Все персонажи повести вымышлены, совпадения с фактами реальной жизни случайны

Дома в нашем микрорайоне, что раскинулся на самой окраине Тбилиси, были разбросаны по холмам и чем-то напоминали корабли в штормовом океане: одни возвышались на гребне каменистой волны, другие прятались в котловине, напоминавшей гигантскую воронку. Из всех "кораблей" больше всего нам нравилась девятиэтажка Эммы Хуршудовой: она торчала на макушке самого высокого холма, и взобравшись на её крышу, можно было с головокружительной высоты швырять снежки в автобусы, медленно огибавшие холм у самого его подножия. Если, конечно, выпадал снег - редкий гость в наших краях.

Каждый вечер я, Эдик Леваневский, Валерка Солодов, Герман Лазвиашвили и Мишка Бетоев собирались у подъезда Эмкиного дома и базарили ни о чем, разбавляя разговор анекдотами, незлобивыми стычками, а также вбиванием в стенку какого-нибудь мяча, позаимствованного на время у малолеток. Чуть позже из дома выбирался живший тут же Гриша Погосян из 8-го "б" и начинал, к примеру, объяснять, почему он любит телепередачу "Клуб кинопутешественников".

- Сегодня дождался: папуасок голых опять показывали! - с довольной улыбкой докладывал он. - А как показали, я сразу телик выключил и - к вам!

- А дальше смотреть не стал? Может, там ещё что-нибудь интересное будет? - подначивали мы его.

- Нет, проверено: больше одного фрагмента с голыми бабами никогда не показывают! - уверенно отвечал Гриша.

Рассказ Погосяна сопровождался диким хохотом и издевательскими уколами в его адрес, хотя все мы в глубине души были такими же любителями доступной чернокожей "клубнички".

Зачем мы ходили почти каждый вечер в гости к Эмке Хуршудовой из 8-го "б" - трудно сказать определённо. Рыжая Эмка была несимпатична, толстовата, к тому же и не очень умна. Думаю, что скуки ради, чтобы прокатиться в лифте, который многим из нас тогда был в диковинку, а ещё, наверно, чтобы услышать от простодушной Эммы щекотливое признание в том, что она и в пятнадцать лет продолжает купаться в ванне вместе со своим девятилетним братом Суренчиком... Бедного Суренчика после такого признания мы зажимали где-нибудь в подъезде, в углу, и выпытывали, какие у сестрёнки грудь, зад, ну и... самое интересное, разумеется. Суренчик не был героем-подпольщиком и выдавал любимую сестру с потрохами. Эмка, в свою очередь, воспринимала наши визиты по-своему: ей, оказывается, уже давно приглянулся Эдик Леваневский, и она старательно играла роль "девушки на выданье": к нашему приходу была аккуратно причёсана, одета в атласный голубой халатик, губки - "бантиком".

Отец Эмки, дядя Жора Хуршудов, работал слесарем в местной котельной. Совсем недавно он стал военным пенсионером, а до этого служил прапорщиком в танковом полку в Авчалах1. Его массивную короткую шею и затылок покрывали следы старого ожога с вкраплениями пороховых зёрен: под Кёнигсбергом в 1945-м девятнадцатилетний механик-водитель Геворк Хуршудов горел в танке Т-34.

Как ветерану войны, дяде Жоре разрешили поставить рядом с домом гараж для его "Запорожца", но одним гаражом он не ограничился: пристроил к нему просторный сарай, разбил рядом виноградник, огородил захваченный участок высоким металлическим забором. Здесь он проводил всё свободное время, домой ходил только спать и умываться. Он без конца что-то мастерил, пилил или строгал в этом гараже-мастерской, а вечером подолгу засиживался во дворике под виноградником со своим товарищем, сапожником Мишей Арутюновым. Они пили домашнее вино, закусывали простым хлебом и говорили только по-армянски. Время от времени оттуда доносились громкие возгласы: "Эрике, эрике!"2 О дяде Жоре ходила молва, что человек он - недалёкий и грубый, но не злопамятный. Кое-кто из нас иногда набирался наглости и пытался поддеть дядю Жору, когда тот вперевалку входил в подъезд, направляясь домой. Вот и сейчас Эдик, скорчив благообразную физиономию, тоном пай-мальчика спрашивал у него:

- Дядя Жора, а Эмма сегодня выйдет гулять?

Дядя Жора останавливался и несколько секунд, выпучив глаза, смотрел на нас, как будто намереваясь спросить: "Какая ещё Эмма?" Но потом он всё-таки вспоминал, что это его дочь и резко отвечал:

- Эмма учит уроки, и ты тоже иди домой - учи своё задание, бездельник!

Мы давились от смеха, но давали себе волю посмеяться всласть только после того, как двери лифта захлопывались за Хуршудовым. Все мы тут же начинали толкать Эдика в бок и кричали во всё горло, копируя дядю Жору:

- Иди домой и учись, бездельник! Стоишь тут, стенку подпираешь, босяк, оборванец!

Но иногда даже постоять у подъезда нам мешала несносная погода: дома-корабли штурмовала настоящая буря, поднимавшая высоко в воздух пыль, мелкий сор, окурки, полиэтиленовые пакеты. Этот сумасшедший ветер называли в городе "сурб Саркис"3, частенько он вырывал деревья, иногда даже раскачивал, грозя перевернуть, легкие грузовики с габаритными фургонами. И тогда мы расходились, пожимая друг другу руки и приговаривая: "Ладно, сваливаем, до завтра!"

В нашей мальчишеской компании собрался довольно пёстрый народ. Эдик Леваневский - "Эдик-моряк" - среди всех нас говорил с самым сильным кавказским акцентом, хотя умел говорить только по-русски, а по-грузински и по-армянски мог лишь смачно ругаться. В его жилах была намешана еврейская, русская и армянская кровь, он уже отращивал усики и очень ими гордился. "Моряком" Эдьку прозвали за его голубую юношескую мечту - поступить в Батумскую мореходку и стать потом капитаном дальнего плавания. Каждое лето он гостил у родственников в Батуми и неизменно привозил оттуда новые жаргонные словечки, пропитанные морской солью. Свою мечту Эдька ревностно оберегал от насмешек, подвергать сомнению его моряцкое будущее в его присутствии было небезопасно: можно было получить тычок впалой, но костлявой и твердой Эдькиной грудью.

- Ну ты чё, моряков не тронь, трах-тарарах-тах-тах, кунем4-мунем, - следовала угроза в сопровождении армянского ругательства.

Отец Эдика работал в каком-то глубоко засекреченном "почтовом ящике", часто ездил за границу, поэтому Леваневский-младший - единственный среди нас - обладал роскошным катушечным магнитофоном "Grundig". Это был шик высочайшей пробы! Ни у кого из нас ещё и отечественного-то "мага" не было в личном пользовании, а тут - "грюндих"! Чудо западной техники сверкало хромированными ручками, они поворачивались плавно, с еле слышными щелчками, каждая деталь, каждый винтик были идеально подогнаны друг к другу. Музыка на этом чудо-аппарате проигрывалась соответствующая: рок-опера "Иисус Христос - суперстар"!

Валерка Солодов - круглолицый русак с копной пшеничных волос - самый незаметный и немногословный из нас. Среди темноволосых и черноглазых детей гор он выделялся особенно, и если бы не странствующая карьера его военного отца, сидеть бы зеленоглазому молчуну где-нибудь на завалинке в российской глубинке среди таких же русоволосых и мордастых друзей и подруг. Валерке явно не хватало характера, и он легко поддавался чужому влиянию, натужно и деревянно смеялся всем без разбора шуткам и анекдотам окружающих, часто моргая белесыми ресницами. Иногда, к нашему удивлению, его могли окликнуть ("Эй, Солодок!") из компании опасной и враждебной нам шантрапы, члены которой, похоже, и в школу-то не ходили, а в карманах прятали настоящие "финки". Каким образом он умудрялся завязывать знакомство с этими головорезами, для нас оставалось загадкой.

Единственный среди нас грузин, Герман Лазвиашвили, по-грузински знал не больше Валерки. Но над этим парадоксом я не ломал голову, как, впрочем, и все остальные: "Ну, не говорит человек по-грузински, и что?" Кажется, у Германа мама была русской, отец-грузин их давно бросил, жили они где-то в Краснодаре, а за Кавказский хребет судьба их забросила с новым маминым мужем - отчимом Геры. Герман невозможно косил, никогда нельзя было понять, куда он смотрит, и как это часто бывает с ребятами, страдающими подобным недугом, был невероятно умен, почти гениален. В математике и физике ему не было равных, он регулярно побеждал на районных олимпиадах, выписывал математический журнал "Квант", а ошивался с нами во дворе, вероятно, только для того, чтобы развеяться. К Эмке, кстати, вместе с нами никогда не ходил.

Рядом с почти что гением Германом Мишка Бетоев выглядел дикарем и оборванцем. Он уже постоянно курил, а не просто баловался, как Эдик с Валеркой. Его место скорее было в шобле5 местной шантрапы, но какое-то, вероятно, глубоко спрятанное внутреннее эстетство не позволяло ему якшаться со своими криминальными соплеменниками: по национальности Мишка был курдом. Родителей своих он не помнил, его воспитывал старший брат, работавший токарем на авиационном заводе. Хоть и учился он с нами в 8-м классе (второй год подряд, кстати), но был практически неграмотен, имя и фамилию свои выводил не без труда. Признаться, мы его побаивались: неизвестно было, чего от него ожидать, он был все-таки чужаком среди нас.

Мишка уже имел сексуальный опыт и чрезвычайно этим кичился. Но мы ему не завидовали: этот опыт, судя по его рассказам, был каким-то собачьим, без романтики, волнений, взаимной симпатии. То были женщины гораздо старше Мишки, русские, из числа тех, про которых в Закавказье поют: "Наташа, Наташа, три рубля - и наша!" Мишка даже успел подцепить от своих подруг легкую дурную болезнь, которую не стеснялся лечить марганцовкой в раздевалке перед уроком физкультуры.

Спустя пару недель ежевечерних стояний у Эмкиного подъезда я, наконец, догадался, кто заставляет приходить сюда Эдика и Валерку. Рослая светловолосая девочка-семиклассница с пятого этажа по имени Анна, строго опустив взгляд в землю, иногда выходила из дома в булочную, и тогда Эдька с каким-то ненатуральным, учетверенным энтузиазмом начинал сыпать моряцкими словечками, рассказывать, как он в одиночку ходил в море под парусом, и косил, косил своим иссиня-черным глазом в сторону проходившей мимо фарфоровой красавицы. Неразговорчивый же Валерка в этот миг, наоборот, кажется, вовсе терял дар речи и только тоскливо всматривался, щуря близорукие глаза, как перекатываются на ходу под облегающим пальто нимфы две скороспелые груши пониже спины...

Никто из них так и не решился хотя бы раз заговорить с объектом воздыханий, они по-рыцарски разделили на двоих свою возвышенную страсть и стали поклоняться одной "Дульсинее", придумав для тринадцатилетней пассии более подобающее с их точки зрения, романтическое имя - "Жаннетта". Вскоре драгоценное имя возлюбленной с помощью краски и черного графита было растиражировано влюбленными героями на стенах подъезда и лифта. В лифте оно было даже выжжено на пластиковом потолке при помощи раскаленного металлического предмета: навечно!

Ну, и наконец сообщу вам, что автора этих строк, то есть меня, зовут Сергей Амелин, мои родители совсем недавно переехали на жительство в Грузию, и я пока только осваивался в новой обстановке, непривычной и порой угрожающей. На мне - болоньевая куртка грязно-синего цвета, лавсановые брюки, из которых я уже вырос, рыжие полуботинки с тупыми ("бульдожьими") носами на толстой подошве, - такие были в моде в то время, и ими были завалены все тбилисские магазины...

Сырыми и промозглыми декабрьскими утренниками мы все собирались в школе и встречали там остальных наших одноклассников: Зуру Бучукури ("Футболиста"), Овика Аветисяна, Генку Бондаренко, Жорика Базаева, Андрея Захарова ("Лондрэ"), Тофика Мамедова, Нодара Калоева ("Чугуна"). Пока до начала уроков ещё оставалось время, ко мне подваливал Нодар Калоев и, брызгая слюной, полушепотом посвящал меня, новичка, в очередную, неизвестную мне тайну ненормативной закавказской лексики. От него, а позже и от остальных новых приятелей я узнал, какие слова могу услышать, но не должен сносить их употребление в свой адрес; я узнал, какие слова не следует употреблять вообще, перед угрозой быть жестоко избитым или, хуже того, прирезанным. Мне стало ясно, что грузины, армяне и прочие жители гор весьма обидчивы и не столь терпимы, в отличие от нас, добродушных русских ванек, к использованию всуе матерной ругани. Мне втолковали, что слово "набичвар" в дословном переводе означает "незаконнорожденный" (по-нашему, вероятно, - ублюдок), что "хуруш" (или в шутку - "хурушян") - мужчина, увлекающийся рукоблудием; мне также открыли заповедные страницы кавказского мужеложства и объяснили, как называют любителей этого экзотического "вида спорта".

После таких суровых жизненных университетов урок литературы казался сущей безделицей, оторванным от реальной жизни "очерком бурсы". В восьмом классе литературу нам преподавала Лидия Ивановна Постнова - немолодая уже учительница с ярко-рыжими крашеными волосами. Её учебный метод основывался на том убеждении, что "недоросли", то есть мы, не способны мыслить самостоятельно по определению, и спасти нас можно только одним способом: диктовать "жвачку" строго под запись в тетрадку, а потом требовать от ученика почти дословного пересказа этой записи.

Но смиренно катали конспект далеко не все: Нодар Калоев, к примеру, за весь восьмой класс не нарисовал ни одной буквы, да и тетради по литературе в его тощей папке не было. Чугуном его прозвали за невероятную черноту волос и лица: даже под глазами его кожу покрывал нежный черный пушок. Он гордо восседал за последней партой и расстреливал бумажными шариками впереди сидящих девчонок: Фатиму Шамоеву и Лию Кавтарадзе. Когда Лидия Ивановна замечала, наконец, это безобразие, следовал примерно такой диалог:

- Калоев, в чем дело?

- Что-что, не понимаю! - изображал озабоченность Нодар.

- Почему ты сам не работаешь и мешаешь другим? "Не понимает он"! - повышала голос Лидия Ивановна.

- Э-э, кому я мешаю? Сижу, молчу... Что за люди, что Вы от меня хотите?! - "праведно" негодовал Калоев.

- Так, ну вот что, дружок: иди-ка, прогуляйся до кабинета директора, расскажи там, за что тебя выгнали из класса! - уже кричала во весь голос Постнова. - Совсем распустилась шпана! Держат его в школе Христа ради, а он ещё наглеет, негодяй!

Не переставая что-то бурчать себе под нос, Калоев покидал класс. Он тут что-то явно перепутал: Постнова - это вам не безответная историчка Анна Павловна, с ней такой "базар" не проходил. Но идти к директору, Нодар, конечно, не собирался: разве его можно было застать на рабочем месте? В лицо мы его знали, но видели крайне редко, - нашей школой руководил убелённый сединами заслуженный учитель Грузии Авессалом Панджикидзе. Поговаривали, что семидесятилетнего ветерана вот-вот отправят на отдых, но как можно было это сделать, если сам министр народного образования республики - его старинный товарищ?

На перемене Калоев, как ни в чем не бывало, пристраивался к компании одноклассников и после ненастойчивых расспросов ("Ну что, Чугун, был у директора?") и ленивых ответов ("Э-э, какой директор, ты что?!") подходил ко мне и тоном заговорщика спрашивал:

- Серож, а ты в Тбилиси на метро катался?

- Конечно, и не один раз, - удивлялся я глупому вопросу.

- А-ха! - с бешеной радостью сипло орал Нодар. - Смотрите, смотрите, у него очко железное: он на метровом катался! Я тебя спросил: "Ты на метровом катался?", а не "на метро", понял? - О-хо-хо! - продолжал уже не так громко потешаться он, не найдя должной поддержки у приятелей: уж больно примитивной и "детской" была шутка.

На этом, однако, в тот неприметный пасмурный день Чугун не успокоился. На выходе из школы маленький, ростом с шестиклассника, Калоев зашёл под мышку к "каланче", Жорику Базаеву, и стал азартно рассказывать тому, как на биологии залез Галке Гужвий под юбку и даже полапал там кое-что!

- Э-э, иди, ну, кому другому болтай! - с ленивой ухмылкой попытался отвязаться от него Жорик.

- Ты что, я болтаю, да? А кто врёт? Кто врёт - того ишак полюбит! - взбеленился Нодар.

- Вот ты и врёшь, - осклабившись, уже нарочно заводил его Жорка.

- Я твоё всё ломал! Я с тобой, как с человеком, а ты... - прижав одной рукой к груди папку, а вторую вытянув вперед, словно бронзовый вождь пролетариата на постаменте, разразился гневной тирадой Чугун.

- Э-э, смотри на этого Чугунёнка! Я твоё тоже всё не ломал? - возмутился Базаев и попытался было дать обидчику пинка своей ногой-оглоблей, но тот ловко увернулся и дал стрекоча.

Под возгласы Эдика Леваневского: "Жорик, я - не подстрекатель, но я бы не стерпел!" Базаев бросился вдогонку за обидчиком, пузырём надувая за спиной болоньевую куртку, однако шустрый Нодар улизнул всё ж таки от него.

- Ладно, куда ты денешься, завтра в школу придёшь у меня... - запыхавшись и поправляя длинный чуб, пригрозил Жорка.

Утром следующего дня, перед первым уроком, Жорик, конечно, поймал незадачливого Нодарчика и немножко поучил его уму-разуму, но без злобы и особого усердия: так, прихватил слегка сзади за шею и несколько раз ткнул провинившегося носом в замызганный подоконник. Нодар помычал-помычал, поскулил немного, процедил сквозь зубы пару ругательств, да и успокоился. То, что произошло всего лишь получасом позже, заставило забыть нас об этом эпизоде.

В кабинете физики, в отличие от других кабинетов нашей школы, стояли закрытые, "глухие" столы: они полностью скрывали ноги сидящего за ними человека. О таком преимуществе этих столов мы никогда не задумывались, но был среди нас один - Овик Аветисян, которому очень понравились эти закрытые столы, настолько понравились, что он прямо на уроке, не в силах более бесстрастно наблюдать стройные ножки Мзии Тетрадзе, стоявшей у доски, запустил руку в штаны и... принялся под прикрытием фанерной ширмы ритмично терзать свой созревший половой орган!

Сидел он, разумеется, один, в заднем ряду, и, возможно, никто бы не заметил этого вопиющего факта, не достойного советской школы. Но сидевшая в параллельном ряду Фатима Шамоева боковым зрением уловила-таки невидимые колебания возбужденной плоти, повернула голову и встретилась глазами с уже затуманенным от блаженства взглядом Аветисяна. Тот, вероятно, появлению публики женского пола только обрадовался, считая, к тому же, мальчишницу и хулиганку Шамоеву "своим человеком", и продолжил непотребное занятие с утроенной энергией!

Даже много чего повидавшая на своём коротком веку, умевшая сквернословить не хуже пацанов, Фатима чуть не свалилась со стула! И первый раз в своей жизни отпетая двоечница и нарушительница дисциплины решилась донести об увиденном учительнице - нашей "классной", Татьяне Сергеевне.

После уроков Татьяна вызвала всех парней, кроме Овика, в кабинет алгебры. С Овиком она уже поговорила отдельно, он попался нам навстречу и с идиотской улыбкой напутствовал:

- Идите, идите, с вами там проведут воспитательную беседу!

- Вах, смотрите на него! - искренне поразился Нодар Калоев. - Наверно, на физике в карманный бильярд играли мы все, кроме него одного, или я что-то перепутал?

Хотели мы от души посмеяться этой шутке Нодарчика, но "классная", словно цербер, уже ждала нас на пороге своего кабинета...

Татьяна была строга и сосредоточена: шокирующая весть, вероятно, потрясла её до глубины души. Она закрыла плотнее дверь и так начала спасительную для наших душ лекцию:

- Похоже, все вы знаете, что у нас произошло, не так ли? Ну так вот, дорогие мои, вы вступили в пору полового созревания, теперь вы уже не дети, хотя в головах у некоторых из вас за последний год мало что прибавилось. - Хочу предостеречь вас, - раскраснелась она от волнения и застучала костяшками пальцев по столу, - многие мальчики в вашем возрасте начинают заниматься онанизмом! Это очень вредная и опасная для вашего здоровья привычка, и вы должны помнить об этом, как бы ни утаивали свои дурные наклонности! О прилюдном же занятии этой мерзостью я и говорить не могу: в таком случае надо уже обращаться за помощью к психиатру!

Запретив себе говорить о такой мерзости, как публичный онанизм, она, тем не менее, воодушевленно продолжала:

- Когда мы жили в удаленном военном городке на Урале, под окна нашей квартиры по вечерам приходил один солдат и занимался онанизмом у всех на виду. Вот ребята, до чего может довести половая распущенность! - Конечно, этот солдат был уже болен, - со знанием дела подытожила она, - и его, наверно, направили на принудительное лечение в психиатрическое отделение.

"Интересно, - подумал я, - а служить его дальше оставили? Или отправили в дисбат?"

Потом Татьяна еще говорила об Аветисяне, что "Ованес ей дал слово" (!) и нам ни в коем случае нельзя дразнить его, напоминая о случившемся; что можно "необдуманным и грубым словом" нанести ему "моральную травму", которая будет "беспокоить его всю жизнь"...

Мы сидели, смущенно опустив глаза в столы. Один лишь Мишка Бетоев, наклонив голову пониже и спрятавшись за широкой спиной Андрея Захарова, корчил рожи и втихомолку давился смехом. Он-то уж очень давно "вступил в пору полового созревания", о чем свидетельствовали щетина на подбородке и пузырек с марганцовкой в кармане. А лично мне было неловко за Татьяну: я не мог объяснить почему, но мне показалось, что она этой беседой залезла без спросу каждому из нас не только в штаны, но и куда-то очень глубоко в душу. И потом, мне было обидно: ведь лично я не занимался онанизмом на глазах у Шамоевой!

Выйдя из класса и покинув зону слышимости, мы принялись живо обсуждать "урок половой сдержанности". Больше всех ёрничал Мишка. Хлопая папкой по спинам Валерку, Эдика и Зуру, он со смехом поучал:

- Поняли теперь, лоботрясы: дрочить - вредно для вашего здоровья и здоровья Татьяны! Надо их всех драть, драть и драть, и Татьяну - тоже!

- Миша, Татьяну мы лучше тебе оставим, хорошо? - под одобрительный хохот съязвил Жорик .

Сорокалетняя женщина - а примерно столько было "классной" - в наших глазах была уже безнадежной старухой...

На следующее утро, напрочь забыв о запрете Татьяны, Нодар Калоев радостно заорал навстречу появившемуся Аветисяну:

- Овик-джан, андзрев?6

Непробиваемый Овик никак не отреагировал на обидную реплику, ему, казалось, вообще всё было по фигу: как ни в чем не бывало, он полез здороваться с нами, не снимая с лица своей придурковатой ухмылочки. С того дня до самого окончания школы за ним закрепились клички "хуруш" и "морфинист". Почему "морфинист"? - Не знаю. Наверно, потому, что цель и тех, и других - "вечный кайф"...

Только вот никому из нас, кроме Нодара, тем утром шутить не хотелось: первым уроком была химия, и весь восьмой класс "а" напоминал стадо овец, понуро бредущих на заклание.

Школа наша, надо признаться, представляла собой жалкое зрелище: драный линолеум, голые стены в большинстве кабинетов, заплеванные и заваленные "бычками" туалеты для мальчиков. Лишь один кабинет поражал своей оснащенностью и порядком. Это был даже не кабинет, а целое царство на 3-м этаже, отгороженное от остального убогого мира стеклянной дверью с замком. То были владения преподавателя химии Полины Акимовны Шелудько. Владения состояли из холла, стены которого были расписаны неизвестным художником на химические темы (колбы, мензурки, портрет Ломоносова и т.п.), кабинета, лабораторного класса, каждый стол которого был оснащен водопроводным краном с мойкой, а также двух бывших санузлов, используемых в качестве кладовок для посуды и реактивов. В кабинете химии стоял кинопроектор для просмотра учебных фильмов, плотные шерстяные шторы закрывались ав-то-ма-ти-че-ски!

Полину Акимовну все боялись и называли только "химичкой", её крутой нрав был явлен мне, новичку, на первом же уроке. Ничего подобного я не встречал в своей школьной жизни ни до, ни после. "Джигиты" наши, даже самые отчаянные, на её уроке сидели тихо, как кролики перед удавом. В гневе химичка была страшна: испепеляющий взгляд, хищно раздутые ноздри, властный, не терпящий возражений крик. Кто станет её очередной жертвой сегодня? - Таким был главный вопрос, который волновал всех нас.

И вот, фамилия жертвы прочитана в журнале: ею стала Ритка Слюсаренко - плотно сбитая розовощёкая акселератка, рядом с которой некоторые наши мальчишки выглядели пигмеями. Еле живая, она вышла к доске в своем школьном платье, укороченном по моде "мини"; онемевшим, как от новокаиновой блокады, языком она что-то там замямлила о валентности, выводя на доске "H2O", "CO2" и прочее. Полина грозно наблюдала за ней из глубины класса, и вдруг прямо на глазах лицо её сначала порозовело, затем покраснело, как помидор, а ещё через мгновение приобрело густой свекольный оттенок.

- Слюсаренко! - в бешенстве вдруг заорала химичка так, что все разом подскочили. - Немедленно марш на место! Нечего мне тут сиять голыми ляжками, девушка называется: как не стыдно!

Ритка сначала побледнела, как полотно, затем покраснела до корней волос и, низко наклонив голову, бросилась почти бегом на место. Химичка же чеканным шагом стремительно подошла к своему столу и, окинув орлиным взором класс, вынесла свой вердикт:

- Слюсаренко - два балла! - Я ставлю оценку не только за знания, но и за отношение к моему предмету! - торжественно пояснила она, обводя взглядом кабинет, наглядные пособия и портреты химиков-корифеев Менделеева, Кюри и Ломоносова, как бы заручаясь их поддержкой.

И если румяный Ломоносов отстраненно глядел куда-то в потолок, то лохматый изобретатель периодической системы, насупив брови, действительно осуждающе буравил взглядом легкомысленную Слюсаренко: поделом, мол, тебе - не заголяйся!

- Следующая тема нашего занятия: "Кислоты"! - устрашающе произнесла химичка.

Все вздохнули с громадным облегчением, так как эта спасительная фраза означала одно: больше спрашивать сегодня она никого не будет.

После ненавистной химии мы, расталкивая друг друга, неслись на урок физкультуры.

- Авоэй, гони гусей! - восторженно вопили мы, прыгая вниз по лестнице через три ступени.

Для большинства из нас физкультура была единственным праздником в монотонной череде школьных будней. Тут можно было от души поиграть в "баскет", эта игра не требовала заучивания каких-либо правил или формул, здесь торжествовали природная ловкость, сноровка, физическая сила; ну, и ещё нужны были навыки владения мячом, которые шлифовались с детства на дворовых площадках. Только один человек мог испортить нам праздник - физрук Бугайченко. Наш класс он откровенно не любил, так как среди нас не было ни одного достойного, с его точки зрения, "спортсмэна".

Бугайченко, несмотря на славянскую фамилию, говорил по-русски с сильным акцентом и мог грубо обложить учеников двухэтажным грузинским или армянским матом. Он был тренером-профессионалом по волейболу и в параллельном 8 "б" им была сколочена целая команда, которая неизменно брала все призы на районных соревнованиях, а двое из этой команды - "фитили" Белухин и Григорянц - входили даже в состав юношеской сборной республики!

К баскетболистам же Бугайченко относился свысока, называя их "корзинщиками" и "глистами". Иногда он нарочно, чтобы лишить нас возможности поиграть в "баскет", вспоминал вдруг про школьную программу и заставлял нас прыгать через козла, бегать стометровки, подтягиваться на перекладине. Как материли мы его сквозь зубы в эти минуты: это ж надо - лишить нас единственной в школе радости! Все знали, что парни из 8 "б" давно уже не вспоминают обо всей этих козлах и стометровках и беспрерывно играют на уроках в волейбол, причем Бугайченко сам участвует в игре в качестве разыгрывающего.

В тот день Мишка Бетоев, как обычно в последние дни, спустил в раздевалке штаны и, морщась от боли, принялся обмывать марганцовкой свой пострадавший от неразборчивой любви орган. И надо же было такому случиться, что именно в эту минуту в раздевалку нагрянул Бугайченко!

- Бетоев, что у тебя там? Получил по яйцам, что ли? - в свойственной ему манере "участливо" поинтересовался он, но разглядев через Мишкино плечо "подарки Венеры" у того на "конце", сразу же сменил тон:

- Магис дэда ватире!7 Ты что, сдурел? Не понимаешь, где ты находишься? Триппер свой в школьной раздевалке отмывает!

- Какой триппер, то-о! - попытался возмутиться Мишка, быстро натягивая штаны, - порезался, ну!

- Ты мне мозги не крути, дегенерат, чтобы сию минуту твоей ноги тут не было, и на физкультуре без справки из вендиспансера не появляйся!

Он быстро обвёл нас взглядом и накинулся теперь на всех:

- А вы что помалкиваете? Триппер хотите здесь подцепить от этого засранца? Бондаренко, что в руке прячешь? Я эту сигарету тебе сейчас в глотку затолкаю!

- Не моя это, не моя, Бетоев дал подержать, - испуганно залопотал Генка, благо, что Мишка уже выскочил из раздевалки и не мог опровергнуть его враньё.

- Посмотри на себя, дохлятина, волейбольным мячом прибить можно, - заводился Бугайченко, - а туда же: "бычок" в зубы! Живо в зал - строиться!

Что могло нас ожидать на уроке после такого разноса, спросите вы? Всё что угодно, кроме любимой игры! Физрук погнал нас на турник и даже журнал откуда-то вытащил, стал ставить оценки за подтягивание, чего вообще не бывало никогда! Хорошо подтягивался среди нас только Андрей Захаров, - несмотря на свои внушительные габариты и вес за 80 кг, на перекладине он крутился, как пушинка. Он даже удостоился похвалы Бугайченко, хотя тот и называл Андрея за глаза и в глаза "колхозником":

- Захаров - молодец! Давай, готовься к районным соревнованиям по спортивной гимнастике: перекладина и брусья! Понял меня, да?

Ну, а я и Генка Бондаренко подтянулись всего по два раза и получили по "трояку".

Декабрь заканчивался, а долгожданный снег на холмах нашего микрорайона никак не мог продержаться хотя бы один день. От дождей и снежной кашицы все грунтовые тропинки и дороги развезло так, что ступить было некуда. А к нашему с Андреем Захаровым дому от школы не было проложено ни одной асфальтовой дорожки, поэтому каждое утро мы приносили с собой к школьному крыльцу по килограмму жирной рыжей глины на каждом ботинке. "Неужели так и придётся встречать Новый год в этом болоте?" - сокрушался я.

И только 29 декабря природа сжалилась над нами и разрядила за одни сутки чуть ли не полумесячный запас снега. Снег падал огромными - размером с яблоко - хлопьями, накрывая мохнатыми шапками деревья, крыши домов и автомобилей. Он ложился на мокрую теплую землю так плотно, что не успевал таять. Весь наш микрорайон как будто ватой обложило - эхо пропало совсем, пронзительные клаксоны "Икарусов" звучали глухо, словно из-под земли.

Матери заставили нас с Андреем надеть шапки: снег пошел, как-никак! Хотя необходимости в этом не было: термометр показывал плюсовую температуру, а меховую шапку под таким мокрым снегом можно было испортить. Здесь более уместны были кавказские кепки-аэродромы, которые ребята нашего возраста не носили. По дороге в школу нам попался Нодар Калоев; на непокрытой голове его вырос небольшой сугроб, снег лежал на бровях, ресницах, даже на его покрытых черным пушком скулах.

- Вах, снегурочка! - сострил Андрей, сбивая снег с головы Чугуна.

- Сам ты снегурочка! - обиделся он, по-обезьяньи ловко отскочил в сторону, быстро слепил снежок и запустил им в Андрея.

- Погоди, сейчас накормлю тебя этим снежком, - незлобиво пообещал Лондрэ.

Мы подошли к школе и увидели, что лестница, спускавшаяся по склону к школьному крыльцу, находится под плотным обстрелом. Огонь вели девятиклассники по своим девчонкам, Эдик Леваневский и Жорик Базаев - по всем нашим, кто ни попадётся.

- Прекратить огонь! - зычно скомандовал Лондрэ, но тут же получил снежком в ухо.

- Жорик, это - твой последний снежок в жизни, - пригрозил Захаров и, бросив портфель в снег, мощно припустил за долговязым.

- Фиг догонишь! - прокричал Базаев, но через несколько метров поскользнулся и тут же был накрыт огромной тушей Захарова.

Пришлось бедному Жорику немножко мокрого снежку покушать, вперемежку с грязью и мелким мусором. Отчаянно отбрыкиваясь и матерясь, он, наконец, вырвался из объятий Захарова.

- Сука, ты мне оба уха снегом забил! - задыхаясь и прыгая на одной ноге, прокричал он.

- Сука - твоя наука; давай, я в одно ухо тебе дам, а из другого снег сам вылетит, - предложил свою услугу Лондрэ, - а потом - наоборот!

В эту же минуту Эдик и Валерка Солодов "мылили" Нинку Кречетову, и та даже как-то не очень энергично отбивалась, а только оглушительно и радостно визжала. На горизонте появилась ещё парочка наших - Лена Родина и Ланка Оруджева, и похоже было, что они даже завидуют Нинке... Короче, все радовались снегу, все были веселы и довольны, кроме одного Жорика!

Кстати, о наших девчонках, - наверно, пора о них тоже немного рассказать.

За первой партой в центральном ряду сидела первая красавица нашего класса - Мзия Тетрадзе. Да-да, та самая Мзия - виновница вечного позора Овика Аветисяна! Всю первую неделю своего привыкания к новому классу я никак не мог разглядеть её лица: она сидела всегда в одной и той же позе, наклонив голову над столом так, что густые черные волосы оставляли видимым только кончик носа. Она ни на кого не смотрела, голову поднимала только для того, чтобы взглянуть на доску, и всё время или что-то писала, или рисовала у себя в тетради.

Когда по окончании урока она вставала, почти все мальчишки в классе, как по команде, переводили взгляд в её сторону, на её стройную фигурку дикой серны. Каждое её грациозное движение было наполнено негой, томлением и царственной ленью. Она никогда никуда не торопилась, не суетилась, голос её звучал крайне редко, а если и звучал, то чуть слышно. Но когда я впервые хорошенько рассмотрел её лицо, признаться, оно разочаровало: нос тяжеловат и чересчур длинен, глаза из-под полуприкрытых век смотрят сонно и равнодушно, но моих приятелей, вероятно, данное обстоятельство не огорчало. "Вах, зачем смотреть в глаза, когда есть более привлекательные части тела?" - сказал бы в ответ на мои замечания кто-нибудь из них.

Всерьёз конкурировать с Мзией в красе и грации могла только Лена Кондакова - дочь нашей физички Галины Петровны. Если Мзия являла собой образец восточной красоты, то Лена с равным успехом претендовала на звание первой русской красавицы школы. Она была пошире в бедрах, походка и движения её были не столь изящны, зато большие карие глаза излучали ум, иронию и живой интерес ко всему окружающему. И неудивительно: она была круглой отличницей, а по алгебре и геометрии могла дать двойную фору любому из нас.

Лишь Герман Лазвиашвили из 8 "б" мог с успехом соперничать в точных науках с нашей Леной. Они и выступали на всех олимпиадах тандемом. Что скрывать: я засматривался на неё, но о каком-то близком общении даже не мечтал, настолько Лена казалась мне недоступной. Не я один, все наши пацаны держались от неё на почтительном расстоянии: дочь физички, как-никак!

На Лану Оруджеву никто из наших джигитов особого внимания не обращал: еле выступающая грудь, угловатая, слегка сутулая фигурка, да ещё, к тому же, острый язычок. Она могла высмеять так, что неделю потом будешь ходить героем анекдота. Но внимательный взгляд непременно должен был остановиться на её глазах редкого медового цвета, они всегда смотрели насмешливо и с вызовом, а в глубине таили что-то непостижимое, почти бесовское. На её хрустальном виске пульсировала тонкая голубая венка, острый подбородок всегда был вздернут немного вверх, чувственные губы слегка скривлены в ядовитой усмешке. Эта девушка обладала скрытыми от глаз, но драгоценными достоинствами. Тогда, в восьмом классе, ни я, ни кто другой из нас этого не понимал и не чувствовал: ну что требовать от неотёсанных оболтусов!

То ли дело - пощипать и слегка потискать смешливых Нинку Кречетову и Ритку Слюсаренко! Куда как проще и приятнее! Обе подружки к пятнадцати годам вполне достигли женских кондиций и на уроках физкультуры вызывающе бугрились под футболками и трико зрелыми и аппетитными формами. Нет, особых вольностей они не допускали, от откровенных заигрываний десятиклассников шарахались, как чёрт от ладана. По всему было заметно, что они пока толком и не понимают, для чего природа налилась в них таким соком, и что с ним, собственно говоря, делать. Что-то тягучее, приторно-сладкое порой скапливалось в их груди, просилось наружу, но не у кого было спросить или подсмотреть, что в таких случаях делать, а липкие взгляды волосатых переростков пугали: ведь во взглядах этих таилось целое море неизведанного и непонятного. Они уже знали, конечно, как появляются дети на свет, но знание это было куцым, неполным: в тени оставались некоторые подробности, а как выглядит обнажённый юноша, они представляли себе только в самых общих чертах...

Остальные девчонки, увы, не могли рассчитывать вообще на какую-либо толику нашего внимания, - то ли по причине непроходимой глупости, то ли в силу физических недостатков, то ли из-за некоторых просто комедийных чёрточек характера, как у Карины Овсепян, к примеру. Карина была патологической трусихой и, естественно, эта её черта являлась постоянным предметом мальчишеских насмешек. Стараниями Эдика Леваневского, наполовину армянина, к ней приклеилась обидная и неприличная армянская кличка, настолько неприличная, что переводить её здесь я воздержусь.

"А как же комсорг класса - усатая девушка Сюзанна Галстян? - спросите вы. - Она тоже не имела успеха у ваших парней?" Хм... Шутите, да? Дело в том, что Сюзанна могла похвастать не только усами, но и пушистыми бакенбардами, завивавшимися колечками на румяных скулах. Кроме того, на уроках физкультуры комсорг демонстрировала тщедушным одноклассникам такие окорока под спортивной формой, что юношам было не до шуток! Рука у Сюзанны была тяжелая, в случае чего она и в нокаут могла послать какого-нибудь острослова. Нодар Калоев хорошо знал силу её удара правой! Перспективы романтических отношений со сверстниками противоположного пола её не беспокоили нисколечко: она твёрдо знала, что к 19-20-ти годам обязательно выйдет замуж за какого-нибудь портного Робика или фотографа Грачика, вернее - её выдадут родители. Так же, как когда-то выдавали замуж её мать, бабушку и прабабушку...

Почти до самого окончания 8-го класса ни одной парочки у нас не наблюдалось: рановато! Были тайные симпатии, были "Дульсинеи", как у Эдьки с Валеркой в свое время, но чтобы кто-то встречался, гулял с девушкой постоянно, - нет, такого не было! Помощь в этом тонком деле налаживания отношений пришла оттуда, откуда совсем не ждали: от нашей собственной учительницы! На одном из уроков физики в мае месяце Галина Петровна отвлеклась от темы урока и посетовав, что её Лене после длительной болезни даже не с кем погулять на свежем воздухе, вдруг неожиданно предложила мне и Эдику составить одинокой "бедняжке" компанию!

Я весь напрягся, даже оцепенел, судорожно размышляя: "Меня, вероятно, приглашают третьим, который для начала в качестве "прикрытия" вовсе не лишний, или?... - Нет-нет, ничего иного и быть не может: ведь я даже ростом пока не вышел, чтобы кавалериться с красавицей Леной! Конечно, Галина приглашает меня только приличия ради, чтобы вся затея не походила на слишком уж откровенное сводничество!" Эдька, похоже, тоже не ожидал такого поворота событий. Он неуверенно, даже испуганно, посмотрел на меня и спросил:

- Ну что, пойдем, прогуляемся?

- Давай, - с напускным равнодушием согласился я.

А что мы ещё могли ответить Галине? Отказаться? - О-хо-хо! Мы были вынуждены соглашаться в любом случае, даже если бы Лена была "крокодилом"! Но в том-то и заключался фокус, что Лена была отнюдь не "крокодилом" и, разумеется, Галина знала цену дочери не хуже нашего брата, поэтому ее приглашение можно было счесть за высокую награду. Весомость этой награды утраивалась после здравого размышления о том, что инициатива Галины не могла не быть одобрена самой Еленой Прекрасной!

Так в пятнадцать лет я первый раз отправился на свидание с девушкой, которая мне очень нравилась, но отправился - увы! - не один. И если до прогулки я ещё тешил себя глупой надеждой ("А вдруг она сама не разобралась, кто ей больше нравится?"), то уже на первой стометровке нашей прогулочной дистанции мне стало ясно, кому из нас Лена отдает предпочтение. Эдька сразу же начал зубоскалить и, на мой взгляд, довольно пошло:

- Лен, а на озере ты в этом году уже купалась?

- Да нет, что ты, прохладно пока купаться-то!

- А в ванной?

"Боже, - перевернулось всё во мне, - что он мелет, он же не с Риткой Слюсаренко трепется?" "Ну, сейчас она осадит тебя!" - подумал я и... ошибся. Лена задорно и искренне рассмеялась, а я - занудный и скучный "блюститель нравов" - был посрамлен. Дальше - больше! Я попытался было вернуть её "на путь истины", сурово предостерегая о вреде пустой болтовни, но тщетно: Лена явно оказалась не "моим человеком"! Любая развязная глупость, любая рискованная моряцкая шуточка, произнесенная Эдиком, вызывала у Лены - у нашей умницы и отличницы Лены! - приступ смеха и раскрепощенного веселья. "Да он просто ей очень нравится!" - догадался я, наконец. Лишь только так можно было объяснить её "падение".

Оставшуюся часть прогулки я уже, вне всякого сомнения, был третьим лишним и продолжал вышагивать с ними только потому, что совсем отчалить было как-то неудобно. Зато о следующей встрече Эдька с Леной договаривались уже вдвоем, и, разумеется, о моем участии не могло быть и речи. Одним словом, Елена Прекрасная сделала свой выбор.

Горевал я совсем недолго, не больше двух дней. Что оставалось мне теперь? - Футбол, хоккей по телевизору, компания Андрея Захарова, с которым мы всё больше сближались, несмотря на разные "весовые категории". Наша прежняя команда, "клуб друзей Эмки Хуршудовой", распалась. С кем был теперь Эдик - мы знаем, Валерка Солодов почти одновременно с Жориком Базаевым приобрел магнитофон "Маяк", после чего они стали на пару фанатами рок-музыки: "Deep Purple" шагали по планете! Мишка Бетоев исчез, а куда - никого из нас, честно говоря, не интересовало. Приближалось жаркое и сонное лето, бурное течение нашей жизни замедляло ход, девчонки-одноклассницы вообще были где-то далеко...

Перепелиное озеро - вот что нас манило и объединяло летом! Мы собирались человек по пять-шесть - ходить в одиночку или вдвоем было небезопасно - и по пыльной проселочной дороге под палящим солнцем минут за сорок достигали голубой глади любимой "купалки". В дороге навстречу нам обязательно взлетало два или три пассажирских лайнера: через Перепелиное озеро, а потом через наш микрорайон был проложен коридор для взлёта всех самолётов, вылетавших из Тбилисского аэропорта на север и запад. Мы восторженно задирали головы вверх, определяя марку самолёта.

- Ту-104! - кричал Тофик Мамедов. - Генка, это наверно твой Реваз полетел!

- А-а, какой там, на фиг, Реваз, - выругавшись, недовольно отвечал Генка Бондаренко, - он только на юг летает, в Ереван, на Як-40...

Реваз - это муж старшей Генкиной сестры Ирины, в семье которой и жил Генка. Родителей у него не было, сестра была намного старше - лет, наверно, на пятнадцать. С лётчиком Ревазом Генка не ладил, как и с сестрой, впрочем. Время от времени в семье разгорались настоящие баталии и Генка выходил из боёв всегда проигравшим: куда ему справиться со взрослыми родственниками! Вот и в последний раз он был жестоко разгромлен и наказан: его роскошные курчавые патлы до плеч, из-за которых завуч нашей школы запретила Генке приходить в школу, были не просто укорочены, а сбриты "под ноль"! Генка сказал, что такого оскорбления Ревазу не простит до самой смерти... Но Тофик был не посвящен в эти дела и продолжал заливаться:

- Хоть бы разок в кабине пилота посидеть на взлёте! Хотя бы на Як-40! Ты, Генка, счастливчик: наверно, не раз в кабине летал!

- На фиг нужна мне эта кабинка, - зло отвечал Генка, играя желваками, - в гробу я её видал, я на этой железяке вообще ни разу не летал! Летают тут твари, по утрам выспаться не дают...

- Ни разу не летал? - не поверил Тофик. - Да не свисти ты, кто поверит? А если и правда, то - дурак!

Генка уже сжал кулаки и готов был ответить обидчику, но тут вмешался Эдик, урезонивая Тофика:

- Оставь ты его в покое с этим самолётом, не видишь: не в себе человек?

- У него ещё волосы не успели отрасти! - съязвил с подтекстом Лондрэ. - Ничего, скоро опять будет кучерявым...

На озере мы любили заплывать подальше, ложились на спину и, медленно перебирая ногами, слушали несущуюся с другого берега музыку: там располагался какой-то пансионат. "Pardonnez-moi!.." - надрывая связки, просила у кого-то прощения Мирей Матье, а мы блаженно щурились на солнце, мирно покачиваясь на глянцевой поверхности водоёма. Напившись чистейшей озерной воды, отправлялись назад. Заряда свежести и прохлады хватало не более чем на полчаса пути, а затем жестокое солнце вновь начинало нещадно выпаривать влагу из наших тел - хоть назад возвращайся!

Дорога с озера лежала через территорию, жестко контролируемую враждебными нам группировками местной шантрапы. Встреча с этими шоблами ничего хорошего не сулила нам. Но выбирать неудобную окольную дорогу - по кустистым холмам и буеракам - мы считали унизительным для себя. Столкновение с шантрапой происходило всегда по примерно одному сценарию, с оклика: "Эй, Вас-с-ся, сюда иди!" Всех русоволосых парней со славянской внешностью шантрапа называла "васями".

Мы подходили, и начинался "гнилой базар": "Откуда и куда идёте? Одолжи три рубля, одолжи ласты, маску, часы" и тому подобное. В шобле состояло человек восемь-десять, большинство из них - совсем малолетки лет по двенадцать-тринадцать, но с палками. Главари же, заводилы, были примерно нашего возраста, и числом мы их превосходили. Это обстоятельство меня, как человека нового и неопытного, поначалу настраивало на благодушный лад ("да мы сейчас эту мелюзгу в минуту разгоним!"), и я отвечал довольно резко на наглые притязания.

Но тёртый калач Генка предостерегающе тыкал меня в спину и затягивал за футболку вглубь нашей компании. Уж он-то знал секрет устройства этих "бандформирований"! За малолетками с палками всегда стояла очень опасная криминальная шпана и даже, возможно, какой-нибудь вор в законе. Стычки эти заканчивались чаще всего миром после того, как Генка узнавал кого-нибудь из главарей, называл по имени, и обстановка разряжалась. Но однажды и Генка не смог нам ничем помочь.

Мы шли, как обычно, с озера сквозь знойное марево своим маршрутом и на входе в III микрорайон решили завернуть в гастроном, за лимонадом. У магазина стояла группа подростков: человек пять-шесть. Лица почти всех из них нам были знакомы по прошлым встречам, и лишь одного мы видели впервые. В отличие от всех нас, он в такую жару одет был не в футболку, а в белую рубашку с закатанными по локоть рукавами. Незнакомец был худ, сутул, бледен и, пожалуй, даже младше нас примерно на год. Вот только глаза у него были совсем не мальчишеские: мертвые, остановившиеся, чуждые каким бы то ни было эмоциям. Кто-то из его "свиты" остановил нас, предложил Генке отойти в сторону. "Он - вор, он - вор!" - испугано-восхищенным шепотом стал разъяснять Генке статус незнакомца его подручный. "Вор" в это время мрачно уставился на меня и брезгливо процедил:

- Одолжи часы, ну!

О том, что вещи, "одолженные" таким вот субъектам, никогда не возвращаются, мы все прекрасно знали. У меня на подобный случай была заготовлена про запас фраза о "подарке отца", - поэтому, мол, часы не одалживаются. Я её и озвучил, зная, что раньше этот аргумент срабатывал. Но на "вора" моя заготовка не произвела никакого впечатления, и он повторил уже с явно угрожающей интонацией:

- Одолжи часы, ну-у!

Тут во мне проснулась обычная человеческая гордость, не терпящая каких-либо условностей и не признающая таких вот "воров".

- Может, тебе ещё и плавки мои одолжить? - спросил я, приподымая пластиковый пакет с мокрыми плавками.

- На х... мне твои плавки! - злобно выкрикнул оскорбленный "вор" и, подпрыгнув, ударил меня ногой в живот. Тренированный пресс легко принял далеко не могучий удар, и я лишь отпрянул на пару шагов назад.

- Э-э, за что ты его ударил? - возмутился Андрей Захаров и толкнул "вора" в плечо так, что тот едва устоял на ногах.

- Ауф-ф, чеми то!8 - с ужасом прошептал за его спиной Генка Бондаренко, понимая, чем теперь грозит Андрею это заступничество.

"Вор" же опешил, не ожидая отпора, но тут же пришел в себя и на блатном жаргоне мрачно пообещал:

- Обратку9 мою скоро получишь, - жди, шени могиткани!10 - Цавидэт!11 - резко скомандовал он своей "свите".

С тяжелым чувством мы отправлялись домой, позабыв про лимонад.

- Лондрэ, ты что - идиот, не видишь - кто перед тобой? - принялся распекать Захарова Генка. - Вмешиваться нельзя, ты теперь для него - худший враг, а про Серёгу он уже забыл!

- Геныч, пошел ты на... с вашими гнилыми воровскими законами, в гробу я всех этих обкуренных видел, понял? Там, где я вырос, не заступиться за товарища считалось западло, а у вас здесь всё - шиворот-навыворот, - храбрился Андрей, но глаза его тревожно забегали.

И было от чего встревожиться: перед огромной оравой шпаны, вооруженной палками и железными прутьями, даже наш Геркулес был бессилен!

- Ладно, ладно, только тебе лучше теперь куда-нибудь смыться на пару недель, - посоветовал Генка.

- Не буду я прятаться, вот им! - согнул в локте руку Андрей.

Мрачные мысли лезли мне в голову после этого происшествия. Поневоле я стал виновником стычки, поставившей под удар моего товарища. Я не находил в себе смелости поддержать, если надо будет, Андрея. Я не был таким уж трусом от природы, просто я не видел смысла в своей помощи: какая разница, один будет Андрей стоять перед шоблой, или вместе со мной? Хотя по большому счету понимал, насколько подлы такие рассуждения... Тлетворный яд местных "законов" постепенно проникал и в моё сознание. "Что поделаешь, - размышлял я, - теперь уже я не имею права вмешиваться в разборку между "вором" и Андреем. Таковы местные порядки, а в чужой монастырь со своим уставом не ходят!"

Развязки этого конфликта долго ждать не пришлось. На следующий день мы с Андреем и Тофиком Мамедовым "качались" на солдатском стадионе. Когда собирались уже уходить, увидели, как по пустырю в сторону стадиона пылит огромная шобла шантрапы: человек двадцать-тридцать, не меньше. Впереди белела рубашка "вора". Как он узнал, где можно найти в это время Андрея, неизвестно. Возможно, кто-то из наших знакомых настучал. Андрей предложил нам с Тофиком добираться домой через гарнизонный городок. Тофик, как не имевший к конфликту прямого отношения, не возражал. А я всё-таки взбунтовался и сказал, что останусь с ним. Но Андрей, видимо, не хотел, чтобы я был свидетелем его позора, и решительно погнал меня в сторону солдатских казарм. И всё же я решил далеко не отходить и наблюдать за происходящим на расстоянии, чтобы в крайнем случае - если все накинутся его бить - позвать на помощь солдат.

Андрей подошел к толпе и встал против "вора", его сразу же обступили "шестёрки" с палками в руках. Что там, в центре круга, происходило, было уже не видно, но, судя по статическим позам шпаны, Андрея не били. Потом он куда-то исчез из поля моего зрения: его головы не было видно. Минуты через три толпа расступилась, и он вновь появился: уходил от них неуверенной походкой, опустив голову. "Шестерки" вдогонку ему пинали, подымая фонтаны пыли, комья засохшей глины и выкрикивали что-то обдное. Я нагнал его почти у самого нашего дома: побледневшее лицо было в пыли, в пыли были и спортивные штаны - от колена и ниже. "На колени поставили!" - холодея, догадался я.

- А, Серёга, - сдавленным голосом вымолвил Андрей, - видишь, как меня обосрали, пидарасы! - Но ничего, я их маму ещё высушу... Всех, поодиночке, - неуверенно пообещал он и вытер пот со лба, оставляя грязный след на запыленном лице.

Каникулы - какими бы длинными они не были - закончились, наступило первое сентября. Летняя жара и безделье, признаться, порядком надоели нам, и заставлять нас идти в школу не требовалось. Приподнятое настроение наше в этот день даже не испортила химичка Полина Акимовна: она вновь напомнила нам о себе, выпроводив меня и Андрея Захарова в парикмахерскую прямо с урока. Сделала она это как всегда в высшей степени артистично: только войдя в класс и даже не поздоровавшись, окинула пронзительным взглядом ряды наших голов и тоном фельдфебеля приказала:

- Амелин и Захаров - в парикмахерскую! На моем уроке в таком виде вам делать нечего!

Как будто в этот праздничный день её больше ничего, кроме наших хипповых причесок, не интересовало. Даже завуч, Гаянэ Багратовна, старалась первого сентября не портить себе и нам настроение и не обращать, до поры до времени, внимание на наши шевелюры. Но химичка есть химичка! Впрочем, не очень-то мы с Андреем горевали: поход в парикмахерскую избавил нас от сомнительного удовольствия присутствовать на первом в этом учебном году химическом "аутодафе"!

Вернулись мы только к большой перемене перед третьим уроком, когда Зура Бучукури на весь холл рассказывал очередную невероятную историю про своего двоюродного дядю, подпольного миллионера. Скаля в широкой улыбке - от уха до уха - лошадиные зубы, он трубил своим зычным голосом:

- Короче, тётя Ида - это моя тётка - рассказывает моему отцу: "Разбираю, в кладовке хара-хуру разную и натыкаюсь на старый-старый портфель с замком - пухлый такой! Повозилась с замком немного, открываю, а там - пачки засаленных десятирублевок, такие старые, что плесенью покрылись! Вечером Гия приходит, я ему этот портфель с деньгами показываю, а он смотрит, брови хмурит и никак не может вспомнить, когда он его притащил, откуда портфель вообще взялся! Вспоминал-вспоминал - так и не вспомнил, и говорит лениво так: "Ладно, давай, почисть их и отдашь мне, не выбрасывать же, ну!" Представляете: живёт человек - деньги даже пачками не пересчитывает!

- Вах, мартла?12 Зура, ладно, ну, тебе заливать, кто поверит, что он даже пересчитывать деньги не стал? - возразил ему Генка.

- Да ты что, я сочиняю, по-твоему, да? Клянусь мамой, так она всё и рассказала! - взорвался Зура. - Может, потом он их пересчитал, но грязные трогать не стал, это точно! Ты такой же недоверчивый, как мой Робик!

- Вах, вот ведь какие интеллигентные люди на свете живут: грязными деньгами руки испачкать брезгуют, вот это люди - я понимаю! - восторженно воскликнул Нодар.

Мы все так и повалились на подоконники после его слов, а сам Зура чуть не подавился от смеха - закашлялся даже! О том же, кто такой Робик, я расскажу попозже.

Короче, у всех нас первого сентября настроение было приподнятым. Но я никак не мог взять в толк: почему у меня оно не просто приподнятое, а какое-то необыкновенное, будто меня кислородом накачали! И потом только понял: девчонки! Они были тому виной! Я совсем другими глазами смотрел на них. Они ли стали другими, я ли изменился за эти три летних месяца, - скорее изменилось всё, мы все стали другими, мы просто выросли... Спустя несколько дней я обнаружил, что и многие мои приятели испытывают подобные чувства. Нас как магнитом потянуло к девчонкам!

Ещё год назад мы собирались исключительно в мальчишеские компании, теперь же мы жаждали совсем другого общества. В наш класс пришли две новенькие "комсомолки": молоканка13 Наташа Величкина и Ирма Бердзенишвили, и обе они привлекли наше внимание: Наташа - своим простодушием и откровенной сексуальностью, а Ирма - напротив, таинственностью и полной закрытостью. Появился у нас и новый товарищ - белокурый красавчик Женька Малышев, которого мы сразу же прозвали "Жако".

В эти же дни началась моя регулярная переписка со старшей сестрой Ольгой, жившей в Новосибирске, где она училась в университете. "И что ж тут особенного?" - спросите вы. Разве братья и сестры не писали друг другу писем во второй половине XX века? Писали-то писали, но для меня, пятнадцатилетнего, эта переписка означала слишком многое: во мне вдруг признали суверенную личность, удостоили права участвовать во "взрослых" разговорах!

Сестре было девятнадцать, и она невольно сравнивала свои школьные годы с моими. "А проводите ли вы диспуты, готовите ли стенгазеты, о чем спорите?" - спрашивала она меня. Ничего, кроме едкой ухмылки, такие вопросы не могли оставить на моей физиономии. Сестра не догадывалась, что за Кавказским хребтом комсомольская романтика страны Советов не ночевала никогда, и если в нашей школе и существовала комсомольская организация, то только на бумаге: носить комсомольские значки у наших джигитов считалось дурным тоном. Учителя наши иногда устраивали "политинформации" по разнарядке, но все эти мероприятия, как правило, с треском и скандалом проваливались. Стоило только какому-нибудь подневольному докладчику затянуть нудную песню о решениях очередного съезда комсомола, как шумная и многочисленная галёрка живо останавливала его возгласами: "Кар-р-роче, Склифосовский!", несмотря на возмущение надзирающей учительницы.

Наша "классная" Татьяна Сергеевна долго не могла понять этого и очень старалась наставлять нас на путь истинный, регулярно устраивая для нас полезные в воспитательном смысле мероприятия. Но терпение и у неё лопнуло после предновогодней вечеринки, организованной для нас по её инициативе: пирожное, лимонад, портативный проигрыватель с пластинками... Схватилась за голову она уже тогда, когда оказалось, что из музыки мы не желаем слушать ничего, кроме сумасшедшей и заводной композиции "День рождения" группы "Beatles". Ну-ка, найдите эту запись и заведите её на полную катушку! Каково? Вот и нашей Татьяне пришлось несладко!

А потом всё пошло и поехало вразнос: Нодар Калоев обкурился планом14 в туалете (на фиг ему были нужны Татьянины пирожные?) и сломал два стула в кабинете алгебры, Мишка Бетоев с Жориком Базаевым попытались затащить в тот же туалет Мзийку Тетрадзе... Короче, Татьяна сама закрыла досрочно праздничное мероприятие и разогнала нас по домам, клятвенно пообещав, что больше ничего подобного устраивать не будет. Было это, правда, уже давно: почти год назад...

Разумеется, сестра спрашивала меня в письмах не только о комсомольской жизни. Её интересовало, что я читаю, как оцениваю того или иного поэта, но главное - она искренне рассказывала мне о своей внутренней жизни и я точно знал, что с родителями Ольга никогда не бывает столь откровенна. И я старался платить ей тем же...

В новом учебном году "классная" у нас сменилась: Татьяна Сергеевна, намаявшись, с радостью покинула нас, и мы, к всеобщему удовольствию, перешли "под надзор" физички Галины Петровны Кондаковой. Галина никогда не читала нудных нотаций и давала дышать каждому из нас так, как он может и хочет. И в то же время, она никогда не заигрывала с нами и была достаточно строга. Кондакову уважали все, включая таких неуправляемых субъектов, как Нодар Калоев и Жорик Базаев.

С того самого момента, как её дочь Лена стала встречаться с Эдиком Леваневским, Галина всерьёз занялась образованием будущего моряка. За пару-тройку месяцев способный парень из закоренелых троечников выскочил в отличники по точным наукам. А как же иначе: вступительные экзамены в мореходку были не за горами!

И ещё одна новость очень нам пришлась по душе: мы избавились от физрука Бугайченко! Его место занял хорошо известный нам по подменам основного преподавателя Ашот Иванович Карапетян - добродушный и флегматичный человек, мастер спорта по плаванию в недалёком прошлом. Он даже физически являлся полным антиподом своего предшественника: злой и скорый на расправу Бугайченко был будто сплетен из сухожилий, веревок и канатов, а розовощекий и полнотелый Ашот Иванович состоял, казалось, из одних подушек, думок и прочих ублажающих плоть предметов. Единственное его требование к ученикам заключалось в том, чтобы... просто приходить на урок. Он ставил "пятерки" всем, кто не имел прогулов без уважительной причины. Сбылась наша мечта: мы могли играть в "баскет" до одурения все уроки напролёт!

Вы спросите: а как же футбол - король среди игровых видов спорта на Кавказе? Ну что ж, "Футболист" у нас тоже был, пусть и один единственный - Зура Бучукури. Зура просто изводил весь класс и преподавателей своим любимым рассказом о его дружбе с товарищем по спортшколе, армянином Робиком. О чём бы Зура не заговаривал, рано или поздно он вспоминал о своём закадычном приятеле. Обычная в общем-то дружба двух парней вырастала в рассказе Зуры до прямо-таки героических масштабов, опровергая легенду о якобы имевшей место извечной вражде грузинских и армянских футболистов и болельщиков.

- Ну и что, что он - за "Арарат", а я - за "Динамо"! - орал он так, что звенели стекла в окнах. - Мы же убивать друг друга из-за этого не будем! Вот, говорят: "Армяне всё купили!" Или шутят, например: "Миру - мир, армянам - деньги!" - А я вот лично друга, лучше, чем моего Робика, в жизни не встречал! - начинал он уже рвать рубашку на груди.

Слушая эту тираду первый раз, мы слегка недоумевали от сумасшедшего напора Зуры, тем более, что никто его не опровергал, не спорил с ним. Ну, дружишь и дружи себе, хорошо, да? Но когда этот горячий монолог повторялся во второй, в третий раз, каждый его вопль уже сопровождался взрывом хохота. Все просто держались за животы! А он не понимал, почему все смеются, и даже обижался.

- Э-э, что смешного, то-о? Гижия!15 - затыкал он рот хохочущему соседу по парте.

Как показали первые же дни нового учебного года, не только мы по-другому глядели теперь на девчонок, но и они - на нас. С удивлением я обнаружил, что за лето вымахал с Ритку Слюсаренко, к которой в восьмом классе и подойти-то стеснялся: настолько велика была разница в росте. Во взглядах некоторых одноклассниц, посматривавших на меня теперь снизу вверх, можно было уловить нотки восхищения, и это не могло не радовать меня. Кому же не понравится, когда его поедают глазами прекрасные создания!

Не помню уже, кто первым проявил инициативу, но не прошло и недели, как мы оживленно обсуждали с девчонками варианты совместного времяпрепровождения в выходные дни. Сначала решили закрыть купальный сезон на Перепелином озере, а затем - прокатиться на "канатке" на Мтацминду16. На озеро из девчонок с нами согласились пойти Ритка с Нинкой, новенькая Наташа, Мзия, Лана Оруджева и две Лены: Родина и Кондакова. Новенькую Ирму Бердзенишвили уговорить не удалось, хотя у Женьки Малышева это почти получилось, - так обаятельно и застенчиво он прогревал холодную "царицу Тамару" своей обворожительной улыбкой. Ирма сказала, что не умеет плавать и загорать не любит, поэтому - что она там будет делать? Златоуст Женька уверял, что тоже не будет купаться и составит ей компанию: они "будут сидеть на склоне холма, философствовать и наблюдать за купающейся молодежью". Видали "старичков", да? Ирма рассмеялась, но всё же вежливо отказалась, остроумно заметив, что не любит подглядывать.

И вот солнечным воскресным утром мы - семь девчонок и восемь парней - отправились на озеро. В дороге сразу же стала ясна "диспозиция": Эдик, естественно, с Леной Кондаковой, Жорик и Генка на пару охмуряют Мзию Тетрадзе, остальные - временно не определились.

И вот, платья, юбки, блузки - долой, и мы с робким наслаждением созерцаем полуобнаженные тела наших подружек... Самая высокая грудь и крутые бедра оказались, разумеется, у Лены Кондаковой, самые длинные ноги - у Лены Родиной, самая красивая фигура - у Мзии Тетрадзе, но эта истина и не требовала дополнительных доказательств, то есть раздевания. Лифчик Мзийки не очень плотно облегал её небольшую грудь, и Генка с Жориком, заговаривая зубы своей собеседнице, так и норовили залезть взглядом туда, за ободок чашечки... Чуть шею себе не свернули, уф-ф!

В ту же минуту Валерка Солодов, по обыкновению, с безнадёжной тоской, простодушно и откровенно пялился на нежный бугорок внизу живота под мокрыми плавками Ленки Родиной. Она только что вышла из воды, отжимала волосы, и, заметив нескромный взгляд Валерки, повернулась к нему своим худым, как у мальчишки, задом: на "это", мол, можешь глазеть сколько угодно!

Но больше всех нас поразила Наташа Величкина. Гармоничными формами она похвастать не могла: ноги коротковаты, животик выступает, но зато её бикини были самыми смелыми и вызывающими. Из-под узкой полоски материи откровенно выглядывали, дразня и сводя с ума нас, темно-русые кольца волос! Девчонки наши, заметив скандально торчащую растительность у новенькой, в ужасе таращили глаза. Сама виновница происшествия этому конфузу значения не придавала. "Фи, и что ж тут такого? Я же не голая!" - всем своим поведением подчёркивала она.

Только не подумайте, что все мы были такими озабоченными сластолюбцами! Вот Андрей Захаров и Тофик Мамедов заплыли себе на середину озера и на девчонок - ноль внимания!

Евгений Малышев в отсутствие Ирмы решил заняться Ланой Оруджевой, которая в своей резиновой шапочке была больше похожа на лягушонка, а не на секс-диву. Но эстет Женька очень быстро уловил загадочные флюиды, исходившие от этого "гадкого утёнка", или, то бишь, "гадкого лягушонка", и с упоением предлагал Лане "ещё раз погрузиться в пучину озера и выйти из неё обновленными, искушенными" и ещё чёрт знает какими: не помню всю его болтовню дословно!

Ланка с любопытством поглядывала на новичка, не переставая кривить в усмешке свои чувственные губы: да, такого "фрукта" у нас в классе, да и в школе, пожалуй, ещё не было. А он самозабвенно жестикулировал, ерошил копну своих белобрысых волос, театрально закидывал голову назад и лучезарно улыбался. "Ну вот, - равнодушно размышлял я, валяясь на песке, - ещё одна парочка намечается! Интересно, какие бы детишки могли родиться у Ланки с Малышевым? У неё - волосы черные, как антрацит, у него - выгоревшее на солнце мочало, у него кожа - белая, как сметана, у неё - в изгибах шеи и рук смуглая, как у цыганки. Оч-ч-чень интересно!" И вдруг злость и раздражение накатили на меня: "А вот фиг вам, а не детишки, не дождётесь! Не бывать этому рыжему вместе с Ланкой! Нечего наших девчонок с толку сбивать, - понаехали тут, понимаешь!"

- Эй, Жако! - закричал я, - у тебя плавки по шву разошлись!

- Где, где? - растерялся и покраснел Женька, осматривая себя кругом.

- Шутка: проверка бдительности! - успокоил я его, довольный тем, что "обломал ему кайф".

Ланка вопросительно посмотрела на меня, и я не заметил в её взгляде осуждения или досады. Мне даже показалось, что ей польстило моё вмешательство. Какой ни есть, а знак внимания! И вдруг я стал думать о ней, прислушиваться к её голосу, уставился на её тонкие пальцы: они нервно теребили край полотенца. На других девчонок почему-то смотреть больше не хотелось, - никогда со мной такого не было...

Всю обратную дорогу с озера я плелся позади всех и изучал завитки темных волос, спадавшие на тонкую шею Ланы Оруджевой. Пару раз она оглядывалась и успевала перехватить мой поспешно убегающий взгляд. В это мгновение смятение охватывало нас обоих. Ланка быстро опускала глаза в землю и отворачивалась. Меня же начинал терзать классический вопрос всех впервые влюбленных, вернее ещё и не влюбленных, а просто "положивших глаз" на объект своего интереса: "И что же такого я нашел в ней, почему - она, а не Нинка, Лена, Мзия или Ирма, к примеру?" Может, вот в этих завитках волос всё дело? Ни у кого они так волнующе не вьются, не струятся по нежной смуглой впадинке на затылке... Очень хочется коснуться губами этой впадинки, этих завитков, вдохнуть поглубже их аромат, чтобы запомнить как следует, а потом вспоминать, вспоминать без конца...

"Тьфу ты, размечтался, балбес!" - ругнулся я себе под нос, наткнувшись на замурованную в землю автопокрышку. Хорошо ещё, что не растянулся у всех на виду, вот было бы "представление"!

Неделю спустя вся наша компания в том же составе, кроме приболевшей Ланы Оруджевой, отправилась прошвырнуться в город. Отсутствие Ланы меня несколько огорчило: я начинал уже думать о ней каждый день, мне хотелось, чтобы теплый огонёк, согревавший мою душу, разгорался, мне хотелось больше знать об этой девушке, видеть её почаще, мне даже хотелось видеть смену её скромного, как и у всех нас тогда, гардероба... Платье с отложным воротничком, в котором Ланка ходила на озеро, мне понравилось: такого ни у кого не было - это точно!..

Но, увы, она заболела, навестить её я ещё не могу: между нами, кроме той волнующей переглядки на обратном пути с озера, ничего пока не было. Я даже не знаю, где она живёт. Никто, похоже, кроме меня, особо не сокрушается по поводу её отсутствия. Малышев на этот раз пристроился к Лене Родиной, и она была весьма рада этому обстоятельству!

И вот наш жёлтый "Икарус" 63-го маршрута прибывает на площадь "Дидубе", мы гурьбой спускаемся в метро, выходим наверх на станции "Ленинис моэдани"17 и, не торопясь, направляемся вниз по проспекту Руставели. Впереди всех - наш "вожак" Лондрэ Александрович Захаров, его цветастая рубашка расстёгнута почти до пупа, непослушный казачий чуб лихо завалился в сторону, лаковые старомодные штиблеты, приобретенные его отцом в гарнизонном "Военторге" группы советских войск в Германии, ослепительно блестят на солнце, в зубах у него - сигарета "Люкс"!

Он напевает вполголоса свою любимую песню: "Стук колес, стук колес, скоро-скоро придёт паровоз!" и ежеминутно смачно сплёвывает на широкие плиты руставелиевского тротуара. Чуть позади его чинно ступает неразлучная парочка - Эдик с Леной Кондаковой. Эдик прекратил баловство с сигаретами, под влиянием Лены и её мамы стал послушен, благообразен и политически грамотен. Лена осталась такой, какой она и была: милой, строгой и прекрасной.

Вся остальная наша ватага плетётся вперемежку сзади, только Валерка с Генкой - совсем на отшибе. Они озабочено подсчитывают имеющуюся наличность и обсуждают, как побыстрее отколоться от остальных и свернуть в какую-нибудь пивную. Проспект Руставели соблазняет нас многочисленными погребками, забегаловками и кафешками, из открытых окон и дверей несутся сногсшибательные ароматы! Мы заходим для начала в "Воды Лагидзе", затем спускаемся в подвальчик за "аджарули"18, хорошенько там подкрепляемся и спешим на станцию канатной дороги: ведь выходной день стремительно убывает!

Каждый из нас, конечно, с родителями или без них уже бывал на Мтацминде и катался на канатной дороге. Но вместе со своими приятелями и девчонками - совсем другой эффект! Мы забиваемся в маленький вагончик, Жорка Базаев сразу же прижимает Мзию Тетрадзе к поручням, с наслаждением трётся своими мослами о мягкие Мзийкины выпуклости и вдохновенно пудрит ей мозги:

- Сейчас мы поднимемся на высоту орлиного полета, и я буду крепко держать тебя, дорогая, чтобы ты, не дай бог, не упала! Ведь ты не хочешь разбиться насмерть в неполные шестнадцать лет, не так ли? Ой, смотри: птичка полетела, а вон там - собачка побежала! Смотри-смотри: собачка нас увидела и лает, лает!

- Жорка, бессовестный, ты что прилип, как... Отойди от меня, тебе говорю! - сердится Мзия и пытается отстраниться.

- Куда ж я отойду, родная, здесь люди стоят; если я отойду, им придётся выпрыгивать из вагона, тебе их не жалко? - продолжает свою игривую болтовню Жорик.

Наверху, на Мтацминде, Валерка с Генкой, наконец, утоляют свою жажду, и их обоих что-то очень быстро развозит от пары кружек пива.

- Ты на кого пивом дышишь? - угрожающе рычит Генка на Валерку и трясет того за грудки.

Приходится Андрею тумаками приводить обоих пьяньчужек в чувство. Девчонкам эта комедия явно не нравится, и некоторые даже жалеют об испорченном выходном...

А я подхожу к парапету смотровой площадки и напряженно всматриваюсь в голубую даль на северо-западе. Там, далеко-далеко, на расстоянии почти в сотню километров, сверкает на солнце белоснежный купол Казбека. В обычные, даже ясные дни, красивейшая вершина Кавказа отсюда не просматривается: чтобы она появилась на горизонте, должна быть идеальная, кристальной чистоты видимость. Именно в такой день нам посчастливилось оказаться на Мтацминде. "Жаль, что Ланки нет здесь, - подумал я с грустью, - на этой смотровой площадке, перед этим ослепительным видом, мы, наверно, обязательно бы заговорили друг с другом..." Ни с кем больше из нашей компании мне не захотелось делиться своей радостью, впечатлением от увиденного. Уверенность в том, что совсем скоро мы с Ланкой обязательно будем стоять здесь только вдвоем, волновала меня до дрожи, до холодных мурашек между лопатками... Не мог же я ошибаться в этих доверчивых завитках волос на её шее?

На обратном пути мы обсуждаем варианты дальнейшего "сближения": несмотря на некоторые издержки, большинству из нас нравится проводить время вместе. Что вот только из всего этого выйдет в итоге? На "ура" принимаем мы предложение встретиться в следующий раз на дне рождения у Лены Родиной! Будем танцевать! Даём задание Тофику Мамедову: тащить "маг" с самыми лучшими и свежими записями. Брат Тофика, Искандер, учится в Одесском университете и ежегодно привозит домой записанные на ленту новинки западной рок-музыки.

- Тофик, что-нибудь потяжелее там: ну, "Sweet", "Nazareth"! - со знанием дела наставляет Тофика Генка.

- Ма бэби, Джонстон, хенки-пенки! - орем мы с Андреем вдвоем хриплыми голосами на всю улицу, пугая прохожих и предвкушая кайф будущей вечеринки.

Но меня "заводит" не только предстоящий танц-балдёж. Я-то знаю, что ещё заставляет бешено биться моё сердце: я надеюсь и жду, что Ланка поправится к следующей субботе...

Субботу пришлось ждать очень долго: школа с ее уроками, внеклассными мероприятиями, домашними заданиями никак не вписывалась в наши планы. Всё это было так некстати, так мешало нам жить свободной, раздольной жизнью, чёрт побери! И как назло "задавать всё больше нам стали почему-то", особенно усердствовала математичка Татьяна, наша бывшая "классная". Почти никто из нас уже не успевал выполнять её гигантские домашние задания, поэтому в большую перемену перед алгеброй начинался массовый сеанс списывания. Списывали всегда у Ленки Родиной, которая работала качественно и точно, как швейцарский хронометр.

Но всё-таки она наступала, эта долгожданная суббота! Я надеваю свою оранжевую атласную рубашку, скрепляю манжеты тяжеленными запонками со стеклянными камнями, - такой "снаряд", если вылетит от резкого движения, и покалечить может! Лондрэ выливает на себя полфлакона одеколона "Салют", запихивает пачку "Люкса" в нагрудный карман рубашки... Мы готовы!

Дома у Ленки Родиной нас ждёт сюрприз: отозвалась на приглашение Ирма Бердзенишвили! Вся, как серебряная струна, на высоченных каблуках, в умопомрачительных очках-телескопах! Вокруг неё уже увивается Женька Малышев. "Да, эти под тяжелый рок танцевать не будут! - подумал я. - Ну, и фиг с ними!" Ага, вот и Ланка: в кримпленовом платье с воротником-стойкой, волнуется, сверкает восторженно глазами... Похоже, сделала "химию" - с ума сойти! Ох, что-то сегодня будет! За столом долго не сидим: какие ещё салаты-бисквиты? - Сдвигай столы!

- Тофик, врубай на полную! - нетерпеливо командуем мы.

В ту же секунду бешенный рёв бас-гитар разрывает наши перепонки, как безумцы, срываемся мы с места и летим в центр танцевального круга. Сумасшествие начинается с забойной увертюры группы "Sweet" - "Set Me Free"!

- О, это - серьёзная музыка! - рычит Андрей и исполняет свой грациозный танец гиппопотама.

Он тяжело переступает ногами-бутылками, играет чудовищными трицепсами и с усилием потирает друг о друга свои здоровенные кулаки где-то в области паха, как будто хочет высечь искру и развести там огонь... Рядом с ним пристраивается Валерка и, закрыв глаза, крупной дрожью трясётся в конвульсиях, причем делает это совсем не в такт громовым аккордам: музыкальным слухом природа его обделила. Ну, а я и Генка Бондаренко с немыслимой амплитудой вращаем лохматыми головами, будто хотим, чтобы они поскорее оторвались и полетели куда-нибудь далеко-далеко!

- Они очень долго учились этому в кружке художественной самодеятельности при Дворце пионеров! - саркастически ухмыляясь, кричит на ухо Ирме Бердзенишвили её ухажёр Женька, но та даже не может оценить его юмор: её глаза в ужасе от увиденного лезут на лоб.

Эдик Леваневский вопросительно посматривает на свою Лену: можно ли и ему немножко побалдеть? Но уловив в её взгляде неодобрение, остаётся на месте. И всё-таки вокруг нас образуется небольшой кружок танцующих благопристойно, с постными физиономиями, однако попасть в бешенный ритм им никак не удаётся (умора!) и девчонки начинают недовольно пищать: "Поставьте что-нибудь другое!"

Отработав первый номер программы, мы подбираем музыку для медленного танца, и я впервые приглашаю Ланку.

- У тебя теперь прическа, как у Роберта Планта! - с ходу, ещё не успев отдышаться, делаю я ей, как мне кажется, суперкомплимент.

- Да, - простодушно удивляется она, - а кто это?

- ?!?! - пораженный, словно громом, не нахожу я слов. Но взяв себя в руки, разъясняю ей "азы":

- Роберт Плант - вокал "Зепплингов"!

- Я знаю, кто такой Макс Планк, а о Роберте Планте с его "Цыплингами" ничего не слышала, - продолжает издеваться она надо мной.

- Макс Планк, Макс Планк... - перебираю я в памяти имена известных рок-звёзд. - Это из какой "банды": из "Кинкс" или "Тимбервулфс"?

- Макс Планк - знаменитый физик! - просвещает меня Лана.

- А! - радостно вспоминаю я, и мы вместе смеёмся.

Медленный танец у нас ничем особенным не отличался, так танцевали на всех танцплощадках страны: абсолютно ничего сложного, требовалось только в такт мелодии переставлять ноги и - боже упаси! - не наступить на ногу девушке. Ну а руки, руки - они попросту обнимали стан, либо спину, либо плечи партнерши. В зависимости, так сказать, от степени близости.

Близости между нами ещё никакой не было, поэтому мы держались друг от друга на "комсомольском" расстоянии. Положив руки на Ланкину талию, я ощутил сквозь материю платья скользкий шёлк комбинашки и тепло трепетной плоти. Её тонкие, невесомые руки не лежали у меня на плечах, а лишь робко касались их. Мне хотелось сказать ей, что я не упаду, если руки положить, как следует. Но я не решался, и вообще, весь мой героический пыл, подпитанный энергичным рок-н-роллом, куда-то улетучился. Я упёрся взглядом в Ланкин хрустальный висок с голубой прожилкой и старался совсем отключить у себя выдох, чтобы только вдыхать и вдыхать аромат её волос...

Потом я ещё танцевал с виновницей торжества - Леной Родиной, с Ниной Кречетовой, Наташей Величкиной и отметил про себя, что Лена, пожалуй, чересчур худа, а Нинка с Наташей - наоборот, в талиях совсем не прощупываются. Но всё это было "не то". Их близость, их дыхание не волновали меня, и болтал я с ними во время танца без замирания сердца.

День рождения завершался, как и положено, под мелодию Дж. Ласта "Вечеринка закончилась", но нам не было грустно, потому что всего лишь через неделю, как выяснилось, нас ждало продолжение этого праздника жизни: на свой день рождения всех пригласила Нина Кречетова!

Около десяти часов мы высыпали из подъезда в благодатное тепло сентябрьского вечера. Стайка местной шпаны внимательно, как в зоопарке, разглядывала нас, но приставать никто не приставал: нас было слишком много. Не спеша мы проводили девчонок, оставалась только Ланка, - она жила в "садах", районе старых малоэтажных домов за пустырем, на окраине микрорайона. Её мы провожали втроём: я, Андрей и Тофик. Пройдя пустырь по пыльному просёлку, мы спустились в ложбину "садов". Вот и Ланкин дом - типичная для грузинских сёл двухэтажная постройка из глинобитного кирпича с террасой.

- Это не наш собственный дом, - упредила наши возможные вопросы Лана, - он - государственный, тут на первом этаже ещё семья живёт, а мы - на втором. - Пойдёмте, я вас с мамой познакомлю, - потянула она нас во двор, - ну, на минутку, пожалуйста!

Что делать - поднялись мы наверх по старинной чугунной лестнице. Из прихожей видим ярко освещенную большую гостиную с круглым столом посередине.

- Мама, мама! - кричит Ланка. - Иди, я познакомлю тебя с ребятами!

Из гостиной выходит высокая, выше Ланки, моложавая женщина с яркими чертами восточной красавицы. Она приветливо смотрит на нас и произносит низким грудным голосом:

- Милости просим, очень рады вашему визиту, проходите, проходите!

Мы, конечно, отказываемся, Андрей с Тофиком - особенно энергично, тогда Ланка просто представляет нас, а её мама протягивает каждому из нас ладонь, сложенную лодочкой.

- Очень приятно, - говорит она, - наверно, вы сегодня напрыгались вволю и очень устали. Уж я-то знаю: вальсы ваше поколение не танцует, Ланина старшая сестра Эля тоже одни твисты танцевала!

- Твист - это уже прошлый век! - вставляет вдруг молчун Тофик.

- Ах, уже "прошлый век"! - смеется Ланкина мама. - Подумать только, а как же называются ваши танцы, которые вы сегодня танцевали?

- Они не имеют названий, - мрачно и веско отвечает за Тофика Андрей. - Мы пойдем, извините! Идёшь, Серёга?

- Да, мы пойдем, извините! - подтверждаю я.

- Ну что ж, заходите в следующий раз, спасибо, что Лану проводили, - совсем не обидевшись на Андрея, также мягко и доброжелательно завершает разговор Ланкина мама.

Ланка выскакивает за нами на лестницу и весело стрекочет, как мне кажется, только в мой адрес:

- Заходите-заходите, приходите-приходите!

Мы уходим со двора, запираем калитку, из высоких окон гостиной на втором этаже сквозь багровые шторы на улицу льется свет, оттуда доносится негромкий голос пианино, играют что-то меланхоличное и старомодное. "Мама играет или сестра, - подумал я, - Ланка не могла бы успеть!"

- Хорошо, что собаки нет, - прерывает мои размышления Лондрэ, сплевывает и, выудив из кармана последнюю сигарету, с наслаждением затягивается.

- Андрей, ещё успеем на футбол! - смотрю я на часы и вспоминаю про вечернюю трансляцию по телевизору.

- Вах, чеми то! - сокрушается он. - Бегом!

На второй тайм матча мы успели: наши обыграли Швейцарию - 4:1, Мунтян забил красивый гол со штрафного. Что ж, день завершался как нельзя лучше!

Утром следующего, воскресного дня я просыпался совершенно счастливым, но моё счастье - это не велосипед, не пластинка "Led Zeppelin", это даже не "маг", моё счастье впервые в жизни неосязаемо и эфемерно! Это ещё не любовь, но уже предчувствие её. Скоро-скоро что-то должно случиться, произойти! "Надо будет Ольге сегодня письмо накатать!" - думаю я. Письмо писалось вечером того же дня не без вдохновения, прямо скажем. Вот его оригинальный текст:

"Приветствую тебя, моя старшая, но отнюдь ещё не старая сестра!

В первой же строке своего послания спешу уведомить тебя, что пребываю я в самом что ни есть добром здравии, чего и тебе желаю! Жизнь моя протекает в целом благополучно, я хожу пока в среднюю школу, в 9 класс, в чем, впрочем, не вижу особого смысла. В точных науках я уже ничего не смыслю, а в любимых мною гуманитарных науках ничего не смыслят наши милые, добрые учителя. Давеча вот Пьера Безухова на уроке разбирали по косточкам, как на комсомольском собрании. "Предчувствовал ли он приближение и неизбежность Великой Октябрьской Социалистической Революции, или не предчувствовал?" Вот ты мне скажи: предчувствовал? Молчишь? То-то же! Мрак и холод склепа!

Mother and father тоже здоровы. С mother отношения портятся с каждым днём: противоречия и неприятие становятся трансцендентальными и неразрешимыми. Не по моей вине, смею тебя уверить! Бестактные вторжения в мою личную жизнь не прекращаются, хотя уже не раз, казалось бы, mother предоставлялась возможность убедиться в полной бессмысленности и бесперспективности такой линии поведения.

У меня к тебе будет просьба: вышли мне, пожалуйста, стихотворения Евтушенко из того твоего блокнота, помнишь? Очень нужно! И в первую очередь - "Со мною вот что происходит..." Ты только не подумай - со мной ничего не происходит, просто мы сейчас довольно тесно общаемся друг с другом вне школы, и мне требуются неформальные познания не только из области рок-музыки. Извини, писать ещё что-нибудь просто нет сил. Валюсь с ног: три часа почти впустую просидел над проклятыми алгеброй и геометрией! Твой брат Сергей".

Да, сестре - своему самому близкому другу до того дня - я сказал не всю правду. И всё потому, что появилась ещё одна правда, которую даже с самым близким другом не разделишь. У этой правды были вполне конкретное имя и даже место жительства.

Сказать, что время до следующей субботы тянулось ещё медленнее - значит, ничего не сказать. Оно не тянулось, оно ползло, словно улитка через площадь Тяньаньмэнь! Мы с Ланкой изнывали на уроках, не имея возможности ни поговорить толком, ни посмотреть друг другу в глаза. Особенно тяжело было в новых условиях переносить уроки химии. А химичка, как назло, просто с цепи сорвалась: она обязала нас оставаться после уроков на лабораторные занятия, и попробуй кто-нибудь откажись: "пара" в четверти обеспечена!

На одно из таких занятий пробивная Полина Акимовна привела - ни много, ни мало - фотокорреспондента городской комсомольской газеты. И через несколько дней на её страницах появился фоторепортаж с уморительным комментарием: "Они (то есть - мы) не видят своего будущего без химической науки, всё свое свободное время после уроков они проводят в лабораторном классе заслуженного учителя республики П.А. Шелудько"!

Статья так "понравилась" нам, что кто-то из парней вырезал её и приклеил жвачкой в заплеванном сортире для мальчиков - прямёхонько над загаженным очком! Никто из нас не удивился, когда Полина, каким-то образом узнав о "безобразии", без тени стеснения вломилась в туалет (там были, между прочим, посетители, справлявшие малую нужду), гневно сорвала газету и ещё наградила парой "ласковых" фраз ни в чем неповинных "бесстыдников", торопливо застёгивающих ширинки! Жаль, что это грандиозное событие не удалось запечатлеть на фотопленку, а то мог бы появиться ещё более впечатляющий репортаж с комментарием: "Заслуженный учитель республики П.А. Шелудько смело разоблачает врагов химической науки прямо на месте преступления"!

За перенесенные страдания судьба вознаградила нас в субботу роскошной вечеринкой. Золотая мама Нины Кречетовой вообще оставила нас одних, отправившись с подругой в кинотеатр. Впервые на нашем столе появилась бутылка сухого вина! И подобно тому, как в пьесе Чехова висящее на стене ружье должно было выстрелить, в нашем случае опорожненная бутылка должна была превратиться в "бутылочку"! Самое интересное, что сыграть в "бутылочку" предложил кто-то из девчонок, - кажется, Наташа Величкина.

Идея была воспринята на "ура", и мы на целых два часа позабыли и про рок-н-ролл, и про медленные танцы-обжиманцы. Перецеловались мы все друг с другом по нескольку раз. Даже мраморные холодные ланиты неприступной Ирмы Бердзенишвили были зацелованы нами до здорового порозовения. Она, похоже, сама от себя не ожидала такой прыти, - в конце вечера, во всяком случае, хихикала весьма нервно и подозрительно.

Осмелевшая под воздействием "Цинандали" Ритка Слюсаренко целовалась почти в губы. Во всяком случае - со мной. Но не её жирные лобзания были мне особенно приятны, а еле слышные прикосновения теплых губ Ланы Оруджевой. Целуя меня, она не смотрела в глаза, а только с молитвенной сосредоточенностью устремляла взгляд в ту точку на моей щеке, где хотела оставить отпечаток своих губ.

В конце этого памятного вечера мы ещё и песни пели под гитару Валерки Солодова. Он разучил недавно пару аккордов, и, свесив над грифом копну пшеничных волос, безбожно фальшивя, выводил гнусавым голосом ("под блатного"):

"Сизый дым создаёт уют, искры вьются и гаснут сами,

Пять ребят о любви поют чуть охрипшими голосами...

Ты ещё спишь, но ты так хороша, я целую твои коленки,

Милая лентяйка, скорей вставай, посмотри, какие на сливках пенки!"

Мы ему подпевали - каждый в меру своих возможностей. Ланка точно не подпевала, я заметил. Она по привычке кривила в едкой усмешке свои чувственные губы. "Ещё бы, - подумал я, - разве сравнится эта дребезжащая фанера с благородным пианино!"

После вечеринки нам немного подпортили настроение. У подъезда стояла группа смуглых черноволосых парней, взрослых и хорошо одетых. Это была явно не местная шантрапа. К нашему удивлению, они позвали Валерку, и тот, сразу как-то сгорбившись и посерев лицом, обреченно поплёлся к ним. Завязался разговор, нам неслышный. Было только заметно, как незнакомцы наседают на Солодова, а тот пытается оправдаться и что-то обещает, обещает... Особо выделялся в их компании один, в черной кожаной куртке и с неприятным оскалом золотых зубов.

- Чего они от него хотят? - и тут попытался вмешаться Андрей.

- Не лезь ты, ну, в их дела, разберутся сами! - остановил его Жорка. - Ты мою губу видел? Хочешь, чтобы и тебе её порвали, или на животе кожу порезали?

Компания черноволосых тем временем отвалила, прихватив Валерку с собой. Он даже не попрощался с нами, забыв обо всём. Тягостно и тревожно было у нас на душе. Куда его повели?

- Почему мы ничего не знаем, почему он отмалчивается? - спросил Тофик.

- Я его спрашивал не раз: бесполезно! - ответил Эдик. - Говорит: не твоё дело и баста!

Мы завернули за Нинкин дом, и тут в черноту вечера из какого-то окна, словно с того света, полилась странная музыка: "квакающая" ритм-гитара, мрачный, угрожающий рифф бас-гитары, затем - панические, отчаянные вопли трубы, и уже вдогонку нам - напряженные, трагические партии скрипок и виолончелей...

Зловещая музыка подстегнула нас, мы прибавили шагу, от безмятежности нашей не осталось и следа: за каждым фонарным столбом и кустом мерещилась нам теперь неведомая опасность.

Так мы прошли метров пятьдесят, после чего я всё-таки не удержался, спросил у Генки:

- Геныч, а это что за жуткий музон был, не знаешь?

- А, это американская группа "The Temptations", негритянская, - ленивым тоном знатока ответил он. - Название композиции длинное: что-то там про плохого папу, который то ли помер, то ли убили его... Короче, тёмная история...

- Под такую музыку только убивать... - угрюмо согласился Тофик Мамедов.

О девчонках мы, конечно, не забыли и всех развели по домам. В окнах Ланкиного дома всё так же рдели багряные шторы, на пианино никто не играл, из дальнего угла "садов" доносился однообразный наигрыш зурны: справляли то ли армянскую, то ли курдскую свадьбу.

Когда мы приближались к своим домам, Тофик Мамедов, сосредоточенно размышлявший о чем-то всю дорогу, ударил себя по лбу и воскликнул:

- Вспомнил, вспомнил, где я видел этого золотозубого и кто он такой!

- Ну, и кто он? - недоверчиво спросил я.

- Бандит, местный авторитет! Помнишь, брат Искандер рассказывал нам о встрече с ним в ночном автобусе, а затем уже мы вдвоём напоролись на него в шашлычной, что на горе?

- Ничего себе! - пораженный, присвистнул я. - Вот влип-то Валерка!

Летом Искандер Мамедов приезжал домой на каникулы и рассказал нам о происшествии, которое случилось с ним в последнем рейсовом автобусе, подвозившем его ночью с вокзала:

Рассказ Искандера Мамедова

Я всегда из Одессы самолетом летал, а тут вдруг билеты все раскупили на Тбилиси, и пришлось мне лететь до Сочи, а потом пересаживаться на поезд. Поезд пришел очень поздно, еле успел я на последний автобус, а то за такси "чирик"19 пришлось бы выкладывать. В салоне почти никого не было: старик какой-то деревенского вида, тётка пожилая, девушка - то ли грузинка, то ли армянка - не очень привлекательная, скромная такая. На второй или на третьей остановке от вокзала в автобус завалила компания парней, человек пять-шесть, некоторые - в черных кожаных куртках, хотя на улице совсем тепло было.

Увидев их, я как-то сразу напрягся, почувствовал недоброе, уж больно лица у них у всех были неприятные: мафиози чистой воды! Один из них, с маленькими, узко посаженными, глазками, прыщавый, сразу же тяжело уставился на девушку. Потом он обратился к своим приятелям на грузинском, что-то стал им предлагать, цинично и грязно ухмыляясь. Похоже было, что предлагал он им сделать что-то на спор, за деньги. После короткого препирательства цену установил, вероятно, их главарь - спортивного сложения парень в кожаной куртке с золотыми зубами. Сумму он назвал по-грузински, какую - я не понял, но то, что речь шла о деньгах, это точно. "Аси манети, аси манети!"20 - несколько раз повторил золотозубый.

Затем прыщавый подошел к девушке и заговорил с ней довольно ласково. Но девушка от его "ласковых" слов в ужасе отпрянула, громко выкрикнула что-то по-грузински и стала отчаянно озираться, ища поддержки у немногочисленных пассажиров. Я не мог просто так стоять и смотреть на всё это, поэтому громко крикнул с задней площадки:

- Эй, чего вы от неё хотите!

Прыщавый на меня даже не взглянул, лишь бровью дал понять приятелям, чтобы они устранили помеху. Ко мне неспешно, чуть-чуть прихрамывая, подошел один - невысокого роста, бледный, с остановившимся взглядом черных, непроницаемых глаз. Он сразу же ухватил меня за брючный ремень, потянув его книзу. Я обалдел от такой запредельной наглости, перехватил его руку, попытался оттолкнуть, но он тут же другой рукой достал из кармана нож и довольно сильно упёрся им мне в живот.

- Ти куда едищ? - с сильнейшим акцентом спросил он меня, обдавая гнилым дыханием.

- Домой! - ответил я.

- Если хочищ дамой, смотри туда, - показал он на заднее окно автобуса. - Ти - мёртви, ти здесь нет! Гайге?

Ненавидя себя за трусость, я повернулся к окну, в котором, однако, хорошо отражалось всё, что происходило в салоне.

Тут же подал голос старик, он попробовал урезонить шпану, но получил такой сильный удар в ухо рукояткой ножа, что только охнул и согнулся в три погибели. Пожилая женщина попыталась было причитать, но и её приятели золотозубого заставили замолчать

Девушка метнулась к двери, застучала в неё кулаком, закричала:

- Гаачерет, гаачерет!21

Но рядом с водителем уже стоял золотозубый и диктовал тому свои условия. Автобус не тормозил даже на остановках...

Я был уверен, что они собираются изнасиловать девушку, однако прыщавый не трогал её, а только уговаривал о чем-то всё с той же иезуитской ласковостью. Девушка закрыла лицо руками, плакала, мотала головой. Наконец, прыщавый тоже достал нож... Девушка запричитала ещё громче, потом нагнулась, и через несколько секунд я увидел в руках негодяя комок белой материи.

- Трусы заставили снять! - догадался я.

Прыщавый предъявил остальным свой "трофей", и они оживленно загалдели, выясняя, вероятно, честно ли тот выиграл свой спор и заработал ли "манети". Сошлись, скорее всего, на части суммы, после чего прыщавый "герой" подошел к девушке и со скабрезным поклоном вернул ей трусы... Та поспешно спрятала их в сумочке, дрожала она, как осиновый лист... Когда компания вываливала на улицу на конечной остановке, хромоногий дал понять красноречивым жестом, что отрежет мне язык, если я буду болтать, где не следует...

А потом уже Тофик рассказал мне, как они с братом встретили этого золотозубого в шашлычной. Чего они туда попёрлись? Все прекрасно знали, что шашлычная "на горе" - злачное и опасное место, где собирались местные воры и блатные. Искандеру вдруг захотелось шашлычка, и Тофик не остановил его вовремя. В шашлычной было грязно и пусто, лишь за дальним столом в глубине сидела тёмная компания. Оттуда Мамедовых спустя пару минут позвали:

- Сюда иди, ну!

- Кто? Я? - спросил Искандер.

- Да-да, ты!

Искандер подошел к ним и сразу же узнал золотозубого.

- Ты кто такой, почему не знаю? - спросил золотозубый.

- Я? Я - человек, приезжий, - стараясь сохранять спокойствие, пояснил Искандер.

- Откуда приежжи? - продолжил тот допрос.

- Из Одессы, учусь там.

- Ва, из Одессы? Одесса-мама? Ты - вор, да? - издевательски осклабился он, сверкнув золотом зубов.

- Нет, я студент.

- А-а, студент, а сюда покушить пришел?

- Ну да!

Золотозубый что-то сказал своим компаньонам по-грузински, те рассмеялись, издевательски поглядывая на Искандера.

- Лапаракоб картулад?22 - спросили они его.

- Нет, не говорю, - понял смысл вопроса Искандер.

- В карты играешь?

- Нет, не играю.

- В карты не играешь, девочек не е...шь, шашлык только любишь кушить? Хо, цади!23 Иди, куший свой шашлык!

Искандер сел за свой стол, они посидели несколько минут для виду, а потом по незаметной команде старшего брата быстро вышли, не дожидаясь, когда их обслужат. Какой уж тут аппетит, какой, к чёрту, шашлык!

Наступала осень, и дни рождения в нашей компании иссякли: ближайшее торжество надо было ждать только в конце января. Без повода никто собираться не предлагал, и виделись мы теперь только в школе. Но я даже рад был этой передышке, мне хотелось разобраться в себе, одному посидеть вечером дома, почитать стихи любимых поэтов: Евтушенко, Рождественского, Горбовского... Переписка с Ольгой стала более интенсивной, сестра поражала меня жаждой познания и энциклопедической начитанностью. Когда только всё успевает? Ну, ясно когда: не валяется часами на диване под гром рок-музыки, не носится в поисках новых пластинок и записей, а сидит в библиотеке. Последнее её письмо так и кипело праведным возмущением по поводу моей лени и невежества:

"...Читал ли ты, мой друг, Платона ("Пир")? Ну, а из мировой классической литературы - Ромена Роллана ("Жан Кристоф"- сила!)? А Бальзака? А Ч. Диккенса (хотя бы "Дэвида Копперфильда")? Мне стыдно за тебя! Считаю, что ты должен записаться хотя бы в одну более или менее значительную библиотеку. Потом будет поздно - по себе знаю: времени не будет хватать. Слава богу, что хоть за Рождественского взялся...

О личном: не боюсь с тобой поделиться, потому что ты уже вполне достиг того возраста, когда такие вещи не только хорошо понимаются, но и ближе воспринимаются. Недавно я имела "счастье" принимать у нас дома нашего общего знакомого И. К. Был, однако, и Лёвка Красовский с друзьями, но И. К. они встретили уже у нашего подъезда. Он (И. К.), вероятно, никак не ожидал с ними встретиться. За три года он у меня был всего один раз. Представь моё положение: естественно, что то, школьное, никогда не забудется, но у меня уже есть другой парень. Представил? А теперь "для полного счастья" представь, что чувство моё к И. К. всё ещё не остыло. Такого положения я не пожелала бы и врагу. Если ты меня хорошо знаешь, то, вероятно, догадываешься, как я поступлю. Для чего я тебе это говорю? Во-первых, для того, чтобы ты никогда не спешил, а во-вторых, чтобы всегда оставался верен себе и своим идеалам. Не сочти за нравоучение".

Здесь следует сделать некоторые пояснения: кто такой И.К., откуда есть пошло первое ("школьное") чувство моей сестры и т.д. За три года до описываемых событий мы жили в казахском городе Талды-Кургане, и сестра училась в десятом классе. Мне тогда было только двенадцать, а Ольга стала настолько взрослой, что почти совсем прекратила со мной общаться: мои убогие, с ее точки зрения, мальчишеские увлечения (футбол по "телику", спортивная статистика, книжки про индейцев) были невероятно далеки от её мира, её интересов, переживаний. У нее появился парень, но говорить с ней об этом было смертельно опасно!

Первая любовь моей сестры, одноклассник Игорь Калинин - высокий флегматичный парень с тонкими чертами бледного непроницаемого лица и большими темно-карими глазами. Я никогда не видел его улыбки, он производил впечатление человека-загадки, обладающего сильным магнетизмом. И моя впечатлительная сестра не устояла, поддалась его притяжению. Их регулярно стали видеть вдвоем, он приходил несколько раз к нам домой. Продолжалось всё это, однако, недолго: не больше трёх-четырёх месяцев.

Не знаю, что там было причиной расставания: то ли размолвка, то ли выяснилось, что он не любит её, хорошо только помню, как сестра однажды вбежала домой, бросилась прямо в пальто на кровать и не смогла сдержать громких рыданий. Я был испуган, никогда прежде мне не приходилось видеть такого безысходного отчаяния! Неуклюже, как только способен подросток 12-ти лет, я попытался ее успокоить, но натолкнулся на злобное: "Уйди, дурак!"

И вот настало время, когда сестра делится со мной своими любовными переживаниями! Вспоминая неудачную историю её первой любви, я самоуверенно думал, что у меня наверняка всё будет по-другому, без всяких там размолвок, истерик, разрывов и самобичеваний... "Если я полюблю, - загадывал я, - то это будет любовь на всю жизнь, и мы проживем с моей избранницей долго и счастливо. Никаких разводов! Никаких мещанских разборок, никаких взаимных обвинений, склок, как "у них", то есть у всех остальных!"

Между тем, неумолимо приближался Новый год - всем праздникам праздник! Лихорадочные приготовления, обсуждения программы мероприятий на зимние каникулы начались задолго до последнего учебного дня в школе. Выяснилось, что почти все девчонки не смогут составить нам компанию в новогоднюю ночь: праздник, дескать, семейный, и родители в силу этой традиции их не отпустят. Вечером 31-го или на следующий день - пожалуйста! Тогда мы решили: собраться вечером 31-го у меня, и до десяти часов всех развести по домам.

Первый раз я принимал друзей из нашего круга у себя дома. Началось с конфуза: разодетая, вся в шикарном макияже, Ирма Бердзенишвили, не обнаружив в крошечной прихожей нашей "хрущевки" зеркала, растеряно и недоуменно спрашивала: где она будет приводить себя и свою прическу в порядок? Я тоже растерялся, потому что все зеркала у нас были только в родительской спальне, которую, надо сказать, к приему гостей не готовили. Что делать, пришлось сопровождать "царственную особу" в нашу неприбранную спальню и загораживать собой гору неглаженого белья на родительской кровати.

Все остальные девчонки с пониманием восприняли спартанскую обстановку нашей квартиры и обошлись карманными косметичками. Мы пили шампанское и договаривались о совместном походе в кино сразу после Нового года. С Ланкой я танцевал в этот вечер один раз и не мог сказать ей ничего вразумительного: чем ощутимее зрело во мне чувство к этому "гадкому утёнку", тем больше я робел перед ней, - моё ухарство и острословие непостижимым образом почему-то покидали меня. Провожая девчонок по домам, мы совершили длительную экскурсию по всему нашему микрорайону. В доме Ирмы Бердзенишвили нам даже налили домашнего вина - густого и тёрпкого, как ягоды кизила. Задирать нас никто не задирал: в преддверии Нового года вся шпана расползлась по щелям.

Последнюю, как всегда, провожали Лану. В ярко освещенной прихожей нас опять встретила Ланкина мама. Она была нарядна, как на приеме в американском посольстве, даже на ногах её красовались не домашние тапочки, а парадные лакированные туфли на высоком каблуке. Не думаю, что она нарядилась так к нашему краткосрочному визиту, скорее, в этой семье было так принято: домашние праздники почитать не меньше официальных приёмов и банкетов. Мне такая традиция очень пришлась по душе, захотелось остаться в этом гостеприимном доме, пройти в просторную гостиную, где так ярко и празднично горел свет, перебрать осторожно клавиши пианино, но главное - быть вместе с Ланой. Ланка быстро взглянула на меня, и мне показалось, что ей тоже немножко жаль со мной расставаться в тот момент, когда всё новогоднее волшебство только-только начиналось.

"С Новым годом, с новым счастьем!" - пожелали мы друг другу, и впервые в жизни это пожелание было наполнено таким весомым и глубоким смыслом, что только держись! Затертые частым употреблением слова означали для нас нечто более значительное: "С новой жизнью, с новой, неизведанной и прекрасной взрослой жизнью!"

Мы с приятелями вышли на улицу, в лицо ударил упругий холодный ветер - предвестник долгожданных снежных атак. В который уже раз снег в новогоднюю ночь лишь только обещал выпасть, и нам пока приходилось скользить по раскисшей от вчерашних дождей глинистой тропинке, выбираясь из "садов" в микрорайон.

На следующий день, первого января, ближе к вечеру, снег, наконец, повалил - густой и мокрый. Мои родители уехали в гости, и я в полной мере мог насладиться одиночеством, таким желанным и необходимым мне в эти дни. По центральному телевидению вся страна впервые смотрела новогоднюю сказку под названием "Ирония судьбы, или "С лёгким паром!", но в Грузии этот фильм все смотрели уже в третий раз: незадолго до Нового года его дважды транслировали по местным каналам в рамках фестивального показа телевизионных фильмов. Поэтому мы не знакомились с новым фильмом, мы его уже смаковали! Я слушал песню на стихи Пастернака о сумерках и идущем за окном снеге и тихо ликовал всей душой. Какой бесценный, мистический подарок, как же волшебно всё совпало, соединилось в одночасье: и эти стихи, и эти лохматые хлопья снега за моим окном, и моё ожидание прихода прекрасной, удивительной феи с голубой венкой на виске и тонкими чуткими пальцами!

Долгожданный снегопад валил и валил полтора дня. Выходя на улицу, казалось, можно было захлебнуться свежестью перенасыщенного озоном воздуха. Белизна слепила глаза, трудно было найти достаточное количество черного или серого, на чем они могли бы отдохнуть. Ярко-оранжевые "Икарусы", словно мандарины, перекатывались по заснеженным холмам. Но дороги под колесами машин уже почернели, на крутых спусках вода под лучами выскочившего из-за туч солнца собиралась в ручьи.

Задняя площадка одного из "Икарусов" была оккупирована нашей весёлой компанией: мы ехали в кино, в лучший кинотеатр города "Руставели".

В кинотеатре как-то само собой я и Ланка оказались в соседних креслах, как-то само собой наши ноги соприкоснулись, и я не торопился убирать их в сторону, Ланка - тоже. В следующее мгновение нам было уже ясно, что это прикосновение не случайно: по взаимному согласию, не говоря друг другу ни слова, не глядя друг на друга, мы совершили наш первый, самый робкий и целомудренный акт любви. Сквозь мои брюки и её шерстяные колготки мы чувствовали ток крови, тепло тел друг друга. Сладкая, неведомая истома поднималась от наших ног к груди, к полыхающему огнём лицу, к вискам, где пульсировала в такт ударам сердца и клокотала наша горячая кровь. Боясь пошевелиться, мы просидели так весь сеанс. Что было там, на экране? Для нас двоих это не имело существенного значения. Сюжет фильма творился не режиссёром, а нами, поэтому всё там было прекрасно и гармонично, и все любили друг друга...

После киносеанса мы отстали от наших друзей и более полутора часов неспешно добирались домой пешком. Говорили мы в основном о наших родных. Оказалось, что на пианино играет Ланкина старшая сестра Эля, - она преподает в музыкальной школе. Мама её тоже иногда играет, а работает она администратором в филармонии. Об отце её я в тот день не решился спросить, сама же она ничего о нём не рассказала. Я всё больше распространялся о своей сестре, как о "необыкновенном явлении", - расписал, короче, так, что самому стало неловко... Прощаясь, мы договорились, что встретимся на следующий день, и что я приволоку в "сады" свои старые клёпаные санки: будем кататься! Пока снег не растаял.

С этого самого дня остальные мои друзья и подруги были надолго вычеркнуты из моей жизни. Все мои мысли непрерывно кружились теперь вокруг одной Ланы, она заменила мне весь мир! Я даже хоккей стал меньше смотреть по "телику" - сам себе удивлялся! Как смел я, глупец, называть её не так давно про себя "гадким утёнком"? Что ж, если и был "гадкий утёнок", то теперь он благополучно превратился в прекрасного лебедя!..

Из пыльного угла кладовки на следующее утро был извлечен на свет божий ветеран санных гонок - тяжелый, слегка порыжевший железный раритет с откидной спинкой и продавленным сиденьем.

Место для катания нам с Ланой искать не требовалось: спуски с плоскогорья микрорайона в "сады" представляли собой одну сплошную горку. Вот только санки даже с самого крутого склона не желали скользить, они только бороздили глубокий мокрый снег и застревали, не доезжая до подножия горы. Но нас это не очень огорчало: мы хохотали и резвились в сугробе, как малые дети! Каждый раз, когда я вытаскивал Ланку за руку из снежного плена, моё сердце радостно ускоряло свой бег: её тонкая и трепетная ладонь в шерстяной варежке отзывалась на моё пожатие доверчиво и нежно.

- А у нас и санок-то никогда не было, - весело щебетала она, - ну где на них кататься?

- В следующий раз я притащу лыжи и прочитаю тебе лекцию об их устройстве и назначении, - отвечал я.

- Лыжи? - подыгрывала мне Лана. - Это такие лысые доски с сидением?

- Нет, это такая финно-угорская народная потеха для бега за медведем и кабаном, - сочинял на ходу я.

- У тебя действительно есть лыжи, ты не шутишь? - спросила она.

- Какие шутки! Что ж тут странного: ведь мы жили в таких краях, где на лыжах можно кататься всю зиму: в Талды-Кургане, например, - ответил я.

- Талды-талды, куды? Кургане? - рассмеялась Ланка.

- Да в Талды-Кургане, это в Казахстане, мы там жили, а лыжи - солдатские, отец их принёс из части, - терпеливо разъяснял я.

- Интересно, а природа там красивая? - спросила она.

- Как тебе сказать? - криво усмехнувшись и вспомнив сизую от пыли полынь на сопках, в раздумье проговорил я. - Это как посмотреть, или прочитать, если написано хорошо, талантливым человеком; у меня есть замечательная книжка о тех местах, могу дать тебе для ознакомления.

- Здорово! Приноси, - конечно почитаю! А мой папа тоже сейчас живёт в краях, где стоит настоящая зима, и на лыжах, наверно, все катаются, - впервые заговорила она об отце.

- И где - далеко?

- В Тюменской области, он у нас геолог-нефтяник, работает там, - сказала Ланка и немного погрустнела.

- О, геологом быть - это здорово! - восхищенно проговорил я. - Если б не проблемы с точными науками, я на геолога пошел бы учиться!

- Ну, для семьи это не очень здорово, - грустно возразила она, - мы видим папу только во время отпуска и коротких командировок.

- А в Тюмень вам нельзя переехать? - с опаской спросил я (как бы и в самом деле не переехали!)

- Нет, что ты, мама категорически против, да она и в самом деле не сможет там жить, она уже при нуле градусов начинает коченеть!

Я вздохнул про себя с облегчением и эгоистично подумал, что Ланкин папа нам уже не будет мешать... С мамой её я чуть-чуть знаком, а вот мысли о папе почему-то вызывали у меня беспокойство: то ли Фрейд был тому виною, то ли всеобщий закон безвестности, которая всегда пугает...

- Знаешь что? - глядя на моё промокшее пальто, прервала ход этой подленькой думки Ланка. - Пойдём сейчас к нам чай пить, и никаких отговорок, заодно пальто твоё пусть немного подсохнет!

- Нет, что ты, я одет "не для гостей", - попытался было отказаться я, вспомнив о старой застиранной "олимпийке" под пальто.

- Сережка, но мы вообще-то дома тоже не в бальных платьях ходим, поэтому, я думаю, ты не будешь выделяться, - подбодрила и успокоила меня Ланка, - пошли, ну, не упирайся!

- Хорошо, а дома-то - кто? - неуверенно спросил я.

- Дома только Элька, у неё тоже каникулы. Да ты её не бойся, она ещё больше ребёнок, чем я, хотя и старше на пять лет, нос она задирать не будет - это я тебе гарантирую!

По узкой глубокой тропинке мы добрались до дома Оруджевых, - весь заваленный снегом, он напоминал маленький сказочный замок. При свете дня стало заметно, насколько дом стар и как давно он не ремонтировался: на входных двустворчатых дверях облупилось несколько слоев краски, и показался самый первый, старинный слой необычного зелёно-мышиного цвета, очень похожего на цвет чиновничьих сюртуков XIX века. В просторной прихожей стоял теплый и ароматный дух недавно испеченных то ли пирожных, то ли печений, в правом проеме стояло старое, с отслоившейся местами амальгамой, зеркало, в котором отражалась фигура взмыленного, с любопытством шныряющего взглядом юноши в кургузом подростковом пальто. "Я!" - узнал себя я.

- Сейчас, я только тапочки тебе достану! Папины! - сказала Ланка и гордо предъявила мне большие войлочные туфли с загнутыми носами.

- Ого, это от какого султана вам досталось - Сулеймана Первого? - блеснул я историческими познаниями.

- От падишаха Эдильбека Восьмого, по совместительству - папиного дедушки! - весело доложила Ланка. - А если серьёзно, эти пожитки из прошлого куплены на бакинской толкучке.

- Какая честь, - погружая застывшие ноги в шерстяное нутро туфель "падишаха", проговорил я.

Мы вошли в гостиную, и мне сразу здесь всё понравилось: черный лак старого пианино, резной шкаф, кресло-качалка с наброшенным клетчатым пледом, скрип рассохшегося намастиченного паркета под ногами. Стены гостиной были украшены всевозможными розетками из засушенных цветов, небольшими картинами, гобеленами, гравюрами, фотографиями в рамках; в сочетании с бордовыми шторами они создавали единый восточный ансамбль с его изысканной вязью и пестротой. Четыре высоких окна справа и слева пропускали в гостиную максимум света, две двери в дальних углах вели, вероятно, в смежные комнаты. Центр гостиной украшал большой круглый стол с гнутыми ножками, накрытый тяжелой скатертью с кистями.

- Эля, выходи, у нас гость, буду вас знакомить! - звонко прокричала Ланка.

Из смежной комнаты выглянула, а затем неторопливо вышла молодая женщина в ярком халате. Она скользнула оценивающим взглядом по моему затрапезному одеянию, покровительственно, но всё-таки мило улыбнулась и мягко, точь-в-точь как её мать, произнесла:

- Очень хорошо, милости просим, проходите! А как зовут нашего гостя?

- Серёжа, - представила меня Лана. - А это - моя сестра Эля.

- Ну что ж, очень приятно, будем знакомы, - сказала Эля и улыбнулась ещё щедрее и радушнее.

- Судя по вашему внешнему виду, вы участвовали во взятии снежной крепости? - лукаво продолжала она. - Это хорошо: Ланке полезен свежий воздух, а то киснет в четырех стенах и выгуливать её некому.

- Ну что ты говоришь, Эля, я же не собачка, чтобы меня выгуливали, - немного обиженно парировала её слова младшая сестра. - Лучше помоги мне побыстрее организовать горячий чай, мы потеряли много калорий!

Она выскочила из гостиной назад в прихожую, затем, вероятно, на кухню и прокричала оттуда:

- Мы катались на санках, которые старше нас с Серёжей и, наверно, тебя - тоже!

- Да, - старательно удивилась Эля, - значит, не только наша семья живет среди антиквариата?

- Да ну, какой антиквариат, - не понял я её иронии, - это просто ржавый лом, который пожалели выбрасывать перед последним переездом!

- Часто приходится переезжать? Наверно, папа - военный? - догадалась Эля.

- Да, вот я, к примеру, пять школ уже успел сменить!

- Они приехали к нам из Талды-Намангана, представляешь? - вновь донесся из кухни Ланкин голос.

- Талды-Кургана! - рассмеявшись, поправил я.

- А это где - в Туркмении? - спросила Эля.

- Нет, в Казахстане, на самом юго-востоке, почти на границе с Китаем.

- Ого, далеко, так ты и по-казахски, наверно, умеешь говорить?

- Что Вы: ни бум-бум, нам его даже в школе не преподавали. Какой смысл: ведь почти все ребята в школе - русские, дети военных, и наверняка не останутся жить там.

- А что, местечко - так себе? - осторожно осведомилась Эля.

- Дыра! - коротко отвечал я.

- А у нас тут - тоже "дыра"? - опять с лукавой усмешкой спросила Эля.

- Нет, здесь неплохо, во всяком случае, родители довольны.

- Ага, родители, ну а ты, ты-то - доволен? - продолжала допытываться она.

- Не знаю, школа мне здешняя не нравится, а компания у нас - ничего, - дипломатично отвечал я.

- Ну, что ж, главное, чтобы друзья хорошие были рядом, верно ведь? - подытожила старшая сестра, со значением посматривая на младшую, которая уже вошла в гостиную и накрывала на стол.

Согреваясь горячим чаем, я с любопытством продолжал осматривать гостиную Оруджевых. Прямо над столом висела потемневшая от времени бронзовая люстра, на потолке по периметру хорошо просматривалась лепнина, покрытая толстым слоем известки.

- А кто здесь раньше жил? - спросил я.

- Этот дом принадлежал богатому армянину, который после революции бежал в Америку, а жилуправление устроило здесь две квартиры, одну из которых и получил наш дедушка - мамин папа! - торопливо выпалила Ланка, опасаясь, что сестра ответит раньше её.

- Дедушка тоже был музыкантом? - поглядывая на пианино, спросил я.

- Нет, он служил землемером, а на пианино играла бабушка, но это было увлечение, а не профессия, - подпрыгивая, как на иголках, продолжала стрекотать она.

- Я очень жалею, что не учился играть на пианино, потерял столько времени в детстве, валяя дурака, - рисуясь, откровенничал я.

- Хм, похвальная самокритика, отнюдь не свойственная юношам вашего возраста, - рассмеявшись, чуть иронично заметила Эля. - Но учиться, вообще-то, никогда не поздно, Ван Клиберном можно уже не стать, но играть для себя, для души - сколько угодно.

- Да-да, - с энтузиазмом подхватила Ланка, - известны случаи, когда игре на фортепиано обучались почти старики! - Главное - очень захотеть!

- Так, значит решено: буду учиться! - заявил я, проглатывая очередное печенье.

Меня изрядно разморило, внимание сразу двух прелестных особ женского пола приятно щекотало самолюбие, мне хотелось заявить о себе еще что-нибудь значительное и поразительное. Особенно мне льстило, что со мной как будто на равных и заинтересованно разговаривает Ланкина сестра, которая была старше даже моей сестры Ольги.

Я невольно сравнивал Элю с Ланкой и никак не мог ухватить взглядом их родственное сходство. Эля, казалось, состояла из достоинств, прямо противоположных Ланкиным: мягкая полнота, вальяжность против угловатости и порывистости младшей сестры, сдержанность и рассудительность против импульсивности и рискованной характерности. Пожалуй, только очертания полных губ повторялись у сестёр, но если у Ланки они без конца дергались, нервно закусывались и кривились в усмешке, то поведение этого чувственного органа у старшей сестры было артистично, но контролируемо.

"Подрастет - оботрется!" - со знанием дела подумал я, вспомнив к месту или нет - не знаю! - телепостановку "Обыкновенной истории" Ивана Гончарова, которая была просмотрена мною пару недель назад, и произвела на меня сильнейшее впечатление. Я хотел было продолжить на эту тему наш "салонный разговор", но передумал: часы уже показывали четвёртый час, затянувшееся чаепитие наше обедом назвать никак было нельзя, хотя уже истекало время обеда.

- Что-то засиделся я у вас, - озабоченно вымолвил я и засобирался. - Спасибо, печенье мне очень понравилось!

- Серёжа, давай я тебе его упакую с собой: дома будешь чай пить! - предложила Ланка с такой заботой и любовью, что у меня сжалось горло.

- Нет-нет, что ты, - испуганно просипел я.

Я с радостью взял бы это печенье, но меня ужасала мысль, что дома придётся объяснять маме, откуда и от кого это угощенье, а рассказывать ей о Ланке мне совершенно не хотелось. Я с трудом отбился от пакета, с болью выдерживая растерянный и недоумевающий Ланкин взгляд. "Разве мы уже не вместе, если ты не можешь принять от меня такой пустяк?" - вопрошали ее глаза.

Ну что я мог ответить этим глазам? Что в моей семье не всё так гармонично и открыто, как в этом старом доме, где всегда звучит музыка? Что можно неделями не разговаривать с родной матерью, потому что не о чем разговаривать, потому что наверняка знаешь: тебя или совсем не поймут, или поймут не так, а то и вовсе - ответят грубой шуткой и бестактностью?

"Потом я всё объясню ей, обязательно объясню, но сейчас придётся потерпеть: ещё не время", - думал я обратной дорогой, и растущая уверенность в скором приходе необъятного, всё поглощающего счастья пьянила и сводила меня с ума...

Поздним вечером этого дня я долго не мог уснуть, беспрерывно думая о Ланке. "Не такой уж она и заморыш!" - с удовлетворением мужчины вспоминал я округлые и рельефные формы под её спортивными брюками. Где-то читал, что смотреть на женщину ниже спины - свинство. Не согласен! Вот если смотреть только ниже спины - это, конечно, не по-джентльменски. А не смотреть совсем - как-то ненормально даже, просто невозможно! Почему я должен скрывать от себя самого, что мне нравятся эти упругие и аппетитные плоды тела моей девушки? В том, что Ланка - моя девушка и ничья более, я почти не сомневался.

Оставалось всего три дня до окончания зимних каникул. Снег почти весь растаял, в полдень солнце начинало припекать так, что хотелось снять не только шапку и перчатки, но и шарф, и ходить по улице нараспашку. Меня терзали сомнения: идти или нет к Ланке без всякого повода? - Ведь после моего последнего визита, расставаясь, мы не условились о следующей встрече! Телефона ни у неё, ни у меня не было. "А вдруг мне только показалось, что она неравнодушна ко мне? - вновь поселились в моей душе сомнения. - Вдруг она преспокойно занимается сейчас своими делами, и приди я к ней без приглашения, удивится и окажется в неловком положении?"

И тут я вспомнил про книжку Ч. Айтматова "Повести гор и степей", которую обещал дать почитать Ланке. "Ну, так вот он - повод! - радостно сказал я себе. - К тому же, она сама просила принести ей книгу!" Как кстати пришлась эта книга, подаренная мне на день рождения моим талдыкурганским приятелем и прочитанная мною случайно, скуки ради, а уж затем не раз перечитанная в восхищении! Приятель мой, наверняка не читавший этой книги, и не подозревал, какой драгоценный подарок выбрал для меня в захолустном книжном магазине на окраине Талды-Кургана!

С тревожно бьющимся сердцем отправился я в "сады", ноги от волнения деревенели и неловко разъезжались по осклизлой тропинке. Вошел во двор, поднялся по лестнице и коротко, одним тычком, позвонил в дверь. Открыла сама Ланка, увидев меня, она смутилась, как будто её застали за чем-то неблаговидным, на мгновение онемела, но затем чуть не плача выдавила из себя:

- Ты?

- Я просто шел тут, книжку тебе хотел занести - вот! - протягивая обернутую в газету книгу, доложил я о причине своего вторжения.

- Ты - чудо, Серёжка, как хорошо, что зашел! - приходя в себя, затараторила, как обычно, Ланка. - А мы с Элькой как раз тебя вспоминали: по телевизору в передаче "В мире животных" про Казахстан рассказывали, только про восточный! Там такая красотища! Заходи!

- Нет-нет, спасибо! Может, лучше погуляем?

- О, а мне в магазин надо сходить до обеда, составишь компанию? - быстро нашлась она.

- Конечно, - хоть в два магазина!

Мы выбрались из "садов" и медленно пошли по асфальтовой дорожке в сторону гастронома. Меня опять, как и в начале этого дня, терзали глупые сомнения. "Очевидно, что она обрадовалась моему приходу, но может, она также обрадовалась бы приходу какой-нибудь Карины Овсепян, может, ей просто было скучно сидеть дома вдвоем с сестрой!" - дотошно анализировал я реакцию Ланки на моё появление. Ланка после нескольких фраз о погоде тоже замолчала.

Непрояснённость наших отношений тяжелым грузом давила мне на плечи. Что думала Ланка о нас и стремилась ли она к определенности так же, как и я? - Не знаю... Нетерпение одолевало меня, слова любви рвались из моего сердца, а желала ли моя девушка такого скорого развития событий, - об этом я себя не спрашивал. Я был абсолютно уверен, что если не решусь сегодня, не скажу ей заветных слов, бремя созревшего чувства раздавит меня...

На улице никого не было. Пересохшими от волнения губами я вымолвил, наконец:

- Вообще-то, я сегодня тебе ещё кое-что хотел сказать, я не только ради книжки пришел.

- Да? - сразу же напряглась, потупила глаза Ланка, и после длинной паузы еле слышно выдавила из себя:

- Ну, скажи.

Мы прошли ещё несколько десятков шагов. "Пройдём этот длинный дом, и тогда я скажу..." - собирался я с силами. И вот, ничего уже не видя и не слыша, как во сне, чужим голосом, я сложил слова в предложение:

- Я только хотел сказать... Я только хотел сказать, что я люблю тебя...

Огромная, нечеловеческая ноша свалилась с моих плеч! Вымученные, выпущенные на волю слова любви теперь жили и пульсировали в моем сознании, я бесконечное число раз вновь и вновь произносил их про себя. "Это самые важные слова в моей жизни, это самые важные слова в моей жизни!" - с лихорадочной радостью повторял я. На Лану я не решался взглянуть, но даже по изменившейся походке можно было заметить, как дрожь охватила её.

- Давай, зайдём за этот дом, - чуть слышно предложила она.

Мы завернули за длинную девятиэтажку. Необитаемый, неприбранный пустырь дышал сырой глиной, сквозь обрывки тумана с крутого склона открывалась панорама большой новостройки, оттуда доносился задумчивый звон дизель-молота, вбивавшего сваи в каменистый грунт.

- Ты только повернись спиной, хорошо? - попросила Ланка.

Я послушно повернулся и спустя несколько секунд почувствовал, как вместе с теплым Ланкиным выдохом легко и нежно выпорхнули слова:

- Серёжа, я тоже очень люблю тебя!

Обалдевшие от нахлынувших чувств, мы стояли ещё минут десять на этом пустыре, не зная, что делать дальше, что говорить друг другу. Лишь строительный дизель-молот звонил и звонил, казалось, на весь свет, торжественно отмечая соединение наших душ. Музыка этого инструмента с тех пор, где бы она ни была услышана, всё переворачивала во мне... Ланка первой пришла в себя, она перевела взгляд с огромного булыжника у нас под ногами на пуговицу моего пальто и тихо произнесла, почти пропела:

- Надо бы нам всё-таки сходить в магазин!

- Да-да, пойдём! - согласился я.

После гастронома я проводил её до дома, мы условились встретиться на следующий день, теперь уже без всякого повода...

Последовавшие за этим днём две или три недели мы провели в бесконечных прогулках, нам были желанны маршруты побезлюднее, места поудалённее от посторонних глаз. Любимым нашим местом стал большой холмистый пустырь, отделявший пятый микрорайон от "садов". В конце января вновь выпал снег, и наш пустырь можно было пересекать в любом месте, не боясь завязнуть в грязи.

Мы торопливо и жадно, как после многолетнего молчания, рассказывали друг другу всё о себе, о своих родных, о своих увлечениях и пристрастиях. Оказалось, что по тонкой голубой венке на Ланкином виске течет не только азербайджанская и грузинская кровь, но и русская: мама её отца была родом из Оренбурга. Вот откуда нетипичный для Востока медовый цвет её глаз!

Оказалось, что Ланкин отец Аликпер Оруджев - "белая ворона" среди большинства кавказских мужчин, бессребреник и романтик. Он отказался работать в местной нефтяной конторе, потому что не мог спокойно смотреть на повальное казнокрадство и коррупцию, царившие там. С Ланкиной мамой они по этой же причине не совсем в ладах: она спокойно, по-философски, воспринимает кавказскую действительность и считает, что надо приспосабливаться, а не играть в "донкихотство". Ланка занимает сторону отца. Любит она его, судя по всему, до безумия! Сестре Эле ближе мамина позиция, и о переезде в Россию она также не желает и слышать. Но Ланка всё равно любит их всех, несмотря на противоречия.

Однажды мы гуляли дольше обычного, на заснеженный пустырь опустились ранние январские сумерки, вдалеке вновь жалобно и монотонно запела зурна: курды-езиды открывали зимний свадебный сезон. Идти домой не хотелось и я, набравшись храбрости, спросил:

- Ланка, можно я тебя поцелую?

- Можно, - после некоторой заминки, опустив глаза, ответила она.

Я подошел вплотную и, лишь слегка коснувшись ладонями ее локтей, нашел губами её губы над тонким, высоко поднятым подбородком... В этот чудесный миг я понял, что слаще всех мармеладов, шоколадов и персиков нашего детства, слаще самых головокружительных мальчишеских радостей и побед - первый поцелуй полураскрытых губ любимой девушки. Ощутив пьянящую влагу, я в смятении отпрянул, подумав, не слишком ли далеко захожу, но услышал её горячий шепот:

- Ещё!

Второй поцелуй был крепче и продолжительнее первого, у нас обоих закружилась голова и мы, словно инвалиды, как могли, поддерживали друг друга... В какое-то мгновение Лана потеряла равновесие, я попытался её удержать, и мы рухнули в сугроб, разомкнув, наконец, губы. Ланка тихо засмеялась, но потом, внезапно округлив и без того огромные глаза, стала исступленно и нежно целовать мои губы, щеки, шею, глаза, проговаривая со стоном между поцелуями:

- Родной мой, Серёженька, милый мой, единственный мой! Ты ведь - мой, мой, мой?

Её трясло, как в лихорадке, вязаная шапочка сползла с непослушных волос, лицо стало мокрым от таящего снега и слез. Я перепугался не на шутку, неуклюже стал успокаивать её, твердя одну и ту же фразу:

- Ты что, ты что, ведь не война же!

На наше барахтанье в снегу обратили внимание две бродячие псины, подбежав поближе, они сначала нюхали воздух, а затем принялись остервенело облаивать нас. Только после этого Ланка начала приходить в себя, и мы поднялись на ноги. Запустив несколько снежков, я отогнал собак, а затем крепко обнял заплаканную Ланку и долго не отпускал.

- Я - твой, - коротко уверил я её, пробуя на вкус непросохшие слёзы.

Душой я не кривил и набил бы морду любому, кто усомнился бы тогда в искренности моих слов.

Тем временем нам надо было по-прежнему ходить в школу, отвечать на уроках. Особенно тяжело приходилось Ланке! Она никак не могла сосредоточиться, нахватала "трояков", а по алгебре и химии - даже "пары". Плохие оценки, правда, её совершенно не расстраивали, она жила и дышала нашей любовью. Оценки эти огорчали её маму, Нателу Георгиевну, которая, конечно, знала о причине неуспеваемости дочери. Но надо отдать ей должное: она не только не препятствовала развитию событий, а наоборот - всячески поддерживала нас и даже пыталась иногда устраивать нам "интим": встречи без свидетелей. Чего нельзя было сказать о моей маме: Ланка почему-то ей сразу не понравилась, и она уходила в себя, поджимая губы, когда та бывала у нас. Но у меня дома, тем не менее, встречаться было удобнее, так как родители целый день находились на работе.

В школе мы наши отношения не афишировали, но когда Эдик Леваневский, ничего о нас не знавший, по привычке как-то отпустил в адрес Ланки шутку про лягушонка, я крепко схватил его за локоть и предупредил, что отныне после таких шуточек он будет иметь дело со мной. Тот был удивлён несказанно: в его сознании не укладывалось, как кому-то может понравиться этот "дичок"!

Десятого февраля у меня был день рождения, и отец подарил мне "маг"! Великолепный катушечный аппарат "Маяк-202" на какое-то время даже заставил меня забыть о Ланке, я несколько дней только и делал, что ходил по приятелям и переписывал записи. Отныне мы с Ланкой могли слушать у нас дома самую лучшую рок-музыку, а не только пластинки польских и венгерских групп, "Песняров" и т. п. Мне удалось раздобыть через товарища Генки Бондаренко очень редкую запись концерта Нила Янга, композицию "Cortez The Killer" я прослушивал десятки раз в полной темноте, лежа на полу.

Я мечтал, как мы с Ланкой будем танцевать под эту музыку также в темноте, обнаженными, соединившись в одно целое! От этих запретных мыслей лицо моё горело, а сердце бешено колотилось. Мы ещё не позволяли себе ничего, кроме поцелуев, но крепко прижимая Ланку к своей груди, я уже познал её маленькую грудь, горошины напряженных сосков, острые выступы тазовых костей, обрамлявшие плоский живот, сильные мышцы бёдер...

Теперь мы с Ланкой часто гуляли по городу, - правда, только при свете дня. Погода радовала нас ранним февральским теплом. О том, что вечерние прогулки даже по центральным улицам Тбилиси небезопасны, мы знали. Увлекшись разговором, однажды мы забрели очень далеко от дома, в район Привокзальной площади, где и обратили внимание на странную процессию из автомобилей и людей в черном. Процессия двигалась по противоположной стороне улицы, метрах в тридцати от нас. Несколько легковых машин медленно ехали друг за другом, а по обе стороны от них, прямо по проезжей части, колонной шли угрюмые мужчины в чёрных костюмах и рубашках.

Вдруг, непонятно откуда - то ли из машины, то ли из толпы - вперед вышла... совершенно нагая женщина с еловой веткой в руке. Низкорослая, коротконогая, с большим трясущимся животом, черные распущенные волосы почти полностью закрывали лицо, на вид ей было лет 35-40. Белое, никогда не знавшее солнца, тело на ногах и предплечьях густо покрывали волосы; непомерно большой - размером чуть ли не с косынку - треугольник чёрных волос внизу живота вмиг приковал жадные взгляды мужчин-прохожих...

Переваливаясь, словно утка, ни на кого не глядя, волосатая "вакханка" прошла несколько десятков метров впереди загадочной колонны, а затем столь же незаметно исчезла. Мужчины в чёрном, в свою очередь, неспешно расселись по машинам, и те влились в общий поток уличного движения. Все, кто был на улице, остановились и вместе с нами ошалело наблюдали эту картину, женщины испуганно причитали по-грузински что-то себе под нос, некоторые потом задавали наивные вопросы: "Ра хдеба, ра хдеба?"24, но большинство старалось, не вступая в разговоры, поскорее разойтись, справедливо полагая, что им же лучше будет убраться отсюда подобру-поздорову. Никакой милиции, разумеется, поблизости не было, "злостное нарушение общественного порядка и норм морали" осталось безнаказанным...

Я взглянул на Ланку. Она была смущена и напугана, в мою сторону бросила ревнивый взгляд: вероятно, ей не очень понравилось, что я, как и все мужчины на улице, пожирал глазами голую кекелку25.

- Ты что-нибудь поняла? - растеряно и виновато спросил я.

- Такое я вижу, как и ты, в первый раз, но мне кажется, что все эти мужчины в чёрном - воры в законе, - задумчиво произнесла Ланка. - Возможно, мы видели какую-то их поминальную или похоронную процессию, а женщина с веткой - что-то вроде жертвоприношения, или - тайный символ, знак...

- Ужас! - поразился я. - Они вели себя по-хозяйски, совершенно не опасаясь наказания...

- К сожалению, ты почти прав, - подтвердила она. - У нас подобные дикости случаются. Когда мне было лет семь или восемь...

И тут Лана рассказала невероятную историю, которая случилась с ней в детстве.

Рассказ Ланы Оруджевой

Когда мне было лет семь или восемь, в один из выходных дней мы всей семьёй прогуливались по проспекту Чавчавадзе. К автобусной остановке подошел полупустой рейсовый автобус, самый обычный автобус, как вдруг его объехала и встала, перегородив дорогу, белая "Волга". Из "Волги" выскочила - хотя могло показаться, что её вытолкнули - смертельно бледная девушка-брюнетка в одних лишь туфлях на высоком каблуке. Она поднялась в салон автобуса, прошла до задней площадки, вышла обратно, и, низко нагнувшись, прикрывая руками срам, прошмыгнула обратно в машину. "Волга" резко рванула с места и умчалась вперёд. Номерные знаки её были заляпаны грязью. Мой папа от неожиданности среагировал с опозданием, он хотел было закрыть ладонью мне глаза, так как я ужасно испугалась. "Не смотри!" - крикнул он мне, но я уже успела всё увидеть... Родители, естественно, ничего не могли мне разъяснить, потому как сами ничего не поняли и были тоже изрядно напуганы.

Много позже, когда я подросла, объяснение этому кошмарному происшествию попытался дать мой двоюродный брат Гела. В салоне "Волги" - полагал он - наверняка сидели воры, один из которых проиграл в карты приятелям всё, кроме собственной жизни и чести жены или сестры. Выбирая между первым и вторым, проигравший и члены его семьи чаще жертвуют честью ни в чем неповинной девушки или женщины...

- Эта история страшна ещё и тем, - продолжала Ланка после паузы, - что произошла здесь, на Кавказе. Надо быть в курсе местных пуританских нравов и знать психологию кавказских женщин, чтобы понимать это. Во многих семьях у нас ещё строго соблюдаются домостроевские законы; девушка и женщина из такой семьи даже на пляже не имеет права снять хотя бы платье!

- Да-да, - горячо подтвердил я, - я видел на озере, как некоторые девицы деревенского вида купаются прямо в платьях! Очень смеялся!

История, рассказанная Ланкой, а также воровская процессия, свидетелями которой мы стали, глубоко потрясли меня. Я сразу же вспомнил случай, произошедший с Искандером Мамедовым, его разговор с золотозубым в шашлычной, допрос, учиненный Валерке Солодову парнями в кожанках... "А может, они выбивали из Валерки карточный долг? - вдруг осенило меня. - И если он не в состоянии откупиться, - значит, на кону может стоять... его жизнь?"

Валерка, кстати, к тому времени стал безбожно прогуливать школьные занятия - иногда по нескольку дней кряду. С нами он почти перестал общаться, замкнулся в себе. Но о нём слишком долго я думать не мог, все мои мысли - каждый день и каждый час - были заняты одной лишь Ланкой...

В начале весны на пару дней приехал из Сибири Ланкин отец. В школе она дала мне понять, что есть серьёзный разговор, и мы пошли после занятий ко мне домой. Ланка была в смятении: она то жалобно, чуть не плача, смотрела на меня, то вдруг безудержно веселилась. Оказалось, что её отец получил квартиру в Сургуте, опять зовёт их всех к себе, в крайнем случае - одну Ланку. Я весь напрягся, у меня тоскливо засосало под ложечкой.

- Ты поедешь? - уныло спросил я.

- Серёжка, ну что ты говоришь, ведь есть ты, как я могу тебя оставить?

- Но я же тебе пока - никто, а там - папа, - упрямо бубнил я, вытягивая из неё новые подтверждения верности.

- Я тебя сейчас поколочу! - сердилась Ланка. - Он, видите ли - никто мне! Ты что, и в самом деле так думаешь?

- Да нет, я просто не могу конкурировать с твоим папой, он - твой родной отец, ему, вероятно, одному тяжело, а ты его любишь, - продолжал я в том же духе.

- Серёжка, ну ты что, не понимаешь, что это совершенно разные вещи, приди ты в себя, наконец! - начинала она закипать. - Я не для того вызвала тебя на этот разговор! Мне важно было увидеть тебя сейчас и сказать тебе, что я никуда, ни за что и ни с кем не поеду, потому что есть ты, понимаешь ты это или нет, глупый мальчишка?!

- Да? - проглатывая комок в горле, спросил я.

- Ну конечно!

Она обхватила моё лицо, теребила мои уши, непричесанные лохмы, беспорядочно целовала меня... Я уткнулся ей в шею - пуговица школьного платья расстегнулась - и впервые приник губами к её телу, пополз по плечу, достиг бретельки лифчика... Ланка учащенно задышала, её ладонь проникла мне под рубашку, майку и принялась блуждать по спине. Теряя контроль над собой, я впился губами в её плечо повыше ключицы, слизывая восковой налет со смуглой атласной кожи, моё лицо сползало всё ниже и ниже, но мешал воротник платья.

- Хочешь, я сниму? - прошептала она.

- Да, - отвечал я, не веря в реальность происходящего.

Ланка привстала с дивана, стянула через голову платье, оставшись в колготках, через которые просвечивали белые трусики, и лифчике. Я прильнул к её груди, продолжая свой путь-исследование. Почувствовав упругую мякоть ниже ключицы, я, как младенец, лез всё дальше и дальше, не оставляя на своем пути ни пяди неувлажненной плоти.

- Кутёнок, малыш, мальчик мой! - простонала она и спустила бретельки лифчика...

Ухватив губами незрелую ежевику её затвердевшего от возбуждения соска, я содрогнулся всем телом и зашелся от нахлынувших рыданий. Меня трясло без слёз, огонь недетской страсти жёг грудь... Не подумайте только, что в тот день между нами было что-то ещё...

Так Ланкиному папе, Аликперу Оруджеву, пришлось возвращаться к месту работы, не получив от любимой младшей дочери столь желанного согласия на переезд. О причине её отказа он, разумеется, ничего не знал, да и не мог догадываться: в его сознании "ласточка", как он называл иногда Ланку, оставалась ребёнком, нежной маленькой попрыгуньей. Обо мне он ничего не знал, в те дни, что он был дома, я не навещал Ланку: об этом была договоренность ("лучше не надо").

Натела Георгиевна обо мне мужу тоже ничего не говорила, у неё, правда, были собственные резоны. Может, она не принимала нашу дружбу очень уж всерьёз, а может - что было весьма вероятно - она видела во мне неожиданного и надёжного союзника в противостоянии мужу, задумавшему увезти дочь с собой. Я был её тайной козырной картой в этой непростой игре. Но с другой стороны, Ланке так хотелось познакомить меня с отцом! Она очень рассчитывала, что в его следующий приезд, когда отец приедет "просто так", она обязательно нас познакомит.

- Ты увидишь, - убеждала она меня, - какой он замечательный: умный, бесстрашный, добрый! У него на груди и животе - шрамы от двух ножевых ранений: не побоялся ещё совсем мальчишкой пойти против тбилисской дворовой шпаны, он ведь тоже в Тбилиси вырос, и школу здесь закончил, но в институте учился в Москве, в Губкинском.

"Он вот не побоялся пойти на ножи, - подумал я о своем, - а мы... Да что там говорить: не герои мы!"

В качестве компенсации, правда, Оруджев-отец заручился обещанием Нателы Георгиевны отпустить Ланку летом к нему в гости, а потом всей семьей они планировали отправиться на отдых в Сочи. Мы с Ланкой должны были, таким образом, готовиться к довольно длительной летней разлуке.

В конце марта наступила настоящая весна, но мне, признаться, было жаль расставаться с "нашей" зимой: вечерами стало довольно светло, и уединенные прогулки по любимому пустырю пришлось прекратить. Мы искали новые укромные места, где никто не мог бы нас увидеть: крыши девятиэтажек, старый черешневый сад между "садами" и воинской частью. Но самым надёжным местом оставалась моя квартира в отсутствие родителей.

Однажды у Ланки дома сломалась газовая колонка, чтобы починить её, нужен был какой-то очень дефицитный теплообменник, и семья Оруджевых осталась без горячей воды. Ланка весело поделилась со мной: вот, мол, в кои-то веки пойдём с мамой и Элей в обычную городскую баню! Я тут же предложил Ланке альтернативу: помыться у нас дома, куда горячая вода хоть и подавалась по графику, но из теплоцентрали. Подумав немного и лукаво посмотрев на меня, она согласилась.

В моем же воспаленном мозгу вновь зрел дерзкий замысел: попытаться уговорить Ланку забраться под душ вместе со мной! Естественно, не в купальниках... Неодолимое желание взять ещё один заповедный бастион ослепляло и дурманило меня. Остановить меня, казалось, не могло уже ничто и никто. Любовная сцена под душем была "подсмотрена" мною в одном венгерском фильме. Для нашей публики того времени это было очень смело, особенно если учитывать, что оператор оставлял в кадре не только мокрые целующиеся головы, но и кое-что ещё...

В условленный день после уроков Ланка пришла ко мне с небольшим саквояжиком, в котором, как нетрудно было догадаться, лежали её банные принадлежности. Наступление своё я начал издалека: рассказал о фильме, о сцене в душе, надеясь заразить её своим желанием... Но Ланка с такой жалостью и болью посмотрела на меня, что я готов был провалиться сквозь землю!

- Может не сегодня, не сейчас? - опасаясь обидеть меня, чуть не плача прошептала она. - Я не могу пока, мне стыдно, ты не представляешь, как стыдно!

- Хорошо, хорошо! - немедленно отступил я. - Это я - так, просто вдруг вспомнился этот фильм, и я подумал: может, и мы смогли бы так же...

- Ты не торопись, ты очень торопишься, у нас ещё всё впереди и всё обязательно будет! - обнадёживала она меня.

Выйдя из ванной с мокрыми, блестящими, как антрацит, волосами, Ланка сразу же оказалась в моих объятиях: мне хотелось впервые продегустировать запах её мокрых волос.

- Ну что ты, - рассмеялась она, - это ведь просто шампунь!

- Какой там шампунь! - возмутился я, с наслаждением погружая лицо во влажное руно. - Это - имбирь, мята, тамариск, это - вавилонские умащения и благовония, это - сама история чувственности древнего Востока!

- Ох, ох, - польщено скривила губы она, - какое красноречие! Но только всё - напрасно, сбрасывать хитон я не намерена!

- Сбрасывать хитон? Могу ль я думать даже о таком? - распаляясь, воодушевленно рифмовал я. - Мечтаю лишь у ног твоих, смиренно распластавшись, дыханьем согревать гранит под царственной ступней!

- Гранит? Где здесь гранит? - оглядывалась Ланка. - Стою на досках я, охрою покрытых!

- Лань, ну какая охра, - прекращал я игру, - благородная германская эмаль!

- А я для рифмы, - шептала она, захватывая мои губы своими...

Не успела Лана высушить волосы, как пришла моя мама с работы: плохо почувствовала себя. С ужасом представил я, что было бы, приди она пораньше и согласись Ланка встать под душ вместе со мной!

После того, как я проводил Лану, мама вошла ко мне в комнату с озабоченным видом.

- Сергей, нам надо поговорить, - произнесла она тоном, не обещающим ничего приятного.

- Давай, поговорим, - как можно спокойнее попытался ответить я.

- Эта девушка, - подбирала мама нужные слова, морщась от головной боли, - она кто - грузинка?

- Мам, ну ты что, какое это имеет значение! - вспылил я.

- Имеет, если ты с ней не балуешься, а намерен связать своё будущее.

- Разумеется, "не балуюсь"! - раздраженно отвечал я.

- А раз так, то как ты представляешь себя вместе с ней, в кругу её родных? Не знаю, грузины ли они, азербайджанцы ли, - это действительно не имеет значения, имеет значение лишь то, что они - уж точно не русские, они - люди другой культуры, другого жизненного уклада! - наступала она. - Ты живешь здесь всего полтора года, языка не знаешь, традиций их не знаешь, да и жить здесь по окончании школы, насколько я знаю, не собираешься. Ты уверен, что её родные позволят тебе, положим, в будущем увезти её в Россию?

- Мам, ну это какой-то каменный век, ты еще про калым какой-нибудь вспомни! - почти кричал я. - Да если ты хочешь знать, у Ланки бабушка - русская, её родной язык - русский, по-грузински она говорит еле-еле, а по-азербайджански и вовсе - только несколько выражений знает!

- Бабушка, может быть и русская, но только её, видимо, и в живых уже нет, а вот мама её, насколько я знаю, грузинка, всю жизнь прожила здесь, и тебе я всё-таки очень советую подумать о будущем, о своем поступлении в МГУ! - ставила мама точку в разговоре.

"Какой ужас, и это говорит мне моя родная мать, - с негодованием размышлял я, - почти как в индийском кино про родителей-ретроградов!" Хотя в глубине души в чём-то и соглашался с ней: ведь мы с Ланкой действительно ни разу не обсуждали наше будущее после школы. Но мне всегда казалось очевидным, что она поедет со мной в Москву! Не поступать же мне в Тбилиси или в Баку? Вот и отец Ланку зовёт в Россию, и она бы обязательно поехала, если б не я! Так что всё у нас будет замечательно!

-А Натела Георгиевна? Ведь она такой милый, деликатный человек, разве она способна мешать их любви, удерживать дочь здесь насильно, против её воли? - Чушь, ерунда, сказки про национальные предрассудки!

Так я думал после спора с матерью, и эти доводы окончательно успокоили меня. Но с Ланкой на эту тему решил всё-таки поговорить.

В следующий раз мы встречались в черешневом саду, старые деревья уже зацвели, скворцы затянули свою весеннюю песню. Нацеловавшись вдоволь, мы медленно прогуливались, вороша прошлогоднюю листву под ногами.

- Лань, ты собираешься на филологический поступать, а куда поедешь-то, не решила ещё? - осторожно спросил я.

- Куда же я поеду? - удивилась она. - Здесь буду поступать, на русскую филологию. Там же тётя Тина преподаёт, мамина сестра.

- А почему ты не хочешь в МГУ, ведь МГУ - это совсем другой уровень? - попытался я агитировать её.

- Серёжка, ты что? Я туда никогда не поступлю! Дай-то бог мне в Тбилиси поступить!

"Чёрт! - ругнулся я про себя. - Неужели мама права?"

- А ты на журфак разве не в Тбилиси будешь поступать? - с опаской посмотрела она на меня.

- Я собирался ехать в Москву... - упавшим голосом произнёс я.

- Ну вот и поедешь в Москву, конечно - в Москву! - с наигранным оптимизмом поддержала меня Ланка. - А я останусь здесь, и мы будем каждый день писать друг другу письма! Хорошо я придумала?

- Нам придётся извести слишком много бумаги за пять лет, - грустно заметил я, испытывая наяву, как невидимый жгут затягивает петлю на моём сердце...

- Мне бумаги не жалко, я запасусь тетрадками, - дрожащим голосом почти прошептала она и, не выдержав, с отчаянным плачем бросилась мне на грудь.

- Серёженька, миленький, не бросай меня, я не смогу без тебя, я умру без тебя! - судорожно сжимая в маленьких кулачках мою рубашку, жалобно запричитала она.

Всё это очень напоминало её истерику после нашего первого поцелуя на заснеженном пустыре, - тогда, зимой. Огромные глаза её, словно блюдца, в одно мгновение наполнились слезами, не в силах справиться с собой, она билась в моих руках, как раненая птица, в растерянности я уговаривал её, соглашался на всё, лишь бы остановить это стихийное бедствие!

- Лань, я здесь, я люблю тебя, я никуда не уеду! - пытался перекричать я её. - Я остаюсь, слышишь ты меня?

Она еще несколько минут всхлипывала, вздрагивая всем телом, затем тихо и опустошенно проговорила:

- Кажется, я становлюсь твоей большой проблемой, зачем тебе такая обуза?

- Не смей больше так говорить! - одёрнул я её. - Просто у тебя нервишки слабые, женщины этим часто страдают, носи с собой валерьянку, будем накапывать тебе понемножку.

- Смеешься...

Мы еще долго стояли под старой черешней, слушая щелканье неунывающих скворцов, затем неожиданно налетела огромная черная туча и пролилась над нами холодным дождем. Мы изрядно вымокли. Провожая Ланку, я завернул её в свою куртку. Уже смеркалось, когда мы дошли до дома Оруджевых. На лестнице нас встретила Натела Георгиевна: вероятно, она давно и с беспокойством ожидала Ланку. Впервые я видел её в таком раздражении. Не здороваясь, она накинулась на меня:

- Серёжа, ты, конечно, хороший мальчик, но сегодня вы изрядно потрепали мне нервы! Разве можно так: ушли ненадолго, а возвращаетесь в девятом часу, да еще промокли до нитки! Лана у нас слабенькая, так и воспаление лёгких можно заработать!- К тому же у нас гости, - обратилась она к дочери, - Лана, ты забыла, что тётя Тина сегодня здесь?

Тут же из-за её спины появилась тётя Тина, сверкая тяжелыми золотыми серьгами и ожерельем.

- Лана, гамарджоба, рогора хар, гого?26 - приторным низким голосом пропела она.

- Привет, Тина! - обрадовалась Ланка, чмокнула тётю в щечку, повернулась ко мне и нежно попрощалась, стараясь разрядить напряжённую обстановку:

- Пока, Серёжа!

Немного расстроенный, я отправился домой. Не понравилась мне эта тётя Тина: и по-грузински она заговорила, как мне показалось, намеренно, и кричащие украшения её свидетельствовали о достатке, который нашей семье и не снился... А ведь Ланка будет учиться у неё, если поступит в университет!

Через несколько дней неприятный для меня эпизод я постарался забыть, мы продолжали наслаждаться друг другом в укромных местах, вот только поцелуи наши и объятья я воспринимал уже не так свежо, не так остро. Мне хотелось большего, но Ланка упорно не пропускала мои руки и губы ниже пояса, для глаз моих был установлен тот же предел... Я выпрашивал для себя новые удовольствия, как маленький мальчик выпрашивает конфеты у мамы или бабушки, но всё тщетно: Ланка была непреклонна! Иногда это злило меня, отчего Ланка расстраивалась до слёз. Ей очень хотелось отдать мне всё, но девичий стыд до поры брал вверх.

В школе между тем оба девятых класса шумно обсуждали новость: летом мы должны поехать на месяц в трудовой лагерь - собирать чай. Вся наша мальчишеская компания была в восторге от этого известия, меня оно тоже обрадовало, потому что разлуки с Ланкой всё равно было не избежать, а раз так, то уж лучше коротать время вместе с друзьями в романтической обстановке, чем одному - дома. Ланка и сокрушалась, что не сможет интересно провести со мной часть лета, и радовалась, что я не очень буду скучать без неё.

Натела Георгиевна заранее побеспокоилась об освобождении Ланки от трудового лагеря, оформила медицинскую справку. Она, кстати, дала понять нам, что Ланка не поехала бы в лагерь в любом случае, даже если бы не планировалась поездка к отцу в Сургут. Что-то меня начинало тревожить такое порой откровенное пренебрежение нашими с Ланкой интересами и желаниями! Я сказал Ланке об этом, но она принялась горячо разубеждать меня, пыталась оправдать чрезмерную мамину опеку заботой о её слабом здоровье: "Намучилась со мной в детстве, поэтому боится всего ужасно!"

Апрель и май пролетели незаметно, сдав два лёгких экзамена за девятый класс, мы готовились к отъезду в трудовой лагерь, а Ланка - к долгому путешествию в Западную Сибирь. Первый раз в своей жизни она ехала одна. Мы прощались перед её отъездом в нашем черешневом саду, Ланка держалась молодцом: всплакнула совсем чуть-чуть, а затем с видом заговорщика вытащила из сумочки маленького плюшевого мышонка и сказала:

- На! Это мой лучший друг с пяти лет, он знает все мои тайны и обиды, он будет рассказывать тебе всё обо мне, и ты будешь вспоминать меня. А когда мы встретимся через полтора месяца, ты мне его вернёшь, хорошо?

- Хорошо, Лань! Спасибо! - поблагодарил я и подумал про себя: "Боже, да ведь она - ещё совсем ребёнок!"

Ланка продиктовала мне сургутский почтовый адрес отца, я обещал написать ей, как только прибуду на чайную плантацию.

Собираясь у школы перед отправкой в лагерь, мы не могли поверить своим глазам: с нами едет Ирма Бердзенишвили! Наверно, мы удивились бы меньше, если б с нами ехала Элизабет Тэйлор или Бриджит Бордо! Все наши одноклассники, чьи родители и слышать не хотели о каком-то там трудовом лагере, давным-давно предъявили медицинские справки - липовые в большинстве своём - и ехали сейчас с папами и мамами на отдых в мягких вагонах. А тут - стоит в одном ряду с нами в робе защитного цвета "царица Тамара", папа которой - это было всем известно - не вылезал из черной служебной "Волги" и кормил семью исключительно деликатесами из райкомовского спецраспределителя!

Что же произошло? Может, её так наказали? Как выяснилось вскоре, со слов Карины Овсепян, подруги Ирмы, "царица" захотела поехать сама: надоели ей, мол, закрытые санатории со скучными партийными бонзами и их супругами! Папа Ирмы, конечно, поначалу офонарел, даже говорить с ней на эту тему не хотел, но применив против него его же оружие - партийную демагогию, Ирма добилась-таки своего! Не мог же секретарь райкома КПСС, пусть даже тбилисского, открыто сказать своей дочери, что комсомольские стройки, путёвки, трудовые лагеря - это всё "туфта" для простаков и идиотов!

Как пересказывала Карина, папа Ирмы отпустил дочь с напутствием: погоди, мол, вернёшься уже через пару дней, когда увидишь, что там нет ни ванной с горячей водой, ни бидэ, ни тостера на кухне. Что такое "бидэ" и "тостер" многие из нас тогда вообще не знали и знать, естественно, не могли! Откуда?

Испытания для бесстрашной Ирмы начались уже в плацкартном вагоне поезда "Тбилиси - Батуми", когда ночью после чрезмерных возлияний кто-то из наших, а может и не наших, облевал оба тамбура перед туалетами. В лагерь мы прибыли только вечером следующего дня, нас заселили в огромные, похожие на казармы, бараки с двухъярусными кроватями: парней - на первом этаже, девчонок - на втором. Все удобства - во дворе, горячая вода - только в колхозной душевой в полутора километрах от лагеря, как и предрекал папа Ирмы Бердзенишвили!

Старшеклассники, прибывшие на сбор чая, были распределены по отрядам, наш отряд сформировали из двух девятых классов нашей школы. Все остальные отряды состояли из школьников грузинских школ Тбилиси и Кутаиси, с нами они почти не общались, но и в конфликты не вступали. Надзирать первые две недели за всей нашей оравой предстояло историчке Анне Павловне и, к всеобщему неудовольствию мальчишек, физруку Бугайченко. Потом их должны были сменить биологичка Нинель Карловна и Ашот Иванович Карапетян. И вот эта вторая смена "надзирателей" приводила нас в полный восторг: учителей более либеральных взглядов в нашей школе просто не было!

Великолепным июньским утром нас привезли на чайную плантацию, объяснили, как собирать чай. Ничего сложного: обрывай себе листики, загорай на солнышке. Соберёшь на подушку - можешь лечь под сосенку отдыхать. Не жизнь - малина! Я проводил время в основном с Андреем, Генкой и Валеркой, начал за компанию с ними покуривать, совершать вылазки в ближайшее село за домашним вином.

Вечером мы ходили в местный клуб смотреть кино. Там без конца крутили затертую до дыр, мутную и грязную копию бразильской киноленты "Генералы песчаных карьеров". Фильм этот по всей стране шел с ограничением "дети до 16-ти", но здесь на сеанс пускали всех. Местные подростки заваливали гурьбой в зал, галдели по-своему, грызли семечки, переругивались, а потом, дождавшись момента, когда на бледном экране появлялась обнаженная девичья грудь, устраивали бурную сцену восторга: орали, улюлюкали, после чего всем составом шумно покидали зал, - больше им здесь делать было нечего. И этот ритуал повторялся несколько дней подряд, пока крутили "Генералов"!

Ещё одним нашим развлечением в лагере стал футбол на кочковатом колхозном стадионе. Мы регулярно переигрывали команды грузинских школ, потому что у нас в воротах стоял "Футболист" - Зура Бучукури. Если нам удавалось забить хотя бы один мяч в ворота соперника, победа была, считай, у нас в кармане: Зура брал все мячи намертво!

Обо всём этом я написал Ланке в своем первом письме. Почтовых ящиков вблизи лагеря не оказалось, пришлось топать до почтового отделения на центральной колхозной усадьбе. Вместо обратного адреса я написал "До востребования", но, честно говоря, очень сомневался, что хотя бы одно Ланкино письмо успеет за месяц прилететь из сибирской тайги в эту субтропическую глухомань, где в огромной шоколадной луже напротив почты прятались от паразитов чёрные мосластые буйволицы.

"Амурные" истории здесь, в лагере, развивались вяло. Эдик Леваневский с Леной Кондаковой запаслись "железными" справками и сейчас плескались в теплом море, красавчик-ухажёр Женька Малышев покинул нас столь же неожиданно, как и появился, так и не добившись за год обучения расположения Ирмы Бердзенишвили. Все прибывшие в лагерь, кроме меня, были не обременены любовными связями и могли начинать с чистого листа здесь, на лоне роскошной субтропической природы. Однако воспользовались такой возможностью из нашего отряда лишь двое - Андрей Захаров и Алла Абрамян из 9-го "б". Да и то - скорее лишь частично...

Толстушка Алла Абрамян была смугла, круглолица, улыбчива, её голову украшала огромная копна жестких, как проволока, чёрных волос, которые невозможно было чем-либо накрыть; весёлые и умные тёмно-карие глаза обрамляли иссиня-угольные тяжелые ресницы. Пухлые губы почти всегда улыбались, а на щеках при этом появлялись ямочки. Мальчишки между собой называли Аллу "пончиком". Вероятно, наш могучий Лондрэ давно положил на неё глаз, потому как в поведении его здесь мы стали замечать некоторые странности.

Ну, во-первых, он эпатировал нас всех в первый же день своим головным убором: выменял у Ритки Слюсаренко широкополую цветастую панаму, которой стеснялась даже она сама, на свою казачью фуражку. Эффект оказался поразительным: представьте себе девяностокилограммового амбала с устрашающей неулыбчивой физиономией в женской панаме, надвинутой на глаза! Получилось свежо и остроумно, и Алла Абрамян рассмеялась одной из первых.

Потом Лондрэ, не долго думая, стал каждый день подсаживаться к "пончику" в автобусе, который доставлял нас на плантацию. Они частенько также оказывались вдвоем между рядами чайных кустов, и через несколько дней Генка Бондаренко доложил нам, что видел, как Лондрэ целовал Аллу взасос в зарослях ежевики. И правда: а что канителиться-то?

Но, увы, вразумительного развития этот роман не получил, девчонки наши стали свидетельницами сцены размолвки любовников-тяжеловесов: Алла за что-то влепила Андрею такую смачную пощечину, что съехала набок легендарная панама! После того больше их вместе не видели. Мы, впрочем, не заметили, чтобы Андрей горевал, переживал... Он только стал ещё грубее и циничнее, и приналёг на спиртное.

Спустя неделю после приезда, в первую субботу, весь наш отряд отправился в местную баню, то бишь душевую, на помывку. Девчонки наши сразу зашли в женское отделение, а нам, пацанам, пришлось ждать, когда помоется предыдущая группа. В ожидании мы затеяли шутливую потасовку: Генка Бондаренко предлагал мне совместными усилиями заломать Андрея Захарова. Мы обхватили нашего Илью Муромца с двух сторон и попытались вывернуть ему руки. Но не тут-то было! Смеясь и тяжело отдуваясь, Лондрэ сначала освободился от наших объятий, а затем ухватил нас, как щенков, за шиворот, хотел было выкинуть на улицу, но передумал и... толкнув плечом дверь в женское отделение, швырнул нас "в гости к девочкам"!

Кубарем залетели мы, еле удержавшись на ногах, во влажную духоту женской душевой. Раздался оглушительный визг, мелькнул чей-то распаренный зад, чья-то грудь с прыгающим соском, в одно мгновение кто попрятался, кто сжался в комок, повернувшись спиной... И только не сдвинулась с места стоявшая ближе всех к двери сама "царица Тамара" - Ирма Бердзенишвили. Тонкая, как тетива, грациозно изогнувшись и высоко вздёрнув острые локти, она расчесывала мокрые волосы... Бело-розовая кожа её, казалось, светилась, лишь две черные отметины - ямка пупка и маленький пучок смоляных волос "там" ("там"!!!) - только подчеркивали эту роскошную белизну. В негодовании узкие брови её сомкнулись над близорукими глазами.

- Вон отсюда! - гневно воскликнула она со свойственной ей учительской интонацией.

Она и не подумала пригибаться, приседать или отворачиваться, как остальные: это было недостойно её "царского" статуса. Не поднимая голов, как и были - почти на четвереньках, согнувшись - мы поспешно выскочили назад!

"Боже, - перевернулось всё во мне, - неужели такое может быть не во сне и не в сладкой восточной сказке? И меня теперь не казнят, не ослепят калёным железом? И я имею полное право запомнить это видение и воскрешать его в памяти потом всю жизнь, когда мне этого захочется?"

Пораженный, я поначалу совсем не реагировал на происходившее вокруг, в то время как в предбаннике нас встречала багровая от истерического хохота рожа Лондрэ.

- Ва, что так быстро вернулись? Не интересно? Геныч, а тебя что - обоссали? Голова-то - мокрая! - тонким бабьим голоском расспрашивал он.

- Дурак, это дверь, наверно, с той стороны мокрая - капнуло на голову несколько капель! - смущенно отвечал тот, ощупывая голову.

- Ну что, ну что видели-то? - теребил нас подскочивший тут же Валерка.

- Что видели? Две задницы и одну мутэли волосатую видели! - раздраженно отвечал Генка.

- А у кого, у кого? - не унимался Валерка, переходя на шёпот.

- А фиг его знает! - куражился Генка. - Помню только, что задницы были здоровенные!

- Серёга, а ты, ты что видел? - приставал Валерка теперь ко мне.

- Я? Нет, я почти ничего не видел: мне что-то в глаз попало! - отбился я от него.

- Ему тоже что-то брызнуло, только - в глаз! - хватаясь за живот, согнулся в новом приступе хохота Лондрэ.

В тот же день кто-то из девчонок настучал о случившемся Бугайченко. Перед отбоем грозный физрук собрал всех в "казарме", выставил нас с Генкой в проходе между кроватями и с превеликим удовольствием произнёс:

- Вот, полюбуйтесь на этих п...страдальцев! Умнее они ничего придумать не могли! Короче, ещё одно здесь малейшее замечание - и вылетите из лагеря в два счета! Всё, марш в постели!

Со следующего дня, не владея собой, я стал тайком наблюдать за Ирмой. В школе она абсолютно не интересовала меня, тем более, что рядом была Ланка. В первые дни после её появления у нас я довольно долго дивился её странным, как из института благородных девиц, нарядам, её кукольному, ненатуральному голосу. Мертвенная бледность Ирмы, впалые щеки, а главное, холод и высокомерная отстраненность в поведении не могли, казалось, зажечь огонь любви ни в одном сердце. Но красота - экзотическая, своеобразная - всё-таки была: огромные черные глаза африканской антилопы за стеклами очков-окуляров, ярко очерченные губы (она единственная в нашем классе каждый день красила их губной помадой), царственная осанка и походка...

В столовой Ирма сидела наискосок от меня, краем глаза я осторожно посматривал, как она ест манную кашу за завтраком, хотя и понимал, что это невежливо. Поглощала скромную пищу она сосредоточенно и с огромным чувством собственного достоинства. За нашим столом сидели ребята из других отрядов, и я заметил, как двое глехов27 из грузинской школы с открытыми от удивления ртами, словно в зоопарке, глазеют на Ирму: это, мол, что за явление английской аристократии в нашем скотном дворе?

В лагере, как и в школе, Ирма водила дружбу только с Кариной Овсепян, с остальными девчонками она почти не разговаривала, да и те не стремились к общению с нею. Парни наши вообще, кажется, её не воспринимали как существо женского пола: обыденное мужское сознание не могло мириться с почти полным отсутствием у девушки выступающих полусфер на груди и в области зада. "Доска! Палка!" - такие нелестные отзывы в её адрес приходилось порой слышать в мужских разговорах наших "джигитов".

О том же, что она - "не наш" человек, и говорить не приходилось! Лишь пару раз Женьке Малышеву удавалось уговорить её поучаствовать в наших вечеринках, но не более того. Одно время он ухаживал за ней, но сам же и бросил это неблагодарное занятие. Однажды вскользь и нехотя Женька заметил: "Никогда не поймешь, что у неё на душе, а может, там вообще ничего нет: вакуум!" Инопланетянка, одним словом!

Со мной, кстати, Ирма никогда не разговаривала, здоровалась, как и со всеми: с любезной полуулыбкой, но холодно. После банного конфуза она и здороваться-то перестала, опуская глаза при встрече со мной. Вот ведь угораздило меня увидеть её голой! Как будто в капкан попал: не идёт из головы - и всё!

Я даже Ланке письма несколько дней не писал из-за неё. И о чём писать-то: о том, что днём и ночью меня преследует видение ослепительной наготы дочери партийного секретаря? Вряд ли Ланке это понравится, даже если сцену нашего вторжения в женскую душевую попытаться описать с юмором. Да и неискренне как-то получится: само-то вторжение меня мало тронуло, меня не взволновали намыленные бока и ляжки Величкиной и Слюсаренко! Тут - страшно произнести! - появилась тень "другой женщины"... И пусть эта женщина никогда не станет моей, да я даже стремиться к этому не буду, но зловещая тень её угрожающе надвигалась на светлый образ моей любимой...

Не разобравшись толком, как зарождается первое чувство, я испытывал на собственной шкуре, как оно может незаметно растворяться и гаснуть под действием прямо-таки дьявольской силы. А корень этой силы прячется "там", - "там", куда не пожелала нырнуть тонкая ладонь Ирмы Бердзенишвили, дабы заслонить от моего непосвященного взора смертоносную черную хризантему! И возможно ли - спрашиваю я вас - писать об этом своей возлюбленной?

Спустя пять дней я всё-таки выдавил из себя для Ланки несколько бледных строчек, даже до описания погоды опустился, настолько тяжело давалась каждая фраза. Увы, от тайного наблюдения за Ирмой я не смог освободиться, это было выше моих сил. Мои фантазии становились развязными и жестокими: мне хотелось отомстить высокомерной владычице моих страстей, опозорить её, грубо отхлестать плетью по сверкающему телу... Но спохватившись, я тут же мысленно целовал багровые рубцы, становился перед ней на колени, униженно и самозабвенно припадал губами к тонким пальцам её ног...

Как-то вечером в "казарме", ковыряясь в своей дорожной сумке в поисках чистой майки, я наткнулся на забившегося в угол плюшевого Ланкиного мышонка. Осмотревшись, нет ли кого поблизости, я достал его, распушил слипшиеся ворсинки, приложил к губам. Он ещё хранил еле уловимый аромат свежего яблока - любимый аромат Ланки!

- Ну что, дружок, - обрадовано сказал я ему, - не напрасно твоя хозяйка отправила тебя со мной, будешь теперь удерживать меня на безопасном расстоянии от роковой Ирмы!

Вскоре в наших субтропиках испортилась погода: зарядили обложные дожди, в "казарму" проникли сырость и холод. Как только дождь прекращался, нас всё равно вывозили на залитую водой плантацию. Мы надевали на себя всё тёплое, что взяли с собой, но для защиты от сырости явно не хватало резиновых сапог. Прячась как-то под навесом от дождя в очередной ненастный день, мы с Валеркой Солодовым наблюдали удивительную картину: меж чайных кустов, тяжело дыша, продирается Андрей Захаров с Ирмой Бердзенишвили... на руках!

- Вот это номер! - вскрикнули мы как по команде, но тут же примолкли, заметив, что голова Ирмы как-то уж слишком неестественно свешивается набок.

Андрей подошел ближе, и тут только стало ясно, что "царица Тамара" - без сознания. Это заметила и стоявшая неподалеку Анна Павловна, засуетилась, запричитала, быстро подготовила ложе из пустых мешков.

- В обморок упала, - озабоченно доложил наш герой-спасатель. - Смотрю: завалилась на кусты и на землю сползает.

- Бедняжка! - воскликнула Анна Павловна. - Ирма, Ирма! - позвала она её и попыталась лёгкими шлепками по щекам привести в чувство. - Да у неё жар! - тревожно сообщила она.

- Солодов, Амелин, - обратилась историчка к нам, - быстро - к бригадиру, скажите, чтобы срочно вызывал автобус, или пусть даст какую-нибудь другую машину: у нас девочка тяжело заболела!

Ирма в этот момент открыла глаза и сразу же попыталась встать, испугавшись своего положения у ног склонившихся над ней одноклассников и учительницы.

- Лежи, лежи, - остановила её Анна Павловна. - Милая моя, как же ты пошла сегодня на работу, у тебя ведь высокая температура?

- Я думала - пройдёт, - слабым дрожащим голосом проговорила Ирма.

- Боже мой! Ребята, надо её согреть! Давайте, сучья собирайте для костра! - распорядилась Анна Павловна.

Общими усилиями разожгли костер, но он скорее коптил, нежели грел. Машины всё не было. Андрей Захаров снял куртку и накрыл больную, сам же остался в одной футболке. Анна Павловна сняла с себя из-под плаща тёплую кофту, стащила с Ирмы промокшие насквозь кроссовки и закутала в эту кофту её ледяные ноги. Наконец, приполз какой-то грузовик, Ирму усадили в кабину и отвезли в лагерь.

На другой день за ней примчался перепуганный насмерть отец и увёз дочь на своей служебной "Волге". Ирма продержалась в лагере гораздо дольше, чем предсказывал её папа: ровно две недели.

Вот так неожиданно был положен конец моим лагерным мучениям, у меня отлегло от сердца, и в тот же вечер я написал Ланке бодрое письмо. За Ирму, её здоровье, я особо не переживал: проклятая страсть, завладевшая мною, как видно, не имела с состраданием ничего общего...

Оставшиеся две недели в лагере я варился исключительно в котле нашей мужской компании: курили, выпивали немного, один раз ходили на "разборку" с местными. Под не очень пристальным надзором Ашота Иваныча мы обнаглели настолько, что даже отлынивали от работы на плантации. Не подумайте только, что чай для Родины мы совсем не собирали! Кое-что собрали и даже денег немного заработали, а Юрка Григорян из 9 "б" заработал даже на спортивный "велик". Но он с нами не пил и на "разборки" не ходил.

А когда мы уже начинали собирать чемоданы, я получил-таки от Ланки первое письмо, - оно шло ко мне целых двадцать дней! Я распечатал конверт прямо у почты, на берегу невысыхающей лужи с ленивыми буйволицами, и прочитал:

"Здравствуй, милый Серёжка! Какое счастье: я получила твоё письмо! Его, вероятно, везли на повозке, запряженной волами, но оно всё-таки дошло! По порядку о моей сибирской жизни. Приехала я в Сургут 20 июня, а здесь - всего восемь градусов тепла! Представляешь? Я три дня сидела в полупустой папиной квартире и никуда не выходила. Папа работал: до начала его отпуска оставалось еще десять дней.

Потом потеплело, но оказалось, что гулять здесь пока просто негде: везде сплошная стройка, вывороченная земля, грязища на дорогах. "Загорода", как такового, нет. Вокруг - тайга и непролазные болота с тучами гнуса. Папа водил меня вечерами в кафе ради развлечения. Живая музыка и шашлыки были ничего. Но мне там люди больше понравились: молодые, весёлые, и, главное, не блатные. У нас в ресторанах и кафе по вечерам в основном шпана всякая сидит и ворьё, а здесь - обычные люди, нефтяники.

В городе практически не встретишь стариков: одна молодёжь с детьми. Есть кинотеатры, я ходила на дневной сеанс смотреть "Свой среди чужих, чужой среди своих". Мне понравилось. Да, музыка там замечательная! Ты не смотрел? Очень меня рассмешил твой рассказ про мингрельских пацанов, которые каждый день ходят в кино смотреть одну и ту же запретную сцену. Здесь ничего подобного нет: в кино ни семечки грызть, ни тем более галдеть и кричать никому не позволят.

В общем, всё хорошо, но я всё равно не смогла бы здесь жить, и ты знаешь, почему... Начинаю считать дни до нашей с тобой встречи. А ты считаешь? Когда ты получишь моё письмо, я, скорее всего, уже буду в Сочи, - это совсем близко от вашего лагеря. Может, пойдём по шпалам навстречу друг другу? Папе я ничего про нас с тобой не говорила, но скажу обязательно, когда он поставит вопрос о моем переезде к нему ребром. Он очень надеется, его воодушевил мой нынешний приезд, и теперь он хочет большего. Так, слышу шаги на лестнице: кажется, папа идёт. Закругляюсь.

Целую, целую тебя много-много раз и крепко-крепко! Лана".

"Эх! - в сердцах вздохнул я, - получи я это письмо на пару недель раньше, не барахтался бы, наверно, в "океане страстей", не морочил бы себе голову, беспрестанно вспоминая прелести Ирмы Бердзенишвили!"

Возвращение домой из лагеря было ужасным: я впервые в жизни надрался так, что меня вывернуло наизнанку в вагонном тамбуре. Все подробности наших приключений в поезде заволокло туманом, помню лишь мингрела-попутчика, который ехал в Тбилиси покупать "Жигули", деньги в большом газетном свёртке везде носил с собой, даже в туалет, и угрожал убить любого, кто посмеет на них покуситься.

Дома меня ждало письмо от сестры:

"Приветствую того, кто не шлёт писем четвёртый месяц! О том, что ты в трудовом лагере, узнаю только от родителей. Напиши хоть, когда вернёшься: где был, что там делали? Ты ездил вместе со своей девушкой? У меня же новости отнюдь не рядовые: во-первых, выхожу замуж. Он - друг Лёвки Красовского по военному училищу, родом из Усть-Каменогорска, зовут Виктором. Звёзд с неба не хватает, но берёт надёжностью и исключительной порядочностью. Во-вторых, осенью переезжаю к вам до свадьбы, которую планируем сыграть в сентябре следующего года. Так что - держись! Займусь твоим образованием: тебе же поступать в университет через год!

Пишу вот тебе, вроде радоваться нужно таким новостям, и я, разумеется, радуюсь, но всё же как-то грустно... В последнее время из всей нашей школьной компании к нам с Любой (это одноклассница сестры) в гости приходят только Лёвка с Сашкой Матвеевым, остальные - все в делах, "устраиваются" в этой жизни, кто как может. Лёвка Красовский про таких, кто забывает друзей юности, даже стишок сочинил:

Нежной юности дыханье не коснётся больше губ,

Деловито, по заданью, строишь жизнь ты, нем и глух,

Всё забыл ты, окаянный: любят как и как поют,

Ну, а лоб твой оловянный - для расчёта лишь приют!

Неплохо, правда? И что интересно, он никогда раньше не сочинял. Во всяком случае, сам так говорит. Лёвка, кстати, тоже жениться собрался, его девушка с родины родителей - из Винницы. Люба сидит рядом с ногами в кресле, вяжет и передаёт тебе привет. У нас тут, кстати, холод собачий: уже несколько дней температура выше десяти градусов не поднимается. Это в июле-то месяце! Хочу поскорее к вам на юг - погреться! Напиши, что ты сейчас читаешь? Я - "Опыты" Монтеня. Наслаждаюсь! Счастливец: у тебя всё это - впереди. Ну, да ладно, спокойной ночи! Твоя сестра Ольга".

Ланка приехала из Сочи через две недели, встреча наша была бурной и радостной. Тревожила её только ситуация в семье: в Сочи отец с мамой ссорились, часто не разговаривали друг с другом. Причина ссор всё та же: Натела Георгиевна категорически отказывается от переезда в Сургут, одну Ланку на постоянное жительство тоже не отпускает. Более того, от обороны она перешла в атаку: заявила мужу, что ходила "на разведку" в республиканский нефтяной трест, выяснила, что Оруджев ещё не все мосты сжёг за собой, - есть, мол, варианты возвращения в Тбилиси.

Вот это известие особенно взбесило отца: да как она могла ходить на поклон к этим "жуликам и невежам"! Мама Ланки, в свою очередь, тоже резко возражала: Оруджев, дескать, совершенно не думает о семье, личные амбиции и "чудачества" для него - превыше всего. Как "чудачество" она всегда расценивала его бегство в Сибирь, и даже получение там квартиры вызывало у неё лишь издевательскую улыбку: кому, мол, нужна квартира "на Северном полюсе"!

Расставались в Сочи они очень нехорошо, Натела Георгиевна даже не поехала провожать мужа в аэропорт, ездила одна Ланка. К родным, в Тбилиси, он, таким образом, вообще не поехал, и мне вновь было не суждено познакомиться с Ланкиным отцом.

А мои родители тем временем получили семейную путёвку в санаторий и собрались впервые оставить меня одного дома почти на целый месяц! Вот это был нечаянный подарок нам с Ланкой! Можно будет позволить себе всё, или почти всё! Вот когда я смогу, возможно, осуществить свои давние тайные замыслы! Только бы Ланка освободилась, наконец, от проклятых цепей своих предрассудков!

Сама она, правда, радовалась данному обстоятельству сдержаннее. Ей бы хотелось - и об этом она не раз говорила, - чтобы мы чаще встречались в кругу её семьи, а не стремились только уединяться, ограничивая, таким образом, наши отношения сферой физической близости. Мне это не совсем нравилось. "Ну, вот ещё, - думал я, - опять пить чай с конфетами и поддерживать салонные беседы с Элей и Нателой Георгиевной! Может лучше - сразу же в монастырь?" Ланке так я, конечно, не говорил, понимая в глубине души, что подобная позиция подозрительно отдаёт скотством.

"Да ладно, - мысленно оправдывал я себя, - мужчины всегда были и останутся такими: смелыми, напористыми, не рассуждающими! И главное - женщинам это нравится, они только не сразу в том признаются!" Вот и Ланка - не сомневался я - не может не желать полного освобождения от пут условностей и пуританского стыда. Ну не может не желать она полноценной, а не "понарошку", интимной близости! Ведь это так же очевидно и просто, как прост и незатейлив круглый шар!

Как только родители мои отчалили, мы осуществили наше давнишнее намерение: съездить в город и подняться на Мтацминду. Должны же мы были загадать желание на фоне далёкой звезды Казбека! День выдался жарким и безоблачным, как и все дни в августе. Добравшись до смотровой площадки на Мтацминде, мы изрядно взмокли, пот застилал нам глаза, стекал за шиворот, большими пятнами выступал на спинах.

Но, увы, на смотровой площадке нас ждало разочарование: дымка на горизонте была столь густой, что не просматривался не только Казбек, но даже ближние, незаснеженные вершины.

- Значит, загадаем желание в следующий раз, - не очень-то огорчился я.

- Хорошо, в следующий раз, - в октябре, да? - согласилась Ланка.

- Ага, в октябре видимость будет - не сравнить с сегодняшней!

С трудом нашли мы в Нагорном парке тенистое место, чтобы посидеть и отдышаться.

- Сейчас бы - под душ! - без всякой задней мысли мечтал я.

- Да, хорошо бы! - также простодушно подхватила она.

- За чем же дело стало, Лань, - быстро "переключив передачу", с робкой надеждой встрепенулся я, - поехали ко мне и встанем под прохладные струи!

- Ишь, чего захотел! - с небезнадёжной для меня интонацией воскликнула она.

На минуту мы замолчали, а затем я прижался к её плечу и решился на продолжение приступа:

- Лань, - хриплым шёпотом уговаривал я её, - разве ты тоже не хочешь этого, разве мы ещё не доросли до этого? Я же не буду набрасываться на тебя, я не сделаю ничего против твоей воли!

- Ну ладно, бессовестный вымогатель, только тебе я завяжу глаза, - улыбнулась она своему замыслу.

- Как? - опешил я. - Что же я тогда увижу?

- Пока - ничего, но ведь ты сможешь почувствовать меня...

- Хорошо, хорошо, - заинтригованный, поспешно соглашался я, пока Ланка не передумала, - а ты, ты тоже завяжешь глаза?

- Ну, мне завязывать глаза не обязательно, - рассмеявшись, пропела она колокольчиком, - ведь ты не столь стыдлив, как я? И потом, кто-то из нас двоих должен будет играть роль "поводыря"!

- Да, да, конечно! - всё больше нравился мне этот сценарий. - Потрясающе!

Обратной дороги я не запомнил: мы летели домой, как угорелые. Моё волнение передалось Ланке, она бросала на меня страстные взгляды разбуженной женщины...

Вот, наконец, мы дома, смеясь, ищем что-нибудь подобающее для повязки на глаза, ведь в ней надо будет стоять под душем. Выбираем мамину капроновую косынку, идём в ванную. Ланка завязывает мне глаза...

- Ну, раздевайся, - лукаво, изменившимся голосом предлагает она мне.

- А ты? - напрягшись, спрашиваю я.

- Ну и я вместе с тобой, - не бойся, мальчишка, не обману!

Непослушными онемевшими пальцами я расстёгиваю пуговицы, снимаю рубашку, брюки, остаюсь в одних плавках и понимаю, как тяжело в первый раз предстать перед девушкой обнаженным! Но я набираюсь храбрости и медленно спускаю резинку вниз... Сердце колотится!..

- Молодец, ты - настоящий герой, я в полном восторге! - совсем уже чужим голосом с нелепым смешком подбадривает меня Ланка. - Сейчас я сделаю то же самое!

От одной только мысли, что Ланка меня видит, а я её - нет, горячая волна обжигает мне лицо. "Чертовка, колдунья, - восхищенно думаю я, - это ж надо было до такого додуматься!"

- Ну, всё! - слышу я. - Можно забираться в ванну, давай руку!

Вода хлынула из лейки душа, я привлёк Ланку к себе поближе, руки мои сразу же поползли вниз по её спине. Нет, этого не может быть, - вот они, желанные и недоступные доселе, как дальние планеты, два мокрых и упругих полушария!

- Так и думала, - рассмеялась Ланка, - что ты перво-наперво отправишься в гости к ним!

- Ты горячая, как утюг, - целуя её лоб и мокрые волосы, говорю я.

- Ну, ты тоже - не из холодильника! Ой, щекотно!

Она тихо смеётся, гладит мои плечи, грудь, говорит потом:

- Ты - красивый, все девчонки наши говорили тогда, после купания на озере, что у тебя - красивая фигура.

- Да? - удивился я. - Мне казалось, что у Андрея среди нас конкурентов нет по этой части.

- Он очень массивный, - возражает Ланка, - а такие не всем нравятся.

- Может, мне всё-таки дозволено будет снять повязку? - вновь начинаю я наступление.

- Нет-нет! - испуганно вскрикивает Ланка. - Серёжа, ни в коем случае, мы же договорились, а то поссоримся! - Ну куда ты так спешишь! - слышится досада в её голосе.

- Ладно-ладно, - соглашаюсь я, - уговор - превыше всего!

И в порядке "компенсации" моя рука проскальзывает между телами и ползёт вниз по её животу - "туда"! Ланка трепещет, как пойманная форель, но руку не останавливает, учащенно дышит мне в ключицу... И вот рука достигает цели, но мои пальцы вязнут в непроницаемом сцеплении густых и жестких волос: дальше хода нет! Тогда я топлю ладонь в этой шерстяной подушке, а затем быстро и неожиданно, - так, что Ланка не успевает воспротивиться, соединяю руки замком между её ногами и поднимаю вверх свою драгоценную ношу! Ланка поначалу возмущенно верещит, пытается высвободиться, найти опору, скользит мокрыми ногами по моим коленям - тщетно! - и не может сдержать громкого стона наслаждения... А вода всё льёт и льёт, повязка на моих глазах разбухает и грозит поползти вниз...

- Глупый мальчишка, ты что вытворяешь? - восхищенно шепчет она мне сверху. - Ты сведешь меня с ума!

Она целует меня, ерошит мокрые волосы, сжимает их так, что я чуть не кричу от боли... Наконец, высвобождается из моих объятий, ловко выпрыгивает из ванны, хватает полотенце, одежду и бежит в комнату.

- Боже, девятый час! - слышу я её испуганный голос. - Мама там, вероятно, места себе не находит! Что я ей буду объяснять: меня нет с десяти часов утра!

- Можно сказать, что мы после прогулки зашли ещё в кино, на двухсерийный сеанс! - кричу я из ванной.

- Это, пожалуй, выход, только надо вспомнить, какие фильмы сейчас идут, - она наверняка спросит, что мы смотрели!

- "Человек на коленях", "Признание комиссара полиции прокурору республики", "Анатомия любви", - вспоминаю я названия кинокартин на афишах.

- Про "Анатомию любви" ей лучше не говорить! - смеётся Ланка.

Короче, сошлись на страшном итальянском детективе, который я, к счастью, видел и мог пересказать, если вдруг последуют вопросы.

Удивительно, но Натела Георгиевна весьма спокойно отнеслась к нашему позднему возвращению: возможно, Эля не выдала, в котором часу Ланка ушла из дома. Но про кино, как и предполагали, спросила: ей нравилось, когда мы смотрели серьёзные "художественные" картины. Я с удовольствием рассказал ей о происках итальянской мафии, Ланка поддакивала и даже уморительно поправляла меня, чуть не испортив спектакль.

Итак, дело сдвинулось с мёртвой точки: теперь мы каждый день спешили ко мне домой, чтобы вдоволь насладиться наготой друг друга. Повязка с моих глаз была снята, я уже пережил сильнейшее потрясение, увидев, наконец, всё то, что Ланка так упорно скрывала от меня. Мы подолгу валялись на диване в жарких объятьях, совершенно свободные от каких-либо предметов гардероба. Сделать самый последний шаг, правда, мы не смели: даже я, "напористый мужчина", запретил себе думать об этом. "Табу" - и всё тут!

В один из таких дней, на самом пике августовской жары, мы как-то уж совсем изнемогли от длительных, иссушающих поцелуев.

- У меня во рту теперь - Сахара, - слабо прошелестела Ланка.

- А у меня - Калахари, в Калахари живут сурикаты, - блеснул я своими познаниями в географии.

- А между ног у меня - Везувий! О, лава огненная, как обжигаешь ты нещадно!

- Лань, это уже стихи, - похвалил я, - а у меня там - Кракатау!

- Везувий и Кракатау - это же почти атомная война, что мы наделали, мы - поджигатели войны! - с наигранным пафосом декламировала Ланка. - Надо тушить, тушить пожар, чем же мы его потушим?

Она заломила руки, закусила губу, изображая крайнюю степень отчаяния.

- Туши, туши меня, срочно в ванную, неси, неси меня в ванную! - быстро-быстро застрекотала она.

Писатели англосаксы в таких ситуациях обычно пишут: "в ванной комнате они любили друг друга". Нет, мы не любили там друг друга! - Мы терзали друг друга, мы пытали друг друга водой, мы топили друг друга в потоках воды! Пожар плоти отступал, тела обретали лёгкость, даже невесомость. Я заворожённо наблюдал, как водонепроницаемая копна волос моей подруги постепенно сдаётся под напором воды: сначала она наполнилась миллионами мельчайших пузырьков, которые постепенно соединялись в более крупные, а те, в свою очередь, под собственной тяжестью скатывались вниз, текли по вискам, щекам, застревали в густых черных бровях. И вот тёмно-бурая подушка начинала таять, сжиматься и превращаться в сверкающие шерстяные жгуты...

- Серёжа, - осторожно потом спрашивала меня Ланка, промокая полотенцем капли на моем лице, - а ты детей любишь?

- Конечно, у нас их будет не менее двух!

- Лучше - трое, - улыбалась она, вытирая мою шевелюру.

- Лучше - тройню! - ёрничал я. - Двух мальчиков и одну девочку!

- Ты что, - краснела Ланка, - тройню мне ни за что не осилить!

- Ерунда, я буду носить тебя на руках весь период беременности!

- Болтунишка! - заливисто смеялась она. - Все вы до поры до времени готовы носить нас на руках!

Кто бы нас ещё кормил тогда! Мы совершенно забывали про обеды: ни я, ни Ланка не любили, да и не умели готовить. Иногда мы перебивались бутербродами и фруктами, один раз переколотили целую гору грецких орехов - весь мамин запас. Житейские темы лишь на исходе месяца вновь зазвучали в наших разговорах. И опять - о поступлении в университет. Сестра писала мне, что Новосибирск - центр развития точных наук, а гуманитарии там - не в почёте. Поэтому, мне, мол, надо поступать на журфак только в МГУ. О поступлении в Тбилиси она вообще предлагала забыть окончательно и бесповоротно: это будет, по её мнению, "профанация". Я вновь попытался завести на эту тему разговор с Ланкой, но она посмотрела на меня с беспомощным укором.

- Но ты же обещал, что будешь поступать в Тбилиси! - с болью говорила она мне.

- Да, я обещал, - смущенно отвечал я, - но вот папа твой, он же в Москве учился, смог поступить, потому что очень хотел...

- Это - папа! - не давала договорить мне Ланка. - Он в школе лучше всех учился, а я - самый обыкновенный середнячок!

Приходилось вновь срочно прекращать этот тяжёлый разговор, чтобы не доводить Ланку до слёз. "Хорошо, - думал я, - время само всё расставит по местам, но в любом случае мы обязательно будем вместе!"

Вскоре вернулись из санатория родители, приближалось последнее в нашей школьной жизни 1-е сентября. Как же оно было не похоже на прошлогоднее! В прошлом году я буквально рвался в школу за новыми впечатлениями, новыми эмоциями, к своей первой любви, как оказалось в итоге. Спустя год мы были вместе с Ланкой, но были одни, а школа, учёба теперь только мешали нам. Мы без сожаления променяли свой прежний мир, увлечения, друзей на полное погружение друг в друга.

И если прошлой осенью мы и наши друзья только и делали, что искали возможности для встреч и вечеринок, то теперь как-то резко всё прекратилось, - как будто и вправду те дни рождения и походы в кино были нужны лишь для того, чтобы соединились наши сердца. Получалось, что окружавшие нас одноклассники исполняли при этом роли статистов, создавали нам необходимый фон. Пожалуй, нам было слишком хорошо вдвоём, а за это по какому-то безжалостному и жестокому закону жизни рано или поздно предстояло расплачиваться...

Но пока количество радостных событий в нашей жизни только увеличивалось. К нам переехала на временное жительство, как и обещала, сестра. Учиться в университете ей, правда, ещё оставалось два года, но она перевелась на заочное отделение: увы, сибирский климат не пошел на пользу её здоровью. Ольга привезла с собой гору книг и учебников, устроилась работать в школу пионервожатой, поселила в нашем доме радостный и неуёмный дух познания и жизнелюбия.

Я предвкушал минуту, когда познакомлю её с Ланкой. Случай представился довольно скоро: в Тбилиси привезли выставку "Фотография в США", сестра мигом об этом узнала и предложила нам составить ей компанию. В ближайшую субботу мы отправились в наш первый совместный "культпоход". Ланка была, как всегда естественна и проста в общении, Ольга тоже не заносилась, поэтому точки соприкосновения они нашли довольно быстро.

Перед входом на выставку у идущей довольно далеко впереди нас девушки вдруг выпала то ли заколка, то ли амулет. Так Ланка, подобрав утерянный предмет, неслась за ней метров тридцать, не меньше! Девушка благодарила её с несказанным удивлением и восхищением. Сестра красноречиво взглянула на меня и украдкой показала большой палец, поднятый вверх. Пожалуй, даже она не побежала бы вот так стремглав помогать незнакомому человеку: на это был способен только совершенно чистый в своих намерениях ребёнок.

Ольга оставила нас на выставке вдвоем, сама пошла по своему маршруту. А мы задержались перед фотографиями с обнаженной женской натурой.

- Какие они свободные! - восторгалась Ланка. - И как нам до такой свободы далеко: сотни лет! - Ну что скажешь, мужчина? - легонько толкнула она меня в бок.

- Мне больше понравилась вон та, тонкая и длинноногая, - указал я в сторону фотографии Р. Аведона "Обнаженная", - такие жили только в XIX веке.

- Да, она сразу производит сильное впечатление, - согласилась Ланка. - Какие удивительные глаза, они излучают и страсть, и доброту одновременно!

- Глаза меня тоже поразили, но я бы не смог сформулировать - почему. А ты - молодец, - похвалил я, - тебе бы искусствоведом работать!

- Жаль только, что твоя сестра нас покинула, мне было бы интересно увидеть её реакцию, - затронула Ланка неожиданно весьма щепетильную тему.

- Ты знаешь, она консервативнее нас в этих вопросах... - замявшись, подбирал я слова, - разница в возрасте совсем небольшая, а взгляды на сексуальную революцию - как будто из другой эпохи. Мы с ней никогда на такие темы не разговаривали, да и не хочется как-то: неловко, стыдно... Тебе, вероятно, трудно это понять: у тебя нет брата.

- Понимаю-понимаю! Мы с Элькой, хоть она и не брат, тоже обходим эти темы стороной!

О том, что моя сестра Ольга - действительно человек другого поколения, нам пришлось убедиться очень даже скоро. С её приездом у нас с Ланкой осталось ещё меньше возможностей для интимного общения: рабочий график сестры почти полностью повторял наш учебный. Приходилось порой идти на риск, так как я полагал, что сестра всё-таки свой человек, а если она и застигнет нас врасплох, то это не будет иметь катастрофических последствий.

И вот мы доигрались: однажды она пришла домой как раз в тот момент, когда мы нежились в моей постели! Ланка в ужасе вытаращила глаза. Дверь в мою комнату была, конечно, закрыта, но я вынужден был крикнуть сестре на всякий случай:

- Оль, не заходи сюда, пожалуйста!

Мы торопливо и шумно одевались, заправляли постель, и сестра, разумеется, не могла не догадаться, что мы не задания по алгебре друг у друга переписываем. Ланка быстро шмыгнула через прихожую на лестничную площадку и помахала мне рукой, а я всеми силами стараясь сохранять невозмутимость, деланным тоном стал говорить Ольге что-то о последних публикациях в журнале "Юность", но натолкнулся на её серьёзный вопрошающий взгляд. Она ничего не сказала мне, но во взгляде читалось: "Не слишком ли далеко, вы ребята, заходите?" Когда она училась в десятом классе, её сверстники о такой свободе даже не мечтали! Я был уверен почти "на все сто", что она и её жених Виктор до сих пор ничего себе не позволяли, кроме поцелуев, всё остальное - только после свадьбы! А ведь им было уже по двадцать!

Мне было ужасно стыдно, но не за содеянное нами, а оттого, что сестра теперь была осведомлена о наших интимных отношениях с Ланкой. Однако, немного поразмыслив, я успокоился. "Да ладно уж, - думал я, - они - из поколения старомодных "Beatles", а мы - поколение "Led Zeppelin" и "Pink Floyd"! И потом, мы - избранные, мы - современные Ромео и Джульетта!"

Вот только Джульетта моя думала по-другому. Ланка после перенесенного шока долгое время стыдилась появляться у меня дома, и мы опять, как три-четыре месяца назад, искали укромные места на крышах, забирались подальше в наш черешневый сад, изредка пользовались отсутствием мамы и сестры дома у Ланки. А на дворе уже стояла осень, и мне всё чаще вспоминались строки из басни "Стрекоза и муравей", но нам было не до смеха...

После очередного свидания на крыше Ланка простыла и слегла с высокой температурой. Я навещал её каждый день, а когда ей стало немного легче, после не очень продолжительных уговоров оказался в одной постели с больной... Нет, я не заразился, но что-то уж больно погано у меня было на душе после этого. Огромное, необузданное желание буквально пожирало меня с потрохами. "Надо передохнуть, надо сделать перерыв!" - убеждал я себя. И сам предложил Ланке больше уделять внимания учёбе - десятый класс, как-никак! - и встречаться реже, - по крайней мере, не каждый день. Она согласилась.

В будние дни я теперь вновь возвращался в компанию своих старых приятелей: Лондрэ, Генки Бондаренко, Валерки Солодова. Мы почувствовали себя настолько взрослыми, что без смущения покуривали у подъезда собственного дома, травили анекдоты и обсуждали новости рок-музыки.

Однажды, уже глубокой осенью, мы вновь столкнулись с парнями в черных кожаных куртках, которые увели когда-то с собой Валерку. Они явно кого-то разыскивали, обходя подъезды. Один из них, коренастый, с крупными оспинами на лице, издали блеснул золотым зубом. "Золотозубый!" - догадался я, моментально вспомнив рассказы братьев Мамедовых о нём. Я весь напрягся, от страха у меня взмокли сжатые в кулак ладони. Андрей и Генка тоже сразу поняли, кто к нам идёт.

- Солодка не видели? - спокойно, даже дружелюбно, спросил он у нас.

- Нет, не видели! - не сговариваясь, как по команде ответили мы, хотя Валерку видели только что.

Валерка отошел буквально минуту назад, пробурчав что-то скороговоркой о знакомой девчонке. Вероятно, он издали уже заприметил своих недобрых "друзей" и теперь где-то прятался. Самый неприятный из их компании - с близко посаженными наглыми глазками - хотел было и к нам прицепиться, но золотозубый одёрнул его: не время, мол!

Я заметил, что в последние дни Валерка стал чаще наведываться ко мне домой просто так. Мы слушали записи, пластинки, болтали, и мне было невдомёк, что Валерка, возможно, и ко мне ходит, только чтобы укрыться от своих преследователей, которые устроили на него настоящую охоту...

Ещё через несколько дней Валерка перестал появляться в школе, его не было уже три дня; Галина Петровна узнала от его матери, что он не болен, и решила послать меня и Андрея к нему домой. Валеркин дом стоял от школы недалеко, дошли мы быстро и, поднявшись на лифте на шестой этаж, позвонили в дверь, но нам долго никто не открывал. Звоним ещё и ещё, наконец, слышим: дверь отпирают. Валерка смотрит на нас в узкую щелку затравленным взглядом, нехотя приглашает в прихожую.

- Ты что дома сидишь-то? - спрашивает его Андрей.

- А вам какое дело? - недовольно отвечает он.

- Нас Галина направила, - поясняю я.

- У меня что-то нога разболелась, - явно врёт он, неправдоподобно сморщившись, - завтра приду в школу.

- Валерка, что за дела, чего ты дурака валяешь? - пытаюсь урезонить его я.

- Серёга, не лезь не в своё дело, - нехотя и недовольно обрывает он.

- Ну ладно, всё: завтра приходишь в школу, - не вдаваясь в детали, приказывает ему Андрей. - Пошли, Серый!

Прохладно попрощавшись, мы вышли на площадку.

- Фигня какая-то, ничего не понимаю! - ругнулся Андрей.

- Да ну его! - махнув рукой, раздраженно закрываю я тему.

Мне что-то не можется: наверно, простыл, поэтому даже думать о Валерке нет никакого желания. Не вымолвив больше ни слова, приходим в класс.

- Он - странный какой-то, - недоуменно докладывает Андрей Галине Петровне, - говорит, что нога, мол, болит, но завтра обещал прийти в школу.

- Ну, хорошо, посмотрим, - успокаивается Галина.

Поздним вечером этого дня я почувствовал себя очень плохо: на меня медленно накатывался огненный шар, ночью я спал урывками, наступающая болезнь долбила меня по голове увесистым молотом, перед глазами вращались и рассыпались разноцветные фигуры, - точь-в-точь, как в детском калейдоскопе. Утром я не смог встать, мама измерила температуру: 39,8! Родители ушли на работу, я остался с сестрой (у неё был отгул), примерно в 8.45 - звонок в дверь. Слышу голос Андрея, сестра ему быстро объясняет, что со мной случилось. Но он не уходит, а почти отталкивая сестру, прорывается в прихожую, открывает дверь в мою комнату и объявляет:

- Валерка повесился!

- Как? - сдавленным голосом спрашиваю я. - Как повесился! Он жив?

- Нет. Одевайся, пошли!..

- Куда "пошли"? - врывается за ним сестра в одной ночной рубашке. - Ты что, не видишь: у него температура под сорок!

- Валерка повесился, ты разве не слышала? - говорю я ей и встаю с постели.

- Ну и что! - заговорил в сестре слепой материнский инстинкт. - Ты теперь себя хочешь угробить, да я тебя никуда не пущу такого!

- Оля, Валерка повесился, мы должны идти! Оля, Валерка повесился, мы должны идти! - как заведенный, явно не в себе, продолжает повторять Андрей.

Я уже одеваюсь, сестра успевает только еще что-то тёплое натянуть на меня...

Хмурый ненастный день грязной серой тряпкой лежал на холмах нашего микрорайона. На ватных ногах, увязая в раскисшей глине, я плетусь вслед за Андреем. Не оборачиваясь, он рассказывает:

- Повесился он на дверной ручке, на толстом шёлковом шнурке. Застала его уже мёртвым мать, когда пришла с работы. Записок никаких не оставил. Вот и все пока сведения...

- Разве можно повеситься на дверной ручке? - пораженный, спрашиваю я, слыша собственный голос только изнутри: уши, как цементом, капитально заложило.

- Значит, можно!

Мы приходим в школу, встречаемся с нашими, я по-идиотски улыбаюсь, растерянно рассказываю всем:

- Он только три дня назад был у меня дома, мы слушали "Scorpio"28...

Потом понимаю, что делать мне в школе больше нечего и возвращаюсь домой. Ложусь в постель и... проваливаюсь в пропасть. "Включаюсь" вновь только вечером, - свет электрической лампочки больно бьет в глаза, кровь бешено пульсирует в висках, надо мной - испуганные глаза мамы и сестры... У меня - 40,5! Вызывают скорую, делают какие-то уколы, становится полегче...

До самых похорон Валерки с постели я больше не поднимался, все новости узнавал от домашних. О самоубийстве Солодова говорила вся школа и добрая половина нашего микрорайона. Говорили, что соседка Солодовых снизу слышала шум драки над головой в тот злополучный день, говорили, что в морге на теле Валерки - на половых органах - были заметны синяки. Обнаружились даже сотрудники военкомата, которые сообщили, что Валерка просился в армию раньше срока, но его, разумеется, не взяли.

В милиции назначили следователя по этому делу, он приходил к Валеркиным родителям, но расспрашивал их почему-то только о том, не был ли Валерка пьяницей или наркоманом, а на улики, свидетельствующие о насильственной смерти или доведении до самоубийства, совершенно не обращал внимания. Все эти новости беспрестанно крутились в моем воспаленном мозгу, обрастали фантастическими подробностями в часы, когда я впадал в забытьё...

Приходила Ланка, тоже смотрела на меня испуганными глазами, я попросил её уйти, но не потому, что стыдился своего беспомощного состояния, а потому, что просто не хотел её видеть. Впервые за весь истекающий наш год...

Приходил Андрей, рассказывал о том, что его вызывал следователь для дачи показаний. Меня не вызвали по причине тяжёлой болезни. Андрей у нас, конечно, красноречием не блещет, но даже из его скупых слов выходило, что следователь по фамилии Майсурадзе - порядочная сволочь и разыскивать виновников гибели Валерки не будет. Он шантажировал Андрея, обещал за дачу нужных показаний "оставить Андрея в покое, не заводить на него дело". Андрею, как последнему свидетелю, видевшему Валерку живым, предлагалось подтвердить версию следствия ("Ми знаем, ми всё знаем!" - убеждал Майсурадзе): Валерка наш, дескать, был хроническим алкоголиком, и в день смерти тоже был пьян (как будто невозможно было произвести экспертизу!) А если, мол, Андрей не будет "сотрудничать со следствием", последуют обвинения ему и Амелину (то есть, мне) в развязывании драки и, возможно, в доведении до самоубийства. Во как!

Показания Андрея о золотозубом и его компаньонах в кожаных куртках, которые охотились за Валеркой в последнее время, следователь безразлично пропускал мимо ушей, даже в протокол вносить не стал. "Фамилии, имена, адреса жительства?" - с издевательским равнодушием спрашивал он Андрея, а откуда ему всё это знать? Может, Андрей их ещё за руку в милицию должен привести?

Лондрэ уже рассказал о визите к следователю своему отцу, подполковнику, и тот был намерен обратиться за помощью к знакомым в военной прокуратуре, чтобы они по своим каналам "вправили мозги" этому Майсурадзе. Это известие меня несколько успокоило, а то сердце от волнения заколотилось так, что показалось: вот-вот выскочит через горло. Когда Андрей ушёл, у меня опять подскочила температура под сорок.

Наступил тягостный день похорон, я был ещё очень слаб, но твёрдо решил вставать и идти. На улице было всё так же ненастно, сыро и ветрено, солнце не появлялось все эти дни, как будто тоже соблюдая траур. Валерка лежал в гробу посмуглевший, словно после хорошего отдыха на море. Никто из наших девчонок не плакал, кроме Ланки и Карины Овсепян. Вот Галина Петровна, сквозь шум в ушах я слышу, как она говорит мне:

- Ты зачем пришел? Ты в зеркало смотрел на себя?

Я виновато улыбаюсь вместо ответа, меня покачивает... Выходим из квартиры на лестничную площадку. Отовсюду слышатся негромкие разговоры.

- Я как узнал, - взволнованно рассказывает Вазген, муж Валеркиной старшей сестры, - сначала говорю: "Негодяй, тряпка! О матери, об отце подумал?", а потом вижу: "Не-е-ет, тут дело нечистое!" Следователю, мерзавцу этому, говорим: "Смотри, у него мошонка вся синяя, это тебе разве ни о чём не говорит?", а тот: "Пить меньше надо!" Уф-ф, своими руками бы задушил, магис дэда ватире, не будь он в форме!

- Такого безобидного парня прикончили, ва-а! - сокрушается неожиданно оказавшийся здесь дворовый "авторитет" Резо Шартава. - Узнаю, кто это сделал, разорву пополам, как собаку!

"Если б знал этот "авторитет", - думаю я, - что здесь замешан сам золотозубый, наверно, поостерёгся бы трепать языком!"

Постепенно из рассказов родителей выяснялось, что у Валерки, действительно, были какие-то странные долги - в подтверждение моей давнишней догадки. Куда-то пропал магнитофон "Маяк": возможно, Валерка отдал его в счет погашения долга. У отца он часто просил деньги на всевозможные покупки, но покупок не предъявлял, а когда родители о них спрашивали, отвечал уклончиво: не подобрал, якобы, купит попозже или ещё что-нибудь в этом роде...

Похоронили мы Валерку, и во мне что-то хрустнуло, надломилось. На похоронах смотрел на плачущую Ланку и не мог понять, что связывает меня с этой девушкой. Неужели это я целовал её губы, плечи (и не только...), носил на руках? И что теперь мне делать дальше? И уже не смерть близкого товарища, а вот эта проблема тяжело опускалась мне на плечи...

Ещё несколько дней я приходил в себя после болезни, было время для неспешных размышлений. Сразу рвать - решил я - нельзя: от импульсивной Ланки чего угодно можно было ожидать. С другой стороны, ещё весной мы дали слово говорить друг другу только правду, какой бы горькой она не была. Я как-то сразу всем нутром своим почувствовал, что охлаждение моё - не случайное, не временное, а окончательное и бесповоротное. Самое страшное и невыносимое теперь - смотреть Ланке в глаза. Наверно, мне было бы легче, если б я просто обманывал её всё это время, играя роль влюбленного. Разве сможет она поверить, что всего за несколько дней я стал совсем другим, будто меня подменили? Как же всё это пережить-то?..

Сестра уже поинтересовалась: почему Ланка не приходит, не навещает, - не заболела ли сама? Ей я, конечно, ничего объяснять не обязан, но разрыв с Ланкой так или иначе отразится и на отношениях с Ольгой, а взаимопонимание с сестрой многого стоит. Сестру, как подружку, из сердца не выкинешь, "прощай!" не скажешь... Вот только мама не спрашивает ни о чём и не спросит наверняка, а лишь тайком перекрестится: миловал, мол, Бог, перестал сын встречаться с "грузинкой", уедет теперь поступать в Москву!

Всего лишь за день до моего возвращения в школу Ланка всё-таки пришла ко мне. Она была чем-то очень обеспокоена, с нетерпением ждала, когда мы останемся вдвоем. Как только стало возможно говорить наедине, выдавила из себя с трудом:

- От нас папа уходит... Они на развод подали!

"Чёрт! - выругался я про себя, - только этого ещё не хватало!"

- Ну что ж, чему бывать, того не миновать, - как можно спокойнее постарался ответить я, - давно уже ясно, что пути твоих родителей разошлись и расходятся всё дальше.

- Но для меня-то они - одно целое! - чуть не плача воскликнула Ланка.

- Лана, ты уже не ребёнок, скоро у тебя будет своя жизнь, ведь родители не могут жить только ради своей маленькой девочки, которая, кстати, уже выросла!

- У меня? Своя жизнь? - переспросила Ланка и бросила на меня испуганный взгляд. - Разве не "у нас"?

- У нас, у нас, конечно у нас! - поспешно исправился я, пряча глаза, словно преступник.

- Папа со мной даже не говорил о разводе, - обиженным тоном продолжала она.

- Наверно, он просто щадил твою зыбкую психику, - старательно убеждал я её и думал при этом, что наше расставание придётся пока отложить...

С трудом, но мне удалось её успокоить, на прощание я быстро скользнул губами по её губам и почувствовал себя Иудой. Всё во мне в ту минуту было соткано из лжи: и этот холодный поцелуй, и мои потуги участвовать "в делах семьи", которая стала вдруг мне совершенно чужой.

После своего выздоровления я всеми правдами и неправдами старался избегать Ланки в школе, на улице после уроков, выдумывал всевозможные поводы, чтобы увильнуть от неё: то на почту мне надо зайти - мама, мол, попросила, то зуб у меня разболелся, то в город, якобы за пассиками для магнитофона, надо ехать... Но через пару недель отвертеться было уже невозможно: Ланка сказала, что Эля приглашает меня к ним на свой день рождения. Я представил себе, что надо будет чинно сидеть не меньше двух часов в окружении Ланкиных родственников, играть роль её друга, да ещё тетя Тина наверняка будет сидеть напротив, и мне стало тошно. "Нет уж, надо решаться, так жить невозможно!" - приказал я себе. На следующий же день я предложил Ланке пройтись немного после уроков, и она с радостью согласилась.

Была суббота, солнце выглянуло из-за ноябрьских облаков, пригрело так, что захотелось снять куртку. Ещё зеленая, лишь слегка пожухлая влажная трава радостно развернула свои стебли навстречу позднему теплу. Я долго молчал, Ланка вопросительно поглядывала на меня: похоже, она ничего не подозревала. Странности моего поведения в последнее время она, очевидно, связывала с постигшей нас трагедией, тем более, что Валерка хоть и не был самым близким моим другом, но на некоторых уроках мы даже сидели с ним за одной партой.

- Лана, - сразу же заговорил я о главном, - нам с тобой не надо... больше встречаться, и причиной тому - я сам. Всё, что было у меня к тебе, оно... оно куда-то улетучилось, пропало безвозвратно. А мы с тобой обещали говорить друг другу правду... Ведь так?

- Что-что? - не поняла она, улыбнулась криво, будто очередной моей шутке. - Что улетучилось, куда улетучилось?

- Может я неудачно выразился, мне сейчас трудно говорить, - мучительно подбирал я слова, - но мы с тобой должны прекратить сейчас же наши прежние отношения, я уже совсем не тот, что был месяц назад.

- Как прекратить? - переспросила Ланка, и улыбка на её лице превращалась в гримасу боли. - Совсем?

- Совсем.

- А-а, понятно! Серёжа, так тебе, наверно, надо было сказать проще и короче: ты разлюбил меня, да?

Она произнесла это так естественно и легко, но за мнимой легкостью скрывалась такая бездна непоправимого для неё, что я почувствовал себя палачом и похолодел от ужаса. Но назад пути уже не было...

- Ну, если надо сказать эту банальную фразу, то - да, - с трудом выдавил я из себя.

- Тогда я пошла, да? - срывающимся голосом спросила она, глядя куда-то в сторону.

- Иди, - угрюмо смотрел я себе под ноги.

Она ускорила шаг, оступилась, подвернув каблук, а потом почти побежала, как будто спешила на какое-то новое, другое, более важное для себя свидание...

А мне вспомнилась вдруг фраза героя одной хорошей книги, прочитанной мною давным-давно, произнесённая в похожей ситуации: "Как будто ласточку убил!" На душе было гадко, от холодных слов разрыва во рту остался металлический привкус. Я думал, что испытаю облегчение, решительно и безжалостно вырвав "больной зуб", но оно почему-то не наступило...

Назавтра Ланка пришла в школу, и меня это обрадовало: слава богу, самого страшного не произошло! "Может, и не надо особо драматизировать ситуацию, Ланка ведь не первая, кому приходится в своей жизни через это проходить?" - успокаивал я себя, но изо всех сил старался всё-таки не смотреть в её сторону. Через пару дней, правда, Ланка всё-таки пропала, но меня вновь успокоили: ближайшая Ланкина соседка, Карина Овсепян, сказала Галине Петровне, что она заболела. А на большой перемене Карина подошла ко мне и испуганным доверительным шёпотом сообщила:

- Сергей, я узнала от Эли, что Лана отравилась: напилась каких-то таблеток, её откачивали, промывание делали. Ты не знал? Вы не ссорьтесь больше так, надо же поосторожнее всё-таки! Извини, конечно, это не моё дело, но... Только не подумай, ради бога, что меня "подослали"!

Последнюю фразу она произнесла, отчаянно вытаращив свои наивные тёмно-карие глаза. Но я уже не слушал Карину. "Пронесло, слава тебе, Господи! Пронесло!" - повторял я про себя. "Ну, вот, самое ужасное, чего я опасался - позади, теперь всё постепенно выправится, забудется", - говорил я себе. А ещё через два дня Лана Оруджева появилась в школе, но её многие и узнали-то не сразу: куда-то пропала "химия", лицо - отёчное, серое...

Как я и предполагал, первой на исчезновение Ланки из моей жизни отреагировала Ольга. Она озабоченно и внимательно заглянула мне в глаза и спросила:

- Сергей, где Лана, почему вы перестали встречаться?

- Перестали и перестали, что тут такого? - недовольно буркнул я.

- Как это: "что тут такого"? Вы поссорились? - не отставала она.

- Нет, мы не ссорились, - высокомерно хмыкнув, пояснил я, - то, что произошло, по-другому называется.

- Ну-ну, - сказала сестра и больше ни о чём меня не спрашивала.

"Ну вот, и Ольга - туда же: "поссорились!" - раздраженно подумал я. - Как это они банально всё воспринимают, не хватает фантазии, что ли, чтобы понять: люди расстаются не из-за каких-то там ссор, а потому что судьба так распорядилась!"

Незаметно прошла зима, ничего в нашей жизни не происходило, даже вспомнить было не о чем. Новый год, в отличие от предыдущего, мы встречали исключительно в мужской компании: теперь нам хотелось не танцев с девчонками, а пьяных приключений...

О моей любовной истории мне неожиданно напомнила наша "классная" Галина Петровна уже весной, в апреле, когда наш класс участвовал в озеленении школьного двора. Улучив момент, она подошла ко мне и быстро заговорила полушёпотом:

- Серёжа, мне всегда нравилась ваша дружба с Ланой Оруджевой, она - замечательная девушка! Помиритесь, и первый шаг надо сделать тебе: ты же мужчина! Слышишь, обязательно помиритесь!

Она отошла, полагая, наверно, что выполнила свой долг, и теперь я немедленно побегу мириться с Ланкой! Но я лишь отвел глаза, отвечать что-либо не имело смысла. По прошествии четырёх месяцев после разрыва я почти всерьёз спрашивал себя: "А было ли вообще что-нибудь между нами? Может, мне всё приснилось?" На повестке дня стояли вступительные экзамены в университет, надо было поступить во что бы то ни стало: не оставаться же здесь, среди пыльных холмов этого полукриминального города!

Из нашего класса я единственный намеревался штурмовать бастионы МГУ. Сразу трое моих одноклассников: Андрей Захаров, Жорик Базаев и Тофик Мамедов собирались поступать в военное училище, а вот с "моряком" Эдиком произошел конфуз: его не пустили в мореходку... родители, горячо поддерживавшие до того стремление сына стать мореплавателем. Житейский расчет, а также боязнь за родное чадо взяли вверх: Эдика оставляли дома и предлагали идти по стопам "засекреченного" папы. Теперь ему предстояло поступать на факультет какой-то мудреной телемеханики. Решение родителей было всецело поддержано Галиной Петровной: ведь её Лена тоже оставалась здесь. А в мореходы неожиданно собрался Генка Бондаренко, за которым раньше особой любви к морской стихии мы не замечали. Его, между прочим, уговорил в свое время ехать в Батуми за компанию Эдик...

Выпускной бал наш прошел не хуже, чем у других: и живая музыка была, и встреча утренней зари. Танцевал я в основном с Наташей Величкиной, мы с ней не комплексовали и позволяли себе в танце максимальный контакт. Близость наша, правда, как раз пределами танцплощадки и ограничивалась. Ланку что-то было совсем не видно, да я и не наблюдал за нею. Но уже под самое утро, когда объявили, наверно, последний "белый танец", она неожиданно пригласила меня. Я осторожно обнял её, почувствовав сразу, как она похудела, и молчал, не зная, о чём говорить. Когда до окончания композиции оставалась какая-нибудь минута, Ланка заговорила сама:

- Серёжа, едешь в Москву, в МГУ?

- Да, на журфак, - подтвердил я.

- Желаю тебе удачи и интересной учебы, - от всего сердца!

- Спасибо, а ты - на филфак?

- Да, - с видимой неохотой отвечала она, - будь счастлив, слышишь!

- Да-да, спасибо! - музыка заканчивалась, и я торопился уйти от неё.

Мне было жалко её, но эта жалость угнетала меня, мне хотелось бежать от бывшей возлюбленной, как от заразной больной!

Прошло полтора месяца, очень важных для меня, и вот я лежу поздним вечером на койке в общежитии МГУ, в комнате номер 388, слушаю свой маленький транзистор. Завтра - решающий экзамен по иностранному языку, который мне достаточно сдать на четвёрку, чтобы набрать нужное количество баллов. Задача - вполне посильная (в школе по иностранному языку я получал только пятёрки), поэтому настроение у меня превосходное, и я кручу ручку транзистора, мечтаю о будущем журналиста-международника, вспоминаю своих кумиров: Цветова, Каверзнева, Фесуненко29...

Не могу сказать, что три предыдущих экзамена дались мне легко, но особое удовлетворение я испытал, заработав пять баллов по сочинению. Выбрал тему попроще, по "Грозе" А.Н. Островского. "Растекаться белкой по древу" не стал, даже сложные синтаксические конструкции почти исключил. Ну, разумеется, идейный замысел драматурга правильно раскрыл, "как положено".

При поступлении на журфак требовалось ещё представить в приёмную комиссию хотя бы одну свою публикацию. Тут очень кстати пришлась наша поездка в трудовой лагерь "на чай", - в местной комсомольской газетке я в своё время тиснул небольшую статью о наших "подвигах". Написал обо всем понемногу. О просмотре скандального бразильского фильма, а также о нашем визите в душ к девчонкам там, конечно, ничего не было. Так, мура всякая: трудовые будни, соревнование между бригадами, товарищеская взаимопомощь... Эпизод с обмороком у Ирмы вычеркнули: не надо, мол, "негатива"...

Вместо эпилога

г. Москва, ул. Стромынка 20.

Общежитие МГУ, к. 388.

Здравствуй, Серёжа!

Поздравляем тебя с поступлением в университет! Молодец, так держать! Очень хотелось бы, чтобы в этом письме были только одни восклицательные знаки, но не получится, увы... Не знаю, как и начать-то... Серёжа, позавчера похоронили Лану Оруджеву. Не падай в обморок, имей силы прочитать эти строки, как подобает мужчине! Это самоубийство: она приняла большую дозу люминала. Мама её в тот день задержалась на работе, отмечали чей-то юбилей, а когда приехала домой, было уже поздно. Если бы на пару часов раньше приехала, удалось бы спасти, наверно. Так врачи говорят.

Мама не хотела тебе сейчас об этом сообщать: "Первый курс, за учебу браться надо со свежей головой, нельзя расстраивать "ребёнка"... Но я решила иначе. Никто не собирается обвинять и корить тебя, но знать о смерти своей бывшей девушки ты, конечно, должен. Те, кто не знал о вашей дружбе, говорят о её провале на вступительных экзаменах в институт, как о первопричине самоубийства, и очень этому удивляются. Ну а те, кто знал, они молчат. Но лучше б они болтали, лучше б поносили тебя и нашу семью, чем ТАК молчать...

Милый Серёжа, как же это всё невыносимо! Только не вздумай срываться и лететь сюда: ты уже ничего исправить не сможешь, а Лану уже похоронили. Всё, нет больше Ланы... Я намеренно пишу тебе после похорон.

Серёжа, мы с тобой больше никогда не будем говорить на эту тему, ну а сегодня - единственный раз - я позволю себе несколько напутствий. Старайся всеми силами усмирять в себе необузданные чувственные желания! Заставь себя разглядеть в девушке, к которой испытываешь симпатию и влечение, в первую очередь друга, "сестру по духу". Напряги всё своё воображение и попытайся представить, сможешь ли любить её так же, если, скажем, несчастный случай обезобразит её или она станет инвалидом? Найдёшь ли ты в себе силы ухаживать за ней? Если - нет, тогда трижды подумай: стоит ли и дальше вводить в заблуждение доверившегося человека. Я понимаю, что всё это у меня получается книжно и нравоучительно, но по-другому я не умею...

Целую тебя, дорогой мой, бедный брат!

Твоя сестра Ольга.

Вот такое письмо я получил во сне, в ночь перед последним экзаменом, якобы от сестры, хотя выдержано оно было совсем не в её стиле. Странно, никогда не приходилось мне читать что-либо во сне: буквы расплываются, одну и ту же строчку перечитываешь в десятый раз... Письмо к тому же было написано... по-грузински, и я, не знавший даже толком алфавита, свободно читал и сразу переводил его, ничуть этому не удивляясь, как и полагается во сне.

Проснувшись в липком поту, я долго не мог прийти в себя, никак не получалось отделить мир потусторонний от реального... Собрался на экзамен и вдруг с ужасом подумал, что если сдам его успешно, то Ланка умрёт! "Бред какой-то, чёртова мистика, позор на мою голову!" - пытался я привести себя в чувство. Никогда я не верил в подобные оккультные штуки, всегда был примерным материалистом!

Когда вошел в аудиторию, бредовый чад из головы выветрился, я был готов на все сто процентов. Экзаменовали меня две симпатичные "немки": одна - совсем молодая девушка, другая - прелестная, добрая старушка. Я сразу им понравился, они радостно кивали головами, соглашаясь со всеми моими ответами на вопросы. Они даже не хотели отпускать меня, хотя было уже ясно, что пятёрку я заработал. Разговор перешёл в неформальную плоскость, старушка интересовалась, что я пишу, какие статьи и о чём... Вывести бы ей сначала в моем экзаменационном листе заветную цифру "пять", а потом уже болтать!

И вот, её рука потянулась, наконец, за ручкой, как вдруг в аудиторию, словно ураган, ворвался тучный мужчина с огромной залысиной. На беглом немецком - ну, чистый "фриц"! - он задал несколько вопросов экзаменаторшам - я понял, что толстяк - их начальник, вероятно, завкафедрой. Они как-то растерянно отвечали ему, а затем "фриц", как мне показалось даже, засучил рукава своего просторного пиджака и набросился на меня с вопросами. Он спрашивал так быстро и напористо, что я с трудом понимал его. Говорил он со мной не по билету, а на отвлеченные, сложные темы, отвечал я порой невпопад, а потом почувствовал, как стремительно погружаюсь на дно...

Терзал он меня минут пятнадцать, а затем с удовлетворением вынес приговор: "Leider, Genosse Amelin, Sie sind viele Fehler gemacht!"30 Он красноречиво дал понять старушке, какую отметку она должна мне поставить. Та смотрела на меня, чуть не плача! Она ещё пять минут после ухода "фрица" шёпотом оправдывалась передо мной, что не может перечить своему шефу, а я, не веря глазам своим, "любовался" на маленькую, состоящую из двух каллиграфических крючков, троечку в своем экзаменационном листе...

Весь день после экзамена я бесцельно слонялся по городу, о страшном письме, что приснилось мне накануне, совершенно забыл. "Этого не может быть, этого не может быть, - словно заведенный, говорил я себе, - я не поступил в университет! Что теперь делать? Я не переживу такого позора!"

Несколько дней я не давал родным о себе знать, искал любые возможности, чтобы остаться в Москве, не возвращаться не солоно хлебавши в постылый Тбилиси. Но объяснения с родителями было не избежать, и вот на переговорном пункте я вынужден кричать в телефонную трубку - слышимость отвратительная - о своей катастрофе. Отец требует возвращения домой, и, скрипя сердце, я вынужден повиноваться... Потом трубку берёт сестра...

- Серёжа, - взволнованно сообщает она после того, как отец выходит из кабины, - до меня дошли разговоры, что Лана Оруджева пыталась покончить с собой... Говорят, что это была уже вторая попытка, о первой-то, наверно, ты знал? Знал или нет? Что молчишь? Слава богу, она жива, но жизнь её, говорят, висела на волоске: три дня лежала в реанимации. Она уже уехала: приезжал отец и забрал её к себе в Россию, в Тюмень, кажется...

- В Сургут, - поправляю я её.

- Да, правильно, в Сургут! Забрал со скандалом, мама её была против.

- Нет, в Сургут я не поеду, - почему-то говорю я.

- Тебе никто и не предлагает... Такого не бывает, Серёжа, чтобы после двух попыток самоубийства могло вернуться всё, что было. Ей надо забыть тебя. Да она и сейчас уже, наверно, другая...

- Да-да, - соглашаюсь я, думая о своём, - надо всё забыть и начинать жизнь сначала! Всё ещё - впереди! Всё-всё! Разве не так?

Ответа сестры я не расслышал: связь оборвалась.

1 Авчала - окраинный район Тбилиси.

2 Хватит, хватит! (арм.)

3 Святой Саркис (арм.)

4 Армянский нецензурный глагол.

5 Шобла (жарг.) - большая группа, компания.

6 Дрочишь? (груз.)

7 Его мать заставлю рыдать! (груз.)

8 Грузинское нецензурное выражение, применяемое для усиления речевого эффекта.

9 Обратка (жарг.) - возврат "должка" за нанесенное оскорбление.

10 Грузинское нецензурное ругательство, крайне оскорбительное.

11 Пошли! (груз.)

12 Правда? (груз.)

13 Молокане - представители религиозной секты, выселенные из Европейской части России в Закавказье в XIX в.

14 План (жарг.) - закавказский "букет" наркотических трав для курения.

15 Сумасшедший (груз.)

16 Мтацминда - гора в Тбилиси, доминанта и символ города.

17 Площадь Ленина (груз.)

18 Хачапури по-аджарски с яйцом.

19 Червонец, 10 советских рублей.

20 Сто рублей, сто рублей! (груз.)

21 Остановите, остановите! (груз.)

22 По-грузински говоришь? (груз.)

23 Ладно, иди! (груз.)

24 Что происходит? (груз.)

25 Кекелка (жарг.) - мещанка, "городская деревенщина".

26 Лана, девочка, здравствуй, как дела? (груз.)

27 Глех (груз.) - грубиян, деревенщина.

28 Венгерская рок-группа.

29 Известные тележурналисты 70-80-х гг. XX в.

30 К сожалению, товарищ Амелин, Вы допустили много ошибок! (нем.)