Змрочны Юрек : другие произведения.

Зеркало. Подвал. Кошмары

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как быть молодому человеку с непростой биографией, если его брак не находит поддержки у родственников, в стране - кризис, а в дверь периодически стучат с заманчивыми предложениями?
  Оглавление
  
  Предисловие.
  Выбор.
  Заказ.
  Обращение.
  Охотники.
  
  
  
Предисловие.
  
   Всё это оказалось здесь потому, что однажды как-то была на улице осенняя суббота. Осень, видите ли. Холод, туман, дождь, слякоть. Погода для прогулок на воздухе не годящаяся. А жена улетела на очередную конференцию. А на меня наехала срочная работа. А Радован, который в таких случаях делается нянькой, прихворнул по случаю неудачного сочетания возраста с непогодой. И дочкой заняться оказалось совершенно некому. Нет, охранник присмотрит, чтобы совсем уж шею не свернула, но это всё не то. В конце концов, во мне проснулись остатки совести и сообщили, что мой ребёнок имеет право видеть отца больше, чем полчаса в день. Пришлось сворачиваться и являться людям.
   Дочь тут же меня нашла и на руки вылезла. Сначала села, потом прилегла, потом опять села — и в лицо заглядывает:
   — Папа, а у тебя в зеркале, правда, кошмары живут?
   Какое зеркало, думаю, какие кошмары?
   — Солнышко, в каком зеркале?
   — В подвале которое. Красивое. А ничего не показывает. Коста говорит, в нём кошмары живут. Пап, а кошмары — это кто?
   Это что ж у меня за охрана такая, которая с малолетним ребёнком по подвалам шастает. А вот за то зеркало я с него кожу живым сдеру, потому что и одному ему там делать абсолютно нечего. И, наверное, это на моей физиономии явно написано было, потому что смотрю — парень в лице меняется.
   — А Коста тебе не рассказал?
   — Я его не спрашивала.
   — А он, наверное, и не знает. Вот ты спать ляжешь, я ему тогда покажу, где у меня в доме какие зеркала стоят, и какие кошмары бывают. Чтобы в другой раз не перепутал.
   — А мне?
   — Так ты же зеркало уже видела.
   — А кошмары?
   — Кошмары — это такие страхи ужасные. Кто такие страхи — знаешь?
   — Страхи — знаю. "Мы — чердачные, печные, страхи тёмные, ночные". Они смелых боятся.
   — А кошмары — это такие страхи, которые никого не боятся. Поэтому их вместе собрали и отправили всех жить в большую тёмную пещеру. Им там очень подходит. А чтобы они не разбредались, куда попало, к пещере дверь приделали и закрыли.
   — А им там не страшно?
   — Они же сами — страхи.
   — Так друг друга пугают.
   — Нет, друг дружки они не пугаются. Они там мирно живут.
   — Тогда скучно.
   — Тебе?
   — Кошмарам. В тёмной пещере.
   — А чтобы им не было совсем скучно, их по одному время от времени погулять выпускают.
   Дочь молча сосредоточенно решает задачку: если кошмары не выпускать — им будет очень грустно, а если выпускать — остальным будет очень страшно. Почему-то сочувствия к неведомым кошмарам нашлось больше:
   — Ладно, пусть гуляют, — но выход тут же нашла. — А ты скажешь, когда они погулять пойдут?
   — Так не все же сразу. По одному. Тебе — скажу.
   — А зеркало — это дверь такая?
   — Ну, да.
   — Поэтому не показывает?
   — Конечно. Кому же хочется на кошмары смотреть.
   Подумала. Похоже, попыталась представить себе кошмар. Судя по сморщенному носику, представить то ли не получилось, то ли кошмар представился неподходящий.
   — Не хочется.
   — Вот и не смотри.
   Коста, правда, честно вечером зашёл, но я к тому времени уже остыл. Потому что нечего собственного ребёнка в собственном доме чужому человеку подбрасывать. И двери, которым не положено открытыми стоять, нужно на замок закрывать. Тут я не прав. А взрослый человек, "находящийся при исполнении служебных обязанностей", слово "нельзя" обязан знать, кроме того, что головой думать. Тут виноват он. А с пристрастием беседовать и без рукоприкладства можно.
   И что такое в ту раму в подвале оправлено, я ему тоже показывать не стал. Пожалел, честно говоря — молод он ещё.
   Они, в самом деле, погулять время от времени выходят. Но друзей, родственников и хороших приятелей я с ними предпочитаю не знакомить. Кошмары, всё-таки.
  
  
  
ВЫБОР.
  
   Жила-была...
   Жил-был...
   А дальше я ... забыл.
   ("У Слонёнка день рождения")
  
   Жос проснулся посреди ночи. Приоткрыл глаза. Во времени суток сомнений не было — за окном стоял абсолютный мрак.
   Не понял, зачем просыпался — спать хотелось дико. И уснул.
  
  *
  
   Он летел под Луной. Луна была огромной, круглой и жёлтой, как блин на Масленицу. И блестела, как начищенная пуговица, накрепко пришитая к чёрному сукну неба. Светить Луна очень старалась: кроме Жоса, под нею были пустыня, горы, море, лес и поля.
   Жос летел над горной грядой. Которая впадала в море, разделяя обширный полуостров на две почти равные части. С одной стороны, запечатанная дугой гряды, лежала пустыня, над которой Жос любил парить в тот краткий промежуток, когда солнце уже остыло, а песок не успел. С другой — солёный ветер гнал по прибрежной степи волны ковыля от моря к лесу, который, стекая с гор, лился дальше на материк широким равнинным потоком.
   К морю Жос летал несчётно раз, но сегодня на узком треугольнике, в который сходились скалы, степь и лес, вдруг что-то блеснуло.
   Каменный мыс подождёт, никуда не денется. А вот что там такое — любопытно. Жос высмотрел на скалах достаточно широкую площадку, опустился и заглянул вниз.
   На мелком песке под прикрытием камней разгорался цветок костра. Совсем небольшой, он успел притянуть не только Жоса: в темноте леса зажурчали голоса, из-под чернеющих крон появились фигуры — невысокие, гибкие, как молодые деревца.
   Бутон огня заметно подрос, в посветлевшем воздухе замелькали почти прозрачные крылья, зазвенел негромкий смех.
  
   "Ой", — осенило Жоса. — "Сегодня же 'большая ночь'. Вот дурень, забыл."
   Цветок готовился раскрыться — его основание стало шире, концы сомкнутых лепестков заострились и вытянулись; вокруг стало ясно, как днём.
   На песок легли коренастые тени — Жос даже не заметил, когда их обладатели вышли из расщелины у основания скал.
   Ундины, дриады, сильфиды, гномы,.. Большой танец стихий — начался.
  
   Описать его было бы невозможно, как невозможно описать начало мира или начало жизни.
   Он завораживал, очаровывал, восхищал — Жос сидел не шевелясь и почти не дыша. Глаза горели, душа трепетала, сердце готово было взорваться, как фейерверк — это было мучительно и сладко.
  
   Когда выносить это стало невозможно — лепестки распались.
   На угольной сердцевине сидела саламандра, последняя из танцующих стихий.
   Огонь пролетал по чёрной чешуе, плескался в тёмных глазах, стекал по тонким пальцам; вихрь пламени взвился и опал — из пылающего цветка вышла девушка.
   И сердце Жоса остановилось.
  
   Да, да, да — там были и другие, но он видел только одну. Она танцевала не для него — но он танцевал с нею. Узкой площадки было мало — он взлетел к холодной луне, но и та не смогла остудить его шумевшую кровь.
  
  *
  
   Что-то шумело.
   Просыпаться Жос не хотел, но монотонный шум будил с настойчивостью отбойного молотка.
   Приоткрывшийся глаз тоже зафиксировал монотонность; разлепившийся второй бинокулярно подтвердил — за окном непрерывно равномерно серо.
   За окном шёл дождь.
  
   Ну да, "октябрь уж наступил". Сегодня какой день?
   "Суббота", — нехотя буркнула сонная память.
   И который час?
   Ответа на этот вопрос получить не удалось — как только глаза стали поворачиваться к будильнику, в голове взорвался вулкан и затопил половину черепа раскалённой лавой.
   Жос схватил ртом воздух, закрыл глаза, сжал зубы и замер.
   Вулкан ожидаемо притих, зато стало слышно, как сердце посылает в голову зажигательные снаряды, каждым ударом разрывавшие верхний, чуть подостывший, слой расплава.
   Жос поднял руку вытереть выступившие слёзы — рука дрожала. И тут желудок решил внести свой вклад в боевые действия.
   — М-м-м... Тазик дай.
   Пластмасса глухо стукнула об пол.
   В желудке пусто, но чтобы в этом убедиться, нужно доползти до края матраца.
   — Господи... Да какого же беса...
   — Тоже мне — справочное бюро, — проскрежетало откуда-то сзади. — Причём тут бес, когда двое суток за монитором?
   — Заткнись.
  
   "Скончаться. Сном забыться. Уснуть... и видеть сны".
   Идиотская голова, зачем ей Шекспир среди этой муки.
   М-м-м... Терпеть это невозможно, но не сдыхать же, в самом деле.
   — Аптечку из сумки. Чай. Горячий, крепкий, сладкий. Не кипяток, не чифир, не сироп. Кусок хлеба.
  
   Сесть. Как больно... Перестать дышать, как загнанная лошадь. Открыть глаза.
   Хлеб, чай. Порошок, как-то разломанные таблетки, чай. Хлеб.
   Лечь. Терпеть. Ждать. Мозги не перестанут поджариваться живьём, но минут через двадцать это можно будет выносить. Часа три—четыре. Потом всё начнётся сначала, — но это будет потом.
   Он задремал.
  
   Второй раз Жос просыпался осторожно. Очень осторожно.
   Дождь не унимался. Голова болела, и жить с этим было сложно. Почему-то вспомнился Хокмун, который в таком же примерно состоянии ездил верхом и дрался; должно быть, у Муркока голова не болела никогда.
   Жос попытался свою повернуть — бережно, как бесценный артефакт, помогая шее руками. Приоткрыл глаза.
  
   У противоположной стены в гнезде из диванных подушек съёжился взъерошенный бес.
   — Не понял. Ну я помираю — сам виноват. А ты чего тут хворую ворону изобразил?
   — Давай я Настю позову.
   — Чего?!
   Голова удивления не простила. Он закрыл глаза, сглотнул и полежал тихо — почти как мумия. Мумия голове подошла.
   — Ты сдурел. Здравствуйте, девушка, вас труп в гости приглашает? Зачем? Который час?
   — Без двадцати девять. Давай позову.
   — Да что со мной приключится? Шок? Инсульт, инфаркт, печёночная недостаточность? Я не собираюсь химией обжираться. Сколько времени было, когда первый раз пил?
   — Полпятого.
   — Давай хлеб и чай. Такой же, как приносил.
   И ещё таблетки. Другие — злоупотреблять химией, в самом деле, не стоит, но без химии — никуда.
  
   Окутывавший сон был большим, мягким, тёплым, и боли в нём не было совсем.
  
  * * *
  
   Жос окончил институт и уехал на заработки: в разваливавшейся стране для него не находилось ни нормальной работы, ни легальных денег. Заграница оказалась несравнимо эффективнее: он вернулся через три года, пополнив семейный бюджет приличной суммой в свободно конвертируемой валюте и обогатившись лично - новой для себя культурой и небольшим, но дорогим списком имён, адресов и телефонов.
   С друзьями время от времени удавалось общаться и после возвращения — сотовая связь добралась, наконец, до захолустной окраины в центре Европы. В тот мартовский предпраздничный вечер звонок застал Жоса на улице — разговор был недолгим, но пришлось сосредоточится. И уже нажимая клавишу отбоя, он отшатнулся.
   Чутьё не подвело — бита просвистела мимо.
  
   Пытавшаяся достать его троица объяснялась на дикой помеси мата с чем-то нераспознаваемым, поэтому пришлось отбросить слова и вникать сразу в суть. Суть взбесила: его поливали словесным дерьмом и собирались убивать, потому что он говорил на чужом языке, а его кожа была тёмной от южного солнца. Страна, в которую он вернулся, явно отличалась от той, которую оставлял три с лишним года назад.
  
   Жос вспоминал этот вечер не один раз.
   Он мог сбежать. Просто убежать, оставив этих троих ... ждать другую жертву — он не был первой и не должен был стать последней.
   Он не однажды пытался представить, как это делает. И всякий раз понимал, что лжёт сам себе.
  
   Он не сбежал. Не стал ждать, пока его убьют. Он убил первым.
   Это было несложно — в мороке можно стать невидимкой, размножиться, превратиться; да мало ли что. А нападавшие и так плыли в тумане — все трое были нетрезвыми и агрессивными, создать для них иллюзию не составило труда.
   Жос подождал, пока они закончат яростно ломать друг другу рёбра и черепа, и вызвал милицию. Внешних проблем не возникло — в том, что он шёл через сквер и наткнулся на три агонизирующих обезображенных тела, никто не усомнился.
   Проблема появилась внутри — он стал убийцей.
  
   Собственно, беспокоил не сам факт, с волками жить — по волчьи выть, а собственное к нему отношение: Жос не испытывал по поводу случившегося ни раскаяния, ни сожаления, ни огорчения. Вообще ничего. Учитывая, что ему чуть не с рождения втолковывали, что человек — вселенная, и жизнь — безусловная ценность, это было более чем странно.
   Странность стоило выяснить.
   Озадачивать этим семью — не стоило.
  
   Жос объявил дома, что хочет жить отдельно. Желание расценили блажью, но понятной и осуществимой. Родители особо не возражали.
   Как ищут съёмное жильё обычные люди Жос понятия не имел, поэтому просто сообщил пространству, что хочет снять квартиру. Через день выяснилось, что искомое предлагают на каждом столбе, обсуждают случайные прохожие и печатают газеты, изучаемые попутчиками в общественном транспорте.
   Он сузил условия — на сутки стало тихо, потом поток информации возобновился. Через неделю Жос стал довольным обладателем ключей от однокомнатной хрущёвки на последнем этаже. За почти символическую плату: квартира была убитой совершенно, хотя крыша, на удивление, не текла.
  
   Ещё почти полтора месяца ушло на приведение жилья в состояние, пригодное для проживания — занятие тяжёлое, но познавательное.
   Началось оно боевыми действиями против почему-то не желавших добровольно выселяться тараканов. Это было неожиданно — в родительском доме с насекомыми никогда не боролись, потому что ни одно насекомое по собственной воле там не задерживалось. Но жизнь вообще полна неожиданностей.
   Кроме того, что родители преобразовывали мир одним своим существованием, а рядом с людьми мощной активной энергетики насекомые жить не особенно любят.
  
   Жос предпринял химическую атаку и дал тараканам пару дней на размышление. Вернувшись, вынес два ведра усатого хитина и заподозрил, что живая сила противника этим не исчерпалась. Пришлось отодрать плинтуса, законопатить щели, вытряхнуть доставшуюся по наследству тройку разномастных шкафов, облить на улице из шланга древний холодильник и вымыть квартиру, причём не из шланга. По завершении подвига Жос впал в некоторое недоумение, поскольку чувствовал себя явно большим Геракла, а называться Атлантом остатки скромности пока не позволяли.
   Следующим этапом значился косметический ремонт, — Жос предусмотрительно советовался с более опытными товарищами, но работал принципиально сам. К тому же клеевая краска оставляла место для цветовых фантазий, так что к моменту завершения он ощущал себя кем-то между Гауди и Пикассо. Крошечная прихожая переливалась оттенками солнца. Кухня была зелёной — от лужайки под ногами до свода ветвей над головой. Ванна начиналась морской волной у порога и заканчивалась небесной голубизной потолка. В комнате стены дышали оттенками серого, а на полу лежали тёмно-зелёный ковролин и слой разноцветных диванных подушек.
   Кроме того, комната была меблированной. Напротив входа стоял списанный со службы стол, который Жос выцыганил на работе, распилил, пересобрал и получил подставку под компьютер, рабочее место и полку для одежды, которую лень каждый вечер вешать в шкаф. Сам трёхстворчатый шкаф располагался в противоположном по диагонали углу и, после замены петель, являл собой действующий предмет антиквариата.
   Предметы кухонной обстановки подходили, скорее, под определение "рухлядь", но обязанности тоже выполняли исправно.
  
   У родителей он попросил только старую стиральную машину. В просьбе не отказали, заодно навестили.
   Вердикт отца гласил:
   — Приют анахорета с замашками нувориша.
   Мама прошлась из комнаты в кухню и заключила:
   — Надо весь этот хлам выбросить и купить тебе нормальную мебель.
   — Нет! — Чуть не подпрыгнул Жос. — Не надо ничего покупать. Я не собираюсь жить здесь вечно. А сейчас мне всего достаточно.
   — Но у тебя даже кровати нет.
   Вместо кровати на полу лежала пара брошенных друг на друга матрацев с боковиной стола в качестве изголовья.
   — Ничего страшного. Японцы всю историю спят на полу и прекрасно себя чувствуют. И вообще. Сантехнику я поменял. Трубы не текут. Окна стоят. Крыша держится. Из горгаза приходили — перепаковали всё. Что ещё надо?
   — Я тебя не понимаю. Жить в голых страшных стенах. Почему у тебя паутина по всем углам?
   Пауки повылазили неизвестно откуда на третий день по завершении ремонта, бродили пешком по всему дому и упорно делали вид, что, кроме них, никто здесь не живёт.
   — У нас договор о взаимном нейтралитете.
   — Безобразие. Занавески вместо неё можно повесить?
   — Зачем? Кто сюда заглядывать будет, голуби?
   — Нет, это невозможно!
   Ладонь отца мягко поддержала руку матери:
   — Не расстраивайся.
   Обратившийся к сыну взгляд стал жёстким:
   — Хочет он жить в сарае — пусть живёт.
   Жос усмехнулся.
   Взгляд отца полыхнул. Жос, всё ещё улыбаясь, поднял руки и покачал головой:
   — Пап.
   И вдруг подумал, что лет пять назад страшно бы огорчился и наверняка попытался что-нибудь доказать. А сейчас — просто уверен в том, что прав.
   — Я буду жить один. Всё необходимое у меня есть. Больше мне пока ничего не нужно. Я буду жить здесь так, как мне удобно. И вы, по-моему, не богаче начинали.
   — Хам.
   — Ну извини, пожалуйста.
   Отец гневается, потому что мама переживает. Мама нервничает, потому что он только вернулся — и снова пропадает, да ещё так, по её мнению, неправильно. И Жос во всём этом виноват, конечно, но о том, чем он собирается заняться, родителям лучше не знать. Во всяком случае, заранее.
   Мама вздохнула:
   — Ты звони, хотя бы.
   — Обязательно.
   Он честно звонил каждый понедельник. Маме. Отец общаться отказывался наотрез.
  
   Тем не менее, плацдарм был готов.
  
   О том, что на свете есть киллеры, Жос знал. Как и то, что среди профессиональных убийц есть такие, которым не нужно оружия в привычном, обыденном понимании.
   В отличие от обычных, они организованы — в более чем замкнутое сообщество. Чтобы стать одним из них, необходимы стремление и призвание; на наличие последнего кандидатов неукоснительно проверяют. Призванные, и только они, получают индульгенцию: становятся изгоями, но не преступниками — скорее, одушевлёнными орудиями эриний. Теми, кто ставит последнюю точку в отмеренной мойрами судьбе.
  
   Молодому человеку из приличной семьи афишировать подобное знание считалось неприличным, но иметь следовало. И переживший кровавый вечер — а, вернее, никак не переживавший, чем крайне изумлённый — Жос подозревал, что его неожиданная отстранённость является одним из квалифицирующих признаков. Чтобы это проверить, нужно было всего ничего: постучаться в двери сообщества.
   К решению этой задачи он подошёл так же просто, как и предыдущей: заявил о своём желании.
   И ничего не произошло.
   Но Жос знал — если информация ему нужна, она придёт.
  
   К тому же, заняться и без того было чем. Он вернулся на родину с хорошими профессиональными рекомендациями и послужным списком, так что работу нашёл довольно быстро. Платили за неё несравнимо меньше, чем он уже почти привык, но значительно больше, чем среднестатистически по стране; работа была по специальности, ему нравилась, и её было много. Поэтому отсутствие немедленных известий об искомых киллерах не особенно огорчало.
  
   Тёплым вечером на исходе весны Жос решил пройтись до дома пешком. Вышел на длинный, медленно укрывавшийся сумраком тенистый бульвар — и замер, как пойнтер перед рябчиком.
   Прохожий в глубине аллеи ничем не отличался от прочих. Совершенно ничем — для всех остальных. Для Жоса среди цветущего мая навстречу шёл тёмный ледяной сталагмит.
  
   Ни под какими пытками Жос не признался бы, почему решил, что этот кусок чёрного льда — из тех, кто его интересует. Невозможно признаться в том, о чём понятия не имеешь. Вернее, понятие наличествовало, но неизвестно, откуда.
  
   Чтобы не спрятаться, исчезнуть, уйти в тень, пришлось приложить усилие — Жос сел на лавочку, откинулся на спинку и блаженно улыбнулся пробивавшемуся сквозь яркую листву солнцу. Лёд прошёл мимо и остался безразличным — в нём ничего не изменилось ни по одному из множества параметров, которые мог отметить и снять Жос. Но след был взят.
   Жос не был самоубийцей и не собирался следить ни за этим человеком, ни за его возможными коллегами. Он собирался попользоваться призванием. Жос почему-то не сомневался, что сталагмит состоял в сообществе, а это означало, что на наличие призвания его проверяли. Осталось найти, где и кто.
  
   В принципе, искать можно было хоть сейчас, но Жос, из сугубой лени — в этом поиске уповать на пространство не приходилось, требовалось работать самому, всё откладывал и откладывал. Пока сам себе не поставил вопрос ребром: либо он бросает валять дурака и выясняет всё до конца, либо снова-таки, бросает, закрывая вопрос по факту отсутствия заинтересованности.
   Заинтересованность присутствовала. Жос выбрал подходящую по настроению пятницу, вечером поудобнее уселся на пол среди подушек, закрыл глаза, настроился — и поплыл.
  
   Он не смог бы объяснить, куда и как — поиск был процессом не сознательным. Сознание для этого было слишком медленным, ограниченным и хрупким. Крошечный паук подсознания на бескрайней информационной сети слушал капель данных и дрожание нитей существующих и вероятных связей, фильтровал, оценивал и плёл собственную паутину из нужного, важного и возможного. И справлялся с задачей даже если не быстро, то всё равно несравнимо эффективнее и безопаснее.
   На этот раз результат нашёлся довольно скоро, но оказался странноватым — последней точкой поиска получался частный дом, причём в черте города и не так уж далеко.
  
   Жаловаться было не на что — каков вопрос, таков ответ, но не прояснил он ровно ничего. Оставалось в найденную точку съездить, но тут Жос застопорился. Ну приедет он — и что? Скажет, здравствуйте, я вас нашёл? С какого-то перепугу.
   Он ещё немного помялся — и всё-таки поехал. На разведку. Вокруг дома потоптался немного, а потом полотно высокого забора разрезала открывшаяся калитка.
   Жос невольно улыбнулся: открывала женщина — высокая, очень худая и явно очень немолодая — глаза казались сизыми, выбившаяся из-под платка почти прозрачная прядь отливала белым серебром, жёсткие черты лица едва не терялись в глубоких морщинах. В общем, вход сторожила баба Яга, и Жос искренне этому обрадовался: Яга была явлением детерминированным, а Жосу так хотелось, наконец, хоть с чем-нибудь определиться.
   Старуха безмолвно стояла в проёме и думала о чём-то неведомом своём. Жос стоял напротив, не думал вообще — для думания данных не хватало, и молча радовался.
   Он понимал, что выглядит идиотом, но Тихе-судьба, как известно, дуракам покровительствует, — в конце концов старуха отстранилась: заходи. Жос немедленно переименовал её в Ариадну, через большой двор проследовал, как приклеенный — задержался только, разуваясь на крыльце, и шестым чувством понял, что сделал всё правильно.
  
   В доме старуха повернула сразу у входа. Открывшаяся комната оказалась крошечной, с единственным плотно зашторенным окном, под которым от стены к стене втиснулись стул с высокой спинкой, небольшой круглый стол и глубокое кресло. Хозяйка села на стул, Жос остался стоять и подумал, что больше в комнатке, пожалуй, никто и не поместится.
   — А больше никому и не надо, — голос у женщины оказался негромким, низким, но неожиданно чистым. — Как погляжу, и тебе не надо бы, но раз пришёл...
   Жос молча развёл руками.
   — Садись, — кивнула она на кресло, — и сюда смотри.
   На столе в металлической треноге стоял матовый стеклянный шар, размером с крупный грейпфрут.
   Жос сел и задумался. Фокус с шаром очень простой: клиенту либо внушают — и тогда он видит то, что нужно, либо помогают настроиться — и тогда, глядя в шар, он фактически смотрит в себя. Ни о каких других вариантах Жос не слышал, из чего следовало, что хозяйка права — он вполне мог побеседовать с собой дома.
   Хотя нет, место само по себе должно помочь правильно сосредоточиться. Направить к нужным символам, чтобы не блуждать неизвестно где.
   В комнате запахло полынью и мятой, за шаром замерцал огонёк свечи — внутри шара сгустились облака и поплыли тени. Жос послушно отправился за ними следом.
  
   Вокруг было темно, и тьма лежала какими-то кляксами — то гуще, то жиже. Пространство тоже шло комками — то одна, то другая часть тела вдруг встречала сопротивление, словно попадала в клок воды. И воздух так же неожиданно становился то разреженным, то плотным. Жос забеспокоился, что с температурой начнёт твориться то же самое, и он или сгорит, или замёрзнет, но тут пространство изменилось. где-то далеко в нём возникло напряжение и стало медленно приближаться. То, что его создавало, ощущалось настолько мощным, что казалось невозможным это не то что выдержать, а даже представить. Жос застыл, парализованный ужасом.
   И, щёлк — раздвоился: он стоял, белый, мокрый, и таращился во тьму; он стоял и с жадным любопытством всматривался то в до невменяемости перепуганного себя, то в пустоту, откуда должно было явиться ужасавшее неизвестно что.
  
   Неизвестное, став известным, ужасным не оказалось: из тьмы выступила одетая в пеплос спокойная, внушительно строгая женщина. Жос немедленно воссоединился сам с собой и отметил, что выглядит она впечатляюще красивой. Хотя и ощущается неописуемо могущественной.
   И тут собравшийся уже отлетать Деймос задержался: правая рука женщины была свободно опущена, зато левая держала весы, а память подсказывала всего двух персонажей греческой мифологии, изображавшихся с этим атрибутом. Обе отвечали за поддержание порядка, только древняя богиня — само собой разумеющегося, а титанида — официально установленного.
   Иметь дело с Немезидой — олицетворением неотвратимости — Жос отказывался категорически: мысль, что он всю жизнь обязан идти кем-то предписанным путём, не в силах ни отвернуть, ни воспротивиться, повергала в Тартар. Со скрежетом зубовным от бессильного бешенства.
   Морок законов общества тоже навевал тоску, но Темис была ещё и богиней предсказаний, а заглядывать наперёд Жос любил.
   Весы были до некоторой степени и его атрибутом. Жос терпеть не мог принимать окончательные решения. Собственно, никакое решение не могло называться "окончательным", потому что, любое, неизбежно тянуло за собой бездну исходов и новых выборов. Жос эту бесконечную паутину вероятностей ощущал и видел, и это превращало обыденный выбор в повседневный кошмар: быстро охватить и оценить такое количество факторов было выше его возможностей. Поэтому он предпочитал взвешивать заранее, а не решать на ходу.
  
   Сейчас, напряжённо всматриваясь в безымянную фигуру, Жос мучительно пытался понять, перед кем оказался, а женщина внимательно и оценивающе смотрела на него. Это, как ни странно — помогло. Он успокоился и услышал, наконец, голос рассудка: интересовал ответ на конкретный вопрос, ответ явно получен — кем бы ни была богиня, она безоружна, и впадать в истерику совершенно не из-за чего.
   Впереди бесшумно мелькнуло светлое пятно, и на плечо женщины опустилась небольшая сова. Это не соответствовало уже ничему, но над неожиданной странностью можно было поразмышлять и дома.
  
   От яркого света Жос дёрнулся и закрыл глаза рукой. Когда снова смог видеть, оказалось, что от свечи остался крошечный огарок, а Яга в ослепившем его полумраке комнаты смотрит не менее внимательно, чем богиня во тьме.
   Он зябко поёжился — мокрая рубашка не грела.
   — Чаю хочешь?
   Жос снова застыл: ответов существовало всего два, но он понятия не имел, какой — правильный, а подсказывать собеседница явно не собиралась. В конце концов, разрубивший гордиев узел Александр Македонский имел славу человека пусть не слишком умного, но достаточно удачливого:
   — Хочу.
  
   Чай был, понятное дело, травяной. Горячий и вкусный. Жос согрелся, успокоился и даже повеселел. Хозяйка, в третий раз им переименованная, на этот раз — в Медею, проводила до калитки. И тут его осенило:
   — Подождите. А что я вам должен?
   Женщина, махнув рукой, рассмеялась, и Жос в очередной раз поразился: это было вовсе не воронье карканье, ожидать которое нашёптывало предубеждение — на него рассыпался быстрый летний "слепой" дождь, беззаботно прыгающий по листве и садовым дорожкам.
   — Иди уже, горе луковое. Будешь вспоминать — спасибо скажешь. Иди.
   Жос почувствовал себя виноватым, неловко поклонился, искренне поблагодарил и ушёл.
  
   Путь домой прошёл не то что без приключений, а вообще не замеченным, — Жос вставил ключ в дверной замок и только тогда сообразил, что переместился. Он понимал, что чем-то ехал, но как-то несознательно.
   Душ быстро вернул к рабочему состоянию — бегущая вода хорошо промывала и мысли тоже. Жос уселся на пол возле матрацев, привычно подобрал ноги, закрыл глаза и задумался.
  
   Странное место. Но и жизнь — не автобан, вся комками и клочками: то густо — то пусто.
   Темнота кляксами: вероятности — вечные и переменчивые, что за ними — увидеть сложно.
   Светлая маленькая сова. Заглянуть вперёд возможно, если жить с открытыми глазами и не забывать думать.
   Порядок. Какой?!
   На этот страшный вопрос ответа не находилось. Жос сидел и смотрел в бесконечную темноту, пока из неё не выплыла большая меланхоличная рыба: "естественный". Улов был пугающим, но почему-то не пугалось. Жос отрешённо рассматривал медленно выписывавшую фигуры рыбу, которая оказалась породы "синоним". Синоним чего? где-то вдалеке замаячил светлая тень неизвестной богини. Жос ею ещё полюбовался, но тут тьма прошептала: "ненасильственный".
   Тьфу. Ерунда. Непротивление злу насилием и раньше претило, а сейчас тем более ничего не изменилось, скорее наоборот.
   — Это с чего — наоборот?
  
   Скрипуче—хрипловатый голос явно не привиделся. Жос жил один, входные двери за собой запер, украсть можно компьютер, но вряд ли вор обнаглеет настолько, чтобы влезть в дом при хозяине, да ещё беседы вести. Жос открыл глаза. http://www.voyagesphotosmanu.com/Complet/images/khimera-gr.jpg []
   У противоположной стены на корточках, подперев подбородок руками сидел бес. Если совсем точно — задумчиво-саркастичная крылатая химера с галереи Notre-Dame de Paris. Вполне живая и, судя по тону, весьма язвительная.
  
   — А с того, что тех троих я убил.
   Бес сложил губы трубочкой и поднял глаза к потолку:
   — Как?
   Жос задумался. Он был уверен, что ответ знает. Но чем дольше подбирал слова, тем меньшей становилась уверенность. Когда она пропала совсем, бес хмыкнул:
   — С чего ты вообще взял, что убил? Ты что на них, нападал? Избивал? Что ты тогда делал?
   — Ну... ничего. Подсунул им свою рожу. Каждый в двух других видел меня.
   — И всё? Ты кого-нибудь из них хоть раз ударил? Или что-нибудь им сказал?
   — Нет. Я столбом стоял. И рот как закрыл, когда телефон выключил, так открыл, когда в милицию стал звонить.
   — То есть драться ты их не заставлял. Не принуждал, не угрожал, не провоцировал.
   — Не хватало.
   — И им ничего не мешало обняться и уйти.
   Жос оторопел:
   — Нет, ну они же видели — меня.
   — И что? — постучал костяшками пальцев о стену бес. — Они хотели убить. Убили. Не убивали бы — остались бы в живых.
   Жос молчал.
   — У них был выбор. Они выбрали. Ты здесь при чём?
  
   Выбор. Маховик мыслей начал медленно раскручиваться в другую сторону.
   Они выбрали его жертвой. Он выбрал — не становиться жертвой. Его выбор открыл дорогу возмездию.
   Он ничего не сделал. Пальцем не шевельнул. Только выбрал.
   Естественный порядок. Охотник стал добычей.
   Проклятые весы!
   Яга — привратник. И он — такой же привратник, открывающий двери богине, кем бы она ни была.
   Выбрав.
   Ничего больше.
  
   — Почему старуха меня отпустила?!!
   — Не ори. Тебе что ответили? Ты — палач?
   — Нет.
   — Значит, свободен. Дурных вопросов не задавай?
  
   Это было чересчур. Себе в совершённых глупостях Жос честно признавался, но чтобы тыкали носом...
   — Да ты кто такой?!
   Бес зло прищурился:
   — Твой хранитель.
  
   Они долго сидели в тишине. Вечерело. Жосу очень хотелось спросить, за что это их так, но постеснялся.
   Пошёл на кухню, сварил овсянки. Выяснил, что бес его трапезы разделять не собирается. Наелся и вернулся на исходную позицию.
  
   В конце концов, у весов не одна чаша. И весов — не одна штука. И на высшем суде рядом с Темис всегда её дочь — Дике-справедливость. Вот с Немезидой — да, шутки плохи. Но сова там зачем летала?
   — И что теперь?
   — Ничего. Живи себе и жди, когда в дверь постучат.
   — Э... — Озадачился Жос. — Коллеги или заказчики?
   Бес фыркнул:
   — Он ещё обижается. Коллеги как раз знают, что тебе — не коллеги. А остальным, в большинстве — не очевидно. Остальные считают, что дорогу в тот дом находят только те, без кого там не обойдутся.
   — Подожди. Мне в том доме ясно показали, что, во—первых, мокруха — не моё призвание, а, во—вторых, у меня есть выбор. Так вот, уголовником я становиться не собираюсь.
   Бес рассмеялся:
   — А кто тебя заставляет? Ты никому ничего не обязан. Но визитёры будут — учти.
  
   К сведению Жос принял. Но ждать — отказался. Контакты нежелательные, чего зря нервы трепать. Это как раз такое событие, которое лучше обрабатывать по факту.
   Факт присутствия беса-хранителя обработался как-то сам собой.
  
  * * *
  
   Жос просыпался. В третий раз за долгий хмурый день. Просыпался тяжело: соображение химия глушила эффективно. Голова болела. Есть хотелось — до тошноты.
   — Дай хлеба ещё.
   — Я его не пеку.
   — Не понял.
   — Нет в доме хлеба.
   — Что, совсем ничего?
   — Я тебе последние сухари скормил.
   — А в холодильнике что?
   — Мышь. Удавленница. Я тебе предлагал Настю позвать?
   — Что, вообще никакой еды нет?
   — Слушай, умник. Сегодня — суббота. Ты к плите в последний раз подходил во вторник. Откуда в доме еда?
   Жос вздохнул. Голова обычно болела по расписанию: от рассвета до заката, — после захода солнца он сможет встать. Но до этого нужно дожить, а если он будет вести себя неправильно — например, голодать — голове это может очень не понравиться. И наказание будет жутким, пытки по трое суток Жос из студенческой юности помнил.
   Но девушку в дом до сих пор ни разу не приглашал.
   — Как ты себе это представляешь? По такой погоде в эту конюшню.
   Бес молчал.
   В принципе, выходов было три. Первый — доползти до кухни, набрать воду в кастрюлю и потом бросить вермишель в кипяток. Жос попытался подняться и даже встал на четвереньки. Последствия оказались катастрофическими, хорошо, тазик всё ещё стоял рядом, хотя желудок снова сообщил, что он — пустой. Жос ткнулся назад в постель — мокрый, дрожащий, сердце пулемётной очередью разносило череп на куски.
   Нет. Дальше так нельзя.
   Трясущейся рукой нашарил на столе брюки, стащил на пол и вытянул ремень. Петля слишком жёсткая, но всё равно ничего другого нет. Дёрнул, затягивая, насколько получится.
  
   Надо в понедельник, на всякий случай, поспрашивать у женщин, где можно купить платок — голову перевязывать. Чтобы был большой, мягкий и эластичный. Потому что затылок и лоб ремень обхватывает хорошо, а к вискам не прилегает. Но и так хотя бы чуть полегчало. Итого: вариант первый явно не проходит.
   Вариант второй — позвонить родителям. Н-да. Приедут, конечно. Мама, так точно. Платок привезёт и еду приготовит. Отец, если смилостивится, чем-нибудь полезным напоит и голову разотрёт. Ещё и до утра, небось, просидят. Сидеть, правда, не на чем. Мама станет переживать и по три раза на неделе звонить и спрашивать, что он ел и сколько спал. Нет, звонить не станет, что ещё хуже. А отец будет психовать и даже если промолчит — всё равно, что вслух выскажется. Да и вообще, сколько можно родителей дёргать, он — взрослый человек, уже они на него опираться должны. Короче, никуда не годный вариант.
   Вариант третий, на который так упирает настырный бес. Позвонить Тасе. Которая, если придёт, о его доме подумает то же, что сказали родители. Чушь. Почему он должен стесняться дома, в котором ему хорошо. Другое дело, он не хочет, чтобы она видела его таким. А смысл? Если они завтра разбегутся, это не имеет значения. А если вместе останутся, она его всяким ещё увидит.
   — Чай у нас есть? Давай. И телефон тоже.
   Дозвонился сразу. Из трубки донеслось удивлённое:
   — Жос? Что случилось?
   Вопрос был логичным: в полевой сезон выходные он проводил у родителей на даче. Работа на земле была тяжёлой — предложить такой отдых девушке Жос не мог.
   — Да, в общем, ничего. Извини, но мне надо тебя попросить. Я понимаю, что свинство, но так получилось.
   — Давай без длинных вступлений, — Жос буквально увидел приподнятые брови и характерный, наискось, кивок. — По существу — что случилось и что делать?
   — Да ничего не случилось. Приболел. Выйти не могу, а в доме — хоть шаром покати. В общем, ты не могла бы мне хлеба купить-занести?
   Изящные пальцы привычно проглаживают непослушную прядь.
   — Тебе какой — белый, чёрный?
   — Белый. Любой — батон, студенческий, хоть и сухарей. А то одна вода в кране осталась. Я тебе адрес скажу — это рядом, дверь открыта.
   — Хорошо. Я сейчас.
  
   Жос примерно представлял, что "сей час" — это буквально ближайшие час-полтора. Но очередная доза обезболивающего только начала действовать, когда входная дверь приоткрылась.
   — Жос? — Девушка предусмотрительно задержалась в общем коридоре.
   Он про себя улыбнулся:
   — Заходи. Я один, не заразный и не в маньячном состоянии.
   В прихожей прошуршал кулёк, стукнули туфли, комнату лисьим хвостом обмахнул знакомый аромат. Жаль, глаза открыть невозможно.
   — Ты врача вызывал?
   — Т-с-с. Тась, у тебя очень красивый голос. Но я тебя прошу — потише. Я не могу.
   Вскинула голову. Но продолжила вполголоса:
   — От того, что я прошепчу, ничего не изменится. Ты сколько уже лежишь? Ты когда в последний раз ел? На тебя смотреть страшно.
   — Ну подумаешь, кровушки в последнюю ночь не допил.
   — Жос!
   — Т-с-с. Не шуми. По пунктам: ел сегодня — чай с хлебом; лежу со вчерашнего вечера — как уснул, так уже и не поднялся; выгляжу страшно, потому что голова раскалывается; врача вызывать бессмысленно — ни один не знает, как это лечить. До завтра должно пройти. Я бы тебя не дёргал, но поесть надо, а то не пройдёт.
   — Что значит — никто не знает?
   — А так. Тась, это — банальная мигрень.
   Сначала она удивилась молча. Потом всё-таки вслух:
   — А разве у мужчин бывает?
   — О-о. Если бы не бывала, это было бы расчудесно. Но на каждые три женщины — один мужик. Мне не повезло.
   Вникла. Собралась. Приготовилась действовать.
   — Что, кроме еды, тебе ещё нужно?
   — Ничего. Таблетки все есть, я уже принял — видишь, даже разговариваю. Тишина сама собой создаётся, а темноту мне погода обеспечила.
   Она помолчала.
   — Ну и хорошо. Ты картошку есть будешь?
   — Так её ещё варить надо.
   — Ничего не надо, я принесла — разогрею.
   — А какая?
   — Пюре. Будешь?
   — Буду. А хлеб есть?
   — Есть. Тебе сейчас дать?
   — Дать.
   Он осторожно сел, упёрся в стену, сжевал горбушку и открыл глаза. Бес сидел в углу и ухмылялся — довольный, как сто африканских слонов на водопое сразу.
  
   Она вошла, оглянулась:
   — Ты на чём ешь?
   — Вон справа под окном столик. А слева под столом — табурет. Это тебе.
   Столик был высотой в тридцать сантиметров и прекрасно встал на постель. Жос ел медленно, с каждым глотком убеждая голову, что ей должно быть хорошо.
   И всё равно приходилось делать перерывы.
  
   — Это твоя квартира?
   Он замер.
   — Тась, ты задала три вопроса сразу, — я не знаю, на какой отвечать. Квартира не моя собственность — снимаю. Но моя собственная — живу в ней один и постоянно. И до того, как я в неё вселился, она имела другой вид.
   Девушка рассмеялась:
   — Вот ты на все сразу и ответил. Ешь.
  
   Нет, надо ещё отдохнуть — наполняющийся желудок забрал всю кровь себе, и сердце прямо заходится.
   — А почему ты сказал, что крови недопил?
   Жос вздрогнул.
   — А. Это отец, когда мне так плохо, говорит, что я становлюсь похож на голодающего вампира.
   — У тебя это часто бывает?
   — Если вести себя правильно — практически не бывает. Это я сглупил. До конца недели нужно было работу сдать. И я как утром в среду сел, так почти без перерыва до пятницы за компом просидел. А так нельзя. То есть можно, но если правильно. А если неправильно — то вот.
  
   Он собрался с силами и доел.
   — Спасибо, Тась. Вкусно.
   — Картошка, перетёртая с маслом. Ты просто голодный.
   — Э, не скажи. Есть гурманы, которые туда молоко и сметану кладут. Или сало с луком.
   — Ты лучше скажи, что тебе на утро сварить.
   — Не морочься. Завтра встану — сварю.
   — А до завтра ты есть не собираешься.
   Жос выдохнул, прислонился к прохладной стене и промолчал.
   — Вот упёртый. Сам же сказал — нужно есть. Мне что, с тобой остаться?
   — Э-э, — это было так неожиданно, что он растерялся. — Нет, я, конечно, очень за. Но, боюсь, сегодня ночь неподходящая. Извини.
   Брови девушки стали медленно подниматься, в конце концов она от души рассмеялась.
   Жос почувствовал, как заливается краской, сжал зубы и закрыл глаза — сердце било по голове кузнечным молотом.
   — Да ладно тебе. Что я, не понимаю. Ляг, не мучься. Просто скажи, что ты хочешь и каким ты это ешь — я сделаю.
   Сопротивляться дальше было глупо:
   — Тогда суп. Только суп — это овощи, сваренные в воде. Чуть соли и немножко масла. Никаких бульонов и сковородок.
   — Ну если это — суп. Я сварю. Ложись. И позвони мне завтра.
   — А если я к обеду встану?
   — Значит, в обед и позвонишь.
   Он не заметил, как уснул.
  
  * * *
  
   Они познакомились случайно закономерно — она ездила на работу с остановки, мимо которой Жос проходил каждое утро. Только на полчаса позже — особой дисциплиной он не отличался, а на работе на его свободный график закрывали глаза.
   Осень прошла тихо, зима почти незаметно.
   Наступила весна. Биологические часы ходили, согласуясь с солнцем, а не постановлениями правительства, поэтому однажды Жос вышел со двора, недоумевая, зачем поднялся в такую несусветную, пусть и погожую, рань.
   И понял, что на работу и сегодня вовремя не попадёт.
   Если кто-нибудь вздумал бы тогда пристать с вопросом, что такого особенного в идущей впереди девушке, Жос любопытному бы просто врезал. Чтобы не мешал.
  
   Девушка подошла к остановке.
   Утренний свет переливается в чёрном потоке волос.
   И очевидно собралась дальше ехать. Жос выглянул на дорогу, довольно ухмыльнулся — рога троллейбуса на горизонте даже не обозначились, и нырнул в предусмотрительно установленный у транспортной развязки работавший едва не круглосуточно цветочный ларёк.
   — Здравствуйте. Мне нужен цветок — один, белый, красивый и выносливый.
   Продавщица рассмеялась:
   — Выносливый — это как? Он марафон будет бежать?
   Жос улыбнулся:
   — Нет, бежать не будет, но будет без воды путешествовать.
   — Возьмите вот розу — эти небольшие, недорогие и хорошо стоят.
   — Не-не-не, не пойдёт. У меня с розами несовместимость — если я её в руки возьму, она через двадцать минут издохнет. А цветок должен хотя бы до утра продержаться, а то что обо мне девушка подумает? А вон там — что за ромашки такие? — Цветок был не мелким, не крупным, с маленькой почему-то зелёной серединой и густыми широкими белыми лепестками. — Давайте его сюда. Нет, не надо ни во что заматывать — пусть будет, как есть.
   Продавщица снова рассмеялась и покачала головой.
  
   Девушка на остановке всё ещё стояла. Троллейбус не показывался. Вот и хорошо.
   — Доброго утра.
   Она медленно, едва не величаво обернулась.
   Глаза—гагаты.
   Взгляд ударил наотмашь.
   Жос удар отклонил, расплылся в улыбке: "ве-едьма", — и, опуская глаза в символическом поклоне, протянул на раскрытой ладони цветок:
   — Это — вам. Пусть день будет добрым.
   Девушка оценивала долго.
   Но у Жоса было хорошее настроение. Он искренне хотел, чтобы у незнакомки оно тоже стало как можно более хорошим. Он буквально излучал в пространство покой и дружеское расположение. В конце концов, он не встречал ещё такого человека, которого ему не удалось бы умиротворить. И девушка сдалась.
   — Спасибо.
   Белый цветок в смуглой руке.
  
   — Меня зовут Жос, — в ответ на мелькнувшее недоумение развёл руками. — Ну, так меня зовут. И я прошу разрешения с вами познакомиться.
   Он моментально понял, что сделал что-то не так. А в следующее мгновение — что "не так", оказывается, может быть очень хорошо.
   Потому что она удивилась. Очень удивилась. И вдруг мягко, одними губами улыбнулась:
   — Настя.
   — Очень приятно.
   Тут подошёл загулявший троллейбус. Жос влез и помог новой знакомой:
   — Вам долго ехать?
   — Почти до конца.
   Утренние транспортные люди — существа туповатые и любят висеть друг на друге у входа, даже если им выходить через полчаса. Поэтому их нужно осторожно — как надутые воздушные шарики — раздвинуть, спокойно пробраться в середину и там нормально стоять.
   — Я очень хотел бы встретиться с вами ещё. Если позволите.
   Остановку они проехали молча. Потом она обернулась:
   — Вам где выходить?
   — А я вас провожу — и назад поеду. Мне в другую сторону.
   Она посмотрела на него, будто только увидела. Открыла сумочку, достала визитку:
   — Вот. Сегодня я занята, а если завтра вы позвоните где-то в половине шестого — я буду знать, когда освобожусь.
   — Спасибо.
   — Но вы сейчас выходите, а то опоздаете, и вас уволят.
   Она не хочет, чтобы их вместе видели. Сейчас это неважно.
   — Хорошо. Тогда, до свидания.
  
   Он позвонил ей на следующий день в половине шестого. Её вечер был свободен.
   — А-а, тогда подскажите, пожалуйста, куда я могу вас пригласить, чтобы это доставило вам удовольствие? Я не очень хорошо ориентируюсь.
   Ответ Жоса удивил:
   — А куда вы ходите, когда хотите отдохнуть?
   — М-м. В глушь, честно говоря. Езжу. На Княжицу.
   Княжицей звали большой, непонятно как сохранившийся почти в черте города кусок старого леса. Выглядел он крайне неухоженным, и людей Жос вечерней порой там никогда не встречал. Встречал иногда бродячих собак, но опыт показал, что собака, которой суждено было его покусать, ещё не родилась.
   — Вот и поехали.
   Жос оторопел:
   — Н-ну, хорошо. Только одевайтесь тогда по-походному.
   — Я догадалась.
  
   В лесу на Жоса снизошло вдохновение. Он водил девушку любимыми тропинками, читал стихи, которые считал давно забытыми, сочинял по ходу дела фантастические истории о кустах, сучках и ветках и с ужасом думал, что в жизни столько не трепался.
   Не то, чтобы хотел произвести впечатление — в конце концов, он не представлял, что его спутнице нравится, а что — нет. Но ему искренне хотелось подарить девушке очарование этого места — каким его видел сам.
   Когда они вышли из-под ветвей к конечной автобуса, было уже темно.
   — Ну вот. Так я обычно отдыхаю. Не знаю, поделился отдыхом или утомил, — девушка выглядела какой-то очень серьёзной.
   — Я отдохнула. Правда. Очень хорошо. Спасибо.
   Жос молча развёл руками. Так же молча они доехали домой.
   — Давайте я вас провожу. Чтобы знать, что вы благополучно добрались.
   Он уже открывал дверь парадного, когда решился:
   — Я могу позвонить вам ещё?
   Она уверенно кивнула:
   — Да.
  
   У них не получалось встречаться слишком часто — она работала переводчиком и много ездила. И Жос вдруг обнаружил, что без неё скучает.
   Хотя скучать не особенно позволяли — ни с того ни с сего, год спустя, начало сбываться пророчество беса. Клиент в двери не ломился, но на встречу пришёл лично. Клиенту требовалось избавиться от бизнес-конкурента. Только и всего.
   Жос взбеленился и кратко пояснил потенциальному заказчику, насколько тот ошибся адресом. Заказчик зримо испугался и смылся — с прямо фантастической скоростью. Вникать в событие Жос не стал — на следующий день Тася (сокращать то, что значилось в визитке, до "Насти" он решительно отказался) возвращалась из очередной командировки.
  
   Они снова поехали на Княжицу. Просидели большую часть вечера у небольшого заросшего пруда — девушка делилась впечатлениями. И Жос, посмеиваясь над собой, заметил, что ему — интересно: образованная, наблюдательная, обладавшая живым умом Тася оказалась незаурядным человеком.
   И всё время его удивляла.
  
   В отличие от него, Тася имела невообразимое количество знакомых; легко, свободно, много общалась и вообще любила бывать среди людей.
   Показательным стал гастрольный концерт каких-то эстрадных знаменитостей, о которых Жос ничего, включая имена, не знал. Но Тася хотела послушать, и они пошли.
   До конца он мужественно дотерпел, хотя ближе к окончанию почти оглох и ослеп, начисто перестал ориентироваться в пространстве и хотел только одного — в тюрьму. В одиночную камеру.
   Когда они, наконец, вышли на улицу, Тася сердито топнула:
   — Мы в этой толкучке до завтра стоять будем! — широченная площадь перед залом была забита людьми.
   Жос соображал слабо, но соображать и не требовалось:
   — Становись сзади, бери меня за руку — вот так, накрест, и иди точно за мной.
   Они выбрались в считанные минуты. Тася рассмеялась:
   — Ты просто ледокол. Как ты это делаешь?
   — Элементарно. Это же не паника, не давка. Когда идёшь в обычной толпе, не смотри на людей. Каждый в отдельности — лишняя информация. Избыточная. Смотри в бесконечность поверх голов. Будешь видеть толпу в целом, как поток. Соответственно — оценивать, где в нём разрывы есть и где образуются. Идёшь себе, как плывёшь. Тась, подожди, я сяду, а то я сейчас упаду.
   Он уселся на какой-то бордюр и свернулся, обхватив голову руками.
   — Тебе плохо?
   — Сейчас пройдёт.
   — Помочь?
   — Нет. Надо посидеть спокойно. Слушай, а ты раньше на такие выступления ходила?
   — Конечно.
   — С кем?
   — С друзьями, знакомыми. А что такое?
   — Ничего. Просто я, похоже, по таким мероприятиям не ходок. Слишком много всего — люди, звук, свет. Крышу сносит. Считай, что у меня боязнь толпы. Так что придётся тебе и дальше с друзьями ходить.
   Он посидел ещё и услышал, как проехала машина.
   — О. Я живой. Идём?
   Поднял голову.
   — Тась, ну не расстраивайся.
   Поднялся.
   — Ну извини. Пожалуйста. Ну не могу я.
   — Я не расстраиваюсь. Я думаю. Идём. Только никакая это у тебя не фобия.
   — Тась...
   — Так. Тебе плохо? Вот и иди молча.
   Она всегда точно знала, чего хочет и решения принимала быстро и уверенно.
  
   Тасей удивительные встречи не ограничились.
   Второй клиент оказался крутым. Настолько, что пожелал встречаться на своей территории — к Жосу подошёл на улице не слишком приметный крепкий человечек и предложил проехаться. Жос удивился — вряд ли бы так обращались к обычному киллеру, разозлился — и раздвоился. Номер первый посмотрел куда-то вдаль, повернулся к предлагавшему, окинул взглядом и холодно уточнил:
   — А если я не соглашусь. Ты меня на перо посадишь.
   "Откуда ты такие слова знаешь?" — возмутился номер второй, но по сути с первым согласился.
   Предлагавший отчего-то слегка стушевался и на полшага отодвинулся. Жос снова уставился вдаль, постоял, посчитал, взвесил — и опять повернулся:
   — Так мы едем?
   Клиент выглядел скучно, вёл себя скучно и говорил — скучно. "Боров", — оценил номер второй. Первый — молча сидел, смотрел и слушал. На этот раз он злился медленно, и номеру второму хватило времени оценить, отчего так перетрусил предыдущий заказчик. Посещение бабы Яги не прошло даром: вокруг Жоса расплывалась ярость — холодная, как лёд, и тёмная, как Тартар, из которого медленно поднималась мощь титанов. Попавший в это чернильное облако клиент почти визжал, наглядно подтверждая предположение номера второго. Информации визг не содержал — речь изначально шла о каких-то никому не нужных разборках. Но вдруг клиент замолчал, набычился и бросил с угрозой, как выстрел:
   — Я тебе деньги плачу!
   Это стало последней каплей. Говорить сразу было не о чем, слушать он больше не желал, делать тоже нечего было — Жос медленно начал подниматься. И почувствовал, что просто не может дальше держать бездну в себе. И позволил ей разлиться.
   Клиент побелел. Если бы у него были когти — на столешнице остались бы страшные борозды. Жос поднялся, наклонился над столом, посмотрел клиенту в глаза — номер второй позади тихо хихикнул — и ответил:
   — У тебя денег не хватит.
   Задержать его почему-то никто не пытался.
  
   На улице номер второй радостно заявил:
   — Я — в восхищении.
   — Придурок. Домой возвращаться собираешься?
   — Куда? В пустой морозильник? Проветрись.
   Не согласиться со вторым было никак нельзя. Жос шёл по городу, покупал мороженое, пирожные, запивал всё минералкой и повторял по новой. На третьем круге купил воздушный шарик и понял, что у него, наконец, опять все дома.
   Правда, оказалось, что разделяют эту уверенность не все.
  
   Тася казалась неиссякаемым источником энергии. Тем не менее, даже ей нужно было время от времени отдыхать, причём в категорию "отдых" входили и развлечения. Жоса это крайне удивляло: для него "активный отдых" однозначно относился к разряду "труд". Поэтому буйно и весело Тася отдыхала отдельно, в компании старых друзей и знакомых, что Жоса вполне устраивало. Зато удивляло Тасю.
   Впрочем, их совместный отдых тоже не отличался однообразием. Конечно, кино, театры и галереи входили в обязательную программу, но случались и произвольные выступления. Например, однажды Тася привезла из Венеции традиционную маску. И Жоса осенило. То есть идея принадлежала ему, реализация, по большей части — Тасе, но она не возражала.
   На день города они собрались гулять. Жос, впервые, зашёл к Тасе домой — девушки втроём снимали маленькую "двушку" неподалёку, но соседки-подруги убежали с самого утра.
   Тася заканчивала прихорашиваться. Жос осмотрелся, тут же вспомнил маму, с её стремлением обзавести его мебелью и занавесками, обобщил и обречённо про себя вздохнул. Тася оглянулась:
   — Ты уверен?
   Жос сосредоточенно подумал и нашёл только одну причину для сомнений:
   — Ты меня стесняешься?
   — Нет, ты что! Ты как?
   — У меня всё хорошо, — он подошёл к зеркалу и натянул головной убор. — Мы идём?
   И они отправились бродить по улицам: Тася — в наряде Кармен, Жос — весь в чёрном, увенчанный шутовским колпаком.
  
   Их фотографировали. С ними фотографировались. Жос по возможности убирался из кадра, уверенный, что содержимого пространства между стойкой чёрного френча и рогами вызывающего жёлто-зелёного колпака никто не запомнит. И даже взгляда не задержит. Уж слишком неожиданно.
   Но если Жоса костюм прятал, то Тасю насыщенные тёплые тона платья выделяли, и она, как цветок — солнце, ловила комплименты и восхищённые взгляды. Жос относился ко всему спокойно-отстранённо, как зритель к вышедшему за пределы зала театру. Тася была счастлива — и прекрасна.
   Нагулялись до упаду. Жос проводил Тасю домой. В сумрачном коридоре она стянула с него колпак, прохладными пальцами коснулась виска и тихо выдохнула:
   — Всё-таки ты странный.
   Жос перестал дышать, воспарил в бездну чёрных глаз и раздвоился, но как-то непривычно: голова Тасино строгое воспитание одобряла, тело изо всех сил протестовало. Голова взяла верх:
   — Это плохо?
   Тася улыбнулась:
   — Это — хорошо. Просто странно.
  
   Несмотря на все странности, после тяжёлой или сложной работы отдыхать Тася предпочитала с Жосом в лесу.
   Обычно она возвращалась из командировки, на следующий день он звонил ей с работы, и они договаривались о встрече. В тот день всё было, как обычно. Но чуть позже к нему подошла пожилая уборщица:
   — Вы извините. Это, конечно, не моё дело. Но я слышала, как вы по телефону говорили. Вы на Княжицу собираетесь.
   — Да, а что?
   — Нехорошее это место. Там каждый день кого-то — то зарезали, то ограбили, то насиловали. Наркоманы там. И собаки дикие — стаями.
   Жос замотал головой:
   — Нет, подождите. Я там год, считай, чуть не каждую неделю бывал. Ни одной человеческой души ни разу не встретил. Откуда ужасы?
   Женщина вздохнула.
   — Зять у меня в милиции. Рассказывает-то, небось, не всё, но и от того волосы дыбом. А раз не встретили, значит, хороший человек. Ангел вас бережёт, — Жос с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться. — Только вы и сами поберегитесь.
   — Да... — он едва не подавился, глотая смех. — Спасибо. Я не знал. Спасибо большое.
  
   Домой Жос вернулся искренне возмущённым:
   — Слушай, ты, ангел, ты почему не предупредил, что там опасно?
   — Где?
   — В Княжице!
   — Кому?
   — Людям!
   Бес, нагло валявшийся на постели, молча вытянул губы.
   — Нет, ты посмотри на него!
   Собеседник повернул голову и лениво поинтересовался:
   — Ты здесь при чём?
   — То есть? — опешил Жос. — Я что, нелюдь, что ли?
   Бес был само спокойствие:
   — Недоразумение ты ходячее.
   В принципе, хотелось обидеться. Но оберег самим существованием так очевидно доказывал выдвинутый тезис, что обижаться было нелепо.
  
   Тася к ужасам отнеслась спокойно:
   — А ты что, не знал?
   — Нет! Я что, псих, маньяк, идиот — таскать девушку в такое место?! Подожди, а ты знала?
   — Так это все знают, — Жос сник. — Я сама каждый раз нож в сумку кладу.
   — Сильно он тебе поможет.
   — Я умею им пользоваться.
   Что Тася способна убедить кого угодно в чём угодно он знал и с удовольствием тренировался сопротивляться — даром девушка обладала буквально гипнотическим. Так что позже въедливый Жос нашёл возможность убедиться — действительно, владеет. А тогда это просто показалось сногсшибательной новостью:
   — Чудная перспектива: не зарежут, так посадят. Я тебя больше туда не беру.
   — Но мы же за всё время никого не встретили. С чего ты взял, что встретим теперь?
   — С того, что теперь я об этом всём знаю. А раньше — не знал.
   — И что?!
   — Ну вот его и не было.
   — Ты — сумасшедший. Такое впечатление, что ты вообще не здесь живёшь, а параллельно где-то! Я только не пойму, это ты параллель свою сюда таскаешь, или нас — в неё. И я в таком виде в город не пойду. Мы в лес собирались? Поехали.
  
   Жос расстроился. Буквально до чёртиков.
   В лесу оказалось хмуро, сыро и неприветливо. Они немного побродили, добрели до пруда и сели на знакомый пень.
   Жос нахохлился. Дело не в том, что из-за дерева может выйти кто-то, вооружённый и опасный. А в том, что на участке, который он считал своим, вообще могут появиться какие-то люди. Девушка — это другое. Но посторонние люди — на его территории?!
   Древние инстинкты оказались настолько мощными, что Жос одним безмолвным неприятием выталкивал вероятность нежелательной встречи за пределы не только облюбованного участка, но и леса вообще.
   Не будет здесь никаких людей!
  
   Позади в кустах что-то зашуршало.
   Тася взвилась мгновенно. Жос даже не шевельнулся:
   — Нет там никого.
   — А шумит кто?
   — Леший.
   Под кустом снова зашелестело, и к воде вышел пёс. Больше, чем в полметра в холке, короткошёрстный, шоколадного цвета с подпалинами и такими же шоколадными глазами, которые в жёлтом, как у совы, обрамлении казались непропорционально большими и горели в сумраке.
   — Привет, — усмехнулся Жос. — Ну, ты — собак Баскервилей.
   Пёс стоял в некотором отдалении и рассматривал пару.
   — Ты есть хочешь? Только я не знаю, ты хлеб ешь?
   Жос вынул из сумки бутерброд, отнёс к кусту и оставил на траве:
   — Если ты не съешь, желающие найдутся.
   Пёс съел. Не хватал, как с голодухи, но всё подобрал, облизался и ушёл, не оглядываясь.
   — Слушай, ты его знаешь?
   — Кого? Собака? Раньше не встречал. Но раз пришёл, чего не подкормить. Меня не убудет. А на кого ему здесь охотиться? Здоровый такой. На мышей, разве что.
   Девушка зябко поёжилась.
   — Холодно? — Жос вытащил из сумки свёрнутую ветровку . — Оденешь?
   — У тебя там мешок деда Мороза?
   — Нет. Просто не люблю, когда некомфортно, в мирных условиях, и всё можно было предусмотреть.
   — И что ты ещё предусмотрел?
   — Термос с чаем. Будешь?
   — Ну, ты даёшь. Давай, раз есть.
   Пока Тася пила, он задумался.
   — А если это и в самом деле был леший...
   Тася, только сделавшая последний глоток, рассмеялась:
   — Ты сейчас наговоришь, что будут здесь и леший, и избушка на курьих ножках, и целый Китеж—град.
   Жос молча уставился на тёмную воду.
   — Нет, ты рассказывай, рассказывай. Пусть будут.
  
   Тася жила в реальном мире и смотрела на него в упор. Жос так не умел. Он анализировал множество косвенных признаков, выстраивал массу ассоциативных связей, строил по ним модель реальности, проявлявшей себя таким сложным образом, и по этой модели судил об окружающей действительности.
   Другими словами, Тася брала в руки камень, рассматривала, взвешивала и бросала в реку. А Жос описывал его по траектории полёта, всплеску и виду кругов на воде.
   Тася изменяла реальность, просто стукнув кулаком в нужном месте. Жос сначала изменял свою модель. А потом наблюдал, как действительность изменяется следом. И очень обрадовался, встретив человека, который мог оценить, насколько его модели соответствуют оригиналу.
  
   Когда появился следующий заказчик, Жос почти решил, что это — его. Человек был похож на дерево, убитое костром между корней, и речь шла о мести. Что ещё остаётся человеку, когда закона нет.
   Жос выслушал и задумался. Казалось, всё правильно. А чего-то не хватает. Дрыхнувший где-то номер второй проснулся, потянулся и сладко зевнул. Жос очень подозревал, что именно его созерцает в виде химеры; на этот раз обошлись без разговоров, одного пробуждения оказалось достаточно.
   Жосу не хватало резонанса. История возмущала ум — и больше ничего.
   — Как вы меня нашли?
   Человек поднял усталый взгляд:
   — Подсказали.
   Номер второй окончательно проснулся и всмотрелся в клиента.
   — Послушайте меня. Внимательно. И постарайтесь понять, что скажу. Вернитесь к тому, кто подсказал. И скажите, что подсказал правильно, но не того. Вам нужен другой исполнитель. Просто — не я.
  
   Недели через три Жос, начавший интересоваться судьбами конкретных людей, узнал, что один из них попал в ДТП и сгорел в машине живьём. Заказ был кем-то принят и выполнен.
  
   Жос сидел на скамейке в сквере. Стояла хорошая погода, любимая пятница, скоро ожидалась Тася — настроение было настолько замечательным, что из какого закоулка появился усевшийся на ту же скамейку пришелец, Жос не заметил. Только, не выходя из блаженного состояния отметил, что не так давно готов был сбежать от сталагмита, а тут сидит рядом целая ледяная пещера — и хотя бы тебе хны.
   Пещера молчала. Жос блаженствовал. Пещера встала и ушла в ту же неопределённость, из какой явилась. Жос удивился и даже слегка встревожился, но тут прибежала весёлая Тася и стала рассказывать, на какую потрясающую выставку она его сейчас потащит. И Жосу стало не до холодных страхов и бездонных пещер.
  
  * * *
  
   Жос проснулся.
   В доме было тихо, за окном — сумеречно и тихо, в голове тоже стояла тишина — редкий случай, когда это радовало.
   Он сходил на кухню — слегка пошатывало, поел супа, мысленно сказал Тасе "спасибо", вернулся в постель и посмотрел на беса, развалившегося на подушках, как паша:
   — Тебе так хочется меня женить?
   — А тебе — не хочется.
   Жос лёг на спину, закинул за голову руки:
   — Мало ли чего хочется мне. А ей нужен тот, кто оденет её в бриллианты, отвезёт куда-нибудь в Вену и выведет в свет. Что я ей могу предложить? Звёздочку с неба ясного?
   Бес скривился.
   — Ну ладно, давай без бриллиантов. Но это я один могу чужую конуру расписать и в неё забиться. А ей, в любом случае, нужен дом. А к родителям я её не приведу. Она же саламандра, "и сам сгорю, и тебя спалю". Они с отцом один раз столкнутся, и будет атомный взрыв. И куда?
   Он лежал, меланхолично всматриваясь в быстро темнеющее заоконье.
   — И потом. Я же не знаю, какие у неё представления о семье. А "муж и жена — одна сатана", это явно не о нас. Мы слишком разные. Значит, у нас будет другая семья. В которой — какой-то общий кусок. И у каждого ещё — обязательно отдельное пространство. А вдруг ей так не понравится? Но иначе я с нею взбешусь, а она со мной скиснет. Так что это всё нужно заранее оговаривать.
   — Ты ей о клиентах ещё расскажи, — проворчал бес.
   — Не—е. Не надо меня совсем за дурака держать. Мои клиенты, которых, кстати, давненько не видать (пещера с инспекцией, что ли, приходила?), никак её не трогают и не мешают. И знать ей о них совершенно не надо. У каждого свои скелеты в шкафу. Пусть стоят. И вообще. Я влюблённый, но не болван. У меня вон даже поговорить об этом есть с кем, — бес хмыкнул. — И завтра я ей позвоню, мы встретимся и тоже поговорим. Она же должна понимать, что выбирает. Может, я ей не подхожу.
   Бес сел, вытаращился на Жоса и захохотал так, что отозвались оконные стёкла:
   — Нет, ты влюблённый именно болван. Ладно, ладно — иди. Договаривайся.
   Жос оценил морду беса, уставился в потолок и стал планировать семейную жизнь.
   Паук в паутине слышит звон росы и шёпот солнца. Но не спасётся от лесного пожара. Значит, нужно думать.
   Потому что он всё-таки не любил, когда некомфортно, в мирных условиях, и всё можно было предусмотреть.
  
  
  
ЗАКАЗ.
  
  

"если ... не будете как дети, не войдёте..."

  
   Домой вернулся к ночи — как обычно в последние полгода. Темно. Тихо.
   Постоял, прислушался к тишине — и свет решил не включать. Умылся, прошёл в комнату, устроился в кресле в углу.
  
   Есть хочется. И спать. Последние месяцы — постоянно. Разруха эта...
   Ладно, полчаса поспать — и за работу. Если до утра успеет закончить — возможно, и получится отдохнуть.
   Закрыл глаза — открыл глаза. Жаль, что нельзя вообще не спать.
  
   Тихий зуммер телефона... Кто это, на ночь глядя?
   — Слушаю.
   Короткое, какое-то спрессованное молчание.
   — Танечку украли.
   Гена. Старый приятель. Нынешний удачливый бизнесмен. Танечка — дочь. Четырёх лет. Долгожданная, единственная, обожаемая.
   Украли. А. Модный способ получения денег. Или устранения конкурентов.
   — Ты слышишь?!
   — Слышу.
   — Срок — завтра... Я не соберу...
   "Собирать" есть смысл, если ребёнок жив. А это ещё неизвестно. А с милицией свяжешься...
   — Я понял. Как до тебя добраться?
   — Машину пришлю.
  
   Разложил рюкзак, проверил при свете ночника. Собрал назад, доложил кое-что — кто знает, как всё сложится. Оставил листок под лампой, переоделся и вышел на улицу.
   Машина пришла скоро. Он спросил у водителя, как долго им добираться, устроился в тёплой машине — и уснул. Сорок минут покоя.
  
   У Гены — склеп: в доме тихо, в голове пусто. Если девочку убили — его, считай, тоже нет.
   — Где Танина комната? Кто-нибудь может сказать, чем она... любит играть? Описать, что произошло? Вот что она одета и что с нею из игрушек, — нет, не "было"? Фотографии..., — нет не "последние". — Самые свежие.
   У няни дрожат губы и трясутся руки. Понять ничего невозможно, кроме того, что девочка до невозможности избалована. Няня отвлеклась, а малышку чем-то, видимо, поманили, потому что к машине подошла сама. Всё. Одета по сезону, из игрушек брала — какого-то пупса, за которого не зацепишься.
   Фотографии вчера сделаны — это славно. Хотя фотографий он не любит, но тут уже не до предпочтений.
  
   Игрушек в комнате — на детский сад хватит. Море кукол — плохо, из них не вытянешь ничего. Какие-то побрякушки, домик, кухня. Какой прок в мёртвых игрушках? Пара мягких мишек, собачка, средних размеров дельфин — ну, хоть что-то.
   — Хорошо. Оставьте меня одного, пожалуйста. И дверь закройте.
   Всё. Теперь выбросить из головы — всё.
  
   Он сел на пол перед стеллажом с игрушками, подобрал ноги, прикрыл глаза, сменил дыхание.
   Ничего.
  
   Попробовал один вариант.
  
   Другой.
  
   Третий.
  
   Где-то глубоко внутри холодно шевельнулось ядовитое скользкое сомнение.
   Он не мог даже сказать, жива ли девочка.
  
   Ничего не получалось.
   Он ничем не отличался сейчас от тысяч таких же — слепых и глухих.
  
   Он устал, устал. Выкладывался в последнее время почти до предела — вот и аукнулось.
   Опёрся о колени, обхватил голову руками, выдохнул — едва не со стоном.
  
   Да проклятье же! Каким ещё способом можно изнасиловать собственные мозги, чтобы они услышали, наконец, то, что обязаны услышать?!
  
   Цыц! Дурень. С чего ты взял, что они не слышат? Вот уберись куда подальше и не мешай работать — командир выискался, который забыл, когда в последний раз сон помнил.
  
   Сон. Какое слово замечательное...
   Уселся, прислонившись спиной к тёплой батарее, устроился поудобнее, закрыл глаза — и задремал.
   Теперь главное — и не заснуть (легко сказать), и не проснуться. Свернуться змейкой и сделать вид, что никакого тебя вообще нет. И тела нет. Одна энергия есть, почти невещественная.
  
   М-м, как хорошо — и чего психовать было. Только время потерял.
   Мишка — тёпленький, но не особенно. Ещё мишка, собака — холодно. Дельфин... Друг, маленький — заботится, даже шоколадками угощает. Друг детства — плюшевый дельфин... Не отвлекайся, психолог. А отвлекаться-то особо и не на что. В магазине игрушек. Жуть.
  
   Дельфин — это хорошо, конечно, но это — "внутренний круг", по нему на хозяйку сейчас не выйдешь. А "внешний" — кто? Барби с Кеном? Только не это. Нет, если есть дельфинчик, должен быть ещё кто-то. Роботов и рыцарей у девочки нет, маму её никогда не видел, но Кен похож на папу, как на потомка Великих Моголов. И где?
   Самое неприятное — "внешний" может и не "фонить". Рядом пройдёшь — не заметишь. Значит, придётся глазами искать и логикой думать.
   На складе его нет — всё перетрогал. И на стуле нет, и под стулом нет, на кровати нет, под кроватью нет, и за шкафом нет, и под шкафом нет... И чего только в этой голове не хранится... А это что такое?
   Между стенкой стеллажа и прикрытой портьерой стеной — небольшой промежуток. Судя по фотографиям, Таня излишней полнотой не страдает — поместиться должна запросто. А за портьерой... лев. Хороший такой слегка потёртый лев.
   Он устроился рядом — и снова превратился в одно сплошное ощущение. Поднёс руку — медленно, раскрыл. Рука осторожно легла на лоснящуюся спину — и клубок мгновенно развернулся.
  
   Комната — маленькая, тёмная. Кровать, на ней — девочка с фотографий. Одна. Живая. Спит. Как пишут в медицинских заключениях: "состояние стабильное средней тяжести". Рядом стол, ампулы в упаковке. Ну, ясное дело.
   Комната в доме, дом на улице, улица... Дачный участок какой-то. Ну, ничего же себе, участок. Местность ни о чём не говорит. Ладно, поехали выше. Просёлочная дорога, трасса, ага. Дальше понятно.
   Назад: электронный замок на воротах, охранник-привратник тоже спит, собаки — три штуки, людей в доме — шесть, частью, ф-ф, пьяных, частью спящих.
   Ладно, пошли домой.
  
   А любимая игрушка у Танюшки — лев оскалившийся. Ох, Генка, Генка...
  
   — Она жива. Дашь карту области — покажу, где. Две машины, водители, я, ещё человека четыре — вооружённых. Стрельба не планируется, но мало ли. И где у тебя кухня, мне кипяток нужен.
   Нужен кипяток и ещё — горячая вода, градусов восемьдесят. И чистая холодная. И две ёмкости для заварки. И ситечко — густое не металлическое. И ещё чашка — из которой пить.
   Хорошо, женщина-повар решила, что сумасшедшему лучше не перечить, и молча всё выдала.
   Порошок — в заварник, залить почти кипятком, пусть постоит. Второй порошок — в другой заварник, добавить холодную воду — маленькими порциями, подождать, добавить горячей, подождать. Теперь всё это процедить в нормальную чашку и медленно выпить.
   Ага, разбежался. Вливать "всё это" в пустой желудок.
   — Пожалуйста, ещё пару сухарей, тёплую воду и сахар.
   — Вам сухари какие?
   Озадачился:
   — Любые.
  
  

"Мне отмщение и аз воздам".

  
   — Значит, так. Справлюсь сам — хорошо. Не справлюсь — будет ваша война, но лучше пусть не будет. Могут быть странности. Если заметите что непонятное — этого нет, это — глюки. Возле меня бывают.
   — А ты — кто?
   — Глюк. Самый первый. Кому не нравится — говорите сразу, мне там мешать не надо.
   — А работаешь ты — как зовёшься?
   — По-всякому. Потому вас с собой беру.
   — Ладно, глюк. Поехали — там разберёмся.
   — Нет. Определяться мы будем здесь. Доверять мне никто не обязан, но сами понимаете. Так что решайте сейчас — там может времени не быть.
   — Слушай, мы с тобой едем. И тебя прикроем. А что будет дальше — никто не знает, сам сказал. Поехали — время.
  
   Въехали в лесок, остановились. Водители, только заглушив двигатели, тут же зачехлили номерные знаки — он молча удивился.
   — Подождите здесь — я посмотрю. Не выходите.
   Приоткрыл дверь, устроил голову, закрыл глаза.
  
   "Проснулся" рывком и чуть не вывалился из машины — в желудке было уже пусто, но рвотный рефлекс сработал исправно. Отдышался, осмотрелся — все сидели по машинам. Хорошо.
   Ехавший с ним старший группы бросил коротко:
   — Что?
   — Войны не будет. Все спят и скоро не проснутся. Возьми кого-нибудь — пойдём девочку заберём.
   — С тобой — что?
   — А. Ничего. Грязно там.
   Старший взял всех — остались водители в машинах.
   — А не много?
   — В самый раз.
   Натянул перчатки, застегнул куртку, надел рюкзак:
   — Ну, тогда пошли. Тихо, молча, нигде ничего не трогать.
  
   Калитка была уже открыта, собаки спали, дверь в дом заскользила бесшумно.
   Уверенно нашёл нужную комнату. Пока один из бойцов забирал малышку, он вынул из вскрытой упаковки ампулу, спрятал в чехол валявшийся рядом шприц.
   И застыл.
   Повёл головой. Сбросил оцепенение.
   В коридоре кто-то попытался вытащить ствол — молча зло оскалился.
  
   На улице парень вспылил:
   — Мы что, так их оставим?
   — Оставите.
   Когда они вернулись к машинам, он задержался.
   — Связь есть? Предупредите, пусть девочку врач ждёт. Вот то, что ей вводили. Машину мне оставьте — и езжайте.
   Старший распорядился быстро — двое сели со спящим ребёнком, машина ушла.
   — И что делать собрался?
   — Там ещё кто-то есть.
   — Ну, пошли, посмотрим.
   — Я сам.
   — Там все ещё спят?
   — Спят. И долго будут.
   — Так в чём проблема? Пошли.
   — Только стрелять не надо.
   — Не надо — не будем.
  
   Прошли известной дорогой, вошли в дом. Он постоял на веранде, прислушался — и повернул в другую сторону. Спустились. Остановился перед тяжёлой, закрытой на засов железной дверью.
   Старший вынул оружие, на быстрый гневный взгляд негромко ответил:
   — Ты знаешь, что там?
   — Нет. Живой кто-то.
   — Тогда посторонись.
  
   Засов мягко заскользил в петлях, дверь приоткрылась без звука. Темноту подвала прорезал луч мощного фонаря.
   — Здесь стой!
   Всё равно. Уже не живой.
  
   Во двор они его буквально вытащили. Поз—зорище. Молчали, пока в себя приходил.
   — Я слишком долго копался.
   — Чушь. Там бы никто ничего не сделал. Не совместимо с жизнью.
  
   — Ладно. Спасибо. Возвращайтесь к машине, я сейчас.
   — Вот все и вернёмся.
   — Послушай. Я никуда не полезу. И никаких глупостей делать не буду. Но вам здесь нельзя. Ну нельзя, пойми. Идите к машине. Я приду. За час приду — никуда не денусь. Пожалуйста.
   Старший посмотрел внимательно, покачал головой, кивнул напарнику:
   — Идём.
  
   Он подождал, пока останется один, вынул из рюкзака брезентовый пакет, развернул — и начал обход.
   Нож в землю — рукоятью по направлению к дому. Один угол, второй, третий — четыре. Трёхгранные клинки стали рёбрами пирамиды, накрывшей часть участка и дом.
   Отошёл к воротам, плоским ножом очертил по земле вокруг себя круг, воткнул в точке, где тот коснулся основания треугольника.
   Поправил рюкзак. Выпрямился, закрыл глаза, склонил голову. Плавно соскользнул в темноту — и позвал.
  
   Внешне ничего не происходило. Но он слышал, как ограниченное ножами пространство напряглось, сгустилось, наполнилось. где-то в глубине его родился очень низкий, мягко вибрирующий звук, словно кто-то тронул пятую струну контрабаса. Когда звучание стало почти осязаемым, из него вышли тени.
  
   Совесть бывает не только внутри. Иногда её нарочно теряют — и ей приходится жить снаружи. И тогда она, в свою очередь, теряет — снисходительность и милосердие. Эта массово утраченная совесть.
   Она почти слепа — и крайне редко находит того, кто выбросил её за ненадобностью, хотя помнит — последний пинок.
   Зато у неё прекрасный нюх — она слышит всё зло людское. И складывает его, и множит — на дни и часы, что провела без крова.
   Пока, "в один ужасный день", или в одну ночь, чаша терпения её не переполняется в чашу гнева.
   И стоит тогда прямо указать ей неправедного — и она ввергнет его "в печь огненную, где будет плач и скрежет зубов". И уже только смерть разлучит их.
  
   Звук утих, растворившись. Клинки снова стали обычным металлом. Окончательно рассвело.
   Он сложил ножи в целлофановый пакет, собрал рюкзак, захлопнул за собой калитку — и пошёл к машине. С ясным ощущением, что земное притяжение усилилось, по меньшей мере, вдвое.
  
  

"надобно придти соблазнам"

  
   В почти знакомом уже доме первым делом вернулся к кухне. Постучал:
   — Вы меня не покормите, случайно?
   Женщина подняла глаза.
   Ну, вот, рожа людей пугает. Сейчас и зеркало испугается, не то, что человек живой.
   — Накормлю, конечно. Вам что лучше?
   — Ну... Если есть суп не на бульоне — давайте. А нет — что угодно горячее и не жирное. Пожалуйста.
   — Вы за стол садитесь, я сейчас принесу. А хлеб какой?
   — Сухой.
  
   Он выглядит таким голодающим, что нужно мисками кормить? Ой-ой-ой. А хлеба-то... И такие сухарики, и сякие, и зерновые и прессованные. А он сейчас заурчит, как голодный кот, и всё это съест. Медленно.
  
   Хозяин дома пришёл, когда завтрак был почти уже закончен. Сел напротив. Гость кивнул:
   — Как малышка?
   — Доктор говорит — нормально, — помолчал, подумал. — Там кто-нибудь живой остался?
   — Я не проверял. Но если и остался — то ненадолго. Смерть от естественных причин. И рассказать никто ничего не сможет, потому что никто ничего не видел и не слышал. Не было нас там.
   — Ясно.
  
   Помолчал.
   — Я что могу для тебя сделать?
   — Ген...
   — Я третий закон Ньютона ещё со школы помню. И кирпич на голову — не хочу.
   — А в морду?
   — Не кипятись. Я же не говорю, что это ты на меня его уронишь. Нет, всерьёз — ты подумай. А то я по гроб жизни должен буду, а когда этого гроба ждать...
   — Ты лучше дочку хорошему детскому психологу покажи.
   — Зачем?
   — Гена. Когда её укололи — мы не знаем, и что она видела—слышала — понятия не имеем. Есть такое понятие: "стресс", — слышал? А ребёнок — не взрослый: может пережить тяжелейшее потрясение — и молчать. Вот потому психолог и нужен — чтобы потом проблемы не появились. Только не тот, кто просто много денег берёт, а действительно хороший специалист. Который объяснит, как делать нужно, а чего нельзя. Понятно?
   — Понятно.
   — Не "понятно", а проконсультируй ребёнка!
   — Не ори. Сказал — сделаю.
   — Вот и хорошо.
  
   — С тобой — как?
   — Пусть меня домой отвезут.
   — Отвезут. Ещё что?
   — Ну, ты зануда...
  
   Посидели, ещё помолчали. Наконец, он решился:
   — Гена... По очень большому счёту — мне работа нужна. Не рекомендации — направление, где искать.
   — Ты без работы сейчас?
   — С работой. Тремя. И домой беру, если подворачивается.
   — Не понял.
   — Гена, я официально работаю. Знаешь, сколько сейчас ИТР получают?
   — Сколько тебе нужно?
   — Мне работа нужна. Очень желательно — по специальности. Одна. И с оплатой, на которую прожить можно. У меня дочке три месяца. Завтра будет. Нет, сегодня уже. А если мне жена завтра скажет, что разводится — я ничего возразить не смогу. Потому что не муж и не отец, а постоялец какой-то.
   — Ну, ты даёшь. Когда успел?
   — Считай. В прошлом году.
   — И кто об этом знает?
   — Родители знают. А остальным зачем?
   — Ну да.
  
   — Ладно, Гена, мне домой пора.
   — Сейчас уедешь. Ты резюме к понедельнику подготовь. Скажешь, куда подъехать — пришлю кого-нибудь, заберут. И подожди минуту.
  
   — На, жене передашь — мои поздравления. Праздник у вас, всё-таки.
   — И что там?
   — Я твою жену поздравил. Вот она пусть и смотрит.
   — Ну, смотри.
  
   За резюме Гена приехал лично:
   — А я тут рядом был. Ты домой?
   — Да.
   — Значит, подброшу заодно.
   — Спасибо. И за подарок — спасибо.
   — Умеешь ты высказаться: "Спасибо тебе, Генка, но сволочь ты". Тс-с-с. Ты ничего не говорил — я ничего не слышал.
   — Ты чем такой довольный?
   — Всем. И шороху ты навёл... И бабок мне сэкономил... И авторитет поднял...
   — Не понял.
   — Стоишь ты, по слухам, дорого.
   — Гена, я — исключительный случай в биржевой практике: акции котируются, не обращаясь.
   — Значит, вошли в обращение. И я теперь такой крутой — положил кучу зелени на кучу трупов, и всё ради ребёнка.
   — Этого мне ещё не хватало.
   — А вот это ты зря.
   Какое-то время ехали молча.
   — Как Таня?
   — Да нормально, вроде. Не косись — в среду поедем, договорился. По отзывам — спец вредный, но толковый. Везёт мне на вас. Всё, приехали. Ты бумаги отдай, а то так и уйдёшь.
   — На. Там русский вариант, английский и дискета.
   Просмотрел резюме:
   — А название солидное.
   — Угу. Название. Каюк этому государству, если оно так и дальше будет к инновациям относиться.
   — А это государство — не единственное на свете. В другое, если подвернётся — поедешь?
   — Да я теперь куда угодно — поеду.
   — Вот и лады.
  
   Два месяца спустя они прощались на перроне. Танечка рядом с папой усиленно пыталась изображать из себя светскую даму, но её всё время отвлекало что-нибудь более интересное.
   — С тем контрактом — там точно всё нормально?
   — Нормально. Всё. Спасибо. Моя очередь о кирпичах помнить.
   — Забудь.
   Они крепко пожали друг другу руки.
  
   В вагоне маленькая девочка с любопытством таращила глаза на обстановку трёхместного купе.
   — Ну что, принцесса, как дела? Да-а, такого ты ещё не видела. Ничего, сейчас поедем — ещё много всего увидишь, готовься.
  
   Когда принцесса, наконец, уснула, её родители тоже затихли. Он осторожно обнял жену. Она вздохнула:
   — Ты уверен?
   — Во всяком случае, у меня там будет одна — официальная, вполне легальная, хорошо оплачиваемая работа. С предположительно нормированным рабочим днём. У всех — нормальные бытовые условия, медицинское обслуживание и все возможные меры безопасности. Тебя обещают трудоустроить, если когда-нибудь захочешь — вы всегда везде нужны. И им совершенно всё равно, с кем я в каких отношениях. И ко мне, наконец, перестанут приходить с предложениями подработать киллером.
   — Что?
   — Ага. Как тебе перспектива стать безвременной вдовой наёмного убийцы?
   — И ты молчал!
   — По-моему, это не то, чем нужно хвастать.
   — Бессовестный.
   Он улыбнулся:
   — Не знаю, не знаю. Но пока ещё живой!
  
  
  
ОБРАЩЕНИЕ.
  
   И переезд прошёл успешно. И новое место оказалось хорошим. И казённое жильё, как выяснилось — это очень неплохо: когда дом с работой — в одном здании, это, конечно, минус, но и немалый плюс. И с языком не обнаружилось практически никаких проблем. И сработались быстро.
   И всё было так хорошо и замечательно целых первые полгода.
   А потом понадобилось планово проверить работу аварийных служб, и из переходов он еле выполз. По какому поводу устроили целый тарарам с пробами воздуха, замерами фона, внеплановым профосмотром, токсикологией, психиатрией и прочая, прочая, прочая.
   И ничего не нашли.
   Он оклемался и полез снова. Но уже квадратно-гнездовым методом и со всеми возможными страховками. Составил план и пошёл к начальству. Потому что "плохо" было не везде, а "совсем плохо" — во вполне конкретном месте.
  
   — Ну и что там?
   — Не знаю. Непонятно. Темно, холодно, жутко. Вроде в гости к смерти пришёл, а её дома не оказалось. И ты сидишь и ждёшь.
   — Оригинально.
   — А что здесь раньше было?
   — Ничего не было. Пустое место. Буквально пустое — ничего не строилось.
   — Так может, не зря — не строилось. А мы чего строиться решили? А как же его перед тем проверяли?
   — Как положено, так и проверяли. Не слышал никто ничего. И сейчас не слышит — ты один там в обморок падаешь. Ты чем такой особенный?
   — Да обычный я. Как все.
   — Именно, что как все. Ладно, делай перерыв, будем думать.
  
   Но стоило ему перестать навещать подземные страхи, как страхи начали навещать его. И сны теперь состояли исключительно из холода, тьмы и ужаса. И дальше явно просматривались две дороги — либо в психушку, либо разрывать контракт, что тоже безумие.
  
   — Можем перевести.
   — А где гарантия, что оно меня там не найдёт, раз неизвестно что. Нет, не годится. А эту мою самодеятельность санкционировать никак нельзя?
   — Можно. Попробовать.
  
   Мысль была столь же простой, сколько полоумной — раз это что-то начало сниться, значит есть смысл возле него и поспать. Ну, не так, чтобы буквально, но — поспать, в общем. С реанимационной бригадой под боком, на всякий случай.
  
   Судьбы порой ходят странными путями и сломанными лестницами.
  
  
* * *
  
   Чернокнижниками они слыли давно. Так давно, что, казалось, всегда. И косились на них всегда, но взглядами всё обычно и заканчивалось. Пока у папы Григория не открылась идиосинкразия на ересь, а у князя Коломана — страсть на земли, по которым рядом с ним и побежали domini canes.
  
   Он не возражал, чтобы косились. Меньше будет желающих протянуть к замкам жадные руки — реактивы стоят труда и денег, да и книги дороги. А жизнь даже грабителям иногда дороже.
   Его же интересовала не столько жизнь, сколько то, чем она неизменно завершалась. Это было непонятно. К пониманию очень хотелось хотя бы приблизиться, но пока попытки были тщетны. Зато он научился распознавать само скорое завершение. И иногда получалось отодвинуть его — в неразличимую даль. Причём было совершенно безразлично, кого подстерегал конец — порой биологическая жизнь прекращалась, и ничего поделать было нельзя. Но порой, если иссякавший ручей жизни подпитать — а пищи для него вокруг колоссально много, и грабить никого не нужно — она снова разливалась полноводной рекой.
   У него была репутация, хотя брался за немногое: унять боль и проводить к лодке Харона. Он не брал их жизни. Он и сам не смог бы толком объяснить, что делал. Но те, с кем рядом он шёл, уходили в покое и мире. А иногда — возвращались. К жизни и здоровью. И он всегда знал — сможет ли помочь вернуться. И всегда говорил об этом прямо. Так что репутация была. И слухи ей не мешали.
  
   А слухи бывают полезными. Именно их волна донесла до него, что псы взяли след. Он задумался ненадолго — и перевёз в запасной домик всё, что представляло ценность. Упаковал и спрятал. Вернулся уставший до изнеможения — но теперь точно знал, что забрать что-нибудь из сохранённого не удастся никому, кроме него самого. Мир для этого достаточно сложно устроен.
   Выспался. Отдохнул. Собрался к вечеру забрать кое-какие мелочи — и уйти совсем.
   Не успел. И со злым отчаянием подумал, что не разглядел собственного конца.
  
   Одинокое здание в естественной котловине было немалым и массивным. Когда арестанта вытолкнули из повозки, он глянул — и холодная тоска поднялась от сердца. Бессмысленная мучительная боль — и неизбежная смерть. Зачем?
   Сутана и крест. Он возненавидел в ту минуту и то, и другое, и был уверен, что сбережёт эту ненависть навсегда.
  
   Его сволокли куда-то под землю и швырнули в узкую длинную каморку, начисто лишённую источников света. Он чуть удивился, но подумал, что инквизиторы может, тоже спят по ночам. В каморке было промозгло холодно и сыро — по полу растеклась тонким слоем ледяная вода. Он попытался определиться с размерами обиталища — и наткнулся на что-то.
   Что-то оказалось телом. И тут он слегка подзабыл о холоде, темноте и всём том, что ждало вскоре.
   В этих условиях мёртвое тело должно было разлагаться. Не ледник, всё-таки. Во всяком случае, мумифицироваться оно никак не могло. А то, обо что он споткнулся, было совершенно сухим. Но рассыпаться не собиралось.
   Он присел на корточки, протянул руку — тело было приковано к стене. И оно не было мёртвым. Уж отсутствие-то жизни он определить мог. Но и живым оно тоже не было.
   Предельно сосредоточился — он о таком слышал. Слышал, но не встречал. Не-жизнь–не-смерть. И ошейник не простой — господа инквизиторы, оказывается, не только святой водой да молитвами балуются. Ну, так и он побалуется — пока может.
  
   Когда оказался в каморке снова — уже не смог бы. Он весь был покрыт кровью. Трудно сказать, чего на нём было больше — ран или кожи. Руками невозможно было пошевелить. Голова раскалывалась.
   Он хорошо знал, что самое страшное, часто — не то, что происходит в камере пыток. Там — все заняты делом: палач хочет кое-что услышать, пытаемый — старается не сказать. Если есть в чём признаваться, конечно.
   А вот когда выжившего на допросе узника бросают после в одиночку... Уходят шок острой боли и сосредоточенность умолчания...
  
   Умереть. Сейчас. Быстро.
   Последняя задача: добраться до найденного тела — он ещё ночью заметил, какие у того необычно твёрдые и острые ногти.
   Вправить себе вывихнутые плечи не сможет — придётся так. Не очень понятно, как, но придётся.
   Проверить сказки. Вскрыть себе вены и напоить этого псевдопокойника. Даже если тот не поднимется — сам он точно умрёт. Но если поднимется — будет ещё лучше.
  
   Слабость. Тьма.
   Он не хотел!
   Выбора не было.
  
   Странно, а как это очнуться исхитрился? Или это он так умер?
   Голова не болела. Совершенно. Тело тоже. Попытался пошевелиться — запросто.
   Прислушался к собственному сердцу — и не услышал. Как и дыхания, впрочем.
   Он был всё в той же камере. И не один.
  
   Ну и зачем, спрашивается?
   Он не произносил этого вслух — он вообще не понимал, как можно говорить, если не дышишь. Но сосед услышал — и даже ответил:
   — А я ещё таких не видел, чтобы сами. И цепь снял. Любопытно.
   — А меня ты видел?
   Сосед задумался:
   — Тебе кровь нужна — и побольше. И мне тоже.
   — Сейчас будет.
  
   Тех, кто пришёл за ним, он услышал издалека. Поднялся, прижался к стене. Темнота ему больше не мешала — какая разница, есть ли свет, если видишь не глазами.
   Он знал то, чего, возможно, не знал его сосед. Можно всё оставить, как есть — и остаться покойником. Но если успеть завершить обряд — можно получить шанс. Это тоже не обычная жизнь — но значительно к ней ближе.
   Дверь открылась. Вошедший гигантом не был и, приложенный головой к стене, послушно обмяк. Второй последовал примеру напарника.
   Он никогда не пробовал пить кровь. Но хорошо знал, что такое жизнь. И сейчас — пил обе. Почувствовал удивление соседа — а, неважно.
   Бросили опустошённые тела и вышли в коридор.
  
   Дальше он действовал, как механизм. Взять ключ. Открыть камеру. Поймать первую попавшуюся сутану, взять её жизнь — "без пролития крови" — и отдать тому, кто в камере. Просто. Одну за одной.
   Его совершенно всерьёз пытались остановить кропилом. Ещё бы с кислотой — он бы понял.
   Заполненных камер оказалось не очень много, во всяком случае, сутан хватило на всех.
  
   Сквозь море человеческого ужаса к нему просочилась холодная отстранённость. Вот не думал, что такие могут чувствовать.
   Оглянулся — сосед стоял, прижавшись к стене коридора. Вот не думал, что такие могут бояться.
  
   — Ты ещё голоден?
   — Нет.
   — Тогда собери живых, посмотрите себе какую-нибудь одежду, найдите, где здесь деньги хранятся — людям нужны и выходите наружу. У меня ещё дело есть.
  
   Палача он нашёл мёртвым — сердце. Но был ещё один. В сутане. Глава миссии. Так горячо желавший услышать о дьяволе, словно собирался торговаться о собственной душе. Вполне возможно — цепь в холодном подземелье хранила следы именно этих рук.
   Тогда у него не было такой возможности, но сейчас, вспоминая допрос, чернокнижник искренне удивился. Инквизитор ничуть не меньше тех еретиков, которых явился изводить, был убеждён в реальности сатаны. А кроме того — и в возможности сделки. И какой-то выгоде от неё.
   Это было выше понимания. Даже если допустить, что правы все — зачем бы распорядителю ада выполнять условия договора, если душа одной стороны, на самом деле, автоматически переходит в ведение другой в момент проставления подписи.
   А репутация превосходно одними слухами создаётся — зачем же ещё утруждаться? Ради гипотетического зла?
  
   Этот одержимый монах с горящими глазами и едва не пеной у рта требовал признания в поклонении какой-то жабе, пожирании младенцев, вырезании сердец. Ещё бреде каком-то. И был уверен, что всё это не только возможно, но и принесёт какие-то плоды.
   Чернокнижник с трудами отцов католической церкви был знаком крайне плохо и сейчас пообещал себе исправить это упущение при первой же возможности.
   Он остановился решив, что стоит проверить, не осталось ли где кого. И осторожно растёкся вниманием по всему зданию.
   Когда собрался снова — подумал, что эти стены не должны больше стоять. Они были только видимостью камня. А на самом деле состояли из крови, боли, ужаса и отчаяния. И здесь истерзанные люди до последней минуты обращались к тому богу, в отречении от которого их обвиняли.
   А за всем этим на этом клочке земли стоял тот самый человек, которого он сейчас разыскивал.
  
   Дверь была закрыта изнутри на засов — он её просто вышиб. Осмотрелся. И едва не расхохотался — в комнате главы местной инквизиции стояло зеркало! Да, такое же как все — мутное и кривое, но зеркало. Почти в человеческий рост. Конфискат, что ли? Ну, логично — зачем зеркало мёртвому еретику. Живому монаху полезнее.
  
   Живой пока монах стоял напротив двери. И буквально лучился ненавистью. "Maleficus", — шипение прозвучало проклятием. Их взгляды встретились: "И если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот", — вспомнилось чернокнижнику. Что ж, придётся делить.
   Он позаботился, чтобы его противник не мог шевелиться, и поставил зеркало между ними, обратив тыльной стороной к себе. Мерзко, конечно, но почему справедливость должна быть только на небесах?
  
   Он не мог сказать точно, сколько времени прошло — забыл часы перевернуть, но результат его удовлетворил.
   То, что лежало теперь напротив, было совершенно безжизненным телом.
   Зато в зеркале билось то, что ещё недавно было инквизитором.
   Замечательно.
  
   В подвалы, где у помещений были земляные полы безо всяких покрытий, он перетащил зеркало, выбитую дверь и мёртвое тело. Дальше было сложно, но справился — на двери осталась только кучка пепла. Которым он, усмехнувшись, аккуратно засыпал стеклянную поверхность уложенного зеркала. Выкопал яму, положил на самый низ дверь, потом — осторожно — зеркало и засыпал всё землёй.
   Подумал, прикинул масштаб работы, плюнул и сделал то, что делать вообще-то запрещено. Так что очень скоро вокруг импровизированной могилы лежали ряды самостоятельно явившихся тел.
   Первый этап прошёл успешно.
  
   Он сегодня столько всего через себя пропустил, что его тело давно и полностью восстановилось. Но это всё же не повод бегать, как Адам до грехопадения. И вообще где-то здесь должна быть его собственная одежда, и даже практически целая. Нашёл — довольно быстро. Огорчился, что ничего для себя полезного больше не обнаружил — но что с этих возьмёшь. И вышел на улицу.
   Оказалось, что всё ещё ночь. Судя по луне — слегка за полночь.
  
   — А почему все до сих пор здесь торчат, я не понял? Чего нет — лошадей, телег, денег? В чём дело?
   Он забыл, что не говорит, и ещё не привык, что понимают. Мужчина средних лет обернулся:
   — Что нам делать?
   — То есть как? Вы откуда-то сюда взялись? Что вам мешает туда же и вернуться? Деньги нашли? Жить на что, будет?
   — Нашли. Это плохие деньги.
   — Золото не бывает ни плохим, ни хорошим. На этом — кровь. Ваша и таких, как вы. Вот и обратите его на пользу — вам и таким, как вы. Какой смысл в том, что оно останется лежать здесь?
  
   Нашёл бывшего соседа по камере:
   — Нас лошади боятся?
   — Обычно — нет.
   — Можешь вывести?
  
   Посмотрел на людей — они были, в большинстве своём, целы (перед тем хорошо потрудился), но слабы. В принципе — можно попробовать. Он подходил к каждому, осторожно брал за руки — и тихо радовался тому, как розовеют губы и оживают глаза. Человек покачал головой:
   — Это надолго?
   — Ну, если сутками не есть — то не очень.
   Собеседник улыбнулся:
   — Еды здесь на всех нет, но хлеб нашли. Пока хватит.
  
   Бывшие арестанты разделили казну, разобрались по местностям и послушно разъехались. Нет, ну в самом деле — что людям у тюрьмы делать, когда дом есть?
   А собеседник остался.
   — Вам некуда ехать?
   — Есть. Я хочу увидеть всё до конца.
   Странно. На "совершенного" вроде бы не похож, но он так мало этой их иерархией интересовался... Да какая разница.
   — А не боитесь, что я потом проголодаюсь?
   Человек промолчал, но не уехал. Ладно.
  
   Главная опасность здесь как раз не он, а то, чем он собирается заняться. Как бы это так сделать, чтобы всё как следует вышло. Если фундамент оставить — получится граница. Это их в начале обезопасит, а потом будет уже не важно.
   Он отогнал зрителей в сторону, сам подошёл ближе. Для зрителей — он не делал ничего. Но из здания вдруг рассыпалась во все стороны всевозможная живность, отирающаяся рядом с человеком — крысы, мыши... Собак здешние монахи почему-то не держали, а кошки сюда, видно, не добрались.
   Потом здание начало сыпаться само. Дерево и камни обращались в песок — крыша, внутренние стены, перекрытия. Внешние стены осыпались ровно настолько, чтобы получилась коробка, немного не до конца заполненная песком.
   А потом — из него восстали тени. Их было много, и нельзя было сказать, что это. Сначала они просто возвышались над поверхностью, словно размышляя, затем — начали разворачиваться к одной точке внутри коробки, и, наконец, одна за другой стали подбираться к привлёкшему их месту и уходить назад в песок. Наверху не осталось никого. Внешние стены и фундамент рассыпались в пыль.
   Он опустился на землю.
   Всё.
  
   Когда подошёл к ожидавшей компании, единственный живой в ней покачал головой:
   — Ты — не человек.
   Он подумал немного, заставил лёгкие наполниться воздухом и протолкнуть через пересохшие связки. Голос прозвучал чем-то средним между сипением и шипом:
   — Нелюдь.
  
   Человек сел верхом, отъехал немного и остановился, склонив голову. Бывший сосед по камере удивился:
   — Что он делает?
   — Молится.
   — О чём?
   — О нас с тобой.
   — Зачем?!
   — Думает, что так хорошо. Пусть — и нам вреда никакого, и ему приятно. Ты со мной поедешь?
   — Нет. Ты — не такой. Такими становятся, когда тысячу лет проживут.
   — Не думаю, чтобы мы с тобой встретились через тысячу лет. Я могу ещё что-нибудь для тебя сделать?
   — Ты, когда кровь пьёшь, ещё что-то берёшь. Что?
   — Пошли, крысу какую-нибудь поймаем — покажу. Ты днём спишь? Если научишься делать, как я — не будешь.
   Сосед впечатлился и опыт перенял быстро:
   — Здорово. А солнце?
   — Ну, с солнцем я тебе не помогу, но шляпу и перчатки люди зачем придумали?
   — Ладно. Прощай.
   — Прощай. И благодарю тебя.
  
   Он вернулся в подготовленный домик ещё до рассвета. Нужно было начинать новую жизнь. В которой он зависел от чужой крови и чужой жизни. Но у него было одно преимущество — он, действительно, не был мёртвым. Через несколько недель он сможет окончательно определиться, за сколько времени его тело должно совершать полный круг метаболизма. Это определит частоту биения сердца и дыхания. Есть как нормальный человек он не сможет — тело, всё-таки, спит. Но крови нужно будет немного — недостающую энергию можно откуда угодно взять, вон хоть с деревом пообниматься.
   И нужно начинать искать, как себя правильно "разбудить". Потому что оставаться вампиром несчётные века он не намерен.
  
  
* * *
  
   Deja vecu.
   Темно. Холодно. Камень вокруг. Он лежит. И есть кто-то рядом.
   Воспоминания взорвались, и он заорал так, что сам себя в чувство привёл.
   — Тише, тише. Всё нормально. Ты меня слышишь?
   — Слышу.
   — Мы тебя сейчас отсюда заберём. По твоим ощущениям — можно?
   — Можно. Всё нормально.
   — Носилки!
  
   — А что со мной здесь было — расскажете?
   — Любопытный какой. Помер ты.
   — Совсем?
   — А, ну это ты мне тогда скажешь — что там делал. Потому что не совсем. Замер — и снова ожил. И в зеркало будешь смотреться — не пугайся особенно.
   Он не уверен, что вообще в них смотреться будет. Наощупь бриться начнёт.
   — Ну и сказали бы заранее, что такого страшного увижу — я бы приготовился.
   — Седой ты.
   А чернокнижник тоже седой был. Ещё до всей этой истории.
   — Знаешь... Здесь такой кошмар лежит.
  
   Он уже и забыл, как это шикарно — болеть. Когда ты лежишь, а вокруг все бегают с участием и вниманием: "а не нужно ли чего".
   Жена, правда, глянула — чуть в обморок не упала. Всё равно придётся объясняться.
   Потому что историю он видел о предке — по прямой. И не спрашивайте, откуда он это знает. Понял. А раз предок — значит, вампиром он быть всё-таки перестал. И как? И что теперь, головой о стенку биться — требую продолжения? Толку-то.
  
   Люди к нему приехали — на одного посмотришь и хочется быстренько самому в землю закопаться. А их таких трое сразу.
   Но моральное удовлетворение он получил — потому что озадачил историей всех троих крепко. Он и сам озадачился. Что теперь в том зеркале делается — никто не представляет, и можно ли его выкапывать — это ещё вопрос. А дальше лежать оставить — предок, конечно, постарался на совесть, раз за семьсот лет ничего не изменилось, но жить на бомбе тоже как-то не хочется. Могла и подпортиться, за такой срок.
  
   Историю надо на магнитофон записать. А то у него уже язык болит, в пятый раз её во всех подробностях пересказывать. И каждый новый узкий специалист своими мелочами интересуется. Хорошо, хоть специалисты по инквизиции ничего нового для себя не нашли.
  
   А семью всё-таки собрали. Отец ходит — чёрной тучей.
   — Пап, ну ... делать-то что-то нужно. И, боюсь, никто, кроме вас, не знает — что.
   — Да что тут можно не знать?! В Риме что, экзорцисты перевелись?
   — А они там когда-нибудь были?
   — Да были, были. В Ватикане всё было. Папы приходят и уходят, а службы своё дело знают.
   — Но это же не живое. Это — предмет.
   — Не буди во мне зверя. Какая разница? Суть не меняется. Их недоумок, пусть работают. А ты садись и рассказывай.
   — Что?
   — Всё. Во всех деталях.
  
   Ночью, безуспешно пытаясь заснуть, он снова прокручивал в памяти отдельные моменты. И мысли забрели куда-то совсем-совсем далеко.
  
   Допустим, жил-был бог. Создал землю и всякую живность, а потом устроил на земле рай, досоздал ещё людей и поселил в нём. Причём людей сотворил "по образу и подобию" — это может оказаться важным. Пара людей могла делать всё, кроме поедания плодов с дерева познания добра и зла. То есть они жили, никак происходящее вокруг не классифицируя — трудно предположить, что по раю гуляли львы и щипали травку. Люди просто принимали всё "как есть" — раз что-то происходит, значит, так и должно быть, и это хорошо. А потом они с запретного дерева плодов покушали, и оказалось, что в раю им больше оставаться нельзя. Почему?
   Потому что сотворены "по образу и подобию". Ангелы — нет, а люди — да. Способными к со-творению. Мир таков, каковым мы его ощущаем. Пока первые люди не классифицировали окружающее, оно было одним. Как только они занялись анализом — мир переменился. Их никто не изгонял из рая — рай просто перестал существовать, в силу того, что люди, в нём живущие, изменились.
   И, кстати, в этот момент мир перестал быть сотворённым — он стал творимым. Бог с тех пор живёт где-то отдельно и смотрит, как человечество изменяет его базовую модель. Периодически направление развития ему не нравится, тогда он индуцирует пророков. Новые пророки появляются не потому, что предыдущие плохие или говорили "не то". А потому, что человечество проповедям внимать-то внимает, но следом и интерпретирует. И снова идёт "не туда".
   То есть в тварном мире есть только начальные условия и воля человеческая и больше ничего.
   А психика человека устроена двумя способами: одни считают, что их жизнь зависит преимущественно от них самих, а другие — исключительно от внешних влияний. И религии, понятное дело, создаются вторыми, а не первыми. И раз есть добро и зло, значит, есть благой бог и злобный дьявол — очень логично.
   Но все, кто религии развивает, в то же время чувствуют, что бога в этом мире нет. Почему же они решили, что дьявол есть?
  
   Тьфу, дурак. Потому что они его создали. Как можно не верить в то, что ты своими же руками сделал? Они его сами придумали, сами испугались, и сами с ним бороться начали. Отсюда такое исступлённое требование подтверждения сношений с сатаной — не будет подтверждений, придётся согласиться, что он — выдумка. А выдумкой он быть не может, потому что тогда придётся согласиться и с тем, что жизнь человека зависит от него самого. Всё, круг замкнулся.
  
   И, это всё, конечно, хорошо, но не объясняет, что с зеркалом делать.
   Но эта проблема решилась без его участия. Приехала бригада, эвакуировали всех на трое суток, упаковали блок земли вместе с содержимым в саркофаг — и уехали. И всё стало нормально.
  
   Сны, правда, порой интересные сниться стали. Специфические. Но потерпевший претензий не имеет.
  
  
ОХОТНИКИ.
  
   Они встретились. Это должно было случится — раньше или позже. У него была цель, и он терпеливо шёл к ней — день за днём, неделя за неделей. И преследование, наконец, завершилось.
   Они встретились. По опыту и расчётам охотника, вампиру больше негде было устроится на днёвку — этот старый заброшенный дом был единственным пригодным местом. И охотник пришёл туда — перед полуднем. Едва ли не перевернул весь дом вверх дном. Попытался сломать себе шею в погребе. Заглядывал в такие щели, что, даже будь искомый ламия лаской — там бы не протиснулся.
   Наконец, пыльный, взмокший, уставший и злой, попытался отодрать доски от намертво заколоченных окон.
   — Не трогай.
   Охотник рассчитывал застать жертву беззащитной, но с оружием не расставался почти никогда. Движение было мгновенным, уже следом он вскинул голову на звук — серебрёный стилет торчал из стропил рядом с вампиром. Который сонным никак не выглядел.
   — Хорошо стоишь. Вот так и стой. Тебе что от меня нужно?
   Охотник подумал, что вопрос дурацкий. Идиотский, вопрос-то. Что нужно — и так понятно. А пошевелиться не получается.
   Как — не получается?! Амулеты действовали всегда и безотказно. Безотказно — всегда! Он пытался ещё и ещё — тщетно. Поднял глаза на вампира: "Взгляд, как у змеи, мерзость".
   Вот сейчас он боялся. До холодного пота. Не смерти как таковой — любая жизнь когда-нибудь заканчивается. Такого вот посмертия. Стать нежитью — холодной, расчётливой, бесстрастной — убить, чтобы насытиться и отбросить мёртвое тело, как ветошь.
   — Ты не ответил.
   — А ты не знаешь.
   — Знаю. Хочу услышать. Так что?
   — Ты... Ты — бешеный волк! Нет, хуже. Волк не понимает, что делает, но ты — ты всё понимаешь. Ты — чудовище, одиночка — даже такая мразь, как ты сам, не терпит тебя! Десять..., — у говорившего перехватило дыхание, он сглотнул. — И рыцари храма — ты держал их, как скот. Мы нашли их тела — что ты с ними сделал, ублюдок?!
   — А что они сделали со мной?
   — Они не смогли обратить тебя в пепел. Это — единственная их вина. Но она многажды искуплена.
   — Нет! — он помолчал. — У нас много времени. Можем поговорить. Они умерли, это верно. Жаль. Я был слеп и не мог думать. Не стоило так спешить. Убивать можно долго — и много раз. Пока не надоест. Я слишком поторопился. Я расскажу тебе кое-что — заткнуть уши ты всё равно не сможешь.
  
   "Она не знала, кто я. Никто не знал — волки не охотятся у дома. А чтобы спокойно провести ночь — убивать не нужно.
   Мы встретились случайно. А потом ещё — случайно, снова и снова. Она была влюблена. А мне было странно. Её взгляд, её тепло... Она была красива. Чёрные волосы, вьющиеся под рукой; глаза — как она смотрела на меня иногда; алые губы, нежная кожа. Её танец.
   Я оберегал её — от всего, чего мог. Дарил мелочи, которые так любят девушки. А потом я уехал, ненадолго — у меня были дела.
  
   Знаешь, я бы с удовольствием залепил тебе пощёчину — за твой смех. Но нужно самому слазить и тебя отпускать. Я запомню.
  
   Я уехал. А через два дня появились они. Те, двенадцать. Охотники на нежить. Они приехали за мной. А нашли её.
   И просто... развлеклись. Не все, правда. Некоторые.
   Я никому там не сделал зла. Я жил среди них, как человек. Но те — сказали, а все... — промолчали.
   Я поймал его потом — того, кто донёс.
   Они пытали её. Хотели знать, где моё логово — в котором я от них спрятался. А она не понимала, о чём они говорят.
   Ты знаешь, что делает бич с живым телом? Как шипит железо, когда запекает свежую кровь? Слышал, как ломаются — твои кости?
   Она сошла с ума. Она уже ничего не смогла бы им сказать, даже если бы знала.
   И тогда они потащили её на костёр. Прикрутили к столбу — цепями. И не дали задохнуться.
   А я ничего не знал.
   Я задержался. Возвращался и представлял, как она будет рада — мои подаркам и моим рассказам.
  
   Кто-то шарахнулся от меня — как от... бешенного волка. Но нашлись и те, кто рассказал. И тогда я начал свою охоту.
   На вас легко охотиться — вы не прячетесь. Так что я недолго искал.
   Я поговорил с ними — с каждым. И тоже... поигрался. Не слишком — они нужны были мне живыми и сильными.
   А потом я убил их — всех. Я пил — их кровь, их жизнь — одного за другим, до последней капли. И не мог остановиться. Под конец мне стало казаться, что я пропитан этой кровью, как губка. Я весь состоял из одной живой крови.
   Я не знал, сколько времени прошло, день сейчас или ночь, и вряд ли смог бы ответить, где я. А когда понял, что живых больше нет — лёг и уснул. В тот раз у меня было логово.
   Не знаю, когда и как вы нашли их тела — я не интересовался. Может быть, там были крысы.
  
   Я вернулся. Не к дому — мне нужно порой золото, но я не храню его так, чтобы до него легко было добраться.
   К ней.
   Ты любил когда-нибудь, охотник? Ты терял? Ты знаешь, как это — когда мысли тонут в холодной трясине, когда сердце рвётся на дыбе, когда костёр — внутри?
  
   Что ж ты не смеёшься?
  
   Я не выдержал. Ушёл. Шёл, пока мог идти. Свернулся на земле, как будто она могла похоронить мою боль.
   Я не выдержал. Я выл, как волк — и какой-то волк ответил мне. Сообщил, что у этого куска земли уже есть хозяин. И где-то здесь его подруга выкармливает их щенят."
  
   Он замолчал. Лёг на балку, закинул руки за голову. Обращённому в живую статую охотнику оценить время было тяжело, но, по его ощущениям, прошло часа полтора — не меньше. Наконец, лежавший потянулся, сел, выдернул стилет, оценил расстояние. Лезвие глубоко вошло в старые доски; вампир приземлился рядом, чуть задержавшись у самого пола. Самым тщательным образом обыскал охотника, сложил всё его оружие в его же мешок, а сам мешок запер в потемневший от времени, но крепкий, окованный железом сундук у стены. Ключ, широко размахнувшись, забросил на чердак.
   Охотник проследил за ним взглядом:
   — Тебе всё равно не уйти отсюда.
   — Это ещё почему?
   — Этот дом проклят.
   — Интересно.
   — Здесь жил колдун. Чернокнижник. А когда его злодеяния превзошли все возможные пределы, те силы, которым он служил, поднялись из глубин и пожрали его. Но его чёрная душа по-прежнему сторожит дом. И никто не может войти сюда безнаказанно.
   — А как же ты выходить собирался?
   — У меня есть амулет.
   Вампир рассмеялся:
   — Да на тебе этих амулетов — никакой кольчуги не надо. И очень они тебе помогли?
   В следующее мгновение охотнику показалось, что его окунули в кипяток. Вырвавшийся крик перекрыл собой звук падающего тела — возвращение одеревеневших мышц к действующему состоянию было медленным и мучительным.
   Победитель постоял немного, полюбовался поверженным противником и с сожалением произнёс:
   — У меня времени нет, ждать, пока ты поднимешься. Да и желания особого тоже. Так что, за мной должок.
   И направился к двери.
   Но просто так уйти, и в самом деле, не удалось. Стоило ему подойти поближе, как стены подёрнулись тёмным муаром, а дверной проём окаймился траурной рамкой. К которой откуда-то из бесконечности закрытого выхода стало приближаться нечто совершенно невыразимое. Единственная мысль охотника, которая оказалась жива среди прочих, замерших теперь так же, как недавно тело, была: "Деймос".
   Вампир остановился. Подождал, пока потусторонний охранник не встанет перед самой границей, поднял голову и спокойно, отчётливо произнёс:
   — Пошёл — вон.
   И видение пропало.
   Он открыл пошире дверь, встал на пороге, оглядел окрестности и обернулся:
   — Ты не очень-то тут устраивайся — он только до заката... пошёл. Стемнеет — вернётся. А вообще, стоит пожить на свете лишнюю пару сотен лет — и чего только о себе не услышишь.
   Дальше потрясённый охотник имел возможность наблюдать, как одетый в лёгкие штаны и тонкую рубашку вампир на залитом солнцем дворе седлает прибежавшего на свист коня.
   — Эй, послушай!
   — Ну?
   — Ты почему меня не убил?
   Вампир оглянулся, повёл плечом:
   — Ты мне ничего не сделал. Оплеуху я тебе должен. А кровь мне больше не нужна.
  
   Солнце усталой головой клонилось к подушке за горизонтом. Охотник, изрядно намаявшийся с затерявшимся ключом и упрямым замком, успел разозлиться, трижды проклясть и без того проклятый дом и его, не менее проклятого, хозяина, успокоиться, отпереть, наконец, сундук, собраться и слегка поужинать.
   Ветер нашёптывал что-то листве, вечер потихоньку гасил краски. А одинокий человек, окружённый сумерками, всё сидел на ступеньках крыльца, задумчиво жевал травинку и смотрел в ту сторону, куда унёсся галопом его несостоявшийся трофей.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"