Чернышева Александра Ивановна : другие произведения.

Пока смерть не разлучит нас...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Пока смерть не разлучит нас...
   Александра Чернышева
  
  Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
  
  Глава 1
  
  Иван Баласихин надумал жениться. Четверть века прожито. Погулял, пора и своим домом обзаводиться. Роста Иван был среднего, упитанный. Маленькие светло-карие глаза глубоко прятались под мохнатыми бровями. Щёки тугие, налитые, казалось ткни их - кровь брызнет. Нос большой, хрящеватый. В общем, ничем особо примечательным не отличался. Разве только способностью виртуозно играть на балалайке, да неиссякаемым юмором. В разговоре сыпал такими шутками-прибаутками, что вокруг все заражались его весёлостью. Может быть поэтому девчата не обходили его своим вниманием и любая, посватайся он к ней, вышла бы за него замуж.
  Жил Иван в богатой семье за батрака, как многие считали. Однако это было отнюдь не так. Пятнадцатилетним пацаном, потерявшим всех родных, после долгих скитаний, он голодный и оборванный прибился к этому дому, где его приютили, накормили, обласкали. Так он и остался в этой семье. Ел, пил за хозяйским столом, одевали его, обували. Хозяйка была вдовая с четырьмя малыми детьми. Хозяйство большое, мужского пригляда не хватало. Иван, не по летам, взрослый, оказался как нельзя кстати. Он управлялся со всякими хозяйственными делами не хуже любого взрослого. В хозяйской конюшне был за главного. Лошадей любил самозабвенно. Уж он их кормил, поил, холил. Недаром потом хозяйские кони стали считаться самыми лучшими в округе.
  Хозяйка была несказанно благодарна Ивану за неоценимую помощь и не раз повторяла:
   - Вот женишься, всё тебе дам для обзаведения своего хозяйства, ни в чём нуждаться не будешь.
  До такого самостоятельного парня охотниц в селе было немало. Но Иван присмотрел себе невесту в соседнем селе Щётово - Фёклу Пряхину. Девка, по деревенским меркам - хоть куда! Под стать жениху - приземистая, плотненькая, румянощёкая, работящая. Но главное, из хорошей семьи, с достатком. Засватал её Иван по глубокой осени. Свадьбу назначили на Масленницу. Невеста должна была подготовить приданое, да вышить жениху несколько рубах праздничных. А жених должен был, по обычаю, подарить невесте большой сундук, чтобы было куда складывать приданое.
  В селе Ягодное, где жил Иван, был только один умелец по дереву - Авдей Калистратович Кузин. Уж такие он мастерил сундуки, что ахнешь! Да разве только сундуки? Резные рамы для зеркал, комоды, изящные стулья с гнутыми ножками и спинками, посудные шкафы и полки, выездные сани и... всего не перечтёшь. Вот к нему-то и направился однажды вечером Иван со своим заказом. Тщательно обтерев сапоги от грязи об солому, брошенную у входа, он рывком открыл дверь, вошёл, громко здороваясь с хозяином. Тот сидел на низенькой скамеечке у печки и что-то мастерил. Иван хотел ещё что-то сказать. Открыл рот, да так и застыл на пороге, уставившись в открытую дверь горницы. У окна сидела девушка в светлом платье с пяльцами в руках, что-то вышивала. Голова её была чуть наклонена над работой. Иван увидел точёный нос с горбинкой, полные, яркие губы, изящный подбородок, соболиные, в разлёт, брови и чёрные, чернее воронова крыла, волосы, гладко зачёсанные на прямой пробор, а на затылке перехваченные алой лентой. Сердце, вдруг, тяжело заухало. Иван с трудом сглотнул застрявший в горле ком. Он, не отрываясь, смотрел на эту, совсем нездешнюю красоту и не мог насмотреться. Вот девушка подняла голову и взгляд её чёрных, больших с поволокой глаз, прожёг Ивана, казалось насквозь. В голове шумело. Как сквозь вату пробился к нему голос Авдея Калистратовича:
   - Ты што застыл на пороге? Проходи, садись.
  На дрожащих, негнущихся ногах Иван прошёл и плюхнулся на табуретку. В глазах всё ещё стояло видение, перевернувшее всю его душу.
   - Слышал, жениться надумал? Дело хорошее. А ко мне за какой надобностью?
   - Да, вот, - хриплым от волнения голосом начал Иван, - сундук бы мне..., - чуть запнулся, прокашлялся, - для невесты.
   - Для тебя уж постараюсь. Кому бы и нет, а для тебя такой сундук сработаю, всем на загляденье. Будет твоя Фёкла довольна. Сундук-то большой делать?
   - Большой, большой, - рассеяно повторил Иван, а сам всё косил на дверь горницы, ждал, не появится ли оттуда, так поразившая его, девушка. Хотелось ещё хоть разок на неё взглянуть. Не дождался. Оставаться дольше было неприлично и уходить никак не хотелось. Поёрзав на табуретке, он всё же решился спросить, стараясь казаться равнодушным:
   - Это кто же у вас там? Я что-то раньше её не видел?
   - А, это Мотя, падчерица моя. Вчера из Бухары вернулась. В няньках жила у одного инженера. Шесть лет дома не была. Дети-то хозяйские подросли, нужда в няньке отпала, вот и вернулась домой. Выросла-то как! Не-вес-та!
   - Да-а-а, - неопределённо протянул Иван и начал прощаться.
  Выйдя за калитку, он прижался разгорячённым лицом к забору в полном смятении. Внутри него нарастало какое-то мучительно-сладостное чувство, какого он никогда в жизни не испытывал. Шатаясь, как пьяный, он брёл домой по раскисшей дороге, а перед глазами неотвязно стояла необыкновенной красоты девушка и он вновь и вновь, как бы чувствовал на себе её обжигающий взгляд.
  С этого дня Иван потерял покой. Что бы он ни делал, перед глазами, как навязчивое видение, стояла Мотя. Он осунулся лицом, глаза лихорадочно блестели. Со стороны он казался больным. Невеста Фёкла напрочь вылетела у него из головы, как будто её и не было. Ни Фёклы, ни сватовства.
  
  Глава 2
  Отчим Моти и её мать Анисья Казимировна переехали в село Ягодное в то время, когда она ещё была в Бухаре. Здесь она никого не знала и первое время никуда не показывалась. Потом стали забегать сельские девчонки, знакомиться. И вскоре с новыми подружками Мотя стала ходить на вечеринки. Её красота поражала всех с первого взгляда. Вокруг неё стали тесным кольцом виться парни, видные, статные, молодые. Иван при встрече старался быть к ней как можно ближе. Стараясь обратить на себя её внимание, он самозабвенно играл на балалайке, пел озорные частушки, балагурил, лихо плясал. Но всё впустую, Мотя не обращала на него никакого внимания. Она казалась ему царицей, окружённой большой свитой. С вечеринки уходила всегда в окружении парней и девчат, а он, как побитая собака, плёлся позади всех, перекинув балалайку через плечо. Сердце его ныло, разум мутился. Ярость и ревность клокотали в нём, готовые вот-вот взорваться. С ненавистью глядя вслед удаляющейся компании, он еле сдерживал желание наброситься на парней и бить их, бить балалайкой по головам, пока она не разлетится в щепки. "Ну, погодите! - мстительно думал он. - Я вам такое устрою, век будете помнить!". Что и как он устроит, Иван ещё не представлял. А главное, его мучил вопрос, посмотрит ли после этого Мотя на него более благосклонно или вовсе отвернётся?
  До его невесты Фёклы видимо дошли кое-какие слухи. Как же без них на селе. Ведь не слепые люди. Видели, куда тропинку торит Иван. Многие всевидящие кумушки судачили об этом на каждом углу. И хотя Иван не встречал со стороны Моти взаимности, однако всем было ясно, что от невесты своей он откачнулся. Ведь после сватовства в Щётове он ни разу не был. Фёкла и её родные начали проявлять беспокойство.
  Неслыханный позор, если после сватовства жених отказывается от невесты. В лучшем случае после этого она может рассчитывать на замужество с каким-нибудь вдовцом с кучей детишек, в худшем - остаться старой девой, так как никто больше из парней к ней не посватается, разве ж только какой-нибудь пришлый, чужой появится. Вот такими были деревенские обычи и нравы в те времена.
  Хозяйка Ивана тоже с неодобрением наблюдала за ним. Хотела было не вмешиваться, но всё же однажды не выдержала.
   - Что это ты, Иван, удумал? Никак жениться хочешь на этой принцессе? Да какая она тебе жена будет, подумай сам? Конечно, она красивая, очень даже, и поклонников у неё - не сосчитать. А ты спроси, какая мать захочет иметь такую невестку? Каждой нужна в дом работница, а что твоя Мотя? Белоручка, кроме вышивания никакого дела не знает, к крестьянской жизни непривычна.
  Иван угрюмо молчал.
   - Что молчишь? - продолжала хозяйка. - Может ты её, как икону в угол посадишь и будешь молиться на неё? - Она рассмеялась, но тут же оборвала смех, едва взглянув Ивану в лицо.
   - И буду! Буду! - сжав кулаки, запальчиво закричал Иван. - Всё буду делать, как она захочет, только бы была рядом со мной.
   - Дурак ты, Ваня, - тихо сказала хозяйка и покачала головой. - Она же всю жизнь тобой помыкать будет, если, конечно согласится выйти за тебя замуж, в чём я очень сомневаюсь. Таким, как Мотя, принцев подавай, а ты для неё кто? Мужик необразованный, к тому же ещё, прости, и не красавец. Подумай, куда ты лезешь?
  Но Иван не хотел отступаться.
  
  Глава 3
  
  Зачастил Иван в дом Авдея Калистратовича, якобы из-за сундука. Давал ему всё новые и новые указания, как и что сделать в нём внутри и снаружи. Авдей Калистратович выслушивал всё безропотно: "Как же, хозяин-барин, деньги за это платит".
  Мать Моти, наслушавшись на улице всяких толков-кривотолков, сказала мужу однажды:
   - Слышь, отец? А Иван то из-за Моти сюда ходит. Люди уж на всё село об этом судачат.
  Авдей Калистратович, редко выходивший на улицу, по причине отсутствия одной ноги, ничего такого не слышал, поэтому отмахнулся от жены.
   - Пустое, мать! Зря люди болтают. Видано ли такое, чтоб жених от невесты отказался после сватовства? Вон и сундук уже почти готов.
   - Ой, не знаю, не знаю, что и думать, - покачала головой Анисья Казимировна. Сунулась она было к дочери с расспросами, но та возмутилась:
   - Я, за Ваньку замуж?! Смешнее ничего не придумала? Да я с ним на одном поле до ветру не сяду! - Мотя презрительно скривила губы.
  Больше Анисья Казимировна не заводила этот разговор ни с мужем, ни с дочерью. А Иван всё продолжал ходить к ним чуть ли не каждый день.
  Однажды, улучив момент, когда Моти и её матери не было дома, он пришёл к Авдею Калистратовичу с новыми указаниями насчёт сундука. Тут уж мастер не выдержал, взорвался.
   - Да ты что, Иван?! Побойся Бога! Жар-птицу что ли в сундуке держать будешь?! Сказал, сработаю, как надо, так и будет, и не шляйся ты сюда каждый день! - В гневе Авдей Калистратович даже палкой пристукнул.
  И тут случилось такое, что у него глаза на лоб полезли. Иван, мявший в руках шапку, вдруг с силой хлопнул её об пол и упал перед ним на колени.
   - Авдей Калистратович! Богом прошу, отдай за меня Мотю! Жизни мне нет без неё! Сна лишился, всё во мне горит, сжигает всё нутро! Не отдашь - руки на себя наложу!
  Ошеломлённый Авдей Калистратович смотрел на Ивана, не в силах что-либо сказать.
   - Ты, тово, Иван, выбрось из головы глупости, - нерешительно начал он. - Ну и ну! Вот дела! Ты иди-ка домой. Мы тут с матерью подумаем. Но знай, Мотю мы неволить не будем, как сама решит.
  Его слова зажгли в Иване надежду, Раз не спустил его Авдей Калистратович с крыльца, значит не против он, а это большая поддержка будет. Так думалось Ивану. На самом деле Авдей Калистратович просто растерялся от неожиданности и сказал первое, что на ум пришло, лишь бы побыстрее выпроводить Ивана.
  Когда вернулись домой Мотя с матерью, Авдей Калистратович пересказал им всё, что только что здесь произошло. Мотя только фыркнула и скрылась в горнице, а Анисья Казимировна разбушевалась:
   - Говорила я тебе, старый, что не зря сюда Ванька зачастил, ты не верил. Ишь, чего захотел? Со свиным рылом в Калашный ряд! Чтоб моя дочь вышла замуж за батрака?! Не бывать этому!
   - Что ты раскипятилась? И какой он батрак? Его хозяйка в нём души не чает, - попытался вступиться за Ивана Авдей Калистратович, Но жену не так-то просто было остановить.
   - Ни кола, ни двора, а туда же, в женихи! Пёс безродный!
  А Иван, думая, что заручился поддержкой Авдея Калистратовича, на вечеринках уже не лез назойливо на глаза Моти, а решил терпеливо дожидаться, когда родители повлияют на неё. Ему и в голову не могло придти, что Анисья Казимировна так яростно настроена против него.
  Надо сказать, что Авдей Калистратович и Анисья Казимировна не занимались крестьянским трудом. У них не было скота, земельного надела, кроме небольшого огородика рядом с домом. Авдей Калистратович своим ремеслом зарабатывал хорошие деньги и семья имела всё необходимое для жизни. Старшая дочь Анисьи Казимировны , Маруся, жила в Оренбурге, замужем за военным, и мать мечтала, чтобы её младшенькая Мотя жила в городе и не знала бы тягот крестьянской жизни.
  Вот почему, после разговора с мужем, она настояла, чтобы Мотя уехала к сестре в Оренбург и там, глядишь, устроила бы свою судьбу. Через несколько дней Мотя уехала. Когда Иван узнал об этом, он с горя запил, да так страшно запил, что недавние насмешники смотрели на него с жалостью. В пьяном виде ввязывался в драку с парнями, что когда-то пользовались вниманием Моти. Дрался смертным боем и ходил по селу то с подбитым глазом, то со ссадинами на лбу, то с расквашенным носом. А тут ещё приехали из Щётова отец Фёклы и её братья. Они так отметелили Ивана, что на нём живого места не осталось. Больше месяца он провалялся в постели, а когда встал и появился на людях, никто не узнал в нём бывшего весельчака и балагура. Ходил теперь Иван тихий, хмурый, неразговорчивый. И всё в землю смотрел. Порой промелькнёт перед ним образ Моти, красивой, весёлой, нарядной и тогда тягучий, протяжный не то вздох, не то стон вырывался из его груди, а глаза туманило непрошенными слезами. На вечорках не слышно было его балалайки и озорных частушек. Сундук так и остался у Авдея Калистратовича невыкупленным. Но тот не очень печалился на этот счёт. "Хорош получился сундучок! - думал он. - В самый раз подойдёт для Мотиного приданого".
  
  Глава 4
  
  Мотя приехала в Оренбург сразу после Рождества. Сестра Маруся с мужем Василием и пятилетней дочуркой ютились в крохотной комнатёнке Офицерского общежития. Появлению Моти она не очень-то и обрадовалась. Времена были трудные. Шёл 1928 год. Сама она не работала, выручало только офицерское довольствие, которое получал Василий. Лишний рот был совсем некстати. Да и жить в такой тесноте всем вместе было просто немыслимо. Маруся сразу же заявила Моте, что зря она надеется найти здесь работу. Кругом разруха. На бирже труда толпы народа. Разве только идти в услужение в какую-нибудь семью. Но, во-первых, надо было ещё найти такую семью, а, во-вторых, нужны будут рекомендации. Но Мотя идти в услужение не хотела. В первую же ночь, когда она спала на полу за платяным шкафом, её разбудил громкий, пьяный голос:
   - Жена! Встречай мужа, корми! Устал, как собака, голодный, как волк.
  Тут он увидел лежащую Мотю.
   - А это кто здесь?
   - Тиши, ты, чего раскричался? Дочку разбудишь. И опять пьяный?
   - Пьяный, ну так что? А всё же, кто это здесь лежит?
  Испуганная Мотя лежала тихо, притворяясь спящей.
   - Это Мотя приехала.
   - Что её сюда принесло? Надолго?
   - Не знаю. Хочет здесь на работу устроиться.
   - На работу?! Куда же ей на работу?! Она делать-то ничего не умеет.
   - Сама не знаю, как с ней быть.
   - Ха-ха-ха, - рассмеялся Василий. - А вот мы её замуж выдадим, за Ветлугина.
   - Конечно, как же, за такого же пропойцу и бабника, как и ты? - возмутилась Маруся.
   - А, что, разве тебе плохо со мной живётся?! Сыта, одета, обута, над головой не каплет. Чего тебе ещё нужно?
  А нужно было Марусе, чтоб муж был непьющий, любил бы её, уважал, водил бы её в кино и театр, ходил бы с ней в гости к приличным людям, одевал бы её в шелка и бархат. Но вместо всего этого - маленькая комнатёнка, муж выпивоха и волокита за каждой юбкой, ребёнок и постоянные ссоры, порой доходящие до драки. Маруся была полной противоположностью хрупкой, изящной Моте. Роста высокого, лицо с крупными чертами, но не грубое. Огромные серые глаза. На голове копна вьющихся волос, отливающих медью. Её красота была иной, чем у Моти, но тем не менее редкий мужчина не оглянется и не посмотрит с восхищением ей вслед. В своё время мать, Анисья Казимировна, очень хотела отдать её замуж за сына мельника, но она пошла наперекор матери, уехала в Оренбург и там вышла замуж за военного, рисуя в своём воображении интересную, весёлую, наполненную только радостью, жизнь. Мать, за непокорство, проклясть не прокляла, но дочери ничем не помогала. Мол, сама выбрала свою судьбу, сама теперь и хлебай её полной ложкой. А жизнь оказалась не такой, как ей представлялась.
  С первых же дней жизни у сестры, Мотя сразу поняла, что живётся той совсем не сладко. Одежонка на Марусе плохонькая, в то время, как у самой Моти сундучок дорожный был битком набит красивыми платьями, юбками, блузками и всевозможной обувью. Были у Моти и деньги. За шесть лет, что работала в семье инженера, она ни копейки не потратила из своего жалованья. Хозяева одевали и обували её, кормили, да ещё в праздники делали всевозможные подарки. Когда она собралась от них уезжать, дети, за которыми она присматривала все эти годы, ударились в рёв, а хозяин с хозяйкой всячески уговаривали остаться жить в их семье, что она им стала, как родная. Но Мотю потянуло домой, к матери. А что из этого вышло? Она рассказывала сестре о доме, о деревенских новостях, не забыла со смехом рассказать, как за ней бегал Иван Баласихин и хотел даже на ней жениться.
   - И ты что, отказалась?
   - Конечно, отказалась. Он такой маленький, некрасивый, бр-р-р! А уж как мама его чехвостила! Ты бы только слышала!
   - Ну и дура! - сказала Маруся. - Что толку, у меня Васька красавец? Пьёт и гуляет с другими бабами, а я сижу, как в клетке, сходить даже не к кому, да и не в чем. У тебя-то вон, - добавила она с завистью, - полон сундук нарядов.
   - Я бы тебе отдала хоть половину, но тебе ничего моё не подойдёт. Вот, выбери из обуви, что хочешь. А на платье я тебе денег дам.
  Мотя достала со дна сундука свёрток, развернула его и подала сестре несколько ассигнаций. Маруся обрадовалась.
  Три месяца Мотя в Оренбурге не прожила - промаялась. Работы никакой не находилось, деньги таяли, цены на продукты были просто сумасшедшими. Но больше всего угнетала обстановка в семье сестры. Василий каждый вечер являлся домой подвыпивший, придирался к жене, орал на дочку, косо глядел на Мотю. Нередко он заявлялся с приятелями и тогда до поздней ночи они пили, курили, орали песни. Василий заставлял жену сидеть с ними за столом. На Мотю, наотрез отказывающуюся принять участие в этих попойках, бросали жадные взгляды, пытались приставать. Ей было стыдно и противно.
  Весной, незадолго до Пасхи, Мотя решила вернуться домой. Маруся, сажая её в поезд, плакала и всё просила ничего не рассказывать матери.
  А меж тем, пока Моти не было в Ягодном, Иван порой заходил к ним домой, подолгу молча сидел и также молча уходил. С лица его не сходила непереносимая тоска. Всякий раз, как он приходил, Анисья Казимировна поджимала губы и демонстративно уходила в горницу или принималась греметь у печки ухватом или кочергой. Авдей Калистратович сочувственно глядел на Ивана, но тоже молчал, занимаясь каким-нибудь делом. Мотя прислала весточку, что к Пасхе вернётся домой и, когда Иван пришёл в очередной раз, он подмигивая и боязливо озираясь на жену, сообщил ему шёпотом, что Мотя скоро приезжает. Иван весь засветился, вскочил, опять сел. Анисья Казимировна гремела у печки ухватом, а Авдей Калистратович шептал:
   - Не теряйся, паря, я-то на твоей стороне. Посмелее будь. Капля, она брат, камень точит. Так-то вот, понял?
  Иван опять вскочил, рывком натянул на голову картуз и стремительно выскочил за дверь. Радость переполняла его. Надежда вспыхнула в нём с новой силой. Он полной грудью вдохнул влажный, весенний воздух и засмеялся счастливым смехом.
  
  Глава 5
  
  Приближалась Пасха. Хозяйки лихорадочно наводили порядок в хатах. Белили, мыли, скребли, выносили во двор всякую рухлядь и долго выколачивали из неё пыль. Красили яйца, пекли куличи.
  Молодёжь на берегу пруда, обсаженного могучими тополями, устроила качели. На широкой доске, укреплённой прочными верёвками, могли поместиться до шести человек.
  Ягодное - село большое. Всяк жил своей жизнью, своим достатком. Но такие праздники, как Пасха, Троица, Рождество или там Новый Год, объединяли всех жителей. Тут уж не разбирали, кто богаче, а кто беднее. Гуляли такие праздники всем селом. Излюбленным местом сельчан был пруд. Тут тебе и вода, и тень и зелёная травка. Вот и сейчас всё село высыпало к пруду. Шли со своими самоварами, несли корзинки со снедью и горилкой. Направо и налево христосовались и целовались со всеми без разбора. Рассаживались под тополями прямо на земле. И начинался пир горой.
  Иван, одетый в новую расшитую косоворотку, в новых брюках и начищенных хромовых сапогах, бродил среди пирующих, вытягивал шею, высматривал Мотю. Через плечо перекинута балалайка. Его со всех сторон зазывали к себе, но он только отмахивался. На берегу пруда, у воды, в кругу девчат стояла Мотя и что-то оживлённо рассказывала, а те заливались смехом. Сердце Ивана бешено заколотилось. "Подойти, не подойти?", - в смятении думал он. Ноги, вдруг, налились свинцом. "А, была не была!" - решился Иван и нырнул в круг девчат, как в омут.
   - Христос воскрес, дивчата!
  Они со смехом кинулись к нему с поцелуями, наперебой выкрикивая: "Воистину воскрес!". Только Мотя не сдвинулась с места. Отбиваясь от наседавших девчат, Иван прорвался к ней.
   - Христос воскрес, Мотя!
   - Воистину воскрес! - сквозь зубы процедила Мотя и отвернулась.
   - А целоваться?! - закричали девчата. И Иван, сам удивляясь своей смелости, развернул Мотю к себе лицом и крепко поцеловал. Мотя, не ожидавшая такого, ошеломлённая, в первые мгновения совершенно растерялась, а потом с силой оттолкнула Ивана.
   - Дурак! Дурак! - на глаза навернулись слёзы, губы задрожали. Мотя круто развернулась и побежала вдоль пруда, закрыв лицо руками. Иван не отрываясь смотрел ей вслед. На губах он всё ещё ощущал вкус поцелуя. Лицо расплылось в блаженной улыбке. "Ах, и сладки же Мотины губы!".
  В этот день Мотя так больше и не появилась на гулянье. А без неё, без её присутствия, Ивану праздник не в праздник. Потолкавшись среди гуляющих, Иван ушёл домой. В конюшне, забравшись в пустые ясли, он улёгся на голые доски, упёрся головой в перекладину и предался сладким мечтам, тихо перебирая струны своей балалайки.
  Мотя прибежала домой вся в слезах. Анисья Казимировна кинулась ей навстречу встревоженная.
   - Что ты, доченька?! Кто тебя обидел?!
   - Ванька Баласихин, дурак, поцеловал меня при всех. Липнет и липнет, как репей! - сквозь слёзы сказала Мотя.
   - Ах, он, пёс приблудный! Да я ему, я ему..., - задыхаясь злобно заговорила мать. - Пусть к своей мужичке, Фёкле, идёт. Разинул рот, гляди подавится! - она погрозила кулаком в окно, как-будто Иван мог её видеть.
   - А ты что молчишь? - напустилась она на мужа. - Аль тебе всё равно? Будь родной отец, заступился бы.
  Авдей Калистратович аж крякнул возмущённо от таких несправедливых слов. Уж он ли не любил, не лелеял своих падчериц? Его ли вина, что старшая, никого не спросясь, в 16 лет выскочила замуж, прельстившись городской жизнью, а теперь, по слухам, не очень-то сладко живёт. Или вот Мотя, семь лет у чужих людей в услужении. Чему она научилась? Что умеет делать? Кто её возьмёт в крестьянскую семью, где надо горбатится от зари до зари. Всё это промелькнуло у него в голове, а вслух сказал:
   - Дура ты, мать! И ты, Мотя, не видишь своей выгоды. Если кто и хотел бы взять тебя в жёны, так отец с матерью не позволят. Возьми любой дом. Там только и ждут, когда сын приведёт дармовую работницу, да ещё с богатым приданным. А Ванька-то, Баласихин, в самый раз для тебя. У него ни отца, ни матери, ни других родственников, и приданное твоё его не интересует. Ему нужна ты и больше ничего. А приданное он получит от своей хозяйки. Сам слышал, как она говорила: "Ваня будет жениться, всем его обеспечу, не с голыми руками начнёт семейную жизнь". Ты не смотри, что он маленький и с лица не пригож, - обратился Авдей Калистратович к Моте, - говорят "мал золотник, да дорог". Потом он любит тебя, да так, как я ещё в своей жизни не видел. Даже чудно становится, глядя на него. Ровно не в себе человек. А ты, мать, тоже, гордыню-то прижми. А то не ровён час, останется дочь старой девой. Какого ей ещё прынца нужно? А за Иваном будет, как за каменной стеной. Уж он её ни словом, ни делом не обидит. Так вот я думаю.
  Анисья Казимировна удивлённо смотрела на него. Такую длинную речь, от всегда молчаливого мужа, она услышала впервые и на все его резоны не нашлась с ответом. Больше всего её поразило то, что он назвал её "дурой". Это, когда допреж она не слыхала от него ни одного худого слова.
  А, Мотя, сидя в горнице у окна, прислушивалась к весёлому гомону на улице села, к песням, доносившимся от пруда, и думала свою думу. "Неужели прав отчим?". Она стала в уме перебирать всех своих ухажёров и, вдруг, ясно осознала, что ухаживать-то они ухаживали, но никто не заикнулся даже о женитьбе. Был один, приезжал с Солянских хуторов. Ох и нравился он Моте. Как увидит его, так сердчишко и затрепыхается. Собирался сватов заслать. А перед самым её отъездом в Оренбург встретились, его как подменили. Краснея и стараясь не смотреть ей в глаза он мямлил, что надо погодить, мать с отцом против его женитьбы, мол, пройдёт время, он их уломает. Но вот вернулась она на село, а он и глаз не кажет, и весточки не шлёт. Может женился уже. Сердце у неё сжалось и такая нашла тоска, ничего не мило. "Дура я, - думала Мотя, - надо было в Бухаре остаться. Ведь как хозяйка её уговаривала. А теперь уж поздно. Где их искать?". Перед тем, как ей уехать, шли разговоры о переезде в Челябинск.
  Так сидела Мотя у окна, пока не наступил вечер. Село на время затихло, Всем надо было управиться с хозяйством. Потом уже будут опять гулять всю ночь.
  В горницу загянула мать, подошла к Моте, крепко прижала её голову к своей груди:
   - Не печалься, дочка, в девках не останешься. Чтоб такая-то красавица, да в девках засиделась?! - мать рассмеялась. Но смех её почему-то прозвучал совсем не весело.
  
  Глава 6
  
  Не за горами был Покров. Для сельчан закончилась страдная пора. Хлеб обмолочен, свезён в амбары! На гумнах высились стога сена, Весь скот определён в хлева. Вечерами мужики чинили и ладили новые сбруи, хомуты, смазывали полозья саней смальцем - готовились к зиме!
  Облетела листва с деревьев, пожухла от заморозков трава в степи. Зачастили дожди, порой с мокрым снегом. Сырой, холодный, пронизывающий ветер врывался в улицы, хлопал ставнями, незакрытыми калитками, с остервенением набрасывался на редких прохожих. Все с нетерпением ждали Покрова. С него начиналось время свадеб на селе. Свахи так и сновали из хаты в хату. Дом Авдея Калистратовича обходили стороной. Только Иван продолжал упорно, изо дня в день, являться к ним и старался всячески показать себя перед Мотей с самой лучшей стороны. Он смотрел на неё с немым обожанием. Приносил ей скромные подарки, которые она с фырканьем отбрасывала. А Иван, как ни в чём не бывало, знай себе ходит и ходит.
  Однажды он рассказал, как остался сиротой, сколько горя помыкал пока не прибился сюда, в Ягодное. Мотя молча слушала, в душе невольно проникаясь жалостью к нему.
  "Может и прав отчим? - рассуждала про себя Мотя. - Чего я жду? Вон они "женихи" - почти все переженились, только не на мне".
  Глядя на невысокого, плотного, некрасивого Ивана, Мотя не могла уже совсем не замечать, что его отношение к ней и вправду непохоже на отношения всех её бывших поклонников.
  "Может не так уж и худо жить, когда тебя так любят? А сама-то я, как же мне самой-то быть? Ведь нет у меня ничего к нему кроме жалости".
  Шли дни за днями, но ничего не менялось. Даже самая близкая подруга Моти - Груня, вышла замуж. А уж, казалось бы, ни кожи, ни рожи, а поди ж ты, ушла в зажиточную семью и муж её - мужик хоть куда. Оскорблённая таким пренебрежением к ней, Мотя с каждым днём всё больше склонялась к мысли выйти замуж за Ивана.
  "Пусть лучше будет Ванька Баласихин, если уж другим она не ко двору. Посмотрим ещё, кто будет лучше жить!" - злорадно думала она.
  В один из вечеров она объявила родителям о своём решении. Мать тут же вскинулась:
   - Ты с ума сошла! Даже и не думай! Завтра же отправим тебя в Оренбург, к Марусе.
  Но Мотя упёрлась.
   - Никуда я не поеду! Всё, выхожу замуж за Ваньку! Я так решила. Тятя, - обратилась она к отчиму, - передай Ваньке, пусть шлёт сватов.
  Анисья Казимировна, схватившись за голову, запричитала, а Авдей Калистратович, торопливо одеваясь, приговаривал:
   - Вот и умница, и правильно. За Ванькой будешь как за каменной стеной. Вот-то он обрадуется! Ах, ты, мать честная! - он торопливо выскочил из хаты.
  Мать бегала по комнате и кричала дочери в лицо:
   - Не будет тебе моего благословения! Не будет, так и знай. У него ни кола, ни двора! Где жить-то будете? Ты подумала об этом? Ох, горюшко, моё, что же это такое деется, а?
  Мать опустилась на лавку и заплакала. Мотя обняла её за плечи, приговаривая:
   - Не плачьте, мама, будь что будет. Готовиться надо, завтра, пожалуй, сваты придут.
  Какое там "завтра сваты придут!".
  Вернувшийся Авдей Калистратович возбуждённо крикнул прямо с самого порога:
   - Готовься, мать! Щас сваты придут!
   - Ох, батюшки! Да что же это?! Неужто до завтра не мог подождать, ирод этакий?!
   - Что ты, мать! Какое завтра? Он, как услышал от меня такое известие, ровно с ума свихнулся. То плачет, то смеётся, то тискает меня так, что думал и дух из меня вон. И всё спрашивает: "Авдей Калистратович, правда ли это, не смеёшься ли ты надо мной?". А сам мне всё в глаза заглядывает. Правда, правда, говорю. Тут уж он в пляс пустился. Пляшет и кричит: "Авдей Калистратович! Отец родной! Сей же час следом за тобой со сватами приду!". Эвон как , мать, а ты говоришь...
  Мотя отрешённо стояла в сторонке, слушала отчима, а в глове назойливо билась одна и та же мысль: "Ну, вот и всё, вот и всё! Назад пути нет. Господи! Помоги мне!".
  
  Глава 7
  
  Как не противилась Анисья Казимировна, Авдей Калистратович настоял на своём. Молодым отделили половину хаты, прорубили отдельный выход. За зиму пристроили холодные сени. Хоромы были не ахти какие - маленькая горенка, ещё меньше кухня и сени. Но Иван был этому несказанно рад. Двор тоже разделили пополам плетнёвой загородкой. Теперь у них был свой дворик, где Иван мечтал построить сарай, чтобы перевести в него всю скотину, какую он получил от своей хозяйки "в приданое". А получил он не мало - двух добрых коней, стельную корову, пяток овец, десяток кур. Она выделила ему изрядный кусок от своих земель и одну треть сенокосных угодий. И это ещё не всё. Кроме всего прочего подарила ему выездные сани, необходимый сельхозинвентарь и приличную сумму денег на обзаведение. Как говорится "не было у Ивана ни гроша, да, вдруг, алтын".
  В селе диву давались: "За что это ему такие щедрые милости?". К весне Иван построил сарай, небольшой амбар, отгородил загон для скота. Работал, не зная усталости. И всё спорилось у него в руках. Мотя, сама ничего не делавшая, кроме приборки в хате, готовки, да вышивания, глядя на Ивана, проникалась к нему уважением.
  В зимние праздники - Рождество, Крещение, потом Масленица, Иван запрягал коней, украшенных яркими лентами, в выездные санки, сажал в них нарядно одетую Мотю, и с гиканьем и свистом гонял вдоль улиц, только снег вихрился им вслед. Бабы и мужики провожали их взглядами, кто с добродушными улыбками, кто с завистью, а кто и с откровенной затаённой ненавистью.
   - Ишь, - злобно шипели некоторые кумушки, - раскатывает свою королеву. А, она-то, она, сидит словно царица, головы не повернёт. Гордячка, польское отродье, тьфу!".
  Иногда к Моте прибегала её подруга Груня, жаловалась, как ей тяжело живётся. Свекровь вечно пилит, настраивает против неё мужа, а тот, в горячах, не разобравшись, то и дело распускает руки, бьёт её.
   - Ну, а ты-то как, Мотя? Как тебе живётся?
   - А хорошо живётся. Слава Богу, свекрови у меня нет, пилить некому. А Иван, тот не только пальцем не трогает, а и грубого слова не скажет.
   - Счастливая ты, Мотя! - позавидовала Груня.
   - За то у тебя муж красавец, - с усмешкой сказала ей Мотя, - не чета моему Ваньке.
   - А-а-а, кому она нужна его красота, если житья нет. С лица, говорят, воду не пить. У тебя дома, - помолчав добавила она, - до того хорошо! Тихо, спокойно, так бы и не уходила, да только бежать надо, а то эта ведьма-свекровь хватится, что меня нет, беды не оберёшься.
  Груня убегала, а Мотя, вспоминая их разговор, всё больше убеждалась, как же ей повезло, что Иван оказался сиротой. Она сама себе хозяйка. Что хочет, то и делает, ни на кого не оглядывается, даже на свою мать, которая так и не смирилась с её замужеством.
  Отчим помогал Ивану во всём, а мать наведывалась только тогда, когда Иван отлучался со двора. С поджатыми губами, она придирчиво осматривала всё их хозяйство и непременно всякий раз бурчала:
   - Вот погоди, впряжёт тебя Ванька-то в работу. Это он по первости такой, а потом будешь навоз грести, сено косить, снопы вязать, корову доить.
   - Ну, дак что же, придётся и буду всё делать. Другие же делают.
   - Другие, - презрительно цедила мать. - То другие, они с детства к такой жизни приучены. А ты? С твоими ли руками заниматься грязной работой?
  Моте было невыносимо выслушивать каждый раз одно и то же. И, когда мать уходила, она с облегчением переводила дух. "Лучше бы она не приходила совсем, - думала Мотя, - А то придёт, наговорит всего, аж тошно становится".
  Но Иван никогда не допускал её ко всякой хозяйственной работе.
   - Твоё дело, Мотя, - не раз говорил он ей, - это дом, огородик во дворе, с остальным я сам управлюсь.
  И управлялся. Даже корову он доил сам. Мужики откровенно насмехались над ним за это, а он только посмеивался добродушно. Сам пахал землю, сеял, убирал, заготавливал сено.
  Через год после свадьбы у них родился первенец - мальчик. Мотю трепала послеродовая лихорадка. Ни врача, ни даже фельдшера не было во всей округе. Иван неотлучно находился рядом с больной женой, старался облегчить её страдания и даже с неодобрением поглядывал на ребёнка, считая его виновным в болезни матери. Но всё, Слава Богу, на этот раз обошлось.
  Глубокой осенью Иван с другими сельчанами поехал на ярмарку в Сорочинск. Он вёз на продажу воз пшеницы, урожай которой в этом году был отменный. На вырученные деньги купил кое-что необходимое в хозяйстве, а потом отправился в торговые ряды, где продавалась всякая всячина, так необходимая любой женщине.
  Иван, не торгуясь, брал всё подряд: красивые полушалки, батистовые кофточки, бусы и серьги, юбки и ботинки. Всё это он любовно, аккуратно складывал в припасённый сундучок, заранее предвкушая радость Моти при виде этих подарков.
   - Эй, - услышал он за спиной голос своего друга Василия Чумака, - не много ли набираешь? Смотри, разбалуешь жену, потом сам будешь каяться.
   - Ты, чем глядеть на чужие покупки, сам для своей Настеньки купил бы что-нибудь.
   - Куда ей, в хлев что ли ходить? Обойдётся.
   - Ну, как знаешь. А я для своей Моти ничего не пожалею. И-и-эх! Тебе этого не понять! - с чувством произнёс Иван.
   - Ну, куда уж нам? - обиженно протянул Василий и заспешил прочь.
  
  Глава 8
  
  Более трёх лет прошло со дня женитьбы Ивана, а ему всё до сих пор не верилось в своё счастье. Его не покидало состояние какой-то радостной приподнятости, восторга, благодарности.Он не раз вспоминал первую ночь после свадьбы.Тогда,нежно прижимая к себе молодое,упругое,такое желанное тело Моти,он горячо шептал: "Мотенька,любовь моя,всю жизнь положу к твоим ,ногам,вечным рабом твоим буду до самого своего смертного часа.Будешь жить у меня королевой,пылинки не дам на тебя сесть".
  К этому времени Мотя родила двух мальчиков-погодков и ходила третьим. Иван всячески старался облегчить её жизнь, с охотой помогал ей во всякой женской работе, возился с детьми. Не имевший до этого ни своей земли, ни своего дома, теперь, почувствовав самостоятельность, жадно накинулся на работу. Постепенно росло хозяйство, рос и достаток в семье. В тесном хлеву, построенном ещё в первый год после женитьбы, с трудом помещались три лошади, две коровы, пара быков, десяток овец. В отдельной хлевушке - поросята, в птичнике - всякая разная птица.
  Комнатёнка, в которой жили, стала тесна для разросшейся семьи Ивана. Он уже подумывал поставить свой дом. Деньжонок подкопил, да и тесть, Авдей Калистратович, в случае надобности, поможет, обещал.
  "Эх! - мечтал Иван, - построю свой дом высокий, светлый, просторный! На окна - резные наличники, на фронтоны - резные карнизы, а на самой крыше скворечник повешу. Вот-то будет Моте радость! Сиди у окошка и слушай скворчиные песни. И чтоб крыльцо высокое, а перила с резными балясинами и навес над ним от дождя и снега. Детишек пусть будет много. А, что? Пусть себе бегают на просторе".
  Размечтается так Иван, аж глаза зажмурит, как наяву видит он свой будущий дом. Казалось бы, всё в его жизни складывалось как нельзя лучше. Павда, иногда что-то заскребёт внутри. Видел он, чувствовал, что Мотя его не любит и, может быть, как он ни старайся, никогда не полюбит. В такие минуты Иван тяжко вздыхал, украдкой наблюдая за женой и тут же начинал себя осуждать: "И чего это такие мысли в голову лезут? Кто я такой супротив неё? Мужик и мужик деревенский, а она..., - и не находил слов, чтобы выразить какая она. - Главное, что со мной, как мне и мечталось. А моей любви на двоих хватит.Меня с ней может разлучить только смерть." Иван, поразмышляв вот так-то, опять веселел и с ещё большим рвением принимался за работу.
  Деревенские бабы страшно завидовали Моте! Как же! Живёт за Иваном, как барыня. Лишний раз ведра воды в дом не принесёт, всё Иван, да Иван. И одевалась то она, не в пример деревенским бабам, всё на городской манер. Ив поле-то её за работой никто не видел, разве только когда Ивану обед приносила. Платочек на голове козырьком, чтоб, не дай Бог, бело личико солнцем не опалило! Да-а-а, было чему позавидовать бабам. Шибко бы удивились они, узнай, какая порой тоска одолевала Мотю от всей этой деревенской жизни. И не только бы удивились, а ещё и осудили бы: "Блажит баба. Живёт, как у Христа за пазухой, чего ещё ей надо?".
  А тем временем неумолимо приближался роковой для Ивана и его семьи 1932-ой год. Ещё в самом его начале пошли гулять по селу слухи, что скоро придёт конец единоличной жизни и будет организовано коллективное хозяйство, а иными словами - колхоз. Забродило село, зашумело. Люди здесь привыкли жить вольницей. Предки большинства из них были выходцами с Западной Украины. Они переселились сюда ещё в ХIХ веке. Община решала все дела, касающихся пахотных земель, сенокосных угодий, пастбищ и многое другое. Жили большими семьями, не сказать чтобы очень богато, но крепко, нужды не знали. Только, только село успокоилось после Гражданской войны, пережило тяготы продразвёрстки. С установлением твёрдого продналога народ вздохнул свободнее, окреп, поднялся на ноги, и, на тебе, опять морока какая-то - коллективизация. А что это такое и с чем её едят, что она каждому сулит, никто толком не знал.
  Знать не знали, а на всякий случай некоторые начали резать скот и потихоньку сбывать мясо на базаре и, так же потихоньку покидать село.
  Первой уехала бывшая Иванова хозяйка, самая богатая из всех сельчан. Упрашивала Ивана уехать всей семьёй с ней в Оренбург. Говорила, что на селе скоро будут отбирать всё, что есть у кого. Но Иван остался глух к её предупреждению. "Куда ехать? - размышлял Иван. - Зачем?". Не верилось ему, что вот так, ни с того, ни с сего, без его согласия, потянут в эту коллективную артель. Ну не верилось и всё. Однако к осени этого же года село покинули треть его жителей, оставив заколоченные дома. Разбрёлся народ кто куда.
  Иван управился с уборкой, засыпал зерно в закрома и радовался хорошему урожаю. "Отвезу ещё воз пшеницы на базар, - думал он, - и можно начинать строить дом". Но, как говорят "Загадом не будешь богат". Пошли от дома к дому сельсоветчики-комитетчики. И началось! Выгребали хлеб из амбаров, выводили скот, выносили скарб из домов. Плач и стоны повисли над селом. Началась кампания раскулачивания. А кого раскулачивали? Тех, кто не ленясь, от зари до зари, от мала до велика, горбатились на полях, кто своим трудом, в поте лица добывал себе достаток. Людей семьями сажали на подводы, разрешив взять с собой кое-какую одежонку, да узелки с едой. Их увозили, куда? Этого никто не знал. Всё их добро свозилось на обширное подворье бывшей Ивановой хозяйки, где организовали правление новой артели.
  Наведывались сельсоветчики и к Ивану.
   - Ты, Иван, давай, - говорили они, - причаливай к нашему берегу, а не то самого раскулачим. Вон как ты развернулся! Твоё счастье, что батраком был, потому и не трогаем, пока.
  Иван хмуро отмалчивался, а сам в смятении думал: "Что же это делается, а?! Что же делается?! Как же это?! Сколько сил положено, сколько пота пролито, сколько мозолей прибавилось на руках! Неужто так и пойдёт всё прахом?". Ходил советоваться с Авдеем Калистратовичем, а тот сам пребывал в растерянности. Быть вольным мастером краснодеревщиком, как раньше, ему теперь тоже не доведётся. Как сказал один молодой, нагловатый сельсоветчик: "Закрываем мы, старик, твою частную лавочку. Будя загребать деньгу в свой карман, иди-ка поработай теперь в артели".
  Как не прикидывали Иван с Авдеем Калистратовичем, а выходило, что плачь - кричи - иди в колхоз.
  Оставшиеся в селе семьи, не попавшие под раскулачивание, думали такую же думу. Ох, как не хотелось мужикам расставаться со своим, честным трудом, нажитом добром., как не хотелось рушить такой привычный, устоявшийся с покон веков порядок на селе. А куда деваться? Сердце Ивана обливалось кровью, рвущая боль раздирала грудь, глаза туманило слезами, когда он свёл со двора коней, корову, быков, овец и поросят. Со всех концов села мужики гнали свой скот к правлению, на артельный двор. Следом, голося на всё село, бежали бабы. На артельный двор свозили весь сельхозинвентарь, зерно. В опустевших дворах, как неприкаянные, бродили куры. Только одно успокаивало Ивана - это надежда поставить свой дом. Деньжата-то остались при нём. Ладно, хоть это не отобрали.
  Председатель артели, в прошлом сельский сапожник, в крестьянстве ничего не смыслящий, бестолково тыкался из стороны в сторону, не зная, как, куда и зачем приставить мужиков, к какой работе их приспособить. Мужики, дымя самосадом, насмешливо посматривали на него, не проявляя никакой охоты помочь. Бабы, приставленные к коровам, перво-наперво с утра кидались к своим Бурёнкам. Надоенное молоко сливали в бидоны, а что с ним делать дальше? Какую-то часть отправляли в артельную столовую, какую-то часть во вновь организованный ясли-сад, а остальное раздавали новоявленным колхозникам. Спрашивается, какой смысл был сгонять коров в общий хлев? Пусть бы каждая оставалась в своём дворе.
  С трудом, со скрипом началась артельная жизнь. Мужики мало-помалу занялись своей обычной работой. Надо было готовиться к севу. Ивана приставили к сельхозтехнике, как самого сведующего в этом деле. Все бабы каждодневно тоже должны были выполнять какую-нибудь работу. Малых детей обязывали сдавать в ясли-сад. Работали, кто в амбарах, зерно веяли, кто в столовой щи варил, кто сено возил, на ферме управлялся. Непривычно это было бабам. Раньше, зимой они ходили друг к другу по соседски,посидеть, посудачить, полузгать семечки, поделиться новостями. А теперь торчи на работе по целым дням.
  Мотя по-первости ни на какую работу не ходила. Иван запретил:
   - Сиди дома, - сказал, - гляди за детьми. Хватит того, что я там на них работаю.
  Еду для детей и неё он приносил из столовой. Но так продолжалось недолго. Однажды Ивана остановил председатель артели и с усмешкой приступил к нему:
   - Как же это получается, Иван? Жёнка твоя не работает, а ест? У нас так нельзя, у нас лозунг: "Кто не работает, тот не ест".
   - Тяжёлая она, где ей работать?
   - Ну, знаешь, беременность не болезнь. Другие-то работают. Чтоб завтра же выходила. В амбаре будет, на веялке.
  Домой Иван вернулся хмурый. Весь вечер никак не мог решиться сказать Моте такую весть, язык не поворачивался. Детей давно уложили спать, а они сидели в маленькой кухоньке и пили чай из самовара. Наконец Иван собрался с духом и обсказал Моте о своём разговоре с председателем. Она помрачнела, нахмурилась, свела к переносью свои соболиные брови, поджала губы, в глазах полыхнуло тёмным:
   - Ну, что ж, раз так решили... Куда ж деваться? Против силы веником не отмахнёшься.
   - Ты, Мотя, - беспокойно заглядывая ей в глаза, заговорил Иван, - теплей одевайся, в амбаре-то холодно. И не садись на пшеницу-то, застудишься, не ровён час ещё заболеешь.
   - Может и к лучшему, что заболею, - зло сказала Мотя. - Лучше уж сдохнуть, чем такая-то жизнь. Пропади она пропадом!
  Иван виновато ссутулился на скамейке. Что он мог сказать в утешение? Что сделать? От жалости к жене, от своего бессилия оградить её от тягот жизни, он весь как-то беспомощно сжался, грудь сдавило, как тисками.
  Утром в амбаре бабы встретили Мотю насмешками: "Глянь-кось, кто к нам пришёл? Никак королевна?". "Что так, аль Ивану надоело одному надрываться?". "Како там Иван?! Как был дурак, так и остался. Председатель запретил судки ей с обедом домой таскать". "Ну, давай, покажи себя, покрутико-от рукоять, а мы посмотрим".
  Мотя, крепко сжав губы, молча прошла к веялке и с остервенением принялась крутить рукоятку.
  
  Глава 9
  
  Весна 1933 года выдалась затяжная, с холодными дождями. Все сроки сева были сорваны. Ещё по осени большая часть зерна, свезённая из всех дворов в общий амбар, была отправлена на элеватор. Колхоз оставили на скудном пайке. И теперь всеми ощущался недостаток хлеба. В стране во многих областях начинался голод. Вся надежда была на новый урожай. Но как говорят в народе "беда не приходит одна". Наступила иссушающая жара. С восхода и до заката солнце нещадно палило землю. Изнуряющий зной сжигал всё живое. Озеро, которое питало водой всё село, высохло. Затянутое илом дно покрылось глубокими трещинами. Пожухла листва на могучих тополях, выгорела трава на пастбищах. Начался падёж скота. Зерновые, только-только пошедшие в колос, засыхали на корню. И только в глубоких низинах сохранились посевы. Но колос вышел полупустой, зерно худосочное, стебли низкорослые. Грядущий голод неотвратимо надвигался на село.
  Мотя, родившая в марте третьего сына, три месяца сидела дома с детьми на скудном пайке, что приносил Иван из кладовой колхоза. Потом её опять обязали выходить на работу. Детей надо было отдавать в ясли-сад. Но тут уже Анисья Казимировна , мать Моти, встала на дыбы:
   - Не дам детей в чужие руки! Эка. что удумали, детей у матери отбирать! - бушевала она, - сама буду доглядывать.
   - А ты, дочка, - сказала Моте, - не очень-то там угробляйся за их палочки-трудодни, толку-то с них! Разве только с голоду не подохнуть.
  От недоедания и тяжёлой, непривычной для неё работы, Мотя похудела. Черты лица стали ещё тоньше и только огромные чёрные глаза оставались такими же жгучими, в них полыхал мрачный огонь. С каждым днём она всё больше раздражалась, срывала зло на муже. Ни единым словом ей не переча, Иван в такие моменты старался как можно меньше попадаться ей на глаза. Он чувствовал себя перед ней виноватым. Разве о такой жизни он мечтал? Разве мог он хотя бы помыслить, чтобы Моте, его ненаглядной Моте, доведётся так страдать? Даже в страшном сне не могло такое привидеться. А что получилось? Ивану теперешняя жизнь казалась кошмарным сном, который вот-вот закончится, он проснётся и всё будет так, как раньше. Ему нестерпимо хотелось вернуться к началу их совместной жизни, когда всё было у них так хорошо! Ему невыносимо было видеть страдания жены, голодные глаза детей, разруху, что царила в селе, которое он так любил. "Что делать? Куда податься? Как облегчить жизнь своей семьи?". Эти неотвязные мысли мучили его днём и ночью. Была у Ивана небольшая отдушина, но она не давала постоянного дохода. Ещё будучи не женатым, он завёл знакомство с немцами из соседнего села Сузаново. С юности тяготевший ко всякой технике и немало преуспевший в этом деле, он не раз ремонтировал им различные агрегаты, которых в Сузанове было немало - крупорушка и маслобойня, мельница и молокозавод, даже трактор, не считая веялок, сеялок, сенокосилок и прочего крестьянского инвентаря. И теперь, в тайне ото всех, он ходил в Сузаново, в надежде подработать. Конечно, у Ивана были деньги и немалые, мог бы на них покупать продукты на базаре, хотя бы и втридорога. Но он до сих пор лелеял надежду поставить свой дом и не решался трогать своё, с таким трудом накопленное сокровище. К счастью, работа в Сузаново для него всегда находилась и он просил за неё не деньги, а продукты. Немцы охотно шли ему навстречу.
  В Сузаново, в своё время, тоже был организован колхоз имени Тельмана. Но, если в Ягоднинском колхозе царил развал и голод был не за горами, то у немцев был полный порядок. На фермах чистота, поля ухоженные. Мощные насосы качали воду из пробуренных скважин и подавали её на поля, где были установлены специальные устройства для её разбрызгивания. Личные хозяйства не тронуты. И по всему было видно, что голод им не грозит.
  Иван, видя всё это, не раз задавался вопросом: "Почему? Почему соседи живут, как люди, а мы, как скоты? В чём тут заковыка?". Ответ напрашивался сам собой, но такой, что и невысказанный, страшил своей неприглядностью. Это было одной из причин, чтобы хранить в тайне свою связь с немцами. К тому же Иван опасался пересудов односельчан, а больше всего гнева местного начальства. Ведь оно, в отместку, могло лишить его семью даже тех малых средств существования, которые получала от колхоза.
  Как ни таился Иван, да разве в деревне что утаишь? Кашу свари, и ту соседи унюхают. А уж если борщ, то и подавно. Озлобленные, голодные односельчане шептались по углам: "У Ивана-то, поди, денег-то куры не клюют. Вишь ты,мы в столовке пустой кулеш хлебаем, а они борщи варят с мясом". "Да и у Авдея с Анисьей, наверняка, золотишко имеется. Недаром он в своё время такие деньжищи заколачивал". "Да, уж! Иван в лепёшку расшибётся, лишь бы его королевне хорошо было". "Не знай, как там у него насчёт денег, а то, что он по ночам в Сузаново бегает, так это видать не зря". "Не зря, не зря, - поддакивал кто-нибудь, - одни видели, как он оттуда с мешками через плечо, под утро возвращается". "Ворует, что ли? - любопытствует другой. "Это Иван-то ворует? Н-е-е-т, тут что-то другое", - заметит третий и многозначительно промолчит. Мол, додумывайте сами.
  Зависть, как ржа, разъедала души сельчан. Нашлись недобрые люди. В одну из августовских ночей вспыхнул дом Авдея Калистратовича, как спичка, враз со всех сторон. Сухое дерево моментально занялось до самой крыши. И сгореть бы им всем, если бы не собака. Старый, умный пёс Шарик рвался на цепи и злобно неистово лаял. Он то поднял всех с постелей. Выскочили в окна, выбив их вместе с горящими рамами, кто в чём был. Дом полыхал огромным костром, пламя поднималось к самому небу. Анисья Казимировна, стоя на коленях, как заведённая, билась головой о землю, истошно завывала. Авдей Калистратович, с опалённой бородой, прихрамывая на деревянном протезе, бегал взад-вперёд, хватался за голову и кричал одно и то же:
   - Люди! Помогите! Струмент там мой! Струмент сгорит! Как же я буду без него?!
  Но люди, сбежавшиеся к горящему дому, сбивались кучками поодаль и возбуждённо о чём-то переговаривались. Они уже ничем не могли помочь. Дом полыхал снизу до верху. Вот уже треснули крепкие матицы потолка и крыша провалилась. Взметнулись снопы искр, полетели в разные стороны обгоревшие головешки.
  Мотя, в ночной рубахе, окаменев, судорожно прижимала к груди одной рукой маленького сына, а другой старалась отвернуть головёнки старшеньких от страшного зрелища.
  Ивана, от пережитого потрясения, с ног до головы била крупная дрожь. Мысль о том, что деньги, которые он копил на постройку своего дома, сейчас превращаются на его глазах в пепел, совсем подкосила его.
  В огне сгорели не деньги, а его заветная мечта. Он, вдруг, ясно осознал, что это конец, впереди не ждёт ничего хорошего. "Всё, всё пошло наперекосяк, - Иван с тревогой и жалостью взглянул на, будто окаменевшую, жену. - Бедная моя, Мотя! Прости меня за всё, прости!".
  
  
  Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
  
  К Моте медленно возвращалось сознание. С трудом разлепив отяжелевшие веки, она обнаружила, что лежит на кровати. В комнате царил полумрак. На столе чуть теплилась керосиновая лампа, видимо фитиль был прикручен до отказа. Рядом с кроватью на табуретке сидел, сгорбившись, муж. Локтями упёрся в колени, руками обхватил голову. Вся его поза выражала горе и отчаяние. Мотя долго всматривалась в мужа и впервые, за многие годы совместной жизни, в груди её ворохнулось, удивившее её саму, чувство нежности к нему.
   - Ваня, - тихо позвала она.
  Он тут же встрепенулся, кинулся к ней с радостным, просветлённым лицом. Встал перед ней на колени, осторожно взял за руки и спрятал лицо в её ладонях.
   - Мотя, Мотя, ненаглядная моя, - прерывисто шептал он. Мотя почувствовала, как горячая влага сочится меж пальцев. Иван плакал. И опять дрогнуло сердце Моти: "Господи, помилуй! Неужели...? Ведь столько лет прошло! Неужели он до сих пор всё ещё любит меня?!".
  Запоздалое раскаяние захлестнуло её, на глаза навернулись слёзы. Она мягко высвободила одну руку и нежно погладила мужа по седеющей голове. Иван от неожиданной ласки вздрогнул, дёрнулся, как будто его током пронзило, а потом затих под её рукой, как затихает малое дитя от ласки матери. Мотя гладила мужа по голове, а у самой першило в горле от подступающих рыданий. Сколько вытерпел от неё человек, который все эти годы жил и дышал только одной ею, порой забывая о детях. Всю их совместную жизнь старался оградить её от трудностей и не его вина, что не всегда ему это удавалось. Время было такое. А что взамен дала ему она? Чем отблагодарила?
  
  
  Глава 1
  
  Тогда, в далёком 1933 году, на пепелище сгоревшего дома, она в отчаянии решила: "Всё! Всё надоело, опостылело! И эта жизнь, и Иван с его любовью и несбыточными мечтами. Брошу, его, детей и уйду, куда глаза глядят! Пропади оно всё пропадом!".
  Но тут заворочался, заорал требовательно, проснувшийся младшенький, и Мотя очнулась от своей ошеломляющей ненависти ко всем и ко всему. Она села, на принесённую кем-то, табуретку и принялась кормить сына. Он впился розовым ротиком в её грудь, сопел, чмокал, захлёбывался, а она, оттаивая, ласково смотрела на него, в мыслях ужасаясь тому, о чём только что думала.
  Подошёл Иван с почерневшим лицом, ввалившимися глазами, сжал Мотино плечо:
   - Ничего, Мотя, ничего, - срывающимся голосом шептал он, - выдюжим. Ты только не волнуйся.
  В Моте опять поднялось раздражение. Она грубо скинула его руку с плеча, ненавидяще посмотрела в глаза.
   - Уйди ты, утешитель! Выдюжим, выдюжим, - зло передразнила она. - Посмотри на себя, только и остался, что в подштанниках. С чем выдюживать будем? Голые, босые, без крыши над головой. И за что только всё это выпало на мою долю?! Уйди от греха! Видеть тебя не хочу!
  Мотю с семьёй приютили у себя соседи. Анисья Казимировна с Авдеем Калистратовичем поселились на краю села в заброшенной, полуразвалившейся мазанке. Кое-как залатали дырки, сложили печь, вместо кровати сооруили нары. Не ахти какое жилище, но перезимовать можно, а там видно будет.
  Те же односельчане, которые не так давно завидывали им и злобились на них, помогали, чем могли - посудой, одежонкой, обувью. Кое-что выделили с артельного склада, где всё ещё хранилась всякая рухлядь, отобранная у хозяев при раскулачивании.
  Мотю угнетала жизнь в чужой семье. Она с брезгливостью надевала на себя чужие обноски и с каждым днём всё больше и больше озлоблялась. Иван не смел к ней подступиться, она гнала его от себя прочь. Одна только мысль о возможной близости с ним вызывала в ней отвращение и протест. Она намеренно унижала его и видя, как он мучается, старается ей хоть чем-то угодить, мстительно думала: "Так тебе и надо!".
  Через пару недель после пожара Иван ранним утром ушёл из села, предупредив Мотю, что его не будет несколько дней. Ничего толком не объяснил, сказал только, мол, есть одна задумка, может что и получится. Мотя изнывала в ожидании мужа. "Куда его понесло? Чего ещё задумал?" - терялась она в догадках.
  Как-то забежала мать, Анисья Казимировна, с издёвкой спросила:
   - Куда это твой подался? Может совсем тебя бросил? Останешься вот с тремя-то куковать.
   - И что Вы, мама, вечно со своим карканьем?! - не выдержала, сорвалась Мотя.
   - Ты как с матерью разговариваешь?! Не посмотрю, что мужняя жена! Так оттаскаю за косы, век помнить будешь!
   - Как же, оттаскаете, - строптиво возразила Мотя. - Нету у Вас теперь власти надо мной. Вот так то! Нет, чтобы помочь чем, а Вы приходите и всё пилите и пилите.
   - Помочь!? - чуть ли не взвизгнула Анисья Казимировна. - Мы тебя что, силком выдавали за "этого", - в её голосе явно прозвучало презрение.
   - И что за дети?! - продолжала бушевать Анисья Казимировна. - Одна наперекор вышла замуж, другая туда же, а теперь помощи просите? Не послушались матери, сами в петлю залезли, вот и дёргайтесь теперь.
  Разъярённая Анисья Казимировна вылетел из комнаты, так хлопнув дверью, что с потолка полетели куски обвалившейся глины. На Мотю навалилась тоска. Горькая обида на мать камнем легла на душу. И так муторно, а она ещё со своими нравоучениями. "Если бы не дети, - думала Мотя, - ей Богу, утопилась бы!".
  На пятый день отлучки приехал Иван на длинной телеге. В упряжке вместо лошадей - быки.
   - Собирай, Мотя, детей. Мы уезжаем.
   - Куда?! - Мотя растерялась от такой вести.
   - В Ким подадимся. Я договорился там, буду работать на мельнице. Всё лучше, чем тут с голоду подыхать.
   - Господи! В Ким?! - испуганно воскликнула Мотя. - Это же такая глушь!
   - Ну, дак что? Там тоже люди живут. И там хоть деньгами будут за работу платить, а не палочки в тетрадке ставить. Так что, собирайся, едем.
  
  Глава 2
  
  От Ягодного до деревни Ким 15 вёрст. На быках враз не доскочишь. Ехали напрямик. Слева позади остались деревня Щётово и деревня Кувай, справа Шумова гора, а впереди, куда ни глянешь, ровная, как стол, выжженная палящим солнцем степь. Мерно шагали быки, поскрипывали колёса, звенящая тишина навевала сон. Иван сидел на передке телеги и время от времени лениво подгонял кнутом быков, но скорости у них от этого не прибавлялось. Мотя с детьми сидела позади, погрузившись в невесёлые думы. Она вспомнила, как провожали их односельчане, мать, отчим. Люди, отводя в сторону глаза, совали им в телегу узелки с едой, чугунки, горшки, миски. Нечленораздельно бормотали "на новом месте сгодится", "доброго вам пути", "не поминайте лихом", и быстро отходили прочь. Приковылял Авдей Калистратович. Вместо одной ноги - деревянный протез. Тяжело опираясь на сучковатый посох, тоскливо смотрел на Ивана, Мотю, на детей. Губы его шевелились, но слов никто не услышал. Он, вообще, после случившегося несчастья как бы потерялся, ушёл в себя, стал ко всему равнодушный. На селе и то стали поговаривать "не умом ли тронулся Авдей. Стал сам на себя не похожий".
  Анисья Казимировна непримиримо смотрела на Ивана и, если бы взгляд способен был прожигать, она бы прожгла его насквозь, так велика была её неприязнь к зятю. Она обняла, поцеловала детей, не удостоив даже взглядом, стоявшую рядом дочь, круто развернулась и пошла вдоль улицы прочь высокая, прямая, гордая и надменная.
  Деревня Ким с первых минут произвела на Мотю гнетущее впечатление. Неказистые мазанки казахов с копошащимися перед ними в пыли грязными ребятишками, облезлые бараки со щелями, продуваемые всеми ветрами. У жилых домов ни кустика, ни деревца. Только вдоль небольшой речушки, протекавшей чуть в стороне, росли старые замшелые вётлы и в изобилии камыш.
  Им отвели комнату в бараке. Вместо кроватей - топчаны. Деревянные полы ходили ходуном, в окне - два звена со стёклами, остальные забиты фанерой. Рассохшиеся, скособоченные двери никак не хотели закрываться. Иван сгрузил их с телеги, уехал, а Мотя села на топчан и расплакалась.
  Надвигалась лютая зима, а с ней и лютый голод и холод. В промёрзшем насквозь бараке - топи не топи, всё выдувает, больше всего страдали дети. Как не берегла их Мотя, как не кутала во всякие лохмотья, три её мальчика, три кровиночки, один за другим заболели и умерли. В деревне ни врачей, ни фельдшера. Зимой она полностью отрезана от всего мира, ни дорог к ней, ни тропиночки. Откуда было помощи ждать?
  Мотя, после смерти третьего сына, слегла. Она лежала молчаливая, безучастная, ко всему равнодушная. Отказывалась есть и пить. У неё было одно желание - умереть. Уснуть вот так и больше не проснуться. Иван, сам почерневший от горя, не отходил от Моти ни днём, ни ночью. Боялся- оставь её хоть на немного, наложит на себя руки.
  Зиме, казалось не будет конца. Дороги и летом-то мало торённые, а уж зимой и того хуже - непроходимые. Мельница, где работал Иван, остановилась, молоть нечего. Во всех домах царил голод. Совсем ослабевших и особенно детей быстро прибирала смерть. Люди не выходили из жилищ, сберегая остатки сил. Мёртвых не хоронили, складывали в холодном амбаре дожидаться время, когда можно будет вырыть могилы. Мало кто в Киме пережил эту зиму. Пережили и Мотя с Иваном.
  Когда отзвенели весенние ручьи, появилась зелёная травка, , Мотя, до этого времени не проронившая ни одного слова, попросила Ивана вывести её на улицу. Кое-как доковыляли до лавки под окном. Мотя обессилено прислонилась спиной к тёплой стене барака. Иван бережно поддерживал её. Впервые за долгое время на исхудалом лице Моти появилось подобие улыбки.
   - Вот и дожили до весны. Детушки наши только..., - голос её прервался, из глаз полились слёзы, скатывались по впалым щекам за ворот платья. Иван гладил её по волосам, по плечам, утирал ей слёзы и сам, чуть не плача, всё шептал:
   - Мотенька, успокойся, голубушка, их теперь не вернёшь. Надо думать, как жить дальше. Об одном прошу, не бросай меня, мне без тебя не жить.
  Мотя вдруг поняла, всё это время Ивана мучила и страшила мысль, что, потеряв детей, она его бросит. Да, у неё не раз мелькала такая мысль, но сейчас ослабевшая, обессиленная, она не в состоянии была прийти к какому-либо решению.
  "Надо окрепнуть, поправиться, - думала она, - а там, как Бог рассудит".
  Сейчас же, глядя в тревожные глаза Ивана, она только пожала неопределённо плечами. Но ему и этого, не совсем уверенного жеста, было достаточно, чтобы понять, Мотя не собирается его бросать сию же минуту. Он заметно повеселел.
  Когда просохли дороги, из района прибыли уполномоченные с небольшим обозом семенного зерна и с несколькими мешками муки. Муку раздали по семьям, досталось по полпуда на человека. Люди и этому были рады. Появилась надежда, что дотянут до нового урожая. Набожные бабы крестились: "Дал бы только Господь урожай".
  Мотя всё лето просидела дома. Выйдет на улицу, сядет на скамейку и лениво наблюдает за всем, что вокруг неё происходит. Иван по целым дням пропадал на работе. Опять заработала мельница. Зерно подвозили из Мрясово, Каменного брода, Кувая. Посытнее стало дома. Мотя с каждым днём чувствовала, что тело её всё больше и больше наливается силой. Она пополнела, ещё больше похорошела. Хоть и скуден был контингент мужчин в Киме, а и те сворачивали шеи, когда проходили мимо Моти и восхищённо цокали языками. Иван замечал всё это, в душе страшно ревновал жену, но при ней никогда не показывал виду, боясь обидеть, или того хуже, оскорбить её безосновательными подозрениями.
  Моте доставляло удовольствие наблюдать за очумелыми мужиками и сознавать силу своего очарования над ними. Она с усмешкой принимала неуклюжие ухаживания некоторых из них, но и только. На самом деле ей никто не был интересен, она была одинаково равнодушна ко всем, в том числе и к своему мужу. Когда Мотя оправилась окончательно, у неё снова появился интерес к жизни. Убогость деревеньки, их быта, , стала её тяготить чем дальше, тем больше. Хотелось в Ягодное, где много людей, где всё совсем по другому. Хотелось увидеть мать, отчима. Ведь после того, как они с Иваном уехали, оттуда никакой весточки не пришло. Да и с кем её было посылать? Кто в такую глушь поедет?
  Однажды, сидя с мужем за вечерним чаем, Мотя с тоской сказала:
   - Хочу уехать отсюда.
  На лице Ивана отразился испуг. Мотя сразу это заметила, усмехнулась.
   - Поедем назад в Ягодное, а? Сил моих нет дальше жить в этой дыре!
   - Нет, Мотя, только не в Ягодное. Опять работать за "палочки", а взамен кукиш получать? Хочешь уехать, давай уедем, вот хоть в Каменный Брод. Там Мрясово рядом, дорога на Кувай есть, захочешь, можно туда сходить.
   - Говорят, что Каменный Брод змеиное место, а я змей боюсь.
   - Чудачка ты, Мотя, что они змеи-то, по улицам что ли ползают?
   - Ну не знаю, не знаю, так говорят. Можно сходить посмотреть.
   - А, что же, и сходим. Хоть бы в это воскресение.
  На том и порешили. Деревня Каменный Брод оказалась не многим лучше Кима, но всё же лучше. Почти рядом с речкой Кувай, на противоположном берегу которой, раскинулось большое казахское село Мрясово. Ивану не составило труда договориться с Управляющим отделения совхоза о работе. Прознав, что Иван силён в технике, он с радостью согласился принять его. На отделение пригнали первый трактор, а тракториста днём с огнём не сышешь и Иван подвернулся как нельзя кстати.
  В марте 1935 года Мотя с Иваном, погрузив на телегу свой нехитрый скарб, направились в деревню Каменный Брод. Перед отъездом они сходили на кладбище. Мотя припала к кресту, под которым лежали три её сына, и горько рыдала, прощаясь с ними.
  
  Глава 3
  
  Прошло несколько лет. Мотя с Иваном и трёхлетним сынишкой возвращались в село Ягодное. Ивану никак не хотелось туда возвращаться, но Мотя настояла на своём. Мать передала весточку, что Авдей Калистратович очень плох. Моте Иван предлагал поехать одной, навестить родных, но Мотя заупрямилась - только насовсем.
   - Я хочу в Ягодное! - непререкаемо заявила она. - А ты, если не хочешь, можешь оставаться тут хоть до скончания века.
  Знала Мотя, чем мужа припугнуть. После такого заявления он не посмел с ней спорить.
  Когда они въехали в Ягодное, Мотя недоумённо стала смотреть по сторонам. Куда девалось большое, некогда богатое село? Обветшалые дома, покосившиеся ворота, разобранные плетни вокруг дворов, почерневшая, трухлявая солома на крышах.
  "Батюшки, что же это с селом-то сделалось?!", - ужаснулась Мотя.
  Подъехали к лачуге, где ютились мать с отчимом. У открытых дверей стояла Анисья Казимировна, молча наблюдала за их приближением. Сдержанно обняла дочь, задержалась взглядом на выпирающем Мотином животе, , молча кивнула Ивану, подхватила на руки пацана. Маленький Ванятка хватал её за нос, уши, дёргал за волосы и вопил:
   - Ты кто?! Ты кто?!
  Анисья Казимировна шутливо отбивалась от внука, смеялась:
   - Бабушка я твоя, вот кто. - Опустила его наземь, шлёпнула по попке, - беги, пострелёнок, играй во дворе.
  Авдей Калистратович лежал на палатях бледный, исхудавший, с потухшими глазами. Увидел вошедших, чуть оживился. Анисья Казимировна суетилась в кухне, собирала на стол нехитрую снедь, а Авдей Калистратович поманил к себе пальцем поближе Мотю с Иваном, зашептал прерывисто:
   - Умираю я, вы мать не бросайте, не сможет она одна.
  Иван что-то хотел возразить, но Авдей Калистратович не дал ему слова сказать.
   - Знаю, Иван, не ладите вы с ней, но ты уж, прошу тебя, терпи, ради нашей дружбы с тобой, ради Моти, ради детей. Вижу скоро ещё родится. Она где и поможет чем.
  Авдей Калистратович замолчал, устало прикрыл глаза. Такая длинная речь его совсем обессилила. Когда Мотя с Иваном потихоньку стали пятиться к порогу, он опять открыл глаза, чуть слышно прошептал:
   - Мотя, подойди, касатка моя.
  Мотя вернулась, села рядом с отчимом.
   - Наклонись, - Мотя наклонилась к самому его лицу. - Держись, Мотя, Ивана, - чуть слышно сказал он, - не знаешь ты ему цены. Попомнишь мои слова. А теперь иди, устал я.
  Через неделю Авдея Калистратовича схоронили. Мотя с Иваном и сынишкой остались жить у матери. Ивану, как он в душе не противился этому, пришлось идти работать в колхоз. Мотя вскоре родила девочку и они с матерью занимались детьми, копались в крохотном огородике, где у Анисьи Казимировны были посажены помидоры и огурцы, капуста и картошка, свёкла и морковь, всего понемногу.
   - Мы с Авдеем, - рассказывала мать, - только с этого огорода и выжили. Да только видишь, как получилось? Авдей-то, после пожара стал как вроде не в себе. Каждый день ходил на пепелище, всё свой инструмент искал. УЖ я ему втолковывала, втолковывала, что сгорел он, а ему всё едино - ходит и ходит. Ох! Как мы с ним намучились, не приведи Бог!
  Мотя слушала мать, а сама думала: "Эх, мама, знала бы ты, как я намучилась!".
   - Как же вы деток-то не уберегли? Уж большенькие были, - спросила мать.
   - Слава Богу, сами выжили, а деток, деток-то ещё нарожаю.
  Мотя старалась говорить спокойно, но сердце мучительно сжалось, перед глазами, как живые, встали три её сыночка, в ушах зазвенели их весёлые голоса. Мотя охнула, повалилась на грядку и зашлась в крике. Испуганная Анисья Казимировна кинулась к ней:
   - Ах, я старая дура, для чего напомнила? Ну, Мотя, доченька, успокойся.
  Она опустилась рядом с дочерью, положила её голову к себе на колени, стала гладить по волосам, успокаивать. "Ох, язык мой, - думала Анисья Казимировна, - хотела уязвить Ваньку-то, а вон как вышло. Ваньки-то и рядом нет, а дочери в самую рану ковырнула".
  
  
  
  
  Глава 4
  
  Шли годы. Перед самой войной Мотина семья покинула село Ягодное и перебралась на одно из отделений Платовского зерносовхоза. Это отделение под номером 3 и деревней-то назвать было нельзя. Семь домиков сборных на два хозяина, пара длинных бараков, да вдоль речки Кувай пяток землянок. В одной из них и жила Мотя с семьёй. Уезжая из Ягодного, захватили с собой и мать, Анисью Казимировну. Мотя настояла, несмотря на протесты, впрочем, не очень резкие, Ивана. Мотя не хотела оставлять мать одну без всяких средств к существованию.
  В землянке сырой и убогой, с крошечным оконцем теснота была - не повернуться. Однажды Мотя вышла из землянки с вёдрами и коромыслом. Спустилась по земляным ступеням крутого берега к реке. Зачерпнув воды, она поставила полные вёдра на мостки, а сама, опершись на коромысло, отрешённо засмотрелась в воду. Лёгкая рябь искажала её отражение. Яркое солнце высветило песчаное дно, по которому сновали юркие пескари. Под мостками плескалась вода, шелестел камыш у берега, гоготали на песчаной отмели гуси, в деревне Васильевка, на другом берегу, кто-то истошно кричал: "Петька-а-а! Петька-а-а! Быстро домой, шельмец!". Все эти звуки вокруг Мотя воспринимала как-то отвлечённо. Лицо её отражало попеременно массу чувств, которые она испытывала в этот момент. Две резкие вертикальные морщинки залегли меж бровей. Красиво очерченные губы исказила кривая усмешка.
  "Вот река, течёт себе и течёт, - думала Мотя. - И будет течь веками. А жизнь? Тоже течёт, только, раз - и нету её. А что хорошего я видела в жизни своей? Через девять лет замужества - сырая землянка, вечно пропадающий на работе муж и всегда всем недовольная мать.
  Мотя с тяжёлым вздохом подцепила вёдра с водой на коромысло и медленно стала подниматься по крутым ступеням. Настаивая на переезды, Мотя постоянно ждала, что на новом месте будет лучше. Она не понимала или не хотела понять, что та благополучная жизнь прошла. Лучшего уже не будет. Везде всё одинаково, куда бы они не уехали. Иван, работая трактористом, с утра до поздней ночи пропадал в поле. Являлся грязный, в промасленной одежде, усталый. Работал не покладая рук, а из нищеты никак не удавалось выбраться.
  В Моте год за годом копилось раздражение и злоба. Она мгновенно впадала в ярость и тогда, за малейшую провинность наказывала детей, на Ивана срывалась, винила в том, что это он исковеркал ей жизнь.
   - Чёрт страшный! - кричала она. - И зачем только я вышла за тебя?! Жила бы сейчас в городе, а не ковырялась бы в этом гов...е! Мотя, Мотя! - язвительно бросала она. - Царицей будешь у меня жить. Вот так, пожила царицей! Тьфу! Пропади ты пропадом!
  В такие моменты Иван виновато, молча переминался с ноги на ногу. Что он мог ей возразить? Всё правильно, это он испортил ей жизнь. Сердце его сжималось от боли. Ему хотелось прижать к себе жену, приласкать, утешить, как ребёнка. Но стоило ему только потянуться к ней, как она отталкивала его своим непримиримым взглядом, полным неприкрытой ненависти. У него безвольно опускались руки. Щемящее чувство нежности и жалости переполняло его. Вглядываясь в её разъярённое лицо, он невольно вздыхал и вспоминал ту воздушную красавицу, с руками нежными, как шёлк, лицом белым, чистым и гладким, глазами чёрными, обжигающими, влекущими. Несмотря на постоянные нападки Моти, Иван не сказал ей в ответ ни единого бранного слова. Напротив, он по-прежнему смотрел на неё с немым обожанием, она нужна ему была, как воздух, ближе и роднее человека для него не было. Знал, случись что с Мотей, он не переживёт этого. Без неё для Ивана жизнь теряла всякий смысл.
  В разгар сенокоса 1939 года, Иван, по целым дням пропадавший в поле, явился домой раньше обычного. Весёлый и возбуждённый он многозначительно поглядывал на жену, потирал руки и всё приговаривал:
   - Ну, Мотя, я тебе и новости принёс! Такие новости, что ты ахнешь!
  Мотя, давно не видевшая мужа в таком хорошем настроении, вопросительно взглянула на него, но ничего не успела спросить, как встряла Анисья Казимировна:
   - С чегой-то развеселился, зятёк? - как всегда язвительно спросила она, - Аль кубышку с деньгами нашёл?
   - Кубышку не кубышку, а нашёл, - торжествующе сказал Иван и обратился к жене. - Так что, Мотя, вот какие новости, Уезжаем мы с тобой в Америку. Вот!
  Мотя с Анисьей Казимировной так и сели на лавку с открытыми ртами, изумлённо уставились на Ивана. А он, довольный их растерянным видом , продолжал:
   - Замирились-то наши с Германией, немцам разрешили выехать, кто куда пожелает. Сузаново-то уже трогается. Многие захотели уехать в Америку. Мои хорошие знакомые нас с собой берут. Там земли, говорят, немеряно! - восторженно продолжал он. - Владей, работай и никаких тебе колхозов-совхозов, сам себе хозяин. Ну, как ты, Мотя, смотришь?
  Мотя лихорадочно соображала: "А может и правда в Америку уехать?".
  Но тут, как фурия сорвалась с лавки Анисья Казимировна. Она схватила у печи ухват и со всей силы стала охаживать Ивана по спине , по плечам.
   - Ты что, мать, сдурела?! - вскричал Иван, тщетно загораживаясь от ударов поднятыми руками.
   - Пёс! Пёс! Пся крев! - гремела на всю избу Анисья Казимировна. - Убирайся сам, хоть на все четыре стороны, а семью не тронь! Не тронь! Я те ноги-то руки пообломаю!
  Иван вылетел из дому пулей. Вслед ему всё ещё неслись проклятия тёщи. После этого случая, как не уговаривал Иван Мотю, она покорно подчинилась воле матери и больше разговора об Америке в семье не затевали.
  
  Глава 5
  
  В феврале 1941 года Мотя родила двойню - мальчика и девочку, а в июне началась война. Мотя, глядя на малышей, неотвязно думала: "Ну, зачем они родились? Война, Ивана заберут на фронт, а, вдруг, да убьют, что я буду делать с такой оравой?".
  Мужиков призывали на фронт одного за другим, а Ивана всё не брали. Деревню наводнили беженцы, приехала и сестра Моти - Мария с четырьмя детьми. Василий, её муж, как офицер, с первых дней войны на фронте. Она осталась с детьми в Сызрани. Работать нигде не работала с отъездом мужа, средств к существованию не стало. Василий, как был эгоистом, так видно и остался им. Мог бы, как другие офицеры, присылать им свой офицерский аттестат на содержание семьи, но не присылал. Скоро нечем стало платить за съёмную квартиру. Мария написала письмо Моте и Ивану с просьбой приютить их у себя на время. Иван сразу же и с готовностью согласился.
   - Пусть едут, Мотя. Не пропадать же им там одним.
   - Как же, "пусть едут". Куда мы их, сами в такой тесноте, полуголодные и ещё пять ртов на нашу шею?
  Анисья Казимировна, пожалуй, за все прошедшие годы, впервые посмотрела на Ивана с благодарностью. У неё сердце изболелось о старшей дочери. Но, живя здесь, как она считала из милости, не могла просить их приютить Марию с детьми.
   - Что же ты, Мотя, так говоришь? Иль не сестра она тебе родная? - удивлённо спросил Иван.
   - Не больно-то она меня привечала, когда у неё всё было хорошо. Хоть бы чем когда помогла. А теперь, вишь ты, вспомнила, что у неё сестра с матерью имеются. - недовольно возразила Мотя.
   - Значится так, Мотя, - твёрдо сказал Иван, - пиши, Пусть приезжают. Я сам их устрою.
  Анисья Казимировна, эта железная, надменная и гордая женщина, внезапно разрыдалась:
   - Спасибо тебе, Иван, спасибо, - и, резко повернувшись, быстро вышла из землянки.
  Управляющий отделением очень ценил Ивана, охотно шёл ему навстречу, и тому не составило труда договорится о жилье и о работе для Марии. Он и жену , всячески оберегая от тяжёлой физической работы, пристраивал, то учётчицей на ток, то кладовщицей, а то в контору вместо писаря, пока она не родила.
  Иван договорился с управляющим и Мария с детьми, по приезде, поселилась в бараке, в крошечной комнатушке, половину которой занимала огромная русская печь. После города и удобной квартиры не просто было обвыкнуться с таким убогим жильём, но всё же Мария была рада и этому. Она совсем не надеялась на помощь Ивана и Моти, когда писала им письмо. А всё вышло наоборот. Иван устроил Марию на полевой стан поварихой По крайней мере сама будет сыта и детям что-нибудь выкроит. Теперь она там проживала почти постоянно, не считая дней, когда приезжала на склад за продуктами. Анисья Казимировна разрывалась на два дома. У Моти на руках двойня и там у Марии четверо, старшей девочке всего 14 лет, младшей - чуть больше годика.
  Иван домой заглядывал редко, только чтоб помыться и сменить нательное бельё. Всякий раз беспокоясь о жене больше, чем о детях, он, приезжая, с порога бросался к ней, обнимал за плечи, заглядывал в глаза и робко спрашивал:
   - Как ты тут, Мотя, без меня? Здорова ли?
  Он смотрел на неё с глубоким состраданием и вместе с тем, с той же, что и в молодости, влюблённостью. С болью замечал новые морщинки на её лице и, не осмеливаясь сказать вслух, мысленно твердил: "Прости меня, любовь моя, прости. Жизнь готов отдать за тебя, если б только знать, что тебе от этого будет легче".
  В начале октября, в один из приездов, он сказал жене:
   - Вызывают в военкомат всех оставшихся в районе трактористов, сказывают, соревнование какое-то хотят устроить, посмотреть, кто лучше справится с трактором. Лучших, наверное, сразу на фронт, в танки, а кто останется, будут горбатиться в поле от снега до снега.
   - Хоть бы и тебя оставили дома, - отозвалась Мотя. - А то, как я тут одна, если тебя заберут? Ты подумал?
   - Подумал, Мотя, подумал. И вот что тебе скажу, лучше на фронт, чем такая каторжная работа. А насчёт того, что останешься одна, ну, что же, другие же остались и детей у них не меньше нашего. Куда же деваться - война.
   - Другие! Другие! - зло запричитала Мотя. - Что мне другие!? Я о себе говорю, о наших детях! Ты что, не понимаешь?!
  Губы Моти тряслись, злая гримаса исказила лицо, оно стало некрасивым и пугающим.
  Иван, не ожидавший такой вспышки, не нашёлся что сказать жене в ответ и молча вышел за дверь.
  Во дворе военкомата собралось не меньше сотни трактористов. Были тут и безусые парни, и мужики лет под сорок, как Иван, и совсем пожилые, но все, как на подбор, крепкие, закалённые тяжким крестьянским трудом, с руками крупными, мозолистыми.
  Военком, одетый в форму лейтенанта, с худым, обветренным лицом, с внимательными серыми глазами, под нависшими густыми бровями, прошёл весь строй трактористов. С каждым здороваясь, подавал левую руку. Вместо правой руки болтался пустой рукав. Почти всех он знал, кто, откуда, и здороваясь, называл по имени отчеству. А потом началось соревнование. Иван показал такое мастерство в своём деле, что нисколько не сомневался - его-то возьмут на фронт обязательно. Но судьба распорядилась иначе. Когда до него дошла очередь, военком поздравил его с прекрасными результатами соревнования. "Ну, вот и всё, - подумал Иван. - Сейчас мне повестку вручат", - и ожидающе посмотрел в лицо военкома.
   - Что ж, - сказал военком, - владеешь ты , Иван Васильевич, трактором мастерски. Из тебя бы вышел толковый танкист, но... - военком на миг запнулся, - в тылу такие специалисты тоже на вес золота. Поезжай домой, трудись, как трудился. Фронту, ой, как много нужно хлеба. Удачи тебе.
  Военком крепко пожал ему руку и отошёл к другим. Сердце Ивана упало.
  Весть, что Ивану дали "бронь", дома встретили с радостью. Прибежала Мария, как раз приехавшая с полевого стана за продуктами.
   - Ой, Ваня, - с порога закричала она, - как же я рада, что тебя не забрали на фронт! Уж так рада!
  Иван посмотрел на довольное лицо Моти, на Марию, на сынишку и дочурку, прижавшихся к его ногам, на двойняшек, посапывающих в люльке и тяжело вздохнув сказал:
   - Ну, значит вот как оно получилось.
  А в мыслях пронеслось: "Как же и с кем работать? Ведь, почитай, всех мужиков подгребли, одни пацаны только и остались. Э-эх! Жи-и-зня-я!".
  Вечером, уже по темну, Иван уехал в поле вместе с Марией.
  
  Глава 6
  
  Зима 1941 года пришла с самого Покрова. Враз, без всякой раскачки налетела со снегопадами, метелями и сильными морозами. Кое-где в полях остались суслоны не обмолоченного хлеба, а в лугах стожки не вывезенного сена. Раньше, бывало, со всем управлялись вовремя, а теперь, где ж управиться, когда людей осталось в деревне совсем ничего, да и то только женщины, детишки, немощные старики и старухи.
  До самого Нового года свозили на лошадях снопы и сено. Хлеб в амбары на обмолот, сено метали в стога рядом с коровником. Иван к этому времени был на центральной усадьбе, работал в ремонтной мастерской, а Моте, наравне с другими женщинами, приходилось терпеть все тяготы трудной военной зимы. Довелось помахать вилами, лопатой, проморозиться до костей.
  Домой она возвращалась поздно, окончательно обессиленная и опустошённая. И так изо дня в день, изо дня в день. Изнуряющая душу и тело работа доводила Мотю до исступления. Глядя на других женщин, работающих рядом с ней, она порой удивлялась, как они ещё находят силы шутить и смеяться, когда мужья их на фронте, сами они работают, как каторжные, а их дети дома одни, без присмотра. Далеко не у каждой рядом была мать, как у неё. Всё это было выше её понимания.
  В деревне исчезли из обихода соль и спички. Теперь в каком-нибудь доме сберегали в печи горячие угли и рано утром все хозяйки с железными совками бегали за углями на растопку. Печь в землянке теперь топили один раз, сберегая топливо, и к ночи в ней становилось холодно и промозгло.
  Старшие дети, шестилетний Ванятка и трёхлетняя Надя, спали на печи, где ещё немного сохранялось тепло от кирпичей. Малышей-двойняшек Мотя укладывала рядом с собой, согревая их своим телом. И всё же малыши вскоре заболели. Они сгорели за одну неделю один за другим. Извещённый по телефону Иван, отмахав ночью двадцать вёрст, к утру пришёл домой почерневший от горя. На улице стоял лютый холод, но Иван сам расчистил снег, жёг костёр, оттаивал землю и рыл могилку для своих детей.
  После похорон в землянке собрались соседки, Мария с детьми, Иван с Мотей и Анисья Казимировна. Все сидели молча со скорбными лицами. Маленькая Надя пристроилась у бабушки на коленях, а Ванятка то и дело подбегал к опустевшей люльке, уже снятой с крюка и всех подряд спрашивал:
   - Куда подевались Женя с Валей? Где они?
  Заглядывал под кровать, под полати, на печку, разводил ручонками и опять спрашивал:
   - Где они?
  Женщины, глядя на него, молча плакали, а Иван подхватил его на руки, крепко прижал к себе и зарылся лицом в его мягкие шелковистые волосёнки. К горлу подкатил тугой комок и он никак не мог его сглотнуть. Наконец, с трудом проталкивая слова, он обратил страдальческие глаза на жену:
   - Мотя! Мотя! За что нам такое наказание?! А?! Пятерых детей схоронили! Пя-те-рых!!! И-и-ы-х!
  Он отчаянно замотал головой и заплакал тяжело, надрывно.
  Мотя, окаменело стоявшая в углу землянки, чуть слышно прошептала:
   - Может и к лучшему.
   - Что?! Что ты сказала?! - полными слёз глазами Иван ошеломлённо посмотрел на жену.
   - Я сказала, - чуть повысила голос Мотя, - может и к лучшему, что умерли, Что нищету-то разводить?
  В землянке повисла гнетущая тишина. Соседки, пряча глаза, неловко стали прощаться. Сталкиваясь друг с другом у двери, быстро покинули землянку. Потрясённый Иван смотрел на жену, и ему казалось, что он видит перед собой чужую, злую женщину.
  Анисья Казимировна дрожащим голосом говорила, как заведённая:
   - Дочка, дочка, побойся Бога, что ты такое говоришь? Окстись! Бог тебя накажет за такие слова.
   - Бог?! - так и взвилась Мотя. - Где он твой Бог?! Помог он тебе чем?! А мне?!
   - Замолчи! - вскрикнула Анисья Казимировна. - Замолчи! Не смей так о Боге, прокляну!
   - Как же, проклянёт она меня! - слова так и сочились ядом. - Я уже проклята, раз живу такой распроклятой жизнью! Испугала чем! - уже кричала Мотя.
  Мария, до сих пор сидевшая молча, порывисто вскочила, вплотную приблизилась к Моте, заговорила, глядя ей в глаза:
   - Это у тебя-то распроклятая жизнь?! Ты, - голос у неё рвался, - живёшь за Ваниной спиной, как за каменной стеной! Ни клята, ни бита, ни унижена! У других мужья на фронте, а твой вот тут, рядом. Эх, сестра, сестра, тебе бы моей жизнью пожить, посмотрела бы я на тебя. Если бы мой Василий хоть наполовину был таким, как твой Ваня, я бы ему ноги мыла и ту воду пила бы. А ты? Дура ты, больше никто! Эгоистка!
  Мария быстро одела детей и, выйдя из землянки, громко хлопнула дверью.
  Анисья Казимировна и Иван смотрели на Мотю, одна с осуждением, другой с жалостью.
   - Ну что вы смотрите на меня?! Не по нраву я вам такая?! Да?! А я вот такая, такая, такая!!! - Лицо её, вдруг, перекосила страшная гримаса, она рухнула ничком на лавку и зарыдала горько и безутешно.
  
  Глава 7
  
  В ноябре 1942 года Мотя родила девочку. О! Как она не хотела этого ребёнка! Она была одержима одной мыслью: "Вытравить, вытравить!". В тайне от матери ходила на другой берег Кувая в деревню Васильевку к бабке-повитухе. Обещала та помочь ей. Но Анисья Казимировна, считавшая такое дело смертным грехом, как только заподозрила неладное, стала зорко следить за дочерью, не давая ей возможности совершить такое чёрное дело.
  Так появился на свет нелюбимый Мотей ребёнок. Иван же, в редкие наезды, весь лучился радостью, не мог налюбоваться девочкой, восторженно восклицал:
   - Посмотри, Мотя, какая она красавица!
  Мотя на это только неопределённо хмыкала. Рождение ребёнка, хоть и нелюбимого, самой Моте принесло неожиданное облегчение. Как кормящую мать, её не посылали в дальние поездки за сеном или соломой, не принуждали работать на вывозе навоза в поля, на снегозадержании и других работах, требующих длительного отсутствия. Через пару месяцев ей предложили вновь стать кладовщицей на складе. Её это вполне устраивало. Работа не трудная, рядом с домом, в любой момент можно пойти покормить ребёнка, кроме того она давала возможность хоть какие-то крохи выкроить для семьи. По военному времени и за такие крохи могли упечь в тюрьму лет на десять, но Мотя, по натуре своей безбожница, всегда говаривала:
   - Бог не выдаст, свинья не съест.
  Сказать, что во время войны было голодно, значит ничего не сказать. Хлеба не было вовсе. Всё до зёрнышка шло на хлебосдачу государству. В амбарах оставался только семенной запас. Женщины, работающие в амбарах, старались, под страхом жестокого наказания, хотя бы горсть зерна принести домой, чтобы, растерев его в ступке, сварить детям похлёбку. В личном хозяйстве не осталось ни у кого ни птицы, ни овец, ни свиней. Редко в каком доме была корова. Выручала неизменная картошка и тыквы, если у кого они были, да ещё подсолнечный жмых. Вся детвора ходила с карманами, набитыми кусочками жмыха, и постоянно сосала их, заглушая голод. С весны и до поздней осени дети ловили сусликов, рыбу, раков, собирали всяческую зелень, как то: дикий лук, щавель, кислятки, борщовка, морковка и другие травы и коренья. Всё это поедалось в неисчислимых количествах. Особенно хороши были суслики, зажаренные в русской печи на огромных листах или затомлённые в ведёрных чугунах. Чем не мясо? Правда, суслики попахивали травой и совсем несолёные, но зато как сытно!
  Ели сусликов и в семье Баласихиных. На охоту за ними ходили Ванюшка с Надей. Бывало приносили их до двух десятков, а то и больше. Одна только Анисья Казимировна брезгливо морщилась и ругалась:
   - Окаянные, всю посуду загадили этой падалью. Тьфу! Чтоб вас перекосило от них! Лучше с голоду сдохнуть, чем это в рот взять.
  Но Мотя только посмеивалась. Главное дети животы набивают и не пристают к ней "мам, есть хочу".
  В один из таких дней, когда Мотя только что вытащила из печи чугунок с сусликами, нежданно-негаданно нагрянул домой Иван. С порога потянул носом, мясом пахнет. Удивился.
   - Мотя, откуда у нас мясо взялось?
  Мотя в ответ рассмеялась.
   - Мясо-то Ванюшка раздобыл. Суслики это. Вкусные, что тебе курица.
  У Ивана к горлу подступила тошнота. Он схватил чугунок и опрометью выскочил с ним на улицу. Мотя стояла несколько минут в полной растерянности, а потом кинулась вслед мужу. Иван стоял на углу сарая и его всего выворачивало наизнанку. Приступы тошноты скручивали всё его худое тело.
   - Да ты что, в самом деле? - накинулась на него Мотя. - Куда чугун дел?
   - Молчи, Мотя, молчи, - с трудом переводя дыхание сказал Иван. - Чтоб я этой гадости в доме не видел! И чугун вон, в овраге, там ему место. И не вздумай принести домой. Поняла?!
  Впервые Иван говорил с ней в таком резком тоне. Это больше всего удивило Мотю и разозлило.
   - Скажи, пожалуйста, какой брезгливый! А жрать нам здесь что? Ты не скажешь? Сам месяцами дома не бывает, так тебя там хоть кормят. А нам что делать? С голоду подыхать?!
  Мотя, уперев руки в бока, наступала на Ивана и кричала ему в лицо уже прямо что-то несусветное. При этом глаза её горели диким огнём, крылья носа широко раздувались, а губы кривила злая гримаса. Иван сразу пошёл на попятный:
   - Ну, будет тебе, Мотя, успокойся. Прости, погорячился я. Муки вот вам принёс, дали нам, механизаторам. Поэтому и пришёл.
  У порога стоял мешок, почти на треть наполненный мукой. В суматохе его никто не заметил. Мотя как-то сразу расслабилась, радостно кинулась к мешку. Анисья Казимировнв, наблюдавшая всю сцену с порога землянки, не приминула вставить:
   - Я и то им говорила, нечего в дом всякую падаль таскать, так не слушают же, окаянные.
   - Вы ещё туда же, мама, - недовольно огрызнулась Мотя. - Нечего тут подзуживать.
  Все вошли в землянку. За столом сидели разочарованные Ванюшка с Надей - уплыли жаренные суслики. Навстречу Ивану косолапо ковыляла маленькая Сашенька. Протянув к отцу ручонки, она вдруг чётко произнесла: "Папа". Ошеломлённый Иван подхватил её на руки, расцеловал в обе щёчки:
   - Заговорила, да? Мотя, она заговорила, да?
  Иван не знал, что его дочка только что произнесла своё первое слово и оно, вопреки всем законам природы, было слово "папа", а не "мама".
  
  
  
  Глава 8
  
  Январской морозной ночью, как раз под самое Рождество 1947 года, Иван шагал по заснежённой дороге домой. Накануне у него состоялся разговор с директором совхоза. Тот никак не соглашался отпускать его.
   - Пётр Сидорович! - Взмолился Иван, - побойся Бога! Три месяца дома не был.
   - Да не о том я, Василич. Конечно, дома надо побывать, я понимаю. Но ведь ни одной лошади нет, все в разгоне. На чём добираться? Подождал бы денёк-другой.
   - Не могу ждать, пешком уйду.
   - Экий ты, право, упрямец! - с лёгким раздражением сказал Пётр Сидорович. - Подумай, шутка ли двадцать вёрст пёхом. Мало ли что может случиться.
   - Ничо, дойду как-никак. К утру дома буду.
   - Ну, как знаешь. Не забудь посоветоваться с семьёй насчёт моего предложения.
   - Не забуду, не забуду. Так я пошёл?
   - Иди уж.
  Директор Платовского зерносовхоза давно уговаривал Ивана перевезти семью на центральную усадьбу, а самому стать механиком ремонтных мастерских. И сейчас, скоро шагая по дороге, Иван думал: "Может и правда переехать в Платовку? А то, что это за жизнь? Я тут, жена, дети там, месяцами не вижу их. Потом, опять же, здесь не так будет голодно. В рабочей столовке какой-никакой суп завсегда можно получить. А что в деревне?".
  В деревнях царил голод. Как не трудны были военные годы, а и теперь легче не стало. Всё то же бесхлебье. С деревни только спрашивают - дай, дай, дай. Оно, может и верно. Эвон какую войну перенесли. Сколько земли, что была под немцем, испоганили, сколько сёл, деревень, городов порушено. Надо заново всё поднимать. Казалось бы, понимать надо, а только всё же обидно. Хлеб растим, а сами его не едим. По осени дети ходили в степь собирать "кашку". Семена растения похожи на пшено, только гораздо мельче. Из этих семян варили кашу. Но без соли и без хлеба, какая это еда? Только-только с голоду не умереть. Зимой жмых и картошка. Летом, конечно, посытнее было. Рыбу ловили, раков, всякие съедобные травы и коренья собирали, тем и перебивались.
  "Дети подрастают, им учиться нужно, - размышлял Иван. - Не дело это, бегать в школу в Любимовку за два километра. И то, Ванюшка четвёртый класс заканчивает, а дальше?".
  Своей школы на отделении не было. Все ребятишки бегали в деревню Любимовка. Но и там только четырёхлетка была. Но самое большое беспокойство Иван испытывал за Мотю. Она с каждым годом становилась всё более и более раздражительной и нервозной.
  "Эх, Мотя, Мотя! - с тоской думал Иван. - Моя любовь, моя радость, моя боль. Разве ж такой я представлял нашу с тобой жизнь? Если б мог, золотом тебя осыпал, но нету у меня его и, видно, никогда не будет".
  Он вспомнил те недолгие счастливые годы, когда они жили единолично. Потом всё рухнуло в одночасье и пошли беды одна за другой. Его мысли переключились на войну. Скольких друзей он не досчитался после неё! Выкосила война почти всех мужиков Ягоднинских. Захирело совсем без них село. Вспомнил и сестру Моти Марию. Вот уж действительно чудные дела с ней приключились. Вернее не с ней, а с её мужем Василием. Осенью 1945 года он прислал из Сызрани, где они раньше жили, телеграмму: "Вернулся живой, здоровый. Днями выезжаю за вами. Готовься. Василий". Сколько было радости, счастливых слёз. Мария уже сидела на узлах. А Василий как в воду канул. Ни самого, ни весточки какой от него. Послали запрос в военкомат. Оттуда ответили, да, мол, прибыл, встал на учёт, собирался ехать за семьёй. И всё. Кто знает, что могло случиться? Время было смутное. В поездах нередки были разбои и грабежи. Может и его по дороге ограбили, убили, выбросили из поезда. А может и в самой Сызрани сгинул, не успев выехать за ними. Позже ездила туда их старшая дочь Валентина. Ходила на ту квартиру, где они жили до войны. Хозяева встретили её неприветливо. В разговор вступали нехотя. На все расспросы был один ответ "Нет не заходил", "Не видели", "Не слышали". А у самих глаза бегают туда сюда. Может привёз что Василий с войны, многие офицеры привозили. Позарились хозяева на то барахло, сами его и прикончили. Валентину выставили за дверь, не дав ей даже переночевать. Что могла сделать восемнадцатилетняя девчонка, чего добиться? Так и вернулась ни с чем. Не нашла никаких следов. Не приведи Бог, что пережила Мария. Всю войну боялась, как бы не убили. И вот, казалось бы, всё хорошо, муж здоров, приедет, Заберёт их. И будет она потом вспоминать деревню, как кошмарный сон. Судьба распорядилась по иному. Пришлось ей остаться в деревне. Возвращаться в город теперь не было никакого смысла.
  "Вот такие сурпризы жизнь преподносит", - думал Иван.
  Так он шагал в ночной морозной тишине, в белом безмолвии, только был слышен скрип снега под ногами. На снегу, залитом голубоватым светом полной луны, чётко вырисовывались глубокие следы санных полозьев, вешки - край дороги и в отдалении чёрные купы деревьев.
  На Шумовой горе Иван остановился передохнуть. Достал кисет с самосадом, свернул цигарку, с наслаждением закурил, огляделся по сторонам. Позади остался нелёгкий подъём, впереди дорога шла под уклон. "Ну, вот, половину пути одолел, теперь под горку-то легче будет идти".
  Сразу за Шумовой горой дорога разветвлялась. Грейдер, по которому до этого он шёл, дальше прямо уходил к селу Кувай. Налево от него обозначился свёрток на малоезженую дорогу. На него-то и свернул Иван. Он внимательно всматривался в заснеженную, ровную, как стол, степь, но ничего подозрительного не заметил. Он не опасался встретить на дороге в этот глухой час какого-то путника. Боялся - не напороться бы на волков. После войны их развелось в этих местах великое множество. По ночам они заходили в сами деревни и устраивали переполох в хлевах. Хлева-то, в большинстве своём, пусты стояли. За войну всю живность перевели.
  Впереди по дороге сёла Ягодное, Сузаново. Был соблазн зайти к знакомым обогреться, но желание, побыстрей очутиться дома, заставило его отказаться от этого. Село Ягодное стояло будто вымершее. Нигде ни огонька, ни движения. Всё погружено в глубокий сон. То же и в Сузаново.
  Когда миновал Сузаново, Иван совсем повеселел. Осталось пройти не больше двух вёрст. Считай, что дома. Он ускорил шаги, предвкушая избяное тепло, встречу с Мотей. Ох! Как же он истосковался по ней! Совсем расслабился Иван. Тут-то и подстерегла его беда, которая чуть не стоила ему жизни.
  Из Большого залива, что лежал на его пути, внезапно поднялась стая волков. Их силуэты чётко обозначились на снегу. Иван резко остановился. Сердце ёкнуло, мороз пробежал по спине. "Раз, два,три... восемь!", - враз пересохшими губами прошептал Иван. Волки сели на снег и горящими глазами уставились на него.
  "Вот и всё, - промелькнуло в мозгу, - тут тебе, Иван, и крышка!". Его охватила паника. Бежать некуда. Уже видны ясно дома отделения, до них всего-то полверсты осталось, но как их одолеть? Волки потянули носами воздух и стали медленно приближаться к Ивану, охватывая его полукольцом. Они были от него уже в шагах двадцати. Морды оскалены, из широко открытых пастей на снег стекала слюна. Ивана как осенило. Он сорвал с себя промасленную фуфайку, судорожно чиркнул спичкой. Пропитанная соляркой фуфайка разгоралась нехотя. Наконец вата затлела, испуская удушливую вонь. Волки недовольно завертели головами.
  "Ага, не нравится?! - что есть силы закричал Иван и ринулся на волков. - Будь что будет, а просто так не дамся!".
  Он бешено крутил горящую фуфайку над головой, не переставая истошно кричать. Фуфайка уже полыхала огнём, разбрасывая вокруг снопы искр. Волки шарахнулись в разные стороны. Иван ринулся в образовавшийся прогал и побежал что есть мочи, как не бегал никогда в жизни. Морозный воздух обжигал лёгкие, он стал задыхаться. Одного боялся, что споткнётся, упадёт, тогда волки сразу же сиганут ему на спину и разорвут в клочья. Крик его так был страшен, что когда он рухнул в снег у своего дома, в дверях уже стояли полураздетые Анисья Казимировна с Мотей, а за ними испуганные дети. От дома Соколовых и Згибневых, ближайших соседей, бежали люди с фонарём. Поднялся галдеж: "Что случилось?! Что случилось?!".
  Иван с трудом поднялся на ноги. Внутри у него всё трусилось. У его ног в снегу догорала фуфайка. "Волки", - только и мог вымолвить он.
  В наступившей тишине со стороны Большого залива раздался волчий вой, высокий, тягучий. Все невольно содрогнулись.
   - Однако, Иван, ты в рубашке родился, - сказала Нюра Соколова.
   - И то, правда, - поддержала Анисья Казимировна. - Иди уже в избу, застынешь.
  В избе к Ивану потянулись дети, облепили его со всех сторон: "Папанька, папанька приехал!". Любимица Ивана Сашенька, как обезьянка вскарабкалась к нему на руки и, заглядывая в глаза, спрашивала: "Ты пливёз мине хлеб от зайчика? Пливёз?".
   - Привёз, привёз, - крепко прижимая к себе дочку, ответил Иван. Достал из кармана ватных штанов горбушку чёрного промороженного хлеба, остро пахнущего соляркой. Саша тут же вцепилась в него обеими ручонками.
  Анисья Казимировна суетилась по избе. Достала из печи чугун с горячей водой, на стол поставила миску с картошкой в "мундирах" и рядом квашенную капусту. Это была такая редкость по тем временам. Анисья Казимировна одна из первых завела свой маленький огородик, засадив его капустой. За семенами ходила в село Сузаново, к немцам, слывшим отменными огородниками.
  Иван спустил Сашеньку на пол, а сам подошёл к висевшей в центре комнаты люльке. В ней, туго спеленутая, спала его младшая дочка Валя, родившаяся осенью 1946 года. Подошла Мотя, молча встала рядом.
   - Как она, Мотя, не хворает? - шепотом спросил Иван.
   - Здорова пока, - сухо ответила Мотя. На лице её не отражалось ни радости, ни огорчения, как будто всё, что случилось с мужем её не касалось.
  Иван глянул в равнодушное лицо жены и сердце его болезненно сжалось.
  
  Глава 9
  
  Иван уговорил-таки Мотю переехать в Платовку. Но осуществить переезд удалось не сразу. Мотя хотела, чтобы мать поехала с ними, но Анисья Казимировна категорически отказалась. На все уговоры дочери она неизменно отвечала:
   - Езжайте, коли решили, а меня увольте. Я Марию с детьми не брошу. У тебя мужик в доме, а у неё? Как она будет здесь управляться одна с малыми детьми? Нет и нет, не уговаривай.
  Моте, привыкшей к тому, что все домашние заботы лежали на матери, боязно было остаться без помощи, но всё же здравый смысл победил. Детям нужно было учиться, а учиться негде. Ванюшка уже год, как болтается целыми днями на улице. Совсем от рук отбился.
  К осени 1948 года переезд состоялся. Приобретённых после войны коровёнку и троих овец, оставили Анисье Казимировне на попечение. Везти их пока что было некуда. Поселились Баласихины в бараке в двух смежных комнатах. Одна комната большая пребольшая. В ней, почти посередине, стояла русская печь. Во второй комнате, поменьше, разместилась вся семья. В ней только-только умещались кровать, палати для детей, стол, несколько табуреток и семейный сундук. Отапливалась эта комната отдельно. В стену была вмурована круглая, обшитая жестью, печь. Её и топили в зимнее время. В большой комнате стоял собачий холод. В одном её углу лежала гора угля, в другом, почти до потолка, поленница дров.
  Иван до света уходил в мастерские, старшие дети в школу, младших Мотя отводила в детсад. Управившись с домашними делами, Мотя не знала, чем себя занять. К новым знакомствам она не стремилась. Всё ей здесь казалось чужим, неуютным и даже враждебным. В душе она уже не раз пожалела, что согласилась сюда переехать. Очень не хватало матери, её помощи. Однажды Мотя решила сходить на железнодорожную станцию. Она была в полуверсте от центральной усадьбы. Небольшой деревянный вокзальчик, построенный ещё задолго до революции 1917 года, водонапорная кирпичная башня, ресторанчик, багажные склады - вот и вся станция.
  Мотя долго стояла на перроне и смотрела, как мимо проносятся грузовые составы, то в одну, то в другую сторону. Некоторые из них останавливались на станции заправиться водой. Паровоз медленно подплывал к водокачке, усиленно пыхтел паром. От него распространялся резкий запах угольной гари, горячего металла. Густой чёрный дым застилал всё вокруг.
  После первого раза Мотя зачастила на станцию. Ей особенно нравилось наблюдать прибытие пассажирских поездов. Они стояли на станции по 20 минут, а иные и больше. Пассажиры высыпали из спальных вагонов и устремлялись в ресторанчик. Там можно было поесть, выпить рюмку водки или коньяку, попить горячего чая из самовара, купить шоколад, фрукты. Мотя с завистью смотрела на проезжающих и ей нестерпимо хотелось самой сесть в поезд и ехать, ехать бесконечно, всё равно куда, лишь бы подальше от этого убогого посёлка, от беспросветной, однообразной жизни, от кучи детей и мазутной одежды мужа. Уехать туда, где можно светло и радостно жить, носить красивые платья, иметь хороший дом, прислугу, общаться с людьми образованными, интересными. Невольно вспомнилась семья инженера, где она прослужила семь лет нянькой. Хозяйку - чистую, нарядную, ухоженную, красивую женщину, не знающую чёрной работы, не изведавшую ни холода, ни голода. Именно о такой жизни для себя она когда-то мечтала. Мотя с тоской провожала уходящие поезда. Слёзы наворачивались на глаза, в голове молотком стучало: "Господи! Неужели до конца дней мне такая жизнь суждена?!".
  Ей не приходило в голову, что муж, дети, все живущие рядом люди, также трудно живут, переносят все тяготы, также страдают и мучаются. Она видела только себя и ей не было дела ни до кого другого. И жаль ей было только себя.
  Иногда Мотя заходила в ресторанчик и подолгу рассматривала витрину. За выпуклым стеклом стояли вазы с румянобокими яблоками, , золотистым виноградом. Она вдыхала их терпкий аромат, рот наполнялся слюной. Буфетчица недоброжелательно поглядывала на Мотю. Заметив это, Мотя быстро уходила, чувствуя себя при этом ещё более несчастной от сознания, что она не может себе позволить купить хотя бы одно яблоко или кисточку винограда.
  Со станции Мотя возвращалась в крайне угнетённом состоянии. В такие минуты её приводила в раздражение каждая мелочь. Она без причины отвешивала детям подзатыльники, выговаривала мужу за вечно замазученную одежду:
   - У меня руки уже отваливаются стирать на тебя! - в бешенстве кричала она.
  В доме сразу все притихали, знали, если мать разбушевалась - лучше помалкивать. Но не только Моте не по нраву было житьё в Платовке. Иван тоже был недоволен. Опять казённая квартира, постоянный шум от проходящих поездов, гарь и копоть от паровозов. Но самое главное - не было возможности поставить свой дом, мечту о котором он лелеял всё это время. Как-то по делам ему довелось съездить в деревню Кувай. Там работал управляющим его давнишний хороший знакомый. Вернулся он из Кувая в приподнятом настроении. Несколько дней молчал, не зная, с какой стороны подступиться к Моте. Но однажды вечером, когда дети уже улеглись спать, заговорил тихо, проникновенно:
   - Ты знаешь, Мотя, был я тут в Кувае, какое же место красивое!
   - Красивое? И что с того?
   - А то, давай уедем туда, а? Барсуков обещал помочь дом поставить.
   - Опять ты за дом, ты его уж двадцать лет "ставишь" и всё никак не поставишь.
   - Ну, дык, теперь поставлю.
   - На какие шиши?
   - Барсуков обещал для меня ссуду выхлопотать.
   - Ссуду, легко сказать, а чем расплачиваться будем?
   - Мотя, Мотя, главное - дом поставить, а там видно будет. Как-нито расплотимся потихоньку.
   - Ой, не знаю! Надоели мне уже эти переезды. Хоть и тут не мёд, а всё же крыша над головой есть. А там? Где мы будем жить, пока ты дом будешь ставить?
   - Ну, на улице не останемся, где-нигде перемогнёмся.
   - И когда же ты надумал ехать?
   - Если хотим зиму в своём доме зимовать, то надо ехать сейчас.
   - Да ты сдурел что ли?! - воскликнула Мотя. - Март месяц, детям ещё школу надо закончить.
   - Закончат в Кувае. Там тоже семилетка.
   - Делай, как знаешь, мне уже всё равно. Что здесь, что там. Устала я от всей этой жизни, - равнодушно сказала Мотя.
  Иван рад был уже тому, что Мотя не подняла крик, решительно не воспротивилась. Пусть, хоть и без радости, а согласилась. Теперь главное - уломать директора совхоза, чтоб он отпустил его с миром.
  
  Глава 10
  
  В марте 1949 года семья Баласихиных переехала в деревню Кувай. В широкие сани, прицепленные к трактору, Мотя уложила всех детей на перину, укрыла их до самых глаз ватными одеялами. Несмотря на то, что на дворе март, морозец стоял изрядный. В степи лежал ещё нетронутый снег, отливая на ярком солнце глянцевитой коркой. Мотю Иван закутал в огромный зипун, а сам в куцей телогрейке, чтобы не замёрзнуть, частенько спрыгивал с саней и бежал рядом. Детям никак не хотелось лежать без движения, кругом было столько интересного. Не обращая внимания на окрики матери и увещевания отца, они выползали из вороха одеял и с жадностью глядели по сторонам. На белом снегу далеко видно. Вот огненной стрелой промчалась невдалеке лисица.
   - Смотрите! - восторженно кричал Ванюшка. - Лисица! Лисица!
  Все, как по команде, повернулись в ту сторону, куда он указывал пальцем.
   - Братка! Братка! - визжала Саша, - поймай мне лисицу, поймай скорее!
   - Да разве её поймаешь? Видишь, как она быстро бегает.
   - Всё равно поймай, хочу лисицу, - хныкала Саша.
   - Не плачь, - начал было успокаивать её Ванюшка и, вдруг, опять заорал во весь голос. - Заяц! Заяц!
  Заяц выскочил из сугроба, на миг замер, потом резко сорвался с места и ринулся вглубь степи. Видно потревожил его грохочущий трактор. Покинул он свою тёплую лёжку в сугробе.
  Трактор медленно вполз на гору. Шумова гора, самая высокая точка на дороге. После неё пологий спуск до самого Щётова моста. Только трактор остановился, дети, как горох, посыпались из саней. Мотя тоже вылезла поразмять ноги.
  Слева, метрах в ста от дороги, у стога соломы, оставшегося в поле с осени, копошилась тёмная масса. Куропатки, их видимо-невидимо. Ванюшка было ринулся к стогу, но тут же увяз в глубоком снегу по пояс. Куропатки, обеспокоенные шумом и грохотом, вспорхнули тёмной тучей и приземлились по другую сторону стога, исчезли с глаз. Иван с наслаждением вдыхал свежий, чуть влажный воздух. Глаза его молодо блестели. От открывшегося перед ним простора захватывало дух. Далеко внизу, между холмами, как в уютной раковине, виднелась деревня Кувай. В морозном воздухе ясно было видно, как из печных труб столбами поднимаются дымки.
  Иван весело обратился к жене:
   - Ну, Мотя, видишь, какой здесь простор?! Душа радуется! Вот поставим себе дом, ещё как жить-то будем!
  Но Мотя не разделяла его восторга. Сумрачно вглядывалась она вдаль и думала: "Чего радуется. Пусть и построит какую хибару, а что изменится? Всё та же серость, убогость, грязь и навоз". А вслух выдавила из себя:
   - Когда ещё построим, а до того намыкаемся по углам.
   - Экая ты, Мотя, живут же люди, и мы не пропадём.
  В его голосе звучала непоколебимая уверенность.
  ***
  Дом Иван начал ставить, как только сошёл снег. Не один, а в паре с семьёй Кутельвасовых. Выбрали место на огромном пустыре между совхозными амбарами и почтой. Чтобы иметь время для строительства, Иван отказался работать на тракторе и пошёл в кузницу молотобойцем. За день намахается кувалдой, а после работы до глубокой ночи на стройке. Дома ставили глинобитные. Глину, пополам с соломой, месили быками. Потом этим раствором набивали длинные деревянные станки. В день укладывали один ряд. На другой день, пока он подсыхал, такой же ряд укладывали на втором доме. В Мотины обязанности входило месить глину. В подоткнутой юбке, с исколотыми соломой, грязными ногами, она целый день ходила по кругу, погоняла быков и проклинала всё на свете. Маленькая Саша таскала воду из родника, Надя оставалась дома готовила какую-нибудь еду, Ванюшка работал наравне с отцом. Совсем крошечная Валюська почти всё время спала тут же, рядом со стройкой, в тенёчке чилижных кустов, на разостланной дерюжке. Мотя давала ей соску из жёванного мака. Она и спала целыми днями.
  Ох, и намытарились же все к концу лета, пока выводили стены. Особенно Иван. Он так исхудал, что на лице остался только один его большой нос. Да и то сказать, работа каторжная, , а еда некудышняя. Кутельвасов Пётр на кладку стен людей нанимал, а Ивану это было не по карману. Когда завезли доски и брусья для потолочного перекрытия, Иван стал оставаться в доме на ночь. Он боялся не воровства, его в те поры в деревне не было. Боялся пожара. А ну, кто забредёт из любопытства на стройку, кинет, по неосторожности, непогашенный окурок и тогда всё, пиши пропало.
  Мотя, кое-как обмывшись родниковой водой, забирала детей и уходила домой. Там она падала замертво с одной мыслью, чтобы утром не проснуться. Всё тело ломило, исколотые, исцарапанные ноги саднило, натруженные ладони горели огнём.
  Сашенька и Валюська теребили её: "Мам, есть давай!". Она только отмахивалась:
   - Отстаньте, пусть Надя вас чем-нибудь накормит, - и проваливалась в чёрную бездну кошмарных сновидений. А утром, кряхтя и охая, с трудом поднималась и шла на стройку: "Пропади он пропадом этот дом. Все жилочки из меня повытягивал, а конца края не видно, - невесело размышляла она. - Загорелось ему (это она о муже) в своём доме зимовать. Осень на носу, разве успеем всё сделать?".
  Перекрыли потолок, обмазали сверху толстым слоем глины. Тут-то Кутельвасов и заявил:
   - Давай, Василич, бросим жребий, кому какой дом достанется, а дальше уж каждый сам по себе, достраивай, как можешь.
   - Ну что же, раз так. Давай.
  Ивану достался дом ближе к грейдеру, на ту сторону, где стояла почта. Пришла Анисья Казимировна выложить печь и голландку. Мастерица она была по этой части. Она оглядела всё вокруг. Два дома на пустыре, продуваемом всеми ветрами.
   - Ох, дочка, - обратилась она к Моте, - набедуетесь вы ещё здесь. Засыпет вас зимой снегом по самую маковку. От людей на отшибе. И соседи-то, как я погляжу, не ахти-то какие добрые.
   - А с чего им быть добрыми к нам? Они люди не бедные, мы им не ровня. А то, что строились вместе, так пока было выгодно им. Как нужда в Иване отпала, сразу сосед заявил, что, мол, дальше каждый сам по себе.
   - Вот я и говорю, набедуетесь, - ещё раз повторила Анисья Казимировна, теперь уже и не понятно про что, и скоро принялась за работу.
  Мотя разводила раствор из песка и глины, дети подносили кирпичи.
  Пока у Ивана выкладывались печи, у Кутельвасовых дом уже был покрыт соломой, окна вставлены, полы деревянные настелены. Во дворе поставлен добротный сарай.
   - Вот что деньги-то делают! - говорила с завистью Мотя, с явным упрёком мужу. Иван помалкивал. Знал, скажи хоть слово и конца не будет попрёкам.
  И всё же к концу сентября вся семья перебралась в свой дом. Без крыши, с земляными полами, с тремя маленькими оконцами. Два в горнице, выходили на юг, одно в кухне - на восток. Ни сеней, ни коридорчика, входная дверь вела в кухню прямо с улицы.
   - Погибнем мы здесь зимой, - раздражённо говорила Мотя.
  Но Иван был счастлив. Наконец-то у него свой дом! Пусть не такой, как он видел в мечтах, а всё же свой. Кончились их скитания по чужим углам.
  
  ***
  Зима, как нарочно выдалась лютая, с сильными морозами, с вьюгами и метелями. Топить, кроме как соломой, было нечем. А что солома? Пых - и нету.Пока подкладываешь в ненасытную топку - тепло, как перестал - холод тут же сковывал руки-ноги. Дети спали на полу, в ворохе соломы. Укрывались всем, что только можно было найти в доме. Глинобитные стены, не просохшие за лето, к утру покрывались изморозью. Если ещё прибавить ко всему полуголодное существование, то картина получалась не из весёлых.
  Как же все были рады наступившей весне, а за ним жаркому лету. За лето Иван поставил стропила и выложил крышу соломой. Настелили деревянные полы в доме, пристроили плетнёвые сени и такой же сарай. Перед домом разбили маленький палисадник. Посадили в нём несколько клёнов, карагачей и сирень. Мотя посеяла неприхотливые цветы - мальвы, бархотки, вьюны.
  Глядя на них, точно такой же палисадник сделали себе Кутельвасовы. Огромный пустырь, до самой речки, разделили пополам. Каждый на своей половине косил траву на сено. Иван намеревался в зиму перевезти от Анисьи Казимировны корову, овец и с десяток кур. Он опять вернулся на трактор. Как-никак там были заработки побольше и осенью, помимо зарплаты, механизаторы, в отличии от всех остальных рабочих совхоза, получали натуроплату: пшеницу, отруби, отходы. Семья за время строительства вконец обнищала. Ничего не было, ни на себя, ни в себя.
  
  Глава 11
  
  В апреле 1951 года Мотя родила девочку, десятого по счёту ребёнка. И не хотелось ей больше иметь детей, но так случилось, что побоялась она в своё время избавиться от плода. Всё уже было приготовила для этого и видит ночью сон. Идёт она по берегу реки, держит завёрнутый в тряпицу вытравленный плод и высматривает место, куда бы его спрятать, чтоб ни одна живая душа на всём белом свете не знала об этом. Вдруг, видит, навстречу ей идёт старик. Высокий, костистый. Длинные седые волосы на голове и бороде развевает ветер. Сам одет в белый балахон, в руках сучковатый посох. Увидела его Мотя и сердце почему-то враз захолонуло. Испугалась она старика. Замерла на месте, руку с узелком за спину прячет. А он всё ближе, ближе. Идёт, посохом постукивает, глазами из-под лохматых белых бровей всю её наскрозь пронизывает. Вот уж вплотную подошёл. Остановился. Мотя стояла ни жива, ни мертва от страха:
   - Не дело задумала, молодица, - грозно сказал старик. - Смертный грех губить живую душу. Проклятье ляжет на тебя, если ослушаешься.
  Налетел тут с реки белый туман, обволок старика с ног до головы и пропал он, как испарился.
  Мотя проснулась в холодном поту. Сердце колотилось где-то под горлом, готовое выскочить. Во рту всё пересохло. Потихоньку встала с кровати воды испить, ноги не идут. Всё тело трусится, руки дрожат, ноги сделались, как ватные. С тяжким стоном она повалилась на кровать. Тут же проснулся Иван, подскочил:
   - Мотя, Мотенька, тебе плохо? - закричал он испуганно.
   - Пить, - пересохшими губами прошептала Мотя.
  У кровати уже стояли тоже перепуганные Ванюшка, Надя, Шура. Надя кинулась в кухню за водой. Мотя жадно выпила полную кружку. Дрожь в теле начала стихать. "Господи, привидится же такое", - подумала она, облегчённо откидываясь на подушку.
   - Идите спать, ребятки, - сказал Иван, - я сам тут с матерью посижу.
  Мотя до утра спала беспокойно. Стонала, металась из стороны в сторону и кричала во сне: "Не хочу! Не хочу я!". Иван тихонько поглаживал её руки, успокаивающе шептал:
   - Тише, тише, Мотя, всё хорошо, голубушка моя!
  "Видно сон ей дурной снится", - подумал он.
  Так появился на свет последний ребёнок в семье Баласихиных, девочка, по имени Зоя.
  Мотя с виду, как-будто примирилась со своей судьбой и не ждала от жизни ничего хорошего. После рождения Зои она наотрез отказала мужу в близости. Иван с головой ушёл в работу. Дома он постоянно что-то мастерил, перестраивал, подправлял. Ему доставляло несказанное удовольствие ставить забор, ворота, калитку. Строгать доски, делать летний загон для коровы. Во дворе вырыл погреб, а поверх соорудил погребку в виде шалаша. И ещё много всяческих дел по дому исполнял с радостью, в каждую мелочь вкладывал душу. Рядом с ним всегда вертелась Шура, то и дело встревала: "А это как? А это зачем? А можно я сама попробую?".Иван ласково улыбался и показывал дочери, как держать молоток, как забивать гвозди и многое другое. Порой наблюдая, как дочь на лету усваивает все премудрости мужской работы, он думал: "Почему она не родилась мальчишкой? Добрым бы хозяином выросла".
  ***
  У них появились новые соседи. Рядом, у самой дороги дом поставили Дементьевы, со стороны Кутельвасовых - поселились Ивановы. С каждым годом соседей становилось всё больше и больше. Отдельным порядком, под прямым углом к их домам, построились Анпилоговы, Суховы, Фиталёвы, Дудырины, напротив - Дрыгины, Сапкаловы. Вместо двух домов вырос целый отдельный посёлочек, Курмыш - как его ласково называли новосёлы. Дети быстро друг с другом подружились. Мотя с Иваном тоже стали тесно общаться с некоторыми из соседей. На праздники ходили в гости или приглашали к себе. Мотя на таких гулянках порой напивалась до беспамятства. Таким образом она выказывала протест своей неудавшейся, как ей всегда казалось, жизни! С гулянок Иван приносил её домой на руках. Всю ночь просиживал рядом. Делал холодные примочки, отпаивал водой, безропотно подставлял таз, когда её тошнило.
   - О-о-ох! О-о-ох! Тяжко мне! - стонала Мотя. И каждый её стон болезненно отражался на лице Ивана, как-будто он пропускал через себя её мучения. Детей, в таких случаях, он отсылал на кухню и закрывал в горницу дверь, чтобы они ненароком не потревожили мать.
  Наутро, с головной болью, она становилась ещё более, чем обычно, раздражительной. Она всегда жучила детей за всякую, даже малую провинность, а в такие дни - лучше не попадайся ей на глаза. Дети боялись её как огня. Может потому, и утекали из дому, лишь бы освободиться от тяжёлой опеки матери.
  Первым уехал Ванюшка. Поступил учиться в Оренбургское железнодорожное училище. Ему только-только исполнилось семнадцадь лет. Почти следом за ним уехала Надя. Ей ещё шестнадцати не исполнилось.
  Сурова была Мотя с детьми своими, особенно с девчонками. Бывало просятся, просятся они на речку искупаться, допроситься не могут. У неё всегда находилась для них работа. Одна дома убирает, другая двор метёт, третья воду таскает. А там ещё корове травы нажать серпом мешка два-три, огород полить, стадо встретить. И, Боже мой! Каких только дел она им не придумывала, чтобы не пустить купаться на речку, а вечером в кино или на танцы. В своём эгоизме Мотя не знала предела. Хотя ни одна из дочерей не удалась в неё красотой, но росли они здоровые, симпатичные, весёлые и жизнерадостные. Мотя испытывала болезненную ревность к их молодости. Всячески пыталась подчинить себе, подавить их волю, , принизить в собственных глазах. Надя безропотно подчинялась воле матери. Валя тоже больше помалкивала, а Шура нет, нет да и взбрыкнёт. Ну, ей больше всего и доставалось. Рубцы от порки не успевали заживать. И всё же, когда ей исполнилось четырнадцать лет, она окончательно освободилась от материнской тирании.
  Однажды, отпросившись у матери на полчасика искупаться в речке, Шура ушла и забыла о времени. Мотя ждала час, два, всё больше наливаясь гневом. "Ну погоди, я тебя сейчас живо отучу мать не слушаться". Взяла палку и пошла к речке. У моста в воде куча-мала. Детей не счесть. Все визжат, брызгаются водой, ныряют, гоняются друг за дружкой, хохочут.
  Мотя не сразу нашла среди них Шуру. А та уже увидела мать, стоящую на круче с палкой в руке, и замерла на миг парализовано.
   - Шура! А ну иди сюда! - грозно закричала Мотя. Она наблюдала, как дочь, накинув платьишко, обречённо поднималась наверх.
  Как только её плечи поднялись над кручей, Мотя взмахнула палкой, намереваясь ударить её со всей силой. Дети в реке перестали плескаться, затихли и все, как один, задрав головы, наблюдали за происходящим. Шура была готова со стыда сгореть. Палка со свистом стала опускаться. Но тут случилось невероятное. Дочь перехватила палку на лету, дёрнула на себя так, что Мотя, выпустив палку из руки, еле устояла на ногах. Дочь подошла к ней вплотную. Лицо в красных пятнах, глаза горят безумным огнём, губы трясутся:
   - Если ты, если ты ещё хоть раз меня ударишь когда, я не знаю, что сделаю! Я утоплюсь! - срывающимся голосом прокричала она ей в лицо.
  Мотя с испугом отшатнулась, ошеломлённо смотрела на дочь, ещё не понимая, что та бросила ей вызов. Шура поломала палку о колено и, рыдая, бросилась прочь.
  После этого случая Мотя опасалась с ней связываться. А через год дочь уехала из дому и поступила учиться.
  Но самое большое потрясение испытала Мотя, когда подросла младшая Зоя. Та с малолетства такие закатывала ей концерты, что она терялась, не зная, как поступить. О наказании палкой уже и речи не могло быть. Стоило только ей взять в руки хворостину, как Зоя отбегала подальше и кричала ей зло:
   - Дура! Дура! Только подойди!
  Мотя приходила в бешенство и начинала гоняться за ней по всему двору.
   - Ах, ты! Паршивка такая! Да я на тебе живого места не оставлю!
  Зоя выскакивала через калитку на улицу и во всё горло орала:
   - Спасите! Убивают! Караул!
   - Тьфу, чтоб тебя черти забрали! - обескураженная, клокочущая от злости,, Мотя уходила в дом.
  Ивану, с весны до глубокой осени, пропадавшему в полях, было невдомёк, какие отношения у Моти с детьми. Сам он к детям относился тепло и уважительно. Они никогда не слышали от него в свой адрес ни грубого слова, ни окрика, ни нудных нотаций. Дети платили ему тем же, любили, уважали отца, и никогда не жаловались ему на мать. Жалели его. Ему и так доставалось. Один в доме работник, а ртов немало. Мотя, как и во все времена, считай что и не работала. Ей не приходилось, как другим женщинам, оставшимся после войны без мужей, горбатиться на фермах и полях с утра до ночи. Она даже радовалась, что дети, один за другим покидали дом. Меньше хлопот. Мотя пристрастилась к чтению. Очень ей нравились романы про любовь. Каждую историю любви она переживала так, как будто всё это с ней происходило. А то что рядом с ней живёт человек, всем сердцем её любящий, ей было как бы и невдомёк. Она эгоистично пользовалась этой любовью, ничего не давая взамен.
  Она до сих пор считала, что осчастливила Ивана, выйдя за него замуж и по прежнему была занята только собой. Несмотря на многочисленные роды и доходивший пятый десяток, Мотя фигурой могла бы поспорить с молодой девушкой. Не по годам стройная, с упругой походкой, она была всё ещё необыкновенно хороша собой.
  Любила Мотя прогуляться до соседей, в сельский магазин, в контору или на почту. Надевала всё самое лучшее, что у неё было. Тщательно причёсывалась, подкрашивала красным карандашом губы, чуть румянила щёки. Гордо шествуя по деревне, она всем своим видом как бы говорила: "Смотрите, как я хороша! Куда там до меня всем деревенским бабам!".
  Мужики, при виде её крякали многозначительно, с завистью замечали: "Повезло Ивану с женой, ишь, какая краля!". Бабы, в большинстве своём, смотрели хмуро, недобро: "Что ей? Не изработалась, как мы. За таким-то мужем чего не жить, не красоваться". Мотя не без удовольствия выслушивала и похвалы и осуждение. Последнее вызывало у неё усмешку: "От зависти злословят".
  
  Глава 12
  
  Годы нанизывались один на другой, как бусины на нитку. Дети все поразъехались кто куда. Самая младшая Зоя поступила учиться в Оренбургский пединститут. Иван к этому времени вышел на пенсию и с удовольствием занимался всяческой работой по дому. Всё что-то перестраивал по новому. Косил сено, заготавливал дрова, смастерил собственную рыдванку, чтобы не одалживаться при надобности у других. Мечтал вырастить быка. Но корова телилась только тёлочками.Когда нужно было поехать за сеном ли, за дровами ли или на мельницу, всегда горестно вздыхал:
   - Эх, был бы свой бык! А так опять надо идти на поклон к управляющему".
  Дети теперь наведывались редко. Одна только Шура ухитрялась как-то выкраивать отгулы, кроме отпуска, и бывала дома на году 3-4 раза. Всякий раз подгадывала к какой-нибудь работе: сделать кизяк, вскопать огород, заготовить сено, дров привезти. Иван всегда радовался, когда приезжали дети. С грустью провожал их. Мотя же радовалась им два дня: первый - когда приезжали, и второй - когда уезжали. Во всё время их пребывания в доме она постоянно ворчала:
   - Вот, наехали, всякий по своему хозяйничает, после них ни одной вещи на своём месте не найдёшь.
  Как только кто приезжал из детей, тут же загружала работой: мазка, побелка, уборка, стирка. Иван бывало скажет:
   - Бросьте, дети, отдыхайте, мы с матерью сами всё потихоньку сделаем.Ешьте больше,а то вон как исхудали в своих городах.
  Мотя тут же встревала:
   - Как же, сами. Они молодые, что им? Пусть работают.
  Бывало так, что только за пару часов до отъезда, заканчивали, назначенный матерью, урок. Перед приходом автобуса только и успевали ноги-руки помыть.
  
  ***
  Однажды зимой Мотя сильно заболела. С ней приключился сердечный приступ. Она потеряла сознание. Иван смертельно испугался. Побежал за фельдшерицей. Несколько дней и ночей Мотя была на грани смерти. Везти в больницу фельдшерица не советовала. Да и как везти? Все дороги замело, бушевавшей до этого несколько дней, метелью. Можно не довезти. "Покой, покой и только покой", - сказала фельдшерица.
  Иван почти не отходил от Моти. Выскочит на несколько минут задать корове сена, напоить её и опять домой. Никогда не веривший в Бога, Иван стал молиться:
   - Господи! Если ты есть, помоги моей Мотеньке. Не забирай её у меня. Не жить мне без неё, Господи!
  Обхватив голову руками, он качался из стороны в сторону и стонал от бессилия чем-то помочь ей.
  Именно тогда, у пришедшей в себя Моти, впервые ворохнулось какое-то тёплое чувство к мужу. Побывав в когтях смерти, она, вдруг, пронзительно ясно осознала, что всю жизнь не он при ней был, как бы в тени её, а она сама была при нём. Он тянул непосильный воз, а она только сидела на этом возу, да ещё хворостиной подгоняла. И хоть бы раз он её в чём-то попрекнул.
  ***
  Мотя выздоровела. Её отношение к Ивану изменилось до неузнаваемости. Она проявляла к нему такое внимание, какого он не видел за всю их долгую совместную жизнь. Иван чувствовал себя бесконечно счастливым.
   - Знаешь, Мотя, - сказал он ей однажды, - вот выучится Зоя, не надо будет ей полпенсии отдавать. А на всю пенсию, ох заживём мы с тобой, по-пански. - И рассмеялся.
   - Ладно тебе, отец. Мы и так живём, слава Богу! Дети не забывают, помогают, кто чем может. Много ли нам теперь надо?! Сыты, одеты, с крыши не капает и то ладно.
  И жить бы Ивану с Мотей дальше душа в душу. Хоть на старости лет порадоваться ему, да, как говорят: "Ты предполагаешь, а Бог располагает". В жизни можно исправить всё, кроме смерти.
  В тот год, когда младшая дочь заканчивала институт, к Ивану нежданно-негаданно подкралась страшная болезнь. За всю жизнь он ничем особо серьёзным не болел, а тут, на тебе - рак.
  Понимая свою обречённость, он лихорадочно, превозмогая боль, заготавливал дрова, сено, камыш, берёзовые веники. Подправлял вокруг дома завалинку, чинил забор, крышу. "Пусть, Мотя, хоть эту зиму ни в чём нужды не знает. Как же она, моя голубушка, дальше жить без меня будет?", - горестно думал Иван. Ему так становилось жаль жену, что слёзы наворачивались на глаза.О себе в этот момент он совсем не думал.
  
  Эпилог
  
  Уже несколько дней Иван не вставал с постели. Мотя известила всех детей. Собрались все, кроме Шуры, ей дальше всех ехать. Иван то и дело спрашивал:
   - Шура ещё не приехала?
  Настал роковой день. Накануне Иван потерял сознание. Уже несколько часов он стонал, метался по постели, с трудом дышал. Вокруг постели умирающего стояли дети. Мотя сидела на стуле рядом с кроватью. Она смотрела на искажённое болью лицо мужа и леденящий душу страх сковал всё её нутро. Только сейчас она в полной мере осознала до конца, насколько была опекаема мужем всю жизнь. Почти физически почувствовала, как рушится вокруг неё крепкая защитная стена и она остаётся одинокой, слабой, беспомощной.
  Вдруг, Иван затих, открыл глаза. Обвёл всех осмысленным взглядом и остановил его на жене. В лице его что-то дрогнуло. Он неотрывно глядел на неё и в глазах, уже затуманенных надвигающейся смертью, была бесконечная нежность и затаённая тоска. С обескровленных губ чуть слышно прошелестело:
   - Как же ты будешь без меня, Мотя? - и через минутную паузу. - Прости меня, родная моя, любовь моя единственная. Прости, я хотел тебе лучшей доли.
  С невероятным усилием он приподнял руку и потянулся к ней, но не дотянулся. Рука безвольно упала на одеяло. По всему телу пробежала судорога. Голова ещё глубже утонула в подушку, глаза закрылись Из полуоткрытого рта вырвался тяжкий вздох, похожий на стон и... отлетела душа Ивана. Из-под опущенных век просочились две скупые слезинки и, оставляя на морщинистом лице влажный след, упали на подушку.
  
   Орск - Кувай, 2011 год.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"