Этой ночью блохи вновь танцевали тарантеллу, стоило мне только закрыть глаза. В Семипалатинске объявили военное положение, кот Мебиуса традиционно ходил сам по себе, не задумываясь о бесконечности этого процесса, а я видел сон о том, как блохи танцевали тарантеллу, — понятно, босиком. В моей труппе была одна блоха, кичившаяся тем, что знала Шаляпина лично, и она рассказывала, как ей жаловали кафтан тончайшего абиссинского бархата, но доказательств предъявить не возжелала, да, наверное, и не могла. Про обувь, тем не менее, она никогда не заикалась.
Или это тоже мне приснилось?
Сон — маленькая смерть. Каждую ночь я живу, но, проснувшись, умираю. Потому что это не жизнь, это что угодно, но только не жизнь, это мучительное бодрствование. Я маюсь животом и мучаюсь изжогой, надо мной довлеют авторитеты, не читавшие даже "Улисса", а я смешно киваю и соглашаюсь со всем их бредом, за что и ненавижу себя, а со своим единственным другом я не могу даже поговорить, потому что он немой, да и аквариум, где он живет, укатили к воротам, развлекать чревовещанием кладбищенских упырей. Это не жизнь, это дурной сон, и пробудиться от него я могу, только когда засыпаю.
Заставить блох танцевать, пока ими жонглирую, я не в состоянии. Это был бы прорыв, новое слово в дрессировке, да что там — научное открытие, но тщетно. Я использовал самые прогрессивные методы убеждения, я умолял, я угрожал, но блоха, лично знавшая Шаляпина, хохотала мне в лицо. Она приводила меня в исступление, но я молчал — она звезда.
Вечером, перед тем, как проснуться и лечь спать, я читаю Конфуция. И когда я наконец ложусь в свою жесткую и неуютную кровать, он приходит ко мне.
В первый раз я испугался. Когда увидел этого полноватого старца с хитрой усмешкой, одетого почему-то в желтый костюм с черными вертикальными полосками на рукавах и штанинах, я отступил на шаг и мог выдать только набор бессвязных восклицаний.
— Е-мое! Елки-палки! Тыць-грыць! Японский бог!
— Китайский, — вежливо поправил меня Конфуций и мягко, но настойчиво оттеснил от входа. — Я хотел бы войти, если против вы не.
— Не, — стушевался я. — Я не.
— Хорошо, — кивнул старик. — Вы хотели читать меня, а я читать вас. И прежде всего, я хотел бы сказать, что это такой большой сюрприз для меня, чтобы увидеть слова "блоха цирков".
— Что-что? — не понял я.
— "Блоха цирков", — он терпеливо повторил. — На первое представление о начале, я думал, что эта была быть просто интересным научной фантастики. Но так как мое чтение вас продолжалось, я понял, что я был неправ, и вы серьезно представить меня реальная вещь. Это трудно для меня полагать, блохи могут выступать в цирке, потому что я думаю, что это слишком сложно даже для большинства человеческих существ. Если мы не можем сделать это без длительного периода специальной подготовки, как мы представляем себе блоха может это сделать?
Я замялся, не зная, что сказать, но Конфуций ждал. И я выдавил:
— Ну... это... да, нужна подготовка, но поймите...
— Я знаю, что это возможно, — кивнул китайский бог. — Я думаю, что обучение должно блох очень сложно, использование химических веществ тренеры, специальные линзы, клеи и так далее.
— Нет, — робко возразил я, — не совсем. Только полное взаимопонимание тренера и блох...
— Тарантелла! — Конфуций многозначительно поднял вверх указательный палец.
— Донателло? — удивился я, не расслышав.
— Тарантелла, старый дурак! — рассердился китаец. Складки его живота, очень неприятно подчеркивающиеся облегающим желтым костюмом, возмущенно заколыхались. — Танец для блох цирков будет.
И тогда я поверил, — будет.
***
Я — дрессировщик блох. Я — жонглер блохами.
Не помню, я говорил?
***
В теории все просто. Нужно просто собрать лучших и объяснить им сверхзадачу. Я даже выписал за огромные деньги, — в кредит, разумеется, — механическую блоху, подкованную в таких делах. И вообразите себе, она открыла красный глаз, сказала:
— Мне нужна ваша одежда и мотоцикл.
И тут же выключилась и, похоже, навсегда. Моему разочарованию не было предела, — а блоха, обедавшая с Шаляпиным, подняла меня на смех и сказала, что я срываю ей весь график съемок своим глупым цирком с конями. Остальные животные энергично закивали. Ну я и не выдержал; сорвался, едва ли не впервые в жизни. Я кричал и поносил этих никчемных бездарей, клялся, что больше никогда в жизни не свяжусь с дутыми звездами, из которых пресса сделала таланты, а на деле они не стоят и выеденного гроша. Мерзкой старухе, видавшей еще шут знает когда умершего Шаляпина, я совершенно бестактно указал на ее возраст и на то, что ее золотые годы давно остались позади. Словом, я был великолепен, — чего трудно было ожидать от человека, тактичного и всегда бегущего от конфликтов.
Ответом мне была мертвая, нехорошая тишина. Я отлучился на минуту, — опрокинуть стаканчик воды и придти в себя, — а когда вернулся, вся моя труппа исчезла. Дрожащими руками я достал карманный микроскоп, — это необходимо для контроля выразительности моих артистов, — и увидел в него записку, написанную каллиграфическим почерком.
"Прощай, милый. Видимо, не судьба. Я отдала тебе лучшие годы. Твоя М.
P.S. Привет Левенгуку!
P.P.S. Не ищи нас. В нашей смерти просим никого не винить".
А в моей смерти кого винить? — хотелось заорать мне. Мой номер шел пятым. Или шестым, я путался, но в любом случае скоро же на манеж! Кого я буду показывать? Кто теперь будет танцевать? Мне самому, что ли?
В крайнем исступлении эмоций я попытался порвать записку, но она была слишком мала. Как и та граница, отделявшая меня от безумия, и в отличие от мерзкого клочка бумаги, она рвалась весьма охотно.
У меня не оставалось выхода. Нужно было срочно найти артистов. Или хотя бы статистов, — буду работать на артистизм один.
И я решился.
Жонглировать можно не только блохами, пусть и пострадает искусство.
Говорят, что от искусства — например, музыки — под кожей возникают мурашки.
Да. Муравьи подойдут.
***
Я шел на страшные немузыкальные звуки. Под покосившимся крестом около поваленной ели в свежевырытой братской могиле сидели бледные и неприятные мне люди. Чернокожий мужчина со свалявшимися волосами наигрывал на гитаре какие-то замогильные гармонии, ритм-секция, выстукивающая ритм на костях и фарфоровых тарелках, откровенно не попадала в шесть восьмых. Скрипки и виолончели играли совершенно не в тональность. Таков был наш цирковой оркестр.
— Лабухи! — орал на них тощий высокий дирижер, почти лишенный носа, размахивая палочкой. — Авада кедавра, нахер, и плевать, что вы и так подохли все давно! Боб, твою мать, проверь строй! Первая скрипка, не части, и так тебе одну струну оставили, технарь хренов. Понабирают дебилов по объявлению... вот профессию выбрал, е-мое!
Я тихо подошел к дирижеру, хоть в тишине и не было нужды: ужасные звуки так называемой музыки могли заглушить атомную бомбардировку. Но дирижер внезапно взмахнул палочкой, и все замолчали.
— Слушай, барабанидзе, — в наступившей тишине сказал тощий пугающе спокойным голосом. — Я тебе с утра нормальный "Сабиан" приволок. Крэш "Zildjian", сиззл. А ты что? На чем играешь? Китай?
— Помилуйте, барин, сперли медь-то, — пробасил толстый барабанщик. — А так фарфор, настоящий...
— Я и говорю, Китай, — кивнул дирижер. Но отвлекся от ударника, заорал на гитариста. — Так, Боб, я тебя предупредил. Или ты настроишь наконец свой "Индонез", или я тебе его на голову надену. Где эта певица, мать ее разэдак?
— Ноу вумен, ноу край, — тактично просипел гитарист, но под взглядом сузившихся змеиных глаз без ресниц смешался и уставился в тюнер.
Руководитель оркестра развернулся, качая лысой головой, и заметил меня.
— О, какие люди, — язвительно произнес он, поигрывая палочкой. — Чем обязан?
— Я...
Я не знал, что сказать, и только поправлял очки, хоть в этом и не было нужды. Никакого плана у меня не было.
— Ты пришел мешать моему творческому процессу, — кивнул дирижер. — Слушай сюда, дебил. Меня нереально бесят очкарики. Даю тебе пять секунд, чтобы ты покинул это место и пошел дальше сношать своих блох.
— Содомия, угар и треш с блохами, тащем-то, это общечеловеческие, в общем-то, ценности, например...
— Молчать, лабухи! Четыре секунды.
Я запаниковал.
— Послушайте... я только хотел... тут такое дело...
— Че ты мямлишь? — дирижер всерьез разозлился. — Че ты, я спрашиваю, мямлишь?
Закрыв глаза, я сжался. И ясно увидел, как Конфуций поднимает указательный палец вверх.
— Тарантелла! — то ли взмолился, то ли выдохнул я.
— Тарантелла? — опешил человек искусства. Затем задумался. — А че, это трендово. И шесть восьмых, к тому же. Боб, нарешай-ка... А нет, бесполезно. Так...
Он взмахнул палочкой. Красные глаза его горели.
— Империо! И-и-и... уно-до-тре-квадро!
Оркестр грянул удивительно слаженно, впервые за долгое время одарив это жуткое место музыкой. Дирижер явно испытывал трудности, но творчество поглотило его целиком, — он размахивал палочкой и даже, кажется, подпевал мелодии. Под кожей его что-то неприятно зашевелилось. Это были мурашки.
Они-то мне и были нужны. Я шел сюда, не имея никакого плана, и это сработало.
Я достал канцелярский нож.
***
Я уходил, а вслед мне неслось:
— Ну! Ну можете же, когда я захочу! Лабухи...
***
В тот момент, когда я объяснял туповатым желтым муравьям суть процесса, сзади раздался насмешливый голос.
— Вот это да. Нашел себе новых членистоногих?
Я быстро обернулся. Выдавил из себя улыбку.
Передо мной, поигрывая маузером, стоял директор цирка. Личность неприятная, хапуга, толстяк, самодур и бандит. А еще он в постели курит, и почему-то именно это бесило меня больше всего. Я улыбнулся, понимая, что улыбка моя выглядит очень жалко. Сердце колотилось, я мгновенно вспотел.
Да, я его боялся.
А кто бы не боялся? Рассказывали, что он путается с нашей воздушной гимнасткой, курвой, согласной на все ради карьеры, ради чего даже пристрелил ее ухажера, силача Колю, а по субботам он...
— Мне твои блохи, сталбыть, жаловались, — прервал мои размышления директор. — Ты не выполняешь трудовой договор, не даешь обязательный отпуск, а также зажилил артистке бархатный кафтан. Куда это годится?
— Никита Сергеевич... — начал я робко, наугад, не помня имени директора и не зная, чем продолжить.
— Никита Сергеевич? — удивился директор. Задумчиво поглядел на муравьев. — Хм, мне льстит. Это дает тебе шанс. Чтобы загладить свою вину передо мной и цирком, найди-ка мне, уважаемый, дублера для Говорящей Головы. Раз ты способен так быстро отыскать новый актерский состав, это для тебя труда не составит. Так?
— Но я...
— Так?!
— Так точно, я...
— Вот и хорошо, — кивнул начальник. — А то развели тут бардак. Стабильности нет... ну да ладно. Иди, копай.
— Как копать? — я опешил. — Но... но нечем же...
— Не моя проблема, — процедил директор, снова поглядел на туповатых насекомых. — Хорошие мурахи, кстати. Крепкие. Привлечем к ремонту купола. За мной, залетные.
Я остался один. К горлу комом подкатило отчаяние.
***
Пожарные играют в бридж. Ненавижу что-то брать у пожарных, но больше нигде лопаты мне не достать. Я нерешительно подхожу к ним.
— Как игра? — улыбаюсь.
— Без тебя шла лучше, — холодно отвечает мне один из них. — Кто сдает?
— Ребята, а хотите... хотите анекдот расскажу? — всеми силами стараясь изобразить дружелюбие и непринужденность, говорю я.
— Рассказывай и проваливай.
— Заходит как-то лошадь в бар...
— Баян, — скучно говорит пожарный.
Отбрасываю оказавшийся в руках ненужный мне баян в угол. Он жалобно выдыхает какофонию звуков, умирая в углу, но мне сейчас не до музыки.
— Боян, — говорит второй пожарный. — Шел бы ты отсюда, божий человек...
Материализовавшийся парнишка в форме "Барселоны" принял это на свой счет и обиженно растворился в воздухе.
— Последнее, — умоляю я их. — Анекдот не очень смешной, поэтому нужно смеяться после слова...
— Лопата, — кивает пожарный. — У нас тут, если что, карты. Проваливай отсюда, говорю.
Блистательно, — думаю я, глядя в глаза своему отражению в начищенной до блеска штыковой лопате. Киваю, ухожу, вытирая пот со лба. Цель достигнута.
Теперь осталось понять, кто мне нужен.
***
Мимо матросы в тельняшках, перемотанные пулеметными лентами, несли тело. Я приободрился, не веря в свою удачу, — неужто спасен? — и подбежал к носилкам, заглянул под простыню. И разочарованно вздохнул.
— А где голова? — спросил я.
— А оно те надо? — ответил один из матросов, который курил "Беломорканал".
Я не нашел, что сказать.
— Во-во, — кивнул курящий. — Нашли в Стамбуле. Голова в Париже. Оформлять курьерский?
— Не надо, — я замотал головой. — Пусть его.
— Его уже того, — философски заметил второй моряк. — Если надо голова, чеши на кладбище. Там головастых огого лежит! Профессура там, поэты. А нам, морякам, голова ни к чему. Ну, вира!
Матросы удалились. А я задумался.
Резон в их словах был. Раз директор, жлоб и прохиндей, дал задание копать, значит, надо было копать. О выступлении я уже не думал, признаться, — бурное течение сегодняшнего трудного вечера несло меня вперед, и я не имел силы ему сопротивляться. Что ж, оставалось только выбрать несчастного покойного, которому сегодня должно лишиться покоя. Я подумал о Джойсе, но вспомнил, что живу в диком обществе, где никто не читал "Улисса".
Понуро плелся я среди могил, читая фамилии и отбрасывая одну за другой. Все не то, каждый из кандидатов имел изъян и пороки, а тот даже, кто не имел, — того точно забраковал бы директор. Я остановился передохнуть около одинокой могилы, посмотрел на портрет и фамилию — и вздрогнул.
Это была могила Шаляпина.
Мне послышался тихий плач. Приглядевшись, я сквозь свои чудесно увеличивающие очки увидел мою престарелую приму, и вся злость на нее куда-то улетучилась. Нужно было что-то сказать, но сказать мне было нечего, и я был уверен, что слова здесь не помогут. Поэтому я тихо развернулся и пошел восвояси.
Этот плач разрывал мне сердце.
Я почувствовал себя ничтожеством.
Несмотря ни на что, в душе я оставался верным профессии.
Я — жонглер блохами, а не гробокопатель, я говорил?
***
Я увидел Конфуция и немедленно поспешил к нему. Тот нацепил поверх желтого костюма с черными полосками совершенно ему не идущий макинтош и меланхолично жевал яблоко. При этом глядел на меня с мягкой укоризной.
— Просто интересным научной фантастики, — произнес он. — Вам нужно представить директора реальная вещь.
— Кто спорит? — я очень устал от всего происходящего, вдобавок, страшно перенервничал. — Дайте мне парабеллум. Это реальная вещь. Я немедленно застрелюсь.
— Танец для блох цирков будет, — упрекнул меня Конфуций. — Блох цирков. Собаки для блохов. Пудели. Девочка на шаре.
— Собаки? — задумчиво произнес я. — Собаки!
Меня осенило.
— Вы гений, гений! — закричал я и посмотрел на покосившийся крест, точь-в-точь, как над оркестровой могилой. — Собаки! Академик Павлов! Вот, кто лишен изъянов, вот тот, кто меня поймет! Он расскажет мне, почему мне не удается влиять на моих артистов!
— Неплохо, — удовлетворенно заметил Конфуций почему-то по-французски, сбрасывая макинтош и окутываясь сиянием. — Ты познал Дао. Мне нечему больше тебя учить.
Я погладил табличку на кресте, обернулся, чтобы поблагодарить учителя, но китаец уже исчез.
И я принялся за дело.
Земля была податливой, но устал я очень быстро. Мне нечасто приходится рыться в земле в поисках мертвых тел. В этом я выгодно отличаюсь от нашего директора, чтоб его. Но делать было нечего, — меня страшил его гнев, — поэтому я копал, мучился одышкой, делал небольшой перерыв, и снова копал.
Через время я достиг цели, вскрыл гроб и обнаружил там академика. Он был мертвее мертвого и говорить со мной не пожелал, хоть я и поздоровался с ним со всей возможной вежливостью. Понятно, — вздохнул я, — нобелевский лауреат, конечно. Запоздало подумав, что нужно было брать голову Альфредо Гарсия, я взмахнул лопатой, чувствуя себя крайне неловко.
Нехорошо все-таки получилось, — смущенно подумал я, когда голова с мерзким чвакающим звуком отделилась от тела. Присел на край разрытой могилы.
— Задолбался я, — глухо произнес и вонзил лопату в землю.
— Лопату верни, — послышалось сзади.
Пожарный протягивал руку. Я отдал ему инструмент, поднял с земли макинтош Конфуция и начал заворачивать в него безмолвствующую голову.
Назад в цирк мы шли молча.
***
— Послушайте, мне...
— Изыди, жлоб.
Иду дальше.
— Подскажите, где я могу...
— Да где угодно! Любезный, мне недосуг, сейчас мой номер. Каштанка, за мной! Осрамимся, провалимся...
Пытаюсь выяснить у другого.
— Директора вы не...
— Еще как!
— О! А где он?
— Понятия не имею.
— Мне надо отдать голову...
— Ух ты! Неужто из Парижа?
Мне становится все равно. Пробираюсь в гримерку к нашей воздушной гимнастке, воровато оглядываясь и теряя уважение к себе. Рассказывали, что директор путается с ней, ради чего даже пристрелил ее ухажера, — не помню, я говорил? Так что пусть она ему и передаст.
Кладу голову Павлова на стол. Она завернута в макинтош. Мне тоскливо и больно.
— Мы живём в обществе, где государство — всё, а человек — ничто, а такое общество не имеет будущего, несмотря ни на какие Волховстрои и Днепрогэсы, — глухо доносится из-под плаща.
— Вы правы, Иван Петрович, — шепчу я. — Вы правы.
Я на цыпочках покидаю комнату, оставляя голову академика на столике.
***
Закрываю глаза ладонями.
Я испытываю жуткое желание заснуть, чтобы пробудиться от этого кошмара. И увидеть, как мои блохи танцуют тарантеллу. Я уже не знаю, где сон, а где явь. А может быть, этот день — всего лишь мое видение?