Я родился въ С.-Петербурге в последнiй день весны 19.. года, после рожденiя Бродского, но до смерти Набокова, как раз на пересеченiи главныхъ для нихъ улицъ. Раннее детство прошло въ полутора комнатахъ огромнаго доходнаго дома на Моховой, возле Литейнаго, въ двухъ шагахъ отъ маvританскаго, "похожаго на тортъ" чуда Мурузи, где жила семья Бродскихъ.
Дом, в котором я родился
Много позже, здесь, въ старинной кавалерской церкви свв. Симеона Богопрiимца и Анны Пророчицы, что на углу Моховой и Симеоновской, я и крестился, и венчался. Дастъ Богъ, здесь же когда-нибудь и отпоютъ. Ребенкомъ меня водили на прогулки въ Летнiй садъ, летомъ вывозили въ Павловскъ, а позже -- въ домъ прадеда, на Карельскiй перешеекъ. Впоследствiе семья переехала за Московскую заставу. Городъ я называю только такъ -- Петербургъ, такъ какъ не прiемлю большевицкихъ кличекъ. Я люблю мой городъ до самозабвенiя, до боли, такъ что онъ со мной остается, где бы я ни жилъ, и останется до конца моихъ дней.
Храмъ свв. Симеона Богопрiимца и Анны Пророчицы на углу Моховой и Симеоновской в СПб
Я происхожу изъ смешанной семьи. Среди моихъ предковъ были евреи со Смоленщины, изъ Белоруссiи, с Юга Россiи, русскiе староверы и кавказскiе мусульмане. Я -- петербуржецъ въ шестомъ поколенiи. Мой прадедъ былъ известнымъ журналистомъ, отъ него унаследовали склонность къ писательству и мой отецъ, и я. Смесь кровей въ семье и во мне не привела къ духовному безразличiю: я самъ, безъ помощи извне пришелъ къ православiю. Оно -- мое главное духовное сокровище. Но семья научила меня терпимости и уваженiю ко всемъ другимъ верованiям. Среди моихъ друзей были и есть неверующiе, буддисты, iудеи, англикане, мусульмане. Подлинный духъ православiя, его вселенская соборность подразумеваетъ прiязнь ко всемъ праведнымъ людямъ, независимо отъ ихъ веры. Я съ особымъ уваженieмъ и особой теплотой отношусь къ iудейской вере и къ еврейскому наследiю, наследiю большинства моихъ предковъ, о которыхъ я не забуду, отъ которыхъ я никогда не откажусь. Русскiе же мои предки -- равно поминаемые и любимые -- были старообрядцами белокриницкого согласiя. Я считаю себя прихожаниномъ Русской Православной Церкви Заграницей, но крестился и венчался въ "патрiаршемъ" храме въ С.-Пб. Я верю, что уже не за горами день объединенiя всехъ ветвей единой русской церкви.
Еще несколько словъ скажу здесь объ iудаизме и еврействе, чтобы разъ и навсегда разставить все точки надъ "i". Кое-кого крепко безпокоитъ то, что я, носитель еврейской фамилiи и внешности, исповедую "русскую" веру и считаю себя русскимъ человекомъ. Вотъ, что я думаю на этотъ счетъ. Признанiе за каждой личностью права на выборъ собственной самости (идентичности) есть залогъ терпимой, просвещенной и мирной жизни всехъ народовъ. И наоборотъ: определять нацiональность по крови или предписывать, кому съ какой внешностью следуетъ придерживаться какой веры -- это самый настоящiй фашизмъ, отъ кого бы онъ ни исходилъ. Важенъ здесь даже не мой узкiй случай, даже не то, что согласно еврейскому закону я -- не еврей. Дело не въ этомъ. Я ничуть не отказываюсь отъ своего наследiя. Но я утверждаю свое неотчуждаемое право какъ человека, какъ личности, избирать любую веру, любую нацiональность, любую страну и культуру. И я сделалъ свой выборъ давно. Я -- русскiй человекъ смешанного происхожденiя. Русскими людьми смешанного происхожденiя были Пушкинъ, Лермонтовъ, Фонвизинъ, Даль, Булгаковъ, Ходасевичъ... Темъ -- къ счастью, немногимъ -- изъ моихъ читателей, кто, ухмыляясь, сравниваетъ вероисповеданie съ формой носа, такимъ читателямъ я хочу лишнiй разъ напомнить объ этомъ.
Окончивъ обычную среднюю школу, где меня особенно занимали языки, словесность и исторiя, я поступилъ въ Герценовскiй институтъ на Мойке, который готовитъ учителей, и проучился въ немъ четыре года по факультету иностранныхъ языковъ. Много летъ, и до, и после этого я увлекался германской исторiей и немецкимъ духовнымъ наследiемъ. Германiя для меня долго была -- и отчасти по сей день остается -- избранной второй родиной: какъ, напримеръ, для моего любимаго Рильке ею была Россiя. Потомъ я недолго послужилъ въ армiи и вскоре после увольненiя оттуда по болезни довольно случайно оказался въ Соединенныхъ Штатахъ, въ Калифорнiи. Здесь я продолжалъ учиться въ аспирантуре, а затемъ -- въ докторантуре, получилъ степень кандидата философiи въ области германскихъ языковъ и немецкой литературы. Некоторое время я преподавалъ немецкiй языкъ въ университете и въ разныхъ колледжахъ.
По прошествiи несколькихъ летъ я захотелъ заняться чемъ-нибудь другимъ. Переводческiе опыты привели къ тому, что я сталъ сотрудничать въ компанiи, которая осуществляетъ переводъ разнообразного программного обезпеченiя съ англiйскаго на иностранные языки. Одновременно, понимая, что такой родъ занятiй не удовлетворяетъ моимъ духовнымъ потребностямъ, я постепенно сосредоточился на томъ, къ чему подспудно тяготелъ съизмальства -- на сложенiи словъ.
Я стараюсь никого не осуждать и уважаю почти любые увлеченiя и взгляды. Но уважать -- не значитъ разделять. Меня не занимаетъ бытописательство. Въ качестве одной изъ своихъ главныхъ творческихъ задачъ я вижу описанiе предметовъ и душевныхъ состоянiй, не имеющихъ отношенiя къ духу времени. Отвлеченность отъ современности (и вообще отъ любой -- хотя бы и прошлой -- поры) есть единственный способъ осмысленнаго разговора о томъ, что обладаетъ длящимся значенiемъ. Пусть въ быту «довлеетъ дневи злоба его», а въ своихъ скромныхъ усильяхъ я забочусь и думаю о техъ значащихъ пустотахъ, о техъ нулевыхъ окончанiяхъ, въ которые легко можно подставить любое время и любое место. На самомъ деле въ художественном творчестве меня воистину восхищаетъ и завораживаетъ только одно: столкновенiе мiра человека съ великимъ Несводимымъ ко времени и месту.
Прежде, уставъ отъ глубокого омерзенiя, которое у меня вызываютъ иныя черты современности, я находилъ утешенiе въ воспоминанiи о способахъ русской народной жизни примерно столетней давности. Позже я отошелъ и отъ этого, и сталъ вместо того искать любимыя и важныя черты жизни, не затрудняясь границами временъ и государствъ. Такъ мне удалось и смягчить (хотя отчасти) свою жестокую тоску по родине. За границей я очутился по милой, но совершенно огорошившей меня случайности, а вернуться не могу по семейнымъ обстоятельствамъ, а еще -- оттого, что въ нынешней Россiи мне было бы болезненно, нестерпимо тесно.
Вот еще и поэтому писательство является для меня той речью, которая по ряду причинъ не звучитъ въ моей жизни инымъ образомъ: какъ немой научается рисовать, а слепой обретаетъ острый слухъ, такъ и те, кому не посчастливилось или невмочь говорить и такъ быть услышаннымъ, -- те пишутъ и надеются, что, быть можетъ (кто знаетъ?), ихъ посланiе въ бутылке когда-нибудь доплыветъ и до иныхъ береговъ.
