Зубачева Татьяна Николаевна : другие произведения.

Тетрадь 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.40*9  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вычитано


ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

   Сегодня Жене удавалось всё. Нет, конечно, она беспокоилась за них - за Алису и за него, но это были обычные тревоги, не мешавшие её ра­дости. Хотя, с чего радоваться? Упала температура? Да, конечно, но ведь ещё неизвестно, что там у него с глазом и с плечом. Глаз цел, но сохранилось ли зрение, и будет ли работать рука? И главное. Как жить дальше? Но она отогнала эту мысль. Будет день, будет и остальное. Ему ещё лежать и лежать. После такого жара, побоев... Пока он у неё дома, он в безопасности. А потом... там видно будет.
   Опять комната, полная треска машинок и женских голосов. Бездумная механическая работа, беспорядочный разговор обо всём и ни о чём одновременно. И Женя почувствовала, как её радость опускается куда-то вглубь, на дно души. Ей не с кем поделиться этой радостью. И не только этой, вообще любой. И горем тоже. Её тревоги и радости никому не нуж­ны. Даже Рози - её единственная не подруга, нет, конечно, приятельница - даже Рози, открывшая ей свою тайну, ни разу не спросила её о дочке. Вот и всё. И вся цена разговорам об обновлении. И если б не страх пе­ред комендатурой, разве б эта "самооборона" так легко смирилась бы с поражением? Как были белые, цветные, все эти категории и разряды, так и остались. Только вот рабов освободили. А на ней как лежало клеймо, так и лежит. Как была её Алиса "недоказанно белой", так и осталось. Даже Рози, сестре дезертира, легче. Она полноценно белая, а Женя "условно белая" и с такой дочкой... Да, открытой вражды никто себе не позволяет, но и раньше это считалось слишком вульгарным, но разве это что-то меняет? А толстушка Майра, добродушная, покладистая Майра, что ни с кем не спорит, любому рада помочь, как она бесновалась у клетки?! Что ей сделали эти бедняги?! И остальные... Да изменись что завтра, и как же они будут вымещать на своих рабах все свои добрые слова о них. А откроют Паласы, и им снова понадобятся "сексуальные маньяки", и ни одна не видела и не видит в Паласах ничего дурного.
   Женя рывком перевела каретку и вслушалась в разговор.
   О клетке уже забыли. Так, обычный трёп. Она подкинула пару реплик и перестала слушать.
   О чём же она думала? О Паласах? Да нет, Паласы тут не при чём. О себе и Алисе... Об Эркине... Хочешь, не хочешь, но надо думать о буду­щем. Но она не хочет сейчас об этом думать, это всё равно ничего не даст. Но ведь должно хоть что-нибудь измениться. Ведь так не может оставаться, она долго не выдержит. Наверное, придётся уехать, в большой город. В больших городах комендатура следит за порядком, там ника­кая "самооборона" невозможна. Но здесь какое-никакое, но жильё. И вполне приличное, и по деньгам. Стабильный заработок, возможность под­работки. А в большом городе со всем этим сложно. Ведь этот городишко не бомбили, так, попугали тревогами, а там, говорят, чуть ли не в раз­валинах живут. И с работой как будет, неизвестно. Здесь всё-таки как-то... привычней. И Алиска... Всё-таки здесь есть несколько девочек - она видела в окно - принимают её в игры, её не обижают во дворе. Правда, стало так совсем недавно, после капитуляции, когда рухнула Им­перия, и началось освобождение. Тогда многие белые срочно обзаводились приятелями из "недоказанных" и "условных". На всякий случай. Трусы! Как только выяснилось, что комендатуры в городе не будет, сразу вспом­нили старое. Будто и не изменилось ничего.
   - Джен!
   Это Рози. Не стоит её обижать.
   - Да, Рози. Я задумалась.
   - Вы слышали?
   - О чём?
   - На Мейн-стрит открыли общее кафе!
   - Как это?
   - Ну, для всех. Повесили объявление: "Мы обслуживаем всех".
   - Ну! - фыркнула Этель. - Это они комендатуре пыль в глаза пускают.
   - В принципе это разумно, - вступила Ирэн. - И комендатура доволь­на, они же всё равенства требуют, и никаких хлопот. Написали бумажку - и всё.
   - А вдруг и вправду такой зайдёт? - ужаснулась Майра. - Вы только представьте?! Им же придётся его обслужить!
   Ей ответил дружный смех.
   - Ход безошибочный! - наконец объяснила Ирэн. - На Мейн-стрит цветных не бывает, а кто и зайдёт, так они ж читать не умеют!
   - Но "самооборона" там уже толчётся.
   - Делать им больше нечего! Вы думаете, они там за порядком сле­дят? Как бы не так!
   - Ну, это понятно. Они молодые, мальчики. А на Мейн-стрит все удо­вольствия!
   - Да, это вам не Цветной квартал проверять.
   - И чего его проверять? Цветные они цветные и есть.
   - Да, пусть живут, как хотят, лишь бы к нам не лезли.
   - А говорят, у русских Цветных кварталов нет, так и живут впере­мешку.
   - У русских нет расовой гордости...
   Ну, всё это она уже знает. Дальше можно не слушать.
  
   - Ты спишь? - прозвенел рядом тонкий голосок.
   Эркин не ответил, и она отошла. Хорошо, теперь ему никто не поме­шает.
   Он лежал с закрытыми глазами, мерно ровно дыша, и дыхание уже не сушило губы. Всё тело словно ватное, любое движение непосильно, но ему и не надо шевелиться. Он распустил, расслабил мышцы и отдыхает...
   ...Так лежат после смены, чтобы успеть отдохнуть, набраться сил. В эти часы в камерах мёртвая тишина, и не из-за надзирателей, после смены тебе уже на всё плевать, просто нельзя на разговоры тратить силы. И надзиратели знают это и даже не заглядывают в камеры. А для разговоров душевая. Там, в шуме воды, а струю пускают на полную силу, там-то, сразу после смены или перед сменой, там и выливают всё накопившееся. Да и мало ли где можно ещё найти возможность потрепаться? Но отдых после смены - дело святое. Как звали того парня-трёхкровку? У него начались кошмары, и своими стонами он всех будоражил. Кудряш и Ушастый на третий день накрыли ему голову подушкой и подержали. Хорошо сделали, тот даже не задёргался. Потом аккуратно вернули подушку на место и легли спать. И всё. Никто о том парне и не вспоминал. Он и сам помнит это потому, что случилось это как раз перед той сменой. А тогда, как все, был доволен, что можно выспаться без помех. Когда Жиряга пришёл в их камеру, они уже сами просыпались и повскакали с коек бодро. Жирягу не боялись, он не вредничал по-пустому и бил звучно, но без боли. Не то, что Каракати­ца. Тот бил подло: синяка нет, так что иди на смену, а до больного места не дотронешься, а если по руке пришлось, то отнимается сразу, и всю смену одной рукой работаешь и зубами от боли скрипишь. А какой клиентке это понравится? Так что вдобавок и после смены получишь. Нет, Жиряга такой подлянки никому не устраивал. И тогда Жиряга подошёл к койке, посмот­рел на спящего мёртвым сном трёхкровку и только пробурчал что-то. Он один, его койка рядом была, и расслышал: "Успели поганцы", - но промол­чал. Если надзиратель не шумит, ему-то чего лезть. Смерть во сне - лёгкая смерть. И дальше... дальше как всегда. Его смена ночная. Жиряга их гонял по обычным маршрутам. Столовая, спортзал... они и сами всё знают, как пресс качать и суставы растягивать. Жиряга не лезет. Станет себе у дверей и смотрит на них сверху, не командует. Пристроишься от­жиматься рядом с кем хочешь и трепешься спокойно, по затылку ещё ни один надзиратель болтуна не угадал. И за едой при Жиряге вольготно. Не трепаться, конечно, но перехватить чего сверх пайка вполне возможно. Нет, когда потом Жиряга по пьянке набил морду управляющему и его выг­нали, о нём многие пожалели. Но раз Жиряга внутри, то в зале другие. И когда к вечеру их, отмытых, надушенных, уже в рабочей одежде, погнали в отстойник, их там уже ждал Хмырь. У него сразу в животе захолодело, как эту харю увидел. В отстойнике только скамья по стене, и как ты бу­дешь ждать вызова: сидя, лёжа на полу или стоя - это только надзира­тель решает. Хмырь построил их по стене и начал с таблеток. Обычный набор: одна красная, одна полосатая и жёлтый шарик. Красная - чтоб не спать, полосатая - чтоб внутри всё зудело и, кроме бабы, ничего б не хо­телось, а шарик - чтоб сил хватило. Только Хмырь обязательно подсунет ещё чего-нибудь, и ты или вырубишься посреди смены, или в такой раж войдёшь, что клиентку уже не чувствуешь. Но ему повезло. До него ещё пятеро было, когда прибежал Одноглазый отбирать на рулетку и выдернул его из строя. И таблетки он получал уже от Одноглазого, а тот таким не баловался. Хмырь заржал им вслед. Рулетка - поганое дело. В отстойни­ке, ожидая вызова, можно и потрепаться, и, если надзиратель позволит, размяться немного, ну не когда Хмырь, понятно, но всё же, в зале на обслуге тоже не так плохо: кому вина подольёшь и со стола что полу­чишь, с кем потанцуешь, а то петь прикажут, но петь он любил. А на ру­летке стой в завлекательной позе, пока твой номер не выпадет. А выпал не номер. Выбор. А выбор - это выигрыш. Любой с рулетки, а то и двое, а если захочет - всю рулетку с собой уведёт. И любая кабина, хоть самая дорогая, что вся в зеркалах и подушках, и с медвежьей шкурой во весь пол. И ещё чего захочет, всё ей будет. Музыка там, любое вино, или ещё что ей в голову взбредёт. Выбор.
   - Ты выиграла, Джен! Ты выиграла! - визжали девчонки.
   Так он впервые услышал это имя. И поднимаясь в кабины, он повто­рял про себя: "Джен, леди Джен", - но тогда ещё просто так, какая леди из этой девчонки с косичками, просто любая клиентка - леди. И кабина была обычная, стандартная. И у дежурившего в ту ночь у кабин Каракати­цы насмешливая ухмылка, и Хмырь ржал ему вслед. В чем же подлянка? Ка­ракатица сволочь, но не выдержал:
   - Повезло тебе, поганец, - и даже по спине похлопал, - на первачку попал. Да ещё и целочку.
   Он так и застыл на пороге, и влепил бы ему Каракатица по поясни­це, а после такого удара не на смену, а в лазарет, да в соседней каби­не клиентка чего-то заверещала, и надзиратель туда кинулся, а он сам зашёл в кабину, и уже там до него дошло, во что он вляпался. Клиентки в кабины идут по дальней лестнице, чтоб кабину успели подготовить. И по­ка он её готовил, на него даже таблетки перестали действовать. Первач­ка - первый раз в Паласе, такие сами не знают, чего хотят, и с ними возни выше головы, а целка - это ему на себя боль брать, и вся вина за эту боль тоже его. Как раз у него уже было такое, смены три назад, ма­маша дочку привела, совсем малявку, сказала: "для здоровья", - ну, Хмырь его и подставил. Он старался, как мог, но без боли здесь не обойдёшься, девчонка заревела, что он сделал ей больно, а Хмырю того и надо. Вле­пили ему тогда... полную пайку.
   - Пожалуйста, мисс. Вас уже ждут.
   Он повернулся на голос Каракатицы. Тот очень ловко одним движени­ем открыл дверь и включил верхний свет, пропуская вперед...
   - Вот он, мисс. Ваш выигрыш, ваш, - и мерзко из-за её плеча ух­мыльнулся, - ваш дефлоратор, мисс, - и закрыл дверь, сволочь.
   А как ему после этих слов работать? Она же и так... Он посмотрел на неё. Девчонка с косичками. Она стояла перед ним, сжимая обеими ру­ками сумочку, и смотрела на него... Ну, как с такой перепуганной рабо­тать? До неё дотронься - закричит. А Каракатица за дверью ждёт. И ни­чего, кроме досады, он тогда не чувствовал. И дёрнуло его улыбнуться ей на рулетке. А теперь что ж, перевыбора нет.
   - Здравствуй...
   Её робкий голос не прибавил ему смелости, и он молча поклонился ей. И тут она улыбнулась ему. Он понял, что надо начинать, и шагнул к ней. Мягко, очень мягко, очень осторожно потянул из её рук сумочку.
   - Миледи оказала мне честь своим выбором, и я постараюсь дока­зать, что лучшего выбора миледи сделать не могла.
   Она смотрела на него так доверчиво, что он едва не поперхнулся последними словами уставной фразы. Она же первачка, всему верит. И следующую фразу он сказал ещё положенными словами, но уже искренне.
   - Леди будет довольна. Всё будет так, как захочет леди.
   Она без сопротивления отдала ему сумочку, и он, не отводя от неё глаз - никогда не теряй контакт с клиенткой, по крайней мере, в нача­ле, - положил сумочку на стол и обнял её. Она как-то неловко, нереши­тельно подняла руки ему на плечи. Про положенный удар по лицу и поце­луй ударившей руки она явно забыла, а он почему-то не напомнил ей об этом. Хотя... его лицо рядом, вспомнит - сделает, всё равно работа уже пошла, он и без этого её не обидит. Она была ненамного ниже него, и он легко наклонился к её лицу, поцеловал, не разжимая губ,- страстный присос только испугает её. Она не ответила на поцелуй, её губы только чуть дрогнули под его губами, и он не стал настаивать. Так же он поце­ловал её в глаза и снова в уголки рта. Шевеля плечами, он передвинул её руки на основание шеи и дал им соскользнуть под воротник рубашки. У неё были узкие чуть шершавые ладони, и лежали они легко без нажима. Потом он за талию чуть-чуть приподнял её, легонько встряхнул и опустил на ковёр уже рядом с туфельками. Она вдруг рассмеялась.
   - Вот это да! - сказала она ему, - никогда не знала, что можно так разуваться.
   - В одиночку так не получится, миледи, - рискнул он поддержать шутку.
   На ней были юбка и блузка на пуговках - не самая трудна для рабо­ты одежда, но он уже прощупал под одеждой бельё, похоже нестандартное, придётся приспосабливаться на ходу. И смущало её бездействие. Ей бы пора уже расстёгивать на нём рубашку, но похоже она не забыла, а даже не знает об этом... Ладно, это не страшно. Он расстегнул молнию на юб­ке, и, гладя её бедра, сдвинул юбку вниз. Ах ты, дьявольщина, комбинация! Самое неудобное, что только можно придумать. Зачем они их только в Па­лас надевают?! Ладно, комбинацию на потом...
   - Подожди, - тихо сказала она, - юбка помнётся.
   Он опустил руки и отступил на шаг. Она хочет раздеться сама? За­чем? Она подняла с пола юбку, огляделась... А! Так она за одежду боится! Ну, это легко!
   - Я всё сделаю, леди. Леди будет довольна. Вот, - он показал в угол, - я всё повешу.
   Она послушно посмотрела на угловой стеллаж и снова повернулась к нему.
   - Леди доверится мне? - протянул он к ней руки.
   Она улыбнулась.
   - Доверится.
   И уронив юбку, шагнула к нему, сама положила руки ему на плечи. И тут он услышал невероятные, невозможные слова.
   - Я не знаю, как надо. Ты мне говори, что делать, как тебе удобнее. Хорошо?
   - Да, миледи, - машинально ответил он.
   И уронив юбку, шагнула к нему, сама положила руки ему на плечи. И тут он услышал невероятные, невозможные слова.
   - Я не знаю, как надо. Ты мне говори, что делать, как тебе удобнее. Хорошо?
   - Да, миледи, - машинально ответил он.
   Она понимает, что сказала? С каких пор клиентка думает об удобствах спальника? Так не бывает. Видно, у него изменилось лицо, по­тому что она привстала на цыпочки и поцеловала его. Тогда он впервые и ощутил этот скользящий, гладящий кожу поцелуй. Он еле успел ответить на него таким же лёгким касанием, как она отвела лицо.
   - Так что делать?
   - Расстегни мне рубашку, - в горле у него внезапно пересохло, так что голос стал хриплым и некрасивым.
   Он, в нарушение всех правил, от­кашлялся. А она уже не была испуганной. Казалось, ей это - игра. Он впервые раздевал женщину и указывал ей, что она должна делать. Стяги­вая с неё пояс с чулками, он опустился на колени, и она, чтобы не упасть, ухватилась за его волосы, дёрнула за них и тут же сказала:
   - Извини, - и погладила его по голове.
   Он стоял на коленях, прижимаясь щекой к её ногам и выпутывая её лодыжки и ступни из скользких чулок с чуть повлажневшими от пота по­дошвами, и только глухо попросил
   - Ещё.
   - Что, погладить?
   Он молчаливым кивком потёрся об неё щекой. И она погладила, взъерошила ему волосы и снова погладила. Он медленно выпрямился, соб­рал её вещи и повернулся к стеллажу. Он нарушил правило контакта, по­вернулся к клиентке спиной, но пока он не справится с лицом и голосом, работать он не сможет... ничего не сможет... это не работа, это что-то другое... и она... пусть осмотрится. Он повесил юбку и блузку, разло­жил бельё, поставил вниз туфли. Подобрал с пола, сложил и положил на пол рядом с её туфлями свою обувь, рубашку и брюки. Пора... Он медлен­но повернулся к ней. Она стояла посередине и медленно оглядывалась по сторонам. Нет, не девчонка - девушка, стройная, без складок и наплывов на боках, кожа гладкая, чуть темнее обычной, матовая, и не косички у неё, а косы. Пока он возился с одеждой, она расплела их, и тёмные вол­нистые пряди покрывают ей плечи и спину до ямочек на пояснице. Груди маленькие, округлые, точно по его пригоршне - усмехнулся он. Она по­чувствовала его взгляд, резко обернулась к нему, и её руки взметну­лись, прикрывая то ли груди, то ли лицо - он не понял, но он увидел и понял её вновь проснувшийся страх. Да, раздевание было игрой, она иг­рала, а сейчас игра другая, и она боится этой игры. "Ну, зачем, зачем ты пришла в мою смену?", - обречённо подумал он. Он стоял перед ней, зная, что она или пересилит сейчас свой страх или... позовёт надзира­теля, а там... что там будет, он знал слишком хорошо, и думать об этом не хотелось. Она медленно опустила руки. Стояла и смотрела на него. Он не стыдился своего тела, знал его красоту и заботился о ней, знал, как показать его, но сейчас просто стоял, и не сразу понял, что смотрит она только на лицо. И тогда он поднял глаза и посмотрел ей в лицо. Уз­кое из-за пышных волос с боков, матовое, без косметики, с тёмными гла­зами в пол-лица. И глаза их встретились. И он опять улыбнулся ей как там, на рулетке, своей "настоящей" улыбкой. И сам шагнул к ней, взял её за руки и прижал её ладони к своей груди.
   -Я... я боюсь, - тихо сказала она. - Это... очень больно?
   - Я постараюсь, - пообещал он, - я всё сделаю, чтобы не было.
   Она быстро коротко вздохнула, поддаваясь его объятию, и сама об­няла его за плечи и подняла к нему лицо. Он целовал её, нежно, чуть придавливая губами. Прижимал к себе и гладил по спине, запуская руки под её волосы как под накидку. Волосы у неё мягкие гибкие, они сколь­зили по его рукам. Его руки безостановочно гладили её по спине от ло­паток к пояснице и вверх, и снова вниз, и с каждым разом чуть ниже, и ещё, и ещё... Она всё крепче обнимала его, так что он ощутил твердые бугорки мозолей на её ладонях. Он поцеловал её в лоб, в корни волос и снова подумал, какие они у неё мягкие, похоже, ни лаком, ни краской ни­когда не пользовалась. А она тянулась вверх, к его лицу, и ей уже было трудно так стоять, и она охватила его за шею. И тогда он заскользил губами по её лицу, поцеловал в шею, в ямку между ключицами. И по мере того, как он опускал голову, опускалась и она, и её натянутое напря­жённое тело становилось мягким. Он поцеловал её в грудь, осторожно дотронулся губами до сосков. Она часто быстро дышала, но он медлил. Сейчас боль ещё будет сильной. И он целовал её в грудь и склонялся пе­ред ней всё ниже, и она за ним склонялась, оседала на пол. Мягким плавным движением он подвинул её, чуть-чуть повернул, чтоб край крова­ти пришёлся ей под колени и усадил её. Он вздрогнула, сжалась, но только на мгновение. Он сел рядом, и она сама потянулась к нему. Он дал ей обнять себя за шею так, чтобы у него руки были свободны. Она поцеловала его в губы, вернее, просто прижалась на мгновение своими губами к его губам и отпустила.
   - Так?
   - Так, - ответил он. - Всё так.
   Она целовала его и неумело, подражая ему, гладила его по плечам, по спине. Он чуть повернулся и, не разжимая объятий, мягко опустился на постель, увлекая её за собой. Она доверчиво последовала за ним, и он положил ее на себя.
   - Тебе не тяжело?
   - Нет.
   Ещё один невозможный вопрос, ни одна леди о таком спальника не спрашивает. Но и ни один спальник не скажет белой "нет", да ещё и не добавит "мэм" или "миледи". Но если она не леди, то он кто? И проверяя себя, он повторил:
   - Нет.
   И ничего не случилось, мир не рухнул.
   Её волосы рассыпались, опутали их. Она нетерпеливо взмахнула го­ловой, подняла руки отбросить волосы, и он, как бы продолжая её движе­ние, повернулся и уложил её рядом с собой. И когда она обняла его, стал приподниматься, очень мягко, очень медленно перемещаясь над ней. У неё испуганно расширились глаза, и он так же медленно откинулся, плавным движением разорвал объятие и встал над ней на коленях. Его ру­ки гладили её груди, живот, бёдра, но смотрел он только на её лицо. Оно опять стало мягким и доверчивым. Он мягко провёл пальцами по низу её живота и повёл ладонями по внутренней стороне бёдер. Она, поддава­ясь его нажиму, раздвигала ноги, и, наконец, он смог переступить и ока­заться точно посередине. Она приглушенно удивленно ахнула, но он уже опять вёл руками вверх к грудям, потом наклонился и поцеловал грудь, пощекотал языком соски. Она вздрагивала от этих прикосновений, и он чувствовал, что это уже иная дрожь, что тело её стало мягким и горячим и легко поддаётся его движениям. И медленно, очень медленно, очень мягко он попробовал войти в неё. Она схватилась за его плечи, потянула на себя. И опять они лицом к лицу, и совсем рядом её расширившиеся ожиданием глаза.
   - Оно? Это оно?
   - Да, - глухо ответил он.
   Сейчас она зажмётся, и начинай сначала.
   - Что? - её губы касались его уха, но он еле различил, скорее уга­дал вопрос. - Что мне делать?
   Да она что, совсем ничего не знает, что ли?! И ответил слишком резко, как не хотел.
   - Согни ноги. Ну. Ноги выше, Джен!
   Она послушалась, и он, извиняясь, торопливо говорил:
   - Запертую дверь всегда ломают. Только не опускай ноги. Сейчас... потерпи, ещё немного...
   Только не рвать, вдавливать, раздвигать. Не спешить. Она тоже старается, пытается поймать ритм. Он упирался локтями в постель, охва­тив пальцами её плечи. Так, ещё так. Он посмотрел на неё и увидел за­кушенную губу и наполняющиеся слезами глаза. Но он видел, сколько он видел таких лиц, когда пересиливают боль, чтобы не закричать, не выдать себя... Он наклонился, губами собирая солёную влагу из её глаз.
   - Спасибо, Джен, всё хорошо, теперь всё хорошо.
   - Я не Джен, - всхлипнула она.
   Он мягко высвободился и лёг рядом. Она медленно выпрямила ноги, ещё раз всхлипнула. Лежа рядом на боку, он успокаивающе погладил её, но она словно не заметила этого, лежала и смотрела в потолок, глотая слёзы. Ну что ж, он сделал своё дело, сделал, как мог. Дальше ей ре­шать. Он убрал руку, вытянулся на спине и прикрыл глаза. Что бы ни бы­ло, но эти несколько секунд, пока она будет принимать решение, эти несколько секунд - его. Всё-таки он устал. И тут тёплая ладонь уже зна­комо легла на его плечо, погладила. Он открыл глаза. Теперь она скло­нялась над ним, и её волосы легли ему на грудь и плечи. На щеках блестели две дорожки от слёз, на нижней губе ещё виднелся след зубов, но она улыбалась, мягко и очень по-доброму, и... и ни одна белая ни­когда ещё так не улыбалась ему, он даже не может названия подобрать.
   - Тяжело тебе со мной пришлось, да?
   Ещё один невозможный вопрос, и ответил он тоже по-невозможному.
   - Нет.
   - Я ведь ничего не умею, не знаю. И было совсем не больно, совсем-совсем.
   Она лгала, он ведь видел её боль, но как же он был благодарен ей за эту ложь.
   - Спасибо, Джен, - повторил он, прокатывая по гортани и нёбу это ставшее таким красивым имя.
   - Я не Джен, - повторила она.
   Он растерялся. Неужели перепутал?! Но ведь он слышал...
   - Я слышал... поздравляли... - попытался он объяснить.
   - Да, - она резким взмахом головы перебросила волосы на спину, но руку не отнимала. - Все называют меня Джен, а я Женя.
   - Джже-нния, - удивлённо повторил он странное имя.
   - Да, я... я русская.
   Русская? Империя воюет с русскими, это даже рабы знают. Русские, "условно белые", "без расовой гордости", враги цивилизации... Он при­поднялся на локтях, забыв обо всём. Так она русская? Она... она дру­гая!
   - Же-ня, - он потряс головой, сам не зная, что сказать. - Ох, Женя!
   - Что?
   Её глаза стали такими грустными, что у него перехватило дыхание. Он знал один способ утешения, и больше ничего не мог сделать. Он обнял её за плечи и притянул к себе, целуя мокрые щёки и глаза. Её губы от­ветили ему, и уже смелее она тоже гладила и обнимала его. И вдруг воп­рос, от которого его будто током тряхнуло.
   - Ой, ты прости меня, я даже не спросила. А тебя как зовут?
   Он убрал руки и откинулся на спину.
   - Я не то спросила, да? Но ведь у каждого человека есть имя.
   "У человека, а я раб!" - кричал он про себя, а губы его сами, без него уже выговаривали.
   - У раба нет имени.
   - Но как-то же тебя называют, - настаивала она.
   - По номеру.
   - Номеру? - удивилась она.
   - Да.
   Он высвободил из-под неё правую руку и показал ей питомничную та­туировку чуть выше запястья. Она задумчиво дотронулась пальцем до чёр­ных цифр.
   - И друг друга тоже по номерам?
   Он молча отвернулся.
   - Извини, - её рука всё ещё лежала на его запястье. - Я не хотела обидеть тебя. Но... но как мне тебя называть?
   И после всего, что было между ними, он не стал ей лгать. Она русская, она другая, не леди, не белая, ей... он может, хочет дове­риться, она не предаст. И как же неожиданно легко выговорилось то, что до сих пор он ни разу, никогда не произносил вслух.
   - Эркин. Меня зовут Эркин.
   - Эркин, - повторила она и прижалась к нему. - Эркин, милый.
   Он не понял, но подыграл.
   - Же-ня, ми-лий.
   - Нет, - засмеялась она. - Милый это мужчина, а женщина милая.
   - Ми-лай-а, - повторил он.
   А она весело объяснила.
   - Это по-русски. То же, что по-английски dear.
   Он кивнул и сделал то, чего он в жизни себе не позволял, зная, чем это может обернуться: поднял руку к её лицу и очень осторожно про­вёл по нему кончиками пальцев, обводя линии скул и рта.
   - Милая, - повторил он ещё раз новое слово.
   Она не обиделась на него, а засмеялась, и он легко поднялся навстречу её смеху, сел на постели напротив неё. Она смотрела на него, и улыбка ещё на губах, а глаза стали тревожными. Он улыбнулся ей. Он знал силу своей улыбки. И протянул ей руки ладонями вверх. Помедлив, она тоже села и положила свои ладони на его.
   - Ещё?
   - А... а тебе не трудно?
   Он засмеялся, замотал головой так, чтобы волосы рассыпались пря­дями.
   - С тобой нет.
   Он не лгал ей. Это и в самом деле было так. Она поверила, но, по­даваясь к нему, спросила.
   - А больно не будет?
   - Это только в первый раз больно, - объяснил он и пообещал, - я постараюсь, чтоб не было.
   - Всё равно страшно, - вздохнула она. - Только ты мне говори, что делать.
   - Скажу, - кивнул он.
   Но говорить, особо не пришлось. Она ловила его движения и подстра­ивалась под них. Он только чуть подправлял ей руки. И уже её губы скользили по его лицу и груди. И она помогла ему войти, только на мгновение, вздрогнув в ожидании боли. И, уже играя, он, обхватив её, перекатывался по широкой кровати. Она смеялась, и её волосы опутывали их, и её радость была и его радостью. Никогда с ним такого не случа­лось. Он что-то говорил ей и не слышал себя, ничего не слышал, кроме блаженного звона в ушах. А потом звон прошёл. Они лежали рядом, и он увидел её лицо и болезненно сощуренные глаза.
   - Тебе свет мешает? - сообразил он. - Выключить?
   - Да, пожалуйста, - попросила она.
   Он встал, и его шатнуло: пол раскачивался батудом. Однако, выло­жился он... как ни в жизни. Он выключил верхнюю лампу, и в сразу обру­шившейся темноте услышал её голос.
   - Ой, темно как!
   Это, конечно, ему раньше надо было сообразить и переключить на ночник. Он включил лампочку-грибок на столе, и мягкий розовый сумрак был так приятен после белого верхнего света.
   - Так хорошо?
   - Да, спасибо.
   Он сел на край кровати. Кабина уже не раскачивалась, но ощущение зыбкости ещё держалось.
   - Устал? - угадала она, - ты ложись, отдохни, - и вздохнула. - Попить бы сейчас, правда?
   - Правда, - кивнул он. - А ты закажи.
   - Чего?
   - Что хочешь, - пожал он плечами. - Воды, вина...
   Она напряжённо свела брови, о чем-то думая.
   - Но... но у меня осталась всего пятёрка. Что на нее можно заказать?
   Пять зелёненьких... он усмехнулся.
   - Два апельсина. Если очень маленькие, то три.
   - Всё равно, - вздохнула она. - Ты возьми в сумочке...
   Он молча встал и принес ей сумочку, а на её удивлённый взгляд скупо объяснил.
   - Нам запрещено это. Я могу только передать деньги и заказ.
   Она быстро закивала, завозилась. Он отвернулся. Заглядывать в су­мочки и кошельки спальнику ни под каким предлогом нельзя.
   - Вот, возьми, - она протягивала ему старенькую, в заломах, с подклеенным уголком бумажку. - Попроси два больших.
   Он молча кивнул и снова встал. Связь с кухней у углового стелла­жа. Он нажал кнопку вызова и приготовился ждать, но откликнулись сразу.
   - Сорок седьмая, слушаю.
   Он не узнал голоса, но это ничего не меняло.
   - Сорок седьмая, два больших апельсина.
   Пока говорил, его пальцы вслепую нашли картонный патрончик, ска­тали и заложили в него деньги, и сбросили патрончик в отверстие под кнопкой.
   - Сорок седьмая, принято. Ждите.
   Он обернулся к ней. Она полулежала на боку и смотрела на него. Сумочка валялась на полу.
   - Сейчас принесут, - улыбнулся он.
   И она улыбнулась в ответ. Он, уже не спрашивая разрешения, подо­шёл и забрал сумочку, положил на столик.
   И как раз в двери приоткрылось окошко, и он принял два холодных скользко-пупырчатых шара. И было так нестерпимо приятно нести их, ощу­щая, как от ладоней по телу идет волна холода.
   - Вот, - протянул он их ей.
   - Чур, мне этот, - засмеялась она, указывая на левый. - А очистить есть чем?
   - Я очищу.
   "Мне этот", - значит другой ему? И так легко и естественно это у неё получилось, что ему даже и не удивительно. Просто, иначе она не может. Её тело влажно блестело, а розовый свет притемнял кожу. И ела она... так, что смотреть на неё было приятно, без этой глупой жадности или смакования напоказ, когда раба дразнят недоступной едой. Нет, ему грех жаловаться, его угощали, не всегда, но достаточно часто. Но... но давали доесть, допить, а вот так, как она сделала, - никогда. От корок в кабине запахло свежестью. И так же пахли её руки, когда она потом перебирала его волосы и гладила ему брови, и от этой немудрёной ласки сжималось сердце. А ночь уже кончалась. Он чувствовал это. По шуму из-за стен, по себе самому, потому что чувство смены у спальника вер­нее любых часов. И наступил тот миг, когда это почувствовала и она. Они лежали, обнявшись, и в этом полусне-полуяви он ощутил, как просы­пается её тело. Она мягко потянулась, высвободила руки и отбросила во­лосы. Он ждал, хотя ждать уже было нечего.
   - Уже утро? - её дыхание щекотно коснулось его щеки.
   - Да, - глухо ответил он. - Скоро утро.
   Её губы коснулись его глаз, скул... Она целовала его мягко, мяг­че, чем ночью. Он ответил ей, но это уже не было новым началом. Она тоже чувствовала это. Он не мог, не мог разжать рук, отпустить её. И она поняла его молчаливую просьбу о помощи. Мягко высвободилась, как-то перетекла через него и встала на пол. Он лежал и смотрел, как она в розовом сумраке оглядывается, что-то отыскивает. Она уже ни о чём не спрашивала его. Зашла за ширму в дальнем углу, и он услышал шум душа. Потом вышла, на ходу заплетая косы, прошла к стеллажу с одеждой. Он встал, шагнул к ней...
   - Нет, не надо, - попросила она.
   Он понял. Вытащил свою одежду. Оделся. Он застёгивал рубашку, когда она повернулась к нему.
   - Ну вот.
   Он молчал. Он смог начать положенной фразой, а потом всё было по-другому, как не могло быть, и сейчас... он просто стоял и смотрел на неё. И вдруг она шагнула к нему и обняла, прильнула к нему. Она ут­кнулась лицом ему в плечо, и, растерянно обнимая её, он вдруг понял, что она плачет.
   Сейчас-то чего? Зачем? Зачем всё это?! Она жалась к нему, будто пыталась спрятаться от кого-то. Но он же не защитник ей! Он же ничего не может, ничего! Она оторвалась от его плеча и подняла голову. Мокрое лицо с распухшими губами и огромными глазами в тёмных кругах... Он су­дорожно сглотнул. А она целовала его и плача что-то говорила, какие-то непонятные незнакомые слова и мелькало одно, что он теперь знал: "ми­лый",- и ничего ему сейчас было не нужно, и с ужасом вдруг понял, что плачет сам. И опять она первая совладала с собой. Отодвинулась от не­го, щёлкнула замком сумочки и достала платочек, протянула ему. Он по­качал головой и вытер лицо рукавом. Ткань показалась шершавой и непри­ятной после её рук. Она быстро вытерла лицо, пригладила волосы и улыб­нулась ему.
   - Я в порядке, а ты?
   Он кивнул и попытался улыбнуться. Она потянулась к двери. Открыть должен он, но он стоял, и не было сил двинуться с места. Дверь откры­лась, и в её белом прямоугольнике возник силуэт надзирателя, он даже не сразу узнал его.
   - Доброе утро, мисс.
   От надзирательского приторно сладкого голоса у него потянуло холодом по спине.
   - Доброе утро, - ответила она.
   - Мисс, фирма надеется услышать ваш отзыв, - Каракатица расплылся в сладчайшей улыбке, - ваши претензии...
   - У меня нет претензий, - перебила она. - Всё было очень хорошо.
   Каракатица растерянно затоптался.
   - Очень приятно, мисс. Фирма счастлива, слышать такую лестную оценку наших скромных усилий. Прошу, мисс, выход сюда, мисс.
   Уходя, она оглянулась, и он нашёл силы улыбнуться ей. И только тогда сообразил, что ни разу за всю ночь не обратился к ней с положен­ным "мэм" или "миледи"...
   ...Кто-то осторожно трогал его. Эркин с усилием открыл глаза. Де­вочка. Всё та же. Что ей надо?
   - Ты лежишь и плачешь. Тебе больно?
   Он провёл рукой по лицу. Да, плакал. Девочка смотрит на него, ок­руглив синие глаза. И не розовый, а серый сумрак вокруг...
   - Тебе болит чего-то? - повторила девочка. - А то я подую тогда.
   - Нет, - разжал он губы, - ничего не болит, - и улыбнулся.
   Но улыбка не получилась: сразу острой болью дёрнуло щёку.
   - Тогда поешь. Мама велела днём поесть. Я уже ела.
   От приказа поесть никто никогда ещё не отказывался. Опираясь ле­вой рукой о постель, он попробовал приподняться и сесть. Подушка ока­залась достаточно большой, чтобы он мог полулежать, опираясь на неё спиной. Но до стула с едой, не тревожа больное плечо, не дотянешься.
   - Мама мне всё объяснила, - заторопилась девочка. - Я сейчас тебе помогу.
   Она уселась рядом на край кровати и захлопотала. Постелила ему на грудь салфетку и подала тарелку. Между двух тоненьких ломтиков хлеба совсем тонкие пластинки варёного мяса. Он взял сэндвич, откусил. Нет, что такой тоненький хорошо, а то рот больно открывать. Но управиться одной рукой и с хлебом, и с кружкой было сложно. И девочка с очень важным видом держала тарелку и кружку и подавала ему то одно, то другое. Ког­да он поел, составила посуду обратно на стул и, собираясь слезть, спросила.
   - Ещё хочешь?
   - Да, - сразу вырвалось у него.
   Девочка искоса посмотрела на него и осторожно сказала.
   - Есть суп. Хочешь?
   Он кивнул, и она радостно отправилась за супом. Его доставка ока­залась трудным и долгим делом. Сначала она очень медленно и осторожно ­донесла тарелку с супом до стула. Потом залезла опять к нему на постель, взяла тарелку и поставила ему на грудь. Супу при этом расп­лескалось немного, во всяком случае, что-то осталось. Но тарелка не круж­ка, через край не попьёшь.
   Эркин осторожно сжал и разжал правый кулак. Вроде пальцы действу­ют. Попробовал согнуть руку в локте. Где-то в плече сразу заныло, но боль вполне терпимая, а желание поесть сильнее боли. Если не шевелить плечом, то можно попробовать. Придерживая тарелку, девочка с интересом следила за его манипуляциями. С каждой ложкой боль усиливалась, и последние он доедал через силу, из верности первой заповеди раба: "еду на потом не оставляют, потом может и не быть".
   Девочка забрала у него ложку и поставила на стул тарелку, положи­ла туда салфетку, но уходить явно не собиралась. Она сидела на краю кровати, болтая ногами и разглядывая его.
   Алиса считала, что за свои труды она вполне может позволить себе поприставать. Ведь она два дня терпела, не мешала ему спать, а сей­час... сейчас её время. И совсем он не такой страшный, как ей показа­лось вначале.
   Эркин догадывался, что просто заснуть ему не дадут, но сделать ничего не мог. Привычка повиновения была слишком хорошо вбита в него, а она была слишком белой, чтобы шугануть ее по-питомничьи.
   - Я Алиса. А тебя как зовут?
   Он медлил. Но она может назвать его имя только Жене, а Женя знает. И он нехотя назвался.
   - Эркин.
   - Эр... Эри... - попыталась она повторить и рассмеялась, - Эрик, да?
   Он кивнул. Эрик - так Эрик. Не худший вариант. И попробовал сам повторить её имя.
   - Элис?
   - Нет, - замотала она головой. - Я Алиса. Меня на улице зовут Элис, по-английски. А дома я Алиса. А-ли-са.
   - Алиса, - покорно повторил он и кивнул, запоминая.
   - Ой, а лекарство. Мама велела тебе принять. Днём. Вот! - она по­дала ему пакетик. - Я сейчас тебе морса принесу.
   Она слезла с кровати и побежала на кухню. Он помял пакетик, про­щупывая таблетки. Три? Утром Женя дала ему четыре. Ну, надо так надо. Алиса уже вернулась с кружкой тёмно-розовой жидкости в белых разводах от молока. Опасаясь потревожить плечо, он зубами разорвал пакетик и вытряс прямо в рот таблетки. Алиса подала ему кружку. Морс оказался чуть кисловатым и очень приятным. Алиса забрала кружку и посмотрела на него.
   - Принести ещё?
   Эркин покачал головой. Молоко, суп, да ещё морс... Поход в уборную всё ещё слишком труден для него. Чуть не рассчитаешь и вмажешься пле­чом. А уж там хоть криком кричи, хоть падай от боли.
   - А сейчас что?
   Вопрос удивил его, он не сразу понял, о чем она спрашивает, и пе­респросил.
   - Что?
   - Что будешь делать?
   - Спать, мэм, - ответил он, сползая под одеяло.
   Это обращение обычно. Для раба любой белый - господин. Но она засмеялась этому как шутке.
   - Я не мэм, я Алиса.
   Но он уже проваливался в теплый колышущийся сумрак сна.
   Алиса посмотрела на него. Спит. Но зато она знает, как его зовут. Эрик. Смешное имя. Так никого не зовут. Но будить его нельзя. Ну и пусть. Она себе сейчас сама что-нибудь придумает. А потом он проснётся, и она ещё поболтает с ним.
   ...Он спал, знал, что спит. И он снова спускался по рабочей лест­нице Паласа к душевым и камерам. Его шатало, и пару раз пришлось хва­таться за стенку.
   - Однако, умотало тебя, - сочувственно сказал надзиратель.
   Не Каракатица, другой. Этот надзиратель только появился, и ему ещё не придумали прозвище. Приглядывались.
   - Да, сэр, - ответил он, не думая и не понимая, что говорит.
   Всё плыло и качалось. Но его тело знало, что делать, лучше него. Он содрал и сбросил в коробку обувь и в бак для грязного штаны и ру­башку. Его руки взяли из другого бака кусочек мыла, а из корзины мо­чалку. Кто-то что-то сказал ему. Он ответил и шагнул в душевую. Его оглушил гул воды и голосов. Шлёпая по мокрому полу, он брёл, отыскивая свободное место.
   - Эй, Красный, - окликнул его Живчик, - вали сюда.
   Он молча встал между ним и Угольком и резким рывком открыл воду. Тугая струя едва не сбила его с ног, он закинул голову и подставил ли­цо. Вот так. Теперь хрен кто разберёт, отчего щёки мокрые.
   - Ты чего такой смурной? - Живчик приплясывал, будто в зале на ра­зогревках. - Каракатица влепил?
   - Нет, - нехотя ответил он и добавил. - Она сказала, что претензий не имеет.
   - Это первачка-то? Я видел, как тебя дёрнули.
   - Первачка, - вздохнул он и, чтобы знали от него, всё равно не утаишь, лучше самому, пояснил. - Целка.
   - Ага, я слышал, как Хмырь радовался.
   - Первачка, целка, и без претензий? - вмешался Уголёк. - Ну, ты мастер.
   - Мастер? - он усмехнулся. - На ногах не стою, вот и всё мастерство.
   - Как же ты её уговорил, чтоб без претензий? - не отставал Уголёк.
   - Как-как! - он уже намылил голову и яростно раздирал слипшиеся от пота волосы. - Так и уговорил. Это ты нахрапом норовишь...
   - Ну, ты, краснюк...
   Уголёк не договорил, судя по звукам, ему кто-то дал по затылку. Не из любви к индейцам, понятно, или к нему лично, а молод ещё Уголёк для спора. А когда он смыл пену и протёр глаза, ни Уголька, ни Живчика уже не было. Рядом мылся трёхкровка из соседней камеры. Видно, по нему Каракатица прошёлся: не моется, а так, обтирается водой, и душ пустил еле-еле...
   ...Эркин проснулся вовремя. Ещё немного, и он бы себе устроил душ. Хочешь, не хочешь, надо вставать. Он откинул одеяло так, чтобы по­том было удобно лечь, и осторожно сел. Голова уже не кружилась, и тело, в общем-то, слушалось. Так же осторожно он встал и пошёл, стараясь не шевелить правой рукой. Он не смотрел по сторонам, не до того ему сей­час, но, уже возвращаясь, поискал взглядом девочку. Кажется, вчера, если это только ему в бреду не почудилось, он напугал её. А ему это уже совсем ни к чему.
   Но она спала. Видно, как играла, так и заснула прямо на полу у своей кровати в обнимку с каким-то тряпичным зверем. Разбудить, что ли? Пол холодный. Осторожно, боясь упасть, он подошёл и наклонился над ней.
   - Алиса. Не спи на полу, Алиса.
   Она только поёрзала щекой по морде игрушки и не ответила. Эркин беспомощно выругался вполголоса. С одной рукой ему не управиться. И если она сейчас проснётся и закричит... не хочется думать, что потом будет.
   Он опустился на корточки, передохнул и попытался подсунуть левую здоровую руку под неё. Так. А теперь... а теперь... Он поднимался, держа её на локте поперёк туловища. Конечно, она была слишком тяжела и сразу заскользила вниз, но он успел качнуться вперёд и дал ей сосколь­знуть на кровать. И, наконец, облегчённо выпрямился. Сердце бешено коло­тилось о рёбра, на лбу выступил пот. Но дело сделано. А чтоб не проснулась... Он поднял за ухо смешного зверя и положил рядом с ней. Вот так. С минуту он стоял, переводя дыхание и глядя на разметавшуюся во сне девочку, и медленно побрёл к постели. Ныло потревоженное плечо, неприятно зудела щека. Ну, щека это пустяк. Спальником ему всё равно не быть, так и красота ни к чему. А плечо хуже. Одноруким ему только поп­рошайничать.
   Эркин сел на край постели. Так, надо попробовать. Если чтоб па­дать, так не на пол. Сжал несколько раз правый кулак. Осторожно при­поднял и опустил его. Локоть работает. Как и все спальники, он хорошо знал возможности тела и пробовал двигать рукой не наугад. С каждым движением нарастала боль. Но он уже знал, что сустав цел, только от удара заплыл снаружи. Наверняка внутри синяки. Такое бывало от сильных ударов: на коже не видно, а внутри больно. Это, когда он уже упал и пытался прикрыться, ударили сапогом. Кованый армейский сапог. Целили в подмышку, выбивая сустав, но он успел прижать руку. Вот она, шишка сверху, она и мешает. И болит, стерва. Но рука цела. А болеть будет, пока не рассосётся. Это он хорошо знал.
   Эркин медленно, уже не так остерегаясь боли, как растягивая удо­вольствие, лёг и потянул на себя толстое тяжёлое одеяло. Сейчас он бу­дет спать, потом придёт Женя, потом... а не надо ему никакого потом... Придёт Женя... И тут он вдруг сообразил, что это за странный запах преследует его с утра. Это же уксус! Женя его уксусом протёрла. Эркин тихо засмеялся, не разжимая губ. В Паласе были другие запахи...
   ...Он мылся долго, пока не овладел собой, пока не загнал воспоми­нания так глубоко, чтоб и случайно не проболтаться, и оставил только то, что нужно сказать. И когда шёл в сушку, лицо его было мокрым толь­ко от воды. Сушка была забита, пришлось поработать и локтями, и коле­нями. Много народу оказалось и в промазочной. Он дал кому-то по шее, отпихнул вертевшегося под ногами мальца и цапнул с полки непочатую банку с кремом. Промазка после душа - не пустяк. Кожа должна быть мяг­кой, гладкой и упругой, зашершавеешь, зашелушишься - на первой же сор­тировке вылетишь... прямиком в Овраг. Ссоры из-за банок уже кончались, работали дружно. Ну конечно, помогая, могут тебе комок крема в рот засунуть, но это так - в шутку, как щипки на массаже. К нему протиснулся Живчик.
   - Поворачивайся.
   Он подставил спину. Втирая крем в лопатки и вдоль хребта, разми­ная ему мышцы, Живчик быстро шептал.
   - А умотан ты здорово, даже с лица спал... расскажи, как делал... А то целок навалом, как сбесились, того и гляди залетишь... Каракатица зло срывал, того из левой камеры, он рядом полоскался, так отметелил, что лазарета не миновать...
   Он выпрямился и повернулся к Живчику.
   - Хорош. Теперь ты давай, - и развернул того к себе спиной. И так же, растирая длинную мускулистую золотисто-коричневую спину, зашеп­тал. - Руками больше работай, не горячи, а расслабь. И потом, упаси те­бя от рывков, дави аккуратно и всё.
   - Полночи проваландаешься, - пробурчал Живчик.
   - А быстро да резко, себе дороже. Зато потом будешь спать, а не синяки пересчитывать.
   - Угостила хоть тебя?
   - Апельсином.
   - Это на Выборе-то?!
   - Первачка, сразу не сказала, а потом... сам знаешь. А у неё одна пятёрка.
   - Совсем голь в Палас попёрлась, даже на вино у них нет, - вздох­нул Живчик.
   Он только хмыкнул в ответ.
   - Эй, вы, двое! - новый надзиратель стоял в дверях, поигрывая ду­бинкой. - Если не натрахались, на вторую смену пойдте.
   Они отскочили друг от друга, торопливо размазывая по телу остатки крема. Проскакивая мимо надзирателя, получили дубинкой по мягкому, но не больно. По физиономии Живчика, он понял, что тот уже придумал клич­ку надзирателю, но говорить было уже некогда. Камера укладывалась на отдых. Койка придушенного пустовала, и он ещё успел подумать, что если у него начнутся кошмары, судьба будет такая же. Но пронесло. Он потом только иногда плакал во сне. Но всегда молча. А в имении и это прошло...
   ...Эркин потянулся в полусне, перекатил голову по подушке. Тепло, мягко, и есть не очень хочется. Ему повезло. Другим спальникам приш­лось куда хуже.
   Придя с работы, Женя так и нашла их спящими. И когда она подошла к нему, он только приоткрыл глаза, посмотрел на неё и снова заснул, привалившись здоровой щекой к подушке. Женя постояла, посмотрела на них... И вздохнула. Дети. Что один, что другая.
   Она устало наводила порядок. Проверила, поели ли они. Так, судя по следам, Алиса скормила суп Эркину. А лекарства? Пакетик пуст, будем надеяться, что он их принял, если только Алиска не научила его спускать таблетки в щель между кроватью и стеной. Она так удивлялась, когда Женя безошибочно вынимала их оттуда. Женя невольно рассмеялась, и её смех разбудил Алису. Та никак не могла понять, утро или вечер и почему она в кровати, но уже одетая.
   - Не уже, а ещё! - Женя поставила её на пол. - Сейчас вечер. А сколько раз я тебе говорила, чтобы ты в одежде на постель не ложилась. Ты посмотри, даже в тапочках. Это же безобразие, Алиса! Мне теперь всё это отстирывать.
   Алиса виновато хлопала ресницами и решила перевести разговор.
   - А почему ты говоришь по-английски?
   - Сегодня английский день, - сердито засмеялась Женя. - Но всё рав­но нельзя в обуви ложиться на постель.
   Эркин старательно спал.
   Об этом он не подумал, но уж очень было тяжело, и боялся, что девчонка проснётся. Будем надеяться, что она и не просыпалась.
   Женя оглянулась пару раз на подозрительное молчание у стены, но не стала развивать эту тему...
   - Сегодня хорошая погода. Сейчас поедим, и ты сможешь немного по­играть во дворе.
   - У сарая?
   - Да, у нашего сарая.
   После радостного вопля Алисы притворяться спящим было глупо. И Эркин завозился, высвобождая руки и усаживаясь.
   - Сейчас, - улыбнулась Женя. - Есть хочешь?
   Он кивнул.
   Эркин лежал и смотрел, как она кормит Алису и одевает её.
   - От сарая не уходи. Чтобы я тебя из окошка видела.
   - Ага, - кивала Алиса.
   - И помни: никому-никому.
   - Ага.
   - Иди. Как позову, сразу домой.
   - Ага.
   Женя вышла на лестницу посмотреть, как Алиса вприпрыжку бежит к сараю, и вернулась. Эркин встретил её улыбкой, правда, совсем не такой как когда-то. Раненая щека заставила его быть осторожным даже в этом.
   - Ну, как ты?
   - Хорошо. Завтра я встану.
   - Завтра ты ещё будешь лежать.
   Женя присела на кровать, протянула ему тарелку.
   - Ешь. Сейчас молоко нагреется, выпьешь.
   Посмотрела, как он осторожно, с одной стороны, жует.
   - Зубы все целы?
   Он кивнул и просяще посмотрел на неё. Она поняла.
   - Ещё, да? - и засмеялась его просветлевшему лицу. - Сейчас принесу.
   И снова Женя сидела и смотрела на него. Эркин не любил, когда следили за его едой, но её взгляд не тревожил, не заставлял заглатывать, пока не отобрали. Он мог бы съесть ещё столько же, если не больше, но просить ещё добавки не стал. Покорно подставил ладонь под таблетки. Три, как и днём. Уже без сопротивления проглотил их, и запил всё тем же горячим сладким молоком. И не серый как днём, а голубой вечерний сум­рак был вокруг. Женина ладонь легла ему на левое плечо и, быстро по­вернув голову, он прижал её подбородком. Она не отнимала руки. Шло время, а они не шевелились. А потом Женя мягко высвободилась и встала.
   - Уже поздно. Пойду Алису звать.
   Он опять лёг. Лежал и слушал, как она зовёт Алису, как хлопает нижняя дверь и звякает засов, потом шаги по лестнице, хлопает верхняя дверь, ещё замок. И голоса. Жени и Алисы.
   - Я никому-никому ничего не сказала! - гордо хвасталась Алиса.
   - Ну и молодец. Выпьешь сейчас молока и ляжешь.
   - А он пил? - подозрительно спросила Алиса.
   - Пил, - рассмеялась Женя. - Давай, не тяни время. Не поможет.
   Каждый глоток Алиса перемежала вопросами и рассказами. Но Женя была непреклонна.
   - Мам, а я знаю. Его Эрик зовут.
   - Хорошо, пей.
   - А почему он зовёт меня "мэм"? Я ведь маленькая.
   - Не знаю. Пей.
   - А у Тедди ухо оторвалось. Ты пришьёшь?
   - Пришью. Пей.
   Алиса поняла: отвертеться от молока не удастся, и смирилась.
   Женя уложила дочку, убрала со стола. Накатывался вечер. Большой трудный вечер. Она подошла к нему. Спит? Эркин не спал и сразу повернулся к ней.
   - Я завтра на весь день уйду. Двойная смена, - он понимающе кив­нул. - Я пока приготовлю всё на завтра, ты подремли. А потом я тебе все новости расскажу. Хорошо?
   - Хорошо.
   Эркин лежал, закинув здоровую руку за голову, и слушал. Звяканье посуды, лёгкие то приближающиеся, то удаляющиеся шаги, шелесты и постукивания, её короткие возгласы, когда ей что-то не удавалось... Полусон-полуявь покачивал его усыпляющим ритмом, столько покоя и безо­пасности было в этих шорохах.
   Женя бросила последний взгляд на плиту: пусть тихо остывает. На завтра должно хватить, а послезавтра... послезавтра у неё только кон­тора, это уже не страшно. Она осмотрела его вещи. Ну что ж, всё высох­ло. Можно заняться починкой. Придирчиво осмотрела швы. Нет, всё-таки он молодец, следил за собой, никаких насекомых. И вода была без них, и на одежде следов нет. А чинить здесь... начать и кончить. На рубашке ни одной пуговицы, воротник наполовину оторван, выдран рукав, ну, это всё потом...
   Она вернулась в комнату и от порога увидела его глаза и такую... непривычную улыбку половиной лица. И, бросив рубашку на стол, присела на край кровати.
   - Ну вот. В городе тихо. Вас никто не ищет. Из комендатуры никого не прислали, видно, и не узнали про вас, - он только молча кивал. - Да, я тебе не говорила, мне самой только сегодня всё рассказали, - она засмеялась, и он приготовил улыбку, - так вот, в ту ночь кто-то клетку раскурочил. Выломал замок, сорвал дверь с петель. Словом, ее уже не используешь.
   Он только хмыкнул в ответ и, помедлив, спросил.
   - И кто?
   - Никто не знает, - пожала она плечами. - Но, говорят, силач пора­ботал. Или их несколько было.
   Женя по-детски хихикнула, и он тогда засмеялся. Потом Эркин осто­рожно спросил.
   - Комендатуры тут нет?
   - Нет, - вздохнула Женя. - Джексонвилль маленький город. Комендату­ра в Гатрингсе. Знаешь Гатрингс?
   - Нет, - его голос прозвучал глухо. - Мы не дошли до него. Встреч­ные сказали, что там нет работы, и мы разошлись по округе. Думали, в маленьких городках будет легче.
   - Мы? - переспросила Женя.
   - Да, нас было много. Мы не знали друг друга. Почти не знали, - поправился он. - Из имений, с заводов, из резерваций. Только, - он угрю­мо скривил губы, - только из Паласов никого не было.
   - Никого? - удивилась Женя. - Почему?
   - Их всех убили, - он помолчал и угрюмо закончил. - Спальников убивали все.
   - А... а как же ты?... - она не договорила.
   - Как я уцелел? - сразу понял он и улыбнулся. - А просто. Меня про­дали в имение, а там скотником, на скотной работал, и освобождался от­туда. А ушёл один. Никто не знал, что я... в толпе не знали. И меня не нашли, ни они, ни русские... И сюда я пришёл один...
   Его голос звучал всё тише, и он уже словно сам с собой разговари­вал. И вдруг резко приподнялся, и Женю поразило его внезапно поблед­невшее, ставшее бледно-жёлтым лицо с угольно-чёрными синяками.
   - Женя!
   - Что? Что, милый? - испугалась она.
   - Женя! Я ведь мог и не дойти! Я же не знал, не знал, что ты здесь!
   - Но ты же дошёл, - улыбнулась Женя. - Успокойся.
   Она мягким нажимом на плечо уложила его. Он всё ещё смотрел на неё расширившимися глазами, но кожа на здоровой щеке уже темнела.
   - Уже поздно, да?
   - Да, - кивнула она. - Пора спать.
   Он опустил веки. Женя поправила ему одеяло и встала.
   Эркин лежал, закрыв глаза, но не спал. Слушал, как Женя укладыва­ется спать. Сквозь веки ощутил наступившую темноту. Звуки босых шагов, укладывающегося тела и натягиваемого одеяла. И тишина. Только сонное дыхание. Значит, комендатуры нет, вот почему эта сволочь здесь так гу­ляет. Как же ему здесь жить? На что жить? Уйти? Куда? И зачем? Где ко­мендатура, там патрули, а если опознают, тогда что? Нет, уйти он не может. На что жить? Плечо б зажило, а там... он любую работу возьмёт. Он сможет, всё сможет... Смог же тогда...
   ...Те дни в имении слились в один изматывающий день. Он знал од­но: не упасть, упавшего добивают. Утром вставал, таскал воду, поил, засыпал корм, доил, убирал, шёл в рабскую кухню, что-то ел, возвра­щался в скотную, снова таскал, убирал, чистил, засыпал, доил, мыл, засыпал, поил, чистил, таскал, шёл в рабскую кухню, что-то ел и снова шёл в скотную... И всё время боль, страшная раздирающая боль... И всё время хриплый ненавидящий голос Зибо. Надзирателей он и не слышал, только Зибо. И повиновался этому голосу как надзирательскому. Только молча, без положенного "да, сэр". Ему что-то говорили, он молчал. И в рабской кухне он молчал и только молча бил того, кто уж слишком на­хально подсовывался к нему. Тогда его и прозвали Угрюмым. Угрюмый, Morose, Мэроуз. Угрюмый так Угрюмый. Он не спорил. А потом горячка и боль кончились, и тупое оцепенение заглотало его, только одно помнил: не упасть, упавшего добивают. Он смог. Устоял. И в рабской кухне ему уже никто не заступал дороги. И он стал различать мир вокруг себя. А в тот день он полез наверх сбросить сенные брикеты. Зибо внизу принимал их и укладывал поближе к выходу. Брикеты были тяжёлыми, и проволока перетяжек резала пальцы. На шестом брикете Зибо крикнул, что хватит. Он выпрямился и увидел в слуховое окно небо и вершины деревьев, и вдохнул сенный воздух, сладкий и горький сразу. Зибо звал его, а он стоял и дышал этим воздухом. Потом подошёл к краю помоста и заглянул вниз, в перекошенное яростью лицо Зибо. Ему стало смешно. Чего он столько терпел от этого...? Он присел на корточки и посмотрел прямо в глаза Зибо.
   - Слушай ты, старик, - Зибо замолчал, будто подавился своей ру­ганью. - Что я от хозяев терплю, от тебя не буду. Понял? А ругаться я и сам умею, - и выстрелил длинной питомничной фразой.
   Он спрыгнул вниз, готовый к драке. Но Зибо не стал драться. И ру­гаться перестал. Вдвоём они молча переложили брикеты. И потянулась обычная дневная работа. Только Зибо молчал. Вечером в рабскую кухню он шёл как всегда, сзади Зибо. Он не хотел задираться, а молчание Зибо его устраивало. И он назвал Зибо стариком, это не оскорбление, это ху­же... раб не стареет, старый раб не нужен, ему одна дорога - на Пустырь, нет страшней угрозы и хуже участи. А уже потом, обихаживая на ночь коров, он зацепился за торчащую из брикета проволоку и разорвал рубашку. Зибо только покосился на него, но когда вернулись в свой за­куток, молча кинул ему мешочек, что хранил под своим изголовьем. Он поймал его на лету и, уже догадываясь о содержимом, раскрыл. Да, вся­кая нужная мелочовка. И тряпка с вколотой в неё иголкой и намотанными на уголки тряпки нитками. Он достал тряпку, затянул завязки. Зибо сто­ял к нему спиной, и он молча бросил мешочек ему на нары. В закутке у них никакого света не было, только от стойл, когда дверь открыта, и он ушёл в молочную. Включил маленькую лампочку у стола с удойными книгами, снял рубашку и принялся за работу. В молочной было холодно, но зато отсюда свет не виден. Они и в питомнике, а при нужде и в Паласе втиха­ря чинились по мелочи. Одежда - хозяйская, и за порчу могло сильно влететь. Так что шить он умел. Но порезанные пальцы плохо слушались, и дело шло медленно. Он уже заканчивал работу, когда за спиной открылась дверь. Если надзиратель, то всё. Пузырчатка ему обеспечена. Он медлен­но обернулся и увидел Зибо. За иголку свою испугался, что ли? Зибо стоял и молчал, и он молча вернулся к шитью. Затянул последний стежок, оборвал нитку, вколол иголку в тряпку и встал. Зибо стоял уже рядом, и, повернувшись, он оказался с ним лицом к лицу. Он стоял и смотрел ему прямо в лицо и видел, как у Зибо дёргалось лицо, дрожали губы, будто хотел и не мог сказать.
   - Ты раб? - наконец выговорил Зибо.
   - Раб, - кивнул он.
   - Клейма... клейма где?
   - Клейма? Зачем? - он не понял сначала, но тут же сообразил, что его всё ещё принимают за отработочного, вот дураки, знают же, что он спальник, спальники отработочными не бывают, все питомничные, все рабы по рождению.- Я раб, питомничный. Зачем мне клейма?
   - Так, так ты с рождения раб?
   - Да, - пожал он плечами. - Так что?
   - Так, так ведь... - Зибо торопился, путался в словах. - Я не пом­ню... нет, была одна! Красная... ты в неё пошёл... была... индеанка... привозили...
   - Нет! - крикнул он. - Я питомничный!
   - Так её, верно, из питомника и привезли, а я-то... - Зибо неуклю­же затоптался, и он вдруг с ужасом увидел, что Зибо плачет. - По зако­ну... положено... десятого... тебя выбрали, а ты в неё пошёл, а тебя, тебя нашли... десятого... а я-то, я-то уж думал...
   Зибо врал, самому себе врал, он же видел это, понимал и ничего, ничего не сказал старику. Спорить без толку, когда раб самому себе врёт и сам же верит этому.
   - Сын, сынок...
   Зибо потянулся обнять его, и он отшатнулся. За это всегда били и отправляли в Джи-Палас, для джентльменов. Зибо опустил руки и беспо­мощно стоял перед ним. И плакал. Он молча сунул Зибо в руку тряпку с иголкой и ушёл в их закуток. Зибо пришёл позже, и он слышал, как Зибо подошёл к его нарам и стоял над ним, тихо всхлипывая. Он весь напрягся в ожидании. Если только дотронется - бить сразу. Но Зибо отошёл и лёг. И тогда он позволил себе заснуть...
   ...Эркин проснулся толчком от знакомого чувства опасности и не сразу понял, что его разбудило. Вокруг была та ночная тишина, к кото­рой он уже начал привыкать, мягкая нестрашная темнота. И не болит у него ничего, ну чуть зудят заживающие синяки. Что это было? Что? И вдруг понял. На улице. Вот оно! Молодые пьяные голоса орали "Белую гордость". Это ни с чем не спутаешь. Сколько он жил, под этот марш де­лались самые подлые, самые гнусные... Он сжал кулаки. Под него их сор­тировали в питомнике, по его сигналу начинали работать рабские торги. И волокли его в клетку под этот распев. Кого они там сейчас? А если... если узнали о нём, идут сюда? Страх туманил голову. Бежать, скрыться... Лежи - одёрнул он себя. Ты и шага не сделаешь, свалишься. Или пристукнут. И куда скроешься? Голоса удалялись, и он перевёл дыха­ние. Пронесло, на этот раз пронесло. Медленно распустил сведённые в комок мышцы. И не так уж много этих крикунов было. Это с перепугу по­казалось, что много. Ладно. Ещё день, ну два, и он встанет. Рабу боль­ше трёх дней на болезнь не дают. Три дня... да, вроде, три он как раз и отлежал. Кости есть, шкура цела, что ещё? Плечо? Разработает. И глаз... Будет видеть и ладно. Не выбили - уже хорошо.
   Эркин медленно потянулся, пробуя суставы, осторожно повернулся на левый бок. Но привычка лежать только на спине - ещё в питомнике вбива­ли - была сильнее. В постели на боку - это когда работаешь. Но тело слушается, это главное, и он снова вытянулся, довольный, и уже забыв про разбудившие его голоса.
  
   Женя уходила на целый день, и потому утро выдалось вдвойне хло­потливым. Накормив Алису и Эркина, она ещё раз повторила им все нака­зы, особо Эркину, чтобы не вставал.
   - Сердце после жара сорвать легче лёгкого, - внушала она.
   Он молча серьёзно смотрел на нее и кивал.
   - Алиса, на улицу без меня ни ногой. Дома играй.
   - Ага, - вздохнула Алиса.
   - Эркин, - и уже по-английски, - присмотри за ней, ладно? - и по-русски, - будь послушной девочкой, и мама тебе кое-что принесёт.
   И, чмокнув на прощание обоих, убежала.
   Двойная смена - это контора, пробежка по магазинам, ещё одна кон­тора и возвращение домой уже ночью на подгибающихся от усталости ногах и с гудящей от голосов и треска машинок головой. А завтра снова с ут­ра. Но вторая работа давала возможность перекрутиться и даже побало­вать Алису. Благо, там платили сдельно и каждый раз. Как всегда, в та­кой день Женя с утра заводила себя. Чтобы на весь день хватило.
   И сегодня она быстро и чётко печатала, обсуждая появление в мага­зине старого Саймона консервов с Русской Территории. Кто бы мог поду­мать, что старый Саймон, этот рьяный поборник Чистоты-Расы-Во-Всём, первым заключит контракт с русскими, у которых, как всем известно, нет Расовой Гордости?! Но Саймон ради выгоды негра публично поцелует. Что тоже всем известно. Консервы мясные и, говорят, неплохие.
   - Но слишком жирные! - заявила Этель.
   - Жир тоже можно использовать! - возразила Ирэн. - Рациональность везде нужна.
   - И потом, - затараторила Майра, - русские распустили рабов, пусть теперь нас и кормят.
   Все с ней согласились.
   Самооборона вчера перепилась и всю ночь шаталась по городу с песнями. Но песнями и ограничились, а на песни, говорят, комендатура не реагирует, и хоть так "Белую гордость" послу­шать. Общее кафе теперь самое модное место, а Крюгер открывает в своем ресторане Русский зал. Ну конечно, первый страх прошёл, комендатура не мешает жить, приходится подстраиваться.
   - Джен, сходим к Крюгеру?
   - Слишком дорого, Рози, - весело ответила Женя.
   Она всегда о своей бедности говорила весело. Чтоб не думали, что она просит помощи.
   - Ну конечно, - засмеялась Этель, - русскую кухню вы и сами знаете, ведь так, Джен?
   - Конечно, - поддержала Майра.
   - А в цветочном Эйбрунса появились махровые гвоздики.
   - Настоящие махровые?
   - Да, прямо шар на стебельке.
   - И стоят, конечно, целое состояние.
   - Но красивы, ах, как красивы.
   Трескотня голосов и машинок преследовала Женю и в её стремитель­ном беге за покупками. Слава богу, война кончилась, очередей стало за­метно меньше, а денег ей всё равно никогда не хватало. И налетев на доктора Айзека, она даже не сразу поняла, что встреча, кажется, была не случайной.
   - Добрый день, Женечка. Как ваши успехи в фармакопее? - заговорил он по-русски.
   Женя почувствовала, что краснеет.
   - Осложнений никаких не было? - и не понять, то ли спрашивает, то ли утверждает.
   Смеющиеся глаза доктора помогли ей справиться с волнением.
   - Да, спасибо, добрый день, - выпалила она всё сразу и светски до­бавила, - ваши советы мне очень помогли.
   - Рад слышать, Женечка, рад за вас. И вот ещё что. Я старый чело­век, Женечка, одинокий. Мне и так хватает, а вам пригодится.
   Из докторского саквояжа как бы сам собой появился аккуратный свёрток и как-то очень легко перелетел в её сумку и исчез под продук­тами. Доктор проделал это с такой ловкостью и быстротой, какой Женя от него никак не ожидала.
   - Но... но мне, право, неудобно...
   - Неудобно, Женечка, сидя под столом, штаны, извините, через го­лову надевать. Я же один, Миша мой погиб, жена умерла, внуков нет. А сейчас всё так дорого, и хлопоты вам эти ни к чему. Только лишние раз­говоры пойдут. Так что всё нормально.
   Женя оторопело хлопала глазами. О чём он говорит, какие хлопоты?! А доктор уже попрощался и удалился, озабоченно поглядывая на небо. Же­ня тоже посмотрела на быстро темнеющее небо, потом на часы и, ахнув, по­бежала на работу. А разговор с доктором ушёл куда-то вглубь. Дома она достанет, развернёт таинственный свёрток и уже тогда посмотрит и всё обдумает. А пока не до того. Успеть бы в контору до дождя. Утро было хорошее, и день солнечный, а сейчас - пожалуйста! Вот-вот хлынет.
  
   На этот раз Эркину сразу заснуть не удалось. Алиса твёрдо решила вознаградить себя за три дня молчания и после ухода Жени подтащила к кровати стул и уселась на него. Эркин только вздохнул, но сопротив­ляться не стал.
   Однако это оказалось легче, чем он ожидал. Алиса больше говорила сама, вполне удовлетворяясь тем, что он её слушает, и его краткими редкими ответами. А Эркин и не подозревал, сколько интересного можно узнать из детской болтовни. Говорила Алиса по-английски чисто, только изредка вставляя незнакомые ему, видимо, русские слова, но об их смысле можно было догадаться. Выговорившись, Алиса посмотрела на него, как-то смешно склонив голову набок, и вынесла решение.
   - Ты хороший. Ты слушаешь. Маме всегда некогда, а во дворе со мной не разговаривают. Потому что я недоказанная. И ещё незаконная. А это очень плохо.
   Она ждала его ответа, но он не знал, что сказать, и попытался дипломатично уйти в сторону.
   - А у мамы ты спрашивала?
   - Не, - замотала головой Алиса. - Она однажды услышала, как обо мне так говорят, и потом долго плакала. Я и не спрашиваю. А ты знаешь? Это плохо, ну, быть недоказанной?
   - Нет, - резко ответил Эркин и, помолчав, осторожно сказал. - Ты хо­рошая девочка. А что другие говорят, просто не слушай.
   У Алисы белая кожа, голубые глаза, светлые прямые и тонкие во­лосы, но она совсем, совсем не похожа на ту маленькую белую стерву из имения. Это ему только в бреду могло привидеться.
   Алиса притащила к нему на кровать свои игрушки и познакомила его с Линдой, Тедди и Спотти. И он, как умел, поиграл с ней в гости. Вер­нее, он совсем этого не умел, и Алиса всё время подсказывала ему, что он должен говорить.
   А потом на улице что-то случилось, и Алиса побежала к окну посмотреть, а когда вернулась, он уже спал. Алисе очень хотелось рассказать ему, что она там увидела, но будить не стала.
   Потом она его всё-таки разбудила. Пообедать. И удалось ему это гораздо легче, чем вчера. Они даже ещё поиграли. За окном быстро тем­нело, и Алиса удивилась.
   - Уже вечер? Тогда мама скоро придёт.
   Эркин только осторожно пожал плечами. Алиса вдруг зевнула.
   - Значит, вечер, - улыбнулся Эркин. - Иди спать. Только в одежде не ложись.
   - Знаю, - отмахнулась Алиса и потащила игрушки в свой угол.
   Он уже не слышал, как она легла. Тяжёлое чёрное забытьё навалива­лось на него, пока не придавило. Он опять куда-то стремительно падал, и путались мысли...
   ...Обиходив скотину, он подошёл к навесу у задних ворот. Зибо всё ещё лежал там. Длинный свёрток. Но там были и надзиратели. Грегори и Полди. И о чём-то спорили. Он не успел уйти, и Грегори подозвал его.
   - Отчего он умер?
   - Не знаю, сэр, - вопрос не удивил его, но иного ответа он дать не мог.
   - Ведь он, - Грегори усмехнулся, - не болел?
   - Нет, сэр.
   - Так может, - в голосе Полди откровенная издёвка. - Может, ты его придушил ночью, а? Или, - надзиратель похабно ухмылялся, - затрахал ста­рика до смерти? А? Папашу-то? Признавайся, краснорожий, чего там!
   Он угрюмо молчал, глядя себе под ноги.
   - Займись делом, Полди, - оборвал гогот Грегори. - С этим я сам разберусь.
   - Как знаешь, - Полди был явно разочарован таким оборотом, но ушёл.
   - Угрюмый, ты вот что...
   Он осторожно покосился на надзирателя. Грегори сосредоточенно смотрел на тело Зибо.
   - Да, сэр.
   - Ты возьми тележку и вывези его в Овраг. Там сам знаешь, что и как. Знаешь?
   - Да, сэр.
   - Один справишься? Или нет. Возьми Мальца. Понял?
   - Да, сэр.
   Это его совсем не устраивало. В том, что он задумал, рассчитывая, что в Овраг, как всегда, отправят именно его, любой будет лишним. Но не спорить же с надзирателем. А если ещё и надзиратель попрётся, то совсем уж ничего не получится, так что надо со всем соглашаться, чтоб от тебя отстали. Но Грегори сразу ушёл, и он сам выкатил из сарая маленькую двухколёсную тележку. За ним никто не следил, и ему удалось подсунуть на дно тележки лопату. Он взвалил на тележку тело Зибо, тя­жёлое и уже жёсткое, привязал его и уже тогда пошёл за Мальцом. Деся­тый сын Твигги, хоть и должен был помогать Ролли во дворе, как всегда крутился в прачечной возле матери. И сейчас Твигги сосредоточенно сти­рала, а Малец как всегда что-то жевал и подкачивал воду.
   - Зибо умер, - сказал он с порога. Прачки прекратили работу и уставились на него. - Мне велено его свезти в Овраг. И Малец со мной. Пошли.
   Твигги охнула.
   - Ты что, Угрюмый! Он же дитё, ему с мертвяком нельзя! Да ты!...
   - Иди и жалуйся! - перебил он.
   Он всерьёз рассердился. Будто от него здесь что зависело. А так как Малец решил укрыться от него за баком, а у него каждая минута на счету, он прямо в сапогах прошлёпал по мыльному полу, выловил мальчиш­ку и за шиворот одним броском переправил того к двери. А здесь уже зна­ли, что Угрюмого лучше не доводить. И Малец, тихо подвывая, под такие же тихие причитания прачек натянул куртку и сапоги и заторопился за ним. Он встал в оглобли, велел Мальцу встать рядом, и они потащили тележку со двора. В воротах подошёл Грегори и молча их выпустил. За во­ротами он опасливо оглянулся: нет ли кого за спиной. Но Грегори не по­шёл за ними. И никого не послал. Уже легче. Через рощу и старое забро­шенное поле они шли к Оврагу. Месту, куда сваливали тела рабов. Нава­лом. Засыпая извёсткой и землёй. Малец не столько тащил, сколько шёл рядом, держась за дышло. Он покосился на посеревшее лицо и прыгаю­щие губы мальчишки и ничего не сказал. Ладно, не такая уж это тяжесть. Пусть идёт, лишь бы не свалился. Тяжёлый запах от Оврага лип к лицу, вызывая тошноту. Впереди вздымался гребень вала перед Оврагом. Он остановился и прислушался. Было тихо.
   - Здесь не поднимемся, - буркнул он. - Сворачивай.
   Они тащили тележку вдоль вала, пока не нашли более пологий спуск.
   - Я потащу, а ты сзади подталкивай, - распорядился он.
   Ну, конечно, помощи от Мальца никакой. Сам, считай, и вытащил и те­лежку с трупом, и вцепившегося в задок Мальца. На гребне он опустил дышло и закрепил тележку, чтоб не скатилась. Малец стоял рядом, озира­ясь с ошарашенным видом. Перед ними тянулся длинный ров с таким же гребнем по другой стороне. Судя по свежим следам колёс, оттуда совсем недавно ушли грузовики из города или какого-то другого имения. Значит, и овражные ушли к себе в барак греться. Барак у них за гребнем, оттуда, что в овраге, не видно. А что не позвали их, так это в порядке. На од­ного, двух команда не нужна. Кто привёз, тот сам и вывалит. Холодный ветер сдувал трупный запах, или он уже привык к нему? Ну ладно, тянуть нечего. А то ещё овражный надзиратель высунется. Он отвязал веревку, удерживающую тело Зибо, и кинул её Мальцу.
   - В кольцо смотай. И жди меня здесь.
   Он взвалил на плечи страшный свёрток, взял лопату и стал спускаться в Овраг. Для этого ему Малец не нужен. Это он сам должен сделать. Зибо мечтал о сыне. Его обманули. О лёгкой смерти. И её не было. О могиле. Чтоб не в общем Овраге. Знал, что рабу могилы не поло­жено, но мечтал. Это он сделает. Он спустился на дно и пошёл в сторону от свежего завала, пока не нашёл выемку в стене. Копать было тяжело. Недавно прошли дожди, и сырая вязкая земля липла в лопате. Он сделал длинную низкую пещеру, как раз, чтобы уложить туда вытянувшееся тело. Ну вот. Осталось снять мешок и... он отвернул край с головы, заглянул в мёртвое лицо. И не стал этого делать. Пусть лежит в этом. Всё-таки хоть какая защита. Он заложил тело Зибо в пещерку, подгрёб сбоку выб­ранную землю и пригладил её лопатой. Ну вот, Зибо. Даже когда и сюда свалят трупы и заполнят овраг доверху, всё равно ты будешь лежать один. В плотной тёплой бумаге. И не будет известь разъедать твоё тело. Боли ты и при жизни вынес достаточно, чтоб ещё после смерти терпеть. И если правда, что будет общий суд и мы все, живые и мёртвые, придём ту­да, то у тебя там будет, чем прикрыть наготу, и будет человеческий об­лик, без язв и провалов. Он ещё раз оглядел склон. Да, если присмот­реться, то сильно заметно. Но кто будет присматриваться? Нужно возвра­щаться. Малец мог и дёру дать с перепугу и холода... Он долго, цепля­ясь за редкие кусты, за какие-то торчащие из земли корни давно выруб­ленных деревьев, поднимался. И поднявшись был весь мокрый от пота. Ма­лец сидел скорчившись за тележкой, от ветра что ли прятался. Он бросил лопату в тележку, выбил из-под колеса камень и взялся за дышло. Малец молча пристроился рядом. И начался их обратный путь. Им не повезло. В воротах был Полди. Он долго обыскивал их, вдруг они что притащить вздумали, и грязно балагурил по поводу их долгого отсутствия. Наконец, отпустил, и он побежал на скотную. Пока он возился в овраге, за скоти­ной никто же не смотрел. И вдруг появился Грегори, посмотрел, как он бегает с вёдрами, и спросил:
   - А где мешок?
   Он остановился и с размаху поставил вёдра, так что часть пойла выплеснулась на пол, и молча уставился на надзирателя. Так, значит, всё-таки... всё-таки...
   - Ты оставил его там?
   - Да, сэр.
   Лицо Грегори непроницаемо.
   - Вечером, после всего, пойдёшь в пузырчатку.
   - Да, сэр.
   - Работай.
   И ушёл, уверенный в исполнении. Да оно так и есть. Ослушаться никто не посмеет. И он не посмел...
   ...Эркин с усилием открыл глаза. В комнате какой-то синий непри­ятный сумрак. Так перед грозой бывает. Но сейчас рано для грозы: весна только началась. Но как же тяжело чего-то...
  
   Жене нравилась эта работа. Квартира, превращённая в контору, сох­раняла уют и какую-то домашнюю милую атмосферу. И хотя Женя была не постоянным работником, а приходящей сдельницей, но её приняли в этот кружок, и она чувствовала себя здесь своей, насколько она вообще могла быть своей.
   Сегодня здесь были все: Норман, Перри и Рассел. Весельчаки, осо­бенно, Перри, и любители, как они говорили, всего, что украшает жизнь. Конечно, Эллин и Мирта - тоже машинистки. И Хьюго. Инженер Хьюго Мюл­лер. Самая светлая голова в городе, штате, а может, и Империи, и спасав­ший её - свою голову - от бомбёжек в их захолустье. Женю приветствова­ли с такой сердечностью, что задумываться над её искренностью было бы явным и непростительным грехом.
   Женя быстро разделась, убрала под вешалку сумку с продуктами и села за машинку.
   - Джен, вы подобны живительному дождю для иссохшего цветка моего сердца!
   Женя рассмеялась.
   - Короче, Перри, у вас опять неразборчивый текст.
   - Вы ясновидица, Джен.
   - Давайте ваш текст.
   Текст Перри как всегда вклеен, переклеен, вписан, перечёркнут и снова вписан. Но Жене это знакомо. Не страшно, бывало и хуже.
   Обычно идёт весёлый трёп обо всём и ни о чём, но иногда кто-то затронет тему, которую обсуждают весь вечер. И сегодня. Эллин сказала, что развалины Паласа обносят забором, видно, будут что-то строить.
   - Какой Палас? - спросила Мирта. - Эл или Джи?
   - Леди-Палас, - ответил Норман. - Но если вы, милые дамы, надеетесь на его открытие, то увы-увы... комендатура не разрешит.
   - А если бы и разрешили, - вступил, не отрываясь от чертежа, Рассел. - С кем открывать? Спальников практически не осталось. Их пе­рестреляли ещё перед капитуляцией.
   - А что? - спросила Женя. - Они действительно сексуальные маньяки?
   Перри ухмыльнулся и открыл рот, но тут в привычной для него академической манере заговорил Хьюго.
   - Видите ли, Джен, здесь нет однозначного ответа, всё и проще, и сложнее обыденных представлений. В какой-то мере они были маньяками. Но под постоянным контролем они были неопасны и поддавались определён­ному использованию. Их отбирали в раннем детстве, где-то в пять-шесть лет, и специально дрессировали.
   Рассел не смог скрыть изумления, но промолчал.
   - Хьюго, откуда вам это известно? - удивился Норман. - Вы же инже­нер.
   - Ну, - Хьюго смущённо улыбнулся. - У меня дурная привычка внима­тельно читать всё, что попадётся под руку. И мне как-то попался учеб­ник по дрессировке, вернее, это была инструкция по содержанию спальни­ков. И я её добросовестно прочитал, хотя карьера владельца Паласа меня никогда не привлекала. Так вот, они становились в определенной степени маньяками. То есть они могут думать только о сексе и само присутствие женщины, возраст неважен, даже девочки, причем любой расы, но белой в особенности, включает, так сказать рабочий механизм. Их нельзя в этом ви­нить, я думаю. Всё-таки они...
   - Да, - перебил его Рассел, - это как сторожевая собака. Она не мо­жет не быть злобной.
   - Совершенно верно, - согласился Хьюго.
   - А когда стало ясно, - вмешалась Мирта, - что рабов придется осво­бодить, и они останутся без контроля, то их и ликвидировали. Вполне ло­гично.
   - Причём, обратите внимание, - сказал Норманн, - остальные рабы так же относились к ним крайне неприязненно.
   - Да-да, - подхватила Эллин, - я сама видела, вы помните эти толпы, сразу после капитуляции, они шли мимо нашего дома. Зрелище, конечно, страшное. Так, когда обнаружилось, что в толпе есть спальник, его остальные просто затоптали.
   - Ужас! - вырвалось у Жени.
   - Да, - согласился Хьюго, - это ужасно. Но тут видимо срабатывает инстинкт самосохранение, как собаки избегают бешеных собак, так и здесь...
   - Говорят, - перебила его Мирта, - что комендатура собрала уцелев­ших, ну спальников, и вывезла куда-то.
   - Зачем? - пожал плечами Рассел, - ведь они запрещают Паласы. Для исследований?
   - Вряд ли русские столь рациональны, - возразил Норман. - Скорее, просто изолировали.
   - А если всё-таки остались уцелевшие? - ужаснулась Эллин. - Брр, страшно подумать...
   - А вы не думайте, - посоветовал Хьюго.
   - Ну, как вы можете так говорить?! Вы мужчина, а мне поздно одной возвращаться через весь город...
   - Я вас провожу! - радостно завопил Перии. - Клянусь, со мной вы в полной безопасности.
   - А вы со мной, - Норман подмигнул Мирте.
   - А вы, Джен, не боитесь?
   Женя подняла на Хьюго глаза и улыбнулась отстраняющей улыбкой.
   - Нет, не боюсь. Перри, ваш текст готов.
   - Волшебница! С меня доплата.
   - Ловлю на слове, - рассмеялась Женя, принимая от Нормана пачку расчётов. - Как всегда в двойную ширину?
   - Разумеется, Джен, вы чудо!
   - Спасибо.
   Комната вдруг осветилась пронзительно белым светом, и тут же ог­лушительно разорвалось небо.
   - Гроза?
   - Рановато.
   - Всё равно! С первой грозой вас!
   "Алиса боится грозы, - Женя заложила в машинку двойной разворот. - Ну, ничего не поделаешь. Авось обойдётся".
  
   Эркина разбудил гром и плач Алисы.
   - Это гроза, не бойся, - сказал он в темноту.
   - Даа, ты большой, тебе и не страшно, а я маленькая. Я сейчас к тебе приду.
   - Нет.
   Но по полу уже зашлёпали босые ножки, и очередная молния осветила карабкающуюся на постель фигурку. Он и сказать ничего не успел, как она уже забарахталась рядом с ним под одеялом.
   - Алиса, - безнадёжно попросил Эркин, - иди к себе. Это же только гро­за.
   - Не-а, - в её голосе уже не было слёз. - Мама тебе сказала, чтобы ты за мной присматривал, вот я и пришла. Чтоб тебе было удобно смот­реть. Вот.
   Эркин выругался про себя и откинул одеяло. Решительно обхватил Алису поперёк туловища и понёс к кроватке. Молнии сверкали одна за другой, и он ни на что не налетел. Уложил, укрыл одеялом.
   - Вот. Это твоя постель. Здесь и лежи.
   Алиса снова заревела.
   - Мама меня всегда к себе пускает.
   Дать ей подзатыльник - обычное средство общения с детьми - он не решился. Всё-таки она белая. Ощупью он нашёл рядом на табуретке ка­кую-то игрушку и сунул ей. Игрушка тут же отлетела в сторону. Оглуши­тельно рявкал гром, сверкали молнии, а он ничего, ну ничего не мог сделать. Алиса ревела и вылезала из кровати, а он пытался удержать её там. Словом, как это произошло - непонятно, но голова Алисы удари­ла его в лицо, разбередив щёку. Он глухо охнул и выпустил её.
   От боли Эркин сел на пол, потом лёг и полежал так, прижимаясь к хо­лодным доскам. Алиса испуганно притихла. Сверкнула молния, и в мучи­тельно долгом ожидании грома она слышала, как он, постанывая, уходит и ложится.
   Эркин добрался до кровати и упал на неё. Он не ждал такой боли и не был готов к ней. Пусть будет, что будет, он натянул на себя одеяло. От боли сразу закружилась голова, и он полетел опять куда-то в чёрный провал Оврага.
   Алиса осторожно позвала его.
   - Эрик, ты спишь, Эрик? Я не хотела...
   Он молчал, и тут сверкнула такая молния, и так страшно громыхнуло, что она не выдержала. Она опять вылезла из постели и быстро перебежала к нему.
   - Эрик, - тихо плакала она, - Эрик.
   Алиса потеребила его за руку. Он только застонал. Она, пыхтя, за­лезла на кровать и осторожно подлезла под одеяло между ним и стеной.
   - Эрик, не сердись, я не нарочно.
   Он не ответил, значит, не сердится. И она, всхлипнув в последний раз, вытянулась рядом с ним. Теперь он отгораживал её от грозы, и Алиса успокоено засопела.
  
   - А я люблю грозу, она освежает, - пальчики Эллин выбивали задор­ную дробь по клавишам машинки.
   - Да, гроза увеличивает процент озона, - отозвался Хьюго.
   - Фу, мистер инженер, вы так всё приземляете, - шутливо попеняла ему Мирта. - А кстати, вы ведь тоже ходили в Палас...
   - Найдите того, кто не был в Паласе, - рассмеялся Перри.
   - Ну, вы, Перри, наверное, и не выходили оттуда, - отпарировала Мир­та, - так вот, согласитесь, Паласы решали целый ряд проблем.
   - Ну, с этим никто не спорит, - отмахнулся Норман. - Но человечество решало эти проблемы и до Паласов.
   - Вернёмся к допаласным методам, - засмеялся Рассел. - Но Паласы жалко. Всё-таки в них вложен труд. Придумать, создать систему, всё от­ладить... у создателя Паласов была светлая голова. Чем они мешали?
   - А чем мешало рабство? - рассердилась Мирта. - Конечно, были и крайности. Но это же не причина, чтобы всё разрушать.
   - Причиной была война, - пожал плечами Норман. - Просто надо было вовремя остановиться и не пытаться захватить всю Русскую Территорию. В конце концов, если русские хотят жить вперемешку с цветными, это их дело. Но нет! Мы должны защитить белую расу, привить русским расовую гордость. И прививали. Пока нас самих не оккупировали. А теперь что ж, всё логично. Они победители. И как мы хотели переделать их под себя, так они теперь переделывают нас.
   - И что же, - Элли пыталась шутить. - Нам теперь жить вперемешку с цветными?
   - Самооборона обещала защитить нас от этого. А Паласы? Это не са­мое важное. Даже к лучшему.
   - Почему? - удивился Перри.
   - Не будет межрасовых контактов на интимном уровне, - веско объяснил Норман.
   Хьюго посмотрел на часы.
   - Леди и джентльмены, наше время истекает. Кто сегодня казначей?
   - Я, - Норман шумно отодвинул стул и встал. - Милые дамы, вы как всегда в первую очередь.
   Весело, но очень чётко Норман подсчитал сделанное и достал пакет с деньгами.
   - Да, Перри, ты обещал Джен доплату. Джентльмен должен держать слово.
   - Я пошутила, - быстро сказала Женя.
   - Зато Перри был серьёзен. Не так ли?
   Под холодным взглядом Нормана Перри отделил от своей пачки несколько кредиток и подал их Жене.
   Расходились с шутками по поводу ранней грозы и закрытых Паласов. Хьюго предложил Жене проводить её, но Женя предельно вежливо отказа­лась.
   Шёл сильный дождь, и над городом ещё громыхала гроза, хотя раска­ты были уже глухими.
   В конце квартала Женя услышала сзади шаги и оглянулась. Ее наго­нял Хьюго.
   - Я всё-таки провожу вас, Джен.
   - Но...
   - Нет-нет, не спорьте, Джен. Давайте вашу сумку.
   Он пытался развлекать её, но она отвечала невпопад и вскоре реши­тельно распрощалась. Знает она этих провожающих! Её уже провожали. И тоже были в восторге от её ума и так далее... Не хочется и вспоминать об этом.
   Она почти бежала по тёмным мокрым улицам. Война кончилась, но светомаскировку многие по привычке не снимали, и ни одного светящегося окна. Будто все вымерли. Гроза уходила, и дождь заметно ослабел. Но пальто промокло, и туфли насквозь. Что же она завтра наденет? Опять печку то­пить, а дрова на исходе... Ну, вот и забор, калитка. Женя сложила зон­тик и, уже не защищаясь от дождя, отпирала и запирала все двери. Под­нимаясь по лестнице, она слышала, как течёт с неё вода. Не зажигая света, она прошла на кухню. Сбросила туфли и пальто, поставила сумку и уже тогда вошла в комнату.
   Когда Эркин очнулся, он не сразу понял, что произошло. А поняв... сначала он разозлился. Всё-таки залезла! Алиса как-то сумела втиснуться к нему сбоку так, что её голова теперь лежала у него на плече, и её дыхание щекотало ему кожу. Сейчас он соберётся с силами, встанет и переложит её. Лишь бы не проснулась и не заревела. Он осто­рожно попытался высвободиться, но она, что-то сонно пробормотав, ещё и руку ему на грудь положила. И тут он услышал шаги на лестнице... Всё, теперь всё, конец. Убивали за меньшее. Страх окатил его ледяной вол­ной, шевельнув волосы на голове. На лбу и скулах выступил пот. Откры­лась дверь... шаги на кухню... раздевается... идёт в комнату...
   Женя прислушалась. Два ровных сонных дыхания сливались в одно. Спят голубчики. Ну и хорошо. И тут она наступила на что-то мягкое. Что это? Тедди? Что он делает у двери? Она быстро подошла к столу, нашари­ла и зажгла коптилку. Сейчас она Алисе задаст за такое! И тут она уви­дела. Постель Алисы пуста... одеяльце скомкано и сброшено на пол.... Где Алиса?! Она повернулась к кровати.
   И сразу увидела потное блестящее лицо Эркина и закрытые, зажму­ренные глаза. Да что это такое?!
   Ещё не веря, она взяла коптилку и подошла к кровати. Показалось ей или нет? И рывком отбросила одеяло.
   Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, даже не пытаясь прик­рыться, а рядом, за ним, прижавшись, обнимая его, лежала Алиса.
   Эркин слышал потрескивание фитиля и рискнул приоткрыть глаза, но лицо Жени показалось ему таким страшным, что он зажмурился. Затем он почувствовал, как сорвали одеяло. Он знал, что она увидит, и знал, как это можно понять... всё, это конец...
   Женя стояла как в столбняке. Тельце Алиски казалось особенно бе­лым и нежным рядом с этим тёмным костлявым телом. Головка у него на плече, ручка с растопыренными пальчиками на его груди, задравшаяся ру­башка... Коптилка дрожала у неё в руке и, чтобы не сделать ничего, не вылить горючку прямо на него, Женя отвернулась и долго, очень долго шла к столу. Поставила коптилку и постояла, глядя на огонёк, пока не заболели глаза. Потом вернулась к кровати и спокойно, будто... будто ничего особенного не случилось, очень спокойно и осторожно взяла дочку на руки. Алиса сначала цеплялась за него, потом открыла глаза и заулы­балась.
   - Мам, ты?
   - Я-я, маленькая.
   - Тут гроза была, - сонно заговорила Алиса, - я испугалась так.
   Женя укладывала её, укрывала, а она всё рассказывала.
   - А мы играли... Мам, а я Эрика в глаз ударила... нечаянно... - и вдруг, - Мам, это ты?
   - Я-я, спи.
   - Ага. А гроза кончилась?
   - Кончилась. Спи.
   - Сплю, - согласилась Алиса.
   Женя укрыла её, подоткнула одеяльце. Выпрямилась. Провела ладонью по лбу, как бы соображая, что же ей сейчас делать, и, почувствовав на себе взгляд, обернулась.
   Он лежал по-прежнему, как она оставила его, и смотрел на неё. Она пошла к нему, и тогда он заговорил. Женя не сразу разобралась в этом захлёбывающемся рваном потоке слов.
   - Женя, клянусь... она сама... - Эркин торопился выговорить, по­ка... нет, не оправдаться, но хоть сказать, объяснить, хоть что-то, - нет... гроза была... она испугалась, залезла... я заснул... Женя, нет, пальцем не тронул... Женя... я гнал её... Женя, не надо... пощади... Женя...
   Она уже стояла рядом, а он всё говорил дрожащими прыгающими губа­ми, и слова выходили невнятные, не те. Женя хотела остановить его. Го­ворить она не могла и потянулась закрыть ему рот рукой, но он ловил её руки и всё говорил, говорил, и речь его становилась всё более неров­ной, задыхающейся, а лицо кривилось в страшной гримасе. И его трясло, так сильно, что она видела эту дрожь.
   И вдруг так же внезапно он замолчал и замер, раскинув руки. Она поняла: он ждёт удара. И подтверждая это, он сказал уже совсем другим, хриплым жёстким голосом.
   - Бей, - и, судорожно дёрнув шеей, сглотнул.
   И замер в ожидании, только на лбу выступали и скатывались к вискам капли пота.
   Женя повернулась и отошла, села к столу. Как она устала, господи, как устала.
   И тут она услышала новый звук. Тихий безнадёжный плач. Она уже слышала такое. Так плакали в госпитале. Умирающие. Обречённые. Они зна­ли, что умирают, и ничего не могли уже сделать, ни на что не надеялись и вот так, плача, прощались с жизнью.
   - Перестань, - сказала Женя, не оборачиваясь. - И укройся. Просту­дишься.
   Но была тишина. И она заставила себя встать и подойти к нему. Он молча смотрел на неё. Он ещё не отошёл от пережитого страха. Женя впервые видела его таким, вообще она раньше ни разу не видела такого. Он ждал её слов, и она устало сказала то, единственное, что могло успокоить и его, и её саму.
   - Ты ни в чём не виноват. Что я, свою дочку не знаю. Она упрямая. Если решила что, своего всегда добьётся.
   У него опять задрожали губы, и она накрыла их своей ладонью и держала так, пока с его лица не исчезло страшное выражение обречён­ности.
   Женя медленно убрала руку, и устало повторила.
   - Укройся.
   Не отводя от неё глаз, он вслепую потянул на себя одеяло.
   - Ну что ты так, зачем? - сказала Женя.
   Он не ответил ей, да она и не ждала ответа. Где-то очень далеко проворчал гром, зашевелилась во сне Алиса, и Женя подошла к ней. Нет, спит. Надо себя привести в порядок, а то ей болеть никак нельзя. Всё снять, развесить. Она ушла на кухню, разожгла плиту, развесила пальто, набила газетой туфли, переоделась.
   Она ходила взад и вперёд в обычной вечерней круговерти. Машиналь­ная бездумная работа и странная опустошённость внутри. И напряжённая тишина в комнате. И его блестящие, неотрывно следящие за ней глаза. Он лежал молча и только часто неровно дышал.
   Эркин никак не мог отдышаться, не мог осознать, что обошлось, что она пощадила, поверила ему. Он ждал смерти и не мог поверить, что смерти не будет. Его трясло, а на глаза наворачивались слёзы, и он ни­как не мог их остановить. Когда Женя выходила, он осторожно, стараясь не зашуметь, переводил дыхание и вытирал лицо, но приближались её ша­ги, и он снова замирал, не смея шевельнуться.
   Женя вынимала из сумки покупки и тут же раскладывала их по ящикам и полкам кухонного шкафа. А это что? Свёрток какой-то? А, это же ей дал доктор Айзек. "Утром посмотрю, сейчас не до него". Но любопытство пересилило и усталость, и это странное чувство опустошённости. Она быстро развернула бумагу... И ничего не поняла. Что это? Вещи ка­кие-то? Рубашки, майки, трусы, носки, коробочка с бритвой и помаз­ком... и... пачка сигарет?! Как он сказал? "Мой Миша убит, я один". И ещё что-то о дороговизне и лишних хлопотах. Вещи не новые, но всё чистое и целое. Как? Откуда он узнал? Догадался... То, что необходимо, но что нельзя опознать. Она же действительно не может за этим пойти в магазин, а у Эркина нет белья... Но... но как доктор догадался?
   - Эркин, - вырвалось у неё, - Эркин, иди сюда!
   Он услышал.
   Её голос заставил бы его встать и в худшем состоянии. Его звали. И Эркин встал и пошёл на её голос. По дороге его шатнуло, он ударился больным плечом о печку, но не почувствовал боли.
   В кухне было тепло, и по стенам метались тени от неровного огня в плите. На столе лежали какие-то вещи, и Женя стояла, прижав ладони к щекам.
   - Эркин, - повторила она замирающим голосом. - Ты только посмотри, что мне дали.
   Он осторожно подошёл к столу. Рубашки, мужское белье? Зачем? Он должен одеться и уйти? Она гонит его? Он вздохнул, как всхлипнул. И этот вздох вернул Женю к действительности. Но Эркин ещё думал о том, что было, а она... Женя уже перешагнула через случившееся. Она быстро раз­бирала и раскладывала вещи. Так. Рубашек две, маек две, трое трусов... И увидела его глаза...
   - Ой, я и не подумала! Тебе ж ещё нельзя вставать.
   Он недоумённо смотрел на неё. А Женя не замечая, не желая заме­чать его состояния, охватила его за плечи и повернула лицом к двери.
   - Иди, ложись, иди-иди.
   Он задрожал от её прикосновения. И вдруг остановился и обернулся к ней. Он стоял и держал её за руки, стискивая ей кисти и прижимая их к своей груди. У него дрогнули губы, и Женя, испугавшись, что у него опять начнется истерика, заговорила сама.
   - Ну что, ну что ты? Успокойся, Эркин...
   - Же-ня, - сказал он тихо. - Же-ня...
   - Ну что?
   - Же-ня, я не виноват, нет...
   - Я знаю, успокойся.
   - Женя, - он смог перевести дыхание. - Я видел, в распределителе... нас пятеро было... на продажу... один наш... там девочка была, надзи­ратель дочку привёл, она бегала, упала, и он её поднял и по голове погладил... а она закричала... Как его били, Женя, как его били...
   - Ну, успокойся, - просила она. - Это же давно, до освобождения...
   - Женя! - его голос оборвался, и он только тихо повторил. - Как его били...
   - Ну не надо, - Женя мягко высвободила руки. - Иди, ложись. У меня ещё много дел. Иди, Эркин, тебе надо поспать.
   - Женя, нас все ненавидят. За что? Мы же рабы, такие же рабы как они все. Стукачей убивали, так из-за них остальных мучили, а нас... за что нас, Женя?
   Она молча пожала плечами. И он тоже замолчал, опустил глаза.
   - Иди, Эркин, - повторила Женя. - Ложись спать.
   Он, покорно опустив голову, повернулся. В дверях его шатнуло, но он устоял.
   Коптилка в комнате погасла, видно, выгорело горючее. Эркин постоял, привыкая к темноте, и ощупью пошёл к кровати. Привычно лёг, укрылся. Обошлось, на этот раз обошлось. Он длинно прерывисто вздохнул. Болела грудь, ныло плечо, воспалённо горели глаза. Он ещё слышал, как Женя возится на кухне, и хотел дождаться её возвращения. На случай если Алиса проснётся и опять полезет, но не дождался. Рухнул в сон, как в Овраг.
   Когда Женя вернулась в комнату, постелила себе и легла, он уже спал, вздрагивая и постанывая во сне. О произошедшем Женя старалась не думать. Она давно научилась отбрасывать всё неприятное, что нельзя исправить и не даёт жить. Ничего же не случилось? Значит, ничего и не было. Хорошо ещё, у неё хватило ума не разбудить Алису. Но как же он испугался, до сих пор не успокоится. Нет, хватит об этом. За всем этим она не покормила его и не дала лекарства. Последний пакетик. Завтра с утра даст. Хуже не будет. Как всё-таки доктор Айзек хорошо подобрал лекарства. Подумать только, вот так, за глаза, не расспрашивая... "Ми­ша погиб", - сын, наверное, а это вещи сына. Что осталось. Две зимы были трудные, продавали, кто что мог. Это ей продавать было нечего. Как они с Алисой перебились - уму непостижимо. И война... Но здесь их оставили в покое. Она смогла найти работу и эту квартиру. Русские побеждали, и к ней стали относиться не лучше, нет, не так плохо. Всё-таки она была белой, пусть и "условной". И Алиса уже всё понимала, и ей уже было с кем поговорить. И больше не появлялись те страшные люди. Она видела их. Они проходили мимо неё, не глядя, не замечая её, прямо к её на­чальству и хозяину квартиры. И она теряла работу и жильё. И должна бы­ла уезжать. Безликие, страшные своей безликостью, не люди - придатки к своему оружию. Они всегда казались ей вооружёнными. Хотя были в штатском и без автоматов, с пустыми руками. Они гнали её, и она убега­ла от них. Всё дальше и дальше, от родных мест, от учебного городка, от всего, от самой себя прежней... Только здесь, в Джексонвилле, тихом захолустном городке посреди имений они отстали от неё.
   Женя вздохнула, засыпая. Всё-таки она победила их. Она выжила. Спасла Алиску. Победа осталась за ней. За окнами шумит дождь, из кухни тянет теплом от остывающей плиты. Да, дрова, вода, выгребная яма - всё во дворе. Но отдельный вход, целая крыша, не самый плохой и, главное, белый квартал, и посильная плата... Всё не так уж плохо. Она может спокойно спать.
  

1991 - 9.05.2010

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   30
  
  
  
  
Оценка: 8.40*9  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"