Вот он - самый радостный, самый светлый день моей жизни! В честь моего зачисления в "универ" (я студентка - ура!), мы пошли с мамочкой-золотцем в "Дольче Вита", и выбрали мне туфельки, о которых я так мечтала - это счастье! Мы шли по прохладным, благородным галереям универсама, я несла, пахнущую дорогой, престижной жизнью, коробку с туфельками на руках, как сокровище, и наслаждалась, разглядывала наши скользящие, сказочные отражения в зеленых витринах бутиков - я, и мамочка-золотце, и, конечно, черная с серебром коробка с туфельками. Это было так, так, что слезы сами текли - слезы блаженства.
"Дольче Вита" - изумительный, просто, будоражащий Центр, его за день не обойдешь, как "Эрмитаж", а сколько там всего! Господи! Сколько всего! Я приметила одну кофточку - она очень подошла бы к туфелькам, но мамочке-золотцу пока ничего не стала говорить - я все понимаю - туфельки дорогие. Ну почему счастье всегда стоит непомерно больших денег?
Теперь пойду хвастаться туфельками перед Зойкой - она умрет, точно умрет.
Странно, но я совсем не сплю несколько ночей. Я засыпаю, и вот, через мгновение просыпаюсь.
Ничего не могу с собой поделать - мне так нравится, прямо, до щекотки, как туфельки сидят на ногах! Ночью светит громадная, просто, сумасшедшая луна, и я не включаю торшер, а сижу перед зеркалом на крошечном пуфике в ночнушке и туфельках, и чувствую себя королевой из романов. Еще обязательно нужна кофточка - та, из "Дольче Вита". Зойка купила там себе, но другую - мне не очень нравится, но я Зойку не стала огорчать - мы ведь подруги, но "моя" - лучше. Стильнее. Кофточка необходима, иначе я изнервничаюсь и начну плакать! Ну вот, уже! Я не переживу, если ту кофточку купит другая. Какого черта! Это моя кофточка - и всё!
Деньги придумали мужчины, чтобы мучить нас. Они - гады.
Зойка примчалась и вывалила дикую новость: в бутик в "Дольче Вита" нужны девушки продавщицы. Зарплата так себе, но если на время, и чтобы не очень мешать учебе - почему нет? Мы побежали, как ненормальные, в Центр, и я опять увидела ту кофточку! Моя, просто, моя! Сил больше не было - так можно всю жизнь ждать! И стареть - ага. Директор бутика Владимир Николаевич очень приятный такой, голос у него бархатистый, как у певца или кота - не знаю. Ботинки у него, конечно, что надо. Так забавно поскрипывают - Зойка шепнула мне, что это "кожа". Мы ему понравились с Зойкой, особенно Зойка - мужчины от нее балдеют всегда. Завтра на работу. Кофточка! Учеба немного потерпит - чуточку совсем. Я ведь не дурочка из села. Мамочке-золотцу ничего про бутик не говорила. Родители - они накручивают только и пугают нас, своих глупеньких деток, пугают, будто сами ничего не теряли. У них просто такого не было. Мы с Зойкой будем работать по очереди. Аванс через две недели.
Выходя, мы столкнулись с поломойками - как таких держат в Центре? Помада поперек рта, нелепый, вообще, макияж, с ведрами и на шпильках - просто жуть. А еще не старые, даже совсем молодые, если присмотришься. Начнем работать - узнаем про них все.
Я успела купить на распродаже миленький планшет с огромной скидкой - вот вам преимущество работы в Центре (да, та кофточка давно уже моя, но она не сочетается с юбкой - у нас в бутике "дрес код"), успеваешь быть на острие всего, в центре важных новостей.
В Центре можно жить целыми сутками: тут есть и дорогие кафе для солидных людей и не очень - так, чтобы перекусить, есть места релаксации персонала (душ и всё такое), само собою, есть парикмахерские, "спа" кабинеты, и даже кинозал.
У Зойки, похоже, отношения с Владимиром Николаевичем - он за ней ухаживает недвусмысленно. Я из любопытства спросила ее: что у вас? Она смеется. Мне и так ясно: я застукала их, когда они выходили из подсобки - по лицам было все видно.
Зойка получает больше, чем я на три тысячи. Девочки говорят, скоро новое поступление.
Зойка - дура полная. Она "залетела". Владимиру Николаевичу мы ничего не стали говорить - уволит. Нужно было идти в больницу, но меня подменить некому было, а Зойка одна трусила. У нас в Центре шли такие насыщенные дни - просто сумасшедшие. Выставки, презентации. Мы сутками не выходили на улицу - я даже забыла, как она называется. Хорошо девочки из соседнего бутика сказали, что на третьем этаже есть такая Шахра (моет туалеты), и она делает аборты недорого и прямо у себя. В туалетах есть маленькие комнатки, предназначенные для душевых кабинок, и в этих комнатках обычно живут тетки, работающие уборщицами.
Мы с Зойкой пошли к Шахре (сказали, что от Наташи). У Шахры в комнате есть маленькая, удобная плита, чтобы готовить, шкафчик для одежды - очень компактный и компьютер - вполне прилично устроилась.
Шахра велела Зойке снять трусы и лечь, мне сказала держать одну Зойкину ногу, а сама навалилась на другую, и стала "там" у Зойки ковыряться - представляете, спицей вязальной! Вытащила малюсенький кровавый сгусточек, похожий на улитку. С точкой - глазиком. Зойка орала в полотенце. Сгусточек выбросили в унитаз.
Разве "это" могло быть зародышем человека? Это неправильно! Люди не должны вот так появляться, не должны - это придумали звери.
Моя подруга "отмочила" шуточку, ничего не скажешь. Как раз пришли новые юбки - годе, мы их развешивали, а Зойку "трясманило" - температура зашкаливала. В аптечном киоске еле уговорили девушку (очень славная девушка) продать антибиотики - все ведь знают: после таких операций нужно пропить курс. Зойка выпила сразу три таблетки, я и ахнуть не успела, как у нее распухло лицо, шея, кожа побагровела. Зойка упала прямо под вешалами, под юбками - я не знала, что делать и побежала в аптечный киоск. Когда мы вернулись с той девушкой, Зойка уже не дышала. На полу лежало тело, похожее на Зойкино, но это была не Зойка - Зойка куда-то ушла, а тело осталось. Оно лежало никому не нужное под цветными юбками, как под флагами. Юбки красиво и печально покачивались.
Менеджер из администрации пришел с мальчиками - охранниками, они положили тело в черный мешок с молнией, а мешок в большую коробку из-под холодильника, чтобы покупатели не догадались, что тут произошло, и унесли.
Я понять не могу - как это? Как - так просто умирает человек? Это неправильно.
Это придумали очень плохие люди. Очень плохие.
Я третий день сижу дома - меня уволили! За что? Я изнываю. Таю. Я есть не могу, спать не могу - меня всю трясет, и очень болит позвоночник. Мамочка-золотце вызывала врача, но тот ничего не понимает - он спрашивал почему-то, не принимала ли я чего-нибудь. Чего чего-нибудь?
Все, как с ума посходили, подозревают наркотики. Дураки.
В Центре идут распродажи - кто это способен выдержать? Кто? Я пошла на лекции, дошла до универа и побежала в Центр. Мальчики - охранники (лапочки!) поговорили с завхозом и меня взяли на полставки техничкой. Вечерами я должна мыть галерею третьего этажа - всего-то!
Зато у меня снова пропуск, и я могу находиться здесь сколько душе угодно. "Дольче Вита"!
Девчонки из бутиков воротят рыла - как же! Элита! Они не знают, дурочки, что мы, технички, знаем все про новые товары лучше других. Мы все видим и все слышим.
Я сдружилась с Шахрой - она нормальная тетка и пускает меня к себе в комнатку, перевести дух.
У нее очень тонкая дверь, и через нее слышно, как мужчины заходят в туалет и делают свои дела. Они скоты.
Теперь я знаю им цену - и все благодаря Центру.
Мне очень нужна тушь для ресниц, как у Шахры, но придется посидеть на "До Шираке". Зато я буду неотразима!
Завхоз уже достал - все время пристает. У него просто мания - надо попробовать каждую новенькую. Я, прямо, не знаю, что делать - не уходить же из-за этого придурка.
Шахра говорит, что потом он отвяжется.
Видела классное белье - просто шок!
Он просто достал. Достал! Как тут мечтать о белье! Мы пошли к нему в кабинет, похожий на конюшню. Хорошо, что не полез целоваться - от него воняет чем-то дешевым. Тоже мне - работник Центра! Было противно, но терпимо, а его и хватило-то на пару минут. Я ощущала себя лошадью. Он, правда, конюх - тут же, не застегнувшись, начал "деловито" названивать по телефону, "решать".
Они - эта скотобаза - только говорят, говорят о сексе, а сами ничего в нем не понимают, животные тупые - их нужно всех кастрировать. Куплю "Кьянти", напьюсь. Кастрировать всех до одного. И вышвырнуть из Центра. Если бы дирекция прислушивалась к таким, как я.
Сегодня показ новой коллекции одежды, будут кутюрье из Парижа и Лондона. Все возбуждены. Девчонки чуть в обморок не падают.
Я мыла пол уже начисто, когда прямо по мокрому прошли две девахи - сучки крашенные. Чего они приперлись сюда? Кто их звал? Посмотрели, главное, с таким презрением на меня, а одна противно засмеялась. Я харкнула им вслед, а потом стала тереть тряпкой, будто пятно увидала - у нас везде камеры наблюдения, и за плевки могут наказать. Дирекция велела мыть и окна - их распахнули, и в Центр заглянуло удивительно яркое солнце - первый раз за все время, что я в нем работаю. Было непривычно светло. Все непривычно.
Я случайно посмотрела налево и увидала в витрине отражение - существо. И не мужчину, и не женщину, а что-то среднее. Оно было в синей спецовке, пальцы рук у него были опухшие от воды, с жуткими ногтями, какой-то замызганный платок на голове и туфли на шпильках. Помада была намазана поперек губ - нелепо. У существа были мои глаза, но совсем больные.
Я не узнавала себя, нет, но это была я. Я - "Потреблять". И что?
Мы рождены, чтобы потреблять. Мы живем, чтобы потреблять.
Те, кто лгут о духовном - просто стоят в конце очереди и завидуют нам. И, гаденыши, еще критикуют дирекцию Центра. Ругают "Дольче Вита". А сами-то кто? Такие же, как все - Потреб...и.
У меня есть мечта - накопить на тур по Италии. Итальянские магазины - это сказка.
Я достойна этого.
Положительные персонажи.
Знакомство мое с Леонидом Федоровичем и Ириной Александровной Мысиными произошло очень и очень давно, гораздо раньше того дня, когда Игорь Борисович - наш дворовый ветеран труда, окончательно спятил, и начал разговаривать "за жизнь" с голубями.
Кончалась Брежневская эпоха, в воздухе попахивало неудовлетворенностью, и многие люди начинали говорить уже и на улицах, правда, вполголоса: "Что-то нужно. Делать или менять, но шевелиться пора, а то как-то ровно всё, без озарения". В построение коммунизма уже не верил никто, кроме суровых лекторов из общества "Партийное Знание" (они почему-то всегда ходили в одинаковых строгих костюмах, как члены Сицилийской мафии, и были так же угрюмы), верили просто в человечность. В порядочность.
По долгу службы я оказался в одном исследовательском институте - мне нужна была грамотная консультация по поводу... это не важно, по поводу чего. Нужен был толковый инженер радиотехник - вот и всё.
- Лучше всего, обратитесь к Мысину, - посоветовал, выслушав меня, крупный и красивый, как и подобало начальству, зав лабораторией, помешивая потасканной мельхиоровой ложечкой чай (кофе в те годы было редкостью), и добавил, - Мысин - лучше целого университета во всей вашей мудреной проблеме разберется.
Я нырнул в лабиринты институтских коридоров на поиски лаборатории ОНИЛ 11, и спустя полчаса блужданий и бестолковых расспросов, в жутковатом, пахнущим готической плесенью и "темной силой", полуподвале, обнаружил невысокую, крашенную заборной синей краской, стальную дверь с нужной вывеской. Я открыл ее и зашел внутрь.
Леонид Федорович Мысин был нестарым еще мужчиной, сухощав сложением, смугл, как цыган, и очень смешлив. Мы моментально познакомились и перешли на "ты", хотя по годам я годился ему в сыновья. Забрав у меня папки с драгоценными чертежами, Мысин, пробормотав: "Куда эту глупость положить?", засунул их наверх высоченных шкафов, в кучу других пухлых папок, радостно повернулся ко мне и предложил: "Хочешь чаю?" Я кивнул. Пить чай на работе - это было одно из главнейших завоеваний развитого социализма. Американцы вкалывали, как ненормальные, мы же попивали чаек и с легкостью, шутя, можно сказать, их "догоняли".
Разговор наш, как обычно бывает среди людей коротающих досуг, скользил по темам известным: скудость экономики, вялость руководства. Я, подчиняясь своей давней привычке язвить, критиковал всех и всё нещадно, Леонид же Федорович, слушая, застенчиво смеялся, прибавляя: " Пожалей ты их, они, думаешь, знают, что делать?"
Тем звериным чутьем, которое выработалось в каждом советском человеке за годы "режимной" власти, мы мгновенно поняли и оценили друг друга, как своих, как не принадлежавших Системе, а значит, безопасных.
Мы расстались друзьями. С той поры я стал частенько забегать к нему на работу, в гостеприимную, пахнущую чаем и табаком, каморку в подвальчике, но должен признаться, что главные наши встречи, особенно запомнившиеся и приятные, происходили не у него в лаборатории, а в их, с его супругой, саду.
Сад Мысиных был крохотный участок никчемной земли на болоте, превращенный двумя парами рук в кусочек чудесного королевского парка из сказки. Земли во владение дали так мало, а сажать и выращивать хотелось так много, что безумно красивые цветы; распластанные вширь, сколько хватало силы в ветвях, деревья; валящиеся на землю под тяжестью листьев и плодов, кустарники и смешные, сделанные буквально из щепок и битого стекла, теплицы обнимали друг друга, пряча под листвой петляющую дорожку, ведущую к калитке в заборчике, за которым было распахано небольшое глинистое поле под картошку и морковь. Это поле было уже не в собственности, а "просто так". Тут же возле калитки стояла маленькая баня с беседкой для вечерних разговоров - гордость Леонида Федоровича, который изваял ее лично из обрезков досок, с жутким страхом украденных с заброшенной стройки.
Там я и был представлен Ирине Александровне - супруге Леонида Федоровича - небольшой, полненькой и очень шустрой даме, с эффектными буклями на голове и восторженными глазами.
Она, как и ее муж, тоже была радиоинженером, они, кстати, и познакомились и поженились, работая на номерном заводе, выпускавшем "изделия" - ракеты, проще говоря, но потом оба уволились и перешли работать: он в НИИ, она в радиотехникум. Теперь это именуется колледжем.
Мысины обожали принимать у себя гостей, и делали это постоянно, и всякий раз шумно и весело. Ирина Александровна напекала громадную гору пирожков с капустой, картошкой, луком и яйцами (яйца у них несли куры, обитавшие в небольшом палисадничке возле дома), со всем тем, что давала земля. Леонид Федорович вытаскивал из "схрона" чудовищных размеров бутыль с наливкой, а покупались только хлеб, соль, сахар и чай.
Люди у них собирались разные, но все приятные, вежливые. "Сердитым человеком" я, пожалуй, был один, но, подчиняясь духу добросердечия, царившего там, и я делался менее желчным, менее "опасным".
Накушавшись пирожков и утолив жажду наливкой, все гости перебирались к вечеру в беседку и начинали разговаривать о том, о сем.
- Это ничего, - обыкновенно говорила по поводу обсуждаемого события Ирина Александровна, - нужно подождать, и всё наладится. Все мы хотим жить лучше, и чтобы мир был, а как без трудностей в жизни? Никак. Нужно потерпеть немного.
- Потерпеть - это нам знакомо, - с улыбкой добавлял Леонид Федорович, - молодежь работать не хочет - вот беда. Так пойдет - ракеты сами развалятся, строить-то некому будет.
Я говорил мало, в основном слушал и наслаждался этой простой семейной идиллией.
Спустя некоторое время, уже в эпоху Горбачева, я опять, на короткое время выбравшись из полубезумных, пиратских дел, посетил симпатичный садик на краю города. И Леонид Федорович и Ирина Александровна очень и искренне мне обрадовались, долго упрекали за то, что "пропал", угощали ароматными пирожками и наливкой, а потом, мы, как обычно, сидели в беседке, пили чай и разговаривали.
- Думаешь, легко, вот так, сразу, переделать нашу страну? Обязательно будет все хорошо, просто теперь такое время - надо потерпеть. Немного потерпеть, - говорила хозяйка.
- Нам терпеть не привыкать, - Леонид Федорович мне подмигнул, - работать только люди не хотят, особенно молодежь. Кто воевать-то будет, если случится?
Я слушал их, заложив руки за голову, и просто радовался тому, что эти люди есть.
В эпоху Ельцина я видел Мысиных редко, только раз или два бывал у них в саду - там все было по прежнему: буйство зелени, пирожки с картошкой и наливка. Хозяева уже сильно постаревшие и донашивающие одежду прошлых лет, держались бодрячком, и с тихой гордостью показали мне еще одно вспаханное поле под картошку - "чтоб выживать". Поле это было некогда заболоченой полянкой в лесу, но трудами двух людей приносило пять или шесть мешков картошки.
Мы пили вечерний чай, солнце садилось, и было очень красиво и свободно. Говорить о капитализме не хотелось - мы и не говорили, только раз Леонид Федорович с досадой упомянул, что, дескать, совсем исчезают качественные вещи - одно барахло, лишь бы продать.
Ирина Александровна встрепенулась.
- Мы все ничего не умеем, а главное, учиться не хотим, - сказала она, - а нужно учиться, и обязательно все начнет получаться, просто мы все нетерпеливые. Тяжело разве немного потерпеть?
Я ждал привычную реплику, она последовала:
- Терпеть не сложно, непонятно только, кто работать будет? Молодежь не хочет. Все продадим, и что? И в рабство?
Наступила время нынешнего президента, и мне стало совсем не до походов в гости. Мы изредка созванивались, и Леонид Федорович в разговоре просто обижался - что это я их совсем забыл. Наконец, я буквально заставил себя пойти. Что же? Сад был все тем же прекрасным уголком земли, правда, деревья уже подпирали небо, а кусты кренили забор, хозяева были теми же радушными людьми, правда, очень старенькие оба, просто персонажи из сказки - дед и бабка. Но пирожки были "фирменные" и такой же качественной была наливка. Беседка еще стояла, хотя сильно завалилась на бок. Кур не было - у Леонида Федоровича на них уже не хватало сил. Сил не хватало уже и на второе картофельное поле, но им и первого было "за глаза", того, что сразу за забором - они с Ириной Александровной кушали теперь меньше - аппетит ушел.
Когда мы пили чай, я, желая сделать приятное Леониду Федоровичу, упомянул, что президент заботится об оборонной промышленности.
- Да на завод хоть сто миллионов дай, толку не будет - не работает нынче молодежь, да и не учится ничему, а нас стариков уже хоронить пора, - ответил Леонид Федорович и прибавил, - видать судьба такая, бестолковая мы нация.
- Как не учится, - тихо возразила Ирина Александровна, - у меня есть очень неглупые дети, очень. И нация мы не бестолковая, у нас Попов был. Был ведь? Он ведь радио изобрел?
- Попов ломик изобрел, - сказал Леонид Федорович, вроде как пошутил.
Хорошая шутка всегда с двумя смыслами - что хотел сказать Леонид Федорович? Что Попов изобрел рычаг, с помощью которого изменилась цивилизация, или что его изобретение
так же примитивно, как лом?
- Ты, Леонид, знаешь, а споришь, - сказала Ирина Александровна, - столько всего разрушили, теперь восстанавливать. Нужно терпение - и все. Кто же не хочет счастливой жизни? Все хотят. А тебе прямо сейчас все подай.
- Ну, потерпим, ладно, - отозвался Леонид Федорович.
Недавно я, будучи проездом, заглянул к ним в сад. К моему удивлению, на грядках Ирины Александровны хозяйничала незнакомая мне женщина.
- А где же Мысины? Как мне с ними повидаться? - спросил я у нее. Она подняла голову от земли и посмотрела на меня:
- Вы не друг ли их? - она назвала мою фамилию, - померли прошлой осенью оба: и Леонид Федорович, и Ирина Александровна следом. Пару месяцев одна и прожила.
- Жаль. Я не знал.
Я повернулся и уже пошел.
- Подождите!
Женщина помахала мне:
- Вам они передать просили, если зайдете вдруг.
Она зашла в домик и вернулась, держа в руке бумажку. Это была фотокарточка - семейный портрет моих друзей. На обороте рукой Ирины Александровны было написано:
"На добрую память, и с наилучшими пожеланиями на счастливое будущее".
Об Иване Кузьмиче Хилесове, чиновнике и человеке.
Корни родословной нашего героя уходят во тьму веков непроглядную. Известно, из воспоминаний современников, что Хилесовы мелькали на исторической арене то там, то тут. Так, во время Первой Мировой Войны, в боях на Галицийских полях, отличился какой-то прапорщик Хилесов - с криком "за царя!", он побежал один, перед целой ротой, и скрылся в густых дымах от рвущихся снарядов. Но куда бежал, зачем кричал, и что имел в виду - уже неизвестно. Некоторые "быстрые разумом" историки, особенно те, которые падки на сенсационные догадки, утверждают даже, что в имени "Ахиллес" буква "а" не что иное, как союз, и те места "Илиады", где упоминается царь мирмидонцев, следует читать: "а Хилес благородный", и так далее. Вторая же буква "л" добавлена зловредными переписчиками-европейцами, которые, как известно, испытывают к русским людям зависть и неприязнь.
Но автор подождет мнения официальной науки по этому поводу, и расскажет лишь то, что достоверно подтверждается устными рассказами очевидцев. Начнем, поэтому, с семьи, которая родила, воспитала и выкормила Ивана Кузьмича.
Семья Хилесовых была самая обыкновенная русская семья. Отец - Хилесов Кузьма Иванович - был сложения тщедушного, зато был опрятен. Каждый вечер после работы, (а работал Кузьма Иванович секретным аналитиком в секретном аналитическом отделе, - к сожалению, так и не удалось выяснить, что это был за отдел) Кузьма Иванович снимал носки с ног и долго их нюхал. Если запах его не устраивал, он тут же отправлял носки в стирку. Так же строго следил он за носками маленького Вани и его сестры Муси, но к Ване он был особенно строг.
- Ты, Ваня, на девочек не ровняйся - кому в голову придет у женщин ноги нюхать? А ты - будущий мужчина, и запомни, носки у мужчины - это его лицо.
Ваня запоминал наставления отца и был очень опрятным мальчиком.
Мать его, Ольга Васильевна, была в противоположность отцу, женщина крупная и даже очень. Работала она бухгалтером, приходила домой поздно и очень уставшая. Поэтому воспитание детей лежало больше на отце. Впрочем, к порядку и опрятности она тоже относилась трепетно и следила, чтобы к ее приходу игрушки все были убраны в шкафчик, полы вымыты, а ужин был готов. Готовил в семье Кузьма Иванович.
- А вот сварим-ка мы сегодня черепаховый суп! - говорил он с пафосом, обращаясь к Ване и Мусе, которые, для удобства воспитания, сидели и делали уроки на кухне. Черепаховым супом называли в их семье суп из сушеных опят, которые мешками присылала им бабушка
Катя из деревни. Назывался он так из-за цвета - он был совершенно черный, а Кузьма Иванович почему-то считал, что черепаховые супы черны. Ваня всегда с интересом следил за процессом приготовления. Да какой там процесс - это было театральное действие.
Взявшись готовить, Кузьма Иванович надевал цветастый женин передник, тщательно протирал стол и утварь и заранее приготовлял уйму полиэтиленовых пакетиков - для очисток, для оказавшейся лишней картошки, для яичной скорлупы и прочего. Ни единой возмутительной соринки не падало с его стола на пол, когда он медленно, со вкусом шинковал морковку или смело резал зелень. Руки его, как у хирурга, были безукоризненной чистоты и так же умелы. Удивительно было то, что кроме приготовления пищи, этими руками Кузьма Иванович по дому ничего сделать не решался, так что, даже когда перегорала лампочка, вкручивать новую приходилось Ольге Васильевне.
- Свет только не включи, - говорила она, тяжело взбираясь на постанывающий стул.
- Что ты! Электричество - убить может, - отвечал он.
Оба были образованными людьми, имели, в свое время, "пятерки" по физике и, все-таки, оба
боялись электричества. Ольга Васильевна не была храбрее Кузьмы Ивановича, или отчаяннее. Просто много лет назад, меняя лампочку, Кузьма Иванович решил подогнуть пальцем "язычок" в патроне, куда ввинчивался цоколь лампочки. Его тогда легонько стукнуло током, но перепугались все.
- Нет уж, теперь лампочки менять буду я, - сказала Ольга Васильевна тогда, - а то, чего доброго, убьешь или себя или кого-нибудь еще.
Он называл ее "Ляля". А она его, почему-то, "Белка".
По субботам Хилесовы имели обыкновение празднично обедать. В воскресенья тоже были обеды, но значительно скромнее, ленивее. В субботу же ели со вкусом. Частенько меню субботних обедов содержало блины с паюсной икрой. Ване икра не нравилась - она горчила, но он слушал папу, который, заворачивая блин с икрой в трубочку, тихо и спокойно поучал:
- Блин с икрой - наша любимая национальная пища, но чтобы иметь право есть ее, нужно с детства приучать себя к порядку и дисциплине.
Ваню пугала жизнь, не такая, как у "нации", и он ел невкусную икру и до слез боялся как-нибудь нарушить порядок.
После обеда Ване разрешали погулять.
- Хиля вышел, ура! Идем в хоккей играть, - кричали мальчишки, болтавшиеся по двору. Все бежали на старенький корт, вооружались, кто чем мог, и игра начиналась. Ваня играть в хоккей боялся, да и не умел - брали его для того, чтобы поставить на ворота. Вратарем быть никто не хотел, поэтому Ваня был единственный вратарь, а команды игроков делились так - одна нападала, другая защищалась. Ваня играл плохо, зато он чувствовал свою необходимость. Без вратаря, игра превращалась просто в веселую драку, и только он, Ваня, придавал ей какой-то порядок и смысл. Надо сказать, что порядок мальчишечьей игре пытался придать и единственный болельщик - дворник дядя Сережа. Он сидел на скамеечке рядом с кортом, поминутно отхлебывал из бутылочки известное народное лакомство и громко кричал: "Левый защитник - пас в центр! Нападающий! Глаза разуй!". К концу игры он был выжат, как лимон и не мог шевелить ни ногами, ни руками. Это ощущение важности скучных, отвергаемых уличными шалопаями обязанностей, ощущение пользы порядка, потихоньку перерастало в сознании Вани в убеждение: он, Ваня, единственный, кому порядок не в тягость, и за это его все будут хвалить.
Убеждение это, еще не совсем окрепшее, подверглось однажды серьезному испытанию. Как-то в их класс зашла завуч школы, постучала ногтями по парте и сказала:
- Так, ну-ко тихо! Слушаем сюда. Нам надо выбрать старосту класса. Кого выберем старостой?
- Пусть Колокольцева будет, - раздались голоса с задних парт, где сидели красавцы-озорники - "элита" класса.
- Колокольцева у нас член совета и командир отряда, еще какие предложения?
- Тогда Хилесов, - снова озвучила мнение класса "галерка".
И Ваня Хилесов стал старостой класса.
Обязанности старосты были не сложны и понятны. Ваня сообщал учителям о заболевших и пропускающих занятия учениках, следил, чтобы доска в классе была чистой, делал объявления о предстоящем походе в театр или на природу. Однако, эта маленькая должность
неожиданно стала приносить Ване что-то вроде "преференций". Так, однажды, учитель истории спросил Ваню о причинах Французской Революции. Ваня замешкался - он не знал ответа. Строгий и желчный историк, который обычно, после малейшей паузы ученика, говорил: "Садись, "кол"", мягко взял его за плечо и усадил на место, добавив: "Готовься лучше".
С "галерки" донеслось - "стукач!"
Ваня очень переживал. Вечером он спросил у отца - почему у ребят к нему такое отношение. Хилесов старший ничуть не удивился Ваниному рассказу.
- Иван, ты запомни, люди - большинство - к порядку не способны. Потому и не любят порядочных людей и говорят о них разные гадости. Не любят, а должности не лишают, сами-то как огня боятся нести за что-нибудь ответственность. Как тебя ребята назвали - "стукачом?" Это очень хорошо, Иван, это значит - признали они твои способности организатора.
- А кого люди любят? - спросил Ваня.
Вместо ответа с улицы донеслась пьяная "блатная" песня. Народ воспевал своих героев.
Слова Кузьмы Ивановича оказались правдой - до окончания школы Ваня Хилесов был бессменным старостой класса.
Когда пришла пора выбора института, для получения специальности, Ваня некоторое время раздумывал. Старшая сестра Муся уже училась в Технологическом вузе, получая знания необходимые для химической промышленности. Никто в семье Хилесовых и секунды не помышлял, что Муся будет химиком-технологом, она просто "получала образование". Теперь "получать образование" предстояло Ване.
- Что тут думать, - сказал Хилесов старший, (он вернулся из гостей от шурина, где выпил целую рюмку водки, и потому был говорлив) - иди хотя бы в "строительный". Жрать, "ср...ть, и умирать люди будут всегда. А делают они это в своих квартирах. У нас строители не пропадут.
- "Белка!" Что за выражения! - воскликнула тогда Ольга Васильевна, - ложись спать!
Ваня посмеялся над отцовским нарушением дисциплины, подумал и пошел в "строительный".
Студенческая жизнь ошеломила Ивана - она представилась ему сплошным Хаосом. Никто не требовал выполнения домашних заданий, не ставились оценки "за поведение" и даже само посещение занятий было добровольным. Но он выдержал. Он вовремя сдавал зачеты, писал рефераты и не пропускал ни единой лекции. Да, старостой группы, естественно, был выбран он. От него уже потихоньку источался, учуянный одногруппниками, "запах порядка".
Особенно сильно Хаос студенческой жизни проявлялся вне стен института. Это было веселое коловращение ситуаций, знакомств, влюбленностей и ссор. Как и всюду в жизни, в этом коловращении были свои герои, своя "элита". Ваня не был включен в их число. Он наблюдал за ними и отмечал для себя, что все, что признавалось студентами красивым, остроумным, смелым, желанным - было, или очень сильным или не очень, нарушением Порядка.
Самым ярким представителем этого Хаоса, можно сказать, "иконой стиля", была первая красавица курса Елизавета Скворцова. Добивались ее внимания все, кто хоть как-то передвигался на ногах. Она же, в свою очередь, капризно меняла своих кавалеров, сообразуясь, вероятно, с сезонной модой. О дивных выдумках ее любви ходили легенды - но Иван не участвовал в разговорах однокурсников на такие темы. Заслышав начало фразы: "А она как застонет, как вцепится..." - он краснел и отходил в сторону. Ему было стыдно за ребят, не понимающих, что они разрушают красоту, что только порядок способен беречь и сохранять прекрасное.
Как-то, уже на последнем курсе, Иван разговаривал о будущей жизни со своим приятелем -
ироничным, довольно таки, парнем и тот сказал:
- Вот уже и институт позади - жениться, вроде, пора, а на ком? Маша - занята, Оля - занята. Разве на шлюхе Лизке? Так кепку с отверстиями для рогов нужно будет покупать.
- Никогда так не говори о женщинах при мне, - резко оборвал его Иван, - слышишь? Никогда!
Он думал еще месяц, наконец, подойдя после занятий к Лизе Скворцовой, сказал:
- Можно, я провожу тебя? Нужно поговорить.
Лиза, в последние "горячие" дни была одна - любовь вытеснялась из студенческой жизни заботами более важными.
Они шли по цветущей яблоневой улице, были совершенно одни и поэтому не казались странной парой - невзрачный юноша и прелестная девушка.
- Лиза, - сказал очень просто Иван,- скоро мы окончим институт и, неизвестно, встретимся ли когда в ближайшее время. Поэтому, давай поженимся.
Она дико взглянула на него и ничего не ответила. Они прошли еще минуты две - аромат яблоневых цветов холодил ноздри, белая дымка закрывала даль аллеи. Было спокойно на душе. И с этим же спокойствием Иван почувствовал, как рука Лизы скользнула ему под локоть и крепко ухватилась за него. Еще через две недели они поженились.
Отношения мужчины и женщины должны опираться на порядок - только так они прочны и красивы.
Красота - есть Порядок, потому что только Порядок создает Красоту.
После института Иван устроился работать в крупную строительную фирму, но пробыл там недолго. Живая стройка была даже большим Хаосом, чем студенческая жизнь. Все шло не так, все менялось и решалось "на ходу" и, главное, все строители - и рабочие и руководство - объяснялись между собой исключительно "матом". От этого к вечеру совершенно пухла голова. Поэтому, когда ему предложили поработать в префектуре, в жилищной комиссии, он с легкостью оставил грубую, хоть и прибыльную, работу на стройке. Работая первым "замом" председателя комиссии, Хилесов в течение двух лет приобрел себе приличный авторитет среди сослуживцев. Ряд обстоятельств этому способствовал. На одном из праздничных собраний, проводимых в префектуре, моложавый префект, только что выдвинутый своей партией на эту должность, вздумал довольно развязно заигрывать с Елизаветой Петровной - женой Хилесова. На другой день, демократично улыбаясь, он просил у Ивана извинений.
Иван в ответ сухо кивнул - он понял, что префект не виноват, префект просто не соответствует Порядку, он лишний. Через несколько дней префект был отстранен от должности решением из центра. Другой случай еще больше укрепил авторитет Хилесова.
Разбиралось сложное дело о предоставлении жилья многодетной семье. Другие "очередники" тоже требовали жилплощади. Одна из служащих, симпатичная, в общем, дама,
зайдя в кабинет Хилесова, шепнула, кладя на стол конверт:
- Зайцевы просят решить в их пользу...
Иван не поднял головы от бумаг, и быстро, с "металлом" в голосе сказал.
- Это - немедленно убрать. И покиньте кабинет.
Дама в скорости была куда-то переведена, а за Хилесовым укрепилось имя "бессребреник".
И, хотя ему не было еще и тридцати, обращаться к нему все стали - Иван Кузьмич.
Третье обстоятельство сделало Ивана Кузьмича, (пожалуй, и мы будем его так называть), фигурой в высшей степени значительной. В рядах чиновников префектуры предстояла "чистка". Волновались все, кроме Ивана Кузьмича. На вопрос о его спокойствии, он очень просто ответил:
- Так нужно для порядка - лишнее уберется, только и всего.
Себя он лишним уже не считал, он и Порядок были Единым. И действительно, после всех сокращений, которых и потом было не мало, Хилесов всегда сохранялся Порядком. Менялись секретари, префекты, потом мэры, а потом и губернаторы - первым "замом" председателей жилищной комиссии оставался Хилесов Иван Кузьмич.
Надо заметить, что кроме обязанностей по жилкомиссии, он имел массу и других важных забот. Он был членом административной комиссии, членом попечительского совета детских учреждений, - перечислять все его "труды и дни", было бы очень долго. На службе засиживался он допоздна, так что ехать в магазины за продуктами было уже и неудобно, да это и не требовалось - ежевечерне к багажнику его машины приносился сверток из буфета с упакованным мясом, молоком, сыром... (см. Книгу "О вкусной и здоровой пище" сталинского издания).
- Я там должен в буфет что-то, - говорил Иван Кузьмич, встречая директора буфета.
- Что вы, что вы, Иван Кузьмич, какое "должен", я уже и списал все - как теперь деньги проведешь. Давайте, в следующий раз посчитаемся.
- Что это - "потом", я так не могу, - Иван Кузьмич доставал бумажник и вынимал деньги, - вот сто рублей, двести. Мало? Я ведь цен не знаю. Вот триста. Смотрите, главное - не нарушать порядок.
Если бы все мы работали так же добросовестно, как Иван Кузьмич, как прекрасна, возможно, была бы наша жизнь. Его бесполезно было убеждать, объяснять, что, дескать, "обстоятельства иные", молить или пытаться разжалобить слезами. Удивительно, кстати, как у нас любят при разговоре с чиновниками подпускать слезу - это просто становится правилом поведения. Иван Кузьмич терпеливо все выслушивал, подавал рыдающим платок и повторял:
- Поймите, есть порядок. Соблюдать его нужно всем - и вам и мне, а иначе будет не жизнь, а неизвестно что.
Будучи молодым, Иван Кузьмич иногда позволял себе привносить в существующий порядок улучшения. Так он активно продвигал решение ввести институт уличных кондукторов, которые бы переводили наших неспособных к дисциплине граждан через перекрестки. Занимал его и проект, предполагавший правильную организацию перемещения на личном автотранспорте. Необходимо было ограничить скорость движения до одного-двух километров в час, а автомобили, во избежание столкновений, связывать между собой быстро пристегивающимися скрепами. На таких, "личностно-общественных" поездах, езда по городу была бы безопасной и приятной. Он даже озвучил название проекта - "Личкол".
Но с годами он мудрел и все больше понимал, что беречь порядок можно только беспощадным отсеканием всего вновь растущего, того, что могло, своими окрепшими корнями в дальнейшем разрушить все здание.
Только запреты создают Цивилизацию.
Дома он отдыхал - в основном читал классиков, особенно выделяя Гоголя.
- Ах, как остро чувствовал Николай Васильевич отсутствие порядка в царской России! - иногда приговаривал он.
Елизавета Петровна обычно смотрела телевизор. В основном, такие познавательные передачи, как "Давай поженимся" и тому подобное.
- До чего безнравственна нынешняя молодежь, - иногда отмечала она с тихой скорбью.
Они никогда не ссорились. Лишь один раз в их отношениях возникло легкое замешательство.
Это было в их первую брачную ночь. Иван тогда зашел в спальню, запер дверь, повернулся к кровати и замер. На кровати сидела обнаженная наяда с фигуркой из коричневой яшмы, с изумительными волосами, закрывающими лицо и половину бюста.
- Лиза, зачем? - спросил он тихо, - тебе гораздо лучше в одежде.
Лиза поняла мгновенно, подошла к шкафу и надела длинную в пол ночную рубаху. Больше, за всю жизнь Иван Кузьмич свою жену голой не видел.
Человеческое тело, каким бы прекрасным оно не было, не вписывается в правила никакого порядка, и потому быть истинно прекрасным не может, и, только облаченное в одежду, становится подчиненным ритму, мере, смыслу.
Вообще, интимная сторона семейной жизни Ивана Кузьмича тоже была подчинена строгому порядку. Примерно раз в две недели у них с женой происходил акт близости. Происходил он обычно так: "Раз, два, три, четыре, пя - ать". Все. Природа некоторое время с изумлением наблюдала за этим организованным онанизмом с одной стороны и добровольным самоизнасилованием с другой, пока, наконец, не решила, что с нее довольно, и Хилесовы совершенно оставили это бестолковое занятие.
Детей у них не было и всю свою заботу о ближнем они отдавали друг другу. Нет, был еще любимый племянник Кеша, но он однажды очень рассердил Ивана Кузьмича, и о нем старались не говорить. Как-то, катаясь с друзьями по улицам, Кеша сбил двух школьников.
Иван Кузьмич два дня был суров. И Лиза, и Муся боялись обращаться к нему. Наконец, за обедом, он сказал:
- Этот человек не достоин жить в стране, соблюдающей порядок. Ему здесь не место.
И Кеша был выслан в Англию.
Их с Елизаветой Петровной считали прекрасной парой и, когда они появлялись вместе, все только и говорили:
- Елизавета Петровна, какой у вас замечательный муж!
- Иван Кузьмич, супруга ваша - просто королева!
Они принимали комплименты с царственным величием - других слов и быть не могло.
Когда Елизавета Петровна умерла, Иван Кузьмич стал еще более тверд в своих обязанностях.
- Как мужественно, с каким достоинством переносит Иван Кузьмич свое горе, - толковали сослуживцы, - вот человек!
Он понимал, что смерть - необходимая часть общего порядка и страдать и плакать - значит нарушать правила этого порядка. Теперь Порядок он ощущал уже не как основу человеческого общества, нет, теперь это был Закон Вселенной.
Он еще долго работал после смерти жены и работал бы дольше, если бы не подошло время появиться другому, молодому чиновнику со спокойным взором и тихим голосом. Иван Кузьмич с первого взгляда признал в нем своего приемника, и со спокойной душой передал все свои дела по обереганию Порядка в новые руки.
Не привыкнув сидеть без дела, Иван Кузьмич посвятил все свое время работам на даче, которую они давным-давно купили с Елизаветой Петровной.
Первые годы он приезжал на дачу на все лето, но потом стал задерживаться там до поздней осени, пока, наконец, не переселился на дачу полностью. Дел на земле было много, так много, что Иван Кузьмич скоро перестал бриться и отрастил длинную белую бороду, как у Библейского патриарха. Он постоянно что-то пропалывал, подрезал, подкапывал и окучивал.
Соседи давно перестали звать его Иваном Кузьмичом, а обращались: "Дед" или "Кузьмич".
Ему было все равно. Он боролся с дикой природой за порядок. Он знал, что малейшая остановка в этой борьбе приведет к торжеству Хаоса, выраженное в лопухах, ненужной траве и развесистых ветках. Но сил было уже мало. Как-то в самый пик лета, Иван Кузьмич вышел из дачного домика, прошел в середину сада, уже довольно дичающего, и лег под яблоню. Он лежал, смотрел через листья яблони на ползущие по небу облака и умирал. Клетки его тела медленно распадались на белки, воду и жиры, те, в свою очередь, под действием бактерий, солнечной радиации и ветра распадались на аминокислоты и жирные кислоты, пока все не превратилось в простые кирпичики - атомы азота, углерода, серы. Но и они были не вечны, и они разваливались на кусочки - все становилось тем, чем было изначально - Светом. Свет - дрожь пространства, был сродни Хаосу. Он не подчинялся линейной математике, и не описывался обычной логикой. Так, правильнее было говорить не "Иван Кузьмич умирал потому, что", а "умирал для того, чтобы". Свет накладывался - волна на волну - создавал иные "сгустки", собирающиеся в атомы. Эти атомы стали составлять новые комбинации, образовывать новые клетки и, не успел Иван Кузьмич окончательно умереть, как часть его стала травой, бешено тянущейся к солнцу, маленьким глазастым насекомым, спешащим по своим делам, птицей, парящей под теми темными облаками, на которые он смотрел. Хаоса не было - был Порядок, но Порядок был не тот, которому служил он всю жизнь.
Это был могучий Порядок Жизни, равнодушно перемешивающий суп, соринкой в котором был он - Иван Кузьмич. И ощутив в эти последние мгновения прилив необычайной любви к этому Упорядочивающему Хаосу Жизни, он умер окончательно.
Два рассказа, сшитые по старым лекалам.
Стоит разговору случайно зайти о временах года, кто-нибудь обязательно, как будто другие не знают, упомянет, что Пушкин, дескать, любил осень. Чему удивляться - то. Художников всегда манят яркие краски. А у нас, кроме трех недель осени, природа красками бедна.
Возьми хоть зиму. Днем все тускло и бело, а утром - ночь, вечером - ночь, ночью, оказывается, тоже ночь. Зато зимой кажется, что время жизни остановилось, и начинается время сказок, невольно всюду мерещатся чудеса.
Я раз засиделся у своего приятеля Сизова. Он - актер, и в тот вечер уморительно рассказывал про постановку в их театре новой пьесы. Рассказывал "в лицах". Разговор наш беззаботно скакал от темы к теме, время летело незаметно и, когда я вышел от него, была уже глубокая ночь. Была зима, но мороза не было, было даже тепло - забавно, только мы, северяне, говорим о зиме: "тепло". Шел приятный, щекочущий нос снег, по улицам ходили шикарно одетые люди - в больших городах любителей ночной жизни не меньше, чем предпочитающих заниматься своими делами днем - прибавьте свет от витрин, из глубин которых загадочно смотрят такие красотки, - я раз нарочно объездил несколько веток метро -
ничего похожего. Одна на Водянову походила, и то прической. Впрочем, красивая женщина только на картинке и хороша, а в жизни - настораживает. Словом, мне захотелось прогуляться.
Я шел по знакомому району и вдруг очутился около церкви. Ее построили, а я и не заметил, когда. Окна церкви таинственно светились. "Это почему? Ах, да, сегодня же праздник - Крещенье, - подумал я, - зайти что ли?" Мне было любопытно, вдобавок, хоть и "тепло", а ноги немного начали подмерзать.
Молящихся людей было немного - я насчитал десяток старушек и пару старичков. Шла служба. Мне было неловко, и я отошел в правый угол, чтобы, никому не мешая, погреться немного и уйти. Служба шла, конечно же, на церковно-славянском, но, прислушиваясь, легко понималось, что произносит дьякон, и о чем молятся эти старушки.
Просили они у Бога избавить их от гнева, просили мирного дня. Неожиданно мне вспомнился мой друг Колька. Я отчетливо представил, как он играет на гитаре и поет гундосо известный спиричуэл: " Это я, это я, Господи, стоящий в надежде на милосердие".
Я представил, как бы это выглядело в церкви, и меня стал давить смех. Одновременно со смехом на меня накатил и страх. "Что это, - растеряно думал я, - это и называется - "беснуется""?
"Что ты тут делаешь? - мысли шли строгие и холодные, как гвозди, - ты, который постоянно насмехается, "острит", после становится стыдно, - и тут же новая шуточка. Какого хрена ты решил, что мысль, звучащая красиво, уже и верна? И почему тебе не приходит в голову, что человек-острослов, обычно, пошляк или циник. Да и просто глуп. И вот этот человек, или, точнее, это "дерьмо" приперлось в храм, и что. Молиться, что ли, начнет: "Подай, Господи"".
Я посмотрел на икону Христа. Выражение лика у него было суровым и грустным, но если вглядываться дольше, вдруг становилось доброжелательным.
"Да, хорошо бы существовало что-то, сила, которая хотя бы одергивала меня, когда уж совсем с катушек съезжаю. Сам - то я не исправлюсь, это точно", - подумал я.
Служба подходила к концу. Пожилой священник осторожно, покряхтывая, залез на лесенку и трижды окунул в бак с водой серебряный крест. Потом набрал немного воды в ведерко и какой-то кисточкой или метелочкой стал в ведерко макать и обрызгивать прихожан. Подойдя ко мне, он с улыбкой махнул кисточкой и на меня. "А мне-то зачем?" - мелькнуло у меня в голове. Капли холодной воды, миллионы капель, упали на мое лицо, затекли за воротник рубашки - казалось, меня умыли.
В этот миг двери храма распахнулись, и в проем стала с натугой вдавливаться толпа людей с лицами, наполненными решительностью и, одновременно, суровой заботой. Впереди шла полная женщина с громадным бидоном, очевидно, атаманша.
- Освятили воду? - громко, на всю церковь, спросила она, как спрашивают у нас обычно на допросах - одновременно самим тоном подтверждая то, о чем спрашивали.
- Нюся, - крикнула она в толщу толпы, - следи, чтобы брали в порядке живой очереди.
Но "живой очереди" не получалось. Люди напирали на бак с водой мощно, будто двенадцать колен Израилевых возле источника Моисея. Казалось, еще чуть-чуть и желающие набрать освященную воду перейдут на принятый в общественном транспорте язык.
- Вы хоть не толкайтесь! - воскликнул священник в отчаянии и быстро ушел сквозь еле-еле раздвинувшуюся в стороны толпу. Я понял, что и мне, пока не получил локтем по носу, пора убегать и стал, отрывая заклепки на куртке, протискиваться через заполненные верующими двери. Попав в притвор, я увидел, что на улицу не выберешься - люди стояли плотно, плотней, чем сосиски в вакуумной упаковке. Тут я увидел еще одну дверь, в которую никто не ломился. "Может выход запасной", - подумал я и открыл ее. Но это был не выход. Дверь вела в помещение маленькой церковной лавки. Там никого не было, кроме очень спокойной женщины за чистым деревянным прилавком и священника, который стоял и грустно листал какую-тол книгу. Он как-то испытующе посмотрел на меня.
- Здравствуйте, батюшка, - сказал я.
- Здравствуйте.
- Я вот хотел спросить у вас.
"А что ты хотел спросить, не придумал еще?" - мелькнуло в голове, - давай, ври дальше".
- Я хотел бы получше понять христианство, почитать что-нибудь об этом, - неожиданно для самого себя сказал я.
- Лучше всего, читайте святых отцов. Да, у нас и библиотека есть.
Священник назвал адрес библиотеки.
Кое-как, едва не оторвав рукава, я выбрался на улицу и еще раз удивился тому, как много людей ходит в церковь. Люди шли и шли. С бидонами, бутылками, банками.
- А ты что стоишь, молодой человек, зеваешь, разберут воду-то, - обратилась ко мне веселая, пышущая здоровым румянцем женщина, уже выходящая из храма.
- Да мне и набрать некуда.
Женщина неодобрительно посмотрела на меня.
- Вот, - сказала она своей подруге, несшей большую пластиковую бутылку с водой, - ходят,
смотрят, а лба перекрестить не умеют. И чего ходить. Я-то воды и дочке с зятем набрала. Они сегодня в прорубь купаться пойдут, так самим некогда.
"Действительно, нечего тут глаза мозолить, и только раздражать этих празднично настроенных людей. У них зятья в проруби купаться собираются", - решил я и пошел домой.
Несколько дней мысли о том, что чувствуют верующие люди, то уходили, то возвращались.
Наконец, в один из свободных вечеров я отправился в церковную библиотеку.
Библиотека представляла собой небольшую комнату, хаотично заставленную стеллажами с рядами книг. В торце комнаты за столом сидела маленькая округлая девушка, очевидно, библиотекарша.
- Здравствуйте, - вынимая паспорт, сказал я, - мне бы записаться.
-Здравствуйте, - ответила девушка, - паспорта не нужно, просто скажите вашу фамилию - и все.