В темноте. Стоны вокруг, словно небо плачет ее голосом. Даже не плачет, просто издает звук. Не могу забыть этот голос. И не хочу.
Поле из моих глянцевых снов. Поле, покрытое сухой травой и высокими, вечно зелеными деревьями.
Кайма горизонта, образованная контрастом земли цвета неба и небом цвета сена. Горизонт начинается невдалеке, километрах в полутора.
За горизонтом лес, выделяющийся чернотой упругой стены, к которой никогда не подойти. Я не вижу леса, ведь он за горизонтом. Я чувствую его. Но он не является преградой, отстоит слева, а дальше - снова поле цвета неба и небо цвета сена.
Перед каймой контраста - одинокий деревенский домик. Он будто нарисован умелой и очень легкой рукой. Неоправданно ярок в этих сумерках: красно - розовая крыша с фиолетовым отливом, белесо - голубые стены, окна, словно из вафельных стаканчиков мороженного.
Но он пуст - окна черны, как лес за горизонтом. Кажется, это не стекла, а выкрашенные листы картона: взгляд упирается в их поверхность и разбивается о свой каменный обман.
Мне все равно не войти в дом - там никого нет, да и дом кажется лишь картонной коробкой, слегка покачивающийся на слабом ветру.
Он пуст, как новый гроб.
Человек - начинка для могилы.
Поверхность окон - ее голос - поверхность окон - ее голос - поверхность окон...
Поверхность окон, как ее постель - родная и чужая одновременно. Там холодно и зябко, чуждо. Одинокая постель забытой смерти. Я недомогаю, она знает об этом, но ничего не может сделать - такова ее суть. Смерть приходит к больным и одиноким.
Ветер слабо дует на брови и виски, так слабо, как умеет меленькая девочка дуть на едва теплое молоко. Но это дуновение напоминает ее дыхание. Это и есть ее дыхание. То самое легкое дыхание, которое заметил русский прозаик, которое сведет с ума любого мужчину.
Ее дыхание и прикосновение ее пальцев, они едины.
На желтом небе нет... звезд...
Оно повернулось той самой изнанкой, которую столько тысячелетий скрывало от меня.
Оно также лежит снопами сухой травы, создавая штриховой узор радужки ее глаз. Холодных желтых, чуждых, но любимых глаз. Пронизывающих, насмешливых, уничтожающих, но необходимых мне глаз. Злобных, моросящих душу напалмом, но совершенных глаз.
Кофейная гуща ночной темноты.
Перемазанное дегтем сознание.
Липкий мед ее глаз.
Разбитый гроб общей морали.
Океановое желание воды.
Без преступления наказание.
Сладкий, но опасный газ.
Превыше йуги Кали.
Небо все так же желто, темнота исходит от него. Неделимое сознание сокровенных обладаний и предчувствий оседает на дно оплавленной души, капая горячим воском в холодное корыто надежд. Брызги невозможности орошают небритую щетину забитых сомнений. Блеском сгнившей жести освещают путь мертвецы, ищущие любви и жизни.
Гвозди дружат с черепами.
Унылость и мрак пришли на смену грусти и темноте. Так оно лучше. Это то, о чем мы так долго мечтали, к чему стремились!
Бледность спасет мир!
Вагон обнаженной лжи ссыпали у станции. Айда собирать!
Тишина открыта каждому. Тишина - треск рушившихся надежд. Тишина - ее любимая мелодия мира. Она - единственный человек, идеально поющий под тишину.
Неровный край горизонта. Он слегка порезан ножом ветра. Он пуст и прекрасен. В точности, как изгиб ее нижней губы. Ее нежной губы. Ее нужной губы. Ее лживой губы.
Прогулки по небу.
Они были.
Шипение спускаемого воздушного шарика, надутого той самой девочкой, что дула на молоко. Девочка уже давно выросла и теперь спускает шарик...
А шарик спускается.
Это маленькая смерть небольшого цветного чуда.
Шарик хотел бы, чтоб его снова надули, но этого никогда не случится...
Так я стоял на остановке и смотрел на это солнце во время дождя. Стоял и прокручивал все варианты исхода нашей, еще не начавшейся любви. Решал, что будет потом, если подойду.