Жулёв Эдуард Александрович : другие произведения.

Осень

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 1.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ещё не всё потеряно в этой жизни - скорее даже наоборот. А впрочем, кто знает...
  Осень
  По всей стране торжественно кружат желтые и красные кленовые листья, в нашем городе хлещет непрекращающийся холодный серый дождь.
  За океаном тихо и солнечно, на проспекте колючий ветер рвет клоками сизую влажную мглу, тянущуюся с побережья, как из простуженного носа.
  У них двенадцать градусов в цельсиевой шкале, у нас сорок два по Фаренгейту.
  Ясно и просто, точно чашечки весов бесшумно покачиваются в равновесии, соединенные двумя паутинами тонких нитей...
  * * *
   О чем думал покойный? 'Ибо не счастья ищу я, но дело мое зовет меня'.
  Это думал не покойный, а совсем другой человек, к тому времени, впрочем, тоже давно уже покойный.
  Сам же покойный размышлял о том, что слова эти - ложь. Искренняя ложь отчаявшегося в поисках любви человека. Еще он думал о том, почему он так думал, но так и не решил.
  Было пусто, холодно и уныло. Неплохо было бы сходить куда-нибудь развеяться.
  * * *
  Рядом с поляной, где они расположились на пикник, полого спускался ручей, мелкий и тихий. Под предлогом собирания хвороста для костра он пошел вверх по ручью, чтобы подняться к истоку. Продираясь сквозь непроходимые заросли парка, окрапивился. На запястье и лице проступили красные пятна. Он вспомнил, как в детстве бабушка говорила ему, что крапивный ожог полезен.
  Костер занимался и змеился лентами дыма. Все были озабочены раскладыванием снеди. Все, кроме женщины, богом данной; чуть поодаль она играла теннисным мячиком со своей собакой, ушастой, с неправильным породистым прикусом.
  - У Вас лицо красное, - сказала она, - Вы, наверное, обгорели на солнце.
  - Наверное, - ему хотелось опуститься перед ней на колени.
  - У меня есть крем от ожога, хотите? - засмеялась она.
  * * *
  Чистым и хрустальным от счастья голосом пела птица за открытым окном. Пела о жизни, о солнечном луче, о синем небе. Я неподвижно сидел в кресле - слушал. Я где-то уже слышал этот хрустальный голос...
  А за окном с полуоткинутой, слегка надутой холодным утренним ветром шторой только сверкала сизая роса на траве. Шумели деревья и влажные листья двигались тенями на стене. Пела птица. Вдали из-за синей стены паркового леса поднялось белое плотное облако. Чье-то знакомое сердце тосковало по этой земле, по облакам, по шумным ливням и сверкающем росам, по мечтам и звездам, которые рождаются среди зеленых холмов. Я вспомнил - милая моя. Но была ли ты? Или только пригрезилось?
  Птица щебечет о том, что когда-то женщина, неповторимая в своей уникальности и свете осени, вглядывалась в глаза своего собеседника, размышляя о чем-то своем. Птица пела о ней, что живет своей жизнью на разных континентах этого огромного мира - везде и нигде, и о молодом мечтателе, в своих грезах облетевшем небеса. Было мирно: где-то далеко-далеко, я ее не слышал, тихо шумела вода ручья... пряное, сладкое октябрьское утро кружило голову...
  Я загляделся на восход и вдруг замер, сосредоточенный. Вспомнил внимательные и ласковые глаза: в зрачках - солнечные точки, в которых парит океан небесного света... Ветер сильнее поддул штору, нижний край ее мягко плеснул - в комнату вошел запах утра, земли, влаги...
  * * *
  'За эти сумасшедшие дни я как-то позабыл ее лицо', - думал покойный, - 'И память - в сумбуре событий - не может восстановить ее прежнего облика'.
  * * *
  Садитесь рядом. Садитесь, не спешите, спокойно вздохните, задумайтесь - это будет долгая история. И пусть на бумаге вы найдете не так много слов, но продолжение каждый напишет сам. И для себя. Впереди путь длиною в жизнь и подобные истории показывают нам только часть своего развития - их начало и финал скрыты от наших взоров таинственностью и загадочностью жизни.
  Я даже не предполагал, что все будет меняться с такой быстротой. Четыре раза изменено название и вычеркнута сотня страниц текста, некоторые истории тоже не дошли до книги - им место в других рассказах... В конце концов получилась добрая, но не смешная история о людях и их чувствах. Вы любите такие истории? Я - да. Особенно если все хорошо заканчивается. Будем надеяться, что и эта не будет исключением. Ведь самое главное в том, чтобы сказать себе 'Верь, друг мой' - и все непременно получится.
  * * *
  Опыт приходит со временем, и именно сейчас я начинаю понимать, что наше время быть счастливым давно пришло. Не надо чего-то ждать и кого-то догонять, надо просто быть. Счастье не приз, за который надо бороться, как за университетский диплом, но и не подарок в красивой упаковке с надписью 'Фортуна'. Оно не приходит само собой тогда, когда мы случайно встречаемся с красавицей 'то, что надо'... Счастье подразумевает встречу с реальностью такой, какая она есть, и путешествие по жизни рука об руку с ней. И, как следствие, принятие на себя определенных обязательств по отношению к себе и своим спутникам.
  Наверное счастье приходит к нам различным образом - у каждого это чувствуется совсем иначе. Иногда оно переполняет наше существо, временами - едва заметно. Но чаще мы счастливы тогда, когда менее всего озабочены поисками благосклонной улыбки Фортуны.
  Чтобы быть счастливым и удовлетворенным, нет необходимости совершать подвиг или отчаянно расталкивать локтями окружающих. Счастье в существовании, а не в действии. Я помню все замечательные моменты моей жизни: и я знаю, я верю, что будет она - любовь, и отнюдь не безысходная, но вспыхнувшая совсем неожиданно...
  Чтобы окунуться в свои чувства, необходимо познакомиться со своей глубинной (подсознательной) эмоциональной жизнью, научится принимать ее как неотъемлемую часть нашей личности, а не как нечто, чего следует бояться, избегать, как постыдного и отвратительного... Иначе, игнорируя собственные чувства, мы, как лунатики, скользим по жизни в состоянии транса, время от времени вздрагивая и пробуждаясь при встрече с мешающейся под ногами действительностью. Дрожащие и беспомощные, мы переполнены своими чувствами и смущены эмоциями других.
  Понимание языка чувств - один из ключей к овладению собой. Ведь, когда мы не отрицаем своих эмоций, когда мы постигаем язык чувств, мы становимся обладателями незаменимого средства разрешения проблем, подбрасываемых нам жизнью. Ведь свобода человека - в постижении собственных чувств и способности действовать в соответствии с новым пониманием себя.
  Лучшее, что мы можем сделать друг для друга - это честно и откровенно говорить о своих чувствах. Есть много моментов в жизни, которые заставляют нас смотреть в будущее со страхом и неуверенностью. Но, поделившись однажды своим страхом, человек смотрит в будущее с большой надеждой, так как его уже не обременяет груз невысказанных опасений... Важно уметь сохранить или вновь обрести дремлющую в нас детскую способность к удивлению, а также восприимчивость и отзывчивость даже по отношению к самым незначительным мелочам жизни и внутреннего мира.
  Каждый из нас в качестве отдельного существа старается избавиться от одиночества, испытывая привязанность к другим людям. В течение жизни мы вступаем в различные отношения с ними, чтобы удовлетворить свою потребность в любви. Неудачи, связанные с такими отношениями, выражаются в различных осложнениях в нашей жизни. Отсутствие любви приводит к множеству болезненных последствий, одиночество убивает.
  В таких отношениях есть риск, поскольку любовь основывается на дружбе, а дружба - на честности, а не на взаимообмене тщеславием и бездельем. Истинная дружба подразумевает глубину, друзья делятся самым сокровенным - чувствами, нуждами, желанием и даже страхами... Дружба всегда подразумевает взаимные отношения равенства, в ней не только берут, но и отдают. Она требует затрат времени и внимания к чувствам, нуждам и желаниям другого. Каждый из друзей принимает на себя ответственность за свою половину и каждый поддерживает друг друга. Близость - отличительный признак дружбы: мы саморазоблачаемся, бываем откровенными и, одновременно, уязвимыми...
  Я никак не могу забыть тебя - и каждый раз, когда я вспоминаю о тебе, я мечтаю, что придет День и призрачная завеса условностей исчезнет... И тогда наши встречи перестанут быть мимолетными.
  * * *
  Есть устриц его учил Лысый Джон.
  Они ели их прямо у прилавка на Соломенном рынке, где тинный запах рыбного ряда перемешивался с кисловатым душком давленой перезревшей клубники.
  - Здесь, - пояснял Лысый Джон, - они как-то больше освежают, по контрасту. И не выжимай весь лимон в одно место, распределяй равномерно, чтобы самый вкус не забить. Да не глотай сразу, смакуй, чудак, смакуй!
  Сжатая долька лимона стрельнула соком ему в глаз. Он часто заморгал с виноватой улыбкой, незамеченной Джоном, продолжавшим объяснение:
  - Чтобы иметь деньги, надо их очень любить. Чтобы иметь женщин, надо их тоже любить, их и деньги.
  - А как же те, - спросил он, заморгав еще чаще, - кто только женщин любит, а деньги нет?
  - А те, - удивился Лысый Джон, бросив пустую раковинку, - те как бы и не считаются.
  * * *
  Сухой шелест облетевшей осени, ноябрь, парк. Ушастая собака носится кругами, подбегает, заглядывает вопросительно в глаза и убегает. Ее собака. Солнце манит теплом, ветерок отрезвляет, а изо рта срывается пар. Она зябко вбирает кисти рук в рукава свитера. Хочется коснуться щекой ее холодного носа, как трогают носы малышам, определяя, не замерзли ли.
  Говорить незачем, но разговор журчит, тем не менее, ручейком, которого так не хватает урбанистическому ландшафту; не реки - она, большая и неуклюжая, неважно себя чувствует, стиснутая с боков гранитом напирающего города, - а ручья, болтливого, с камешками и песчаными проймами.
  - Да? А почему?
  - Мне трудно было бы Вам это объяснить, Вы ведь не были влюблены.
  - Почему вы так думаете?
  - Это видно.
  - Откуда?
  Собака подбежала к безногому бродяге, что раскладывал на засаленной клетчатой подстилке свой нехитрый завтрак. Остановилась поодаль, принюхиваясь. Нос по ветру, обрубок хвоста из стороны в сторону частым маятником. Бродяга облюбовал этот уголок парка в качестве летней квартиры. А теперь, в дождь, он со всем своим тряпьем переползает под навес публичной библиотеки.
  Никто не знает, где коротает этот человек зиму, да никто и не спрашивает. Бродяга отщипнул кусок бутерброда и бросил собаке с неожиданно пронзительным криком: 'Возьми-ка!' Пес отпрянул и бросился к хозяйке, ткнулся в ее ноги, стал тереться о них.
  - Вы слишком озабочены собой, собственной жизнью и ее превратностями, чтобы любить кого-то еще. Собака и игрушки не в счет.
  - Вы так плохо обо мне думаете?
  - Нет, я так хорошо о Вас думаю. К тому же, все Вас любят, наверное, есть за что. И потом, кто сказал, что любить и жалеть себя плохо?
  - Но нехорошо же быть эгоисткой.
  - Глядя на Вас, думаешь, что неплохо.
  Она даже не улыбнулась. Присела погладить собаку.
  - Можно мне?
  - Нет.
  - Почему?
  - Так...
  Кажется, она хотела еще что-то добавить, но раздумала. Собака снова припустила кругами, веселя душу своими легкомысленно болтающимися ушами.
  * * *
  О чем думал покойный? О том, какой он все-таки счастливый человек. Как щедро наградила его судьба. У него есть любимая марка машины, которую ему не купить, любимая женщина, которой он не нужен, дом, где он навсегда гость, книга, которую он не допишет, и долги, что он никогда не вернет.
  Так думал он, сидя на остывающих гранитных ступенях публичной библиотеки, глядя в светящееся окно третьего этажа в доме напротив.
  Окно, завешенное непроницаемой белой шторой. Ее окно.
  * * *
  Иногда мне становится страшно от того, как похожи ночные улицы в разных городах. Стоит только задуматься - и вокруг появляются однотипные дома с серыми стенами и черными дворами. Падает мокрый снег и узкие улицы ведут неизвестно куда. Грязная вода исчезает из-под ног в дверях подъездов, тени редких прохожих сливаются с острыми тенями голых деревьев....
  Я иду по незнакомой улице знакомого города. Тротуара почти нет, и приходится идти прямо по дороге, да это и не опасно, ведь здесь все равно ничего не видно, поэтому никто и не рискует тут ездить. Я, кажется, заблудился, хотя хорошо знаю этот район. Свет в конце улицы становится ярче - и я вижу на углу публичную библиотеку, окруженную газоном.
  Неподалеку от нее у мусорного ящика стоят и сидят люди. Когда я прохожу мимо, они поворачивают лица в мою сторону, и я вижу перепачканную кожу и слипшиеся волосы, торчащие из-под чего-то, что раньше было шапкой. На меня смотрят глаза, в которых давно угас смысл, но ко мне не протягиваю рук, скрюченных от холода...
  У самых дверей сидит женщина. Я собираюсь пройти мимо и вдруг чувствую на себе ее взгляд - останавливаюсь и стою, вглядываясь в ее лицо. Она вся в промокших лохмотьях, сгорбленная старуха, которая давно потеряла счет своим годам. Лицо избороздили морщины так, как будто кожа уж совсем устала собираться в складки, подчиняясь настроениям, и теперь бессильно обвисла мертвой маской раз и навсегда. Но ее глаза как будто живут своей собственной жизнью, позабыв о времени. Эти глаза смеются и видят меня насквозь - совсем равнодушные и необыкновенно живые.
  Я хорошо знаю эти глаза...
  * * *
  О чем думал покойный? О том, как бы не проспать. Как бы пораньше выйти, чтобы успеть первым в мастерскую по починке зонтов. Не то что бы у него была мания ходить по мастерским и разглядывать несчастные увечные вещи, не то что бы он от этого себя лучше чувствовал. Ничего такого и близко. Разве что в детстве он любил заглядывать в лавку сапожника - но то совсем другое дело. Там ему нравился гуталинно-кожаный запах, черные фартуки и нарукавники мастеров, сухой перестук их молотков и гулкий ход маховика для обточки набоек. То в детстве - в детстве он даже не научился стоять на роликах, они все время подворачивались внутрь.
  Месяц и четыре дня с того времени, как он сдал в починку свой зонт, становились все больше похожи на день и четыре месяца, потому что стояла осень, и зонт было бы крайне неплохо иметь над головой.
  Поначалу хозяин мастерской встречал его с радостным удивлением как старого друга, потом с почтением и радушием, как старшего брата, затем как брата младшего, а в последнее время просто как родственника... жены.
  - К концу недели, думаю, сделаем, - говорил он по понедельникам, вторникам, реже средам. В остальные дни он думал совершенно иначе:
  - В начале недели должно быть готово. Я вам сразу же позвоню, хорошо?
  Безмятежная ясность и безоблачность его взгляда отрицали саму возможность такого природного феномена как дождь, и нельзя было удержаться, чтоб не ответить:
  - Хорошо.
  И он вторил:
  - Хорошо.
  И улыбка хозяина сияла в унисон его взгляду, так что вся лавка превращалось в рай по ремонту зонтов:
  - Хорошо!
  Правда, улыбка его была больше сродни северному сиянию в том смысле, что как мороженая рыба - негнущаяся и кривая.
   Однако по недосмотру ли или по чьей-то злой воле дожди все же шли. Иногда с грозой, иногда с ветром, а то и всухую, без ничего, и всегда заливало за шиворот, точно стихия облюбовала пальто покойного в качестве водостока. И он купил себе куртку. Непромокаемую, дутую, с капюшоном. В ней он был похож на космонавта, водолаза и спасателя разом.
  Собственно, покойный как-то давно мечтал спасти красивую добрую девушку и на ней жениться, то есть, спасти-то он ее мечтал просто так, бескорыстно, но чтобы она потом влюбилась в него без памяти - ну а тогда бы он уже на ней и женился. Ему хорошо было так думать, и в куртке тоже было хорошо и непромокаемо. И зонт под воздействием времени и непогод превратился в мечту, сладкую и розовую, как спасение девушки. И заглядывая в ясные, как циферблат будильника, глаза мастера, он видел не часы и минуты, а вечность.
  Для починки зонта не хватало одной детали, которую пришлось заказывать в другой мастерской, наверное, высшего порядка. Если у зонтов есть душа, думал он, а она у них непременно есть, помещаться она должна именно в этой детали, которая представлялась ему ювелирным чудом, янтарной капелькой на конце булавки, серебряной блесткой на ее подведенном тушью веке...
  Думал он и политике, о том, стоит ли предоставлять гомосексуалистам свободу выбора пола при заполнении анкет и оформлении документов и, если стоит, зачем их тогда заполнять и оформлять, словом, о том, о чем думают остальные люди, о жизни. Ведь он не всегда был покойным.
  А еще он думал, как странно иногда жизнь устроена, что слова и дела одних людей, даже и не дела вовсе, а так, делишки, и слова то же самое - мусор, а не слова, перхоть пиджачная, шелуха от семечек, обретают важность, набухают смыслом, привлекают внимание прессы и миллионов. Это довольно много внимания, если подумать, это как килограмм сахара на стакан чая - даже если и размешаешь, пить не станешь. А у других людей самые отчаянные их поступки, самые сокровенные их слова мало что значат даже для них самих.
  К примеру, бывший президент уехал с женой на дачу писать мемуары, о чем сообщили все центральные газеты, газеты местные, радио и телевизор. Об этом белозубо шутил шоумен в своей вечерней передаче, сверкая улыбкой, точно целое племя людоедов при виде сбившегося с пути путешественника-миссионера, бредущего с мешком стрихнина и библий в картинках.
  Или взять обратный пример - одна певица похудела на десять фунтов, о чем передается в программе новостей, и о чем снова шутит неутомимый шоумен, улыбаясь за все сытое миссионером радушное людоедское племя.
  Он думал о том, что не пойдет больше в мастерскую по ремонту зонтов. В пустом углу он увидел себя, прислоненным острием вниз, со сложенными в складках черной ткани спицами, себя, неспособным раскрыться и защитить от дождя даже собственной головы.
  * * *
  Однажды к покойному пришел Лысый Джон, скромно уселся рядом и говорит:
  - Ну и что ты думаешь обо всем этом?
  - О чем именно? - ответил тот вопросом на вопрос.
  - О жизни, конечно, - сказал Лысый Джон.
  Он мог бы ответить Лысому Джону, что жизнь, как и полагается, дерьмо. Но утро было приятное и солнечное, и поэтому покойный осторожно сказал:
  - Живу потихоньку...
  - Только не скромничай, - заявил Лысый Джон, - ты просто не можешь жить потихоньку. Ты - единственный и неповторимый, твоя жизнь насыщена событиями, полна чудесных свершений. И кому, мне! ты говоришь подобную чушь?!
  - Только не надо вот этого, - категорично отрезал покойный, - день обещает быть чудесным, а ты пришел и просто хочешь испортить мне настроение. Может именно сегодня и произойдет то, что...
  - Ну, ну, мой дорогой, - перебил Джон, - давай между нами, без 'лапши'. Ты ведь не можешь быть довольным жизнью какого-нибудь учителя или, на худой конец, зубного врача. Ты выбираешь то, в чем ты 'непризнанный гений' или 'неиспользованный талант'. Нет, ты веришь, конечно, в свою 'особенность' в этом мире, но так, на всякий случай, ты делаешь то, что трудно измерить и оценить...
  - А можно ли измерить вообще что-нибудь? - усомнился покойный.
  - Да, конечно... Очень удобная позиция. Как раз в твоем стиле, - рассмеялся он, - творения ума человеческого неизмеримы. То есть, они имеют цену, но эта цена не подвластна числам. А те, кто не понял, тому, значит, не дано понять. Ты, кстати, не один такой.
  - И кто же еще?
  - Да много таких. Вот, например, художники. Все чего-то рисуют, рисуют... А кому это нужно?
  - Ну а если человек захотел оставить следы своей жизнедеятельности не только в мусорном ящике, а, скажем, на холсте. А если он не хочет, чтобы всю его жизнь просто взяли и вынесли вон, а хочет, чтобы его помнили и не были к нему равнодушны даже после смерти?
  - Да разве я против? Да пусть каждый ваяет там, где хочет... Все равно лучше, чем оставить потомство, он ничего не придумает. Ну изобразит он что-нибудь на холсте, стихи напишет... А ты, кстати, хоть раз заинтересовался каким-нибудь 'произведением'? Можешь не отвечать, я и так знаю - нет! Пусть эти произведения будят воображение тех, у кого оно спит. Пусть они наполняют душу тех, у кого она пуста. Но мы с тобой знаем, что наше воображение на картинки не поместится, да и не нужны они, кроме нас, никому.
  - Душа здесь ни при чем. Так устроен человек. Он должен чем-нибудь заполнить свою жизнь...
   - Ну что ж, заполняй. Пиши письма. Я тебе непременно отвечу. Может, зайду как-нибудь.
  * * *
  Верзила, одетый, как в рекламе 'Колы', спросил его, наклонившись с высоты баскетбольного роста:
  - Это здание тюрьмы?
  - А разве у нас в городе есть тюрьма? - искренне удивился покойный.
  - Разумеется, - нижняя губа верзилы отвисла и влажно расползлась в насмешливой улыбке. Собеседник приподнял солнцезащитные очки и оказался голубоглазым, как кукла Барби.
  - Я не знал.
  Тюрьма казалась ему лишней. А вот птицы, например, куда-то пропали. Недавно он, правда, видел скворца, скакавшего по мостовой. Не обнаружив в небе своих собратьев, тот, видимо, подумал, что здесь не летают - не принято - и отправился восвояси пешком. Другого скворца, а может, это был тот же самый, он нашел под стеной публичной библиотеки, лежащим на боку со скрюченными лапками. Наверное, разбился об изумительной чистоты зеркальный витраж верхнего этажа...
  * * *
  Наверное, все мы знаем, что проходит время, и люди взрослеют. Правда? Поймешь ли, к счастью твоему, что ты живешь первый и единственный раз? Все мы живем только один раз... Быть может, когда-нибудь, если есть вообще еще что-то впереди, кто-то придет или, быть может, вернется и заглянет сюда, в этот мир, но уже с частью твоего сердца в своей душе. И все-таки, как это ни печально, ты живешь лишь один раз.
  Время, время. Оно не любит тех, кто не только умеет смотреть в завтра, но и даже просто задумается об этом взгляде. И все же очень, до безумия нуждается в нас. Так повелось, издавна и почти навек. Чувствую, что время - великий предатель, иногда очень большой обманщик. Ты знаешь, получается, что мы не нужны ему.
  Время - предатель, время выбирает наши судьбы. Лики прошлого стерты и только во снах мы узнаем их. Как знать, но скорее всего прошлое безвредно для нас. Но если очень стараться - то, может быть, можно оживить его? Дать прошлому новую душу, новые мысли, новые мечты...
  Но нет - все же прошлое мертво. Прошлого уже нет. В нашей власти уничтожить навсегда то, что живет лишь в нашей бездонной памяти, или просто отвернуться. Конечно, прошлому можно вернуть имена. Можно вспоминать его. Главное - не делать мертвое живым. Не знаю, не знаю - повезло ли тем, кто повзрослел чуть раньше времени... Скорее, повезло. И вот сейчас, дисциплинируя мысль на чистом листе бумаги, очень хочется заглянуть вперед - чтобы понять, как сложится твоя судьба, не ждет ли тебя и меня кто-то... точнее, кто нас ждет... и где...
  Но ведь никто не обещал нам легкости. Главное, чтобы ты поняла - и смогла. Тогда значит, это послание не зря.
  * * *
  Прислонившись спиной к недавно огненно-красному, а сейчас обнаженно-сгорбленному клену, покойный сидел на берегу обезлюдевшего ручья в тот час, когда в окнах зажигается свет. Когда подкладывают последнее полено в камин или, если выдался жаркий день, выходят посидеть на крыльцу перед сном, в час между 'сегодня' и 'завтра', между 'теперь' и 'потом', в час, когда в спустившейся вместе с росой тишине остаешься наедине с миром.
  За озером, как собака, положив на лапы морду, лежал парк, глядя на него воспаленным глазом заката. Из-под опущенного века сумерек смотрел он с того берега узкой полосой заката, смотрел, не видя покойного, равнодушно не различая среди последних красных листьев кленов.
  * * *
  Фрейд сказал, что самое счастливое состояние человека - младенец в утробе матери, что, впрочем, если не осознает, то знает каждый мужчина. Но как вернуться туда, не знает никто, а Фрейд не озаботился показать дорогу, он был великий и очень занятой человек.
  * * *
  В городе, где поселился покойный, лень почиталась бóльшим пороком, нежели трусость. По утрам он подолгу оставался в постели, из-за чего постоянно всюду опаздывал и безоговорочно был признан лентяем и молчаливо осужден. Лежа без сна, покойный с отчаяньем смотрел, как циферблат будильника отсчитывал за минутой минуту, словно счетчик такси, по которому уже много миль, как нечем было платить. Смотрел, как складывались эти минуты одна к одной без пропусков и колебаний, с безжалостной аккуратностью скряги; как дорастая до пятидесяти девяти, они проворачивали цифру часа, как нож у него в животе. Он продолжал лежать, не в силах вытолкнуть себя из-под одеяла, пока стук в дверь, шум за окном или другая внешняя сила не приходили на помощь. И мало кто знал, что не лень, а страх удерживал его в постели.
  Страх перед наступающим днем.
  * * *
  Однажды она сказала ему:
  - Если не нравится образ жизни, можно уехать в другой город или переменить страну.
  Он бросился к карте мира, стал рассматривать землю, рваным блином распластанную по голубому кафелю океана. Материки, континенты, кляксы островов. Складки хребтов, паутина границ, полипы полуостровов и мысов.
  И ни малейшей надежды на побег.
  * * *
  Дома покойный обнаружил оставленную ею на автоответчике запись: 'Позвони мне сегодня, пожалуйста. Обязательно. Пока'. Набирая в чайник воды, свободной рукой набрал номер.
  -Ты просила позвонить.
  - Да. Такой странный разговор был сегодня. Звонит чужой посторонний человек, представляется и говорит, что хочет случить, извини за выражение, свою собаку с Джимом. И предлагает деньги.
  - Много?
  - Он не сказал сколько, но уверял, что дело стоящее.
  - Как его зовут?
  - Не знаю.
  - Ты сказала, он представился!
  - Представился, но я забыла.
  - Как забыла, он только сегодня звонил?!
  - Ты знаешь, я плохо запоминаю имена.
  Покойный почесал грудь под рубашкой.
  - Откуда он знает про Джимми.
  - Говорит, видел, как я с ним гуляю. Он и тебя с ним видел.
  Покойный покосился на себя в зеркало, точно сличая.
  - Зачем ему Джимми, он знает его родословную?
  - Я передаю его слова, это все, что я знаю.
  Джимми стал неспокоен последние дни. Дома нервный, он раз укусил ее и скалился на него. На прогулках же был не по годам игрив и резв. Этому отягощенному желудочными болезнями кобелю уже перевалило за семь. Он все подлаживался, подлизывался да пристраивался к недавно появившейся в парке афганской борзой, красивой флегматичной суке. Приходилось его все время гонять, однажды покойный даже вытянул ушастого поводком по спине. Обычно приходящий в ужас от громкого окрика, Джимми и ухом не повел на этот раз. Покойный же до сих пор чувствовал себя виноватым: она не позволяла никому бить собаку.
  - Я думаю, можно встретиться, узнать, что он хочет.
  - Ты взяла его телефон? А, кстати, он откуда твой знает?
  - Это неважно. Я назначила встречу, он через час будет. Ты не подойдешь?
  Чайник засипел и выпустил косматую струю пара.
  - Ну-ну. А если бы я задержался или... У меня, наверное, тоже могут быть свои планы, дела, нет?
  - Хорошо, я еще кого-нибудь попрошу. Или сама все сделаю.
  - Ладно, сейчас приду. Чаю вот только выпью.
  - Спасибо. Чаю можешь у меня попить.
  * * *
  Гость вошел, смущенно улыбаясь, принося извинения, что явился раньше условленного. Он был долговяз, необычайно гибок и упруг, как молодая лоза; из него можно было сплести корзину. Передвигался он плавно, перетекая из одного состояния в следующее, иногда лениво и медленно, точно капля смолы, иногда с неуловимой для глаза стремительностью ртути.
  - Натаниэл Броуди, - представился гость, - для вас просто Нэд.
  Он протянул покойному пакет с искусственной костью:
  - Это нашему бедному песику.
  - Почему бедному? - спросил покойный, беря кость и мысленно поморщившись при слове 'нашему'.
  - Бедному? Кто сказал бедному? С такой-то косточкой и с такой хозяйкой, да мы еще ему подругу приведем. Это я теперь бедный, у меня ни того, ни другого, ни косточки, - закончил Нэд и перетек в позу просящей на задних лапах собаки. Она спрятала усмешку в кулак.
  - Ой, что вы, Джимми совершенно равнодушен к другому полу. Когда ему приводят девочку, он даже мордой не поведет, так и лежит на диване. Отнеси ему, пожалуйста, кость.
  - Правда? Очень интересно, но, боюсь, это не совсем то, чего мы ждем от нашего кавалера, - в задумчивости Нэд подпер ладонью свою гладкую, точно резиновую, щеку. Его без признаков растительности кожа была матовая и нежная, как абрикос, что неприятно поразило покойного, и слово 'нашего' снова царапнуло ему слух.
  - Нет, нет, - запротестовала она, - Джимми теперь не узнать, он стал такой игрун, - она склонила голову набок и выпятила губки, как девочка. Глаза ее, цвета и сладости черной сливы, слегка расширились, обозначая удивление, затем она улыбнулась, и глаза сделались еще слаще.
  - С ним просто стало невозможно гулять. Тут появилась одна собака, сука, извините за выражение, так он...
  - Афганская борзая? - уточнил Нэд.
  - Да. Так он все время за ней бегает, так смешно! Он у нее прямо под животом пробегает, а она не шевельнется даже.
  - Брюхом.
  - А?
  - Брюхом, - повторил Нэд, - это у нас, извините за обобщение, живот, у собак - брюхо.
  Он предложил шестьсот долларов, причем, двести вперед, до появления щенков, плюс десять процентов от каждого проданного щенка. Предложение было щедрое, но покойный решил поторговаться, чтобы составить представление о принятых ценах.
  - За эти деньги, я думаю, Вы получили бы вязку и в клубе. С родословной притом, - он выжидающе посмотрел на Нэда. Но вмешалась она.
  - Может, Нэду нравится Джимми, и ему не нужна другая собака в клубе! И вообще, это моя собака.
  - Разумеется, - поддержал ее Нэд, он вынул из кармана расческу и стал водить по своей голой голове, точно причесываясь.
  - Очень нравится. Ведь у него, подлеца, и экстерьер, и окрас, и прикус, - он дернул головой, как собака, ловящая на лету муху, и клацнул зубами. Она с готовностью рассмеялась. Покойный метнул на нее неодобрительный взгляд исподлобья, но она не встретила его взгляда.
  Перед тем, как Нэд собрался уходить, она улучила момент шепнуть покойному: 'Тебе он не кажется подозрительным?' 'Я же...' Продолжить помешал Нэд:
  - А что, жених наш, страдает какими родовыми хворобами, подагра там, приступы меланхолии или, может быть, геморрой?
  - Диабет, - простодушно признался покойный.
  - У собак?!
  * * *
  Покойный вышел вместе с Нэдом.
  - Хотите закурить? - спросил, щурясь, будто от табачного дыма.
  - Я не курю, - соврал покойный, пряча пятую пачку сигарет поглубже в карман пальто.
  - Темно-то как, хоть глаз коли. И ни ветерка. Подумать только.
  Покойный смотрел вслед отъезжающей машине, пытаясь решить, какого Нэд возраста. Гладкостью кожи и гуттаперчевой живостью он напоминал юношу, но стоило ему заговорить, оборачивался стариком. Так же, подумал покойный, превращалась и она, когда, забывая кокетство, начинала говорить серьезно, просто и сухо. Тогда казалось, что она живет на свете лет триста, как древняя черепаха, и становилось зябко и страшновато. В подвижности ее нежной шеи, привычке склонять голову набок или втягивать в плечи, когда она мерзла, втягивать руки в рукава свитера было нечто и впрямь черепашье.
  Он оглянулся на ее окна, решил было подняться, но передумал; она не любила, чтобы заходили просто так, без приглашения, и не впустила бы, сказав, что занята или укладывается спать.
  Покойный медленно брел домой от автобусной остановки. На улицах было пусто и тихо, ночь лежала неподвижно, тускло глядя в никуда остекленевшими глазами. Пусто было и дома, спать не хотелось, хотелось быть с ней. Время застыло в томительной бессоннице, ничто не предвещало утра, и в то же время день обещался быть липким и жеванным, как несвежая простыня.
  * * *
  Таким он и выдался.
  Да еще монотонным, как гудение мошкары в знойный полдень. Весь день покойный не отлучался из дому, ожидая ее звонка, но она не звонила, звонил Гарольд с непроизносимой фамилией, адвокат - ошибся номером.
  Покойный почувствовал, что устал, устал от всего, что происходило с ним в жизни и еще больше от того, что проходило мимо него, дразня острым запахом тайны и равнодушием. Не раздеваясь, он лег на диван и, уставившись в потолок понимающими глазами умной собаки, глазами, всегда готовыми плакать, но никогда не плачущими, стал прослушивать автоответчик. Он ждал звонка от нее.
  Она не звонила.
  Звонил Лысый Джон, приглашал на обед и так подробно объяснял, как доехать, что покойному казалось, он уже побывал там и даже слегка пообедал, так что ощущение сытости легло на его пустой желудок. Она не звонила. Звонил прорицатель, магистр астральных наук. Всего за четыре доллара девяносто девять центов в минуту предлагал предсказать судьбу, помочь сделать выбор, разрешить личные трудности и трудности просто.
  Покойный готов был заплатить и пять сотен, лишь бы не знать своей судьбы или хотя бы забыть на время; пять долларов за минуту забвения, а, господин Гороскоп? Впрочем, выпивка обойдется дешевле.
  Она не звонила.
  Звонил сэр Миллион. 'Поздравляю!' - орал он в трубку, точно был туг на ухо, - 'Вы выиграли миллион! Осталось только получить его! Все, что вам нужно, это купить билет нашей лотереи, а это так же просто, как снять трубку и набрать наш номер: один-восемьсот-миллион! Не упустите ваш шанс, звоните сразу, помните, ваш выигрыш, это наша удача! Еще раз, наш телефон: один-восемьсот-миллион! Или: один-восемьсот! шесть-четыре-пять!! Пятьдесят четыре!!! Шестьдесят шесть!!!' И замолчал!!!
  Она не звонила.
  Были еще звонки; звонили по делу и по ошибке, от скуки и просто так, звонили все, кроме нее. Покойный не слушал их, он думал, как выглядит миллион однодолларовыми банкнотами. Он представил мешок, черный мешок для мусора, туго набитый деньгами, потом высыпал его на пол, получилась довольно скромная кучка, как раз такая, что могла остаться от миллиона, когда его погрузили на грузовик и увезли в банк, только миллион и видели. Тогда он решил позвонить ее.
  - Здравствуй.
  - Привет.
  - Я узнал, где работает Нэд. Он дал мне свою карточку, - соврал покойный. - Я звонил, проверял, все нормально, можешь не беспокоиться.
  - Спасибо, я и не беспокоюсь.
  - Ну ты говорила...
  - Ну мало ли что я говорила.
  - Я это к тому, что можно его позвать, чтобы собаку привел.
  - Он уже был. Правда, без собаки.
  - ?
  - Свой тортик принес. Еще осталось немножко. Но самое интересное съели.
  - Но мы договаривались!
  - Мы ни о чем не договаривались.
  - Нет, погоди. Сначала ты говоришь, тебе подозрительно, странно, ты боишься, меня просишь прийти, а после встречаешься с ним, и мне ни слова!
  - Ты пытаешься меня отругать? У тебя это не получится.
  - ...
  - Я собиралась тебе звонить.
  Покойный поглядел в окно, внизу копошились божьи коровки машин, между которых ползали муравьи людей. Он подумал, что если миллион долларов сложить двумя стопками и привязать каждую к подошвам его ботинок, получились бы высоченные ходули, на которых он мог бы ходить над городом, присаживаясь отдохнуть на дома, переставляя из озорства памятники.
  - Ты получила деньги, что он обещал?
  - Нет.
  - Почему?
  Она повесила трубку.
  Он посмотрел в потолок, белый, пустой, неинтересный. Под открытым небом, думал он, было бы веселее, ловил бы вертолеты сачком и маленькие самолеты. А люди под открытым небом жить не желают, все загораживаются крышами, укрываются белыми простынями потолков. Почему белыми? Цвет отсутствия цвета. Чтобы не глазеть вверх, а все больше по сторонам да под ноги, чтобы не считать ворон, как говорит Лысый Джон, а бдеть кругом себя. Лысый Джон знает толк...
  Покойный набрал ее номер.
  - Что-то сорвалось...
  - Нэд хочет еще зайти.
  - А Джим?
  - Что Джим?
  - Хочет попробовать? - он запоздало пожалел о проскользнувшей в голосе злорадной интонации, но она, слава богу, решила не заметить.
  - Он хочет вывести собак в парк. Он еще сказал, было бы хорошо, если б ты помог.
  - Возбудить Джима? Да без проблем!
  Он с испугом прислушался к ее молчанию.
  - Извини, я нечаянно.
  - ...
  - Правда, я не хотел. Скажи, как вы договорились, я приеду.
  - Мы на субботу договорились, часов в десять.
  - Хорошо, я буду к десяти.
  * * *
  Покойный проснулся среди ночи с сознанием пронзительно ясным, как будто и не засыпал. Он чувствовал растущую тревогу, не зная, откуда она. Он испугался, что закричит. Укрывшись с головой, он с силой зажмурил глаза в беспомощной попытке обратно уснуть. Потом вскочил с постели и, подойдя к окну, раскрыл его.
  Небо беззвучно и густо мерцало звездами, под ним в желтых пятнах фонарей змеилась антрацитово-асфальтовая улица. Странно, думал он, небо такое глубокое, а смотреть в него голова не кружится, а на землю с крыши - кружится, хотя и дно видно; может, зависит от того, куда смотришь, вверх или вниз? А если поменять местами?
  Покойный забрался на подоконник спиной наружу, уперся в него ладонями и головой. Небо теперь оказалось у него под ногами, оно манило, а не пугало, в него хотелось шагнуть, как в теплое тихое море. Прогнувшись и закатив глаза, он посмотрел вниз на улицу. У него перехватило дыхание, ослабевшие руки отпустили раму и со страшной легкостью поплыли в пустоту. Он изо всех сил рванулся головой вперед и, ободрав о подоконник шею и грудь, свалился в комнату.
  Не в силах встать на ноги и дрожа всем телом, покойный на четвереньках дополз до телефона и, не набирая номера, позвал её в пустую трубку...
  
  * * *
  В стародавние времена, когда не было еще калькуляторов, люди считали на пальцах. Чтобы не сбиться со счета, посчитанные пальцы отрезали.
  * * *
  Однажды он попросил ее:
  - Спаси меня, пожалуйста.
  - Как это? - улыбнулась она.
  - Расскажи мне о своей жизни.
  - Да, а почему я должна тебе рассказывать? - Тоном строгой учительницы, когда та оглядывает класс поверх потупленных притихших голов: 'Так что там у нас было задано на дом?' Учительницы, перед которой отличники чувствуют себя троечниками.
  Что примечательно, она никогда не спорила, никогда и ни с кем.
  Очарование было ее аргументом, неоспоримым и окончательным.
  * * *
  Одна знакомая, специалист по реабилитации речи, сказала ему как-то, что влюбляться полезно. Он влюбился.
  Это было, как после обширного инсульта получить второй еще обширнее.
  * * *
  Лысый Джон вырезал из дерева трубки для курения конопли. Сам он ничего не курил, и легкие его были розовые и нежные, как сон влюбленной девушки. Сказать о человеке, что он не курит и делает трубки, из которых удобно курить гашиш - все равно, что ничего не сказать. И, может быть, не стоило об этом совсем говорить, если бы не напоминало оно покойному так пронзительно его собственную судьбу.
  * * *
  Они взяли вина и пришли ее пустую квартиру. Было как-то пусто и немного тоскливо. Он пил вместе с ней, но не потому, что хотел пить, а потому, что она была с самого начала навеселе и ему не хотелось ее разочаровывать. Он почувствовал, что пьян и что все перед его глазами немного путается и вдруг понял, что целует ее.
  Точнее, он просто ощутил вкус ее языка и страстно ответил. А потом все было как в фильме, из которого вырезали самые интересные сцены: она лежала, уткнувшись носом в диванную подушку и плакала, а он гладил ее по спине. Потом он принес еще бутылку и стаканы и они снова выпили. Она пила молча, а потом обняла его и сказала, что хочет еще. Еще вина. Он встал и ушел.
  Он сложил свою жизнь вдвое и постелил к ее двери. Она перешагнула, не захотев даже вытереть туфли. За ней протянулась вереница мокрых следов мохнатых лап ее собаки.
  
  * * *
  Было непривычно холодно и безлюдно для конца декабря. Наверное, в главной подземной котельной потусторонний истопник вдруг забыл, как топить, задумался о чем-то своем или о чужом и забыл - с кем не бывает. А пока вспоминал, город выстудился, прохожие разбрелись по домам, позакрывались магазинчики, и негде было купить горячего свежезаваренного кофе, которого так хотелось этой холодной слякотной порой.
  На перекрестке, достаточно большом, чтобы именоваться площадью на уличном указателе, еще оставались люди. Они ходили между грубо сколоченных неструганных козел, заваленных пушистыми зелеными деревцами с иголками вместо листьев. Люди покупали деревья и уносили с собой, запихивая их в багажники или приторачивая к крышам машин. Перекресток был усеян иголками и обломанными ветками, напоминая место преступления. 'Зачем?', - подумал он. Деревья были срублены, без корней и надежды на долгую жизнь и достойную старость. Он остановился понаблюдать за торговлей убитыми деревцами.
  - Это у вас что? - спросил он человека в бороде и очках. Человек был много моложе своей бороды и умнее очков.
  - Где?
  - А вот, на плече.
  - Елка.
  - Зачем вам?
  - Рождество!
  Склонив голову набок, молодой человек внимательно смотрел на него из-за круглых очков, точно Жак-Ив Кусто из иллюминаторов батискафа на глубоководную рыбу. Он ждал следующего вопроса, сухопутный Жак-Ив, и, казалось, готов был ждать ровно столько, сколько понадобится вопросу, чтобы родиться, даже если за это время он успеет так состариться, что его борода, к тому времени вся седая, рядом с ним будет выглядеть совсем девочкой.
  - Спасибо, - пробормотал покойный вместо вопроса, хотя и чувствовал, как где-то на илистом дне его сознания, поднимая облако мути, копошится какая-то неясность, что-то вроде недоношенного, месяце на четвертом-пятом, вопроса. И виновато улыбнулся.
  Все разошлись, каждый со своей елкой. Остались лишь он да продавец в толстых рукавицах и дутой куртке, отчего и сам казался толстым, да, собственно, толстым и был. Покойному тоже вдруг захотелось купить колючее дерево. Купить и унести на плече, как делали остальные. Он даже представил иголки, осыпавшиеся на воротник и за него; повел шеей. Только куда нести и что потом делать с убитым, но не умершим деревом. Он не спросил об этом умного человека, укрывшись малодушно за 'спасибо', точно раскрыв над собою зонтик, едва начало накрапывать.
  Толстый продавец, конечно же, знал, что и как делают с елками, но он даже не смотрел в сторону покойного, своим коммерческим нюхом чуя, что тот столь же далек от покупателя, как лежащее на козлах заиндевевшее деревце от разлапистой хвойной чащи.
  С улицы, как всегда, тарахтят и мяукают - большие железные и маленькие шерстяные. Кроме звуков, оставляют во дворе следы: линии, точки, пятна. Иногда за углом - сломанная машина или дохлая кошка. Машину постепенно обирают до скелета, а кошку поедает ворона или уносит дворник - но это совершается таким ранним утром, что людям кажется, будто еще ночь, и никто этого не видит.
  Она ждала его в китайском ресторане - предстоял рождественский обед на двоих.
  После обеда, как это принято в подобных заведениях, им подали по ломтику апельсина и печенье с записочками внутри. Эти печеньица он больше любил есть, чем читать содержащиеся в них письмена, однако же, всегда читал. В записке было сказано: 'Мудрый думает не о том, что ему не дано, а том, чего может достичь'.
  Он посмотрел вокруг. В зале сновали китайцы с круглыми, как их лица, подносами; другие такие же китайцы сидели за столиками и ловко, как цапля, таскающая из болта лягушек, цепляли палочками кусочки пищи. Ему казалось, что это никакие не китайцы, а обычные люди в масках китайцев.
  'Где вы раньше были', - вздохнул он, опустив записку в недопитый чай. Казалось, узнай он эту мудрость раньше, ему бы не пришлось теперь становиться покойным.
  * * *
  Действительно, куда же все-таки лежит мой путь? Вот маленькая, стилизованная беседка, рядом шумит парковый лес, а через несколько метров лениво плещется огненно-холодный ручей. И все же вода кажется ласковой, набрасывая на камни пышное кружево легкой пены. Воздух прозрачен и холоден. Прохаживаясь вдоль ручья, я вижу, как с востока наползают легкие тучи. Вдруг вниз прорвались оранжевые и яркие лучи солнца и повисли, словно натянутые струны. Отраженные водой, они рассыпались, как перья экзотическо-красочного веера, расцветив ручей в оранжевые, золотисто-желтые и изумрудно-зеленые тона.
  Случайно я был здесь, случайно я посмотрел и на это замечательное небо, на этот закат. Минувшее и возможное будущее проходило предо мною, и в моем сознании по-прежнему хранился твой образ, милая моя, видимый сейчас с необычайной отчетливостью. Я слышал, как ты отвечаешь мне, видел твою улыбку, твой нежный взгляд...
  Наверное, впервые я так четко увидел истину, воспетую многими поэтами, провозглашенную многими мыслителями. Истину, что любовь, скорее всего, есть окончательная, высшая цель, к которой может стремиться человек. Я понял, что смысл величайшей тайны, которую смогли раскрыть человеческая поэзия, человеческая мысль и вера: спасение человека - в любви и через любовь...
  Согласитесь вы со мной, мои дорогие читатели или нет - я не знаю. Но многое решается в разговоре, где каждый выражает свои эмоции, мысли, мечты и реальность по мере сил. Ведь единственный способ постижения другого человеческого существа во всей глубине его личности - это любовь... Никто, как бы он не старался этого сделать, не может полностью и во всю силу понять самую сущность другого человеческого существа до тех пор, пока он не полюбит его. Посредством духовного акта любви он обретает способность видеть черты и свойства любимого человека. И даже более, он начинает видеть то, что потенциально содержится в нем, то, что еще не реализовано, но должно быть...
  Потом постепенно сдвинулись тучи; погасли, оборвались солнечные струны. Стал черным и холодно-влажным парковый ручей. И на меня надвинулась мгла...
  Некоторые признают, что любой человек действительно силен только наедине с собой. Мол, надо быть закаленным и уверенным, чтобы не сломаться. Когда тебе будет сложно и горько, больно и придется туго, то надо перетерпеть - даже когда это невыносимо. Но давайте честно, друзья мои: все мы с вами люди и поэтому действуем не в соответствии с этими истинами фактами,
  а в соответствии со своими представлениями о них, которые и делают нас слабыми и несчастными.
  * * *
  Февральским утром он поехал в центр города увидеться с ней. Первым делом он увидел ее лицо, когда она нагнулась к такси. Чужое лицо чужой женщины... Она устроилась на заднем сидении, и тогда он услышал ее голос, умный и взрослый.
  Целый день они ходили по засыпанным грязным снегом улицам легкомысленно открытого сквознякам города, заглядывали в кафе, магазины, накупили безделушек. Сказать - не сказать, думал он, поглядывая на нее краем глаза. Предоставил решать судьбе: выпадет случай, скажу, нет - стало быть, и не нужно.
  Случай представился. Они остались одни на узенькой мощеной улице у разрисованной кирпичной стены. Она молчала, предоставив ему говорить, как будто зная о его решении, о случае, о судьбе. Молчал и он. Она закурила, прикрывая пламя от ветра ладонью, ее освещенное вспышкой лицо было совсем близко, он видел крупицы серебра в тенях на ее дрожащих веках. Пламя погасло, он все молчал.
  - Б-р-р, холодно, - поежилась она.
  - Да.
  - Еще ветер такой пронизывающий.
  - Залив близко, - объяснил он. - У воды всегда ветер.
  Граффити на стене были назойливы и бессмысленны, как крики чаек.
  - Идем? - спросила она, и повернулась, чтобы уйти. В ушах ее качнулись сережки, две черепашки дешевого серебра. Это он подарил ей черепашек. Она ему - день жизни...
  * * *
  У покойного была привычка опаздывать в гости.
  Однажды он пришел, когда уже все собрались, и хотел было войти в комнату, как услыхал, что за дверью говорили про него. Замер, прислушиваясь.
  - Знаете, этот ваш покойный такой неинтересный человек! - было сказано с раздражением.
  А ведь и правда, подумал он, такой.
  И на цыпочках удалился.
  * * *
  Любовь моя! Ты снова здесь, рядом, рядом со мной и будь благословенна человеческая память, возвращающая мне тот день, солнечный и холодный день февраля, когда веселые гирлянды из красных сердец под рябым от пятен облаков небом тянулись от дома к дому, а ветер стучал парусами вывесок как небольших яхт, и кружили над гранеными столбами небоскребов из бетона и стекла внезапные снежинки, и была ты.
  Вот же ты, и бездонное море в твоих почти черных глазах, и ветре с моря целует тебя, задувает тонкие пряди волос на улыбающееся лицо, и ты небрежно поправляешь их неповторимым движением своей тонкой руки...
  * * *
  Она путешествовала - простая, веселая девчонка.
  Зарабатывала деньги и тратила их, познавая мир. Ничего больше. Этот город случайно стал последним пунктом ее вольных странствий, И был покойный - абсолютно случайный человек, и не было любви - нечаянной и мимолетной, и не было лжи прощанья, когда, ясно осознавая бессмыслицу этой лжи, все же возводят усердно и хлопотно карточный ее домик крапленой колодой слов о недолгой разлуке и скорой встрече и уходят, взаимно забыв все.
  Но было не так. Потому что не было лжи. Впрочем, неверно, каждый человек правдив, когда он один, ибо общение рождает неправду. Вот откуда отшельники, избегающие всех, даже подобных себе. Надев и сняв маску, утрачиваешь найденное лицо - и кончается вечное утро.
  У некоторых боль ожога забывается быстро, иные же мучаются ею постоянно. Это - мудрые. Кажется, покойный становился мудр. Но несчастлив, ибо глупец, считающий себя вечным, счастлив в своей суете более.
  Покойный довольно молод - а первое испытание молодости любовь. В ней, согласитесь, суть добра, нежности, но не ума. Любящие также верят, что они вечны. И потеря этой веры одним - крах для другого. Но и слепая любовь прозревает...
  * * *
  Я до сих пор очень отчетливо помню, что был вечер. Первый, первый вечер, когда никуда не хотелось ехать, идти и вообще ничего не хотелось.
  Я попросил ее не спешить. Я был уверен - мне не станут чинить препятствия, но все-таки хотел ответа, потому что это был бы ответ на многое, волнующее меня и теперь. В частности, как она распорядится мною дальше, на что рассчитывать, имею ли я право выбора и желаний? Просил не спешить...
  Я не стал бы просить этого, зная свою судьбу наперед, но, кто знает, каким будет следующий шаг в темноте коридора? Хотя, что эти оправдания перед собой, самые бесполезные, тщетные и холодные, болезненные из оправданий.
  Память рождает прошлое, и вот вечер, когда нам надо было решать, вот напряженное зеркало ее глаз и в нем - мои глаза, незрячие и пустые. Она видела меня - сомневающаяся, а я, плывя в разброде мыслей, не видел ее - желавший покончить с сомнениями, желавший однозначного, твердого и надежного ответа на мой единственный вопрос...
  Истина! Истина, чье открытие как на мгновение сверкнувший в призрачной лунной дорожке четкий росчерк старого острого и благородного клинка, подобно молнии, мгновенно поразившего меня в грудь. Вот она, эта истина, уясненная мною тогда и навек - отныне и навсегда за меня некому переживать, некому радоваться и некому мне сочувствовать, меня никто не будет любить. Судьба выбила ту опору в жизни, что единственный раз очутилась под ногами в темном коридоре пути. Или - я поскользнулся сам. Теперь уже все равно...
  * * *
   'На Диком Западе', - говорил Лысый Джон, утирая с подбородка пиво, - 'есть поговорка. Ни о чем не жалей и никогда не извиняйся'. 'Я был бы среди них самым диким', - думал покойный, - 'Мне не о чем жалеть и не перед кем извиняться'.
  О чем думал покойный? О том, как невыносимо хочется жить. И о том, что вытерпеть это, у него навряд ли достанет сил.
  * * *
  Утро - враг.
  Холодное и тяжелое, точно лезвие топора у тебя в груди. Давно не спишь, но не в силах пошевелиться, будто придавлен к постели этим свинцовым рассветом. Только свинец внутри, он лежит прямо на сердце, заставляя его биться мелко и часто, как затравленный заяц. И лишь мысли одним бесконечным потоком текут сквозь сознание, размывая его плотины и дамбы, вовлекая что ни есть на пути в свою мутную реку. Мысли о недоступном, где сладость мечты перемешана с горечью желчи, отчаяния и бессилья. Те же мысли, что и вчера, и позавчера, и третьего дня, и третьего дня год назад, мысли, пожирающие остатки тебя, как злая саранча молодые и нежные стебли, так и не успевшие принести зерно.
  Проходят часы прежде, чем заставишь себя позавтракать и побриться, а выйти из дому - это как покорить Эверест босиком и без снаряжения со связанными за спиной руками, это как украсть ее поцелуй.
  Утро - враг.
  Утром вода не смывает пену с подбородка, и молоко вкуса воды. Утром несоленая соль, и нет слез, чтобы плакать.
  Утром депрессия.
  * * *
  На обложке книги, что читал покойный, была фотография листьев клена, листьев и веток, на которых они росли или с которых опадали, если была осень. Он открыл книгу, ища страницу и место, где он прервался. Тем временем ему пришла фантазия.
  Они на пляже. Она лежит на спине на махровом полотенце, томно растянувшись после купания; ее волосы влажно блестят, как глянцевая китайская тушь; на носу (море смыло всю пудру и крем) проступили бледные, как крапинки на крыле ночной бабочки, веснушки. Покойный (который и в фантазиях продолжал быть покойным), кормит ее черешней. Он сидит на песке у ее головы с пакетом ягод и одну за другой, держа за черенок, подносит к ее губам, тонким, очерченным, сложенным в причудливую букву, точно выписанную арабской вязью. Она срывает ягоду тонкими губами, приподымает голову и смотрит, ища, куда выплюнуть косточку. Глаза у нее цвета черешневой спелости, для самих ягод недостижимой.
  - Давай, я буду сплевывать косточки, - предлагает он.
  - Как это?
  - Сейчас покажу. Бери! - он скармливает ей очередную черешню.
  - Съела?
  - Угу.
  - Покажи косточку.
  Тонким острием змеиного языка она выталкивает прочь между губ съеденную до гола ягоду. Покойный наклоняется к ее лицу. Так низко, что замечает тончайшие морщинки на ее шее - тонкие, легкие, недоступные. Он видит, что скулы ее не совсем плотно обтянуты нежнейшей кожей, он никогда точно не знал ее возраста; боковым зрением он рассматривает выступающую под натянутой тканью купальника грудь, маленькую, но полную грудь девушки-подростка, и дальше живот, ровный, как песчаная коса у кромки воды, чуть вздымающийся овалом между гребней тазовой кости и снова опускающийся к тому месту женского тела, куда сходятся ноги, образуя таинственное, странное для мужского рассудка соглашение.
  Своими губами он касается ее теплых губ, пахнущих не черешней, как он ожидал, а ее телом, ее волосами и морем, языком он проводит вдоль ее любопытно ожидающих губ и снимает косточку с ее языка, неожиданно упругого и шершавого, это единственный женский мускул, думает он, не уступающий в силе мужскому. Он набирает воздуху в грудь, чтобы плюнуть, но нежная судорога прижимает язык к небу, сдавливает горло и проталкивает косточку внутрь.
  - И где же? - она, улыбаясь, смотрит на него снизу, - Куда ты дел косточку?
  - А нету, - он подносит очередную ягоду к ее рту. Прежде, чем снять черешню, она опять закрывает глаза.
  Фантазия раз за разом повторялась в течение всей ночи, не давая ему передышки, не оставляя даже паузы выключить свет. К утру он был так истощен, что уснул без снотворного. Он знал, что весь эпизод длится в мозгу несколько секунд и, следовательно, за ночь повторился более миллиона раз, это довольно много косточек, это товарный вагон черешни, и перебрать его по ягодке... Он подивился на свои нервы, нервы покойного человека.
  Фантазия возвращалась несколько ночей кряду, стоило ему взять в руки книгу с кленовой обложкой. Так продолжалось, пока он не убил ее тройной дозой снотворного. Правда, и книгу дочитать ему не пришлось.
  * * *
  Передо мной стоит женщина, которую я видел осенью на ступенях публичной библиотеки. С неба падают мокрые комья снега, и я чувствую, что ужасно замерз. Женщина протягивает руку и в ее глазах затаился непонятный мне огонек. Ее рука трясется, как и все тело, и я кладу в нее медные деньги. Все вокруг становится знакомым и понятным. Нет, это не она. Та женщина давно умерла. Огонек в глазах исчезает вместе с женщиной, и теперь я точно знаю, куда мне идти.
  Милая моя, не удивляйся, сегодня я хочу сказать тебе особые слова, послание дружбы и любви. Дни идут своим чередом. И очень часто мне приходят мысли о тебе и наполняют меня радостью. Помню время, когда все или почти все у меня шло наперекосяк, и мне нужно было с кем-нибудь поделиться своими проблемами. И я успокаивался, когда удавалось поговорить с тобой...
  Я знал, что ты не станешь лезть в мои дела, не будешь критиковать мои поступки. Я мог положиться на тебя, как на человека, которому можно выговориться и который всегда напомнит мне, что все пройдет. Пройдет и это...
  Случалось, что я открывал тебе кое-что из того, что относится к моему 'Я', иногда это было очень личное. Несмотря на то, что на свете живет огромное количество людей, второго такого, как я, не существует. И нет на этом свете никого похожего не тебя - нет другого человека, сочетающего в себе твою душевную ранимость и тонкую впечатлительность, эмоциональность, утонченную мечтательность и деловую, приземленную практичность, непредсказуемость и ясность, непознанность, загадочность, таинственность и шарм, простоту, понимание, отзывчивость и красоту, добросердечность, душевность, сопричастность, сопереживание, серьезность, сосредоточенность, сообразительность, честность, интуицию, неординарность, индивидуальность, жизнерадостность, многосторонность, легкость, обходительность, дипломатическую хладнокровность...
  Здорово иметь такого друга, как ты - нам всегда интересно общаться
  и ты нравишься мне такой, какая ты есть. Я хотел напомнить, что я тебя люблю. Спасибо, милая, что ты есть на этом свете...
  * * *
  На граните публичной библиотеки под навесом, привалившись спиной к пустующим бетонным кадкам, сидел безногий нищий. У ног его стоял пластиковый стаканчик с горстью монет на дне, из другого такого же стакана нищий пил кофе, и пока он пил, первый стаканчик сам просил за него милостыню. Она с Нэдом шла мимо. Быстро наклонившись и, стараясь не встретиться с нищим взглядом, она бросила ему долларовую бумажку.
  - О, да Вы щедро подаете бездомным, мэм - не то спросил, не то похвалил Нэд. Он был в солнцезащитных очках, таких черных, как носят слепые.
  - Подаю.
  - Очень с Вашей стороны мило. Вы это так очаровательно делаете, что и мне хочется сесть с протянутой рукой у вас на пути. Подадите?
  - Наверное, - улыбнулась она, - Но лучше не пробовать.
  Укрытый за палаткой с бутербродами, покойный тоже заметил бродягу, особенно, как сильно тот загорел. Лицо у нищего и впрямь было цвета обожженного кирпича. 'Видно, давно сидит', - подумал покойный, - 'а денег совсем мало собрал'. Впереди он увидел Нэда с ней и, прибавив шагу, догнал.
  - Добрый день.
  - Привет.
  - Здравствуй.
  - А где Джимми?
  - Вон бегает, - махнул рукой Нэд. Покойный посмотрел на его очки, чьи стекла скорее напоминали застывшую на солнце смолу.
  - Не выношу яркого солнца, - предупредил его вопрос Нэд, - обостряется конъюнктивит.
  Покойный пожал плечами на эту малоприятную подробность и оглянулся на нее, та улыбнулась непонятно ему ли, Нэду ли.
  - Пес ведет себя очень агрессивно в последнее время. Я думаю, - сказал Нэд, сойдя с дорожки на газон и сделав знак следовать за ним, - мы сделаем вот что...
  Джимми кружил вокруг афганской борзой, обнюхивая ее то сзади, то спереди, вскидывая лапы ей на спину и пристраиваясь, словом, ухаживал. Обрубок его хвоста бился из стороны в сторону, точно маятник-эпилептик, а ноздри трепетали, как жабры загнанного щукой карася. Он явно имел серьезные намерения и, видно, обещал жениться. Афганка же, поворотив морду набок и вывалив на сторону лиловый язык, высматривала в этой жизни что-то свое, недоступное ее непрошеному кавалеру, и только ворчливо огрызалась, когда тот позволял себе лишнее.
  Но снова и снова, роняя слюну с просительно оскаленной морды, наскакивал Джимми на свою избранницу, чья пепельно-серая с сиреневым отливом шерсть на фоне желтого подтаявшего мартовского снега было все, что он видел перед собой. Две стихии, среди которых барахтался пес, тщась найти вход в рай, воспоминание о котором как о давно оставленной конуре, изначальной и правильно тесной и самой вольготной из всех конуре, жило генетической памятью, требуя новых и новых воплощений.
  И он не заметил, как подошла хозяйка, он только услышал ее запах и почувствовал руку, ухватившую ошейник и потащившую его, упирающегося всеми четырьмя лапами в скользкий податливый слякотный снег, куда-то прочь. Тогда он рванулся в другую сторону, где путь ему преградил гладкий и гнущийся, как шланг, человек без запаха и, видно, без костей, с черными дырами на месте глаз. Джимми прянул назад и угрожающе зарычал, но осекся от строгого окрика хозяйки. Он поднял к ней вопросительный влажный оскал и попробовал заскулить...
  * * *
  Нэд разгладил на пробор несуществующие волосы.
  - Теперь можно и отметить. Я знаю место, где подают лучших моллюсков и отличное белое вино.
  - Ой, правда, идемте. Хочу моллюсков!
  Она немножко запарилась, несмотря на сорок восемь градусов по Фаренгейту, бисеринки пота выступили у нее на носу и верхней губе, и другие, покрупнее, у корней волос.
  - Можно, - нерешительно согласился покойный, оглянувшись на нее, но та нагнулась пристегнуть поводок.
  * * *
  Первым греб Лысый Джон. Его можно было узнать уже по одной спине, блестящей от пота, с перекатывающимися буграми мускул и заслоняющей все мыслимые горизонты. Глядя на эту спину, покойный вспоминал наставления Лысого Джона (у того была слабость давать наставления). 'Случится тонуть - не теряйся, хватай соломину, что подвернется, и держись, пока не выплывешь', - переводила на язык мускул старинную поговорку спина Джона.
  На первом же пороге его выбросило из каноэ и повлекло меж скользких слизистых валунов, совершено безучастных, точно повернувшихся к нему спинами, если у валунов вообще есть что-нибудь, кроме спин. Стремнина же, напротив, утягивала в себя и гостеприимно тащила на дно. Все очень походило на сон, которому пора уже было кончаться. И тут, в самом деле, вдруг рядом оказалась соломинка. Легкая и стройная она плыла в бурлящем течении так уверенно и спокойно, словно бы родилась в реке и никогда не была травой, мягкой и шелковистой, с неглубокими, зато густыми и нежными корнями.
  - Здравствуйте, как вас зовут? - попытался спросить он сквозь лязг зубов, ухватившись за нее обеими руками.
  - Тебе чего, - отрезала соломинка, вывернувшись из его занемевших пальцев.
  И это не был вопрос. Тогда он еще не был покойным.
  * * *
   'Всего хорошего' в ее устах - это приглашение на казнь.
  * * *
  В районе, где перестали жить птицы, объявилась чайка. Должно быть, перепутала восток с западом или же задумалась на лету о своем: об унылой и долгой морской зиме, о сыром, прижимающем к волне ветре, почему-то всегда встречном, а если и попутном, то бестолковом. Задумалась и не заметила, как залетела в город, на окраинную его улицу, где вместо зеленых горьких волн и колючих брызг, вместо серебряных в мутной тьме волн юрких рыбок ничего нет. А то, что есть, не нужно и не понятно.
  Прилетела и села на светофор. Сидит, следит за движением, глаза колючие, пустые и круглые, как булавочные головки, да смотрят в разные стороны, ничего не понимая. Сидит, недоверчиво крутит шеей, и то расправит свои крылья, то снова сложит в нерешительности.
  * * *
  С некоторого времени покойный начал пугаться смеха. Смех казался ему странным и непонятным физиологическим отправлением, гораздо более таинственным, чем, скажем, икота, зевота или отрыжка. Отверстые рты, обнаженные десны, влажный содрогающийся у самой гортани язык, отрывистые сродни одновременно лошадиному ржанию и собачьему лаю звуки, все это страшило и заставляло замирать и сжиматься его робкое сердце, и, если требовали того обстоятельства, выдавливать на побелевших губах ответную негнущуюся улыбку.
  Смеющиеся люди напоминали ему гротески, в чем не было бы ничего плохого, он любил живопись, особенно жанровые пейзажи - но когда рядом начинали смеяться, он чувствовал себя, словно чайка, чайка, сидящая на светофоре.
  * * *
  Будучи безгранично одарена судьбой и обласкана людской любовью, она не умела испытывать благодарность, и поэтому всегда торопилась сказать 'спасибо'. Часто не к месту.
  Ветеринар, лишивший Джима тяги к афганской борзой и ко всем борзым, вместе взятым, тоже получил свое броско-торопливое 'спасибо'. Покойный в это время уже напился 'Пингвиньим' пойлом.
  * * *
  Люблю и целую... Целую, но не люблю... Люблю, но не целую... Почему-то в этот раз я перебираю варианты для того, чтобы попрощаться с тобой. Получается, что очень много всего на душе, а слов не нахожу. Представь себе, сейчас уже вечер - тихий, с редкими проблесками фар машин запоздавших автомобилистов, спешащих домой, а здесь - рядом с парком, легко дышится, воздух спокоен и бодрит как крепкий кофе.
  Кстати о напитках - я поменял свой ежедневный маршрут. Если не сворачивать к публичной библиотеке, а подниматься по проспекту до площади, то остановишься у неоновой вывески кафе 'Пингвин'. Там подают превосходные коктейли, думаю, нам стоит побывать там вместе.
  Наверное, это не зря, ведь ничего не случается просто так. По чьей-то неведомой воле - да, но не просто так. Мы с тобой замечательные друзья и получается, что говорим о серьезных вещах. Только вот жаль, что мы с тобой видимся так редко. У нас много общего и мы в постоянном развитии, и я не думаю, что нашим хорошим отношениям помешают расстояние между нами или разница в возрасте.
  И все же мне просто хочется дать знать тебе, что я очень часто думаю о тебе; знать, что мне хорошо с тобой; знать, что я нуждаюсь в твоей помощи, присутствии, понимании. Думаю, что ты сейчас чувствуешь то же самое - если это действительно так, позвони мне, пожалуйста...
  * * *
  О чем покойный молчал? Было жарко, мысли, вязкие и тяжелые, как растопленный мед, вяло плескались на дне сознания. Он томительно не знал, о чем говорить, и молча любовался ее лицом, отрывая временами взгляд от дороги.
  - Хорошо держать лошадь, - сказала она, и лицо ее, как всегда, когда она говорила на отвлеченные темы, приняло прилежно задумчивое выражение. Выражение школьницы, решающей длинный пример.
  - Помилуй, зачем еще тебе лошадь?
  - Она живая, с ней можно дружить.
  Сердце его сжалось, а губы скривились в безжизненной, точно замерзшей улыбке.
  - Дружи лучше со мной. Я, конечно, не так быстро бегаю, зато овса съедаю куда меньше, - было то, что он ответил.
  'Я тоже живой, меня можно любить', - о чем промолчал.
  - Лошадь умная, - продолжала она, - все понимает и ничего не говорит.
  - Это тебе сказал Нэд? Он разбирается в лошадях так же, как и в собаках? - наивно поинтересовался покойный.
  - Ты знаешь, а ведь у него не было никакой собаки...
  * * *
  Ты хорошо одеваешься, имеешь отличный вкус и предпочитаешь, видимо, чтобы в каждом наряде была какая-то изюминка. И, знаешь, - ты откровенно красива... но это не какая-то откровенная и вызывающая красота, а красота под вуалью, наверное, под вуалью лунного света. Ты не просто привлекательна внешне, ты очень интересна как личность, хороший неожиданный, думающий собеседник, с которым можно говорить на одну и ту же тему и каждый раз с непредсказуемым исходом разговора.
  И это происходит не потому, что ты меняешь взгляды и убеждения,
  а в результате того, что ты все время что-то додумываешь к тому, что было сказано выше. Ты очень хорошо чувствуешь интонации разговора, и можно сказать, что слышишь интонации, как музыкальную партитуру - в этом отношении у тебя почти абсолютный музыкальный слух, и ты очень легко распознаешь, когда партнер начинает фальшивить. Ты очень чувствительна и это нечто большее и понятное тому, кому дано это почувствовать. Уверен, что ты хорошо смотришься не только в лунном свете, но и при свечах: колеблющиеся блики их огней делают твою игру еще более призрачной, увлекающей, пьянящей...
  Даже будучи мне хорошо знакомой, ты все равно остаешься знакомой не до конца, непредсказуемой и, наверное, ближе всех женских типажей к таинственной незнакомке...
  * * *
  Покойный включил радио.
  Он обнаружил вдруг, что есть вокруг другие люди. Живые, а не химеры из туманного сознания. Покойный стал специалистом по младенцам и старушкам. Реальность в их лице распахнула ему глаза и теперь они, даже замутненные алкоголем, пропускают внутрь него мир, если и нечеткий, то все равно настоящий.
  * * *
  У подъезда сзади слышу детский крик: 'Подождите! Дядя!' Я оборачиваюсь, ко мне подбегает запыхавшийся карапуз и спрашивает: 'Вы не знаете, где все ребята?' Я пожимаю плечами, он вздыхает и забирается в песочницу.
  Старушка, которой я должен сварить бульон, говорит:
  - Вытирайте руки, иначе никто не будет есть вашу еду.
  - Почему?
  - У вас отсыреют спички, вы не сможете зажечь плиту мокрыми руками.
  Когда я звоню ей в дверь, она кричит из комнаты: 'Это ты? Это ты?' Я ору в ответ, что это я, и снова нажимаю на звонок. У нее в голове что-то переключается, и она начинает кричать на мои звонки: 'Это я! Это я!'
  В кафе 'Пингвин', в двенадцатом часу, в воскресенье, протискивается мужичонка лет пятидесяти и сходу кричит: 'Это вы оставьте! Я его так никогда не называл! Без всякой такой истории'. В руках у него какие-то узлы, сумки и котомки.
  * * *
  Телефон разразился необычно ранним звонком. Покойный втянул голову под одеяло в надежде переждать, чтобы спать дальше, но то, похоже, был как раз такой звонок, каким поднимают с кровати, его трели без промаха впивались в ускользающий невнятный сон покойного, и рассверливал его изнутри. Капитулировав, он снял трубку. Звонила она.
  - Приезжай скорей, пожалуйста, это ужасно!
  Некоторое время он еще держал трубку, слушая гудки, пытаясь по инерции сказать или спросить что-нибудь, сердце его гулко стучало сразу и в ушах, и в груди, легкая тошнота поднялась к горлу. По дороге он пытался сообразить, что стряслось, но мысли расползались, как червяки после дождя.
  Джимми лежал на коврике на боку, только это уже был не Джимми. Это был скелет Джимми, обтянутый шкурой. Тяжело ходили проступившие ребра, морда была запрокинута и слегка оскалена, перепачканная шерсть на ней ссохлась в грязно ржавые пряди, прикрытые глаза сочились. Пустой обезображенный пах еще точил сукровицу, страшная черная лужа на полу загустела и местами присохла.
  'Это ужасно', - повторяла она, - 'Это просто ужасно. Это просто ужасно, ужасно...'
  - Может ему чего-нибудь не хватало? - сказал он, чтобы не молчать.
  - Знаешь, им иногда не хватает... витаминов... солей...
  - Наверное, не хватало! - нахмурила она свои черного шелка брови. - Иначе он не откусил бы себе, извини за выражение...
  * * *
  В городе, где не живут птицы, теперь пропали и ничьи кошки.
  Все чьи-то, они гуляют в ошейниках и греются на солнышке на автомобильных крышах и теплых от мотора капотах.
  И стали появляться птицы! Они иногда залетают сюда: с моря - чайки, из пригородов больше голуби и воробьи, реже скворцы.
  Проходя мимо работы, на которой он давно уже не работал, будучи уволенным, покойный увидел ястреба. Сидя на мусорном баке, тот расклевывал какие-то объедки. Он выхватывал из бака пестрые непонятные кусочки и судорожно заглатывал их, злобно озираясь на прохожих и на него, покойного.
  * * *
  Отчего, думал покойный, маясь бессонницей, у проституток такие плохие зубы? Оттого, наверное, думал он, продолжая маяться бессонницей, что они едят много сладкого.
  Почему, думал покойный, проститутки едят много сладкого? Думал - и не находил ответа, и с тоской понимал, что ему уже не уснуть до утра, и снова решал, отчего у проституток плохие зубы. И вспоминал, что остановившиеся часы на фасаде публичной библиотеки всегда показывают без пятнадцати девять... Проститутки, думал он, едят много сладкого... Много... Без пятнадцати девять...
  * * *
   'Я ухожу', - сказал он, - 'Я хочу с тобой попрощаться'.
  Она повернулась к нему спиной, поправляя стянутые волосы цвета ночи. Он знал, что такого же цвета ее глаза, когда она сердится.
  В соседней комнате было шумно и весело, гости справляли Пасху и строили планы на ближайший теплый уик-энд, который, похоже, никогда не наступит.
  С медлительной устремленностью караванного верблюда он поднимался по усаженному кленами проспекту. Ему показалось, что кто-то идет за ним следом, ступая в его оттиснутые на грязи следы.
  - Ты? - спросил он, отерев каплю пота с виска.
  - Я.
  - Чего тебе?
  - Мне? Я своего не прошу, я беру. Это ты что-то надумал спросить.
  - Караулишь каждую мою мысль, старуха?
  - Ты недоволен? Может мне уйти?
  - Да нет уж, теперь постой.
  Он сощурил воспаленные от яркого солнца глаза (так и не купил солнцезащитные очки, как у Нэда).
  - Ты говорила, ты женщина. Что вы с жизнью сестры, что будто вы с ней одно. Когда она, устав останавливается, это и есть ты. Что ты нищий официант, не получающий чаевых. Так?
  - Про чаевые правда, мои клиенты приходят ни с чем. Впрочем,
  я не в обиде, потому как добра от природы. Добра и, как Золушка, неприхотлива, прибираю да чищу за...
  - Значит ты женщина?
  - Не ты ли сам говорил, что у меня ее лицо, чистый меловой лоб, глаза цвета и сладости - что ты там говорил про глаза?
  - Не твое дело.
  - Да куда уж. А между тем ее глаза, как мои, не заметил? Никуда не ведущая дверь, черная бездна манящей пустоты...
  - Откуда мне знать, ты всегда за спиной.
  - До поры, до времени.
  - Так ты женщина?
  - И притом нелюбимая.
  * * *
  Чистота свежевыметенного асфальта вызывала в нем гадливость, он оглянулся на прохожих, казалось, им хоть бы что.
  - Я хочу выпить лимонада, зайдем в 'Пингвина'.
  - Айда.
  Холодный белый мрамор стен с прожилками, будто вены на чистом нежном лбу; неподвижно сидящие люди, словно остановленные в задумчивости потребления пищи; неподвижные, как сложенные на груди руки, взгляды; запотевший стакан лимонада. Он даже почувствовал аппетит.
  - Я возьму черничный кекс.
  - На здоровье.
  - Значит женщина? - аккуратно, чтобы не сыпались крошки, откусывая кекс, спросил он.
  - Как скажешь.
  Не доев, они вышли на улицу. Щуря глаза, он смотрел на город, готовый к весне, ждущий весны, но вынужденный терпеть осеннюю погоду, как будто пристрастным взором верховного судьи, судьи, прячущегося за спинами присяжных и стенографисток...
  * * *
  Вечерело. Почти ночной красавец-залив лежал спокойно и плоско, зеленоватым сплавом с опалово-изумрудным глянцем, над ним барражировали чайки. Дымчато-сизый запад был чист и прозрачен, немного мутный красный диск солнца медленно опускался за горизонт.
  О чем сожалел покойный? В перерыве между вторым и третьим периодами они с Лысым Джоном пошли поесть. Их команда безнадежно, на его взгляд, проигрывала, и все же болельщики были возбуждены и громко уверяли друг друга, что это еще не конец и что лучше всего сыграют именно третий период, и что всех еще ожидает сюрприз. Они взяли по сосиске и по банке пива.
  - Конечно, жить, а тем более хорошо жить, веселее, чем быть покойным, то есть никакого сравнения, - говорил Лысый Джон, держа над сосиской бутылку кетчупа, похлопывая ее по донышку и так крепко сжимая ее горло в своем кулаке, что покойный опасался, как бы Джон совсем ее не задушил.
  - Но и умирать не так скучно, как застрять посередине, что называется ни жив, ни мертв, - бутылка сказала: 'Блоп' и изрыгнула на сосиску кровавую пряную жижу.
  - Это все равно как сидеть в перерыве: ни начала тебе, ни конца, разве что сосиски, - Джон заправил в рот последний кусок, забулькнул его пивом и, утершись салфеткой, в нее же звучно высморкался. Тут дали сигнал к продолжению игры, и они отправились на места. А покойному было жалко, что закончился перерыв, хотелось и дальше жевать упругую сочную сосиску и, вдыхая острый запах кетчупа, слушать Джона, а не следить десятитысячеглазой толпой за упрямой толкотней бездарной футбольной команды.
  * * *
  Знаешь, наш город - это не город поэзии маяков и причалов, готических вилл негоциантов, это не город ромашковых венчиков и древних лабазов, это не геометрически правильный и четкий и, уж конечно, не музыкально-современный с новым стилем и свободой город... Здесь смешиваются запахи широких шоссе, старых кленов, капелька духов старых кварталов, аромат деловой жизни - легкое, почти мимолетное дуновение осеннего дождя... Боже, сколько очарования! Сколько встреч и разлук! Сколько я бродил по этим улицам, раздумывая над тончайшими нитями человеческих чувств, что порой так сильно тревожат наш сон воспоминаниями любви, которая столь часто вспыхивала здесь...
  Мысль, утратив свою четкость, медленно превращается в облако белого тумана, который плавно обволакивает эти слова. Мне хотелось бы просто сказать самые лучшие и теплые, милые и нежные, быть может, простые, но такие нужные и красивые слова тебе и всей прекрасной половине человечества... Пусть все знают - я уверен, что надо ценить женщин. Надо беречь женщин. Надо уважать женщин, имевших счастье и несчастье полюбить нас, мужчин. И, к сожалению, некоторые просто недостойны большой женской любви. Однако тайна появления любви чересчур велика, чтобы писать что-то о ней, все равно вывод будет тот же - это тайна. Пусть она ею и останется.
  Хочу лишь сказать, что любовь - это высшее проявление свободы человека, нельзя заставить полюбить - это противно самой человеческой природе. В своей любви мужчина и женщина стремятся создать новую, никогда не существовавшую общность. Ведь любящие, в отличие от друзей, относятся друг к другу не по принципу 'я думаю, что ты...', а 'я чувствую, что ты...', соответственно отношения в дружбе больше строятся по логике мышления, а в любви - по логике чувств. И надо уметь это видеть.
  Звезды над городом вспыхнули в последний раз и медленно погасли... Как-то давно мне поведали, что когда человеку за тридцать, ему необходимо жениться, и испытывая огромное удовлетворение от того, что квартира не пуста, наблюдая ранним утром, как на его кровати сидит прелестная полураздетая женщина, расчесывая свои волосы, начинаешь понимать, ради кого и зачем просыпаешься каждое утро с твердой уверенностью, что этот мир и мы сами просто-напросто волшебство.
  Возможно, иногда нам и кажется, что все в этом мире плохо и очень беспросветно, однако посмотри на жизнь оптимистически и верь, что завтра будет лучше, чем сегодня, и что все будет хорошо - держи выше голову, жизнь не так плоха, как иногда думается. Будь же счастлива, моя дорогая - я всю жизнь не стану забывать тебя...
  * * *
  Лысый Джон раздувал угли.
  Разворачивая плечи и запрокидывая голову, он набирал в грудь столько воздуха, что даже под открытым небом делалось нечем дышать, и с шумом выпускающего пар паровоза дул на угли. Огоньки расширялись в испуге и разбегались врассыпную, а те, что не спаслись бегством, занимались желтыми языками, принимаясь лизать крутые бока черных углей. С медно-красным лицом Джон жадно озирался на миску мяса, замоченного в красно-коричневом шашлычном соусе.
  - Я, - хвастался он, вороша угли, - не боюсь старости. Она такая же жизнь, только требований предъявляет меньше.
  Легко, словно на выдохе, спланировал в жаровню палый выцветший лист и, не успев улечься, обернулся светло-серым мягким пеплом.
  Дунув еще, больше для видимости, чем по делу, Джон развеял незамеченный им пепел и стал укладывать куски мяса на гриль, с причмокиванием облизывая пальцы. Стекающий на угли соус вторил ему жарким шипением и, воспаряя, щекотал ноздри.
  'Странно', - думал покойный, - 'Я боюсь старости и не боюсь смерти, потому, наверное, что смерть добрее, она совсем не предъявляет требований'.
  * * *
  И настал конец бесконечной осени....
  Невыносимая жара стояла те майские дни по всей стране. Особенно тяжело приходилось в больших городах, где здания к полудню превращались в печи, на скамьях пузырилась краска, а вода в фонтанах была, как остывший бульон. Но и в такой воде, не снимая одежды, бултыхались или просто сидели бездомные и дети. Каждый день газеты сообщали новые случаи солнечного удара, печатали неутешительные прогнозы и рекламировали золотисто-зеленые лимонады, освежающие одним своим видом.
  По проспекту покойный поднялся к зданию из коричневого кирпича, в нижнем этаже которого помещалось кафе 'Пингвин', где он обыкновенно завтракал и где официантом теперь был смуглый молодой тип с гладкой, точно лакированной, кожей лица. Войдя в кафе, покойный достал платок и вытер лицо. Брови пощипывало от пота, он смахнул влагу рукой и после снова их разгладил.
  - Небывалая нынче жара стоит, - безразлично сказал официант, оттягивая тесный ворот по-лебединому белой фланелевой рубашки, - что будете пить?
  Покойный спросил мартель и брусничного морса со льдом.
  - Что-нибудь еще?
  - Какой-нибудь кекс, пожалуйста.
  - С черникой, малиной, миндальный? - официант провел ладонью по своим иссиня-черным волосам, проверяя безупречную прическу второразрядного мафиози.
  - Пожалуй, что с черникой... или миндальный.
  Кафе освещалось маленькими тусклыми бра в абажурах, украшенных печатными изображениями мультипликационных пингвинов. Здесь всегда царил вечер, хоть и пахло по-дневному сдобой, ванилью и жареным кофе. Он закурил и с наслаждением вытянул ноги на соседний стул, мысли его, прерванные внешним течением жизни, снова вернулись к единственно занимавшему их предмету.
  И запах сдобы, и сахарная пудра на кексе, и мафиози-официант, все время приглаживающий свои как будто напомаженные волосы, ленивый полуденный сумрак кафе, приглушенные голоса у стойки - все каким-то неизъяснимым образом имело отношение к его мучительно безысходной любви. Снаружи, схватившись за голову, молча повалился на мостовую седой разносчик пиццы, очередная жертва солнечного удара. На нем был форменный в зеленую полоску фартук и накрахмаленный колпак. Разносчик лежал на спине, и носки его парусиновых тапочек смотрели врозь.
  - Жарища, однако, - пробормотал официант, в задумчивости трогая блестящие, будто навакшенные, усы.
  * * *
  Лысый Джон никогда не носил галстука, но в последнее время как-то неуютно и голо стало его шее, особенно под кадыком, там, где ямка. Тогда он подобрал веревку, свил в петлю и навесил на себя.
  Так и ходил с петлей на шее до конца, с петлей, которую было некому затянуть.
  * * *
  Пустая, скупо освещенная улица с длинными рядами одинаковых кирпичных домов напоминала ему запасные железнодорожные пути: отцепленные вагоны с пустыми темными окнами, одинокий обходчик и случайный бродячий пес, чуткий и настороженный, луна, сияющая на осколках стекла.
  В кафе уже убирали. Незнакомые люди поднимали стулья ножками кверху и ставили их на столы, запах хлорки перемешивался с кислым лимонным ароматом моющих средств, перезвон кухонной утвари да гул полотера заменяли в этот час разговоры. Точно призрак, прошел он насквозь, не обратив на себя ничьего внимания.
  Ночь дохнула на него жаром, как из драконовой пасти, подступивши вплотную черным провалом улицы. 'Куда же теперь?' - спросил он вслух, не узнавая и дивясь своему голосу. Мимо на медленной скорости проехал драндулет, кишащий одетыми в несуразное тряпье подростками. Они раскачивались в такт оглушительному магнитофонному реву и вопили, бросая вызов невидимому дракону ночи.
  - Эй, ты! - окликнули его из драндулета голосом, не имеющим пола.
  - Что? - отозвался он с внезапной надеждой.
  Драндулет свернул за угол, и оттуда донеслось уносимое в жаркую томящуюся ночь:
  - Не бери в голову!
  * * *
  Счастлив тот, кто был счастливым в юности. Чья молодость не принесла счастья, похож на пассажира, которому не досталось места в поезде, где вместе с остальными он собирался отправиться в дальнее путешествие. Он стоит на перроне один, в бессилии сжимая ручки ненужных уже чемоданов, наблюдая, как легко и беззвучно удаляется поезд, превращаясь вдали в прямоугольный контур последнего вагона - дверь в будущее, которую ему никогда не открыть.
  Человек такой, чтобы ни стряслось с ним впоследствии, куда бы ни забросила его жизнь, чем бы она его не одарила и как бы ни обласкала, так и будет с потными от напряжения ладонями смотреть вслед ушедшему поезду.
  Человек такой, в сущности, - уже покойный.
  * * *
  Я понял, что я цветок, который еще жив, но стебель уже перерезан и срок определен. Цветок, стоящий не в вазе, а, скорее, в бутылке. Можно зачахнуть сию минуту, можно побороться - и сдохнуть через сутки.
  * * *
   'Если не нравится образ жизни, можно уехать в другой город или переменить страну', - сказала она ему однажды. 'Если не нравятся люди, можно познакомиться с другими. Если не нравится жить, никто, в конце концов,
  и не заставляет'.
  Он очень ценил ясность и строгость ее ума.
  Он только забыл спросить, что надо делать, когда город нравится,
  а ты ему - нет, когда ты радуешься жизни, а жизнь далека и холодна, как осеннее солнце или чужое счастье, когда в твоем городе тебя не помнят, а в чужом не знают; когда друзья разговаривают друг с другом, не замечая тебя и смеясь не твоим шуткам, когда любимая раздевается для другого...
  Забыл спросить и так и не узнал.
  * * *
  Почти полночь. В окно доносятся редкие голоса. Голоса мужчин и женщин. Мужские раздражают и злят, женские дразнят и манят, и возбуждают, и тоже злят.
  Бездомная старуха, собирательница бутылок и банок, старательно роется в мусорных мешках, развязывая их, если надо, и, извлекши добычу, завязывая обратно еще аккуратней, чем было. Старая бродяжка знает свое ремесло. Если кто об эту пору вынесет свой мусор и швырнет мешок ей под ноги, тут же отвернувшись, чтобы не обнаружить брезгливой жалости и раздражения, она пригнется еще ниже и, подняв на того человека глаза, виновато улыбнется каждой морщиной позабывшего свой возраст лица и скажет 'спасибо'. Но никто не выходит с мусором, не тревожит ее, согнувшуюся над помойкой в издревле усвоенной позе собирательницы, в кроссовках на босых по-детски крохотных ногах.
  Снова обрывки разговоров, осколки женского смеха, случайные, как любовь. Это хорошо, что старуха, старуха не енот. Потому что еноты как свиньи, они рвут и потрошат мешки, раскидывая мусор по всей улице, просто наглые мерзкие свиньи.
  Полночь почти. Улица без фонарей. Освещен лишь гранитный фасад библиотеки напротив. Он сияет, как лицо сенатора перед микрофонами, важно и сдержанно. По выходным сюда нужно приводить невест, похожих на белых пчел, если не особо беременны. Здесь им пристало вручать гладкощеких, до синевы выбритых женихов с могучими шеями, туго, как ошейниками, стянутыми воротничками.
  Еноты и женихи - свиньи, в них хочется бросать камни, шершавые камни с острыми краями, чтобы впивались в их жирные тела, чтобы дробили их хрупкие кости. Их не жалко, они свиньи...
  - Ты опять здесь? Пришла лишить меня сна. Шляешься, как бездомная сука.
  - Ты звал, я пришла.
  - Я не звал тебя...
  - Ты обо мне подумал.
  - Думать и звать - не одно и то же.
  - Для меня одно, вспомни 'Седьмую печать' великого шведа.
  - У тебя на все найдется ответ.
  - Кто же, как не я, разрешает все сомнения и споры, и не я ли расставляю все по местам, как ресторанная прислуга после банкета. И хоть бы кто подал чаевые... Впрочем, мне они ни к чему, я и так всех богаче, ведь это я храню вечность.
  - Почему ты всегда за спиной, боишься на глаза показаться?
  - Вот так новости. Разве не вы сами поворачиваетесь ко мне спинами и отводите взгляд, едва заприметите? То же самое - солнце: на него вы не можете смотреть из-за яркости, на меня - из-за тьмы.
  - Зачем мне на тебя смотреть, я знаю, у тебя ее лицо, ее взгляд, хранящий тайну за семью печатями.
  - Это трогательно.
  - Черствая дрянь!
  - Ну, это ни к чему. Я не хочу тебя обидеть и не желаю зла, я вас всех люблю и жалею. Впрочем, это только слова, любовь, жалость, бессмысленные за пределами ваших иллюзий, которые, приходя ко мне, вы оставляете у порога...
  * * *
  Свадьба Лысого Джона была тиха и безлюдна. Невидимая стояла за спиной невеста, скучливо дожидаясь конца церемонии. За шафера был старенький стул с тремя ножками. И никого, кто бы скомандовал 'Горько!'
  * * *
  Под потолком всколыхнулась вдруг паутина, словно чей-то печальный вздох неслышно прошел по комнате, и опять безжизненно провисла в углах.
  - Ты забрала моего друга.
  - Почему ты решил?
  - Мне сказали.
  - Они обманули тебя. Твой друг пришел ко мне сам, растерянный и беспомощный.
  - Сам?.. Для чего?
  - Ты же помнишь, как нуждался он в женщинах. А в последние годы ему, как сказали бы вы, не везло.
  - И что?
  - Он пришел, как ребенок, ждущий, чтобы взяли за руку и отвели, куда нужно, где ему будет хорошо. Помнишь, в жизни он никого не хотел слушать, хотел все по-своему и только себе, а послушался, выходит, только меня.
  - Какое было у него лицо, когда он пришел к тебе?
  - Лицо ребенка, которому объясняют, что это не больно. Испуганное и недоверчивое, и все-таки доверяющее.
  Из щели между потолком и стеной выкатился голенастый паук и по невидимой паутинной нити спустился и завис перед ним, потом другой, третий... как будто высадили десант. Всплыло неотвязное ощущение липкой паутины на лице - у Лысого Джона была дача, всегда пахнувшая сырыми опилками.
  - Ты возвращаешь нам детство?
  - Я возвращаю все, что было и будет, ничто не пропадает из моей кладовой. Я останавливаю время, выпускаю его изо всего, что попадает ко мне, как на бойне выпускают кровь из шеи быка. Все замирает и успокаивается во мне.
  - Значит...
  - Все затихает, не зная ни боли, ни радости. Слышал когда-нибудь остановленный крик?
  - Значит, ты можешь вернуть мне ее?
  - А ты знаешь, где хранятся нерожденные чувства и дети?
  - Ты вернешь ее мне, старая болтливая сука?!
  - Разве не сам ты сказал, у меня ее лицо...
  Покойный рывком крутанулся на стуле, заскрежетавшем, точно от боли. Полночь. В окне улица без фонарей. Старая нищенка толкает перед собой тележку, полную бутылок и банок, из которых выпустили всю их газированную жизнь. Редкие голоса, как светящиеся гнилушки, мерцают кратко и беспорядочно. Женский смех, отрывочный и нервный, одинокий и дикий в ночи, как ржание перепуганной со сна лошади. И еноты, жирные волосатые свиньи, они роются в помоях, и их хочется бить палкой, тяжелой бейсбольной битой, чтобы они подлетали и с тупым шлепком спущенного мяча ударялись в стену. И как лицо спускающегося по трапу президента, сияет непроницаемый фасад библиотеки.
  * * *
  - Настоящий мужчина, - сказал ему однажды Лысый Джон, деньги любит больше, чем баб. Потому что бабы ему достаются легко, а деньги с трудом. Настоящая женщина же, напротив, любит только себя, ибо деньги плывут к ней сами с кошельками мужчин.
  - А как же, - растерялся покойный, - любовь, красивое сильное чувство? Это для ненастоящих, для не мужчин и не женщин?
  - Еще детей и подростков, - сказал Лысый Джон, сочувственно глядя на него с высоты своего роста. И поправил покойному съехавшую на затылок шляпу.
  * * *
  Все отношения в этом мире - немножко игра. И знаете, в свои жизненные игры мужчина и женщина играют вроде бы по одним правилам, но все же по-разному. И для женщины здесь нет ничего важнее самого процесса - причем в той мере, в какой он доставляет ей удовольствие. Женщина ничем не подменит свое чувство, и даже наполнение этого понятия жизни у мужчины и женщины - разное. Женщина живет для того, чтобы чувствовать, что она живет. И даже если женщина живет хорошо, но чувствует это плохо - она все равно, по ее ощущению жизни, живет плохо. Рáвно и наоборот.
  Ведь женщине характерно все женственное - это неотъемлемое качество нашей прекрасной половины человечества. Вся жизнь двух полов имеет своей доминантой борьбу за обладание. И здесь мужчина может, а иногда и хочет пококетничать своей страстью к даме сердца, выставить свои достоинства на турнире в честь прекрасной возлюбленной. Но в некоторых случаях он все равно мнит себя собственником: и даже если он пылко говорит, что он у нее в плену, то убежден, что она - его рабыня. А это две абсолютно разные вещи: из плена можно бежать, а вот как освободиться от рабства?
  В подобных играх женщины придумали отличный и очень сильный ход. Пусть мужчины думают, что они завоеватели, раз уж им так хочется. 'Чем бы дитя не тешилось...' Но женщина-то знает, что последнее слово всегда и везде остается за ней и только за ней. И единственное средство, которым обладает истинный мужчина в этой игре - это понимание того, что у него нет никаких средств, чтобы склонить чашечки весов в свою пользу.
  Нужно принимать игру с этими правилами, понимая, что оценивает и выбирает женщина - но ни словом, ни намеком обмолвиться о правилах такой игры! Поэтому не стоит корить женщину в каких-либо недостатках... Не надо...
  * * *
  В дополнение ко всему он перестал получать почту.
  Это казалось странным, тем более он знал, что почта должна приходить хотя бы в виде счетов за телефон, которым он не пользовался, и электричество, которым пользовался холодильник. Со сдержанным рокотом, точно идя на взлет, которому не бывать (холодильники не летают), он перемалывал электричество в холод. И внутри у него было холодно, пусто и плохо пахло, впрочем, как и снаружи.
  Он позвонил начальнику почты поинтересоваться, куда исчезают его счета и другая корреспонденция, и какими это ему грозит неприятностями.
  - А нам сказали, вы здесь больше не живете.
  - А где, вам сказали, я живу?
  - А нигде, - сказала телефонная трубка.
  Телефон в его квартире затих, как мышь, которой слишком долго играла кошка. Он лежал молча, блестящий и гладкий, как сохнущий на солнце тюлень. Это было нормально - иметь молчащий телефон, но иногда становилось грустно, и покойный из любопытства снимал трубку. Аппарат с готовностью отзывался протяжным гудком, впрочем, довольно формальным. Он слушал, пока гудок не рвался на короткие настойчивые сигналы, тогда покойный клал трубку на место. Он не хотел ссориться с телефоном.
  Однажды он зашел в телефонную компанию и, мысленно переминаясь с ноги на ногу, попросил проверить его номер:
  - Не звонит уже третий месяц. Может, что-нибудь неисправно? Она обычно часто звонит, вы уж поверьте.
  Дежурный оператор справился с телефонистом и сказал, что все в порядке, что телефон молчит, потому что не звонит никто, что он так устроен, и спросил, есть ли еще вопросы. Покойному казалось, у него есть вопросы, но он не знал точно, какие.
  Однажды телефон все-таки зазвонил. Как будто съеденная три года назад мышка вдруг побежала, сама не веря в реальность происходящего. Он в нерешительности смотрел на мышку, которая нерешительно же пробегала звонок за звонком, останавливаясь и оглядываясь вопросительно - долго ли еще ей бежать.
  Первой опомнилась кошка, и телефон осекся на девятом сигнале. 'Может, просто ошиблись номером?' - подумал покойный.
  * * *
  О чем думал покойный? Он думал, что в мире, где поражение не обязательно заканчивается смертью, выжить - еще не означает жить.
  * * *
  Когда взаимоотношения достигают высокой степени интимности, необычайно важной становится достоверность - наша способность отказываться от попыток произвести хорошее впечатление и начать раскрывать самих себя такими, какие мы на самом деле есть, даже если это и неприятно. Настоящий друг - это человек, который любит нас и воспринимает нас такими, какие мы есть, но которому при этом хватает честности не замалчивать наших оплошностей. От таких отношений очень недалеко до любви...
  Ведь сама по себе любовь - это более сложное явление, чем привязанность, а значит, и более трудное для определения и изучения. Любовь страстная, волнующая, интенсивная, эмоционально окрашенная - это смесь восторга, уныния, радостного трепета и тоскливой удрученности, дружбы и прощения.
  И здесь-то и кроется основная проблема - если мы чувствуем обоюдное, то мы переполнены любовью и испытываем неподдельную радость, но если же нет, то она буквально опустошает нас и приводит в состояние отчаяния. И оставаться очень долго в этом ненормальном и изматывающем состоянии невозможно чисто физически - никакой организм не выдержит мертвого отсутствия бешеного ритма любви вечно...
  * * *
  Как хоронили покойного? Как и положено.
  Гроб заказали в похоронной конторе по купону с десятипроцентной скидкой, тапочки нашлись в доме. К вечеру, как улеглась жара, потянулись гости, кто с букетами, кто с вином. Поздравляли, жали руку, хлопали по плечу, отмечали, как хорошо выглядит.
   * * *
  И когда мы, взявшись за руки, подошли к самой воде ручья, меня еще шатало, и слившиеся воедино виноватая улыбка и головокружение придавали моему лицу нелепое и смешное выражение. Кроме того, не совсем еще прошел ожог от крапивы, и, покрытый красными пятнами, я, должно быть, выглядел, страшно непривлекательно.
  Взглянув на меня, ты отвернулась. Ты, разумеется, ничего тогда не знала о моих мечтах, тебе не было интересно.
  * * *
  Покойный неизвестно зачем отправился в публичную библиотеку, в дверях которой его приветствовал безногий с улыбкой, едва помещавшейся на его совершенно круглом лице.
  - Как поживаете сегодня, сэр?
  - Спасибо, спасибо, - пробормотал покойный, не глядя, ссыпая медь в стаканы бродяги.
  * * *
  Я часто спрашиваю себя - 'Любовь ли это?' Так вот теперь послушайте, друзья мои. Если она не оценит самого лучшего проявления вашего чувства, она не оценит ничего иного, что вы можете ей предложить - лучше вам о ней забыть. Если же она одобрительно засмеется, то вы наполовину победили. Но остальная половина - ваше дело, и вам нужно добавить что-то еще лучше этого... Некоторые говорят, что односторонняя любовь лучше, чем ничего - но, подобно половине буханки хлеба, она, к несчастью, быстрее черствеет и плесневеет... Самое главное - пожелайте, чтобы кому-то повезло встретить вас, и тогда вам повезет встретить кого-то.
  Безответная любовь - это уловка нашего 'Я'. Когда, выйдя из-за своих железных дверей и психологических защит, мы находим свое место в реальном мире любви, мы не одурманены - как раз именно в этот момент мы по-настоящему адекватно воспринимаем всю полноту жизни.
  Если мы хотим, чтобы жизнь когда-нибудь стала более теплой и честной, мы должны перестать быть холодными и лицемерными сейчас - любите, любите друг друга! Не скрывайте своих чувств, не позволяйте любви распасться на две половины, так и не обратившись в великое чувство гармонии двух любящих сердец! Любите!
  * * *
  В ярко освещенном фойе церкви лицо ее светилось матовой белизной жемчуга, оттененное черным бархатом гладко зачесанных волос. Он смотрел на нее сквозь стеклянные двери, замешавшись в собравшуюся у входа толпу нарядно одетых людей. Впрочем, она все равно бы его не заметила, ее строгие глаза смотрели прямо перед собой, останавливаясь только на ближних предметах, если это не был алтарь или ожидающих их священник.
  Он не был ни алтарем, ни священником.
  Он даже ни во что не верил.
  Её вел под руку Натаниэл Броуди!
  'Жизнь просвистела так близко', - подумалось покойному, - 'Что едва не задела'.
  * * *
  Я испугался, и свет померк в моих глазах. Возможно, что это произошло в обратном порядке: сначала пропал свет, затем страх забил горло, и сдавленным шепотом я звал тебя, звал, забыв, что не услышиь, звал, забыв, что меня уже нет, что тебя уже тоже нет...
  Закатанный в рулон тишины, я видел пятна лиц; неподвижно обращенные в мою сторону, они тускло выделялись на сером мутном фоне. Я молчал. Отвернувшись, они слились с расплывчатой мутью. Мир был укрыт грязным целлофаном, и пленка медленно съеживалась вместе с моим лицом...
  * * *
  Есть много способов заработать рак легких, так вот табак самый приятный из них.
  Я сам курю. Давно и много. Мои сбережения не позволяют мне курить что-нибудь очень хорошее, да и не продается ничего хорошего в табачной лавке; поэтому иногда я захожу в 'дорогой' магазин и покупаю сигары по два доллара за штуку, а потом отправляюсь домой по проспекту и курю медленно, не торопясь и с удовольствием, в предвкушении чашки крепкого горячего 'Пингвиньего' кофе.
  У меня никого нет. Возможно, у меня были родственники, но я их не помню. Это было давно. Слишком давно, чтобы что-нибудь помнить. И еще у меня нет друзей и нет любимых животных. Нет, не потому, что я нехороший человек, - просто они все куда-то пропали. Может быть, кто-то когда-нибудь займет мое место, может быть, тогда мне откроется смысл жизни. Я стану частью чьей-то жизни, а чья-то жизнь станет частью чего-то еще. Рано или поздно мы все будем вместе.
  * * *
  Покойный начал новую жизнь.
  Завел животный хохот; по выходным стал ездить на летний рынок за свежими персиками, сливами и виноградом, стал следить за льготными тарифами, радоваться дешевым билетам и вырезать из газет купоны; начал питаться три раза в день и усердно работать, и, конечно, копить деньги.
  Только вот при упоминании её имени ноги у него подкашивались, как и прежде.
  Он не помнил точно, что было дальше. Кажется, он боялся, но больше никто не приходил в его дом и со временем покойный обо всем забыл и стал жить обычной размеренной жизнью.
  Все, что происходило тогда в его жизни, казалось теперь каким-то маленьким и незначительным. О дальнейшей ее судьбе он и сейчас ничего не знал. Она пропала из его жизни навсегда.
  Худо-бедно ли, но он всему научился.
  Научился разбираться в сортах пива и быть веселым на людях, научился ходить на концерты и обсуждать их сравнительные достоинства, рассуждать о жизни и обсуждать меню с официантом, научился изрекать истины и не вставать со стула, когда к нему обращалась женщина, научился задирать ноги на соседний стул, артистично пить коктейли со льдом и давать бесполезные полезные советы. Научился знать, что почём, узнавать погоду по телефону, отличать двойной купон от простого, проверять счета, считать сдачу и оставлять чаевые. Он научился придавать весомость своим словам и значительность позе, умел поменять колесо в машине, покопаться в моторе и залить масло, научился есть плоды манго и не есть сала, закусывать спиртное не огурцом, а маринованным перцем, и завтракать не кашей, а кукурузными хлопьями.
  И был доволен собой. Вот только ее имя стало ему в тягость. Когда ему ненароком случалось услышать его, он отводил глаза в сторону, словно глухой, и втягивал голову в плечи, будто его в чем-то уличили. И ни вы, ни он не догадывались, в чем.
  В самом деле, вроде бы всему научился, худо ли, бедно ли.
  * * *
  О чем думал покойный? Он не думал, он рассуждал. О том, что у него нет оружия, и он не сможет, как подобает мужчине, умереть от пули. 'А так бы', - прикидывал он, - 'приставил дуло к правому виску, нажал на спуск, и готово. Пуля из левого виска бы и вышла. Плохо только, что и левый висок, и щека бы вся перепачкались кровью и вытекшим мозгом. Можно выстрелить, конечно, в левый висок, но тогда вся правая щека измажется. А можно еще вот как. Можно взять два пистолета, приставить к вискам точно друг против друга и одновременно стрельнуть. Тогда пули столкнутся посередине и так и останутся внутри головы'.
  Он представил, какой грохот произойдет от столкновения пуль в его голове. Она наверняка не выдержит и расколется, и все из нее вытечет прямо ему на рубашку и за воротник. 'Ничего, что-нибудь придумаем', - решил он, - 'Нет безвыходных положений'.
  Последнее, что видел покойный, было ее лицо в его окне. Лицо, которое он сам нарисовал тушью на стекле...
  * * *
  Наверное, это очень плохо, когда ума хватает только на то, чтобы понять, что его больше ни на что не хватит. И алкоголь мне теперь не помощник,
  но я сам виноват. Не надо было этого делать - думать о смысле. А что, если действительно умереть. Но как? Застрелиться, например. Для этого нужен пистолет, а у меня его нет. И где его купить, я не знаю. А если я его все-таки куплю? Есть ли какая-нибудь разница в том, как уйти из жизни? Не проще ли наглотаться пилюль, ведь в ближайшие дни искать меня никто не будет,
  и я умру спокойно и не торопясь.
  Или повеситься? Нет, вешаться как-то неприятно: видел я уже Лысого Джона с высунутым языком, а я, наверное, еще и посинею. Перерезать вены? Вот! Это то, что нужно. Сначала нужно набрать в ванну теплой воды, потом лечь и перерезать под водой вены. Хорошо, что я сегодня побрился - в гробу буду свеженький, как огурчик, и такой же холодный.
  * * *
  Я лежу в ванне. Вода приятно теплая. Я курю последнюю в жизни сигарету. Жаль, что в самоубийстве нельзя набраться опыта, довольно трудно себе представить, как себя вести после того, как вены уже вскрыты. Впрочем, очень скоро я все узнаю. Я беру лезвие и аккуратно разрезаю кожу на одной руке, а потом делаю то же самое со второй рукой. Довольно трудный процесс, в котором главное - не задумываться. Вроде того, как делать самому себе укол.
  Я и не подозревал, что во мне столько крови. Все-таки немного больно, но терпимо. Кружится голова, но спустя мгновение все проходит. Кровь медленно заполняет ванну, перемешиваясь с водой. Появляется новая боль, но она скорее сродни той, что бывает при отравлениях - она заполняет все тело и пробирается в голову. Это, скорее, даже не боль... Меня прошибает пот, мне страшно, но уже поздно поворачивать назад. Я чувствую, как уходят силы. В глазах появляется рябь; такое ощущение, что свет стал нестерпимо ярким
  и в тоже время все вокруг темнеет. Мир быстро сжимается и теряет краски,
  и я понимаю, что сползаю на дно ванны. Сейчас я захлебнусь.
  * * *
  Я вижу свое отражение в зеркале. Это стеклянные глаза енота, которого я бросил в яму для мойки машин. Стены были слишком высокие, чтобы вылезти, и он плавал, и ужасно орал, а я смотрел, и во мне поднималась волна какого-то жестокого удовлетворения. Он не мог выбраться и утонул, а я хочу жить. Я пытаюсь выбраться из ванны, но у нее скользкие края. Кажется, мне что-то удается. Какая страшная боль. Какая ужасная слабость. Я открываю глаза и вижу пол, но он сейчас сбоку.
  Теперь боль немного меньше, но пол на прежнем месте. Я пытаюсь двигаться, и в поле моего зрения попадает что-то красное. Я вспоминаю: это моя рука, перетянутая майкой. Надо перетянуть покрепче.
  * * *
  Я опять открываю глаза. Я уже на полу комнаты и в окне яркий дневной свет. Я чувствую себя хорошо, поднимаюсь и тут же падаю. Меня тошнит.
  * * *
  Я не знаю, сколько я пролежал теперь, но в окне опять дневной свет. Осторожно я пробираюсь на кухню. Это занимает много времени, я переползаю с места на место и останавливаюсь отдохнуть. Очень хочется пить, и я пью воду из чайника на столе, а потом засыпаю.
  * * *
  Я немного пришел в себя. Я даже два раза ел. Силы постепенно возвращаются. Я все время сплю. Как же давно у меня не было такого крепкого сна!
  * * *
  У меня появился аппетит. Я могу ходить по квартире. Руки все еще болят, но я перевязываю их каждый день.
  * * *
  В тот день она выглядела хуже, чем обычно; казалась усталой, большие, как испуг, глаза ее были красны, помада на губах ее ссохлась и скаталась в крошки. Но и такой она оставалась самой прекрасной в мире. Они говорили о квартире, куда она только что переехала с Нэдом, о растущих ценах на жилье, о сырости и холоде предстоящей осени - а тихие аллеи зеленого парка и чуть-чуть загрустившие клены знали, что это все не те слова, которые нужно сказать.
  И разве не тогда, подумалось ему, наступает конец света, когда лучшая в мире женщина выходит замуж за другого? Ее глаза цвета небытия ответили утвердительно. Она махнула рукой и обручальное кольцо, сверкнув тускло и холодно, как обнаженный клинок, упало в ручей и пропало там навсегда.
  Неожиданно я понял, что жив!
  
  Великая наука жить счастливо
  Состоит в том,
  Чтобы жить только в настоящем. Ричард Олдингтон
Оценка: 1.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"