Мне не хочется отрывать читательское время на то, что ему вряд ли пригодится. Поэтому сразу предупрежу, что ни о каких древностях я тут писать не собираюсь, а попытаюсь воспроизвести разговоры одного современного человека. Причем довольно обычного. Человека зовут Василий. Все у него вполне банально: ни опасных приключений, ни каких-то особо красочных событий, работа, дом, встречи с друзьями. Друзьям и знакомым Василий говорит, что он студент, хотя, судя по внешности, ему уже лет сорок. Если он и может быть студентом, то разве что престарелым. Друзья так и прозвали его "древний". Почему древний, а не попроще - "старый". Есть у него еще другая особенность, которая наверное поважнее. Василий любит беседы о жизни и охотно делится своими мыслями. Причем в отличие от остальных, высказывающих фразу за фразой с интервалами, Василий умеет как-то сразу все так развернуть, что получается целый монолог. Большой аудитории перед ним не бывает, да он ее и не ищет, все больше в узком кругу. Поэтому вне узкого круга его монологи могут показаться ненужными, нелепыми и даже вредными. Правда, есть точка зрения, с которой "вредность" монологов Василия представляется ценной чертой, в то время как многие сейчас стараются говорить именно что-то полезное. О чем его речи? О том, что достаточно близко каждому: о том, что есть, было или будет в нашем обществе, о наших делах, о нашей жизни и смерти. Как и любой из нас, опирается Василий на то, в чем лучше разбирается, а разбирается лучше в том, чем в жизни занимался. Занимался Василий искусством, даже работает в этой сфере, увлекался он также историей и философией. Может отсюда его любовь к ораторству. Монологи он не готовит, они как бы вырастают сами в процессе каких-то дискуссий. Это случается иногда в кафе, иногда на улице, иногда дома, но всегда в неофициальной обстановке. Его тирады не обладают торжественностью, они похожи на поэтические монологи в момент застолья.
Коротенькая история искусства
Однажды вечером, когда пили чай с пирогом и пряниками, завязался спор об искусстве. Некоторые считали, что искусство возрождается, некоторые - что деградирует. Вася высказал на это свою точку зрения:
- Я не от себя говорю... Русский писатель начала ХХ века Владимир Вейдле неспроста назвал свою книгу "Умирание искусства". О финале искусства, его умирании упоминают и другие авторы, например Николай Бердяев.
Но художники пишут и по сей день, пишут писатели, композиторы сочиняют музыку.
Что для нас есть искусство? Умерло оно или нет? Какова его цель? Рассмотрим начиная с понятного и близкого: каким оно нам предстает? Мы знаем искусство конкретное, которое еще называем реалистическим, и абстрактное. Конкретное искусство наиболее ярко выразилось в классической Греции, эпохе Возрождения, эпохе барокко и классицизма, вплоть до конца 19 века. С определенной поправкой древнейшие палеолитические пещерные росписи тоже можно отнести к конкретике. Абстрактное искусство давало различные формы в эпоху неолита и древнейших цивилизаций, в раннем христианстве и средневековье, а также в начале 20 века.
Началось искусство, по видимому, с конкретного, а к моменту написания книги Вейдле уходило в крайне абстрактные формы. Почему возникли в искусстве уходы от реального образа и конкретного сюжета? Почему в нем же, в искусстве, зримый образ повсюду заменяется знаком, символом или чудовищной конструкцией? Потому, что искусство, в принципе, обращено не только к зримому и осязаемому или даже вовсе не к зримому.
Вступление в 20 век было очень бурным. Общественная и художественная жизнь формировались под влиянием сильного перелома в сознании. Всю эту бурю можно прочитать в произведениях искусства того времени. Шторм выразился столь ярко, что художники последующих эпох и нынешние художники зачастую тяготеют к повторению форм и манеры художников начала 20 века.
Но то было искусство, рожденное в муках и страданиях. В живописи Кандинского, Малевича, Пикассо, в музыке Скрябина, в поэзии Андрея Белого, в архитектуре Гауди мы видим отрыв от привычных для реализма изображений, гармоний, словосочетаний. К середине 20 века, уже правда только в Европе, это направление входит в свой пик: мы видим театр Ионеско и литературу абсурда, живопись Марка Ротко и фильмы Бунюэля. Затем дух искусства постепенно начинает угасать.
В самых ярких и радикальных представителях абстрактного искусства, из их произведений и слов мы улавливаем поиск некой вечной первоосновы, которая скрыта или должна быть скрыта за каждым реальным образом в искусстве. Абстрактное искусство, таким образом, этот реальный образ "распаковывает", снимает "шелуху" и "блеск", добираясь до сердцевины.
Чем в истории стала, чем на деле оказалась такая попытка "докопаться", "снять покровы"? Попытка найти идеальную схему вместо того, чтобы писать конкретный образ, попытка снять с реального образа все покровы и оболочки - это попытка убить, разобрать труп по косточкам и потом реанимировать скелет. Собственно абстрактное искусство в таком виде, индивидуальный авторский порыв к абстракции и есть агония искусства. Искусство в 20 веке умерло и с него снимали кожу и мышцы, чтобы докопаться до скелета. Но скелет - не живое существо, и такой исход дела тоже не удовлетворял художников. Они чувствовали по запаху, что искусство если не умерло, то умирает и что они занимаются его препарированием. Это было отнюдь не радостным занятием.
Прошли десятилетия и к концу 20 века все "благополучно" утихло. Были попытки реанимировать бывшее тело, то есть искусство реалистическое, были и иные курьезы. Однако никакие реалистические красоты, даже полный натурализм не помогают. Нынешнее искусство каким-то "странным" образом отличается от того, что делалось раньше. "Странным", потому что издалека все может выглядеть так же, порой даже лучше, но если приглядеться - оно неживое, как восковая фигура, у которой руки и ноги приводятся в движение веревочками. Самый радикальный авангард, хоть в живописи, хоть в литературе, хоть в музыке, выглядит сейчас как повторение, как "ретро", которое уже надоело своими многотысячными современными интерпретациями. Нынешнее "искусство", или "неискусство" никого по-настоящему не волнует, никуда не зовет, не производит конфликта с реальностью. Оно занято проблемами личного мастерства, стоимости материалов, из которых изготовлен тот или иной предмет, композиции и формообразования. Ни религиозного, ни философского мотива в нем не содержится, а, стало быть, нет и никакого. Потому, в большей степени, процветает то, что называется "прикладным искусством", "дизайном".
Чтобы продолжить говорить об искусстве, надо вернуться к тому периоду, когда оно еще было самим собой, то есть звало, будоражило и волновало умы. В чем проблема его драматичной истории в начале 20 века, разрыва с классической формой, цветом, звуком, сюжетикой. Как отмечал Александр Блок, иным стал воздух, которым дышали художники, дух музыки, который они слушали. Художники восстали. Восстали против форм, выработанных в эпоху Возрождения, и страстно возжелали проникнуть в сакральное и символизируемое, в то что крылось за формами. Надо отметить, что возжелали они сакральности не первобытной, не средневековой, не бывшей когда-то, а последней и окончательной, которую они хотели увидеть сами, как жрецы и пророки. Началось снятие покровов и обнажение форм, но уже не через мифологию, не через религию, а в борениях личного опыта.
Это и есть связь искусства с историей. Это и говорит о том, что искусство существует в истории, проникнуто и сплетено с историей, и живо только тогда, когда оно дышит историческим духом.
Если рассматривать историю искусства кратко, то его связи с волнующим и зовущим в истории становятся особенно ясными.
Сейчас в любых учебниках начало искусства связывается с пещерными палеолитическими росписями. В этом есть правота и здравый смысл. Первые росписи, частью натуралистические, частью схематические - это уже обращение человека к тайному. Эти росписи создавались в глубине пещер, в помещениях, хранящих ритуальную тайну первобытного охотника. Сакральный образ животного, запечатленный в 2-3-х линиях - это искусство. Правда оно оставляет еще некоторую лазейку для материалистов: дескать, зверь - друг и враг, зверь - желанный объект и все эти изображения - слепое продолжение натурального макета, отражение общения человека и зверя.
Искусство эпохи неолита такой лазейки не оставляет. Оно наполнено знаками, графемами, условной скульптурой. Повторяющиеся знаки формируют то, что впоследствии будет названо орнаментами, хотя все раппорты неолита - не механические, они преисполнены смысла. Уже не к зверю обращен человек в этот период, а к божеству или духам, которых можно изобразить лишь символически.
Центр палеолитических культур находился в Европе. Начиная с мезолита и далее, центр культуры перемещается на юг и Ближний Восток. Там, в конце неолита, появляются первые древнейшие цивилизации - шумерская, вавилонская, египетская. Закрытым, символическим, сакральным было их искусство. В очагах этих культур человечество было проникнуто стремительной, преисполненной веры энергией. Человек Востока и искусства Востока были направлены, в основном, к иноприродному миру, возникшая чуть позже культура античной Греции - в окружающий внешний мир. И если искусство Ближнего Востока являло собою прежде всего знак, то античное искусство, особенно в его классической форме, перешло к реальному образу. Эстетика Аристотеля как бы опосредовала весь характер античной культуры, ищущей красоту в окружающем нас мире - в живой природе, в живом человеке. Недаром Поликлет математически высчитывал идеальные пропорции для своего Дорифора. Однако его Диадумен менее "идеален" в пропорциях, но более "обаятелен". Тот же поиск образца и идеала можно пронаблюдать в античной поэзии - поиск красоты слова, "Поэтика" Аристотеля, и даже в мифотворчестве - самые сильные герои, самые красивые красавицы. Такая направленность античной культуры была свойственна не отдельным художникам, а всему народу. Иначе эта культура не обладала бы столь неукротимой энергией и не создала бы столько памятников.
Но именно ввиду своей направленности во внешний мир, в природу и человеческое тело античная культура и античное искусство должны были прийти в упадок. И культура античного мира, также как и древние, направленный в иноприродный мир, культуры, одряхлела. Энергия из нее ушла. На смену пришло искусство христианской формации, где человек устремился не в мир данный, не в мир иноприродный, а взял курс к измененному, божественным и человеческим творчеством преображенному миру. Новый мир, Царство Божие, Христос не могли быть изображены реалистично, как в искусстве античном. Посему искусство, обращаясь к вечному, вновь становится сакральным. Таково катакомбное и раннесредневековое искусство.
Однако архаичное состояние самого человека постепенно толкало искусство опять навстречу внешней данности мира. Это был очень постепенный процесс, но движение ко внешнему происходило. Человечество было нацелено на второе пришествие Христа, проходило определенные этапы в истории христианской религии и церкви и терпение его год за годом уменьшалось. Архаичный человек, приняв христианство со вдохновением, не удержался в сдержанности и терпении. Пробившийся поток устремился к внешнему. Искусство, "обнародовало", "открыло" знаки и взметнулось к красоте природы и красоте человека. Наступила эпоха Возрождения.
Поначалу искусство Возрождения "насытило" и "напоило" живой влагой начинавшие уже становиться пустыми знаки и символы. Вместо них оно изобразило то, что за ними должно было скрываться - лик Христа, изображения святых и прочее. Доведенный до определенной точки этот процесс формализации приводит к аллегории в искусстве, "пища" и "питье" эпохи Возрождения вырождаются и становятся целиком внешне-материальными "пищей" и "питьем".
Здесь надо оговориться: конечно, я рассматриваю историю очень и очень в общих чертах, издалека. Если разбирать ее подробней, то станет ясно, что средневековье, скажем, слишком уничижило плоть. И грешило этим не столько раннее, сколько позднее средневековье. Если к раннему средневековью применим оборот: плоть в услужении у духа, то в 11-12 вв. плоть зачастую просто называется греховной. Эпоха Возрождения - восстание художников, творческих личностей против этого и поднятие роли плоти. Поднятая же роль плоти также неизбежно приводит к обрушению. Эти и многие другие уточнения сделали бы разговор об истории более понятным и подробным. Но я оставляю за собой право к большим обобщениям.
Эпоха Возрождения выполнила свои задачи, переходя в мелкую, пропитанную цинизмом эпоху Просвещения. Этот характер очень хорошо отразился в искусстве. Романтика, пасторальность, аллегория - вот черты искусства той эпохи. Это искусство достигает своих пределов, где формализация начинает доходить до полной бессмысленности и тогда зарождается новое движение. Сперва в импрессионизме...
Здесь мы вновь видим постепенное развитие диалектических процессов, но более быстрое, чем в средние века. К концу 19 века художники решительно рвут со старыми формами и переходят к символам. Что же творится с их духом к этому моменту? Он в смущении и смятении. Религиозного разрешения истории не произошло. Само религиозное чувство, первоначальное религиозное вдохновение одряхлело, угасло и давно забылось. Гуманизм эпохи Возрождения также потерпел крушение, как говорил Александр Блок. Он выродился, подменив то, что стояло за символами, натурально-природными изображениями. Должно ли искусство довершить историю? Сможет ли? Но только уж не такое, какое было во все века до сих пор. Художники решаются. И начинается срывание покровов, перекодирование знаков в куб, в цвет, в плоскость, в некую нереальную фигуру.
На этом искусство умирает. Ему больше некуда двигаться. В историческом смысле оно, как сказал Николай Бердяев, терпит неудачу. В начале 20 века, в драматичный и последний период, умирая, оно еще дышало, еще было живо. Потому столь значительны еще работы художников тех времен. Потому столь еще поэтичны слова мыслителей о них. Таких слов никак нельзя произнести в адрес того, что сейчас называют искусством. Его и искусством-то не назовешь. Оно им и не является. Ремеслом - да.
В эпоху ремесла частые повторы искусства последнего, искусства умирающего выглядят кощунственно. Ибо то была агония, а из нее делают китч или антикварный брэнд. Посему оставшееся время было бы благородней всего употребить на музеефикаторство и историографию.
Здесь Василий захотел прерваться и закончить разговор об истории искусства.
Однажды друзья подняли в разговоре тему о конце истории. Василий как всегда не остался в стороне. Когда его попросили высказаться, он говорил, иногда как радикалист, иногда в абсолютно сдержанной манере, но на сей раз его монолог был лишен четких определений и прогнозов и полон отступлений.
- Современные люди прячутся от вопросов, которые для человека как раз и являются самыми главными: любовь, смерть, вера. Люди избегают этих вопросов, вуалируют их, как сказал один умный человек: пытаются скрыть, табуировать их. Повсюду можно увидеть и услышать поверхностный и наивно-патетический пафос торжества жизни, праздника жизни. Тема смерти замалчивается. Страдательная сторона замалчивается. Об этом стараются не говорить, писатели не писать, режиссеры не снимать. Даже церковь рассматривает эти темы весьма обтекаемо. На передний план выдвигается удача, успех, успех преимущественно в сфере внешней, наиболее поверхностной, вульгарно-материальной.
Не надо сравнивать этот "успех" с пониманием успеха у языческих древних народов, у которых удача одной своей стороной всегда была обращена к потустороннему миру, зачастую к загробному. Современный "успех" касается только этого, осязаемого и насквозь чувственного мира. Человек хочет захватить побольше его благ и, видимо, почивать на них. Это выглядит так, как будто человек, в его телесной оболочке, бессмертен. А смерть... это так, случай из телеанонса; надо было лучше закрутить гайки в самолете или починить машинный отсек в корабле. Лучше вообще об этом не думать. Если у кого-то болит печень или другой орган, то нужно поделать процедуры, заняться фитотерапией. Хорошо бы съездить подлечиться и погреться на Тенерифе... Как тут не вспомнить Льва Толстого: "Дело не в блуждающей почке, а в жизни и смерти".
Но люди боятся даже коснуться таких тем. Их надо "заговорить", "затабуировать" восторженными разговорами о торжестве жизни. Так и делают. Но торжество здешней жизни не может быть связано с одним лишь все таки вялым аспектом материального обогащения. Чувственная природа здесь тоже таит для человека опасность неудовлетворенности. В развитых странах с этим были связаны частые попытки суицида. Поэтому человек обращается к другому чувственному моменту - к любви или тому, что он этим словом называет.
Здесь нужно остановиться. Многие слышали о любви Ромео и Джульетты друг к другу. Некоторые знают о любви Франциска Ассизского к людям и всем иным тварям. В наше время слово "любовь" произносится часто и шумно. Что, большей частью, под ним разумеет современный человек, он сам не знает и, также как и в случае со смертью, старательно уходит от этого вопроса. В большинстве случаев "любовью" видится, конечно, не шекспировская любовь и не любовь Франциска, а некий чувственно-влажный конгломерат. Этим конгломератом и стараются прикрыть дыру в пустоте внешнего материального успеха, в пустоте "удачной" жизни. Потому так и шумят со словом "любовь", потому что пытаются примешать любовь к торжеству материальной жизни.
Но любовь не относится к материальной жизни. Любовь - это зов неотсюда. Правда у большинства современных людей этого нет в опыте. Им это неизвестно. Если и известно, то очень мало кому и такие люди стараются свой опыт любви тщательно скрыть. От наших современников скрыто и многое другое. Например то, что можно летать по-иному, чем мы летаем, истинно летать, не в самолетах. Поэтому современный человек, исправляя ошибки своего сознания, думает лишь о неправильно закрученных гайках.
Я совсем не хочу сказать, что современный человек безнадежен. Он не является ни в коей мере бессмысленным существом, ничего не стоящей ошибкой природы. И я вовсе не пессимист в отношении людей и даже себя самого. Современный человек, как и люди прошлого, имеет потенциально... Но об этом можно чуть попозже?
То, что я сейчас говорю, может показаться слишком пафосным и возвышенным. Но, уверяю, таким оно кажется не в здравом уме, а ввиду слишком сильно изобилующего у нас вульгарно-обывательского и циничного опыта. В поврежденном уме гнездится полу-мысль полу-ощущение того, что человек существо злое и низменное, корыстное, циничное, похотливое и жадное.
Вместо того, чтобы обратить свой взор к жизни и смерти, чтобы открыть в себе новые возможности, человек устроил себе сумасшедшую бессмысленную суету, которую он для солидности назвал "экономикой", "борьбой за выживание среди себе подобных" и прочим. Появилось это, конечно, не сегодня. Но сегодня многое ощущается очень остро. Еще Александр Блок, в одной из своих статей, отметил, что на заплывших лицах новой буржуазии "забегали маленькие злые глазки".
Если вернуться лет на сорок-сорок пять назад, то можно по кинематографу того времени уследить иной, совсем еще несовременный ритм жизни: размеренный, не натуралистично-поверхностный, разговоры и переживания о любви, добрый и тонкий юмор. Теперь пример из средневековья. Когда у Франциска Ассизского в Порциункуле образовалась община, то к ней стали стекаться сотни, а потом и тысячи людей. Все свое они делили как общее. Другие, пусть более умеренные, отдавали им еду и одежду, с полной серьезностью и сочувствием относясь к францисканским братьям. Такой принцип жизни сегодня неприемлем, непонятен!...
Далее представим себе современного подростка со стеклянными глазами, рассуждающего о "баксах" и блестящих "тачках". По лицу его нетрудно догадаться, что он только об этом и имеет представление. Темы, которые обсуждались братцами в Порциункуле ему неизвестны.
Он, этот подросток, создание эпохи. Он конечно не ее знаменосец. Но он целиком отсюда. Отсюда и сама эпоха - подростковая.
Может представиться, что я провожу идею регресса в истории. Это не так. В истории есть прогресс. Просто он выглядит не так, как его хотело бы видеть прямолинейное сознание, сознание позитивистского толка. Он, этот прогресс, если можно так выразиться, более драматический. Попытаюсь пояснить.
Современный человек - еще незрелый, невзрослый человек. Круг его интересов отнюдь не оригинален. Эти интересы: экономика и мировая экономика, торговля, бизнес-коммуникации, шоу-бизнес, спорт, здоровье, комфортный быт. Словом, все то же, что занимало людей в 19 веке, и еще раньше, и давно-давно. Современный человек не подошел к финалу исторического пути. Он еще весь в рамках тех неинтересных, мутных, частных дел, которые делают его участником старой истории.
Фрэнсис Фукаяма, заговоривший о постистории, как безусловно гениальный мыслитель, заглянул в будущее. Но настоящее он поторопился назвать "концом истории". Конец истории впереди, мы видим лишь признаки того, что он прийдет. Но произойдет это лишь тогда, когда не отдельные мыслящие личности, а все повсеместно осознают, что история завершилась, наступил новый эон человеческой сущности, вопросов жизни и смерти, любви и веры. Постистория должна окуклиться, созреть и выйти наружу, объективироваться вовне.
Теперь, относительно грядущей вдали постистории, можно уже подытожить в чем прогресс истории человечества и современного человека. История человечества - процесс выгорания и преодоления постоянно объективирующихся путей совершенствования человека. Под этими путями я разумею искусство, философию и общественную жизнь. Если считать историю детством человечества, то названные пути - это игры. Как тут не вспомнить Хейзингу. Игры эти драматичные и трагичные, порой кровавые. В них никто никогда не сомневался, что он не играет, а делает величайшее дело. И это была, в полной мере, игра-дело. Поэтому, когда игры исчерпали себя и утихли, когда в мире угасли идеи и идеологии, Фукаяма, со свойственной ему проницательностью, заметил признаки конца истории. Игры кончились. Поэтому Фукаяма говорит и о "скуке истории". В таком свете прогресс драмы истории - это великое шествие и уход "человека играющего".
История - это игра. Кровавая, драматичная игра. А конец истории - это взросление. Взросление - это серьезно. Чтобы не возникло ощущение загадочности, я попытаюсь пояснить свои слова.
Для сравнения можно воспользоваться аналогией, хотя и не прямой, с эволюцией природного мира. Ни один зайчонок, ни один мышонок, взрослея, не станет действовать слепо, безумно или расслабленно. Ни один из них не нарушит законов природы. Наоборот, неизвестным для нас путем все животные проникнуты этими законами и, следуя им, приспосабливают свою жизнь к наиболее разумным условиям. За всю историю природы животный мир эволюционировал и приспособился ко всевозможным условиям существования. Он, можно сказать, повзрослел. Животные, на разных широтах, вступили в гармонию с окружающей средой, образовались пищевые цепочки, слабые виды вымерли, многие покрылись толстой кожей, шерстью и так далее, и тому подобное.
Как у всякого живого существа этого мира взросление потенциально заложено и в человека и человек тоже эволюционировал. Он встал на ноги, обзавелся орудиями труда и, в конце концов, покорил себе природу. Столетие за столетием он разгрызал орех знаний и умений и все более улучшал свои условия жизни. Комфортные жилища, сложная и мощная техника сделали человека практически царем природы. Казалось бы более ему ничего не надо.
Но отличительной от животного чертой было наличие в самом человеке откровения о том, что он не является пределом совершенства. Это предопределило появление религии и поиска пути человека - куда ему стремиться. В Египте этим стало загробное царство, у греков - мудрость, на Дальнем Востоке - растворение во всеобщем, в христианстве - рождение новой плоти и нового мира. С древнейших времен эти два пути в человеке - его эволюция и его сверхэволюционный путь - вступили в конфликт. Человек добился почти пределов возможного в первом пути. Но он только только начинает переставать быть ребенком во втором. И здесь Фукаяма угадал. Может наступить период "скуки". Взрослеющему ребенку уже скучны игры истории. И вдохновить его может только то, что вдохновляет взрослого человека - труд. В данном случае, уже не старый детский труд над окружающим миром, а взрослый труд - труд над собой. Труд полагаемый к изменению себя самого.
Оставляя историю в детстве, человек может естественным для себя способом отнести туда и религию. Слишком много было с ней связано исторических игрищ. Здесь кроется один очень важный момент.
Путь взросления связан с религией. Если точнее, с христианской религией. Новый человек христианства - это именно человек изменивший самого себя.
Родившийся в новой плоти. Но отличие его от старого исторического человека в том, что он в своем пути полагается лишь на самого себя. Не на мифы и чудеса, не на дающуюся в качестве подарка помощь Божию и Его блага, а на свой труд. В этом смысле ему даже честнее было бы признать себя атеистом, хотя труд его - труд во Христе. Это своего рода аскеза, это нестяжательность, пост, бдение, мужество, воздержанность, трудолюбие, чистота в интимной жизни, скромность, честность и порядочность.
Таков может быть путь постистории. Говоря старыми историческими словами - он мистический. Старыми, потому что мистика - это реальность доступная в труде над собой.
Мир удержался и взрослел только благодаря тяжелой, тихой и невидимой работе миллионов безвестных праведников, прошедших чрез историю. Человечество менялось. Это очень постепенный процесс. Менялось не благодаря политике, не благодаря культуре. Это то, что сверху, то, что, по слову Ницше, "шумит". Менялось внутри, менялось неслышимо и невидимо.
Сейчас, пока некоторые уже трудятся для нового человека, большинство еще доигрывают в старые исторические игры. Богатство, война, рекорды и сенсации - эти игры. Но все скучнее звучат они. Все более бессмысленно они выглядят.
Василий сделал выдох и улыбнулся. Он заканчивал свою речь.
- Не знаю сколько потребуется времени, но усилий еще уйдет немало, прежде чем человек перерастет свои игры. Но другого пути у него просто нет. Ибо человек, хочет он или не хочет, создан двигаться вперед, а не назад... Правда нам вряд ли удастся что-то сделать без разума и любви.
Я запомнил описанные четыре монолога Василия, так как они как-то сами собой врезались в память. Возможно они не являются лучшими из того, что он говорил. Возможно, что в высказанные мысли он уже внес некоторые коррективы. Я, к сожалению, не имею возможности послушать все его речи, дела и заботы у всех. Да оно и хорошо: когда есть дела - значит есть цель, есть движение и какой-то рост.