Когда, наконец, выбираешься со скользкой, тесной и полной коварных ловушек тропинки добродетели, бредя по которой, не одно поколение подвизающихся так и сгинуло, не достигнув призрачной калитки, на интуитивно понятный, широкий, как гостеприимное фойе народного университета, и хорошо утоптанный, без рытвин и холмов, как предвыборная речь, путь порока, чувствуешь себя просто дома. Какая свобода рукам! Какое необыкновенное облегчение в усталой от вопросов душе, а вопросов много! Например, если ты верующий, можешь ли утвердительно сказать, где Гитлер - в аду или в раю? А вдруг успел и покаялся? А если ты историк-атеист, что скажешь - Сталины благо для России или зло? И какая свежесть диалога с жизнью! Ты слышишь голоса с небес, и земли, и даже из преисподней, радостно приветствующие тебя: "Ты ожил! Ты воскрес к делам! Начинай!"
Ни одна сфера человеческой деятельности не имеет столько толковых учебников для самообразования, ярких, поучительных жизнеописаний, завораживающих легенд, милых сказок и научных теорий, как деятельность греховная.
И это не случайно: "грех", нарушение правил - локомотив цивилизации.
Стоял мягкий, летний день, день один из тех, когда так хочется чего-нибудь нарушить. Под видом скорбящих друзей или родственников, мы с Шурой прибыли на ...ское кладбище и шли теперь по приятной аллее меж могил без надоевших уже до презрения рекламных стендов, без гнусных торговых ларьков и вонючих автопарковок, испытывая почти эротическое возбуждение от предстоящего.
Наши спины были прямы, с оттенком горя, лица были строги и задумчивы.
Шура кавалергардски нес букетик белых хризантем.
Я нес печаль.
На хризантемах настоял я, мне нравятся белые хризантемы, и я с удовольствием дарю их даже и малознакомым девушкам, когда они внезапно случаются в моей, столь редкой радостями, жизни. Мне нравится наблюдать их реакцию.
Когда-нибудь я спрошу у девушки, что испытывает женское сердце в этот миг. Радость от учтивого подарка или страх от неясного пока для нее самой продолжения? К тому времени я обзаведусь необходимой для таких разговоров ажурной беседкой у реки, полной луной и чирикающими соловьями. Без них, где-нибудь в душном автобусе, задавать такие вопросы опрометчиво. Могут расценить, как сексизм и вульгарность.
Собираясь на кладбище, я решил не изменять вкусу и привычкам. Элегантно оформленная гробница чем-то напоминает мне прекрасную девушку - она так же загадочно дразнит неясным будущим, и так же беспощадно и капризно привлекательна, она не терпит малейших шуток в свой адрес, и ей так же невозможно отказать в свидании. Шура хотел гвоздики, но я сказал ему, что мы идем не на Красную площадь митинговать, и он согласился.
Я разглядывал вдохновенные творения кладбищенских скульпторов, а Шура рассказывал мне о своем покойном дяде рыболове.
Эта повесть настолько поучительна, так полезна для развития, что я должен привести ее целиком.
Дядя Егорушка жил душа в душу с тетушкой Мариной. Он был мастером по ремонту холодильного оборудования, она - воспитателем в детском саду. Дядя был тихий, застенчивый человек, никогда не говорил о политике, но все-таки мечту имел. Он мечтал о рыбалке.
Так получилось, что сам, лично, он на рыбалку ни разу в жизни не ходил, зато готовился. Он покупал всевозможные журналы с отличными иллюстрациями и подробными статьями, как выудить карпа, он покупал необходимые снасти (спиннинги, удочки, резиновые сапоги, сачки и так далее, даже фонарь для ловли по ночам), он целый год клеил фанерную лодку, захватив маленькую комнатку, где тетушка обычно выращивала перцы на рассаду, и вооружившись сомнительным чертежом из интернета, он купил удобную спиртовку, для приготовления чая в глухом месте, он даже купил коловорот для льда.
И вот, когда куплено было абсолютно все, и все было прочитано, дядя Егорушка собрался на рыбалку. Он должен был ехать ранним утром, часов впять, поэтому лег пораньше. Но ему не спалось. Он ворочался, вставал и выходил на кухню, где долго сидел, обхватив голову руками.
Его бил "мандраж".
Тетушка давно уже спала, и стояла глубокая ночь. Дядя, совершенно измотанный предстоящей рыбалкой, сидел в полудреме на кухне, и ему виделся огромный, с растворяющимися в воздухе берегами пруд, кругом зрители, и вот, он с удочкой тянет из воды рыбу, которая мощно сопротивляется, бьет плесом пену, тянет леску. Дядя уже берет сачок, чтоб подхватить добычу, но тут рыба срывается и уходит в глубину.
- Чтоб тебя! - воскликнул дядя, откинулся на стуле и неожиданно помер.
Видимо, не выдержал предохранительный клапан.
- Надо было дать рыбе воздух глотнуть, - сделал я замечание по существу, - она бы успокоилась.
- Видишь ли, дядя рыбачил в первый раз, - объяснил Шура, и продолжил историю.
Когда тетушка закончила хлопотать с похоронами, ей пришлось решать - куда девать все эти рыбацкие принадлежности. Она хотела раздарить их по знакомым, но все отказывались, и тогда она написала несколько десятков объявлений и расклеила их по заборам. Цену она указала символическую, и потихоньку у нее все раскупили за исключением резиновых сапог.
Спустя год или два в интернете появился слушок, что на удочку дяди Егорушки всегда ловится рыба килограммов на пять, то же говорилось о дядином спиннинге. Потом пошли посты, что с лодки дяди Егорушки клюет непрерывно, его лески - просто талисман, а спиртовка, стоит ее зажечь, привлекает раков даже там, где их отродясь не водилось.
К тетушке обратилось серьезное общество любителей рыболовов с предложением продать им дядины сапоги. Предлагали неплохие деньги, но тетушка уперлась. Она решила сберечь сапоги, как память о дяде. Но любители рыбалки не отставали. Они следили за тетушкиной квартирой, постоянно названивали ей - она стала опасаться за свою жизнь!
Наконец, она пригласила журналистов, и объявила, что утопила сапоги в Керченском проливе, поскольку покойный обожал керченскую сельдь и бычков.
- Теперь понятен интерес к этому региону, - задумчиво отметил я.
- Заметь, - добавил Шура, - как все ловко прикрыто геополитикой, хозяйственной необходимостью, а реально - ищут сапоги.
Помолчав, он добавил, что в детском саду у тетушки пока все отлично.
Когда гуляешь по кладбищу, и у тебя еще есть немного времени, чтоб опомниться и уйти, остро понимаешь бренность бытия - до шуток ли здесь! До шуток ли! Жизнь - не базар! Купи, продай и беги.
Я решил поддержать Шуру, и рассказал ему грустную историю Ивана Лукича "Недобрый глаз".
Иван Лукич был одинокий, очень уставший от дежурных новостей, пожилой аспирант, живущий на скучном втором этаже серой, как пыль дорог нашей жизни, девятиэтажке. Прямо напротив его окон стояла общая помойка. Это была корявая, сделанная явно впопыхах, бетонная площадка с десятком "наевшихся" до отвала контейнеров, которые зимой тихо пахли, а летом просто с ума сводили.
Иван Лукич терпел десять лет, а на одиннадцатый год пошел и записался на прием к мэру. По личному вопросу.
Мэром в ту пору был добрый и некрикливый мужчина, любящий свою работу и проявляющий исключительное терпение в разговорах с избирателями.
В тот день, когда для разговора пришел и Иван Лукич, у мэра уже побывал господин Хрюкин, живущий в том же доме, с энергичным прошением передвинуть помойку вправо, а на освободившемся месте разрешить ему, Хрюкину, поставить маленькую закусочную для избирателей. Мэр терпеливо выслушал, и обещал подумать. После Хрюкина к мэру зашла гражданка Муськина, ветеран труда, живущая тоже в этом доме. Она громко, на правах матери-одиночки, потребовала от мэра передвинуть помойку влево, потому что "ноги у одиноких женщин, чай, не железные, по сто верст с пакетиком бегать". Особенно гражданка Муськина напирала на то, что всегда голосует за правительство. Какое это имело отношение к помойке непонятно, но мэр терпеливо обещал помочь. Третьим зашел Иван Лукич.
- Слушаю вас, - тихо сказал мэр, делая пометки в блокноте.
- Я хотел бы поговорить о помойке, - только и произнес Иван Лукич, как мэр позеленел и свалился на пол. Видимо, терпение лопнуло.
- Что такое! Что вы натворили! - воскликнула дама-секретарь, вбегая в комнату на слабые призывы о помощи Ивана Лукича. Мэр лежал неподвижно.
- Клянусь, мы только начали говорить, - оправдывался Иван Лукич, - к кому у вас еще можно обратиться?
- Ступайте уж, нам теперь не до вас, - был сухой ответ.
Прошла пара месяцев, и мэром стала сильная, эффектная дама из народного образования.
Иван Лукич записался к ней на прием. Ему хотелось "дожать" тему.
Когда он входил, дама-секретарь узнала его и довольно громко сказала присутствующим: "Это тот, который поспособствовал, "недобрый глаз"".
Женщина-мэр была полна сил, жизнерадостна и подвижна. Пока Иван Лукич рассказывал ей об ужасах аспирантской жизни рядом с помойкой, она вставала на табуретку, поливала цветы, которыми теперь был заставлен весь кабинет и улыбалась.
Вставая на табуретку, она скидывала с ног туфли, и Иван Лукич невольно разглядывал круглые и мощные пятки мэра. Они мешали сосредоточиться.
- Так что же вы хотите? - спросила она, поворачиваясь. То ли поворот был чересчур кокетливо-театральным, то ли табуретка скверной, только все это - и дама-мэр и табуретка - рухнули, снося столы и стулья.
- Что вы опять натворили! - вскрикнула секретарь, пытаясь привести в чувство обездвиженное руководство.
- Мы только начали, - сухо повторил свой прошлый ответ Иван Лукич.
Прошло еще несколько месяцев. Ивану Лукичу спокойно не жилось. Он опять записался на прием к мэру.
Теперь это был отставной армейский полковник. Он был смел - смерти не раз в глаза смотрел.
В тот день, когда Иван Лукич пришел к нему на прием, в приемной у мэра уже толпилась куча народа.
"Идет, идет, смотрите! Страшный какой! На вампира похож! "Недобрый глаз!""
Иван Лукич, брезгливо не обращая внимания на зевак, прошел в кабинет.
Там, кроме мэра, находилось еще четверо мужчин.
- Вы не против, если при нашей беседе поприсутствует начальник районной полиции, а с ним, за компанию, и пожарник наш, ну, и санэпидемврач города.
Четвертого мэр не назвал.
Иван Лукич, монотонным голосом, как машина, изложил суть дела.
- Это все?
- Все.
Тишина стояла минуты две. Потом мужчины принялись хохотать. Особенно заливался мэр. Он восторженно тряс кудрявой головой и ронял слезы на бумаги.
Иван Лукич почувствовал омерзение. Не понимая, что делает, он подошел к столу, взял тяжелый графин с водой и крепко врезал этим графином прямо мэру по макушке. Тот перестал смеяться и осел.
Дело было столь шумным и знаковым, что решено было передать его в суд присяжных.
Журналисты захлебывались: "Недобрый глаз - истребитель мэров. Кто следующий?"
"Преступник или святой?"
"Просто встал и сделал".
Обвинение требовало максимального срока, но защита предъявила присяжным видеозапись того, начальнического, хохота (кто-то снимал на смартфон через окно). Была предоставлена и аудио запись: "Здравствуйте, я, Иван Лукич Мусорский, хочу поговорить о помойке". Мусорский - фамилия Ивана Лукича. И что? Присяжные вынесли оправдательный вердикт! А один блогер по этому поводу сказал, что так унижать культурного человека, теперь даже в России "западло".
Мы подошли к могиле миллиардера.
Лично я не верю памятникам. Все памятники фальшивят. Но многие люди жить без них не могут, а некоторые даже и кормятся возле них.
Памятник Федора Федоровича упирался в небо. Кругом него была убитая гранитом и мрамором площадка с жалкой цветочной клумбой посередине, по периметру стояли тяжелые лавки для гостей.
Шура опрометчиво хотел возложить на могилу цветы, но я успел его остановить:
- Не ему.
Обойдя монумент, мы оценили объем работ - сделать подкоп за ночь было нереально.
В шагах тридцати, через пару могилок, начинался дивный сосновый бор. Там, в полусумраке леса, виднелись старые, покосившиеся надгробия, и мы пошли к ним. На одном повалившемся кресте я прочел: "Штосс О. Е." Указанный год смерти был явно за пределами компьютерного учета.
- Шура, - сказал я торжественно, - я нашел ее! Клади хризантемы.
- Неужели? - ответил мой компаньон, - и кто же это? Познакомь.
- Это моя прабабушка, графиня Фон Штосс, Ольга Евгеньевна. Теперь я хочу поставить ей достойный памятник, а для этого сделать сперва надежный фундамент силами сторонней организации, то есть, твоими. Памятник же придется заказывать местным "упырям". Как, по-твоему, сколько времени уйдет, чтобы прорыть штольню до Федора Федоровича?
- Дней пять.
Зайдя в кладбищенскую контору, я довольно быстро составил договор на изготовление мраморной нимфы и внес солидный аванс.
Местный Роден, показывая мне на выбор эскизы памятников, поинтересовался:
- Может быть, у вас осталась какая-нибудь фотография вашей прабабушки?
- К сожалению нет. Но они очень похожи с Ольгой (я назвал фамилию известной "звезды"), так что, ваяйте с нее.
- А фигура?
- И фигуру копируйте.
"Роден" сладострастно засопел.
- А наряд какой изображать? Ангельскую рубашку или покрывало смерти?
- Это уж, как хотите, главное, не в купальнике.
И я покинул конторку, храня на лице скорбь и легкий гнев.
Глава вторая. Рекогносцировка.
Когда, наконец, выбираешься со скользкой, тесной и полной коварных ловушек тропинки добродетели, бредя по которой, не одно поколение подвизающихся так и сгинуло, не достигнув призрачной калитки, на интуитивно понятный, широкий, как гостеприимное фойе народного университета, и хорошо утоптанный, без рытвин и холмов, как предвыборная речь, путь порока, чувствуешь себя просто дома. Какая свобода рукам! Какое необыкновенное облегчение в усталой от вопросов душе, а вопросов много! Например, если ты верующий, можешь ли утвердительно сказать, где Гитлер - в аду или в раю? А вдруг успел и покаялся? А если ты историк-атеист, что скажешь - Сталины благо для России или зло? И какая свежесть диалога с жизнью! Ты слышишь голоса с небес, и земли, и даже из преисподней, радостно приветствующие тебя: "Ты ожил! Ты воскрес к делам! Начинай!"
Ни одна сфера человеческой деятельности не имеет столько толковых учебников для самообразования, ярких, поучительных жизнеописаний, завораживающих легенд, милых сказок и научных теорий, как деятельность греховная.
И это не случайно: "грех", нарушение правил - локомотив цивилизации.
Стоял мягкий, летний день, день один из тех, когда так хочется чего-нибудь нарушить. Под видом скорбящих друзей или родственников, мы с Шурой прибыли на ...ское кладбище и шли теперь по приятной аллее меж могил без надоевших уже до презрения рекламных стендов, без гнусных торговых ларьков и вонючих автопарковок, испытывая почти эротическое возбуждение от предстоящего.
Наши спины были прямы, с оттенком горя, лица были строги и задумчивы.
Шура кавалергардски нес букетик белых хризантем.
Я нес печаль.
На хризантемах настоял я, мне нравятся белые хризантемы, и я с удовольствием дарю их даже и малознакомым девушкам, когда они внезапно случаются в моей, столь редкой радостями, жизни. Мне нравится наблюдать их реакцию.
Когда-нибудь я спрошу у девушки, что испытывает женское сердце в этот миг. Радость от учтивого подарка или страх от неясного пока для нее самой продолжения? К тому времени я обзаведусь необходимой для таких разговоров ажурной беседкой у реки, полной луной и чирикающими соловьями. Без них, где-нибудь в душном автобусе, задавать такие вопросы опрометчиво. Могут расценить, как сексизм и вульгарность.
Собираясь на кладбище, я решил не изменять вкусу и привычкам. Элегантно оформленная гробница чем-то напоминает мне прекрасную девушку - она так же загадочно дразнит неясным будущим, и так же беспощадно и капризно привлекательна, она не терпит малейших шуток в свой адрес, и ей так же невозможно отказать в свидании. Шура хотел гвоздики, но я сказал ему, что мы идем не на Красную площадь митинговать, и он согласился.
Я разглядывал вдохновенные творения кладбищенских скульпторов, а Шура рассказывал мне о своем покойном дяде рыболове.
Эта повесть настолько поучительна, так полезна для развития, что я должен привести ее целиком.
Дядя Егорушка жил душа в душу с тетушкой Мариной. Он был мастером по ремонту холодильного оборудования, она - воспитателем в детском саду. Дядя был тихий, застенчивый человек, никогда не говорил о политике, но все-таки мечту имел. Он мечтал о рыбалке.
Так получилось, что сам, лично, он на рыбалку ни разу в жизни не ходил, зато готовился. Он покупал всевозможные журналы с отличными иллюстрациями и подробными статьями, как выудить карпа, он покупал необходимые снасти (спиннинги, удочки, резиновые сапоги, сачки и так далее, даже фонарь для ловли по ночам), он целый год клеил фанерную лодку, захватив маленькую комнатку, где тетушка обычно выращивала перцы на рассаду, и вооружившись сомнительным чертежом из интернета, он купил удобную спиртовку, для приготовления чая в глухом месте, он даже купил коловорот для льда.
И вот, когда куплено было абсолютно все, и все было прочитано, дядя Егорушка собрался на рыбалку. Он должен был ехать ранним утром, часов впять, поэтому лег пораньше. Но ему не спалось. Он ворочался, вставал и выходил на кухню, где долго сидел, обхватив голову руками.
Его бил "мандраж".
Тетушка давно уже спала, и стояла глубокая ночь. Дядя, совершенно измотанный предстоящей рыбалкой, сидел в полудреме на кухне, и ему виделся огромный, с растворяющимися в воздухе берегами пруд, кругом зрители, и вот, он с удочкой тянет из воды рыбу, которая мощно сопротивляется, бьет плесом пену, тянет леску. Дядя уже берет сачок, чтоб подхватить добычу, но тут рыба срывается и уходит в глубину.
- Чтоб тебя! - воскликнул дядя, откинулся на стуле и неожиданно помер.
Видимо, не выдержал предохранительный клапан.
- Надо было дать рыбе воздух глотнуть, - сделал я замечание по существу, - она бы успокоилась.
- Видишь ли, дядя рыбачил в первый раз, - объяснил Шура, и продолжил историю.
Когда тетушка закончила хлопотать с похоронами, ей пришлось решать - куда девать все эти рыбацкие принадлежности. Она хотела раздарить их по знакомым, но все отказывались, и тогда она написала несколько десятков объявлений и расклеила их по заборам. Цену она указала символическую, и потихоньку у нее все раскупили за исключением резиновых сапог.
Спустя год или два в интернете появился слушок, что на удочку дяди Егорушки всегда ловится рыба килограммов на пять, то же говорилось о дядином спиннинге. Потом пошли посты, что с лодки дяди Егорушки клюет непрерывно, его лески - просто талисман, а спиртовка, стоит ее зажечь, привлекает раков даже там, где их отродясь не водилось.
К тетушке обратилось серьезное общество любителей рыболовов с предложением продать им дядины сапоги. Предлагали неплохие деньги, но тетушка уперлась. Она решила сберечь сапоги, как память о дяде. Но любители рыбалки не отставали. Они следили за тетушкиной квартирой, постоянно названивали ей - она стала опасаться за свою жизнь!
Наконец, она пригласила журналистов, и объявила, что утопила сапоги в Керченском проливе, поскольку покойный обожал керченскую сельдь и бычков.
- Теперь понятен интерес к этому региону, - задумчиво отметил я.
- Заметь, - добавил Шура, - как все ловко прикрыто геополитикой, хозяйственной необходимостью, а реально - ищут сапоги.
Помолчав, он добавил, что в детском саду у тетушки пока все отлично.
Когда гуляешь по кладбищу, и у тебя еще есть немного времени, чтоб опомниться и уйти, остро понимаешь бренность бытия - до шуток ли здесь! До шуток ли! Жизнь - не базар! Купи, продай и беги.
Я решил поддержать Шуру, и рассказал ему грустную историю Ивана Лукича "Недобрый глаз".
Иван Лукич был одинокий, очень уставший от дежурных новостей, пожилой аспирант, живущий на скучном втором этаже серой, как пыль дорог нашей жизни, девятиэтажке. Прямо напротив его окон стояла общая помойка. Это была корявая, сделанная явно впопыхах, бетонная площадка с десятком "наевшихся" до отвала контейнеров, которые зимой тихо пахли, а летом просто с ума сводили.
Иван Лукич терпел десять лет, а на одиннадцатый год пошел и записался на прием к мэру. По личному вопросу.
Мэром в ту пору был добрый и некрикливый мужчина, любящий свою работу и проявляющий исключительное терпение в разговорах с избирателями.
В тот день, когда для разговора пришел и Иван Лукич, у мэра уже побывал господин Хрюкин, живущий в том же доме, с энергичным прошением передвинуть помойку вправо, а на освободившемся месте разрешить ему, Хрюкину, поставить маленькую закусочную для избирателей. Мэр терпеливо выслушал, и обещал подумать. После Хрюкина к мэру зашла гражданка Муськина, ветеран труда, живущая тоже в этом доме. Она громко, на правах матери-одиночки, потребовала от мэра передвинуть помойку влево, потому что "ноги у одиноких женщин, чай, не железные, по сто верст с пакетиком бегать". Особенно гражданка Муськина напирала на то, что всегда голосует за правительство. Какое это имело отношение к помойке непонятно, но мэр терпеливо обещал помочь. Третьим зашел Иван Лукич.
- Слушаю вас, - тихо сказал мэр, делая пометки в блокноте.
- Я хотел бы поговорить о помойке, - только и произнес Иван Лукич, как мэр позеленел и свалился на пол. Видимо, терпение лопнуло.
- Что такое! Что вы натворили! - воскликнула дама-секретарь, вбегая в комнату на слабые призывы о помощи Ивана Лукича. Мэр лежал неподвижно.
- Клянусь, мы только начали говорить, - оправдывался Иван Лукич, - к кому у вас еще можно обратиться?
- Ступайте уж, нам теперь не до вас, - был сухой ответ.
Прошла пара месяцев, и мэром стала сильная, эффектная дама из народного образования.
Иван Лукич записался к ней на прием. Ему хотелось "дожать" тему.
Когда он входил, дама-секретарь узнала его и довольно громко сказала присутствующим: "Это тот, который поспособствовал, "недобрый глаз"".
Женщина-мэр была полна сил, жизнерадостна и подвижна. Пока Иван Лукич рассказывал ей об ужасах аспирантской жизни рядом с помойкой, она вставала на табуретку, поливала цветы, которыми теперь был заставлен весь кабинет и улыбалась.
Вставая на табуретку, она скидывала с ног туфли, и Иван Лукич невольно разглядывал круглые и мощные пятки мэра. Они мешали сосредоточиться.
- Так что же вы хотите? - спросила она, поворачиваясь. То ли поворот был чересчур кокетливо-театральным, то ли табуретка скверной, только все это - и дама-мэр и табуретка - рухнули, снося столы и стулья.
- Что вы опять натворили! - вскрикнула секретарь, пытаясь привести в чувство обездвиженное руководство.
- Мы только начали, - сухо повторил свой прошлый ответ Иван Лукич.
Прошло еще несколько месяцев. Ивану Лукичу спокойно не жилось. Он опять записался на прием к мэру.
Теперь это был отставной армейский полковник. Он был смел - смерти не раз в глаза смотрел.
В тот день, когда Иван Лукич пришел к нему на прием, в приемной у мэра уже толпилась куча народа.
"Идет, идет, смотрите! Страшный какой! На вампира похож! "Недобрый глаз!""
Иван Лукич, брезгливо не обращая внимания на зевак, прошел в кабинет.
Там, кроме мэра, находилось еще четверо мужчин.
- Вы не против, если при нашей беседе поприсутствует начальник районной полиции, а с ним, за компанию, и пожарник наш, ну, и санэпидемврач города.
Четвертого мэр не назвал.
Иван Лукич, монотонным голосом, как машина, изложил суть дела.
- Это все?
- Все.
Тишина стояла минуты две. Потом мужчины принялись хохотать. Особенно заливался мэр. Он восторженно тряс кудрявой головой и ронял слезы на бумаги.
Иван Лукич почувствовал омерзение. Не понимая, что делает, он подошел к столу, взял тяжелый графин с водой и крепко врезал этим графином прямо мэру по макушке. Тот перестал смеяться и осел.
Дело было столь шумным и знаковым, что решено было передать его в суд присяжных.
Журналисты захлебывались: "Недобрый глаз - истребитель мэров. Кто следующий?"
"Преступник или святой?"
"Просто встал и сделал".
Обвинение требовало максимального срока, но защита предъявила присяжным видеозапись того, начальнического, хохота (кто-то снимал на смартфон через окно). Была предоставлена и аудио запись: "Здравствуйте, я, Иван Лукич Мусорский, хочу поговорить о помойке". Мусорский - фамилия Ивана Лукича. И что? Присяжные вынесли оправдательный вердикт! А один блогер по этому поводу сказал, что так унижать культурного человека, теперь даже в России "западло".
Мы подошли к могиле миллиардера.
Лично я не верю памятникам. Все памятники фальшивят. Но многие люди жить без них не могут, а некоторые даже и кормятся возле них.
Памятник Федора Федоровича упирался в небо. Кругом него была убитая гранитом и мрамором площадка с жалкой цветочной клумбой посередине, по периметру стояли тяжелые лавки для гостей.
Шура опрометчиво хотел возложить на могилу цветы, но я успел его остановить:
- Не ему.
Обойдя монумент, мы оценили объем работ - сделать подкоп за ночь было нереально.
В шагах тридцати, через пару могилок, начинался дивный сосновый бор. Там, в полусумраке леса, виднелись старые, покосившиеся надгробия, и мы пошли к ним. На одном повалившемся кресте я прочел: "Штосс О. Е." Указанный год смерти был явно за пределами компьютерного учета.
- Шура, - сказал я торжественно, - я нашел ее! Клади хризантемы.
- Неужели? - ответил мой компаньон, - и кто же это? Познакомь.
- Это моя прабабушка, графиня Фон Штосс, Ольга Евгеньевна. Теперь я хочу поставить ей достойный памятник, а для этого сделать сперва надежный фундамент силами сторонней организации, то есть, твоими. Памятник же придется заказывать местным "упырям". Как, по-твоему, сколько времени уйдет, чтобы прорыть штольню до Федора Федоровича?
- Дней пять.
Зайдя в кладбищенскую контору, я довольно быстро составил договор на изготовление мраморной нимфы и внес солидный аванс.
Местный Роден, показывая мне на выбор эскизы памятников, поинтересовался:
- Может быть, у вас осталась какая-нибудь фотография вашей прабабушки?
- К сожалению нет. Но они очень похожи с Ольгой (я назвал фамилию известной "звезды"), так что, ваяйте с нее.
- А фигура?
- И фигуру копируйте.
"Роден" сладострастно засопел.
- А наряд какой изображать? Ангельскую рубашку или покрывало смерти?
- Это уж, как хотите, главное, не в купальнике.
И я покинул конторку, храня на лице скорбь и легкий гнев.