Она полагала, что мужчина женится для того, чтобы ежедневно слышать, как он плох, и как тяжело жить с ним. Она считала, что мужчина говорит о разводе для того, чтобы услышать, как он хорош, а как невыносимо ей будет без него.
Её настроение зависело от её здоровья, которое регулярно давало сбои. Она изо всех сил старалась казаться здоровой, видела, что ей это не удается, отчего её настроение резко портилось.
Когда ей было плохо, она добивалась того, чтобы ей было ещё хуже, причем орудием её плана всегда был он. Когда ей становилось невыносимо, она соблаговоляла его прощать, при условии, разумеется, искреннейших извинений и обещаний исправиться.
Она не позволяла ему участвовать в воспитании детей, и искренне полагала, что он должен быть ей за это благодарен. Если она ругала ребенка, он не имел права оставаться равнодушным - мужчина обязан влиять на детей. Когда он присоединял свой голос (видимо, находя её претензии справедливыми), она торжествовала от унижения и подавленности ребенка, но потом наедине с ним, чувствуя раскаяние, возмущалась его поведением, ведь у ребенка должен оставаться хоть один защитник, и разве не достаточно, что мать наказала непослушное дитя? Если он пытался сдерживать её упреки, то он был осуждаем за то, что выставлял мать мегерой, а сам старался за её счет казаться лучше - дешёвый способ добиться любви ребенка, а самое трудное - заботу о воспитании - переложить на мать. Если он ругал ребенка по собственной инициативе, она была, безусловно, на стороне ребенка, и негодовала по поводу его мелочных придирок - стоило ли портить настроение всем из-за каких-то пустяков. Когда же он не замечал плохого поведения ребенка, вся её сущность бунтовала против отцовского попустительства. Хвалить детей не полагалось, ибо это их портило, да и по совести говоря, не было таких ситуаций, когда дети заслуживали похвалы.
Она ждала его одобрения своим обновкам, хотя не доверяла его вкусу. Когда он их хвалил, она понимала, что он говорит это лишь бы отделаться от неё, лишь бы она отстала, ведь по его глазам она видела, что эти обновки ему не нравятся. Если он ругал, она обрушивалась на него с усмешками, и высмеяла его безвкусицу, напоминая, как он безобразно одевался до встречи с ней. Когда он прямо заявлял о том, что он ничего не смыслит в одежде, она понимала, что он демонстрирует ей свое пренебрежение. Если он не интересовался ценой, она поражалась его беспечности и лишний раз убеждалась, что все финансовые заботы лежат на ней одной. Если он спрашивал о цене обновки, она упрекала его в жадности.
Если он делал ей подарки, эти подарки не приходились ей по вкусу, и она сокрушалась выброшенным на ветер деньгам. Отсутствие подарков её просто убивало, и она с грустью вспоминала те дни, когда он, ухаживая за ней, дарил ей цветы и безделушки.
Она удивлялась, что к нему в гости не приходят его друзья, подозревая, что он считает её некрасивой и стесняется её. Если кто-то из друзей случайно заходил к ней в гости, она негодовала, почему он не предупредил её, и выставил её плохой хозяйкой, поскольку в доме не было соответствующего угощения.
Она принесла себя в жертву его счастью и нуждалась в ежедневной благодарности за это. Чем больше морщин появлялось на её лице, тем чаще ей требовались словесные доказательства её неувядающей красоты. Она считала, что муж не разбирается в женской красоте, но требовала ежедневных восторгов. Общепризнанные красавицы были по её мнению страшными уродинами, и муж просто обязан был соглашаться с ней в этом.
Она была неординарной женщиной. Нет, не думайте, всё, что сказано выше ничуть не говорит об её неординарности. Напротив, в этом она как раз ничем не отличалась от других женщин. Так почему же я утверждаю, что она была неординарной женщиной?