Андрей Борейко
A_Boreiko@custis.ru
http://www.stihi.ru/ ->>> Тихон Камельков
http://termitnik.dp.ua
http://www.piiter.ru
http://www.poezia.ru
Хлеб
" девушка... дышала во сне, словно теплый хлеб"
/Милорад Павич/
Ты дышишь рядом, словно теплый хлеб,
на влажной и потрепанной подушке.
Я ждал тебя как ждал страдалец Глеб
своих убийц. И в розовой краюшке
надломленной, в кровинках-бугорках
и хрупкой, словно детские игрушки,
я замешал на семени дрожжах
свою печаль. Тебя заправил в сон
чтоб ты взошла, и твой дурящий запах
понесся хлебным духом из окон.
Мой чугунок на неуклюжих лапах
тебе не мал. Я больше чем бадья
для всей закваски мира. Засыпая,
я обниму тебя, моя родная.
Я снова здесь - в объятьях бытия.
24 марта 2000 г.
Ледоход
живущим на льдинах никто не сказал,
что может быть так
/Б.Г../
Я спел что мог, и с этого не сталось:
не распахнулись раем небеса.
И зябкая апрельская усталость
нашла меня. Сменилась полоса:
уходит юность, память увядает,
коростой покрывается душа.
Я слышал будто лед весною тает,
стирает время след карандаша.
Так, черной влагой давятся, мутнеют
и трескаются все мои следы.
Переболеют мной, переболеют
и клёкот стай, и тихий плеск воды.
14 апреля 2000 г.
Птенцы на крыше века
Мы все - птенцы на черной крыше века,
под нами - двадцатиэтажный дом,
дрожит устало солнечное веко
в багровом зное дышится с трудом.
Пусть этот дом уже не обитаем,
но каждый день, описывая круг,
мы к нижним этажам легко слетаем
клевать зерно с давно умерших рук.
На мелочность и ярость наших споров
взирает череда ушедших лиц.
Когда мы превратились в крохоборов,
раскрашенных судьбой потешных птиц?
22 мая 2000 г.
Брачный сонет
В.Б.
Как невесомо тел переплетенье
побегами вьюнка и винограда.
О, ягоды твои - моя награда.
О, памяти блаженное успенье.
Не языки огня для очищенья
колышутся во тьме ночного сада -
опалена соцветьями ограда,
на грани слуха капельное пенье.
Холодным милосердием росинок
мой волос намокает, чернотою
пропитаны сплетения тропинок.
Я твой покой заботливо укрою
ладонями багряного люпина,
зарей невыразимого покроя.
19 июня 2000 г.
pro Patria...
как чернеет взлетевшая бровь -
словно гордая хрупкая птица!
ты постель для меня приготовь
и дождись. ничего не случится,
если в этой убогой глуши
мы растратим себя до монеты,
до младенческой плеши, парши,
до плененности домом, газеты,
до старушечьей сплетни, плетня
в перекосах жердевочных колик,
до врачей-живодеров, лепя
домино на облупленный столик.
без шумихи и срама, скромны
растворимся в кромешной отчизне,
чтобы дети, добры и пьяны,
нас любили на будничной тризне.
19 июня 2000 г.
***
я скрыл тоску бессмертия в стихах
криптографично, крепко, не на страх -
на соразмерную тоске подобной весть,
что не отсюда мы, и, видимо, не здесь
находится домашний тот очаг,
чей отраженный свет в твоих очах
вернул меня, перешагнуть порог
заставил; и уже не одинок
мой голос, и его печальный звук
не в пустоту несется наших двух
опустошенных пепельной средой
нелепых жизней, но в него Другой
вплетается и царственно ведет
к иному дню, когда из темных вод
мы вынырнем, с трудом глотая синь,
и этот Голос молвит нам... Аминь.
20 июля 2000 г
***
оцени эту грусть
этот пустопорожний голяк
смолянистый душок свежесрубленных бросовых веток
незапамятный хруст
и гнилое железо в полях
мелкий топот сапог конопатых простуженных деток
серый нимб мошкары
бестолково над палой листвой
ковыляет по просеке полураздетого леса
мы тихи и добры
как хорош этот masterpiece Твой:
безголосая осень и неба густая завеса
мы еще посидим
на заваленной бурей сосне
вспоминая друзей, пораскиданных по бездорожью
кто еще невредим
кто еще обретается не
в карантине Твоем, пробираемый адскою дрожью.
без дешевых утех
в стороне от железа и шпал
разведя рукавом обомшелые черные ветки
мы помянем и тех
кто когда-либо жил и устал
кто Тебя не узнал в этой влагой пропитанной клетке.
24 июля 2000 г.
Петкутин и Калина
поспеши, я сжимаю в горсти твое теплое имя.
мне как швы поцелуи твои наложи на лицо,
чтобы прежде того, как тела наши станут чужими,
мы насытились днями, как кабели сыты свинцом.
не пиши мне стихов, не дури мне башку этим сором.
лучше подле приляг, прислонись головою, рукой,
потому что уснем, и тогда уже - слышишь? - не скоро
ты коснешься меня в темноте диатезной щекой.
накорми меня вздохом твоим, языком и губами,
напои меня соком твоим - я не пил много лет,
не смотри, что глядят эти души умерших за нами -
им не спится, не естся, неймется - ведь их уже нет.
и останься - ты слышишь? - останься моею тревогой,
и моей человечиной, кровью, останься судьбой.
я в крысиной норе отдохну перед дальней дорогой -
ты проводишь меня и в прихожей закроешь собой,
в полумраке пропахшего ладаном Божьего зала,
где свечей ни на грош, а на западной стенке зверье, -
чтобы руки мои под землей до Суда согревало
покаянною грамотой теплое имя твое.
двоесловие быка с мотыльком
не зли меня, я многократно зол -
минойский бык, подвешенный на крючьях.
я гол тобой и многократно гол
в сетях ума, немыслимо паучьих.
как вечерами толстый мотылек
стучится о горячий глаз плафона,
так я бумагу правлю поперек
в неровное койне бустрофедона.
не все ли прах: гора упругих мышц
или хитина кольчатые звенья?
то иногда гора исторгнет мышь,
то мотылек истает как виденье.
август 2000 г.
***
посмотри как червями изгрызено чрево Москвы.
неизменна строка в сочленении: "made in Мытищи".
от гранитный корней до бетонной надземной ботвы
ароматный поток сквозь морену песчаную свищет.
я любил этот запах до слез на пути в детский сад,
в междуречьи асфальтовой корки с каналами грязи,
среди мнимого круга врагов и военных засад -
(мягкий ветер утробы земной) то варяги, то фрязи.
простучали года, я узнал метастазы метро -
эти патлы медуз, колтуны новостроечных станций;
лысоватые боги не лыбятся больше хитро,
и не в моде давно социально опасные танцы.
и теперь, провожаемый взглядами синих менад,
погружаясь в безумие в поисках лучшего перла,
я уже не волнуюсь, вдыхая магический яд,
но, подобно Орфею, схожу в чернокожее жерло.
сентябрь 2000 г.
стих сохраняет все
стих сохраняет все. он дышит ветром
и метром измеряет глубину,
стих затихает с каждым километром
земной коры, наносит седину
на каждую сентябрьскую травинку
и на листву кладет печать огня,
стихотворит Тишинку и Стромынку
и по кольцу, трамваями звеня,
бежит, летит неведомо куда,
бросая взгляд направо и налево,
то в нем заплещет лужами вода,
то женщина в пальто как королева
в нем промелькнет и сгинет навсегда
в московский переулок, в пустоту,
в объятия колодезные канет,
став наготой, и эту наготу
наденет стих и тишиною станет.
27 сентября 2000 г.
постапологетика
о, cheri, мы уже далеко не австралопитеки
в новостройках и в старых домах, в монастырской ограде,
и, пока нас не сменят ужасные сверхчеловеки,
мы живем не погибели для, а спасения ради.
мы не звери, cheri, наши зубы подолгу молочны,
наши ногти плоски (т.е. как на бумаге - двухмерны),
наши мысли от юности мелочны (пишем - порочны)
и случайны дела, непричастные всяческой скверны.
т.е. мало того, что не звери, но (прочь околичность)
мы не ангелы тоже, поскольку сложны и тягучи;
даже лучшие лица (прости переходы на личность)
ненамного отличны чертами от гадов ползучих.
между тем, наша плоть исключительна, конгениальна
плоти Божьего Сына, Который родился от Девы;
Его слава для греков глупа, для евреев скандальна,
но для призванных слаще плода приснопамятной Евы.
я не тот проповедник, что ты бы хотела, однако,
мое сердце и эти куски благовестия греют,
под столом у детей Элогима любая собака
может брюхо набить, если вовремя вытянет шею.
эту малую лепту, омытую водкой и снегом
я внесу, как всегда, не туда, избежав наказанья,
чтоб до смерти не знало покоя бездомное эго,
громко стукни костяшками пальцев по древу познанья.
октябрь 2000 г.
тать
половицы трескучи. я - тать в ночи,
увлечен как любовник своей татьбой,
на бедре позвякивают ключи
от чуланов глухих за печной трубой.
да и нешто не знает любой дурак,
что чуланы те ломятся от добра?
проведешь рукой - паутина, мрак,
но потемки - исподнее для вора.
мне потемки - что мамки родной подол,
или бабы моей сумасшедший глаз.
истопник бумагу сует в подзол,
я же - тело свое в подзаборный лаз.
я же сам как свечка, хоть нет огня,
хоть погашен окурком, ушел в распыл,
но еще проедусь, мошной звеня,
мимо тех трущоб, где болел и стыл.
накажу купчину, чтоб знал чурбан,
что не всё купаться ему в меду,
что не век брюхатить капустой жбан,
не сбеднеет авось, не впадет в нужду.
......................................................
колотушками ходит от страха кость,
мне с овчинку небо и воздух мал.
в доме вора застал именитый гость,
как пальнул... в осколках себя узнал.
21 октября 2000 г.
Миллениум
Скрути свою дуду в бараний рог,
а коли нет - набей ее щеками
и легкими, и, стиснув ремешками,
дуди на перекрестке всех дорог.
Увещевай прохожих и иных,
членораздельно, празднично и шумно,
на стогна поспешать, бросая гумна,
попутками и на перекладных.
Пускай бегут, поспешно запахнув
пальто, манто, бурнусы и халаты
все кто ни есть: женаты, не женаты,
кто за мужем, и кто на все махнув
в ничтожестве толчет свою печаль,
кто марширует, пахнет керосином,
торгует анашой и пектусином,
кто кофе пьет и разливает чай.
Дуди в дуду до посиненья губ
до судорог межручья и межглазья,
пускай глядят, оставив безобразья,
как новый век, беспомощен и глуп,
доверчиво пищит над скорлупой.
Астрологов окончена осада,
и падает спокойно, без надсада
январский дождь - кислотный и скупой.
23 ноября 2000 г.
***
памяти В. Ходасевича
Так сон меня качает и манит
своей широкой ласковой ладонью:
обманет, обведет, угомонит
и отряхнет в пугливую, воронью,
глухую ночь. И там уже ничто
не солоно, не радостно, безгласно -
так скомканное грязное пальто
уже на все, почти на все согласно.
Там трын-трава и черные кульки
замерзших птиц разбросаны по полю:
гранаты смерти, тления мальки
в пучине сна. На чью придутся долю
их гулкие разрывы? Дикий зверь
бежит по кромке, огибая пашню.
Он мне знаком. Зачем я здесь теперь?
и почему так холодно и страшно?
В прозекторской, на цинковом столе,
где ни зверья, ни рыбы и ни птицы,
прилягу я, чтобы уснуть в земле, -
пусть колос прорастет в моей глазнице.
2000
***
что мне сказать мой Бог я так невнятен
душа - ковер из черно-белых пятен
и пальцы точно веточки дрожат
и каждый жест коряв и неопрятен
и губы только хлебом дорожат
чем накормить детей Твоих и прочих
когда смешон и крив мой дикий почерк
и грустным мыслям тесно на листе
и тени из подполья среди ночи
клешнями трут по пестрой бересте
и не солгать и не залить елеем
все то что мы любить уже умеем
и что немея сердце сторожит
как пес цепной пока не околеем
пока завод пружиночный кружит
и как опять впотьмах нащупать двери
и за порог не зряче а по вере
шагнуть в густой и терпкой тишине
и ощутить как прежде в полной мере
что я прощен что Ты опять во мне
25 февраля 2001
***
В то время мне ложились в руку сны
как живописца радостные кисти.
И я писал портрет моей весны:
все грани мира были мне ясны,
и тайны открывались в птичьем свисте.
Я познавал несбыточный язык
лесной тропы и камышовой пади,
где под суровым росчерком грозы
не капли низвергались, но азы
на водомерок тонкие тетради.
Кто там свистел, кто щелкал и трещал
в листве густой невидимый и быстрый?
Чей голос ему в чаще отвечал,
и кто призывно ветками качал
над берегом Колочи или Истры?
А лес дышал и пил вечерний свет
как вина пьют, от нежности хмелея.
Я вопрошал, и он держал ответ:
то сойкой, то кузнечиком в траве,
то тенью набегая, то светлея.
Те дни остались медом и вином
(сон-пасека, сон-ягода живая)
в портрете женском темном поясном,
в календаре забытом отрывном
как радости закваска дрожжевая.
27-28 сентября 2001 г.
Алексею Цветкову
Я - наследник эпохи модерна,
человеческих дум властелин.
Не дешевый портвейн, а мадера;
не совковых костей пластилин,
а слеза на синюшном запястье,
Имя Божие в жадной горсти,
разночинца плебейские страсти
и гнильца в желтоватой кости.
Не селедка в дырявой кошелке -
рыба чир за полярный чертой,
да седые сибирские волки
в полуночной тайге под Читой,
или в грязных лесах под Челябой,
в Чебоксарах рябая родня.
И горячей красивою бабой
одаряет Создатель меня.
5 октября 2001 г.
Значит, снег...
Значит, снег... И ты на фоне снега
все глядишь в мутнеющий проем.
Крупная звезда, наверно Вега,
в завитке запуталась твоем
и погасла. Ветки, ветки, ветки -
сеть морщин над парковой тропой.
На казенной наволочке метки -
отпечаток родины скупой.
Снег идет... легко, неторопливо,
и скрипит несмазанная дверь.
Ты стоишь и смотришь терпеливо.
Ты такая тихая теперь.
Мир в снегу. Земля белее мела.
Изморозью тронуто окно.
Белый лебедь! Белая омела!
Белое сухое толокно...
Белый бинт... но, знаешь, сердце чует
это нас с тобой, наверняка,
белизной бинтует и врачует
добрая и крепкая рука.
октябрь 2001
Ты вся во мне
Ты вся во мне, когда летит листва,
и воздух шьет портновским клювом ворон,
и времени тугая тетива
поет о смерти тополиным кронам.
Ты вся во мне, когда кругом вода,
и жабры вырастают у прохожих,
плывущих по проспектам в никуда -
в порожние дома из непорожних.
Ты вся во мне под сеточкой дождя,
почти неуловимая для зренья,
дрожащая как перья у вождя,
курящего священные коренья.
И я дышу густой копной волос,
как дышит луг невывезенным стогом,
как на Лосином острове колосс
шуршит в ветвях одервеневшим рогом.
Когда мы совпадем, случится снег.
Он упадет, несметный и красивый,
на как обычно средней полосе,
в предсердии поруганной России.
Но где-то подо льдом наступит сбой.
Небесный свет зовет меня обратно,
и по весне я прорасту тобой,
как тополь, оскопленный многократно.
октябрь 2001
Из глубины
Есть только пар в дверях тысячелетья,
и зимнее дыханье на оконце,
блестящее узорами при свете
холодного полуденного солнца.
Есть ветер. Он, курильщик и астматик,
замученный простудами астеник,
глотает дым секретных предприятий,
и кашляет на островки растений.
И есть вода, подернутая пленкой
нерадужной, но радужная с виду.
Высотный дом с кубической мошонкой
как памятник покойному Евклиду.
Я здесь живу. В люминесцентной крошке
мое лицо и тысячи подобных
как души мертвых на античной брошке
застыли в выраженьях неудобных.
Лишь иногда при виде свежей крови
речь оживает, мимика, движенья
и ненадежно держатся на слове
языческого жертвоприношенья.
В аду метро - с работы, на работу -
я жду, когда в подземные владенья
сойдет, как в ту победную субботу,
Христос, даруя грешникам прощенье.
7 ноября 2001 г.
***
памяти Б. Чичибабина
Я в жизни видел мало зла.
Вполне возможно дело в этом:
По легким университетам
Меня нелегкая везла.
Я видел слишком мало зла.
Как я хотел дышать и жить
И пить свое, и есть густое
И не затягивать постоя,
Но вовремя за все платить.
Да, я хотел дышать и жить!
Я слышу горькое "увы"
И вижу, в некотором роде,
Что жизнь как женщина проходит,
Не поднимая головы.
И слышу тихое "увы"...
Всё книжки умные читал,
Ждал одобренья от кого-то,
На дядю до ночи работал,
И совесть вроде бы чиста.
Всё книжки умные листал.
Я ничего не накопил
как посторонний, гость, прохожий.
Так дай мне полной мерой, Боже,
За все любовью заплатить!
май 2002 г.
Бабочка
Который бабочка - пускай летит на свет
/Виталий Кальпиди/
Ты - просто сон в моей пустой руке
и не похожа ни на что другое;
так пламя застревает в мотыльке
и в нем трепещет пепельной дугою.
О, ты жива покуда я смотрю
на твой узор и шевелю губами.
Ты - бабочка, подарок сентябрю
с его дождем, прохладой и грибами.
Что птица, там, ворона, соловей!
а твой полет изящней и полнее;
не сахарней - скорее солоней
пыльца твоя и перышек плотнее.
О, бабочка, ты видишь этот свет,
не тот вверху, а ниже, из под кожи -
тепло мое, которого здесь нет,
которому я противоположен.
Ты движешься пока я говорю:
- Лети ко мне, коснись меня крылами!
Ты умираешь, значит, я горю...
И тишина. И пепел между нами.
3 июня 2002 г.
сад сентябрь
вот, собственно, и все. посторонилось лето,
и катятся дымы, и паданцы лежат.
переизбыток сна, нет, недостаток света
сырой рукой дождя к вискам твоим прижат.
вот, пальцами скользя по бугоркам надбровным,
дождь шепчет: "ни черта", - и повторяет: "жди".
и ветер сентября своим дыханьем ровным
застал тебя врасплох, с ладонью на груди.
и больше ни-че-го. не хочется. не надо.
одно сплошное "не" на выдох и на вдох.
на мякоти земной, среди пустого сада:
трава и тишина... нет, человек и Бог.
16 августа 2002 г.
мастеровые
где-то там, в облаках, золотое везде,
водородное всюду божественных сил:
на заляпанной временем лунной фрезе
и на солнце, что мудрый Коперник носил
с абразивом алмазным нетронутых звезд
в неказистом футляре, с подзорной трубой
(а в доскy Реформации кованый гвоздь
забивая, Игнатий держал над собой
заводные светила, но речь не о нем).
так скажи мне, товарищ, в пустой мастерской,
что нам делать теперь ослепительным днем
в пустоте, в суете, в маете воровской?
.....................................................
ты молчишь. отпечаток тяжелого лба
на оконном стекле. облезает закат,
заржавелый от крови. седьмая труба
пробивает фасада картонный плакат.
28 сентября 2002 г.