Обессилевшее от тяжких дневных трудов Солнце неумолимо скатывалось к линии горизонта, окрашивая границу между умирающим днем и уже зарождающимся за призрачной чертой утром сочным румяным багрянцем. На окруженную заповедным вековым лесом поляну стекали вязкие как патока летние сумерки, безжалостно изгоняя с нее последние отблески догорающего дня.
Прямо посередине поляны высилась срубленная из дубовых бревен аккуратная, словно явившаяся сюда из русских сказок изба. Внутреннее пространство избы делилось на три небольшие комнаты, но лишь одна из них была обитаемой зоной.
В этой, самой дальней от входа комнате, освещенной лишь тремя свечами, за щедро уставленным простой домашней снедью столом друг против друга сидели двое мужчин.
Один из них, обладатель тучного, заплывшего жиром тела был популярным преуспевающим писателем, и его идеально круглая, с невероятно высоким, органично переходящим в обширную лысину лбом физиономия постоянно мелькала по страницам модных журналов.
Второй, худощавый и мускулистый, украшенный благородной "серебряной" сединой, какая бывает лишь у натуральных блондинов, служил в этих местах лесником.
Писатель и Лесник сдружились еще в первом классе, и сумели пронести неугасимый факел этого школьного братства через всю жизнь. Раз в год, обычно это случалось летом, Писатель приезжал к другу в его бескрайние лесные угодья, чтобы хотя бы неделю - другую отдохнуть от безумного ритма мегаполиса. Охота и рыбалка в благодатном уголке среднерусской природы служили чудодейственным бальзамом для его хронически расшатанных нервов.
На улице залилась лаем собака, но вскоре успокоилась и затихла.
- Лиса. Просто лиса через двор пробежала, - пояснил Лесник, и спросил: Ты сейчас что-нибудь пишешь?
Лесник закурил, и отработанным движением бросил догоревшую спичку в направлении стоящей у самого края стола консервной банки. На этот раз лесник промахнулся, спичка ударилась о столешницу, отскочила и свалилась на пол.
- Пытаюсь, - ответил Писатель. Лицо Писателя изменилось: глубокие морщины взбороздили высокий лоб, а и без того глубоко посаженные глаза, казалось, провалились еще глубже, к самому дну колодцев глазниц. Он собрал пальцы в замок и сжал их с такой силой, что противно хрустнули суставы. - Пытаюсь написать книгу о самой красивой смерти.
- Что за странная тема? - удивился Лесник.
- Когда погибла Маша, я дал себе зарок написать такую книгу. В память о ней. И предварить рукопись такими строками: "Светлой памяти самого дорогого человека - моей любимой дочери посвящаю я эту книгу".
- И у тебя ничего не получается, и это очень тебя тяготит, - сказал Лесник, и заменил одну из догоревших свечей на новую. - Да не таращи так глаза, этот лес меня волшебником, к сожалению, пока не сделал. Просто ты сам не свой, а еще, пьешь и совсем не пьянеешь.
- Крыша у меня уже едет, Ваня. Снится мне Маша, каждую неделю снится. Стоит передо мной в своем любимом голубеньком платьице и смотрит. Долго смотрит. А потом спрашивает: "Папа, ты же обещал написать книгу. Почему не пишешь?" и исчезает. Я уж и к дорогущему психоаналитику обращался - бесполезно. Когда зарок давал - а это было на следующий день после ее смерти - не в себе был. А сейчас, да черт ее знает, какая смерть самая красивая, - произнеся это, Писатель налил себе стакан водки и выпил залпом, не морщась.
- Черт, наверняка, знает, а что до меня, я так полагаю: самая красивая смерть - это смерть за любовь. - В подсвечнике догорела еще одна свеча, но поглощенный мыслями Лесник не обратил на это ни малейшего внимания. - Расскажу я тебе, Николай, один случай - быль. Это со мной с месяц назад произошло. Только уж не взыщи, мы тут литературных институтов не кончали, так что рассказ сей будет коряв донельзя.
- Я легко это переживу.
- Переживешь? Что ж, это славно. Начинаю. Отправился я тогда на обычный дневной обход. Ружьишко с собой захватил - думал зайцев настрелять. И застал меня дождь. Ливень: струи злые, хлесткие, молнии в полнеба. Схоронился я от стихии под огромным, растущем на краю опушки дубом. Крона у того дуба была такая плотная и раскидистая - ни капли сквозь нее не просачивалось. Стоял, ждал окончания дождя, и достоялся. Ударила в дуб молния и переломила его пополам. Словно тростинку какую несущественную. Несказанно повезло, что в сторону от меня великан падал, иначе задавил бы вусмерть.
- Насмерть, - поправил Писатель.
- Это по-вашему, по-городскому, насмерть. А по-нашему, по-лесному, и так сойдет. Значит, очухался я едва от такого катаклизма, смотрю, прямо у моих ног лежит закупоренная пластмассовой пробкой бутылка, а внутри нее - листки бумаги. Вероятно, в дубе было дупло, и когда он сломался, из этого дупла бутылку и выбросило. Принес я сей сосудец домой, откупорил, а в нем посмертное письмо.
- Посмертное! - брови Писателя вспорхнули прямо к высокому лбу.
- Самое что ни на есть посмертное. Я не знаю имени написавшего, не знаю из какого он города - здесь по округе их четыре. Для удобства рассказа назову его Колос. Просто мне так нравится. Да и на той полянке, где он лежит, я рожь посеял. Следующей весной он с колосьями к свету и прорастет. Чай, не так одиноко ему там станет. В общем-то, весьма обычная история. Он и она. Он любит ее. Любит самой мерзкой разновидностью любви. Той, которая с ума сводит, и из сердца которую изгнать уже невозможно. Она была из обеспеченной семьи, и это вызывало у Колоса, как сейчас говорят, великий дискомфорт. Все потихоньку шло, катилось под гору, и было бы им в конце концов счастье. Но появился субъект - Колос в своих записях называл его Мразем - который ее отбил. Мразь после неудачного, отягощенного двумя детьми брака, остался гол как сокол, и главной целью его жизни стало найти выгодную невесту. Мразь был шустр, активен, как черт на шабаше, и произошло непоправимое. Колос лелеял в душе надежду, что все это ненадолго. Тем более что иногда, вероятно, во время размолвок с Мразем, она звонила ему, слушала его голос, и молча клала трубку. Но время шло, а ничего не происходило. И в один из дней он вдруг понял, что уже никогда и не произойдет. Тут уж его ужасная любовь показала свою силу сполна. Она рвала его душу в клочья, лишала сна и покоя. Одной из бессонных ночей - то была ночь озарения - он постиг, как разрубить узел, который любовь уже затянула на его шее. И он обрел покой. Теперь он знал, что сможет ей отомстить. Сможет словно простреленный охотником волк собрать последние силы и в отчаянном прыжке сомкнуть челюсти на его шее. Ждать пришлось недолго - вскоре умер его отец. А матери у него не было - она ушла в лучший мир когда ему не исполнилось и пяти лет. Больше в этом мерзком мире у него не осталось никого. Отец последние годы ушел в религию, и Колос схоронил его с соблюдением всех христианских ритуалов, а на могиле установил большой мраморный крест. Сразу после ее замужества Колос тоже бил лбом об пол перед иконами, но бог оказался безучастен к его мольбам. Колос тогда решил, что бога либо нет, либо он вечно пьян, либо спит летаргическим сном.
От отца в наследство остался большой пакет акций сталелитейного завода, и вдруг оказалось, что их стоимость составила абсолютно непостижимую уму Колоса сумму - сто тысяч долларов, но это его не капли не обрадовало. Он трезво рассудил, что на ручку, чернилами которой можно переписать судьбу не хватит и всех сокровищ этого мира. Колос продал акции, а вырученные деньги перевел в ближайший детский дом. Не для того, чтобы попасть в рай, а с умыслом, что если уж очень повезет, быть отконвоированным на судилище. Ему очень хотелось посмотреть в масляные равнодушные глаза бога, после чего на ближайшей электричке, или что там еще у них есть, отбыть в адские пустоши. Колос резонно полагал, что там, среди извергающих серу вулканов он встретит множество умных интересных собеседников.
Вскоре после похорон Колос уехал к знакомым знакомых в глухую, затерянную в самом центре знаменитых Курских лесов деревушку. В место, где раскиданных под кронами деревьев незахороненых человеческих костей больше, чем грибов осенней порой. Оттуда он вернулся, везя в своем багаже офицерский "Вальтер" и три гранаты.
Мразя он убил двумя пулями: одну выпустил в живот - чтобы было очень больно и, в то же время, несмертельно, а вторую, вдоволь насладившись ужасом в мразевых зрачках, положил прямо в середину лба. Если б Колосу не удалось уйти, третью пуля он выпустил бы себе в висок. Но уйти ему удалось.
На лесной опушке он вырыл могилу - глубокую (чтобы взрывом не выбросило тело на поверхность) узкую нору и подорвал себя гранатой. Ударная волна сотрясла почву и наглухо засыпала лаз.
Я много думал о том, что могло его спасти.
Любовь? Он любил лишь одну, ту, что была для него центром вселенной, и другой любви категорически не желал. Не понимаю я женскую душу, ох как не понимаю! Ну жила бы и радовалась, купалась в море любви. А так, вишь как оно получилось.
Чувство долга? Нет. Отца он схоронил, а больше долгов и обязательств ни перед кем у него в этом мире не осталось.
Работа? Случается, что люди топят боль утраты в работе. Они уходят в нее с головой и постепенно "оживают". Когда умерла Настя, меня спасла именно работа. Месяцами не вылезал из леса, ночевал на голой земле. Но это не его случай. У Колоса была мерзкая, абсолютно неблагодарная работа, которую он люто ненавидел.
Да, он был обречен. И умер достойно и красиво, как самурай. По большому счету, я его не осуждаю. Жизнь зашла в тупик, и все земные пути слились для него в одну узенькую тропку - такое случается -, по которой он честно дошел до конца.
Давай-ка, дружище, выпьем. Выпьем за любовь, чтоб ей пусто было.
И они выпили. Выпили стоя, не чокаясь.
- Пошли-ка спать, уже глаза начинают слипаться, - сказал Лесник.
- Ты иди, а мне оставь побольше свечей, - попросил Писатель. - Руки чешутся поскорее взяться за карандаш.