Из Москвы пришло известие о смерти в Чистопольской тюрьме Марка Морозова. Смерть наступила 3 августа 1986 года в результате сердечного приступа. Более точные обстоятельства смерти пока неизвестны, но они, по сути, и не так уж важны, ибо известно другое. Приговорённый в 1981 году к 8 годам лагерей строго режима и к 5 годам ссылки, Марк, страдавший тяжёлыми заболеваниями сердца, позвоночника, сосудов, ног, с трудом передвигавшийся, плохо видевший и почти глухой, - он был фактически приговорён к смерти, каковой приговор и был в конце концов приведён в исполнение. Но не прежде, чем ему дали испить полную чашу мучительных страданий.

Возможно, со временем кто-нибудь расскажет о последнем, лагерно-тюремном периоде жизни Марка, добавив страничку в многотомную историю современных преступлений против человечности и человечества. Надеюсь, кто-нибудь захочет рассказать и о правозащитной деятельности Марка, приведшей в конечном счёте к его аресту, заключению и смерти. Я же хочу рассказать о другом - о том Марке Морозове, которого знал много лет назад, в студенческие годы, и с которым меня связывала очень тесная дружба.

В своём кратком рассказе я не собираюсь приукрашивать Марка и подгонять его личность под образ будущего диссидента, убитого жестоким режимом, - это было бы недостойно его памяти. Я чувствую, что должен рассказать о том Марке, которого знал и с которым дружил, то есть о Марке как о человеке - сложном, противоречивом, нелёгком, но в высшей степени незаурядном, талантливом, ярком.

Я познакомился с Марком в Московском автомеханическом институте, куда мы оба поступили, не попав, подобно многим другим нашим сверстникам-евреям, в более престижные институты. Марк был на один курс и на несколько лет старше меня. Такое расхождение объясняется тем, что он делал несколько безуспешных попыток поступить в институт по своему выбору, где мог бы заниматься точными науками, к которым у него были необыкновенные способности и которым он мечтал посвятить себя.

Не помню, как мы познакомились, но Марк был настолько яркой личностью даже на фоне других колоритных фигур, которых у нас было немало, что не заметить его было невозможно - его знал буквально весь институт. Очень общительный, необыкновенно начитанный и эрудированный в разных областях, горячий полемист, остроумный и острый на язык, он часто становился центром спонтанных сборищ и дебатов, которые возникали на переменах или после занятий. То было славное время - короткой оттепели после смерти Сталина, время ХХ съезда - и мы свободно говорили на любые темы.

Наша с Марком дружба началась, можно сказать, с первой минуты знакомства и была очень интенсивной. Мы виделись практически каждый день, не только в институте, но и после занятий. Мы стали завсегдатаями в домах друг друга, проводя часы в нескончаемых беседах. Мы жили в разных концах Москвы и часто вместе пересекали город пешком, провожая друг друга домой. На это уходило несколько часов, но в разговорах мы не замечали ни времени, ни расстояния. Особенно много мы говорили на две темы, которые в то время волновали нас больше всего - антисемитизм, еврейский вопрос и политика, советская действительность.

Должен сказать, что по сравнению с теми, кто никогда не питал иллюзий относительно советской системы и чуть ли не с детства считал Сталина злодеем, моё так называемое "политическое сознание" пробудилось довольно поздно. Немалую роль в его пробуждении сыграл Марк. То, что раньше полусознательно бродило во мне, в результате бесед с Марком и под его влиянием начало принимать более чёткие формы и направление.

Сейчас это звучит наивно, но, помню, мы очень гордились, что пришли к выводу о злодейской сущности Сталина и его роковой роли в истории страны самостоятельно, то есть до "постановления партии и правительства". В то время у меня было два пластмассовых барельефа, Ленина и Сталина, подаренных мне ещё в детстве. Так вот, однажды, Марк, моя двоюродная сестра, принимавшая участие во многих наших беседах, и я торжественно произвели экзекуцию: взявшись с трёх сторон за барельеф Сталина, мы по команде "три" сломали его и выбросили обломки на помойку (Ленин ещё какое-то время оставался у меня на письменном столе и моральном пьедестале).

Марку нелегко было в нашем институте, главным образом потому, что он был прирождённым учёным, но не инженером. Многие, учившиеся в нашем институте, тоже были "не на месте" и могли найти гораздо лучшее применение своим способностям, чем автотракторное дело. Но я не знал ни одного человека, у которого разрыв между тем, чем он был, и тем, чем занимался, был бы больше, чем у Марка. Если точные науки были его стихией, в которой он чувствовал себя как рыба в воде, то в инженерных дисциплинах он оказывался рыбой, выброшенной на сушу.

Поэтому учась в нашем институте, Марк не переставал мечтать об ином поприще и продолжал усиленно заниматься математикой и научной работой (я даже как-то вычертил график для одной опубликованной им статьи). Он хотел посещать вечерние лекции по математике в Московском университете, совмещая их с занятиями в институте, для чего ему необходимо было получить разрешение нашей администрации. Когда он обратился за разрешением к нашему декану, тот почувствовал себя в высшей степени уязвлённым и даже оскорблённым тем, что вот кто-то может быть неудовлетворён получаемой в институте квалификацией и стремиться к чему-то другому. Разрешение он Марку в конечном счёте дал, но сопроводил его при этом репликой, прозвучавшей довольно зловеще: "Не любите вы, Морозов, нашу специальность". Этим определилось недоброе отношение к Марку со стороны администрации, о различных проявлениях которого я расскажу ниже.

Но для Марка такое отношение администрации более чем компенсировалось общением и научным сотрудничеством с некоторыми другими преподавателями института, один из которых, заведующий кафедрой теоретической механики Виктор Сергеевич Щедров, заслуживает особого упоминания, вполне уместного и органичного в этом рассказе о Марке.

Щедров был одним из тех тихих, незаметных гениев, на которых никогда не попадают огни софитов и об истинном величии которых известно лишь горстке специалистов. Он и внешне был неприметен - небольшого роста, скромный, он жил в своём собственном мире - и внутреннем, и внешнем. Во внешнем далеко не всё было благополучно, на лице его всегда лежала печать страдания, даже когда он изредка улыбался. Говорили - несчастная любовь, и он - пил.

Но внутренний его мир - математических построений, физических законов и метафизических глубин - был прекрасен и гармоничен. Надо было видеть, как он читал лекции или что-нибудь объяснял - лицо его светилось, глаза горели вдохновением, голос вибрировал. Никогда не забуду, как он как-то выводил для нас какую-то сложную теорему, кажется Лагранжа. По мере того, как он делал на доске одну выкладку за другой, продвигаясь к окончательной формуле, его энтузиазм и волнение нарастали подобно крещендо. Наконец они достигли такого предела, что он не мог совладеть с ними. Он перестал писать и повернулся к аудитории лицом. Мы увидели лицо - влюблённого юноши, поэта-романтика, актёра на сцене. "Сейчас, - сказал он, и голос его прервался, - сейчас вы станете свидетелями рождения чуда, чуда необыкновенной красоты!" Но и теперь он не мог найти в себе сил просто так, сразу выложить перед нами это чудо. Он объявил перерыв и только на втором часу закончил вывод теоремы.

Нашей группе повезло вдвойне - Щедров вёл у нас практические занятия. Разбирая с нами какую-нибудь задачу, он вдруг обращался к нам с вопросом: "А вам не кажется, что эта задача - голубая? А эта - розовая?" На первом же занятии он немало удивил нас, задав на дом всего две задачи вместо 10-15, задаваемых обычно другими преподавателями. "И это всё?" - не выдержал кто-то. "Да, - ответил Щедров, - прекрасное надо черпать маленькими порциями". А на письменной контрольной работе он объявил, что мы можем пользоваться любыми учебниками и даже консультироваться друг с другом - он мыслил научными и человеческими, а не административными и чиновничьими категориями.

Щедро жил как бы в другом измерении, недоступном и непонятном другим смертным, для которых он был чудаком, эксцентриком. Но не для Марка, которого роднили со Щедровым не только незаурядные математические способности и любовь к точным наукам, но и то, что он тоже как бы пребывал в другом измерении, хотя это проявлялось иначе, чем у Щедрова. И вызвано это было иными факторами.

Одним из этих факторов было, я думаю, серьёзное заболевание - туберкулёз позвоночника, которое на долгие годы приковало его к постели. И это были детские годы, обычно самые безмятежные и счастливые в жизни человека. В результате Марк был лишён тех радостей от игр и общения со сверстниками, которых обычный ребёнок и подросток даже не замечает, принимая за должное. И школу он в эти годы посещать, естественно, не мог, проходя школьную программу в постели.

Но одного источника радости Марк лишён не был, и он использовал его максимально, восполнив им остальное. Этим источником были книги. Он читал необыкновенно много, в разных областях, и обладая прекрасной памятью, помнил прочитанное. Когда я познакомился с ним, он поразил меня своей начитанностью и эрудицией. В разговорах он постоянно цитировал поэзию и прозу, ссылался на различные произведения и на авторов, делал экскурсы в литературу и историю.

Но Марк не просто цитировал или ссылался, он жил в мире прочитанного, жил своеобразной жизнью. Он не был, что называется, "человеком не от мира сего". Нет, он был вполне земным существом, и ничто мирское не было чуждо ему. Но вместе с тем он часто и легко переносился в мир прочитанного, дополняя и обогащая его собственным воображением, которое у него, пользуясь метким английским выражением, "работало сверхурочно".

У большинства людей эти два мира существуют отдельно, независимо друг от друга, но Марк зачастую соединял их в один, внося в реальные ситуации атрибуты воображаемых и воспринимая происходящее в ракурсе литературных образов и ассоциаций. К этому надо добавить его любовь к эффектам, желание произвести впечатление, сделать что-то неординарное. Всё это придавало некоторую театральность его словам и поступкам, но было по большей части вполне безобидным.

Помню, в самом начале знакомства Марк рассказал мне, что после появления "Оттепели" Эренбурга написал ему письмо, получил ответ и вот теперь собирается посетить знаменитого писателя, где его ждёт угощение изысканными французскими блюдами и винами. Несколько позже Марк показал мне оба письма (я-то, грешным делом, думал, что по крайней мере второе существует лишь в его воображении): в своём Марк сравнивал "Оттепель" с "Божественной комедией", в ответном же Эренбург, благоразумно не среагировав на сравнение с Данте, кратко благодарил "товарища Морозова" за письмо - о приглашении в гости не было и речи.

Когда я однажды познакомился с девушкой, отец которой был адмиралом, Марк стал красочно расписывать общим знакомым, как мы с адмиралом распиваем у него в подвальчике ром и джин - картина была несколько из другой эпохи, но Марка это не смущало.

Его воображение и остроумие находили своё естественное выражение в сатирических стихах и эпиграммах, некоторые из которых были напечатаны в стенной студенческой газете. Редакция нашей газеты была своеобразным и интересным местом, где собирались институтские поэты, художники и остряки, и представляла собой нечто вроде клуба, доступ посторонним в который был закрыт. Марк был, разумеется, своим человеком в редакции и принимал живейшее участие во всём происходящем, в том числе в пользовавшейся большой популярностью литературной игре буриме, когда требуются написать стихи на заданные рифмы. Марк не раз выходил победителем, а ведь соревноваться приходилось с недюжинными талантами, среди которых были профессионалы, зарабатывавшие деньги составлением стихотворных реклам. (Иллюстрации ради позволю себе маленькую нескромность и приведу одно из выигранных Марком буриме. Были заданы следующие далеко не просто увязываемые рифмы: мускус - искус, Зильберберг - поверг. Уж я-то, кажется, должен был запомнить все "представленные на конкурс" результаты, но, увы, и в Марковом моя память оставила пробел:

На меня курили ладан, лили на меня мускус,
И с Ильёй сразиться в хохмах одолел меня искус.
.....................................вышел Зильберберг,
Он лажал меня нещадно и ......... меня поверг.)*

Но иногда объектом своего остроумия Марк делал кого-нибудь из сокурсников или приятелей, и такому человеку приходилось нелегко от его острого языка. Но ребята никогда на него не обижались, зная, что "Марк - это Марк", что шутки его беззлобны, что уже в следующую минуту он станет серьёзен и сосредоточен, обсуждая что-нибудь важное или интересное, и что, самое главное, в трудную минуту Марк незамедлительно придёт на помощь и окажет её щедро и безвозмездно.

Но если Марк подозревал или уличал кого-нибудь в непорядочности или антисемитизме, то тут атаки его становились беспощадны. Но и в этом случае он выдерживал их в строго интеллектуальных рамках, не опускаясь до уровня личных обид или оскорблений. "Ну, посмотрим, - зловеще говорил он какому-нибудь доморощенному антисемиту, - как ты знаешь свою культуру. Назови-ка мне, к примеру, имена десяти русских путешественников". Ну кто, кроме человека, специально интересующегося географией, или самого Марка, мог ответить на этот вопрос? Но Марк продолжал в таком же духе, переходя от одной сферы культуры к другой - до полного морального изничтожения противника. "Ну вот, - заключал он, - ты не знаешь ни истории, ни культуры даже своего собственного народа, а осмеливаешься поднимать голос против другого, о котором вообще-то ничего не знаешь!"

К сожалению, Марк не ограничивал свои упражнения в остроумии студенческим кругом и переносил их и на некоторых преподавателей - нередко в ущерб себе самому. Вот несколько примеров таких шутливых эскапад, последствия которых для Марка были, однако, всегда серьёзными, хотя и в различной степени.

Преподавателю по тракторам Марк предложил однажды идею шагающего трактора. Тот, не зная Марка достаточно хорошо, не мог понять, шутит ли он или говорит серьёзно, но на всякий случай посчитал своим долгом объяснить студенту-энтузиасту бесперспективность его идеи. Это Марка не смутило, и каждый раз, завидев преподавателя, он тут же подходил к нему и начинал развивать свою идею. Дошло до того, что преподаватель стал избегать Марка, а потом, едва завидев его где-нибудь в коридоре, уже просто спасался от него бегством. По словам Марка, он даже прятался от него в туалетах, один раз - в женском.

Тот же метод длительной осады был использован в отношении преподавателя сопромата, но тема тут обыгрывалась совсем другая. Преподаватель написал учебник по сопромату, и Марк постоянно донимал его вопросом, почему ему не дали за него Сталинской премии. На счастье Марка преподаватель был начисто лишён чувства юмора, но не тщеславия, поэтому не бегал от Марка и не спасался от него в туалетах. Вначале он, смущённо улыбаясь, бормотал: "Ну что вы, что вы, Морозов...", но потом уже просто отмалчивался, не зная, что ответить ни на исходный вопрос Марка, ни на его неотразимый заключительный довод: "Ну хорошо, не дали премию первой степени, но второй-то уж могли бы, кажется, дать!"

Преподаватель по металловедению был необыкновенный добряк, на экзамене у него можно было свободно списывать со шпаргалок и даже с учебников, и он никому не ставил оценок ниже "хорошо". Но Марку этого было мало. Он принёс на экзамен - демонстративно - гигантский учебник и во время экзамена подошёл с ним к преподавателю: "Я не могу найти здесь ответы на экзаменационные вопросы, не могли бы вы помочь мне?" Это уже было слишком, и Марк за свою любовь к эффектам получил "неуд" - я думаю, единственный за всю преподавательскую карьеру экзаменатора.

Я уже говорил, что отношение к Марку администрации, в лице нашего декана, было далеко не лучшим. Но и Марк платил ему той же монетой. Фамилия декана была - Ленин (!), ну разве Марк мог упустить такую благоприятную возможность? Он обыгрывал этот факт на разные лады и рассказывал всем историю о том, как отец нашего декана, дореволюционный актёр, поместил в своё время в газетах такое объявление: "Прошу не путать меня с политическим проходимцем Лениным". Хотя Марк лично и не обсуждал эту историю с деканом, не поручусь, что до того она не дошла тем или иным путём, а это никак не могло способствовать изменению к лучшему его отношения к Марку.

А однажды Марк потерял студенческий билет, и декан затребовал от него объяснительную записку. Ах, объяснение, да ещё в письменном виде! - это только Марку и подавай. Он разразился сочинением на несколько страниц. В нём он красочно описывал, как в один погожий день отправился на прогулку. Во дворе их дома мальчишки играли в футбол. Тут Марк отметил, что несмотря на грандиозную заботу, которую наши партия и правительство постоянно проявляют о детях, далеко не всё ещё сделано в этой области. Так, нехватает детских и спортивных площадок, мест для игр и развлечений детей. Вот и у них во дворе дети вынуждены были гонять мяч по асфальту, превратив кусок проезжей части в футбольное поле. Нечего и говорить, что футбольных ворот, без которых игра немыслима, там не было. По обычаям того времени мальчишки решили соорудить штанги воображаемых ворот из предметов одежды. Но и этого у них не было. Тогда они обратились к Марку с просьбой одолжить им свой пиджак. Ну разве мог он отказать детям? И вот его пиджак стал одной из штанг, а сам он пока что наблюдал за игрой. Но к несчастью кто-то украл его пиджак - увы, и такое у нас ещё случается порой, и именно в этом пиджаке находился его студенческий билет, с которым Марк, как образцовый советский студент, никогда не расстаётся. Посему он просит незамедлительно выдать ему новый.

Таков был Марк. Таковым он, судя по всему, и остался: четверть века спустя, на судебном заседании, где решалась - и решилась! - его судьба, он заявил в ответ на один из вопросов прокурора: "У меня есть сюрпризы для следствия, и я как человек, любящий театральные эффекты, хотел бы их предъявить в своё время". Если бы он жил в другое время и в другом обществе, например, в английском, где любят эксцентриков и даже пишут о них книги, эта его черта и поступки забавляли бы людей. У нас они - раздражали, вызывали неприязнь, даже ненависть. И - месть.

А мстить человеку у нас очень легко, ибо тотальная зависимость от системы и других людей делает каждого так же тотально уязвимым. Марк не был исключением. Сама смерть его тоже явилась результатом мести, которую в течение жизни он испытал в различных видах. Первая месть институтской администрации Марку заключалась в лишении его стипендии после того, как он сдал на "посредственно" один из инженерных предметов. Как раз в то время вышло постановление, устанавливающее зависимость получения студентом стипендии не только от его успеваемости, но и от материального положения семьи.

Семья Марка жила более чем скромно - отца у него не было, а мать получала мизерную зарплату, которой едва хватало, чтобы сводить концы с концами. На протяжении многих лет она вынуждена была отказываться от отпуска и брать компенсацию, чтобы как-то прокармливать себя и Марка. И вот я решил пойти к декану просить, чтобы Марка не снимали со стипендии. Должен сказать, что я был далеко не лучшим кандидатом на ходатаи за Марка, но даже и лучшему вряд ли бы удалось чего-нибудь добиться - декан был непреклонен.

Но на этом месть администрации Марку не кончилась. Ему был нанесён самый страшный удар из тех, которые можно нанести студенту - ему не дали диплома. Конечно же Марк, как я уже говорил, не блистал в инженерных дисциплинах и их практическом применении (его познания в этой сфере не намного выходили за пределы рекомендации, данной им однажды на улице старушке, толкавшей перед ним скрипучую детскую коляску: "Мамаша, а подшипнички-то надо консистентной смазочкой смазывать"). Но ведь сколько было студентов, уровень знаний которых был гораздо ниже, или просто бездарных или бездельников - и все они получили дипломы.

Для Марка удар был действительно страшным. Я ещё никогда не видел его в таком состоянии. Мы опасались за него, и не напрасно - он вдруг бесследно исчез. Мы бросились на поиски, объездили и обошли все места его возможного пребывания, обращались в милицию, в больницы, но всё было тщетно. Один из самых тяжёлых эпизодов этой истории связан для меня с поездкой в наше загородное студенческое общежитие в надежде найти Марка хотя бы там.

Я выехал на машине во второй половине дня. День был летний, ясный. Но я проехал совсем немного, как небо вдруг стало серым, потом тёмным, поднялся сильный ветер. Непривычно и непонятно было это резкое изменение в атмосфере, да и вообще вокруг - обычно оживлённый московский пригород казался опустевшим, на дороге стало меньше машин. Не подозревая, что это имело место редкое явление - над Москвой проносился ураган, - я продолжал свой путь.

Вдруг я увидел впереди что-то необычное. Когда я подъехал ближе, взору моему предстала сцена только что произошедшей автомобильной катастрофы: два развороченных автомобиля и рядом с ними несколько человек - один неподвижно лежал на дороге, другие стояли в полном безмолвии. Когда я остановил машину, один из них внезапно бросился ко мне. Он был весь в крови, лицо его было безумно и он кричал: "Это вы, вы убили его!" На какое-то мгновенье всё происходящее - и эта сцена, и моя необычная поездка, и даже вызвавшие её причины - потеряло свою реальность, показалось наваждением, кошмарным сном... В это время подъехали другие машины, милиция, и я поехал дальше - с тяжёлым чувством, с недобрым предчувствием.

В таком настроении я приехал в общежитие. Марка там не было, никто не видел его и не знал, где он. Общежитие было последним в нашем списке мест, где можно было надеяться найти Марка. На этом поиски его кончались, и нам оставалось только ждать - либо когда его найдут, если с ним что-то произошло, либо когда он сам объявится, если жив и здоров.

По аналогии с этим визитом в общежитие мне вспоминается другой, совершенно иной по цели и настроению, но именно полным своим контрастом эти два события воплощают для меня контрасты и колорит не только той нашей жизни, но и жизни самого Марка, его личности. Тот первый визит в наше студенческое общежитие был связан с его открытием, и нам, группе студентов-москвичей, захотелось посмотреть, как живут там наши иногородние однокашники.

В комнате средних размеров, которую мы посетили, жило человек семь, с разных факультетов и курсов. Час был поздний, все уже были в постелях, но не спали - кто читал, кто беседовал, некоторые перебрасывались шуточками, обычными в мужской компании. Я разговорился с одним парнем, которого до этого знал только в лицо. Он тоже уже лежал в постели, высунувшись по голую грудь из-под одеяла, и курил. Разговаривая с ним, я заметил, что поза его была несколько неловкой, он лежал не посредине кровати, а ближе к одному краю, как будто ему что-то мешало. Я пригляделся, и мне действительно показалось, что у него что-то лежит под одеялом. "Что у тебя там?" - спросил я. "Жена", - спокойно ответил он. "Что?!" Он приспустил одеяло: сначала показались кудряшки, потом в меня стрельнули быстрым взглядом два глаза, а потом всё это исчезло где-то у него подмышкой.

Оказывается, они недавно поженились, оба были иногородними, жить им было негде, денег, чтобы снимать, не было, у неё в общежитии жить было нельзя, а здесь - можно, ребята не возражали, главное, чтобы комендант общежития не застукал. Да, такого общежития я ещё не встречал. Мне, правда, рассказывали, как в рабочем общежитии четыре семьи - в каждой муж, жена и ребёнок - жили в одной комнате, в четырёх углах, занавесившись простынями. Но там хоть все были в одинаковом положении, и простыни всё-таки, а тут... Однако вернёмся к рассказу о Марке.

Спустя день или два, когда я возился около дома с машиной, мне крикнули из окна, что меня зовут к телефону - Марк! В секунду взлетел я на четвёртый этаж. От волнения и потери дыхания я не мог говорить. Но слушать я мог: Марк сказал, что находится там-то и там-то, попросил приехать за ним. Когда мы встретились, он начал бодро рассказывать о своих приключениях: как он сел (конечно, без билета) в первый попавшийся поезд, уходивший из Москвы, что с ним происходило по дороге, с кем он встречался, о чём говорил, как существовал это время и пр., и пр. Это был рассказ в духе Марка, где трудно было провести границу между правдой и выдумкой. Но вместе с тем в Марке чувствовалось необычное для него смущение, неловкость, он знал, конечно, что доставил близким немало переживаний.

Но я не стал упрекать его. Я очень хорошо помнил его состояние после провала защиты, и человек в таком состоянии может пойти на всё. Под влиянием минуты Марк вполне мог, и может быть уже собирался, совершить что-то непоправимое. Но потом новые события, ситуации захватили и отвлекли его, при его живой восприимчивости новые впечатления дали ему свежий тонус к жизни и пищу его воображению.

Но и после того, как мы уже полностью разошлись, у нас состоялись две встречи. Они не были отмечены чем-то значительным, но в моих воспоминаниях о Марке они мне дороги не только как наши последние встречи, но и как эпизоды, в которых так ярко проявилась спонтанная, эксцентричная и вместе с тем поэтическая натура Марка.

Однажды Марк позвонил мне довольно поздно вечером и попросил срочно приехать в кафе "Националь". Это кафе было в то время довольно популярным местом, и мы с друзьями не раз посещали его. По дороге на встречу с Марком мне вспомнилось, как я видел там однажды Юрия Олешу. Он сидел за столиком один и периодически наливал себе из стоявшего перед ним графинчика. Вид у него был довольно непрезентабельный, он был небрит, как-то испуганно оглядывался по сторонам и старался упрятать грязные манжеты, которые поминутно вылезали из обтрёпанных рукавов потёртого пиджака.

Предстояло ли мне увидеть сцену а-ля Олеша? Трудно было представить такое, большинство атрибутов той сцены были явно не Марковы. И действительно, сцена, которую я застал, была совсем другой, но тоже литературной - а-ля Блок. Марк сидел за столиком в обществе известной московской шлюхи и декламировал:

Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.

У девицы были, однако, свои поэтические ассоциации, и она предложила нам всем выпить "под плеск волны". Её язык несколько диссонировал с возвышенным стилем Марка, особенно когда он стал красочно описывать её внешность, находя её уже начинавшие расплываться черты выполненными в стиле ампир или рококо. Потом Марок предложил ей вступить с ним в законный брак. Это уже было явным отклонением от блоковского сценария, но Марк не был бы Марком, если бы не начал плести свой.

И только когда спустя какое-то время Марк снова позвонил и пригласил меня приехать познакомиться с его женой, я понял, что тот сценарий не был, к счастью, завершён, и жизнь его пошла по новому. Он встретил меня у метро, и мы отправились на квартиру его жены, где он теперь жил. В подъезде дома, куда мы зашли, мне бросилась в глаза дверь с надписью "ЗАГС", мимо которой мы проходили. "Интересное соседство", - заметил я. "Вот потому-то я и женился", - ответил Марк, пояснив, что именно эта дверь с табличкой навела его однажды на мысль зайти в неё вместе со своей спутницей. Не знаю, так ли это было, но он действительно представил мне хозяйку квартиры в качестве своей жены.

Мы вошли в небольшую комнату, в которой над стоявшим посредине столом горела очень яркая лампа, а у стены стояла кровать, на которой на спине лежала старая женщина - мать его жены, с которой он меня тут же и познакомил. "Не обращай внимания, - сказал Марк, - она парализована". Вот так мы и говорили, сидя за столом под яркой, как на допросе, лампой по соседству с парализованной старухой, и во всё время разговора меня не покидало ощущение сюрреалистичности происходящего.

Так прошла моя последняя встреча с Марком. А последнее, что я слышал о нём, было то, что он работает у Миля (советского Сикорского) и что работа его связана с математикой. Это были хорошие новости.

Когда через несколько лет началось правозащитное движение и движение за выезд в Израиль, я не раз вспоминал своих друзей студенческих лет, которые так смело и критически говорили о нашей действительности и так горячо и восторженно - об Израиле. Куда же они все подевались? Ни одного из них не было среди борцов за права человека или за выезд в Израиль. Но чаще всего я думал о Марке - неужели и его идеалы студенческих лет оказались лишь юношеской бравадой и растворились в повседневных делах и заботах?

И только много лет спустя, уже в Англии, среди сообщений из СССР мне попалось имя Марка Морозова. Сначала я подумал - совпадение. Но потом пришло больше информации, и всё сходилось на том, что это тот самый Марк - не могло же, в самом деле, жить в Москве два Марка Ароновича Морозова, 1931 года рождения, математика! Но мне хотелось получить подтверждение из первых рук, от кого-то, кто лично знал Марка, и вскоре я получил такое подтверждение - от Володи Борисова.* Мы проговорили с Володей много часов, о разном, в том числе и о Марке, и Марк снова вошёл в мою жизнь.

Но вошёл не просто как часть, как воспоминание прошедших студенческих лет. Володя сказал мне, что Марк был дружен с человеком, который стал мне близким другом в моей позднейшей, "диссидентской" жизни, с Володей Гершуни*, и этим был перекинут мост из прошлого в настоящее, и они слились воедино. По крайней мере, в моей душе, в моих мыслях мы были все вместе. С тех пор каждый вечер, перед сном, я мысленно обращался к ним, посылал им свои молитвы - одному в лагерь, другому в психушку - это было то единственное, чем я мог помочь этим несчастным, но несгибаемым мученикам.

Однажды на институтском семинаре по марксизму, на котором речь шла о сталинских лагерях и их жертвах - тогда даже на таком форуме можно было говорить на эту тему - Марк сказал, что очень сожалеет, что ему не выпало в жизни разделить с этими жертвами их тяжёлую долю. Преподавательница была шокирована: "Что вы говорите, Морозов!" Даже сокурсники Марка посчитали это его очередным чудачеством.

Но это не было ни чудачеством, ни аффектацией. Хотя эти черты были свойственны Марку, они не составляли глубинной сути его натуры, не были проявлением того, что являлось её святая святых. А вот в разговоре о лагерях эта святая святых была затронута. В каждом человеке есть такая святая святых, и её можно характеризовать по-разному. Если давать ей однозначное определение, я бы выбрал слово - совесть. Мне кажется, она есть у всех, только у большинства людей она запрятана глубоко, под многими наслоениями, и внешние раздражители загоняют её ещё глубже. У некоторых же людей совесть лежит прямо под кожей или даже оголена, как у того же Володи Гершуни, так что всё, что происходит вокруг, задевает и ранит её. И это отличает живого человека от мёртвого или по крайней мере от спящего глубоким сном - их много, таких сомнамбул, гуляет по нашей планете.

В нашей же стране быть человеком с совестью, иметь принципы - это героизм, а жить по принципам - это уже жертвенность. И Марк сознательно выбрал этот путь - не мог не выбрать. Увы, он не имел власти над своими болезнями и другими обстоятельствами своей жизни, которые делали его уязвимым, чем так искусно пользовались его преследователи, лишая его стипендии, диплома, работы - и под конец лишив жизни. "Мы поимённо вспомним всех, кто поднял руку!" - сказал поэт. Но ещё важнее для нас поимённо помнить каждого, кто под занесённой над ним рукой не опустил головы. Марк Морозов не опустил.

В начале статьи я выражал надежду, что кто-нибудь со временем расскажет о последнем периоде жизни Марка. И вот такой рассказ я прочитал через два с половиной года после его смерти на страницах парижской "Русской мысли". Его автор Валерий Сендеров делил с Марком двухместную камеру, был свидетелем его мучений, медленной гибели и смерти. Невозможно без боли читать рассказ Сендерова. Мало что в этом трагическом рассказе о сломленном физически, духовно и морально старике-инвалиде напоминает о Марке студенческих лет. И мой заключительный образ не опустившейся перед занесённой рукой головы никак не вяжется с этим рассказом. Оно и понятно: рука в то время была уже не занесена - она била и наносила беспощадные удары по лежачему, по больному, по умирающему, по пытавшемуся и не сумевшему покончить с собой. "Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне". Вот к таким заплечных дел мастерам и попал Марк, которые его душу и дух убивали через тело, через физические страдания. Приём не новый, и мало кто его выдерживает. Марк не оказался в их числе, но зато он был среди тех немногих - единиц! - кто сделал самый трудный в жизни выбор - выбор совести.