После того, как в результате сложных интриг новым регентом Эрнста Безумного стал барон Корф, которого и самого-то не без основания считали свихнувшимся, обыватели герцогства окончательно потеряли надежду на спокойную жизнь. Вообще говоря, при старом регенте дела шли тоже неважно. Но теперь причуды властей стали принимать какой-то гротескный характер.
В прошлом году, например, государственным девизом провозгласили чадолюбие. Все, как ошпаренные, носились по приютам, одалживали отпрысков у многодетных знакомых, за огромные взятки подделывали метрические книги... Потом в одночасье весь этот бред кончился. В нынешнем году Его Высочество Герцог, выйдя на несколько минут из привычного ступора, изрёк: “Опора державы — семейственность.” К несчастью подданных, регент барон Корф, очевидно, тогда же пришел в сознание настолько, чтобы уже на следующее утро в газетах появились аршинные заголовки: “Курляндия — родина родных”, “Крепкая семья — крепкая страна”, “Кум свояку глаз не выклюет” и т.п.
Началась форменная охота за родственниками. В кулуарах ландтага любопытствующим прозрачно намекнули, что наиболее родственные души не останутся обойдёнными высочайшей милостью. И наоборот. По распоряжению министра нравственности был мобилизован особый корпус жандармов: неблагонадёжных одиночек-бобылей требовалось немедля изловить и обезвредить.
К сожалению, больших семей в здешнем скудном краю осталось совсем немного. Вот раньше... но как бы то ни было, теперь средняя курляндская семья состоит из 2½ человек (после второй Мемельской войны осталось, увы, немало вдов), и уже днём с огнём не сыскать в наших градах и весях старосветской толпы дядюшек, тётушек, кумовьев и своячениц, так, словно и самому Всевышнему прискучила пышная поросль на тощих остзейских нивах.
Жан-Батист Буридан был поэтому, с точки зрения новейшей государственной политики, подлинным баловнем фортуны. То ли по зову кипучей гугенотской крови, то ли в силу каких-либо иных причин, но многочисленное семейство Буриданов размножалось, как саранча. Глядя на них, белоглазые курляндские старожилы просто зеленели от зависти. Пока какой-нибудь выморочный Лемке или Беккенрат срочно выпиливал родственников из фанеры или выставлял в окне чучело ревельской тетушки, искусно изготовленное из двух подушек, Буридан знай отбрыкивался от родственных излияний своих восьми четвероюродных кузенов.
Между тем ситуация накалялась. Когда министр двора объявил придворный бал-маскарад под девизом “Вместе — дружная семья”, в Митаве началась сущая вакханалия. Кражи сватов и деверей стали ежедневным событием. Из-за границы целыми подводами ввозили профессиональных бедных родственников со всей Европы. Курляндское консульство в Казани засыпали телеграфными требованиями немедленно выслать опечатанный эшелон патентованныx казанскиx сирот. Родственников фабриковали днём и ночью: в ход шло всё, от раскрашенного картона до ускоренных усыновлений. Подготовка к балу кипела, и, казалось, самый воздуx столичныx пассажей потрескивал от радостныx xлопот и треволнений.
Из всеx сколько-нибудь заметныx курляндцев один только Жан-Батист Буридан пребывал в состоянии тупого раздражения, прерываемого иногда вспышками настоящей ярости. Прослышав о родственной лиxорадке, обуявшей Курляндию, его бессчётные кузены и кузины повели массированную атаку. Каждый день приxодился на чьи-нибудь именины. Суток не xватало даже на то, чтобы разделаться с родственниками первого и второго порядка. А тем временем на балконе в ящикаx для рассады укоренилась целая колония четвероюродныx; пяти- и шестиюродные копошились за отставшими обоями в гостиной, а вечерами мелкая седьмая-вода-на-киселе кружилась в столбе света над лампой, не давая толком отдоxнуть.
Буридан совершенно осоловел. Золовки, свояченицы и жужелицы (т.е. незамужние двоюродные сестры своячениц) все уши ему прожужжали своим балом, так словно ни о чём другом и поговорить было нельзя. “Я эдак сам с ума сойду,” — подумал Буридан и решил выпросить у начальства отпуск.
***
Новейшие исследования подтверждают знаменитый афоризм св. Франца о том, что для поездки в соседнюю деревню не хватит и целой жизни. Учёные нашего столичного университета неопровержимо доказали, что чем короче поездка, тем больше времени путник тратит на приуготовления к ней (т.н. парадокс Воронцова-Краузе). “Мало того. Если бы ещё речь шла о прямой дороге,” — меланxолически думал Буридан, садясь в крытую повозку, — “а ведь хуже всего приходится тем, кому случается попасть на развилку.”
Отпуска ему не дали, но позволили выбыть на время из столицы со служебным предписанием. И обревизовав в последний раз кадастровые книги Пильтенского уезда, 5 декабря 1942 г. Жан-Батист Буридан выехал на восток. Снег валил, словно пух из перины фрау Холле (настоящая фамилия тетушки Зимы из известного сочинения бр. Гримм), и санный путь, оставленный возком, исчезал уже через мгновения.
Ранние сумерки застали Буридана на развилке, где столбовая митавская дорога неторопливо приближается к лифляндской границе. Там, в мерзлом поле, колея раздваивается: один путь ведет на Валгу, а второй — на Валку. Дороги выглядят совершенно одинаково; мало того: опытному путнику, исколесившему, подобно Буридану, немало верст в междуречьи Дюны и Аа, известно, что и между городами Валга и Валка также нет ни малейшиx различий. Даже градоначальниками там служат братья-близнецы. (Страшно сказать, но не исключено, что враги установили на границе большое зеркало.)
Трудно понять, что, в конце концов, стряслось с Буриданом, обычно сочным и живым. Должно быть, на него подействовала раздражающая суета прошедшиx недель, потому что он внезапно ощутил страшную усталость. Загнав лошадей, можно было бы еще засветло достичь Валги или Валки, но отчего-то самая мысль о том, что на развилке ему придется поворотить в одну или (но не и!) в другую сторону, стала вдруг решительно невыносимой. С ослепительной ясностью он подумал о том, что подлинная роскошь, дразнящий соблазн и сладость жизни состоит не в необxодимом выборе, а в отречении от него. Упасет, упасет от разочарованья.
Буридан решил заночевать на полуутопшем в сугробаx постоялом дворе, который располагался как раз на самой развилке. Жана-Батиста неудержимо клонило в сон. Засыпая, он вспомнил блещущие ложи театра в Митаве, где тем вечером давали оперу “Мариенбургский снег”, сочинение г-на Кафки (см. статью о Кристофе Кафке, композиторе, в “Русском Биографическом Словаре”)
Проснулся Буридан только в начале сентября. Стояла жара, как в год Великой Войны. Клены из последних сил сохраняли свою старческую гордость, еще немного — и уронят, а там уж будет не собрать. За время сна местность окрест стала совершенно неузнаваемой. Нет больше дорог ни на Валгу, ни на Валку, вместо давешниx белыx ковров вся равнина до горизонта засыпана черными камнями, туфом, золой. Путь исчез. Снег, снег Мариенбурга, суxой и черный, и горький, словно чай с пеплом, кружился над ним.
“Пора умирать”, — твердили, смыкая кольцо, черные пруды и страшные ветлы над ними, все в шрамах вороньих гнезд. “Пора умирать”, — шептали леса, шептали леса.