В маленькой наспех вырытой землянке было темно и сыро. Небольшая керосинка, сделанная из гильзы, едва освещала стол, за которым сидел молодой парень в грязной местами порванной фуфайке с трофейным автоматом наперевес. По другую сторону стола едва угадывался силуэт стоявшего в полной растерянности и диком испуге одновременно вражеского огнемётчика, взятого в плен, как говориться, при исполнении.
При имеющемся освещении немец не мог видеть всех присутствующих в землянке, но он собственной шкурой чувствовал всю ненависть к себе тех, кто сверлящими взглядами смотрел на него из темноты.
Ещё пару часов назад он с наслаждением сжигал дома со стариками, детьми, женщинами. Ещё пару часов назад он чувствовал себя, если не Богом, то уж, по крайней мере, назначенным им высшим санитаром планеты. Всего пару часов назад он с вдохновением зачищал территорию от низшей не имеющей права на существование расы ради процветания расы избранных, к коим относился и он.
И вот теперь он, практически полубог, стоит перед представителями той самой низшей расы с выбитыми зубами, сломанным носом и пробитой прикладом головой и отказывается верить в случившееся. Но его душевная, образовавшаяся в один миг, пустота становилась просто пропастью от мысли, что пленили его не здоровенные бойцы регулярной армии противника, а группа школьников, отказавшаяся подчиниться новому порядку.
В его взводе огнемётчиков ходили слухи о детском партизанском отряде, особо "неравнодушного" именно к ним. Но воспринимать это всерьёз было ниже его достоинства. Да и как можно относиться серьёзно к тем, кому уготовано в силу их примитивизма только тотальное истребление?!
Но всё встало с ног на голову в один момент!
Последнее, что он видел перед потерей сознания и первое, когда очнулся, были детские серые от совсем не детской ненависти лица. До этого он никогда не предполагал, что те, кого он утилизирует, способны на какие либо эмоции. И эти эмоции он ощутил сполна, как только пришёл в себя, каждым сантиметром своего холёного арийского тела.
Удивление быстро сменил страх. Всепоглощающий ураганный страх, который из любого даже сверхчеловека делает животное. Очень захотелось жить долго и счастливо. Он вдруг вспомнил, наверное, первый раз за много недель, про мать, жену, своих милых белобрысых двойняшек. Как они там без него? И как они будут без него, если к ним в дом придут эти?!
Он готов был каяться, молить о пощаде, кататься в ногах у тех, кого всегда считал отбросами цивилизации. Он готов был на всё, лишь бы ему сохранили жизнь, Его единственную, дорогую ему жизнь, которая имеет все шансы закончиться так нелепо и бездарно!
В противоположном углу землянки на узкой скамейке полулежал тот, кто не дал расправиться с немцем на месте и притащил его в отряд . Пятнадцатилетний парень наблюдал за происходящим молча, неподвижно, словно застывший на века каменный сфинкс, терпеливо ожидающий своего часа. Он заранее знал, что произойдёт с гадом, топтавшим и сжигавшим то, что ему было дороже жизни. И пусть как ни старается командир отряда, его одноклассник и сосед по парте, в очередной раз очередной сволочи смягчить меру наказания, просто повесить фашиста ему опять не удастся. Гнида получит то, что заслужил.
Допрос был проведён настолько успешно, насколько позволяла освоенная ещё год назад школьная программа, и закончился для огнемётчика тем же, чем и начался.
Не обращая внимания на сыпавшиеся на него удары, он скулил на своём мерзком лающем языке о пощаде, пытался облизывать грязные мальчишеские сапоги, просил пожалеть его мать, так как он у неё единственный ребёнок.
Слово "mutter" узнал каждый из бывших школьников, после чего воцарилась гробовая тишина. Лица вчерашних детей - сегодняшних сирот стали ещё суровее и смотрели на немца с ещё большей ненавистью.
Тишину прервал скрип лавки. Это встал лежащий на ней парень. Он вышел из сумрака так неожиданно, что немец вздрогнул и, бросив взгляд на мальчишку, перестал биться в истерике и безвольно обмяк, рухнув на земляной пол.
Не меняя каменного выражения лица, парень выволок за шиворот немца из землянки и повёл его вглубь леса. Шли не долго. После услышанного "stehen", немец остановился. Получив лопату и лом в руки, он со слезами начал копать яму в промёрзшей чужой земле, которую он так недавно хотел сделать своей.
Он ревел, и слёзы текли по его грязным щекам. Ему было страшно. Страшно за себя, за свою трепещущую гнилую душонку. Нет, его не мучила совесть покаянием за тех, кого он сам ещё недавно заставлял рыть такие же ямы. Она не мучила его раскаянием за заживо сожжённую женщину, до последнего старавшуюся прикрыть своего новорождённого от пущенной в них огненной струи. Его совесть даже не напомнила ему о целых деревнях исчезнувших вместе с их жителями с лица земли благодаря ему и его огнемёту.
Он уже не вспоминал больше о матери, жене , детях. Ему было дико страшно за себя!
-Sich gan zausziehen, - услышал он, обращённые к нему, те же слова, которые он сам повторял сотни раз. Только теперь они не казались ему такими безобидными и обыденными.
Стоя над ямой совершенно голый в этот последний в своей жизни январский вечер, он видел перед собой только недетское лицо пятнадцатилетнего подростка , жаждущего мщения за всех близких, отнятых у него пришедшими на его родину извергами.
Немец уже не дрожал от холода. Отмороженные конечности не ощущались - были как будто чужими, а мозг практически перестал адекватно реагировать на происходящее.
И только его глаза, ещё различающие предметы, вперились в до боли знакомый аппарат, наставленный на него в упор.
В то же время слух донёс до замерзающего мозга незнакомые слова, смысл которых был ясен благодаря выражению лица парня без перевода:
"Тот, кто сжигает людей живьём, должен гореть в огне ещё до того, как попадёт в ад".