Фазилова М. В. : другие произведения.

Холлоуин

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Хэлловинский рассказ. Про планету Солвейг, природное явление, известное как Фен, кучу хоббитов с сельскохозяйственными орудиями и одного заблудшего эльфа. Ах да, и про Замок Воздуха.


ХОЛЛОУИН

  
   К трем часам пополудня мир начал меняться.
   Хлесткий косой дождь наконец-то унялся, становясь моросью, такой мелкой, что она не оставляла кругов на воде - только ветер ерошил серые лужи. В сточных канавках бежали ручьи; ветер пытался задуть их обратно, вверх по склону, но они упрямо продолжали свой бег. Женщина в сине-сером дождевике бочком протиснулась в приоткрытую дверь продуктовой лавки "Деликатесы Маршана" и пошла, шлепая, по лужам; руки, прижатые к груди, как парой упитанных младенцев, были обремены двумя огромными свертками. За ее спиной дверь лавки замкнулась, на прощание брякнув колокольчиком, - чтобы больше не открываться (по крайней мере, до завтрашнего дня). Две буквы на входной табличке перевернулись, и надпись на ней превратилась в "Закрыто".
   В пустой деревенской пивной, убранной бумажными листьями и пластиковыми ягодами, буфетчик оторвался от пасьянса, который раскладывал на стойке, и поглядел на настенный барометр. Давление не поднималось, хотя и не падало.
   В нескольких метрах от паба, в большой гостиной хозяин дома поставил на место последний "лепесток" оранжевого фонаря и теперь копался в ящичке с инструментами, отыскивая переходник для стандартной розетки. Ящик был невелик, но переходник ухитрился в нем затеряться - как это часто бывает с сию минуту нужными вещами.
   - Саша! - позвал дэн Лофски голосом одновременно раздраженным и жалобным. - Эти паршивки опять трогали мои инструменты?
   Еще ниже по Срединной улице Вуфер, дряхлый подслеповатый пес, что дни напролет грел кости у электрокамина, поднял голову и принюхался. Его нижняя челюсть двигалась, словно пес собирался зевнуть - или его тошнило.
   - Пора вниз, дорогуша, - ласково пророкотало, склоняясь над ним, существо, источающее знакомый запах пота, зубного эликсира и сахарных косточек. За спиной в руке дэны Риты Андерс был зажат одноразовый инъектор, а ее улыбка приторностью могла посоперничать с искусственным подслатителем.
   Пес приоткрыл пасть пошире и уныло заскулил.
   Тем временем в доме напротив семилетний отпрыск четы Лившицов-младших, "Детка" Лу, опрокинул банку, в которой последние минут десять задумчиво шарил рукой, старательно, с удовольствием чертыхнулся и полез под стол - собирать рассыпавшиеся изюмины. Его мать в это время звала в саду:
   - Микки! Микки! - голос ее звучал сипло; поверх халата Ганна Лившиц накинула обвисшую, сдутую зимнюю куртку - на улице было около нуля, но из-за промозглого ветра казалось холоднее. - Где ты, чертова зараза? Кыс-кысь!
   А чертова зараза все не отзывалась; только ветер играл в ветвях деревьев, и они шуршали, словно прутья старого веника по кухонному линолеуму. Листва за прошедшую ночь окончательно опала, сбитая северным ветром и ливнями, и покрыла сад скользким лиловым покрывалом. Дэна Лившиц еще немного потопталась на крыльце, вздохнула ("да пропади ты, тварь такая"), поглядела на неуютное небо - облачность не спешила расходиться - и вернулась в дом.
  
  
   А перемены в мире все шли и шли - необратимо, но так медленно, что люди в деревеньке едва их замечали... если замечали вообще. Для них - для тех, кто все-таки отваживался высунуть нос на улицу, - ветер по-прежнему дул, с неба моросило, а облака цветом напоминали обложной налет на языке больного. И приземистый мобиль-вседорожник, шедший через предгорья по глубокой путевой колее, что то и дело ныряла под землю, все также содрогался от ударов ветра; за пределами обжитых горных долин тот больше напоминал ураган. С каждый ударом по ветровому щиту вездехода размазывалась дождевая вода, смывая очертания близких гор - темных, безлесых, изъеденных вечными непогодами.
   Больше в округе ничего не двигалось - все, кто решил справлять праздник в кругу семьи, видимо, загодя вернулись к родным каминам. К половине пятого дня и вседорожник Шона Онергейма добрался до дома номер 15 по Угловой улице и заполз в гараж. Шон, крупный рыхловатый мужчина, пошаркал чистыми ботинками о половичок и вошел в дом. Мать уже ждала его в прихожей; он чуть поморщился, когда сухие губы коснулись его щеки.
   - Вот. Приехал. Здравствуй... мама. - Он неуклюже приобнял ее за плечи, поцеловал подставленную щеку. Серьги на ней были все те же - "праздничные", с квазирубинами, похожими на ягоды омелы.
   - Проходи, милый. Чаю будешь?
   Он вошел на кухню и сразу ощутил запах, знакомый (и ненавистный) с самого раннего детства: кисловатый - теста, сладкий - сушеного винограда, абрикосов и ванили, запретный - свежей выпечки. В кастрюльках на плите еще булькало, но стол уже был оттер и застелен чистой скатертью. Все по-старому - словно никуда и не уезжал...
   - А что твоя Марга...? - спросила мать, возясь с заварочным чайником.
   - Мама, я же тебя просил.
   Мать замолчала. Он поглядел на ее согбенную спину, на пучок подкрашенных волос над шеей - по-прежнему худой, не оплывшей.
   - Она тоже к семье поехала, в Таунас. Знаешь, где минеральные источники, подземные. Решила встречать со своими. Так вот.
   - Кушай. - Мать поставила перед ним полную чашку - запахло лесными ягодами. - Молочник принести? Сахарницу?
   - Не надо. - Шон поглядел на часы: до конца праздничного поста, скорее всего, оставалось не так много времени. - Я в дороге перекусил.
   Мать смотрела на него тоже знакомо - пристально, чуть улыбаясь: ее мальчик стал совсем взрослым, но по-прежнему остался ее мальчиком, насупленным и не знающим куда девать руки и поставить локти. И выглядит - совсем как отец в молодости...
   Наверное, хорошо, что она убрала портрет в чулан.
   Дэна Исандра Онергейм протянула руку и легонько тронула сына за запястье:
   - Поможешь мне повесить фонари?
  
  
   К пяти часам вечера улицы Виллинга окончательно опустели - ни припозднившихся гостей, ни хозяек, выбежавших на минутку, к соседке за сахаром и пряностями. Наверху, за облаками солнце неторопливо клонилось к закату. Делалось все пасмурнее и тоскливей, и кое-где в домах уже загорелся свет.
   Во всех жилищах Виллинга люди продолжали вести привычный кропотливый ритуал Зимнего Кануна. Терпеливо посматривали на барометры - не поднимается ли стрелка; на часы и анемометры. Завершали готовку, били по рукам шкодливых детей, которые, как обычно, лезли пальцами в варенье, ложками в салатницы и протыкали дырки в корочке свежеиспеченных пирогов. Переправляли в подвалы кошачьи и собачьи переноски, поплотнее завешивали зеркала и птичьи клетки. Нервничали и томились ожиданием, словно праздник взять мог - и не прийти. Или начаться без них.
   Разговоры почти прекратились, телефонные перезвоны умолкли; каждый дом превратился в подобие острова, отделенного от остальных безмолвием и осенними сумерками, и странноватые вещи порой творились в них:
   ...Семидесятидвухлетний Урбан Лакруа, бессменный деревенский доктор, не без труда забрался на кресло в своей библиотеке, открыл дверцу старинных часов и зачем-то ухватился за маятник. Часы немного поборолись - и стали, показывая семь минут шестого. Лакруа довольно покачал головой и отправился в спальню - останавливать электронный будильник.
   ...Кит Хансен принес из гаража вибромолоток и положил его столик в гостиной.
   - Убери, мудила, - не отрываясь от маникюра, Хельга Хансен протянула голую ногу и брезгливо пихнула инструмент пяткой. - Додумался тоже.
   - Ага, - произнес "мудила", ощутив привычное желание врезать любимой женушке по темечку. Но все-таки убрал молоток - до поры до времени.
   ...Агнес Маршан почмокала губами, но ее первенец, родившийся три месяца назад, так и не проснулся. Он лежал у нее на руках - бледный и тихий, похожий на пластиковую куколку спящего младенца Иисуса. Агнес вздохнула и отставила бутылочку со сцеженным молоком.
   - Ма-а, так я понесла Пола вниз? - И, не дожидаясь ответа, пошла к двери в подвал.
   ...В приемной шерифа, закрытой по случаю кануна праздника, сам собой щелкнул и загорелся большой телеэкран, и голубоватое свечение заполнило комнату. Деревенский пьяница, запертый на пару праздничных дней в обезьяннике, заворочался, приподнял голову: на экране ведущая метеоновостей беззвучно шевелила губами, видимо, повествуя о том, что очередной раунд циклопической борьбы воздушных фронтов над плато Октариан закончился и опять с ничейным счетом - противники измотали друг друга и растаяли, разрядившись ливневыми дождями. Цветные линии изобар плясали и, казалось, тянулись за рукой ведущей. Экран снова щелкнул, и его заполнило ячеистое крыло солвейг-стационарного спутника, а под ним, в лиловом толще атмосферы - истончающиеся облака. Сквозь них проступали желто-коричневые пятна архипелага...
   Старина Муни, не поднимаясь, нашарил под койкой непочатый шкалик, сорвал зубами пробку и присосался к горлышку. Заходил обросший кадык. Наконец, пьяница утерся рукавом, поглядел мутно и упал обратно на подушку; повозился, натягивая на голову обтерханную куртку. Затих. На стене над ним дрожали размытые пятна - телеэкран продолжал перелистывать каналы, и везде шли сводки погоды, и везде погода неуклонно менялась.
  
  
   "Фен", Канун, двигался по северному полушарию Солвейга, опережая сегодняшний закат, и на его пути, как по волшебству, расходились тучи, успокаивались ветра и наступала Великая Тишь.
  
  
   Никто и не заметил, когда именно он наступил, но он настал, этот долгожданный момент. Ветер вдруг стих, и люди, выглянув наружу, внезапно обнаружили, что небо из серого сделалось беловато-голубым и почти прозрачным. На севере, меж двух безымянных вершин Ниманова хребта повис громадный бледный серп луны, а солнце Солвейга, Соло, уже коснулось юго-западных пиков.
   Тишина сделалась огромной и глубокой; хвосты и крылья многочисленных флюгеров поникли, и детские вертушки из фольги, укрепленные на заборах, перестали дребезжать. Затем раздался оглушительный лязг - это начали опускаться и сворачиваться ветроломы. Звук шел, казалось, отовсюду: по всей системе Хеллек-Бартлеби опускались стены и отключались барьеры, и горные долины впервые за целый год оказались открыты - нараспашку. Равнинный ветер дунул еще пару раз - на прощанье - на несколько секунд превратив самые узкие ущелья в иерихонские аэродинамические трубы - и угомонился.
   А люди все смотрели и чего-то ждали, и вот наконец он пришел - предвечерний туман, туман Кануна. Казалось, он не конденсируется в воздухе, а стекает с западных склонов - клубами холодного плотного воздуха, которые уже у земли густели и из прозрачных делались белыми - подобно тому, как заваривается яичный белок. Полог белой мути надвигался на Виллинг против здравого смысла - при полном безветрии; шел громадной стеной, бесплотным девятым валом. Вот он слизнул западную окраину поселка, перевалил через трехэтажную коробку ратуши, закрутился вокруг памятной стелы в честь Основания и пенистым водопадом упал вниз, по крутой Приустьевой улице - прямо на главное авеню. И оттуда потек свободно и плавно, расползаясь по деревенским улочкам и переулкам - будто его гнал вперед незримый, беззвучный вентилятор (хотя ветра, конечно же, не было как не было).
   Виллинг ожил. Захлопали двери, в гаражах загудели автомобильные клаксоны. Дети повыскакивали из домов - словно куропатки из кустов - и, радостные, разгоряченные, понеслись перед прибывающим туманом. А тот двигался столь неторопливо, что дети легко опережали его и даже успевали остановиться и покорочить рожи, дразня безликого гостя. То и дело кого-то из верещащей оравы - совместными усилиями или подловатым тычком - заталкивали в густую мглу, и он вырывался из нее лишь несколько мгновений спустя, раскрасневшийся и сконфуженный, поправляя сбитую шапку, и тут же сам с криками бросался - толкать других.
   - Фен идет! Мертвец идет! У-у! - вопила ребятня.
   По всей деревне распахивались нижние, летние двери, и вот уже белая мгла начала ручейками затекать в укромные жилые помещения, неся с собой холод и сырость.
   - Рановато в этом году, - ворчали старики, выставляя на чистые парадные крылечки тарелки с молоком, творогом и хлебными крошками. Но так они твердили из года в год: "рано" или "поздно" или "явился, наконец", - и это тоже было неотъемлимой частью ритуала.
   - Какое рано, дед? Сумерки уже, - возражали виллингцы помоложе; а мгла вокруг них все густела, и отсюда, со дна долины уже трудновато было различить - село солнце или еще нет.
   - Хони, Хони! - звали матери. - Далеко не уходи! Вот я тебя ...!
   Но дети не спешили возвращаться в вымерзающие жилища. В своих ярких куртках они разноцветными ракетами носились по деревне, изображая туманных чертей:
   "Бу! Бу! Пролезу в трубу-у!"
   Вольно им было играть, зная, что трубы, и дымоходы, и чердачные люки еще с утра крепко-накрепко закрыты и заложены щитами.
   А туман все полз, и мгла все плотнее окутывала Виллинг - словно пуховым платком. (Но тот не грел - остужал.) Казалось - взмахни рукой и вокруг нее закрутятся дымные водовороты; погоди еще немного - и туман можно будет сгребать лопатой, как снег. Внезапно движение тумана прекратилось; он разом перестал клубиться и застыл - недвижной ледяной дымкой, от которой оголенную кожу начинало щипать и покалывать. Куда ни глянь - будто клочья ваты и густой паутины окутали ветви деревьев; туманные ручейки продолжали стекать с покатых крыш, и лужи курились - как паром... Тупиковая Виллингская долина была наполнена и переполнена туманом до самых краев, и сверху, с высоты птичьего полета, наверное, казалось, что на нее опустилось кучевое облако.
   Разговоры и смешки смолкли. Кто-то вынес из дома и зажег первый фонарик - размытое оранжевое пятно проступило сквозь мглу. За ним последовал еще... и еще один... Огоньки множились, и притихшие дети - уже без окриков и понуканий - вернулись под материнские крылышки... А потом все чада и домочадцы в Виллинге разошлись по своим домам, оставив снаружи туман и раннюю ночь (и цепь оранжевых огоньков - будто посадочные ориентиры для небесных кораблей)...
   Но двери - все парадные двери - в деревне так и остались открытыми нараспашку.
   Гостеприимно.
  

***

  
   Смотритель замка Кен Синг проснулся словно от тревоги - от наступившей тишины.
   Замок умолк, впервые за долгие месяцы. Низкое контрабасное гудение и дрожь сменились едва ощутимой вибрацией и тончайшим посвистом - снаружи по-прежнему буйствовал ветер, но, видимо, он изменил направление и скорость. А следом раздался долгий теплый гул - это в недрах замка ожили и заработали главные генераторы.
   Смотритель вскочил с постели.
   Гул. Звон!
   Кен Синг пробуждался после долгих месяцев спячки. Повсюду в пустых залах загорался свет - машинально включенный несколько месяцев назад и с тем позабытый; с утробным урчанием включались лифты; в ванных из посеребренных хлестала горячая вода. Впрочем, ее поток быстро иссяк - главный компьютер Кен Синга, ювелирная инсталляция из крохотных кристаллов, похожих на подтаившие льдинки, начал наливаться жидкой синевой и вскоре сровнялся по цвету с окрестными небесами: синь, стынь. В Большой Прихожей символ Кен Синга, птицеликая женщина работа Клоддо, вздрогнула и сошла со своего пьедестала; за ней тянулись антикварные шлейфы связи - белый пластик и алюминий. Со звоном распахнулись мощные крылья; встопорщенные перья напоминали обоюдоострые мечи. Глядя перед собой слепыми глазами, статуя проделала несколько неторопливых па - словно танцовщица, разминающаяся перед сольным выступлением. Стан ее извивался, оперенные до локтей руки двигались, но узкий торс с торчащими ребрами и грудиной-килем оставался почти неподвижен. Наконец, птицеженщина угомонилась (компьютер завершил тестирование) и замерла; только, копируя живое дыхание, едва заметно дрожали живот и грудь. На ее приветственный танец некому было любоваться - замок не встречал и не ждал гостей.
   Единственный его обитатель спешил по коридору, на бегу завязывая халат. Торопиться ему было совершенно некуда, но он все равно несся вперед, как оглашенный, а вокруг него творились чудеса:
   Полы теряли прозрачность, так изводившую смотрителя на протяжении всех этих месяцев: против всякого разумения казалось, что под ногами ничего нет, что вот-вот провалишься в коварно распахнутый люк и улетишь наружу (хотя ветер и не гулял по коридорам - замок оставался наглухо запечатанным). Ни раз и ни два ему мерещилось, что он оступается и падает в случайно открывшуюся шахту. И оказывается на ее дне -унылый гомункулус в узкой пробирке, вмурованной в глыбу льда. Но сейчас Кен Синг уже не так напоминал ледяную глыбу или скульптуру - он мутнел и белел, наконец оправдывая свое второе название, "Лебяжье крыло". Казалось, что пол под ногами стремительно схватывает инеем, и, если приглядеться, глаз начинал различать в его узорах нечто осмысленное - птиц с переплетенными длинными шеями, цветочные лозы, руки с причудливо сложенными пальцами. Рисунки умножались и наслаивались друг на друга, как ткани в хинском платье-пао, но смотрителю некогда было любоваться их хитросплетениями. Он почти бежал, не обращая внимания, что "дорожка из хлебных крошек" - путеводная полоса из найденных красителей, из обрывков бумаги и прочего хлама, эта жалкая попытка добиться уверенности хоть в чем-то в этом прозрачном мирке, - начала распадаться. Автоматы-чистильщики смывали и стирали ее, и сам пол старался, как мог, разваливая мусор в пыль, на молекулы; но человек не обращал на это никакого внимания. Он только улыбался - ошалелой улыбкой заключенного, чья тюрьма вдруг обратилась пряничным домиком.
   Кен Синг оживал - как замок Спящей Красавицы, когда с него спало злое заклятье; наполнялся светом, теплом, певучими голосами прислуги. И сам запел, когда разум компьютера, проанализировав воздушные потоки над восточными отрогами хребта Нимана, начал подстраивать под них свою внешнюю оболочку, и она наконец зазвучала по-настоящему, гулко и мощно: надгорный ветер рвался сквозь тысячи причудливо извитых ходов, словно прогрызенных в стенах замка сказочными червями-шаморрами. Ток воздуха, пробираясь сквозь них, терся о рифленые скаты, перебирал тончайшие струны, толкался в клапаны, трогал язычки - порождая странную мелодию, в которой внешний хаос воздушных потоков гармонизировался и сводился к перебору нескольких тонов. Замок запел как Панова флейта и заиграл как великанский орган, и только надежная изоляция не позволяла его песне звучать оглушительным, калечащим слух воем. Смотритель услышал ее, но быстро перестал замечать - музыка замка отнюдь не навязывала себя (так ненавязчив бывает свист ветра или стук дождя по крыше) - она просто была.
   А чудеса между тем продолжались.
   Полы ныне сияли морозной белизной; зеркала провожали человека взглядами; вычурные люстры загорались и гасли; часы стремительно прокручивали пропущенные дни. Клубы разноцветного дыма наполняли пустотелую мебель, и она на глазах превращалась в сияющие драгоценности - аквамариновые столики, изумрудные стулья, опаловые чаши ванн. Но над всеми цветами преобладали белый и серебристый - чистота и полет, и даже многомесячное присутствие человека (не особенно аккуратное и щепетильное) не смогло толком испоганить эту безупречность. Все следы пребывание смотрителя в замке стирались и пропадали, словно их заносило свежим снежком, но, судя по улыбке, его это отнюдь не печалило. Замок перестал играть с ним в невидимку, слепого, глухого и надменного; он прозрел и сделался приятно услужлив - сам распахивал двери и расстилал под ногами полы. Двое встречных андроидов, уродливых скелетов в перьях и длинноносых масках, раскланялись с человеком, музыкально позвякивая суставами, и смотритель быстро и насмешливо поклонился в ответ. Ему безумно хотелось смеяться, трогать стены - настоящие?... приказать замку: заткнуться, развернуться, распечатать центральный подъезд... Но многое из желаемого попросту было ему недоступно. Ведь он не был ни гостем, ни тем более полновластным хозяином замка - только высокоранговой прислугой. По сути - сторожем без ключей.
   В зале, где в конце концов очутился смотритель, от пола до потолка горело синим пламенем декоративное стерео. Здесь смотритель замер, покачиваясь с пятки на носок и ухмыляясь все шире. Казалось, ему хочется зажать рот ладонью - неужели все это правда? - но вместо того он поглубже засунул руки в карманы. Внутри объемного столба идео толпились несметные образы: лица, птичьи стаи, ломанные контуры гор и пологие - шельфовых островов; руки, которые сменялись крыльями, которые сменялись лиловыми тучами, которые становились взбитым кремом на праздничном торте... Телевизор, видимо, тщился показывать все местные каналы одновременно. Картинки плыли и расплывались, лица искажались в кричащие маски - прежде чем сгинуть; казалось, что телеизображение - это нескончаемый водный поток в разводах химических пятен. Глядеть на него было бессмысленно и завораживающе. Только одна надпись упрямо повторялась внизу, возвращалась снова и снова - "25078 ЖДИТЕ ГОСТЕЙ"; строгие мелкие буквы.
   Смотритель (руки по-прежнему в карманах халата - правый надорван) медленно пошел вокруг экрана. На десятом шаге тот моргнул и с резким щелчком развернулся - развязанным ковром или рулоном, - мигом заняв без малого ползала. А потом экран потемнел и, как поганками, вспух дикарски размалеванными физиономиями, черными с белым. Рожи кривлялись и что-то орали, разевая выбеленные изнутри рты - звука не было. Над головами ряженых дергались, рвались в небо воздушные шарики - птицы, коленопреклоненные ангелы. Где-то шел фестиваль, карнавал; съемка напоминала любительскую. Клоунесса с волосами, склеенными в неряшливую двуцветную массу, полезла белыми губами в камеру и поцеловала ее, оставив на экране жирный отпечаток. Ее оттолкнули; мелькнул чей-то раскрашенный нос... щека... огромный, с блюдце, выпуклый глаз, густо обведенный черной краской. Замер. Уставился. Заморгал. Смотритель глядел, непонимающе хмурясь. Он ждал чего-то другого, не дешевого маскарада.
   На экране ряженые заскакали вокруг костра, швыряя в него какие-то свернутые пленки. "Тса!" - вдруг прорезался звук, дружный рев в десяток глоток. - "Тса!"
   А затем один из клоунов остановился и повернулся к смотрителю. Стало ясно, что его лицо загримировано под череп - провалы глазниц, карзубая дыра вместо рта, сгнивший кончик носа. Макияж впечатлял. Голову "зомби" украшала рваная широкополая шляпа, руки были, как бинтами, обмотаны грязными тряпками.
   - Can the dead-dead walk? - прогнусавил урод. - Can the dead-dead talk? Usted es muerto, tonto, ха-ха! - И он ткнул в смотрителя черно-белым пальцем. - Выбирай, за...!
   Но тут экран потух и растаял, а столб голо обрушился обратно в проектор.
   - Как же, - пробормотал смотритель. - Надейтесь...
   Следующие пару часов он провел возле главного стазис-хранилища, вскрывшегося по поводу праздника. Сидел на его пороге, на нежно-голубой скатерти, сложенной втрое, пил из отбитого горлышка сухое шампанское и закусывал черной икрой - серебряной ложкой, прямо из бочонка, с лимоном вприглядку. Перед ним, в огромной пустой кухне, согнанные придворные андроиды - элегантные пугала работы доно Таласки - выплясывали сверхманерную падуану, мелодично звеня юбками-спиралями и шарнирными суставами.
   Смотритель тихо кейфовал.
  
  
   - Отшельничество, - задумчиво произнес господин Альды.
   Казалось, он разговаривает сам с собой. Если бы человек не различал собственного отражения в затемненном стекле - бледный, неубедительный призрак, - то, пожалуй, уверился бы, что в комнате больше никого нет.
   А разве он и не был - никем?
   - Ямабуси. Древний способ отречения от мира, - голос советника был немыслимо ровен. - И от его соблазнов. Это не бегство, это почетное отступление. С тем, чтобы однажды вернуться... - губы дрогнули в отстраненной улыбке, - очищенным.
   "Очищенным", сказал он, и сердце человека, который недавно был Люшесом рин-Фонтейн Одекирком, забилось.
   "Однажды".
   По оконному стеклу съемных апартаментов текли крупные капли дождя. Словно заключенный в стекле призрак горько плакал.
  
  
   Кен Синг, Замок Воздуха, парил высоко над поверхностью Солвейга, над двуглавой горой Таррхед. Казалось, неведомая сила рассекла и раздвинула эту гору - две ее искривленных вершины вздымались на высоту 15 тысяч футов, а меж ними залегала низкая седловина - "Лоб Таррхеда". Над нею, чуть ниже остриев горных рогов и плыл, сливаясь с небом и облаками, воздушный замок.
   Восходящие и нисходящие потоки воздуха, прочные тросы, а главное - незримые силовые растяжки, удерживали его на одном месте. Замок представлял собой шедевр не только высотной архитектуры, но и воздушной эквилибристики - вечного падения, вечного лавирования в неуемных солвейгских ветрах. С верхнего этажа казалось, что Кен Синг упал в тонкую паутину - самые мощные тросы, впаянные в его основание и стены, были не толще изящного женского запястья. Снизу, со дна горных долин он в благоприятные дни выглядел облаком, отчего-то замешкавшимся в небесах. На планах же формой походил на крышку рояля, приподнятую под углом. Или на стилизованное крыло, распахнутое в полете: матовые сервисные оси - костяк, пять коридоров-этажей - маховые перья, подвижная "черепичная" обшивка - дополнительное оперение.
   Иногда смотритель задавался вопросом, что думают люди долин, замечая в погожие дни стеклянистый отблеск между рогами Таррхеда. Знают ли они о существовании замка, гадают ли, что это... или списывают все на некий природный феномен, подобный "ветровым скульптурам" или гейзерам Таунаса? (На деле, больше всего смотрителя интересовало, подозревают ли люди нижнего мира о его существовании. Чувствую ли они, что за ними наблюдают с небес?
   Однако мысли о собственном незримом, надмирном положении беспокоили, а не приятно волновали смотрителя, и поэтому думал он отвлеченно - о замке.)
   Но даже если замок заметен снизу, - размышлял он порой, - видят ли эти люди его по-настоящему, как нечто, заслуживающее внимания? Или воспринимают, как имманентную данность, - ведь Кен Синг далек, почти неподвижен и неизменен, и не оказывает ровным счетом никакого влияния на жизнь долин? А посему он должен волновать аборигенов даже меньше, чем окрестные горы и ледники - с горы, по крайней мере, может сойти лавина. Переформулируем так: свойственно ли солвейгцам благое интеллектуальное любопытство? Смотритель был склонен считать, что трудная монотонная жизнь сильно его притупляет; мнение, впрочем, не эмпирическое. И полезет ли кто-нибудь однажды (наконец) на эту проклятую гору, чтобы разузнать, что там блестит?
   А, может, - приходило ему в голову, - для аборигенов Кен Синг - подобие слепого пятна в сознании? Возможно, воздушный замок настолько выпадает из привычного круга их бытия, что совсем ими не воспринимается? Или воспринимается выборочно, неправильно? Смотритель не был знатоком психологии гамм и мог только предполагать, чем может видеться им дивный Кен Синг. Волшебным облаком? Дворцом небесных фей? Местом зачарованным, проклятым и несомненно запретным? Разумеется, смотритель не был элитаристом, он сам происходил от бет с Изумруда, но чужие души, как известно, потемки. А господин Альды был славен своим умением играть на низменных страхах и суевериях. (Многие из которых порождал он сам.)
   Так или иначе, для нижнего мира Замок, очевидно, представлял "криптопрагму" - внешне прозрачную, но недостижимую и непостижимую вещь в себе. Чтобы попасть в него, требовался код доступа к порталу. Или можно было добраться по отвесной скале до одного из тросов и проползти по нему, как паук по паутине, к ближайшему люку. Под ураганным ветром. Совершенно невозможно - без специального костюма и долгих тренировок. А низкоатмосферные полеты на Солвейге так и не привились - слишком рискованное занятие, особенно в горах.
   Нет, он заперт в этой музыкальной шкатулке из серебра и хрусталя... вернее, шкатулка со всем ее содержимым надежно заперта от посторонних и безмятежно парит над Солвейгом - надменная, элегантная и безумная Вещь в Себе.
   Как раз под стать своим сумасшедшим хозяевам.
  
  
   Когда она дышала на холодное стекло, на нем появлялась испарина. А вместе с ней термические узоры: какие-то завитушки, вензеля... Ему показалось, что он различает перевитые на манер лоз буквы R и J. Но испарина быстро таяла, а вместе с ней исчезали и буквы. И женщине это явно не нравилось.
   - Дайте мне перстень, - госпожа Альды и Лофана требовательно протянула руку. - Ваш перстень. Это ведь алмаз?
   Камень на ее ладони казался льдинкой, грубо оправленной в металл.
   - Надпись сотрется, - осмелился произнести он.
   - Не сотрется, потому что ее сделаю я.
   - Что вы пишете?
   Она усмехнулась:
   - Это неприлично. Зато на века. Вот, возьмите, надоело.
   Невзначай коснувшись ее руки, он вдруг подумал, что это хрупкое, томное создание, само похожее на дорогую безделушку, в свои двадцать с небольшим лет взирающее на чудеса Кен Синга со скукой и явной неприязнью, создание эксцентричное и самодовольное, как дорогая породистая кошка, вполне могло бы... Ведь, говорят, что она... Но дама Альды уже на него не смотрела.
   А потом она ушла к другим гостям.
   - Кто это? - донеслось до доно Одекирка.
   - Это? - ответил ее прекрасный, безжалостный, грудной голос. - Так... какой-то мальчишка-комменсал.
   В этот момент он ее неистово возненавидел.
  
  
   Смотритель проснулся на постели хозяйки. И в халате хозяина. Комнаты дамы Альды были единственным местом во всем замке, куда не проникал его ветреный голос. Она не скрывала своей ненависти в Кен Сингу. Здесь у нее разыгрывалась мигрень.
   Это почему-то удержалось в памяти.
   Остальное...
   Действительно, - зачем сторожу лишний жизненный багаж? Надо говорить "спасибо, господа", что не забрали все. Или наоборот - проклинать?
   Или гадать, почему хоть что-то оставили.
   Он поднялся. Голова ощутимо побаливала - сказывалась долгая абстиненция. Стандартный рацион никакого спиртного, естественно, не предусматривал. Смотритель потер виски и покосился на скоуп, брошенный на постель. Тот отражала идущие в замке процессы - ремонта и уборки, тестирования, перепаковки стазиса. Мановения его руки было достаточно, чтобы их прекратить или перенаправить, но, на самом деле, он не мог пошевелить и пальцем. Если, разумеется, не желал провести целый год в нежилом помещении, среди разлагающихся остатков еды и мерцающих стен. Вмешиваться в автоматику, которая управляла парением Кен Синга в воздушных потоках, было еще более опасно.
   "Позднее", - думал он, - "разберусь. Времени у меня, чтоб его, достаточно".
   Времени у него действительно было - трать не хочу. Со всем остальным дело обстояло значительно хуже. "Отшельничество". Ключевая водица, пост и пещера. Он кое-что почитал в библиотеке Кен Синга и теперь понимал, что сам полез в капкан, хотя его - пускай и неявно - предупреждали. Определенно, в Альдийце присутствовала некая извращенная честность. Он не лгал - откровенно. Слушая его, человек сам ловил себя в сети, сплетенные из недомолвок, ухмылок и лживых иллюзий.
   Но у смотрителя не было сил досадовать на своего нынешнего (о, формально, только формально!) господина. Если ты осмеливаешься говорить с Драконом - будь готов стать его завтраком. И, может статься, Дракон считает, что тем самым оказывает человеку благодеяние. Мышление многих природных альф-прим отличалось прихотливостью, доходящей до безумия и извращенности. Его первая госпожа, статс-дама Ирриадан, как-то раз предложила "любезному Лю" вступить в брак с фрейлиной своей случайной врагини в знак примирения. Когда он резко отказался, Ирриадан ограничилась тем, что послала даме Оммери в подарок один из гибридных камней, обществу которых явно предпочитала людское. Живой камень был драгоценен для старой безумицы, как дитя, но значило ли это, что и секретарь был для нее драгоценен, как ребенок?
   Месяц спустя ему пришла повестка на военные сборы, необходимые для получения офицерского звания. Старуха его не удерживала...
   Он так и остался в провинции Тре - сперва в качестве картографа, затем официала, не испытывая особого интереса ни к ее сомнительным красотам, ни к примитивным обитателям. Трудный путь, который четырнадцать лет спустя привел его обратно в Кен Синг.
   Где и чем он мог оскорбить господина Альды?
   Загадка.
   Что он вообще совершил? Воспоминания отсутствовали. Осталось лишь омерзительное ощущение вины - не искренней, но словно внушенной. Ему казалось, что он нарушил некое правило, совершил святотатство, и его поймали за руку, как нашкодившего ребенка. Но было ли это действительно святотатство - или нечто более приземленное (использование служебного положения? инсайдерские аферы? разглашение приватной информации, наконец?) - он начисто позабыл. Положение выглядело странным; ему представлялось, что как раз свое преступление преступник должен помнить денно и нощно. Но, возможно, оно слишком тесно было связано с его прежней личностью - либо носило настолько интимный характер, что его сочли уместным попросту вычеркнуть из памяти будущего "нуля". Меньше знаешь - крепче спишь. Но это если не сознаешь скудности своих знаний. Человек, более склонный к самоедству, попросту истерзал бы себя. Но в смотрителе сохранилась тень былой самоуверенности, что подняла его от юного комменсала дамы Ирриадан до второго заместителя Координатора провинции Тре.
   Растерзанная память до сих пор подкидывала ему разрозненные, почти бессвязные образы былого величия, как голодающему - воспоминания о съеденных некогда яствах:
   Он прогуливался по вертикальным садам Титании.
   Он пил живой нектар из цветов Фимблоузи.
   Он видел Возрожденное Солнце на его пути через миры!
   Он...
   Иногда смотрителю казалось, что статус альфы ему дали по ошибке, и сейчас она наконец исправлена.
  
  
   Резкий свист и звяканье вывели смотрителя из полупьяного забытья, в которое он вновь погрузился. Новое пробуждение оказалось еще болезненней и труднее предыдущего - он все-таки допил прихваченную бутылку айса, - и первое, что пришло ему в голову:
   - Эй, чучело, у тебя анальгетика не найдется?
   "Чучело", андроид почти человеческих пропорций и роста, никак не откликнулся.
   - Ладно. Говори, с чем пришел.
   Андроид очертил зазвеневшими руками прямоугольник в воздухе. Склонил голову набок - понимает ли человек? Смотритель медленно приподнялся, превозмогая боль в висках.
   - Ты...?
   Не успел он закончить фразу, как резким и звонким движением андроид вспорол себе пальцами грудь, вскрыл живот, выпустив наружу, словно самоубийца - душу-цветок, десятилепестковый экран, а затем встал на мостик, подогнул члены, подвернул голову, весь сложился, скомпоновался, став подобием платформы, на которую во вспышке синего неживого света шагнул сам господин Альды.
   На нем был халат - точно такой же, как и смотрителе, только серый. Альдийцу халат был в самый раз - смотрителю при его долговязости несколько маловат.
   - Приветствую, - голос советника заполнил спальню. Его мощь - сдержанная, укрощенная - противоречила небрежности тона и легковесности слов. - Вечер добрый. Как поживает мой небесный дом?
   Смотритель скрестил руки на груди. Что толку разговаривать с записью?
   - На этот год мы не приедем - миледи хандрит. Так что дом по-прежнему полностью в твоем распоряжении. Надеюсь, ты уже успел с ним толком познакомиться. - Сейчас господин Альды выглядел не более, чем обычным человеком - всклокоченные волосы, мятый шлафрок, в углах глаз и губ прорезались морщины. Но ощущение обыденности исчезло, когда советник скупо улыбнулся и добавил: - И оценить здешний уровень комфорта.
   - Итак, что же я звоню... - Он сложил руки на груди, будто повторяя жест смотрителя, и несколько нарочито задумался. - Миледи не советовала связываться с тобой. Она считает, что звонок отвлечет тебя от благочестивых раздумий и медитаций и напомнит о суетном. Женщина! "Оставь его в покое, ради Христа", - сказала она. К слову, должен признаться, я был удивлен - немногие бы отваживались избрать полное одиночество. В этот суетный век люди чересчур ценят общение и мнимую общность интересов, чтобы стремиться оставаться наедине с самими собой и пестовать свою личность, не оглядываясь на чужое одобрение или осуждение.
   "Общность"?
   Смотритель поневоле ловил каждое слово - подобно нищему, готовому броситься в сточную канаву за любой подачкой в надежде, что это окажется съедобный кусок или монетка. Привычка, помноженная на подозрение, что альфа-прим ни слова не скажет в простоте.
   - Однако при всей общности, как доходит до деталей... - Но тут советник умолк - резко, будто прижал палец к губам. - Впрочем, что я болтаю! Да, скрытый смысл - от Господина-то Загадок. Да, это путь, он долог и тяжел, как горная тропа, бла-бла-бла, а главное - совершенно бессмыслен. Впрочем, как и все пути у ищущих цели и смысла. Отшельникам, что добровольно заточали себя в темные пещеры, являлись страшные и тягостные образы из прошлого и терзали их. Пустые ожидания и сомнения... Вот. Я нашел вам книгу.
   Он быстро, словно со смущением извлек из кармана томик, заключенный в футляр из синего сафьяна, и швырнул его вперед. Томик упал на белый ковер в спальне Кен Синга, к ногам смотрителя, и тот, конечно же, наклонился - поднять. Не иллюзия... Книга была настоящей, реальной - с тиснением на обложке, с позолоченными застежками. Перенос. Хозяин Кен Синга смотрел на свою жертву и своего кровного должника - чуть сверху вниз, стоя совсем рядом и одновременно в бесконечном - даже визуально - отдалении. Смотритель ощутил желание подойти и провести рукой сквозь голограмму - или хотя бы швырнуть в нее пухлым томиком, но вместо того открыл застежки...
   Шрифт оказался непривычным, старомодным и читался с трудом.
   "Граф Монте... Кристо?"
   Будто позабыв о госте, смотритель пролистал первый десяток страниц - бумажных и хрупких, покрытых пятнами. Стиль текста был крайне архаичен, смысл при попытке беглого чтения терялся. Альдиец любит антиквариат? Сомнительно. Скорей, вещица от его драгоценной супруги. Смотритель криво, наискось выдрал один листок и поднес его к носу... и только потом сообразил, что древняя книга вряд ли регенерируется, - и запихал обрывок обратно. Взглянув на альфу (с вызовом, как человек, по-прежнему страшащийся показаться невежей), сторож обнаружил, что тот на него не глядит: взгляд мертвенно застыл. Похоже, запись встала на паузу. Но стоило человеку поднять глаза и пошевелиться, как голограмма опять отмерла.
   - Там ключ, - негромко сообщил хозяин Альды. - Вложен между страниц. Сегодня праздник, и я хотел бы, - в голове звучал уверенный приказ, - чтобы вы спустились вниз и отметили этот день. Ключ однократный, он от лифта и от транспорта. Закодирован на эти сутки, до наступления полночи, так что не тяните. Не ошибитесь. И не забудьте вовремя уйти... даэн. Мир вам.
   Смотритель слушал - и не слышал. Он торопливо перелистывал страницы и наконец нашел, наткнулся на металлическую полоску, приклеенную между страницами 231 и 232. Отрывая ее, он ощущал себя, как заключенный, которому подсунули в буханку хлеба ножовку, - он может вскрыть проклятую темницу, может вырваться отсюда! Книга полетела на пол...
   - Эо! - Смотритель поднял глаза.
   И невольно похолодел. Альдиец - совершенно точно, ошибки быть не могло! - смотрел прямо на него.
   - Держите, - произнес советник, вытаскивая из кармана коробочку, - это от головной боли и похмелья.
   Голограмма схлопнулась раньше, чем смотритель успел почувствовать желание подобрать книгу и швырнуть ею в Альдийца.
  
  
   Общность. Мелочи. Одобрение. Согласие.
   Он постукивал ключом по ладони. Слова советника ясно указывали в определенном направлении. Чересчур ясно. Вопрос в том, верить ли ему.
   Образы из прошлого. Ну, от этой докуки он, благодаря скальпелю мнемокорректора, избавлен - пускай и в первый раз не по собственной воле.
   Впервые за месяцы одиночества смотритель ощутил себя марионеткой в чужих руках - переживание явно знакомое и несколько, пожалуй, ностальгичное. Его вели и направляли, а он... Ключ упал на покрывало. Пойдет ли он вниз, как ему - несомненно - приказали? Или останется торчать здесь? Других вариантов не просматривалось. Пойти или остаться? "Не ошибитесь". Тут сделаешь ошибку! Ошибкой было все. Но предположим... Сумеет ли он затеряться - там, внизу? Судя по прочитанному, на Солвейге непросто было даже выжить. И как крохотные изолированные горные общины примут чужака неведомо откуда? В голове мелькнула злорадная мысль - избавиться от одиночества, привести в драгоценные покои Замка посторонних... компанию себе... вандалов и грабителей. Сгинула... смотритель неохотно выкинул ее из головы - сомнительно, чтобы охрана замка пропустила внутрь незнакомцев. Хотя мысль о компании, хоть какой-нибудь, мысль о праздничной толпе, о празднике (и о праздничной выпивке в компании) - завладевала им все сильнее.
   Смотрителя охватила беспокойная тоска - он все-таки был не настолько сдержан и хладнокровен, чтобы не искать ничьего общества, когда ему внятно его предлагали. Даже навязывали. Впервые, за бесконечно долгий срок.
   Так вниз...?
   Или продолжать кичиться своей выдержкой?
   А если там, внизу, попробовать остаться?
   Только попробовать.
   Поискать ответы...
  
  
   Сказать, что он не испытывал страха, было бы ложью. Сказать, что путь вниз его пугал, - ложью не меньшей. Смотритель не боялся, он просто трепетал, как человек, впервые выбравшийся из дома после долгой болезни и, оказывается, позабывший, что такое - оживленная улица, толпа... Дрожь была чисто физиологической, нервной, хотя вскоре обрела и материальную причину - на улице оказалось отнюдь не жарко. Альдиец предусмотрительно (хотя, возможно, и невольно) снабдил сторожа Кен Синга домашним платьем, хотя для прогулки вниз оно, разумеется, не годилось. Однако, спустившись к экспресс-лифту, матовой колонне, чья шахта наискосок пронизывала все пять этажей, он обнаружил на полу вестибюля груду обыкновенной одежды. Находка его не удивила; скорее, удивил лежащий поверх груды плотный костюм... стилсьют? Но зачем? Неактивным, маскировочный костюм казался черным. Наглухо застегнутый, отражал в себе прихожую - казалось, что в руках очутилось причудливое, гибкое зеркало. Приложенная к нему ладонь, помедлив, становилась прозрачной. Смотритель натянул стилсьют поверх одежды, накинул сверху пальто; костюм оказался узковат и стеснял движения.
   И что теперь? - в последний раз, для порядка спросил он себя.
   И сам ответил:
   Теперь - вниз.
   Полоска точно подошла к скважине лифтового замка. Перед глазами закружились и растаяли сказочные снежинки - прибор считал рисунок радужки, а затем в колонне со звоном приоткрылась узкая дверца. Медленно, несколько настороженно смотритель приложил ладонь к панели "пуск"... потом спохватился и сдернул перчатку стилсьюта.
   Громом его не поразило. Вообще не приключилось ничего необычного или запоминающегося. Просто он вдруг оказался в темноте и посреди зверского холода. И через мгновение чуть не упал - когда его настигла дезориентация. Почти слепо смотритель вытянул руку, зашарил перед собой, по сторонам... наткнулся на стену. Привалился к ней. Несколько минут простоял, приходя в сознание; голова кружилась, лицо горело - от мороза. Он упал с сотниметровой высоты - в туннель, пробитый в теле Таррхеда. Причем пробитый в точности под тем же уклоном, под которым наверху шла лифтовая шахта, - пол под ногами имел ощутимый скос, смягченный ребристым, цепким покрытием. Правее, наверху маячило бледное пятно, выход из туннеля; поднявшись туда, он смог бы узреть над головой Кен Синг во всем его белоснежном, равнодушном великолепии. Но наверх смотрителю было не надо, он опасался, что лифт сочтет его промедление отказом и вернет обратно, и потому он заторопился к выходу.
   Холод обрушился на него - вековечный холод горного ледника. Здесь, у вершины горы давно воцарилась зима. Ветер давил - мягкой, но чудовищной ладонью, пытаясь запихнуть человека в ту червоточину, из которой он, ничтожная букашка, посмел высунуться. Но смотритель, дэн Эо, не сдавался. Пару десятков шагов до транспорта он преодолел, упрямо бросаясь навстречу ветру, - и тот поддался и расступился, пропуская человека к кабине. Распахнулась дверца, заурчал мотор. Круговик, лежавший на боку (крохотная планета, опоясанная трехслойным радужным кольцом), тронулся и покатился, постепенно поднимаясь на ребро. Дальше от смотрителя ничего не требовалось (и не зависело) - проглотив универсальный ключ, круговик на автомате повез пассажира вниз, по специальной колее, серпантином опоясывающей Таррхед. Человек бы здесь не прошел, колея подчас шла по отвесной стене, и круговику приходилось разворачивать ведущее колесо горизонтально. Подвешенная в его центре кабина чуть подрагивала - столь силен был горный ветер. Аттракцион был, право, не для слабонервных, но дэн Эо им, скорее, наслаждался, пока однообразие пейзажа не начало его утомлять. С одной стороны мелькала каменная стена, то приближась вплотную, то отдаляясь, когда, минуя складки горного "подола", серпантин превращался в вынесенную эстакаду. Над головой курились роги Таррхеда и воздвигалось, покрытое ослепительно белым руном ледника, его упрямое чело. Вокруг же были горы...
   А внизу - долины.
   Карта под рукой указывала место назначения - поселение Виллинг. Смотритель легко отыскал его среди окрестных скал - округлая долина ничто так не напоминала, как чашку капуччино, покрытую шапкой взбитых сливок. Как ни странно, ее "притоки", извилистые боковые долины и каньоны, были почти свободны от тумана. Похоже, он попросту стек в низинный Глен-Виллинг.
   "Должно быть там темно", - пришло дэну Эо в голову. Однако в заполненной туманом (или низким облаком) долине чудилось нечто до странности уютное, манящее. - "Темно, но потеплее, чем здесь".
   И он поежился. Льдистая прозрачность и снежная белизна уже утомили его до крайности; темнота манила, суля отдохновение для усталых глаз.
  
  
   Серпантин закончился где-то на двух третях пути с Таррхеда. Дальше пришлось пересаживаться на вездеход, загнанный в пещерный гараж; колея превратилась в узкую горную дорогу с ограничивающими столбиками по краю. Спускаясь вниз, смотритель Кен Синга словно проходил сквозь время: наверху царили высокие технологии и высокий стиль, внизу - примитивизм, голая функциональность, довольно трогательно и жалко скрашенная вышитыми чехлами на сидениях и игрушкой на ветровом стекле. Пестрые чехлы, кажется, были тканными, ручной работы; тряпичная игрушка изображала птицу с человеческим лицом... мир-гамма во всей красе, что еще сказать.
   Однако, стоило признаться, что приземистый вездеход казался поудобней и понадежней эквилибриста-круговика, хотя подобное чувство и было абсолютно ложным - что может быть надежней альфанских технологий? Никто, как известно, не бережет себя сильнее, чем долгожители-альфы, которым воистину есть, что терять.
   И кому, с другой стороны, любить риск, как не природному бетанцу?
  
  
   На боку яблока было написано "Съешь меня". Когда его растили, на этом месте, видимо, приложили специальный трафарет, и слова отпечатались - зеленоватым узором на красной кожуре. Яблоко принесли вместе с завтраком "за счет заведения". И он, хотя аппетита у него совершенно не было - как ночью не было сна, - все разглядывал фрукт на подносе, представляя его гладкую твердоватую кожуру, которая, наверняка, оцарапает десны; спелый рассыпчатый вкус; прохладный сок с кислинкой... сменится она металлической горечью во рту? Или он ничего не почувствует?
   Съешь меня, - приказывало яблоко.
   Вот мой тебе совет.
   Неужели ты думал, что тебя не найдут и не достанут?
   Съешь, пока тебя просят по-хорошему.
   "Спасибо, что-то я не в аппетите".
   Яблоко ударилось о стену, оставив мокрое пятно в брызгах мякоти.
   Призрак, заточенный в окно гостиничного номера, рыдал дождевыми слезами.
  
  
   Мотор заглох. Смотритель для порядка подергал ключ в замке зажигания, но машина молчала, не снисходя даже до надрывного рычания. Вездеход добрался до обширной площадки и здесь встал, как вкопанный, - приехали, вылезайте... Он выбрался наружу, огляделся; дыхание, слетая с губ, превращалось в пар. Здесь, кажется, недавно шли дожди, в выбоинах и щербинах площадки стояли лужи, прихваченные ледком.
   Дальше проезжей дороги не было - от "стоянки" вниз отходили и поворачивали, огибая очередной скальный выступ, ступени.
   - И что дальше? - пробормотал смотритель, зябко кутаясь в кашемировое пальто. - Лошадь? Як? Кибозавр?
   Но ни одна вьючная скотина не ждала за поворотом, только пустая, как вымытый стол, тропа спускалась вниз. На вид - округло и плавно; на деле - круто, почти опасно, местами превращаясь в лестницу. Но цель пути была совсем близка; он зашел за поворот - и вот, взгляни-ка: долина Виллинга, пресловутая "чашка капуччино", дымилась прямо перед ним. То ли туман за время поездки сильно осел, то ли раньше зрения сыграло с дэном Эо шутку, но до долины оказалось рукой подать. Если продолжать сравнение с чашкой, он очутился на ее верхней кромке. Спуск занял порядка двадцати минут. Мог занять и меньше, но смотритель, сидя в замке, отвык от пеших переходов и, несмотря на ежедневные пробежки, несколько утратил форму. Да и скользкая, прихваченная льдом каменная тропа не понуждала торопиться.
   Между тем, смеркалось - солнце уходило за горы, бросая оранжевые блики на нагорные снега и ледники. Становилось все влажней и теплей, на камнях росой конденсировалась влага. В очередной раз коснувшись рукой без перчатки скальной стенки, он невольно отдернул ладонь - камень покрывал студенистый налет. Видимо, плесень или мох. "Ну да", - вспомнилось прочитанное в справочнике. - "Долины отличаются особым микроклиматом, потому-то здесь и живут. А неподалеку - в географическом масштабе, конечно - бьют горячие ключи... где-то дальше к западу".
   Но вот взор застлала дымка, мир постепенно стал утрачивать четкость - человек незаметно для себя вошел в туман и теперь спускался в него, как во влажный, душный погреб. Даже воздух приобрел не просто сырой, но землистый, плесневый, грибной привкус. Стояла тишина; шум собственных шагов доносился до дэна Эо как сквозь вату, при этом обладая странной гулкостью. Уклон тропы заметно уменьшился, однако шагу смотритель не прибавил - не хватало сверзиться с обрыва, в метрах в десяти уже не разобрать ни зги... Настолько плотного тумана он в своей жизни, кажется, не видел - окрестность превратилась в "молоко", которое редело только вблизи. Мало-помалу смотрителем овладело неприятное, тупое беспокойство: куда его несет? Куда ведет тропа? Виной тому, скорее всего, была гулкая тишина (и ни малейших, к слову сказать, звуков, которые свидетельствовали бы о близости празднике) - он словно был один во всем подгорном мире и...
   Темное пятно. Чуть ниже по тропинке.
   - Эй, - позвал он, - эй! Вы! Постойте!
   Но человек, похоже, не услышал. Он не остановился и не повернулся на зов. И хотя дэн Эо невольно прибавил шаг, надеясь догнать незнакомца, его спина (а смотритель был уверен, что это именно спина, причем согбенная) не приблизилась. Наоборот, слилась с белесой дымкой и растаяла в ней.
   - Эй, где вы? - позвал он громче и требовательней.
   Над головой раздался громкий треск и хлопанье - словно громадная перепуганная птица взлетела и унеслась прочь. Вскинув голову, он вроде бы успел заметить всплески ее крыльев; крылья были почти одного цвета со мглой.
   - Похоже, - произнес смотритель; исключительно чтобы не молчать, а послушать собственный - довольно раздраженный - голос, - здешние края не чересчур гостеприимны.
   За все время пути в сторону Кен Синга он так и не посмотрел.
  
  
   На "незнакомца" он наткнулся всего через десяток шагов - тот оказался камнем причудливого вида. И вправду напоминающим согбенного человека; бородой и шевелюрой "старцу" служили длинные пряди растения, изумительно похожего на паутину. За камнем, как за пограничным столбом, дорога пошла совсем легко, став подобием неглубокого желоба, пробитого или протоптанного... а вот где, понять было трудновато. Склон горы явно остался за спиной, но в сумеречной мгле он не сразу заметил, что местность наконец изменилась и дорога окаймлена уже не некими "валунами" и "кустами", а фигурными камнями и живыми оградами, за которыми, оказывается, рядами росли невысокие деревья. Сады? Это обнадеживало; на сердце повеселело. Хотя ни малейших признаков празднества по-прежнему не слышалось и не виделось, но люди явно были где-то близко, рядом, и смотритель охотно прибавил шаг.
   ...А ведь он видел и не раз (мог бы и каждую погожую ночь) внизу, вдалеке крохотные огоньки жилых домов округа Нимана - но будто бы не верил, что в долинах действительно обитают люди. Ведь добраться до них смотрителю Кен Синга было не легче, чем до звезд небесных...
   Итак, где же город?
   Хорошо, не город, поселок. Виллинг, население 1 508 человек - довольно приличное по местным меркам, но на город все-таки не тянет.
   От красной ягоды, сорванной с придорожного куста, рот обожгло горечью, но он все равно прожевал ее и проглотил - вряд ли ягода была смертельно ядовитой. Однако на остальные ягоды уже не польстился, высыпал их из горсти на дорогу, мельком подумав, что в этом есть нечто сказочное - так можно пометить путь из тумана. А туман вокруг казалось светился - молочным, опаловым светом; в нем было совсем не так темно, как представлялось издалека...
   Время по его подсчетам приближалось к шести часам.
  
  
   В поселок смотритель попал незаметно, почти невзначай. Тот возник из тумана, как возникли до него причудливый камень и сады, - ненавязчиво. Просто дорога под ногами потихоньку стала мощеной, покрытой ровными плитами. Несколько шагов - и странник очутился над огороженным обрывом, с которого вниз вела лесенка с кованными перилами. Ниже был Виллинг - кровли невысоких домов, верхушки деревьев... и тишина. Где же праздник? Уснули все, что ли? Да нет, не все... спускаясь по лесенке, он заметил внизу человека. Тот торопливо уходил прочь по улице, но смотритель, подумав, не стал его окликать: вон как припустился. Наверное, к семье торопится. На площадке одного из лестничных пролетов горел, подвешенный к перилам, сакраментальный тыквенный фонарь, и смотритель, проходя мимо, не удержался и качнул его. Фонарь запрыгал на резинке. Такие же "тыквы", похоже, украшали деревенские домики, ограды и ветки деревьев, в полумгле смотрясь оранжевыми проблесками, размытыми кругами и точками. Было в их свете что-то тревожное - но безумно привычное, напоминающее о... пожалуй (он усмехнулся), о пирогах.
   Разумеется, тыквенных.
   И о конфетах в мешке, о забавной и вульгарной всехсвятской нечисти, о ряженых... (не к добру вспомнился телевизионный клоун). "Угости или дрожи". За ряженого он вряд ли сойдет - стилсьют, выставленный на "аут", точно воспроизводил поддетую под него обыкновенную одежду, - но если на Солвейге с обычаями праздничного гостеприимства дело обстоит традицио... а-а, чтоб тебя!
   Кошка.
   Тварь (кажется, даже черная) метнулась из-под ног и взлетела на ограду. Блеснули оранжевым глаза и исчезли. Затем заскрежетали когти - кошка полезла на дерево, но как он ни всматривался, не мог различить ее очертаний среди нагих, убранных только вуалями тумана ветвей. Проклятая зверюга... - дэн Эо провел рукой по лицу, будто смахивая паутину, - и проклятый туман. (Ладонь осталась мокрой). Но до чего тихо и сонно вокруг - ни песен, ни музыки. Только мгла, фонари-тыквы, да свет пробивается сквозь закрытые ставни... и открытые двери? Да, точно! Он прибавил шагу. Улица под ногами была вымощена камнем, довольно неровно, и казалась горбатой; дорога по-прежнему шла под гору. А впереди ласково, светло горела лампа в прихожей (или, может, на кухне) - в одном из домиков была распахнута дверь. Войти, позвать хозяев, представиться... Но стоило ему приблизиться, как свет затмился - кто-то поднимался на крыльцо... а потом дверь гулко захлопнулась. Не успел. Подойти и постучать? Теплый свет в наддверном окошке мигнул и потух.
   И впервые дэн Эо заметил, что вокруг не так уж и пустынно. Он стоял на перекрестке улиц (если это можно было назвать "улицами" - поселок выглядел довольно беспорядочно, и деревья с кустами иногда росли прямо посреди дороги). Туман нимало не рассеялся. Напротив, он скомкался, теперь напоминая взбитый яичный белок; и в нем, между домов, среди деревьев замелькали тени, которые никак нельзя было списать на игру ветра, ветвей и облаков (или тумана). Ветра-то как раз не было - полная тишь. Да и "тени" обладали объемностью, которую не скрадывала даже густая дымка.
   "Куда вы все?" - захотелось крикнуть ему. - "Эй, меня подождите!"
   Очередной запоздалый гость, прижимаясь к ограде, добралась до открытой калитки и сгинула под ее аркой. Следом погас очередной фонарик над входной дверью. Ну и ну. Другая тень, похоже, выбралась из канавы и, согнувшись в три погибели, поспешила прочь. Дэн Эо заозирался - еще... и еще одна тень. Всякий раз поймать их появление удавалось только краем глаза; проследить, откуда они, безмолвные, берутся, мешал проклятый туман. Гуляки возвращаются к своим семьям? Нет, определенно, странное местечко этот Глен-Виллинг. Теперь он жалел, что ничего толком не узнал о местных обычаях. Впрочем, откуда бы он про них узнал? - доступные справочники в замковой библиотеке говорили об обычаях (или суевериях) нижнего мира довольно скупо, сосредотачиваясь преимущественно на сельском хозяйстве и инженерных решениях, спасающих горные долины от разрушительного воздействия шквальных ветров. Все, что он помнил: этот день - единственный в году, когда ветер неизменно стихает. А также то, что этот природный феномен длится до двенадцати ночи (плюс-минус полчаса), а значит, его собственное присутствие в Виллинге продлится только до этого времени. Если он, разумеется, не решит здесь задержаться.
   Так в чем же, любопытно, подвох?
   Смотритель поглубже засунул руки в карманы пальто - он не то, чтобы продрог, но ощущал определенный дискомфорт. По-хорошему следовало постучаться в первый попавшийся дом, отыскать городской паб или гостиницу, на крайний случай - найти любое присутственное заведение. Хотя он сомневался, что по случаю праздника в них обнаружится хотя бы пьяный сторож (он-то сам покинул свой пост). Так куда? Очередной клок тумана, повисший на придорожном кустарнике, взбаламучено заколыхался... Рукав? Пола? Сутулая фигура вынырнула из мглы: сероватый плащ, втянутая глубоко в плечи голова.
   - Постойте! Эй, погодите минуту!
   Но старик (как показалось смотрителю) буквально кинулся наутек. Он не бежал, но семенил, прихрамывая и размахивая руками, однако так быстро, что длинноногий дэн Эо, твердо настроенный его догнать, - все-таки за ним едва поспевал. На ходу старик что-то бормотал под нос; и казалось, что он сейчас развернется и - крысиная злобная физиономия - прошипит: "Что вы за мной все гоняетесь, вы?!" Или что смотритель сам догонит старика и схватит его за плечо, за воротник: "Погодите!" Но расстояние между ними будто бы и не сокращалось. Хотя, возможно, виной тому было иллюзорное искажение пространства, порождаемое дымчатой мгой и вечерней темнотой (время, пожалуй, подходило к семи часам).
   - Постойте!
   Он едва не наткнулся на столб уличного фонаря; тот не горел. Над головой - снова! - захлопало и зашуршало так, словно с ветвей незримого, но близкого дерева снялась целая птичья стая. Или стая кошек? Кошка на фонаре? Откуда шипение? И что там за тени наверху? Или это сухие листья? Миг промедления дал старику фору - он лихо свернул, занырнул под навес, видимо, скрывающий вход в подземный гараж... и пропал. Что за напасть! Смотритель чувствовал себя довольно глупо - разве он затем спустился с вершины Таррхеда, чтобы играть в догонялки и прятки? Он готов был или начать ломиться в ближайший дом, или покричать погромче - авось кто-нибудь из аборигенов высунется в окно, - и...
   - Извиняюсь...
   - Что? - он развернулся.
   - Извиняюсь, - повторил человечек, шмыгая носом, и только мгновение спустя смотритель сообразил, что рядом с ним - откуда ни возьмись - очутился подросток, - вы это... не к нам?
   - Что? - повторил смотритель. За год в Кен Синге он изрядно отвык от человеческого общения (от любого общения, если честно). Вдобавок подросток говорил с непривычным акцентом. Гнусавым. - Простите?
   Человечек снова шмыгнул носом. Воротник его куртки был высоко поднят и перевязан шарфом.
   - Вы не к нам, случайно? Это вон туда, - он мотнул головой. - А то я все жду-жду, а никто не идет... Так это... вы к нам в гости, а?
   - Хорошо, в гости так в гости... пойдемте, - осталось только плечами пожать.
   Раз зовут, почему бы и не пойти?
   Воистину, праздничный Виллинг оказался местом весьма странным и своеобразным, и прежде чем они вошли в дом, парнишка в теплой куртке наклонился и погасил оранжевый фонарь, что стоял на крыльце.
  
  
   Крыльцо. Открытая дверь. Прихожая. Коврик, крайне похожий на те чехлы в вездеходе. Полосатая бумага на стенах - обои. В приоткрытом шкафу - зимняя одежда, тоже в чехлах...
   - Ма-а, - закричал его провожатый, - я привел! Тут к нам!
   И пропал за дверью, которая, видимо, вела в жилые комнаты; на двери был наборный узор из разноцветных стеклышек. Дэн Эо потоптался у входа - снять обувь и пальто или не надо? - но тут из-за двери высунулось бледноватое женское личико и уставилось на пришельца с таким мутным недоумением, что он немного смутился.
   - Меня позвал ваш сын... - Собственно, он не был уверен, что подросток именно сын дэны (та, пожалуй, сгодилась бы ему и в бабки). - Тот юноша в куртке. Он меня пригласил.
   Женщина закивала и поманила гостя рукой - как поманила бы, наверное, ребенка, пришедшего за сластями. Захваченный этой бессловесной пантомимой, он вопросительно ткнул себя в грудь - раздеваться? Хозяйка замахала уже обеим руками - не надо! И следом за ней он вошел в темноватую гостиную, где пахло... туманом? С порога показалось, что по комнате плавают, стелясь по коврам, завитки мокрой мглы. Но впечатление быстро исчезло: старый, давно обжитой, тесный дом - и аромат съестного. Хлеба и каких-то пряностей. Однако стол перед хозяевами был пуст, застелен кружевными салфетками. Гамма-мир - самобытное, рукодельное... пожалуй что, убожество. Вечная скудность на грани нищеты, но, разумеется, не такая безобразная, как в дельта-мирах с их расстроенной экологией и чудовищными девиациями поведения аборигенов. Благородная, можно сказать, бедность.
   - Здравствуйте, - он поклонился (если честно, здешняя архитектура - особенно после громады Кен Синга - вызывала в дэне Эо безотчетное желание пригнуться) хозяевам. - Меня пригласил молодой человек...
   Где он, кстати?
   Хозяин кашлянул и со словами:
   - Присаживайтесь, - сделал приглашающий жест.
   - Благодарю.
   Смотритель уселся в низкое неудобное кресло (хозяева дома устроились на диванчике напротив), невольно потер руки и дохнул на них - в гостиной было холодновато. Итак? Пожалуй, стоит представиться.
   - Мое имя Эо, можно даэн Эо, а ваше...?
   Хозяева обменялись взглядами. Они неуловимо походили друг на друга - суховатые, седовласые. У женщины в растрепанных волнистых волосах еще пробивались морковно-рыжие пряди; мужчина выглядел совсем стариком. Наверное, им было лет пятьдесят пять - шестьдесят; то есть, около девяносто по универсальным меркам.
   - Вы пришли сверху? - мягко (насколько позволял довольно пронзительный голос) поинтересовалась женщина.
   Светский разговор? Допустим.
   - Д-да. Я пришел сверху.
   - Похоже, вы не из этих мест.
   - Нет, не из этих. - "Проклятие, что же я междометиями разговариваю?" - Я спустился сюда с гор. Точнее, с Таррхеда.
   "Если вы так его называете, конечно".
   Видимо, ответ удолетворил хозяйку:
   - О-о, Таррхед...
   "Похоже", - подумалось ему, - "обе стороны переговоров испытывают неловкость".
   Руки хозяйки (в алых браслетах из сухих ягод) гладили подол; хозяин глядел исподлобья, сложив руки на резном навершии своей трости.
   "Неужели они здесь никогда посторонних людей не видят?"
   - Наверное, ваш путь был долог?
   - Ну... часа два, полагаю.
   - У вас здесь, - палец хозяйки тронул уголок рта, чуть выше крупной родинки, - пятнышко.
   - Где?
   Он потер губу - на пальцах остался красноватый след. Царапина, что ли?
   - Это, наверное, сок. Я ел ягоды по дороге. У вас нечем вытереть? Ну нет, так нет...
   "Что они на меня уставились, как на трехголового пса?" Смотритель допускал, что с точки зрения жителей уединенной деревеньки он выглядит довольно экзотично - несмотря ни на что, внешность у него осталась альфанская, а волосы заметно отросли за время одиночного заключения. Но не настолько же, чтобы взирать на него с немым изумлением. Ему захотелось выкинуть нечто дикое - воскликнуть "бу!" или состроить гримасу, что было бы вполне в духе праздника, но он воздержался.
   - Вообще-то я нездешний во всех смыслах слова. Я родом с другой планеты, даже из другого сектора, и ни разу, - он решил, что преуменьшение делу не повредит, - до этого не бывал на Солвейге. Поэтому простите, если я что-то делаю не так.
   Эту тираду хозяева выслушали с напряженным вниманием. Примерно, как стали бы слушать, - пришло в голову неуклюжее сравнение, - трехголовую собачку, которая вздумала пророчествовать.
   - Простите, у вас не найдется чего-нибудь выпить? Потеплее? - "И закусить". - Я понимаю, возможно, праздник уже закончился, и я не ко времени, но...
   - Там, наверху, наверное, холодно?
   Он пожал плечами:
   - Да, там, наверху, довольно холодно. И хочется согреться. Здесь, внизу, теплее, но согреться по-прежнему хочется. Но если это невозможно...
   - Там холодно, - с расстановкой повторила хозяйка, - и вам хочется согреться.
   "О, чтоб вас..."
   - Да.
   Машинально он все тер и грел руки, потом спохватился и сложил их на столе.
   - Возможно, я не в самый подходящий час? Тогда извините, что отнял у вас время. Вы не подскажите, куда я мог бы зайти, чтобы...?
   - Ма! - донеслось из соседней комнаты. - Оно готово, нести?
   Женщина поднялась и через минуту вернулась с подносом. Подросток вошел с ней, и на его веснушчатом лице смотритель, с некоторым облегчением, не прочитал особо острого интереса к своей персоне. Ну, хоть кому-то здесь пришельцы не в диковинку... Парнишка устроился на валике дивана и, достав из кармана горсть тыквенных семян, принялся их лениво лузгать; а его мать (все-таки мать) поставила перед гостем поднос, на котором исходила парком белая кружка...
   - Спасибо. Благодарю.
   "Вот уставилась..." Палка хозяина тихонько постукивала об пол. Смотритель поднял кружку жестом "ваше здоровье" и отпил. Жидкость оказалась не горячей, а теплой. Непривычной и не особенно приятной на вкус. Определенно, это не был ни чай, ни грог, ни наливка... возможно, местный пунш. Густой, вязкий, отдающий горчинкой. Он сумел загнать в себя пару глотков, но на этом желание пить клейкое пойло иссякло, и он отставил кружку.
   - Вы согрелись? - спросил хозяин, сперва прочистив горло.
   - Да, пожалуй.
   На зуб попалась песчинка... семечка; и только так смотритель сообразил, почему горьковатый привкус напитка показался ему знакомым.
   - Это ведь сделано из ягод? У вас вдоль дороги растут красные ягоды, довольно горькие - это сварено из них?
   - Зимородки. Они называются "зимородки", - все тем же размеренным, натянутым тоном откликнулась хозяйка.
   - Несколько непривычный вкус.
   - Вы, наверное, в первый раз оказались внизу?
   Он кивнул, старательно улыбаясь самой вежливой улыбкой:
   - Это настолько заметно?
   - К нам редко являются посторонние гости.
   "Да, я это заметил".
   - В последний раз, - продолжала хозяйка, немного свободней, - это было... когда же?
   - В тот год, когда трактор Шми Лившица опрокинулся и разворотил Пеккерам ограду, - напомнил старик.
   - Да, ты прав.
   - До вас... да... до вас трудновато добраться, откровенно говоря.
   - Это я его привел, - напомнил подросток, сплевывая кожуру в ладонь и засовывая ее в карман. - Стою, холодрыга, никто не идет...
   - Вы не пьете?
   - Благодарю. - Он взял теплую кружку, но пить не стал.
   - В праздник мы всегда рады гостям. - И женщина закивала, словно соглашаясь сама с собой.
   "Я счастлив".
   - Знаете, - смотритель решил оживить разговор, - у меня на родине существует сходный праздник. Впрочем, полагаю, он известен везде, где обитают люди...
   Он хотел рассказывать виллингцам о Дне Урожая (Или Дне Всех Святых), о том обобщенном, условном, популярном празднике, который непременно требует ряженых, дешевых сластей и тыквенных голов, чья требуха идет на пюре и пироги. На пирогах смотритель собирался особо заострить внимание - ведь дом аппетитно пропах свежей выпечкой.
   Однако толком открыть рот ему не дали.
   - Вы из той геологической партии? - вдруг спросил подросток.
   - Откуда, прости?
   - Из той, которая разбилась три... ай! - Мать проворно, с вывертом дернула отпрыска за ухо, прерывая его речи.
   - Нет, я прилетел сюда меньше года назад. И все это время провел наверху. Вы знаете, там...
   - Может, посмотрите фотоальбом? - спросила женщина. - Я принесу... Сиди, отец, не вставай.
   - Да я только спросить хотел... - бормотал подросток, потирая ухо.
   - Сурово тут у вас, - произнес смотритель, пытаясь вызвать паренька на беседу, но тот поддерживать разговор не пожелал, а с видом оскорбленной добродетели задрал нос. Тогда он решил попробовать с другого бока и обратился к старику: - Простите, вы мне не подскажите...?
   Но тут вернулась хозяйка с альбом, который был немедленно предъявлен гостю. От комментариев женщина, как ни странно, воздержалась, предоставив ему разглядывать мутноватые старинные фото самостоятельно: люди с неестественными, "парадными" лицами вокруг обелиска, в котором узналась Стела Основания; сорный пустырь, каменистые отвалы - будущий поселок Виллинг... дальше пошли этапы освоения долины вперемешку с кадрами семейной хроники. Взрослые и дети; поля, сады и пикники. Он пролистывал альбом, стараясь не слишком торопиться. Как ни хотелось.
   - Да, посторонние гости у нас очень редки... - повторила хозяйка, задумчиво перебирая свои алые бусы. - Вы, наверное, и не знаете тут никого.
   Хозяин снова откашлялся - глухим, явно болезненным кашлем. Его шею, как и шею сына, прикрывал толстый вязанный шарф. В доме было довольно прохладно; в камине, украшавшем гостиную, не горел огонь.
   - Так с кем вы там, наверху? - спросил старик.
   - Что значит "с кем"? Вы имеете в виду, с кем я живу? Ни с кем. Я живу совершенно один. К большому своему сожалению.
   - Один... вот оно как...
   - Там, наверху, - смотритель незаметно для себя самого подхватил местный лексикон, - есть замок. Возможно, вы его видели - он должен быть заметен при хорошей погоде, когда нет низкой облачности. Прямо над горой Таррхед, если отсюда, конечно, видна ее вершина.
   - Ма-а, - вмешался подросток, - да он с Верхотуры! Я тебе говорил, а ты мне чего? Там было классно, - доверительно сообщил он гостю, - особенно на елках и вообще. Жалко, что лавочку прикрыли.
   - Почему прикрыли? - спросил смотритель, а потом спохватился - ну как же, "почему"!
   Однако ответ подростка застал его врасплох:
   - Так это... взрыв же был... ай!
   - Помолчи наконец, - стеклянным голосом произнесла хозяйка. - Гость устал, он проделал долгий путь и нуждается в отдыхе, а ты его изводишь своими выдумками... уж я тебя, горе бестолковое!
   Мальчишка сказал "взрыв"?
   - Простите, когда был взрыв?
   - Не слушайте его... Так! На кухню, живо! Живо!
   - Погодите! В замке был взрыв?
   - О, все души, - хозяйка нервно сжала бусы в горсти, - я ничего не знаю. Говорили, что дворец закрывается на реконструкцию. Говорили, что ветер повредил, как его... отец?
   - Один из тросов разорвался.
   - Да. Вот и все. Это простая мальчишечья болтовня, мальчишки вечно невесть что придумывают. Отец, ну скажи же ему!
   - Не было никакого взрыва, - равнодушно произнес старик. - Какое там. Правда, поговаривали, что владелец Верхотурья разорился и покончил с собой. Где-то там, на чужих мирах. Жалко, конечно, если так. Достойный был господин.
   - Вы не пьете? Я сейчас принесу...
   - Нет, спасибо, я больше не хо...
   - Вы его знали?
   - Кого? Альдийца?
   - Кого, вы сказали?
   - Господина Альды. Хозяина замка.
   - Нет, хозяина мы сами лично не знали, куда нам! Сколько живу, только разок и видел. Вот Шми Лившиц - тот знал.
   - Хозяина Верхотурья? - переспросил дэн Эо. Довольно торопливо - он опасался, что вернется старуха и старик опять замолчит.
   - Ну так... кого же еще? Хозяина, верно. Да, Ишмаэль к нему поднимался, беседовал с ним об облаках...
   - А где он живет? Этот... Шми Лившиц, верно?
   - Да уже, считай, нигде. Трактор его перевернулся три года назад. Вот он тогда наверх с концами и ушел.
   - И с тех пор, вероятно, не возвращался?
   - В прошлом году - нет. В этом - не знаю. Малой! - позвал старик своим надтреснувшим голосом, - Лившица ты не видал?
   - Ну, па-а, других у меня забот, что ли, не... ай!
   Из кухни донесся звук, подозрительно похожий на звон пощечины, и оскорбленное бубнение.
   - Заплутал, верно, в горах, - сообщил старик. - Такое бывает.
   И солидно умолк.
   Смотритель медленно выдохнул.
   "Так. Спокойней. Спокойней. Что я так, собственно, нервничаю? Предположим, некий взрыв - или авария - когда-то имели место, но Дракон жив и здоров... если, конечно, несколько часов назад я имел удовольствие лицезреть не старую запись... но даже если он мертв, какая мне от этого польза? Нужно думать о главном, забудь о пустяках, соберись..."
   - Я ничего не знаю о взрыве, - произнес дэн Эо самым решительным тоном (и его слова были чистой правдой). - Но я хотел бы спросить вас, даэн, кое о чем. Дело довольно простое. Я хотел бы остаться здесь, в Виллинге. Подскажите, к кому бы я мог обратиться. - И в ответ на недоуменный взгляд старика: - Остаться в вашем поселке - это ведь можно устроить?
   Старик как-то неловко заерзал.
   - Кхе-кхе...
   - Подскажите хотя бы, - продолжал смотритель гнуть свое, - где живет мэр или... не знаю... староста? Как с ним связаться? У меня, - он все-таки произнес это, хотя из осторожности не собирался, - есть средства.
   Во внутреннем кармане его пальто действительно лежала пара прихваченных из замка безделушек - не бесценных, но вполне дорогих.
   - Я все оплачу, разумеется.
   - Да-да, - медленно закивал старик, - драгоценности... сверху, а как же... Помню, тогда говорили, что лопнули тросы. Один или два. Звону было - до самого Уорикка докатилось. Слыхали, как рвется струна? Вот точно также, только намного сильнее. И горный дворец полностью закрылся. Вроде как есть он, а толку-то... - И старикан шумно высморкался в платок.
   - Поэтому я и хотел бы остаться у вас, - настойчиво повторил дэн Эо. - Не именно у вас, конечно...
   Кухонная дверь распахнулась. Хозяйка почти бочком протиснулась в гостиную - снова с большим подносом наперевес.
   - Отец, ты еще не утомил нашего гостя?
   - Простите, я спросил вашего супруга, где живет мэр.
   - Он желает остаться, Эва. Кхе-кхе... Говорит, нравится ему у нас.
   - Что ж, - рассеянно отозвалась его жена, - дело доброе. Пусть остается, сколько захочет.
   - Я... да... - дэн Эо потер подбородок, что с ним бывало при сильном волнении, - у меня довольное приличное общее образование, кроме того, диплом техника-топографа и некоторый военный стаж. - О своей прежней, альфанской должности он решил не упоминать. - Я могу вести делопроизводство... да, наверное, я мог бы найти здесь работу...
   - Кушайте, - произнесла женщина, ставя перед ним белую миску, накрытую крышкой.
   И потянула у смотрителя из-под локтя альбом.
   - Извините... вот возьмите.
   Ему показалось, что женщина вздрогнула, когда их руки случайно соприкоснулись. Но когда смотритель поднял глаза, хозяйка смотрела на него... скажем так, не более пристально, чем до того.
   - Вы, главное, кушайте, - повторила она.
   - Да... хорошо... спасибо!
   Смотритель приподнял фаянсовую крышку. В миске оказалось нечто вроде каши - сероватой, из незнакомых, сильно разваренных зерен и с красновато-бурыми вкраплениями, в которых смотритель опознал вездесущие ягоды-зимородки. Выглядела каша не слишком аппетитно, но от нее шел теплый дымок, а дэн Эо, признаться, изрядно проголодался от прогулок на свежем воздухе и запаха съестного из кухни). Он оглядел поднос и стол в поисках прибора.
   - Простите, а чем ее...?
   Женщина сложила пальцы щепотью и поднесла ко рту. На ее лице застыла милая, чуть приторная улыбка человека, обращающегося к малому ребенку, умственно-отсталому - или опять же к разумной трехголовой собачке. Есть руками? И без салфеток? С сомнением он подцепил немного каши и отправил в рот. Пожевал... Хозяева не сводили с гостя глаз. "Ешьте-ешьте", - было написано на их лицах. Поглядев искоса в сторону кухни, дэн Эо увидел, что дверь приоткрыта, и рыжий подросток глядит в щелочку. Наконец, тепловатый комочек проглотился, ухнул в голодный желудок. Каша оказалась не менее непривычной, чем клейкий напиток. Неприятно непривычной - несоленой, с унылым серым вкусом, который отдавал все той же ягодной горечью. Определенно, не икра под шампанское. Смотритель уже пожалел, что не прихватил с собой в дорогу хотя бы бутербродов.
   - Вы кушайте, - тихо повторила хозяйка.
   - Так что насчет жилья? С кем мне лучше переговорить? - спросил смотритель, борясь с желанием демонстративно отодвинуть тарелку подальше. - Сегодня, наверное, не выйдет, но завтра...
   Хозяева переглянулись.
   - Вы не желаете есть?
   - У вас довольно непривычная кухня. Я бы скорее не отказался от пирога. - "Которым так великолепно пахнет с кухни".
   - Но вам надо есть, - произнесла хозяйка удивленно и будто бы просительно, - если вы не хотите есть, то как же вы у нас останетесь?
   - Он чужак и совсем новичок, ты же слышала, - пробормотал старик под нос. - Он тут ничего не понимает, Эва, и совсем один. В том-то и дело.
   - Я должен это съесть? - смотритель резко пожал плечами. - Хорошо, я съем, если вам будет приятно. Спасибо.
   Он поднес новый комок каши ко рту... и замер.
   Хозяева глядели на гостя. Пялились. Заглядывали в рот. Пожирали глазами. Даже рыжий оболтус наблюдал из-за двери - тихо как мышь. Хозяйка потихоньку сжимала руку супруга. Вежливые улыбки показались вдруг фальшивыми, как венки на похоронах. Смотритель опустил руку и стряс липкий серый комочек обратно в тарелку.
   "Ну? Что уставились?"
   Он потер испачканные пальцы о край миски. Хотел взять со стола салфетку, но вместо того с раздражением, со злостью вытер руку о полу пальто. Вот, значит, как? Такое замечательное местное гостеприимство? "Вы к нам?" "Посторонние гости у нас редки..." Впервые ему в голову пришло, что настоятельные просьбы "откушать" имеют под собой несколько иную основу, нежели обычная вежливость к гостю на празднике. И горьковатый привкус всех кушаний - тоже происходит не исключительно от ягодок. Интересно, это обычай такой горский - "посторонних гостей" травить? Или "достойный господин Верхотурья" расстарался?
   - Что? - встревожилась старуха. - Вы не будете кушать?
   - Куда он, Эва?
   - Сиди, отец!
   - Я, пожалуй, пойду, - смотритель резко поднялся. - Кажется, я не ко времени. И не к месту.
   - Но вы должны есть! Это же для вас! Так надо!
   - И передайте этому мерзавцу... этим мерзавцам, что если они хотят моего трупа, пусть приходят за ним сами!
   - Отец, сиди! - взвизгнула старуха, хватая мужа за руку (хотя он, кажется, и не думал подниматься). - Не связывайся!
   За кухонной дверью раздался громкий лязг - уронили что-то тяжелое и металлическое. Но дэн Эо был уже в прихожей и оттуда прокричал:
   - Надеюсь, эта сволочь вам ничего не пообещала - ни удачи, ни счастья, потому что... а, ладно!
   Благодаря свою судьбу за то, что не разделся в прихожей, смотритель выскочил за дверь. Не услышав, как в гостиной хозяйка твердит хозяину:
   - Ты не понял, никак? Я его тронула. Тронула! А он совсем теплый! А ты куда лезешь, старый?
  
  
   Смотритель ломился через поселок, не разбирая дороги. За время его пребывания в гостях, туман, кажется, сделался только плотнее и непрогляднее, так что, сбежав с крыльца ("шли оттуда... значит, туда!"), он вскоре понял, что забыл, куда надо бежать. И не просто забыл, а не может сориентироваться. Оранжевые "тыквы" потухли; только редкие мелкие фонарики поблескивали в кронах деревьев. Если до того туман походил на молоко, то что же такое сейчас - сметана? масло? Казалось, он лезет в глаза, забивает глотку и оседает в легких - водой. Было трудно дышать, и смотритель привалился к чьей-то ограде. Лицо оказалось мокрым - то ли от пота, то ли сильной влажности. Проклятье... неужели и правда - отравили? Он начал нашаривать пульс на запястье; тот оказался на удивление ровным, только чуть сбившимся от бега и волнения. Но пульс враз зачастил, стоило где-то в тумане, выше по улице раздаться резкому пронзительному крику. Казалось, завопила ночная нечисть... которой наступили на хвост. Визг поднялся до нечеловеческой высоты и оборвался.
   Кошка. Чертова ко...
   А это уже не кошка! Кричал человек. Как сирена в тумане. "Эге-ге-гей!" Гулкий хлопок... дверь - или выстрел?! Крик перекрыло истошным разбойничьим свистом, а следом...
  
  
   Следом началась свистопляска.
  
  
   В тумане, наверху, над головой стремительно вспухало громадное оранжевое пятно - действительно выстрелили из ракетницы. И в ответ на этот сигнал по всему Виллингу захлопали двери, закричали люди. В холодном тумане перекликались:
   - Костова!
   - Здесь!
   - Айзексоны!
   - С вами!
   - Грецки!
   - Эге-ге-ге-гей!
   Заверещал-заулюлюкал какой-то мальчишка, его клич подхватили другие, взрослые, голоса - мужские и женские. Что творится? Волны света зародились и покатились по улицам, от дома к дому, сливаясь и нарастая: двери, окна, фонари...
   Фонари. В руках.
   - Манны!
   - Лови его!
   Не успев даже подумать "да что происходит?", смотритель рванул в проулок, но через пару шагов оказался в глухом тупике, на задах каких-то сараев и вынужден был ретироваться обратно на улицу. Перекличка становилась все громче, превращаясь в многоголосый шум, в гул толпы, и в нем различались, несясь со всех сторон, отдельные выкрики:
   - Вон он, ребята!
   - Отто Кушнер!
   - Ой, мама, уйдет!
   Из ближней калитки выскочил, пригибаясь, человек и петлями, скачками, зайцем помчался в туман. Смотритель прижался к стене, осторожно выглянул за угол. Следом за бегущим, столкнувшись в дверях и едва протиснувшись наружу, вылетели еще двое. Первый сходу рванулся за беглецом; другой приотстал, остановился, засвистел, заорал:
   - Йохансены!
   - С нами! - откликнулись неподалеку.
   После чего второй (то есть, третий) побежал в ту же сторону, что и второй. На бегу он вытащил из-за пояса нечто, неприятно напоминающее короткую толстую палку или биту, и замахал ею над головой. Ничего себе! Хорошо, что фонарь был не у этого типа, а у того, что убежал вдогонку за первым.
   Посреди праздника вдруг разразился погром. Люди в тумане орали:
   - Лови его! Хватай его! Уходит! - И самое неприятное: - Кончай, ур-рода!
   Кого и почему громят, смотритель понятия не имел, но подозревал, что он сам, как человек посторонний, вполне может оказаться очередным "уродом". Однако какая-то часть его души при всем при этом оставалась вполне спокойной и хладнокровной и точно знала, что делать. Не бежать, не паниковать, не прятаться за сараями. А просто-напросто отступить поглубже в темноту и ЗАСТЕГНУТЬ, НАКОНЕЦ (буквально прокричала она), ЭТОТ НЕСЧАСТНЫЙ СТИЛСЬЮТ! Застежка капюшона сошлась перед лицом. На долю секунды стало темно. А потом - не светлее, чем раньше.
   Мгновение - и смотритель Кен Синга, как стоял, так и исчез.
  
  
   Он шел по Виллингу. Бежать было опасно - примитивный маскировочный костюм плохо прятать движение в плотной малопрозрачной среде, и бегущий человек, скорее всего, выдал бы себя. Можно было спрятаться и переждать, пока завершится погром или туман рассеется, но он не смел рисковать. Времени было в обрез, он и так засиделся в гостях и опасался, что не успеет вернуться в замок до полуночи. Желание остаться в Глен-Виллинге исчезло, как отрезало. Честно говоря, дэн Эо о нем и не вспоминал. Единственная мысль, которая его посетила, пока он пробирался по поселку, посильно избегая ярко освещенных участков, звучала как: "Ах ты, мерзавец!" - и относилась, несомненно, к хозяину Кен Синга, который втравил своего комменсала в эту препоганую историю. Все он, сволочь, знал заранее. Иначе с чего бы среди вещей оказаться стилсьюту? (В мыслях смотрителя была определенная непоследовательность - если Альдиец намеревался его убить, с чего ему дарить жертве средства спасения, однако дэну Эо сейчас было не до логики.)
   - Вон он!
   - Ухо-одит!
   Не про него. Но близко.
   Человек выскочил из-за угла, и не иди смотритель достаточно медленно, они бы столкнулись. Но он успел отпрянуть, едва не соскользнув в придорожную канавку. Беглец промчался совсем близко, переваливаясь и странно махая руками. В его облике была некая странность, неправильность, но какая - дэн Эо не успел уловить. На бегу человек громко сипел и хрипел. И далеко не ушел...
   Двое - следом, вдогонку, а кто-то - справа, наперерез.
   Тени сгрудились за пеленой тумана: одна - ловко сбитая с ног и упавшая, другие (три или четыре) столпились вокруг. "Хрясть! Хрясть!" - беглеца, кажется, били ногами.
   - Ой, держи, уползает! - прорезался в шуме и топоте громкий, заливистый, экстатически-восторженный женский крик.
   Темная груда ворочалась под ударами. Как ни странно, избиваемый не издавал ни единого звука - ни воплей, ни стонов. Надо было бежать, пока погромщики были заняты делом, но что-то словно держало его на месте. Этим "чем-то" было, скорее всего, болезненное любопытство и решимость узнать, чем же дело закончиться. Закончилось скверно - утомившись пинать безмолвное тело, один из погромщиков перехватил половче нечто, похожее на длинный заточенный кол. Над головой, резкий замах. Раздался на редкость омерзительный влажный скрежет и хруст. Дальше дэн Эо уже не глядел - задал стрекача. Он бежал через Виллинг, а за спиной кричали:
   - Брум и Льюис!
   - Уотермейн!
   - Еще один, парни!
   Еще один - мимо. К забору! Чертов туман! Чертовы гаммы! Да что здесь творится? Чертова деревня! (в темноте он ударился бедром о столбик у подъездной дорожки) Мимо промчалась очередная компания, явно ищущая, кого бы прикончить. Он уставился им вслед и не заметил на пути еще одного человечка. От удара тот едва не полетел на землю. И завизжал. Звонким девчоночьим визгом. Зато дэн Эо, ни слова ни говоря, сразу упал на землю и откатился в сточную канаву. Над головой верещала, надрываясь, девчонка. "Да заткнись ты, мелкая стерва!" - смотритель уже отползал по канаве во все лопатки, когда наверху послышались голоса.
   - Что такое? Кто...? А, ты, Сара...
   - Мать твоя где же?
   Смотритель припал к дну канавы (к счастью, не слишком грязному). Девчонка взахлеб твердила, что налетела на туманного монстра, и он ее чуть-чуть не загрыз!
   - Где, говоришь, его видела? Сейчас поглядим.
   За спиной под чьими-то тяжелыми шагами захлюпала грязь. Канава осветилась - подняли фонарь.
   - Ничего не вижу, дымка мешает... ну-ка, посветите!
   Палка незримого громилы постукивала по камням, облицовывающим канавку. "Сейчас этот подонок наступит мне на ногу", - подумал смотритель. - "И все, пиши пропало". Он подобрался, готовясь при малейшей опасности, при первом же прикосновении вскочить и задать стрекача, но тут, к его счастью, выше по улице заорали:
   - Вон он! Держи урода!
   - Нет тут никого, - произнес человек за спиной. - Убежал, наверное. Или показалось ей. Ну, руку-то, руку! - И товарищи рывком вытянули его наверх.
   Переждав пару минут (как не хотелось рвануться прочь без оглядки), подождав, пока голоса отдалятся, смотритель пополз дальше... потом поднялся и побежал, пригибаясь. Он, кажется, понял, куда ему надо идти, где находится лесенка на обрыв - и где именно он сейчас очутился, но до спасительной лестницы еще надо было добраться. В очередную заварушку он влетел всего минут пять спустя, когда, срезая дорогу, перемахнул через забор. По проходному двору неслись два человека - один коренастый, в красной охотничьей куртке, второй - в длинной светлой накидке, низкорослый и какой-то скособоченный. И неистово машущий на бегу (и этот туда же!) руками. Бежал человечек небыстро - охотник догнал его в два прыжка и с короткого замаха врезал по голове загнутым металлическим прутом. Зверски похожим на клюшку для гольфа...
   То, что случилось потом, окончательно выбило из дэна Эо остатки хладнокровия и здравого смысла и заставило его броситься прочь, не разбирая дороги:
   Блеснула заточенная каемка клюшки. Раздался знакомый омерзительный хруст. Он ждал чего угодно: корчей, воплей, потоков крови... но только не того, что случилось затем. Беглец качнулся вперед - и просто исчез. Лопнул. Взорвался. Аннигилировался. На миг показалось, что обезглавленное тело или опустевшая одежда грудой упадут на землю, - и они действительно начали падать, но на лету стали плыть, расплываться, расползаться на клочки... как туман, будто чертов туман! Смотритель смотрел, онемев. Над дорожкой светил тускловатый фонарь, но в его свете все хорошо было видно: голова человечка стала струей дыма, а одежда... одежда? - на глазах развеивалась, распадаясь на клочья и пряди. И посреди этого мглистого облака неистово скакал с клюшкой наперевес убийца... убийца? - топая ногами и размахивая руками.
   Что-то затаптывал и развеивал дым.
   Наконец, удовлетворившись работой и пробормотав "Что-то хлипкий попался", дэн Кромек (который, к слову, был тренером местной хоккейной команды) достал из-за уха микрофон рации:
   - Урбан, прием. Еще одного вычеркни... - Тренер Кромек трубно высморкался в шарф. - Что говоришь? Нет, никого длинного и смуглявого я не видел... Ладно, пошел.
   Этих слов (имеющих непосредственное отношение к нему самому) дэн Эо уже не услышал. Он сбежал - позорно и испуганно, сбежал, как только немного рассеялась дымка, которую он отчего-то - ну и ну! - принял за человека; а вокруг по-прежнему вопили, орали, свистели и перекликались:
   - Олни!
   - Сварткорт!
   - Бей-бей, уходит!
   Люди кричали.
   Другие - молчали.
   Краем сознания - остекленевшего и оттого особенного прозрачного - он подмечал:
   Обогнав неповоротливых старших, стая подростков в ярких курточках гонит, швыряя камнями, женщину в длинном и тонком белом платье, женщину с ведьминскими космами и скрюченными пальцами, а она машет руками, словно пытаясь взлететь.
   - Бей! Утекает!
   Трещали кусты.
   Перекошенный карлик.
   - Здесь он! Хватайте! - истеричный, радостный и - оттого особенно страшный - женский вопль.
   Кого-то тащат с забора.
   Ногами.
   Навстречу.
   - Лови его!
   Мимо.
   Человек с кошмарным, оплывшим, бугристым лицом.
   В переулке парень, содрав с плеч пальтишко, бросается в середину бесформенной свалки, прижимает кого-то к земле:
   - Давай!!!
   Заработали палки, лопаты. Из-под пальто потек густой седой дым, словно под ним задыхался костер.
   Облако.
   Женщина тянет за руку ребенка в красной шапочке:
   - Сколько раз говорила мерзавке - не сидится дома, так не убегай от меня далеко? - Ребенок тащится, засунув палец в рот и с любопытством озираясь на странного прозрачного дядю, который стоит посреди улицы столбом. Туманный полог окутывает его как саван.
   - Ма-а! Ма-а-а, там привидение!
   - Где? Что? Что ты опять придумываешь?!
   Мимо. Крабом, перебирая клешнями. Хруст. Вилами. Как ворох сена. Не ушел.
   - На дерево лезет!
   - Ми-икки!
   Он опять поскользнулся на кучке какой-то дряни и упал, угодив рукой в холодное, липкое, мерзостное. Опустил глаза - и застонал: на мостовой валялся распотрошенный, растерзанный труп черной кошки. Стон подхватили. Порыв ветра. Какая-то пленка, склизкая и клейкая, вдруг облепила лицо. Он с омерзением сорвал ее: пустые глазницы, прорезь рта, бугорок - бывший нос. Пленка таяла в руках, становясь пустотой, дымной марью.
   - Агнес Маршан!
   Мимо пронеслась рослая белокурая девица, раскрасневшаяся, размахивающая граблями - прямо святая Каита-воительница. Хрясть! Хруст. Он ползет. Люди вокруг бешенно машут руками и пытаются улететь, потому что ветер усиливается, ветер крепчает и надо торопиться.
   "Господи", - наконец доходит до дэна Эо (элементарная мысль, от которой хочется схватиться за голову и расхохотаться), когда очередному гостю, зажатому в кругу загонщиков, гостю, из распоротого бока которого вываливалась предусмотрительно скормленная вежливыми хозяевами каша-колива, подбежавшая тетка в пуховике метким ударом самодельного цепа разносит башку - и "гость" взрывается и разлетается на лоскуты. - "Это же. Просто. Гребаные. Воздушные шарики!"
   Только в форме людей.
   - Ох! Прямо сердце прихватило! - дэна Андерс, только что свалившая своего третьего "гостя", замахала руками: - Идите-идите, я догоню.
   Когда соседи убежали, она быстро достала заветную фляжку, отхлебнула и с боевым кличем:
   - Вдова Андерс! - кинулась на поиски четвертого гостя (и пятого - если особенно повезет).
   Нарастающий ветер рвал туман в клочья; нес по воздуху хлопья, фрагменты, обрывки убитых в честь предзимнего праздника воздушных шаров. Наверх. Спасение было близко - он добрался-таки до знакомой улочки и уже видел оранжевый фонарь на лестничном пролете, - когда к нему на плечи прыгнули и повисли. Невесомым, неощутимым, цепким и тягостным грузом.
   - Отпусти! - захрипел дэн Эо, пытаясь стряхнуть с себя нечто. На ухо сопели. Существо назойливо лезло к шее, пыталось впиться в ухо или в щеку. Его ноги молотили рослого дэна Эо под колени, не доставая до земли. - Пусти меня, тварь!
   Отлетела верхняя пуговица. Воротник пальто затрещал.
   Краем зрения он различал странную морду создания: повислый нос, рот от уха до уха - и чудовищно пустой, белесый, равнодушный, неморгающий глаз.
   - Пусти!
   К ним бежали. Размахивая палками, вилами, тяпками, кухонными ножами и даже обыкновенными швабрами.
   - Лови его! Бей!
   - Эй! Там двое!
   И невероятным усилием, в дикой нервической ярости смотритель оторвал и отпихнул от себя туманную тварь и помчался к лестнице - оставив в мертвых объятиях свое кашемировое пальто... забирай! Цена невелика! За спиной существо догнали и забивали чем попало, а смотритель несся - через ступеньку, через две, через три, не заботясь, увидят его или нет...
   - Где он? Второй?
   - Никого не вижу.
   Только холод и темнота. Только хлопанье крыльев.
   - Убежал?
   - Улетел?
   - Может, и не было...
   - Эй, а это что валяется? Кажется, шубка.
   - Брось лучше, муди...
   - Эй, ребята, кто шубку потерял? То есть, тьфу, не шубку - пальто?
   Тишина.
  

***

  
   Канун завершался - осталось всего ничего. Можно было не смотреть ни на часы, ни на барометры, любой обитатель горных долин чуял его близкий финал в самом воздухе. Вновь ожили шумливые вертушки на заборах; флюгеры расправили крылья и подняли носы по ветру, а тот сделался порывистым, сильным. Первый ноябрьский шквал, предвестник зимних буранов, уже зарождался над полуночным плато и разевал хищный рот, готовясь зевком поглотить тихий Фен. Но поиски в Глен-Виллинге еще продолжались. Поисковые партии обшаривали последние кусты, канавы и сараи, когда в голос ветра вновь вплелись громкие скрежет и лязг. Это датчики ветроломов, уловив опасную перемену в погоде, подали сигнал восстановить защитные барьеры.
   Похолодало.
   Не пройдет и пары недель, как в долины прилетит на снеговом облаке, на быстрых ветрах большая зима - долгая, многоснежная, студеная. Ниманов хребет превратится в скалистый остров посреди терзаемого штормами плато. Наступит время уединенное, время веселое, время ленивое. И готовясь к нему, старухи уже затеяли вязать новые шарфы и шапочки; молодежь ладила лыжи и натачивала коньки. А детишки припрятывали в подвалах морковки поярче - сгодятся на носы снеговикам. Урожай был давно собран, отгружен, а остаток покоился в городских закромах, охраняемый химическими и звуковыми сигналками от нападений грызунов и жучков. Зима обещала быть мирной и беспечальной... Но прежде чем перейти к ней, следовало отдать все долги до последнего.
   Фен проходил, туман почти развеялся, но люди не торопились возвращаться в дома, к каминам и телевизорам. Уже надрывались телефоны в гостиных - это родня и друзья спешили дать о себе знать и поздравить соседей с наступившим праздником. Уорикк управился еще до одиннадцати вечера; следом пришел к финишу близкий Глен-Каллох... Поиски шли все более вяло и небрежно. Кто-то раззевался:
   - Ох, в кровать бы пора! - нарываясь на соленые шуточки насчет холодных простыней. Кто-то затянул канунную песню; ее подхватили и понесли, от Угловой улицы - до Площади Стелы, где мутным озерцом застоялся уцелевший участок туман. В доме 18 по улице Урожайной загорелся первый телеэкран - голубоватый отблеск лег на оконные стекла. Начались расставания.
   Кирилл Лофски:
   - До завтра... и вас с праздничком! - поднимаясь на родное крыльцо, поскользнулся на злорадно подставленном под ноги блюдце с творогом и с жалобным криком "паршивки!" едва не навернулся обратно. - Ну, кто же здесь ставит?!
   В темной библиотеке (она же генштаб) бывший военврач Урбан Лакруа легким прикосновением пальцев оживил маятник, и часы затикали, как старенькое, хрипловатое сердце. Доктор посмотрел на экран в смежной гостиной и подвел стрелки на без двадцати двенадцать. За восточным окном Лола Маршан выкатила во двор уборочную машину и маниакально стирала последние следы пребывания гостей возле дома.
   - К Хансенам приходили, - вещала из-за ограды Нина Уотермейн, легко перекрывая шум уборки. - К Сварткортам. Меня Бог миловал. А к Маргарите - опять целых двое. И как она справляется-то? Видела ее под конец - вся прямо синяя, даже лиловая и на ногах еле стоит. Уедят ее, как пить дать, уедят! Ну, а к старым Лифшицам, - Нина притворно и завистливо вздохнула, - и на этот год опять никого... праведник был старик и верно.
   Рита Андерс, которой "старая кошелка" Уотермейн пророчила дурную смерть, между тем, как ни в чем не бывало, заваривала на кухоньке свежий чай, рассластившись как следует сдобрить его ромом. Помирать вдова Андерс отнюдь не собиралась (пережила двух мужей, пережила бы и третьего), а ее рука, несмотря на опустошенную за вечер фляжку, не утратила ни силы, ни меткости. По крайней мере, мокрицу, выбравшуюся из-под плинтуса в поисках пропитания, дэна Андерс броском туфли прибила на-раз. После чего довольно вздохнула, вытянула ноги (в туфле и в одном чулке) и принялась уговаривать чайник и новую бутылочку.
   Шми Лифшиц-старший действительно третий год подряд не приходил, а значит, шансов, что он однажды вернется, почти не осталось. Не явился встречать Канун и Филип Онергейм, о котором Уотермейнша могла сказать, что тот был человеком исключительно деликатным и "всегда сидел себе тихонько, как мышь, не причиняя родне беспокойства". В коридоре, уже свободном от тумана и холода, Шон Онергейм дозванился до Таунаса; на кухне мать накрывала на стол. На улицу она сегодня не пошла (как не ходила, впрочем, последние пять-шесть лет) и к возвращению сына успела и выплакаться, и убрать со стола ритуальную снедь. Холодная каша, постный творог, пресный хлеб - все отправилось в мусоросжигатель. На стол (как в каждом приличном доме) выставлялись пышный праздничный пирог, сладкие вареники, пюре из тыквы и малиновое суфле - урожайные яства, сладостный гимн полной земле. День Всех Душ - праздник, скорее, печальный, нежели радостный... да, пожалуй, и не праздник совсем. И, хмуро поглядывая в сторону кухни, Шон Онергейм пытался сообразить - не придется ли ему, чего доброго, утешать мать, что отца больше нет? Сам он был только рад, что существо, год за годом отравлявшее им жизнь, похоже, исчезло. Старик с каждым годом все сильнее сдавал. В последний приход он позабыл не то что, как говорить - как подносить ложку к пустому рту, и матери пришлось насильно кормить его с ложечки. Но сегодня отец не пришел, и сердце Шона полнилось сдержанной, злой радостью - кончилось, отмучились... что же ты так горбишься, мать, что суетишься? Он бросил трубку, и, преодолевая внутреннее сопротивление, подошел и обнял мать за плечи.
   - Ну все, - сказал Шон Онергейм грубовато, - все, мать... все, думаю, будет нормально.
   Скорей бы нам за праздничный стол...
   Кто-то убыл, кто-то пришел. Окончательный счет, как всегда, не сошелся - не досчитались одиннадцати гостей, среди них - пары чужаков. Старики, как им от веку положено, делали далеко идущие выводы. Похлебывая грог у камелька, они в который раз повторяли жуткие истории про послевоенный Канун шестьдесят восьмого, когда пришлые гости заполонили долину, стоя, как дымчатый лес, "отсюда и до Хеллека"... веришь ли, сынок, заедали даже взрослых мужчин, нос на улицу все высунуть боялись. Только рябиновыми кольями и спаслись, и оттого дорога на Каллох лет десять стояла вся вырубленная. Да... не тот пошел канунный гость, совсем не тот. На этот год потери ограничились несколькими укусами, синяками, прищемленным пальцем, пораненной заступом лодыжкой, сердечным приступом да пропавшей кошкой Лившицев. В ее исчезновении позднее, поразмыслив, обвинили незнакомого верзилу, который, откуда ни возьмись, ввалился к Кушнерам и до полусмерти перепугал Эву.
   - Я его трогаю, - рассказывала Эва с самыми драматическими интонациями, - а он теплый. Понимаете? - теплый. И розовый. Я показываю Отто - беги к соседям, да разве этот неслух побежит?
   Отто, дитя позднее и бестолковое, действительно много о себе мнил, и за полгода превратил историю про постороннего гостя в целую драму, где ему отводилась роль спасителя семейства, вовремя набросившегося на упыря с кочергой.
  
  
   Однако никто в Виллинге не догадался сопоставить исчезнувшего вместе с Феном чужака с ничейным пальто, найденным на Подгорной улице. Пальто обнаружил и запасливо унес с собой Кит Хансен (невзирая на ворчание Хельги). Но вскоре, отчаявшись отчистить находку от пятен - грязи, жира и подозрительных бурых отпечатков, - забросил ее на чердак. Следующим летом он подарил пальто, которое теперь походило на пыльную тряпку, Яну Кромеку, и тот приспособил его на плечи огородному чучелу. Роскошный наряд от Гиллеспи, который, пожалуй, стоил всего гардероба семейства Хансенов, обрел вечное пристанище на грядках с морковью и укропом, отгоняя голубей, груашей и ворон. Крохотные фигурки крылатых эльфов (серебро и голубые топазы), обнаруженные во внутреннем кармане, дэн Хансен припрятал от сварливой супруги, но позднее неосторожно проиграл кому-то в бейзик.
   Смотритель Кен Синга оказался в чем-то прав - жителям долин было чуждо праздное, бессмысленное любопытство, и все непривычное, но объяснимое, они имели склонность объяснять привычным. Как замок над горой означал для них всего лишь расточительную причуду какого-то богача, так и незнакомый человек, явившийся сверху в День Всех Мертвых, мог быть только незнакомым заплутавшим мертвецом.
  

***

  
   Замка не было видно - темнота в небесах.
   За время пути смотритель озяб, продрог и, наконец, промерз до костей. И как он не сбился с пути и не сорвался в пропасть? Загадка. Видимо, божества, покровительствующие пьяным и безумцам, приняли человека, что, шатаясь и запинаясь, бежал по темной дороге, за одного из своих подопечных. При этом, как ни странно, холод привел его в чувство, напомнив о проблемах обыденных (вроде отмороженных пальцев). Шаг за шагом он вспоминал об оставленном Кен Синге, который теперь представлялся практически райской обителью: там было тепло, имелась постель и хоть какая-то еда! Особенно если роботы-уборщики не отыскали сделанные сегодня запасы и не уничтожили их...
   Ветер бил в спину, толкая вперед; тени таились за каждым кустом и под каждым межевым камнем. Но он не смотрел по сторонам и не оборачивался, чтобы поглядеть - а не гонится кто-нибудь следом, сопя и разевая беззубый нечеловеческий рот? На пограничном камне, похожем на бородатого старика, сидела громадная птица с седыми крыльями, - и сердце опять подскочило от страха. Но когда он приближился (стиснув зубы и упрямо гоня себя вперед), "птица" рассеялась, став полоской тумана. Обман зрения. Последний привет, последний кошмар. Он почти уверился, что все, произошедшее в Виллинге, ему просто почудилось, что у всего имелось рациональное объяснение. Например, его просто опоили наркотиками или... Сколько времени? Смотрителю казалось, что он бежит уже час; что он сейчас окоченеет настолько, что не сможет переставлять ноги, свалится с каменной лестницы и разобьется вдребезги. Ветер нарастал; человек жался к скале, находя дорогу едва ли не на ощупь. Над головой свистело, гудело и хлопало, но у него не было времени и сил обращать на необычный шум внимания.
   Вездеход стоял там, где его бросили, и при виде вседорожника смотритель почувствовал облегчение: все, он вверяет себя в надежные объятия техники, над которой не властна никакая нечисть, а, значит, больше нечего бояться. Распахнулась дверца; загорелся свет. Почувствовав присутствие человека, кабина стала наполняться живительным теплом. Несколько минут смотритель сидел, просто отогревая руки на печке - пока ладони не начало жечь. Потом аккуратно и плавно, борясь с дрожью (в которой был повинен не только озноб), повернул ключ в замке зажигания. Мотор чихнул... заработал. Вездеход начал сдавать задом, развернулся на пятачке и пошел -трудолюбиво пополз наверх, в сторону Замка. Закачалась тряпичная птичка на присоске; от игрушки слабо пахло хвоей. Можно было расслабиться, откинуться на спинку кресла (и подремать)... Но вместо того он сидел, пустыми глазами глядя в окно, в котором различались одни только отсветы лампочки, горящей в кабине. Свет был голубоватым, почти синим. Он тревожил и, казалось, напоминал о чем-то - о досадном... о скверном?
   Но мучить память ему не хотелось; не хотелось ни о чем вспоминать - даже о замке, который ждал впереди. Точнее, не ждал. Будем честны и откровенны: он был для Кен Синга тем же, чем какой-нибудь мелкой зверек - для горы. Случайным, незваным, бесправным квартирантом. Просто мышью. Громадному замку было абсолютно все равно, есть у него сторож или нет.
   Хотя в отличие от зверька он мог уничтожить эту хрустальную гору.
   О да. Он мог!
   И иногда представлял, на что это будет похоже. На падение ледяной скульптуры? Или стеклянного шкафа с посудой? Или глыбы хрусталя? Достаточно ли пары тысяч футов, чтобы разрушить Кен Синг? Или падение уничтожит только самые хрупкие его компоненты? Чтобы это узнать, всего-то и требуется: пойти в кабинет Альдийца, открыть консоль на столе и запустить процесс отключения главного компьютера. Несколько движений пальцев, несколько ответов "да-нет" - и разум Кен Синга уснет мертвым сном. А затем... Это "затем" он много раз проигрывал в воображении и даже пытался смоделировать на доступных мощностях:
   Силовые растяжки внезапно исчезнут. Какое-то время (секунды? минуты?) замок повисит в пустоте, борясь с притяжением и пытаясь поймать равновесие; затем тросы, не выдержав критической нагрузки, станут лопаться. Воздух заполнит оглушительный звон - словно от рвущихся струн. Кен Синг накренится и соскользнет вниз, обрывая последние стяжки. Свободное парение на миг превратится в свободное падение. И вся громадина с размаха ударится о гранитный Лоб Таррхеда... И что потом? Разобьется ли замок, проломятся ли от удара его стены, рухнут ли этажи? Породит ли крушение замка лавину? Или, может, его останки сами соскользнут с крутого взлобья горы вниз, в долины, сметая дороги и сады? Господин Альды пообещал, что у смотрителя замка будет право уйти с работы. Он только забыл уточнить, что уйти - на тот свет.
   Будет ли замок продолжать петь - и в полете?
   Он не знал. Он устал и не хотел ни о чем думать. За окном стояла мутная ветреная тьма; впереди был равнодушный, пустой, постылый Кен Синг. Но позади - только мрак и бессмысленный ужас, который хотелось поскорее вычеркнуть из памяти. Он старался помнить о приятном, о тепле и сытной пище, но против желания перед глазами все вставала последняя картина, связанная с долиной Виллинг.
   Потому что на вершине горной лестницы, прямо перед тем, как она поворачивала, уходя за скальный выступ (и Глен-Виллинг полностью скрывался из вида), дэн Эо все-таки остановился и будто против воли оглянулся. Любопытство, больше похожее на безотчетный страх, заставило его бросить вниз последний взгляд. И с невиданной отчетливостью его глазам предстало грандиозное, жутковатое зрелище. Виллингская долина клокотала. Туманное варево, до сих пор заполнившее ее, распадалось на куски. Казалось, что незримый великан выдирает клочья из комка грязной ваты и подкидывает их в воздух, и они уносятся ввысь, на лету приобретая все более размытые и причудливые очертания. Из массы тумана явственно выплетались волокна и, постепенно истончаясь, поднимались к темным небесам; а наверху словно крутилось и рокотало гигантское веретено. Гром? Но ни тучки, ни облачка не было в ночных небесах - над Глен-Виллингом, над всем хребтом Нимана горело, исходя ниоткуда, ничего не освещая и не отражаясь в зрачках, рассеянное, потустороннее, мертвенно-ровное сияние.
   Это было последним, что увидел и запомнил смотритель.
   Потом сияние померкло. Фен ушел.
  
  
   Назад пути не было. Вперед, как выяснилось, тоже. И виноват в этом оказался не обвал и не заглохший двигатель, а он сам. Он провозился внизу, разговаривая со стариками, потом слишком долго блуждал по поселку - и когда вездеход миновал уровень ветроломов, отмеченный белой полосой, горный ветер превратился в подлинный шквал. Казалось, он просто сметет машину с дороги и покатит по склону, сминая своими мощными упругими лапами, как тонкостенную жестянку. Смотритель невольно вцепился в кресло - вездеход раскачивало и кидало, только ограждения удерживали его на дороге. Но вот и гараж... Мысль о том, чтобы выйти наружу, вызывала страх - если во время затишья горный ветер давил, как ладонь, то сейчас преодолевать его сопротивление было не легче, чем плыть в сильный шторм.
   "Справлюсь", - думал дэн Эо. Ураганные порывы выбивали воздух из легких, от них темнело в глазах. Круговик вновь перевернулся на бок и сложил колеса; он выглядел до безумия хрупким и ненадежным. В таком - в бурю? Доверить свою жизнь прозрачной игрушке? Инстинкт самосохранения кричал "ни за что!", но смотритель полагал, что эта "игрушка" понадежней любого броневика.
   "Довезет", - он давил пальцем на сенсорный замок двери: замерз, что ли? - "Но несколько экстремальных минут пережить придется. Особенно на виражах".
   По самым оптимистичным подсчетам времени до полуночи почти не осталось. Но смотритель полагал, что транспорт разгонится, наверстывая упущенное. По крайней мере, надеялся. Но только ввалившись внутрь кабины, стянув холодный капюшон стилсьюта, постучав по панели ("эй, свет!"), протянув руку к ключу-полоске - и не найдя его, он наконец вспомнил...
  
  
   Вездеход не заводился. Он тупо вертел ключ в замке, но машина исполнила последнее задание и больше не отвечала. Кулак о панель он, конечно, расквасил. Боль не помогла. Идиот! Кретин! Как можно быть настолько рассеянным? Ветер завывал в устье пещеры, но внутри вездехода было тихо и тепло. Уронив голову на руки, смотритель прикинул, на сколько хватит аккумуляторов... наверное, он сам быстрее скончается от голода и жажды. (Еды в вездеходе не было. Он поискал.) Причем намного быстрее. Зато умрет в тепле.
   "Что утешает".
   На самом деле, разумеется, не утешало. Но смотритель уже пережил мгновения острого испуга, когда не обнаружил универсального ключа на месте; и еще большего, панического испуга, смешанного с недоверием, когда он не столько вспомнил, сколько сообразил, что, похоже, механически положил ключ... ну, разумеется! куда же еще!... в карман пальто. Которое бросил на произвол судьбы в Виллинге, задав стрекача от неведомой твари. Следом пришло тупое, ошарашенное недоумение: и что теперь делать? А через миг оно сменилось лихорадочной решимостью: срочно! бежать обратно к вездеходу, ехать вниз, искать проклятый ключ! Да плевать на Виллинг и его обитателей! Чего он испугался? Собственных галлюцинаций? Придурковатых стариков? Белых птиц? Уличной драки? Спуститься вниз, отыскать ключ... (он все шарил по карманам, по панели, под сидением круговика)... и бежать отсюда.
   Но сбежать не дали - мотор вездехода намертво заглох. Фары не загорались. Крышка капота залипла и отказывалась подниматься. Ключ заклинило в замке...
   - И бензин кончился, - произнес он древнюю как мир шутку, тупо разглядывая индикаторы на приборной панели.
   Ветер гудел за стенами, но в кабине вседорожника было довольно тихо и тепло. Только блекло-синий свет лампочки тревожил смотрителя, и он нажал на переключатель. Стало совсем темно. За спиной, в горловине пещеры метался то ли снег, то ли рваный туман.
   "Снять чехлы, накинуть вместо пальто... пойду пешком... метров сорок пройду... Стихает когда-нибудь этот проклятый ветер?"
   "Никогда", - напоминал прочитанный в замковой библиотеке справочник, - "почти никогда".
   Он прижал кулак ко лбу:
   "Должен быть какой-то выход. Аварийный рацион. Рация. Другая дорога. Потайной телепорт?... Все, похоже, приехали".
   Он чувствовал, что сейчас должен метаться в поисках спасения (или психовать, или молиться богам), что-то предпринимать, но у него попросту не осталось сил. Только слабость. Он устал - добираться до замка, бороться за жизнь, пытаться понять (и сорвать) чужой паскудный замысел. Оказывается, способность предвидеть опасность и сопротивляться обстоятельствам теряется без тренировок. Он был как атлет, который от долгого безделья превратился в развалину. Да и был ли он атлетом? Кто поверил Советнику (и продолжал ему верить)? Кто умудрился вообразить, что внизу ждет легкая прогулка по сельской местности, населенной гостеприимными, но, наверняка, несколько туповатыми гражданами? "Гамма-мир"! "Трудная монотонная жизнь"! "Чего ждать от гамм?" Лопатой тебе по затылку! Убить идиота! - Злость была мучительной и душной. В припадке ярости он сорвал с ветрового стекла белую птичку и закинул на заднее сидение. - "Чего ждать от беты?"
   Дурацкой любви к авантюрам?
   Он попробовал обратиться с молитвенным "Если ты слышишь..." - то ли к Богу, то ли к хозяину Альды (а, может, и к Замку), - но молитва оборвалась, не успев стать словами. Он жестоко, невыносимо устал. У него тряслись руки. Все мучило, раздражало - шум ветра, запах хвои, темнота...
   Куда деваться?
   "Хорошо", - спокойнее и как-то очень рассудительно подумал смотритель, расстегивая тесный стилсьют, - "я сейчас посплю... час-полтора... а потом попробую уйти отсюда вниз. Не удасться - просто спрыгну с обрыва. К такой-то матери все. Наигрался".
   И с этой спасительной мыслью он перебрался на заднее сидение, устроился как мог, подсунул под голову свернутый костюм и прикрыл глаза.
   Пару минут спустя ему начало казаться, что вездеход кружится и слегка покачивается. Мнимое движение невольно усыпляло - одновременно являясь предвестьем тихонько подкравшегося сна.
   А ветер все шумел. Ветер шуршал.
  
  
   Стекла медленно покрывались испариной.
   Призрак в них спал (и во сне, видимо, плакал холодными злыми слезами).
   На приборной доске - плюс пятнадцать градусов.
   Влага от дыхания.
   Пот на виске.
   В уголке глаза.
   Капля.
   Стекла.
  

***

  
   Капли дождя.
   Просто капли дождя.
   Дождь был вечным. Сколько он себя помнил - здесь всегда шел дождь. Себя? Но кто он? Тревога толкнулась в груди. Он еще помнил, что у него должно быть какое-то имя, и ощущал на месте пропажи неприятную пустоту. Как калека чувствует отрезанную руку - она ноет, мнимые пальцы не хотят разжиматься, - так и он чувствовал себя обладателем некого имени. Но оно вдруг исчезло. Его отсекли...
   Что отсекли?
   Имя?
   Какое имя, чье?
   Тревога об украденном имени пропала также внезапно, как появилась. Дождь лился на равнину. Почему на равнину? Просто ему представлялось (как данность), что он на равнине, и вокруг только голый, жесткий, черный камень, похожий на (проклятие) застывший битум. На смолу? На черные волны? Бритвенно-острые и холодные волны. Но холода он не ощущал (просто знал о нем) и вообще не чувствовал своего тела. Он лежит? Определенно, лежит. Идет дождь. Проклятый нескончаемый дождь. Куда от него спрятаться? Он завертел головой. (Попытался.) Вода лилась на лицо. Он лежит на спине, и его заливает дождем. Лежит бесконечно долго - чувство времени тоже размылось и исчезло, но наступившее безвременье воспринималось не как беспамятность, а как бесконечность без всякого начала. И без конца? Мысль испугала. Он не хотел вечно лежать под дождем. Но почему? Он может делать что-то иное? Кажется, нет. Или все-таки может? Воспоминания о прошлом (если оно было) почти пропали, остался только размытый, сглаженный след на песке... Песок! Память вдруг вспыхнула - чудовищной, горячей болью, выкинув целый клубок бессвязных образов: скрип на зубах, ветер, жара, громкая музыка, пустыня, мокро. Он опять замотал головой и застонал: уб-бе-рри-тте. Песок унесло. Стало легче. Капли на лице. Это не пот. Это дождь. Что с ним? А что должно быть? Как он здесь очутился? Почему он здесь? Кто запер его на этой равнине? Этот "кто-то", определенно, существовал - но и его образ унесли потоки воды. Враг стал тенью тени; жизнь стала дождем. Сколько он длится? Что было мгновение назад? За что эти адовы муки? Он попытался зарыдать, издать хоть один звук... но грудь была неподъемной, как каменная плита, а внутри стояла великая сушь. Не выжать ни капли. Вот странно - вокруг течет вода, а у него во рту пересохло. Мучительно. В отчаянии он широко открыл рот. Пил и не напивался. Ловил языком холодные тяжелые капли, но они не утоляли жажду. Конечно. Он ведь камень, он не может напиться дождем. Вода просто стекает по нему.
   Какая-то изощренная пытка: медленно капать воду на голову, сводя человека с ума. Здесь вода не капала - падала, хлестала, валилась потопом. Непрерывно.
   Лицу было больно.
   Вода... разъедает его?
   Пожирает?
   Уничтожает?
   Кто он - камень или равнина? Сколько времени он так лежит? Века? Ему вдруг представился каменный склеп, подобие погребальной стены, в которую вмурованы кричащие, рыдающие, безумные люди. Образ вызывал дикий ужас - отпустите меня, выпустите отсюда!
   Куда?
   Я хочу...
   Чего?
   Уйти.
   Но куда?
   В целом свете есть, куда идти?
   В глубине души (куда не успел проникнуть ливень безумия) он уже смирился с неизбежным. От безысходности. Ему некуда отсюда деваться. Все, что осталось, - эта унылая равнина. И один момент бытия, растянутый в бесконечность. Возможно, он скоро забудет о самом существовании времени. Забудет себя? Он и так забыл, кто он такой. Но можно ли забыть о собственном существовании? И должен ли он о нем позабыть? Неужели в этом смысл пытки? В том, чтобы превратить его в нечто бессмысленное, беспамятное, неспособное, видимо, даже страдать? Я не хочу! За что? Что я сделал?
   Гибнущая память отвечала безучастным эхом: так надо.
   Я передумал...
   Поздно.
   Сколько он здесь? В которой раз он задает себе этот вопрос - и тотчас о нем забывает? Может, он умер? Или попал в тюрьму? Это тюрьма?
   Я невиновен.
   В чем?
   Не помню.
   Даже страх почти растворился, став прозрачным, как слеза.
   Дождь больше не лил - моросил. Он чувствовал каждую каплю; они напоминали уколы. "Я пустой барабан. Я - голый камень". Синий, тоскливый свет заливал небосклон. Потом небеса посветлели. Над ним склонилась женщина. Он даже не удивился - дождь вдруг замолчал, перестал бить по лицу, и в этом было безумное счастье. Женщина глядела на него сверху вниз; ее лицо было перевернуто, и он не мог понять - красивое оно или уродливое? Радостное или печальное? Кто она? Он знает ее, прекрасно ее помнит, он... просто забыл. Но ее вид вызывал облегчение и одновременно тревогу - зачем она здесь? Чего она хочет? Поиздеваться над ним?
   Вздох.
   Он шевелит губами, пытаясь о чем-нибудь спросить, но не может. Забыл. О чем ее спрашивать? Почему она так смотрит на него?
   Он видит: на ее нижнем веке, на ресницах - похожих на длинные черные стрелки - зарождается крупная капля.
   Слеза.
   От женщины веет туманным холодом и печалью. В непонятном, беспомощном страхе он следит, как прозрачная капля на ресницах набухает, наливается влагой...
   Снова вздох.
   Капля дрожит.
   - Люшес, - спрашивает женщина, и ее голос полон обиды и жалости, - ах, Люшес, зачем ты это сделал?
   В этот момент он понимает: если слеза упадает - все кончится. Эта, последняя, капля, как кислота, выжжет ему глаза, разъест внутренности, растворит и сотрет его личность.
   И тогда он начинает кричать.
  

***

  
   Полусвет-полумрак. В кабинете резко пахнет медициной и отвратительно - кровью; горит только одна бледно-синяя лампа. Ливень гремит за окном - подоконник весь в брызгах и грязных подтеках. Водяная пыль летит в лицо, но человек у открытого окна словно бы этого не замечает. Вот он поворачивает голову и глядит на другого человека. Тот лежит в обшарпанном хирургическом кресле и, кажется, спит. Или он без сознания? Рука, освобожденная от фиксаторов, безвольно откинута; выше локтя видно ярко-красное, вздувшееся пятно от укола. Даже в глубоком наркотическом сне он выглядит истощенным и больным - свинцовые синяки залегли под глазами, смуглая кожа посерела. Человек у окна смотрит на спящего. С напряжением. С жестким вниманием. И, наверное, с жалостью. Правда, жалость эта крайне сурова и расчетлива - так человек смотрел бы на издыхающего пса: усыпить? или пусть сам домучается?
   За стеной разговаривают, но никто не решается нарушить молчаливое уединение господина советника и безымянного бродяги.
   Убить? Или пусть помучается?
   - Люшес, - негромко зовет человек.
   И следит - дрогнут ли веки, откроются ли глаза, придет ли ответ? Разумеется, нет. И человек отворачивается. Сильно трет переносицу. Он тоже устал и раздражен.
   - Его сейчас легче добить, чем подлечить, - отвечает он всем слышащим сразу и пожимает плечами.
   Вполне очевидно, что Люшес рин-Фонтейн Одекирк бесполезен для следствия - он вовремя стер себе память и полностью недееспособен, даже под суд не отдашь. В коридоре уже стоят санитары из психиатрической клиники.
   И надо что-то решать...
   "Эхо есть", - думает человек у окна. - "Но настолько слабое..."
   Для него, перекликаясь сумрачным эхом, шумят два дождя. Один, проливной, - за окном; другой, сумасшедший, - в полумертвом сознании спящего.
  

***

  
   Монотонная песня плыла над миром: гудел ветер.
   Он очнулся среди облаков и не сразу сообразил, что не летит и не падает, а всего лишь лежит на полу. Потолок и пол опять стали прозрачными. Он был в Кен Синге. Вставала заря; мир был окрашен лиловым, оранжевым, алым. Наклонная матовая колонна, ствол экспресс-лифта, на глазах покрывалась громадными розовыми цветами.
   Смотритель лежал. Вставать не хотелось. Он был в свитере и брюках, а стилсьют испарился; очевидно, он оставил маскировочный костюм в вездеходе, когда уходил... Уходил? Последнее, что смотритель запомнил, прежде чем потерять (кажется) сознание: как он, кляня все на свете (а особенно свою гнусную судьбу), чуть ли не ползком спускается по горной дороге, а вокруг хлещет дождь вперемешку с градом. Но как он очутился в замке? Неужели телепорт - по воле своего хозяина, несомненно - смилостивился и вернул пропавшего сторожа обратно в замок? Он потрогал волосы, - сухие. Свитер тоже сухой. Сколько он здесь провалялся...? И вдруг, словно удар, смотрителя поразила до крайности неприятная мысль: что если он никуда не уходил? Что если он не спускался на Таррхед, не был в долинах, но просто упал вчера в обморок - или был усыплен, когда прикоснулся к сенсорной панели лифта? Ну да! И всю ночь мучился кошмарными снами - про туманных птиц, которые становились людьми; про стариков, которые пытались его отравить (по приказу Альдийца, естественно!)... про дождь, заливающий глаза, про путешествие пешком вниз с горы. Последнее помнилось чрезвычайно смутно, отрывочно. Зато бредовый кошмар с участием тумана, птиц и жителей Виллинга он, кажется, мог бы записать по памяти во всех подробностях.
   Ничего себе - праздничный сон!
   Который час, интересно?
   Он приподнялся - и едва не упал обратно на пол. Все мышцы безумно болели; спина была явно потянута, и шея еле поворачивалась. Где он так наработался? Ноги гудели, словно он вчера прошел добрую пару десятков миль.
   Так это действительно было, - подумал смотритель (довольно отстраненно и вяло). - Я путешествовал вниз, и там со мной что-то произошло. - Мысль о галлюциногенах вернулась. Она казалась правильной. - Убежал из поселка, поднялся на полдороги, потом...
   "А потом ты бросился с обрыва, как и обещал", - казалось, произнес в голове неведомый голос. - "Помнишь, Эо? Подполз - и фьюить!"
   Что? - он обхватил голову руками, пытаясь то ли избавиться от шума ветра и сосредоточиться, то ли отгородиться от назойливого голоса. - Я не...
   "Вот именно. Все, как обещал. В свободный полет".
   Я этого не помню.
   "Неужели не помнишь?"
   Нет, он не помнил. Последнее воспоминание касалось тепла и зернистой, скользкой ткани стилсьюта под щекой - он засыпал. Дальше... шум дождя? И темнота. Остальное воспринималось как сон: дождь, от которого не намокаешь; чувство удушья; неспособность продвинуться более чем на несколько шагов...
   (Синий свет.)
   (И какая-то женщина с печальными глазами. Плачущий ангел?)
   Но я жив! И мышцы болят...
   "Помнишь, как ты здесь очутился?"
   Я вообще ничего не помню.
   "Так вспоминай!"
   Что со мной творится? - поразился смотритель. - Я не могу быть мертвым - это попросту абсурдно. Я не чувствую себя мервым: я дышу, у меня бьется сердце. И зверски ноет все тело. И замок, - он стоял на коленях, трогая руками пол, - вот он, настоящий. Ветер поет в его обшивке. Какая бессмыслица. Я, наверное, схожу с ума. Что там... что там говорили старики про аварию в замке?
   "Про взрыв. Канаты лопнули как струны. Звон докатился до самого Уорикка. Где бы он ни был".
   Какой еще взрыв? При чем здесь взрыв?
   В памяти отчего-то возникло большое гладкое алое яблоко, и смотритель вдруг понял, что здорово проголодался. Настолько, что готов съесть свой обычный паек из галет с консервами да еще добавки попросить. Он поднялся и кое-как заковылял в сторону лестницы. Ноги при каждом шаге сводило болью.
   "Если я мертвый", - подумал смотритель с мрачноватой усмешкой (идиотская мысль все никак не отвязывалась), - "то загробное существование адски некомфортно... Но как же я очутился в замке? И что было после того, как я заснул? Вышел ли я из вездехода - или это очередная галлюцинация? Вопросы, вопросы... так и свихнуться недолго. Похоже, именно этого они и добиваются", - шаг за шагом он приближался к спальне, где стояла теплая мягкая постель и были припрятаны кое-какие деликатесы на завтрак (если пронырливые андроиды не расстарались их уничтожить), - "свести меня с ума".
   "Но все-таки, что за странная история с этими воздушными шариками и белыми птицами?"
   Но отвечать на его вопросы было некому - как смотритель абсолютно честно сказал Эве Кушнер, он жил в замке совершенно один, и даже андроиды, по-своему отпраздновав День Всех Святых, давно впали в прострацию. До нового праздника. Когда-то он наступит? Месяца через два. Придет Новый Год, долины и горы встретят его - песнями, танцами...
   Эхом.
   "И", - он ухмыльнулся, все также невесело, поскольку в желудке урчало просто взахлеб, - "пирогами. Чтоб им сгореть".
   А Кен Синг окутают низкие облака, которые будут оседать вниз туманами. Мир станет молочным, сумрачным - точь-в-точь как вчера; до многих залов в полумраке будет не добраться без фонаря. Зарядил он батарейки - или и про это вчера позабыл по рассеянности? Как же ноги болят... Чем ближе к жилым помещениям, тем тише делалась песня замка, и смотритель подумал, что зимой тот, возможно, вообще умолкнет - когда снег и лед забьют звуковые каналы. А, может, и нет. Скоро узнаем.
   Тени мелькали за стенами замка, но смотритель, погруженный в задумчивость, их игнорировал.
   На пороге хозяйской спальни он остановился и огляделся: пустота, прозрачный стеллаж в форме многорукого божка... люстра снова свернулась, как летучая мышь перед спячкой. Но свет сейчас не требовался; заря разгоралась все ярче, и зал пылал. Мраморноликие грифоны, сторожившие покои хозяйки, опять улеглись на пол; оставалось, как по низкой лесенке, пройти по их распластанным крыльям... Но такая тоска охватила вдруг смотрителя замка - тоска привычная, но от того не менее злая. Он сел на пол и обнял шею одного из монстров - просто чтобы почувствовать под рукой нечто материальное. Ему казалось, что он падает в какую-то бездну. Впереди ждал новый год, еще целый год одиночества за облаками. Смотрителю было чудовищно скверно. Зачем он вернулся? Зачем его вернули сюда? Но ведь выхода не было - с того самого момента, как он доверился... Некий образ мелькнул у него в голове; он походил на глухое заплутавшее эхо: "Эйн..." - и женщина в длинноклювой маске простирает белоснежные крылья... "Сефира"? С этой женщиной (белыми птицами, крыльями, страшными клятвами) связано парадоксальное ощущение смертного холода и убийственного жара, азарта и уверенности, ужаса и безысходности. Но он твердо, даже упрямо, не давая себя сбить, додумал: "господину Альды". Здравый смысл вернулся к смотрителю и говорил: Надо идти до конца. Если его хотели запугать или довести до самоубийства - это не удалось. Он не поддасться - хотя бы назло. И книгу прочтет. Смотритель невольно усмехнулся. Раз уж подарили на праздничек.
   А в спальне, между прочим, лежит анальгетик.
   И припрятаны натуральные персики, яблоки, виноград - целая корзина. Вместе с бутылкой сухого вина. Можно отпраздновать. Вот до чего ты дошел, Эо Фонтейн, - утешаешь себя мыслями о выпивке и жратве. Что-то будет через год подобного "отречения от мира"? Ты одичаешь? Разучишься говорить? Впрочем, оно, может, и к лучшему. Тогда от тебя, наверняка, отвяжутся. Кому сдался немой идиот?
   Думая обо всем об этом, он понятия не имел - кто отвяжется. Это осталось в иной части его памяти - в той, про которую лучше было не знать. Он и не знал; позабыл и старался не вспоминать. Игнорировать случайные проблески, низводя их до бредовых фрагментов давнишнего сна или до прихотливых ассоциаций. Дождливыми ночами, измученный бессонницей, он сравнивал себя с псом, который воет на луну, на ее отражение в луже, принимая его... за что? Он не помнил. Дождь тревожил его; крылья и клювы бесчисленных замковых ангелов-хранителей безотчетно пугали.
   "Эйн Соф", - сурово говорила белокрылая женщина в его снах и неясных видениях. - "Клянитесь бессмертием души".
   Какие-то сложные фигуры... код доступа?
   Взрыв. Чувство жара.
   Синий дождь за окном.
   Чьи-то пальцы больно сжимают виски.
   "Давай же, Люшес, давай, просыпайся".
   Женщина, знакомая, нежная и совершенно ненужная, плачет: "зачем? ах, зачем? у нас же свадьба...!"
   И все тот же голос, холодный и одновременно сочувственный, голос хозяина Альды:
   "Диссоциативная амнезия, Мияко. Распад личности. Он либо очнется, либо нет".
   Ничтожные тени былого величия...
   Тени вечно кружились вокруг смотрителя, крылатые белесые тени среди облаков, но он не обращал и на них никакого внимания. Лишь иногда, замечая их краем глаза, он рассеянно думал: летит птичья стая. Или про игру облаков, или про блики на поверхности замка. Кен Синг пел; тени оставились безмолвны. Лишь ветер был им голосом, а облака - воспоминаниями. Но смотритель Кен Синга не умел читать по облакам и не ведал местных традиций. Мертвецы круглый год окружали его, посмертные призраки, духи, лемуры; и он, сам того не ведая, пребывал вместе с ними - "мертвый придурок" (цитируя клоуна-зомби), "официально покойник"... невежественный пришелец, огражденный от реальности магией Кен Синга. Но если бы облака стали страницами книги, по ним можно было бы прочитать:
   Только раз в год на Солвейге наступает затишье, и мертвецы вместе с туманом Кануна опускаются вниз, в мир живых. Ветер больше не удерживает их, а сила привычки тянет обратно, к родным очагам. Еще говорят, что мертвых тянут грехи, неизжитые за время земного существования. Их, конечно, встречают, развлекают, поят, кормят кладбищенской пищей. Потом прогоняют. Так продолжается из года в год. Кто-то все возвращается, с упорством голодного упыря держась за людское тепло, за живые чувства и страхи. Кто-то уходит навсегда и истаивает.
   Кен Синг парил в облаках - мираж в стране привидений, мертвый замок, в котором был заключен (по своей воле, о чем он помнил всегда) печальный и немощный призрак прежнего Люшеса рин-Фонтейн Одекирка, прежний гражданский статус альфа-два-алеф-8. Умницы, честолюбца, интригана и преступника.
   Предателя.
   Что-то с ним станется?
   Уничтожит ли он однажды в порыве отчаяния замок (как уже уничтожил свою жизнь и свою память), чтобы окончательно присоединиться к сонму мертвецов за облаками?
   Сойдет ли с ума или, напротив, вернется в разум?
   А, может, обретет смысл и спасение в мести и поисках виновных в своих несчастьях?
   Или, как древний отшельник, заточенный в высокогорную келью, постепенно утратит все "образы прошлого" и еще при жизни уподобится бесплотному призраку, парящему в солвейгских небесах? Станет таким же пустым и бездумным, лишенным страстей и желаний, отданным на волю неумолчного ветра...
   Неизвестно.
   Небеса молчат, облачные письмена неразборчивы; смотритель Кен Синга, Страж Чертогов Воздуха, сидит на пороге спальни в обнимку с белым грифоном и, кажется, плачет.
   Ждать - окончания срока заточения - ему предстояло еще долгие девятнадцать лет.
  
  
   Кен Синг, Замок Воздуха, поет в вышине, в облаках, в обители утраченных воспоминаний.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"