"Как же я это ненавижу..." - отодвинул один бумажную тарелку, обведя взглядом казенно блестевшие турникеты. Сидевший напротив усмехнулся:.
"По-твоему щи вку-уснее?.."
Его рыжие волосы забивала седина, он слегка заикался.
"Особенно, если их лаптем..." - оскалился третий, такой толстый, что, упираясь сбоку, занимал половину стола.
Первый хотел, было, возразить, но, махнув рукой, отвернулся.
Было душно, собиралась гроза. В углу, на высокой треноге, громоздился телевизор. Показывали "Преступление и наказание".
"Такое только по молодости и можно, - опять встрепенулся первый, указывая пальцем на экран. - Убить, чтобы потом каяться..." Достав платок, он громко высморкался, промокнув проплешины. - Я вот всю жизнь был ниже травы, всем дорогу уступал: "Тысяча извинений, Вы мне, кажется, ногу отдавили!" А теперь бы раздавил гадину и - радовался..."
Он сжал кулак, из которого "фигой" показался кончик платка.
"В на-ашем возрасте "крыша" у всех е-едет", - не поднимая головы, хмыкнул рыжий.
"Но - в разные стороны..." - покрутил у виска толстяк.
Однако лысый уже разошелся.
"Помню, как в школе меня били, - гнул он свое, - налетят кодлой, издеваются... А мать: "Будь умнее, не связывайся..." - Он сердито фыркнул, отхлебнув кофе. - И в институте лучшим был... А что толку? Место получил самое гадкое, нищенское... Ишачил за всех, начальство прохлаждается, а меня еще жизни учит..."
Откинувшись на стуле, он стал качаться на задних ножках.
"Зарплату прибавляли редко и все с идиотской присказкой: ничего, птица по зернышку клюет..."
Он надулся, как кот, и, наклонившись, стал собирать в горку хлебные крошки. Его соседи продолжали сосредоточенно есть, время от времени вытирая коркой сальные губы.
"Что-о это вдруг тебя разо-обрало?" - уткнувшись в тарелку, буркнул рыжий.
"Не вдруг, - вспыхнул лысый, - давно чувствую, попользовали, как бумажку, да бросили..."
"На том свете зачтется..." - вставил толстяк.
Лысый пропустил мимо ушей.
"И где справедливость? - скреб он по столу ногтем. - Я за всю жизнь и мухи не обидел, а в итоге... - разведя пятерню, он стал загибать пальцы. - Денег не нажил, жену из-под носа увели, дети отвернулись... - Его лицо залила краска. - И правильно, чего с меня взять..."
"Так ты, значит, из-за жены?" - оживился толстяк, поправляя очки с выпуклыми линзами, которые делали его глаза, как у рыбы.
"Да не в жене дело... - отмахнулся лысый. - Хотя и она, когда уходила, бросила: "Сам виноват..." А в чем? Что не воровал, как ее новый? - Он повысил голос. - Что никого пальцем не тронул...
На них стали оборачиваться.
Склонив набок головы, в пластмассовом стакане блекли маргаритки. За соседним столиком расположилась молодая пара.
"А я не наелась", - засмеялась девушка.
"Ну, ты даешь, - восхищенно улыбнулся парень. - Ешь, будто на собственных поминках!"
За столиком у окна поморщились.
"А у ме-еня все было... - жевал гамбургер рыжий. - Своими руками сча-астье сколачивал... - Он покосился на лысого. - Это ведь только дураки по кру-упице собирают... Жену, когда по магазинам ездила, у входа шофер ка-араулил... Ради нее лгал, изворачивался... А сбежала с моим приятелем... Он эстрадный пе-евец, ей известности захотелось..."
Глаза у рыжего заблестели.
"Обычная история", - вынес приговор толстяк.
Кафе двоилось в настенных зеркалах и гудело, как уличный перекресток. Входящие тащили за собой тени, которые, казалось, жирели на глазах, плющась низко висевшими люстрами.
Сквозь гул доносился телевизор.
"Что же ты наделал? - плакала Соня Мармеладова на плече у Раскольникова. - Как же теперь жить будешь?"
"Туфта какая-то", - опять не удержался лысый.
Разговор не клеился. Долго ковыряли зубочистками, повернувшись, оглядывали зал. "Готовят здесь на скорую руку, а нам ведь спешить некуда..." - неприятно хохотнул толстяк. Расстегнув воротник, он выпустил жирную шею и щелчком подозвал официанта. "Когда еще случай представится? - скривился он в новой ухмылке. - Как говорится, назвался грузным - вылезай пузо...". Его соседям сделалось не по себя. Они вдруг припомнили всю свою жизнь, ощутив ее время, как воду в бассейне, где потрогали каждую каплю.
"А я свои годы в семье провел... - с неожиданной серьезностью признался толстяк. - Как в тюрьме... После свадьбы меня в жене все раздражать стало - от разговоров до духов... Сразу сбежать не решился, а потом дети пошли... И понимаю, что все изжито, а воз тяну... Когда в гости уходила, поверите ли, радовался, как мальчишка, оставшийся дома один... Думал, вот сыновья вырастут - родная кровь... А выросли - разлетелись... - Он почесал подбородок кривым ногтем. - Что жил, что нет - ничего кроме дома и не видел... Зато потом насмотрелся... - Он приподнял очки, и, не снимая, протер стекла двумя пальцами. - Только везде одно и то же..."
За окном сгустились сумерки. Полетели первые капли.
Толстяк скомкал салфетку. "Тоже нашел чему... Дети выросли зубастые, верят, что в деньгах счастье - такие не пропадут... - Он нахмурился. - Но и счастливы не будут..."
Поплевав на ладони, он разгладил виски.
"Теперь даже бомжи на деньгах помешаны... - поддержал разговор лысый. - А все из-за таких..."
Он далеко выставил палец, едва не проткнув рыжего.
"Да я-то зде-есь при чем? - передернул плечами тот. - Разве человека сде-елаешь хуже, чем он есть?.."
Но лысый цеплялся, как репей.
"Нечего на людей пенять... - брызгал он слюной. - Ты на себя посмотри..."
"Да у-уймите же его!" - взвизгнул рыжий.
Толстяк затрясся от смеха: "Ну, что вы, честное слово... Прямо
КАКИН И ЛАВЕЛЬ,
которые жили в незапамятные времена, когда воздух был чище, а трава зеленее. Лавель был примерным мальчиком - не грязнил штанишек, слушался взрослых и не рвал за высоким забором соседских яблок. А Какин рос без отца, с малых лет курил, пуская по реке колечки дыма, целыми днями гонял по двору куриц, которым прятал головы под крыло, и подкладывал кнопки учительнице. Ему часто хвалили Лавеля, но он только рукой махал. Время тогда было золотое, поднялись оба, как на дрожжах: Лавель превратился в стройного блондина, Какин - в коренастого брюнета. Но жить продолжалипо-прежнему.Лавельдопоздна на работе просиживал и налоги платил, а Какин бил баклушии начальство ни в грош не ставил. Сколько раз ему Лавеля в пример ставили, только он и ухом не вел! Шли годы, Лавель завел жену, по воскресеньям копался в огороде, а Какин все кочевал по чужим постелям, плутал в трех соснах, и на него валились все шишки. И стал Лавель Какина дразнить. Проходя мимо, вздыхал, будто жаль ему товарища, или смотрел издалека с немым укором.
Долго терпел Какин, но однажды не выдержал:
"Ах ты, белокурая бестия, всю жизнь отравил!"
И убил Лавеля.
Но тот и в гроб сошел, как жил, -с руками по швам. Так что, когда спросили у Какина: "Куда делся Лавель?", он с чистой совестью ответил: "Не я ему руки складывал".
И суд оправдалего".
Толстяк снял очки, но глаза под ними оказались такими же рыбьими.
"А помнишь, - бесстрастно обратился он к рыжему, - как ты привел домой любовницу и устроил перед ней скандал? С жиру бесился, а решил ей показать, как тебе плохо..."
Рыжий покраснел до корней волос:
"Но я не хотел, та-ак получилось..."
Толстяк посмотрел на него своими рыбьими глазами:
"Скольких вожу, - вздохнул он, - все безвинные..."
Рыжий опустил глаза.
"Ему и через бомжа перешагнуть не стыдно... - нависая над столом, добивал его лысый. - Да меня бы совесть замучила..."
"Ле-ечиться на-адо..." - вяло огрызнулся рыжий.
"Поздновато, однако, лечиться..." - всплеснул руками толстяк, точно судья, разводящий боксеров.
И оба тотчас осеклись, ощутив свое время заключенным в могильных датах.
Грянул гром. Официант сделал телевизор громче - стало слышно, как, явившись в полицию, сознается в убийстве Раскольников.
"А это он зря, - указав на экран подбородком, перекрикивал раскаты толстяк. - Господь и так все видит, а люди все равно не оценят..."
Лысый покрылся пятнами.
"Вот и я о том же... - сощурился он. - Такое только по молодости можно... - Он надвинулся, готовый взорваться. - А прописи нам читать не надо - не дети..."
"Помилуйте, какие прописи? - искренне изумился толстяк. - У вас теперь свой букварь... - Он накрыл вазу ладонью. - Вот, пока маргаритки не увяли, его прочитать надо..."
И опять его спутникам сделалось неловко, точно они занимались пустыми, никчемными делами. Шел девятый день их кончины, когда показывают грехи и отпускают рассчитаться с земными долгами.
"А ведь детьми вы были славными... - задумчиво продолжил толстяк. - Таких нельзя не любить..."
"Дети все славные... - вздохнул лысый. - Это потом жизнь под свою испорченную гребенку..." У него навернулись слезы, он быстро смахнул их, протянув в нос: "Пгостите, негвы..."
Дождь бил в стекло, стекая ручьями, кривил деревья и тонущие в лужах машины.
"А ты сентиментальный... - тихо заметил толстяк. - И о жизни правильно рассуждаешь... Как же ты стал убийцей? Да еще за деньги?"
Лысый мгновенно взмок. Стало слышно, как стучит его сердце.
"А чему удивляться? - промокнул он лоб. - Зол был на весь мир... Нестерпимо, когда такие вот обирают..."
Согнув пальцы "пистолетом", он прицелился в рыжего. Тот инстинктивно съежился.
"Не горячись, - накрыл "пистолет" толстяк. - Кровью мира не исправить: один раз ты его уже убил, и что - легче стало?".
Рыжий подскочил, как ошпаренный, его глаза превратились в щели:
"Та-ак э-это о-он?"
"Стрелял он... - с грустью подтвердил толстяк. - А к вечеру его самого лишили земной прописки..."
Рыжий начал отчаянно заикаться, морща от напряжения лоб:
"А кто-о же-е..."
И не в силах закончить, замычал.
"Как кто? - удивился толстяк. - Да певец, твой приятель... Из-за наследства - ты же еще не развелся..."
Кафе опустело, задрав рукав, толстяк посмотрел на часы.
"А его простишь?" - кивнул он на лысого, который грыз заусенцы.
Рыжий стиснул зубы.
"На свете много заповедей, - отрешенно произнес толстяк. - Но у мира она одна: добро в нем неотделимо от зла, потому что их нет..."
Он скрестил на столе руки и пристально взглянул на рыжего:
"Так, простишь его?"
Рыжий покачал головой.
"Значит, на Божьем суде надеешься счеты свести?.. - зачмокал толстяк, будто сосал леденец. - Будешь стучать себя в грудь и захлебываться желчью... А ведь вы по-своему родственники, он за тебя даже денег не взял, - жена-то у вас была одна..."
Рыжий онемел. Казалось, он ждет переводчика, который объяснит ему все на понятном языке.
"Роковая женщина", - зевнул толстяк.
Долго молчали, уткнувшись в стену, точно читали там цель своего возвращения, слепые, как цветы меж страницами забытой на полке книги.
"А не все-е ли ра-авно, - растягивая слова, подвел черту рыжий, - раз мы теперь, вро-оде женщин, - без возра-аста..." И протянул через стол руку. Лысый растерянно улыбнулся. "И ты извини", - преодолев смущение, пожал он ее.
Гроза кончилась. Часы на стене показали полночь. "Пора", - поднялся толстяк. Его спутники послушно задвинули стулья, которые высокими спинками окружили блекнущие на столе маргаритки.