Аннотация: "Каждый, кто побывал на краешке "того света", поймет меня." А. Бухарин
Инфаркт надолго уложил меня на больничную койку. После реанимации перевели в общую палату, и я очутился в компании двух сердечников. Первого, летчика, полковника в отставке и убежденного холостяка, звали Игнатом Петровичем, а второго, хмурого вдовца, - Андреем Ивановичем. Он был финансистом.
Товарищи по несчастью играли в шахматы, делая перерывы только для процедур, выздоравливали и готовились к выписке. Я не обращал на них никакого внимания и наслаждался первыми часами освобождения из объятий смерти. Каждый, кто побывал на краешке "того света", поймет меня. Голая акация за окном была милее майской березы, а серый зябнувший воробей не чирикал, а рассыпался трелями соловья. Врачи и сестры сияли в нимбах ангелов-хранителей.
В светлые часы возвращения к жизни воспринимаешь мир только прекрасным, без платоновской приставки "яростный".
Не приведи Господь испытать не только второй, но и первый инфаркт, однако смею сказать: катастрофы сердца сродни Апокалипсису. Они рассеивают иллюзии о неизбывности собственной жизни и показывают предел ее. В эти жуткие часы осознаешь ничтожность суеты и видишь явственно, до боли величие самой жизни. Одним словом, драмы, связанные с угрозой "ухода", полезнее всякого университета.
В шесть появлялась сестра полковника, тучная седая блондинка, и, переваливаясь уточкой, шла к брату. Присев на стул, начинала торжественно, как посол верительные грамоты, вручать яблоки, морскую капусту и непременную красную рыбу. Брат вяло сопротивлялся (ну, куда столько?), но сестра настойчиво вынимала пакеты из большой сумки.
Управившись с первым делом, принималась за второе - делилась городскими новостями:
- Дни губернатора Журавлева сочтены. Высыпали кучу денег на избирательную кампанию, высадили петербургский десант социологов, политологов, но шансов на победу нет, а у соперника - Чемоданова - массовая поддержка от Челябинска до Чесмы. Сам Лебедь поддержал его кандидатуру.
Брат обычно отмалчивался, только покряхтывал в ответ на многословные политические сентенции, и сестра, исчерпав запас красноречия, покидала палату.
Так было бы и на этот раз, но полковник, видимо, испытывал прилив бодрости или ему надоело играть в молчанку.
- А какая нам разница? - вступил он в разговор после очередной порции новостей. - Команда Журавлева завершила первый передел собственности. Теперь начнется второй. Вот и все!
Сестра взглянула на него, как на ребенка, а потом, сдерживая раздражение, тихо спросила:
- Забыл? Все забыл? Смерть деда в тюменской ссылке, расстрел отца в тридцать седьмом и свою странную отставку? Ты думаешь, что коммунисты не повернут вспять?
- Ничего я не забыл - это ты не замечаешь ужаса теперешнего положения. Да, раньше было государство, а теперь ни государства, ни армии - один бардак. Ворочают миллионами воры в белых воротничках...
- Но кроме них есть талантливые, честные люди...
- Какие "честные"! Зарвавшиеся аферисты без чести и совести! Да и... Не успел полковник закончить, как Андрей Иванович взвился с койки и подлетел к спорщикам:
- Голубушка Анна Петровна! К черту политику, поберегите себя и брата!
Сестра виновато улыбнулась, посидела еще немного, поцеловала Игната Петровича и попрощалась.
Не успела выйти она, как в палату - по Блоковски, "дыша духами и туманами", - впорхнула стройная красавица и, прижимая к высокой груди сверток, решительно направилась к койке Игната Петровича. Тот, еще не оправившись от спора, вспыхнул, загорелся и заботливо подвинул стул. Но "Незнакомка" кивнула на дверь, и они вышли.
- Да-а... - протянул Андрей Иванович. - Видели бы вы, каким был этот старый гусар месяц назад.
- Каким?
- Краше в гроб кладут. А теперь видите? Хоть под венец!
- Ловко вы его аттестовали, - засмеялся я, - но помните: не судите да не судимы будете. С природой, конечно, не поспоришь, но бывают счастливые иск лючения, и, как сказал поэт, "любви все возрасты покорны".
- Бывает муж у девушки умирает, а у вдовушки живет, - улыбнулся Aндрей Иванович. - Эта мадонна заявилась к нему только после того, как миновал кризис, а свалился он из-за нее. Лежит в реанимации, а сестра продает дачу и все спускает на лекарства, питание, на именитых консультантов. Вот так, дорогой мой профессор. Все по Канту: чем выше мораль, тем ниже нравственность.
От простого старичка-боровичка я не ожидал философского поворота в разговоре и не скрыл удивления:
- Простите, а кто вы по профессии?
- Бухгалтер.
- Бухгалтер? Но я и от профессиональных философов редко слышал такое убедительное толкование знаменитого тезиса.
Приподнявшись на локте, я взглянул на собеседника: усталые серые глаза, втянутый рот и вертикальная складка на высоком, "гегелевском", лбу под седой шапкой волос говорили о непростой судьбе.
Андрей Иванович подтвердил мою догадку:
- Я философ. Закончил Московский университет и учился у известного вам Ильенкова.
- Вот так! Но при чем здесь бухгалтерия?
- А при том, что от тюрьмы да от сумы не отказывайся. Реформы, за которые я боролся, сделали меня "культурным нищим"! Жена умирала. Что делать? Вспомнил первую специальность (до армии закончил кредитно- финансовый техникум) и подался работать в коммерческий банк. Надо было учить дочь в Ленинграде и лечить жену.
- Да вы второй Спиноза! Тот линзы шлифовал и писал трактаты, а вы рубли считаете и тоже, поди, по ночам пишете?
- Пишу, ибо не я первый и не я последний. Не скрою: сначала было трудно, а потом выявились преимущества.
- Какие?
- Прежде всего - полная независимость. Ни заседаний, ни нудного переливания из пустого в порожнее. А главное - не надо просить. Помните, у Булгакова: "Никогда ни о чем не просите!" Вот я и не хожу с протянутой рукой. Пишу и издаю на свои кровные. Вспомните Гачева: живет в деревне, выращивает картошку и ежегодно публикует свои труды.
Я возразил:
- По собственному опыту знаю, как тяжело сочетать работу ради куска хлеба и науку, ибо все время балансируешь между обыденностью и творчеством.
- Хм... Согласен. Кстати, наслышан о ваших исторических исследованиях. Так вот, признайтесь честно: сколько вам потребуется времени, чтобы изложить суть многолетних размышлений о судьбе русского либерализма?
- Пожалуй, одного года достаточно.
- А бумаги?
- Обойдусь десятью машинописными страницами.
- Браво! Но это ваши страницы, а не перепев чужих мыслей. Вспомните речь Достоевского о Пушкине, "Колеблемый треножник" Ходасевича, "Вольное слово Пушкина" Вышеславцева - и вы согласитесь, что эти маленькие шедевры стоят сотни томов пространных толкований. Вот и я всю жизнь отдал постижению тайны Мартина Хайдеггера и теперь подвожу итоги.
- Андрей Иванович, а что дает вам философия? Живете отшельником: ни женщины, ни семьи. Или это тайна старого зазеркалья?
- А вы не иронизируйте. Философия дает мне все: и радость познания, и утешение, и наслаждение. И, если хотите, - вторую жизнь!
- Но нельзя же жить для общего, для человечества, если не любишь конкретного человека.
- Каждая речка свое устье ищет, - вспыхнул Андрей Иванович, - и я не навязываю никому своей философии жизни хотя бы потому, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Это во-первых. А во-вторых - человек живет, пока его помнят. Я помню и люблю свою жену Ирину, слышу ее голос, вижу свет ее глаз и вновь переживаю счастье, когда иду по нашей лесной поляне и вспоминаю светлые минуты нашей жизни.
- И что же? Были только сказки, когда вы пили вино любви, и не было суровой прозы?
- Конечно, все было. И по сей день гложет сердце стыд за свою беспомощность. За лекции, за научную работу получал сто пять рублей в месяц, потом - сто двадцать пять и, наконец, потолок - триста двадцать! А она любила жизнь, красивые платья, путешествия, но терпела и ни разу не упрекнула и не вздохнула. Наоборот: брала работу на дом (служила редактором) и до третьих петухов корпела над рукописями.
Андрей Иванович замолчал, а потом, очнувшись от нахлынувших воспоминаний, коснулся своего одиночества:
- И что бы мне дала новая семейная жизнь в шестьдесят лет? Жениться нa какой-нибудь экономке ради щей? Глупо! Бросать вызов природе, как это делает полковник? Смешно! А что касается бессмертия, то примирение с неизбежным концом я нашел в дочери. Банально? Может быть. В конце концов, моя жизнь состоит из банальностей, но таких, реальное воплощение которых требует немалых усилий. А если смотреть на вещи проще, то ясно одно: высшей человеческой потребностью было и останется желание повториться в неповторимом: детях, внуках, в их схожести с нами при всей их индивидуальности.
- И что же? Дочь воплотила мечту?
- Да, - твердо ответил Андрей Иванович и протянул мне пачку журналов со статьями дочери о философском значении лирики Поля Верленa.
Увлекшись разговором, мы не заметили давно стоявшего у дверей палаты полковника. Он весь светился. Улыбаясь, подошел к тумбочке, достал бутылку виноградного сока, разлил по трем стаканам и сказал, окинув сочувственным взглядом Андрея Ивановича:
- Ну, что ж, как говорится, мертвых в землю, а живых за стол. Выпьем за... - и остановился, посмотрел на меня.
Я не заставил себя ждать и ответил строчками Пастернака:
За что же пьют! За четырех хозяек?
За их глаза? За встречу в мясоед?
За то, чтобы поэтом стал прозаик
И полубогом сделался поэт
- Прекрасный тост! - крикнул полковник. - Это о тебе, Иван, и за тебя. Не знаю, как ты пишешь, - не читал, но талантом рассказчика одарен сполна.
Выпили. Распечатали вторую, и неугомонный Игнат Петрович сам произнес тост:
- Я не литератор, а летчик! Двадцать пять лет был за штурвалом и кого только не видел, с кем не общался: от Аллы Пугачевой до Михаила Ульянова. Сегодня мы пребываем, так сказать, в условиях вынужденной изоляции, но души наши трепетны, как встарь, а может быть, и более того. Любить женщин и рваться к ним всем сердцем, всей душой нам никто не запретит! За милых дам! - и опрокинул стакан сока, как, бывало, коньяк.
- А за каких дам? - поддразнил Андрей Иванович.
- За "дам". А которые "не дам", пусть пьют сами а себя. Мы захохотали, а он продолжал:
- Конечно, за русских. Я, голуби мои, знавал всяких: немок, полячек, француженок. Славные бабы, доложу я вам, особенно полячки. Немки аккуратны, терпеливы, но ни огня, ни желания. Любовь для них - работа. Однако даю голову на отсечение: лучше русской Маши нет ничего на свете. Пожалеет, приголубит, а в постели по пилотажу не уступит летчику первого класса. Вулкан, а не женщина. Тех я вертел, как хотел, а наши меня вертели.
Признание прозвучало так убедительно, что Андрей Иванович округлил глаза, удивленный откровением старого циника, и потянул вопросительно:
- А любовь?.. Была ли у тебя любовь, Игнат Петрович? Или только случки?
Полковник побагровел, засопел и, глянув на философа исподлобья, выстрелил целым монологом:
- За кобеля принимаете? Мы-де чисты, непорочны, и хвосты заворочены, а вы - отродье гулящее без роду, без племени? Ошибаетесь, дорогие мои, жизнь держится на нас, а не на вас - романтиках-идеалистах. Ну, зачем одинокой, томящейся соломенной вдове ваш Кант? Oнa предпочтет меня, здорового мужика, и будет еще благодарить, ибо ее словами не утешишь. Ты спрашиваешь, любил ли я. Не знаю, но увлекался. Бывало, свою красавицу на руках на пятый этаж заносил или с Сахалина летел в Ленинград ради одной белой ночи со своей сердешной. Скажу честно: без сим- патии ни с одной не сходился.
- И был счастлив? - допытывался Андрей Иванович.
- Что ты заладил? Счастье, счастье! Это жизнь. Вспомни: у Пушкина было сто тринадцать любовниц. Что это? Счастье или жизнь? А казак, возвращаясь из похода, думал о любви, когда вез плененную турчанку? Да что там в веках рыться! Однажды я при испытании новой машины разбился: вошел в плоский штопор и не мог выйти. Мешок костей остался, а не человек. Год меня сшивали, свинчивали и, считай, заново родили. В первые же часы освобождения из больничного плена пошел с друзьями в кабак, напился и увел с собой синеокую девку. Вот это было счастье! Счастье от полноты жизни, где есть все: и стоны, и восторг, и ужас, и любовь!
Вы - философы, поэты - изрядно напустили тумана в жизни. Вздохи, грезы, голубые женщины с Вечерней звезды... А на самом деле все проще: на первом месте у мужика должно быть дело: авиация, торговля, политика, - и здесь уж не до охов и ахов. Смешно сказать, да грешно утаить: ведь более тонких и холодных развратников, чем самцы с лирикой, в жизни и в истории не сыщешь. Да, мы грешники, но в герои и пророки не рвемся. Вот, Андрей Иванович, доченька твоя пишет о Поле Верлене и, наверное, об Артюре Рембо. Интересно, упоминает она о их гомосексуальной связи? А Оскар Уайльд, изнасиловавший малолетнюю? Ну, а про русскую литературу умолчу, ибо вы лучше меня знаете подробности жизни наших "учителей".
Полковник на минуту замолчал, стал рыться в тумбочке, достал свежий номер "Комсомолки" и, протягивая мне, сказал:
- На, почитай о подвигах жрецов искусства. Почитай о том, как популярный певец живет сразу с двумя сестрами, которые рожают ему одна за другой девочек и мальчиков!
Снова наклонился над тумбочкой и наконец, отыскав в пухлой пачке периодики то, что было нужно, стал читать:
"С лета 93-го в абаканскую милицию стали обращаться женщины с заявлениями, написанными как под копирку: на улице к ним подходил пожилой мужчина в темных очках, бил их кулаком или ногой в живот и исчезал. Увы, многие жертвы, а все они были беременны, причем не на первом месяце, почти ничего не могли сказать о внешности нападавшего. Срабатывал материнский инстинкт: они падали на колени, обхватив живот, ничего не видя вокруг, и с ужасом думали: что с ребенком?"
Полковник бросил газету на койку, трехэтажно матюкнулся и закончил:
- Кто, вы думаете, был этот негодяй? Известный абаканский поэт Алексей Козловский.
Мы подавленно молчали и не смотрели друг на друга. Я очнулся первым:
- Много верного в твоих обвинениях, Игнат, я уж не говорю о хакасском чудовище. Но верное - еще не истина. Можно привести сотни примеров нравственной ломки, завершающейся полным падением, а порой и дурными извращениями. Слаб человек. То не выдерживает бремени славы, то становится жертвой вина, денег, женщин, власти или собственной патологии. Но хотел бы уточнить: за редким исключением поэты и художники не являются в мир святыми. Да, среди них немало великих мастеров, но почти нет и не было святых. Молва же воспринимает их чуть ли не апостолами, а потом, открывая подробности жизни, вопит: как?! Он, оказывается, пять раз женился! Пил вино, играл в карты, богохульствовал! И - семь верст до небес и все лесом, лесом. Суть же здесь в другом: в противоречии между человеком и творческой стихией, которая может подмять, сломать и заставить идти в художественном познании бытия до конца, не останавливаясь ни перед чем, забывая человеческие границы. Не всем Мастерам удается совладать с этой стихией и выйти из схватки нравственно чистыми. Не удается потому, что водораздел проходит не между поэтом и обычным человеком, а между Духом и бездуховной стадностью. Это первое. А второе - сладость развенчания легенды и мифа, к чему со страшной силой устремлялась толпа во все времена. Вспомним Пушкина и его знаменитое письмо к Вяземскому, написанное во второй половине ноября 1825 года: "Толпа жадно читает исповеди, записки и т. д., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок - не так, как вы, - иначе".
То, что ты, Игнат, прочитал про абаканского Козловского, не может оцениваться иначе, кроме как самое дикое извращение. Скорее всего, это маньячество, стимулированное подвижностью поэтической психики, хотя ставить диагноз - дело психиатров, а не историков. Я же сейчас говорю о другом: нельзя подходить к поэту с обычной меркой, нельзя...
Полковник слушал, не скрывая иронии, и, не дождавшись, когда я закончу, вскипел:
- Не принимайте меня за Ваню с ушами! Кое-что и я читал и кое о чем думал. Да козе понятно, на что и на кого намекал Пушкин. Не только на обывателя, но и на тех, кто выдумал себя, кто осуществился посредственностью, одним словом, на тех, чей образ очень точно схватил мой штурман:
Строчить стихи не мудрено,
Но мысли, чувства где приметы?
Среди говна вы все поэты,
Среди поэтов вы - говно.
Мы залились смехом, а Игнат Петрович закончил:
- Думаю, что суть каждого из нас - в чувстве собственного существования. Если оно есть, это чувство, ты - поэт, если нет, то какие бы маски ты ни надевал, - только выдумываешь себя. И еще. Не рассчитывайте, что существует пропасть между поэзией и жизнью. Если поэт совершает поступки подонка, он и есть подонок, и точка. И никакие творческие достижения, никакие всплески гениальности не могут реабилитировать его как человека. Думаете, в авиации мало подонков, которые строят карьеру на мифах и легендах, то есть на доносах и клевете?
А что касается слабостей и пороков, то дело не в них, а в лицемерии, и в первую очередь - в лицемерии поэтов, которые говорят и понимают о себе не все, а только часть правды.
- Все верно, - вмешался я. - Но как же быть тогда со строчками Пушкина: "Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман"?
Однако меня перебил Андрей Иванович.
- Слушай, Игнат, - обратился он к полковнику уже совершенно другим тоном. - Как объяснить твой парадокс: тонкое, глубокое понимание поэзии, искусства - и почти циничное отношение к семье, к женщине, наконец - равнодушие к детям? Умереть, не повторившись? На это согласится не каждый.
- Дурак ты, Ваня, вот что я тебе скажу. Хоть ты и философ, а дурак! Я летчик. Понимаешь? Летчик! Если бы ты хоть раз поднялся в небо, набрал десять тысяч метров высоты, вел самолет над блистающим морем облаков, то не молился бы только на бабу. Летать - это счастье, дорогой мой. Сент-Экзюпери не случайно стал поэтом, ибо был летчиком. Служить в авиации - тяжелая работа. Риск, случайности - наши вечные спутники, но небо - поэзия! А что касается детей, семьи, то все просто, как три рубля. Двенадцать лет я был испытателем. Оставить жену молодой вдовой, а малышей - сиротами? На это тоже согласится не каждый. Для меня вся жизнь была в небе и в новых машинах. Да, любил женщин, а где любовь, там и дети. И у меня есть двое внебрачных сыновей. Я поднял их на крыло: один летает на Дальнем Востоке, другой служит испытателем в туполевской фирме.
Андрей Иванович не обиделся на звание дурака, а только попророчествовал:
- От себя, Игнат, не убежишь. И как бы ты ни лукавил, но однажды окольцует тебя тихая мадонна, и ты будешь любить сильно, страстно всю оставшуюся жизнь. Таким, как ты, надо от жизни все или ничего. И еще ни одному мужику из твоей породы не удавалось осуществиться даже на четвертушку без женщины. Настоящей женщины, конечно!
Полковник хотел что-то возразить, но тут вошла дежурная медсестра, пожелала спокойного сна и выключила свет.
К ночи разыгралась метель. В окно со свистом летел снег, гремел сорванный лист на крыше, по палате мелькали тени. Андрей Иванович не спал, ворочался, выходил в коридор, возвращался и, убедившись, что соседи "отключились" (а мы только не откликались на его зов), начал мо- литься. Я и сейчас помню слова, тихо слетавшие с его уст:
- Боже мой! На Тебя уповаю, да не постыжусь, да не восторжествуют надо мной враги мои...
Ветер с новой силой громыхал листом, выл, заглушая слова горячей молитвы, стихал, и снова до меня долетало:
- Укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня, ибо Ты Бог спасения моего: на Тебя надеюсь всякий день.
И вдруг метель словно взбесилась: сбросила жалкий лист, загремела им по стылому асфальту, неистово застучала в окно белой крупой... и так же внезапно стихла, будто не устояв перед голосом Андрея Ивановича:
- Очи мои всегда к Господу, ибо Он извлекает из сети ноги мои. Призри на меня и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен. Скорби сердца моего умножились - выведи меня из бед моих...
Неожиданно для себя я стал повторять слова молитвы. Ни до, ни после я не испытывал такого мужественного покоя, как в эти метельные часы. Впервые из сердца ушел страх, и я благодарил Бога за прожитую жизнь, не роптал, а только просил:
В девять утра начался обход, и к нам вошел целый синклит: заведующая отделением Пилипенко - пышнотелая дама с короткими ногами; прямая, строгая Елена Романовна с печальными глазами Богородицы - наш лечащий врач, и какой-то молодой господин в хрустящей кожаной куртке под небрежно накинутым на плечи белым халатом. Они сразу направились к Андрею Ивановичу. Оставшись довольна состоянием больного, Пилипенко "под занавес" огорошила его предложением:
- Я прошу вас перейти в отдельную палату.
Философ дернулся, как от удара, и с испугом воззрился на начальственную особу.
- Нет, нет, успокойтесь. Мы переводим вас в лучшие, комфортабельные условия, где будет полный покой, отдельное питание, - она неприязненно, если не брезгливо, оглядела палату.
- Благодарю, мне и здесь хорошо.
- Но мы делаем это по просьбе вашей дочери.
При слове "дочери" к Андрею Ивановичу подошел господин, упакованный в кожу, и подал записку. Тот так растерялся, что механически начал читать вслух:
"Папочка, родной мой!
Дела задержали меня во Франции. Вернусь к Новому году. Никита сде лает все, что нужно.
С любовью. Твоя Мила".
Листок выпорхнул из рук больного, но "кожаный" поднял его и протянул новый - оплаченный счет за палату. Философ отвел протянутую руку и вперил в благодетеля стальной взгляд:
- Вы кто?
- Друг вашей дочери.
- Уходите!..
Елена Романовна шепнула что-то на ухо Пилипенко, и все трое гуськом ретировались из палаты.
- Закурить бы, - попросил Андрей Иванович.
- Да что вы, Господь с вами, - попробовал удержать я, но он отмахнулся и вышел.
Через полчаса вернулся с запахом табака. Мы молчали.
Равнодушие сродни предательству. В наши дни оно становится рядовым явлением. Интересы денег, дела - превыше всего! Что нам болезнь близких, что нам старая жизнь, если кипит и блистает молодая?! Совесть выбрасывается, как отслужившая мебель. Так легче? И не об этом ли ночью выла метель голосом Ивана Карамазова: "Бога нет, и все дозволено!"?
Не знаю, но верю: через много лет Людмила Андреевна, почтенный доктор филологических наук, стиснутая железным кольцом одиночества, будет метаться в холодной постели и рвать на себе седые волосы, ибо что посеешь, то и пожнешь.
Сердце Андрея Ивановича не выдержало. В три часа ночи я проснулся от внутреннего толчка и увидел его руку, плетью свисавшую с кровати. Философ был мертв.