Аннотация: И только бумага сохранит тягостный секрет...
С недавних пор я начал замечать за Холмсом странное поведение. Странное не в обычном понимании этого слова - Холмс всегда отличался экстравагантностью по сравнению с другими людьми, - а странное именно для него.
Он и раньше часто засиживался допоздна, куря трубку и размышляя над чем-нибудь, когда я удалялся ко сну, но теперь, входя утром в гостиную, я все чаще заставал его на том же самом месте, где он пребывал, когда я уходил, а ковер вокруг его кресла был усеян скомканными обрывками бумаги.
Холмс крайне раздражался, если миссис Хадсон принималась выметать их из комнаты, а уж если хотя бы один клочок брал в руки я, он спадал с лица, выхватывал его у меня и тут же прятал в карман своего серого халата.
Мои вопросы о содержимом этих бумажек он игнорировал, сразу переводя разговор на другую тему, или отмахивался, утверждая, что там нет ничего особенного, просто размышления. И пусть я не обладаю такими высокими способностями в дедукции, как Холмс, но даже мне было ясно, что все совершенно иначе, чем он пытался мне показать.
Во мне проснулось жгучее желание выяснить, наконец, что же скрывается в этих кусочках разорванной бумаги. Я видел, как мой друг с каждым разом мрачнел все сильнее, и смел надеяться, что кокаиновый раствор, который он вгонял себе, не становится крепче. Я боялся за него и должен был хоть что-то предпринять. Пусть мне придется столкнуться с самыми негативными проявлениями его характера, я был к этому готов, потому что считал, что вдвоем с проблемой справиться легче, какая бы она ни была. Поэтому в один из вечеров, пожелав Холмсу спокойной ночи, я, войдя в свою комнату и заперев дверь, не стал ложиться спать, а принялся выжидать удобный момент, позволивший бы мне проникнуть за завесу тайны, которую мой друг скрывал от меня.
Я прекрасно помнил, что Холмс мог не спать хоть несколько ночей напролет, но я был терпелив, и терпение мое в итоге было вознаграждено. Решив рискнуть и выйти на разведку, я вернулся в гостиную, ступая как можно тише, и когда достиг пятна света, падавшего на ковер от затухающего камина, я обнаружил Холмса спящим, свернувшись в кресле, словно большой кот. Он выглядел таким беззащитным в своем сне, что я с трудом подавил порыв подойти к нему и обнять, лишь бы стереть это выражение печали и горечи, застывшее на его лице.
Я посмотрел на пол, но не обнаружил там ни одного бумажного обрывка, и на краткий миг меня постигло разочарование: неужели Холмс решил больше не предаваться своим таинственным размышлениям, и я потерял шанс помочь ему?
На всякий случай осмотревшись повнимательнее, я все же заметил то, что и не надеялся обнаружить - целый лист бумаги, залетевший почти под самое кресло моего дорого друга. Со всей возможной осторожностью я опустился на колени, доставая находку, и не поверил своим глазам, когда начал вчитываться в написанные рукой Холмса строчки. Это было письмо, и письмо это адресовалось мне.
Мой дорогой Уотсон... Я хочу сказать вам, мой друг, очень многое, но не смею этого сделать, потому что мои мысли, касающиеся вас, слишком далеки от нравственных устоев, принятых в нашем обществе. Лишь бумаге я могу доверить мои тайные желания, ведь, как известно, epistolanonerubescit.*
Если бы вы только знали, что я хочу с вами сделать, вы бы предали меня презрению и съехали с нашей квартиры, а я не могу этого допустить, потому что вы мне нужны. Как солнце днем, как луна ночью. Я не могу перестать о вас думать.
Если бы я только мог подойти к вам и, не скрываясь, коснуться так, как давно хочу, провести пальцами по вашим волосам, губам, коже, поцеловать вас так, чтобы вы поняли, как необходимы мне... Держать вас в объятиях и не отпускать, ни за что и никогда - моя несбыточная мечта.
Я не такой уж и бесчувственный, как вам кажется. Я хочу обладать вами, целиком, без остатка. Хочу, чтобы вы были только моим. Но, увы, наш мир слишком жесток, чтобы позволить мне это маленькое счастье. Мне остается только смотреть на вас издалека и молчать, боясь, что, узнай вы правду, вы меня покинете.
Мой милый, мой дорогой Уотсон. Зачем я повстречал вас? Ведь я почти забыл, каково это - любить, желать чьего-то тепла.. Это очень тяжело, и иногда мне кажется, что еще немного - и я не выдержу, сорвусь. Или в кокаиновую бездну, или расскажу вам все, и будь что будет. Пока что чаши весов моей стойкости держаться в хрупком равновесии, но я не знаю, сколько еще это продлится. Я молю Бога, чтобы он помог мне выбраться из этой ловушки, но он, похоже, меня не слышит. Как не услышите и вы. Только эта бумага сохранит мой тягостный секрет, жаль, что больше ничего она сделать не сможет...
Я ощущал, как медленно начинают пылать мои щеки, но не мог оторваться от чтения. Мой дорогой друг... Так вот в чем все дело? Вот что так гложет вас и не дает покоя...
- Бедный Холмс... - я не заметил, как произнес это вслух. Но вздрогнул, услышав в тишине гостиной его удивленный голос.
- Уотсон?
Листок выпал из моих рук, плавно опустившись на пол, а я медленно, как во сне, поднял взгляд на Холмса. Его лицо было белее снега. Тонкие губы сжались в узкую полоску, и в глазах, направленных на меня, читался страх.
Несколько мучительно долгих минут мы смотрели друг на друга, не отрываясь. Я - словно увидев его впервые, осознавая, какие чувства вызываю в нем помимо привычного дружеского расположения, он - с опасением и недоверчивостью, не знающий, как вести себя в этой, по истине, непредвиденной для нас обоих ситуации. Мы молчали, и я не в силах был подобрать подходящих слов, хотя и понимал, что нужно сказать что-то, как-то объясниться, разбить эту гнетущую тишину...
Холмс ждал от меня реакции. Ждал, как приговора. Я видел это, и где-то глубоко внутри меня закипала обида. Он думает, что сейчас я встану и побегу за полицией? Скажу ему, что нашей дружбе конец, и начну собирать вещи? Такого он обо мне мнения? Ну уж нет, мой друг. Я не позволю вам считать меня настолько бессердечным.
- Холмс... - голос сорвался, и мне пришлось откашляться, чтобы начать снова, - Холмс, почему? Зачем вы молчали? Ведь вы же могли... могли мне сказать.
- И что же? - наконец хрипло спросил он, подобравшись в кресле, - Что бы вы сделали?
- Уж явно не то, что вы напридумывали в своем письме! - я собрался было встать, но моя нога, о которой я совсем позабыл, решила, - не иначе от долгого сидения на остывшем полу, - вдруг напомнить о себе, и если бы не Холмс, успевший подхватить меня под локти, то парочка синяков на коленках была бы мне обеспечена. Он помог мне добраться до соседнего кресла, усадил в него и бросился за пледом и бренди. Укрыв мои ноги, Холмс налил бренди в бокал и всунул его в мою руку.
- Ради Бога, простите меня, Уотсон, - мой дорогой детектив закрыл лицо ладонью и тяжело оперся о спинку кресла, присев на подлокотник справа от меня, - Я эгоист, думавший только о себе. Но вы же должны понимать... Все, что я написал в этом письме, - и во многих других до него, - не шутка. Я совершенно серьезен в своих намерениях. Своим поступком вы лишили меня выбора, и я готов буду подчиниться любому вашему решению, каким бы оно ни было. Так, наверное, будет намного лучше, чем и дальше мучить себя. Как друг, я надеюсь на ваше милосердие...
Я опустил бокал на пол и дотронулся до его руки.
- Холмс... Послушайте меня. Повернитесь.
Медленно, словно нехотя, он отнял руку от лица и посмотрел на меня. Глядя в его глаза, сейчас такие темные и глубокие, я на мгновение замер, завороженный зрелищем, и оно придало мне решимости. Я перевел взгляд на белый прямоугольник бумаги, мирно лежащий на полу, и попросил моего друга:
- Дайте мне письмо.
Он встал, безропотно поднял бумагу и отдал мне. Я еще раз взглянул на ровные, немного нервные строчки, написанные им, затем сложил письмо пополам и разорвал на несколько частей, бросив их в еле тлеющие угли камина.
- А теперь подойдите ко мне.
Холмс подчинился как механическая кукла. Он подошел, встал рядом, ожидая моей следующей просьбы, внешне равнодушный, но я знал, что творилось в его душе. И тем приятней мне было предвкушать то, что я собирался сделать. Приподнявшись в кресле, я дотянулся до воротника его халата и, заставив наклониться ближе, поцеловал в губы.
Холмс оставался недвижим пару секунд, после чего отшатнулся, неверяще глядя на меня, но я удержал его за рукав, уже не скрывая улыбку, так и просившуюся на лицо:
- Мой дорогой друг... Мы с вами оба ошиблись. Я ошибся в том, что, как всегда, не смог разглядеть очевидного, прятавшегося у меня прямо под носом, а вы - в том, что боялись узнать правду. Но теперь, мне кажется, эти две ошибки исправлены. Как вы считаете? Вас устроит такое мое решение?
- Мой милый Уотсон... - Холмс улыбнулся той озорной улыбкой, которая появлялась у него всякий раз, когда он находил разгадку трудной и, казалось бы, неразрешимой тайны, - Вполне.
И поцеловал меня в ответ.
* Epistola non erubescit - (лат.) Бумага не краснеет.