Аннотация: Немного о грустном. Хоть и печально, но это было.
- Последний крик моды! - торжественно провозгласил за обеденным столом Петька, поставив на проигрыватель черный блестящий диск. - Старое танго в новом издании!
"Та-рам, тира-тира..." - понеслась по квартире мелодия. То была "Рио-Рита" - незатейливое танго тридцатых годов.
Из-за стола поднялся глава семейства. Борода его топорщилась, в широко раскрытых глазах бушевал огонь. Опрокинув стул, он ринулся к проигрывателю. Дрожащими руками сорвал пластинку и, бросив на пол, начал исступленно топтать ногами.
- Отец!
- Дедушка!
- Викентий! Что с тобой?
Все бросились к нему. Но он уже выбился из сил и как-то обмяк в объятьях сына.
- Гена...- чуть слышно шептал он, - никогда... никогда... я не могу этого слышать...я...
Дед умолк. Втроем его донесли до кровати. Петька побежал за доктором...
* * *
... - Кажись, новый этап пришел, - отрываясь от работы, проговорил старый Хасьян.
В ущелье пыльной буро-серой змеей вползала колонна.
- "Воры" или "суки"? - спросил кто-то.
- А бог его знает.
- Да нэт, вроде-как "политика".
- Тогда повезло. Хоть поножовщины не будет.
Работа как-то сама по себе остановилась. Все всматривались в серые от пыли лица вновь прибывших, выискивая знакомых.
- Откуда, братва?
- С Черного озера.
- Не разговаривать! - крикнул охранник. - Почему прекратили работу?!
Повинуясь резкому, как удар, голосу, вновь застучали лопаты и кайла.
Через час после прихода, измученные вновь прибывшие, тоже включились в работу.
Хасьян, Гога Генацвале и Карифан работали вместе: Хасьян и Гога на погрузке, Карифан на тачке. (Вообще-то, он имел и фамилию, и имя-отчество, но все, включая начальника лагеря, называли его Карифаном). В эту группу подошел с тачкой новенький.
- Кливинич, Викентий Викентьевич, - представился он на перекуре.
- Ты чо, не русский? - спросил дед Хасьян.
- Пόляк.
- Есть хочешь?
- Так.
Хасьян огляделся по сторонам и, достав из-за пазухи тряпицу, развернул ее.
- Паслушай, Карифан, - обратился Гога к товарищу. - Как ти дума-эшь: откуда у дэда Хасьяна люк и сало?
- Ты ун того охранника видишь? - хитро сощурившись, - ответил сам Хасьян. - Дык, покудова вы учора дрыхли, я яму сапоги подчинил.
- Вахх! - воскликнул Гога.
- Черемушкин, Хасьян Никифорович, - представился дед новенькому. - Да ты жуй, Инокентьич, жуй!
- А я Гогия Азизов.
- Гога Генацвале, - поправил товарищ, - а я вот, Карифан.
- Кари... Фан? - повторил по слогам новенький, - Это как?
- Да вот так, Карифан и точка. Все так зовут, и ты зови. Что поделаешь...
* * *
Осень набегала быстро. Вначале резко пожелтели тополя. Затем в одну ночь, как-то вдруг, сделались огненными рябины.
- Ну, - заметил Хасьян, - сейчас листвяк пожелтеет, и лету кранты.
С приходом осени темп все больше взвинчивался. От восхода до заката, в клубах пыли слышался грохот, звон, скрип тачек. И над всем этим надоедливо витал один и тот же мотив: "Та-рам, тира-тира...".
- Хасьян, скажи: эту пыткý, что никак нельзя прекратить.
- А как, Инокентьич, у начальника лагеря граммофон, а к яму одна ента пластинка. Рио-Рита. Ить и гоняить яе со скуки.
- Хасьян, а за что тебя взяли?
- Та, по делу якого-то Кирова. А чого он за птица, никто и не гово-рит. А тебя, Инокентьич?
- Если б можно было вспомнить... Домой пришел с гостей. А ночью пришли за мной. Я путеец, железнодорожник, понимаешь?
- А я, наверное, самый страшный из вас, - с налета вмешался Карифан. - Я активный подкулачник выхожу. Моя зазноба, Дарюха, спуталась с сыном председателя колхоза. Ну, а я их и подкараулил. Ну, ему, стало быть, в глаз, а ей по уху. Ну, откуда мне, дураку, знать, что они с комсомольского собрания шли? Она, конечно, в крик, баба все же. Народ собрался... Ну, и загремел я по пятьдесят восьмой.
- Гога... А как ты?
- Всу нашу партячейку, Инокентьич, пачему-то посчитали троцкистами. А ми толко не били сагласны с видвижением Бэрия. М-м-м! Бэрия! - тихо заскрипел зубами Гога. - Грязный шакал, "Ви чем-то не довольны, таварищ Азизов?"... Нэ знаю, может мой ордэн Красного Знамэни... Но из всэх патинацати я одын живой! Панимаешь?! - Вдруг громко воскликнул он и, обхватив голову руками, начал раскачиваться в зад и вперед.
- Успокойси, Гога, - оглядывась по сторонам, тихо проговорил Хасьян. - Бог не Аркашка, он усё видит.
- Мужики, - принес через несколько дней новость Карифан, - слышали? На большом перевале особиста убили.
- А, хто?
- А, не знаю. Может, "воры". Там лагерь "воровской". Оружие, говорят, забрали и карту. Мне один карифан по секрету рассказал: он... Ну, особист тот... Геологом был.
- Карифан, скажи, а что такое "воровской" лагерь? - спросил Инокентьич.
- Ну, ты даешь! Это там, значит, "воры".
- А которые... Которые "суки"? Я правильно говорю?
- Ну, "суки" - это "суки". Вобщем, спроси у Хасьяна, он знает. Он при ком только не сидел.
- Хасьян... Когда мы пришли, то многие сомневались в колонии и все спрашивали, в какой лагерь? Что, бывают разные лагеря?
- Енто у уголоуников "воры" - ну, которые... Ну, в чести штоли. А, ить другие, "суки"... Ну, вроде которые "продались". Дык оне враги не на жисть, а на смерть. До убойства доходит.
- Во-во, - поддакнул Карифан. - в том году на Донышко пригнали по этапу "сук". А лагерь-то "воровской"! Не знаю, по ошибке или спецом, но резня там была - с самого Магадана части присылали: усмирять. Мне карифан из "воров" рассказывал. Он там срок тянул, а после, его к нам перекинули.
- А нас как разделяют?
- Нас, Инокентьич, ныкак. "Полытика", "патдэсятвасимая". Нас нэнавидят и те, и эти, - грустно ответил Гога.
* * *
А темп все нарастал и нарастал.
В тот день моросил дождь вперемешку со снегом, но работы не прекращались. Инокентьич толкал свою тачку, почти ничего не видя вокруг, ориентируясь на черневшую впереди спину Карифана. Подлый ветер с размаху бросил в лицо горсть мокрой снежной крупы. Инокентьич инстинктивно закрыл глаза, а когда открыл снова, черный ориентир пропал. Оцепенев на долю секунды, Инокентьич бросил тачку. Ринулся вперед. Сквозь завывания ветра откуда-то снизу он услышал глухой удар и сдавленный крик.
- Карифа-аан! - что есть силы, закричал Инокентьич.
- Чего орешь? - грубо спросили сзади.
Повернувшись, он увидел закутанного в плащ охранника.
- Ну и что? Туда ему и дорога. Иди, работай! Нечего здесь демонстрации разводить!
- Но ему, може, помощь требуется?
Охранник заглянул вниз.
- Сам черт ему теперь не поможет. Там скала метров восемнадцать. Да еще в такую погоду...
... Как оглушенный, Инокентьич толкал перед собой пустую тачку.
- Че с тобой? - услышал он голос Хасьяна.
- Там Карифан упал со скалы, - медленно ватными губами, проговорил Инокентьич. - А охранник меня не пустил. К нему.
- Вона-а... Терпи, Инокентьич. Енто яще не самое страшное. Мы ить для них враги народа - "пятьдесят осьмая". А енто не шутки... Кому нас жалеть?
Пошатываясь, как пьяный, Инокентьич шел в общей колонне назад в лагерь. А в ушах стоял свист ветра, предсмертный крик Карифана и этот щемящий, все перекрывающий мотив "Рио-Риты". "Та-рам, тира-тира..."
* * *
Они построили этот проклятый перевал. А потом еще один - под название Жаркий, потому что пришелся он на самые лютые морозы. Потом еще один, названный в честь особиста. Потом еще...
Когда в пятьдесят шестом его реабилитировали, сказав, что знатному путейцу Кливиничу могут быть возвращены все его прежние заслуги, он лишь горько спросил:
- А мои годы вы тоже вернете? Или грыжу мою уберете?
Еще через год - как раз в тот день, когда радио сообщило о запуске первого спутника, - его отыскал сын. Один, уцелевший из троих. Но даже с семьей сына он не уехал на "материк", а остался в поселке на трассе. Напротив жил Гога Генацвале, неподалеку в безымянных могилах лежали Карифан и дед Хасьян. А над ними возвышался громадный, ими построенный и ими же проклятый перевал, названный потом Рио-Рита - по имени того незатейливого танго тридцатых годов.