Как это типично - живём, живём, в заботах, радостях, разных встречах и событиях, потом оглядываемся на какой-то отрезок своей жизни и видим, что был он для нас, оказывается, очень важным или даже определяющим, и как значительны были те или иные события, встречи, которым мы вначале и не придали никакого значения. Но бывает и другое - ясное ощущение, что вот сейчас что-то важное происходит с тобой, вокруг тебя, что вот это событие - исполнено значительности, а эта встреча - никак не случайна.
        Именно с таким ощущением я жил после знакомства с В.Л. И вызывалось оно не только внешними событиями - скажем, новыми книгами, идеями, встречами, которые сами по себе были необычайными явлениями в моей жизни, но, главным образом, метаморфозами, происходившими внутри меня, преображением или лучше сказать - зарождением моей внутренней жизни, наполнением её тем, что даёт объяснение всему живому вокруг нас, указывает на смысл и цель его существования - и твоего, как его части.
        Происходило это со мной подле В.Л., в контакте с ним, благодаря ему и - знаменательно - одновременно с подъёмом его собственной духовной и творческой активности, оказывая на неё стимулирующее влияние. Но этот подъём был обусловлен всей жизнью В.Л., которая к тому времени проделала как бы своеобразный цикл.
        Юношей, вместе со своими сверстниками в провинциальном украинском городке, подобно многим молодым людям в других уголках России эпохи революции, он пытался разобраться в смысле жизни вообще и происходящего вокруг в частности, найти своё место в ней. Но жизнь не могла ждать окончательных результатов изысканий и не хотела быть объектом теоретических исследований. Безжалостно, одного за другим, принялась она заглатывать наивных "исследователей", кромсая их зубами революций, войн, голода, террора, повседневными буднями. Нелегко было уцелеть, но В.Л. уцелел - и физически, и, главное, духовно, хотя угроз и тому, и другому было немало. Вполне в духе времени он стал математиком, преподавал, успешно работал в военной авиационной промышленности, получил даже Сталинскую премию, был искренним приверженцем советской власти, хотя не вступил в партию ("что-то удержало меня, слава Богу, от этого шага"), потом, опять же в духе времени, в связи с антисемитской кампанией был выгнан с работы в Москве и с трудом смог устроиться только в Рязани, где и было положено начало вашим отношениям (к моменту моего знакомства в В.Л. они обеими сторонами квалифицировались как в высшей степени дружеские). Потом он снова смог вернуться в Москву, и когда я познакомился с ним, был уже на пенсии, отдавая свой досуг музыке, литературе и пробудившемуся с новой силой стремлению постичь и усвоить то миропонимание, которое открылось ему, ослепив светом Истины, несколько десятилетий назад, но которое затем уступило место иным, бесцеремонно утверждавшим себя веяниям, терпеливо дожидаясь в тиши - придёт ли снова его час.
        Пришёл! Когда В.Л. снова вернулся к тем воззрениям и книгам, которые чудом, почти подсознательно сохранил и пронёс через все эти годы, он уже не был тем назрелым, хотя и любознательным, юнцом, каким вступал в жизнь несколько десятилетий назад. Это уже был человек, получивший опыт советской жизни. Много говорено об уникальности этого опыта, но В.Л. сказал о нём, по-моему, лучше всего: "Мы дьявола видели лицом к лицу". И то, что когда-то могло показаться юношеским увлечением, не только выдержало поверку этим опытом, но разъясняло сам этот опыт и указывало путь преодоления его трагических последствий.
        Всё, происходящее в жизни, воспринималось не только в его конкретном выражении, но и в связи с глубинными эволюционными процессами. Именно так старался видеть В.Л. даже самое казалось бы незначительное повседневное событие. И уж, конечно, - "Ивана Денисовича". Будучи одним из первых читателей повести, он был первым, кто по достоинству оценил и её, и ваш талант, "благословив" вас в русские писатели. Хотя он и усмотрел в художественной ткани произведения больше, чем множество восхищённых читателей, его оценка выходит далеко за рамки чисто художественных достоинств. И явление "Солженицын", и появление "Ивана Денисовича" виделись ему событиями такого огромного общественного значения, что это казалось преувеличением даже вашим поклонникам. Для него сравнение вас с атомной державой было метафорой лишь в смысле техническом. В.Л. считал, что после того, как в советской литературе появился Солженицын и советскому обществу была сделана прививка "Иваном Денисовичем", они, литература и общество, уже не смогут оставаться тем, чем были прежде. Я думаю, что серьёзный и объективный наблюдатель, умеющий распознавать общественные сдвиги в многообразии текущих событий и сопутствующих явлений, согласится, что "Иван Денисович" явился отправной точкой общественного процесса в России последнего десятилетия, а влияние его автора вышло далеко за пределы и страны, и литературы только.
        Успех "Ивана Денисовича" был для В.Л. настоящим праздником. И не только потому, что сделанное им "самостоятельное открытие" было повторено тысячекратно и получило такое широкое и авторитетное признание. В нашем обществе начинался процесс "разделения", началось какое-то движение, оживление, т.е. оно начало выходить из состояния стагнации, в которое впало после шока, которым Хрущёв пытался лечить его от сталинского паралича. В.Л. с волнением следил за этим процессом по многочисленным письмам, откликам и рецензиям читателей, которые доходили до вас и через вас попадали к нему. Вот этот поток откликов - как дружеских, так и враждебных - и был по сути той настоящей, свободной общественной жизнью, которой страна никогда не имела и Бог весть, когда ещё будет иметь.
        Но эти отклики содержали в себе не только "общественное мнение". Для вас, как для автора, они имели, конечно, особое значение и смысл. Но и у постороннего читателя, каким в данном случае был и я, они вызывали совершенно особые чувства, которые казённая наша жизнь никогда не давала пережить: мы - народ, общество - не являемся массой каких-то безличных организмов, мы - индивидуальности, и некоторые уже заговорили своим голосом, которому иногда хотелось вторить, а иногда - резко возражать. И ты сам уже не мог оставаться безличным и безразличным, тебе хотелось протянуть руку некоторым, от некоторых - защититься, т.е. появилась потребность гражданского общения, рождалось то гражданское чувство, которое так хорошо выражено словами "не могу молчать".
        Я думаю, что нечто подобное пережил В.Л., когда он решил заняться новым для себя ремеслом - писательским (правда, он писал и до того - по двум темам: математика и музыка). Он решил письменно изложить свои мысли о художественно- общественном, духовном значении "Ивана Денисовича" и его автора. Изложить, чтобы поделиться ими с другими. Но - с кем и как? Ведь в журнал не пошлёшь - такое у нас ещё не печатают. Самиздата, по крайней мере массового, ещё не существовало, и самое большое, на что мог рассчитывать самозванный автор, и то, если был достаточно смел - это найти читателей лишь в узком кругу друзей. В.Л. прекрасно понимал это и говорил мне: "Пишу, по сути, для вас и ещё может быть для нескольких человек".
        Даже позже, когда самиздат заработал вовсю, он не смог восполнить отсутствие свободы печати даже для круга своих постоянных потребителей: в самиздате получали широкое распространение лишь вещи универсального интереса, рассчитанные на массового самиздатовского читателя; работа же специальная, спорная, малопонятная могла застопориться в самом начале своего пути, если очередной читатель обрывал его вполне понятным нежеланием тратить время и деньги, да ещё рискуя при этом, на распространение малоинтересного ему произведения. Я думаю, что из-за этого не один автор и не одно произведение не смогли найти своих читателей и почитателей, а многие читатели оказались лишёнными того, что, уже появившись, не смогло найти пути к ним и доставить им истинную радость. (Эффективность Главлита и неэффективность самиздата вынуждали нас с В.Л. переводить - его с немецкого, меня с английского - целые произведения исключительно друг для друга.)
        Я, собственно, был не столько читателем В.Л., сколько слушателем, собеседником. Встречи наши приняли регулярный характер, были очень частыми и продолжались вплоть до моего отъезда из России, хотя их регулярность нарушалась то семейными обстоятельствами, то, особенно к концу, разными текущими событиями, в которые я оказался вовлечён (по поводу последнего В.Л. ворчал: "Занялись не своим делом - полезли на баррикады"). Встречи эти, их атмосфера незабываемы для меня, как и нехитрый их распорядок: мы обменивались последними новостями, включая семейные, различными сведениями, книгами и самиздатом, переходя постепенно к обсуждению прочитанного, увиденного, услышанного, передуманного, пережитого.
        Излишне говорить, что в основном, особенно в начале, я предпочитал оставаться в роли слушателя - хотелось как можно больше впитать в себя из того, что вдруг в таком изобилии, печатно и изустно, начало изливаться на меня в виде некой благодати. В этом потоке были также те мысли и оценки В.Л., которые в той или иной форме нашли в конце концов своё выражение в его работе, озаглавленной "Солженицын и духовная миссия писателя". К сожалению, он умел лучше выражать свои мысли перед слушателем, чем перед читателем, особенно перед неподготовленным к тем или иным формам мышления и изложения. Но несмотря на это, несмотря на то, что сейчас написаны сотни книг и статей на ту же тему, высказанные В.Л. мысли не только не утратили своей оригинальности и актуальности, но зачастую звучат свежее и лучше, чем высказанные позже.
        После публикации "Ивана Денисовича" всё происходящее с вами и вокруг вас вполне естественно является объектом всеобщего внимания и интереса, а до 1965 года оно и вовсе было чуть ли не единственным явлением нашей "общественной жизни". И уж конечно этим явлением жили люди вашего непосредственного окружения, в том числе чета Теушей. Это была лучшая пора ваших отношений. Они были таковы, что, как однажды сообщили мне Теуши, вы даже поговаривали о покупке дома, в котором хотели поселиться вместе с ними. Вы не просто, что называется, дружили семьями, а внутри этого союза имели друг с другом свои, личные отношения. Именно при таких отношениях делятся и сугубо личным, семейным, и сокровенными мыслями, творческими планами. Особенно, если знаешь, что тебя могут понять и в том и в другом. И не только понять - помочь, как, оно, собственно, и было (и по отношению к другим тоже, смею вас заверить, я сам десять лет согревался теплом этой семьи).
        Вполне естественно, что В.Л. был в числе тех немногих, кому вы доверили быть вашими первыми читателями. А ему не только читателем - критиком и советчиком. Он и был и тем, и другим - позволю заметить, не без пользы для вас. И старый архив он получил от вас на хранение с приглашением конечно же читать его, покопаться в том, в чём автору самому в то время был недосуг разбираться. Приходя к В.Л., я не раз заставал его за чтением мелкоисписанных листочков. "Очень интересно", - обычно комментировал он прочитанное, но однажды я нашёл его по-настоящему взволнованным. "Вы не представляете, что это такое, - говорил он, указывая на листки, которыми был обложен, - он должен немедленно заняться этим, ЭТО сейчас самое главное". В.Л. вкратце объяснил мне, что это материалы, несистематизированные и обрывочные, о лагерной империи - архипелаге ГУЛаг и что они, по мнению В.Л., могут и обязательно должны вырасти в гигантскую, всеобъемлющую эпопею. Через некоторое время эти листочки вернулись к автору, а архив остался в том виде, в каком он позже перекочевал ко мне, а у меня был изъят КГБ.


        Одной из замечательных черт В.Л. была его необыкновенная внутренняя искренность, честность, которая внешне выражалась в откровенном, непредвзятом, иногда даже бескомпромиссном отношении к людям и событиям. Он воспринимал действительность в её истинном виде, а не через пелену субъективных представлений, настроений, желаний, и его отношение к ней, его оценки основывались именно на таком восприятии. (Он, как любой смертный, не избежал ошибок и в восприятии, и в оценках, но совершенно избежал - внутренней лжи.) В.Л. не только очень высоко оценивал ваше творчество, ваш духовный вклад, но он восхищался и вами-человеком, находя даже в вашей внешности черты незаурядной личности. Но это не мешало трезвости его конкретных оценок вашего творчества, среди которых были и критические. Даже в окружавшей вас атмосфере восхищения и поклонения (наряду с враждой и ненавистью) сказанные им первым слова о вашей миссии выделялись некоторым фанфарным звучанием, но он при этом никогда не путался, подобно кое-кому из сегодняшних трубадуров вашего творчества, в шкале духовных ценностей и явлений. Когда однажды его жена прочла мне посвящённое вам довольно проникновенное стихотворение, где сравнивала вас с гонимым Мессией, В.Л. сказал ей с некоторой даже резкостью: "Дорогая, Мессия может быть только один".
        Мне он говорил о вас: "Это необыкновенный человек - какая от него исходит духовная сила! Вы обязательно должны на него посмотреть, я это устрою - один раз, больше вам не надо". Это совпадало и с моим желанием, вот только дозировка В.Л., который очень заботился о моём "духовном воспитании", была мне не совсем понятна и даже как-то противоречила этой его заботе. Это противоречие разъяснилось позже, когда В.Л. вдруг сказал мне однажды: "А знаете, мне с вами гораздо интересней, чем с Александром Исаевичем". Эти слова поразили меня поначалу. Хотя я уже не был в том возрасте, когда их можно, смущённо потупясь, принять на свой счёт, всё же мне не сразу открылось, что В.Л. испытывает в отношении меня то же, что я в такой сильной степени испытывал по отношению к нему и что называется родством душ. Когда ощущаешь его, никакие внешние атрибуты не имеют значения, тебя неодолимо влечёт к другому лишь то в нём, что так созвучно твоей собственной внутренней сущности, влечёт потребность - как это замечательно выразил один человек - "обняться душами". К сожалению, это не часто случается в жизни, наши отношения многим были непонятны, и мне не раз приходилось слышать: "Что у тебя может быть общего с человеком, который вдвое старше тебя?" (Вот дожили - удивляемся, когда людей что-то соединяет, а не когда разъединяет!)
        Подобно тому, как личность В.Л., общение с ним отодвинули на второй план все остальные знакомства и связи, так и открывшийся мне новый мир идей и образов настолько сильно захватил меня, что всё остальное стало казаться малозначительным, преходящим, не главным. Даже совсем недавно волновавшие меня проблемы и события, даже повалившие из самиздата интересные материалы потеряли для меня прежнее и, я думаю, истинное значение, став чем-то вроде "суеты сует", от которой хотелось подняться к высшему, вечному, главному. Правда, довольно скоро провидение в штатском, позвонив у моей двери, вернуло меня к реальности, но это произошло уже после того, как В.Л. "показал" мне вас.
        Ваши произведения, которые мне посчастливилось прочесть в то время, хотя и не оказали на меня такого воздействия, как "Иван Денисович", всё же произвели большое впечатление. Но и ваше творчество, и вы сами уже переместились для меня к тому времени в разряд "преходящего". Положительным в таком отпадении было для меня лишь то, что на текущие события я мог смотреть как бы со стороны, критическим взглядом. И два таких события из вашей новейшей жизни смутили меня. Первое - ваше вступление в ССП. Вы казались мне таким ярким символом нового, символом обновления, символом правды, что я никак не мог понять, как вы могли стать в один ряд с теми, кто символизирует и несёт в себе старое, отжившее, лживое. Я сказал об этом В.Л., но он возразил: "Вы-то сами член профсоюза, а А.И. - писатель, это теперь его профессия, должен же он каким-то образом легализовать своё положение, оформить свой статус". Всё это так, но было как-то не по себе оттого, что миссия по духовному возрождению начиналась с союза с духовной гнилью.
        Второе событие - Ленинская премия. Должен сказать, что сам я был человеком "политически отсталым". В частности, я продолжал питать тёплые чувства к Ленину и тогда, когда многие, и вы в том числе, уже видели в нём истинного творца того "нового общества", в котором мы все жили. Но даже мне было непонятно, что может быть общего между вами и Ленинской премией, между вами и теми, из чьих рук вы готовились получать её. Но и здесь В.Л. стал на вашу защиту, говоря, что премия явилась бы победой антисталинских сил в стране и значительно укрепила бы положение автора, что так важно для нас всех. Но вот вопрос: стал бы сам В.Л., да и многие другие, такой ценой укреплять собственное положение и позицию "прогрессивных сил"? И хотя нельзя быть судьёй, особенно прокурором, чужим поступкам, но невозможно и не определить своего отношения к происходящему, и меня, помню, очень покоробило ваше стремление получить Ленинскую премию, покоробила суета со справкой о реабилитации, понадобившейся, чтобы доказать Ленинскому Комитету, что её податель достоин высокой награды
        Но эти два эпизода никак не повлияли на моё мнение о вас, которое было очень высоким. И хотя я сам никогда не предпринимал ни малейшей попытки познакомиться с вами, я очень обрадовался, когда В.Л. позвонил однажды и предложил нам с женой заехать за ним и отвезти его на квартиру супругов Юрия Штейна и Вероники Туркиной, вашу московскую "резиденцию", где он намеревался познакомить нас с вами.* Прежде чем перейти к описанию этой встречи (мелкий эпизод в вашей жизни, но не в моей), я должен рассказать о некоторых предшествовавших ей, и как-то связанных с ней и с последующим, событиях.

* В моём рассказе неизбежно упоминание некоторых лиц. Но мною названы здесь лишь те имена, которые были публично названы до меня другими в связи с тем предметом, о котором я пишу. Хочу попутно отметить, что пишу лишь о том, чему сам был свидетелем, основываясь на собственной памяти и на принадлежащих мне материалах. Я пишу, ни с кем не консультируясь, никого не прося о помощи, ни на кого не ссылаясь, хотя это и усложняет мою задачу, - я никого не хочу вовлекать в то, что решил предпринять лишь по собственной инициативе.

        Когда же В.Л. завершил, наконец, свою работу о духовной миссии писателя, он дал её на прочтение очень ограниченному кругу (ему хотелось бы пошире, да он вынужден был считаться с желанием семьи, которое выразилось в недвусмысленном "нет"). Каждый экземпляр (их было пять) был на учёте и после каждого читательского тура возвращался к автору. Однако, каким-то образом всё же произошла "утечка", и до нас стали доходить отзывы из мест, куда работа, по нашим соображениям, вроде бы никак не могла попасть. В.Л. радовался, жена его тревожилась. Уж если нельзя было пустить работу в самиздат, то В.Л. хотел, по крайней мере, показать её некоторым авторитетным специалистам, мнение которых его интересовало. Но это требовало времени, путь даже к людям с табличкой на двери был непрям.
        Одновременно с этим стали происходить какие-то странные события, которым вначале мы не придали значения и смысл которых, вернее режиссура, разъяснились позже. Как-то к В.Л. пришёл незнакомый молодой человек с просьбой позаниматься с ним по математике. Обычное дело, В.Л. подрабатывал частными уроками. Но необычным было то, что молодой человек никак не мог вспомнить, кто направил его к В.Л., и вообще толково объяснить, что ему надо. Запутавшись, он ушёл и больше не появлялся.
        Другой случай: В.Л. позвонили из официального учреждения и какой-то мужчина, представившись, попросил его сделать перевод одной специализированной книги с немецкого языка. В.Л. чрезвычайно удивился, ибо никогда официально переводами не занимался. Он сказал об этом звонившему, поясняя, что его, вероятно, спутали с сыном, научным сотрудником, который как раз переводил технические книги, и предложил дать телефон сына. Но мужчина начал заверять В.Л., что ему нужен именно он, настаивал, уклоняясь при этом от ответа на вопрос, кто и почему рекомендовал ему обратиться к В.Л. Он ничего и не добился, конечно, но самое удивительное заключалось в том, что, наведя справки, мы выяснили: и учреждение это существует, и человек этот там работает. Но главный сюрприз был впереди: я вдруг узнал, что этот человек широко общается с нашими близкими друзьями и вообще вхож в дома видных "диссидентов".
        В следующем эпизоде участвовал и я. В начале 1965 года меня направили в Ригу на военную переподготовку на два месяца. Вернувшись, я сразу позвонил В.Л., и мы тут же договорились о встрече - столько всего накопилось за это время. Поскольку врачи рекомендовали В.Л. как можно больше гулять, мы решили провести нашу встречу на свежем воздухе, в садике у дома В.Л. Был солнечный, но слякотный весенний день, снег энергично таял, во дворе было месиво из талого грязного снега и воды. Двор, обычно заполненный детворой с родителями и пенсионерами, был пуст - гулять в этой грязи было немыслимо. Но пройти по нему в надёжной обуви можно было, и мы, осторожно ступая, пробрались в самую середину двора и в приятном уединении уселись на скамью. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что к нам пробирается какой-то молодой человек с чемоданчиком. Дальше действие развивалось по дешёвому детективу, которому зритель не верит, даже если, подобно нам, участвует в нём сам, но который всё же продолжает смотреть. Молодой человек сел на соседнюю скамейку и поставил на неё свой чемоданчик, поближе к нам. Мы, не обращая на молодого человека внимания или забыв о нём, проговорили несколько часов - всё это время он неподвижно сидел на скамейке. Когда же, замёрзнув и проголодавшись, мы пошли домой, он двинулся за нами. Мы вошли в подъезд, поднялись на второй этаж и услышали, как стукнула входная дверь. Я сделал В.Л. знак рукой, чтобы он зашёл в квартиру и хлопнул дверью, а сам тихонько подошёл к перилам и осторожно посмотрел вниз. Молодой человек остановился на нижней площадке и замер. Когда В.Л. хлопнул дверью, он повернулся и пошёл к выходу - отчитываться о выполненном задании.
        Вот ведь кажется: такие явные сигналы, и уже опытом, не своим, но чужим, так хорошо научены, столько книг перечитали, столько рассказов прослушали, - а не забили тревогу, выводов никаких не сделали, мер никаких не приняли. А объясняется это, мне кажется, просто: мы не были ни преступниками, ни подпольщиками, не могли почувствовать себя ими и соответственно себя вести; да и террора не было, при котором все себя чувствуют преступниками, все себя ведут, как подпольщики. А ещё это объясняется имеющейся в каждом человеке долей оптимизма, в силу которого мрачные, отрицательные, негативные явления жизни бывает трудно идентифицировать с собой, принять на свой счёт. Без этого оптимизма человек превратился бы в стойкого параноика, но за избыток его он должен иногда расплачиваться. В нормальных условиях последствия не так серьёзны, но они становятся трагическими в период гибельных потрясений, таких, как сталинский террор, который для каждой почти жертвы начинался лишь с её собственного ареста, или как истребление евреев Гитлером, которое многие могли бы избежать, будь они менее оптимистичны.
        Мы, советские люди, не можем похвастаться избытком оптимизма - уж очень он энергично из нас выбивался. А поскольку при этом выбивался и разум, то мы мало чему смогли научиться, разве что - страху, который, проявляясь часто нелепо и не к месту, не оставит уж, вероятно, нас до гробовой доски.*

* Как и вообще в жизни, в этом проявлении страха уродливое и трагическое нередко перемешано с комическим. Особенно это проявляется в разговорах по телефону, которые никто из нас и не мыслит вести без конспирации. Уже вошло чуть ли не в быт, что самиздатчики книги называют кофточками, а спекулянты кофточки - книгами, и по телефону обмениваются порой такими фразами: "Ты уже прочитал мою кофточку?" - "А ты уже примерила новую книгу?" Не могу удержаться, чтобы не привести здесь своего рода шедевр конспирации - подлинный (за исключением имён) телефонный разговор, состоявшийся между москвичом и его недавно переселившимся в Израиль другом. После первых слов приветствий москвич кричит в трубку: "Ты сделал это?" - "Что это?" - не понимают его в Тель-Авиве. "Ну это, что я тебя просил!" - "А что ты меня просил?" - "Ну ЭТО же!!" - делает ещё одну отчаянную попытку москвич. Но его друг, который, если что и увёз в Израиль, то только просьбы, не понимает: "Что же ЭТО?" Теперь уже заинтригован, надо думать, и дежурный подслушиватель. Отчаявшийся москвич, прикрыв трубку рукой, говорит в неё свистящим шёпотом: "Вы-зов!" Этот шёпот, слава Богу, услышан в Тель-Авиве, но тут новое затруднение: "А кому?" - "Как кому?!" - недоумевает и негодует москвич и поясняет: "Ну этому!" - "Кому этому?" - "Ну рыжему!!" - "Какому рыжему?" Москвич, истощив свою изобретательность и потеряв терпение, говорит в трубку с трагическим надрывом: "Яшке!" То ли новая жизнь тому причиной, то ли жара, но только друг всё ещё не понимает: "Какому Яшке?" - "Блюмкину" - даёт последнее пояснение обессилевший москвич, для верности тыча пальцем в стоящего рядом Яшку.

        Но В.Л. как раз оказался гораздо более бдительным и благоразумным, чем многие другие. Ещё больше, чем вышеприведённые эпизоды, его настораживало поведение соседа. Ни в чём явно подозрительном сосед замечен не был, но вёл он себя по отношению В.Л. нагло-враждебно, и В.Л. беспокоило, что в его отсутствие сосед, по своей или чьей-либо инициативе, мог бы проникнуть к нему в комнату или способствовать другим в этом. Как бы то ни было, В.Л. поставил на дверь дополнительный специальный замок "с секретом". Это была зашита на то время, пока он отлучался за покупками или выходил на прогулку (его жена была на работе в это время). Но приближалось лето (1965 год), они с женой собирались уехать на пару месяцев, и в этом случае замок "с секретом" уже не был такой надёжной защитой, Кроме того, В.Л. вообще не хотел, чтобы "материалы" оставались безнадзорными, на случай хотя бы стихийного бедствия.
        После длительных обдумываний и обсуждений было решено, наконец, что оставлять "материалы" на лето дома нельзя. Значит - переправить, но куда? Естественно, разговор зашёл о моей квартире, которая казалась вполне подходящим местом. Квартира была не отдельная - ещё две семьи кроме нас, что в данном случае было защитой от посторонних визитёров, самих же соседей нельзя было заподозрить в намерении проникнуть к нам в комнату. Кроме того - и самое главное, - в квартире неотлучно находилась моя мама, она оставалась дома и на тот летний месяц, который мы с женой и сыном собирались провести на юге. (Чтобы кто-нибудь оставался дома - было непременным условием В.Л.: "А вдруг пожар?" Я уже не стал говорить ему, как мало у нас шансов, что в случае пожара мама бросится именно к книжному шкафу спасать какие-то неведомые ей бумаги, - возможность пожара, как, впрочем, и других угроз материалам В.Л. казалась мне чисто теоретической.)
        Что же это были за материалы, которые так оберегал В.Л.? Конечно же - ваш архив. И вот, в очередной мой приход к В.Л., незадолго до его отъезда, он достал его - пачку бумаг в большом конверте - из папки, положил в пакет, заклеил и вручил мне. Само собой разумеется, мы договорились, что о нахождении у меня архива никто не должен знать. Отдал он мне и все имевшиеся у него экземпляры своей работы и ещё кое-что - всё это до его возвращения в Москву. Привезя все эти материалы домой, я убрал их в книжный шкаф, где они, я знал, будут в полной безопасности - в семье никто никогда не трогал моих бумаг.
        Но до этого состоялся наш визит на Чапаевский, во время которого В.Л. познакомил нас. Народу было немного, гораздо меньше, чем бывало обычно в этом "политическом салоне", но обстановка была суетливая, объясняемая отчасти сборами в дорогу (на следующий день вы с женой и старым своим приятелем-доктором, спрашивающим меня всё время: "Вы мне завидуете?", отправлялись в дальнее путешествие. Сначала вы находились в соседней комнате, когда же появились, нас с женой поразила ваша моложавость, бодрость, энергичность - сила и здоровье, которые исходили от вас. В.Л. представил нас как своих родственников и читателей ваших неопубликованных произведений. Когда вы заговорили, мы с удовольствием отметили вашу прекрасную русскую речь, чистую и хорошо интонированную, без всяких спотыков о междометия, вводные слова и прочие подпорки, без которых мы и пяти минут речь свою удержать не умеем.
        Вы рассказали историю Чаадаевских рукописей, о которой, вероятно, недавно узнали, а потом мы стали обсуждать злободневный в то время вопрос: "Возможен ли возврат к старому?" Некоторые тогда были опьянены бурным расцветом самиздатовского устного и печатного слова и в своей беспечной радости по поводу столь славных перемен походили на подгулявшую челядь, расшумевшуюся под барскими окнами. Но раздавались и очень серьёзные оптимистические голоса - Надежда Мандельштам, например, считала, что люди уже стали другими, что если прошлый ужас и вернётся, они, по крайней мере, "будут выть", чего не было раньше. Как хотелось верить - не в то, что будут выть, а в то, что выть не придётся. У меня же в то время было ощущение, которое я испытал после этого ещё дважды - во время Чешской весны и в период массового прорыва евреев в Израиль: это слишком хорошо, чтобы быть правдой, чтобы стать повседневной реальностью.
        Тогда же на Чапаевском мы все дружно согласились, что повторение прошлого невозможно - и надо сказать, что иначе думали только неисправимые пессимисты, для которых всякие изменения возможны лишь в диапазоне "плохо - очень плохо". Любопытно было бы узнать, что думали об этом те, кто записывал все эти наши рассуждения и приобщал их к делу, которое они давно уже подготовили и вот-вот должны были запустить. Во всяком случае, уже с позиции сегодняшнего дня можно смело сказать, что прошлое так и не повторилось - и не может повториться.
        Когда наш общий разговор закончился, его участники занялись своими частными делами и разговорами, комната почти опустела. В.Л., стоявший вместе с вами недалеко от меня, начал что-то тихо говорить вам, и я услышал, как он сказал "у него", указывая на меня рукой. Вы кивнули и вышли во двор прилаживать багажник на свой "Москвич", и я был приглашён помогать.
        Вы уехала из Москвы на следующий день, через какое-то время уехал В.Л., а потом и я - нам всем дали сделать по глотку свежего воздуха, прежде чем накинуть удавку. Вернулись мы в Москву в той же последовательности, что и покинули её, только вот не знал я, что на этот раз моего затянувшегося возвращения ждут с нетерпением не только близкие.

*                *                *

        Приехав из аэропорта домой, мы решили прежде всего пообедать, а уже потом распаковывать вещи, делиться впечатлениями, звонить друзьям и вообще начинать привычную московскую жизнь, но закончить обед нам не пришлось. Я услышал, как позвонили у входной двери, - три раза, соседям, но потом раздался стук в нашу дверь, и в комнату вошли какие-то люди. Выделяю какие-то не только потому, что не знал ни одного из них. Визиты так называемых "общественников" привычны советскому человеку: то тебя к чему-то призывают, то во что-то вовлекают, то зовут дружно голосовать, то убеждают коллективно морить тараканов. Но общественники редко приходят большими группами (если только это не комиссия какая-нибудь) и обычно скромно мнутся в дверях или даже в коридоре. А эти - человек шесть - решительно вошли в комнату и закрыли за собой дверь. Закрыли и встали, молча и неподвижно. Странно. Я потянулся за рубашкой, которую снял с дороги. "Ничего-ничего!" - заговорил один из них и даже как будто жест сделал протестующий. Надевая рубашку и всё ещё не понимая происходящего, я спросил - на всякий случай: "А вы ко мне? Не ошиблись?" - "Нет, нет, к вам, ничего-ничего, сейчас", - заверил, как бы успокаивая меня при этом, тот же, кто заговорил вначале. Я, конечно, понял, что ко мне - по их решительности, понял даже, что вроде ждут чего-то, но всё не понимал - кто такие, зачем пришли и чего ждут. Но всё сразу же почти и разъяснилось. Оказывается, ждали не чего-то, а кого-то, - в комнату быстро вошёл, с чемоданчиком в руках, военный в чине капитана (все остальные были в гражданском). Я даже на род войск пришедшего не обратил внимания, настолько непонятным для меня было происходящее: капитан начал объясняться с остальными по поводу своей задержки, и выглядело это так, будто именно эта проблема была главной в данный момент и обсуждалась она в своём кругу, а не в чужой квартире, в присутствии озадаченных хозяев. Фантасмагория какая-то!
        Но вот обратились, наконец, и ко мне. Пришедшие отрекомендовались сотрудниками КГБ, сказали, что им известно о наличии у меня материалов антисоветского характера, и предложили выдать их. Я попросил назвать эти материалы. И тут они, действуя, вероятно, в соответствии с инструкцией, совершили в данном случае ошибку, которая в значительной степени осложнила им следствие и, возможно, даже повлияла на исход дела. Мне ответили невинной фразой: "Вы сами знаете, что это за материалы", и этим как бы перевели разговор со мной из плоскости "откровенного" диалога в плоскость откровенной конфронтации.
        Попробую объяснить. Дело в том, что в силу своего характера, а, возможно, и условий жизни, которые не выработали во мне страха перед государственной машиной, мне никогда не приходилось - по крайней мере, в собственных взглядах на жизнь, на происходящее в мире, стране или на работе - приспосабливаться, лгать, лицемерить или хотя бы воздерживаться от откровенных суждений. Не то чтобы я высказывал их по каждому поводу и без него, но просто сказать или сделать что-либо против своих убеждений было бы для меня физической мукой - большей, чем возможные последствия откровенности.
        Сейчас-то я знаю, что жить в соответствии с убеждениями гораздо легче, если приходится преодолевать лишь препятствия, находящиеся вне нас, а не те, что содержатся в нас самих. Но осенью 1965 года я впервые столкнулся с серьёзным внешним препятствием: моя жизнь и мои убеждения оказались в открытом конфликте с жизнью и идеологией государственной машины. Хотя противоречие это было очевидным для меня по крайней мере в течение нескольких лет, я никак не ожидал, что оно приведёт к открытому конфликту. Тем более, что текущая жизнь этой государственной машины и всего с ней связанного интересовала меня всё меньше и меньше.
        Но когда 11 сентября внезапно и грозно передо мной предстала - в неожиданном ракурсе, но в полный свой рост - реальность, я обнаружил, что с нею-то, к счастью, у меня до конфликта не дошло, что к неожиданной встрече я внутренне вполне готов.
        Поскольку борцом как таковым с советской властью - открытым или подпольным - я никогда не был, то и тактики или даже линии поведения по отношению к ней никакой у меня не было. Я жил сам по себе - со своими взглядами, поступками, книгами. И если кто-либо проявлял к моей жизни интерес (без кавычек), будь то частное лицо или представитель государства, я был готов открыть её перед ним, начать откровенный диалог.
        Я был готов начать такой диалог и с моими незваными гостями, независимо от того, как бы они оценили его или что бы предприняли в связи с ним - с этим я ничего поделать не мог и не хотел. Но никакой диалог с моим участием невозможен, если со мной разговаривают или обращаются неприемлемым для меня образом. Визит ко мне, о цели которого мне самому не говорится, я рассматриваю не как интерес к моей жизни, а как вторжение в неё. А в этом случае разговаривать с визитёрами мне не о чём.
        Они приступили к обыску. Из книжного шкафа были извлечены папки с самиздатом. Если их действительно интересовало что-то конкретное, то оно могло быть только здесь, потому что я ничего не прятал и уж конечно не делал заначек. Я понятия не имел, что могло послужить причиной обыска, да и не пытался отгадать её: в моих материалах или поступках трудно было выделить что-нибудь одно, все они составляли то неделимое целое, которым является жизнь, но если захотеть квалифицировать какое-либо её проявление как антисоветское, то для этой цели можно ткнуть почти наугад в любое.
        Думать о возможных последствиях обыска было ещё бессмысленней, чем гадать о его причине. Но я понял, что последствия могут быть серьёзными, когда капитан, сняв китель и вооружившись извлечённой из чемоданчика фотоаппаратурой, начал фотографировать в разных ракурсах и видах стопки вытащенной из шкафа литературы. Я сразу же вспомнил газетные фельетоны о фарцовщиках и шпионах, проиллюстрированные фотографиями денежных знаков, сберкнижек, миниатюрных фотоаппаратов и шапирографов.
        Этот обыск был новым опытом не только для меня, но, как я видел, и для производивших его. Извлекая из папок самиздат, они, забывшись, начинали читать, склонившись над бумагами, мимикой или репликой выдавая свой неподдельный интерес. (Но жизнь не стоит на месте даже в этом призванном остановить её ведомстве. Через несколько лет его сотрудники на обысках уже сортировали самиздат: "Это у нас есть - не возьмём, а вот это что-то новенькое - возьмём". А ещё через несколько лет самиздат стал для них такой же "обязаловкой", как марксизм-ленинизм для студентов: один сотрудник КГБ упрекал своего "подопечного" за то, что тот своей диссидентской активностью отвлекает его от подготовки к экзамену по самиздату, к которому надо прочесть очень много материалов, в том числе и малоинтересных.)
        Доставая каждую бумажку, они спрашивали меня, что это такое и как попало ко мне. Но поскольку возможность диалога была уже окончательно исключена отказом ответить на мой естественный вопрос: что именно они ищут и что привело их в мой дом, то я заявил, что считаю их действия вмешательством в мою личную жизнь и что ни на какие вопросы отвечать не буду.
        Вели они себя вежливо, корректно. Вот только на телефонные звонки отвечали сами и по квартире меня сопровождали всюду, даже в туалет. Я мало обращал внимания на их действия и разговоры, думая лишь о том, что необходимо как можно скорее предупредить В.Л. Мне удалось незаметно переговорить с женой - в случае моего ареста она должна была немедленно дать знать обо всём В.Л. Но тут вдруг судьба послала мне другого гонца. К нам неожиданно пришла в гости моя двоюродная сестра, которая жила рядом с В.Л. и хорошо его знала. И хотя по правилам обысков никого нельзя было выпускать из квартиры, её, посоветовавшись, решили отпустить (сыграл, видно, роль её юный возраст). Нам же удалось попросить её зайти к В.Л. и рассказать о случившемся, что она в точности и исполнила.
        В тот же вечер произошёл курьёз, который чуть было не привёл к неприятным последствиям. За несколько месяцев перед этим я попросил близкую знакомую нашей семьи отпечатать для меня какие-то самиздатовские стихи. Она пообещала, но всё никак не могла исполнить обещанного. Наконец, исполнила, - когда мы были в отпуске, и решила сделать мне приятное в день приезда. Поскольку у неё был ключ от нашей квартиры, она, не звоня, открыла им входную дверь и направилась по коридору к нам в комнату, торжественно неся в вытянутой руке пачку стихов. К счастью, в этот момент в коридор вышла моя жена - одна! - и успела шепнуть ошеломлённой гостье: "Уходите! У нас обыск!"
        А обыск затягивался. Визитёры успели просмотреть и занести в протокол лишь часть интересующих их материалов, и было ясно, что для завершения этой работы потребуется ещё несколько часов. После телефонных переговоров с "центром" мне объявили, что обыск прекращают ввиду позднего часа (было 10 часов), мои материалы забирают с собой (незапротоколированные опечатали в три пакета), а меня, ввиду отказа отвечать на вопросы, просят тоже поехать для дачи объяснений по изъятым у меня материалам. Моих родных заверили, что я скоро вернусь домой.
        В соседнем дворе, за сараями, нас ждал роскошный лимузин ЗИЛ-110, который вместил всех (материалы пошли в багажник). В машине начали обсуждать, где по дороге лучше всего слезть живущим в разных местах понятым - со стороны можно было подумать, что компания приятелей разъезжается после гостей. (Что понятые - "свои люди", мне стало ясно ещё во время обыска, в котором они принимали такое же участие, как и сотрудники КГБ. Меня абсолютно не волновало, как представители власти распределяют между собой обязанности, но когда один из сотрудников КГБ, желая продемонстрировать "чуткость" своей организации, сказал мне, что они специально пригласили понятых со стороны, а не из моего дома, чтобы не ставить меня в неловкое положение, я возразил: "А вы бы и не поставили. Я живу в этом доме всю свою жизнь и знаю здесь всех, как и все знают меня и мою семью, мне некого и нечего стесняться".)
        А приехали мы в тот самый печальной и всё ещё, к сожалению, живой славы дом на площади Дзержинского, описание которого я читал незадолго перед тем в вашем "Круге". Я вспомнил рождённое чьим-то мрачным юмором название этого здания - Госужас. Нет, оно уже явно не отвечало этому названию - хотя бы потому, что не внушало неизбежного ужаса каждому проходящему мимо или даже входящему в него.
        Машина въехала в ворота, а меня повели к боковому входу. Внутри часовой, как в каком-нибудь заурядном "ящике", проверил у всех документы (кроме меня!), и мы направились к лифту. Но прежде чем рассказать о своём "ответном визите", я хочу привести протокол обыска, который сохранился у меня с тех пор.

ПРОТОКОЛ ОБЫСКА

        Мы, сотрудники Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР, капитан Н.*, ст. лейтенант Б., лейтенант Л., по поручению капитана С., на основании постановления Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР за No.- от 11 сентября 1965 г., в присутствии Зильберберг И.И. и понятых К-вой, проживающей ..., и К-на, проживающего ..., руководствуясь ст.ст. 167-177 УПК РСФСР, произвели обыск на квартире Зильберберг И.И. по адресу: г. Москва, 1 Гончарный переулок, д. 7 кв. 8.

* Я не привожу фамилий сотрудников КГБ, потому что с их именами не связаны, насколько мне известно, какие-либо события, получившие хоть малейший общественный резонанс; соответственно, они и не представляют общественного интереса.

        При обыске изъято следующее: перед началом обыска гражданину Зильберберг И.И. было предъявлено постановление от 11 сентября 1965 е. О производстве обыска у него на квартире и предложено добровольно выдать органам КГБ при СМ СССР рукописные документы антисоветского характера. Гражданин Зильберберг заявил, что у него на квартире документов антисоветского характера не имеется. После этого в квартире гр-на Зильберберг был произведён обыск. Обыску были подвергнуты две жилые комнаты, вещи, предметы и мебель, принадлежащие гр-ну Зильберберг. В результате обыска в книжном шкафу среди книг на второй сверху полке были обнаружены, а затем изъяты следующие документы: 1) Папка-скоросшиватель с рукописным текстом, исполненным машинописью. На обложке папки имеется надпись, исполненная от руки чернилами синего цвета "Философия свободы". Рукопись исполнена на листах стандартной бумаги белого цвета. Количество листов - 254. Текст рукописи начинается словами "Предисловие к новому изданию (1918 г.)..." и заканчивается (на 253 стр.) "... о развитии всех в нас дремлющих способностей". 2) Папка-скоросшиватель с машинописным текстом. На обложке папки имеется надпись: "Современная духовная жизнь и воспитание. Методика преподавания и жизненные условия воспитания". На первом листе с обратной стороны имеется дарственная надпись: "Дорогому Вовочке на долгую и добрую память обо мне. В.Л..." Текст исполнен под копирку на пишущей машинке на листах стандартной бумаги. Текст начинается словами: "Первая лекция. Соединение искусства, религии и нравственности..." и заканчивается "...видеть себя в человеке, значит видеть мир". 3) Папка для бумаг с завязками с машинописным текстом под заглавием "Евангелие от Луки" на 176 листах. 4) Папка для бумаг с завязками с машинописным текстом под заглавием "Евангелие от Матфея" на 227 листах. 5) Папка-скоросшиватель с машинописными текстами, начинающимся словами "Здравствуй, Фреди, дорогой" на 15 листах. "Пятое евангелие" на 38 листах. "Мост между живущими и умершими" на 2 листах. "Умирание земли и жизнь мира". 7 лекций" на 119 листах. 6) Папка-скоросшиватель с машинописными текстами с названиями "Мой жизненный путь", "История и преодоление империализма", "Перспективы, 2-я лекция" - на 72 страницах, на 52 листах, на 15 листах соответственно. 7) Папка-скоросшиватель с названием "Евангелие от Луки" на 176 листах. 8) Папка для бумаг с завязками с машинописными текстами и текстами, исполненными от рук: "Из выступления Е.Евтушенко", "Случай на станции Кречетовка" - 28 листов, "Для пользы дела" на 22 листах А.Солженицына, М.Горький "Несвоевременные мысли" на 2 листах, "Заседание суда Дзержинского р-на г.Ленинграда, ул. Восстания 3. Первый суд над Иосифом Бродским" - на 15 листах, "Проблемы реадаптации у евреев и неевреев, спасённых из концентрационных лагерей" - на 20 листах. Машинописные тексты "Неопалимая купина", "Китеж", "Северо-Восток", "Феодосия" - на 7 листах. "Татьяна Петровна" в двух экземплярах на 5 листах каждый. "Тайна прогресса" на 3 листах. Различные записи, исполненные от руки чернилами синего цвета в 26 листах. Рукопись, исполненная чернилами синего цвета, начинающаяся словами: "Как мы отмечали день матери. Рассказ члена семьи...", заканчивающаяся словами "...за всё, что он сделал для мамы" - на 11 листах. Машинописный текст, исполненный на 1 листе бумаги размером 20,5см х 15см. Текст начинается словами: "...в наследство Сталин бич гонителя израильтян". Машинописный текст без заглавия, исполненный на листах нестандартной бумаги размером 42,5см х 24,5см, на 9 листах, начинающийся словами: "У желающего жить - три цели: познание...", кончающийся словами "...дать ему удовольствие и не дать". 9) Папка "Дело No." с машинописным текстом "О художественной миссии А.И.Солженицына. Литературоведческий этюд. Светлой памяти мудрого тайноведа русской литературы Андрея Белого, 1964 год", начинающийся словами "Круг развития человека к свободе" и заканчивающийся словами "VII. Некоторые штрихи ритмики и композиции "Ивана Денисовича" - на 56 листах. "Некоторые черты ритмики и композиции поэмы об Иване Денисовиче. Литературный этюд", начинающийся словами "I. Вступление. Звуковой сигнал..." и заканчивающийся словами "... - так кажется некоторым читателям" на 103 листах. Нижняя часть заглавного листа рукописи примерно на 1/3 отсутствует. Машинописные тексты без заглавия, начинающиеся словами "II. Концепция мира Зороастра..." и заканчивающиеся "...Иисусом из Назарета" - на 16 листах. Текст с началом "III. Напоминание..." и заканчивающийся "...низойти Христос" - на 15 листах. Текст с началом "IV. Познание божественного..." и заканчивающийся словами "...нескончаемой клевете" - на 17 листах. 10) Пакет из белой бумаги размером 38см х 24,5см.* На пакете имеется штемпель с надписью "Машиностроение". При вскрытии пакета в нём был обнаружен конверт коричневого цвета с различными машинописными текстами и текстами, исполненными от руки, а именно: Степан Хлынов "Улыбка Будды" на 5 листах. Степан Хлынов "Щ-854" - на 36 листах. А.Солженицын "Сердце под бушлатом" - на 29 листах. Степан Хлынов - "Сердце под бушлатом" - на 20 листах. "Пир победителей" - пьеса в стихах на 66 листах. Степан Хлынов "Республика труда" - на 74 листах. "Эренбург и Солженицын" Рональд Хингли - на 3 листах. А.Солженицын "Правая кисть" - на 11 листах. "Не стоит село без праведника. Рассказ" - автор не указан - на 20 страницах. На стр. 2, 3, 5, 10, 17 имеются наклеенные фотоснимки. "Когда теряют счёт годам. Григ. "Песня Сольвейг" - на 10 листах. "Вертеп счастливых. Драма в 7 картинах" - на 49 страницах. А.Солженицын "Невесёлая повесть" - на 60 листах. Текст без заглавия, начинающийся словами: "19. Вся долгая жизнь..." и кончающийся словами "...всё новых и новых вырастающих голов гидры" на 5 страницах. Рукопись, исполненная чернилами фиолетового цвета на листах бумаги белого цвета размером 9,7см х 14,5см, начинающаяся словами "Д-VI. Как человек учился руководить..." и заканчивающаяся словами "...Ключом бьёт жизнь-карикатура" - в количестве 8 прошитых листов. Аналогичная рукопись, исполненная на 10 листах скреплённой бумаги, начинающаяся словами: "1956 год - "Пакеты" 28.12.56 - радиопередача..." и кончающаяся словами "...будет ещё круче и зверей сталинского". Аналогичная рукопись на 2 листах. Различные записи, исполненные чернилами фиолетового цвета на 2 листах тетрадной бумаги в линейку. Записи начинаются словами: "Выставка достаточно разнообразна..." и заканчиваются "...Нет ли билетика? - ещё от метро". В пакет была также вложена радиопрограмма (1, 2, 7, 8 стр.стр.) от 31 мая по 6 июня 1965 г. No.21(980). 11) Различные записи, тексты, исполненные машинописью на русском и иностранном языках, журналы на иностранном языке, различные печатные издания на русском и иностранном языках, копировальная бумага и другие документы.

* Вот он, ваш архив, в упаковке В.Л. Я обратил внимание проводивших обыск на то, что пакет запечатан. Они вняли и внесли этот факт в протокол.

        Присутствующим при обыске лицам разъяснены права, предусмотренные статьёй 169 УПК РСФСР.
        Перечисленное в пункте No.11 опечатано гербовой печатью No.5 Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР в три свёртка.
        Какие поступили заявления и претензии: претензий и заявлений не поступило.
      После обыска произведены следующие действия: изъятые документы и место их нахождения сфотографированы фотоаппаратом "Зенит-3" с помощью фотовспышки О.
        Обыск производился с 18 час. 40 мин. 11 сентября 1965 г. до 22 час. 05 мин. 11 сентября 1965 г.
        Протокол составлен в 2 экземплярах на 7 листах.
        Подписи (Сотрудников, Обыскиваемого или членов его семьи, Понятых).
        Копию протокола получил (подпись - Зильберберг).
        Перечисленное в протоколе обыска с пункта No.1 по пункт No.11 принял: ст. лейтенант Б.

        На шестом, если не ошибаюсь, этаже этого массивного здания меня встретили дружески, почти сердечно. Прямо в коридор вышел ко мне тот самый капитан С., по поручению которого и был произведён обыск. Он весело, как будто хорошему знакомому, протянул мне руку и по кольцевому коридору повёл к себе в кабинет. По дороге, задавая ничего не значащие вопросы, он вдруг остановился и укоризненно указал на мои руки - я и не заметил, что, не привыкнув ходить с пустыми руками, сам, инстинктивно, забрал их за спину.
        У С. было приятное, умное лицо с некоторой, как говорил В.Л., офицерской строгостью. По образованию он был юристом, и я бы его вполне мог отнести к категории людей "интеллигентных" (ужасно боюсь употреблять это слово - сейчас появилось больше определений этого понятия, чем отвечающих ему людей). Во всяком случае, на нас с В.Л. он производил более благоприятное впечатление, чем остальные следователи. Но должен сказать, что ни один из них не вызвал острой неприязни. Конечно, в первую очередь это объясняется их обращением с нами, которое никак не напоминало поведение сталинских следователей. Разумеется, они не были и беспристрастными юристами, но в общем их можно было отнести к категории обычных советских чиновников любого другого ведомства. Я, вероятно, плохой физиономист, но я не увидел на их лицах следов тайного изуверства или жестокости. Глядя на них, я думал о том, что встречаю десятки таких людей ежедневно, постоянно общаюсь с ними. Их возраст и университетские значки (и они сами) говорили о том, что мы имеем дело с новым набором в штате КГБ. Не знаю, как трансформировались эти люди со временем и в соответствии с инструкцией, да определённо есть и другие типы в этой организации, но поварившись в нашей советской жизни, я пришёл к выводу, что КГБ, выполняя, конечно, весьма специфические функции в государстве, по своему человеческому материалу сегодня мало отличается от других советских учреждений. И говорю я это не в комплимент КГБ, а просто такова суть питающего его и контролируемого им общества.
        В кабинете С. снова, конечно, передо мной был поставлен вопрос об изъятых у меня материалах, вернее, об одном - о манускрипте "О художественной миссии А.И.Солженицына": откуда у меня эта работа и кто её автор. И снова я повторил, что не отвечу ни на один вопрос, пока мне не скажут, кто и в чём обвиняется и какое я и изъятые у меня документы имеют к этому отношение. На этот раз я получил более толковый ответ. Мне разъяснили, что обвиняемого пока нет, что следствие возбуждено "по делу", как, скажем, возбуждается следствие, если где-нибудь в лесу обнаружен труп, но убийца неизвестен. В таком случае начинается опрос свидетелей, вот как меня в данном случае, чтобы с их помощью найти преступника, и следователь не может, да и не имеет права информировать каждого свидетеля, в числе которых может оказаться и сам преступник, о подробностях происшествия и следствия.
        Это означает, спросил я, что вы в данном случае можете задавать мне любые вопросы и требовать от меня любые материалы по своему усмотрению, а я обязан беспрекословно подчиняться вашим требованиям? Да, именно так, такова обязанность свидетеля, ответили мне. Ну а где граница между действительно необходимыми требованиями "по делу" и произволом, кто контролирует вас? Прокуратура, - был ответ, - она очень строго контролирует нас.
        Я обладал довольно примитивными познаниями в области уголовного законодательства, поэтому о правомочности действий следственных органов КГБ старался судить на основании здравого смысла и логики. А они подсказывали, что данные мне объяснения по сути своей верны. Вот только насколько они отражают истинное положение вещей? Ведь история наших законов - это история их нарушений, и пока ещё ни один страж не воспрепятствовал этому. Поэтому я сказал, что самолично должен убедиться в правильности разъяснений и разобраться в законодательстве по этому вопросу и прошу предоставить мне соответствующую возможность.
        Мне нетерпеливо возразили, что здесь не юридическая консультация и что они не обязаны просвещать юридически каждого допрашиваемого: я свидетель - вот постановление об этом, а вот и законоположение, обязывающее меня отвечать на вопросы следователя. Но я и не пришёл сюда за юридической справкой, ответил я, она мне нужна в связи с предъявляемыми мне требованиями; я могу получить её и в другом месте, и если не могу, подобно любому человеку в моём положении за рубежом, воспользоваться услугами адвоката, то уж своими-то - имею право.
        Продолжавшиеся прения сторон ни к чему не привели, вот разве что к началу новых суток, которые вот-вот должны были наступить. Поэтому было решено меня отпустить с тем, чтобы завтра, в воскресенье (стражи интересов общества - и их нарушители - не отдыхают) я явился сюда же в 10 - нет, лучше в 9 часов утра.
        Когда я вышел на пустую площадь Дзержинского, на остановку выруливал нужный мне автобус - вероятно, последний. Я бросился ему наперерез - успел. Прежде всего домой, решил я, - успокоить маму, жену, а потом - к В.Л. Но не позднее ли время для визита? Поднимать их, соседей... Не лучше ли завтра утром - в семь, в шесть?.. Знают ли они уже, предупредила ли их сестра? Словом, я решил ехать к Теушам сегодня же. Дома жена сказала: "Я с тобой", и мы вдвоём - какого-либо сопровождения мы не заметили - поехали к В.Л.
        Приехав, мы сначала пошли во двор взглянуть на всякий случай на их окна - а вдруг в них свет? Свет, к нашему удивлению и радости, был - слава Богу, не придётся никого будить. Но настоящий сюрприз - уже без всякой радости - ждал нас внутри: оказывается, у них тоже был обыск.
        Новость эта меня серьезно озадачила. Хотя я и не старался и не мог докопаться до истинной цели обыска у меня, всё же я предположил одну возможную его причину и даже сумел передать об этом В.Л. через сестру. Но обыск у В.Л. плохо вязался с моим предположением, и вообще в тот первый день у нас не было никаких данных, чтобы судить об истинных причинах и целях обоих обысков.
        Я подробно рассказал Теушам о том, что произошло со мной, они - о том, что произошло у них. Обыск у них был менее тщательным и продолжительным, чем у нас. Многое из того, что имелось у меня и было изъято, имелось и у В.Л., но изъято не было. Не было и фотографирования.
        Весть о вашем архиве очень огорчила В.Л., как и изъятие копий "Круга", которые вы оставили у них за несколько дней перед тем. (Его жена считала, что изъятие "Круга" произошло случайно: обыск уже заканчивался, визитёры собирались уходить, но вдруг один из них обратил внимание на чемодан на шкафу: "А это что?" - "А это - моё", - ответила она, тщетно пытаясь этим частнособственническим заявлением остановить поступательный ход истории, в соответствии с которым ещё пятьдесят лет назад в этой стране было провозглашено торжество общественного над личным.) И хотя никакого особого интереса к вашим материалам проявлено не было, мы решили, что нужно немедленно уведомить вас о случившемся и испросить инструкций. Между собой мы договорились, что выработаем общую линию поведения и будем информировать друг друга о самой малейшей новости в связи с "этим делом".
        Само "дело" после ночного визита к В.Л. стало казаться ещё менее понятным, но более угрожающим - двойной обыск не только не раскрывал намерений властей, но покрывал их двойной завесой, а их действиям придавал характер кампании. Однако, это не ослабило меня перед следующей встречей с властями, а наоборот, укрепило мою решимость противостоять их демаршу: в его более широком, чем казалось вначале, охвате я усматривал нечто вроде похода старых, отживающих сил против новых, нарождающихся принципов жизни, которые я сам разделял и ответственность за которые ощущал, а в методах его проведения - вызов и своим личным принципам.
        Но после обыска у В.Л., как и при обыске у меня, моя непримиримая позиция могла бы быть несколько поколеблена и склонность к открытым откровенным действиям, возможно, более успешно использована КГБ, знай я в то время хотя бы то, что знал В.Л., - цель обыска у него, о которой ему сказали перед началом обыска. Сотрудники КГБ не сказали мне об этом намеренно, он же - по какой-то таинственно причине, в силу которой мы часто упускаем сказать главное то ли ввиду его кажущейся очевидности, то ли, наоборот, потому что главным его не считаем. Не сказал он мне об этом ни на следующий день, ни в последующие наши почти ежедневные встречи, а всплыл этот факт значительно позже, при случайном повороте разговора, который вдруг выявил, что В.Л. с самой первой минуты знал официальную цель обыска - изъятие работы "О художественной миссии А.И Солженицына".
        Я был потрясён не столько самой новостью, сколько тем, что новостью она была только для меня. Узнав о ней, я смог по-новому взглянуть на следствие и лучше понять его. Но я совершенно не мог понять другого: почему В.Л. сообщили о цели обыска (а значит, и следствия, и "дела"), а мне нет? Почему же всё-таки В.Л. упустил сообщить мне такой важный факт? И, наконец, как этот факт мог не всплыть при наших многочасовых обсуждениях буквально каждой детали "дела"? Как бы то ни было, эти три фактора объединились на какое-то время, чтобы в самый ответственный период следствия держать меня в том состоянии неведения, которое неожиданным образом стало моим союзником.
        Когда же я узнал эту новость, следствие уже приняло определённое направление, и это моё открытие ничего не могло изменить. Но в воскресенье 12 сентября я шёл в КГБ, ещё пребывая в счастливом неведении относительно их намерений, шёл, сопровождаемый этим необычным союзником.
        Встретили меня они не столь любезно, как накануне, - им уже было известно о моём ночном визите к В.Л. Он явился для них неприятной неожиданностью, как и вообще наше поведение во время следствия. С нескрываемым раздражением и даже злобой мне потом не раз выговаривали за затрудняющую следствие и даже оскорбительную вольность поведения. Пресечь эту вольность они были бессильны, могли лишь с помощью подслушивающих устройств фиксировать её проявление: наши подробные обсуждения каждого допроса, согласование общей линии поведения, комментирование следствия и телефонных разговоров с друзьями, сопровождаемое подчас малоприятными для подслушивающих репликами. Это вот и были новые веяния, немыслимые в сталинское время, но старое наследие ещё занимало, к сожалению, прочные позиции в жизни.
        Воскресный допрос - из тех нескольких, которым я подвергся, - был самым продолжительным и самым тягостным. В течение многих часов проводившие его, добиваясь от меня показаний, предпринимали с разных сторон всё новые и новые заходы, однообразные в своей настойчивости, а я так же однообразно и настойчиво гнул свою линию. У меня не было, конечно, никакой заранее выработанной тактики, да, как я убедился, такой тактики невозможно было бы придерживаться. Вряд ли можно в подобных обстоятельствах твёрдо следовать и чьим-то советам или даже общим рекомендациям, хотя они, безусловно, могут быть очень полезны (мне самому пришлось воспользоваться одним очень нехитрым методом, рассказ о котором случайно сохранился в моей памяти).
        В то время диссидентами ещё не был накоплен и осмыслен новый следственный опыт, лишь значительно позже в самиздате появились различные юридические памятки и рекомендации, разъясняющие, как вести себя со следственными органами. Появились "законники", которые своим великолепным знанием законов и умением ими пользоваться нередко ставили представителей властей в тупик, в глупое положение, повергали их в состояние бессильной злобы. А, к примеру, некоторые документы, вышедшие из-под пера Цукермана, являются своего рода юридическо-сатирическо-публицистическими шедеврами.
        Но всё это появилось позже, да я и вряд ли воспользовался бы подобными материалами, так как меня не занимала юридическая пикировка или тяжба с властями. Да и психологическая борьба тоже, хотя я вынужден был вести её тогда. Структура и методы допроса были несложны: он начинался или разбавлялся беседами на общие темы, с которых делался намеренно-резкий или плавный (часто неуклюжий) переход к главному; разные следователи применяли разные методы увещевания, но все они пытались заговорить допрашиваемого (а может и себя) длиннейшими монологами, во время которых я просто отключался, не слушал, думал о своём.
        Позиции сторон были противоположны не только по сути "диалога", но и по его форме: мне хотелось, чтобы он проходил в духе открытой конфронтации, следователю - в духе непринуждённой беседы: каждый хотел занять для себя лучшую позицию. Мне неоднократно говорилось, что наша встреча - почти дружеская беседа, чуть ли не обмен мнениями. Но если так, спрашивал я, почему она ведётся в этих стенах, почему протоколируется, почему навязана одним "собеседником" другому? Тогда апеллировали к моим личным качествам, призывали быть искренним и честным - "каким мы вас и считали, и даже хотели встретиться с вами в неофициальной обстановке и попросить выдать нам ряд имеющихся у вас материалов. Скажите откровенно, вы бы их нам отдали?" - "А скажите вы откровенно, - быстро спросил я, - ордер на обыск лежал бы при этом у вас в кармане?" - "Да...", - ответил несколько растерявшийся следователь. "Ну, вот видите, какова цена вашей откровенности, почему же от других вы ожидаете иного?"
        В общем, "беседа" наша пошла в благоприятном для меня ключе, и в заключительной фазе допроса мы даже не разговаривали друг с другом: следователь молча писал на протоколе вопрос, молча пододвигал его через стол мне, я молча брал, читал, так же молча писал ответ и отдавал для следующего вопроса.
        Какие-то люди приходили и уходили, некоторые читали протокол и подключались к допросу, велись какие-то телефонные разговоры, к которым я не очень прислушивался, но из которых понял, что где-то ещё проходят обыски или допросы. Наконец, этот очень насыщенный для нас всех рабочий день закончился, я был отпущен домой с тем, что о следующем рандеву буду оповещён в своё время.


        Прежде чем рассказывать о дальнейших событиях, я хочу рассказать всё, что мне известно о самом "деле". Когда уже было принято решение о его прекращении, и я был вызван в Лефортово для последних формальностей (мне, в частности, было возвращено многое из изъятого) и дачи завершающих показаний, я спросил следователя, как же мне назвать это "дело" в своих показаниях. Следователь сказал: "Дело Теуша", впервые давая ему официальное название, которое, впрочем, вполне соответствовало содержанию следствия.
        Официальная версия "дела" очень проста: у некоего иностранца, покидающего Советский Союз, при таможенном осмотре была обнаружена анонимная рукопись под названием "О художественной миссии А.И.Солженицына". Рукопись соответствующими органами была признана антисоветской, после чего началось расследование с целью нахождения автора и привлечения его к уголовной ответственности. Расследование привело к нам, последовали обыски, приведшие к изъятию нескольких экземпляров означенной рукописи и других материалов, и началось следствие уже с нашим участием. На изъятых экземплярах имени автора не стояло, а если бы и стояло, всё равно надо было бы его установить доказательно в ходе следствия, что и явилось его непосредственной целью.
        Каков бы ни был результат следствия с точки зрения его устроителей, на наши вопросы оно не ответило. Их было и есть по крайней мере два, впрочем, взаимосвязанных: что послужило истинным поводом для возбуждения "дела" и каковы были его истинные цели? Собственно, вопросы эти, ставящие под сомнение официальную версию, возникают только потому, что изъятие ваших материалов может вызвать подозрение, что у властей были другие намерения. Даже если намерения властей в связи с этим "делом" были чётки и однозначны, а не спонтанны и конъюнктурны, как всегда, то и в этом случае мы можем узнать о них лишь из первоисточника. Поскольку это пока невозможно, мы недостаток информации вынужденно восполняем догадками. В данном случае они даже были изложены письменно, в частности, Ж.Медведевым и вами, поэтому и я позволю себе сделать то же самое.
        Иностранцев В.Л. в глаза не видел, я думаю, за всю свою жизнь ни разу, так что ни о какой передаче им своей работы и речи быть не могло. Не делал он этого и через других. Да и во время следствия на версии передачи никогда не заострялось внимание. Но была ли действительно сделана попытка вывезти рукопись, закончившаяся провалом? Об удачной попытке мы узнали - с удивлением и радостью - в сентябре 1968 года: работа В.Л. была напечатана в No.No.64 и 65 "Граней" в 1967 г. под псевдонимом Д.Благов. Этим и объясняется тот неожиданно-резкий выпад против В.Л., который сделала "Литературная газета" 26 июня 1968 г.
        О неудачной же попытке ни в Советском союзе, ни здесь, на Западе, я ничего не слышал, хотя ряд других провалов получил огласку. Но это не исключает, конечно, вероятности того, что такая попытка могла иметь место. В то время нас интересовало другое: как КГБ узнал о рукописи - получив ли информацию о ней или саму рукопись? Узнать о рукописи путём подслушивания телефонных или комнатных разговоров, которое началось по крайней мере за несколько месяцев до обыска, не составляло никакого труда. Саму же рукопись В.Л. давал лишь ограниченному кругу читателей, предупреждая в каждом случае, чтобы её не пускали в самиздат. Нет никаких оснований предполагать, что кто-либо из получивших рукопись поступил вопреки желанию автора. Но рукопись была и на Чапаевском, в этом пёстром самиздатовско-диссидентсом водовороте, из которого она могла быть легко извлечена каким-нибудь не в меру любознательным лицом (по крайней мере об одном таком случае вскоре стало известно). Как бы то ни было, ведь попал же экземпляр в "Грани", да, по слухам, и в какие-то советские инстанции, почему же он не мог попасть в КГБ? (Было бы интересно и полезно проследить маршрут экземпляра, попавшего в "Грани", но я не уверен, готова ли редакция обсуждать такой деликатный вопрос.)
        Но тактические действия имеют подчинённое значение по сравнению со стратегическими намерениями: ограничивались ли намерения властей в данном случае исключительно "делом Теуша" или они выходили за его пределы, или же, более того, "дело" было лишь удобным предлогом для иных действий, направленных, в частности, против вас лично?
        То, что "дело Теуша" было прежде всего делом против Теуша, не вызывает никаких сомнений. Прежде всего, со стороны КГБ было бы абсолютной бессмыслицей затрачивать столько усилий и времени, допрашивать различных свидетелей, устраивать очные ставки и т.п., если бы "дело" было лишь предлогом для чего-то другого. Ведь КГБ задолго до обыска доподлинно знал об авторстве В.Л. и имел даже соответствующие доказательства - беда была лишь в том, что они были недостаточны для открытого суда, который планировался, вероятно, наряду с процессом Синявского и Даниэля.
        Но первоначальные намерения КГБ не ограничивались, думаю, одним В.Л.: об этом говорит и характер проведённого у меня обыска; и игривые намёки следователей на лёгкость превращения "свидетелей" в "обвиняемых" (кстати, В.Л. тоже был свидетелем, а свидетель в руках советского следствия ещё беззащитней обвиняемого); и содержание допросов; и такая, в частности, недвусмысленная "реплика", брошенная следователем при закрытии "дела" одной свидетельнице: "Мы ещё доберёмся до вашей антисоветской компании". Была задумана, или по крайней мере имелась в виду, широкая антисамиздатовская и антидиссидентская кампания, а провели её в соответствии со сложившимися обстоятельствами.
        Думаю, это относится и к намерениям относительно вас. Работа ли В.Л. привела КГБ к вашим материалам или наоборот, не столь уж важно. Важно другое: хотя и в разной степени, но и В.Л. со своей работой, и вы со своим творчеством, и вообще весь этот круг людей и интересов, к которому мы в той или иной степени принадлежали, всё это было так называемым "антисоветским элементом", инакомыслием - диссидентством, говоря по-современному. У властей относительно этого "элемента" намерения всегда глобальные, осуществить которые они могут теперь, увы, лишь частично. И относительно вас намерения послехрущёвских властей всегда были однозначны - заткнуть вам рот, а уж с помощью ли "дела Теуша" или ещё как - это смотря по обстоятельствам. Так же велико и их желание "добраться до антисоветской компании" любого состава, а уж с участием Солженицына - особенно.
        Я думаю, если мы останемся в пределах такой общей, принципиальной оценки, то не погрешим против правды и логики событий. Детали могут, конечно, быть или казаться нашему воспалённому воображению многообразными и даже противоречивыми. Но надо ли нам копаться в них, не большая ли это честь для властей, все действия которых запрограммированы единым двузначным кодом? Не отрицаю, любопытно было бы узнать, какие комбинации он выкидывает в том или ином случае. И тем, кому до этого непременно хочется докопаться, я бы посоветовал запастись терпением: по самым оптимистическим предсказаниям относительно советского режима, которые были высказаны Нострадамусом 400 лет назад, его завершающая фаза приходится на 1990-2025 годы.


        Приступаю к рассказу о самом печальном в этих событиях. Как всегда в жизни, оно связано с людьми. Не с теми, в данном случае, кто дал этим событиям ход, - их дело, как говорится, "правое", а с теми, кто был в эти события так или иначе втянут, т.е. с нами, "левыми".
        Мой собственный оптимизм относительно нашего общества основывался не только на том, что руководство стало другим - хотя, без сомнения, стало, да и сталинский феномен слишком уникален, чтобы сразу же повториться, - сколько на том, что сама духовная атмосфера в стране переменилась, а главное - мы, её граждане, люди стали другими. Не то что - все, не то что - во всём, но некоторые, прошедшие через прошлое или переосмыслившие его, не могли бы - физически, психологически, морально - в это прошлое вернуться, вздумай оно само заявиться в наше сегодня. Выть ли начнут, по выражению Н,Мандельштам, или ещё как выражать свой протест, но уж молчать они не будут - хотя бы вот те, кто уже не молчит, пусть даже пока в узком кругу.
        В общем-то, в более широком масштабе, так и произошло: движение протеста, движение за права человека, еврейское движение и другие национальные, религиозные и т.п. выступления - всё это проявление того нового, которое не может и не хочет жить по-старому.
        Но в более узком масштабе, в масштабе "дела Теуша", всё выглядело контрастней, реальней, печальней. После обыска и первых допросов я посчитал своим долгом поставить в известность о случившемся и своих "бытовых" друзей. Радости это известие у них не вызвало, но и перед необходимостью действовать не поставило: не надо было ни отмежёвываться от меня, ни демонстрировать солидарность со мной - такие славные времена наступили в стране! Но не для всех - и среди "подельников", и среди "зрителей" были такие, кто в отношении действий властей сазу же занял открыто непримиримую позицию. В противоположность этому пришлось мне услышать классическую фразу 30-х годов, которой миллионы завтрашних жертв провожали сегодняшних: "Я не виноват - ко мне не пришли, а вот к тебе пришли...". Но должен сказать, что объективный её смысл - не субъективный! - изменился с тех пор: сталинская государственная машина питалась человечиной и на одних "виноватых" прожить не могла, современная же пускает в ход зубы для самозащиты, против тех "виноватых", в ком видит угрозу себе.
        Оказавшись один на один с этой машиной, я не почувствовал себя беззащитной жертвой, которая в любой момент может быть раздавлена. Я ни на минуту не ощущал себя просто отдельным индивидуумом, противостоящим огромной и безличной силе, я видел и вижу реальность иначе. Я видел себя, в числе многих других, представителем той Правды, которая надолго была задавлена Злом, но которая поднимается уже для решительного боя с ним. Допрашивающие же меня представляли - не индивидуально, а собирательно - это самое Зло, которое хоть и не так всемогуще, как раньше, но которое тоже готовится к смертельной схватке.
        Поэтому во всё время следствия меня ни разу не покинула спокойная уверенность в своей правоте, поэтому я никогда не думал скрывать свои взгляды или отношение к властям. Ну конечно же я против советской власти, как может быть иначе после всего ею содеянного! Угрозы следователей я тоже воспринимал в историческом аспекте: "Ну что вы мне можете сделать, что вы ещё не делали за 50 лет?" - "Как вы разговариваете! - возмущался следователь. - У нас здесь такие матёрые преступники сидят, но и они не позволяют себе так разговаривать!" - "Вот в этом-то всё и дело, - отвечал я. - Они - преступники, а я - нет". Ни я и никто из нас. Если власти хотят объявить преступными наш образ жизни и наши мысли, думал я, то этим они лишь сплотят нас, людей разных воззрений, в такой монолит Правды, о который разобьются и их усилия, и они сами.
        Но ещё прежде чем монолит смог принять чёткие формы, он уже пошёл трещинами.


        Во время допросов нам стало ясно, что к "делу" привлечена одна наша знакомая: и нам задавали вопросы о ней, и её, судя по всему, тоже допрашивали. Но она вдруг оборвала всякий контакт с нами, ничего не сообщала о себе, и нас это озадачивало и волновало. Женщина эта, уже немолодая, много лет провела в лагерях и в ссылке, много выстрадала, была человеком твёрдых убеждений и сильной воли. Мужу её не пришлось дожить до воли, и жила она вдвоём с сыном, который и родился в ссылке. Сын, студент университета, был моложе меня на несколько лет, но, казалось, принадлежал уже к другому поколению: его голова и душа не были так сильно, как мои, забиты официальной шелухой, которую мне с мукой и болью пришлось вычищать из себя. Он был свободен от всяких иллюзий, много знал и читал, мыслил ясно и чётко и характером своим напоминал мать - короче говоря, он был для меня живым воплощением того нового, что входило в нашу жизнь.
        Поэтому их внезапное исчезновение после начала "дела" не на шутку встревожило нас. Звонить им мы по понятным причинам не хотели, и в конце концов я сам отправился к ним. Дверь мне открыл сын. Боюсь, что для описания его реакции на мой приход мне придётся прибегнуть к избитому языку мелодрамы, но он в данном случае будет самым точным: на лице его при виде меня изобразились растерянность и страх, оно стало бледным, и мне даже показалось, что на лбу выступили капельки пота. Глаза его испуганно бегали, руки, придерживающие дверь, вздрагивали, а голос дрожал, когда он бормотал что-то бессвязное: "Не надо... Мама на может... Уходите...". Мне всё-таки удалось выманить его на лестничную площадку и там извлечь из него скудные несколько слов, за которыми приехал и которые он проговорил скороговоркой, после чего быстро скрылся за дверью.
        Что же с ними произошло? - думал я по дороге домой. Ну, мама - это понятно: прожив такую жизнь, потеряв всё, она всю себя посвятила сыну, в его счастье видела смысл своей жизни - и этим дала "самой гуманной и истинно народной власти" лучшее оружие против себя. Но сын, "новое поколение"? Удивление - вот была моя реакция на его поведение, удивление, а не осуждение. Ибо осуждать - за что? За страх? Но ведь так мало людей на земле, кому неведомо это чувство, а у остальных его проявление зависит лишь от возбуждающих его обстоятельств, которые для всех, конечно, различны. Не знаю, как бы, в частности, я сам вёл себя в иных условиях, а не в той именно ситуации, в которой вдруг оказался и которая во мне лично чувства страха не вызывала. Поэтому я не ставил молодого человека на своё место, но и на его не мог встать, не мог понять, куда это "новое" вдруг подевалось, почему так быстро отступило перед "старым", почему оказалось таким слабым, таким нестойким.
        И не только "новое". Следующий сюрприз был связан с человеком совершенно другого жизненного опыта. Этот человек принадлежал к поколению В.Л., хотя был младше его, занимал твёрдое положение в жизни и, главное, шёл по ней, опираясь на глубокое духовное мировоззрение, печать которого, казалось, носил на своём лице. Когда же он предстал перед В.Л. на очной ставке, В.Л. едва узнал его: перед ним сидел человек с помятым лицом и увядшим взглядом, который В.Л. никак не мог поймать, и бесцветным голосом давал "показания" против В.Л. Хуже того - он давал ложные показания, так что В.Л., который ощутил острое сострадание к этой тени вчерашнего "независимого мыслителя", не выдержал: "Зачем же вы лжёте?" Именно вид этого человека был тем последним и решающим доводом, который убедил В.Л. занять открытую позицию на следствии, как он и хотел с самого начала. "Я не смогу ещё раз увидеть такое человеческое унижение", - объяснил он.
        Если в трудную минуту вас покидают или даже предают по обывательским, шкурным мотивам, то это как-то объяснимо и не так больно. Боль гораздо острее, если это делают ваши единомышленники и особенно такие, каких принято называть "братьями по духу". И это оказалось гораздо тяжелее самого следствия и возможных его последствий.
        Но самым тягостным событием той осени, особенно для четы Теушей, было - ваше поведение. Мы не сомневались, что как только весть об обысках дойдёт до вас, вы моментально примчитесь к В.Л., мы соберёмся все вместе, обсудим ситуацию и решим, что и как будем делать дальше. Но дни - такие дорогие! - шли за днями, а вы не появлялись. Потом счёт времени пошёл по неделям, месяцам, годам, и вы снова появились, наконец, в доме Теушей лишь тогда, когда вам понадобилась их помощь для улаживания своих семейных дел.
        Мало того, что вы не пришли, чтобы защитить общее - в том числе и ваше! - дело, чтобы оказать его защитникам моральную поддержку (к счастью, мы смогли обойтись без вашей помощи и даже преодолеть вашу непомощь). Но мы узнали, что вы вообще не хотите видеть В.Л., даже слышать о нём не желаете. Эта ваша реакция на случившееся поразила всех, кто знал о ней: у В.Л. и его жены она вызвала острую боль, у других - недоумение, у меня - возмущение.
        Я считал такое ваше поведение позорным предательством - и в личном и в "общественном" смысле. Такой реакции с вашей стороны невозможно было предположить. Она была и непонятной и непозволительной, а если даже имела какое-то внутреннее оправдание, то как можно было позволять проявляться ей таким образом внешне, да ещё в самый напряжённый и ответственный момент! Раны считают после боя - бывший боевой офицер не может не знать этой азбучной истины.
        И снова В.Л. защищал вас. Не какими-то хитроумными аргументами, а очень простым, которого нам так не хватает в наших суждениях: "А вы попробуйте встать на его место". Это было трудно сделать в конкретных обстоятельствах, потому что мы не знали ваших мыслей и чувств, не знали вашего "места". Но В.Л. знал, что не сделав этого, нельзя и осуждать вас.
        Когда я сказал, что после обыска вы не виделись с В.Л. несколько лет, я не погрешил против истины лишь в смысле её духа, но не буквы. У вас действительно не было прежних встреч если и не близких друзей, то, по крайней мере, единомышленников. Но одна встреча была - вскоре после обыска, когда вам понадобилось что-то выяснить лично. Но эта беглая встреча не была долгожданной консолидацией сил, скорее наоборот. Действительно, как могли нам помочь те две ваши "заповеди", с которыми В.Л. пришёл с этой встречи?
        Первая: ни за что не признаваться, что В.Л. является автором означенной работы. Это, конечно, первое, что всегда приходит в голову советскому человеку - не признаваться в содеянном. Если же его изобличают, он делает следующий ход - отрекается от содеянного. Затем - раскаивается и обещает никогда больше ничего подобного не делать (на этом этапе, в зависимости от обстоятельств, может последовать и осуждение товарищей, международного империализма, сионизма и т.п.). Как раз в работе В.Л. вся эта процедура описана очень хорошо. Но дело в том, что для самого В.Л. не только было немыслимо карабкаться по этой "лестнице падения", но и на первой ступеньке он чувствовал себя очень неуютно. Там можно было, конечно, постоять "во имя интересов семьи", пока дело не принимало серьёзного оборота. Но как только приняло, оставаться на месте нельзя было - надо было либо лезть вверх, либо спрыгнуть на землю, что В.Л. в конце концов и сделал.
        Но ведь за вашей рекомендацией - авторитет лагерного волка и исключительность вашего положения, разве с этим можно не посчитаться? Но посчитаться - одно, а как это выполнить на практике? Вы, как обскакивающий позиции штабист, бросили на ходу: "Не сдавать!" и помчались дальше. А удерживать пришлось нам - вдвоём. И вот под наблюдением КГБ составляли мы планы сражений, наперёд зная, что противник ещё до начала боя досконально изучит их, и совсем не зная, как поступит очередной "союзник" - просто ли откроет наши тылы или ещё ударит по ним.
        А у меня были и свои отдельные заботы. Прежде всего, уж если я так браво решил следовать собственным принципам, надо было сделать так, чтобы то, что казалось мне собственной принципиальностью, не нанесло вред другим. Как, казалось, было легко - и хотелось! - открыть все карты, всё выложить в глаза начистоту. Но в этом случае пришлось бы рассказывать не только о себе. Чтобы не делать этого, чтобы не подводить других, приходилось лгать. Хорошо, если во лжи видишь спасение и обладаешь при этом артистическими способностями, чтобы умело преподнести её. А если лишён таких добродетелей, то лгать очень трудно. Я как-то пожаловался на это В.Л., а он чуть ли не рассердился на меня: "А что такое ваша правда? Если в результате её люди окажутся в тюрьме - вы будете довольны такой правдой?" Вот как легко в иных обстоятельствах "правда" превращается в легкомысленное бахвальство. Был ещё выход - молчать, но не для меня, потому что по нашему уговору я должен был говорить, т.е. делать то, что на юридическом языке называется "давать ложные показания". Но уж за них мне ни за что нельзя было попадать в тюрьму (срок наказания до 2-х лет) - попробуйте представить, как бы чувствовал себя В.Л. перед моей семьёй и мной лично, перед другими, а, главное, перед сами собой, если бы спасая себя, меня отправил в тюрьму. Поэтому я должен был строить свои показания так, чтобы они остались юридически неуязвимыми и в том случае, если кто-нибудь вольно или невольно дезавуирует их (как оно и случилось).
        Рассказываю обо всём этом для того, чтобы вы ощутили, каково было нам реализовывать в конкретных деталях данную вами в общей форме инструкцию.
        Если первое из данных вами впопыхах напутствий вы извлекли из собственного опыта советской жизни, то второе - прямо из Нового Завета. "Надо пострадать", - объявили вы В.Л., не то утешая его, не то наставляя.
        В.Л. воспринял эти слова в их изначальном, вселенском значении, я же не мог вырвать их из контекста жизни. Надо пострадать - кому, зачем? Разве причиняемые кому-нибудь страдания - не зло, всегда, во всех обстоятельствах? Разве выпавшие на долю человека страдания - не боль, не горе? Разве не наша первейшая обязанность на земле - искоренять зло и горе, преодолевать их? Если уж человеку приходится страдать, то не потому, что это ему "надо", а потому, что таков замысел Высших Сил - так, по крайней мере, мне казалось, должен был думать религиозный человек, каковым вы к тому времени стали. Тяжело переносить страдания, если не понимаешь их смысла, если же ищешь их для себя - совершаешь грех, а призываешь к ним других - даёшь говорить через себя не высшим, а низшим силам. А вот помогаешь страдающему - делом ли, словом ли, - совершаешь одно из величайших благих дел на земле.
        Нет, вы не помогли В.Л. ни делом, ни словом, ни одним из ваших наставлений - оба они были несостоятельны, фразами без содержания, и прежде всего потому, что были лишены самого главного: личного участия, истинного желания помочь.
        Впрочем, и себе-то вы не помогли, хотя по другой причине. Ваша паническая растерянность проявилась не только в отношениях с В.Л., но и в той нервной односторонней переписке, которую вы затеяли с властями по поводу ваших материалов. Я не читал ни "Пира победителей", ни других ваших рукописей, но трудно представить, чтобы дерзость их содержания превосходила совершённые этой властью преступления в такой степени, что всемирно известный писатель и символ свободолюбия вынужден оправдываться перед своими бывшими (и настоящими, и будущими!) палачами и отрекаться от своего тайного писка-протеста двадцатилетней давности.
        Никем не понуждаемый и даже обскакав В.Л., вы сами вскочили на вторую ступеньку описанной им "лестницы падения" и что-то с жаром начали доказывать - кому? Нет, Александр Исаевич, они понимали всё гораздо лучше вас и были гораздо последовательней. Они-то знали, что остались прежними, что сказанное против них двадцать лет назад направлено против них и сегодня, и, главное, что вы их истинный враг - были, есть и будете. Вы, конечно, это тоже знали, но старательно вели "большую игру", не понимая, что это игра с огнём - и вот вышли теперь из неё весь в опалинах.
        Кстати, уж если непременно надо было играть, то почему было не начать с первой ступеньки? Какой был бы эффективный ход - заявить, что не вы автор "Пира", что вам намеренно, с целью дискредитации приписывается его авторство, как и служба в полиции и многое другое. Ведь если даже в случае с В.Л. власти, имея против него показания свидетелей, километры плёнки с подслушанными разговорами, даже заключение стилистической экспертизы, всё равно нуждались в его собственном признании, чтобы выдвинуть обвинения против него, то в каком глупом положении они оказались бы с вами, если б вы либо совершенно отмежевались от "Пира", либо хотя бы заявили, что, скажем, записали его со слов и по просьбе какого-нибудь бывшего зека, которого уже нет в живых. Этот ход был бы ничуть не хуже других, предпринятых вами, и сделанный вовремя, он и вас бы защитил, и по властям бы ударил.
        Но вы со своим одновременным признанием и покаянием опередили даже власти, упредили их намерения. Ведь к моменту получения от вас первого письма они ещё в бумагах-то отобранных как следует не разобрались, не только что не решили, что с ними делать дальше (а им и со мной, их хранителем, приходилось считаться во избежание публичных накладок, а заставить меня идти с ними в ногу, они уже знали, было нелегко). Но вы тут сами, без всяких усилий с их стороны, дали на себя материальчик, да ещё в покаянной форме. А наши власти, как известно, любят бить: и своих - тем более чужих; и правых - тем более провинившихся; и без повода - тем более, когда он есть; и стойких - тем более кающихся. Что же вы удивляетесь и возмущаетесь, что вас вашим же материальчиком - по голове? Или вы к 65-му году не поняли ещё до конца, с кем имеете дело? Или забыли, что "Иван Денисович" печатался на том же ротаторе, что и инструкции ГУЛаг"а, и не предполагали, что на нём же могут отпечатать указ о вашей высылке?


        Но вернусь к "делу Теуша". Непосредственная цель была в конце концов достигнута: автор криминальной работы выявлен, авторство его доказано и даже засвидетельствовано его собственным признанием. Ну а дальше - что? Вопрос может показаться праздным в наших советских условиях, но только на первый взгляд. Ибо железный кулак, столько и стольких сокрушавший и угрожающе занесённый чуть ли не над всем миром, может, в зависимости от обстоятельств, и разжиматься - для иудиного рукопожатия или вынужденного расслабления.
        Сейчас "дело Теуша" было бы доведено, вероятно, до логического конца. Случись оно в \эпоху Сталина, о нём, возможно, сегодня некому было бы рассказать. В шестьдесят же пятом-шестом годах оно завяло уже в следственных кабинетах, чему способствовал и процесс Синявского-Даниэля.
        Провал этого процесса не смог оспаривать даже наш следователь, негодование которого вызывало лишь "двурушничество" писателей: "Вот я, например, говорю на партийных собраниях то, что думаю!" Я понимал его вполне заслуженную гордость, но всё же это действительно редкое явление было бы правильней описать с помощью инверсии: он думал то же, что обязан был и привык говорить. Но в принципе я был согласен с ним, я сам ясно ощутил в период тех событий: время псевдонимов прошло, наступила эпоха открытых слов и действий.
        Процесс Теуша или Теуша и Ко. (антисоветской), если бы он состоялся, не имел бы, по всей видимости, такого общественного резонанса, как процесс Синявского-Даниэля, и не был бы поэтому таким крупным поражением властей. Но и дивидендов он им не принёс бы, не считая, конечно, возможности наказать несколько антисоветчиков. А как считал В.Л., судьбу "дела" уже невозможно отделить от вашей судьбы: ваше имя нам и защита, и угроза - в зависимости от того, что власти решат делать с вами. Но как бы то ни было, в феврале 1966 года властями было разумно решено "дело Теуша" закрыть.
        Объявляя ему самому об этом, следователь сказал, что для окончательного закрытия от меня требуется небольшая формальность. Я должен был написать заявление, в котором признал бы, что давал ложные показания - побуждаемый вполне понятными родственными чувствами. А власти в свою очередь примут этот мотив во внимание, простят меня, и на "деле" будет поставлен крест.
        И вот тут в первый и, к счастью, в последний раз между мной и Теушами произошла размолвка, и в какой-то момент мне даже казалось, что наши отношения уже не смогут быть прежними. Дело в том, что я категорически отказался менять свои показания, т.е. отдаваться на милость КГБ. Но это же глупо, говорил В.Л., им прекрасно известно, что вы врали, да и я сознался; совершенно очевидно, что они хотят закрыть дело, им нужна от вас пустая формальность, а вы своим упрямством мешаете им и всем нам. Нет, возражал я, дело обстоит не так: им, конечно, известно, что я врал, но формальных доказательств у них нет, и я им их не дам; я готов допустить, что мой признание - пустая формальность, но вдруг нет, вдруг завтра они изменят решение? - они, если захотят, смогут осудить меня в любом случае, но если это произойдёт, то без моего участия, показаний на себя я не дам; если они действительно хотят, то "дело" и так закроют, без моей "формальности"; впрочем, если вы настаиваете, я могу её выполнить, только она не будет признанием, но и препятствием к закрытию дела тоже не станет.
        Наши препирательства были так тягостны для меня, что, стыдно сказать, я ощутил, будто снова нахожусь в КГБ, где меня принуждают к чему-то, что я не хочу делать и знаю, не сделаю, но только теперь я причиняю этим боль близкому человеку, а он ранит меня своим непониманием.
        Впервые я уходил от Теушей с тяжёлым сердцем, но самое трудное испытание было впереди. Накануне нашего последнего, совместно с В.Л., визита в КГБ, рано утром, когда я собирался на работу, у наружной двери позвонили два раза - к нам. Встревоженный, я бросился открывать - в дверях стояла жена В.Л.: "Я должна поговорить с вами". Я понял, что дело серьёзное, но как уединиться в такой час в коммунальной квартире? К себе не пойдёшь - мои домашние ещё спали, кухня и ванная тоже не годились сейчас: соседи уже вставали, и начиналась обычная утренняя спешка. Всё же пошли на кухню - может, выкроим несколько минут. "Если вы нас действительно любите, если В.Л. действительно что-то значит для вас... - начала она свой отчаянный монолог, но времени было мало, а сказать надо было так много. - Неужели вы хотите, чтобы В.Л. из-за вас посадили в тюрьму? Наконец, если вы не думаете о себе и своей семье, подумайте обо мне, о сыне В.Л., его внуке, о всех наших родных, друзьях, - как вы сами будете себя чувствовать перед всеми нами, перед самим собой, если с ним что-нибудь случится?" - "Именно об этом я и думаю все эти месяцы, именно поэтому я пришёл к вам в ночь обыска и с того часа был всегда рядом с вами, поэтому давал ложные показания - нелёгкие и небезопасные для себя. И теперь я не подвожу ни В.Л., ни вас, совсем наоборот: что вы все, и В.Л. в первую очередь, будете чувствовать, если со мной что-нибудь случится, как будете смотреть в глаза моим родным?.." В этот момент в кухню вошла моя жена, и тогда к ней была обращена мольба - воздействовать на меня и спасти обе наши семьи. Но жена сказала, что я один могу решить, как поступить, а она поддержит любое моё решение. Тогда бедная женщина прошептала в отчаянии: "Я встану перед вами на колени..." У меня и сейчас сжимается сердце, когда я думаю о том, что переживала она в тот момент, на что только ни готова была пойти, чтобы, как она верила, спасти мужа, судьба которого оказалась в руках упрямого и несговорчивого человека. Бог весть, что ещё рисовалось её воображению, но она вдруг безошибочно прочла в моих глазах такую твёрдую решимость, что поняла тщетность дальнейших усилий.
        Я бесконечно сожалею о том эпизоде, но утешаюсь тем, что он не оставил ни малейшего следа в наших отношениях. И я благодарен Теушам за то, что даже в тот напряжённый момент, попытавшись, каждый по-своему, переубедить меня - логически или эмоционально, они ни внешне, ни внутренне не перешли ту черту, за которой кончается дружба - и завершающий этап этого нелёгкого и навязанного нам маршрута мы также прошагали рядом.
        Прошагали рядом - и в прямом смысле, когда вместе отправились на последнее рандеву в Лефортово. Правда, в кабинет следователя мы были приглашены порознь - сначала он, потом я. Входя в кабинет, я думал, что вопрос о моих показаниях подниматься больше не будет, так как В.Л. только что был официально информирован о закрытии "дела". Но нет, оказывается, в следственном деле, как в настоящем классическом романе, должны быть завершены все сюжетные линии. Нашему добросовестному следователю-автору оставалось дописать последнюю, но он не мог сделать это без помощи одного из персонажей.
        Поскольку всё теперь выяснилось, сказал он, в том числе и то, что вы всегда знали об авторстве Теуша, но по каким-то соображениям показывали иначе, объясните сейчас откровенно своё поведение, а мы отнесёмся к вашим объяснениям соответственно - и он протянул мне чистый лист бумаги. Я не стал особенно возражать и, поразмыслив, написал:

        Осенью прошлого года я давал показания в качестве свидетеля по делу Теуша В.Л.
        28 февраля с.г. майор КГБ Г. попросил меня пояснить письменно ту часть моих показаний, где я говорил о том, что мне не известен автор работ об "Иване Денисовиче", в то время как, по словам Г., я знал об авторстве Теуша В.Л.
        По этому вопросу поясняю следующее:
        До сентября прошлого года я считал, что автором упомянутых работ является Теуш В.Л., но 11 сентября Теуш В.Л. сказал мне, что автор работ не он. В соответствии с этим я и давал показания.
        Затем в октябре Теуш В.Л. сказал мне, что автор - он и что он сообщил об этом органам КГБ".

        Это было, конечно, совсем не то, что ждал от меня следователь. Он попробовал, было, воздействовать на меня, но что мне были его доводы в сравнении с теми, которые я слышал накануне!
        Потом я должен был расписаться в получении отобранных у меня при обыске материалов. Однако, я обнаружил, что возвращается хотя и многое, но далеко не всё. Я сказал об этом следователю, и тут он, что называется, вскипел: "Как! - негодовал он. - Вы хотите, чтобы вам вернули эту антисоветчину?!" Он бросился к сейфу с изъятыми материалами и начал зачитывать отрывки из самиздатовских рукописей и заключения "экспертов" о них. В категорию "антисоветчины" были зачислены, в частности, стихи Волошина - за описание в некоторых из них жестокостей революции, и историческая работа одного западного исследователя - за упоминание о том, что в Ленине текла и татарская кровь.
        Спросил я и о коричневом конверте. "А вы что, адвокат Солженицына?" - огрызнулся следователь, как будто только в таком качестве я имел право спрашивать о том, что было у меня изъято. Это, на моей памяти, был первый и единственный раз, когда на следствии в моём присутствии упоминалось ваше имя и вообще шёл разговор о ваших материалах. Позже я хотел потребовать у более высоких инстанций возвращения всех изъятых у меня материалов, но тут я уступил настояниям В.Л. не делать этого, так как вы не хотели никакого упоминания о вашем архиве.
        Вот и всё, что касается "дела". К счастью, оно не имело ни для кого из "антисоветской компании" никаких физических последствий. Мы не были удивлены такому исходу, как не были бы удивлены и иному. Советская государственная машина движется всё в том же изначальном направлении, хотя колёса её вертятся хаотично и несогласованно, то наезжая друг на друга, то отставая. Когда я как-то во время допроса указал следователю на накладку - в день обыска мне было присвоено очередное воинское звание, он ответил, что они знают об этом, что это нормально, так как я не являюсь антисоциальным элементом. Но я, вероятно, стал им через несколько лет, когда меня вызвали в военкомат и без всяких комментариев изъяли из военного билета листок, предписывающий мне в случае войны немедленно явиться в условное место сборов.


        Те, кого повалило, сломало налетевшей бурей, всё ещё лежали поверженные, а те, кого только согнуло, уже распрямлялись; с новой силой заработал самиздат, и "самиздатовские старушки", как их называл В.Л., снова застучали на своих машинках. "Вы не боитесь?" - спросил В.Л. одну из них. "Боюсь, конечно боюсь, - ответила она, - только вот без этого тоже жить нельзя".
        Ваши же отношения с властями, после короткой и сумбурной дружбы вначале и последовавшего за ней неустойчивого "мирного сосуществования", пришли, наконец, к естественному для них состоянию войны - холодной и горячей. Вы отбивались, как могли, а мы со стороны - вы так больше и не появлялись в доме Теушей - следили за вашими действиями. Не все они были удачны, и не только в смысле стратегическом. Вы, например, первым назвали публично имя Теуша, когда в этом не было никакой необходимости, и потом уже это имя упоминалось на различных собраниях наряду с вашим. Не уверен даже, что "Литературка" стала бы называть его в своей статье 1968 года, не сделай вы этого раньше - не любят наши власти привлекать внимание к неизвестным именам и фактам. А так, заметьте, эта статья - не инициатива, а ответ на различные ваши выступления, ничего нового, помимо этого, в ней нет. Как и вся возня вокруг "Пира" - ответ на ваши поспешные заявления.
        Но в семье Теушей, как всегда, вас не осуждали. "Дело" ушло в прошлое и с ним вся острота прошлых переживаний. Возвращения "блудного сына" уже не ждали, к вашей внезапной холодности уже привыкли, и боль от несправедливо нанесённой обиды никогда не высказывали, даже мне. Жена В.Л. переживала гораздо больше, чем он, ей ещё приходилось скрывать неловкость за вас перед недоумевающими друзьями.
        Один раз только они позволили себе слабость. Мы сидели втроём поздно вечером, о чём-то беседовали, заговорили о вас, и они с горечью начали вспоминать, как на том самом диванчике, где сидел сейчас я, ночевали однажды вы; это было после снятия Хрущёва, когда вы, опасаясь ареста, метались по Москве в поисках надёжного убежища.
        Нашли. Попользовались. Пошли к другому. Это уже мой комментарий, который далеко не всегда был бессловесным. В отличие от Теушей, я не раз выкладывал им всё, что думал о вас, о ваших поступках, об атмосфере, которую вы создали вокруг себя: о том, как буквально и однобоко поняли вы слова о вашей миссии, как даже люди из вашего окружения оправдывали каждый ваш неблаговидный поступок стандартной фразой: "У него миссия"; о том, как самоотверженные услуги других принимались как должное, как почётное служение этой миссии; о трещине, которую дал ваш казавшийся цельным образ, и как всё больше тускнел его лик, обращённый к своим, и как тем больший лоск наводился на тот, что был обращён вовне; о нетерпимости и диктате по отношению к другим, об игнорировании их интересов и даже отказе в помощи; о вашем манипулировании своими общественными выступлениями на манер предвыборных кампаний; о несоответствии принципам христианской морали, которые вы исповедуете, поступков советского человека, которые вы совершаете.
        Впрочем, теме "Солженицын" уделялось немного места в наших беседах, она вытеснялась другими важными темами, другие важные события входили в нашу жизнь, а вы стали одним из её дальних планов.
        Но чего не случается в жизни - вы вдруг снова появились в доме Теушей. И снова, как всегда, за помощью. На этот раз в семейных делах. В таких вопросах труднее всего обращаться за помощью и труднее всего её оказывать. Не знаю, легко ли несли вас ноги в их дом, но осознали и оценили ли вы хоть на этот раз приносимую ради вас жертву, когда эти два больных, пожилых человека взвалили на себя груз вашей нелёгкой семейной драмы?
        Не раз я приходил к ним сразу же после вашего визита или визита вашей бывшей жены. Эти визиты их страшно истощали - физически и психически. Ведь им надо было не только выслушать обе стороны, что само по себе нелегко, так как излияния происходили в атмосфере высокого эмоционального накала. Надо было постараться понять обе стороны, внять им, сопережить их горести - иначе невозможно помочь. И надо было постараться примирить непримиримое.
        И вот, когда после таких визитов я заставал В.Л. еле передвигающимся по комнате, а его жену - в постели, я терял последние симпатии к таким миссиям, носители которых, задевая макушкой за облака, бодро шагают по чьим-то согбенным спинам, плечам, головам.
        Но однажды горькие мысли и чувства, которые доминировали в моём отношении к вам, были вытеснены совсем другими. Я возвращался к себе домой на Таганку, и вдруг увидел вас с женой, спускающихся вниз по эскалатору метро - вероятно, после спектакля в Театре на Таганке. Вы были уже с бородой - я узнал вас по фотографиям, а прежние молодцеватость и задор, исходившие от всего вашего облика, сменились озабоченностью и усталостью. В 65-ом году по вашему виду вряд ли можно было догадаться об испытаниях прошлых лет, а теперь переживания последних - все были здесь: написаны на вашем лице, запечатлены в ваших глазах, лежали на ваших плечах. Мне вдруг ясно увиделась та ноша, которую вы несли все эти годы, та нелёгкая миссия, которую вы взяли на себя и старались исполнить, почти каждодневно вступая в изматывающий бой, навязанный вам или вами. И таким вы мне показались одиноким в этой озабоченной московской толпе, которая не узнаёт вас, не может, да, вероятно, и не хочет знать, какую борьбу вы ведёте своим пером - за них и для них, для их детей, для страны, для всех. В том числе и для меня. Я знал и помнил об этом всегда, даже когда произносил самые суровые упрёки по вашему адресу. Не знаю, сбалансированы ли мои суждения, - я себе такой задачи не ставил, как и не пытался отделить плевелы от злаков. Я пытался лишь правдиво воспроизвести события, мысли и чувства прошлого - с той несомненной долей субъективности и предвзятости, которая свойственна всему вообще личному.

*                *                *