Роман с голубем

Олександр Зленко

Ушел почти месяц, пока мне удалось уговорить старого ночного смотрителя ратуши, чтобы он впустил меня внутрь именно в ночное время. Втолковывать ему, что конкретно мне нужно в столь странное для посещения исторической достопримечательности время, было бессмысленно. Я и сам толком не смог бы этого сформулировать. Да и найти убедительные для него доводы было бы просто нереально. Больше всего этого почтенного старика настораживали во мне две вещи. Во-первых, я, вероятно, не подходил под его представление о бездомовце, ищущем тихий приют, где бы скоротать ночь. Во-вторых, мои сбивчивые объяснения и какая-то просто зацикленность, настойчивость, мое необъяснимое, непонятное до конца ни ему, ни мне желание провести ночь в стенах старой ратуши. Наверное, я казался ему либо сумасшедшим, либо неудачником, желающим свести счеты с жизнью, сиганув со смотровой площадки в пустоту ночи, но тем не менее - устремившись всем телом к мощенному булыжниками тротуару. Было видно, как обе эти мысли проносятся в голове у старика. Он гнал меня прочь. Нет, он не опускался до уличных ругательств, но не потому, что чувствовал себя выше их (вероятно, про себя он не раз отпускал в мой адрес крепкие выражения). Но что-то в моем виде удерживало его от того, чтобы произнести эти ругателсьтва вслух.

Он всегда заступал на службу в восемь вечера, и покидал ратушь ровно в восемь утра следующего дня. И так изо дня в день. Я очень быстро выучил его график. Я знал (для этого понадобилось всего несколько дней), что сразу, выйдя из ратуши, он непременно направится в только что открывшееся кафе, затерянное в лабиринте узких улиц, но совсем рядом от ратуши, закажет себе недорого красного вина, неспеша выпьет свою утреннюю порцию, словно скидывая какой-то ночной груз, и отправиться домой. Пойдет пешком, через два перекрестка свернет в небольшую арку с какими-то лепными фигурками, пройдет тихим двором, в котором почти не слышна начинающаяся заново городская жизнь, и скроется в одном из подъездов за старыми деревянными дверями с большими мутными стеклами.

Если бы он хоть раз увидел меня, плетущимся за ним, то я не предсталяю, с каким трудом я выбрался бы из паутины десятков упругих и липких вопросов полицейских. Но он и подумать не мог, что я уже какое утро подряд бреду за ним, поджидая его сперва у ратуши, затем у кафе. Я и сам осознал, что просто-напросто выслеживаю старика, только на второе утро, когда резко щелкнул металлический замок закрывшейся за смотрителем двери подъезда, на одном из этажей которого была его квартира. Этот щелчок будто вывел меня из какого-то гипнотического состояния. Я понимал, что вот уже второе утро слежу за стариком. Для чего? Но голова моя непроизвольно поднималась вверх, а взгляд бродил по окнам, пытаясь натолкнуться на нечто, что бы могло подсказать, что именно здесь и живет этот человек, исправно выполняющий службу, и от решения которого зависело что-то важное в моей жизни. Я не знал, что именно. Но чувствовал, ощущал до дрожи внутри, что эта еще неясная потребность действительно важна для меня.

Я не строил никаких планов, не делал четких рассчетов. Я вообще не был способен мыслить исключительно рационально. И это было так естественно. По крайней мере, для меня. Рациональность и рассчетливость требует, чтобы были ясны, известны и “х”, и “у”, необходимые для достижения некой искомой величины. А вокруг меня, кроме тумана предчувствий и чьего-то стороннего вмешательства, заставлявшего поступать именно так, а не иначе, не было ничего.

Я шел обратно той же дорогой. Забредал сперва в то же кафе, пил утренний кофе, чего не делал практически никогда, а после этого отпралялся к ратуши, платил кассирше какие-то деньги за вход, забывал взять сдачу, возвращался за этой порцией звенящей мелочи и поднимался наверх. Очень скоро я стал узнавать каждую ступеньку; знал, какая из них отзовется на давление моей ступни скрипом, какая смолчит. Знал каждый выступ на гладких от сотен чужих ладошек широких перилах. С закрытыми глазами я мог перелезть через них и ступить на брошенные горизонтально балки, часть которых буквально слепила отраженным солнечным светом, проникающим сквозь небольшие грязные окна, а другая - гораздо большая -утопала во мраке. Я проходил по ним от стене к стене, от угла к углу, вероятно немного пугая цивилизованных туристов. Я добирался к огромному колоколу, расположенному в центре самого верхнего закрытого помещения. Этому молчаливому гиганту не доставалось ни капельки солнца, которое иногда доходило и останавливалось буквально в полуметре от него. Наверно, поэтому металл колокола был всегда необычайно холодным. Я касался его, потому что разглядеть отлитые на нем буквы и знаки было невозможно, пытался наощупь распознать и расшифровать незнакомые мне слова, но попытки мои были тщетными. Лишь холод металла, остававшийся на ладонях ожегами.

Сама смотровая площадка из-за тесноты снующих рядом туристов, что-то снимающих своими незамысловатыми фотоаппаратами, не притягивала меня ничем. Хотелось снова спуститься вниз, к колоколу. Я чувствовал, что именно здесь находиться то, что меня так притягивает. Но смех или разговоры поднимающихся и спускающихся мимо людей лишь вносили неловкость в наше молчание. Так бывает у влюбленных, когда что-то обязательно мешает произнести какие-то важные и очень нужные слова. Только дрейфующие взгляды в безбрежье молчания. Но в нашем молчании с колоколом было нечто большее. То, что он определенно знал, как сама вечность, стоящая над временем, знает таинство будущего.

Смотритель чуть не поперхнулся вином, когда увидел меня, садившегося за соседний столик напротив. Расстерянность, негодование, гнев сменяли другу друга в его взгляде - я вмешивался во что-то сугубо его личное. Потом во взгляде его промелькнуло то ли любопытство, то ли зловещее торжество.

Он подошел ко мне:

- Любезно впущу Вас сегодня вечером, - дверь кафе захлопнулась за ним.

Старик отказался и от предложенных мной денег, и от моей готовности заплатить за его вино. Стеклянный фужер одиноко стоял на столе с недопитым на три глотка вином, ловя мягкий свет утреннего солнца.

Я пришел к ратуши несколько раньше запланированного. Оставалось еще минут двадцать до восьми. Но идти к смотрителю нужно было еще позже, когда он уже точно останется один, оставив какой-то запас времени на то, что кто-то из работников может вернуться за чем-нибудь забытым. У меня было по меньшей мере минут сорок. Несколько раз я подходил к самой ратуши, упираясь в ее стену и запрокидывая голову высоко-высоко, смотря, как сливаются ее очертания с вечерним небом. В какое-то мгновение мне вдруг показалось, что я услышал хлопки голубиных крыльев. Именно голубиных, потому что только они умеют так закидывать свои крылья вверх, что те, соприкасаясь, издают звук хлопка. Я оглянулся по сторонам, но, наверное, я был уже на грани потери ощущения времени: пространство вокруг меня с поворотом головы и перемещением глаз становилось лишь отдельными картинками, между которыми возникали паузы, похожие на промежутки между сменой слайдов в диапроекторе - и никакого голубя я не увидел. Возможно, мне это показалось, возможно, я просто не успел увидеть пролетевшую надо мной птицу.

Желая скоротать время я побрел в соседний сквер, который был всего через дорогу от ратуши. В центре его выделялся фонтан, вокруг которого с выверенной точностью стояли аккуратные лавочки. Почти все они пустовали. Лишь на другом конце полукруга сидел пожилой мужчина в чем-то черном, но с благородной седой головой. Хорошо рассмотреть его мне не удавалось - мешала фигурка фонтана. Но он меня по большому счету и не интересовал. Я испытывал необъяснимый легкий трепет, как перед первым свиданием, мысли были ни о чем, а взгляд просто цеплялся за всякие мелочи, чтобы чем-то обегчить участь ожидания. Я присел на лавочку, облокатившись на ее спинку и закрывая глаза. Ладони мои уперлись в прогретое солнцем дерево. И под правой ладонью я почувствовал вдруг что-то мягкое и нежно-воздушное. Это было маленькое белое перышко, одно из тех, которые носят голуби под своими крыльями. На этот раз оно было вполне реальным. Я держал его в руке и отчетливо видел, как ветер играет с каждой его тоненькой ниточкой. И в этой игре рождался приятный шепот. Я вдруг испугался, что выгляжу довольно смешно или, может быть, даже странно, и осмотрелся вокруг. Но рядом не было никого, и тот мужчина, сидевший напротив, уже куда-то ушел, не обратив на себя моего внимания.

Смотритель оказался человеком неразговорчивым. Единственное, что он проронил, было то, чтобы в пять часов я спустился вниз, он проверит, все ли осталось в порядке и после этого выпустит меня.

С наступлением ночи все, что до этого казалось мне знакомым до самых мельчайших деталей, вдруг оказалось совершенно иным, практически неузнаваемым. Вскинутые вверх ступеньки, по которым и днем было не так легко взбираться, теперь выглядели еще неприступнее, почти отвесными. Я отсчитывал ступеньку за ступенькой, и только скрип в ожидаемых местах подтверждал, что я все в той же башне той самой ратуши, которую так хорошо изучил в дневное время.

Я ожидал, что ночью здесь будет еще холоднее, но прихваченный в этих целях джемпер, вероятно, вызывал высокомерную улыбку вековых стен.

Днем неизвестно чем подпитываемая свежесть окутывала тело, обнимала его. Холод был лишь частью этого внешнего мира. Ночью я вдруг обнаружил, что холод рождается внутри меня, колется иголочками во все стороны, словно пытается прорвать тонкие стенки кровеносных сосудов и кожу и вырваться наружу.

Медленно опустился на корточки, прижавшись спиной к деревянной балке. Наверно, я пытался таким способом угомонить в себе не дрожь - рвущийся наружу холод. Он отступал, но балка, как казалось до этого, надежно закрепленная со всех сторон, наваливалась на меня всей своей тяжестью. Удивляло, насколько вытерта она, почти отполирована и как верно и плотно она прижимает мои плечи и верхнюю часть спины, будто неведомый мастер перед этим снял с меня нужные мерки и до мелочей подогнал под них поверхность балки. Чтобы удержаться под этим натиском, я невольно раскинул руки, все тело напряглось, а ладони обожглись об верхушки старых гвоздей, вогнанных когда-то в просушенное, но еще не старое дерево.

То ли потеряв силы, то ли нужную опору, я упал почти плашмя на пыльный пол, ожидая, что тяжесть балки надвинется и раздавит меня, но ничего не произошло. Было тихо, почти тихо. Вроде бы ни единого звука, ни единого шороха, но я отчетливо слышал какое-то легкое, еле уловимое ухом движение. Чье-то перемещение в пространстве. Что-то нежное, необыкновенно мягкое коснулось моих волос. От этого прикосновения веяло таким теплом и любовью, что я вдруг начал забывать про все, только что произошедшее, казалось, сон вырвет меня сейчас из этого мира, оставив усталость мою свежим слоем пыли, а я полечу над городом меж звезд уличных фонарей и фонарями ночного неба. Странники, мы нуждаемся не только в лабиринте дорог, но и в свободе полета.

Сон так быстро подхватывал меня, что я чуть не забыл взглянуть на моего спасителя. Только при попытке поднять и повернуть голову я снова почувствовал усталость, но она была уже не так сильна, как до этого. И тут я увидел, как от моего движения чуть-чуть попятился назад голубь, белый голубь. Он немного отступил боком, но не улетал. Я почувствовал, как в левом нагрудном кармане рубашки что-то начало шевелиться, вздрагивать, от чего спирало дыхание, а глаза наливались слезами, но не было в них ни горечи, ни тоски, ни муки, ни страданий. Боже, какое счастье нахлынуло вдруг. Я никогда не понимал до этого, что же есть счастье, никогда не испытывал подобного чувства. И все оказалось так просто.

Я потянулся к голубю рукой. Он оставался на своем месте. Рука моя немного тряслась, скорее наполненная усталостью, как воспоминанием о тяжести балки. Ладонь была над голубем, который только слегка присел под ней. Дрожащими пальцами я касался его мягкого и гибкого тела, гладил его ладошкой, совершенно не чувствуя следов ожегов, что должны были остаться от гвоздей в старом дереве. Потом голубь взобрался по моим пальцам, и я, повторяя его движения, или поддаваясь его энергии, приподнялся, положив руку, на которой сидел голубь, на свое колено. Он был так близко от моего лица. Я немного наклонился вперед и поцеловал чистые белые крылья. Голубь, перебирая лапками по моим пальцам, очертил хвостом круг и вдруг резко взметнулся вверх. Во мраке я сперва потерял его из виду, но потом заметил в самой вышине башни небольшое отверстие, в кайме которого на мгновение застыло белое пятно, захваченное уличным светом, и тут же скрылось, устремившись куда-то в сторону.

Тишина башни снова повисла надо мной. Я хотел было подняться на один пролет вверх, но, вставая, заметил, что колокол, остававшийся днем всегда в тени, освещен ровным матовым лунным светом. Почему - я был ошарашен - почему солнцу не удавалось добираться к нему, в какие бы дни и время я не приходил, а луна, казалось, так легко дотянулась до него? Даже издали было заметно, что теперь, приблизившись, можно прочитать надпись, отлитую на колоколе. Я медленно подбирался к нему, нащупывая каждый раз ногами устойчивую деревянную тропинку, пока не оказался так близко, что мог спокойно прочитать всю надпись: “Зло хитрее добра, но любовь сильнее зла, ибо не знает лукавства”. Возможно, это был и неточный перевод со старочешского, но именно эти слова первыми пришли мне в голову.

За сводами башни раздался гром, и по ее крыше настойчиво застучали капли ливня, превращаясь во множество мелких потоков, которые, стекая вниз, создавали свою особую мелодию, дополнявшую ритм капельной дроби. Редкие капли попадали внутрь, звук их ударов был иным - глухим, но выразительным. Ночные грозы и ливни, омывающие землю, когда большинство людей уже спит, таят в себе какую-то искреннюю сокровенность.

Вверху снова раздались хлопки крыльев. Голубь почти упал вниз, лишь возле меня широко раскинув крылья. От него веяло свежестью ночного ливня. Только вблизи я увидел, что в своем клюве он держит маленький сверток намоченной бумаги, перехваченной несколько раз темной узкой лентой. Я потянулся за свертком, но в этот миг я не слышал, я чувствовал, как что-то мощное разрезает сверху воздух. Как чувствуешь занесенный нож или недобрый взгляд.

Я всего-то и успел ощутить в своей руке мягкую легкость бумаги, а голубь, вскинув крылом мои волосы, дернулся наискось и словно наткнулся на что-то. Это сейчас я вижу все секунда за секундой, а тогда было чувство беды. Лишь спустя немного я увидел на колоколе, как на экране, две тени. Одну - хрупкую, знакомую, узнаваемую даже на неровной поверхности металла, вторую - мощную, с высоко подтянутыми крыльями, согнутыми и почти прижатыми к сильному корпусу. Скорее всего это был ястреб. Я практически не видел ничего, изредка мелькали тени, я поворачивался на звуки, что-то кричал, а изнутри меня разрывало понимание своей собственной беспомощности, своего бессилия, своей невозможности помочь...

Тишина башни снова повисла надо мной. Не было ни дождя, не было ни одного маленького звука надежды. Снизу послышался голос смотрителя, напоминавшего, что уже пять, а это значило, что мне нужно убираться прочь. Наверно, начинало светать, но здесь, между вековых балок, этого еще не было заметно.

Я присел на ту же лавку, на которой вчера вечером... На которой вчера вечером... Я быстро запустил руку в левый нагрудный карман рубашки и достал маленькое белое перышко, которое я нашел вчера вечером на этой лавке. Откуда-то с самого его кончика на ладошку упали и застыли две крошечных красных капельки. Сверток! Где сверток? Напротив я заметил того же пожилого мужчину в черном с восхитительно седыми волосами. Прочь. Не до него.

Сверток бумаги был зажат в моей правой руке. Я держал его все это время, не обращая внимания на то единственное, что напоминало мне о моем голубе и связывало теперь с ним навсегда. Я разжал пальцы, изрядно помявшие лист, стянул ленточку, раскусывая зубами узел, и, дрожа, развернул бумагу. “Зло хитрее добра, но любовь сильнее зла, ибо она не ведает лукавства. Доктор Фауст”. Я быстро взглянул напротив, но лавочка уже была пуста, никакого мужчины словно и не существовало. Утренний ветер смахнул с того места, где я его видел, два темно-серых пера.

04 июля 2001г.

Олександр Зленко, Прага

e-mail: basnik@iol.cz