Зубачева Татьяна Николаевна : другие произведения.

Сон 9-1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.70*12  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вычитано.

СОН ДЕВЯТЫЙ

...надо твёрдо помнить, что именно надо забыть...

   Успокоительно потрескивают поленья в камине, на стёклах книжных шкафов багровые, но совсем не страшные, а даже уютные отблески живого огня, где-то далеко звучат голоса, и тоже спокойные, обыденные, домашние. Он дома, его дом - его крепость, родовое гнездо, крепкая, не богатая, а именно крепкая усадьба, всё хорошо... Всё хорошо, что хорошо кончается, и хотя, если честно, до конца этой дикой истории ещё далеко, но уже ясно, что самое страшное позади. Да, не победа, но и не поражение. Его армия не отступила, а осталась на завоёванных ранее рубежах с минимальными потерями и в глубокой обороне... Чёрт, тридцать две тысячи, конечно, сумма весьма солидная, в доме сотки медной не осталось, в буквальном смысле, но... Кладовки и погреба полны, дворовые службы в порядке, скот здоров, рабы сильны и умелы, дети здоровы и даже, спасибо Огню, не простудились, жена и он сам... в порядке. Да, он в полном порядке.
   Корранту было стыдно и неловко вспоминать, какую безобразную истерику он устроил. Но... ну, сорвался, слетел с катушек, что уж тут, самому себе можно не врать, и если бы не Нянька...
   Прибежав на его крик, она сразу, он даже удивиться этому не успел, как говорится, "овладела ситуацией" и стала распоряжаться. Прибежали Милуша с Белёной, стали его обнимать, гладить и успокаивать, с ласковой настойчивостью уводя в дом. Мужики унесли Рыжего на кухню. Сивко и Лузга разметали двор и дорогу за воротами, уничтожая следы колёс странной машины, посыпали разметённое солью и снова разметали, "Чтоб нелюдь дороги обратной не нашла", - мимоходом кто-то объяснил ему. Милуша и Белёна завели его в спальню, раздели, уложили и заставили если не забыть, то хотя бы на время отключиться. А что и как было в это время на кухне... нетрудно представить.
   Сбросив первое напряжение, он встал, накинул халат и пошёл на рабскую половину. От него шарахнулись, освобождая проход. Рыжий уже лежал в повалуше, одетый в полотнянку - рубаху и штаны из грубого поселкового полотна. И он, вспомнив, что так в посёлках одевают мёртвых, нахмурился. Рыжий был ещё жив, с трудом, но прощупывался слабый редкий пульс, слегка запотевало поднесённое к губам зеркальце, но... труп трупом. Он стоял и смотрел на неподвижное строго спокойное, как у мертвеца, лицо и старался подавить снова поднимающуюся из глубины нерассуждающую ярость, когда подошёл и встал рядом Джадд. Он покосился на него, и Джадд спокойными уверенными движениями задрал на Рыжем рубаху, спустил до колен штаны и показал ему шрамы, ранки и пятнышки ожогов, приговаривая: "Собаки... ток давно... ток вчера...", - и напоследок, уже оправив на Рыжем одежду, последние два ожога: на висках, кивнул и ушёл. А он... последним усилием, чтобы не сорваться в таком же, как у деда, припадке неукротимой ярости - тот из-за разорившего семью карточного проигрыша убил своих рабов: камердинера, горничную и няньку младшего сына, а самого малыша покалечил, выбросив из кроватки в окно - заставил себя отвернуться и уйти. И в коридоре его опять нагнали Милуша с Белёной и увели в спальню.
   А потом... он уже совсем успокоился и лежал, отдыхая, когда распахнулась дверь и в спальню вошла Нянька. Лежавшая рядом с ним Милуша - Белёну он отправил за квасом, пересохло горло - ойкнула и спрятала голову под подушку.
   - Нянька, - укоризненно сказал он. - Стучаться надо.
   - А то я не знаю, какое оно у тебя, - отмахнулась Нянька. - Вставай и в кабинет иди. Поговорить надо, - и не давая ему опомниться, велела Милуше: - А ты убери здесь.
   - Ступай, Нянька, - прибавил он строгости.
   Но Няньке явно было не до соблюдения формальностей.
   - И не копайся, - приказала она, выходя из спальни.
   Он покосился на Милушу: не вздумала бы та фыркать и посмеиваться, но Милуша лежала неподвижно, всей позой и даже выпяченной попкой демонстрируя полную покорность, и он уже совсем, ну, почти совсем спокойно встал, надел халат и пошёл в кабинет.
   Нянька ждала его, стоя посередине. Высокая, прямая, руки спрятаны под накинутый на плечи платок.
   - Ну? - спросил он, проходя к столу, на котором так и остались лежать купчая, карта Рыжего и квитанция об уплате налога. - Что скажешь? Вызывать машину, или пусть он до завтра полежит, чтоб вы его отвыть и обмыть успели.
   - Он живой, - разжала губы Нянька. - Нужон он тебе?
   - Я за него тридцать две тысячи отдал, сотки медной не осталось. - Он заставил себя усмехнуться, - машину в долг вызывать придётся.
   - Тады лечить его надо.
   - Чем?
   Нянька кивком показала на угловой книжный шкаф.
   - Там у тебя бутылка есть. С "Чёрным амператором".
   - Что-о?! - вполне искренне изумился он.
   - Что слышал. Отпаивать его буду.
   - Да ты, Нянька, что? С ума сошла? Отпоить надо, так у тебя что, ни вишнёвки, ни водки не осталось? Так всё в Новый год и выхлестали?
   - Выпили в плепорцию, - сурово возразила Нянька, - сколь положено, столько и отмерила. А ты не жмись. Нельзя ему водки сейчас, обожжёт душу только, а ему прогрев нужен.
   - Может ему ещё устриц с трюфелями подать? - начал он злиться.
   - А это чо за гадость? - спросила Нянька и тут же отмахнулась. - Потом расскажешь, недосуг. Я уж за Мокошихой послала. Отмаливать будем. Давай бутылку-то.
   - А без бутылки молиться не можете? - съязвил он.
   - Тьфу ты! - сплюнула Нянька. - Сказано же, его поить будем. И не лезь ты, коли без понятия.
   - Мг.
   Он достал из-за Большой Академической Энциклопедии пузатую бутылку, где на золотой этикетке красовалась чёрная императорская корона. Бутылка была открыта, но оставалось ещё больше половины.
   - Так, Нянька, а теперь послушай мои понятия. Сволочь эта, что его привезла, все документы оформила и даже налог уплатила.
   - Ну и хорошо, - кивнула Нянька.
   - Мало хорошего, Нянька. Такого, чтоб купчую без осмотра и торга оформляли, не бывало. Не по правилам это.
   - А раз деньги уплочены, то на правила и накласть можно, - убеждённо сказала Нянька.
   Он хмыкнул.
   - Это смотря кому, Нянька. Вот захотят зелёные петлицы проверить: за что такие деньги отвалены и почему с нарушением продан, и нагрянут посмотреть на него. А он подыхает. А штраф до двойной продажной цены доходит, если новокупку сразу ухайдакали.
   - Вот он и помрёт, пока я тут с тобой лясы точу.
   Нянька ловко выхватила у него из рук бутылку и спрятала к себе под платок.
   - Всё, иди, ложись, отдыхай, дети в порядке, на усадьбе порядок. Лишь бы он до Мокошихи дотянул.
   Про Мокошиху Коррант слышал многое, даже пару раз видел издалека эту высокую худую рабыню с гордой, прямо-таки королевской осанкой. Кто был её владельцем, никто не знал, как и её возраст. За кем-то она, конечно, числилась, в каком-то посёлке или чьей-то усадьбе жила, но все относились к ней с плохо скрытой суеверной опаской. И раз Нянька позвала её лечить Рыжего... то ему и в самом деле нечего соваться. Коньяка, конечно, жалко, но как-то всё остальное ещё дороже. И он вернулся в спальню, где его уже ждали кувшин с квасом, перестеленная кровать и Милуша с Белёной, весёлые, ласковые и услужливые. Он довольно быстро отправил их отдыхать, поспал, встал, совсем успокоившись, и вернувшись в кабинет уже спокойно, на трезвую во всех смыслах голову перечитал оставленные ему заезжей сволочью документы.
   Купчая и квитанция об уплате налога были заполнены с соблюдением всех формальностей и ничего нового не дали. А вот карта... к пометке "шофёр" добавлено "телохранитель", в графу навыков "владеет рукопашным боем", а к трём единичкам категории добавлен плюс. Категория "Экстра". О рабах с такой категорией он только слышал, но ни разу не встречал. Что и понятно: категорию "экстра" не продают. Надо быть сумасшедшим, чтобы продать такую ценность, дважды сумасшедшим, чтобы купить такого раба, беззаветно преданного, готового выполнить любой, но не твой приказ, потому что не ты, а кто-то другой сделал из него "экстру", настроенного на полное подчинение одному единственному человеку, но не тебе, и трижды сумасшедшим, чтобы указывать это в официальной карте. Хотя... чтобы оправдать несуразно высокую цену? Или ещё одна пакость? Будем ориентироваться именно на этот вариант. И тогда сейчас всё зависит от Няньки и таинственной Мокошихи. А ему остаётся только ждать.
  
   ...сверкающая холодная белизна вокруг. Он падает, вверх или вниз, хотя падать вверх нельзя. Где он? Он нигде. Это ничто. Он никто, и звать его никак, и вокруг ничто. Его нет, он растворяется в сверкающей обжигающей холодом белизне, ещё немного, ещё чуть-чуть потерпеть, и его не будет, и больше ничего не будет, надо ещё чуть-чуть потерпеть...
  
   Придя на рабскую кухню, Нянька строго посмотрела на сидящих за столом:
   - Про Мокошиху что слышно?
   - Сказала, не замедлит, - ответила бегавшая за ней Басёна.
   Красава вздохнула.
   - Мы его напоить хотели. Не принимает нутро, выливается. И не чувствует ничего.
   Трёпка шмыгнула носом и повинилась:
   - Я лапнула его, а он...
   - У тебя одно на уме, - отвесила ей подзатыльник Жданка. - Кирпичи мы к ногам ему приложили, а он...
   Мужчины угрюмо молчали. Нянька снова кивнула:
   - Так. Я сейчас к себе зайду, а потом у него буду. И не лезьте никто. Сами управляйтесь. Большуха, Тумак, чтоб порядок был, поняли? Недосуг мне сейчас. Мокошиха когда придёт, ну, она сама дорогу найдёт.
   И ушла.
   Ужин закончился в сосредоточенном строгом молчании. Даже Орешек, как обычно сидевший на коленях Джадда, который кормил его из своей миски, не лепетал и не гукал. Поев, все встали и тихо разошлись по своим повалушам.
   Отдав Орешка Цветне, Джадд накинул куртку и вышел покурить на крыльцо. Вскоре к нему присоединились остальные.
   - Как думашь, - негромко спросил Тумак, - выживет?
   Джадд пожал плечами.
   - Ток плохо, - тронул себя пальцами за висок. - Очень плохо.
   - Через голову пропускали? - удивился Тумак и понурился. - Хреново.
   - Жалко мужика, - тихо сказал Чубарь.
   Помолчали.
   - Вызвездило-то как, - вздохнул Лузга.
   - К морозу, - кивнул Сивко.
   И снова помолчали.
   - Быват же такие сволочи, - пыхнул дымом Чубарь.
   Джадд молча кивнул, а Тумак припечатал:
   - Нелюдь она нелюдь и есть.
   - То-то Старшая Мать велела солью присыпать.
   - Ну да, чтоб нежитью не перекинулась и не вернулась.
   - От нежити да нечисти соль - первое дело.
   И вдруг во дворе появилась высокая чёрная фигура замотанной в платки женщины. А как ворота или калитка открылась, никто и не видел. Вот не было её, и вот она. Мужики сразу загасили сигареты и с поклонами расступились, открывая проход. Она ответила им кивком и, проходя мимо, бросила:
   - Спать ступайте.
   Мужчины дружно потянулись в дом. Только Тумак сначала сходил к воротам, проверил обе щеколды, и на больших створках, и на калитке. Джадд ждал его на крыльце и, когда Тумак проходил мимо него, сказал:
   - Мой пост полночь.
   Тумак молча хлопнул его по плечу.
  
   ...он падает в пустоту, белую прозрачную темноту, боли нет, потому что тела уже нет и болеть нечему, ни холода, ни жара тоже нет, ничего нет... А он есть? Его тоже нет... Полёт, он летит, в никуда, в ничто, он никто и летит в ничто... нет, его нет... пустота... какая она глубокая, пустота...
  
   Нянька обмакнула палец в маленькую рюмку и провела мокрым пальцем по сухим холодным губам, осторожно нажав на губы, приоткрыла рот и смазала коньяком язык. Он не пошевельнулся, ресницы не дрогнули, дыхание не сбилось. Тело без души. Что же сотворили с тобой, Рыжий, что решил так уйти? Тогда, прибежав на отчаянный крик Своего Малого, увидев распростёртого на снегу голого мужика, что это Рыжий не поняла, да его и сейчас признать нельзя, а тогда-то она сразу почуяла неладное, но надо было что-то срочно делать, успокаивать, командовать, распоряжаться. Ну, Малого успокоила легко, Милуше с Белёной только мигнула, девки опытные, мужикам работу нашла, бабы тоже все при деле. Но вот когда вошла в кухню, всмотрелась в белое лицо, даже губы в один цвет, пощупала холодное, твердеющее под руками как у мёртвого тело, поняла - без Мокошихи делать нечего, не справиться ей с ним. Рыжий всегда был нравным, решил уйти, так уйдёт. А ведь тоже не сам решил, заставили. Бывает, слышала она ещё девчонкой, что может раб вот так в побег уйти, живым куда уйдёшь в ошейнике и с клеймом, а вот так, в смерть... случалось, уходили. По всякому. Шли на управляющего, а то и на хозяина с кулаками, чтоб казнили, а некоторые и так, ложились и застывали. Далеко ты уже, Рыжий, еле дотягиваюсь до тебя, и возвращаться не хочешь. Ох, лишь бы Мокошиха не запоздала.
  
   ...белая прозрачная пустота... он летит, и полёт не радует и не опьяняет... летит или падает? В пустоте нет ни верха, ни низа, так не всё ли равно... блаженное чувство равнодушия, всё кончилось, он ни о чём не жалеет, ничего не боится, нет ни боли, ни... ничего нет... пустота, ты совсем не страшная, пустота, я ухожу в тебя, растворяюсь в тебе, ещё немного и меня не будет, совсем, будет только пустота...
  
   Лёгкий шум за дверью, чей-то шёпот.
   - Наконец-то, - сказала, не оборачиваясь, Нянька.
   - Как уж смогла, - ответил за её спиной немолодой, но исполненный силы голос. - Ну, чего тут? Застыл, мне сказали.
   - Уходит он, - ответила, по-прежнему не глядя на вошедшую, Нянька, - еле дотягиваюсь, не слышит он меня.
   - Как так? Ты ж не в малых силах, - удивилась Мокошиха, становясь рядом и сверху, не наклоняясь, разглядывая по-мёртвому неподвижное тело. - Ну-ка посмотрю... И впрямь... непросто. Куда же это он?
   - Пока до места не дойдёт, - вздохнула Нянька, - не увидим.
   - Будем ждать, - кивнула Мокошиха, пододвинула непонятно как оказавшуюся в повалуше вторую табуретку и села рядом. - Поишь чем?
   - Глотать не может, - Нянька повторила процедуру смазывания губ и языка коньяком, - смазываю.
   Мокошиха кивнула.
   - Малого своего этим тогда отпаивала?
   - Ну да, ещё от евонного деда знаю. Тот тоже был... с характером.
   - Помню, - улыбнулась воспоминаниям Мокошиха, - но понятливый. Ну, давай, придержим хоть малость, чтоб не так быстро бежал.
   - Ты дорогу запоминай, - попросила Нянька, - а то ведь... заплутаем, не ровён час.
   - Нет, - строго покачала головой Мокошиха, - по этой дороге возврата нет, если и будем выводить, то по другой.
   Нянька вздохнула.
   - Как знашь.
   Мокошиха достала из лежащего у стены узла маленькую глиняную плошку, налила в неё тягучей как масло, но тёмной, почти чёрной жидкости из маленькой тоже глиняной бутылки, поставила плошку на тумбочку у изголовья и спрятала бутылку. Нянька кивнула. И почти одновременно в плошке засветился жёлтый огонёк и погас верхний, электрический свет. Теперь они сидели молча и неподвижно. Чуть потрескивал огонёк в плошке, и его отсветы играли на их грибатках.
  
   ...Падение прекратилось так внезапно, что он даже удивился, ощутив вдруг удар о холодную твердь. Как с парашютом - успел он подумать, падая набок и почему-то в темноту...
  
   Мигнув, громко затрещал огонёк в плошке, но тут же пламя выровнялось, правда, став чуть красноватым.
  
   ...Темнота была прозрачной. Да, не серая пустота, не слепящая белизна, а темнота. Где он? Он лежит на твёрдом гладком и холодном. Что это? Это... он осторожно повёл руками, ощупывая... что? Похоже, лёд. Лёд? Страшная догадка мгновенно обдала тело ознобом, собрав кожу пупырышками. Коцит?! Мрак вечного Огня, ледяное озеро клятвопреступников, отце- и братоубийц, палачей... Так оно... оно есть?! И это его судьба?! "Огонь Великий, - беззвучно шевельнул он губами, - за что?" И ответный хохот, оглушительно грянувший со всех сторон.
   - Он не знает!
   - Он не помнит!
   - Он ещё спрашивает!
   Они смеялись над ним, хохотали. Медленно, с трудом, он перевернулся на живот, подтянул под себя руки и, как когда-то в пресс-камере, оттолкнулся, отжался от холодной тверди, и встал. На четвереньки, на колени, во весь рост. Огляделся. Прозрачная темнота вокруг, прозрачный чёрный лёд под ногами. Сквозь черноту смутно просвечивали какие-то голые фигуры. Их было много, они лежали, сидели, стояли, там, в толще льда, теряясь в его глубинах. И они видели его сквозь лёд, гримасничая, строя рожи, хохотали над ним.
   - Кто там?
   - Ещё один Юрденал.
   - Слышали, Юрденалы? Принимайте родича!
   - Он полукровка!
   - Но достоин Коцита!
   Он слышал их голоса и смех. Они были повсюду, со всех сторон. Он со стоном заставил себя поднять руки и зажать уши. Но голоса продолжали звучать где-то внутри, под черепом. Он шёл по гладкому чёрному льду, по их гримасничающим кривляющимся лицам, а вокруг чёрная прозрачная темнота и голоса, и смех...
  
   - Дошёл? - встрепенулась Мокошиха и подалась вперёд.
   - Ох ты, - Нянька досадливо покачала головой. - Ну и занесло ж его.
   - Совсем чужое место, - недоумевала Мокошиха, - не место ему там, и как попал?
   Нянька вздохнула.
   - Он говорил, отец у него... вот по крови и дорога вышла.
   - Нехорошо, - покачала головой Мокошиха, - не хватит силы нашей, боюсь. Там чужие силы, не отдадут его.
   - Попробуем? - предложила Нянька.
   - Надо, - вздохнула Мокошиха, - нельзя им победу давать, - и заговорила тихим монотонным речитативом. - Матери-миродержицы, Матери-владычицы, вас зовём, вы одни опора нам...
   - Матери набольшие, - вступила Нянька, - Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна, силы земные и небесные вам подвластны, вас зовём, вас о помощи просим...
   Затрещал, взметнулся красными искрами огонёк в плошке и снова припал к чёрной ровной глади, стал маленьким и ровным.
   - Ох, Рыжий, - вздохнула Нянька, - угораздило же тебя крови своей поддаться.
   - Совсем чужое место, - вздохнула и Мокошиха. - Матерям чужое, нету у них там силы.
   - Ну, давай ещё, - попросила Нянька, - нельзя, чтоб пересилили Матерей.
   - А то не знаю, - сердито отмахнулась Мокошиха. - Да Золотой Князь на отдыхе, тёмное время сейчас.
   - Не его время, - кивнула Нянька, - а Ветер звать не с руки, закрыто всё. Ну, давай ещё.
   И они снова зашептали, зовя Матерей и Судьбу-сестру.
  
   ...Он брёл по чёрному гладкому и холодному льду, из-под которого скалились лица, неразличимые, странно знакомые. Сколько же их?
   - Зря ты это.
   Он вздрогнул и обернулся. Голый, чёрно-прозрачный человек, сидел на ледяной и тоже чёрной прозрачной глыбе в трёх шагах от него и разглядывал его жгуче чёрными, холодно блестящими глазами.
   - Что зря?
   - Убегаешь. Из Коцита не уйдёшь, - и усмехнулся, блеснув белыми, но тоже прозрачными зубами. - Бегай, не бегай, ляжешь и вмёрзнешь.
   - А ты?
   - И я. Как пролежишь тысячу лет, научишься, вылезать, - и снова жуткая усмешка, - новичков встречать и к порядкам приучать.
   - Кто ты?
   И в ответ странное прищёлкивающее слово.
   - Что? - удивился он. - Как это?
   Прозрачный рассмеялся, запрокидывая голову странно знакомым движением.
   - Не помнят! Уже не помнят! - веселился Прозрачный.
   - Кто ты? - повторил он.
   - Тебя встречаю, - продолжал смеяться Прозрачный, - и знаешь почему? Нет, - тут же поправил сам себя, - хочешь знать, почему?
   - Хочу, - кивнул он, уже начиная смутно догадываться.
   - Хоти, не хоти, - стал серьёзным Прозрачный, - раз сюда попал, так будешь знать. С меня Юрденалы начались, это раз. И был я младшим из младших и захотел стать первым. А чтобы младшему стать первым, он должен стать единственным, это два. Правда, не думал я, что ты отца опередишь. Тот бы меня понял, сам такой же. А ты...
   - Я не Юрденал, - твёрдо ответил он. - Я Юрд.
   Прозрачный снова закатился смехом.
   - А мы все такие! Бьём в спину и руками разводим, дескать, не хотел, копьё само из руки выскочило. Убивать любим, а как отвечать, всегда найдём на кого свалить. Ты скольких убил?
   - Я убивал на войне! - крикнул он. - Я выполнял приказ!
   Ему ответил дружный многоголосый хохот. И с хохотом, кривляясь, разламываясь на осколки, Прозрачный исчез вместе с ледяной глыбой, на которой сидел. Он попытался повернуться и уйти, но не смог. Опустил глаза и увидел, что его ноги по щиколотку погрузились в лёд. Он рванулся и, не удержав равновесия, полетел вниз в чёрный, заполненный просвечивающими телами лёд...
  
   Мокошиха покачала головой и решительно встала.
   - Нет, не могу. Нет у нас там силы.
   - Не хотят Матери туда идти, - вздохнула Нянька. - Что делать будем?
   - Что-что, - Мокошиха сверху вниз с необидной насмешкой более сильной и старшей посмотрела на Няньку. - Ты давай пои его, держи, сколько можешь. А я буду, - она вздохнула, - Древнюю Силу звать.
   Нянька охнула и вскинула руку защищающим лицо жестом.
   - Боишься, так уйди, - даже не спокойно, а равнодушно сказала Мокошиха и стала искать что-то в своём узле.
   Нянька, стараясь сдерживать дрожь внезапно захолодевших рук, достала из-под платка бутылку коньяка и рюмку, налила, обмакнула палец, смазала Рыжему губы и язык. За её спиной что-то вроде как звенело, но она не оборачивалась. Про Древнюю Силу она слышала, но что её можно позвать... Сильна Мокошиха, да Древняя Сила может прийти, а подчиниться не захочет, Древняя Сила Матерей старше, нет над ней старших, она всему начало. Ох, как же это? А ну как рассердится, что по пустякам беспокоят? Ей ведь люди, что комары летом, не заступилась за склавинов, позволила рода-племена вырезать да выжечь. Что ей Рыжий? А рассердится - так всем конец, вырвется из Глуби - так не удержишь. Ей ни Матери наши, ни Огонь ихний не указ, по своей воле творит, как создала, так и прахом созданное рассыплет. Всем тогда конец.
   Откуда-то сзади потянуло холодом, огонёк в плошке задрожал и испуганно прижался к чёрной глади, темнота в повалуше стала синей, странно светящейся. И окутанная этим синим светом как туманным платком, из-под которого тускло просвечивала грибатка и ярко светились ажурные шарики на височных кольцах, ставшая необычно высокой - головой под потолок - с неразличимым бледным лицом выпрямилась Мокошиха, заполнив собой повалушу. Задрожали, заструились туманными дымными струйками брёвна стен, распахиваясь в синюю равнину, где колыхались тоже синие, светящиеся и просвечивающие клубы то ли дыма, то ли тумана... Камни, деревья, рыбы, птицы, странные звери, и всё сразу, меняющееся, плывущее ничто.
   Мокошиха что-то говорила, но... голос был не её, и слова непонятны... И вдруг прорвалось:
   - Не прошу многого, не прошу невозможного.
   И глухой далёкий голос, чужая, но почему-то понятная речь.
   - Ну чего тебе?
   - Открой Двери. Ты их закрыла, только тебе и открыть.
   - Зачем тебе?
   - Помощь позвать.
   - Кому помощь?
   - Ему. Не по праву он место занял. Не по вине осудил себя.
   - Нет. Сам решал, сам пусть и отвечает.
   - Не виноват он в бедах своих.
   - Нет виноватых. Все виновны.
   - Свою вину я знаю. За неё и отвечу. А он чужую вину на себя принял.
   - А мне-то что?
   - Открой Двери, дальше я сама.
   - Надоели вы мне, - совсем по-человечески вздохнул далёкий голос. - Иди. Не успеешь вернуться, сама там останешься.
   - На сколько открываешь?
   - А не скажу. Сама угадай. Иди, коль просилась.
   Синие изменчивые глыбы задвигались быстрее, струясь и расплываясь отражениями в бегущей воде. И окружаемая только сиянием грибатки и блеском шариков на височных кольцах, ставшая сама сгустком синего тумана Мокошиха шагнула туда. Нянька невольно зажмурилась, догадываясь, что смотреть туда ей, младшей и недопущенной, нельзя, смертельно опасно.
  
   ...Он лежит на гладком, скользком и холодном, как кафельный пол в пресс-камере. Но это не кафель, а лёд, чёрный лёд Коцита. Но... но он не вмерзает, лёд под ним, а не вокруг. Даже Коцит - скривились в горькой насмешке губы - его не принимает, и здесь чужой. Он открыл глаза и увидел глубоко под собой бледное лицо, незнакомое и в то же время кого-то смутно напоминающее. Где-то он его видел. В учебнике истории, на фронтовой дороге... не всё ли равно. Неизвестный обитатель Коцита смотрел на него серьёзно и шевелил губами, но он ничего не слышал. Зовёт, просит о чём-то? Он уже привычно оттолкнулся ото льда и встал, огляделся. Куда ему теперь? Где здесь его место? Он попробовал шагнуть и обнаружил, что может идти, ноги уже не утопали во льду, а скользили по нему, как и положено. Он пошёл наугад, потому что тьма была прозрачной, но рассмотреть ничего нельзя, даже горизонта. Он шёл прямо по телам, по лицам вмёрзших в чёрный лёд людей, и они смотрели на него, шевелили губами, но уже ни одного звука не пробивалось к нему. Была тишина, холодное равнодушное безмолвие. И он, медленно передвигая ноги, скользя ступнями по гладкому твёрдому льду, шёл по этим лицам в никуда. А ведь это уже было с ним. Там тоже был лёд, засыпанный пеплом, почерневший от пороховой гари лёд с вмёрзшими в него трупами, он так же брёл между превратившимися в ледяные глыбы агграми и дуггурами, неразличимо схожими в общем ледяном саркофаге. Они - остатком двух рот, неполным отделением - уходили, шли, неся бесполезное, потому что патроны кончились, оружие, но за его утрату положен трибунал. И мертвецы во льду так же из последних сил сжимали оружие. И было тихо, потому что после контузии он опять оглох, и уже не было ни страха, ни боли, ни злости на врагов и дураков-командиров, только усталость и желание лечь, закрыть глаза, и чтоб уже ничего не было. Тогда... тогда они всё-таки выбрались к своим, а сейчас... "Ну, и к кому ты думаешь прийти?"- спросил он сам себя. И ответил: "Всё, добегался. Ляг, закрой глаза и жди". Из Коцита как из "Орлиного Гнезда" выхода нет...
  
   Нянька вздрогнула и открыла глаза. Мокошиха, уже обычная, только одежда и платок на плечах чуть синим отсвечивают, стояла рядом и смотрела на Рыжего.
   - Ну...? - тихо вздохнула Нянька.
   - Видишь, успела, - качнула головой Мокошиха, звякнув шариками на височных кольцах. - Везучий он, нашлись заступники, пошли уж к нему. А как его в нашу волю выведут, там и мы поможем. Ты попои его, а я передохну малость, а то побегать пришлось.
   Нянька кивнула и наклонилась над Рыжим, уже привычно смазала ему губы и язык коньяком. Мокошиха за её спиной чем-то звенела и шуршала.
   - Глотнёшь? - спросила, не оборачиваясь, Нянька.
   - Потом, - Мокошиха шумно, как после бега, перевела дыхание и уже спокойно села на своё место. - Крепкий парень, хорошо держится.
   - Нравный он. И упрямый, - Нянька вздохнула, - злой крови.
   - На доброй земле и злое семя хороший росток даёт, - усмехнулась Мокошиха.
   Теперь они обе сидели молча и ждали.
  
   ...Он брёл наугад, и ему всё чаще казалось, что его, как говорят в посёлках, кружит, держит на одном месте, как на невидимой привязи. Всё та же прозрачная темнота вокруг, всё тот же чёрный лёд с вмёрзшими в него неразличимо схожими человеческими телами. Куда он идёт? Зачем? Ему некуда идти. Так стоит ли? Может, лечь, закрыть глаза и ждать, пока лёд нарастёт? Он скривил губы в горькой усмешке. Коцит не принимает. И не отпускает. И жить не дают, и умереть не разрешают. Умереть? А разве ты не умер? "Дурак!" - выругал он сам себя. Конечно же, умер, а то как бы ещё попал в Коцит. Так что хватит трепыхаться по-пустому. В каком полку служишь, по тому Уставу и живёшь. Ложись и замерзай, как положено по здешнему Уставу. Он медленно опустился на гладкий холодный лёд, лёг ничком, распластался и закрыл глаза. Вот и всё, вот и всё, вот и всё...
  
   - Ну и где они? - вздохнула Нянька.
   - Заступники? - Мокошиха покачала головой, вглядываясь в видимое только ей. - Ищут, видно. Там свои законы. Давай пока руки ему разотрём.
   - Ну да, - Нянька решительно встала. - И кирпичи сменю, остыли уже.
   Она взяла завёрнутые в войлок кирпичи и вышла. Мокошиха передвинула табуретку ближе к нарам и стала растирать его большие костистые кисти с вдавленными на запястьях полосами-браслетами, что-то тихо неразборчиво приговаривая. Лицо его оставалось неподвижным, но пальцы послушно гнулись.
   Вошла Нянька, неся перед собой завёрнутые в войлок раскалённые кирпичи. Бережно приложила их к его босым ступням.
   - Ну как?
   - Живой пока, - ответила Мокошиха. - Ждать надо. Проси, не проси, там своё время.
  
   ...Он лежал, закрыв глаза, и было тихо и спокойно. И хорошо. Ему никогда ещё не было так хорошо. Ну да, всё, это конец, он сам этого захотел, вот и сталось... по желанию. Он ушёл, как бы эта сволочь ни старалась, здесь ей его не достать. Вот так лежать, закрыв глаза, и ничего не видеть, не слышать, чтобы ничего не было. Только почему так холодно? Да, это же Коцит, мрак и холод Вечного Огня. Он полукровка, раб, Коцит не принимает его, но и не отпускает, и ему некуда идти, здесь его место...
   - Вот он!
   - А ну вставай!
   - Нашёл, где спать!
   - Давай, вставай!
   - Ну же!
   Чьи-то мужские голоса звучат над ним. Горячие, обжигающие кожу чужие руки дёргают его за плечи, пытаются поднять. Что это? Он не хочет, нет, он будет спать, долго спать, пока не врастёт в лёд, а они, кто они, кто это?!
   - Ну же, Отчаюга! Очнись!
   Нет! Этого не может быть, нет!! Он со стоном открыл глаза и попытался сесть. С третьей попытки получилось. И он увидел двоих, возвышающихся над ним, призрачно-серых, чуть светлее окружающей темноты.
   - Наконец-то, - сказал мучительно знакомый голос. - Тебя что, выживать не учили? Не знаешь, что голым на льду не спят?
   - Жук?! - потрясённо выдохнул он. - Это ты?! Откуда?!
   - Оттуда, - кратко и достаточно язвительно ответил, поправляя очки, Стиг. - Мы тут бегаем, орём, ищем его, беспокоим предков, а он дрыхнет и слышать ничего не хочет.
   - А меня и узнавать не хочет, - подхватил второй.
   - Кервин? - неуверенно спросил он. - Ты-то как сюда попал?
   - За тобой пришли, - ответил Кервин. - Давай, Адвокат, бери его.
   - Не командуй, Редактор, не впервой.
   Они склоняются к нему, и горячие, твёрдые руки с двух сторон подхватывают его и рывком ставят на ноги.
   - Ребята, - трясёт он головой, - откуда вы? Вас за что сюда? Это я...
   - Ты, ты... Пошли.
   - Ну же, Гаор, переставляй ноги...
  
   Нянька и Мокошиха одновременно вздрогнули и подались вперёд. Еле заметно дрогнули веки, как лёгкая рябь пробежала по неподвижному лицу.
   - Ну, началось, - вздохнула Нянька.
   - Нашли они его, - кивнула Мокошиха.
   - Далеко он ещё.
   - Подождём, пока к черте доведут.
  
   ...Он никак не мог поверить, что Кервин и Стиг рядом, но... да, они умерли, понятно, что они за Огнём, но не место им в Коците, они-то... да, праведники, им место в Элизии, саду праведников, и почему они такие горячие, живые... Живые?!
   - Ребята...
   - Ты шагай, давай.
   - Жук, прости меня, это я виноват.
   - Заткнись, мозги в заднице.
   - Всегда знал, что ты дурак, но чтоб до такого... Нашёл, где спать.
   - Кервин, я не спал, я... я предатель, стукач...
   - Адвокат, он ещё и психом стал.
   - Он всегда им был. Давай, шевелись, дохлятина строевая.
   Лёд под ногами. Там, в его глубине, кривятся, гримасничают утрамбованные чужие и в то же время знакомые лица. И он вдруг ощущает, как ему холодно, как он промёрз. Как тогда, в пресс-камере, когда отключили отопление, и они грелись общей свалкой, а его положили вниз, подо всех, чтобы согреть своими телами, своим теплом.
   - Ребята, как вы сюда? Вам же нельзя...
   - Когда нельзя, но очень нужно... - смеётся Кервин. - Как там дальше, Адвокат?
   - Причинение вреда для предотвращения большего вреда входит в пределы необходимой самообороны, - смеётся Стиг.
   - Ребята...
   - Очухался? - подчёркнуто заботливо спрашивает Стиг. - Может, сам пойдёшь?
   - Нет, - сразу вмешивается Кервин, - сам он не дойдёт.
   Он идёт между ними, закинув руки на их плечи, на подгибающихся ногах, временами бессильно повисая, и их руки, сильные и горячие, поддерживают его, не давая упасть. Он плачет, чувствуя, как обмерзает лицо, плачет от боли, стыда и... и радости.
   - Ребята, простите меня, это я... я подставил вас...
   - Бредит? - озабоченно спрашивает Кервин.
   - Возможно, - кивает Стиг. - Но ты его пьяного не слушал, он такое выдавал... уши вяли. Сейчас ещё ничего.
   - Ребята, я не пьяный.
   - Не знаю, не знаю. Спиртным от тебя несёт. Редактор, чувствуешь?
   - Чувствую. Немного, но его развезло.
   - Сажай его, я ему уши натру.
   Они останавливаются, и его сажают на лёд, нестерпимо, обжигающе холодный, и горячие, ставшие необычно сильными руки Жука трут ему уши. Но у Жука никогда не было таких рук.
   - Жук, это ты?
   - А кто же ещё. Ну, очнулся? Вставай и пошли.
   Он встаёт сам, ну, почти сам, и они идут дальше. И он уже может их разглядеть. Они... они совсем такие, как раньше. Кервин в своём неизменном костюме, без галстука, в вязаном жилете под распахнутым пиджаком. А Жук... в костюме, адвокатском, с галстуком, и... и никаких следов... Так что... как же это?
   - И чего на мне нарисовано? - интересуется Стиг.
   - Жук, а как же...
   - А, ты вот о чём, - смеётся Стиг. - А просто.
   - Ты что, - смеётся и Кервин, - думал, я так и буду с дыркой в затылке ходить?
   - Как это?
   - Умрёшь, сам узнаешь.
   - Я уже умер! - кричит он.
   - Не выдумывай, - отвечает Кервин. - Это твои субъективные ощущения. А объективно ты жив, и делать тебе здесь нечего.
   - Классно завернул, - одобряет Стиг.
   Темнота вокруг редеет и одновременно наливается розовым, красным светом, а под ногами уже не лёд, а жёсткий колючий песок, обломки камней. Стало заметно теплее...
  
   Мелкие частые судороги пробегали по его лицу и телу, заставляя дрожать пальцы и дёргаться гримасой губы.
   Нянька достала бутылку, налила коньяка в рюмочку и обмакнула палец.
   - Осторожней, - предупредила Мокошиха, - захлебнётся ненароком.
   - Знаю, - кивнула Нянька, смазывая ему губы и язык.
   Показалось им или нет, но у него дёрнулся кадык.
   - Сглотнул никак? - обрадовалась Нянька.
   - Не спеши, - остановила её Мокошиха, - там ещё далеко.
  
   ... Чёрная спёкшаяся земля, оплавленные камни под ногами, сзади в спину бьёт твёрдый холодный ветер, и в лицо такой же твёрдый, только горячий.
   - Ну, вот и дошли, - улыбнулся Стиг. - Стоять можешь?
   - Да, - выдохнул он, потрясённо оглядываясь.
   Впереди красное, багровое зарево, стеной, от чёрной земли до... он закинул голову и не увидел верхней границы огненной стены. Огонь? Так это и есть ты, Великий Огонь?! Справа... ощутимо тянет гарью, запахом горелого, нет, горящего тела.
   - Правильно, - кивнул Кервин, - там Тартар.
   Тартар - огненные ямы с грешниками, а тогда...
   - И опять правильно, - поправил очки Стиг. - А там Лимб, а за ним Элизий.
   - Нам пора, - извиняющимся тоном сказал Кервин. - Понимаешь, нельзя уходить далеко и надолго.
   - За самоволку помнишь, что бывает? - рассмеялся Стиг.
   - Нет, это не совсем самоволка, - поправил его Кервин. - Нас отпустили, но мы уже должны вернуться. Дальше тебе придётся самому. Справишься?
   - Справится, - ответил за него Стиг.
   Он молча смотрел на них, освещённых багровыми отсветами, совсем таких, как раньше, нет, всё-таки других, он только не может понять, что в них изменилось, но это они, они вывели его из Коцита, а теперь...
   - И не вздумай здесь оставаться, - строго сказал Стиг. - Скатишься опять туда, а во второй раз не вытащим.
   - Он прав, Гаор, - кивнул Кервин, - такое бывает только раз. Конечно, я понимаю, тебе хочется...
   - Мало ли чего ему хочется! - перебил его Стиг. - Не вздумай, понял? Ты нужен там. Это тоже дезертирство, понял?
   Он кивнул.
   - Всё, Адвокат, - Кервин нервно оглянулся на неслышный ему зов и кивнул. - Да-да, идём.
   - Да, пора, - Стиг поправил очки. - Давай прощаться, Отчаюга. Там не получилось, так хоть здесь. Удачи тебе.
   Он беззвучно и бессмысленно шевельнул губами...
  
   Трещавший метавшийся в плошке огонёк успокоился и стоял неподвижным жёлтым лепестком, отражаясь в чёрной густой жидкости. Мокошиха покачала головой.
   - Не спешит, - кивнула Нянька. - Я же говорю, упрямый.
   - Пойдёт, - возразила Мокошиха, - куда он денется. Ослабеет только сильно, потом тяжко придётся.
   - Пусть выйдет, - вздохнула Нянька, - дальше уже мы поможем.
   - Надо ждать, - Мокошиха поправила на плечах платок и строго посмотрела на плошку с огоньком.
  
   ...Он стоял и медленно озирался по сторонам. Что же ему теперь делать? Куда идти? В Огонь? Направо, к ямам, откуда несёт тошнотворным запахом горящих человеческих тел и слышится тоскливый стонущий вой - так кричат только от неизбывной, непрекращающейся боли? Нет, туда ему... незачем. Налево, следом, за ушедшими, растаявшими в красном тумане Кервином и Жуком? Он попробовал. И даже увидел. Поле оранжевых, как языки огня, лилий и колышущиеся над ними полупрозрачные то ли облака, то ли струи, слабо напоминающие человеческие фигуры. И даже вспомнил название огненных лилий - асфоделии. Но подойти поближе не смог. Воздух стал плотным и не пустил его, а от душного цветочного запаха запершило в горле и заслезились глаза. И он вернулся на холмик спёкшейся горячей земли, где в последний раз обнялся с друзьями. Они пожелали ему удачи и велели идти. Но куда? И назад нельзя. Сзади Коцит, огромное ледяное озеро с крутыми скользкими склонами, если бы не Жук с Кервином он, даже и дойдя до берега, не смог бы выбраться. Это они своими горячими руками вытаяли для него ступеньки и помогли подняться. Нет, туда нельзя, в одиночку ему... нет, не сможет и... и он устал. Сейчас посидит, отдохнёт, соберётся с мыслями и силами и уж тогда... Он сел на колючую твёрдую землю, горячую, но терпеть можно, обхватил руками колени и уткнулся в них лбом. Вот посидит, совсем немного, ну хоть чуть-чуть...
   - Опять трусишь? - строго сказал над ним знакомый голос.
   Он вскинул голову, и оторопело заморгал.
   - Сержант? Ты?!
   - А кто же ещё?
   Сержант возвышался над ним, не старый ещё, и уставной "ёжик" на голове чёрный, только слегка тронутый сединой на висках, и в кулаке зажата трубка, пуговицы и поясная пряжка блестят, только сапоги чуть присыпаны серым пеплом и оранжевой пылью, нет, пыльцой... пыльцой?
   - Ты шёл через... лилии?
   - Наблюдателен, молодец, - одобрительно кивнул Сержант. - Это ты правильно, без этого солдату не выжить. А вот что на вопрос не ответил, за это врезать тебе надо. И что приказ не выполнил, врезать вдвойне.
   - Ну, так врежь, - устало ответил он, опуская голову. - В первый раз тебе, что ли?
   - Дурак, - вздохнул над ним Сержант. - Рано, видно, я тебя сделанным посчитал. Как был разгильдяем, таким и остался.
   - Я не разгильдяй, - угрюмо буркнул он, не поднимая головы. - Я лохмач.
   - Нашёл чем хвастаться. Тебе что было приказано? Ну, так выполняй.
   - Отдохну и пойду, - нехотя ответил он.
   - Опять ты дурак. На марше сидеть, только дыхание сбивать. Давай вставай, ритм потеряешь, на марше тяжело будет.
   Он помотал головой, стряхивая с волос чёрные чешуйки и ледяные, почему-то не растаявшие крошки, и встал, оказавшись лицом к лицу с Сержантом.
   - Я звал тебя, помнишь? Ты не пришёл. Почему? Побрезговал, - он скривил губы, - на рабский голос отозваться, так?
   Сержант вздохнул, но глаз не отвёл.
   - Приходил я, а что молчал... А что я бы тебе сказал? Ты и так на него злобишься. Как привезли тебя, так и держишь. И на меня... а что я мог? Ты пойми.
   - Ну да, ты выполнял приказ, понятно. А что он и тебе жизнь сломал, это ты понимаешь? Теперь-то... Простил его?
   - Ты отца не суди, у него своё, а так-то... - Сержант по-прежнему не отводил глаз. - Брат он мне, понимаешь. Двое нас, против всех. А ты похож на него, такой же... злопамятный, зло лучше добра помнишь.
   - А иначе солдату не выжить, - он насмешливо скопировал интонацию Сержанта. - Ладно, с ним ты сам рассчитываться будешь, когда он сюда придёт, может, и до Коцита проводишь. Да, - вдруг спохватился он, - а ты что, свободно здесь ходишь?
   Сержант отвернулся и ответил уклончиво.
   - Ну... здесь свои Уставы.
   - Так, - он вдруг задохнулся догадкой, - ты... отверженный?
   Хрясь! Резкая пощёчина обожгла ему лицо.
   - Ты это дяде родному?! Такое?! - заорал Сержант. - Да я тебя...
   Он пощупал щёку и челюсть.
   - Однако, - насмешливо сказал он, - что умеешь, то умеешь. Так, где тебе место определили? Здесь? Или в Тартаре, но с прогулками.
   - Да всюду помаленьку, - ответил, по-прежнему глядя в сторону, Сержант. - Далеко не захожу, на краю постою и обратно. Да что ты ко мне с расспросами лезешь? Я тебя как учил? А ну повтори!
   - Смотри, слушай, и сам соображай, - привычно отбарабанил он памятную с далёкого детства фразу и посмотрел на Сержанта.
   И опять удивился. Сержант вдруг стал маленьким, в какой-то грязно-серой рубахе, сморщенный и совсем седой, и трубка исчезла.
   - Сержант, ты чего? - неуверенно, даже робко спросил он.
   Сержант запрокинул голову, снизу вверх вглядываясь в него слезящимися глазами.
   - А каким ты помнишь меня, я и такой, - и вздохнул. - И всегда так. Каким видели меня, таким и был. Сказали, ты - дурак, ну, значит, и так. Сказали, что старший, я и не спорил. Думал, не буду спорить - будут любить. Это вы вот, что Яржанг, что ты... всегда наперекор шли, а я... послушный был. Вот и решили, что бастардом мне быть... А ты иди, иди, не стой, ослабеешь - не пройдёшь, а тебе не место здесь, ты там нужен...
   Смотреть на него, маленького и старого, не было сил, и он отвернулся, шагнул к огненной стене. И сзади отчаянный захлёбывающийся крик:
   - Выживи! Кто выжил, тот и победил! Выживи-и-и!
   - Спасибо, Сержант, - прохрипел он, не оборачиваясь и осторожно спускаясь по горячему неровному склону...
   Огненная завеса, казавшаяся издали сплошной, и вблизи была такой же. Пламя стояло стеной, не перепрыгнуть, не обойти. На прорыв? Какой тут на хрен прорыв, он ещё вплотную не подошёл, а волосы на голове и лице уже трещат и скручиваются, вот-вот загорятся. И сколько шагов там в глубину, тоже неясно. Пламя сплошняком, и за ним ничего не просматривается, значит... значит больше двух и даже трёх шагов. Он сделал ещё шаг вперёд и невольно отшатнулся от ударившего в лицо и грудь горячего ветра, попятился, оказавшись на прежнем пригорке, где смог перевести дыхание. Ощупал себе лицо и грудь. Нет, вроде не обожгло. Так, лобовой атакой не пройдёшь, придётся поискать слабое место. Где можно прорваться? Вряд ли у Тартара, попробуем взять левее, ближе к Лимбу, невинных так припекать не должно...
  
   Огонёк в плошке метался и трещал, заставляя метаться и корчиться на стенах тени неподвижно сидящих Мокошихи и Няньки.
   - Бьётся, - обронила Нянька.
   - Вижу, - кивнула Мокошиха, - только не дотянуться сейчас.
   И снова тишина, только треск огонька в плошке и частое неровное дыхание неподвижно распростёртого на нарах человека.
   Нянька снова смазала ему губы и язык коньяком, погладила часто дрожащую грудь, потрогала казавшиеся сейчас красноватыми пряди волос.
   - Вспотел? - спросила Мокошиха.
   - Ещё нет, - покачала головой Нянька. - Гореть начал. Кирпичи убрать?
   - Оставь, сейчас остановится если, застынет без них.
   Нянька кивнула.
  
   ...Он уже долго шёл вдоль огненной стены, спотыкаясь на горячих неровных буграх и даже каких-то обломках, и ничего не менялось. Справа обжигающий жар, а слева ледяное дыхание Коцита. А Лимб продолжал маячить где-то впереди. Опять кружит? Похоже, что так, и надеяться уже не на кого, через Огонь тебя никто не проведёт, сам трепыхайся. Так, что же делать? И сам себе ответил: остановиться и подумать. И вспомнить, чему учили на уроках Закона Божьего. Раз и Лимб, и Тартар, и Коцит оказались правдой, то и остальное тоже может быть в наличии.
   Он остановился на подходящем бугорке, вполне возможно, всё том же, где он говорил с Сержантом, и огляделся, пытаясь сообразить, что же делать дальше. Ладно, сядь и подумай. Горячо, конечно, как на сковородке, но терпеть можно. Итак, Огненная черта, за ней направо асфоделиевые поля Лимба и сады Элизия, налево огненные ямы Тартара и за ними ледяное озеро Коцита, но... но, во-первых, от Коцита, оказывается, есть прямой проход к Огню, а... во-вторых, ты дурак. Чтоб было озеро, должна быть река, больше льду неоткуда взяться. И втекает она откуда-то извне, своей воды у Огня нет. Так что надо искать реку. Стоп, помню, говорили. Три реки, Ахерон, Стикс и Флеготон. Две из них огненные, а третья вытекает из Коцита, вроде бы так. Или втекает? Ладно, на месте разберёмся. Найти бугорок повыше и оглядеться...
  
   Чуть потрескивая, успокоившийся огонёк покачивался над гладкой чёрной поверхностью. Выровнялось и успокоилось дыхание лежавшего. Мокошиха и Нянька переглянулись.
   - Поможем? - спросила Нянька.
   - Пока он кровь свою не пересилит, - вздохнула Мокошиха, - нам делать нечего.
   - Так и будем ждать?
   - Так и будем, - жёстко ответила Мокошиха. - Устала - пойди, сосни, я с ним посижу. Крепкий парень.
   - Курешанского корня, - кивнула Нянька.
   - Кто ему только про курешан сказал? - покачала головой Мокошиха. - Вот не думала, что кто ещё их помнит.
   - Рассыпали утробу, вот и разошлось.
   - Видно, что так. А у твоего Малого семя хорошее.
   - Видела евонных? - живо спросила Нянька.
   - Поселковых-то? Видела. Крепкие, хоть и в него вылились.
   - Значит, в "галчата", - вздохнула Нянька.
   - Там ещё года два, а то и три ждать, всякое может быть, - успокаивающе сказала Мокошиха.
   - Думашь, отмолим? - с надеждой спросила Нянька.
   - Посмотрим. Девка там хороша, мальчонка-то обычный, а девку жалко терять, - и заключила. - Посмотрим.
   Нянька кивнула.
   - Шумнём, чтоб высветлили.
   - И то дело, - согласилась Мокошиха. - Ты смотри, что удумал. Ну, как есть гридин.
   - Такому и воеводой не зазорно, - гордо сказала Нянька.
   Мокошиха задумчиво кивнула.
  
   ...Пока искал бугорок и проводил рекогносцировку, вспомнил про реки. Точно, три реки. Флеготон - огненная, круговая, Ахерон - смоляная из Коцита дальше в Бездну, и Стикс - кровавая от Огня к Коциту. Ну, ни по огненной, ни по смоляной рекам не выплыть, а вот Стикс... можно попробовать. Кровь не вода, конечно, но откуда за Огнём взяться воде. И лёд, значит, в Коците такой тёмный потому, что не вода там, а смола замёрзшая. Ладно, это сейчас побоку, хотя побродить по Коциту и поговорить... Жук же обмолвился, что они, пока искали его, предков потревожили, да и сам он сподобился беседы с первым Юрденалом, так что... взять интервью было бы весьма занимательно, Кервин сразу понял его, но и Жук прав. Мало ли чего хочется, надо выбираться отсюда. Все ему говорят, что его место там, так что... чёрт, где же здесь Стикс?
   Земля всё больше напоминала городские развалины после бомбёжки и хорошей артподготовки, он спотыкался о какие-то твёрдые и даже острые обломки и осколки, и самое неприятное, что все они горячие. Вполне ощутимо припекало ступни и вообще... И только сознание, что, скатившись на дно Коцита, самостоятельно он обратно не выберется, останавливало его от попытки свернуть туда, чтобы охладить раскалившиеся, а может, и обожжённое тело.
   Сколько он так метался между Огненной чертой и Коцитом, опасаясь слишком приближаться к Тартару, там было слишком горячо ногам, и останавливаемый воздушной стеной на подходах к Лимбу? Наверное, долго, но... но он всё-таки нашёл их! Рыже-золотистый с дрожащим над ним горячим воздухом Флеготон, чёрный густой, кажущийся стоячим Ахерон, и, наконец, тёмно-красный, багровый Стикс. Кровь в Стиксе была горячей, но не обжигала, так что это он вытерпит, но самое неприятное, что Стикс протекал от Черты к Коциту, и придётся плыть против течения, а он уже здорово устал, бегая по горячей земле, и очень хотелось пить. По берегу Стикса он подошёл к границе Коцита, осторожно, стараясь не оступиться, накрошил подобранным тут же обломком от чего-то деревянного, но спёкшегося и затвердевшего как железо, немного чёрного льда и натёрся ледяной крошкой, чтобы хоть так охладить тело, вернулся к Огненной черте, насколько она подпустила его, с мгновение, не больше, помедлил на берегу и прыгнул в казавшуюся почти чёрной кровавую реку.
   Прыгнул по-солдатски, стоя, и тут же ухнул с головой, оттолкнулся от скользкого, как развороченное человеческое тело, дна, всплыл, плотно сжав губы, чтобы даже случайно не хлебнуть, и его властно поволокло назад, к Коциту. Ну, Валсу ты переплывал, а она и шире, и ты в полном вооружении, и с берега по тебе стреляли, так что, давай вперёд, по-другому тебе за Черту не выбраться, плыви теперь... до упора. Либо выплывешь, либо отнесёт тебя в Коцит, и тогда всё напрасно и всё зря...
  
   Мокошиха и Нянька пристально смотрели на заметавшийся в плошке огонёк, будто не замечая тяжело задышавшего, судорожно дёргающегося тела.
   - Пошёл? - недоверчиво спросила Нянька.
   - Пошёл, - кивнула Мокошиха. И строго добавила: - Пока сам не выйдет, и мы не поможем.
   - Знаю, - кивнула Нянька. - Как бы не упал, привязать его, что ли?
   - Зачем? Сильно биться начнёт, и так удержим. Ну, кровь не вода, а плыть можно.
   - Лишь бы не нахлебался, - озабоченно сказала Нянька, с мягкой, но властной силой придерживая молотящие воздух кулаки.
  
   Плыть было тяжело, он не мог ни на мгновение остановиться передохнуть: сразу сносило назад. И он упрямо, то и дело окуная лицо в густую горячую жидкость, потому что Огненная черта уже была совсем близко, плыл вперёд. И даже не увидев, почувствовав, что вот он - заветный рубеж, набрал полную грудь горячего дымного воздуха, нырнул и, как когда-то на Валсе под горящей нефтью, поплыл в глубине Стикса, упрямо пробиваясь против течения и стараясь не думать о том, что русло может оказаться слишком узким для него.
  
   Трещал и метался в плошке огонёк, дёргались на стенах чёрные причудливо изломанные тени трёх сцепившихся в схватке тел. Судороги, выгибавшие, сотрясавшие его тело, были настолько сильны, что Нянька с Мокошихой вдвоём еле удерживали, не давая упасть или разбиться о стену. Лицо налилось кровью, стало багровым, вздёрнулась, собралась к носу верхняя губа, обнажив белые острые зубы, дыхание стало громким и хриплым, стон прорывался воем...
  
   ... нет, он не сдастся, нет, он выдержит, надо выдержать, кровь горячая, как кипяток, значит, он как раз под Огнём, нет, ну же, давай, слабак, мозгляк, сумел вляпаться, сумей и выбраться, ну же, не сдавайся, нет, нет, не-ет...
  
   - Ну, давай, парень, - еле слышно приговаривала Мокошиха. - Держись, держи человека в себе.
   - Ещё и это, - вздохнула Нянька.
   - Раньше... бывало... с ним?
   Мокошиха говорила медленно, разделяя слова, потому что все силы уходили сейчас на то, чтобы удержать его.
   - Чтоб... перекидывался... не... видела, - так же раздельно ответила Нянька.
   - Эк в нём злая кровь бушует, - Мокошиха ловко перехватила его запястья, сжала их, прижимая к дрожащей частым дыханием груди. - Да ещё в крови плывёт.
   - Лишь бы выплыл, а порчу снимем.
   - Наведённое снимем, а это родовое, видать.
   - Ну, так силу дадим, чтоб владел, да по пустякам не выпускал.
   - Это потом. Сейчас пускай, она силу ему даёт, пускай.
  
   ...Грудь сдавливает, нечем дышать, глаза щиплет солёным, он зажмурился и плывёт, плывёт, бросая тело вперёд и с ужасом, нет, со злостью ощущая, как между бросками его стаскивает назад. Нет, он не сдастся, нет...
   Когда, в какой момент, как ощутил, что черта позади и можно всплыть? Или просто уже не хватало дыхания, но он всплыл, высунул голову, жадно глотнул горячий, но уже... да, другой воздух, открыл глаза.
   Стикс стал шире, течение медленнее, и впереди... то ли островок, то ли топляк. И он поплыл уже поверху не к берегу - до него далеко, а силы на исходе, надо передохнуть - а к этому островку. Доплыл, цепляясь за обломки, осколки, обугленные брёвна, выполз, вытащил себя из кровавого потока и замер не в силах шевелиться, уткнувшись лицом в липкую чёрную грязь.
  
   Он так внезапно обмяк тряпочной куклой, что Нянька и Мокошиха чуть не столкнулись головами.
   - Прошёл? - удивлённо спросила Нянька, выпрямляясь.
   - Первую дверь только, - кивнула Мокошиха. - Ещё две надо. Пусть отдохнёт.
   - Глотнёшь? - предложила Нянька, заправляя под головной платок выбившиеся пряди.
   - Давай, - согласилась на этот раз Мокошиха. - И его попоим.
   - И оботрём заодно.
   - Рано. Ему ещё идти.
   - Ну, как скажешь.
   Нянька достала из-под платка бутылку и рюмочку, налила до половины тёмно-золотистой жидкости и протянула Мокошихе. Та, кивнув, взяла рюмочку и долгим медленным глотком осушила её.
   - Хороша.
   - И забористо, и не жжёт, - согласилась Нянька, принимая рюмку и наливая себе.
   Огонёк в плошке стоял ровным высоким язычком, переливаясь жёлто-красным светом.
  
   Отдышавшись, он осторожно приподнял голову и огляделся. Вроде всё спокойно? Тёмно-красный, местами алый Стикс, чёрные угрюмые берега, горячий ветер сзади... И тут же бешено выругался, сообразив, что пока он лежал, островок поплыл по течению назад к Огню. Вот уж и впрямь: ты от Огня, а Огонь к тебе. Ну, нет, хватит лежать: принесёт обратно к черте, а сил совсем мало осталось. Надо пробиваться к берегу, и дальше пешком. К какому тут поближе?
   Он встал, примериваясь, и островок качнулся под ним, ускоряя ход. И уже не выбирая - куда вынесет, туда и вынесет - он сильно оттолкнулся и прыгнул вперёд и вбок, стараясь хоть на этой малости выиграть расстояние, и поплыл наискосок к чёрному, как обугленному, крутому, но не отвесному обрыву ближнего берега.
  
   Огонёк встрепенулся, затрещал и снова застыл неподвижным высоким лепестком. Нянька удовлетворённо кивнула.
   - Пошёл, - согласилась с ней Мокошиха.
   - Ну, в удачу ему. Нелёгкий путь выбрал.
   - Видно не нашёл другого. Да здесь, - Мокошиха вздохнула, - здесь мы ему не советчицы.
   - Лишь бы не нахлебался, - озабоченно сказала Нянька.
   - Наведённое снимем, - отмахнулась Мокошиха. - Ну, давай, готовься, сейчас биться начнёт.
   По его телу прошла медленная, выгибающая дугой, судорога, взметнулись сжатые кулаки.
  
   Он не ждал, что течение окажется таким сильным. Или это он так ослабел? Но надо пробиться. А его не сильно, но властно и вполне ощутимо сносило назад, к горячей, нет, жаркой огненной стене. На броски уже не было сил, и он, жадно хватая ртом горячий, перемешанный с солёной кровью воздух упрямо пробивался к берегу. Лишь бы там не отвес, как в Чёрном Ущелье, голый и ослабевший, он не выберется, и его понесёт обратно, к Огню, а второй раз Кервина и Жука ему на помощь не отпустят. Нет, он не сдастся, нет, нет, не-ет!...
  
   И снова в тесной повалуше корчащиеся на стенах тени и тяжёлое хриплое дыхание, но теперь сквозь него прорываются не обрывки воя, а слова. Безобразная злая ругань, но это человеческая речь, а не звериный рёв. И Нянька с Мокошихой, удерживая мечущееся, бьющееся в судорожных бросках и выпадах большое и горячее мужское тело, всё чаще переглядываются и на их губах мелькают радостные, нет, торжествующие улыбки.
  
   На его счастье обрыва не было. Вернее, между вздымающимся до неба чёрным, блестящим от засохшей крови обрывом и стремниной Стикса была узкая полоса мелкой, где по щиколотку, где по колено... нет, не воды, а крови, холодной, остывающей, вязкой. Он шёл, скользя и спотыкаясь, хватаясь рукой за скользкую холодную стену обрыва, но шёл. Течение здесь было совсем слабое, и он позволял себе время от времени остановиться и передохнуть, держась рукой за берег и не боясь, что его собьёт с ног и потащит обратно. Под ногами хлюпала противная донная гуща, на теле высыхала, неприятно холодя, плёнка крови. Вот значит, как оно, в крови купаться. Противно, что и говорить. По колено в крови... кровавая река... нет, реки крови... кровь не вода, огня не тушит, грязи не смывает... праведная кровь... горячая кровь... Чёрт, мысли стали путаться... рот горит, а телу холодно... хорошо, что холодно, значит Огонь уже далеко, не достаёт его своим дыханием... дыхание Огня... чёрт, как хочется пить... как тогда, в ящике у Сторрама... пить... наклониться, зачерпнуть и... нет, что-то, какое-то смутное опасение, он не помнит почему, но пить нельзя, это кровь, кровь мёртвых, мёртвая кровь... вода живая и вода мёртвая... вода, всё равно какая, пить... ноги подкашиваются, пальцы вцепляются в холодный скользкий камень, нет, если он упадёт, всё напрасно, его утащит обратно, нет, пить, пить, пить...
  
   - Пить, - слабо, выдохнул он, обмякая и бессильно валясь на постель.
   Нянька вопросительно посмотрела на Мокошиху. Та строго покачала головой, выпрямляясь.
   - Воду ему ещё рано. Вторую дверь не прошёл. Ихнего дай.
   Нянька кивнула, достала бутылку и рюмку.
   - Может, схлебнёт?
   - Попробуй, - согласилась Мокошиха.
   Нянька убрала под платок рюмку и достала оттуда маленькую ложечку. Налила в неё коньяка и поднесла к его рту, мягко краем ложки раздвинула ему губы, надавила на стиснутые зубы, и когда они поддались нажиму, влила коньяк ему в рот. Дёрнулся кадык, обозначив глоток.
   - Вот и ладно, - улыбнулась Мокошиха.
   Он вздохнул, как всхлипнул, вытянулся на постели, беззвучно шевельнул губами. И почти сразу же новая судорога.
   - Ну, давай, парень, - одобрительно кивнула, склоняясь над ним, Мокошиха, - дальше легче будет.
  
   ...шаг, ещё шаг и ещё... От тяжёлого кровяного запаха кружится голова, контузия чёртова, так и не залечил тогда, признали годным к строю, а денег на вторую неделю в санатории уже не было, ладно, было - не было, забудь как не было, пошёл, не останавливайся, когда идёшь легче. А чёрт, что это?!
   Он остановился, изумлённо глядя на внезапно распахнувшийся перед ним створ реки. Стикс - кровавая река - дальше, нет, это уже не Стикс, это... Бурая, серая, а местами и голубая, широкая полноводная река раздваивалась на красный, кровавый Стикс и другую, голубую, серебристую... нет, как это? Что это?! Но... да по хрену ему что это, это вода!
   Он с силой оттолкнулся от покрытого липкой кровяной коркой берега и побежал, поплыл, отчаянно рубя руками густую багровую жижу к серебристо-голубой воде. И сразу его подхватило и потащило назад, в багрово-чёрный сумрак Стикса, но нет, гады, сволочи, не возьмёте, он уже видел, там вода, водяная дорога к Ирий-саду, он вспомнил, нет, он не даст утащить себя, нет, нет... И последним броском, уже в беспамятстве он выбросил себя на узкий галечный конец стрелки, встать не смог, ползком, подтягиваясь на руках и волоча вдруг ставшее неподъёмным тело, переполз на другую сторону, окунул лицо в голубую прохладную воду и жадно глотнул. Мать-Вода, что хочешь делай со мной, я в твоей власти...
  
   - Прошёл? - удивлённо спросила Нянька.
   - Прошёл, - удовлетворённо кивнула Мокошиха, бережно опуская сразу обмякшее тело на постель. - Теперь отдохнёт пускай, и поведём его.
   - Нашёл же дорогу, - покачала головой Нянька, заправляя под платок, выбившиеся пряди. - Никогда не видала.
   - Ну, так наши туда и не заходят, - спокойно возразила Мокошиха, доставая из своего узла и ставя на стол рядом с плошкой, где ровно горел яркий лепесток огня, деревянную глубокую чашку.
   Нянька кивнула и потянулась встать.
   - Сиди, - остановила её Мокошиха, - у меня своя. Да и за ним смотри.
   - И то, - согласилась Нянька, - нравный он, ещё чего удумает.
   Мокошиха налила в чашку воды из тускло блестящей тёмной стеклянной бутылки, строго посмотрела на трепетавший в плошке язычок огня и села рядом с Нянькой.
   - Пусть отдохнёт и сам решит.
   - А там, - Нянька усмехнулась, - куда надо направим.
   - Ну да, - усмехнулась и Мокошиха, - мужик любит сам решать.
  
   Он пил долго, мотал головой, смывая с лица кровяную корку, и вода не отталкивала его. Но и... облегчения не приносила. Рот по-прежнему горел, и кожа оставалась стянутой. Наконец он поднял голову и огляделся.
   Перед ним переливалась голубыми и серебряными бликами водная гладь, противоположный берег тонул в таком же голубоватом тумане, сзади... нет, назад нельзя, дальше... налево тот же туман, а направо... река ещё шире, вода мутная, с красным и серым, как Валса, когда по ней плыли пепел и кровь. Ну, так всё понятно, вот она - смертная река, и все по ней плывут вперемешку, убитые и умершие, склавины и дуггуры, праведники и грешники, а он, значит, как раз на стрелке, отсюда одним в Ирий-сад, а другим по Стиксу к Огню. А ему надо... на тот берег, и потом по берегу вдоль реки, да, против течения ему не выплыть.
   Всё понятно и думать нечего, нет у него другого пути, но он медлил, разглядывая спокойное, но даже на взгляд понятно, что сильное течение. А если, - шевельнулась вдруг показавшаяся в первый момент дикой, но тут же понравившаяся мысль - если поплыть не против, а по течению. И перед друзьями он чист: водой снесло, не смог, не справился, ну... ну, не смог, а куда Мать-вода его принесёт...
   - В твоей я воле, - громко сказал он, входя в воду и поддаваясь властно подхватившему его течению.
   Нет, он плыл, держа в общем-то направление к противоположному берегу, но особо не сопротивляясь.
  
   - Ты смотри, что удумал, - покачала головой Нянька.
   - Хитёр, - кивнула Мокошиха. - Ну, это мы ему перекроем сейчас.
   Она повернулась к столику, где в чашке пузырилась, закипая, вода и негромко, с властной уверенностью заговорила.
   - Кипуч-ключ, Бел-ключ, Жар-ключ, замкните беду горькую, закройте дорогу смертную.
   Нянька кивнула, продолжая зорко следить за слабо подрагивающим телом.
  
   Он не заметил, когда и почему спокойное, хоть и сильное течение сменилось бешеным водоворотом, но почувствовав, что его вдруг потянуло вбок и назад, заметался, пытаясь вырваться на стремнину. Вода вдруг стала горячей, а на губах страшный вкус крови. Стикс? Его несёт в Стикс?! Нет!
   Его крутило и тащило, и он снова отчаянно молотил руками воду, ставшую вдруг жёсткой и неподатливой, стараясь удержаться на краю водоворота и не дать опустить себя на дно. Нет, нет, не-ет!
  
   - Ишь каков, - Нянька ловко перехватывала его руки, - ишь размахался.
   - Нельзя ему, чтоб легко было, - согласилась Мокошиха, - как есть гридин.
   - Ну, пусть полежит, отдохнёт, - Нянька опустила на развороченную постель внезапно обмякшее тело, - и подумает.
   - Один не надумает, - покачала головой Мокошиха. - А звать больше некого, - и вздохнула.
   - Так никого у него в Ирий-саду и нет? - удивилась Нянька.
   Мокошиха как-то неуверенно пожала плечами и предложила:
   - Давай подождём. Может, и придёт кто.
   Нянька вздохнула:
   - Жаль, имени он не помнит, ни своего, ни материна, а по роду он принятой, тоже не позовёшь, они и не знают его.
   - Подождём, - решила Мокошиха, - и попои его, а то опять застывать начнёт.
   Нянька дала ему выпить две ложечки подряд и убрала бутылку. Озабоченно пощупала кирпичи в ногах.
   - Сменю, пожалуй.
   - Давай, - согласилась Мокошиха.
   Он лежал опять неподвижно, с мёртво закрытыми глазами, и только грудь чуть заметно дрожала частым неглубоким дыханием.
  
   Он сумел вырваться из водоворота, но его выбросило опять на стрелку, откуда он попытался прорваться к Ирий-саду, больно протащив по жёсткому галечнику. Отдышавшись, он приподнял голову, настороженно, как под обстрелом, огляделся. Всё как раньше? Нет, чёрт, что же это? Он встал на колени, потом выпрямился во весь рост, пытаясь понять, что и почему изменилось. Река... река та же, только потемнела. А вот туман... туман стал заметно гуще и плотнее. Справа над Стиксом тёмный, багровый до черноты, а раньше там тумана вовсе не было, а слева, над дорогой к Ирий-саду, туман белый, местами голубой до синевы, и тоже плотный. Оба рукава закрыты туманом как стенами, и берегов с обеих сторон не видно, а посередине над стремниной туман чуть редеет, но тоже... Так... так получается, кто-то неведомый закрыл ему дорогу и к Огню, и в Ирий-сад, а стремнину... оставил? Но ему не выплыть, он устал. Нет. Огню он не нужен, он не дуггур, а полукровка, и Мать-вода его отвергла, не пустила в Ирий-сад. Ну... ну, так тому и быть. Всё, он больше не может. Вот оно - место твоё, галечник на стрелке у начала Стикса. Нет тебе дороги больше никуда, нечего и барахтаться.
   Он снова лёг и закрыл глаза, прижавшись щекой к острым, сразу и ледяным, и горячим камням. Всё, больше он никуда не пойдёт и не поплывёт. Что мог он сделал, а теперь пусть будет, как будет...
  
   - Рано ж ты сдался, парень, - укоризненно покачала головой Мокошиха.
   - Не по силам дорога оказалась, - так же со вздохом согласилась Нянька. - Неужто зазря всё?
   - Подождём, - спокойно сказала Мокошиха. - Пусть полежит, пока сам не захочет выплыть.
  
   То ли сон, то ли беспамятство... временами он ненадолго приходил в себя, ощущал камни под собой, жар справа и влажный холод слева, и снова проваливался в бесцветную пустоту, где уже не было ни страха, ни боли, ни надежды. Он ничего не хотел и ничего не ждал.
  
   Неощутимо и безостановочно шло время. Ровно вытянувшись, горел в плошке огонёк, тихо кипела в деревянной чашке рядом вода, застыли на стене чёрные тени сидящих женщин.
  
   Он очнулся оттого, что кто-то или что-то осторожно и ласково трогало его голову, гладя волосы. Вода? Он сползает в воду? Ну и пусть. Унесёт - так унесёт, утопит - так утопит. Его опять погладили по голове, по-прежнему ласково, но уже слегка ероша волосы, будто будили.
   - Не спи на земле, простудишься.
   Одновременно ласковый и строгий, мучительно знакомый голос.
   - Мама?! - вырвалось у него.
  
   - Мама, - неожиданно громко и ясно прозвучало в повалуше.
   Мокошиха и Нянька, быстро переглянувшись, подались к нему, готовясь перехватить и удержать, когда начнутся судороги, но он лежал неподвижно,
  
   - Мама, ты?
   - А кто же ещё? - негромко засмеялись над ним.
   Он открыл глаза, рывком оттолкнулся от земли, жёсткого галечника, и сел. Перед ним стояла женщина, с головой закутанная в серо-голубой туманный платок, сквозь который смутно просвечивало её лицо.
   - Мама, ты здесь? Откуда? Зачем?
   - Глупышок ты мой, - засмеялась она. Из-под туманного платка выпросталась рука, загорелая, в мозолях и шрамах, с коротко остриженными ногтями, потянулась к его голове и пригладила ему волосы. - Где же мне ещё быть? Где ты, там и я.
   - Как это? - снова не понял он. И тут же догадался. - Ты из Ирий-сада пришла, да? Как Жук с Кервином из Элизия?
   - Всё-то тебе знать надо, - покачала она головой, - вот прищемят тебе нос, чтоб не совал, куда не следует. Вставай, сынок, не время разлёживаться. А грязный-то какой, это ж надо так вывозиться. Давай, умою тебя.
   Она взяла его за руку и несильно потянула к себе. Он готовно встал, оказавшись с ней одного роста, даже выше.
   - Мама...
   - Эким ты ладным вырос, - улыбнулась она.
   Он смущённо покраснел, сообразив, что стоит перед ней совсем голым, ведь не мальчик уже, прикрылся ладонями.
   - Ничего, сынок, не стыдись, я - мать, мне всё можно. Ну, идём, умоешься. Мыла нет, я тебе из ладошек на голову и спину солью, а то ты в крови весь. Не ранило тебя?
   - Нет, это не моя кровь, - ответил он, входя в воду.
   Пока он лежал, туман затянул и стремнину, оставался только крохотный пятачок у стрелки. Он зашёл по колено и стал мыться голубоватой, как окутывавший мать платок, прохладной и очень приятной на ощупь водой. Мать стояла рядом и так же черпала ладонями воду, поливая ему спину и голову, смывая с него кровяную корку, теребила, промывая, волосы.
   - Лохматый я? - спросил он, отфыркиваясь.
   - Какой есть весь мой, - засмеялась она, выливая очередную пригоршню ему на голову. - Ой, с гуся вода, а с мово Горки худоба.
   - Что?! - он резко выпрямился и повернулся к ней. - Что? Как ты назвала меня?
   - Вспомнил, значит, - кивнула она. - Горкой звала тебя, Горушкой, а как стал по улице бегать, перестала.
   - Горка, - медленно, словно пробуя на вкус, новое слово, повторил он. - Что это, мама?
   - Да слышал, небось, про трёх братьев, ну, Дубыня, Усыня и Горыня. Как они со Змеем Огненным воевали.
   Он покачал головой.
   - Нет, не сказывали мне. Это... сказка?
   - А кто теперь упомнит, - отмахнулась она. - Ещё услышишь. А меня как звал, помнишь?
   - Мама, - пожал он плечами, - как же ещё. - И вдруг едва успев удивиться внезапно всплывшему слову, выпалил: - Мамыня, так?
   Она кивнула и погладила его по лицу. Он перехватил её руку, прижался к ней губами. Другой рукой она погладила его по голове.
   - Всё, сынок, ступай, тебе ещё далеко плыть, и жить тебе долго.
   - Мама...
   Она снова погладила его, но сказала уже строже.
   - Ступай.
   - Да, - кивнул он, по-прежнему прижимая к себе её руку. - Мама, ты... ты только скажи мне. Я Горыня, так? - она кивнула. - А ты? Как тебя звали?
   Она молча смотрела на него просвечивающими сквозь платок тёмными глазами, и он заторопился, объясняя.
   - Ну, раньше, до... до Амрокса?
   - Знаешь про Амрокс? - строго спросила она.
   Он кивнул.
   - Тогда сам понимать должен. Что помнила, я тебе передала, день придёт, всё вспомнишь. А это... мала я была, когда забрали меня, имени настоящего ещё не имела. Больше тебе и знать нечего. И незачем. Тебе я мать, родная. Всё, ступай.
   - А ты?
   - А к себе уйду.
   - А я не уйду без тебя, - твёрдо ответил он. - А если тебе нельзя уйти, то и я останусь. С тобой. Ну, мама, пойми, я не могу больше без тебя.
   - Надо смочь, - вздохнула она и мягко высвободила руку. - Иди.
   - Мама, ещё одно. Отец... это он? Ну, тебя...
   Она невесело улыбнулась.
   - У него и без меня... хватает. И не тебе судить его, он отец твой.
   - Мама...
   - Всё, - голос её стал строгим, и её рука прощально погладила его по голове, несильно толкнув в лоб. - Всё, иди, сынок, тебя там ждут. Иди и не оглядывайся, мне тяжело будет.
   Он кивнул, подчиняясь, и отступил от неё, медленно повернулся, сделал ещё шаг, погрузившись по грудь и ощутив силу течения, оттолкнулся от дна и поплыл, мерными сильными взмахами занося руки, в туман, расступавшийся перед ним узкой серебристо-голубой щелью.
  
   Нянька шумно перевела дыхание. Уважительно покачала головой Мокошиха.
   - Мамыня, - задумчиво повторила Нянька. - Это чей же говор будет?
   - Я девчонкой была, - так же задумчиво сказала Мокошиха, - так мне старая Лешачиха сказывала про курешан, а её бабка сама ту битву помнила. Точно всё, курешанский говор. Надо же, какую силу загубили.
   - Да, - кивнула Нянька. - Кабы не Амрокс этот, многое бы смогла, а так... всю себя в него вылила.
   По его телу пробегали медленные судороги, он перекатывал по подушке голову, постанывал, иногда беззвучно шевелил обмётанными белой коркой губами. Плавно покачивался в глиняной плошке огонёк, и тихо кипела рядом в деревянной чашке вода.
   - Давай, парень, - кивнула, глядя на него Мокошиха, - до третьей Двери совсем ничего осталось.
   Тело его вдруг выгнулось дугой и замерло в напряжении. Нянька с Мокошихой встали и склонились над ним.
   - Ну, - выдохнула Мокошиха и скомандовала: - Пошёл!
  
   Водопад возник перед ним внезапной и непреодолимой преградой. Вот только что он плыл, равномерно и сильно выбрасывая руки и повторяя про себя услышанное от матери, пытаясь уложить слова, как камушки в мозаике, в единую картину, и вдруг водяная, но жёсткая, даже твёрдая лавина рухнула ему на голову и потащила вниз, на дно. Страшным напряжением ему удалось вырваться и всплыть среди кипящих, закрученных бешеными водоворотами струй. Отплевываясь, он завертел головой, пытаясь понять, что это. И оглядевшись, понял, что безнадёга, полный амбец и кранты. Плотный туман с боков и сзади не пускал его, отталкивая к подножию водопада, а падавшая откуда-то сверху вода била, отбрасывая к туману. И что тут делать? Долго на плаву он не продержится, нет, ждать нельзя, силы на исходе, надо... только одно, по-другому не получится.
   Он набрал полную грудь воздуха и бросил себя прямо под падающую с неизмеримой высоты водяную стену, дал увлечь вниз, на дно и там, в холодной, сдавившей его, как в сторрамовском ящике, темноте, невероятным образом не потеряв ориентировки, сумел извернуться и вырваться из водяных тисков во внутреннюю сторону водопада, оттолкнулся от дна и столбиком поплыл вверх. На последних каплях воздуха вынырнул и понял, что выиграл! Перед ним шершавая, изрезанная трещинами стена обрыва, воздушный карман за водопадом. Тогда в Чёрном Ущелье они так же поднимались наверх, к аггрским заставам, прикрытые водяными незамерзающими струями от вражеских снайперов. Конечно, там на нём были ботинки и перчатки, были верёвки и крючья, и главное, он был не один и мог рассчитывать на страховку, а здесь ничего этого нет. Но и пули в спину можно не ждать, и хоть и холодно, но всё же брызги не замерзают на тебе ледяным панцирем, так что... Давай, вперёд и вверх, а там... долезем, так увидим, что бы там ни было, хуже Коцита уже не будет, и шевелись, а то замёрзнешь...
  
   Он снова бился и метался, словно уворачиваясь от невидимого противника, ловил воздух, цепляясь за что-то видимое только ему. Глаза плотно зажмурены, лицо сморщено гримасой усилия, но остаётся человеческим лицом. Он хрипит, ругается, но не рычит и не воет. И Нянька с Мокошихой уже спокойно и даже привычно удерживают его, не давая удариться и ушибиться, но не мешая его борьбе. Мечется в плошке огонёк и безостановочно и ровно кипит в деревянной чашке вода.
  
   Ему снова повезло. Край обрыва был неровным. Не плотина - там бы его запросто смыло - а торчащие обломками гигантских зубов камни, гребнем разделяющие полноводную широкую реку на отдельные пряди-струи. На один из этих камней он и сумел взобраться и, судорожно переводя дыхание, завертел головой, отыскивая ближний берег.
   Туман, смешанный с водяной пылью, закрывал берега, но ближние камни просматривались, и не только рядом, но и чуть впереди, и... и похоже, туман не простой, а редеет и просвечивает там, куда ему надо идти. Так что последуем совету. Да и в самом деле, лучше подальше от края, а то сорвёшься вниз, на второй подъём сил уже нет. Он встал и, примерившись, перепрыгнул на другой камень, снова огляделся, определил, где туман пореже, и прыгнул туда.
  
   - Ты смотри? - радостно удивилась Нянька. - Сообразил.
   - Умён, - кивнула Мокошиха. - Не одной силой берёт.
   - Ну, и в удачу ему, - Нянька перевела дыхание. - Прошёл ведь.
   - Пройти-то прошёл, - согласилась Мокошиха. - Только... нечисто что-то. Наготове будь.
  
   Прыгая с камня на камень, пару раз сорвавшись в обжёгшую холодом воду, он добрался до берега. Твёрдого, надёжного, вполне... обычного, но покрытого снегом. Уже в шаге от кромки ноги тонули в пушистом свежевыпавшем снегу по щиколотку, а дальше... куда же ему теперь? И насколько его хватит, голым на снегу... хреново, не то слово. Он оглянулся на густой белёсый туман, закрывший плотной стеной реку с водопадом. Что ж, вполне понятно: пошёл вперёд. Значит, вперёд.
   Он зябко обхватил себя за плечи и, преодолевая дрожь и желание лечь и закопаться в снег, шагнул вперёд и ещё раз, и ещё. Провалился в снег по колено, досадливо выругался и пошёл дальше. То ли изморозь, то ли морозный туман вокруг, ни неба, ни земли не видно, белый неясно размытый свет... белая пустота? Снова?! Нет! Хрен вам в глотку и в белы рученьки! Это он от Коцита сквозь Огонь и Стикс проламывался, от Ирий-сада отказался, на мать не оглянулся, по водопаду лез, чтоб снова в белую пустоту угодить? Врёте, гады, сволочи, не возьмёте, я ещё вас всех сделаю, поимею, как вы меня имели, врёте, выживу, кто выжил, тот и победил...
   Он брёл, вытаскивая ноги из снега, ругаясь и проклиная в голос. И ничего уже не было, кроме злости и понимания, что остановка смертельно опасна. Туман сменился частым мелким снегом, он таял на голове и плечах, стекая по телу неприятными холодными струйками.
  
   Он уже не метался и не стонал, а лежал неподвижно, и только крупная дрожь сотрясала его большое горячее тело. Мокошиха выпрямилась и вздохнула.
   - Всё? - спросила Нянька.
   - Должно быть всё, - ответила Мокошиха. - Все Двери прошёл, здесь уже.
   Опала и успокоилась вода в деревянной чашке. Мигнул и налился жёлтым светом огонёк в плошке.
   - А не то что-то, - с сомнением в голосе сказала Нянька.
   - О чём и толкую, - кивнула Мокошиха.
  
   Высокая чёрная фигура внезапно возникла из-за снега, загородив дорогу. Он остановился, оторопело вглядываясь в... а ведь он уже видел это жёлтое, как у аггра, лицо с чертами дуггура.
   - Куда спешишь, раб? - с ленивой издёвкой спросили его.
   - А ты кто такой? - ответил он вопросом.
   После пережитого за Огнём и встречи с матерью ему было уже на всё наплевать, а драка... да что он, с этим мозгляком не справится? Да запросто. Переломит хребет, и пусть тот плывёт... от водопада до Стикса и дальше до Коцита.
   - Я твой хозяин, - ответил желтолицый.
  
   - Вот оно! - ахнула Нянька.
   - Оно и есть, - сразу став спокойной и собранной, ответила Мокошиха. - Он порчу навёл.
   - Наведённое снимем, - твёрдо ответила Нянька.
   - Давай ты, - согласилась Мокошиха. - Здесь ты сильнее.
   Дрожал и метался, прижимаясь к чёрной жидкости, огонёк в плошке, чуть заметно колыхалась, будто решая, закипеть или нет, вода в чашке.
   Нянька выпрямилась, и достала из-под платка деревянную глубокую плошку и маленький кожаный мешочек. Высыпала из него в плошку уголёк, серебряный кругляш и красновато-ржавый камушек. Достала маленькую бутылку и налила в плошку воды. Покачала, чтобы вода омыла, плотно покрыла собой уголёк, кругляш и камушек. Мокошиха кивнула.
   - Вода с угля, вода с серебра, вода с руда-камня, - негромко нараспев заговорила Нянька.
  
   Хозяин?! Ну, нет.
   - А пошёл ты... - ответил он, длинно и подробно охарактеризовав адрес, по которому следует отправиться Желтолицему.
   Желтолицый кивнул и повторил.
   - Я твой хозяин, - и улыбнулся, показав белые и острые, как у того прозрачного в Коците, зубы. - Ты в моей власти.
   - Нет, - твёрдо ответил он.
   - Хозяину не говорят "нет", - улыбнулся Желтолицый. - Но если ты так против, то знай: тебе я выше Огня.
   - Нет! - крикнул он, безуспешно пытаясь вскинуть для удара ставшие вдруг неподъёмно-тяжёлые руки.
   - Да! - засмеялся Желтолицый, - Я скажу, и ты убьёшь и предашь. Любого. По первому моему слову. Ты...
   Желтолицый не договорил. Внезапно налетевшее снежное облако накрыло их, не дав желтолицему закончить фразу. И он выкрикнул прямо в снежную завесу.
   - Мать-вода, ты льдом крепка...
   - Лёд? - засмеялся, выступая из снежного облака, Желтолицый. - Тебе мало Коцита? Вот лёд! Смотри сюда, раб!
   В руке Желтолицего возник большой прозрачный шар с пылающим внутри пронзительно-белым огнём. И он невольно отшатнулся, отступил.
  
   - Ах ты, погань голозадая, - выдохнула сквозь зубы Мокошиха, - чего удумал. Ну, нет, тут наша власть и сила. Ты давай, - строго сказала она Няньке, склонившейся над неподвижно застывшим телом, - отчитывай его, а я туда.
   - Сам должен, - возразила Нянька. - Я подмогну, а ты лучше за поганцем следи, куда побежит.
   - И то, - помедлив, кивнула Мокошиха, - два дела за раз не делают. Сейчас его вытащим, а этого и потом найдём.
   Нянька молча кивнула, продолжая шептать заклинания.
  
   Белый холодный огонь в шаре приближался, шар рос, закрывая собой весь мир. Сейчас шар станет совсем большим и поглотит его, он уже не может шевельнуться, и пронзительная мёртвая белизна вокруг. Взметнулась снежная завеса, осыпала его и заколыхалась живым занавесом между ним и шаром.
   Он обрадовано перевёл дыхание. Но Желтолицый засмеялся, снег опал, и... это уже не снег, а белый кафельный пол, и стены. Он в белом кафельном коридоре, и рук не поднять, и перед ним хрустальный шар, за которым, как за льдом Коцита, гримасничает жёлтое страшное лицо.
   - Ты в моей власти, раб! - торжествующе хохотал желтолицый.
   - Нет, - беззвучно шевельнул он одеревеневшими губами.
   - Тебе нравится убивать.
   - Нет...
   - Ты убил ту девчонку на допросе. Молчишь? Ты убил мальчишку-спецовика. Ты убивал в питомнике. Ты убил эту девчонку, шлюшку малолетнюю...
   Белый шар всё ближе, и нет сил поднять руки и ударить, даже ответить.
  
   Нянька окунула пальцы в плошку и стряхнула с них воду на его потемневшее, налитое кровью лицо. Он шумно выдохнул сквозь зубы. Напрягся, как перед прыжком.
  
   - Нет! - хриплым натужным рыком выдохнул он. - Нет!
   Шаг, ещё шаг, сцепить пальцы в замок, поднять руки и коротким замахом, помогая себе всем телом, ударить...
  
   - Вода с угля, вода с серебра, вода с руда-камня...
   - Давай, парень, ты гридень...
  
   Шаг, ещё, сцепленные в замок кулаки вскинуты над головой.
   - Стой! Стой, раб! Ты не посмеешь!
   - Посмею! Вот тебе! - выдохнул он, падая вслед за руками в "мечевом" ударе.
  
   Вскипает, мгновенно успокаивается и снова вскипает в плошке на столе вода, мечется, словно пытаясь оторваться и улететь, огонёк, налитое кровью побагровевшее до черноты лицо, рвущийся из горла хриплый надсадный рык.
   - А хоть и перекинется, - сказала спокойно Мокошиха, - пускай. Потом выведем.
   Нянька кивнула, безостановочно брызгая в это страшное лицо водой из своей плошки.
  
   Он не устоял на ногах, упал, повалив Желтолицего и выбив из его рук шар. Страшное оцепенение прошло, и на ноги он вскочил первым, схватил обеими руками шар, ожёгший его ледяным холодом, и с силой опустил на голову визжавшего, как Ардинайл, Желтолицего. Шар не разбился, но Желтолицый заткнулся, и он выпрямился, по-прежнему сжимая в руках ставший большим, как баскетбольный мяч, тяжёлый шар. Быстро, затравленно огляделся в поисках двери. Дверей не было, не коридор, а камера, без окон, без дверей, белый кафель под ногами, по стенам, на потолке. Заперли? Замуровали? Не вмёрз в лёд, так здесь... нет! Он поднял шар над головой и с силой бросил в стену. Шар ударился о кафель и разлетелся множеством мелких осколков, больно ударивших его в живот и грудь, полыхнуло, слепя глаза, белое пламя, но стена... стена исчезла. Разломилась и рассыпалась, а за ней... заснеженный ночной лес, голубой от лунного света, как... как туман над рекой, ведущей в Ирий-сад, как платок матери. Лес был живым и не страшным, и даже холод... приятным. И он бегом, пока Желтолицый не очухался и не вызвал охрану, побежал туда, в этот лес, домой...
  
   Нянька с Мокошихой переглянулись и кивнули друг другу.
   - С голозадыми пусть хоть что творит, - сурово сказала Нянька, - а с нашими не смеет.
   - Не учи, - так же строго ответила Мокошиха. - Ты его до места доведи, а я поганца отважу.
   - Дорогу ему закрой, - попросила Нянька, - а укорот потом уж дадим.
   - Не учи, - уже чуть сердито повторила Мокошиха и зашептала что-то неразборчивое.
   Нянька прижала к его губам край плошки с заговорной водой, дала выпить и выпрямилась. Вгляделась в ещё тёмное, но уже спокойное лицо и кивнула.
   - Чист ты теперь, - торжественно сказала она и убрала плошку с угольком, кругляшом и камушком под платок. - Иди, парень, совсем ничего осталось.
  
   Снег под деревьями был мягким и пушистым, он проваливался в него по колени, а местами чуть не по пояс. Отчаянно мёрзли руки и ноги, горела обожжённая у Огня и израненная обломками шара грудь, временами кружилась голова, но он упрямо брёл вперёд, без дороги, ничего уже не понимая и не помня, последним осколком сознания удерживая, что ложиться нельзя, что он должен дойти, но куда и зачем... неважно, надо идти. Холодно, как же холодно.
  
   - Сделала, - выдохнула Мокошиха.
   Она выпрямилась и сняла височные кольца с ажурными слабо звякнувшими шариками. Зажглась лампочка под потолком и Мокошиха коротким выдохом погасила огонёк в плошке. Стало видно, что чёрная жидкость выгорела до конца, в бутылку слить нечего, и вода в деревянной чашке тоже вся выкипела, только на дне пара капель, которые сразу высохли. Мокошиха забрала обе плошки со стола и отошла к своему узлу, повозилась, укладывая, и вернулась на своё место.
   - Крепкий парень.
   - Да уж, - согласилась Нянька. - Таких бы нам...
   - Цыц, - строго остановила её Мокошиха, - он ещё до места не дошёл.
  
   Лес внезапно расступился перед ним, открывая маленькую поляну и... что это? Изба? Нет, избы другие, а это... дзот? Но почему крыша углом, и амбразур не видно? Он ещё удивлялся и думал, а ноги его, как сами по себе, уже несли через поляну к жилью. Да, что бы там ни было, это жильё, человеческое жильё.
   На остатках сил и сознания он добрёл, а может, и дополз до вросшей до половины в землю избы, всем телом навалился на дверь. Она поддалась, и он ввалился внутрь, скатился по нескольким ступеням к печке с жарко пылавшим в топке красно-жёлтым пламенем над потрескивающими дровами.
   - Вот и дошёл, - сказал над ним женский голос.
   - Пить, - попросил он.
   Какая-то женщина склонилась над ним и прижала к губам край... вроде как рюмки. Он ещё успел удивиться, откуда здесь в лесной чащобе рюмка, жадно глотая приятно жгучую жидкость и окончательно проваливаясь в черноту забытья.
  
   Напоив его, Нянька озабоченно посмотрела на просвет бутылку, проверяя, сколько осталось коньяка.
   - Обойдусь, - отмахнулась Мокошиха. - Наговорённая полотнянка есть ещё?
   - Как не быть, - ответила Нянька, ставя бутылку и рюмку на тумбочку у его изголовья. - Пропотеет когда, водкой разотрём и переоденем. Ты пойди ко мне, повались на часок.
   Грибаток на них уже не было. За дверью послышались чьи-то осторожные, но не крадущиеся шаги.
   - Сивко к скотине пошёл, - пояснила Нянька.
   - Дельный мужик, - согласилась Мокошиха. - Справишься одна?
   - Бабы уже встали, - ответила Нянька.
   Мокошиха зевнула, пришлёпнув себе рот ладонью.
   - И впрямь пойду прилягу. Позавтракаю со всеми и пойду.
   - По свету пойдёшь? - удивилась Нянька.
   - А и чо тут такого? - лукаво удивилась Мокошиха.
   Они обе негромко рассмеялись и посмотрели на него. Рыжий лежал неподвижно, на спине, но повернув голову и прижавшись щекой к подушке. Лицо влажно блестело от выступившего пота, и дышал он тяжело, жарко, но это уже был обычный жар.
   Мокошиха легко подхватила свой узелок и вышла.
   - И вам утро доброе, - донёсся из коридора её спокойный голос.
   Нянька оправила на нём одеяло, подоткнув под ноги и с боков, пощупала влажный горячий лоб. Он шевельнул обмётанными губами, но глаз не открыл.
   - Ну и спи себе, - погладила спутанные влажные пряди Нянька, - во сне болезнь уходит.
   - Ну да, Старшая Мать, - вошла в повалушу Большуха. - Как он?
   - Горит ещё, - ответила Нянька. - Посиди с ним, а я сейчас. На кухне кто?
   - Цветна с Красавой. Вот хотим Мокошихе, раз уж она здесь, Орешка показать.
   - А отчего ж и нет, - согласилась Нянька, пряча под платок бутылку с коньяком и выходя из повалуши.
   Оставшись одна, Большуха огляделась. Надо будет вещи Рыжего достать и повесить, и сундучки его оба достать. Плох был, понятное дело, трупом лежал, а сейчас уже видно, что оклемается. В дверь заглянула Красава.
   - Ну, как он?
   - Живой, - ответила Большуха, проверяя, не расшатались ли вбитые в стену для одежды гвозди.
   - О Лутошке говорил чего?
   Большуха фыркнула.
   - Не видишь что ли, горит мужик, очунеется когда, скажет.
   Красава вздохнула, разглядывая тяжело дышавшего во сне Рыжего.
   - Напрочь мужика ухайдакали.
   - А ну не каркай, - вошла в повалушу Нянька. - Живой, значит, встанет.
   - Вчера-то...
   - Вчера оно вчера и было. Работать ступайте. Большуха, пригляди там.
   - А как же. Мокошиха-то с нами сядет?
   - А с кем ещё? Что там для неё, я приготовила. Сама не смогу, ты отдашь.
   В приоткрытую дверь заглянула Трёпка. На неё тихо цыкнули в три голоса, и она исчезла, даже рта не открыв.
   Выпроводив Большуху с Красавой, Нянька снова села на своё место у его постели. Вгляделась во влажно блестящее от выступившего пота лицо и улыбнулась.
   - С возвращением тебя, парень.
   Он шевельнул губами, будто услышал и хотел ответить.
  
   Темнота была тёплой и мохнатой. Он бесстрашно и бездумно плыл в этой темноте. Было тихо и спокойно. Правда, голова какая-то тяжёлая и мысли путаются, но после того, что было... это даже не пустяки, ещё меньше. Не надо куда-то бежать, что-то делать. Он не знает почему, просто знает. Чёрт, что-то не то. И не надо, он будет спать. Как жарко. Но после того снега, чёрного и белого льдов, белого кафеля жаркая темнота даже приятна.
   Где-то далеко звучат голоса, мужские и женские. Он не понимает, даже не разбирает слов, но знает: это не опасно, он может спать. Спать, спать, спать... в большом заснеженном лесу, в маленькой избушке, возле горячей печки, спать, спать, спать... Ничего нет, только жаркая темнота и покой... Ничего больше нет. И не надо...
  
   Усадьба жила своей жизнью. В своё время наступило утро, проснулась рабская половина, у всех свои дела, свои хлопоты. Но первый вопрос о Рыжем.
   - Как он?
   И радостно передаваемое от одного к другому. Живой! Горит, правда, но жар - это уже обычное дело.
   - Понятно, полежи голым на снегу.
   - Сколько там?
   - Девки, не видели?
   - На градуснике? За тридцать.
   - Ого!
   - Пока до коровника добежал и то прочувствовал, а тут-то...
   - Хватит языки чесать! Работать ступайте.
   Нянька продолжала сидеть у постели Рыжего, время от времени давая ему глотнуть из рюмочки. Он пил, не открывая глаз, но уже глотал и пару раз даже попытался прихватить зубами край рюмки.
   - Ишь ты, распробовал никак, - ухмыльнулась Нянька.
   - Старшая мать, - заглянула в повалушу Басёна, - Мокошиха уходит. А тебя хозяин кличет.
   - Тьфу ты, - сплюнула Нянька, пряча бутылку под платок, - как оно сразу всё. Посиди с ним, не тереби только. И чтоб не раскрылся, пока горит.
   - Ага, ага, - закивала Басёна.
   Нянька быстро забежала в свою повалушу, оставила там в укромном месте бутылку и рюмку и вошла в кухню.
   Мокошиха сидела у стола, держа на коленях Орешка. Орешек, смеясь во весь рот, бесстрашно дёргал её за выбившуюся из-под головного платка прядь.
   - Экий ты баловник, - качала головой Мокошиха, но прядь не убирала и тоже смеялась.
   - Хозяин кличет, - сказала ей Нянька.
   - А то я одна дороги с подворья не найду! - фыркнула в ответ Мокошиха. - Ну, баловник, иди к мамке, жить тебе да жить родителям на радость.
   Покрасневшая Цветна забрала Орешка.
   - А вот, - она пугливо оглянулась на дверь в коридор к хозяйской половине, - что он его своему учит...
   - А и пускай, - кивнула Мокошиха, - тятька родный плохому не научит, и ему поговорить с кем будет, отойдёт сердцем.
   Нянька уважительно поклонилась Мокошихе, а за ней и остальные женщины. Мокошиха ответила общим поклоном, быстро закуталась в свой большой чёрно-синий платок, подхватила лежавший на табуретке у двери на двор узелок, убрав его под платок, и вышла.
   - Большуха, порядок чтоб был, - строго сказала Нянька, уходя из кухни.
  
   Спал Коррант, неожиданно для себя, крепко и спокойно. Хотя такой денёк выдался, что... ну ладно, обошлось и вспоминать нечего. Проснувшись в своё обычное время, он полежал, прислушиваясь, не доносится ли с той половины вой, которым в посёлках отпевают умерших, но звуки были обычные, утренние. Значит что, выжил Рыжий? Ну... Ну, тогда что? Тогда у него есть шанс. Если Рыжий выживет и сможет работать, даже не в рейсах, хотя бы только в гараже, то... тридцать две тысячи в гараже окупятся не скоро, но всё равно это уже будет... прибыток. Прикинем варианты. Первую стычку он выиграл, но мало ли что у этой сволочи припасено, нет, что может быть припасено, какая подлость наиболее вероятна в этой ситуации? Ситуёвина - как говаривал училищный капрал, учивший их ставить, а главное снимать мины-секретки - хреновая, всего не предусмотришь, но опять же, что наиболее вероятно?
   Не включая настенной лампы над кроватью, Коррант нашарил на тумбочке у изголовья сигареты, закурил и до звонка будильника лежал, куря и обдумывая варианты. Потом встал, и утро началось и покатилось обычным порядком. На рабскую кухню Коррант не пошёл, подозревая, что пока Мокошиха не ушла, ему там лучше не показываться. Рассказы о Мокошихе сильно смахивали на старинные, времён Огненного Очищения Равнины, легенды, но... одно дело - трусость, другое - предусмотрительность. Он велел Милуше вызвать Няньку и углубился в бумаги. Трое суток его не будет, надо всё предусмотреть.
   Вошла Нянька и встала у порога, небрежно поклонившись.
   - Ну? - поднял он на неё глаза.
   - Живой, - ответила Нянька и, помолчав мгновение, не больше, пояснила: - Горит мужик. Простыл, видно, как на снегу голым лежал.
   - Правильно, - сразу кивнул Коррант. - Этого и держитесь. А теперь слушай меня. Я в рейс ухожу, буду через три, ну, четыре дня. Всерьёз без меня смотреть вас никто не будет.
   - Свою предупреди, - перебила его Нянька.
   - Не учи, - строго посмотрел на неё Коррант. - Но... как положено, значит, так и положено. Чтоб через три дня он на ногах стоял и хоть что мог делать. Понятно?
   Нянька кивнула, и Коррант продолжил:
   - Денег в доме нет, обходимся запасами и что подворье даёт. А он, чтоб окупил себя, через неделю должен в гараже ворочать, а через месяц чтоб в рейс его можно было выпустить. Что хочешь с ним делай, но за просто так я его кормить не буду.
   Нянька снова кивнула.
   - Коньяк остался? - спросил он уже другим тоном.
   - Нужен ещё, - по-прежнему строго ответила Нянька.
   Коррант бешено посмотрел на неё. Она ответила спокойным твёрдым взглядом.
   - Чёрт с тобой, - пришлось отступить.
   - Со мной, - кивнула Нянька. - Езжай себе. Всё в удачу будет.
   Коррант усмехнулся.
   - Ну, раз обещаешь.
   - Я тебя хоть когда обманула? - сурово спросила Нянька.
   - Чего не было, того не было, - кивнул Коррант. - Ладно, ступай. Я потом зайду гляну.
   Нянька слегка поклонилась и вышла.
   Оставшись один, Коррант вздохнул и покрутил головой. Ну, неужели он из этой передряги выскочил? Самому не верится. А если Рыжий сможет работать хотя бы вполовину тогдашнего, то... то можно будет и впрямь заводить второй фургон и раскручивать дело вширь. Золотое же дно!
  
   Жара придавливала его, распластывая на чём-то мягком и тоже жарком. Огонь? Нет, это не огонь, это... мысли путаются и обрываются неоконченными... да, жар не снаружи, внутри, он горит изнутри... жарко, хочется пить, рот пересох, вода, где вода?
   - Пить, - безнадёжно попросил Гаор.
   Твёрдый прохладный край стакана или кружки коснулся его губ. Вода... нет, что-то другое, сладкое, как... но ему всё равно. Он пил, не открывая глаз, из последних сил вцепившись зубами в край, чтоб не отобрали.
   - Ну как? - спросил над ним смутно знакомый женский голос.
   - Пьёт, - ответил другой женский голос.
   - Вернулся, значит, - обрадовался ещё кто-то.
   - А ну прикуси язык, - строго ответила ещё одна женщина.
   Голоса звучали спокойно и уверенно, и Гаор даже не сразу понял, что говорят по-нашенски, но ни удивиться, ни обрадоваться не успел, снова проваливаясь в темноту.
   Выгнав набившихся в повалушу - вот ни на миг уйти нельзя - Нянька сурово посмотрела на Басёну.
   - Чем поила?
   - Чаем с мёдом, - ответила Басёна. - А чо, Старшая Мать, от мёду вреда не бывает, он пользительный.
   - Ладноть, - нехотя кивнула Нянька, - ступай, я посижу.
   Басёна не посмела спорить и вышла, а Нянька заняла своё место у постели. Ишь как горит, навроде хорошей печки, но зато не застынет теперь, а то вон чего удумал. Малой тогда тоже... Чего-то там увидел и жить расхотел, а на контузию свалить решил. Так что не впервой ей. А Рыжий - крепкий и рода хорошего, вот и вернулся. Нянька аккуратно вытерла ему мокрое от пота лицо. Ну, а теперь-то просто всё, пропотеет сейчас, а там травами да смородиной отпоим, чтоб кровяница не прицепилась. А раны да ожоги заживут. И ведь ни за что Рыжему досталось, Рыжий в работе всегда исправен был. Нет, ну что за сволочь, живого человека сигаретами жечь, да со злобы пустой, и откуда только берутся такие, не змеи же их, в самом деле, рожают...
   - Пить, - совсем тихо попросил Гаор.
   - Попей, - Нянька приподняла ему голову и прижала край кружки к губам, - попей медку, в нём сила земная.
   Жидкость была тёплой, тягучей и сладкой. Он пил и пытался понять, где он и что с ним. Но мысли путались и разбегались. Жарко, как же жарко. Опять Стикс, горячая кровавая река? И всё опять? Нет, второй раз он не выплывет, нет. Он вслепую зашарил руками, пытаясь ухватиться, удержаться, не соскользнуть обратно, в горячую темноту Стикса.
   - Ой, никак обирает себя?! - ахнул где-то далеко женский голос.
   - Да нет, ничего, это другое, - ответил тот же чем-то знакомый голос. - На вот, держись за меня.
   Его руки столкнулись с чьей-то рукой, и он вцепился в неё мёртвой хваткой, как за страховку в Чёрном Ущелье. Но... но кто это? Рука шершавая в мозолях, сильная, женская, она держит его, не давая упасть в темноту, в горячую темноту Стикса, это...
   - Мамыня!...
   - Ой, - удивилась Большуха, вошедшая забрать кружку из-под мёда, - Чего это он?
   - Чего, чего? - ответила Нянька, морщась от боли в стиснутых пальцах, - Мамку свою зовёт, вот чего.
   - Ну да, - понимающе кивнула Большуха, - кого ещё звать, глядишь, и имя своё наречённое вспомнит.
   - Ступай, не трещи над ухом, - мотнула головой Нянька.
   Его пальцы вдруг разжались, и он бессильно распластался на постели, став каким-то плоским. На лбу и скулах выступили крупные капли пота, потекли, сливаясь в струйки. Белая полотняная рубаха на плечах и груди на глазах темнела, намокая потом.
   - Ну, наконец-то, - удовлетворённо кивнула Нянька, растирая затёкшие пальцы. - Принеси водки, у меня возьми, и полотнянки наговорённой, знаешь где?
   - А как же, - ответила, выходя, Большуха.
   Темнота всё-таки накрыла его, но он уже не боялся её. Он плыл по тёмной, приятно прохладной Валсе, свободно, не опасаясь аггрских прожекторов и снайперов... И не Валса это, а озеро... Летом в лагерях он с Жуком удрали в ночную самоволку, и не к девкам, а пошли на озеро... И там долго купались и плавали... Сидели голые на берегу, разглядывая большую снежно-белую луну и читая друг другу стихи... Один начинал, а другой должен был закончить строфу, и Жук, конечно, обставил его, как маленького, а они поспорили на щелбаны, и Жук щёлкал его в лоб... Нет, пусть так и будет, пусть... Да, он знает, Жук мёртв, он видел его смерть, и ему самому тем, тогдашним, уже не стать, он - раб, клеймо не смывается, ошейник не снимается, но он плывёт в мягкой темноте и не хочет открывать глаз, потому что там будет... что? Что там? Да, то же, что и раньше, до... до чего? Нет, мысли путаются, он не хочет ни о чём думать... Душная жара отпускает, уходит... не обжигающий зной, а летний тёплый вечер, влажный туман, оседающий каплями воды на коже, роса на траве, тихо и спокойно, и мягкий ветер гладит по лицу и волосам, далёкие голоса...
   - Ну, давай.
   Большуха откинула одеяло, и вдвоём с Нянькой они раздели его, стянув мокрые насквозь рубаху и порты.
   - Старшая Мать, посмотри, и тюфячная насквозь.
   - Давай на пол, на одеяло переложим, я разотру его, а ты полную сменку принеси. Подушку с одеялом тоже переменить надо.
   Заглянула Балуша.
   - Помочь надоть? Ой, а исхудал то как.
   - Ну, так всю ночь горел, - ответила, выходя, Большуха.
   Он словно не чувствовал, что с ним делают, безвольной тряпочной куклой болтаясь в их руках, но тело было живым, а когда Балуша, протирая ему грудь, задела маленькую, но глубокую ранку у левого соска, глухо и коротко застонал.
   ...Его трогают, поворачивают, растирают чем-то влажным, почему-то пахнет водкой, женские голоса над ним говорят-воркуют что-то неразборчиво-ласковое. Иногда на мгновение вспыхивает острая короткая боль, но сил шевельнуться, уйти от этой боли нет, и даже открыть глаза, посмотреть, кто это, и понять, где он, нет сил. Он устал, очень устал, пусть делают что хотят, он будет спать, у тёплой печки, в маленькой избушке, в огромном лесу...
   - Ну вот, - Большуха удовлетворённо оглядела результат их трудов.
   Рыжий вытерт, переодет в чистую полотнянку, все три наволочки - на тюфяке, подушке и одеяле - свежие, даже волосы ему и бороду расчесали и пригладили. Если хозяин и войдёт, то у них полный порядок. И не горит он уже, не мечется, и не лежит трупом, а спит себе спокойно. А что запах водочный, так то от растирки, дыхание у всех чистое. И Рыжий уже совсем как раньше был, исхудал только, да ещё вот...
   - Старшая Мать, вроде он кудрявым был...
   - С горя развились, - Нянька погладила его влажные от пота волосы. - Умучила его эта сволочь. Вот очунеется, войдёт в силу, и кудри завьются.
   - Старшая Мать, - всунулась в повалушу Трёпка, - уехал хозяин.
   Большуха и Нянька облегчённо перевели дыхание. Теперь-то уж Рыжего без помех на ноги поставим, хозяйский-то глаз разным бывает. Скакнёт в голову или вожжа под хвост попадёт и вызовет "серого коршуна", а там-то Рыжему не выкрутиться.
   - Всё, - решительно сказала Нянька, - пусть теперь спит себе.
   - Тебе бы тоже соснуть, Старшая Мать, - предложила Большуха.
   - Обойдусь, - отмахнулась Нянька.
   С Рыжим сидеть уже не надо, он до обеда спать будет, а заботы домашние, да усадебные без переводу.
   Но в круговерти дел и хлопот каждый хоть по разу, да заглянул в повалушу, где спал, изредка еле слышно постанывая, воскресший Рыжий. А чо, ведь и впрямь, ведь как продадут, так всё, только в Ирий-саду свидимся, а тут нако, откупили, вернули. Не бывало такого, не слыхали о таком.
   - Может, и Лутошку теперь... - вздохнула Красава.
   - Очунеется когда, спросим, - ответила Большуха.
   - В сам деле, увезли-то их вместях, - с надеждой сказала Трёпка.
   - Ну, дура, - возмутился Лузга, - в "серого коршуна" и до двадцатки набьют, так чо, и продавать вместях будут?!
   - А в камерах и по три двадцатки бывало, - поддержал его Сизарь, - а на торгах все по одиночке.
   - Продают нас, - вздохнул Тумак, - мелкой россыпью.
   - Это уж судьба наша такая, - кивнул Сивко. - Свезло Рыжему, так порадуемся за него.
   Джадд как всегда слушал внимательно и молча, не участвуя в общем разговоре.
   Гаор просыпался медленно и неохотно. Ему давно не было так хорошо и спокойно, и просыпаться совсем не хотелось. Тело было странно лёгким и... и бессильным. Издалека доносились чьи-то голоса, сливавшиеся в неразборчивый гул, шум обедающей рабской казармы. Проспал обед? Ладно, первую спальню отдельно кормят. Нет, почему он в спальне, разве он уже вернулся в "Орлиное Гнездо"? Он не помнит. А... а что он помнит? Чёрт, где же он? Почему не может шевельнуться? Вкатили релаксанта, как тогда у врача-тихушника? Чёрт, опять всё путается.
   Гаор с трудом разлепил веки, увидел белый какой-то странный свет и зажмурился, отворачиваясь. Где он? Он... он лежит, укрытый и одетый, во всяком случае, в белье. Сквозь веки пробивается свет, белый, но... но другой, мягкий. А сейчас темно. Он снова осторожно приоткрыл глаза. И ничего не понял. Что это? Как это?! Тёмные круглые брёвна, в щелях рыже-серые клочки... пакля всплыло слово. Он... он не в спальне, это брёвна, бревенчатая изба, так что ... ночью он не спал? Или он сейчас спит? И ему снится, а сейчас зазвенит будильник, и всё исчезнет, а останется ненавистное "Орлиное Гнездо". Нет, он не хочет, нет!
   Гаор с трудом высвободил из-под одеяла - кто же это его так закутал? сам он так никогда не заворачивался - ставшую странно бессильной руку и дотянулся, дотронулся до стены. Брёвна были настоящими. Значит... значит, что? Он...
   - Очунелся никак? - спросил женский уже слышанный им голос.
   Он рывком повернулся, но рывка не получилось. Тело оставалось бессильным и непослушным.
   - Ну, давай помогу, - сказал тот же голос.
   И сильные, но не жёсткие руки помогли ему повернуться.
   Женщина. Немолодая, из-под головного платка выбиваются чёрные пряди волос, на лбу голубой кружок клейма прирождённого раба, ошейник. Своя? Своя!
   - Где я? - с трудом вытолкнул он из такого же как и всё тело бессильного горла.
   И сам услышал, что не спросил, прошептал.
   - Дома, - ответила женщина, - где же ещё, в повалуше своей. Нешто забыл?
   Она говорила по-нашенски уверенно и спокойно, никого и ничего не боясь. Но... но это не "Орлиное Гнездо", повалуша была в Дамхаре. Как он попал в Дамхар? И внезапно, ударом, он вспомнил. Всё, сразу. Поездку, новогоднюю ночь, следующую ночь, чёрное болото с серым туманом, бешеный крик Корранта: "Дети не при чём!", а потом... нет, Огненная черта, Стикс, водопад, это всё неважно, это потом, главное... но уже вертелся бешеный хоровод лиц, голосов, цветных пятен... Страшным усилием он остановил его, надо узнать главное.
   - Где... хозяин?
   - Хозяин? - удивилась она его вопросу. - Уехал.
   О ком это она? Это... это Нянька, Старшая Мать рабам, а хозяину Нянька. Нет, его хозяин - Фрегор Ардин, сволочь тихушная.
   - Нет, - попробовал он объяснить, - мой... хозяин.
   - Говорю же тебе, уехал он.
   Уехал. Значит... как тогда, аренда, на неделю. Значит... но глаза сами собой закрылись, и додумать он не успел.
   - Вот и спи, - погладила его по голове Нянька, и совсем тихо, беззвучно, закончила. - Спи, сынок, ты последний в роду, тебе жить надо.
   День катился своим чередом: дела, хлопоты, и обычные, и такие, что с ходу и не придумаешь, как решить. Ну, прибежали дочки хозяйские новокупку смотреть, это-то обычно, да и "с понятиями" девчонки. Сказали им, что болен, лежит, они и отстали, ушли к себе, и Гриданг с ними, а за Гирром не досмотрели, и тот впрямую в повалушу к Рыжему и ну его толкать и гнать на работу. И что с ним, хозяйским-то сыном, делать? Ну, взяла его Большуха за шиворот и вывела, ну, побил он её прямо по ногам и животу кулачками, разорался про "кобылу", это-то всё пустяки, а что Рыжий после этого чуть опять не застыл, вот ведь беда была бы так беда. Хорошо, Старшая Мать успела дать ему попить из своей бутылочки с короной, и он опять заснул.
   Сны были путаные и неровные. То он опять преодолевал весь путь от Коцита до избушки в зимнем лесу, уже понимая, что это не всерьёз, а так, память балуется, то... серый дымок над чёрным болотом и крик, что дети не при чём. И он бежал от этого крика в темноту беспамятства, а крик догонял его. И мучительное страшное ощущение, что он опять ничего не помнит, кого и как он убил по хозяйскому приказу. И ненавистный смех кривляющегося Фрегора и его безжалостное: "Ты танк без тормозов!..." Он судорожно вздыхал и плакал во сне, не открывая глаз и беззвучно шевеля губами в безнадёжных просьбах простить...
   Наконец Гаор вроде успокоился и задышал ровно, уже без всхлипываний и стонов. Нянька погладила его спутанные прилипшие ко лбу пряди и встала.
   - Басёна, - позвала она, не повышая голоса.
   - Здесь я, - сразу вошла в повалушу Басёна.
   - Посиди с ним. Только не тереби, пусть спит. Начнёт губы облизывать да сглатывать, чаю с медком дай схлебнуть.
   - Ага, ага, - кивала Басёна. - А может, Старшая Мать, твоего? Ну, чем ты поишь.
   - Губы подбери! - рассердилась Нянька. - Моим я и буду поить!
   Оставшись одна, Басёна посмотрела на Рыжего, сочувственно вздохнула и села на табурет. Вот так сидеть рядом с болящим, чтоб если откроет глаза, то чтоб не один был, приходилось нечасто, настолько серьёзно в усадьбе давно не болели. Обычно что, ну, простудился, ну, выпороли сильно, ну на работе поранился, - всё это лечилось привычно и быстро, на ночь, скажем, закутали, смазали, напоили, и с утра уже работать может. А если хозяин даст три дня на лёжку, то и совсем хорошо. А Рыжего завтра уже на ноги ставить надо, чтоб к хозяйскому приезду здоровым смотрелся, а он вона как.
   Рыжий шевельнулся, перекатил голову по подушке, прерывисто, как дитё малое после плача, вздохнул и, похоже, снова заснул. Ну и пусть спит себе, во сне болезнь слабеет. Сон, тепло да еда - любую болезнь лечат. А вот поесть бы ему сейчас надо, вишь исхудал-то как. Басёна решительно встала и выглянула в коридор.
   - Эй, Малуша далеко ли?
   - Кликнуть? - отозвалась из кухни Жданка.
   - И пошто? - сразу спросила Большуха.
   - А пусть Рыжему сготовит мисочку чего получше.
   - И то, - согласилась Большуха. - Сейчас покличу.
   Басёна вернулась на своё место, осторожно потрогала лоб Рыжего. Нет, ничего, не горит и не стынет. Она поправила ему одеяло, подтыкая с боков, а то после жара нельзя, чтоб прохватило. Рыжий что-то неразборчиво пробормотал во сне.
   - Ты спи себе, спи.
   Из невозможной дали доносился женский голос, велевший ему спать. Смешно, у него и так глаза не открываются и вязкая тяжёлая слабость во всём теле. Но мысли и воспоминания уже собирались, выстраиваясь в цепочку. Где он? Что с ним? Что было? Было.... поездка в Дамхар... порка и пытки в новогоднюю ночь... "Чтоб весь год таким был"... замученная растерзанная девчонка... и странные, страшные своей непонятностью провалы в памяти... "Дети не при чём!" и обжигающий холод... а потом... потом полёт в пустоту, чёрный лёд Коцита, горячая кровь Стикса, властное течение и подъём на водопад, заснеженный лес, Желтолицый, печка в маленькой лесной избушке... Так что было на самом деле, а что привиделось? А сейчас? Гаор медленно, через силу, поднял тяжёлые веки. Серо-голубой сумрак и беловолосая девочка во всём белом с рабским ошейником стоит и смотрит на него огромными голубыми глазами... Это... это она?!
   - Снежка? - натужно еле слышно выдохнул Гаор.
   Малуша растерянно приоткрыла рот и замерла, не зная, что делать. Её позвали сделать Рыжему чего такого, она быстренько растёрла ему гоголя-моголя на пять яиц, хозяйка ей рассказывала, какой он пользительный, и Гриданга, когда простудился, им кормили, и разрешила Рыжему сделать, а он... он чего...?
   - Снежка, - повторил Гаор, безуспешно пытаясь приподняться, ставшее ватным бессильное тело не подчинялось ему, - ты... ты за мной? Прости меня, я не виноват, Снежка, тебя убили, я не отомстил, Снежка, я не мог...
   - Ой, - тихонько выдохнула Малуша, - ой, заговаривается...
   Но испугаться всерьёз и завизжать она не успела. Потому что вбежала Старшая Мать и сразу выставила её из повалуши.
   - Рано ему ещё, сами ешьте, - распорядилась Нянька, лёгким нажимом на плечи укладывая Рыжего обратно. - А ты чего задёргался, тебе спать надо.
   Но, увидев, как он упрямо пытается выпутаться из одеяла, понимающе кивнула и кликнула Большуху, чтоб поганое ведро занесла. Вдвоём они помогли ему оправиться и уложили обратно. Он пробормотал что-то неразборчивое, одинаково похожее и на благодарность, и на ругань, и снова заснул.
   - Чего это? - спросила Большуха, - Малушу не узнал, Снежкой обзывает...
   - Чего-то было у него с той Снежкой, значит, - вздохнула Нянька. - Ну, как тут уйдёшь от него. Сказала ж, не лезьте пока.
   - Так поесть ему надо, - возразила Большуха.
   - Очунеется и поест. Сейчас ему всё не впрок.
   Большуха с сомненьем посмотрела на Няньку, но спорить не стала. Раз уж Старшая Мать не велит кормить, значит, так и надоть, она ж никогда мужиков в еде не обделяла, первое лекарство мужику - еда, да чтоб сытно и вдосталь, а тут...
   - Ну, так чо?
   - А ничо, - всё ещё сердито ответила Нянька. - Ступай, я с ним, а ты со всем остальным управляйся.
   - И то, - кивнула Большуха и вышла.
   А Нянька снова села у его изголовья. Когда "галчонок" возвращается, нельзя его одного оставлять. Надо память ему помочь уложить по-доброму, а то ведь... хлебанул парень выше маковки и такого, что человеку не снести, а нрав горячий, шибанёт не туда, и всё, потеряет разум, и всё зазря тогда, а нас и так-то мало осталось, каждый на счету.
   Гаор спал долго и уже без снов, и проснулся сразу, полежал немного, вспоминая, где он и что с ним, а потом осторожно приоткрыл глаза. Да, правильно, дощатый потолок, бревенчатые стены, электрическая лампочка под потолком, а у его изголовья сидит немолодая рабыня в белом головном платке со смутно знакомым, но всё более узнаваемым лицом.
   - Старшая Мать, ты? - осторожно спросил он по-нашенски.
   - А кто ж ещё, - ответила она ему, ласково улыбнувшись. - Ну, очунелся никак?
   Гаор неуверенно кивнул и попросил:
   - Пить.
   Она поднесла к его губам кружку и поддержала затылок, помогая напиться. Он выпил густую тёплую жидкость и обессиленно откинулся на подушку, облизнул губы, соображая.
   - Мёд?
   - Он самый. В нём сила земная и солнечная.
   - Раньше... другое было? - решил он уточнить.
   Лицо Старшей Матери стало лукавым.
   - Ну, другое, - чуть насмешливо ответила она.
   - Дай... того.
   К его удивлению, она засмеялась.
   - Ишь ты, распробовал. Ну, значит, на поправку пошёл. А ещё чего спросишь?
   Силы были на исходе, и он сразу спросил о главном.
   - Меня... в аренду... на сколько?
   - Откупили тебя, - серьёзно, даже строго ответила она. - Тридцать две тысячи отдали.
   - Столько я не стою, - убеждённо ответил он, закрывая глаза.
   - Много ты о себе понимаешь, - фыркнула Нянька, вставая и поправляя ему одеяло. - Всё, вернулся и спи теперь. Проснёшься когда, поешь.
   Вернулся... да, он вернулся, он... он дома... избушка в лесу... мамин голос... Горка, Горушка... Горыня... Похоже на Гаор, но... он дома, среди своих, в безопасности... с этим он и заснул окончательно.
   И проснулся Гаор, ещё ощущая, чувствуя слабость, но сразу всё вспомнив и угадав по доносившемуся шуму, что у остальных... он с трудом повернул голову и увидел то, о чём безнадёжно мечтал в "Орлином Гнезде" - окно, маленькое, ничем не закрытое окно. За окном было совсем темно, значит, у остальных ужин. Он помнит, ужинают рано, и побудка ранняя. Он осторожно попытался выпутать руки, сразу открылась дверь, и заглянула женщина, тоже... знакомая, Басёна, да, она.
   - Проснулся? - улыбнулась она. - Сейчас поесть тебе принесу.
   Странно, но ему есть даже не хотелось. И пить. И двигаться. Лежать бы так и лежать, ни о чём не думая... Но за дверью уже шаги и голоса, распахивается дверь и повалуша заполняется множеством людей. И он, вглядывается в незнакомые, нет, забытые лица, и узнаёт их, вспоминает имена. А они радостно шумят, о чём-то спрашивают, помогают откинуть одеяло и сесть, суют в руки миску с чем-то белым и ложку, говорят и смеются, поздравляют его с возвращением, рассказывают ему, как он лежал труп трупом, а он бездумно ест, не ощущая вкуса и не понимая их вопросов, с трудом удерживая подступающие к глазам слёзы.
   - А ну кыш отседова, - властно погнала всех Нянька. - Совсем мужика затеребили, потом расспросите, - и уже ему. - Ну, всех признал? Не путаешь больше?
   Гаор покосился на стоящую в дверях с опустевшей мисочкой в руках беловолосую девочку и покачал головой.
   - Это... Малуша? - вспомнил он её имя.
   - Ну да, - довольно кивнула Нянька. - Чего сразу-то не признал?
   - Выросла, - не сразу нашёл он подходящее объяснение.
   Малуша радостно улыбнулась ему.
   - А это я тебе сготовила. Гоголь-моголь называется. Вкусно?
   - Да, - кивнул он. - Спасибо.
   И, довольная его похвалой, Малуша уже повернулась уходить, но вдруг спросила:
   - Рыжий, а ты меня Снежкой называл. Снежка - это кто?
   Гаор вздрогнул, как от внезапного удара, и замер.
   - Пошла, пошла, - замахала на Малушу обеими руками Нянька. - Потом всё выспросишь. А ты ложись давай, да спи.
   Он послушно лёг, дал себя укрыть и закутать, закрыл глаза, будто заснул.
   Огонь Великий, они... они его человеком считают, а он... Он - палач, подстилка, ни защитить, ни отомстить не смог, как ему теперь жить? Это не "Орлиное Гнездо", где он мог отмолчаться, где людей-то, раз да два, и кончен счёт, здесь все люди, а он... Он-то нелюдь теперь, опоганен и всех, кто рядом окажется, поганит. Ведь... ведь... Додумывать он не стал, слишком хорошо представляя, что будет потом, когда он скажет им правду и станет отверженным при жизни, как Яшен после смерти. А если... если не говорить? Как в "Орлином Гнезде"? Не врать, а просто промолчать? А если спросят? О чём? Ведь они не знают, не могут знать. Да, работал, нет, работал шофёром. И телохранителем. Да, стоял за правым плечом хозяина, да... что да? Видел. Утилизацию, смертный конвейер, как выкачивают кровь, вырезают органы, сдирают кожу, выжигают память. И не вмешался, не защитил, не помог, не отомстил. Так, кто ты после этого? А пресс-камера? И про неё промолчишь? Ведь тоже враньё. Огонь Великий, что же делать? Может... может, лучше было бы там остаться, в Коците, что тебе по делам твоим положен?
   Он лежал, зажмурившись, не замечая выползающих из-под ресниц и медленно стекающих по лицу слёз.
   - Старшая Мать, - опасливым шёпотом спросила всунувшаяся в дверь Трёпка, - чего это он?
   - Не твоего ума дело, - не оборачиваясь, ответила Нянька, озабоченно вглядываясь в его лицо. - Брысь отседова.
   Трёпка послушно исчезла.
   Нянька мягко погладила ему спутанные прилипшие ко лбу волосы, потемневшие от пота.
   - Ну чего ты, сынок, - совсем тихо заговорила она. - Дома ты, среди своих, вернулся ты, домой вернулся, к своим пришёл. Долгой дорога была, устал, умучился, зато дошёл. Наш ты, как есть наш, что там было, то прошло, было да сплыло, водой унесло...
   Слова доносились смутно, он даже не понимал их, но вслушиваться, вникать, не было сил, а они и такими, неразборчивыми, снимали боль, делали её далёкой и слабой. И подчиняясь их мягкой, но властной силе, он расслабился и вздохнул, засыпая.
   Нянька выпрямилась и покачала головой.
   - Старшая Мать, - тихо сказала стоявшая за её спиной Большуха, - а с Джаддом-то так же было.
   - То-то и оно, - кивнула Нянька. - И шрамы такие же. Через одно, видно, прошли. Молчи об этом.
   Большуха понимающе кивнула.
   - Что сам захочет, то и скажет.
   Он спал и снова во сне проходил свой путь от Коцита до тёплой печки в лесной избушке. И блаженное незнакомое чувство покоя и безопасности окутывало его тёплым мягким коконом. Временами он почти просыпался, видел склонённое над ним смутно знакомое женское лицо и успокоенно засыпал опять. Он... дома, среди своих, где всё поймут и простят...
   Потом Гаор проснулся, вернее, его разбудили. На оправку и ужин. Он машинально сквозь сон проделал всё предписанное и снова заснул. Уже без снов. Хотя... может, и снилось что-то, но он этого уже не сознавал.
   - Очунелся? - спросила, стоя над ним, Большуха.
   - Вернулся, - поправила её Нянька. - Теперь ему ещё надо всё в памяти по-доброму уложить.
   - Значит, до лета себя искать будет, - кивнула Большуха.
   - Не меньше, - согласилась Нянька. - А завтра со всеми пускай садится. И двор там метёт.
   - Ну да, силы-то нет. Ослабел.
   - Ослабнешь, как по его дороге пройдёшь, - сердито сказала Нянька. - Скажи там, чтоб не теребили его, сам пусть говорит.
   - Посидеть с ним? - предложила Большуха.
   - Можно, - после недолгого раздумья согласилась Нянька. - Только Красаву не сажай, полезет о Лутошке спрашивать, а ему рано ещё об этом.
   - Думашь и его?... - испуганно не закончила вопрос Большуха.
   - А кто знает, - вздохнула Нянька, - шли они вместях, если оба там были... вернулся-то он один.
   Их голоса доносились до него, но слов он не понимал и не хотел понимать.
   И снова Гаор проснулся уже посреди ночи и не сразу сообразил, где он, что с ним и что разбудило. Было тихо особой, ночной тишиной. Под потолком горела лампочка, а у его изголовья сидела и спала сидя женщина. "Балуша, - не сразу вспомнил он её имя, - чего она спать не идёт?" Он осторожно шевельнулся, высвобождая руки. Она сразу вздрогнула и подняла голову.
   - Проснулся никак? Чего тебе? Попить дать? - голос у неё был по-сонному хриплым.
   Гаор медленно покачал головой и стал выпутываться из одеяла.
   - А, - сообразила Балуша, - ну, давай помогу.
   - Я... сам, - попробовал он возразить.
   Но, разумеется, его не послушали, чему он, хотя щёки загорелись от стыда, даже обрадовался: бессильное тело не подчинялось, и до уборной он бы попросту не дошёл. Укладывая его обратно в постель и тщательно подтыкая одеяло под ноги и с боков, Балуша утешающе сказала:
   - А ты не стыдись. Мы вас во всяких видах видали. Вот оклемаешься, в силу войдёшь, тогда и о сраме будешь думать. А худо когда, то и сраму нету.
   Под её утешение он и заснул.
   Балуша посмотрела на его бледное осунувшееся лицо и сокрушённо покачала головой. Ну, надо же к каким сволочам попал, чтоб такого мужика и так уработать вусмерть, а завтра ему уже хоть на какую, но работу встать надо, чтоб к хозяйскому возвращению здоровым смотрелся. Посидеть с ним, или уж не надо, вроде до утра не проснётся?
   И словно услышав её сомнения, в повалушу вошла Большуха. Пощупала лоб Рыжему и распорядилась.
   - Спать ступай.
   - И то, - зевнула, пришлёпнув себе рот ладошкой, Балуша.
   Они вышли, погасив за собой свет, с чуток постояли в коридоре, слушая его дыхание и разошлись по своим повалушам.
   Смутно сквозь сон Гаор ощутил, что остался один и осторожно приоткрыл глаза. Прозрачная, словно подсвеченная чем-то темнота... Он повернул голову, слегка приподнялся на локтях... Да, окно. И из окна свет, холодный свет лунной зимней ночи. Гаор откинулся на подушку, перевёл дыхание. Сердце часто билось о рёбра. Таким слабым он был... да, тогда в госпитале, после капельниц и переливания крови... Ну и дальше что? И сам себе ответил. А ничего. Через неделю или две, или месяц, эта сволочь вернётся за ним. Старшая Мать сказала, что откупили... Нет, из "Орлиного Гнезда" не продают. И из Королевской Долины. Только если как Новенького, в пресс-камеру, как патриотический долг... Так... о чём думал? А, вот оно! Да, пока жить, чтоб не газовня, не утилизация, чтобы... дождаться своего шанса. А когда сволочь заберёт, то уже не ждать и не тянуть, а сразу, на полной скорости вмазаться во что-нибудь попрочнее, чтоб наповал, чтоб не ушёл. В машине их двое, так что децимы быть не должно, а если по-умному, то и не догадаются, что авария не случайна, хорошо, что сволочуга любит гонять, поплёвывая на правила и законы. Но... нет, врать остальным не будет. Спросят - скажет правду, а там, как они решат, убьют - так убьют. Они в своём праве.
   Гаор медленно, в три приёма повернулся набок и успокоенно закрыл глаза. Он решил, а там... ты ли к Огню, Огонь ли к тебе, а встречи не миновать. И заснул окончательно.
   Проснулся он от знакомого утреннего шума, откинул одеяло и попытался сесть. Когда в его повалушу заглянули, он уже встал и стоял возле нар, пошатываясь и готовясь сделать свой первый шаг.
   - Старшая Мать! - зашумели вокруг голоса. - Сам встал!
   - Ну, паря, давай!
   - Н-ну...!
   И под этот дружный, радостный гомон его подхватили под руки и помогли сделать эти самые трудные первые шаги.
   Гаор сам не ждал, что сможет дойти, что справится, не упадёт, не потеряет сознания, и, в конце концов, окажется за общим столом, на своём месте, перед миской с кашей, щедро политой молоком, и ложка... И ложка его, та самая, которую он тогда в первые свои дни в усадьбе пометил, выцарапав на черенке своё клеймо, пятилучевую звезду. Он ел кашу, не ощущая вкуса и не замечая катящихся по лицу слёз. Но и остальные, словно, не заметили ничего.
   К концу завтрака он проморгался и немного пришёл в себя, и хотя слова сливались в сплошной плохо различимый шум, но всё-таки понял, что ему надо идти подметать двор. И поев, Гаор пошёл в свою повалушу, медленно, то и дело присаживаясь отдохнуть, оделся, тоже в привычное, памятное по прежней жизни в Дамхаре, кое-как застелил постель, прошёл через опустевшую кухню и вышел в ослепительно белый мир, ожёгший ему лицо морозом.
   Где он взял метлу, кто и как сказал ему, куда и откуда мести, да и саму работу Гаор потом так и не смог толком вспомнить. Был только обжигающий лицо холод, пронзительное белое сияние вокруг и красный, как налитый кровью, диск солнца над забором и крышами построек. Временами всё как исчезало, но, опомнившись, он обнаруживал себя стоящим с метлой в руках. Вокруг что-то происходило, иногда он даже узнавал заговаривавших с ним и даже отвечал им, но... тоже потом ничего не мог толком вспомнить. Вдруг возник рядом закутанный черноглазый мальчишка, чем-то похожий на Гарвингжайла, каким тот был совсем давно, и стал бить его, требуя быстрой работы. А что это хозяйский бастард, Гаор вспомнил, когда вопящего мальчишку увёл за ухо Тумак. Гаор успел подумать, что зря это Тумак, ведь выпорют Тумака, и снова всё утонуло в белом ледяном сиянии.
   К собственному удивлению, он довольно быстро очухался, и уже к обеду вполне сознательно перестал скрести метлой по одному и тому же месту. И уже не вздрагивал от собачьего лая, мгновенно покрываясь противным липким потом, и даже вспомнил кличку: Полкан. А пёс всё прыгал вокруг него, тыкал носом, и Гаор радовался, что был слишком слаб и не ударил собаку, ведь убил бы, науку эту Рарг в него намертво вколотил. А сейчас вспомнил и ничего, даже...
   - Рыжий! - позвала его с крыльца распатланная девчонка.
   Гаор посмотрел на неё и тоже вспомнил. Трёпка.
   - Чего тебе?
   - Обедать иди.
   А через двор от сараев, хлевов и прочих служб торопились люди в овчинных полушубках, старых армейских и самодельных стёганых куртках. Визжал под кирзовыми армейскими сапогами и поселковыми войлочными валенками утоптанный снег. Румяные знакомые лица...
   И в кухню Гаор ввалился в этой весело гомонящей в предвкушении обеда толпе. Как все, повесил на гвоздь у двери телягу, скинул кирзачи, в общей толкотне у рукомойника ополоснул руки и сел за стол.
   - Держи, - протянули ему горячую, наполненную до краёв густой похлёбкой миску.
   - Оклемался никак? - спросила Нянька, глядя, как он ест, азартно, наравне со всеми.
   Гаор с сожалением оглядел опустевшую миску и кивнул:
   - Да, Старшая Мать.
   - Тады в гараж иди работать.
   Он молча кивнул, принимаясь за кашу.
   Да, всё правильно, его работа в гараже, ему и так дали полдня, чтобы очухался и очунелся. И нашенская, родная, да, только теперь понял по-настоящему, родная речь безбоязненно звучит вокруг, понятная и близкая. Да, он вернулся, к своим, домой, дом - не стены, а живущие в нём. И... и мир дому и всем живущим в нём. Скажи это, и тебе ответят: и тебе мир. Сколько ему не отмерит Огонь, но он будет среди своих.
   До гаража Гаор дошёл, ни разу не оступившись, справился со щеколдой с первого раза и, войдя, привычно хлопнул ладонью по выключателю у входа. Легковушка, всё та же, знакомая, мытая, чиненная, отрегулированная им. Место для фургона. Стеллажи и верстак. Всё как тогда, будто и не было этого страшного года. А ведь и, правда - вдруг сообразил он - третьего января его с Лутошкой увезли на торги, а второго он привёз Фрегора... Гаор с силой ударил кулаком по стойке стеллажа, чтобы мгновенной болью заставить себя остановиться и не вспоминать. Он же так и не помнит, что там было, после крика Корранта, что дети не при чём, что он натворил по хозяйскому приказу. Нет, не надо, не сейчас, потом, когда-нибудь, он спросит и ему расскажут, ведь... ведь если что было, ему бы уже сказали...
   Переставляя на полках банки и канистры, перекладывая инструменты, копаясь в моторе легковушки, он старательно уговаривал себя, что ничего такого, уж особенно страшного, не было.
   Ещё то и дело кружилась голова, подкатывала к горлу тошнота, дрожали при малейшем напряжении руки, но он уже понимал, что опять, в который раз, остался жив, хотя на этот раз смерть была, ну, совсем уж рядом, а если вспомнить то, виденное и пережитое ночью... Бред - не бред, но и Огненная черта, и горячий солёный Стикс, и... полупрозрачные Стиг и Кервин, и Яшен... - всё это было. И... мать, мама, она тоже была. Он видел её, разговаривал с ней. Своего имени она ему так и не назвала, а вот его... да, теперь он знает, он Горыня, Горка, Горушка... а мать он звал мамыня... Странно, ни в одном из посёлков он, чтоб так называли матерей, не слышал. Мамка да матка, ну ещё у Сторрама, он помнит: Матуха и Матуня, Маманя, Мамушка... Мамыня... что ж, ладно, теперь если его спросят о материном имени, он сможет ответить. Он - Горыня, а мать... Мамыня, не назвала она ему другого своего имени.
   Гаор выпрямился, оглядел гараж. Что ж, сделано совсем мало, но на сегодня - всё. Сил осталось только до повалуши дойти и лечь. И ждать зова на ужин он не будет. Всё, на сегодня он кончен. Медленно, преодолевая накатывающее желание лечь прямо на пол, закрыть глаза и лежать так долго-долго, он натянул сброшенную в работе куртку, надел каскетку, привычно проверив ребром ладони середину козырька, и вышел из гаража, бездумно привычными движениями выключив свет и заложив дверь щеколдой.
   Ярко-жёлтым светились окна кухни, серебряно блестел в лунном свете снег. Волоча от усталости ноги, он побрёл через двор к кухонному крыльцу. Теперь только бы до повалуши добраться. Повалиться на постель, закрыть глаза и спать. Может, повалуша именно потому так и называется, что валятся в ней...
   - Никак пошабашил уже? - встретила его в кухне Большуха. - Ну и иди, повались пока, разбужу на ужин.
   - Ага, - ответил он сразу на всё, проходя к себе.
   На остатке сил, на "окопной упёртости" он дошёл, разделся, повесил куртку и каскетку, снял и поставил сапоги, смотал портянки и рухнул поверх одеяла, мгновенно провалившись в забытьё. И последняя мысль: повалуша от повалиться...
   ...Шум весёлых спокойных голосов, запахи, от которых сразу мучительно захотелось есть... Гаор открыл глаза. Ужин?
   - Рыжий, лопать иди! - звонко позвал его из-за двери женский голос.
   - Иду, - ответил он и шёпотом скомандовал себе: - Подъём!
   То ли команда сработала, то ли за доли сна отдохнул, но встал и в кухню вошёл уже вполне бодро, сел на привычное место. Перед ним поставили миску каши, и он с наслаждением окунул лицо в горячий пахучий пар. И как всегда первые ложки в сосредоточенном молчании. Все разговоры потом, когда первый голод утолён и приближается блаженное время спокойного отдыха. И этой, всегда долгожданной доли сегодня Гаор ждал со страхом. Соврать не сможет, а сказать правду... Ну, что ты к Огню, что Огонь к тебе...
   - А здорово как на мороз завернуло.
   - Да, не упомню такого.
   - Деревья не полопаются?
   - Да нет, укрыты.
   - Ежели не спадёт, почки повымерзнут.
   - Без яблок останемся.
   Уже не спеша доели, выпили, блаженно вздыхая и отдуваясь, горячего сладкого чаю, женщины убрали со стола посуду, и Большуха выставила мужикам черепок под окурки, а то куда их в такой мороз на двор гнать, пусть уж тут смолят.
   Перед Гаором Большуха положила пачку сигарет и зажигалку. Он поблагодарил кивком и закурил. Сразу закружилась голова, но после второй затяжки в глазах прояснело.
   - А здорово тебя, паря, прижало, - пыхнул дымом Тумак. - Думали, всё, кранты.
   Гаор невесело усмехнулся.
   - Я тоже так думал.
   Он встретился с кричащим взглядом Красавы и ответил на её безмолвный вопрос.
   - Разлучили нас на торгах. До последнего парой шли. Уже цена окончательная и тут... морда гладкая влезла. Пара разбита, - Гаор глубоко затянулся и тут же выдохнул дым. - И всё.
   Его слушали молча, ни о чём не спрашивая. И он, понимая, что надо сказать самому, убеждённо, не успокаивая Красаву, а от души, сказал:
   - Повезло Лутошке.
   - Что, знаешь, куда его? - негромко спросил Чубарь.
   Гаор мотнул головой.
   - Нет, но... куда б ни попал, ему лучше.
   - А чо? - осторожно спросил Сизарь. - Так уж там тебе и солоно пришлось?
   Гаор снова усмехнулся.
   - И паёк большой, и постель мягкая, а жизнь тошная.
   Усмехнулся и Тумак.
   - Это тебе постель нажгла?
   - Да нет, - Гаор сам не ждал, что сможет так просто говорить, - это на Новый год, ну, как встретишь, так и проживёшь, вот он и... потешился, чтоб весь год таким был.
   - Так прям и ни за что?! - ахнула Цветна.
   Гаор кивнул.
   - Это у них весельем считается, по праздникам травли устраивали, ну, людей собаками травили, - и, переждав общий испуганно-возмущённый гомон, продолжил: - Это ещё ничего, а вот что всё нашенское под запретом, вот это тяжело.
   - Это... Это ж как?! - возмущённо изумились сидящие за столом.
   - Как, как?! - врезался вдруг Лузга, - А просто! Забыли, что ль, как князей нашенских, веру нашу...
   - А ну, прикуси язык, - не дала ему закончить Нянька. - Ишь, разгоготались гусями. Сволочей да нелюдей везде хватает.
   Как всегда её слово было последним и решающим. Да и поздно уже. Вместе со всеми встал из-за стола, загасив в черепке окурок, и Гаор. Всё обошлось, пока обошлось. И уже в повалуше, лёжа под одеялом, он успел подумать, что, похоже, и Лузга знает много из запретного и потаённого, так что надо будет порасспросить его в удобное время. Зачем это ему, Гаор не задумывался, просто ясное и спокойное осознание необходимого и должного.

* * *

  
   Ох, уж эти поселковые няньки. Неграмотные, малоцивилизованные, бестолковые, так и не выучившиеся чисто говорить по-дуггурски и мудрые... куда до них храмовым прорицателям. Ведь опять права оказалась. Загад не бывает богат. Как ни продумывай, как ни учитывай и ни просчитывай, а всё равно. Хоть что-нибудь да упустишь. Мелочь, пустяковину, хреновинку. Но она-то и сорвёт тебе всю продуманную и просчитанную операцию. И приложит тебя, как любят говорить наши друзья алеманы, мордой об стол. Интересно, но почему-то у алеманов именно это простое и не очень травмоопасное действие считается высшим унижением. Кто-то из внешников даже как-то рассказывал, что взяли одного алемана в работу, а он упёрся и ни в какую и ничего не действует, а пообещали мордой об стол приложить, так сразу и сломался, и раскололся, и сотрудничать стал. Правда, трёп в курилке нельзя считать абсолютно достоверным источником, но в каждом анекдоте есть здравое, а потому ценное зерно.
   Венн допил коньяк и немедленно заново наполнил рюмку. Сегодня ему очень хотелось напиться. Но и тут не везло. Странно, но почему-то не пьянеешь именно тогда, когда это допустимо, желательно и даже необходимо. Изобразить опьянение - без проблем, любую стадию и в любой форме, а когда это нужно не для работы, а тебе самому, то каждый глоток и каждая рюмка почему-то оказывают исключительно отрезвляющее действие. Ну, и не будем спорить с природой, себе же боком выйдет. Тоже Нянька любила повторять, что самому себя насиловать не нужно, коли приспичило, желающие всегда найдутся. Итак, подведём итог. Операция осуществлена, но провалена. Или провалена, но осуществлена? Перемена слов местами, в отличие от слагаемых сумму, то есть смысл меняет и весьма.
   Венн поднял рюмку заздравным жестом и сквозь неё посмотрел на своего собеседника и собутыльника - огонь в камине. Итак... итак, а почему ты решил, что операция провалена? Потому что так сказал Фрегор? Источник, мягко говоря, малонадёжный и нуждающийся в тщательной проверке. Кстати, как и любой источник. Попробуем без истерик и визга подытожить. Итак... объективные данные. По Рабскому Ведомству зарегистрирована не рекордная, но близкая к рекорду сделка. Раб номер триста двадцать один дробь ноль-ноль семнадцать шестьдесят три продан за тридцать две тысячи. Продал Фрегор Ардин, купил Ридург Коррант. Документы оформлены второго января сего года. Всё-таки Мастер - это... Мастер. Сбоя не было. Заданную программу Фрегор выполнил. Но... вот именно, но! Венн даже поморщился от воспоминания...
   ...Ясный морозный день. Морозы ударили по всей Равнине, захватив и Аргат. Он выехал встречать Фрегора, хотя уже знал по своим каналам о продаже. А если честно, то именно потому, что знал. И опять же если честно, он собирался снять с Фрегора кодировку. Всё-таки они столько лет дружили. И увидев издалека на белом заснеженном шоссе чёрную большую машину, он вполне искренне обрадовался. Вышел из своей легковушки и встал в характерной позе голосующего. Машина неожиданно плавно и бесшумно, без визга тормозов и заноса, замерла почти вплотную перед ним, распахнулась дверца, и выскочивший наружу Фрегор с ходу стиснул его в объятиях. Они радостно поорали и побили друг друга по плечам, Фрегор спросил о последних новостях и, не слушая его ответов, стал излагать свои. Как здорово съездил и как шикарно встретил Новый год без родичей и прочих сволочей. Они зашли в салон, Фрегор суетливо, то и дело отвлекаясь и перескакивая с одного на другое, достал вина, водки, бальзама и продолжил рассказ. Говорил Фрегор даже более путано, чем обычно, но он понял и похолодел. Да, этого он не предусмотрел. Да, он знал о нравах и обычаях Королевской Долины, но предполагал, что Фрегор ограничится двумя-тремя оплеухами, которые Рыжему повредить не могли, но ток и игры с кодировкой... Даже ток - пустяки, после допроса и пресс-камеры Рыжему это баловство как... ну как дождик, неприятно, но не смертельно, а вот кодировка... И он небрежно спросил.
   - А Рыжий где?
   Фрегор радостно захохотал.
   - А я его убил! И продал!
   - Как? - вполне искренне не понял он. - Продал мёртвого? Или сдал на утилизацию?
   - Да нет, - Фрегор досадливо махнул рукой. - Я взял деньги, выпустил Рыжего, и так, - Фрегор хитро подмигнул ему, - в разговоре ввёл Рыжего. И уехал. А выводной формулы не сказал! Я вообще ему про кодировку ничего не сказал! Представляешь?! Деньги у меня! А Рыжий тю-тю!
   - Понял, - согласился он.
   Он действительно понял. И представил. И задохнулся на мгновение от ожёгшей его злобы. Сорвать такую операцию! Такого прокола у него ещё не было. И виновный в этом, идиот, психованный садист, выродок, должен, обязан заплатить ему за унижение провала! И заплатит. Полной мерой...
   ...Но тогда он, разумеется, сдержался. Довёл разговор до конца, засыпал Фрегора всякими мелочами, дружески распрощался и вышел. Фрегору ехать домой, в Королевскую Долину, готовить отчёт, а ему на работу, по своим делам. И, разумеется, ни на какую встречу он не поехал, а отправился на автодром и там периода два, если не больше, гонял по самым сложным и головоломным в прямом смысле трассам, сбрасывая злобу и прочищая голову. Да, кодировку с Фрегора он не снял и снимать не будет. И дело не в мести. Просто... это неразумно. Теперь Фрегор уязвим. Любой эмоциональный стресс выбьет его из пограничного состояния в... заграничное. А попросту в сумасшествие. Явное и подлежащее лечению. И разумеется, в клинике Ригана. Откуда ещё ни один поступивший туда не выписался. Хотя у Ригана слава великого психиатра, может, именно поэтому. Предоставим Фрегора его судьбе, отдадим на волю Огня. Так говорили предки, оставляя голого и связанного соплеменника в ночной зимней степи. Захочет Огонь - осуждённый спасётся. Не захочет - будет съеден волками. Или замёрзнет. Одно из двух. И да будет так.
  
   Огромный дворец и многочисленные разнообразные службы "Орлиного Гнезда" работали единым слаженным механизмом. В котором, правда, одни винтики, колёсики и пружинки могли даже не подозревать о существовании других, но общей слаженности, размеренному тиканью и положенным звонкам это никак не мешало.
   И возвращение Фрегора, Второго Молодого, эту работу не нарушило. В гараже, к тому же, уже ждали машину трое субъектов в неприметно серых костюмах, с самыми заурядными невыразительными лицами. Фрегор самолично въехал в гараж, вышел с небольшим портфелем, небрежным, но отнюдь не пренебрежительным жестом отдал одному из "серых" ключи и убежал. Трое вошли в машину, очень быстро и сноровисто выгрузили из неё всё, сложив коробки, тюки, мешки и отдельные вещи неправильной горкой, но ничего не помяв и не сломав, и так, чтобы гора вещей не мешала выезду. Потом двое вышли, захлопнув за собой все дверцы и сели в свою машину. Мгновение тишины, и обе машины, взревев моторами, вылетели из гаража.
   И тогда приступили к работе рабы, разбирая и унося вещи. На кухни, в гардеробные, прачечные, погреба, комнаты Фрегора, мусоросборники. Всё надо проверить, уложить на место, отдать в стирку и чистку, пересчитать обломки и пустые бутылки, и доложить Старшим: что, куда, почему и зачем. Отсутствия Рыжего будто никто и не заметил. Рабская Кастелянша с двумя помощницами унесла его вещи вниз, разбирать, стирать, чинить, а Вторая Старшая с рабской кухни так же молча забрала оставшиеся буханки солдатского хлеба и пакеты с концентратами. Судя по пакетам... четыре дня Рыжий не ел. Хозяин своим кормил? Не похоже, не водилось за Вторым Молодым такого. Он никогда не мешал доедать, не пересчитывал бутылки в баре и сухарики в пакетах, не мешал воровать, но не давал. А чтоб Рыжий потихоньку лопал господское, пренебрегая своим пайком... не пойдёт Рыжий на такое: ни таскать втихаря, ни своё бросать. Да и сам он где?
   Вслух этого вопроса никто не задавал. Да и... догадаться нетрудно. И Второй Молодой им давно понятен, и характер Рыжего известен.
   Когда Голован как бы невзначай заглянул в вещевую, разбиравшая вещи Кастелянша молча показала ему перепачканные кровью нижние рубашки и кальсоны Рыжего, и Голован, всё поняв, угрюмо кивнул. Рыжего нет. Что там между ними произошло... только нет у раба шансов против хозяина. А Второй Молодой целенький, здоровенький и весёлый. Как все Ардинайлы после очередной казни. Проскользнувший вслед за Голованом Вьюнок с надеждой смотрел на него и Кастеляншу.. И они оба молча отвели от него глаза.
   А к вечеру уже все знали. Рыжего убили. Слышали: Второй Молодой сам хвастался Второму Старому, как он на Новый год натешился над Рыжим, а потом убил и продал. Правда, кто купит мёртвого, хотя... а не всё ли равно. Рыжего нет и больше не будет.
   Вьюнок лежал на кровати Рыжего, зарывшись головой в подушку, и плакал. Кастелянша молча вынимала из шкафа и тумбочки вещи Рыжего и складывала их аккуратным тючком. Повертела в руках большой конверт из плотной бумаги.
   - А это что?
   Вьюнок, всхлипывая, поднял голову.
   - К-карты, - прорыдал он.
   - И куда их? - спросила Кастелянша.
   - Давай сюда, Самому отдам, - вмешался Милок.
   Глаза у него радостно возбуждённо блестели. И даже руки дрожали от переполнявшей его злой радости.
   Кастелянша будто не услышала его, а возникший как из-под пола Голован молча забрал у неё конверт и строго поглядел на Вьюнка. И подчиняясь этому взгляду, Вьюнок слез с кровати и стал помогать Кастелянше снимать и складывать одеяло и простыни. Рыжего нет и не будет, из-за Огня не возвращаются, а остальным надо жить. Милок, обиженно надув губы, при Головане не посмел высказаться, хотя всем видно, как его аж распирает, и только позволил себе больно щёлкнуть по затылку Вьюнка, когда тот проходил мимо со стопкой постельного белья в руках. Вьюнок заставил себя будто не заметить, заработав одобрительно-сочувственный взгляд Кастелянши. Всё равно судьбу его решит Мажордом, а у того зуб на Рыжего, а Рыжего нет, так что и Мажордом, и Милок теперь на нём отыграются. Вьюнок прерывисто вздохнул от предчувствий.
   Предчувствия его не обманули.
   Сразу после общего ужина Мажордом объявил большие порки. Как обычно, вторая спальня порола третью, первая вторую, а первую самолично Мажордом и несколько его особо доверенных. Голован в их число не входил и оставался зрителем. Разложить его под плеть, Мажордом не рискнул, чувствуя, что получит отпор, хотя столкновений между ними ещё не было. Пороли многих, но ни одного с подачи Голована, и он, и все остальные знали это. Что ни у Голована, ни у тех, кто под его началом, упущений не было, да и на Новый Год всем досталось, мог бы Сам и подождать с месяцок, хозяева-то приказа о порках не давали, это уж только от Мажордома идёт. Угрюмое молчание зрителей, да стоны избиваемых... Милок попробовал злорадно хихикнуть, но все знали, что он давно не в фаворе, и потому не поддержали.
   Закончив с порками, Мажордом начал распоряжаться о перестановках и перебросках. Хотя тут уж точно лучше бы не совался. Все бригады и команды давно сработались, хозяева к лакеям и горничным привыкли и желания переменить не высказывали. Голован, незаметно для Мажордома, перемигнулся со Старшими, что, дескать, не спорьте, а работать будем по-прежнему. И вот это Мажордом заметил. И разозлился.
   - Много о себе понимаешь? - заорал он на Голована. - Думаешь, самый умный?!
   Голован усмехнулся и ответил спокойно, даже вежливо.
   - Мне хватает.
   - Да?! - возмутился Мажордом. - И всё ты всегда знаешь?!
   Тут его взгляд случайно остановился на Вьюнке, и он внезапным резким движением выдернул его из общей толпы. Вьюнок скривился от боли, но промолчал.
   - А вот его куда?! - орал Мажордом, дёргая и выкручивая руку стоически молчавшего Вьюнка. - Его на круг пора ставить, а он необученный! Не понравится господину Фрегору, и тогда что?!
   На круг?! Вьюнок даже задохнулся. Конечно, он, сколько себя помнил, столько и знал про правила, что всех родовых, как из питомника переведут в Большой Дом, обучают и отдают хозяевам, на полный круг, а там уж кому ты больше понравишься, тот и оставит при себе, или сошлют вниз навечно в дальнюю обслугу, и будешь тогда только первую спальню или охрану, или других господ услаждать, знал и покорно учился, но... Вскрикнув, он попытался вырваться.
   - Нет! Не буду!
   - Что?! - изумился Мажордом.
   И во внезапно отяжелевшей тишине радостно завопил Милок.
   - Неповиновение!
   Охнула Вербочка.
   - Будешь! - Мажордом с силой оттолкнул Вьюнка в руки Милка.
   - Ах ты сахарочек нетронутый! - загоготал Милок, обхватывая Вьюнка. - Как раз для меня тебя Рыжий сберёг!
   Вьюнок отчаянно бился в его цепких руках. Окружающие угрюмо молчали. Даже первая спальня, даже "хозяйская услада", всегда злорадно участвующая в подготовке мальцов и малявок к "большому кругу", молчала. Извиваясь, Вьюнок сумел высвободить правую руку и подсмотренным в зале от Рыжего приёмом ударил Милка напряжённо сжатыми пальцами в шею возле кадыка. Вскрикнув, Милок сразу отпустил, даже отбросил его от себя, и, падая, Вьюнок успел лягнуть его в низ живота. Видимо пришлось "по старому", потому что Милок упал, потеряв сознание. Но добить Милка Голован Вьюнку не дал, ловко перехватив за воротник рубашки.
   Стояла полная мёртвая тишина. Такого ещё не было. Чтоб малец не захотел на "большой круг" идти. Да... да испокон веков так было: под кого прикажут, под того и ляжешь. Да ещё и хвастаться этим будешь, если понравишься, если господин тебя во второй раз захочет. Тихо застонал лежавший на полу Милок. Беззвучно хватал широко раскрытым по-рыбьи ртом Мажордом. И в этой тишине очень спокойно, даже небрежно Голован, твёрдо и неотрывно глядя в глаза Старшего третьей спальни, сказал:
   - Куда его? А в третью спальню, общей прислугой.
   Попыталась что-то сказать Вербочка, но стоявшие рядом тут же ловко зажали ей рот. Еле заметно даже не кивнул, а опустил ресницы, принимая его решение, Старший третьей спальни. И не так поняв, как ощутив общее настроение, Мажордом всё-таки постарался, чтобы последнее слово осталось за ним:
   - Зверёныш, дикарь, там ему самое место!
   Голован сильным и точным толчком отбросил Вьюнка к Старшему третьей спальни, тот ловко поймал его за плечо и властным нажимом заставил встать рядом с собой.
   - Всё! - заорал Мажордом. - Все по местам, скоты! И если ещё...
   Он визжал, брызгая слюной и захлёбываясь ругательствами и угрозами, в стремительно пустевшем коридоре, пока не остался совсем один. Даже Милок постарался сбежать одним из первых.
   По-прежнему удерживая Вьюнка за плечо, Старший ввёл его в третью мужскую спальню.
   - Всё, мужики, - негромко скомандовал Старший, - В душ давайте по-быстрому, сейчас отбой будет. Тебя как, малец?
   - Вьюнок он, - ответил за него беловолосый мужчина. - Так, что ли?
   Вьюнок кивнул, глядя снизу вверх на стоявших вокруг бородатых лохматых мужчин, таких больших и широких, как... как Рыжий.
   - Давай быстро за своим, - озабоченно сказал Старший. - Держать в моей тумбочке будешь, понял?
   - Ага, Старший, - выдохнул Вьюнок.
   Началась обычная вечерняя суета. Вьюнок, как ему и велели, сбегал к Кастелянше за мочалкой, мылом и полотенцем - больше ничего ему теперь как рабской прислуге не положено - и в общей толпе пошёл в душ. Там было тесно, многим пришлось ждать в очереди, пока кабинка освободится. Но Вьюнка сразу кто-то из мужчин пустил в свою кабинку: это взрослым там вдвоём не поместиться, а малец-то... пускай. И в спальню он вернулся вместе со всеми. И даже не успев испугаться перспективе общей услады, услышал от Старшего небрежное:
   - Сегодня с Весенником ляжешь.
   - Спина к спине, понял? - строго сказал ему Весенник. - Трепыхнёшься, прибью.
   Так же ему говорил и Рыжий, и он окончательно успокоился.
  
   Новый год есть Новый год. Весёлая суматошная круговерть праздничной недели: угощаешь и поздравляешь ты, угощают и поздравляют тебя, нарядные дома и улицы, заполненные нарядными и весёлыми людьми... Все мы люди, все хотим праздника, веселья, отдыха... Как год встретишь, так его и проживёшь. И в каких бы чинах и званиях ты ни был, где бы ни работал, в праздник хочется видеть только нарядную, открытую всем сторону жизни, а не её изнанку.
   В общем и целом Нурган Ремниш был доволен прошедшим праздником. Всё намеченное - и личное, и служебное - удалось осуществить и даже без особого напряжения сил. Что значит правильно проведённая подготовительная стадия. Сама операция длится считанные периоды, иногда даже доли или мгновения, а подготовка занимает месяцы, а то и годы. И чем длительнее и продуманнее подготовка, тем скорее и успешнее операция. Теперь главное - не спешить. Всё должно быть естественно, любая спешка вызовет подозрения. Не потому что кто-то хочет навредить или помешать, а потому, что все всегда всех подозревают и любое отклонение... ладно, это входит в условия работы, как говорит в таких случаях Норн: "За это тебе деньги платят", - и весьма неплохие, и ещё куча всяких благ, льгот и привилегий, и... ладно, об этом тоже не будем.
   Нурган ещё раз просмотрел только что написанный план на сегодня, вырвал лист из бювара и сжёг в пепельнице, она же чаша для возжиганий. Так что кощунствует он или благочестиво молится... на усмотрение зрителя. Бювар новый, подаренный Норном. Норн каждый год ему такой дарит, большой, в обложке из натуральной кожи с эмблемой фирмы - тремя сплетёнными в пирамиду кольцами - в правом верхнем углу, с числом страниц по количеству дней и твёрдым пластиковым листом-подложкой, чтобы написанное не проступало на следующих листах. Брат знает его вкусы и запросы. В отличие от Нирганайна. Хотя в этом году брат-Наследник себя превзошёл: разорился на письменный настольный прибор, дорогую подделку под старину из камня, хрусталя и бронзы, сплошные щиты, мечи и прочие... аллегории.
   Нурган убедился, что ничего из написанного не проступило на следующем листе, вложил подложку, захлопнул бювар и встал из-за по-музейному чистого письменного стола. Ящики он не проверял и не запирал. Их содержимое было им давным-давно определено и регулярно обновлялось, чтобы не вызвать ничьих подозрений.
   А теперь вперёд. К трудам на благо Отечества и Рода. Да, Род выше всего, и как настоящий дуггур, он спасает Род, и плевать, что это вопреки воле и планам его отдельных членов.
   Привычно проверившись и стряхнув возможные "хвосты", Нурган столь же привычно въехал в подземный гараж для среднего персонала Дома-на-Холме, он же Тихая Контора, она же... Существовало ещё энное количество сочных и абсолютно непечатных названий, и за их употребление свой мог схлопотать выговор, а чужой обвинение в клевете или дискредитации. Но если придумаешь своё новенькое и достаточно сочное и хлёсткое, парни из отдела анекдотов могут и поделиться премией. Нурган знал нескольких вполне серьёзных и в немалых чинах, назовём их коллегами, которые подрабатывали этим и даже неплохо. Но вот Венн Арм в таком никогда замечен не был. Хотя... Венн ни в чём не замечен, ни в чём серьёзном. Именно поэтому Нурган всегда относился к его словам предельно серьёзно, поступкам внимательно, а поручениям добросовестно. Халтуры Венн не терпел и не прощал. Хотя - Нурган невольно усмехнулся, захлопывая дверцу и привычно поворачивая ключ в замке, - хотя Венн вообще никому ничего не прощает, ни действительных обид, ни вымышленных. В сложной запутанной иерархии Тихой Конторы Венн часто оказывался непосредственным начальником Нургана. Во всяком случае, именно от него Нурган получал задания и ему отчитывался. Что Венн - мастер многоходовок с распылением, Нурган слышал ещё в училище, когда некоторые разработки Венна им ставили в пример. Неудачные разработки и проваленные операции тоже, разумеется, разбирались и на лекциях, и на семинарах, и на оперативках, но там ни разу имя Венна не прозвучало. Опять же, разумеется, бывали провалы и у Венна, но виноватыми в них почему-то оказывались другие. Надо уметь!
   - Ну, и как головка? - весело приветствовал Нурган своего соседа по общему кабинету. - Бо-бо?
   - Пошёл к чёрту! - прохрипел бледный с налитыми кровью глазами Моррон.
   Обычно он ругался красочно и цветисто, но сегодня у него даже на это сил не было. Нурган ответил добродушным умеренно-цветистым - а то с похмелья не поймёт и не оценит - загибом и сел за стол. Здесь тоже как всегда: расхожая мелочёвка, чтоб не обременительно и не казаться бездельником. Сейчас сделаем вид, что работаем, через полпериода наступит время личных дел и операций.
   Моррон выпил залпом стакан бледно-синюшного противного даже на взгляд бальзама-"трезвиловки" - очередного изобретения медицинского отделения, помогает, но гадость невообразимая, бросишь пить, лишь бы "трезвиловки" не пробовать - страшно скривился, выругался и зашуршал бумагами.
   Полпериода пролетели быстро. Нурган дописал очередную справку-обоснование, вложил её в папку для докладов начальству и с удовольствием услышал мелодичное звяканье личного таймера. Моррон вздохнул с демонстративной завистью, не поднимая головы. Нурган покровительственно похлопал его по плечу и вышел.
   Коридоры, лестницы, лифты. Никто из встречных никогда ни о чём не спросит, но заметит и запомнит, и расслабляться нельзя, ибо каждый может оказаться доносчиком, некстати вспомнив, где и когда тебя видел, и на каждый шаг надо иметь обоснование.
   Но вот и нужный зал. Рутинная нудная работа - сортировка прессовиков. Кого на ликвидацию, кого обратно в камеру, кого по заявкам для индивидуального использования. Каждый год одно и то же. Старшего, понятно, обратно, там ресурс ещё очень даже не выработан. А остальные... по обстоятельствам, понятиям и соображениям.
   Нурган приветливо кивнул сидящим за столом и скромно присел на свободный угловой стул.
   - И чего прискакал? - недовольным шёпотом спросил Эльгор.
   - У тебя топтуна лишнего не будет? - ответил так же шёпотом Нурган и чуть смущённо пояснил: - Перегуляли мои.
   - Вздрючь.
   - Слишком большие премии выписываешь.
   - Лишними бывают только неприятности.
   - Тебе для общей наружки или нацелено?
   - Целевика своего надо иметь.
   - Помню, послал своего так на Новый год в Арботанг...
   - Целевиками не делятся.
   - Мои тоже в лёжку. Вся группа.
   Нурган терпеливо переждал этот вихрь советов и замечаний, озабоченно вздохнул и ушёл. Главное он увидел: среди разбросанных на столе бумаг его заявка с шифром "к исполнению". На поочерёдно подходивших к столу комиссии прессовиков, которых, не прерывая разговора, небрежным шевелением пальцев отправляли к одной из трёх дверей, он даже не посмотрел. Не его отдел, не его работа, ему и не интересно. К тому же неосторожным взглядом можно выдать личную заинтересованность, а это совсем лишнее.
   Он ещё походил, создавая необходимый временной интервал, потрепался в паре курилок, выслушал последние сплетни и анекдоты, выпил в буфете кофе с лимоном - самое оно утром после праздников - и вошёл в нужный кабинет в нужный момент, ни мгновением позже, ни долей раньше.
   Крохотный безлико казённый кабинет: пустой письменный стол, три стула, старый деревянный шкаф, пустые бесстыдно голые стены. И шарахнувшийся от него в угол молодой, почти мальчишка, голый раб. Не глядя на него, Нурган достал из стола свёрток с одеждой, а из кармана целлофановый пакетик с булочкой. Положил всё это на стол.
   - Подойди, - тихим, но не допускающим ослушания голосом позвал он раба.
   Помедлив с мгновение, не больше, раб отлепился от стены и подошёл, остановился в трёх шагах.
   - Ближе, - прежним тоном приказал Нурган.
   Глаза раба наполнились слезами, губы задрожали, но ослушаться он не посмел.
   - Да, господин, - прошептал он, стоя в шаге от Нургана.
   - Я хозяин, - по-прежнему спокойно сказал Нурган и ударил мальчишку по лицу.
   Пощёчина была несильной, но раб пошатнулся, еле устояв на ногах. Притворялся? Вряд ли, скорее от неожиданности.
   - Ешь, - Нурган взял со стола и сунул булочку в робко протянутую руку.
   - Спа... спасибо, хо...хозяин, - перемежая слова всхлипами, выдохнул раб, запихивая в рот булочку.
   "В самом деле так голоден или хочет сделать приятное хозяину?" - мысленно усмехнулся Нурган, взял свёрток с одеждой и небрежно не так бросил, как уронил на пол.
   - Одевайся, живо.
   Раб судорожно, дёргая явственно обозначенным на худой шее кадыком, заглотал булочку и стал торопливо одеваться. Трусы, майка, брюки, рубашка, носки, полуботинки. Всё старое, многократно стираное и чиненное, но целое и чистое. Губы и руки раба дрожали, он торопился, боясь вызвать недовольство хозяина, тощий мальчишка, хоть и рослый, но тонкий и гибкий, черноволосый и черноглазый. Как истинный дуггур.
   - Иди за мной, - приказал ему Нурган, открывая шкаф, который оказался входом в лифт.
   Лифт, коридор, новый лифт. Нурган шёл быстро и целеустремлённо, не оглядываясь на спешащего следом раба. Но вот и маленький гараж с тремя закреплёнными за ним и Морроном легковушками.
   - Сюда, ложись на сиденье и накройся. Чтоб тебя, - Нурган невольно усмехнулся, - не видно и не слышно было.
   - Да, хозяин, - прошептал раб, выполняя приказ.
   Нурган сел за руль, включив радиокодом воротный механизм. Да, он несамостоятелен, повторяет чужие разработки, но... Зачем мудрить, если есть готовое? Венн Арм - мастер, и повторять его хотя бы в отдельных деталях незазорно и даже поучительно. Теперь на запасную квартиру, не официальную явку и не столь же официальное "гнёздышко", пользуется он ею редко и она никак и нигде не засвечена, нет, он её не скрывает, но... сделал её никому не интересной. И потому безопасной. И почему бы ему на своей неслужебной, купленной на личные деньги, квартире не иметь личного раба, оформленного по всем правилам, с зарегистрированным в Рабском Ведомстве номером? А использование раба по усмотрению владельца. Всё чисто. И... и если получилось у Арма, то почему не получится у него? Арм интриговал, а он спасает Род. Арм был одинок, а за ним... за ним Огонь. И спешить ему некуда, не надо пороть горячку и привлекать врачей. Конечно, в медицинском отделении можно найти вполне надёжных парней, но дело-то у него родовое, даже семейное, а здесь посторонние не нужны.
   Сзади было тихо, ни стонов, ни всхлипов. Хотя стонать рабу ещё рано, ломка на "зелёнке" начинается не сразу, минимум сутки должны пройти всухую. Хорошо, что медицинское отделение такое многолюдное и можно опросить многих. Каждый скажет по чуть-чуть, такую малость, что даже не заметит оговорки или обмолвки, каждый по слову, а у тебя набралась тысяча слов, из которых можно составить вполне внятный и достаточно развёрнутый текст. Так что... уже приехали.
   В подземном маленьком гараже на четыре машины он выпустил раба и повторил приказ идти следом.
   - Да, хозяин, - тихо ответил раб.
   Однако, зашугали мальчишку качественно, или от природы такой? Да нет, вроде в детстве был бойким и весёлым, ну, да сейчас это неважно.
   Войдя в комнату, Нурган остановился и обернулся к рабу.
   - Ты когда-нибудь был домашним рабом?
   - Да, хозяин.
   Нурган удовлетворённо кивнул.
   - Значит, всё знаешь. Будешь убирать квартиру и вообще...
   - Да, хозяин.
   Раб явно ждал следующих распоряжений, но Нурган медлил. Как сказать этому тощему перепуганному мальчишке, что в его состоянии необходимо неделю, а то и больше, смотря по интенсивности процесса, лежать под капельницей, а в обязательные процедуры входят интенсивное промывание желудка, полное переливание крови, медикаментозное лечение и лошадиные дозы обезболивающего, и... И всё это возможно в стационаре с подготовленным медперсоналом, во всяком случае, так "чистят" пристрастившихся к энергину, оно же "зелёнка". Правда, Арм вычистил своего раба за неделю, но там и организм был покрепче, и "зелёнки" выпито куда меньше. И... и другого варианта всё равно нет. Придётся в открытую, он не может бросить работу ни на неделю, ни на день, а значит... значит, так.
   - Когда ты в последний раз пил "зелёнку"?
   Раб удивлённо посмотрел на него.
   - Прошу прощения, хозяин, что это?
   Нурган усмехнулся.
   - Зелёное густое питьё, вам его для работы дают.
   Раб обрадовано улыбнулся.
   - Вчера, хозяин.
   Нурган нахмурился, и раб осторожно попятился, пытаясь уйти от ожидаемого удара.
   - Стоять! - гаркнул Нурган.
   Внезапно вспыхнувшая нерассуждающая злоба помогла собраться, и он заговорил резко и уже без обиняков. Раб испуганно кивал, глядя на него блестящими от слёз глазами, и только тихо повторял:
   - Да, хозяин... Слушаюсь, хозяин...
   Отдав все необходимые распоряжения, Нурган немного успокоился.
   - И ещё. Как тебя называли... там?
   - Младшим, хозяин, - настороженно ответил раб.
   Нурган поморщился.
   - Не годится. Ладно, потом придумаю. Ты всё понял?
   - Да, хозяин, - поклонился раб.
   - Повтори, - потребовал Нурган.
   К его удивлению, раб ничего не перепутал, повторив чётко, по пунктам, все задания. Видно, Старший всё-таки не зря свой паёк ест, выдрессировал мальчишку. Но на всякий случай, он пригрозил неопределённо жутким наказанием за промахи и упущения и ушёл. И только в машине позволил себе с размаху ударить кулаком по рулю. Проклятье! И этот... это перепуганное дерьмо - его брат?! Самый младший, когда уже все уверены, что больше не будет и вдруг рождается... любимых называют Мизинчиками, а нелюбимых Последышами и Поскрёбышами. Мизинчик, мизинец, самый бесполезный из пальцев, а не отрежешь, и ни для чего не нужен, а без него урод или инвалид. Проклятье!

* * *

   Когда стемнело, пошёл снег. Ещё днём белёсое небо с ярко-красным и словно мохнатым солнцем стало затягивать тучами. Поднялся ветер. На усадебном дворе он почти не чувствовался, только с крыш посыпались облака снежной пыли.
   - Слава Огню, ты дома, - сказала Гройна, расправляя шторы на окне в кабинете.
   - Да, - ответил, не отрываясь от бумаг, Коррант. - Вот чёрт, как не вовремя. Мне завтра в рейс.
   - Отложи.
   - Придётся.
   Он швырнул карандаш и откинулся на спинку кресла. Старого, почти старинного, почти родового, увезённого им в свою новокупленную усадьбу из отцовского, вернее, дедовского дома, часть его выдела. Из-за этого кресла, в общем-то, дешёвого, сработанного прадедовым рабом-столяром, и потому почти признанного родовым, а не нажитым имуществом, разгорелась тогда нешуточная свара. И всякий раз, вспоминая о том, как его выделяли, Коррант испытывал удовольствие. В общем-то, он отстоял себя, получил почти всё, что хотел, на что он мог рассчитывать, не доводя до публичного скандала и суда. Суд, впрочем, был никому не нужен, потому и разошлись миром.
   Гройна, ещё раз поправила шторы, подошла и села на подлокотник. Кресло протестующе скрипнуло.
   - Ну же, Ридург, улыбнись, всё не так страшно. Выкрутились же.
   - Ещё не до конца, - Коррант опёрся затылком на тёплую руку Гройны и прикрыл глаза. - Ближайшие завозы пойдут в покрытие долгов, а пока Рыжий не начал ездить, мы даже на нуль не выйдем.
   Гройна кивнула и погладила Корранта по плечу.
   - И когда ты его выпустишь в рейс?
   - К сожалению, нескоро, - Коррант поёрзал затылком по руке жены. - Ты всё ещё боишься его?
   Гройна смущённо покраснела. Конечно, сейчас, рядом с мужем все страхи кажутся пустыми и смешными, а тогда...
   - Но, Ридург, он и в самом деле... как мертвец, живой мертвец. Я уже один раз видела такое, мама поехала к дяде, своему брату и взяла нас с собой, и там во дворе мы увидели его. Он подметал двор... как Рыжий. Стоял и водил метлой по одному месту. И глаза у него были такими же, и лицо... мёртвые, понимаешь? И мама сразу после обеда увезла нас, а хотела погостить. Я не знаю, о чём она говорила с дядей, но мы уехали. А потом узнали, что этот раб в ту же ночь зарезал и дядю, и его жену, и детей. Младшему и года не было. Представляешь, всю семью.
   - Сорвало крышу, - кивнул Коррант. - Бывает. Редко, но бывает. Но теперь-то...
   - Ридург, я боюсь за детей. Гирр...
   - Гирру нечего делать на заднем дворе, - сердито перебил её Коррант. - Он только мешает, лезет, куда не надо и нельзя.
   - Куконя с ним не справляется, - вздохнула Гройна.
   - Значит, должна справляться ты, - твёрдо ответил Коррант.
   Гройна вздохнула и промолчала. Нет, Гирр - чудный мальчик, она любит его и не меньше, чем Гарда и Гриданга, и девочек, это вообще святая обязанность жены - любить всех детей своего мужа, она приносила клятву в Храме перед Огнём и не собирается её нарушать, но... но с Гирром ей тяжело, тяжелее, чем со всеми остальными детьми. Нет, и Гирра ей не в чем упрекнуть, он сразу, с первого дня называет её мамой, в общем-то, послушен, все его проступки - это обычные мальчишеские шалости и проказы, но...
   - Он не злой, - задумчиво сказала она вслух, - он... требует от рабов, чтобы они были рабами, всегда и во всём. Ты понимаешь меня? Он слишком верит книгам...
   - И не хочет понять, что жизнь другая, - закончил её мысль Коррант.
   - Да, ты прав, но он ещё слишком мал, чтобы это понять.
   Коррант вздохнул.
   - Я знаю. Взрослеть не хочется, но приходится. Ладно, я поговорю с ним, - и улыбнулся, вспомнив, как вернулся из рейса и Гирр сразу кинулся к нему с криком: "Папочка, выпори их!", - сбивчиво рассказывая, что Рыжий плохо работает, а Большуха и Тумак ему попустительствуют. Да, поговорить надо.
   - Конечно, милый, - Гройна, нагнувшись, поцеловала его в макушку. - Всё будет хорошо, мой верный рыцарь и отважный паладин.
   - Раз вы так желаете, всемилостивейшая дама моего сердца и свет очей моих, - рассмеялся Коррант.
   Это была их давняя, ещё эпохи помолвки, игра в гордую королеву и её рыцаря.
   В доме тихо и спокойно, а нарастающий шуршащий снегом шум ветра за окном не страшен и только прибавляет уюта.
  
   Гаор выключил свет и лёг, уже привычно погладил бревенчатую стену, натянул на плечи одеяло и закрыл глаза.
   Ну вот, ещё день прошёл. Вроде... вроде всё хорошо. Да, ещё кружится временами голова и подкатывает тошнота, но это уже пустяки, с этим он справится, в гараже порядок, во всяком случае, хозяин ничего не сказал. Хозяин... когда во двор въехал фургон, сердце так и ухнуло. Но справился, вышел принять машину. Обошлось даже без оплеухи, хотя хозяин поинтересовался, всё ли он понял или надо по морде смазать для вразумления? Он промолчал, опустив глаза. Ведь захочет врезать и врежет. И на "кобылу" отправит на пять вступительных, чтоб уже по всем правилам. Как тогда, в ту покупку. Но обошлось. А ведь стоял у горла крик, что, дескать, делай со мной, что хочешь, хоть запори, хоть в поруб отправь и только на работу выпускай, лишь бы... смог, устоял, не упал на колени, не пополз к хозяйским сапогам. Обошлось. Обошлось ли? Ведь если не ударил, не отправил на вступительные, так что? Почему Устав нарушен? С купленным так, а с арендованным по-другому, так что, всё-таки аренда? Огонь Великий...!
   И сам себя сурово остановил: не скули! Как жить - не тебе решать, ни бастард отца, ни раб хозяина не выбирает. А вот смерть твоя... в твоей власти. Когда бы ни объявился Фрегор, как с ним рассчитаться ты решил, так что не скули, а спи, набирайся сил, чтоб руки не дрожали, а то не удержишь руль, не сможешь вывернуть, чтоб в лобовую... всё, спи, отбой!
   Который день он уже в усадьбе? Ну, те сутки, что провалялся в забытье и жару, не в счёт, а вот как встал и вышел на работу... Да, неделя без малого. Хозяин собирался снова в рейс, да из-за бурана остался. Может завтра прийти в гараж и разгон устроить... ну, как будет, так будет. "Спи!" - строго приказал он себе, хотя знал, что бесполезно, не заснёт, будет лежать с закрытыми глазами и видеть... снова и снова белый кафель пресс-камеры и чёрную воду, где тонет мешок с несчастной замученной им девчонкой. Сволочи, что вы со мной сделали, сволочи... Но и ругань не помогала, проверял уже. А не это, так Коцит, кривляющиеся лица вмёрзших в чёрный прозрачный лёд отце- и братоубийц, предателей и палачей...
   Гаор выпростал руку из-под одеяла и осторожно, будто чего-то опасаясь, коснулся кончиками пальцев шершавых брёвен стены. Он в Дамхаре, в "капитановой усадьбе", в своей повалуше, а того, уже прошлого, нет, уже нет. И не будет, больше он не дастся, нет. Он повторял это как заклинание, зная и стыдясь своего знания, что нет, не сможет, как не смог разбить себе голову о стену в той квартире, где отлёживался после пресс-камеры. Потому что вместе с ним погибнет, исчезнет без следа и папка. А Кервин и Жук пошли на смерть, спасая не его, нет, а то, что он должен написать. Но... но он не может! Он пытался и... и ничего не увидел, так, смутно просвечивает, не то, что букв, листов не разобрать, тесёмок не развязать... и что? И кому, а главное, зачем он теперь нужен? Такой? Опоганенный и бессильный? К нему, как к человеку, а он...
   Гаор судорожно, всхлипом перевёл дыхание. Плотно зажмурился, пытаясь хоть этим сдержать неудержимо накатывающие слёзы.
   Чьи-то лёгкие, пришлёпывающие по-босому шаги по коридору, еле слышно скрипнула чья-то дверь. Баба от мужика или к мужику, не к тебе, так и не твоё дело. И... и хорошо, что не к нему. Не может он ничего, бессильным стал. Хорошо хоть об этом никто не знает, хотя... они пускай, вот хозяин узнает и посчитает за больного, а там и "серый коршун" наготове. Сволочи, что же вы со мной сделали, сволочи...
   Днём он ещё как-то держался, во всяком случае, старался держаться, а вот ночью... ночью погано. Ты один на один и с болью, и с бессилием. Ничего не переделать, ничего не исправить. Встать, что ли, пойти покурить? Да нет, холодно, вон от окна как тянет, и снег по стеклу шуршит. Завтра... завтра что? Баня? Вроде бы говорили, собирались протопить. Хорошо бы конечно, год в баньке не был, попариться... вот только... "И чего дрейфишь? - с насмешливым презрением спросил он сам себя, - в бане твой позор не виден". "Браслеты", ожоги, шрамы - это всё сойдёт, а чего другого... Сам не проболтаешься, никто и не узнает, здесь никому и в голову такое не придёт, в страшном сне не привидится, сколько по посёлкам ездил, про каких сволочей управляющих не наслушался, насильники, да есть, через одного девчонок портят, совсем малолеток приходуют, но чтоб с мальцами... не слыхал, и сволочь эта, Мажордом, так и говорил, что в Дамхаре с мальчиками не умеют и даже не знают про это, так что... Может, и обойдётся.
   Гаор ещё раз погладил стену и натянул одеяло на голову. Не от холода, а прячась. Будто от своей памяти можно спрятаться или убежать. Но он жив, и надо жить. Не можешь умереть - тогда живи!
  
   Он старался жить. Работа в гараже и подмога остальным на общих работах, пахнущий мокрым деревом - ну, неужто он избавился от проклятого кафеля?! - душ, где можно и помыться, и в шайке поплескаться, еда за общим весёлым говорливым столом, нашенская родная речь, жаркая прогревающая до костей банька... В первый раз он шёл с остальными мужиками в баню, замирая от неясного и потому особо острого страха. А ну как, поглядев на него, узнают, догадаются, поймут... и что тогда? В отхожем месте топиться? Или в гараже вешаться? Или хозяину морду набить, чтобы пристрелил... хотя нет, это он децимой рискует, остальные-то ни в чём и никак не виноваты. Да и не такая уж сволочь капитан Коррант. Так что... Но обошлось. Поглядели на его шрамы, посочувствовали даже, что, дескать, солоно пришлось, а какие от чего не спросили. Парился он опять на самой нижней полке, отвык за год, просто встать во весь рост не мог: сразу голова кругом и в глазах темно. Но это-то пустяки. Обойдётся.
   Обошлось и в гараже. Получил, правда, пару оплеух за какую-то мелочь, но... но с арендованным так не обходятся, только с купленным, так что, может, и вправду... откупили его? Ох, Огонь Великий, из "Орлиного гнезда" не продают, ну, так сделай, чтоб аренда бессрочной оказалась. Ничего ему не надо, лишь бы в усадьбе остаться, сломали его, чего уж там...
   Он старался держаться. И медленно, по капельке, по крошке, прошлое отступало, уходило назад, уже не обжигало, а тупо саднило. И травяное питьё Большухи помогало: он и засыпать стал быстрее и не просыпался в холодном поту от собственного крика или стона. Совсем перестали болеть глаза и горло, и говорит нормально, а то пара слов, пустяк какой, а у него слёзы у глаз, будто... И ведь никто его ни чём не расспрашивает, то ли жалеют, то ли... не хотят слышать.
  
   И в этот день с утра всё было нормально. Хозяин накануне вернулся из очередного рейса, и Гаор после завтрака засел в гараже за работу. Что-то у него не ладилось, как-то сразу ощутилось, что один, без помощника. Он злился, ругаясь уже в голос, и сунувшуюся в гараж Трёпку шуганул от души. Она, ойкнув, исчезла, а он, сорвав злобу, вдруг понял, что именно она ему сказала. Что приехали "зелёные петлицы", у хозяина в кабинете сидят. "Зелёные петлицы" - это... это Рабское Ведомство!
   Гаор медленно, стараясь не упасть, сел на пол и несколькими вздохами перевёл дыхание. Огонь Великий! Только не это!
   Отдышавшись, он заставил себя встать и взяться за работу. Может... может, и не за ним. А за кем? Огонь Великий, что сделать, какую жертву пообещать? А толку? Тогда тоже, обещал за Жука, и что...? Нет, не хочу, нет! "Ну, не хочешь, а можешь-то что?" - остановил он сам себя. Что там, в пресс-камере, говорил Новенький? Был всем, всё делал и где оказался? И где будет? И как остальные поддержали его, что все в одну "печку" ляжем, так что...
   Мысли путались и разбегались, руки что-то делали, крутили, подвинчивали, а в душе ничего, кроме холодного страха и нелепой мольбы: "Не надо, не хочу, не надо...". Шевельнулось опять подлое: только не меня, - остатком гордости задавил, и...
   - Рыжий!
   Вздрогнув, он обернулся. В дверях гаража Милуша, в платье, на плечах наскоро накинутый платок.
   - Что? - Гаор с трудом шевельнул похолодевшими губами.
   - Тебя хозяин в кабинет требует. Велел, чтоб как есть бежал.
   Холодная волна медленно поползла от затылка по спине, слепящая белизна залила всё вокруг. И в этом сиянии, в подступающей прозрачной темноте Коцита, он пошёл через двор, как велели, как есть, не надев куртки и не ощущая холода, поднялся на крыльцо, толкнул дверь, по коридору, не заходя в кухню, даже не сняв сапоги, машинально проверив заправку, не останавливаясь и не раздумывая, открыл дверь хозяйского кабинета.
   - Рыжий здесь, хозяин.
   И услышал чужой со снисходительной ленцой голос:
   - Однако, выправка... кадровая.
   Хозяин коротко рассмеялся:
   - Ну, так за такие деньги.
   Гаор перевёл дыхание и заставил себя видеть окружающее.
   Хозяин и гость на диване, перед ними на столике поднос с бутылкой и рюмками, на госте мундир с зелёными петлицами Рабского Ведомства и майорскими погонами.
   - Разумеется, - голос майора вальяжно-безмятежен, - все формальности должны быть соблюдены. Хотя бы формально.
   - И какую конкретно формальность вы имеете в виду? - столь же безмятежно спрашивает хозяин.
   - Сортировку, - уже серьёзно отвечает майор и берёт рюмку. - Отличный коньяк.
   - Да, хочется иногда себя побаловать, - серьёзно, но с улыбкой отвечает хозяин. И вскользь как о пустяке. - И на сколько вы его вынете из хозяйства?
   - Он нужен постоянно?
   - Да, - твёрдо, даже жёстко звучит ответ.
   Майор отпивает и ставит рюмку на поднос.
   - Если так, то прямо здесь и сейчас. Вы не против?
   - Разумеется, нет, - улыбается хозяин. - Конечно, это оптимальный вариант. Раздевайся, Рыжий.
   - Да, хозяин, - обречённо ответил Гаор и приступил к выполнению приказа.
   Сортировка... Опять торги... но... но это значит, что не к Фрегору, может... нет, из "Орлиного гнезда" только в "печку", нет... не хочу, нет... Осколки мыслей, как осколки чёрного льда в Коците больно бились в голове. Но его руки сами по себе проделали всё положенное, и вот одежда сложена на полу, а он стоит голый по "вольной" стойке.
   Майор удовлетворённо кивнул и начал командовать.
   - Кругом... нагнись... смирно... кругом... руки за голову, десять приседаний... достаточно... упал-отжался... достаточно...
   Голос у майора спокойный до полного равнодушия. И подчинялся ему Гаор с такой же равнодушной исполнительностью. Сортировка... Полной первой ему всё равно не получить, так что... какую дадут, такую дадут. Так и трепыхаться нечего.
   - Ну что ж, капитан, физический функционал в норме. А остальное...
   - Будете опрашивать? - весело спросил Коррант.
   Майор негромко рассмеялся.
   - А если на практике?
   - Тоже можно. Одевайся, Рыжий.
   И опять он с автоматической бездумностью выполнил команду.
   - И по какой графе проверяем? - смеётся хозяин.
   - По самой безобидной, - со смехом отвечает майор. - То воет, то лязгает.
   И прежде, чем Гаор успел удивиться сказанному, в него полетела... связка ключей? Поймав их, он сразу узнал ключи от машины и мгновенно задохнулся от безумной надежды, что майору просто понадобился автомеханик, а всё остальное... так просто, развлекаловка господская.
   - Машину в гараж, - распорядился хозяин, - посмотришь там, сделаешь что надо.
   - Да, хозяин, машину в гараж, посмотреть и сделать что надо.
   - Ступай, - приказал хозяин.
   И уже выскакивая за дверь, Гаор услышал за спиной:
   - Думаете, этого достаточно?
   - Ему вполне.
   Ну... ну... неужели пронесло? Бегом по коридору мимо господских комнат к парадному крыльцу... машина... "коробочка" армейская, не "коршун"... сейчас мы её... стоп, внутренние ворота открыть... ага, есть... теперь за руль, ключи... и где тут воет или лязгает?... надсадно гудит, регулировка?... сейчас посмотрим... хорошо, гараж открытым бросил... теперь её сюда... ну, поехали!
   Ничего особо сложного не оказалось, так, пустяки. Здесь зачистить, тут подтянуть, а вот здесь ослабить, а здесь слить, промыть и залить нового, машина-то хорошая, за такой только пригляд нужен...
   Гаор так увлёкся, что когда сзади кто-то незнакомый спросил о причине воя, бездумно пробурчал в ответ:
   - Дерьмом заливать не нужно, тогда и выть не будет.
   Сзади засмеялись, и только тогда, узнав хозяйский голос, Гаор вынырнул из-под капота и застыл в уставной стойке, ожидая неизбежной оплеухи "за дерзость".
   Но обошлось. Хозяин небрежно махнул ему рукой, что, дескать, не тяни, заканчивай работу, и продолжил беседу с майором.
   - Разумеется, - говорил майор, рассеянно оглядывая гараж, - с таким не знаешь, что опаснее, дружба или вражда.
   - Да, - согласился хозяин, - но такой если не навредит, то уже... облагодетельствует.
   - Все они, аргатские, - вздохнул майор, - штучки столичные. Чем от них дальше, тем спокойнее.
   - Согласен.
   - Так что мой вам совет. Конечно, всё законно, всё по правилам, но уж очень... непривычно. Отвезли и продали, потом его вам прямо домой привезли, и вы откупили... начнутся пересуды, разговоры, зачем это вам? А попросту: сдавали в годовую аренду, а они взяли у вас здорового, вернули больного, да с вас же ещё и слупили... сплошь и рядом. Жулики аргатские и не такое проделывают.
   Майор говорил спокойно, равнодушно-дружеским тоном. Копаясь в моторе, Гаор не видел его, но ощущал, что говорится всё это не столько для хозяина, сколько для него. И последующие слова майора подтвердили догадку:
   - И лохмачам своим скажите, чтобы языков не распускали. А то такого наврут... ума-то нет, одни волосья.
   Хозяин рассмеялся и строго прикрикнул:
   - Долго ты ещё там?
   Гаор вынырнул из мотора и захлопнул крышку капота.
   - Готово, хозяин.
   - Ступай, ворота открой.
   - Да, хозяин, - по-армейски гаркнул Гаор, выскакивая из гаража.
   Не замечая мороза, он пробежал к воротам и откинул щеколду, распахнул створки. И еле успел отскочить из-под колёс пронёсшейся мимо него машины. Однако этот тоже... любитель погонять.
   - Рыжий! - хлестнул из гаража хозяйский зов.
   Он торопливо вернул ворота в первоначальное состояние и побежал в гараж.
   - Дверь закрой, - встретил его хозяин, стоя у стеллажей. - И сюда иди.
   Когда Гаор остановился перед ним на уставном расстоянии в почти строевой стойке, Коррант внимательно оглядел его и заговорил строго и веско:
   - Так, Рыжий. Будут спрашивать, говори, что был в аренде. Условия, плата... это всё не твоего ума дело, тебе про это и знать, и спрашивать не положено. Отвезли в Аргат, потом привезли сюда. И всё. Понял?
   - Да, хозяин, - выдохнул положенную формулу повиновения Гаор.
   - Няньке я сам ума вложу, - озабоченно сказал Коррант и вышел из гаража, бросив на прощание: - Давай работай.
   Оставшись один, Гаор перевёл дыхание и тяжело сел на пол. Всё, пронесло, пронесло беду, Огонь Великий, матери набольшие, спасибо вам... Его трясло, из глаз неудержимо текли слёзы, заливая лицо. Он не замечал их, шепча обрывки памятных с детства и усвоенных уже в рабстве молитв.
   Сколько он так просидел, давясь рыданиями... но вдруг очнулся, с силой протёр лицо ладонями и встал. Надо работать, а то и впрямь... ввалят.
   Так что? Что было, забудь, как не было? Опять? Да... да... да кто его о чём спрашивать будет? Увезли, привезли, и всё, ведь и впрямь ему большего знать и не положено. Значит...
   Обрывки мыслей беспорядочно крутились, сталкиваясь и мешая друг другу. Но он и не пытался что-либо понять. У него приказ, чёткий, недвусмысленный. Был в аренде, а что с ним там делали... стоп, а вот об этом ничего сказано не было, здесь он памяти своей хозяин. Это о хозяйских расчётах он знать ничего не может, а значит, и помнить нечего, а вот где жил, как работал... это его. Значит, что? Что забываем, а что помним?
   Когда Трёпка прибежала звать его на обед, он уже совсем успокоился, разобрался, ну, почти разобрался с прошлым, твёрдо отделив и загнав в тёмную глубину беспамятства пресс-камеру и кое-какие события новогодней ночи. И потому не шуганул, а ответил вполне дружелюбно:
   - Иду.
   И мгновенно почуяв его настроение, Трёпка не убежала, а осталась глазеть, как он убирает инструменты, вытирает руки и надевает куртку. И даже о чём-то болтала.
   На дворе мороз ощутимо щиплет щёки и губы, звонко визжит под сапогами снег, а небо неожиданно яркое, голубое, и солнце не красным, а золотистым диском.
   - Очунелся? - встретила его вопросом Большуха и, не дожидаясь его ответа, решила: - Вечером тебе травки заварю, а то напрочь сердце сорвёшь.
   Гаор молча кивнул и сел со всеми за стол.
   Разговор шёл самый житейский, о страшном госте - "зелёные петлицы" всегда страшны - не упоминали. Да и в самом-то деле, мало ли кто к хозяину приехать может, нас не коснулось, ну, так и не наше дело. Своих забот и хлопот выше маковки. А вот Орешка и пристрожить пора, вона аж руками в тятькину миску лезет, того и гляди, на себя кувыркнёт, а ты, Джадд, не лыбься, хлёбово-то с пылу с жару, обварится сынок, на тебе же и вина будет.
   И Гаор словно только сейчас разглядел сидящего на коленях у Джадда малыша и удивился. Это Орешек так вырос? Ведь... ведь год всего прошёл, тогда лежало что-то маленькое, сопело да кряхтело, а сейчас... Басёна, заметив его удивление, усмехнулась:
   - На чужих руках дети быстро растут.
   Все рассмеялись, а Красава вздохнула. И хотя и не было у Гаора перед ней вины, что мог он для Лутошки сделал, а что разлучили их на торгах, и он вернулся, а Лутошка нет... так не его была воля, и вина не его, но он невольно опустил глаза в миску.
   Этого никто тоже словно не заметил, только Большуха шлёпнула ему добавки со словами.
   - Ешь давай, а то кощеем смотришься!
   - Кем-кем? - вскинул он на неё глаза.
   - Вечером расскажу, - отмахнулась от него Большуха. - Давайте, мужики, курите по-быстрому и на работу.
   - Не балуют нас матери, - начал Тумак обычное присловье, допивая кисель и вытаскивая сигареты.
   - Ох, не балуют, - подхватили остальные.
   Джадд отдал Орешка Цветне: рано тому ещё дымом дышать, и закурил со всеми. Гаор доел добавку, и впрямь чего-то голод накатил, как скажи, он в одиночку на взвод полный окоп с укрытиями отрыл, и с наслаждением затянулся. Кощей, кощей... где-то он уже это слышал, ладно, вечером у Большухи выспросит.
  

11.02.2004 - 13.12.2004; 25.07.2011

Оценка: 7.70*12  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"