Останин Даниил Александрович : другие произведения.

Прощай, брат

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Прощай, брат
  
   Не открывая глаз, я слышу шум далекой воды. Мне страшно открыть глаза и увидеть... Что? Неизвестно. Больше всего я боюсь увидеть рядом с собой человека, задающего сакраментальный вопрос: "Кто вы?". На этот вопрос я не смогу ответить. Я не смогу представиться, назвать свое имя, назвать имена родителей, вспомнить, в какие игры играл в детстве, чем занимался.
   Я не знаю, кто я. Когда я оглядываюсь назад, то вижу только беспросветный молчащий мрак. Не знаю, сколько времени я путешествую в сумерках собственной души, как в темном и глухом лабиринте, где невозможно ухватиться даже за выступы стен. Впрочем, стены я смутно припоминаю. Какие-то обрывки памяти, видимо, сохранились. Как археолог, я веду раскопки, нахожу непонятные образы, похожие на осколки и обломки вещей, вынесенных на сушу после морского шторма. Я уверен только в одном: кем бы я ни был, моя душа умерла, а на ее место заступил неведомый двойник, пока еще неизвестный для меня самого. Остались, вероятно, какие-то останки, и можно даже попытаться разыскать их.
   Я пытаюсь немного расслабиться и просто отдаваться свободному течению подсознания, как будто ловлю смутный сон. Первое, что стоит перед моим мысленным взором - это птицы. Да, как ни странно - птицы. Их великое множество, и они ведут себя странно. Стая черных птиц мечется, как перед бурей и вдруг, сметенная порывом страшного ветра, несется, не в силах управлять собой. Видно, как их крылья ломаются в сумасшедшем полете. Птиц несет на каменные стены, и они оставляют на них кровавые граффити. Пятна, больше не живые существа. Коричневые пятна на серых камнях.
   При этом непонятая тревога заполняет всю мою душу. Животный ужас поднимается откуда-то снизу. Я вижу, как огромные деревья ломаются, словно тонкие палки, и их швыряет вперед безумная сила. Что это? Я не понимаю. Пространство передо мной ломается и качается, как будто невидимый кинооператор ведет съемку в бурном море. Такое может происходить только в том случае, если машину сильно заносит на ухабах. Главное, в чем я сейчас уверен - ни в коем случае нельзя оглядываться назад. Что-то огромное и неотвратимое движется сзади со скоростью курьерского поезда, а впереди него летит ураган. Я знаю - если оглянуться, то в ту же секунду я буду парализован и не смогу сдвинуться с места. А надо бежать, бежать. Вперед, только вперед. Я вижу впереди огромную черную дыру, единственное пространство между камнями, где, я верю, возможно найти убежище от природы, сошедшей с ума. Только бы успеть. Дыра все качается впереди и никак не хочет приближаться. Я стремлюсь к ней каждой клеточкой своего тела, я должен быть там, я должен уйти! Черная дыра становится ближе и вдруг, судорожно дернувшись, пропускает меня в себя. Я так устаю от огромного напряжения, что в то же мгновение проваливаюсь в глубокий сон, похожий на обморок.
   Я даже успеваю в какой-то миг осознать, что вижу сон. Я медленно иду по огромному пустырю, где даже полынь не колышется, и понимаю, что должен попасть в огромное серое здание, которое возвышается в нескольких десятках метрах от меня. Вокруг совершенно безлюдно, пустынно. Я тороплюсь, но очень трудно двигаться в воздухе, с каждой минутой густеющем все больше и делающемся похожим на твердую сметану. Дышать становится труднее и труднее. Я тороплюсь, продираясь сквозь полынные кусты, цепляющие меня пыльными ветками за ноги, и успеваю заметить вдали трамвайные рельсы с проходящим в никуда, никем не управляемым трамваем.
   Здание становится все ближе. Его стены растут и наплывают на меня. Минуя выщербленные камни, я, наконец, вхожу в просторный вестибюль и вижу, как по полу льются потоки воды, смешанные с грязным снегом. Кругом по-прежнему никого нет, но я отчего-то уверен, что должен добраться до восьмого этажа. Я бегу по лестнице вверх, слыша сзади смутный гул, как будто грязная снеговая вода тоже поднимается. Ее шум заполняет весь мой мозг. Но вот, наконец, и восьмой этаж, о чем осведомляет табличка на двери. Коридор очень длинный и чем-то неуловимо напоминает больницу или, быть может, тюрьму. Все двери распахнуты настежь, и можно увидеть на столах бесчисленные компьютеры с одинаковыми заставками - на всех них колышется море, оно набегает и вновь откатывается в глубину экрана.
   "Ты все равно так не успеешь, надо быстрее, гораздо быстрее. Надо бежать быстрее, чем ты способен, -- слышу я чей-то голос и оборачиваюсь. Рядом со мной стоит молодой человек с длинными темными волосами и лицом бледным и серьезным. - Тебе надо в конец коридора. - Он показывает мне рукой направление. Беги, ты не должен останавливаться, иначе будет поздно и для тебя, и для меня". Кажется, он готов подтолкнуть меня, но не решается дотронуться. Почему-то его слова наполняют меня могильным ужасом, и я бросаюсь бежать, и только в последний момент успеваю заметить, что белоснежная рубашка молодого человека залита кровью. В его глазах столько повелительности и отчаяния, что я преодолеваю эти последние несколько метров за считанные секунды, а сзади все еще слышится его голос: "Торопись! Торопись же!" и гул накатывающейся воды. Компьютеры потрескивают электрическими искрами и взрываются один за другим. С последней вспышкой пропадают и морские волны на их экранах.
   В той комнате, просторной, пустынной, заполненной компьютерными столами, покрытыми тонким слоем извести, я вижу зеркало и понимаю - вот то, к чему я стремился. Вот то, чего хотел от меня неизвестный молодой человек. Я ведь до сих пор не знаю, как выгляжу на самом деле. Вероятно, это действительно очень важно, но на раздумья не остается времени. Я подхожу к матовой поверхности, словно подернутой пылью, и, как сквозь туман, вижу собственное лицо. Мягкий овал лица, непослушные и густые темные волосы, серые прозрачные глаза. Я долго всматриваюсь в себя, стараясь как можно лучше запомнить собственную внешность. И вдруг внезапная мысль озаряет меня, как огненная вспышка: тот молодой человек поразительно похож на меня, хотя я - это не он. "Беги, беги!" - слышу я его голос, и, обернувшись, вижу, как на меня накатывается стена ледяной, смешанной со снегом, черной воды.
   "Я мог бы стать рекою, быть черною водой; вечно молодым"... -- пропел откуда-то надрывный голос и тотчас смолк, заглушенный безумным ледяным водопадом.
  
   Небо внезапно потемнело. Только что оно было синим и бездонным, глубоким по-осеннему, и вдруг за пять минут потемнело. Издалека послышался тяжелый смутный гул, напоминающий шум накатывающегося издалека моря. Но откуда здесь может быть море? Везде, сколько хватало глаз, высились горные уступы, такие крутые, что невозможно было и думать о том, чтобы на них взобраться. Горная лощина, яркая, красно-золотая от осенних деревьев, тоже потемнела, сделалась серой. Откуда-то потянуло сыростью и гнилью, а потом появились птицы. Множество птиц, стаи птиц, закрывающих небо. Их несло на каменные уступы скал, на серые стены. Через мгновение от птиц оставались лишь кровавые пятна. Гром тем временем становился все сильнее. Земля гудела и дрожала, воздух сотрясался, а в просвете лощины, откуда так хорошо и свободно еще недавно просматривалось небо, выросло нечто невероятно огромное и устрашающее. Ледяной черный айсберг двигался по ущелью с неотвратимостью рока. От него не было возможности укрыться, он рос на глазах, а впереди него несся вал грязной воды, смешанной со снегом. Хотелось закричать, но крик застревал в горле. Айсберг шел равнодушный и непоколебимый, как судьба. Еще несколько секунд, и все будет кончено. Все произойдет так быстро, что даже кадры прожитой жизни не успеют прокрутиться в голове, как это бывает обычно. Вокруг не осталось ничего, кроме грохота, разрывающего уши, и ледяной воды, накатывающейся и заполняющей собой лощину, кроме ледяной стены, которая сейчас все похоронит под собой. Сквозь вой ветра можно было только смутно различить непонятные слова: "Эй, Земля... Залей меня снегом талым... Такая любовь убьет меня"...
   Даниэль вскрикнул и проснулся. Не сразу он осознал, что ему приснился кошмар. Он провел ладонью по лбу. Его волосы слиплись от пота, и вся подушка промокла. Какой же все-таки ужас. К чему бы это? Некоторое время он лежал, слушая, как постепенно успокаивается сердце, как дыхание делается ровнее. Все хорошо, сегодня последний день октября. Сегодня хорошая погода. Все хорошо, он в своем доме.
   Мягкий теплый солнечный свет пробивался в окно с разноцветными витражами и ложился на пол причудливыми узорами. Свет золотил шкуры единорогов, изображенных на гобелене. Эти животные украшали и фамильный герб рода д'Азир, ведущих свое происхождение от великого принца Конде. Даниэль привык видеть с детства этих фантастических животных с белой шерстью и грустными глазами. Он часто пытался разгадать причину их грусти. Вероятно, плохо быть непохожим на всех остальных, -- думал Даниэль. Насколько ему известно, ни одно крупное млекопитающее не имеет только один рог. Два рога - это понятно. Так проще обеспечить равновесие, так легче поразить врага и извлечь свое оружие обратно. А зачем рог единорогу? Он не смог бы воспользоваться им подобно прочим животным. К тому же, как известно, единороги близоруки. Таким зверям нет места в обычной жизни, -- разве что в где-нибудь в заповеднике или в древнем романе про рыцарей.
   Вставать не хотелось. Впрочем, ему никогда не хотелось вставать. Было так хорошо нежиться в постели под ласковыми солнечными лучами, смотреть на единорогов и думать об их жизни на гобеленовом дубовом лесу. Когда Даниэль был совсем маленьким, ему хотелось спрятаться в том лесу, где за могучими стволами, вероятно, скрыто множество удивительных тайн и загадок.
   "По краешку стекла Тонкими пальцами Осеннее солнце грустит на игле. Уходя - уходи , Улетаешь - улетай, через небо протяни мне тропинку в рай", -- пропел женский голос, в котором звенело невыразимое отчаяние и одновременно согласие с судьбой.
   Даниэль вздрогнул. Кажется, этот ужасный сон никак не собирался кончаться. Тихо скрипнула дверь, и на пороге комнаты появилась светловолосая тоненькая девушка.
   -- Господин Даниэль, -- сказала она негромко. - Уже двенадцать часов. Я подумала, что вам захочется немного фруктов.
   С этими словами она поставила на постель Даниэля блюдо с персиками и виноградом. Даниэль улыбнулся и дотронулся до персика. Его кожица была удивительно мягкой и шелковистой.
   -- Иди ко мне, -- протянул он руки к девушке. - Марианна, малышка моя, мне хочется проверить, что нежнее - этот персик или твоя кожа. Он просто хотел ее, как хотел бы сейчас стакан освежающего напитка.
   Марианна не сопротивлялась. Она обожала Даниэля, хотя была уверена: в Париже для него частью обыденности являются многочисленные пикантные приключения. Но никто на свете не сможет любить его так, как она. Что могут понять эти придворные дамы, у которых всегда все было - власть, деньги, титулы, наряды? У них было много красивых мужчин, и Даниэль - просто один из многих. А для нее он - единственный. Она уверена - у нее больше никогда никого не будет, кроме него. Она может смотреть на него вечно - в эти бездонные и по-детски чистые серо-зеленые глаза, гладить его черные непослушные волосы, гладить его лицо, его губы. Принадлежать ему - уже подарок, ухаживать за ним - уже наслаждение. Нет большего счастья, чем понять, что тебя уже не существует, что на самом деле есть только он и его упоительный запах, и он входит в тебя, он заполняет тебя. Это почти смерть, и это равно наслаждению. Смерть - знак равенства - наслаждение.
   Марианна лежала в его постели и не хотела открывать глаз, чтобы не нарушить свое невозможное счастье. Даниэль поднял с пола блюдо с фруктами, взял персик и надкусил его. Брызнул сладкий прозрачный сок. "Марианна, малыш, хочешь персик?" - спросил он. Но девушка ничего не отвечала. Кажется, она сладко заснула. Осторожно, чтобы не потревожить ее, Даниэль поднялся с постели и надел халат. Как во сне он подошел к туалетному столику и вдохнул аромат умирающих лилий. От терпкого запаха у него закружилась голова. "Смерть - знак равенства - наслаждение", -- подумал он и вышел из комнаты.
   Его встретил старый слуга Жермон, бретонец огромного роста.
   -- Завтрак ждет вас, господин, -- сказал он с почтительным поклоном.
   - Не хочу, -- ответил Даниэль. - Жермон, слушай, я хотел сказать тебе... Надеюсь ты не слишком ругаешь Марианну. Ты ведь знаешь, будь моя воля и не будь между нами сословного различия, я не желал бы для себя лучшей жены.
   - Но вам все равно придется жениться, господин Даниэль, -- сказал Жермон. - Поверьте, это никак не упрек. Я люблю вас, как сына, а Марианна - моя дочь. Как же я могу сердиться на своих детей? Только ведь вас не поймут. Жениться все равно придется. Род великого Конде должен продолжаться.
   - Не тревожься, Жермон, -- широко улыбнулся Даниэль. - Мы с Марианной уже об этом подумали.
   - Подумали? Не понимаю. Вы хотите сказать, что она беременна?
   - Вот именно, дорогой мой Жермон, -- рассмеялся Даниэль. - Поэтому я очень прошу тебя беречь ее, если мне случится быть в отъезде. Смотри, чтобы она ела получше и работала поменьше. Посмотри, какая она худенькая, а ведь малыш должен родиться крепким, он ведь станет потомком великого Конде!
   - Бастардом, -- грустно промолвил Жермон.
   - Называй это как угодно. Пусть все называют его, как вздумается. Он будет наследником великого имени. Вот именно - имени. Большего я обещать не в силах хотя бы потому, что пути Господни неисповедимы. Но он родится -- мой сын. Мой единственный сын.
   - Но если вы женитесь, господин Даниэль... -- попытался слабо возразить Жермон.
   - Я не женюсь, Жермон, -- отрезал Даниэль. - И давай оставим этот разговор. Считай, что ты - мой второй отец, а Марианна --- моя жена. Так будет всегда, пока я жив.
   Он прошел в охотничьи апартаменты, не оглядываясь. Старик Жермон за его спиной широко улыбался.
   Даниэль подошел к огромному камину, бросил рассеянный взгляд на кабаньи головы, украшающие стены и на неизменные изображения единорогов. Белые фантастические животные казались беспечными и счастливыми среди цветущих лугов и множества бабочек, кружащихся над пестрыми цветами.
   Огонь в камине ярко пылал. Даниэль приблизился к красным камням очага и опустился на огромную медвежью шкуру, распластавшуюся перед камином. Он сидел и смотрел на игру огня, пляску пламенных языков, то алых, то желтых, то поблескивающих синеватыми искрами. Медвежья шкура была мягкой и пахла сладковато и терпко. Она так разнеживала, а огонь так мирно убаюкивал, что Даниэлю захотелось опустить голову на мягкую и теплую звериную шерсть. Через минуту он уже лежал на медвежьей шкуре, а глаза закрывались сами собой.
   Нет, он не спал. Он прекрасно осознавал, что находится в своем замке, среди единорогов, фамильных портретов и кабаньих голов, но в то же время прежнее странное чувство охватило его. Даниэлю показалось, будто кто-то невидимый отодвинул картонную перегородку между его миром и чем-то неведомым, другим миром, неизвестным пространством. Это не было чем-то страшным или пугающим. Просто казалось странным; почему-то возникло чувство, что всю жизнь тебя обманывали. Неужели миропорядок устроен так же просто, как смена декораций в каком-нибудь театре? Как бы там ни было, но все обстояло именно так. Прозрачная завеса, напоминающая полузастывшую воду, отделяла два мира друг от друга. Даниэль понял, что должен идти вперед. Он протянул руку, и она свободно прошла через слюдяную завесу. Тогда он решился шагнуть вперед, чувствуя себя так, словно собирается прыгнуть в ледяную воду.
   Еще секунда - и он подумал, что оказался в аду. Происходящее перед ним действо было продолжением его ночного кошмара. Только теперь он поверил в этот кошмар как в реальный, настоящий, такой же реальный, как его жизнь, его друзья и знакомые, его замок и поместье... Даниэль находился в огромной пещере и видел, как стремительно приближается к ней огромный черный айсберг, весь в шлейфе ледяного столба воды и потоков грязи. По сравнению с этим монстром машина, в которой находилось несколько человек, казалась жалкой и крошечной. Она едва успела достичь сводов пещеры, а затем ее сзади ударил ледяной кулак айсберга. От удара лобовое стекло машины разбилось вдребезги, и одного человека выбросило через него и швырнуло на каменные стены пещеры. В то же мгновение полыхнуло пламя и грохнул взрыв - это не выдержал пробитый бензобак. Все происходило в звенящей тишине, как будто кто-то выключил звук за ненадобностью. Вдруг Даниэль ощутил себя странно. Он, как ему показалось, находится в чужом теле, хотя и не испытывает от этого сильного дискомфорта. Он неожиданно услышал мысли единственного выжившего человека. Даниэль с самого начала не успел разглядеть его лица, а сейчас об этом уже не могло быть и речи.
  
   "Продолжая плутать по развалинам своего подсознания, я успел найти еще несколько смутных обломков, которые, однако, ничего не могли объяснить. А может быть, я просто не хотел вспоминать, что именно со мной произошло? Я помню какой-то страшный удар. Затрещало стекло, а меня швырнуло вперед, в ледяную темноту, на скользкие камни. В голове загорелась ослепительная черная вспышка, и я уже как будто мог наблюдать за самим собой с некоторого расстояния, почти как посторонний наблюдатель. Я услышал дикий, безумный крик, и не сразу понял, что подобные звуки издает мое собственное тело. Никогда в жизни не подумал бы, что способен так кричать. В мыслях стремительно мелькнуло: есть ли в моем теле хоть какая-то часть, которая осталась не переломанной? А потом раздался страшный взрыв, и острый раскаленный пласт металла ударил меня в лицо. Потом наступила кромешная мгла..."
   Темный ледник, в котором находился единственный полуживой человек, искалеченный и истекающий кровью, вдруг наполнился звуками песни. Даниэль понял: на самом деле их не было - где? В какой реальности? - но слова ее он воспринял как обращение к себе:
   "Зачем босиком на холодном снегу
   Провожать меня взглядом?
   Я буду рядом, Я буду рядом
   С тобой... Между раем и адом.
   Я буду рядом, Я буду рядом
   С тобой, С тобой
   От листопада до листопада...
   Снег заметает следы, и дыханием я отмеряю к тебе расстоянье..."
  
   Хлопнула дверь, и Даниэль невероятным усилием воли вырвался из иной реальности. Сердце вновь бешено колотилось. Что-то должно произойти - теперь он был в этом совершенно уверен.
   -- Вот ты где, соня! - услышал он такой знакомый, любимый голос.
   -- Гийом! Брат! - воскликнул он счастливо.
   И в самом деле, это был Гийом де Монвиль, двоюродный брат Даниэля, за свою пленительную красоту получивший прозвище "ледяной ангел". Гийом и в самом деле был красив настолько, что, казалось, природа столетиями шлифовала человеческую породу, чтобы в результате, как золотой песок, появился Гийом. Ни одна красавица, даже самая надменная, не могла устоять перед черноволосым и зеленоглазым Гийомом, чья улыбка напоминала солнце, пробивающееся сквозь лед. Говорят, что даже такая суровая прелестница, как принцесса де Ламбаль, не сумела устоять перед этим простодушно-чарующим взглядом, перед изысканным изяществом Гийома, похожим на грацию снежного барса.
   Вернее, подумал Даниэль, Гийом больше напоминает горностая, гордого черно-белого зверька, украшающего его фамильный герб. Этот нормандский герб имел свою давнюю историю, уходящую в глубь веков, и Даниэль всегда воспринимал ее немного как сказку. Когда-то давно храбрый предок Гийома, герцог Анн де Шамфор, сражался с завоевателями, но силы были неравны, и нормандцы отступали. Уже нигде не было видно стройных дисциплинированных колонн, и отступление все больше начинало принимать форму бегства. И вдруг на пути войска встала преграда в виде реки. Кони неслись прямо к холодной осенней воде: их паника была настолько же сильной, как и ужас их хозяев. Внезапно Анн де Шамфор увидел маленького изящного горностая. Он не убегал. Он очень хотел бы скрыться от катящейся на него лавины, но не хотел испачкать свою белоснежную шкурку. Горностай был готов умереть, но не запачкаться. "Нормандцы! - вскричал тогда предводитель войска. - Смотрите, горностай не отступает! Неужели вы все слабее маленького зверька?" И целое войско, как по команде, обернулось лицом к наступающему врагу. Нормандцы в тот раз дрались отважно, и они отстояли свою свободу. После этого случая на фамильном гербе герцога де Шамфор появился горностай как воплощение мужества и стойкости, бескомпромиссности и непреклонности...
   Гийом, облаченный в белый дорожный костюм, сшитый по последней парижской моде, приблизился к брату и опустился рядом с ним на медвежью шкуру.
   -- Ну, здравствуй, брат! - сказал он, обнимая Даниэля. - Я так скучал по тебе, словно сто лет не видел.
   -- Здравствуй, мой Гийом, мой мотылек - сказал Даниэль.
   -- Я уже слышал, что ты совсем разленился здесь, в поместье. Знаешь, сколько сейчас времени? Уже пять часов! А ты все спишь. Ну, в Париже - это я понимаю, мы все там ведем ночной образ жизни. Да там иначе и нельзя - театры, красавицы, балы, заседания - у нас все по ночам. Но в провинции, кажется, все должно обстоять иначе - или я не прав? Особенно в такой провинции, как Нормандия.
   -- Почему? - рассеянно спросил не совсем еще проснувшийся Даниэль.
   -- Ну, ведь здесь принято вставать с петухами и с ними же ложиться. Во всяком случае, я так слышал. Нет, я даже сам так жил до тех пор, пока окончательно не перебрался в Париж.
   -- Я везде веду себя так, как считаю нужным, -- откликнулся Даниэль и тут же испугался, не сказал ли он чего-либо излишне грубого, что могло бы обидеть Гийома. - Не сердись, брат. - И он потрепал его по шелковистым черным волосам.
   -- Да брось ты, -- отмахнулся Гийом. - Я, правда, много болтаю, но это только оттого, что мне хочется хоть немного развеселить тебя. - Как только я тебя увидел, Даниэль, я понял - что-то с тобой не в порядке... А я не хочу оставаться в Париже один, без такого славного товарища, как ты. Признайся, что там никто не проводит время так бесподобно, как мы? Правда?
   -- И поэтому ты решил навестить меня? - спросил Даниэль. - Ты хочешь увезти меня в Париж?
   -- Угадал! - рассмеялся Гийом, своим привычным, неподражаемо небрежным жестом откидывая со лба непослушную челку. - А еще... -- он снизил голос до шепота - Я соскучился по тебе. Ужасно соскучился, братишка. Мне так тебя не хватает...
   Даниэлю показалось на мгновение, что в глазах Гийома блеснули слезы, и он прижался щекой к лицу брата.
   -- Да, Гийом, мы уедем с тобой.
   -- Пообещай, что сегодня же! - оживился Гийом.
   -- Обещаю. Сегодня мы с тобой уедем в Париж.
   -- Но только после ужина и ванны, иначе я не согласен, -- весело сказал Гийом.
   -- А как же иначе? - улыбнулся Даниэль. - Я прикажу приготовить ванну самой прелестной служанке в этом замке.
   -- А что, в Нормандии еще остались прелестницы? - иронично поинтересовался Гийом.
   -- А как же! - в тон ему отвечал Даниэль. - Надо только уметь смотреть!
   -- Или как следует выпить! - добавил Гийом.
   -- Да ладно тебе, -- сказал Даниэль, поднимаясь с медвежьей шкуры. - Жермон! - крикнул он.
   В ту же минуту в комнате появился великан Жермон.
   -- Что прикажет монсеньор? - спросил он с почтительным поклоном.
   -- Будь добр, прикажи приготовить ванну для господина Гийома, -- сказал Даниэль. - И еще... Сегодня ночью или завтра утром мы уезжаем в Париж. Поэтому, пожалуйста, распорядись приготовить к отъезду все необходимое.
   -- Мы уезжаем, господин Даниэль? - удивился Жермон.
   -- Да, Жермон. Но сначала... Мне хотелось бы, чтобы ты приготовил мне коня. Теперь, сейчас. Я хочу проехаться по окрестностям.
   -- Так поздно, монсеньор? - удивился Жермон. - Это может быть опасным.
   -- Отчего же, Жермон? Ведь это - мои владения, не так ли?
   -- Я просто хотел сказать, монсеньор, -- проговорил глухо Жермон, -- Сейчас - время довольно опасное. В лесах, знаете ли, могут попадаться волки или медведи.
   -- Будет тебе, Жермон, я не боюсь волков, -- отмахнулся Даниэль.
   -- И не только это, -- продолжал упорствовать Жермон, -- Сегодня такой день... -- ему как будто неловко было говорить.
   -- Какой сегодня день - мне известно. Последний день октября.
   -- Вот именно.
   -- Ну и что ты хочешь этим сказать? - начал сердиться Даниэль. Его терпение было на исходе, и он едва сдерживал раздражение.
   -- Я же говорю тебе, брат, -- провинция! - воскликнул Гийом. - Опять какие-нибудь местные приметы и предрассудки. Я помню, когда был маленьким, слышал подобные сказки от своей кормилицы. Это были истории про старика-смерть. У него было имя, но такое странное и трудновыговариваемое, что я уже забыл его. Так вот, по ночам этот страшный старик разъезжал на своей призрачной телеге, запряженной тощими лошадьми, за душами тех, кого планировал забрать с собой. Или еще... Кормилица рассказывала мне про бешеные камни, кои в великом множестве находятся в твоих угодьях...
   -- Менгиры... -- подсказал Даниэль.
   -- Ну да, менгиры. По поверьям, иногда этими камнями овладевает неукротимая жажда, и тогда они срываются с места и несутся к водоемам. И горе тому, кто окажется на их пути.
   Что-то знакомое, некое дежа вю, напомнила Даниэлю эта история о летающих камнях. Он вздрогнул, и это движение не ускользнуло от Гийома.
   -- Ты что это, братец? - удивился он. - Я только повеселить тебя хотел, а оказалось - напугал. Прости, конечно, но мне все же кажется - с тобой происходит нечто непонятное.
   Даниэль молчал.
   -- Извините, монсеньор, -- заговорил Жермон. - Немедленно иду исполнять ваши приказания.
   Он вышел и прикрыл за собой дверь. В комнате на некоторое время воцарилось напряженное молчание.
   -- Даниэль, -- наконец, выговорил Гийом. - Ты ведь позволишь мне прогуляться с тобой?
   -- Ты тоже поверил Жермону, что это опасно? - едва не взорвался Даниэль.
   -- Ну что ты! - засмеялся Гийом. - Просто я тоже люблю прогулки при луне!
   Он встряхнул головой, как будто сбрасывая наваждение, и решительно направился к двери.
   -- Сейчас посмотрю, каковы прелестницы в твоей Нормандии! - смеясь, сказал он и скрылся за дверью.
   Через час он появился, уже переодевшийся в охотничий костюм, и вид у него был весьма счастливый и расслабленный.
   -- Гийом, -- улыбнулся Даниэль, -- я вижу, тебе пришлась по вкусу моя служанка. И ты хочешь сказать, что готов сопровождать меня в прогулке по темному и холодному лесу?
   -- Именно сейчас, -- подтвердил Гийом. - Я абсолютно счастлив и доволен жизнью. Единственное, чего мне недостает - это острых ощущений, а уж их-то мы сейчас получим в избытке!
   -- С чего ты это взял? - удивился Даниэль. - Ты же знаешь, я всегда любил ночные прогулки верхом. Я совершаю их каждый вечер и ни разу у меня не было никаких экстремальных ситуаций, если ты именно это хотел сказать. Понимаешь, я просто люблю безумную скорость, лесную прохладу и бег коня.
   -- Разумеется, -- согласился Гийом, -- но мои предчувствия меня ни разу не подводили.
   -- И что же сейчас говорят тебе твои предчувствия? - чуть дрогнувшим голосом поинтересовался Даниэль.
   -- Мне очень странно видеть, насколько ты взволнован, брат. На самом деле я не знаю, что именно гнетет тебя. Как ты говоришь - я - всего лишь мотылек. Но и мотылькам иногда дано очень точно предчувствовать грозу.
   -- Значит, гроза? - улыбнулся Даниэль.
   -- О нет, -- рассмеялся Гийом, -- буря, шторм, ураган! Ну что, едем?
   Он обнял брата за плечи, и они вместе спустились по каменной замковой лестнице.
   -- Я уже давно отвык от таких интерьеров, -- признался Гийом. - Неудивительно, что ты здесь впал в меланхолию. Здесь все давит, ты уж прости - и эти каменные своды, и суровые портреты знаменитых предков, и тяжелые пыльные тома библиотек...
   -- Я понимаю, -- сказал Даниэль. - В Париже все так изящно и легко, просто и воздушно... Да, бабочкам не место в медвежьих берлогах. Зато здесь можно отдохнуть и выспаться на всю жизнь.
   -- Знаешь, брат, после того, как я посмотрел на тебя сегодня, я - не сторонник отдыха в деревне. А если бы я не приехал? Представь, что бы с тобой сталось? Ты бы просто погряз в этой сельской бездне. Что бы там ни говорил славный маленький мазохист Жан-Жак Руссо, деревня - это болото. Чтобы в ней выжить, надо быть лосем, который бежит по этому болоту, не останавливаясь.
   -- Да, ты прав, -- задумчиво проговорил Даниэль. - Надо бежать, не останавливаясь. Надо бежать быстрее, еще быстрее... Хорошо, что ты приехал сегодня. Сегодня все должно решиться.
   -- Что? - не понял Гийом.
   Но Даниэль ничего не ответил - лишь приложил палец к губам - тише, молчи, потом... Во дворе замка их уже ожидали двое чистокровных жеребцов, оба - белых, как снег.
   -- Какие красавцы! - восхитился Гийом.
   -- Они достойны и самого короля, -- подтвердил Даниэль.
   -- Да, если бы нашего драгоценного короля вообще интересовали лошади. Ты же знаешь, он любит только столярное ремесло и больше - ничего на свете.
   -- Думаю, народ ему этого не простит, -- медленно произнес Даниэль. - Народ предпочитает тиранов. В этом случае он способен проявить свою истинную, добрую и работящую, природу. Если же правитель гуманен - не миновать трагедии. История подтверждает эту истину, а, как тебе известно, история течет по спирали, и каждый новый виток в точности повторяет тот, что был немного ниже, только с иными действующими лицами.
   -- Ты хочешь сказать, нам следует ожидать революции? - поднял брови Гийом, и в его улыбке проскользнуло надменное выражение наследника древнего рода.
   -- Это, в общем-то, предсказуемо, как приход весны и как будет предсказуемо Второе Пришествие. Когда наступает весна, об этом знают все по непременным приметам - потеплению, таянию снега, прилету птиц и по распускающимся цветам.
   -- По порхающим вокруг легкомысленным мотылькам, -- улыбаясь, добавил Гийом.
   -- Ты смеешься?
   -- Над тобой? Никогда! Я же люблю тебя. Но сегодня ты настроен излишне серьезно, чтобы не сказать - пессимистично, а потому прошу тебя - сменим тему.
   С этими словами он легко вскочил на своего скакуна, и Даниэль последовал его примеру.
   -- Слушай, Гийом, -- вдруг снова вспомнил Даниэль, -- какие странные слова я услышал сегодня во сне. Кажется, это были стихи, но я не запомнил все. Помню только одну фразу, и престранную. Слушай: "Как одиноко На Ближнем Востоке неразделенной любви".
   Гийом от души расхохотался:
   -- Это прекрасная метафора. Непременно используй ее, когда станешь признаваться в любви очередной красавице! Вперед, Даниэль, вперед, брат!
   Всадники пришпорили заждавшихся лошадей, и те понеслись вперед, как ветер, почувствовав, что теперь им будет предоставлена полная свобода. Уже совсем стемнело, и моросил мелкий осенний дождик. Тревожный лес шелестел навстречу своими кронами, словно желая предостеречь от чего-то, предупредить. Но лошади неслись неудержимо, и стук их копыт заглушала опавшая листва. Даниэль на время забыл о своих странных видениях. Он с наслаждением вдыхал упоительный запах дубов и подставлял лицо дождю и ветру. Казалось, деревья сами расступаются перед лошадьми и ведут их четкой, давно определенной и знакомой им, по крайней мере тысячу лет, дорогой. Умных животных нисколько не пугал ни ветер, ни непогода, как будто неведомое древнее знание передалось им и хранило их. Они сами несли своих хозяев туда, где им положено было уже находиться.
   Через какое-то время лес слегка поредел, и впереди показалась идеально круглая поляна. Именно к ней, несомненно, и стремились лошади, поскольку, едва достигнув ее, животные остановились, как вкопанные. Было ясно, что теперь никакая сила не сдвинет их с места. Только в этот момент Гийом и Даниэль получили возможность перевести дыхание и оглядеться вокруг - до этого они не видели практически ничего от бешеной скорости и застилающего глаза ветра и дождя.
   Впереди возвышалось древнее каменное строение.
   -- Что это? - спросил Гийом, поправляя намокшие от дождевых капель волосы.
   -- Это дольмен, -- объяснил Даниэль. - Теперь нам надо подойти ближе. - Казалось, он действовал как во сне.
   -- Как скажешь, -- удивленно промолвил Гийом.
   Оба всадника спешились, оставив своих лошадей у двух огромных дубов. Ночной лес вокруг превратился в живое существо, затаившее дыхание. Шелест дождя уже практически совсем прекратился, и повсюду чувствовался пропитавший воздух запах прелой листвы.
   Гийом и Даниэль приблизились к дольмену, издали напоминавшему обеденный стол какого-то сказочного великана. Палая листва заглушала их шаги, и кругом царила торжественная тишина. Вблизи дольмен был больше похож на пещеру с огромными сводами.
   -- Зачем мы идем сюда? - спросил Гийом, поеживаясь. - Здесь так неуютно, а внутри, наверное, водятся тучи летучих мышей.
   -- Вы идете совершенно правильно, -- послышался глухой старческий голос. - Я давно ждал вас.
   Из темноты появилось нечто, одетое в лохматую медвежью шкуру.
   -- Вы неосторожны, -- заметил Гийом. - Разгуливать в таком виде, как мне представляется, довольно опасно. Вам не кажется, что я вполне мог принять вас за медведя и убить?
   -- Но вы же не сделали этого, господин Гийом, -- сказал старик в медвежьей шкуре. - Мне совершенно нечего опасаться. Никто из живущих на земле ничего не может мне сделать.
   -- Кто вы? - дрожащим голосом спросил Даниэль, чувствуя, что именно к этому человеку вели его сегодняшние кошмары.
   -- Называйте меня Арктос, -- сказал старик. - Хотя в данном случае имя не имеет значения. Человек-медведь... Арктос. - Он жестом пригласил братьев следовать за ним в глубь пещеры, и те повиновались его спокойному повелительному жесту.
   В пещере было темно и промозгло. Под ногами что-то отвратительно хлюпало, а в затхлом воздухе слышался невнятный стук, отдаленно напоминающий тиканье невидимых часов. Некоторое время все шли, не произнося ни слова. Даниэль и Гийом ориентировались только по звуку шагов своего проводника в медвежьей шкуре. Тот же долго вел их запутанными лабиринтами и тайными ходами, и приходилось часто наклонять голову, чтобы не задеть о каменный потолок пещеры.
   -- Скажите... -- произнес, наконец, Даниэль, обращаясь к старику. - Почему наши лошади несли нас сюда? Поверьте, мы не управляли ими. У меня сложилось впечатление, что они сами знают, куда им идти. На минуту мне даже показалось, будто их пугает, что они могут куда-то не успеть.
   -- А так оно и было, -- невозмутимо ответил Арктос. - Видите ли, господин Даниэль, вскоре вам предстоит очень коротко познакомиться с одной прелюбопытнейшей страной. Там есть такие птицы, которые называются "полярные гуси". Так вот, когда наступает весна, эти птицы, ориентируясь по полярной звезде, стаями стремятся в Арктику, на север. Они летят на холод, в кромешную темноту и самое главное - на полное отсутствие земли. Эти птицы обречены погибнуть, но они не могут поступать иначе, потому что когда-то давно там находилась их родина, которая называлась Арктогея. От нее ничего не осталось, ни кусочка земли, но птицы летят к ней и всегда будут лететь. Да что там птицы - даже люди, оказавшись в пределах древней Арктогеи, идут на свет полярной звезды, забыв обо всем и даже о таком естественном чувстве, как самосохранение. Потому что это сильнее самосохранения. Так произошло и с вашими лошадьми, да и с вами тоже: вы ведь им не сопротивлялись. Никто не смеет противиться, когда его призывает великая кельтская богиня Эпона. Поэтому вы здесь, поэтому сегодня, в день, когда на несколько часов приоткроется граница между прошлым и будущим, между миром живых и миром мертвых, вы здесь. Вы - последние потомки кельтской полярной звезды, и только благодаря вам станет возможным продолжение великой кельтской идеи. Но вот, однако, мы и пришли. Господин Даниэль, господин Гийом, приготовьтесь.
   Внезапно вспыхнул факел, и все кругом осветилось зеленоватым призрачным светом. Даниэль и Гийом увидели, что находятся в просторной пещере, по стенам которой штабелями выложены древние коричневые черепа и фигурки древних богов. Старик в медвежьей шкуре стоял в самом центре пещеры, высоко подняв факел со странным зелено-желтым светом.
   -- А что теперь? - спросил Гийом, озираясь по сторонам.
   -- Господин Даниэль, подойдите сюда, -- пригласил старик. - Ближе, сюда, к этой стене. Нам совсем не осталось времени для разговоров. Смотрите очень внимательно...
   Он поднес факел к стене.
   -- Смотрите! - его голос звучал повелительно и строго.
   Даниэль смотрел на камень с пляшущими на нем отблесками пламени, и постепенно каменная преграда начала растворяться, пока не стала совсем прозрачной, как во сне, который он видел несколько часов назад. Только на этой зеркальной преграде сейчас сменяли друг друга необычные картины, в которых Даниэль мало что понимал. Он увидел молодого человека, поразительно похожего на него, но очень странно одетого - в свитер, черную куртку и военные ботинки. Этих вещей не существовало во времена Даниэля, но он откуда-то знал, как они называются. Молодой человек, почти мальчик, с густыми непослушными волосами и по-детски наивными и трогательными глазами и улыбкой смотрел, как снимается кино, потом на него накидывались какие-то люди, и наступало секундное затемнение. Молодой человек приезжал в незнакомый город, где лица людей были почти зверообразными. Эти звероподобные люди унижали и притесняли бедных и обездоленных с отчаянным выражением лица, отбирали у них последнее жалкое имущество. Молодой человек не мог, видимо, спокойно наблюдать несправедливость. Вот у него в руках появился пистолет. Он уничтожал негодяев, и при этом по-детски наивное выражение его глаз нисколько не менялось. Даниэля поразила эта пронзительная чистота, которой не делалось меньше в зависимости от того, как много звероподобных погибло от руки молодого человека.
   -- Его зовут Данила, -- четко произнес старик. - И он ваш потомок, последний из рода Конде, последний из кельтов.
   -- Но ведь он - не француз? - удивился Даниэль.
   -- Ну и что? - невозмутимо сказал человек в медвежьей шкуре. - Мало того, что он - не француз, на самом деле, в этом времени, у него было совсем другое имя. Он совершил ужасную ошибку, поддавшись на соблазн стать обычным комедиантом. Однако боги остановили его и не дали безумству продолжаться. Он должен был через некоторое время оказаться в вашем имении, откуда началось бы новое кельтское возрождение. Но он стал все дальше уходить от своего истинного назначения. В конце концов, он никогда бы так и не оказался здесь, разве что в качестве туриста, с погибшей и ослепшей душой. Ему удалось создать нового героя, защитника всех слабых и обездоленных. Этого героя звали по-русски - Данила. Поэтому отныне его имя - Данила. Как он был остановлен, вы уже, наверное, догадываетесь, господин Даниэль.
   -- Кажется, догадываюсь, -- сказал Даниэль, внутренне содрогаясь. - Сегодня весь день я видел странные сны...
   -- Эти сны были ниспосланы вам великими богами. И уж, конечно, вы не станете возражать, что только в силах богов - направить на человека горную лавину, которая спокойно лежала тысячелетиями и никуда не думала сдвигаться.
   -- Что же теперь делать? - спросил Даниэль беспомощно. Он чувствовал жалость и боль к этому человеку, оставшемуся в горной расщелине. Так можно относиться только к своему ребенку... Этот неизвестный человек мгновенно превратился в его погибающего ребенка. - Теперь уже вряд ли можно что-то сделать: ведь я видел все, что там происходило. Данила... Практически не сможет выжить в этом ущелье. Когда я видел его в последний раз, он был еще жив, но в таком страшном состоянии, что и врагу не пожелаешь... Его бросило на камни, и я даже не уверен, сможет ли он вообще передвигаться... А потом... Его лицо накрыла раскаленная металлическая пластина, оторвавшаяся от взорвавшейся машины. Даже если он выживет, в чем я сильно сомневаюсь - это вообще невозможно - его никто в целом мире не узнает.
   -- И не надо, чтобы его кто-то узнавал, -- откликнулся старик. - Слишком многие - вся страна - знают его в лицо. Это лицо придется забыть, как и его имя. А помочь ему спастись сможете только вы, господин Даниэль, и больше никто. Для этого вы здесь. Нужно спасти его.
   -- Но ведь это невозможно! - воскликнул Даниэль. - Мы ведь живем в разные времена!
   -- Кажется, вы забыли, что сегодня все возможно, пока проход между мирами открыт.
   -- Тогда чего мы ждем? - сказал Даниэль. - Я сделаю все, что вы скажете. Сегодня во сне я уже пробовал пройти туда - и он показал рукой на прозрачную перегородку между мирами, -- и это оказалось проще, чем я ожидал.
   -- Я не сказал еще всего, господин Даниэль, -- остановил его старик, и тени его медвежьей шкуры заплясали на стенах. - Вы сможете спасти его только в том случае, если решитесь добровольно принести себя в жертву великим богам.
   -- Как? - не понял Даниэль.
   -- Не сейчас. Через два года здесь начнутся большие беспорядки, и вам придется делать выбор - бежать в Англию и спокойно прожить до старости или остаться в своем поместье. Кровь из вашего сердца должна пропитать изображения единорогов - священных животных кельтов -- в вашем замке. Думайте, на что согласиться, но скорее. Скоро проход между мирами закроется, и все пойдет своим чередом.
   -- Пусть будет так. Я согласен, -- твердо сказал Даниэль после минутного колебания. - Что я должен делать сейчас?
   -- Сейчас вы пройдете в тот мир и выведете Данилу из ледяного подземелья. А окончательно вы перейдете в ту страну после вашего добровольного жертвоприношения. Это случится через два года, в сентябре. Вы поймете сами, когда это сделать. В этот момент произойдет точное противостояние двух точек, и вы навсегда уйдете в своего Данилу, чтобы привести его сюда, как это было предначертано от века.
   -- Я готов, -- сказал Даниэль.
   -- Тогда идите вперед и выведите его оттуда. Сейчас главное - вывести. Остальное потом. Вы доделаете остальное через два года. Это не имеет значения. Там - за этот период пройдет совсем немного времени. Вообще - время - это понятие для людей, а не для богов и не для Вселенной. Итак, смотрите, -- он показал рукой на стену, и Даниэль увидел жуткую картину - горное ущелье, до самых уступов заваленное ледяными глыбами, серыми комьями снега, залитое бесконечными потоками грязи.
   -- Отсюда никто не сможет спастись... -- прошептал он.
   -- Не торопитесь делать выводы, -- сказал Арктос. - Смотрите, -- он протянул вперед руку и показал точку среди ледяного месива. - Вот здесь находится Данила. - Затем он переместил руку немного влево. - А выход здесь. Он совсем рядом, но найти его человеку практически невозможно. Здесь даже их наука не поможет. Здесь нужно Знание, но в те времена его не будет ни у кого. Ваша задача, господин Даниэль, вывести вашего сына из ледника. Путь вам известен.
   -- А если он не сможет? Он же весь искалечен...
   -- Сможет, ничего. Главное - позвоночник цел, одна нога цела. Дальнейшее же зависит целиком от вас. Но запомните: вы не сможете пока прикоснуться к нему. ТАМ - вы будете внетелесны. Сами подумайте, как решить эту задачу. Все. Времени больше у нас нет. Идите.
   Даниэль сделал шаг к прозрачной завесе, и она легко пропустила его сквозь себя. Он снова находился в том черном ледяном аду, преследовавшем его в сегодняшних снах. Израненный человек с кровавым пятном вместо лица неподвижно лежал на том же самом месте. "Мой ребенок... -- подумал Даниэль. - Его зовут так же, как меня... Ребенок... Данила..."
   -- Данила! - позвал он.
   Полуживой человек слабо пошевелился. Взорванная машина уже была совсем смята давлением продвигающихся в глубь ущелья льдин. Уровень грязной воды тоже заметно поднялся. Еще полчаса, подумал Даниэль, и Данила погибнет. Он захлебнется грязью или будет раздавлен наползающими льдинами.
  
   "Дальнейшее я помню еще более смутно, как сон или видение, о котором не принято говорить, иначе тебя примут за сумасшедшего. Из спасительного мрака, в котором я всей душой хотел бы оставаться вечно, меня вернул чей-то голос. Я слышал его совершенно отчетливо и был уверен, что он обращен ко мне, хотя я уже не помнил, как меня зовут. Но звали - точно - меня. "Данила!" Наверное, это все-таки мое имя, подумал я. Во всяком случае, когда его произносят, я не чувствую внутреннего сопротивления. С того момента я решил, что меня зовут Данилой.
   Этот голос был слабым, то умоляющим, то приказывающим. "Данила!" - звал он, и я поднял голову, вернее то, что от нее осталось. Это усилие далось мне с невероятным трудом. Голова отказывалась подчиняться и казалась налитой свинцом. Кроме того, что-то липкое и горячее заливало глаза, и я совершенно не видел, что происходит впереди. Зато я отлично чувствовал безумный холод, от которого застывало все внутри. "Беги! - говорил голос. - Данила, беги, иначе будет поздно! Ты должен бежать! Бежать!"
   Бежать я, конечно, не мог. Собрав в кулак всю свою волю и стиснув от безумной боли зубы, я пополз. Одна нога отказывалась слушаться, и опираться приходилось на локти. Сзади все время раздавался громкий треск и скрежет, словно огромное чудовище пережевывало чьи-то кости. "Только не смотреть назад", -- приказал я себе. "Данила!" -- звал голос, и я следовал за ним. Больше ничего не оставалось. Во всяком случае, я ничего не видел. Может быть, я совсем ослеп? Об этом некогда было думать. Думать приходилось лишь о том, что подо мной вместо камней находится грязная хлюпающая и постоянно прибывающая жижа. Если бы не тот голос, я был бы уже мертв. А может быть, я и сейчас мертв и нахожусь в аду? Нет, не может быть. В аду не может быть такой дикой боли. Есть же предел всему. И этот предел наступил. Я больше не чувствовал этой боли, выжигающей меня изнутри. Я знал: важно одно - идти вслед за этим голосом. Снеговая вода хлестала по лицу, и на какое-то мгновение до того, как глаза заливала кровь, я уже мог видеть начинающие светлеть пещерные своды. "Если светло, значит, где-то поблизости должен быть выход", -- мелькнула мысль, и мне захотелось жить, как никогда. "Данила!" - тревожно звал голос. Я сумел сдернуть пропитавшуюся водой и оттого тяжелую куртку и пополз вперед, вкладывая в каждое движение всю душевную силу и волю к жизни. Для меня до сих пор удивительно, как я сумел выбраться из этого ледника, искореженный полутруп. Свет пробивался сквозь лед все сильнее и сильнее, но и вода начала прибывать быстрее. Она захлестывала подбородок, попадала в рот. "Неужели я погибну совсем рядом с выходом?" - с отчаянием подумал я, и снова провалился в мрак и пропасть. Наступило длинное тире".
  
   Даниэль видел: Данила сделал это. Он успел. Оставалось одно последнее движение, и он сделал его. Его рука показалось в снеговом отверстии. Но, кажется, в это движение он вложил все оставшиеся силы: окровавленные пальцы ослабели и больше не двигались. Что же делать? Даниэль в отчаянии огляделся по сторонам. И тут он увидел спасителя. Из леса с огромной связкой хвороста брел человек. Только бы он не прошел мимо! "Помогите!" - закричал Даниэль изо всех сил. Он не знал, понял ли этот человек что-либо по-французски, но он услышал, и, взвалив на плечо свою связку, заспешил к тому месту, где находился Данила. Даниэля он не мог видеть. Приблизившись к отверстию, человек перекрестился, однако не испугался; бросил в сторону свою вязанку и с усилием вытащил Данилу на поверхность. В ту же секунду в отверстие обрушился снег, навсегда заметая все следы произошедшей здесь трагедии. Что же касается спасителя Данилы, то его, как будто, вообще ничто не смущало. Он пробормотал что-то вроде: "На все воля Божья", распотрошил свою вязанку, уложил на нее пострадавшего и поволок в сторону леса. "Ничего, ничего, -- бормотал он. - Еще десять минут, и мы будем дома".
   А перед Даниэлем снова появилась стена из слюды. Ему давали понять: пора возвращаться, и он подчинился. Один шаг вперед, и он уже стоял в пещере рядом со стариком-медведем.
   -- Мы сделали это! - сказал Даниэль торжествующе.
   -- Я видел, -- спокойно сказал старик. - Следующая встреча у вас состоится через два года.
   -- Я помню.
   -- А обо мне вы совсем забыли? - спросил Гийом, до сих пор неотрывно наблюдавший за происходящим.
   -- Собственно, вам особо сказать нечего, господин Гийом, -- откликнулся старик, не пытаясь казаться хоть сколько-нибудь учтивым. - Вам не слишком повезет. Скажу кратко и откровенно: вам оторвет голову толпа разъяренных женщин. Вообще-то кельты всегда старались отрезать своим покойникам головы, чтобы те не тревожили живых излишне часто, но у вас немного другой случай. Вас не удастся похоронить согласно обрядам, и ваша душа так и не сможет успокоиться. Поэтому вам заказан путь к вечному покою и великому изумрудному острову. Вы встретитесь со своим братом в том веке (при этом он указал рукой на стену), но не узнаете его. О дальнейшем я умолчу. Извините, я слишком устал. Скажу только вам в утешение: вы сурово будете мстить всем женщинам мира. Они будут вас обожать - практически все, а вам будет доставлять огромное удовольствие разбивать им сердца и калечить их души. Самое печальное, что и вы, надо же (!), и вы тоже - станете комедиантом. Однако тут есть свои нюансы... Но простите, господа, я и без того задержал вас, а вы - меня. Кроме того, гораздо интереснее прожить жизнь, чем слушать истории про нее. Посему давайте на этом закончим. И еще, последнее. Имейте в виду: как только вы покинете стены этой пещеры, вы забудете то, что видели, и то, о чем я вам говорил. Иначе ваша жизнь превратилась бы в сплошную двухлетнюю пытку. И, кто знает, каких бы еще безумных глупостей вы бы ни наделали!
   Старик в медвежьей шкуре поклонился и показал рукой на выход. Гийом и Даниэль безропотно повиновались ему. Они были слишком ошеломлены всем, что видели и слышали, и не были способны что-либо произнести вообще. Из пещеры они выходили молча и не глядя друг на друга, но едва свежий и острый предутренний воздух коснулся их лиц, как они заметно оживились.
   Зеленые глаза Гийома, которые до этой минуты были потухшими и безжизненными, снова вспыхнули зеленым и озорным огнем. Он отбросил со лба непослушные кудри и широко улыбнулся.
   -- Брат, -- произнес он весело. - Что это было?
   -- Просто сон, -- сказал Даниэль, улыбаясь и обнимая его. - Как же я рад, Гийом, что ты есть у меня!
   -- Спасибо, что ты взял меня с собой на прогулку, -- Гийом вскочил на коня. - Я никогда еще не чувствовал себя таким отдохнувшим. Возвращаемся назад, брат?
   -- Да, возвращаемся, брат, -- эхом откликнулся Даниэль.
  
   Издалека наплывал тяжелый невнятный гул, напоминающий морской прибой. Даниэль д'Азир чувствовал, как он накатывается откуда-то из дальних лесов, становится все более угрожающим. Наверное, он темный и грязный от осенней пены и водорослей, погибших рыб и осьминогов. Сейчас прибой подойдет ближе, натолкнется на камни замка и снова отойдет далеко. Быть может, он не так уж опасен, как кажется... Даниэль с трудом открыл глаза, и окружающая реальность обрушилась на него, как молот. Значит, он все еще жив. Даниэль не сразу осознал, где находится. Его окружала темнота с пляшущими на стенах огненными отблесками. Красные блики пробегали по портретам его предков. Все деды и прадеды, ведущие происхождение от великого Конде, смотрели на него осуждающе. Они сберегли свой титул, отстояли владения, они сражались в крестовых походах. Один из них получил меч от самого короля, другой бросился на этот меч, чтобы не попасть в плен мусульман, окруживших их войско неподалеку от Иерусалима. Боже мой, как это было давно... Как и рассказы о них молодого воспитателя-аббата. Как и его напутствия о том, что Даниэль не должен посрамить их славное имя и быть достойным великого Конде. Правда, Даниэль помнит, как через некоторое время проповеди аббата приобрели совсем другое направление. Его воспитатель зачитывался книгами Руссо и говорил, как прекрасно - вернуться к природе, жить естественной жизнью ("крестьянской, что ли? - думал Даниэль, но ничего не произносил вслух). Проповеди добрейшего аббата не оставили ни малейшего следа в его душе, как и захватившие все общество напряженные размышления о тяжкой доле простого народа. Даниэль по-прежнему любил поездки по ночному лесу, бешеный топот коня, шелест огромных нормандских дубов и журчание тайных источников. Ночью лес всегда преображался, и Даниэль, подолгу стоя у огромных менгиров, представлял, что вот сейчас, из-за этого высокого кустарника покажется белый единорог, таинственное животное, украшающее его фамильный герб. А может быть, выйдет высокий друид с белой, как снег, бородой и предскажет его судьбу...
   Однако его судьбу предсказал не друид. Это произошло зимой 1788 года, когда Даниэль пришел на заседание Французской академии. Там давал ужин герцог де Нервей; говорят, что человеком он был умным, весьма начитанным и образованным, по крайней мере, настолько образованным, чтобы оказывать всяческую материальную помощь и поддержку Шодерло де Лакло, Бомарше и Шамфору.
   Граф Даниэль д'Азир чувствовал себя в своей стихии. Он проходил мимо знатных дам, касаясь края их одежды как бы невзначай, и они не закрывались веерами, даря ему легкие и многообещающие улыбки. Даниэль знал, что он привлекателен, и ему это нравилось - мягкий овал лица, серые прозрачные глаза, темные густые брови и непослушные черные волосы, которые эти герцогини так любят гладить среди густых ночных кустов жасмина, когда все вокруг напоено ароматом цветов, пением соловьев и бессмысленным, но всепоглощающим счастьем. Наверное, так же счастливы бабочки, великое множество которых легко порхает в фамильном имении Даниэля.
   Придворные, академики, известнейшие ученые и вольнодумцы уже собрались за столом и успели как следует подкрепиться мальвазией. Обстановка становилась все более свободной, реплики звучали громче и откровеннее. Шамфор прочел одну из своих фривольных сказок, и дамы слушали его, не рдея, а открыто смеясь.
   -- А помните, как написано у маркиза де Сада, -- услышал Даниэль голос герцогини де Граммон, -- Старый лекарь достал свой скальпель и, криво усмехнувшись, сказал проститутке Мишло: "Я вовсе не нуждаюсь в твоих дырках, они мне все известны; я сделаю их сам, причем столько и в таком размере, как мне это покажется интересным".
   Все окружающие залились веселым смехом. Даниэль улыбнулся, но почувствовал, как по его спине пробежал неприятный холодок.
   -- Слушай, Даниэль, а ты, как мне кажется, не в восторге, -- прозвучали рядом с ним слова, и граф обернулся. В то же мгновение его улыбка стала теплой и искренней.
   -- Брат! -- радостно сказал он. Рядом с ним стоял Гийом де Монвиль, обожаемый двоюродный брат, любимец всех придворных дам, покоритель суровых и непреклонных красавиц-герцогинь и принцесс. Даниэль обнял Гийома и взглянул в его смеющиеся зеленые глаза.
   -- Ты-то что здесь делаешь, бедный мой мотылек?
   - Здесь слишком много красавиц, -- отвечал Гийом, откидывая со лба непослушную черную прядь волос, -- а сегодня вечером я совершенно свободен.
   -- Тебе нравится то, что пишет маркиз де Сад? - удивился Даниэль.
   - Мне смешно, и только, -- сказал Гийом.
   Пока они разговаривали, собравшиеся успели дружно проаплодировать стихам о том, что счастье в мире наступит после того, как на кишках последнего аббата повесят короля". "Это уже чересчур, -- подумал Даниэль. - Этого много, слишком много...".
   -- Гийом, давай уйдем, -- попросил он.
   -- Ну погоди, -- махнул рукой Гийом, -- ну еще минутку, сейчас что-то начнется, я чувствую.
   Старый академик, подняв бокал мальвазии, провозгласил тост за грядущее царство разума и справедливости.
   -- Как жаль, что я не увижу его, -- добавил он со вздохом.
   -- Вовсе нет, -- неожиданно спокойно прозвучали слова - вы все, господа увидите лицо этой революции, этой справедливости с завязанными глазами и поднятым мечом, этого монстра, который поглотит вас всех; всех, кто здесь присутствует.
   Кружок гостей раздвинулся, и в его центре оказался Казотт, человек милый и любезный, но, как говорили, состоявший в секте иллюминатов.
   -- Что вы хотите всем этим сказать, господин пророк? -- надменно промолвил маркиз Кондорсэ.
   -- Ничего, маркиз, кроме того, что своих желаний следует немного побаиваться: они имеют свойство исполняться! Так и вы: увидите революцию, но погибнете, выпив яд в темнице, чтобы не погибнуть от рук грязного палача.
   - У меня нет даже такой оригинальной манеры - носить с собой яд, -- сказал Кондорсэ.
   -- Нет, значит, появится, -- отрезал Казотт, -- в эти благодатные времена многие станут носить с собой яд, как носовой платок.
   - Но какие тюрьмы и палачи могут существовать во время торжества всеобщего царства Разума?
   - А во времена Разума и Справедливости только такое и возможно, -- усмехнулся Казотт, -- все французские храмы будут посвящены этому самому Разуму, а когда каждого из вас Огненный Архангел станет судить по справедливости, то ни для кого не найдет оправдания. Ибо еще в Библии было сказано, что нет человека без греха. Он обвел глазами всех присутствующих и добавил:
   -- Из вас только один Шамфор мог бы избежать участи погибнуть на эшафоте. Он стал бы одним из главных жрецов в этих проклятых храмах Разума и Справедливости, но предпочтет вскрыть себе вены бритвой. С непривычки у него, конечно, ничего не получится, но такова судьба. В конце концов, всем нам суждено умереть, и это немного утешает. Вы же не рассчитывали, надеюсь, жить вечно?
   Воцарилось неловкое молчание, а Казотт продолжал перечислять:
   -- Господа... Мальи, Руше, Мальзерб... Не пройдет и шести лет, и все вы погибнете на эшафоте, и ваши головы поднимут над рукоплещущей толпой.
   Герцогиня де Граммон неестественно рассмеялась:
   -- Господин Казотт, то, что вы говорите, и притом так серьезно, больше напоминает безумие. Вы перерезали всех наших мужчин. Хорошо, хоть нас не тронули. Женщин, я думаю, пощадят?
   - Зря вы так думаете, герцогиня, -- сказал Казотт. - Ваш пол не защитит вас, и все вы, включая принцесс крови, отправитесь к месту казни на грязной телеге, с руками, связанными за спиной, под хохот и одобрение доброго французского народа.
   - Фи, -- воскликнула герцогиня, прикрываясь веером, -- отвратительная шутка, господин Казотт, вы испортили нам вечер. Ну да ладно, скажите еще одно: хотя бы духовника нам предоставят?
   - Нет, герцогиня, -- холодно отвечал Казотт, -- последним, кому будет предоставлена подобная привилегия, станет король Франции.
   Герцог Ниверне нахмурился:
   -- Хватит, господин Казотт, довольно вы здесь порезвились.
   Казотт молча повернулся, чтобы покинуть зал, но напоследок обвел глазами собрание и, встретившись взглядом с графом Даниэлем д'Азир, поинтересовался:
   -- А вы не спрашиваете о своем будущем?
   Даниэль молчал и только все сильнее сжимал руку Гийома. Ему казалось, он проваливается в какую-то бездонную бездну и видит на ее дне то, от чего хочется завыть, как волки в его нормандских лесах.
   -- Прекратите, господин Казотт, -- тихо, но твердо сказал Гийом, обнимая брата, -- сейчас же замолчите или больше вы не скажете ничего никогда.
   - Господин д'Азир, -- сказал Казотт, как бы не слыша слов Гийома, -- когда вы вспомните обо мне, не забудьте: сделайте все возможное, чтобы сохранить своего ребенка. Ваш сын - последний из рода Конде, и его потомки должны вернуться на место вашего родового замка. Только бы они не стали комедиантами; это все осложнит...
   После этих слов он резко повернулся и вышел, не глядя ни на кого.
   -- Уйдем, -- сказал Гийом Даниэлю, -- ты же видишь - он безумен. Что такое он говорил о твоем сыне? Насколько мне известно, у тебя нет детей. И что он там плел о каких-то комедиантах? Вообще бред какой-то...
   Даниэль продолжал молчать, и одному Богу известно, что творилось в его душе. Он позволил брату увести себя безропотно, как ягненок.
   Казалось бы, ничего не изменилось с тех пор. Граф Даниэль д'Азир продолжал вести обычный образ жизни, покидая свой роскошный парижский особняк для поездок в театр, для посещения королевского двора, ради встреч в густых кустах жасмина... Однако его не оставляла мысль, будто он слышит тиканье часов. Это превратилось в наваждение. Сначала это тиканье было совсем тихим, незаметным, но потом оно стало все громче, и часто Даниэль не мог уснуть ночами. Он похудел и побледнел, но, несмотря на это, любовницы уверяли его, что так он выглядит еще привлекательнее.
   И вот однажды Даниэль не услышал ставшего привычным тиканья часов. Он заснул и всю ночь проспал, как счастливый ребенок. Проснувшись, он понял, что ЭТО началось. Но что именно - он не знал. Даниэль открыл глаза, и увидел, как осеннее солнце золотит полог над кроватью, и ощущение непонятного, бессмысленного и полного счастья нахлынуло на него, как соленая и теплая морская волна. В окно было видно бездонное синее небо и летящая стая птиц.
   -- Жаклин! - позвал он и не получил ответа.
   Потом Даниэль вспомнил: у него сегодня остался ночевать Гийом; понятно, где может находиться Жаклин. Улыбнувшись, он поднялся, накинул халат и подошел к зеркалу. Ничего в нем не изменилось: все тот же мягкий овал немного осунувшегося лица и глубокие серые глаза.
   -- Гийом! - крикнул Даниэль и прошел в соседние апартаменты. Там под пологом происходила непонятная возня. Потом он услышал быстрый шепот Гийома:
   -- Ну, пошла, пошла!, -- и из-под покрывала выскользнула очаровательная и растрепанная Жаклин, прикрываясь шелковой простыней.
   -- Извините, монсеньор, -- пробормотала служанка, обращаясь к Даниэлю, и исчезла за дверью.
   -- Гийом, дорогой, ты неисправим! - воскликнул брат, присаживаясь к нему на постель и глядя в сияющие счастьем зеленые веселые глаза.
   -- Прозрачные, как волны Адриатики, -- произнес он.
   -- О чем ты? - смеясь, спросил Гийом и привычным жестом откинул со лба непослушную черную прядь.
   -- О твоих глазах, -- сказал Даниэль.
   - А ты - поэт, оказывается, -- сказал Гийом.
   - Ну да, когда вижу тебя. Просто я люблю тебя, брат.
   - И я тебя, Даниэль.
   Они обнялись.
   -- Что же ты не добавил - "мой бедный мотылек"? - спросил Гийом, и Даниэль вновь почувствовал неприятный укол в сердце.
   Так не хотелось портить столь замечательно начавшееся утро, и Даниэль поспешил сменить тему:
   -- Как тебе моя Жаклин?
   - Обычная малышка. Мила, не более того, -- ответил Гийом, поднимаясь с постели и накидывая на плечи халат, -- Мы очень позабавились с ней этой ночью, братец. Представь, какую шутку я придумал: попросил ее читать Вольтера в то время, как... Ну, ты понимаешь. Сначала она все сбивалась, но я говорил: "читай, читай, не останавливайся". Кажется, ей все-таки понравилось. Представляешь, Даниэль, Вольтер вперемешку со страстными стонами! - Гийом расхохотался.
   Он подошел к окну и наклонился к начинающему увядать букету алых роз. Его тонкие пальцы сжали бутон, и шелковые лепестки посыпались на золотистую ткань скатерти. Больше всего на свете Даниэль хотел бы остановить это мгновение: черноволосый "ледяной ангел" Гийом на фоне счастливого неба с лепестками роз в руке. Часы остановились. Навязчивое тиканье прекратилось, как будто упал нож гильотины, и настала последняя тишина, имя которой - пустота и ничто.
   -- Что это там происходит? - рассеянно сказал Гийом, глядя в окно.
   -- А что? - спросил Даниэль, и сердце его отчего-то упало.
   -- Какие-то женщины. Много женщин.
   - Наверное, знают, что ты здесь и хотят назначить тебе свидание, -- попытался пошутить Даниэль, но фраза его прозвучала как-то зловеще. Его настораживал гул, накатывающийся в окно, словно шум далекого моря.
   -- Мне пора, -- вдруг сказал Гийом. Он как бы очнулся от оцепенения, в котором пребывал. Слов брата он вообще не слышал.
   -- Не ходи, -- попросил Даниэль.
   - Мне надо, -- сказал Гийом и, кажется, немного рассердился. - Что это с тобой сегодня? У меня во дворце назначена встреча. - и потом добавил мягко, подходя к Даниэлю и обнимая его. - Вечером увидимся. Ты неважно выглядишь, братец. Не заболел ли ты? Быть может, тебе отправиться на время в поместье?
   - Но Гийом, мы же хотели уехать в Англию. Ты сам говорил, что в сложившейся обстановке это - самое разумное.
   -- Ну да, -- ответил брат. - Я же не отказываюсь. Вечером, вечером, Даниэль. Мы уедем, но сейчас я уже должен быть во дворце. Я опаздываю. Ты сам придворный, как же ты не понимаешь?
   Даниэль не нашелся, что ответить, а Гийом, тем временем уже совершенно оделся и подошел к двери.
   -- До вечера, -- попрощался он и вышел.
   Даниэль хотел крикнуть что-то, чтобы остановить его, но не успел, да он и не смог бы подобрать слов, чтобы что-либо сказать.
   Он стоял и ждал, а шум внизу нарастал. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вошел слуга Даниэля, огромный нормандец Жермон.
   -- Уезжаем, монсеньор, -- заявил он тоном, не терпящим возражений.
   Даниэль очнулся.
   -- Что? Что произошло? - еле слышно выдавил он.
   -- Нет времени на объяснения. Карета ждет. Скорей, монсеньор, мы выйдем через черный ход. Там пока еще свободно.
   -- Гийом! - закричал Даниэль, и голос показался ему чужим. Он так стремительно рванулся к окну, что Жермон не успел удержать его. Дальнейшее показалось Даниэлю кошмарным сном, невозможным в реальности. Перед ним плыли кадры чужого кошмара: растрепанные женщины стаскивают с коня Гийома. Звука не было. Даниэль видел только безумные глаза людей, камни и столовые ножи в их руках. Через мгновение эти руки покраснели от крови.
   -- Не смотрите, монсеньор! - сказал Жермон, подходя к господину и крепко обнимая его.
   Черная ослепительная вспышка загорелась в мозгу Даниэля. Он рвался из железных объятий Жермона, но чувствовал себя совершенно бессильным. Он слышал дикий, безумный звериный крик. Он никогда бы не подумал, что способен издавать такие звуки. Последнее, что он видел - это кровавые куски мяса и какая-то старуха, пытающаяся руками оторвать когда-то прекрасную голову Гийома, с прежде сияющими как солнце глазами.
   Даниэль провалился в спасительный мрак. Мрак обнял его, мрак прервал все его контакты с жизнью. Наверное, в тот момент он умер. Так подумал бы он, если бы мог вообще о чем-то подумать. Наверное, он изредка приходил в себя, потому что смутно помнил, как подпрыгивает на дорожных ухабах карета. В эти моменты тошнота подкатывала комком к его горлу, и мелькали обрывки спутанных мыслей: королева Мария-Антуанетта была гораздо мужественнее в такой ситуации. Граф Даниэль д'Азир находился на том завтраке у королевы, когда толпа подняла к окну королевы мертвую голову принцессы де Ламбаль, напудренную и покрытую кровавыми пятнами, надетую на пику. Тогда многие придворные дамы упали в обморок, а Мария-Антуанетта даже не изменилась в лице. Потомок королевского рода всегда должен помнить, что в его жилах течет благородная кровь и не имеет права демонстрировать свои чувства. Толпа не должна даже догадываться о страданиях сильных мира сего, для которых счастье и несчастье должны быть равны...
   Ну что же, значит Даниэль д'Азир оказался недостойным своего великого рода, впрочем, ему все равно. Наверное, много дней он находился во мраке, и вот очнулся для того, чтобы вновь услышать угрожающий нарастающий гул моря. Кто-то отер с его лба капли крупного пота. Как же он ослабел за это время, даже не может пошевелить рукой.
   -- Кто здесь? - прошептал Даниэль.
   -- Это я, -- ответил тихий голос.
   - Марианна?
   - Да.
   - Где я?
   - В поместье.
   - И давно?
   - Неделю, монсеньор.
   -- А что там? - спросил Даниэль, думая о море в клочьях пены, с мертвыми рыбами и осьминогами.
   -- Народ, -- ответила Марианна.
   -- Мой добрый народ, -- прошептал Даниэль без выражения, глядя на старинные гобелены, где среди пышных могучих дубов гуляли белые единороги, и на их шкурах плясали красные пламенные отсветы.
   -- Марианна, -- сказал Даниэль, пытаясь приподняться на непослушных руках, -- принеси мне Тео. Я хочу проститься с ним.
   -- С вами все будет в порядке, монсеньор, -- произнесла девушка, помогая Даниэлю сесть на постели, -- сейчас придет Жермон. Мы все уезжаем в Англию.
   - Принеси Тео, -- настойчиво и твердо, все более крепнущим голосом сказал Даниэль. Девушка подчинилась, более не произнеся ни слова.
   Она вернулась через минуту, неся с собой сонного двухлетнего ребенка, бастарда Даниэля. Вместе с ней вошел великан Жермон.
   -- Уезжаем, монсеньор, -- произнес он такую знакомую фразу.
   -- Нет, -- твердо сказал Даниэль, выпрямляясь. - Теперь вы будете слушать только меня. Вы немедленно уедете. Жермон, охраняй Марианну и Тео. Он - последний потомок великого рода Конде. Запомни все, что я говорю, и не считай это бредом больного. Потомки Тео должны вернуться на это место, чтобы возродить былую славу Конде, пусть даже через полчаса здесь не останется камня на камне. Но главное - никто из этих потомков не должен стать комедиантом, иначе все будет гораздо сложнее.
   -- Я все сделаю, монсеньор, -- сказал Жермон. - Положитесь на меня. Я сделаю для Тео все, что смогу. Я клянусь вам памятью моих предков, никогда не предававших своих господ, и землей моей страны. Но скажите, почему вы не хотите уехать с нами? Ведь это возможно.
   Было слышно, как внизу разбиваются стекла и что-то падает с грохотом.
   -- Это невозможно, Жермон хотя бы потому, что я уже мертв. Поэтому им будет уже некого убивать. Прощай, я любил тебя, береги Марианну, береги, Тео.
   Когда дверь за ушедшими тихо затворилась, Даниэль нащупал на столике около кровати кинжал и с трудом поднялся с постели. Все тело не слушалось, а ноги предательски дрожали. Что с ним сейчас сделают? Разорвут руками, как Гийома, или сожгут заживо? Он подошел к гобелену на стене и представил, что не слышит больше яростных криков и шума падения камней, влетающих в комнату через окна. Ясный солнечный весенний день, ласковый, как материнские руки, окутал его. Еще минута, и он проснется от всепобеждающего кошмара. Дубы гобеленов ожили, вознесли вверх свои крепкие ветви, а единороги склонили головы, увенчанные рогами. Судорожно сжав рукоять кинжала в ладони, а острие направив прямо в сердце, Даниэль подошел к дубу и, как в детстве, изо всей силы прижался к нему. Он умер, он проснулся.
  
   В этот момент он вспомнил все - предсказание старика-медведя и то, что ему предстоит сделать. Теперь он был уверен, что сделал все так, как следовало, так, как от него ожидали. Только одно обстоятельство вызывало его протест: он никогда не увидит больше Гийома...
   -- Здравствуй, брат! - услышал он такой знакомый и любимый голос.
   -- Гийом! - закричал Даниэль.
   -- Да, это я, -- сказал Гийом, выходя из туманной дымки, застилающей круглую поляну, покрытую ночным мраком. Даниэль только сейчас понял, что находится не в своем замке, а на лесной поляне перед дольменом, где два года назад они с Гийомом встретили старика-Арктоса.
   -- Ты жив? - еле выдавил из себя Даниэль, не решаясь приблизиться к брату и обнять его, как обычно.
   -- Так же, как и ты, -- с мягкой улыбкой отвечал Гийом. - Нам дали возможность проститься, -- и с этими словами он кивнул в сторону дольмена, где застыла в неподвижности фигура старика в медвежьей шкуре. - Как видишь, наш медведь отличается гуманностью.
   -- Гийом, Гийом, как же мне было плохо без тебя, -- говорил Даниэль. - Я не хочу больше терять тебя.
   -- Придется, -- жестко сказал Гийом, и взгляд его зеленых прекрасных глаз стал холодным, как тот лед из страшных снов Даниэля. - Мы расстаемся, брат. Он говорит: даже если мы встретимся, то не узнаем друг друга. Поэтому - прощай, брат.
   -- Этого не может быть! - воскликнул Даниэль. - Я узнаю тебя обязательно! Я не могу не узнать тебя, каким бы ты ни был!
   -- Возможно, -- горько сказал Гийом. - Зато в себе я не уверен. В том облике, который тебе достанется - особенно. Собственно, прими мои соболезнования, брат. К тому же, у нас с тобой будет огромная разница в возрасте. Прости, ничего не поделаешь. Надо смириться, брат.
   -- Я никогда не смирюсь! - закричал Даниэль. - Я не заслужил этого! Я все равно найду тебя и узнаю тебя, чего бы мне это ни стоило.
   -- Ты все забудешь, бедный мой Даниэль, -- грустно промолвил Гийом, -- как и я тоже. Я тоже все забуду. Весь кошмар, который произошел со мной, тот ад, который мне пришлось пройти, и вместе с этим адом и болью, позором и ужасом я забуду тебя. Наконец, я хочу забыть, как это бывает, когда тебя рвут на части. Прости, я умолчу о подробностях. Но я до сих пор чувствую себя грязным. Я ненавижу их и возвращаюсь в мир с этой ненавистью. Тебе повезло больше: что такое настоящая ненависть, ты так и не узнал.
   -- Я все равно люблю тебя, -- упрямо сказал Даниэль. - Я сумею растопить твой лед.
   -- Все кончено, Даниэль, -- произнес Гийом и сделал шаг в сторону дольмена. - Мне пора. Прощай, брат. Кстати, как тебя теперь зовут? Данила?
   -- Да, -- подтвердил Даниэль, и в его голосе зазвенело отчаяние и вызов. - Теперь я - Данила, и я иду навстречу к тебе.
   Гийом решительно тряхнул черными волосами и махнул рукой:
   -- Прощай, брат! - и он исчез в темноте дольмена.
   -- Гийом! - крикнул Даниэль, пытаясь податься за ним.
   -- Бесполезно, сир, -- произнес старик-медведь, до сих пор стоявший молча, -- Его уже нет здесь.
   -- Что происходит? - растерянно проговорил Даниэль.
   -- Часть нашего плана, -- спокойно заявил старик. - Вы с честью исполнили договор. Вы умерли. Вы мертвы в данный момент.
   -- А мой замок? - Даниэль огляделся по сторонам.
   -- Посмотрите, скоро от него ничего не останется, -- сказал старик и показал рукой и на алое зарево, полыхавшее над темными кронами деревьев. - Вон там ваш замок. Можете спокойно забыть, как он выглядел. Ваша задача - вернуться на это место.
   -- А что дальше?
   -- Дальше вам будет дан знак, и вы все поймете.
   Даниэль хотел возразить, что не станет пешкой в чужой игре, даже если это - игра неких высших сил, но промолчал. Он решил, что в данной ситуации, тем более человеку мертвому, спорить - не самое разумное.
   -- Теперь ваша очередь, -- медвежья шкура заколыхалась от порывов ветра, доносящего смердящий запах гари. - Идите вперед, Данила.
   Даниэль подумал, что ему даже незачем больше оборачиваться назад. Здесь у него не осталось ни дел, ни привязанностей, а значит, надо было идти вперед. И он шагнул в темную сырость дольмена. Он еще раз успел удивиться предельно простому устройству этого мира и едва не испытал обиду за то, что его обманывают настолько примитивно. В следующий момент произошла грубо-театральная смена декораций.
  
   За порогом дольмена оказалась темная и захламленная комната, вероятно, чердак какого-то деревенского дома. С потолка свисали клочья паутины, заставляя вспомнить о лианах в джунглях Амазонки. Стены украшали связки и пучки трав и кореньев. Воздух был насквозь пропитан затхлостью, болезнью и умиранием. Даниэль осмотрелся и заметил на куче тряпья человека, которого он спас тогда, в ледяном тоннеле. Он явно умирал. Даниэль слышал тяжелое, хриплое и редкое дыхание, которое вырывалось из его разбитых губ. Возможно, смерть была бы для него на самом деле лучшим выходом, поскольку он был невероятно изуродован: все его лицо наискось пересекал грубый неровный шрам; в нескольких местах можно было заметить грубые пятна от ожогов. И, кроме того, этот молодой человек, почти мальчик, был совсем седым...
   Острая жалость кольнула Даниэля в самое сердце. Он видел его, своего ребенка, совсем иным, похожим на него самого - красивым, темноволосым и сероглазым. Только в силах Даниэля спасти его и вернуть ему его лицо, и он сделает это. Тем временем, от головы умирающего поднялся смутный, как лунная дорожка, свет. "Осталось совсем немного, -- подумал Даниэль. - И мы с ним уйдем вместе, в тот другой тоннель, к которому ведет эта лунная дорожка". Свет становился все ярче, а дыхание Данилы все реже, и думать приходилось скорее. "Прощай, брат, -- подумал Даниэль. - Я все равно найду тебя. Я очень постараюсь ничего не забыть". Он вздохнул и шагнул в лунную дорожку, которая уже почти ослепляла его своим сиянием.
   В следующий момент он почувствовал, что неведомая сила резко и грубо швырнула его вниз, а потом безумная боль обрушилась на тело. Казалось, каждая клеточка кричала, а мышцы разрывались на части. Он застонал и открыл глаза. Что произошло? Где он находится? Если в аду, то почему здесь так одиноко? Почему он один? Кто он? Из искрящейся болью темноты звенело только одно имя - Данила. Значит, его зовут Данила. А как дальше? Не помнит, он ничего не помнит... Даже думать трудно, так болит голова, словно в следующий момент она лопнет. Лучше не думать...
  
   Едва сознание вернулось ко мне, как вместе с ним пришла и безумная воля к жизни. Я прекрасно осознавал, что все тело разломано на части, и я пока еще не знаю, как эти части будут действовать вместе и по отдельности, но я ощущаю в себе силы, которые называются - жизнь. И теперь мне уже ничего не помешает. Я хочу жить, я должен жить.
   Я попытался привстать, и мне это удалось. Вставал я, наверное, час, если не больше. Спина болела адски, а правая нога отказывалась слушаться, руки тряслись. Привстав, я понял, что нога была сломана и, видимо, срослась, неправильно, поэтому при каждом шаге всю ее пронзала острая боль. Я посмотрел на свои руки, и они показались мне чужими. Я ощупал свое лицо и с ужасом почувствовал под пальцами шрамы и бугры. Как я сейчас выгляжу? Я должен это знать: ведь я помню прекрасно, в том сне я видел себя очень ясно. Мне не забыть тот мягкий, как у ребенка, овал лица, темные густые брови, прозрачные глаза и густые темные волосы. Это был я - совершенно точно. Но где в этом грязном закутке может быть зеркало?
   Задыхаясь, я сделал несколько шагов по направлению к двери. Силы оставили меня, и я опустился на пол, прислонившись головой к дощатому косяку. И тут снизу раздались голоса.
   -- Эй, дорогой, -- сказал гнусавый голос с восточным акцентом, и я сразу представил себе зверообразное лицо из какого-то старого сна, -- Когда долг отдавать будешь? Ты знаешь, мы добрые, ждали долго, но ты должен. Мне деньги нужны!
   -- Да какие это деньги, Салман? - отвечал ему другой голос с наигранной непринужденностью. - Мы же с тобой - свои люди. Сейчас только сидели, как друзья; я думал, у нас с тобой - все нормально. Я, конечно, должен, не отказываюсь, но для тебя такие бабки - ерунда сущая, признайся. Подожди немного, я расплачусь полностью.
   -- Да откуда у тебя могут быть бабки, Олег? - засмеялся Салман. - Я просто жалел тебя, по-человечески помогал. Ты что думаешь, у меня своей водки нет? Мне просто хотелось время провести с тобой, мне интересно было, ну, забавно, что ли. Я же прикрыл тебя перед дружками, а то ты бы уже давно тут в лесу, стал кормом для местных лисиц.
   -- И я благодарен тебе за это, Салман. Ты меня прикрыл, ты меня спас, можно сказать.
   -- Не "можно сказать", а прикрыл. Без меня ты гнил бы сейчас под корягой, без вести пропавший.
   -- Так подожди еще немного, Салман, я все отдам, у меня есть план!
   -- А, дорогой, не втирай мне мозги. Как ты отдашь? Знаешь, почему я терпел так долго? Из-за твоих девочек, которые навещали тебя, а теперь и они забыли. Мне это не нравится.
   -- Но, Салман, сейчас весна, ты знаешь, какие перебои в работе транспорта. Они должны приехать. Ты ведь им нравился, Салман, они сами говорили, какой ты добрый, щедрый... Ну, Салманчик, подожди еще день. Я думаю, Оксана завтра в этих местах должна быть непременно.
   -- Ты конченый человек, Олег, -- сказал Салман бесцеремонно. - Не я тебя кончу, так дружки твои, а не они - так случайный прохожий какой-нибудь. Пустой ты, Олег. Такие долго не живут. Думаю, если я тебя убью, природа мне "спасибо" скажет. Завтра деньги давай или читай свои молитвы. Как там они у вас называются? Отходные?
   Дверь визгливо заскрипела, а потом с грохотом захлопнулась.
   -- Салман! - отчаянно закричал Олег. - Подожди! Я не рассказал, какой у меня план!
   Однако в ответ только взревел мощный мотор машины, и все стихло.
   Я толкнул дверь и поднялся с пола, держась за стены. Оказалось, я нахожусь на чердаке какого-то старого деревянного дома.
   -- Кто здесь? - раздался голос того несчастного, уверявшего Салмана, что отдаст долг.
   Лестница заскрипела, и через минуту я увидел его, высокого, бледного блондина с кудрявыми волосами и небольшой бородкой. Он уставился на меня своими светлыми глазами, водянистыми от выпитого спиртного, как на выходца с того света. Наверное, это и был Олег. Молчание становилось напряженным и тягостным, поэтому я, неожиданно для себя, выдавил:
   -- Excuse-moi, s'il vou plais...
   -- Ты что? - опешил Олег, -- Иностранец, что ли?
   -- Нет... Я не знаю. У меня что-то произошло с головой. Извините, но я ничего не помню...
   -- Совсем ничего? - отчего-то оживился Олег.
   -- А что в этом хорошего? - не понял я, чувствуя все возрастающее нервное напряжение.
   Олег внезапно сделался суетливым.
   -- Я даже представить себе не мог, что ты вообще когда-нибудь очнешься. Но христианский долг велел не забывать ближнего. Я не мог поступить иначе... Ну, давай же спустимся вниз. Держись за меня, я помогу тебе.
   Он подставил мне свое плечо и, секунду поколебавшись, я принял предложенную помощь: несмотря на то, что силы ко мне возвращались буквально с каждой минутой, я все еще чувствовал себя крайне слабым. Мы спустились в нижнее помещение, центр которого занимал огромный стол, заставленный бутылками и остатками недавней трапезы.
   -- Садись скорее, -- пододвинул мне Олег стул. - Тебе нельзя так долго напрягаться. Ты еще очень слаб...
   -- Какой сейчас год? - спросил я.
   -- Две тысячи третий, -- немного удивленно отвечал Олег.
   -- А месяц?
   -- Начало мая.
   -- И сколько же времени я у вас нахожусь?
   -- Давай на "ты", -- предложил Олег. - Меня зовут Олег. Ты у меня здесь с сентября, значит, почти семь месяцев.
   Я не знал, как относиться ко всей этой информации.
   -- А что со мной произошло? Кем я был? - продолжал я расспрашивать.
   -- Ну, откуда же я знаю, -- уклончиво произнес Олег и отвел глаза. - Я нашел тебя в лесу. Может, разборки какие были...
   -- Какие разборки?
   -- Обыкновенные, -- буркнул Олег, -- Как у меня завтра будут...
   -- У тебя неприятности?
   -- Сейчас у всех неприятности. - его голос стал почти резким. -- Скажи лучше, ты не помнишь даже, как тебя зовут?
   -- Меня зовут Данила, -- уверенно ответил я. - Это единственное, в чем я уверен.
   И снова Олег как-то странно усмехнулся.
   -- Ну да, ну да, конечно... -- пробормотал он. - Все сходится...
   -- Что сходится? - не понял я.
   -- Да так, ничего, Это я о своем. Просто задумался...
   -- Олег, у тебя зеркало есть? - спросил я.
   -- Там, -- он махнул рукой в сторону старого трюмо. - Заранее приношу свои соболезнования. Хотя... Ты ведь все равно не помнишь, как выглядел.
   -- Как раз - нет. Это я прекрасно помню, вернее, не помню, а знаю.
   -- Ну, ну, -- сказал Олег. - Хочешь - смотри, но я тебя предупредил!
   Я подошел к комоду и нашел треугольный осколок зеркала, валявшийся среди молитвенников, непонятных пузырьков и рюмок. Я поднял осколок; стеклянная поверхность качнулась, и на меня взглянуло страшное чудовище - с искореженным, изуродованным чудовищными шрамами лицом и совершенно седыми волосами. Только глаза остались прежние - серые, прозрачные, молодые.
   -- Это что же - я? - растерянно проговорил я. - Господи Боже, какой кошмар, я теперь могу играть Фредди Крюгера без грима!
   Олег хихикнул:
   -- Значит, тебе известно все-таки, кто такой Фредди Крюгер?
   -- Не знаю, само вырвалось. Я теперь сам не знаю, что будет происходить с моей головой.
   -- Ты - главное--держись рядом со мной. Я помогу. Я ведь спасал тебя все эти месяцы, не забудь.
   При этих словах я почувствовал неприятный холодок, как от расставленной ловушки. Почему-то вспомнилась комната на чердаке, где Олег держал меня все это время: в куче истлевшего тряпья, среди зарослей паутины. Я ведь уже умирал, когда... Но что - когда - дальше я не смог продолжить мысль, и она встала в длинную шеренгу загадок, которые окружали меня.
   -- Данила! - позвал меня Олег. - Что ты намерен делать дальше?
   -- Глупо спрашивать об этом человека, который ничего не помнит о своем прошлом, - ответил я почти грубо. - Но к завтрашнему вечеру, думаю, какой-нибудь план у меня обязательно появится.
   -- Ты рассердился?
   -- Нет, я расстроился, -- и это было правдой. То, что я чувствовал в данный момент, можно было назвать потерянностью.
   Повисла неловкая пауза.
   -- Олег, а ты кто такой? Может, расскажешь о себе, -- поинтересовался я, стараясь придать своим интонациям как можно больше дружелюбия.
   Он наполнил водкой свой стакан.
   -- Не хочешь?
   Я отрицательно покачал головой.
   -- О себе рассказывать неинтересно, -- он залпом опрокинул стакан и опустил голову. - Я запутался так сильно, что вряд ли смогу выбраться из этой ловушки. Всю жизнь, сколько себя помню, я все метался, все чего-то хотел. Мои намерения были благими, но каждый раз приводили в ад. До всего этого безобразия... ну, я хотел сказать - до перестройки, я отучился в цирковом училище, работал клоуном. Потом решил учиться на артиллериста. Не доучился, бросил. Это был девяностый год. Вся страна сделалась верующей. Только что кругом одни атеисты ходили, притом воинствующие, а тут - в церковь побежали, да так, что не удержишь! Короче, я понял, откуда ветер дует, и сделался священником.
   -- Я знал одного священника, -- неожиданно для себя произнес я. - Он увлекался Жан-Жаком Руссо и призывал к жизни на лоне природы. Ты, Олег, тоже, видимо, поклонник Руссо, раз живешь в глухой сельской местности?
   Олег постучал себя пальцем по голове:
   -- Да, брат, видно, сильно тебя стукнуло! Я не читал Руссо и не думаю, что у него есть что-либо интересное. Старье какое-то... -- Он сплюнул и уставился на стену с таким видом, словно там был нарисован портрет его злейшего врага.
   -- Я перебил тебя... -- сказал я. - Ты рассказывал...
   -- А, ну так вот, я стал священником. Время было замечательное. Денег - навалом, прихожане уважают, продукты носят, девушки руки целуют, все - переспать хотят...
   -- Слушай, а не грех так священнику рассуждать? - поинтересовался я. - А как же вера?
   -- Я в вере не силен. Думаю, что мои коллеги еще менее соблюдают посты и хранят целомудрие. Там - только гордость, жажда денег и удовольствий. С крутыми за руку здороваешься, каждые выходные - пикник. Какие подарки мне дарили, какие женщины были у меня! Я ведь считался самым красивым священником в городе. Ну, и сам понимаешь...
   -- А почему же в таком случае ты так и не остался священником?
   -- Жизнь - штука сложная, друг мой. Судьба играет человеком... Все дело в моей супруге. Я - священник, должен для всех быть образцом поведения, а она... прямо скажу - шалава откровенная. Позорила меня страшно. Мне часто знакомые говорили: "А твоя матушка в кабаке отплясывает с очередным хахалем". Какой мужчина это выдержит, да еще молодой и привлекательный? Я встречался с девушками, спали и пили с ними классно. Бывало, скажут: "А как же пост, батюшка?" А я им отвечаю: "Так у меня водка только постная". А потом... я встретил женщину, и она была несвободна. Я понял, что мечтал о ней всю жизнь. Странное дело: ведь мы могли бы быть вместе - жили рядом, учились в соседних школах, но почему-то так и не встретили друг друга. Судьба, и ничего не поделаешь. Мы проходили рядом, не замечая друг друга. Я встретил ее в церкви, с ее мужем, неофитом... Она, конечно, относилась ко мне как к Богу, считала, будто у меня есть сила какая-то невероятная, а я поддался на эту роль, сам себя презирая. Каким я был робким, даже подумать страшно! Ни разу не пригласил ее на свидание, не сделал даже намека. В ее присутствии я краснел как мальчишка и думал: "моя красавушка". Но она была не моя, у нее были дети к тому же. Короче, в это же время с женой у меня тоже отношения испортились. Она хотела, чтобы я поехал в Америку, учиться в Тринити-колледже. Она мечтала вырваться из этой чертовой нищей страны. Сейчас думаю, она была права. Меня не пустили, и моя Инка пустилась во все тяжкие. Она пила, гуляла, и я ничего не мог с этим поделать. Наконец, она подцепила сифилис. "Наконец-то, наконец, мы поймали на конец!" Ха-ха! Жить с ней после этого стало невозможно, сам понимаешь. Я ушел, стал думать, как быть дальше. Отправился к епископу, попросил целибат, ну, безбрачие то есть. И снова мне отказали. Тогда я выбрал себе девушку, сразу предупредив ее, что жить будем как муж с женой, но неофициально. Я ведь не мог жениться. Как говорится, одна у попа жена. Разведись я с Инкой - стал бы расстригой, а хуже позора не придумаешь. Но верно также говорят: "хрен на хрен менять - только время терять". Была Инка, стала Ленка. Одно время все было нормально, родился ребенок, девочка. Потом начались проблемы. Ей хотелось официальных отношений, денег и еще Бог знает чего... Короче, я не мог больше удовлетворять ее потребности. А слухи о том, что я живу с невенчанной женой, распространились по городу, и меня перевели за штат. То есть остался я совсем без денег. А тут друзья, все крутые, говорят: мол, давай, коммерцией займемся. Бабки зашибешь, опять девки появятся, поднимешься! Мол, на церкви свет клином не сошелся. Я согласился... -- он замолчал
   -- И прогорел? - подсказал я. Естественно, если бы человек его склада прогорел.
   -- Не просто прогорел, а остался должен. Меня поставили на счетчик, и долг вырос до такой степени, что даже если бы я продал все свое имущество, квартиру и самого себя, все равно еще моим правнукам пришлось бы его выплачивать. Вот так-то. Я спрятался в этой дыре. Год уже в бегах, правда, девчонки прежние иногда навещают, особенно одна - проводница поезда. Оксаной ее зовут. А теперь и этот чертов Салман про долг запел. Слово это слышать даже не могу. Поэтому я на все готов. На все. Я никогда не знал, что могу так сильно хотеть жить. И не боюсь признаться: хочу жить, жить по-животному, прожить хотя бы еще один день....
   От этих слов меня передернуло, и это движение не осталось незамеченным Олегом.
   -- Что, не нравится? Гадом тебе кажусь? Да ты сам-то кто? Знаешь или нет? А может, ты - тоже бандитом был, киллером, людей убивал как муравьев, и не морщился? Хорошо, когда у тебя памяти нет - и совесть не мучает. Чистый, праведный, хоть и урод! - Он пьянел буквально на глазах.
   -- Хватит, -- сказал я, поднимаясь.
   Он при этом почему-то сильно испугался:
   -- Данила, я обидел тебя? Прости, прости, друг, это все водка проклятая, и нервы никуда не годятся... Слушай, я тут тебе одежду кое-какую приготовил. Твоя-то вся износилась за это время.
   Он полез в обшарпанный платяной шкаф и достал оттуда черный свитер, джинсы и военные ботинки.
   -- По-моему, это тот размер, что тебе нужен. Проверь.
   -- Спасибо, Олег, -- сдержанно поблагодарил я. Я нисколько не верил в его дружеские чувства. Это же ясно, как день: я нужен ему, но для чего? Решив подумать об этом как следует нынешней ночью, я взял одежду:
   -- Спокойной ночи. Давай завтра поговорим.
   -- Ну да, ну да, -- пробормотал Олег, -- Как говорила Скарлетт О'Хара: "Я подумаю об этом завтра"...
   Его язык заплетался все больше, и он с трудом на ногах.
   -- Ложись и выспись, Олег, -- сказал я, поднимаясь к себе наверх.
   -- Пообещай, что никуда не денешься! - крикнул он мне вслед.
   -- Когда соберусь уходить, скажу.
   Только закрыв за собой дверь, я понял, что до сих пор сжимаю в руке острый кусок зеркала. Я распахнул маленькое пыльное окно, и внутрь затхлой комнаты, насквозь пропитанной болезнью, ворвался свежий весенний воздух. Темный невидимый лес шептался где-то рядом кронами деревьев, и все это напоминало мне что-то, но я не мог понять, что именно. Зашелестел мелкий дождик.
   Итак, Данила, что же мы с тобой теперь будем делать? В какую историю ты попал? Ясно, что этот испитый священник имеет на меня какие-то виды, а я даже не знаю толком, кто я такой. В сущности, я даже не знаю, где я, но с таким же успехом я мог бы находиться в любой точке земного шара. Ни одно название не сказало бы ни о чем. В то же время я чувствую, что с каждой минутой становлюсь все сильнее. Так, наверное, не бывает, но я физически ощущаю, как наливаются жизнью мышцы, и это великолепное чувство! Я уверен, что должен сделать что-то, причем достаточно срочно. Возможно, я должен был это что-то сделать раньше, но не успел, а теперь время уходит, и я должен идти. Куда идти? Я пока не знаю, но уверен, что найду ответ на этот вопрос. Значит, передо мной стоит проблема, и конца ее я не вижу, а потому лучше всего поступить просто - то есть решать ее постепенно, шаг за шагом. А первый шаг - уйти из этого дома как можно раньше, то есть завтра. Значит, завтра я ухожу. Уже немного легче. Куда я ухожу? Это уже следующий шаг, и думать над ним я стану уже в дороге.
   Я переоделся в свитер и джинсы, а осколок зеркала завернул в тряпку и спрятал за краем ботинка. Если бы не эта ужасающая внешность, я, наверное, почувствовал бы себя по-настоящему счастливым. Теперь я знаю, что это такое - заново родиться. И еще - я совершенно уверен, что все будет хорошо, и я ничего не боюсь - ни прошлого, ни настоящего, ни окружающих, ни самого себя. Я чудом остался жив и знаю - что бы сейчас ни сделал - это будет правильно.
   Пряный воздух, напоенный влагой и теплой землей, действовал удивительно успокаивающе, и я сам не заметил, как задремал. Во сне я увидел самого себя, такого, каким я должен быть - уверенным в себе, высоким, красивым. Я поднимался по невероятно высокой лестнице, чтобы проникнуть в помещение высотного здания. При этом я читал детские стихи, так хорошо успокаивающие дыхание. Я шел по пустому коридору с пистолетом наготове. Случайные встречные, видимо, служащие какого-то банка, падали под выстрелами. Я перешагивал через них, а вокруг звучала необычная песня:
   Когда взойдет весна, и смерти вопреки
   Сгорают от любви все признаки Творца,
   Тысячелетний страх колени преклонит,
   И мертвые уста, сгорая, жгут гранит...
   Я не забуду о тебе
   Никогда, никогда
   С тобою буду до конца...
   Коридор петлял и с каждым метром менял свой облик. Издалека потянуло могильной сыростью, а воздух стал влажным; повеяло штормовым морем. По полу текли ручейки воды. Они становились все шире, и в потоках воды появился снег и лед. Издали доносился скрежет и скрип, переходящий в визг далеких зверей. Почему-то мне представилось, что обладатели подобных голосов должны быть круглыми как шары и состоять как минимум из двух рядов длинных острых зубов. Страха я не чувствовал, потому что был уверен: надо идти вперед, и это очень важно - дойти до конца.
   Скрежет достиг своего апогея, а поток снеговой воды уже поднялся до колен, когда я достиг слюдяной переливающейся преграды. Не колеблясь, я перешагнул сквозь нее и оказался в просторной комнате с зеркальными стенами, во множестве отразившими меня самого, не урода, а того, настоящего, черноволосого мальчика.
   -- Входи, раз пришел, -- раздался рядом глухой хрипловатый голос, и я обернулся.
   Рядом стоял старик, закутанный в лохматую медвежью шкуру. Издали его можно было бы с легкостью принять за вставшего на дыбы медведя.
   -- Медведь - Арктос, -- почему-то машинально произнес я.
   -- А ты не забыл меня, оказывается, -- усмехнулся старик. - У тебя память прочнее, чем я думал.
   -- На самом деле у меня совсем нет памяти, -- отозвался я. - Я не помню, кто я.
   -- Это неважно, -- отмахнулся Арктос. - Вопрос неправильный. Тебе не надо ничего помнить. Ты умер.
   -- Неправда! - горячо возразил я. - Я жив! Я замечательно себя чувствую.
   -- Только вопрос - благодаря кому? Впрочем, этого тебе тоже не надо знать; не забивай себе голову вопросами, не относящимися к делу.
   -- В ваших зеркалах я - настоящий, -- сказал я. - Наверное, мне никогда уже не стать таким.
   -- Опять ты о внешнем, -- недовольно пробормотал Арктос. - Даниэль был более понятливым.
   -- Меня зовут Данила, -- не понял я, решив, что старик перепутал мое имя.
   -- Я знаю, -- ответил тот. - Я сам сказал, как тебя зовут.
   -- Кому сказал? - манера старика разговаривать начала меня раздражать.
   -- Да какая разница? - возмутился Арктос, взмахнув медвежьей шкурой.
   "С ним нет никаких сил продолжать беседу в том же духе", -- подумал я и подошел к зеркальным стенам, всматриваясь в свое отражение. При этом меня захлестнуло чувство обиды. Как будто всю жизнь меня обманывали, и только теперь я узнал правду.
   Я протянул руку вперед и коснулся холодной зеркальной поверхности. В то же мгновение зеркало замутилось, и я увидел черноволосого молодого человека с лепестками багровых роз в руке. Он задумчиво и как-то отрешенно смотрел в окно.
   -- Кто это, Арктос? - спросил я.
   Тот не ответил. В ту же минуту молодой человек обернулся, и я узнал эти зеленые глаза, улыбку, напоминающую зимнее солнце, пробивающееся сквозь лед, и кошачью пластику движений. "Ледяной ангел", -- вспомнил я.
   -- Я и сам знаю, кто это. Я узнал его, - сказал я. - Но он имеет ко мне какое-то отношение.
   -- Теперь уже никакого, -- отрезал Арктос.
   Я не слушал его, и положил обе ладони на стекло, и вновь отражение стало расплываться и меняться. Казалось, зеркало хотело ответить на мой вопрос, и я терпеливо ждал ответа. Едва зеркальный туман рассеялся, как я увидел ужасную картину, от которой тошнота подкатила к горлу: это была красная, заскорузлая и жилистая женская рука, сжимающая камень. Она вновь и вновь наносила удары по залитой кровью голове того человека, которого я про себя назвал "ледяным ангелом". А он даже не пытался защищаться, что возбуждало окруживших его женщин еще больше. Одна из них выхватила из широкого серого передника нож, каким мясники свежуют туши, и одним взмахом полоснула по шее свою жертву. Хлынула кровь, и я невольно отшатнулся. В тот же миг изображение исчезло.
   -- Вспомнил! - воскликнул я. - Брат!
   -- Ну и что, ты мог бы не трудиться. Подобные воспоминания бесцельны. Что из того, что ты вспомнил, кто он такой и кем тебе приходится. Между вами - пропасть, и даже при встрече, в которой я сильно сомневаюсь, он не узнал бы тебя. Ты вообще сейчас никто, ты - мертвый.
   -- Хватит называть меня мертвым! - возмутился я. - Я жив!
   -- Временная отсрочка, -- откликнулся с усмешкой Арктос. - У тебя жизнь - взаймы, и взяли ее у брата того человека, которого ты видел.
   У меня вновь появилось впечатление обмана.
   -- Мне кажется, все обстоит не совсем так, как вы здесь рассказываете. Это - моя жизнь, и она вам для чего-то нужна.
   -- Нужна, -- подтвердил Арктос почти грубо. - Только потому ты еще топчешь землю. Выйти из-под лавины может только тот, кто нужен, не так ли?
   -- Так я жду далее.
   -- Далее все просто. Пока. Ты должен добраться до Франции. Что делать дальше, ты узнаешь, когда доберешься до нее. По крайней мере, направление тебе известно.
   -- Так, ясно, -- сказал я, -- а если я не соглашусь?
   -- А почему ты должен отказаться? У тебя какие-то другие планы?
   -- С планами у меня в данный момент все сложно, и я даже рад, что знаю, в каком направлении следует двигаться. Но имей в виду: пешкой в вашей игре я не буду.
   -- А свободы воли у тебя никто не отбирает. Всю жизнь ты пользовался этой свободой, пока, наконец, не пришлось остановить тебя посредством лавины. У тебя - свое право, у нас - свое.
   -- У кого это - у вас?
   -- Неважно; но представление о нашей силе ты уже получил, когда тебе пришлось ползать в ледяной воде и когда сзади на тебя наезжала черная глыба.
   -- Вы пугаете меня?
   -- Вовсе нет, -- спокойно заявил медведь. - К чему пугать? Это просто констатация фактов. Ты сделаешь то, что нам надо, или тебя сотрут с лица земли.
   -- Меня лучше не пугать, -- заявил я. - Это последнее дело, можете поверить. Я тоже - не угрожаю, а констатирую факт. Что-то дает мне право думать, что вам я нужнее, чем вы - мне.
   -- Упрямый, какой же ты упрямый, бессмысленно упрямый! - возмущенно затряс шкурой медведь. - Ты, конечно, и сейчас можешь повести себя как нравится тебе, но смысл? - и при этом он дотронулся лапой до зеркальной поверхности.
   По стеклу пролетела электрическая искра, и снова картина сменилась. Я увидел себя на дне котлована. Видимо, здесь проводились археологические раскопки. В руках у меня находились какие-то древние книги. Я долгое время всматривался в них, листал коричневые страницы, а потом швырнул с силой на землю, и стал быстро выбираться наверх. Однако едва показались за краем котлована верхушки деревьев, как вместе с ними выросли бритые головы звероподобных людей с автоматами наперевес.
   Звука не было. Я видел, как дергались автоматы в их руках, я видел, как пули приближались ко мне, похожие на огромных насекомых. Я чувствовал, как они с силой бьют в грудь, и толчки швыряют меня на дно котлована, обратно. А потом я словно раздвоился, потому что сам себе показался посторонним человеком. Молодой человек смотрел прямо на солнце своими прозрачными серыми глазами, и ему не было больно; его черные волосы смешались с землей, кровью и песком. Рядом с ним стоял на коленях старый человек, как я узнал - состарившийся "ледяной ангел". Он плакал и прижимал к себе голову сероглазого молодого человека. Он кричал что-то, но звука не было слышно. И все же я понял по его губам: он повторяет одно и то же слово: "брат!"
   Я проснулся с залитым слезами лицом. Значит, сегодня вечером я начинаю путешествие во Францию. Где это? Понятия не имею, но я что-нибудь придумаю обязательно.
   Лестница на чердак заскрипела, а потом дверь распахнулась. На пороге я увидел Олега, опять вдребезги пьяного.
   -- Привет, -- сказал он. - Ты здесь? Не обманул, спасибо.
   -- Слушай, Олег, ты когда-нибудь трезвым бываешь? - поинтересовался я. - Так напиваться - большая роскошь, ты не думал об этом?
   -- Какая к черту роскошь? - пролепетал он. - Меня сегодня убивать будут, так чего же ты хочешь от меня?
   -- Если у тебя проблема - надо решать ее.
   -- Правильно, это же не твоя проблема, -- злобно произнес Олег.
   -- Ерунда, -- ответил я, поднимаясь и быстро вытирая остатки слез на глазах.
   -- Данила, ты же не бросишь меня? - быстро заговорил Олег. - Должны мы вместе что-то придумать. Не бросай меня, пожалуйста.
   -- Сегодня вечером я уйду, -- сказал я.
   -- Куда? - удивился Олег. - Ты здесь и трех метров без меня не пройдешь. Ты не знаешь, где находишься, не знаешь, куда идти. Ты хоть знаешь, что Чечня - в трех километрах, а это значит - всюду банды!
   -- Я никого не боюсь.
   -- Ну да, -- усмехнулся он. - Ведь ты же у нас крутой!
   Я промолчал и направился к двери. Олег поспешно загородил собой проем.
   -- Куда ты?
   -- Я должен осмотреться. Потом вернусь, -- подчеркнуто спокойно ответил я. - Жди меня к вечеру.
   -- Пообещай, что вернешься, -- крикнул он, пропуская меня. - Ты не можешь так просто бросить меня, я спас тебя!
   -- Я помню, -- ответил я, спускаясь вниз.
   День выдался мрачным и прохладным. Деревья кивали своими длинными сережками, и ветер тревожно трепал их молодые листочки. Кругом, насколько хватало глаз, простирался лес, казавшийся бесконечным. Ни домов, ни дороги, ни тропинки я поблизости не заметил. Кажется, Олег действительно на славу спрятался от своих кредиторов, да только вот и тут исхитрился наделать долгов. Фантастический в своем роде человек! Чего же он хочет от меня, -- думал я, неторопливо шагая по лесу, -- ведь он явно обрадовался, когда понял, что я не помню ничего. И имя мое ему о чем-то напомнило: уж очень странно он на него отреагировал. И еще эта странная фраза: "Ты у нас крутой!" Он словно цитировал кого-то: интонации были не его, как будто эти слова когда-то произносила женщина. Как он хочет решить свои дела с Салманом? Ведь я знаю точно, и он сам знает, и Салман знает - у Олега нет ничего. Так что же - они приедут к нему только для того, чтобы иметь удовольствие убить его? Для этого нужно быть патологическим маньяком. Салман, конечно, зверь, это я понял по его голосу и всему разговору, но убивать для удовольствия, переводить на это патроны и тереть машинные шины он не стал бы. Очень странно. Вывод получается следующий: у Олега созрел какой-то безумный план, в который здравомыслящий человек поверить не способен, но все же сомневается - а если, а вдруг, чем черт не шутит? А центр этого безумного плана - именно я. Сомнения же всей компании выражались в том, что они столько месяцев продержали меня на чердаке, без медицинской помощи и практически вообще без всякой помощи, пока я едва не загнулся там...
   Я подошел к высокому толстому дубу и обнял его. Было так хорошо чувствовать всем телом прогретую шершавую кору дерева. "Пожалуйста, дай мне силы, -- попросил я дерево. - Сделай меня таким, как прежде". Дуб тихонько шелестел молодой листвой, как будто хотел что-то сказать. Рядом с ним журчал ледяной родник. Я сел на землю, зачерпнул воды из родника и умылся, потом наклонился над ним и решился посмотреть на свое отражение. Вода переливалась и дрожала, и мне показалось, что я выгляжу не таким устрашающим, как мне показалось вчера. Конечно, заметно, что человек искалечен, но это вызывает не отвращение, а, скорее, сочувствие.
   Под этим дубом я провел несколько часов. К этому времени тучи на небе рассеялись. Солнце начало садиться, и его лучи окрасили кору деревьев в оранжевый цвет. "Солнце садится на западе, -- подумал я. - Франция находится на западе. Значит, мне надо идти в ту сторону, где садится солнце". Эта мысль вернула меня в реальность, потому что в таком положении я мог бы остаться в лесу и на ночь. Но надо было идти, надо было возвращаться. Тем более, я должен попрощаться с Олегом. "Не попрощаться, а кое-что выяснить, -- поправил меня внутренний голос. - Надо быть хотя бы с самим собой предельно откровенным".
   К дому Олега я подошел, когда уже совсем стемнело. В окнах горел свет, а перед домом стоял джип, черный "чероки". Я осторожно двигался между высоких кустов, стараясь не хрустнуть случайной прошлогодней веткой. Издалека слышались голоса. Говорили на ломаном русском языке. Мне удалось подкрасться к самой машине.
   -- Все, кранты тебе, поп, -- раздался голос. - Пока мы тут тебя бензином поливаем, читай свои молитвы и вспоминай свои прегрешения.
   -- Салман, не надо! - кричал Олег, задыхаясь. - Подожди еще немного, он здесь, он придет, он обещал прийти!
   Я пригляделся и увидел, как двое огнеглазых кавказцев с веселыми улыбками веревками прикручивают Олега к дереву. Еще один звероподобный стоял около джипа, держа автомат навскидку. Приказания отдавал, видимо, Салман. Он у них, наверное, главный.
   -- Мы кормили тебя семь месяцев за то, чтобы ты предоставил нам товар. Хороший он или плохой - это нам решать. Но ты опять все просрал. Ты упустил его. Дурак, право! Ну, может, сейчас ты поумнее станешь. Поливай его лучше, Шамиль!
   Шамиль деловито плескал на ноги Олега из большой канистры. В вечернем воздухе разливался острый запах бензина.
   -- Сейчас шашлык устроим, Салман! - смеясь, сказал Шамиль.
   Олег изо всех сил рвался вперед, но прикрутили его, видимо, на совесть. Надо действовать, -- решил я, -- они его и вправду изжарят...
   Я аккуратно достал из-за края ботинка треугольный осколок зеркала и осторожно развернул его, обмотав тряпкой конец, за который можно было держаться. Теперь стекло могло действовать не хуже ножа. Я подкрался сзади к охраннику, стоявшему около джипа, потом, резко поднявшись, быстро схватил его за волосы и полоснул по шее. Все произошло за доли секунды. Кавказец не издал ни звука. Я поддержал его и осторожно опустил на землю. Я успел отметить про себя, что работа выполнена чисто и профессионально: голова кавказца держалась на тончайшем лоскуте кожи. Один готов. Я снял автомат с его плеча, потом аккуратно обшарил его карманы, достав оттуда толстый бумажник, мобильник и кинжал. Теперь пойдем дальше.
   -- Запаливай! - приказал Салман Шамилю, и тот поднес зажигалку к самодельному факелу.
   Вспыхнул огонь, и в его свете я мог четко разглядеть их - со звериными лицами, отлично одетых, циничных нелюдей. Они были передо мной как на ладони, как в тире. Я тщательно прицелился, и послал одиночную очередь по Шамилю. Тот упал как подкошенный, и факел покатился в траву. Вторая очередь настигла Салмана; он, наверное, даже удивиться не успел, как оказался у своего Аллаха.
   Теперь, когда все было кончено, и так быстро, я подошел к дереву, к которому был привязан полумертвый от страха Олег, откинул факел в сторону, чтобы не загорелся бензин, и осмотрел карманы умерших. Там также находились бумажники, содержимое которых я с нескрываемым удовольствием извлек.
   После я занялся Олегом, который за все это время не проронил ни звука. Кинжалом я рассек веревки, привязывавшие священника к дереву, и тот без сил рухнул на траву. Он раскрывал рот, как рыба, которой не хватает воздуха.
   -- Ты, ты... -- наконец, выдавил он. - Ты - это точно он!
   -- Кто - он? - не понял я. - Приди в себя, вставай!
   -- Ты - это Данила!
   -- Да это я и без тебя знаю, -- усмехнулся я, -- ну, что ты на меня смотришь, как на привидение? На вот, потрогай, я - реальный.
   Он машинально схватился за мою руку.
   -- Я знаю, я видел, -- бормотал он как безумный. - Все, как в фильме. Точно - Данила!
   -- Эй, слушай, у тебя с головой все в порядке? - прервал я его словесный поток. - Олег, ты напоминаешь сумасшедшего. Очнись, слышишь? Вставай, давай трупы убирать. Поможешь мне?
   Он, наконец-то сделал над собой усилие и поднялся, но толку от него не будет - это ясно, понял я. И не поможет он, потому что все, на что он способен - только таращиться на меня, как будто перед ним как минимум - американский президент. Я решил больше не обращать на него внимания, и сам занялся кавказцами: всех троих оттащил в дом, обложил небольшое строение соломой со всех концов, облил бензином и поджег.
   Старое дерево быстро занялось, и уже через минуту дом пылал. Он стал насквозь прозрачным от пламени, падали бревна, рухнула крыша, и в темное майское небо взметнулся огромный сноп искр.
   Следовало немедленно исчезать. Я сел за руль джипа и завел мотор. Олег продолжал стоять и завороженно смотреть на огонь
   -- Олег! - крикнул я. - Чего стоишь? Садись! Поехали!
   Он подошел к машине, как во сне, и сел рядом со мной.
   -- Показывай, куда ехать, -- сказал я, -- Я же не знаю тут ничего.
   Олег, бумажно-белый и заторможенный, с трудом выговорил:
   -- Сейчас прямо, по лесной дороге, а там будет просека. Надо ехать по ней, и дальше дорога будет лучше.
   -- Тогда погнали, а там разберемся.
   Я завел мотор, и машина плавно двинулась с места. Она была замечательно приспособлена для такой трудной, почти непроходимой местности. Во всяком случае, выбоины и ухабы почти не чувствовались. Мне уже удалось развить приличную скорость, когда Олег выдавил с трудом:
   -- Остановись минут на десять...
   Я понял все быстро и затормозил:
   -- Давай. - и даже помог ему открыть дверцу.
   Он немедленно даже не вышел, а выпал из машины и пополз к кустам. При свете фар я видел, как сотрясается его тело. Его всего выворачивало наизнанку. Приходилось ждать. Я откинулся на мягкое сиденье машины и закрыл глаза. Итак, -- сказал я себе, -- пытаемся рассуждать дальше. Я спокойно убил трех человек; правда, их трудно назвать людьми, но все же... Это круто для человека, только вчера вышедшего из состояния комы. Но при этом интереснее другое: что я чувствовал, когда убивал их? Ничего. Опять же, и сейчас я тоже совсем ничего не чувствую. Как и прежде, я заглядываю внутрь себя и вижу бесконечную черную пустыню, молчащую и почти враждебную. Эмоций нет никаких. Кроме того, я убил их профессионально. Я действовал не головой, не руками, а только памятью: памятью рук и памятью глаз, которые не забыли, как взять правильно нож и как верно прицелиться, как незаметно подобраться к врагу. Я не думал ни секунды, когда действовал. Вот это уже действительно странно. Откуда я все это знаю и умею? Чем я раньше занимался? Неужели Олег был прав, и я был одним из тех, звероподобных, бандитов? Я был киллером? Я убивал людей, и это была моя профессия?
   Я почувствовал, что голова начинает болеть почти невыносимо. Затылок ломило, а в ушах раздалось громкое тиканье часов. "Часы заведены", -- пропел голос из ниоткуда. Нет, лучше не думать. А может быть, просто я пошел не по тому пути, и таким образом тот медведь из сна дает понять, что я делаю шаг не в ту сторону? Час от часу не легче. Теперь даже мои мысли находятся под прицелом, и, едва я оступлюсь, они будут наказывать меня. Я вспомнил: был такой эксперимент, когда ученые гоняют крысу по лабиринту, подстегивая ее разрядами электрического тока, прока она не доберется до нужной точки или не станет прыгать на стены, или не сдохнет. Но только я - не крыса, как бы им этого ни хотелось, и я - не объект для эксперимента. Интересно, а было ли продолжение у той истории с крысой, не взлетела ли она, прощально помахав лапкой перед носом ученого? Возможно, я все это уже где-то читал... Но где? Я не помню. Я совсем ничего не помню...
   Темные кусты зашелестели, и я открыл глаза. Олег уже поднялся и медленно шел к машине, по-прежнему бледный, но удивительно спокойный.
   -- Полегчало? - спросил я. - Честно говоря, я боялся, что ты мне тут истерику устроишь. Этого я бы точно не вынес.
   -- Вчера, возможно, я так и сделал бы, -- согласился он, бессильно опускаясь на сиденье.
   -- А что сегодня? - поинтересовался я, заводя мотор.
   -- Сегодня... -- пробормотал он. - Все по-другому. Ты знаешь, Данила, я понял, наконец, самураев. Они говорили: надо жить так, будто ты уже умер. В этом случае ты не будешь больше бояться, потому что исход всегда один - это смерть. У всех у нас в сущности впереди только смерть. Знаешь, как в том анекдоте: "Больной испуганно спрашивает: "Доктор, я умру?" - А тот охотно отвечает: "А как же!" Таким образом получается, что чем бы дело ни кончилось, исход не имеет значения: он временный, а конец все равно один.
   -- Я боялся, ты станешь упрекать, что я убил людей и поступил не по-христиански.
   -- Иначе они убили бы меня. И потом, мне кажется, что меня действительно убили. Что со мной? Я ничего не чувствую, хотя должен же!
   -- И я ничего не чувствую, -- сказал я. - По-твоему, я тоже что-то должен?
   -- Обязательно, -- убежденно подтвердил он. - Каждый чувствует, даже самый отпетый отморозок. Как ты думаешь, почему люди так много пьют, совершив убийство? Им всем всегда плохо, даже последней дряни. Они совесть свою глушат. А мы не чувствуем ничего, потому что умерли!
   Кажется, последнее утверждение прозвучало неожиданно для него самого, и он уставился на меня потрясенно, как будто это именно я сообщил ему подобное утверждение. Следовало немедленно привести его в чувство.
   -- Это только эмоции, это пройдет, -- равнодушно сказал я, почти зная, что вслед за этой фразой в моей голове пропоет издевательский голосок: "Мертвый, мертвый, и ты сам это уже слышал! И помнишь, от кого? От медведя!"
   Олег молчал.
   -- Если ты будешь продолжать подобные разговоры, то для нас это кончится плохо: мы попадем в дурдом или в тюрьму.
   -- Да, -- он как будто проснулся, очнулся немного от наваждения. - Я хотел сказать тебе. У нас не больше четырех часов. Потом надо будет избавиться от машины и прятаться, пересаживаться на поезд, куда угодно. Люди Салмана узнают, что он пропал, поедут ко мне и все поймут. Вот, собственно, почему я сказал, что уже умер. То, что ты меня спас - не имеет никакого значения. Нас все равно найдут и убьют. Теперь уже и меня, и тебя. Ну, меня-то - стопроцентно... -- и он запнулся.
   -- Ну что же ты замолчал? - спросил я, уловив нечто странное (ловушка! - сказал внутренний голос) - Продолжай! Тебя убьют - а я? Что ты хотел сделать со мной? Ты хотел продать меня им? Но зачем? Что тебе известно обо мне?
   -- Тебе это показалось! - почти выкрикнул он. - Я ничего о тебе не знаю, я не знаю человека с таким лицом, как у тебя, и я могу только догадываться, и ничего другого мне не остается. Говорить же о своих предположениях я считаю неправильным, потому что ты сам все должен вспомнить. Если же ты не помнишь - значит, не хочешь, и помнить тебе ничего не надо!
   Возможно, он был прав.
   -- Ладно, согласен, -- сказал я. - Единственное, что мне не нравится в подобной ситуации - то, что другим известно нечто больше, чем мне, и они пытаются этим пользоваться, торгуя мной как товаром. А этого я, будь уверен, не позволю никому. Ты хорошо это уяснил?
   -- Единственное, что я могу тебе сказать, по-дружески предупредить, если тебе угодно: не попадайся милиции на глаза: это в твоих же интересах. Если тебя не распознают, то посадят в тюрьму; если же нет, то есть узнают - кто ты, тебе придется остаток жизни провести в психических лечебницах, где над тобой станут проводить разные эксперименты и опыты, пока ты по-настоящему не свихнешься. Тогда о тебе забудут, а ты умрешь, причем страшно. Я знаю, каково лечение наших психиатров.
   -- Значит, ты не выскажешь мне свои предположения, кто я? - спросил я равнодушно.
   -- Нет, -- отрезал он. - К тому же и ты сам не хочешь это знать, я же вижу. Ты просто боишься этого!
   "Он прав", -- подумал я, но промолчал и прибавил газу. Машина рванулась вперед, и ночной ветер засвистел в приоткрытое окно.
   -- Если поедем на такой скорости, то можем добраться до Желтогорска уже на следующий день.
   -- Зачем мне твой Желтогорск? - не понял я.
   -- А тебе какая разница? - пожал он плечами. - Это мой родной город, а для тебя, как я понял, все города равны.
   -- Не совсем, -- возразил я. - Мне надо попасть во Францию. - При этих словах у меня даже сердце защемило от безумия высказываемой идеи.
   -- Почему - во Францию? - удивился Олег.
   -- Надо, -- коротко отрезал я. - Ну чего ты пристал? Ты не можешь представить, что я способен кое-что помнить?
   -- Неправда, -- не поверил он . - Ты не помнишь ничего. Франция - это вообще бред, это не вписывается ни в одну схему!
   -- И много у тебя этих схем? - усмехнулся я.
   Он прикусил губу и пробормотал: "Бред какой-то!"
   -- По-моему, ты путаешь меня с кем-то, -- мирно сказал я. - Ты спас меня, спасибо, конечно. Но и я спас тебя сегодня, так что мы в расчете. Но прошу тебя: не примеряй меня на кого-то, о ком у меня нет ни малейшего представления. Я, кажется, плохо подхожу под образ, который ты создал, поэтому я тебя удивляю и шокирую. Именно поэтому ты и завел разговор о лечении у психиатров. Тем не менее, я более нормален, нежели тебе кажется. У меня есть своя цель. Быть может, я ошибаюсь, но это - только моя ошибка и больше ничья. Короче, мне надо во Францию, а твой Желтогорск тут не при чем. Если мне понадобится пойти на запад, я пойду пешком.
   -- Зачем же идти? - удивился он. - Во-первых, это неразумно. А ты еще говоришь, что совершенно нормален! Тебя остановят на первой же границе, и что дальше? Дальше - та же схема, что я говорил пять минут назад. Наоборот, разумнее поехать со мной. Во Францию гораздо легче попасть из достаточно крупного города, в качестве туриста, например.
   Я ничего не ответил, но решил, что именно так и поступлю. Машина неслась теперь по ровному шоссе, и придорожные деревья сливались в одну темную стену.
   -- Слушай, а ты в Бога веришь? - спросил я.
   -- Так я же священник все-таки... -- пробормотал он. - Верю, конечно...
   -- Как-то это неуверенно у тебя звучит, -- усмехнулся я. - А что, с той женщиной, у тебя никак не получилось?
   -- С какой? - тупо переспросил он. - У меня их много было, я же говорил.
   -- Да нет, с той, одной.
   -- А, -- протянул он и опустил голову. - Знаешь, как вообще все кончилось? Однажды я включил радио и неожиданно услышал: "А теперь песня для Олега Волкова". Это она просила поставить специально для меня "Наутилусов".
   -- А что за песня?
   -- Про апостола Андрея...
   -- Не знаю, -- я пожал плечами. - О чем там?
   -- "Видишь там, на горе возвышается крест, Под ним десяток солдат, Повиси-ка на нем, А когда надоест, возвращайся назад, Гулять по воде, Гулять по воде, Гулять по воде со мной", -- тихонько запел он.
   Голос у него был очень приятный, и песня была удивительной, очень мелодичной. Я был очарован.
   -- Ты знаешь, это чудесно, -- сказал я искренне. - Мне очень нравится. И та твоя подруга... Должен признаться, очень умная женщина. Я бы ни за что от нее не отказался на твоем месте.
   -- Я это воспринял иначе, -- сказал он. - Я понял, что она меня презирает, и это навсегда. Ничего больше не сделаешь. Если она и чувствовала ко мне что-нибудь, то это прошло безвозвратно. Никогда, понимаешь, никогда. Даже если позовет, то не меня. Для нее я больше не существовал в принципе, и в этот день я почему-то швырнул свой крест об стену и больше не надевал его. Вот тебе, кстати, и о вере. О вере я тоже больше никогда не говорил. Ни с кем. Вся жизнь псу под хвост... Прости, Данила, я очень устал. Я посплю немного, если ты не возражаешь.
   -- Спи, конечно, -- откликнулся я. - Я поведу. Если что, разбужу тебя.
   Он удобно откинулся на сиденье, закрыл глаза и уже через пять минут спал. Это я понял по его ставшему ровным дыханию. А я продолжал вести машину, стараясь не думать о том, откуда у меня могут быть такие прочные навыки в вождении. Лучше вообще думать поменьше, иначе снова разболится голова...
   Я смотрел только вперед, на пустую дорогу и на бесконечное мелькание деревьев. Времени оставалось уже немного: не более часа. А деревья все бежали и бежали, и порой мне начинало казаться, что они сливаются в одно сплошное колесо. Глаза закрывались сами собой. "Не спать, только не спать", -- говорил я самому себе, но предательский голос изнутри шептал: "Прикрой глаза, всего на минутку; за это время ничего не случится". Я ловил себя несколько раз на том, что моя голова падает, и на всякий случай снизил скорость до минимума. В ушах раздавалось громкое тиканье часового механизма. Оно постепенно становилось оглушительным, заполнило собой весь мир и все предрассветное небо, и я провалился в черный глубокий колодец.
  
   Я думал, что у меня достаточно времени для того, чтобы переодеться, необходимо было снова менять свою внешность: берет, надвинутый на лоб и большие круглые очки делали меня совершенно неузнаваемым. Во всяком случае, когда я стрелял в того толстого кавказца, то был уверен: не найдется ни одного человека, способного запомнить мою внешность, тем более, их отвлек взрыв петарды, которую я швырнул в сторону проезжавшей в момент убийства машины. Теперь следовало снова стать самим собой. Правда, когда я вошел во двор, на меня подозрительно посмотрел старый дворник, но он тоже ничего не запомнит: я уверен. Скажет потом в милиции: просто обыкновенный парень прошел мимо, без особых примет, внешность - обыкновенная, каких тысячи на улице. Я засунул плащ и берет в мусорный бак, выкинул очки и вынул из-под крышки спрятанную заранее черную куртку.
   И в этот момент появились они. Двое звероподобных, бритоголовых, с пистолетами в руках. Их намерения не вызывали ни малейших сомнений. Как я просчитался? Когда? Неужели они выследили меня? Нет, они все время следили за мной, а я даже не подозревал об этом. Натягивая на ходу куртку, я кинулся в подъезд; откуда, как я уже выяснил, был выход на соседнюю улицу.
   Хлопнул выстрел, потом еще один, и я почувствовал сильный удар в бок. Там стало сразу влажно и горячо. Я понял: еще минута - и конец. Думать было некогда. Я бросился вверх по лестнице, поскользнулся на грязных ступеньках, упал, испачкав руку, но нашел в себе силы подняться. Внизу громыхали шаги преследователей. Они бежали молча и стремительно, с мощью профессиональных гончих. Сил у меня оставалось всего на один бросок, но далее - оставалось полагаться лишь на удачу. Если же ее не будет - не будет и меня.
   Еще один рывок вперед, и я упал прямо в ледяную воду. Голова кружилась, а в глазах плыли золотые круги. Я пытался встать и не мог, и только видел, как в полутьме смешивается темная кровь и черный лед, становясь совершенно неотличимыми друг от друга.
   -- Ты совершил первую ошибку, -- раздался совсем рядом спокойный голос.
   С трудом подняв голову, я увидел человека-медведя.
   -- Опять вы, -- сказал я, преодолевая тошноту.
   -- Ты не должен был возвращаться к этому человеку, -- заявил медведь.
   -- Вот как? И почему же?
   -- Это совершенно не касалось тебя. Ты должен был уйти на запад, но ты вернулся, а теперь все будет сложнее.
   -- Что вам еще надо? - спросил я, сделав невероятное усилие и поднявшись с пола. - Я не мог не вернуться. Я должен был уяснить для себя кое-что, связанное с моим прошлым.
   -- У тебя нет прошлого, и ты не хуже меня это знаешь. Данила, ты вернулся к нему из чистого упрямства. Последствия же этого будут тяжелы именно для тебя. Мы рассчитывали, что ты относительно спокойно доберешься до нужного нам места. Ты же сделал все возможное, чтобы разбудить враждебные нам силы.
   -- Какие силы? - спросил я, хотя плохо соображал, что именно происходит. Перед глазами все расплывалось, а бок ныл невыносимо. Казалось, еще секунда - и я упаду и умру на месте.
   -- Чужой эгрегор. Волков. Теперь хищники станут преследовать тебя и не дадут покоя. Это сильно усложняет нашу задачу. Ты убил троих из зверообразного племени чандалов. Это волки, и они идут по твоему следу.
   Я почти не видел собеседника. Боль захлестывала меня, и я уже хотел всей душой одного - умереть в ту же минуту, чтобы меня навсегда, навечно, все в мире оставили в покое. Что я и сказал медведю:
   -- Оставь меня. Я ранен, у меня нет сил, и я хочу умереть.
   Вместо того чтобы ответить хоть сколько-нибудь вразумительно, медведь затряс шкурой и закричал:
   -- Проснись! Данила, проснись немедленно! Проснись!
   Я открыл глаза. Олег тряс меня за плечо и с ужасом кричал:
   -- Проснись же, проснись!
   Наверное, я так и заснул за рулем, а теперь машина стояла над обрывом, далеко от дороги, а колеса ее находились в свободном полете. Еще мгновение - и за ними последовали бы и задние.
   -- Давай выбираться, -- сказал Олег. - Как же я мог так расслабиться. Честно говоря, на тебя понадеялся. Подумал, ты такой же крутой, как в фильме.
   -- В каком фильме? - не понял я. - Ты бредишь, наверное. Давай, выходи.
   Он осторожно приоткрыл дверцу машины, отчего джип предательски качнулся вперед.
   -- Давай вместе, -- сказал он. - Иначе не выбраться. Упадем вместе.
   -- Не бойся, -- ответил я. - Высшие силы берегут нас, не сомневайся.
   -- Ну да, ну да, -- кивнул он с сомнением.
   Однако вышли мы как нельзя более удачно, и только ступили на землю, как джип решительно качнулся и полетел вниз, кувыркаясь и отталкиваясь от почти отвесных стен обрыва. Упав на дно, он взорвался, и пламя высоко полыхнуло из пробитого бензобака.
   -- Я же говорил: все будет хорошо, -- улыбнулся я и только в этот момент почувствовал, как сильно ноет бок.
   Приподняв свитер, я увидел, что под ним все залито кровью.
   -- Вот черт! - воскликнул Олег. - Когда же ты так ударился? Я даже не заметил. Неужели о руль?
   -- Не помню, -- ответил я, -- наверное. Не говорить же ему, что был ранен во сне!
   Олег достал из кармана большой клетчатый платок и протянул его мне:
   -- Вот, возьми.
   Я приложил платок к ране и улыбнулся ободряюще:
   -- Наверное, немного кожу сорвал.
   Мы осмотрелись. Вокруг расстилались поля, а на горизонте зеленел лес, окутанный в рассветную голубовато-оранжевую дымку.
   -- Надо выбираться отсюда, -- сказал Олег. - Мы уже недалеко от Желтогорска. Хорошо бы найти какое-нибудь придорожное кафе, чтобы поесть немного. Да и тебе не мешало бы привести себя в порядок.
   И тут раздался треск мобильника у меня в кармане. Надо же, я и забыл, что у меня находится телефон того убитого зверообразного.
   -- Не отвечай! - крикнул Олег, но я уже успел машинально приложить трубку к уху.
   -- Слушаю.
   -- Салям, -- ответил на ломаном языке хриплый каркающий голос. - Жди в гости, горец. Мы уже рядом, так что скоро ты узнаешь, как могут ответить друзья Салмана за его убийство. Ты будешь мучиться долго, обещаю. Я тебя на части разрежу.
   Я отключил телефон.
   -- Говорит, скоро придет.
   Олег побелел:
   -- Уже нашли! Данила, нам конец, надо уносить ноги!
   -- Прекрати пороть горячку, Олег, -- сказал я. - Пошли искать твое кафе. Успокойся, что-нибудь придумаем. Прорвемся!
   -- Ну да, -- повторил он такую знакомую фразу. - Ты же у нас крутой!
   Мы пошли по направлению к дороге, вдоль чахлых берез и редкого кустарника.
   -- Данила, -- сказал Олег, -- а ты уже не так... ужасно выглядишь, как в первый день.
   -- А как? - поинтересовался я.
   -- Ты знаешь, а если хорошенько приглядеться, то тебя, хоть и с трудом, но можно узнать. У тебя глаза точно как у..., ну, в общем, как у того человека, которого я имел в виду.
   -- Не может быть никакого человека, -- отрезал я. - Может быть, я на кого-то и похож, но ты ошибаешься. Многие на этой земле похожи друг на друга.
   -- Когда мы доберемся до Желтогорска, я найду фотографию того человека, который похож на тебя, -- упрямо сказал он.
   Я пожал плечами:
   -- Как хочешь. Но мне это все равно. Это будет просто похожий человек, и не забивай мне голову, пожалуйста, лишней, ненужной информацией.
   -- Тогда скажи, -- продолжал Олег, -- зачем тебе во Францию? Почему не в Испанию, не на Бермуды?
   -- У меня там брат, -- ответил я.
   -- Вот как! - он даже присвистнул от удивления и снова посмотрел на меня как на ненормального. - Фантастика! Ну, брат - это мне понятно? Но вот почему - во Франции?
   -- Прекрати рассматривать меня сквозь какой-то свой дурацкий шаблон, -- отрезал я. Он начинал меня немного раздражать. - Что ты пристаешь ко мне? У меня своя жизнь, и меня не волнует, нравится ли это тебе и подходит ли это под тот образ, который ты выдумал.
   -- А ты погоди немного, -- усмехнулся он, -- Посмотришь сам, как на тебя станут реагировать другие.
   -- Думаю, что и это меня не смутит. У меня своя жизнь, своя цель, о которых пока я распространяться не намерен. Или ты другого мнения?
   Он внимательно посмотрел на меня:
   -- Ну, какой у тебя стал тяжелый взгляд! Я не буду больше об этом говорить пока. Но ты все равно не прав, и ты потом поймешь.
   Тем временем впереди показалось шоссе, по которому время от времени пробегали редкие машины. Через десять минут показалась автобусная остановка, но столбы ее проржавели уже окончательно и бесповоротно, наверное, не меньше трех лет назад, вывеска вылиняла и побелела от солнца, а скамейка, обычная в этих случаях, вообще отсутствовала. Здесь можно было ждать автобуса полгода, не меньше. В этом я не сомневался, как и прочие обитатели этой местности. Во всяком случае, в радиусе километра не было заметно ни одной живой души. Как бы отвечая на мои мысли, Олег произнес:
   -- Здесь ждать вообще не стоит. - и вдруг вспомнив что-то, быстро и горячо заговорил, -- Данила, ты же у тех троих забрал деньги, помнишь? Мы даже не проверяли, сколько их и какие они.
   Я залез в карманы и вынул оттуда несколько пачек.
   -- Вот, смотри, несколько пачек долларов, остальные - рубли, их не так много.
   Он облегченно вздохнул:
   -- Теперь до города доберемся без проблем. Вот только вид у тебя... -- и он критически оглядел меня.
   -- Какой?
   -- Необычный, -- после секундной паузы ответил он. - Ты заметен.
   -- Своим уродством, ты хочешь сказать?
   Олег промолчал, словно моих слов не расслышал, а потом, вглядываясь куда-то вдаль, сказал:
   -- Смотри, вон там что-то виднеется. Похоже на придорожное кафе.
   На небе начали сгущаться тучи, потихоньку накрапывал дождь, и очень хотелось найти хоть какое-нибудь укрытие, хотя бы ненадолго. Мы ускорили шаги и вскоре достигли небольшой забегаловки с названием, не оставлявшим сомнений в его назначении: "Придорожное". Стены заведения не красились уже давно и сквозь желтую краску просвечивала розовая, на редкость отвратительного оттенка. Зато окна кафе были забраны решетками, чем напоминали танковые амбразуры, а железная дверь заставляла вспомнить о бомбоубежищах, которые, однако, не спасут во время атомной катастрофы.
   Олег подошел к двери и с силой потянул ее на себя. Та подалась с видимой неохотой.
   -- Пошли, -- обернулся он.
   Небольшой коридор пах вчерашними щами и прокисшим пивом. Из него мы попали в просторный зал с круглыми столами, закрытыми серовато-белыми клеенками, и с видавшими виды стульями. В глубине зала, как в берлоге, укрылась стойка, за которой дремала полная пожилая продавщица с простым рязанским лицом. Опершись на локоть, с закрытыми глазами, она казалась спящей, но, стоило двери хлопнуть, как женщина подняла голову и метнула на нас сверлящий взгляд. Похоже, особого расположения мы у нее не вызвали.
   -- Чего надо? - спросила она нелюбезно и зачем-то стряхнула с прилавка выцветшей тряпкой невидимые крошки.
   -- Кофе, -- сказал я, не обращая внимания на ее колючий взгляд. - Два двойных кофе и поесть что-нибудь. Что у вас есть?
   -- Молодые люди, -- тоном постового милиционера заявила женщина, -- Вы знаете, сколько сейчас времени и какая сейчас может быть еда? Остались только вчерашние бутерброды с колбасой.
   -- Не советую, -- шепнул мне Олег, -- У меня был один знакомый. Он пять лет в тюрьме провел. Кормили там так, чтобы человек не выжил. Так вот, оттуда он вынес простую, но ценную истину - лучше поголодать, чем есть всякое дерьмо. Умрешь, и не будешь знать, отчего.
   -- Ну, что решили-то? - нетерпеливо спросила продавщица.
   -- Просто два двойных кофе, -- сказал я. - И сигареты покрепче. "Житан" у вас есть?
   -- Чего? - и она уставилась на меня с таким же видом, какой я уже видел на лице Олега, когда говорил ему, что у меня есть дела во Франции.
   -- "Житан", -- невозмутимо подтвердил я.
   -- Таких у нас отродясь не бывает, -- сказала женщина. - Это только в городе найдете. А у нас есть "Винстон", тоже берут охотно.
   -- Давайте, -- согласился я.
   -- Пятьдесят рублей, -- заявила она с каменным лицом.
   -- Сколько?! - возмутился было Олег, но женщина с простым лицом осадила его:
   -- Знаете, где взять дешевле, берите; у нас сейчас везде свобода.
   -- Нет времени искать, Олег, -- сказал я. - Что ты так взвинтился? Не гони пургу. Бери кофе, пьем его быстро и уходим.
   Он, вероятно, вспомнил, что времени у нас в обрез, и драгоценные дружки Салмана могут теоретически появиться в любую минуту, и замолчал. Пока я расплачивался, он взял дымящийся кофе и отнес за самый дальний столик в углу зала.
   -- Слышь, сынок, -- вдруг сказала продавщица с неожиданной жалостью. - Где это тебя так? Ты как будто на войне побывал. Такой молодой, а уже седой совсем.
   -- Да, -- согласился я коротко. - На войне.
   -- Ну ты прости тогда, -- быстро проговорила она. - Я ведь вас за алкашей местных приняла.
   -- Ничего страшного, -- я взял сигареты, отошел к столику и уже издали спросил, -- А курить у вас можно?
   -- Тебе можно, сынок.
   -- О как! - удивился Олег, -- Что это она к тебе так прониклась?
   Я с наслаждением закурил. Голова сразу слегка закружилась, и сделалось тепло и приятно.
   -- Хорошо вспомнить старую отвратительную привычку, -- сказал я.
   -- А мне пришлось бросить, -- откликнулся Олег, осторожно отхлебывая обжигающий кофе. - А то прихожане все смотрели косо: батюшка, мол, курить не должен. Говорят, грех. Ну, и чтобы не смущать их, я бросил.
   -- Как же вы тут живете ужасно, -- неожиданно для самого себя произнес я. - Все - нищие, бедные, несчастные. Знаешь, почему эта женщина меня пожалела? Она решила, что я был на войне. Сейчас думает, может, из плена домой пробираюсь или что-то в этом роде. Хотя это не так уж далеко от истины, если подумать.
   Олег опустил глаза:
   -- Да, война в Чечне - это наше национальное несчастье. Но, Данила, ты так говоришь, как будто ты - из другой страны, а здесь находишься только временно. Я допускаю, что многого ты не можешь помнить, но все же... Ладно, ты войну забыл. Сколько русских мальчиков там погибло, не счесть. Если тебе вздумается зайти на наше желтогорское кладбище, сам увидишь, сколько там лежит мальчишек, и на всех военная форма, и везде одинаковые надписи: "Погиб при исполнении боевого задания". А знаешь, что самое страшное? Для меня, во всяком случае. Все они улыбаются. Улыбаются как дети. Я каждый раз песню такую вспоминаю: "До свиданья, малыш... Я упал, а ты летишь... Ну и ладно, улетай, В рай...". У меня каждый раз слезы на глаза наворачиваются, когда я ее слышу.
   Продавщица включила радио, и из динамиков полилась музыка.
   -- Вот, кстати, как раз эта группа исполняет песню, о которой я тебе только что говорил. Следующие слова неизвестных исполнителей показались обращенными ко мне лично: "Потеряли свой фарватер два военных корабля... И осталась в их мозгах только сила и тоска... Надо заново придумать новый смысл бытия..." И дальше я продолжил в унисон с исполнителями, не зная слов, но предполагая, что ничего другого далее следовать не должно: "На фига?"
   Тем временем продавщица вышла из-за своего прилавка и подошла ко мне. Внимательно глядя мне в глаза, она наклонилась и тихо сказала:
   -- Пойдем со мной на минутку, сынок.
   Я отошел с ней в глубину зала.
   -- Сынок, -- сказала женщина. - Вот, возьми, полотенце. Не бойся -- оно чистое, и новый свитер. А то твой... посмотри, промок. Там кровь.
   Она была права. На светлой шерсти расплывалось большое темное пятно, а я даже не замечал этого.
   -- Спасибо, -- искренне поблагодарил я.
   -- Не стоит, -- сурово откликнулась она и отвернулась. - У меня сын погиб в Чечне. - и замолчала.
   Я понимал, что следовало обнять ее и как-то утешить, но я не знал, как это сделать. И, кроме того, я вроде бы пользовался чужими привилегиями. На войне я не был - уверен. И хотя в моей жизни шла самая настоящая война, но она не имела никакого отношения к той, от которой так пострадали эти несчастные люди.
   Вдруг продавщица подняла голову и быстро посмотрела в окно.
   -- Что там? - спросил я.
   -- Джипы Османа, -- беспокойно откликнулась женщина. - Три машины всего. Слышишь, сынок, тебе уходить надо. Сейчас я выведу тебя через черный ход. Друга своего не забудь. Когда выйдете, бегите через поле, а там дальше дорога будет. Там вам помогут, я думаю. Здесь, все-таки, не Чечня.
   -- А вы как же? - сказал я, стаскивая свитер и подавая его женщине.
   -- За меня не волнуйся, сынок. - Она спрятала окровавленную одежду в мешок для мусора и сделала вид, что не замечает пистолет у меня за поясом. - Они тут - постоянные гости, и отношения со мной портить не станут. Я задержу их немного, но надолго - не получится. Так что ты уж сам постарайся.
   -- Спасибо вам за все, -- повторил я и вынул из кармана несколько сотенных купюр. - Если можно, не говорите, пожалуйста, что мы у вас были.
   -- Об этом ты мог бы не предупреждать. Я не первый раз живу на свете, все сама знаю. Для нас что милиция, что бандиты - все одно. Всех из одного котла черпали, и никто не хочет неприятностей на свою голову.
   В это мгновение к нам подбежал Олег.
   -- Данила! - закричал он. - Осман подъехал! Уходить надо!
   -- Знаю, -- спокойно ответил я.
   -- Так тебя Данилой зовут? - почти обрадовалась продавщица. - То-то я думала, кого напоминают мне твои глаза. Чувствую - знакомый, а кто - никак не узнаю. Беги, сынок, беги, Данила. Я задержу их, а если понадобится, -- сама загрызу!
   Черный ход из кафе вел прямо в поля с нестройно зеленеющими озимыми.
   -- Ну что я тебе говорил? - крикнул Олег на бегу. - Говорил же - мне не поверишь, все равно тебя даже в таком обличье любой встречный узнает! Ты ведь знаменит, как Гагарин! Знаешь, как в песне про него поется: "Он так прекрасен, что нас колбасит". Вот всю страну от тебя и колбасит!
   -- Да при чем тут я? - откликнулся я. - Вы все принимаете меня за кого-то другого!
   -- Все ошибаться не могут! - убежденно заявил он.
   Бежать было тяжело: болела неправильно сросшаяся нога, а бок ныл с каждой минутой все сильнее, и мне начинало временами казаться, что сейчас я развалюсь на части, и это станет для меня самым оптимальным выходом. Честно говоря, я устал бежать смертельно. Сколько я помнил себя, я все время бежал. Правда, помнил я себя совсем недолго. Но первыми словами, обращенными ко мне, были слова того неизвестного молодого человека, так поразительно похожего на меня: "Беги! Ты должен бежать, иначе и для тебя, и для меня будет поздно". Быть может, мы с ним составили какой-то чудовищный конгломерат, и сейчас он - это я, а часть меня - это он? Эти мысли напоминали сумасшествие. Я уже давно заметил: чем больше я начинаю думать, тем сильнее становится мое опасение сойти с ума, тем более что в голове начинает звучать тиканье часов, а это отвратительнее всего. Чтобы отвлечься от безумной боли, я крикнул Олегу:
   -- А кто этот Данила, которого вы все так любите?
   -- Наш национальный герой! Последний герой! - ответил он, задыхаясь. - Скорее, Данила! Давай скорее или мы не успеем!
   Мы достигли лесополосы, прозрачной от тонких деревьев и редкого кустарника как раз в тот момент, когда на другом конце поля показались три джипа.
   -- Это они! - закричал Олег. - Наверняка уже заметили нас! Сейчас - не больше пяти минут, а потом что будет - мама, не горюй!
   -- Я больше не могу, Олег, -- сказал я устало. - Оставьте меня в покое. Я хочу умереть окончательно и бесповоротно. - Вынув из-под свитера промокшее от крови полотенце, я отбросил его в траву.
   -- Прекрати немедленно! - рявкнул он. - Сейчас уедем. А еще говорил - во Францию тебе надо, к брату!
   -- Я очень устал, -- признался я, опускаясь на пыльную траву. - А брат... Он даже не узнает меня. Это вы все меня узнаете, а он - не узнает. Мне в конце концов застрелиться проще.
   -- Плевать! - прохрипел он упрямо и, пошатываясь, вышел на дорогу.
   Три машины пролетели мимо, не обращая внимания на отчаянные жесты этого горе-священника. Наконец, третья - невзрачный "жигуленок" - остановилась.
   -- Спасай, земляк! - сказал Олег. - У меня тут брат очень плох. Помоги до города добраться!
   Водитель быстро выглянул на дорогу и кивнул:
   -- Давай, только очень быстро!
   Как Олег затащил меня в машину, я помнил смутно: видимо, уже терял сознание от потери крови. Я пришел в себя на заднем сиденье "жигуленка".
   Бросив взгляд в мою сторону, а потом в зеркало обозрения заднего вида дороги, водитель сказал коротко:
   -- Сто долларов.
   -- Хорошо, хорошо! - крикнул Олег. - Ты не можешь, что ли, быстрее?
   -- Почему же, могу, -- невозмутимо откликнулся водитель. - Вам вообще крупно повезло, что я мимо проезжал. Сейчас такое время, понимаете... Никто не захотел бы связываться с чужими разборками.
   -- А вы что же? - спросил я.
   Он пожал плечами:
   -- Да меня просто прикалывают иногда такие ситуации. Сейчас сами убедитесь. "Жигуленок" у меня с виду простой, кажется, догонишь за три минуты, да только внутри я такой мотор мощный поставил, что ни один "джип" тягаться не может. Проверено! Я, между прочим, рекордсмен наших желтогорских гонок, что на новой трассе за Энгельсом проходят. Неплохие бабки там зарабатываю.
   Он не блефовал, и в его словах мы имели возможность убедиться практически сразу же. "Жигуленок" взял такой безумный страт, что три черных "джипа" стали таять на глазах и, наконец, исчезли за поворотом.
   -- Ну как? - не без гордости поинтересовался водитель.
   -- Круто! - восхищенно откликнулся Олег.
   Тот же бросил на меня взгляд через плечо и сказал дружелюбно:
   -- Аптечка сзади тебя, брат. Там у меня все, что надо для таких случаев. Мало ли что в дороге может случиться? Ездишь по ночам, такого порой насмотришься! А ты не сиди просто так, -- вдруг накинулся он на Олега. - Говоришь - брат, а не делаешь ничего! Посмотри на него - он же белый весь. Помоги ему, давай, давай. Я и сам мог бы помочь не хуже любого доктора, но уж сами понимаете, -- либо машину вести, либо лечить. По-иному не получится! Как зовут-то вас?
   -- Меня - Олег, -- неохотно сказал священник. - А это - Данила.
   -- Данила? - восхитился шофер. - Вот это круто! А я - Вячеслав, занимаюсь тем, что гоняю каждую неделю в Москву, вот и сейчас - только что оттуда. - Он помолчал с минуту, видимо обдумывая какую-то свою мысль, а потом снова обратился ко мне: -- Брат, у меня тут очки есть темные. Тебе не помешало бы.
   -- Что? - не понял я.
   -- Темные очки, -- повторил шофер терпеливо. - У тебя глаза молодые, выдают сильно. Тебе, конечно, сильно не повезло, но поверь, тебя каждая собака в нашем городе узнает. - С этими словами он протянул мне свои солнцезащитные очки: -- Примерь.
   Я подчинился.
   -- Ну вот, совсем другое дело, -- удовлетворенно произнес Вячеслав. - Так ты делаешься похожим на типичного героя войны в Чечне. Он помолчал немного, а потом сказал немного озабоченно: -- Скоро контрольный пункт.
   -- Извините, -- пробормотал я. - У вас могут быть неприятности из-за нас... Но мы возместим вам убытки.
   -- Да ладно, -- отмахнулся он. - А что этим зверям от вас нужно?
   -- Инстинкт, -- пояснил я, снимая очки. - Санитары леса...
   -- Понимаю, -- рассмеялся он. - Между прочим, ребята, у меня тут кассета есть неплохая, хотя вы знаете, конечно. Но все же к слову о санитарах...
   Он поставил кассету в магнитофон, и зазвучала музыка: "Кровь падает на снег... Завтра будет елочка... А по лесам бродят санитары, Они нас будут подбирать. Эй, сестра, лезь ко мне на нары, Будем воевать".
   -- С санитарами леса нужно воевать, -- с неожиданной злобой процедил он сквозь зубы. - Жаль, я стар уже для того чтобы воевать. Но если уж они сунулись на нашу территорию, простите, пожалуйста. Я мочить их буду, и меня оправдают.
   Олег тем временем достал аптечку.
   -- Не надо, я сам, -- сказал я, достал вату и, приподняв свитер, вытер кровь, а потом наклеил на рану пластырь. - Вот и все.
   -- Я уже это видел в каком-то фильме... -- сказал Олег.
   -- Опять ты за свое, -- поморщился я.
   -- Ну да, -- продолжал он. - Про киллера одного. Правда, он был ранен в руку. Понимаешь, его заказчики на бабки кинули, а потом еще и убить пытались, и вот он приходит домой, а там - уже целый арсенал: и вата, и пластыри. Живет он один и потому привык справляться со своими недоразумениями сам...
   -- Знаешь что, брат, -- сказал Вячеслав, обращаясь ко мне, -- Ты пистолет свой спрячь получше, а то не приведи господи, милиция заметит.
   "Поцелуй меня, я умираю, мама, Только очень осторожно, мама, Не смотри в глаза, В мертвые глаза Урагана", -- звучал надрывный голос из динамиков, а я чувствовал, что в голове все плывет. "Силу океана, сердце мертвеца", -- это почти обо мне, -- думал я, а перед глазами уже стоял сплошной золотой туман. "Нету больше сказки, мама! Дорога в ад! Пой ветер нам, гори, душа!". Я ничего не видел, воздуха отчаянно не хватало, и я подумал, что, должно быть, сейчас и вправду умру и попаду в этот безумный ад. Голоса Олега и Вячеслава звучали как сквозь плотную вату.
   -- Олег, -- кричал водитель. - Нашатырь, скорее! Сейчас контрольный пункт через пять минут! Нас остановят, соображаешь?
   В воздухе запахло резкой жидкостью, и снова предметы приобрели четкие очертания.
   -- Извините, -- сказал я и надел очки. - Теперь, надеюсь, ничего не будет понятно, даже в том случае, если что-то произойдет.
   -- Давай я тебе что-нибудь расскажу, -- предложил Олег, -- быть может, тебя это отвлечет. Врачи говорят - здорово помогает. Например, про Желтогорск, куда мы едем. Это мой родной город. Я жил в нем почти всю жизнь.
   И он заговорил, и, хотя я его практически не слушал, вернее, не слышал, успел понять, что Желтогорск в давние времена был частью Великой Монгольской империи времен Чингисхана, но это стало уже легендой. Во всяком случае, ни один ученый не смог бы доказать истинность этого положения. Теперь Желтогорск - довольно большой по российским меркам провинциальный город. Он находится в огромной естественной чаше, со всех сторон окруженной холмами (Именно такая местность лучше всего подошла бы единорогам, -- отчего-то подумал я), причем на одном из холмов возвышается стела с журавлями, символизирующими погибших во Второй мировой войне солдат.
   Вообще, оказывается, жить в Желтогорске - уже героизм. Здесь каждый знает, что под ним находится огромный пустой природный котел. Когда-то этот резервуар был заполнен газом, благодаря чему город относительно неплохо существует и в настоящее время. Правда, этого природного газа уже практически совсем не осталось. Осталась только пустота, готовая едва ли не в любую минуту поглотить Желтогорск вместе с его обитателями, почти как библейские Содом и Гоморру. Существует легенда, что еще до большевистской революции мимо города на теплоходе проезжал святой Иоанн Кронштадтский. Он не захотел сойти на грешную желтогорскую землю и объяснил это коротко: "Провалишься, Желтогорск". Вот с тех пор и приходится жить Желтогорску с проклятием великого святого вот уже без малого сотню лет. Местного Армагеддона ждут давно, но особенно по этому поводу не переживают. (В общем-то, и конца света люди земли будут ждать с не меньшим спокойствием, -- подумал я).
   На востоке город имеет довольно живописный вид: всюду голубеют и золотятся на солнце купола недавно отстроенных церквей, зато весь западный район, напоминающий устрашающе-урбанистические пейзажи фильмов Дэвида Линча, затянут дымом и запахами горящей резины, исходящими от многочисленных заводов, среди которых обитают главным образом нищие и опустившиеся люди, находящие отдых в наркотиках, пьянстве и бандитизме. В Желтогорске не особенно много достопримечательностей. Одна из них - птицефабрика, зловонный дым с которой тянется над городским кладбищем. Другая гордость города - самолет Гагарина, на котором тот учился летать в бытность студентом летного училища. Вообще в городе очень гордятся тем, что первый космонавт почтил его своим присутствием. Памятник Гагарину стоит на набережной реки, чтобы каждый проезжающий понял, что этот человек был здесь. Правда, он нисколько не похож на реального Гагарина; он вообще мог представлять кого угодно. Но в жизни так часто бывает: идол, общее место, но в целом понятно, что имелось в виду. В городе есть и свой Бродвей - центральная улица, на которой по вечерам происходят тусовки самого разного рода. Есть и улица, на которой дежурят проститутки. Там можно дешево сговориться за ночь любви.
   -- Контрольный пункт, -- объявил Вячеслав. - Ведем себя смирно.
   Олег замолчал и вжался в сиденье. Но боялся он зря. Хмурые милиционеры почти не удостоили взглядом невзрачную машину.
   -- Ну все, брат, -- сказал водитель. - На время ты свободен. Твоих санитаров продержат на пункте долго, не сомневайся; может, даже задержат для выяснения личности. У нас таких гостей не любят.
   -- Спасибо, -- сказал я, передавая ему деньги. - Вы нам жизнь спасли.
   -- Сегодня я - вам, завтра - вы мне, -- ответил он. - Теперь куда вас везти? Может, в больницу?
   Олег почему-то засмеялся:
   -- Ноу хоспитал!
   Я понял: снова цитата из фильма:
   -- Олег, ты уже надоел. Я вообще не понимаю, о чем ты. Но в больницу я действительно не могу и не хочу отправляться. У меня просто нет на это времени. Через неделю - помнишь - я должен быть уже во Франции.
   -- А, ну да... -- протянул он. - Опять Франция...
   -- Вы можете остановиться у меня, -- неожиданно предложил водитель.
   -- Поймите, это очень опасно, -- возразил я. - Вы видели: за нами увязались кавказцы, и это так просто не кончится. Я не могу подставлять под удар еще и вас.
   -- Ничего страшного, -- спокойно сказал водитель. - Во-первых, это квартира не совсем моя: она практически заброшена, досталась мне от покойной бабушки, и там почти никогда никто не бывает. Так что я застрахован от неприятностей. У меня есть еще и другая квартира. И, кроме того, на пару дней я уезжаю в область: дела. Поэтому вы можете за это время прийти в себя и разобраться со своими делами или долгами... -- Он немного помолчал, а потом лукаво улыбнулся мне: -- Кроме того, мне будет просто приятно, брат. Потом еще внукам своим буду рассказывать об этой истории. Автограф оставишь? А то будут считать хвастуном.
   -- Хорошо, -- ответил я со вздохом. Удивляться или возражать было просто бесполезно.
   -- Данила, я останусь с тобой? - вопросительно и почти жалко спросил Олег.
   -- Зачем? - не понял я. - Тебе лучше идти домой, к матери, к жене, к подруге или ... ну, я не знаю, сам решишь. Долги раздать сможешь, и живи дальше спокойно. Только больше не связывайся с кавказцами и долгов не делай. Ты - священник, ну и занимайся тем, чем положено. Зачем тебе бизнес? Это не твое, поверь. А будешь упорствовать - тебя убьют. Мне, в общем, должно быть все равно - это твоя жизнь, но прими чисто дружеский и ни к чему не обязывающий совет. А что касается - остаться. Давай лучше расстанемся и попрощаемся. У меня - своя дорога, у тебя - своя, и они больше не пересекаются.
   -- Погоди, -- поспешно возразил он. - Хотя бы на один день. Тебе же сейчас и на улицу будет трудно выйти. Тебе помощь нужна, и я помогу. В последний раз, Данила.
   Вячеслав вопросительно смотрел на меня.
   -- Ладно, -- согласился я со вздохом, чувствуя в глубине души, что ничего хорошего из этого выйти не может.-- Но только на один день. Имей в виду, Олег, мне все это против шерсти.
   Вячеслав неожиданно затормозил посреди улицы.
   -- Одну минуту, -- сказал он и, выйдя из машины, подошел к уличному лотку. Несколько минут он говорил с продавщицей, потом купил что-то небольшое и бегом вернулся обратно.
   -- Все, поехали, сейчас будем дома, -- улыбнулся он, а потом протянул мне купленную открытку и шариковую ручку. - Я могу больше не увидеть вас, мало ли что, поэтому я хотел бы, чтобы ты, брат, подписал вот это.
   Я взял в руки открытку и увидел изображение собственного лица. Именно таким я видел себя в зеркале: с такими же непослушными темными волосами и мягкой улыбкой. Олег смотрел на меня торжествующе. "Ну что я тебе говорил?" - эта фраза буквально сияла на его лбу, но вслух он произнес:
   -- Ну, давай, подписывай скорее.
   -- Вы ошибаетесь, господа, -- сказал я в отчаянии. - Думаю, этот человек просто похож на меня.
   -- Конечно, просто похож, -- засмеялся водитель. - Но ты же не хочешь, чтобы меня считали лжецом. Да и дети расстроятся.
   -- Ладно, -- я со вздохом подписал фотографию, а потом добавил упрямо. - Имейте в виду, это имя мне совершенно ни о чем не говорит.
   Но меня, кажется, не слышали. Не хотели слышать. Получив фотографию, водитель искренне обрадовался:
   -- Вот спасибо! А если те звери сунутся ко мне или вздумают навредить тебе, я их просто перестреляю. Санитары леса, мать их... Ну а я - охотник на волков!
   Вячеслав долго петлял по пыльным улицам и, наконец, остановился у небольшого деревянного дома, скрытого огромным старым каштаном, в темной зеленой листве которого мерцали бело-розовые свечи цветов.
   -- Вот здесь, -- сказал он. - Найти вас будет трудно. Но если что - не беспокойтесь. Во-первых, дом застрахован, а во-вторых... это будет даже честью для меня, если он вдруг сгорит.
   Олег даже перекрестился:
   -- Не дай Бог!
   Мы вышли из машины и прошли в пустой двор. Водитель некоторое время повозился с замком, а потом открыл дверь. Изнутри пахнуло сыростью и запустением.
   -- Я же говорил: здесь никто не бывает, -- извиняющимся тоном сказал он и жестом пригласил войти.
   Дом в целом был не лучше лесного жилища Олега. Меня не удивили приметы вечной нищеты: здесь я встречал их на каждом шагу. Комната была большая, но совершенно пустая, если не считать стола, стула и кровати с накиданным на нее в полнейшем беспорядке тряпьем.
   -- Все нормально, -- улыбнулся я Вячеславу. - Сейчас это - самое лучшее, для меня во всяком случае. Ничего другого не надо. И я ведь не задержусь надолго. Времени остается все меньше и меньше, так что я не стесню.
   -- Ну вот, -- развел он руками, -- это все, что я смогу предложить тебе, брат, извини. Ну, прощай, брат, удачи тебе! - И он обнял меня, а потом, словно застеснявшись своего искреннего порыва, поспешно стал собираться.
   -- Когда будете уходить, ключи оставьте под притолокой, в прихожей. Я найду. Ну вот и все. - и, взявшись за ручку двери, он обернулся напоследок.
   -- Прощай, брат, -- улыбнулся я, -- и тебе - удачи!
   Он вышел и через минуту заворчал мотор машины, а потом снова стало так тихо, что было слышно, как в листве каштана щебечут птицы. Я подошел к окну и распахнул его.
   -- Может, не надо этого делать? - забеспокоился Олег, до той поры стоявший молча.
   -- Ерунда, -- возразил я. - Затхлость меня напрягает.
   -- Что дальше? - робко спросил он.
   -- Я очень устал и хотел бы отдохнуть, -- сказал я. - Давай, возьми сейчас денег, сколько тебе надо для погашения твоего долга.
   -- Да ладно, потом, -- поморщился он, -- О нем, наверное, давно уже забыли. Ты лучше дай мне денег, я пойду куплю все необходимое: одежду, еду, шампуни - все, в общем. Ты можешь мне смело доверять в этом деле. Когда-то я считался самым модным священником в городе.
   -- Не сомневаюсь, -- откликнулся я. - Возьми деньги и иди. А я лягу, если не возражаешь.
   -- Отдыхай, -- быстро сказал он, рассовывая деньги по карманам. - Я скоро вернусь.
   Он вышел, и я вздохнул с облегчением. По правде говоря, я уже немного устал от него. Собственно, я устал и от себя, устал смертельно. Оставшись один, я подошел к кровати, сбросил с нее на пол лишнее тряпье и лег, а вернее - упал на несвежую подушку. Но мне было все равно. Спать, спать, только спать, а что потом - все равно. У меня еще успела мелькнуть мысль, что, когда я проснусь, передо мной вполне могут оказаться огнеглазые санитары леса, а потом наступила кромешная тьма.
  
   Отведя глаза от темных кустов, я посмотрел на Гийома. Он лежал на спине, глядя на заходящее солнце, золотившее кроны деревьев. Море мерно шумело, накатываясь на берег. Белая пена лизала песок и почти касалась его босых ног. Заметив мой взгляд, он поднял голову и, по-мальчишески задорно улыбнувшись, предложил:
   -- Давай поплывем наперегонки!
   -- Мне тебя все равно не догнать, Гийом.
   -- Зато получим удовольствие, -- возразил он. - Смотри, какая красота! - и он показал рукой в сторону синих безмятежных волн, на которых золотом переливалось солнце. Море манило к себе, обещая удивительные чудеса: черных блестящих дельфинов, розовых морских звезд, белоснежных медуз и зеленые таинственные глубины, заполненные невостребованными сокровищами.
   Гийом поднялся, стряхивая с себя песок. Он был весь бронзовый от загара. Лучи солнца золотили его черные волосы, бросали мягкие отблески на плечи и руки. В этот момент он казался юным богом моря, которого так и не узнали древние греки и потому назвали неведомым богом. Я тоже встал и обнял его за плечи:
   -- Ну, пошли, брат.
   Море с его мягкой белой пеной и нежными волнами было поразительно теплым и ласковым. Оно напоминало большого зверя, ласкающегося, поскольку сытого. Конечно, оно может быть страшным и грозным, но сейчас казалось, что иным быть просто не может, не способно. Зверь дремал и во сне облизывался своим большим соленым языком.
   -- Догоняй, Даниэль! - крикнул Гийом, бросаясь в волны.
   Я последовал его примеру. Не было ничего прекраснее, чем это слияние с морем. Мы плыли почти наравне, в соленых брызгах и мягком солнечном свете, упиваясь легкостью и свободой. Только когда берег превратился в далекую узкую полоску, Гийом сказал, смеясь:
   -- Все, возвращаемся. Молодец, Даниэль. Ты уже почти не отстаешь от меня. Видишь, что значит - тренировка.
   -- Просто ты - хороший учитель, и сегодня такое замечательное море. Наверное, никогда в жизни у меня уже не будет такого полного безоблачного счастья.
   -- Ничего, жизнь длинная, -- откликнулся Гийом. - Удовольствий в ней очень много, и одно из них, в частности, ждет нас на берегу.
   -- Ты имеешь в виду наших очаровательных дам? - спросил я.
   -- Ну да, -- ответил он, -- мы, наверное, заставили их ждать, но ничего - подождут - это полезно.
   Некоторое время мы плыли молча, а потом Гийом неожиданно произнес:
   -- И еще, Даниэль, я хотел поговорить с тобой...
   Что-то странное и тревожащее звучало в его голосе, и у меня сжалось сердце.
   -- Что-то случилось?
   -- Ничего, пустое. Потом, на берегу я расскажу тебе.
   До самого берега он больше не произнес ни слова. Выйдя на берег, Гийом упал на песок. Я лег рядом с ним.
   -- Что все-таки случилось?
   Он ответил не сразу.
   -- Происходит нечто странное, Даниэль. - и стряхнул золотистый песок с моего плеча.
   Я молчал и ждал.
   -- Не знаю, как в твоем поместье, но у меня... Управляющий сообщает какие-то дикие вещи. Он говорит: людей охватывает непонятное безумие. Например, регулярно, по вечерам, кто-нибудь приходит в деревни - девушки, дети - не важно и говорят, будто видели неподалеку банду разбойников. Вся деревня начинает срочно вооружаться, мужчины берут топоры, факелы, ружья, идут в леса, кого-то ищут. В это время женщины собирают вещи; они пребывают в полной уверенности, что с их мужчинами случится какая-то беда, и они вообще могут не вернуться. Они берут детей и готовы бежать в ту же минуту, но все же ждут. Проходит час, другой, полночи... Потом возвращаются мужчины и говорят, что никого не встретили. Все как будто успокаиваются, и жизнь входит в естественную колею, но вскоре все повторяется снова, в точности так, как было раньше. Каждый имеет рядом со своей кроватью топор и ружье. Это просто безумие, причем оно заразно, и болеют им все. Люди ждут разбойников, но слухи об их многочисленных злодеяниях весьма упорны, и достаточно одного слова, чтобы толпа бросилась в любом указанном ей направлении - пусть даже случайно. Все готовы убивать. У тебя в поместье не так?
   -- Ты знаешь, Гийом, я давно не получал вестей из поместья, -- ответил я, -- но знаешь, я читал о таком массовом психозе. У меня в библиотеке есть книга о войнах в период еще до крестовых походов. Это были смутные времена, и летописец описывал в точности то, о чем ты мне сейчас рассказал.
   -- И что это значит? - немного растерянно спросил брат.
   -- Революция, брат, -- ответил я. - Нам надо думать о том, чтобы в любой момент перебраться в Англию.
   -- Не люблю англичан, -- поморщился Гийом.
   -- А что ты предлагаешь? - я пожал плечами. - Может, станешь партизаном? Уйдешь в лес, возглавишь сопротивление безбожной власти?
   -- А почему бы нет? - в его голосе послышался вызов.
   -- Потому что ты - просто мой бедный мотылек, -- улыбнулся я. - Не забивай голову всякой ерундой. А если ты хочешь воевать - уйдем в леса вместе и возьмем себе громкие псевдонимы.
   Гийом молчал. Его черные волосы перемешались с песком, похожим от заходящего солнца на золото, а прозрачные зеленые глаза не покидала смутная тревога.
   -- И еще... -- продолжал он. - Глупо, наверное, говорить тебе. У меня какие-то странные предчувствия в последнее время. Как будто все решено, и от меня совсем ничего не зависит. Я - как волк, которого гонят охотники между красными флажками, и деваться в общем-то некуда, и конец давно предрешен. Нет, не возражай, я знаю, я чувствую. У меня такие странные сны в последнее время, но я ничего не могу понять. Все время снятся какие-то старухи, и они тянут руки к моему горлу. Иногда кажется, что и я сам, как и мои добрые крестьяне, схожу с ума. Видишь, я говорил, что эта болезнь - сумасшествие - заразна. А потом я просыпаюсь и понимаю только одно - ничего не изменить.
   -- Бедный мой мотылек, -- сказал я, а сердце стало от жалости маленьким, как мышонок. Не удержавшись, я поцеловал его зеленые глаза и продолжал спокойно, но от этого начиная ненавидеть себя. - Тебе все это кажется, не нервничай. Мы же все время вместе, с нами никто не справится: даже целая армия. Не верь снам, брат. Если же кто-нибудь решится причинить тебе хоть какой-то вред, я разорву его голыми руками или умру сам, клянусь тебе.
   Гийом решительно встряхнул волосами, словно пытаясь освободиться от наваждения.
   -- Забудь все, Даниэль. Наверное, ты прав: все это - пустое. Главное - быть вместе, тогда нам и в самом деле нам ничего не страшно. - И его лицо осветилось привычной мальчишеской улыбкой. - Слушай, а где наши дамы? Их случайно не украли злые разбойники?
   -- Ну да, -- в тон ему продолжал я. - Их украл разбойник похуже, и я даже знаю его имя - Бомарше.
   И словно в подтверждение моих слов заросли боярышника зашелестели и из них появились две девушки в белых париках и атласных платьях. У одной из них - Катрин -- через руку была перекинута корзинка, увитая розовыми лентами, а другая - Констанс -- сжимала в руках книгу.
   -- Как это нехорошо с вашей стороны, господа, -- произнесла Катрин, подходя к Гийому, -- Вы бросили нас на произвол судьбы, лишили нас вашего общества. Это же просто неприлично, невежливо, особенно для вас, Гийом.
   -- Моя дорогая графиня, -- улыбнулся Гийом, привстав, -- Мы вовсе не бросили вас. Вы сами вынудили нас удалиться. Извините, но вы с Констанс изволили читать вслух писания господина Бомарше, а, как вам известно, я терпеть не могу новомодных писак с их идеями. Наконец, мы с Даниэлем - люди свободные, а принципы, высказываемые вашим любимым Бомарше, как раз основаны на идее свободы, не так ли? Итак, мы даем вам свободу читать все, что вам вздумается, но и вы, в свою очередь, не должны лишать нас свободы не слушать всего этого. Или вы уже рассчитываете на роли палачей в грядущем царстве Разума и Гармонии?
   -- Гийом, перестань, -- сказала Катрин, чуть не плача, -- Ты обижаешь меня!
   -- Я не хотел, -- ласково произнес Гийом, притягивая к себе Катрин. Взяв ее лицо в ладони он припал долгим поцелуем к ее губам.
   -- Ах, Гийом, -- простонала она, делая слабую попытку отстраниться, впрочем, настолько слабую, чтобы ее понятия о чести не страдали, но, кажется, от этой чести уже остался прощальный дым. - Тебя все время приходится ждать. Тебя никогда нет рядом. Я устала без тебя, Гийом, я тоскую по тебе, я люблю тебя...
   -- И я люблю тебя, милая Катрин, -- откликнулся Гийом.
   Девушка зябко поежилась:
   -- Здесь очень холодно и сыро, Гийом. Я замерзла, а мое новое платье - все в песке.
   -- Я куплю тебе новое, -- невозмутимо и как-то снисходительно сказал Гийом. - Лучше признайся, Катрин, что это там у тебя в твоей корзинке?
   Девушка зарделась:
   -- Это розы, Гийом. Я собирала их тебе, для тебя, но, боюсь, теперь от них остались только лепестки. Прости, сюрприз не получился. Вот, смотри...
   И она, вынимая из корзинки багровые благоуханные лепестки, стала осыпать ими Гийома, его волосы, грудь и плечи.
   -- Ты - моя лучшая роза, -- прошептала она, целуя лепестки цветов на его теле. Он в ответ крепко обнял девушку, и его рука заскользила по ее бедру.
   Констанс тихо приблизилась ко мне, и я почувствовал ее легкое дыхание совсем рядом:
   -- Даниэль, -- сказала она.
   Поняв ее немой призыв, я обнял ее.
   -- Только выкини немедленно эту книжку, -- шепотом произнес я ей на ухо и поцеловал эту розовую нежную раковинку. - Не стоит тебе читать подобные глупости.
   Возможно, эти слова были напрасны, поскольку Констанс сама уже выронила творение Бомарше на морской песок.
   -- Даниэль, -- она поцеловала меня, -- Если Гийом и напоминает розу, то ты - скорее - жасмин - такой же свежий и благоуханный, чистый и белый, причем для этого тебя не нужно осыпать лепестками. Ты пахнешь как жасмин и пьянишь не хуже, чем он.
   Я взял ее на руки и понес к карете. Солнце уже почти скрылось за деревьями и бросало последние прощальные лучи, озаряя морской горизонт.
   -- Гийом! - позвал я. - Пора! Ты говорил, что в твоем замке - самые мягкие шкуры оленей.
   -- И ты сейчас сам убедишься в этом, -- откликнулся брат, продолжая обнимать Катрин. - Мы с сиятельной графиней уже изнываем от желания проверить, так ли это.
   -- Тогда поторопимся! - воскликнула раскрасневшаяся Катрин, увлекая Гийома к карете.
   -- Катрин, Гийом, скорее же! - крикнула Констанс. - Или я сейчас умру! Вы же не хотите моей смерти?
   Гийом и Катрин со смехом побежали нам навстречу. В темноте лепестки роз, случайно задержавшиеся на плечах Гийома, напоминали пятна запекшейся крови. От невыносимого чувства "дежа вю" я подошел к брату и стряхнул цветы.
   -- Ты не ревнуешь, надеюсь, Даниэль? - спросил Гийом, улыбаясь.
   -- Перестань, -- ответил я и, видимо, довольно резко, потому что Гийом наклонился к моему лицу и прошептал:
   -- Если она тебе нравится - она твоя, брат.
   В эту минуту Констанс вскрикнула.
   -- Что случилось, милые дамы? - осведомился Гийом.
   -- Там... -- пролепетала девушка, побледнев и показывая в сторону темных кустов боярышника. - Там кто-то есть!
   -- Там никого быть не может, -- спокойно сказал Гийом. - В моих лесах не водится ни хищников, ни разбойников. Это я утверждаю как хозяин.
   -- Я проверю, чтобы успокоить тебя, Констанс, -- сказал я, направляясь в сторону леса.
   -- Тебя проводить, Даниэль? - спросил брат.
   -- Не надо, я же не девушка, и я не боюсь темноты, -- отмахнулся я. - Сейчас вернусь. Ты лучше присмотри за нашими дамами, Гийом.
   -- Ну, как хочешь, -- пожал плечами Гийом. - Если что - я рядом.
   Солнце уже село, и стало совсем темно. Я шел по шелестящей траве, и мне казалось, что, чем ближе я подхожу к кустам, тем дальше они уходят в лес. Они напоминали нору, а темные ветки превращались в затягивающую ее паутину. Повеял тихий ветер и в какой-то момент я оказался совершенно один, окруженный непроглядной тьмой. И в этой тьме сверкнул зеленоватый холодный огонек. Я на мгновение подумал о волках и о том, что у меня нет с собой никакого оружия, даже камня. Неужели надо звать Гийома? Нет, я не могу, это было бы чересчур стыдно, а самое страшное: я не смог бы крикнуть при всем желании, потому что я чувствовал: голос пропал от парализующего страха.
   Кусты зашевелились, и я увидел перед собой два зеленых глаза, горящих лютой ненавистью.
   -- Мое почтение, господин Даниэль, -- зашелестел голос, напоминающий дуновение зловонного ветра. - Можете так не переживать: сегодня вы мне не нужны; вы и так почти мертвец. Вы все равно будете моим, как ни крути. Здесь ли, там ли - но мы встретимся. Вам не уйти, и в каждом взгляде вам с этой минуты будет чудиться волк. У меня много времени, и это даже хорошо, что вы встали на моем пути. Нет ничего приятнее, чем перегрызть горло своей жертве, а вы - вкусная жертва. У вас нежная кожа и сладкая кровь. Вы - мой десерт, и кушать вас я буду не здесь, а в соответствующей обстановке. Всего каких-то двести лет - это ничего не значит, не так ли? До свидания, господин Даниэль, приятно было познакомиться. Я немного напугал вашу даму, но это ничего. Скоро она узнает меня несколько ближе. Могу вас уверить, она не так вкусна, как вы, и не доставит мне особой радости. Если хотите, передайте ей привет. До встречи... "Там, внизу, твоя могила... Чтоб из-под земли не лез, На тебе поставлен крест. Трижды плюну на могилу. До свиданья, милый, милый" - пропел голос откуда-то издалека.
   Зеленые злобные огоньки потухли, и только тут я получил возможность двигаться и рассуждать. Я провел рукой по лбу, а потом раздвинул ветки боярышника. Там не было ничего: только трава и мягко благоухающие цветы. Неужели показалось? Как бы то ни было, лучше об этом не думать. Наверное, это необычные рассказы Гийома подействовали на меня так странно. Но не могу же я рассказать этим девушкам о том, что мне привиделось: еще чего доброго, решат, что я сошел с ума, испугаются или, что еще страшнее - посчитают трусом. Лучше я ничего не стану говорить. Да и Гийому не стоит волноваться лишний раз, тем более что я ничего не понял из угроз этого невидимого чудовища.
   Я вернулся к карете как ни в чем не бывало, улыбнулся и подал Констанс томик Бомарше.
   -- Вот, нашел на пляже, -- сказал я. - Кроме вашего монстра Бомарше там ничего опасного не было.
   -- Вы чрезмерно впечатлительны, Констанс, -- произнес Гийом, поцеловав ее в щеку. - Бедная девочка!
   Потом он наклонился к моему лицу так, что черные шелковистые волосы коснулись щеки, и прошептал:
   -- Наши дамы не заметили, Даниэль, но ты сейчас - белее батистового платка. Все хорошо, брат, я с тобой, я не оставлю тебя...
   Карета тронулась, а я плотно задернул занавески, чтобы никто не смог увидеть, как по моему лицу текут слезы, и я не могу удержать их...
  
   Я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечи. Я открыл глаза, не понимая, где нахожусь и не сразу узнал наклонившееся надо мной лицо Олега.
   -- Что случилось? - спросил я с нескрываемым удивлением. - Это ты?
   -- Ты плакал во сне, -- объяснил он. - Я подумал: тебе снится что-то нехорошее и решил разбудить.
   -- Наоборот, -- ответил я, не узнавая собственного голоса, -- Мне снилось очень хорошее, слишком хорошее, чтобы быть правдой. Мне снилось невозможное счастье. Невозможное окончательно и бесповоротно.
   -- Значит, все равно хорошо, -- Олег присел рядом со мной на кровати. - Если невозможное, то надо забыть обо всем как можно скорее.
   Сумрак в комнате сгустился. Вероятно, уже наступил поздний вечер.
   -- Сколько же сейчас времени? Неужели я проспал целый день?
   -- Сейчас? - переспросил он. - Девятый час вечера. Видишь - темнеет.
   Я заметил, что он сидит на краешке кровати с чрезвычайной осторожностью. Через минуту он встал, и я увидел, что Олег одет в шикарный костюм.
   -- Классный прикид! - заметил я.
   -- Что, нравится? - обрадовался он. - Говорил же я тебе: я знаю толк в одежде. А это... Давно мечтал одеться в магазине "Босс". Там обслуживание - по высшему классу. Встретили меня, правда, немного настороженно, но как только увидели деньги, предложили кофе, обращались как с самим Березовским. Я в восторге! Да, Данила, -- спохватился он. - Я и тебе тут кое-что купил. Костюм от Зайцева тебе, наверное, ни к чему, но для дороги все необходимое я приобрел.
   -- Спасибо, -- сказал я, вставая. - Мне все равно в общем, что ты купил. Будем считать, я тебе доверяю.
   -- А как насчет того, чтобы отметить наше благополучное возвращение? - спросил он, улыбаясь и доставая из большого разноцветного пакета бутылку водки и многочисленные свертки. - Тут пицца, кофе, все - самое лучшее.
   -- Ты мне напоминаешь голодного человека, которого долго морили голодом, -- заметил я.
   -- А может быть так оно и есть? - вызывающе посмотрел он на меня. Выглядел он на самом деле изумительно. Наверное, сходил в парикмахерскую, где привели в порядок его прическу и надушили самой дорогой туалетной водой. Теперь я поверил, что он был действительно самым красивым священником в городе, и девушки ему прохода не давали.
   -- Выглядишь, как говорят американцы, на тысячу долларов, -- сказал я. - С этой минуты - все желтогорские девушки - твои.
   При этих словах он почему-то смутился и произнес:
   -- Данила... Я навестил мать... Она живет одна и нищета у нее ужасная... Понимаешь, я дал ей денег. Я не мог поступить иначе!
   Я уже понял дальнейшее развитие разговора и пожал плечами:
   -- Ну и хорошо.
   -- Но это не все... -- продолжал он более решительно. - Я был у своей жены. Ну, той, невенчанной, и у дочки.
   Я молчал и вопросительно смотрел на него. Он, отведя глаза в сторону, продолжал:
   -- Им я тоже дал денег. Много денег.
   -- Ну и что? - безразлично спросил я.
   -- Она согласна принять меня обратно. Я снова буду с дочкой, устроюсь на работу. В общем, буду жить.
   Я улыбнулся:
   -- Ну и молодец, правильно решил. Считай, я рад за тебя и желаю всего наилучшего.
   Но он продолжал почему-то неуверенно мяться. Я не выдержал:
   -- Да говори же ты, наконец! С тобой очень тяжело разговаривать, ты это знал?
   Набрав побольше воздуха в грудь, он выпалил одним духом:
   -- У меня не осталось денег. Почти.
   С этими словами он выложил на стол триста долларов.
   -- Вот, все... -- объяснил он, зачем-то отряхивая ладони.
   -- Ну и ладно, -- равнодушно откликнулся я.
   -- А как же ты? - беспокойно спросил он. - Ты собирался во Францию...
   -- Я же крутой, как ты говоришь, -- засмеялся я. - Если захочу - и без этих денег попаду хоть во Францию, хоть в Австралию, хоть на Амазонку.
   Он присвистнул, как мне показалось, с некоторой завистью:
   -- А я так не могу. Самое интересное, что я тебе верю. Я знаю: если ты что-то задумал, то так оно и будет. Ну, а я - человек простой. Хотя... Извини, конечно.
   -- Все, -- оборвал его я. - Давай закончим на этом, а то будем извиняться до завтрашнего дня. Надеюсь, ты купил шампунь, йод и пластырь?
   Он засуетился:
   -- Конечно, я вообще ничего не забываю.
   Олег поставил на стол пакет и начал доставать из него флаконы.
   -- Куда столько? - спросил я.
   -- Бальзам, шампунь, соль для ванны, гель для душа, полотенца...
   -- Ладно, давай, -- сказал я, беря три флакона из всей огромной шеренги, пузырек йода, пластырь и два полотенца. - Я - в ванну. Ты уходишь?
   -- Нет, я подожду, -- он снова почему-то мялся. - А то как-то не по-человечески получается. А вдруг тебе снова станет плохо? Или вообще... Мало ли что?
   Ванная комната в этой квартире была огромной, но оставляла ощущение неприятной пустоты и холода. Здесь уже давно никто не бывал. Я открыл кран с горячей водой, думаю, для того, чтобы лишний раз не смотреть в зеркало и не видеть в нем чужое чудовище. Я, наверное, никогда не привыкну к собственной внешности. Скоро пар скрыл стекло, и только тогда я с удовольствием опустился в воду. Правда, рана на боку немедленно дала о себе знать, но я всеми силами постарался ее проигнорировать. Я вылил на ладонь, наверное, сразу полпузырька шампуня с изумительным запахом жасмина и в очередной раз подумал, что Олег знает толк в товарах народного потребления. Лежал в воде я долго, ни о чем не думая и закрыв глаза. Возможно, что я так и заснул бы, если бы Олег не постучал в дверь.
   -- Эй, у тебя все хорошо?
   -- Да, нормально, -- откликнулся я. - Сейчас выхожу.
   Он вовремя окликнул меня. Я почувствовал, как кружится голова, и я чувствую себя не совсем хорошо. Тем более, от долгого пребывания в горячей воде рана опять начала кровоточить. Осторожно прикоснувшись к больному боку полотенцем, я щедро залил рану йодом, а сверху наклеил пластырь. Потом я подумал немного и, не удержавшись, плеснул водой на запотевшее зеркало. Сквозь потеки воды появилось мое лицо. И вновь я с удивлением отметил, что в нем буквально по часам происходят перемены к лучшему. Шрамы от ожогов практически исчезли, а в седых волосах появились темные нити.
   -- Фантастика... -- прошептал я.
   Олег снова застучал в дверь:
   -- Да что там тобой?
   Я приоткрыл дверь и спросил его:
   -- Тебе не кажется, что я немного лучше выгляжу, чем в твоей лесной халупе?
   -- Не то слово! - воскликнул он. - Я и сам хотел тебе сказать. Ты меняешься почти на глазах: шрамы почти не заметны, волосы темнеют. Если бы я не видел этого сам, то сказал бы, что такое вообще невозможно. Ты все больше и больше становишься самим собой.
   -- Последняя твоя фраза меня пугает, -- сказал я. - Мне нельзя здесь задерживаться, а ты, кажется, именно этого и добиваешься.
   -- Раньше - добивался, -- признался он. - Теперь - нет. Я все прекрасно понял. У тебя своя жизнь, у меня - своя. У меня семья, и я начинаю новую жизнь, в которой, надеюсь, буду счастлив.
   -- Нужно побольше уверенности, когда произносишь слово "счастлив". Будь на моем месте великий Станиславский, он был сказал свое неизменное "не верю", -- засмеялся я. - Впрочем, это действительно твоя жизнь, и я рад, что ты уяснил: я тоже имею право на собственные мысли и действия, даже если девяноста девяти процентам населения они кажутся безумием. Я никому не мешаю и хочу только одного: чтобы не мешали и мне, оставили в покое.
   Олег подошел к столу и налил в стакан водки.
   -- Давай? - он вопросительно посмотрел на меня.
   -- Нет, -- отказался я, -- мне пока еще нечего отмечать. Не откажусь, если у тебя есть кофе.
   -- Есть, конечно, -- с каким-то облегчением откликнулся он. - Я сам сварил. Настоящий, арабский.
   Я попробовал горячий кофе и закурил сигарету.
   -- Ну как? - спросил Олег.
   -- Замечательно, -- похвалил я. - У тебя отлично все получается. Думаю, твоя жена будет довольна. Ты - просто идеальный муж. Только не пей в таких количествах, а то опять влипнешь во что-нибудь.
   Нужно было прощаться. Я устал от своего собеседника; он чувствовал нарастающее и почти физически ощутимое напряжение, и от этого нам обоим делалось крайне неловко.
   Я молча встал из-за стола, надел новый бежевый джемпер, купленный Олегом, черные джинсы и военные ботинки, взял со стола оставшиеся триста долларов, засунул за пояс пистолет и улыбнулся ему:
   -- Вот и все. Прощай, Олег. Надеюсь, не увидимся больше.
   Он заметно расстроился:
   -- Я тебе настолько противен? Ты не можешь простить меня?
   -- Я вообще не обижаюсь на тебя, -- сказал я. - У меня вообще с эмоциями крайне сложно. Прости, но я такой. В данный момент, по крайней мере.
   -- Погоди еще минуту, -- он протянул мне пакет.
   -- Что еще? - спросил я.
   -- Здесь плеер и диски. Те песни, которые тебе нравятся, -- объяснил Олег.
   -- А вот за это - спасибо, -- обрадовался я и немедленно прикрепил плеер под джемпер и поставил один из дисков. "Сорок тысяч лет в гостях у сказки Подарили мне на счастье, мама, Силу океана, Сердце мертвеца"... -- Классно! - сказал я. - Ну, пока!
   Он догнал меня у самой двери и сунул в руки плакат.
   -- Мы не увидимся больше, -- быстро проговорил он. - Данила, подпиши мне пожалуйста, вот это...
   И снова я увидел на плакате собственное лицо, теперь уже почти совершенно узнаваемое. Олег даже джемпер подобрал мне почти в точности, как на этом изображении. Решив, что дальнейшие мои объяснения и отказы задержат меня еще как минимум на час, я подписал портрет без уговоров.
   -- Ну все. Ты доволен? Прощай теперь.
   -- Куда ты? - крикнул он мне вслед.
   -- Во Францию, -- ответил я, открывая дверь. - Не забудь оставить ключ от двери там, где мы условились с Вячеславом.
   Он промолчал. Я вышел на улицу и, обернувшись, увидел, что Олег так и стоит в освещенном проеме двери, и вид у него какой-то потерянный и одинокий. Я махнул ему рукой и пошел вперед.
   Возможно, в чем-то я был неправ, но возиться с ним дальше - было выше моих сил. Куда мне идти - я понятия не имел. Наверное, надо посмотреть на Бродвей этого Желтогорска, который так расписывал мне Олег. Вряд ли этот город настолько велик, чтобы я мог заблудиться. Думаю, все дороги провинциальных городов ведут на свой маленький Бродвей. Не сомневаюсь, что это именно так. Поэтому я неторопливо шел по улице с тихо шелестящими каштанами. В наушниках звучала тихая музыка, как будто про Новый Год. Тихая, но пронзительно отчаянная: "Нас к маршалу внесут на одном большом щите... Может, пуркуа па? -- Мы войдем в историю, Твой и мой фотопортрет вложат в хрестоматию, Мать ее! А по лесам бродят санитары, Они нас будут подбирать"... Да, -- подумал я, -- я совсем забыл про этих санитаров леса. Не думаю, однако, что они обо мне забыли. Почему-то подобное обстоятельство меня не слишком тревожило: найдут - и ладно.
   Я шел по пустым ночным улицам, вдыхая влажный весенний воздух, мимо многочисленных бронированных ларьков, похожих на танки, с зарешеченными окнами-амбразурами, мимо огромных и темных магазинов с вывесками на английском языке. Их становилось все больше, а рекламные щиты с неизменными английскими слоганами громоздились один за другим, и по этим признакам я понял: сейчас появится и Бродвей. Прошел час, пока я ступил на его выщербленные плиты. Представляю, -- подумал я, -- сколько местных красавиц здесь рыдало, сломав каблуки новеньких туфель. Грандиозный медвежий размах здесь соседствовал с ужасающей нищетой и грязью. Пьяные дворники выметали яркие банки из-под пива, коробки с иностранными надписями, а за ними подобно кортежу, следовали маленькие тракторы с ковшами, в клубах призрачной, но вполне реальной и удушающей пыли. Выходцы из Южной Америки в замызганных пончо собирали свою аппаратуру. Видимо, их трудовой день закончился, и с национальным фольклором они на время покончили. Последние покупатели разбирали у них, прямо из лежащего на асфальте чемодана, диски с записями ацтекских напевов, сплетенные из ниток украшения и прочий незамысловатый хлам. На место индейцев уже готовы были заступить парни с подстилками. Видимо, будут проделывать акробатические упражнения, -- решил я. Недалеко от этого действа сидел на стуле мужик мрачного вида с табличкой: "Гадаю по руке". Причины его недовольства были достаточно прозрачны: по соседству с ним расположилась конкурентка: старая женщина с загорелым морщинистым лицом, с аналогичной табличкой.
   Уличные кафе были заполнены до отказа. Они теснились как опята на пеньке, причем каждое из этих заведений старалось перекричать соседа музыкой. Находиться среди этой какофонии мог только сильно пьяный человек, и таковыми, без сомнения, являлись все присутствующие. Во всяком случае, им было весело, а лица говорили о том, что в компанию будет принят лишь себе подобный. Трезвого бы здесь не потерпели ни минуты. "Эгрегор, мать его", -- подумал я.
   Далее следовали здания с бронированными дверями устрашающего размера. "Казино" - осведомляли их неоновые вывески, переливающиеся всеми цветами солнечного спектра. Я шел, поглядывая по сторонам и думая, где бы лучше остановиться. И вдруг мой взгляд упал на одну из вывесок, представляющую собой рыцарский шлем в окружении единорогов. "Аваллон" -- гласило название. Подчиняясь единственному чувству, которому я доверял - дежа вю - я вошел внутрь.
   Стоявший у двери охранник огромного роста и с необъятной шеей двинулся было мне навстречу с решительным и непреклонным видом, но потом, подойдя немного ближе, отчего-то смутился, бросил взгляд в глубину необъятного темного зала и отошел в сторону.
   Я сел за свободный столик в углу зала, спиной к стене. Так лучше просматривалась улица за окнами. Я уже понял, что изнутри этого "Аваллона" можно иметь полный обзор происходящего, тогда как проходящие по улице вряд ли что-либо смогут увидеть. Мне показалось это очень удобным. У стойки переливался мягкий свет лунного оттенка, и оттуда доносился тихий звон бокалов, веяли непонятные тонкие запахи, негромко звучал "Владимирский централ".
   Рядом со мной появился официант.
   -- Кофе, -- сказал я ему.
   Но он не торопился уходить.
   -- В чем дело? - поинтересовался я.
   -- Вы не поняли, -- чопорно сказал он. - Это закрытый клуб. Будьте любезны пройти к столику вон там. - и он неопределенно махнул рукой вглубь зала. - Вас убедительно просят присоединиться. - Последняя фраза прозвучала как приказ, но я решил не обращать внимания: в конце концов, вполне может быть, что никто не намеревался меня оскорбить, и просто плохой слуга не понял приказания хозяина.
   Я поднялся из-за стола и прошел вслед за официантом в самую глубину пещеры, мимо рыцарских доспехов и стилизованного древа Игдрасиль, изображенных на стенах. Меня привели к большому столу, за которым сидели крепкие молодые парни спортивного вида в дорогой одежде и золотыми цепями на шеях. То у одного, то у другого в кармане время от времени раздавалась трель мобильника. Во главе стола восседал молодой человек, светловолосый и с приятными чертами лица, но необычно настораживающим выражением глаз. К такому обычный человек подойти наверняка не рискнет: его глаза останавливали и держали на расстоянии. Он показал мне на свободный стул и сказал негромко:
   -- Присаживайся, брат.
   Я сел и вопросительно посмотрел на него. Он протянул руку:
   -- Мальцев Алексей.
   -- Данила, -- представился я, пожимая его крепкую ладонь.
   -- Вот как! - весело откликнулся он. Впрочем, к подобной реакции я уже успел привыкнуть. Он долго всматривался в меня, ничего не говоря, а потом улыбнулся широко и открыто: -- Здравствуй, Данила. А дальше тебя -- как?
   -- Не знаю, -- честно ответил я.
   -- А что так? - удивился он.
   -- Я, кажется, попал в какую-то историю, то ли это были разборки, то ли катастрофа, но, кроме имени, я ничего не смогу вам сообщить.
   -- Сейчас разберемся, -- уверенно заявил Мальцев и подмигнул товарищам. - Правда, ребята?
   Те дружно кивнули и как по команде отключили свои мобильники.
   -- Ты откуда? - спросил Мальцев. - И, кстати, не обидишься, если я буду звать тебя Дан? Мне так проще.
   -- Не возражаю, -- согласился я.
   -- Ну так? - вопросительно посмотрел он на меня.
   -- Я обнаружил себя в нескольких километрах от Чечни. Один человек привез меня сюда, и больше я ничего сказать не могу.
   Он снова смотрел на меня с минуту, потом взглянул на своих приятелей, которые едва сдерживали улыбки.
   -- Тогда я мог бы рассказать о тебе, Дан. Да и любой из моих ребят тоже смог бы, правда? - и не давая мне опомниться, крикнул: -- Официант, давай мартини, отмечать будем!
   -- Послушайте, -- произнес я, чувствуя, как во мне нарастает отчаяние. - Меня постоянно с кем-то путают! Поймите, я не имею к тому человеку никакого отношения!
   -- Как же ты можешь это знать, если все равно ничего не помнишь? - резонно возразил Мальцев, откинув со лба челку. Этот жест напомнил мне кого-то, но кого - я не мог вспомнить. - Расслабься, брат, и получай удовольствие. Какие у тебя планы на будущее?
   -- Вы не поняли, -- продолжал я. - Я не имею с тем человеком ничего общего. Мне необходимо попасть во Францию, и это единственное, в чем я уверен стопроцентно.
   -- Что ты, Дан, не нервничай, -- сказал Мальцев. - Все уладим. Через два дня будешь во Франции, хотя я и не знаю, что там может тебя привлекать. Я объездил почти полмира и уверен, что нет там ничего хорошего. В России - вся сила мира! Вот так-то, брат.
   -- А мне показалось, здесь все - несчастные, нищие, даже богатые - бедные. Больная и бедная страна, которую мне безумно жаль.
   -- Правильно, -- согласился он. - А разве мы можем бросить в беде и болезни мать, друга, родственника?
   -- Ты как будто упрекаешь меня, -- сказал я.
   -- Ты же сам говорил, что сила - не в деньгах, а в правде. А правда - в России.
   -- Я не помню, что я говорил, -- почти крикнул я. - Но если хочешь знать, Алексей, во Франции у меня остался брат. Я должен быть с ним.
   -- О как! - потрясенно произнес Мальцев. - Чего-чего, а этого я не знал. Но что ж, будь по-твоему. Как я сказал, так и будет: через два дня отправлю тебя во Францию, а дальше - не мое дело.
   -- Вы не представляете, как я устал, -- сказал я. - Меня все встречные за кого-то принимают, а я - это не он, впрочем, я уже не знаю. Но его имя - для меня чужое, это точно.
   Мальцев поднялся из-за стола.
   -- Дан, ты - мой гость, и мне очень не нравится, что ты нервничаешь. Давай устроим небольшой тест, или поиграем, если тебе так больше нравится. Пойдем со мной!
   Он протянул ко мне руку приглашающим жестом, и я понял: сопротивление бесполезно.
   -- Что за игра? - спросил я.
   -- Сейчас увидишь, -- он повел меня в соседнюю с залом комнату. - Мы с ребятами тут часто развлекаемся.
   Это был тир со звуконепроницаемыми стенами.
   -- Максим! - крикнул он официанту. - Зажигай! Сделай нам красиво.
   Официант степенно подошел к стеллажам у дальней стены и неторопливо зажег пятнадцать свечей, расположенных в три яруса - один немного дальше другого.
   Мальцев подал мне винтовку.
   -- Снайперская, сделана специально для меня, на заказ, пристреляна хорошо, -- с гордостью пояснил он. - Бери, попробуй. Не получится - не расстраивайся. У моих ребят далеко не у всех получается. Первый ряд - еще туда-сюда, а дальше мало у кого получается.
   Я взял винтовку и, не задумываясь, приложил ее к плечу. Мне самому было интересно поведение собственного тела. Я стрелял, почти не целясь, и огоньки свечей гасли один за другим. Сзади воцарилась мертвая тишина. Погас первый ряд, потом второй и, наконец, третий. Когда исчез последний язычок пламени, грянули оглушительные аплодисменты.
   -- Браво! - крикнул Мальцев. - Ну ты даешь, брат! А еще говоришь - это не ты, не уверен... Теперь что бы ты ни говорил - я уверен! А теперь - за стол!
   К моменту возвращения стол поразительно преобразился. Он буквально ломился от бутылок и закусок. Все собравшиеся подняли бокалы с шампанским.
   -- За возвращение Данилы! - провозгласил тост Мальцев.
   Мне ничего не оставалось, как немного пригубить пенящееся золотистое вино.
   -- Только, прошу вас, ребята, не просите у меня автограф, -- попросил я умоляюще. - Меня уже просто измучили подобными просьбами. А то я чувствую себя узурпатором.
   -- Да расслабься ты, Дан, -- весело откликнулся Мальцев. - У нас радость огромная, не надо ее омрачать.
   В эту минуту его мобильник издал оглушительную трель. Мальцев недовольно поморщился, а потом, быстро взглянув на номер, удивленно поднял брови и решил поднести трубку к уху:
   -- Мальцев слушает, -- сказал он, а потом надолго замолчал, слушая невидимого собеседника. Вероятно, говорили ему нечто неприятное, потому что его лицо потемнело, глаза приобрели жесткое и колючее выражение, а между бровями пролегла складка.
   -- Ну и что? - говорил он. - И чего ты хочешь от меня? Пошел вон, козел вонючий! Сунешься - завалю! Конец, отбой. Еще раз позвонишь, считай, ты уже - у своего Аллаха.
   Он дал отбой, посмотрел на меня и снова открыто и широко улыбнулся. Последние слова насчет Аллаха, однако, сильно встревожили меня.
   -- Это ведь меня касается, -- мой вопрос прозвучал утверждением.
   -- Угадал, -- помедлив, согласился он.
   -- Что им надо?
   -- Тебя, -- коротко ответил он. - Говорит, ты убил Салмана и двух его бойцов.
   -- Так и было, -- сказал я. - Они попа хотели поджечь. А поп, в свою очередь, хотел продать им меня. У него были какие-то серьезные денежные затруднения.
   -- Хуже торговли людьми не может быть ничего, -- убежденно и мрачно заявил Мальцев. - Только последняя паскуда на это способна. И если он подбил на эту мерзость твоего попа, то предлагать мне такую сделку - значит оскорбить.
   -- У вас будут неприятности из-за меня, -- сказал я.
   -- Перестань, Дан, -- отмахнулся он. - Ты - мой гость, да и кто я буду после того, как выдам тебя этим зверям? Лучше уж мне совсем не родиться! Не обижай меня, прошу тебя.
   -- И что теперь? - спросил я.
   -- Ко мне поедем, -- ответил он тоном, не терпящим никаких возражений, а потом обратился к присутствующим. - По машинам, ребята. Трогаем.
   Мы вышли из "Аваллона", и Мальцев пригласил меня в черный "мерседес", стоявший в двух шагах от ресторана. Остальные тоже заняли свои места, и длинный кортеж отправился по улицам ночного города.
   -- У тебя эскорт, как у президента, Алексей, -- сказал он.
   Он довольно улыбнулся:
   -- Да, правда. У меня и дом неплохой; ты сам в этом убедишься очень скоро. Если хочешь, посмотри пока на наши желтогорские достопримечательности. Вот памятник Столыпину; говорят, у него тут любовница жила или что-то в этом роде, а рядом с памятником улица с девушками, что меняют любовь на деньги. Хочешь?
   Я пытался слушать его, но не мог. Снова я слышал ужасное, нарастающее тиканье часов, а на их фоне что-то скрежетало, как будто чудовищная мельница перемалывала чьи-то кости. Снова не хватало воздуха, а голову окутывала золотая плотная вата.
   -- Дан, Дан! - кричал Мальцев.
   Я хотел улыбнуться ему и даже ответить что-то, но не мог. В воздухе опять разлился отвратительный и резкий запах нашатырного спирта.
   -- Простите, -- сказал я.
   -- Дан, что с тобой? - спросил тревожно Мальцев. - Это уже не впервые, я правильно понял?
   -- Ерунда, -- попытался успокоить его я. - Когда я убегал от этих "санитаров леса", чуть не попал в автомобильную катастрофу. Поранился немного.
   Он странно смотрел на меня.
   -- Знаешь, я уже видел нечто подобное несколько раз...
   -- И что же будет дальше? - спросил я как можно равнодушнее.
   -- Дальше будет хуже, -- жестко ответил он, -- судя по моему опыту...
   -- Собственно, я и сам начал так подумывать, -- сказал я спокойно, -- поэтому ты сам, как мужчина, должен понять меня. У меня есть неоконченное дело, которое я не могу оставить, пока жив.
   Он пожал мне руку:
   -- Я все сделаю для тебя. Это не просто долг, считай, я делаю это для себя. Не думай, будто ты чем-то обязан. И потом ты прав - не может быть ничего хуже неоконченных дел.
   Машины уже неслись за чертой города.
   -- Когда мы приедем ко мне, нужно будет много сделать, -- сказал Мальцев, -- я займусь твоими делами, документами, всякими формальностями. У нас и в самом деле очень мало времени. А ты... Ты посиди этой ночью в интернете. Что искать - сам поймешь. Узнаешь наверняка, за кого тебя принимают. Я больше ничего говорить тебе не буду. Но знай, ты - подарок для меня, что бы ни случилось со мной потом.
   "Мерседес" остановился перед огромными железными воротами, за которым возвышался дом, напомнивший мне своими габаритами и затейливыми башенками один замок в Нормандии, но названия его я не помнил. Опять "дежа вю". Скоро я привыкну к этому ощущению. Машина мягко въехала во двор по тихо шуршащему гравию.
   -- Выходим, приехали, -- сказал Мальцев.
   Миновав двух огромных охранников с каменными лицами мы прошли внутрь здания.
   -- Ты живешь здесь один? - спросил я. - В таком необъятном доме?
   -- Ноблесс оближ, -- коротко ответил Мальцев.
   По белоснежной лестнице мы прошли на второй этаж. Распахнув одну из дверей, Алексей произнес:
   -- Вот здесь пока будет твоя комната. Зайди, посмотри.
   Комната оказалась небольшой, обставленной с отменным вкусом и с изысканным цветовым решением в серовато-белой гамме. Около окна, забранного изящными решетками, находился стол с компьютером, который Мальцев немедленно включил.
   -- Вот здесь ты сможешь поработать.
   У противоположной стены стояла кровать под белоснежным шелковым покрывалом. Потом Алексей открыл еще одну дверь.
   -- Здесь ванна, разберешься. В общем, все, располагайся.
   Сам же он сел в кресло и взял в руки мобильник.
   -- Алло, Николай Петрович, это Мальцев. Да, я знаю, что ночь. Мне нужно. Да, очень. К завтрашнему дню нужен паспорт и виза во Францию. Да, я знаю, что скорость много стоит. Я сказал - к завтрашнему дню, не позже. Места забронированы? Я предполагаю. Николай Петрович, когда я тебя беспокоил по пустякам? Говорю же: отблагодарю тебя в тройном размере. На имя кого паспорт? - он замялся, а потом выговорил отчетливо. - Добров Даниил Сергеевич. Нет, я не пил сегодня. Ну и что, мало ли в жизни совпадений? Ты правильно понял. Конфиденциальность я оплачиваю отдельно. Фотография? На компьютере сооруди. Ты что, в самом деле, в первый раз этими делами занимаешься? Все, отбой. До завтра. Да, а себе можешь заказывать путевку на Мальдивы.
   Он засунул мобильник в карман и обратился ко мне:
   -- Дан, ты ничего не имеешь против фамилии Добров?
   Я пожал плечами:
   -- Мне все равно.
   -- Ну и замечательно, -- улыбнулся Мальцев. - Отдыхай, брат. А у меня еще дела здесь кое-какие. С начальником охраны надо поговорить и вообще... До завтра, Дан.
   -- Спокойной ночи, Алексей, -- улыбнулся я.
   Когда дверь за ним закрылась, я прошел в роскошную ванну со всеми атрибутами благополучной жизни - джакузи и голубой водой в унитазе. Зеркальные стены отразили меня в полный рост. Я уже не удивлялся тому, что моя внешность стала еще более приближенной к оригиналу. Даже седина почти исчезла. "Как будто напоследок, -- подумал почему-то я невольно. - Судьба решила сделать мне подарок перед тем, как я уйду совсем". Хотя... в этом есть свои минусы... Еще пара дней, и отсюда я не вырвусь никогда. Мне придется остаток жизни прятаться от всех, чтобы обрадованные жители не отправили меня к родственникам, которых я не помню и которые станут заботиться обо мне так, что поместят в клинику к лучшим психиатрам, и те сделают все возможное, чтобы я откликался на имя, ничего мне не говорящее, как собака на кличку. У меня будут вырабатывать искусственные рефлексы, как у собаки Павлова. Да, мама, да, папа, да, дорогая. Я не хочу этого больше. Я ничего не хочу. Я должен бежать.
   Покидая ванну, я был почти уверен, что завтра я и тот человек с фотографий и плакатов будем похожи как два близнеца. Я сел за компьютер и подключился к интернету. Сначала я внимательно читал новости. За несколько часов я уже был в курсе мировых событий и событий последних двух десятилетий, знал всю несчастную историю перестройки в России, обнищавшей буквально за пару лет, изучил историю войны в Чечне, на сайте "браток.ру" узнал подробности самых известных бандитских разборок. Я перечитал все альтернативные сайты. На полчаса меня задержала "Арктогея" и ее лидер. Именно в его статье я прочитал о леднике, намеренно сошедшем со своего ложа, где он дремал тысячелетиями, и все это только для того, чтобы уничтожить одного-единственного человека. "Мене, текел, упарсим", -- писал маститый лидер. - "Он был взвешен, он был измерен и признан никуда не годным". "Почти как я, -- подумал я. - Я тоже, кажется, никуда не годен".
   Рядом со словами "я ищу" я написал ни о чем не говорящую мне фамилию того погибшего в горах человека. В ответ интернет выдал мне огромную подборку статей и фотографию меня самого, и это открытие больше не удивляло. Большинство из статей меня не интересовало вообще. Я решился открыть всего один сайт под названием "могила в интернете". Там предлагалось поставить свечку за упокой души погибшего, что я и сделал с чувством огромного облегчения, окончательно и с удовольствием похоронив своего двойника.
   В окне уже брезжил зеленоватый рассвет, когда я почувствовал, как смертельно устал. Я поднялся из-за компьютера, задернул плотные шторы и лег на шелковое покрывало. Снять его с кровати у меня уже сил не было.
   Несмотря на сильную усталость, заснуть я все-таки никак не мог. Я слышал, как запели первые птицы, издалека послышался шум трассы, и плотная завеса встала между мной и окружающим миром. Шторы создавали приятный сумрак, они подрагивали от предрассветного ветерка, колебались, словно в тщетной попытке выброситься в окно. Я понял, что сейчас произойдет новая встреча, но я больше не боялся ее: усталость во мне была гораздо сильнее страха. И вот, наконец, в колеблющемся воздухе загорелись два злобных огонька и я услышал шелестящий голос:
   -- Здравствуйте, мое почтение, господин Даниэль, или Данила, или Дан, или как вас там еще называть... Как приятно, вот мы и встретились. Теперь вы уже никуда не денетесь от меня.
   -- Мне плевать на тебя, -- ответил я, -- что же ты прячешься? Мог бы и показаться.
   В ответ раздался тихий смешок:
   -- И рад бы, да нет возможности. Нет у меня внешности, ни такой дивной, как у вас или у вашего брата, ни уродливой. Вообще никакой. Зато у меня множество обличий, и вскоре мы встретимся лицом к лицу, и вы узнаете меня безошибочно. Вы - мой лучший десерт, господин Даниэль. Вы ушли от меня двести с лишним лет назад, и мне достался только ваш брат, впрочем, на вкус он тоже был недурен. Сейчас он ходит по земле как зомби, ваш брат, без души и сердца, безумно старый, некрасивый, противный. Мне нравится смотреть на него, когда по утрам он заглядывает в зеркало. Но он мне больше не нужен. Он пуст, как винная бутылка после праздника. Но вы, вы... Вы - другое дело. Вашу сладкую кровь я выпью из огромной чаши, залпом.
   -- Пошел вон, -- сказал я, закрывая глаза.
   -- До скорой встречи, очень скорой, -- прошелестел голос, и воцарилась тишина.
   Но не прошло и пяти минут, как меня разбудила отчаянная трель мобильника. Я взял телефон и молча поднес его к уху.
   -- Здравствуй, горец, -- раздался знакомый голос с восточным акцентом. - Сказал же: не прячься от меня, все равно поймаю.
   -- Что надо? - спросил я.
   -- Как - что, дорогой? Не понимаешь, что ли, по-русски? Тебя надо. Твой друг Олег у нас. Приезжай, забирай. Ты приходишь - он уходит. Говорят, дочка у него плачет сильно, без папы скучает. Только ты -- один приезжай, не бери с собой никого, иначе неприятность будет. Олега не будет, зато шашлык будет, дочка плакать будет. Сейчас тихо выйдешь из дома, скажешь всем - по делу и поедешь к строящимся гаражам на улице Политехнической. Это почти за городом, там никто нам не помешает. Если через два часа не придешь, не будет твоего Олега.
   И телефон дал отбой. Я прошел в ванную, умылся и снова отметил, что шрамы уже практически пропали, и седины почти не осталось. Что ж, ничего другого я и не ждал, только подобное обстоятельство уже не радовало. Проверив на всякий случай пистолет, я спрятал его под джемпер и вышел из комнаты. В коридоре меня встретил Мальцев.
   -- Ты куда, Дан? - встревоженно спросил он.
   -- Мне свидание назначили, -- улыбнулся я.
   -- Осман? - быстро спросил Алексей.
   -- Да.
   Мальцев заметно побледнел и нахмурился.
   -- Не делай этого, брат.
   -- Я не могу по-другому, Алексей, -- ответил я. - Они захватили Олега.
   -- Это того попа, который продать тебя хотел?
   Я кивнул.
   -- Ты с ума сошел! - воскликнул он. - Дан, он же - предатель! Он опять продает тебя, а ты сам лезешь в ловушку!
   -- Я бы сам перестал уважать себя, если бы не сделал этого, Алексей, -- ответил я. - Поверь, он мне - обуза, я сам не знал, как избавиться от него. Но сейчас - другое дело. Понимаешь, у него дочка...
   -- Какой же ты наивный, Дан, -- с отчаянием в голосе проговорил Мальцев. - Если они хотят убить его, все равно убьют независимо от того, пойдешь ты к ним или нет. Не ходи к ним, прошу тебя, брат!
   И я неожиданно увидел как живого, своего брата с лепестками багровых роз в руке, на фоне сентябрьского, глубокого и синего неба. Внизу его ждала толпа, желающая только крови, но я не смог остановить его, не сумел, не посмел. Я окончательно понял - надо идти.
   -- Этот человек - мой хвост, мой крест, но я сделаю это, пока я еще здесь, пойми, Алексей. Иначе я не был бы самим собой. Ты ведь не хуже меня знаешь, что такое честь.
   -- Ладно, брат, -- медленно выговорил он. - Если ты считаешь, что так надо: идти - иди. Я не держу. Ты прав: тебе надо уезжать и как можно скорее. В свою очередь, даю тебе слово - ты уедешь завтра, и ничто меня не остановит.
   -- Прощай, брат, -- сказал я и обнял его.
   -- Нет, -- улыбнулся он. - Пока до свидания. Еще увидимся. Обязательно. Иди, Дан.
   Я вышел из дома и осведомился у охранника, как быстрее добраться до Политехнической. Он подробно объяснил, каким транспортом лучше проехать.
   -- Это совсем рядом с городским кладбищем, -- сказал он.
   Я кивнул.
   -- Спасибо и прощайте.
   -- До свидания, -- вежливо ответил тот.
   До кладбища я доехал на маршрутном такси за полчаса. Я постоянно ловил на себе удивленные или восхищенные взгляды пассажиров, и это сильно утомляло. Потом пришлось немного вернуться назад и пройти от ворот по безлюдной дороге через лесополосу с высокими, но болезненными тополями. Людей навстречу попадалось все меньше и меньше и, наконец, я понял, что нахожусь совершенно один на фоне пейзажа, заставляющего подумать о ядерной катастрофе. Повсюду виднелись обломки строительного мусора; из оранжевой пыльной земли возвышались сваи, а совсем рядом как уродливые ядовитые грибы росли коричневые железные строения, видимо, задуманные как гаражи, но так и не осуществленные вследствие постоянной смены власти в стране или неимения конкретного хозяина. Вероятно, -- подумалось мне, -- среди такого вот замечательного постиндустриального пейзажа и предстоит закончить жизнь из-за бестолкового и неудачливого попа. Перешагивая через кирпичные раздолбанные перегородки, поваленные деревья и кольца колючей проволоки я добрался до гаражей. Выбрав один из них таким образом, чтобы находящаяся сзади стена лесополосы помешала подобраться сзади, я прислонился спиной к гаражу и достал из-за пояса пистолет.
   Не прошло и минуты, как в просвете между строениями показались три черных джипа. Из них выбрались десять кавказцев с автоматами наперевес и бегом направились ко мне. Приблизившись немного и, видимо, заметив в моей руке пистолет, они остановились, держа меня на прицеле. Один из них, особенно хорошо одетый, бородатый, со знакомым зеленым огоньком в глазах, видимо, сам Осман, сказал:
   -- Здравствуй, дорогой. Ну вот и свиделись. Опусти пистолетик. Видишь, нас сколько?
   -- Где священник? - спросил я.
   -- Ах, вот ты о чем, -- рассмеялся неизвестно чему Осман.
   Вероятно, он ждал дальнейших расспросов, но я молчал.
   -- Вон он, твой Олег, -- сказал тогда кавказец, показывая на машину. - Здоровый, целый, невредимый. Между прочим, это он нас на тебя вывел. Наверное, денег очень хотел. Плохо это, дорогой. Мало платят вашим священникам.
   Еще двое кавказцев с зелеными повязками на головах вытолкнули из машины Олега. Он затравленно озирался. Увидев меня, он закричал:
   -- Данила, прости!
   Осман махнул рукой:
   -- Пусть идет. Он - шакал. Такие все равно долго не живут. Но ты - другое дело. Ты - вкусная добыча. Я тебя не просто съем - на куски разгрызу, а ты все это чувствовать будешь. Потом во всех газетах писать будут, как съели последнего русского героя. - и он рассмеялся.
   -- Данила, Данила! - кричал Олег издали. - Прости меня, слышишь?
   -- Иди, Олег, -- откликнулся я, -- оставь меня, наконец, в покое. Ты мне надоел! Дай хоть умереть спокойно!
   Он поплелся по пыльной дороге, опустив голову, а потом с каждой минутой его шаги становились все быстрее и в конце концов Олег побежал, не оборачиваясь. Когда он скрылся, я обратился к Осману:
   -- Подходите, берите меня, если получится. Но даю слово, нескольких из вас я успею положить.
   -- Э, друг, в Александра Матросова поиграть решил? - засмеялся Осман. - Зря все это. Успокойся, умереть мы не боимся: Аллах нас защитит и успокоит. А вот тебя мы подстрелим аккуратненько, ты и пикнуть не успеешь. Лучше не сопротивляйся. Брось пистолет, а то еще дольше буду резать тебя, чем до сих пор думал.
   Я держал пистолет, плотно прижатым к груди. Вероятно, не остается иного выхода, как застрелиться, -- решил я. Неожиданно рядом со мной выросли и заслонили от кавказцев фигуры молодых светловолосых парней с автоматами. Взглянув на них, я подумал, что, если бы ненависть могла убивать, то все кавказцы уже лежали бы не то что мертвыми, а испепеленными. От ненависти, плещущей в их глазах, делалось так же смертельно холодно, как в том леднике. Они были живым воплощением смерти и равнодушием к ней же, уверенные в себе, как викинги, знающие, что после гибели за ними придут валькирии и отведут в Валхаллу. Они стояли молча, плечом к плечу, и, не отрываясь, только смотрели на кавказцев, и те начали пятиться, отступая к своим джипам. Через пять минут на дороге не осталось никого, и даже пыль от колес успела рассеяться.
   Ко мне подошел Мальцев и положил руку на плечо:
   -- Все в порядке, брат?
   Я кивнул.
   -- Пойдем, Дан, -- сказал Мальцев. - Не стоит тебе лишний раз светиться.
   -- Алексей, -- наконец, выдавил я с трудом. - Я не хотел, я не хочу... Ты же не понимаешь... Это звери, у тебя будут неприятности, тебя убьют.
   Он улыбнулся:
   -- Конечно, убьют. Мы все смертны. Но, даст Бог, свидимся еще где-нибудь.
   В машине он сказал:
   -- Я думал, что ты уедешь завтра... Но в связи со всеми этими событиями, думаю, тебе лучше уехать отсюда как можно раньше. Твой самолет вылетает через три часа. - Он протянул мне паспорт, визу и билет на самолет и добавил: -- Не забудь, как тебя зовут. Еще не хватало, чтобы на таможне остановили!
   -- Спасибо, Алексей, спасибо, брат, -- искренне сказал я. - Мне будет не хватать тебя. Я всегда буду помнить тебя, пока жив.
   -- Россию не забудь, -- откликнулся он и включил магнитофон. "Снег падает на кровь - Белые иголочки, Кровь падает на снег, Завтра будет елочка. Мы вышли из игры Мы смертельно ранены... А по лесам бродят санитары. Они нас будут подбирать... Нас завтра подберут или не найдут совсем. Нас к маршалу внесут На одном большом щите. Да, возможно, пуркуа па, мы войдем в историю; Твой и мой фотопортрет вложат в хрестоматию, Мать ее!"
   Снег шел густыми хлопьями перед моими глазами. Неизвестные чудовища звенели железом и с отвратительным хрустом разгрызали чьи-то кости. Потом, как я уже успел привыкнуть, запахло нашатырным спиртом, и снова все вещи вернулись на свои обычные места.
   -- Плохо, Дан, -- сказал Мальцев. - Хотя... с какой, собственно, стороны посмотреть. Думаю, мы встретимся раньше, чем ты предполагаешь.
   -- Я умираю? - спросил я.
   -- Я не врач и не буду говорить об этом, -- ответил он. - Будешь во Франции, там тебе, может, и помогут. Там, говорят, специалисты неплохие. Хотя... я врачам не верю. Я плакать не стану, потому что просто устал. Перед тем, как ты улетишь, давай заедем на кладбище. Много времени это не займет: всего десять минут. Сам увидишь, сколько там моих ребят. Сам поймешь, сколько их погибло на этой невидимой войне в России. Я привык чувствовать себя как на фронте и относиться к смерти спокойно. Главное, в чем я уверен - мы обязательно встретимся. Без этого жизнь была бы невыносимой. Ты согласен со мной?
   -- Да, -- сказал я убежденно. - Мы обязательно встретимся.
   Машины медленно въехали на кладбище и остановились невдалеке от ворот.
   -- Давай пройдемся, Дан, -- пригласил меня Мальцев, и я вышел из его "мерседеса".
   -- Свой пистолет ты можешь оставить мне, -- сказал он. - Через таможню ты его все равно не пронесешь. А я его сохраню как реликвию.
   Я протянул ему оружие, а он передал пистолет телохранителю. Кругом шелестели березы и тополя, цвели кустарники, а в воздухе разливался тонкий аромат жасмина. Я поднял голову: небо, бездонное, синее, бесконечное, казалось куполом накрывающим тех, кто нашел здесь вечный покой. Мальцев остановился среди памятников из черного мрамора с фотографиями молодых людей. Все они беззаботно улыбались. "Вот это как раз самое страшное", -- почему-то вспомнились мне слова Олега.
   -- Смотри, Дан, -- сказал он. - Вот это все - мои ребята. Многие проходящие здесь говорят - бандиты, но ты не верь. Они погибли в бою, как воины. - Он опустил голову. Одни сменяют других, и только я пока остаюсь. Но думаю, это ненадолго. Что делать, Дан, кто-то верит в Бога, а я даже не знаю, верю или нет. Тому, кто верит -- легко, а я... Я отношусь к жизни как к высокой трагедии.
   -- Да, трагедия - это высокий жанр, -- прошептал я.
   -- Поэтому, как ты понимаешь, за участие в высоком жанре надо расплачиваться. Но я готов платить. Я ни о чем не жалею.
   -- Я тоже ни о чем не жалею, -- сказал я.
   Мы обнялись, и он прошептал мне на ухо:
   -- Я знаю, мы скоро увидимся, брат.
   -- Я никогда не забуду тебя, Алексей, -- ответил я. - Ты веришь?
   Мальцев кивнул, отвернулся и быстро провел рукой по глазам. Потом он вновь посмотрел на меня открыто и почти весело:
   -- Тебе уже пора, брат. До самолета почти час.
   Мы вернулись к машинам, и Мальцев махнул рукой:
   -- Все - в аэропорт!
   Прохожие провожали нас глазами, и в них читалось крайнее изумление. Такое же изумление, да еще, быть может, растерянность, царило и в глазах представителей власти.
   -- Видишь? - спросил Мальцев. - Завтра тебе уезжать было бы поздно, а сегодня - Бог даст - проскочишь. А я тебя не выдам.
   -- Алексей, -- сказал я, -- тебе не кажется, что ты сам делаешь все, чтобы привлечь внимание? Посмотри - сколько машин, как кортеж президента.
   -- Я так хочу, и это мое право, -- отрезал он. - Последний герой должен уйти так как подобает.
   -- Не провожай меня до конца, -- попросил я.
   -- Я тоже не люблю этого, -- сказал Мальцев. - Тебя мои ребята проводят.
   -- Тогда прощай, брат, -- сказал я.
   -- Прощай, Дан, -- откликнулся Алексей. - Помни, что бы ни случилось, ты был для меня подарком. Вот и все, мы приехали, иди.
   Я вышел из машины, и шофер подал мне дорожную сумку.
   -- Там все, что понадобится, -- коротко пояснил он. - Шеф позаботился.
   -- Спасибо, -- поблагодарил я и махнул рукой Алексею. Тот тоже помахал в ответ: "иди, иди, счастливо!"
   К трапу самолета я шел по густому ковру из багровых лепестков роз, сквозь строй черных "мерседесов", около которых стояли молодые светловолосые парни. Я подумал, что, если бы не присутствие представителей власти, они с удовольствием бы дали залп из своих автоматов.
   На следующий день в аэропорту Орли я подошел к газетному киоску, чтобы купить путеводитель по Франции, и сразу же наткнулся на крупный заголовок в газете: "Кровавые разборки бандитов в России. Взрыв, потрясший Желтогорск". Я взял газету и сквозь туман расплывающихся букв понял, что корреспондент писал о войне между криминальными группировками, результатом которой стал взрыв в ресторане "Аваллон", где в тот момент там в полном составе находилась команда криминального авторитета Алексея Мальцева. "Спасти не удалось никого", -- сухо констатировал журналист. И снова я почувствовал невыносимое "дежа вю", уже когда-то пережитое на самом деле, и снова в мозгу взорвалась ослепительная черная вспышка. Я еще успел подумать: "Я был должен, я был обязан быть вместе с ними"...
  
   Пассажиры, покидающие российский самолет, видели, что молодой темноволосый человек, находившийся вместе с ними в салоне авиалайнера, остановился около газетного киоска. Он взял брошюру для туристов и газету. Некоторое время молодой человек смотрел на статью с крупным заголовком и фотографией, на которой не было видно ничего, кроме развалин какого-то здания, а потом, выронив газету, поднес руку к голове. Он попытался в какой-то момент схватиться за стойку с журналами, чтобы удержать равновесие, но в следующую секунду упал, как подкошенный, а сверху на него посыпались, шурша, как вспугнутые птицы, газеты и журналы.
   Кто-то закричал: "Срочно врача!", кто-то кинулся поднимать молодого человека. Он был смертельно бледен и совершенно не реагировал на поднявшийся вокруг него шум. Около больного успела собраться уже довольно большая и беспорядочно переговаривающаяся толпа, когда, наконец, к гомонящей группе быстрым шагом приблизился врач с кейсом в руке.
   -- Разойдитесь, разойдитесь, -- проговорил он и наклонился над молодым человеком. Он выслушал его пульс и вынул флакон с нашатырным спиртом. От резкого запаха молодой человек приоткрыл глаза и посмотрел на врача непонимающим взглядом.
   -- Вы можете видеть меня? - спросил врач.
   Молодой человек слабо кивнул.
   -- Как вас зовут?
   -- Данила, -- прошептал молодой человек.
   -- Русский?
   Данила снова наклонил голову.
   -- У вас давно бывают обмороки? - продолжал расспрашивать врач.
   -- Не помню... Я не считал... -- проговорил молодой человек и попытался подняться. - Извините...
   Врач подобрал оброненную Данилой газету и бросил взгляд на статью, а потом произнес:
   -- Примите мои соболезнования...
   -- Простите... -- повторил молодой человек и встал, пошатываясь. Он стоял нетвердо и растерянно смотрел по сторонам.
   -- Мой долг предупредить вас, -- продолжал врач. - У вас может быть очень серьезное заболевание. Вам нужно срочно в больницу, поверьте мне как профессионалу.
   -- Я не могу, -- сказал Данила. - Меня ждут сегодня же. Я срочно должен быть в одном месте.
   -- У вас здесь родственники? - спросил врач настойчиво.
   -- Да, брат, -- подтвердил Данила.
   -- Тогда он должен был бы побеспокоиться о вас. Вы в серьезной опасности, и желательно сегодня же поместить вас в больницу. Я не хочу пугать вас, но...
   "Мы вколачиваем гвозди, Чтоб в гробу лежали кости, Чтоб из-под земли не лез, на тебе поставлю крест, Трижды плюну на могилу, До свиданья, милый, милый", -- отчего-то подумал Данила.
   -- Спасибо, -- сказал он. - Я должен идти. Меня ждут.
   Он подобрал с пола путеводитель и газету.
   -- Сумку не забудьте, -- напомнил врач, а потом вдруг произнес: -- Вы отлично говорите по-французски, Даниэль. Обычно с русскими у нас столько проблем...
   -- Когда-то большинство русских аристократов говорило только по-французски, и французский язык они знали лучше, чем свой родной язык, - сказал Данила. - Россия гораздо ближе к Франции, чем вы думаете. А проблем у вас со мной и так будет достаточно. Я не знаю ни одного русского человека, который не создавал бы проблем. Это - наша национальная особенность.
   Он улыбнулся своей открытой детской улыбкой и направился к выходу.
   -- Хотя бы возьмите такси, -- крикнул врач ему вслед. - Вам не стоит много ходить, и вам совершенно нельзя волноваться, Даниэль, запомните это!
   Данила помахал ему рукой и, перекинув сумку через плечо, скрылся в толпе.
   Такси во множестве дежурили у здания аэропорта.
   -- Не желаете, месье? - открыл перед ним дверцу машины молодой таксист, блондин в выгоревшей голубой рубашке.
   -- Пожалуй, -- согласился Данила и устроился на заднем сиденье.
   Таксист вопросительно посмотрел на него.
   -- К "Агостинелли-Дифюзьон", -- сказал Данила.
   Блондин удивился, но ничего не сказал. Он держался несколько минут, а потом все-таки не выдержал:
   -- И вы всерьез считаете, что будете приняты? Вы, наверное, иностранец?
   -- Русский, -- коротко сказал Данила.
   Таксист усмехнулся:
   -- Как же я сразу не догадался! Только русским могут прийти в голову такие безумные идеи.
   -- Просто мы знаем заветные слова, -- спокойно объяснил Данила.
   -- Вы все - очень необычные, -- сказал блондин осторожно: видимо, он очень боялся обидеть своего пассажира. - Толстой, Достоевский... У них все странные; никогда нельзя предугадать, что у русского на уме.
   -- А вы думайте поменьше, -- откликнулся Данила, -- не стоит изучать нацию по романам, хотя доля истины, конечно, в этом всегда есть.
   Таксист пожал плечами. Данила откинулся на сиденье и надел наушники. "Четыре слова про любовь, четыре слова про любовь, четыре слова про любовь, и я умру, четыре слова про любовь... Я не люблю тебя, Тебя я не люблю... Я видел их, валяясь трупом под луной, Луна горела окровавленной звездой...". "Я не люблю тебя", -- пел исполнитель, а эхо повторяло: "люблю, люблю".
   -- Эй, приехали, -- сказал таксист, остановившись перед высотным зданием с зеркальными стенами, -- Вот одно из гнезд миллионеров. Видишь, какую махину себе отгрохал этот Агостинелли?
   -- Спасибо, -- сказал Данила и хотел расплатиться, но таксист сказал:
   -- Вы считаете, что через пять минут я вам не понадоблюсь? Может, подождать?
   Данила на секунду задумался, а потом согласился:
   -- Действительно, ты прав, подожди меня, но не дольше пяти минут.
   -- А больше вам и не потребуется, -- рассмеялся блондин, взял из лежащей перед ним пачки "Житан" папиросу и закурил.
   Данила прошел в просторный прохладный холл и поинтересовался у секретаря, не может ли он увидеть господина Агостинелли.
   -- Его сейчас нет, -- отвечал молодой человек в черном костюме с непроницаемым выражением лица.
   -- А когда он будет? - настойчиво продолжал расспрашивать Данила.
   -- Неизвестно, -- сказал секретарь. - Он практически здесь не бывает вообще. Все дела ведет исполнительный директор. А господин Агостинелли отдает распоряжения из своего поместья. Он почти не покидает его, так что увидеть его вы не сможете в любом случае. Он никого не принимает. Совсем никого.
   Данила развернулся, не говоря ни слова, и вышел. Таксист ждал его на прежнем месте.
   -- Ну что, месье, я вам говорил? А вы мне не верили... Куда теперь поедем? Хотите, на Елисейские поля, в Лувр, к Эйфелевой башне?
   -- Едем в Души, -- холодно сказал Данила.
   -- В Души? - удивился таксист. - Нет, вы, русские, и в самом деле все чуть-чуть ненормальные! Мне, конечно, все равно, но это достаточно далеко от Парижа, а я не уверен, что смогу найти попутчиков в обратный путь.
   -- Я оплачу вам два конца, -- безразлично откликнулся Данила. - Вы не будете в убытке.
   -- Хорошо, -- согласился таксист, -- но это все равно бесполезно, только устанете, месье.
   -- Расслабься, -- сказал Данила, -- деньги ты получишь, а что еще надо? Если ехать долго, давай поставим на твой магнитофон мою музыку. Это русский рок.
   -- Давайте, -- улыбнулся таксист. - Русская музыка - очень своеобразная, эмоциональная, что ли. У нас такой нет.
   Он поставил кассету, поданную ему Данилой, в магнитофон. Зазвучала песня: "Мама, это правда, Мама, это правда, я опять живой, Ты уже не плачешь, Ты уже не плачешь, Мама, полетим со мной На ковре-вертолете Мимо радуги Мы летим А вы - ползете, Чудаки, вы чудаки; На ковре-вертолете Ветер бьет в глаза Нам хотя бы на излете Заглянуть за... за...".
   -- Мое дело - маленькое, -- сказал таксист, -- но я не могу не предупредить вас... Дело в том, что Души - это частное владение, и никто не имеет права появляться там без особого разрешения на то хозяина. Если у вас такого приглашения нет, то вы немедленно попадаете в полицейский участок. Поэтому я смогу довезти вас только до Линьяна, а дальше - придется идти пешком через лес. Но я вам искренне и от души советую: не связывайтесь с этим Агостинелли. Знаете, сколько деревень находится вокруг Души, но никому из жителей даже в голову не приходит поболтать с Агостинелли. Мало того, что он живет как медведь в берлоге; у него кругом - тупоголовые охранники, а в лесу разгуливает целая свора собак. Поэтому... если пойдете, наживете неприятностей себе на голову.
   Данила улыбнулся:
   -- Не беспокойся, приятель.
   -- Жаль, если вы весь свой отпуск проведете в нашем полицейском участке. Там нет ничего интересного, можете мне поверить, -- сказал таксист.
   -- Я здесь не в отпуске, -- откликнулся Данила.
   -- Вот как! - присвистнул таксист. - Неужели насовсем?
   -- Насовсем, -- подтвердил Данила. Он задумался и вынул из пачки сигарету, но еще некоторое время разминал ее в пальцах, а потом повторил. - Это точно, теперь я останусь здесь до конца жизни.
   -- Вы как-то странно это говорите, -- удивился таксист. - Но я уже скоро дам себе слово не пытаться даже разобраться в русских. Они так и останутся вечной загадкой для Запада.
   -- Между прочим, русская кровь имеет такое особенное свойство, что даже ее капля становится взрывоопасной ("вот именно - взрывоопасной", -- подумал Данила и перед его мысленным взором прокрутились кадры желтогорского взрыва: желто-оранжевое пламя, выносящее двери на улицу, рушащиеся перекрытия, люди, разрывающиеся на куски). - а потом совершенно неожиданно для себя произнес: -- Вот, например, Юл Бриннер, очень колоритный мощный актер. В нем тоже была эта капля русской крови. Однажды он снимался в "Братьях Карамазовых" Достоевского, играл Дмитрия, а его партнершей выступала аккуратная немочка Мария Шелл. Увидев ее, Бриннер повел себя странно. Обожавший всех женщин без разбора, он начал кричать, что никогда не сможет играть с этой бледной мышью, что она - кто угодно, только не русская, что он не видит в ней этой пресловутой достоевщины; наконец, она его просто не возбуждает! И что же, он так и не смог переломить себя, ни за какие деньги. В общем, фильм не удался, а иначе и быть не могло. Только отдельные кадры из него хороши, но в качестве фотографий: например, как Бриннер смотрит на его ненавистную партнершу. Взгляд у него тяжелый, глубокий, точно по Достоевскому! Смотришь и думаешь: а ведь такой и зарезать может!
   Он осекся, внезапно подумав: откуда я могу знать все это и в таких подробностях? Но таксист не заметил его замешательства.
   -- Вы, наверное, связаны с кинематографией? - довольно высказал он догадку. - Поэтому и Агостинелли вам нужен! А я сразу и не догадался! Конечно, к этому грубому человеку можно отправиться только по делу. Общаться с ним невозможно в принципе, он вообще уже отошел от дел. В нашей стране его уже практически не помнят, не снимают. Он уже превратился в живую мумию, и я слышал, что единственная страна, где его миф еще живет - это Россия. Но, наверное, вас можно понять. У вас сейчас очень сложная ситуация в стране - как у нас пишут - беспредел бандитизма. Тут уж как нельзя лучше станут котироваться хладнокровные и бесчувственные герои Агостинелли. Но для нас все это - экзистенциализм и прочие "измы" - в далеком прошлом. Мы - благополучная страна. У нас нет своей маленькой войны, как у вас, в Чечне, у нас не гремят взрывы, у нас нет ни нищих, ни беженцев, разве что последние могут прибывать из самой России. Русских здесь очень много, особенно в Париже, а уж после революции, произошедшей в вашей стране в начале прошлого века, ваших соотечественников тут - просто пруд пруди. Считайте, каждый четвертый так или иначе - потомок русского. Только в верхи им пробиться не удается...
   Его болтовня немного утомляла, и Данила перевел взгляд на окно, за которым мелькала нежная зелень полей, аккуратные прямоугольники посевов и ровные кроны леса. Свежий и нежный ветер обвевал его лицо. "Здесь даже ветер похож на поцелуй", -- подумал он.
   -- А вот здесь - посмотрите, -- сказал таксист, все больше утверждаясь в статусе экскурсовода, -- здесь наша великая актриса Сара Бернар работала на пленэре с Гюставом Доре. Очень гостеприимные места. Здесь вас с удовольствием приютят на ночь и даже платы не возьмут, предложат ужин и ночлег. Если будете возвращаться ни с чем от вашего Агостинелли, то не забудьте, что сможете остановиться в Линьяне.
   -- Это значит, что мы приехали? - спросил Данила.
   -- В общем - да, -- откликнулся таксист. - Было приятно познакомиться с вами, и заранее примите мои соболезнования. Это я про Агостинелли. Ни за что не захотел бы оказаться с ним за одним столом.
   Данила протянул ему деньги и таксист, взяв в руки купюры, присвистнул от изумления:
   -- Если хотите, за эти деньги я могу подождать вас даже здесь.
   -- Не стоит, -- сказал Данила. - Я не могу сказать, когда вернусь. Прощайте!
   Он вышел из машины и остановился, глядя на небо, голубое и бездонное, на самом краю которого громоздились облака, напоминающие на форме огромного отдыхающего белого медведя. "Белый медведь, который живет под полярной звездой, -- подумал Данила. - Арктос".
   -- Прощайте! - крикнул таксист. - Ваш французский - изумителен!
   Данила махнул ему рукой и зашагал в сторону далекого леса. Таксист уехал не сразу. Он сидел и смотрел на молодого человека, который неуловимо напоминал кого-то этой уверенной походкой. И еще - эти серые глаза, этот овал лица. Да ведь он очень похож на самого Агостинелли в юности! Если бы он не был русским, -- подумал таксист, -- я подумал бы, что это его родственник, быть может, даже сын, если принимать в расчет его возраст. Ладно, не мое дело, -- остановил он себя. - Все эти русские - из племени безумцев, а безумство заразно; всего несколько часов общения - и ты начинаешь думать совершенно не так, как раньше, и притом безо всяких видимых причин. Эти люди просто меняют тебя изнутри. Их темперамент способен взорвать всех и вся изнутри. Ну и Бог с ними, пусть живут, как хотят, а мы - привыкли по-другому. Сойти с ума так, как они - это, наверное, тоже счастье безумное, но, пожалуй, хватит безумия... И он задумался о предстоящем вечернем ужине с маленькой официанткой в кафе на Монмартре. Софи будет счастлива: он неплохо заработал сегодня. Возможно, он поведет ее даже в ресторан или нет... Еще лучше свозить Софи на Лазурный берег на уик-энд. Она так давно об этом мечтала...
   Таксист удовлетворенно потянулся так, что хрустнули суставы, вынул из пачки "Житана" папиросу, закурил и развернул машину в сторону Парижа. На сегодняшний день его работа закончилась.
  
   Свет в небе постепенно угасал, погружая комнату в сумрак. Дубы шелестели тревожно, и их молодые листья превращались в большие тени, пляшущие на полу. Птицы с резкими криками носились низко над землей.
   "Будет дождь", -- машинально отметил про себя Агостинелли. В последнее время он перестал любить солнечный свет: он каждый раз заставлял его вспоминать, что бывший сердцеед, кумир женщин всего мира, теперь больше напоминает мумию из американского фильма ужасов. Сколько раз Агостинелли предлагали сделать пластическую операцию, немного подтянуть кожу, но он отказывался каждый раз, хотя... один раз он заколебался, и это было как раз в тот момент, когда он заметил перемены в поведении Розали. Он и сам не смог бы точно сказать, что именно изменилось. Кажется, у нее появился этот странный смех, как будто она хотела завлечь его или же лгала, что, в конечном счете - одно и то же. Насильственный смех обмана. Конечно, она уже не хотела его завлечь. Она и так знала, как он к ней привязан. Она молода, красива, у них двое детей. Розали была уверена: он никуда от нее не денется.
   Значит, уже в тот момент у нее появился любовник, а он наивно полагал, что неотразим, и Розали хочет только самореализации на подиуме. Этот подиум... Она постоянно только о нем и говорила: она не может быть только домохозяйкой, она провела с ним лучшие годы своей жизни, а теперь ее поезд ушел, а на ее месте много молодых девушек, которых ей уже не догнать, хотя бы только потому, что к этому времени ей исполнилось тридцать пять. Ну и что, -- говорил Агостинелли, -- мне уже за шестьдесят. "Не сравнивай возраст мужчины и женщины, -- отвечала она. - Женщина в тридцать лет - уже старуха". Нет, он все мог бы понять. Хочет идти на подиум - пусть, хочет заниматься любым филиалом любой из его компаний - пожалуйста. Но он и предположить не мог, что причиной развода станет его близкий друг Жерар.
   Когда ему позвонил услужливый вежливый голос и сообщил, что видел Розали с Жераром, вместе входящих в гостиничный номер, он сначала не поверил. Такого быть не могло. В юности он вспылил бы, бросился бы немедленно в ту гостиницу с пистолетом. Он бы непременно их изуродовал ("как Бог черепаху", -- говорил его русский друг, генерал, погибший в авиакатастрофе). А потом вдруг он посмотрел на себя в зеркало, и понял: все, что ему только что сказали - правда. "Ты - живой мертвец, Агостинелли", -- подумал он, и его захлестнуло чувство глубокого отвращения к самому себе. Тошнота подкатила к горлу, а шаги почему-то сделались нетвердыми, как у водолаза, который пытается передвигаться по дну моря.
   С тех пор он предпочитал держаться подальше от зеркал и меньше жечь свет; вообще меньше показываться на глаза публике. Такой сумрак, как сейчас - это самое лучшее. Главное - чтобы никто не видел его лица.
   Агостинелли расположился на мягком диване перед телевизором, на котором беспрерывно мелькали кадры гонки "Формулы-1". Он тупо смотрел на несущиеся друг за другом машины и время от времени делал большие глотки из бутылки "Камю", прямо из горлышка. Стаканы и бокалы он не терпел. Перед ним стояла огромная пепельница, до отказа набитая окурками "Житана", а рядом с ней лежала раскрытая книга, и налетающий в окно предгрозовой ветер осторожно шевелил глянцевые страницы.
   Агостинелли потянулся вперед и взял книгу в голубой обложке. "Намекает, сволочь", -- подумал он с бессильной ненавистью, глядя на название: "Роже Виоле. Тайная жизнь Джефа Агостинелли". Он подал в суд на Виоле, но проиграл. Этот Виоле не сказал ни единого слова неправды. Да, Агостинелли бывал в тех местах, на которые он указал и с теми людьми, что неопровержимо подтверждали документы и фотографии, но он подавал их таким образом, что реальные и в общем-то довольно невинные события превращались в искаженных кривым зеркалом монстров.
   Эта сволочь - Виоле - хороший писатель, -- подумал Агостинелли мрачно, -- у него есть главное качество писателя - подавать знакомые события с иной, необычной точки зрения. К тому же - он - отличный рассказчик. От его историй невозможно оторваться. Да, особенно, если забыть, что именно Агостинелли является его главным героем, и притом героем на редкость отвратительным. "А если бы речь шла о другом человеке, ты бы читал эту писанину с удовольствием, Агостинелли?" - прошептал ему внутренний голос, и с этим было трудно не согласиться.
   Рядом с ним зазвонил телефон, и Агостинелли со вздохом снял трубку. Кому это потребовалось его беспокоить?
   -- Алло, Джеф? - раздался в трубке голос Розали.
   "Что еще надо этой суке?" - подумал он, но вслух произнес:
   -- Да, Розали. В чем дело?
   Он старался говорить внятно, чтобы она не поняла, что он пьян, и оттого слова получались растянутыми, словно рот был набит ватой.
   -- Джеф? Ты здесь? - спросила она. - Я звонила, потому что... беспокоилась о тебе.
   -- Да ладно тебе, Розали, с чего это вдруг такая забота?
   -- Я долго не хотела звонить, Джеф, честно, но с утра у меня появилось чувство смутного беспокойства. Я, правда, волнуюсь за тебя. Я прочитала в газетах, будто ты собрался покончить с собой из-за нашего развода. Но ты же понимаешь, что это глупость страшная? Или ты хочешь, чтобы я всю жизнь чувствовала себя виноватой? Но это же садизм чистой воды, Джеф. Ты как был, так и остался неисправимым эгоистом. Так нельзя, Джеф! Ты слышишь меня?
   -- Прекрати, Рози, -- сказал он устало. Наверное, он должен был бы чувствовать ненависть, но вместо этого была только одна бесконечная усталость. Ему трудно разговаривать. Он пьян, он устал, ему тяжело говорить с ней о ерунде, когда так и тянет сказать этому паскудному голосу: "А, может, нам попробовать начать все сначала?" Вслух же он произнес: -- Я был страшно пьян, дорогая, и журналисты неправильно истолковали мои слова.
   -- Джеф, тебе нельзя столько пить... В твоем возрасте, ты сам понимаешь... Поверь, я очень тепло отношусь к тебе, но прошлого не вернуть. Все кончилось, пойми. Ты же мужчина, и к тому же в мире разводится каждая вторая пара...
   -- Я - не каждый второй, -- сказал он, отшвырнув книгу Виоле в угол. - Ты еще скажи, что жены изменяли даже императорам, королям и финансовым магнатам.
   Она сделала вид, что не расслышала его слов.
   -- Ладно, -- мирно сказала она. - Ты не изменился. Ты - вообще не психолог, и совершенно не умеешь разговаривать с людьми, с женщинами - особенно.
   "С такими суками", -- с удовольствием подумал Агостинелли.
   -- Лучше скажи, Рози, -- проговорил он. - Ты уже встречалась с моим адвокатом?
   -- Да, -- ответила она, -- меня все устраивает. Спасибо.
   "Еще бы не устраивало! - подумал он. - Половина состояния - это не хило!"
   -- Можешь не благодарить, -- сказал он. - Это ради детей.
   -- Они передают тебе привет, -- прощебетала она. - Алеша просил передать, что любит тебя. Кстати, у него скоро день рождения, и он почему-то хочет в подарок маленькую живую лошадку. Глупость, конечно, но ты понимаешь: дети -- есть дети.
   -- Приму к сведению, Рози, -- мрачно произнес Агостинелли. В висках стучало только одно слово: "Сука! Обожаемая грязная сука!"
   -- Пожалуйста, Джеф, -- сказала она. - Я всегда просила тебя: не называй меня "Рози". Это похоже на кличку собаки.
   "А кто ты есть на самом деле?" -- рассмеялся он про себя.
   По телевизору выступала русская рок-группа. Агостинелли немного знал русский язык, а потому разобрал некоторые слова: "Как одиноко на Ближнем Востоке неразделенной любви". Ему показалось на мгновение, что все это он уже слышал, но так давно! Как будто в прошлой жизни. "Никуда тебе не деться, не сойти с ума", -- пел солист, и его длинные светлые волосы падали на лицо, а на фоне его исполнения звучало подобие полицейских сирен. Публика бесновалась и тоже пела в экстазе: "Как одиноко на Ближнем Востоке неразделенной любви".
   -- Хорошо, Рози, -- произнес Агостинелли.
   -- Да, Джеф, -- спохватилась она. - У тебя, правда, все нормально? Ты не один, надеюсь?
   -- Только что вызвал проститутку, -- отозвался он. - А охрану отпустил. Ты довольна? Думаешь, я себе бабу не найду?
   -- Не сомневаюсь, -- холодно сказала Розали. - Ты меня успокоил, Джеф. Я боялась: тебе и в самом деле плохо.
   Он расхохотался:
   -- Мне хорошо, мне - лучше всех!
   -- Да ты еще и пьян, Джеф, -- поняла она, наконец, -- Все, тогда прощай. Может быть, поговорим через несколько дней, когда у тебя все закончится.
   -- Пока, Рози, счастливо, дорогая, прощай, мое золото, -- ответил он, но в ответ уже звучали длинные гудки. Она дала отбой.
   Агостинелли встал с дивана, пошатываясь, и подошел к окну. Ему не хватало воздуха. Как же эта тварь ("сука", -- повторил он снова с наслаждением) всегда умела доводить его. Он распахнул окно настежь, и ветер ворвался в комнату, такой свежий и холодный, будто неподалеку должно было шуметь море. Тучи надвигались все ближе. Их темная масса выглядела немного устрашающей.
   "Надо позвать Ману в дом", -- подумал Агостинелли и прошел к двери. Сегодня он решил отпустить охрану, оставив одного сторожа. Но тот и сам стоил любого охранника - огромный и тупой уроженец Бретани.
   Агостинелли вышел на крыльцо и с удовольствием подставил лицо порывам ветра и, щурясь от пыли, которой он играл словно шаловливый ребенок.
   -- Ману! - позвал он, и на его призыв бросилась огромная черная собака.
   Пес радостно махал огромным пушистым хвостом, но когда, желая выразить свою радость, он попытался положить лапы на плечи хозяину, тот поморщился и легко оттолкнул его.
   -- Не надо, Ману!
   В глазах собаки появилось немного обиженное выражение. Он сегодня не в духе и, наверное, лучше отложить проявления любви до следующего дня. К тому же этот ужасный резкий запах! Он пахнет просто отвратительно, и этот запах в последнее время появляется все чаще и чаще. Пес чихнул.
   -- Что, ты тоже недоволен, Ману? -- потрепал собаку по загривку Агостинелли. - Что делать, друг мой? Я все больше превращаюсь в полное дерьмо, извини. Надо вставать из-за стола до того, как с него уберут грязную посуду. Я знал это, но сделать так и не смог.
   Агостинелли вздохнул.
   -- Пошли в дом, Ману...
   Он повернулся к двери, пропуская в дом собаку, когда позади него раздался негромкий голос:
   -- Здравствуйте, господин Агостинелли.
   Агостинелли обернулся и увидел молодого человека с дорожной сумкой через плечо. Темноволосый, сероглазый, он сразу заставил Джефа вспомнить самого себя в молодости, но сегодня это раздражало. ("Но очень бледный, и вид у него странный, -- отметил про себя Агостинелли. - Зачем ты отпустил охрану? Скажи спасибо, что не видишь пистолета в его руках").
   -- Что вам угодно? - холодно спросил он. - Как вы вообще сюда попали? Это частное владение, и мне придется вызвать полицию.
   -- Вызывайте, -- сказал молодой человек спокойно. - Мне не нужно много времени. Я должен поговорить с вами.
   -- Я никого не принимаю, -- стараясь выглядеть невозмутимым, сказал Агостинелли.
   -- Вы не пригласите меня в дом? - поинтересовался молодой человек.
   Ману, до сих пор крутившийся в доме, высунулся наружу и, увидев гостя Агостинелли, радостно замахал хвостом. Он подошел к нему и лизнул его руку. Агостинелли был смущен: пес вел себя странно; обычно он никого не подпускал к своему хозяину. Почему же он так отнесся к этому парню? Наверное, поэтому он и не лаял, когда тот подходил к дому.
   Агостинелли потер ладонями виски.
   -- Ладно, заходите, но совсем недолго.
   Он провел молодого человека в комнату, уже совершенно окутанную сумраком и, подойдя к столу, сделал большой глоток из бутылки.
   -- Слушаю вас. Что вам надо? Кстати, как вас вообще зовут?
   -- Данила, -- ответил молодой человек. - Если удобнее по-французски - Даниэль.
   -- Русский, -- догадался Агостинелли. - Я был в России когда-то. Я дружил с одним генералом, Цаплиным. Может, слышали? - и он сделал еще один большой глоток. - Но сегодня я не намерен ни о чем говорить. Поэтому давайте свое дело в двух словах, и я отправлюсь спать. Под дождь всегда хорошо спать.
   Он подошел к окну и, отодвинув занавески, стал смотреть, как первые крупные капли дождя начинают падать на пыльную землю. Кажется, он немного задумался о чем-то, потому что смысл сказанных молодым человеком слов не сразу дошел до его сознания, а когда дошел, Агостинелли решил, что ослышался.
   -- Я - ваш брат, -- четко сказал молодой человек.
   -- Что? - переспросил Агостинелли.
   -- Я - ваш брат, -- терпеливо повторил Даниэль.
   Агостинелли расхохотался. Как же он сразу не понял! Это же - яркий представитель племени безумцев. Среди них русских особенно много. Ничего лучше он не мог придумать, этот мальчишка, ненормальный, маньяк! Уж хотя бы сказал - сын - Агостинелли уже привык к тому, что у него то здесь, то там появляются неведомые дети, причем не обязательно во Франции; даже в других странах, на других континентах! Он долго не мог остановиться, и все смеялся, а Даниэль спокойно ждал.
   -- Я непременно вызову вам врача, -- сказал Агостинелли, взявшись за телефонную трубку. - Если же вам не хочется познакомиться с французской психиатрической клиникой, советую вам убираться и немедленно.
   -- Вы не верите, -- сказал Даниэль, и эти слова звучали как утверждение. - Впрочем, я и не ждал другого.
   -- Тогда чего же вы хотите? Денег, конечно? - резко спросил Агостинелли, чувствуя, как волна ненависти поднимается снизу. - У меня уже когда-то давно появилась одна сестренка. Вот почти как вы... Неожиданно пришла смазливая девчонка, объявила, что она - моя сестра. Потом она стала моей женой. Такая же тварь, как и все остальные. Меня всю жизнь держали за дурака, меня все предали - женщины, друзья, старший сын, кстати, он - одного возраста с вами. Было бы остроумнее с вашей стороны сказать, что вы - мой незаконный сын. А то - брат. Ну ладно, на той стерве я женился, но извините, юноша, на вас жениться я не смогу, что бы там ни писал Виоле в своей голубой книге о моих гомосексуальных наклонностях. - С этими словами он отшвырнул ногой валявшуюся на ковре книгу.
   -- Если вы хотели обидеть меня, -- произнес молодой человек, поднеся ко лбу ладонь и говоря так медленно, словно каждое слово давалось ему с большим трудом, -- то вы добились этого, господин Агостинелли. Я, конечно, ни на что другое не надеялся. Ваши деньги мне не нужны: у меня их было достаточно. Кроме того, у меня были друзья. Все они погибли, и я не мог быть с ними, потому что обязан был попасть к вам. - При этих словах он бросил в руки Агостинелли газету, которую тот машинально схватил, почему-то подумав, что, если бы это оказалась взрывчатка, он так же быстро схватил бы ее и оказался в аду раньше, чем успел бы произнести "Господи, помилуй". - Я жалею, что не остался в России, что меня не взорвали вместе с друзьями. Там я чувствовал себя иностранцем, здесь же я как никогда четко чувствую себя русским. Что же касается ваших слов... Я не могу вспомнить за вас то, что вы не помните. Прощайте.
   Он повернулся и вышел из комнаты. Агостинелли даже не обернулся, продолжая смотреть в окно. Дождь хлынул на лес и на дом. Его тугие потоки струились по двору, и в них кружились сорванные с деревьев листья и цветы жасмина. Воздух буквально дрожал от переполняющего его острого счастья, и листва деревьев радостно встречала порывы ветра и струи очищающей влаги.
   Агостинелли видел, как молодой человек, назвавшийся Даниэлем, вышел на крыльцо и не спеша пошел по направлению к воротам. Казалось, он совсем не замечал хлещущего дождя. "Сейчас он уйдет, этот ненормальный, -- подумал Агостинелли, а голос изнутри прошептал: Ты все-таки слепой, старый и неисправимый дурак, Агостинелли". Он продолжал смотреть. Он не мог заставить себя не смотреть и вернуться к телевизору.
   Дойдя до ворот, Даниэль остановился, и сумка медленно поползла с его плеча. В следующую секунду он упал. Агостинелли вздрогнул. Этого он не ожидал. Он не мог сдвинуться с места, словно оцепенел. Он смотрел на дождь, а темноволосый молодой человек лежал в грязи, среди потоков воды, и дождь хлестал его по лицу. Почему-то Агостинелли вспомнилась римская хроника. Там говорилось о каких-то народных волнениях. Люди собрались на площади и, движимые чувством праведного негодования, собирались идти громить дворец тирана. "Но тут начался дождь, и все разошлись", -- бесстрастно сообщал летописец. Прочитав эти строки, Агостинелли хохотал как безумный. Как это было точно, очень психологично, так просто не придумаешь. Уже по одной строчке можно понять, что имеешь дело с настоящим писателем! "Он не притворяется, Агостинелли, -- прошептал внутренний голос. - Ты несчастный старый козел, ты совершенно слепой... Тебя много обманывали, ты больше никому не веришь, даже самому себе. Что ж, тем хуже для тебя. Пьяный, одинокий козел. Когда ты будешь издавать последний хрип, то ничего не сможешь вспомнить. Когда тебя зароют в землю, то прежде, чем последний ком земли бросит лопата могильщика, твои друзья и твои женщины в первый раз улыбнутся, а поминки кончатся анекдотами. Что же касается поклонников, они забудут тебя через полгода, увидев смазливую рожицу какого-нибудь американца. Вся твоя жизнь - дерьмо, Агостинелли, несмотря на твои деньги. Ты можешь засунуть их себе в задницу, но от этого счастливее не станешь".
   Зазвонил телефон, и он как во сне снял трубку.
   -- Господин Агостинелли, -- раздался голос сторожа, -- тут у ваших ворот лежит посторонний человек. Прикажете выбросить его за границы поместья?
   Агостинелли с силой сжал виски, а потом заорал в трубку:
   -- Нет, ты все-таки идиот, Мишель! Подгони мою машину, я отвезу его в клинику. И сделай так, чтобы он не лежал под дождем!
   Агостинелли прошел в ванную и умылся ледяной водой. Зеркало отразило привычную старую мумию, и Джеф почувствовал прилив безумной ненависти к самому себе. "Не будь сволочью, Агостинелли, -- сказал внутри тихий голос, -- Ты убиться готов из-за своей утраченной внешности". Он погасил свет и быстрым шагом вышел на улицу.
   Мишель уже подогнал к воротам небольшой черный "рено". Подняв воротник пиджака, Агостинелли подбежал к машине. Молодой человек лежал в той же позе, и его лицо, испачканное грязью, было белее полотна.
   -- Чего стоишь, кретин? - крикнул Агостинелли. - Помоги мне поднять его! И открой заднюю дверь!
   -- Господин Агостинелли, -- сказал Мишель невозмутимо, -- обивку испачкаем!
   -- К черту! - отозвался Агостинелли.
   Они вдвоем положили Даниэля на заднее сиденье.
   -- Вам помочь, господин Агостинелли? - осведомился Мишель.
   -- Дом сторожи, -- коротко ответил тот и сел за руль.
   Он завел мотор и резко рванул с места. Мишель стоял, глядя ему вслед, и качал головой. Что делать, сумасбродный ему достался хозяин, но платит хорошо, грех жаловаться, поэтому лучше не замечать его хамства и его пьяных выходок.
   А Агостинелли гнал машину по лесной дороге в шлейфе фонтанов грязи, и дождевые потоки хлестали по стеклу. "Только бы успеть, -- думал он, впервые в жизни забыв о своей внешности. - Надо бежать. Бежать как можно быстрее". Это было точно "дежа вю", но Агостинелли был склонен думать, что нечто подобное много раз делал в своих фильмах. Ему самому было удивительно, как его ни разу не остановила дорожная полиция. "Наверное, ее смыло дождем на твое счастье", -- истерически рассмеялся внутренний голос. "Все, -- ответил он этому голосу. - Последний поворот, и там клиника. Я, кажется, успел".
   Он затормозил около небольшого аккуратного здания, и из него немедленно показались санитары с носилками. "Да, обслуживание у нас на высшем уровне", -- отметил про себя Агостинелли. Он вышел из машины, открыл заднюю дверь и сам помог санитарам уложить Даниэля на носилки, а потом отправился следом за ними. Когда он вошел в приемный покой, медсестра, за стойкой с надписью "Регистратура" изумленно уставилась на него. "Как на привидение", -- подумал Агостинелли.
   -- Господин Агостинелли? - нерешительно и робко спросила девушка.
   Агостинелли кивнул.
   Девушка взяла себя в руки и вспомнила, наконец, что находится на рабочем месте.
   -- Что у вас случилось? - спросила она.
   -- Я сам бы хотел это знать, -- сказал Агостинелли.
   -- Ну да, конечно, -- смутилась девушка, -- Я хотела сказать...
   В этот момент к ней подошел санитар и положил на стол документы Даниэля. Девушка развернула их.
   -- Русский? - изумилась она. - А кто он вам, господин Агостинелли?
   -- Брат, -- ответил Агостинелли.
   -- Вы шутите? - снова стушевалась девушка.
   -- Расценивайте это как хотите, -- пожал плечами Агостинелли.
   -- Ну ладно, как вам будет угодно, -- согласилась медсестра. - Вы можете объяснить, что произошло с вашим родственником?
   -- Мы гуляли по лесу, -- соврал Агостинелли. - Начался дождь. Мы уже шли к машине и вдруг ему стало плохо, и он упал.
   Девушка кивнула.
   -- Ждать будете? - и она искоса посмотрела на него. "Тоже Виоле читала, спросить, что ли?" -- мелькнула мысль у Агостинелли, но он только снова кивнул:
   -- Да. Где я могу подождать?
   -- Там, в коридоре, -- махнула рукой девушка.
   Агостинелли медленно прошел в длинный белый коридор и устроился в кресле.
   -- Вы можете не ждать, -- настойчиво сказал проходящий мимо санитар, -- У вас могут быть неприятности, господин Агостинелли... Сами понимаете, журналистам всегда все становится известно...
   -- Если вы не сообщите им, то никто ничего не узнает, -- отозвался Агостинелли. - А что до меня, то мне вообще все равно, что станут обо мне писать. Я уже порядком устал прятаться ото всех и я слишком стар, чтобы забыть одну прописную истину.
   -- Какую? - недоуменно спросил санитар.
   -- Люди - дерьмо на блюде, -- ослепительно улыбаясь, сказал Агостинелли.
   Санитар пожал плечами.
   -- Как вам будет угодно. На кого выписывать чек?
   -- На меня, -- отрезал Джеф.
   Санитар ушел, а Агостинелли приготовился ждать. Возможно, этот врач был прав. Они не смогут молчать, и к утру здесь будет толпа журналистов. Еще одна сплетня, еще одна гадость, еще один ушат помоев. Что это изменит? В конце концов, -- плевать. Если хоть один из этих писак осмелится приблизиться к нему, он, не задумываясь, даст ему в морду, и пусть тот сообщит еще что-нибудь этакое, жареное, господину Виоле. Он закрыл глаза и подумал, что за эти несколько часов что-то изменилось в мире и в нем самом. Что же? Неужели только то, что он впервые не думал о Розали, и ему по-настоящему было все равно?
   -- Господин Агостинелли, -- позвали его, и он открыл глаза. Перед ним стоял врач.
   Агостинелли поднялся и вопросительно посмотрел на него.
   -- Господин Агостинелли, -- начал врач, -- моя фамилия - Моро. Вам этот человек действительно приходится... э... родственником?
   -- Да, -- подтвердил Агостинелли, глядя Моро прямо в глаза. - Что с ним?
   Врач достал рентгеновские снимки.
   -- Дело очень серьезное, -- начал врач. - Вот посмотрите, -- он показал снимки, в которых Агостинелли почти ничего не понимал. - Видите - опухоль мозга. Она быстро прогрессирует. Дело, в общем, безнадежное. Я мог бы сказать, что требуется оперативное вмешательство. Для успокоения совести... Но на самом деле...
   -- Короче, он умирает? - спросил Агостинелли жестко.
   -- Да, -- подтвердил врач. - Примите мои соболезнования.
   -- И сколько?.. - дальше Агостинелли не мог говорить.
   -- Недели три, не больше, -- объяснил Моро. - Мне очень жаль.
   Агостинелли молчал.
   -- Что вы намерены делать дальше? - спросил Моро. - Мы можем поместить его в хоспис. Каковы ваши планы?
   -- Никакого хосписа, -- отрезал Агостинелли. - Я возьму его с собой.
   -- Это ваше право, -- сказал врач и почему-то опустил глаза. - Но это только наутро. Мы сделали больному укол, и он должен провести эту ночь в палате. Вы можете спокойно ехать домой, господин Агостинелли, а наутро заберете... э... вашего брата, если не передумаете, конечно.
   -- Я никуда не поеду, -- заявил Агостинелли. - Если он останется в палате, я тоже проведу эту ночь в палате вместе с ним.
   -- Ну да, -- смущенно закашлялся Моро. - У нас же свободная страна... Если таково ваше желание, то пройдите в палату 56.
   -- Пришлете чек на мое имя, -- бросил через плечо Агостинелли и пошел в указанном врачом направлении.
   Когда он вошел в палату, сумерки сгустились, переходя в ночь. Дождь уже кончился, и в открытое окно веяла влажная прохлада. Даниэль неподвижно лежал на кровати. Агостинелли подошел к нему и долго вглядывался в бледное лицо, такое спокойное и безмятежное. Этот мальчик напоминал ему кого-то, но кого - он никак не мог вспомнить. Эти темные густые брови и длинные ресницы... Он дотронулся пальцами до его щеки. Где он мог его видеть? Нет, невозможно вспомнить. Агостинелли почувствовал только, что, независимо от его воли, к сердцу поднимается горячая волна, которая потом затапливает глаза. Агостинелли провел по глазам ладонью и поднял голову. Темное зеркало на стене, видимо, обманулось и впервые за долгие годы отразило его, другого, молодого Джефа с яркими прозрачно-зелеными глазами и тонкими чертами лица, "ледяного ангела", которого он сам успел забыть.
   Агостинелли сел на стул рядом с кроватью больного и закрыл глаза. Он безумно устал, и только сейчас понял - до какой степени. Глаза закрывались сами собой, и у него не было больше сил бороться со сном. Агостинелли опустил голову на кровать и в ту же минуту заснул.
  
   Даниэль открыл глаза, но чувствовал, что не в силах шевельнуть даже пальцем. Что за укол ему сделали? Он не помнил решительно ничего из того, что произошло с ним за последние часы. Он понимал, что находится в темной комнате, а в открытое окно свободно проникает сырой воздух. Сыростью пропиталось все вокруг, а из угла у двери потянуло затхлостью, как из подземелья. Даниэль понял, что не сможет ничего изменить из того, что сейчас должно произойти. "Он уже идет", -- подумал Даниэль, и немедленно в темном углу загорелись два зеленых, горящих ненавистью уголька, а потом послышалось уже знакомое шипение.
   -- Здравствуйте, господин Даниэль, -- издевательски прошептал голос. - Приятно наблюдать за тем, как готовится твое блюдо. Не хотите ли сказать мне что-либо? Ах, вы не можете. Ну да, ну да, как же я забыл? Вы и вправду не можете. Но вы сильно ошибаетесь, думая, что отделаетесь от меня настолько легко: умереть от опухоли, которая растет в ваших ничего не помнящих мозгах. Я буду кушать вас по частям, и эти части мне будут резать мои повара, которые уже идут по вашему следу. Вы хотите, наверное, спросить - кто это? Вы же совсем ничего не помните? Тогда спешу напомнить: это мои волки, которые уже изжарили для меня ваших русских спасителей. Говорил же я: со мной спорить бесполезно, а вы все не верили, говорили: пошел вон. Меня не прогонишь, милый мой Даниэль. Вы для меня - ценная находка. Не будь вас, может, не было бы и того замечательного жаркого в Желтогорске. О, я очень, очень доволен! Но это было - первое блюдо, а вы - и второе, и третье. Вы, конечно, не можете знать, что в славном городе Париже завтра начинается конгресс бедного угнетенного чеченского народа. Туда прибудут и мои гонцы, но их главная цель - это вы. Наше дело - вообще самое главное. О, как много удовольствия доставите мне вы, господин Даниэль. Просто так вы не умрете, обещаю вам. Вы будете умирать еще много-много раз.
   Даниэль смотрел перед собой, не в силах отвести глаза, но все равно ничего не видел и только чувствовал, как его обдает зловонное дыхание, как будто из собачьей (волчьей?) пасти. Он почти задыхался. Он хотел крикнуть, но не мог издать ни звука.
   -- А ваши прекрасные серые глаза станут отдельным блюдом, -- прошипел голос и вдруг перешел на страшный хрип. Наверное, так же хрипит связанный хищник.
   Комната озарилась зеленовато-золотистым светом, и злобные огоньки погасли, растворившись в воздухе. Даниэль почувствовал, что снова свободен и снова может двигаться. Он поднялся с постели и совершенно не удивился, увидев перед собой человека в медвежьей шкуре.
   -- Он боится тебя, Арктос, -- сказал он.
   -- Не так, как хотелось бы, -- усмехнулся медведь. - Здравствуй, Данила. Ты доставил нам много проблем, но все-таки ты здесь.
   -- Это ничего не значит, -- покачал головой Даниэль. - Я здесь только ради брата. И кроме того, я умираю, а значит, ваша неведомая миссия так и останется невыполненной.
   Медведь не ответил и только дотронулся до стены когтистой лапой, и тут же поверхность ее стала матовой и похожей на слюду. И на этой поверхности одна за другой стали появляться картины: землетрясения разламывали земную поверхность и в недрах земли скрывались города; огромные цунами накатывались на сушу, погребая под тоннами воды страны и континенты. Надо всей этой ужасной картиной царило безжизненное, похожее на пергамент, небо. Даниэлю показалось даже, что еще немного - и он увидит прозрачных всадников с копьями и в доспехах на бледных конях. Они, как стая голодных птиц, были готовы по команде ринуться на оставшиеся островки земли. Даниэль смотрел на пергаментное небо со все нарастающим ужасом и понимал, что сейчас оно... начнет сворачиваться. Как это произойдет, он не знал, но был уверен в этом безусловно, как уверены в своем инстинкте полярные гуси, летящие на свет Полярной звезды. Сейчас планеты, выстроившиеся в небе подобно безжизненным шарам, упадут вниз, и все вокруг напоследок озарится огромным красным взрывом под рев торжествующего существа, в чьем взгляде сконцентрирована ненависть всего мира.
   -- Ты этого хочешь? - спросил Арктос.
   -- Нет, Арктос, -- горячо ответил Даниэль. - Но я не сделаю для тебя и для всего мира и шага, если мой брат не вспомнит меня, и это мое условие. Это мое последнее слово.
   Арктос внимательно посмотрел на него. Он долго молчал, а потом произнес:
   -- Я не могу сам все решать. Подожди, я попробую.
   Он поднял руки кверху и оказался в ослепительно белом столбе света, взметнувшемся в ночное небо. Арктос сначала ничего не говорил, и было видно только, что его губы шевелятся, а потом он произнес только одну короткую фразу:
   -- Так можно?
   Он смотрел вверх, не отрываясь, и в его глазах блестели слезы. Даниэль почти ослеп от этого света. Он ничего не видел, но чувствовал, как все вокруг заполняется материальной, ощутимой, бесконечной любовью, растворяющей в себе любого, кто окажется рядом. Наконец, сверху прозвучало:
   -- Так можно, и так нужно; нужно только так, -- и в этой фразе чувствовалось и удивление, и спокойная торжествующая радость творца, внезапно нашедшего простое и красивое решение задачи, казавшейся неразрешимой.
   Свет медленно погас, и Даниэль снова увидел Арктоса.
   -- Ты слышал, -- сказал он.
   Медведь подошел к спящему Агостинелли и дотронулся до его плеча:
   -- Проснись, -- сказал он властно.
   Джеф поднял голову. Он был ослепительно молод и красив: черноволосый и зеленоглазый "ледяной ангел".
   -- Что это? - растерянно спросил он. Его взгляд упал в сияющее зеркало, и он почти с ужасом дотронулся до своего лица.
   -- Это всего лишь вы, -- произнес Арктос, -- И ваше дело - каким именем назвать это я. Его могут звать, например, Гийом де Монвиль или Джеф Агостинелли, или еще как-нибудь - какая разница. Вам ведь без разницы, какую одежду вы надеваете, и старое тряпье выбрасываете за ненадобностью, немедленно забывая об этом.
   -- Я совсем ничего не понимаю, -- пробормотал Джеф. Он взглянул на Даниэля и неуверенно приблизился к нему. Они были поразительно похожи друг на друга: только красота Даниэля была более нежной, а Джефа - яркой, слепящей.
   -- Брат? - неуверенно произнес Джеф.
   -- Арктос, он все равно не помнит меня! - воскликнул Даниэль.
   -- Вы слишком многого хотите и сразу, господин Даниэль, -- проворчал медведь. - Вечная привычка русских - желать получить все теперь и сейчас.
   Он развернулся к Джефу:
   -- Даже не знаю, как вас теперь называть. Ну, пусть будет Джеф. Теперь ваш ход, Джеф. Вам следует завтра же отправиться в Лион-де-Мер. Это не так далеко от вашего поместья, и времени займет немного. В окрестностях Лион-де-Мер вы пройдете в лес, который мы называем Броселиандой. Там есть дольмен, и там, внутри него мы встретимся.
   -- Дольмен я знаю, -- сказал Джеф, -- Но что это даст?
   -- Вы вспомните все. Вспомните себя и вашего брата. Не примете это на веру, а узнаете наверняка.
   -- Хорошо, я буду там завтра, -- согласился Джеф и вдруг спохватился. -- Я же не могу оставить Даниэля. Он болен, и вам, наверное, известно... -- он запнулся.
   -- Что он умирает? - продолжил медведь беспощадно. - Мне это известно. Вот мы с вами и придумаем вместе решение этой проблемы. Неразрешимых проблем нет, не так ли, господин Даниэль?
   -- Согласен, -- твердо сказал Джеф.
   -- Тогда до встречи через несколько часов, -- произнес медведь. - Уже рассвет, господа, прощайте.
  
   Агостинелли проснулся от дуновения утреннего ветра. Легкие занавески колыхались, желая выброситься в окно, а в небе зеленел майский рассвет. Он так и проспал всю ночь на стуле, положив голову на кровать Даниэля. Но этот сон... Он никогда не видел настолько реальных снов.
   -- Даниэль, -- тихо позвал он.
   Молодой человек открыл глаза.
   -- Да, -- сказал он.
   -- Ты тоже видел это? - спросил Агостинелли.
   -- Да, -- повторил Даниэль.
   -- Значит, все было правдой, -- прошептал Агостинелли.
   Дверь в палату открылась, и врач по фамилии Моро, неуверенно задержавшись на пороге, перешагнул через порог, боясь поднять глаза на Агостинелли, который не успел сменить позу, и его голова находилась рядом с головой Даниэля.
   -- Что вы решили, господин Агостинелли? - спросил Моро.
   -- Мы уезжаем домой, -- улыбнулся Джеф.
   -- Тогда всего доброго, -- произнес Моро. - Только имейте в виду, что вашему... э... брату... нельзя волноваться. Несколько дней нежелательно вставать с постели... Ну, вот, пожалуй, и все. Прощайте, господа.
   -- Прощайте, доктор, -- сказал Агостинелли, помогая Даниэлю подняться.
   -- Потерпи немного и держись за меня, сейчас дойдем до машины, и все будет нормально - говорил он.
   При выходе из клинике их, однако, несмотря на то, что было всего пять часов утра, ожидала целая толпа журналистов. Вероятно, большинство из них провели перед клиникой всю ночь.
   Агостинелли привычным жестом вскинул руку, защищаясь от вспышек фотокамер, и, прикрывая собой едва держащегося на ногах Даниэля, довел его до машины. Журналисты облепили "рено" и щелкали затворами без передышки. Их голоса сливались в общий гул, из которого можно было выхватить лишь отдельные фразы:
   -- Господин Агостинелли, как объяснить ваше пребывание в этой клинике? Кем приходится вам этот человек? Вы решили открыто сменить свою ориентацию, господин Агостинелли?
   Они даже и не ждали ответов. Агостинелли завел машину, и журналисты бросились от нее врассыпную.
   -- У вас будут неприятности из-за меня... -- проговорил Даниэль, и это звучало утверждением.
   Агостинелли слегка нахмурился:
   -- У меня постоянно бывают неприятности. Практически вся моя жизнь - сплошная неприятность. И как ты думаешь, Даниэль, через год после моей смерти кто-то будет меня вспоминать? Так в чем же дело? Почему я должен волноваться о том, что скажут люди? Будь уверен: статьи у них были готовы уже с вечера; они ждали нас, чтобы сделать фотографии и поместить жареную информацию во все утренние газеты. У нас очень мало времени, Даниэль, поэтому не будем терять его, ладно?
   Через полчаса он остановился у ворот своего дома. Двое охранников подошли к машине и открыли дверцы.
   -- Стефан, Слободан, -- обратился к ним Агостинелли, -- прошу познакомиться: это мой брат, Даниэль. Прошу относиться к нему так же, как ко мне. Он здесь теперь такой же хозяин, как и я; значит - ваш хозяин.
   Если охранники и испытали какие-то эмоции, то это никак не отразилось на их каменных лицах. Только у Стефана глаза заметно потемнели:
   -- Осмелюсь сказать: у вас будут большие неприятности, господин Агостинелли.
   -- Что это с вами? - надменно поднял брови Агостинелли. - Вы собираетесь спорить со мной? Да не сошли ли вы с ума, ребята? Я уже не мальчик и могу делать все, что мне вздумается, и не дай Бог вы не выполните как подобает то, о чем я вас прошу. Я вам плачу и, кажется, неплохо, а если вас что-то не устраивает - можете брать расчет.
   -- Простите, господин Агостинелли, -- произнес Стефан, не теряя, однако при этом достоинства. - Вам помочь?
   -- Справлюсь, -- коротко сказал Агостинелли.
   Он помог Даниэлю выйти из машины и осторожно повел его в дом. Стефан занял свое место около ворот, а Слободан прошел в дом.
   -- Слободан, распорядись насчет кофе, -- бросил ему через плечо Агостинелли, а потом обратился к Даниэлю: -- Как ты себя чувствуешь? Не получше?
   -- Нормально, -- улыбнулся ему Даниэль.
   -- Нормально! - передразнил его Агостинелли и, достав платок, вытер крупные капли пота со лба молодого человека. - Ну ничего, брат, прорвемся!
   -- Обязательно прорвемся! - сказал Даниэль. - Просто в этой клинике мне сделали какой-то укол, и я все время хочу спать, и слабость ужасная.
   -- Это пройдет, -- отозвался Агостинелли. - А поспать тебе и вправду полезно, поэтому сейчас я отведу тебя в постель.
   -- А ты? - спросил Даниэль.
   -- У меня сегодня дела. Я отъеду на несколько часов; возможно, это займет весь день, но к вечеру я точно вернусь. А ты как раз успеешь отдохнуть, и тогда мы поговорим спокойно, чтобы никто не мешал.
   -- Хорошо, -- согласился Даниэль. - Я просто умираю: так глаза и закрываются.
   Агостинелли отвел его в свою спальню и помог лечь.
   -- Кофе будешь? - спросил он.
   -- Пожалуй, нет, -- отозвался Даниэль. - Спасибо, потом.
   Он замолчал, и его ресницы опустились. Агостинелли поцеловал его в лоб и в глаза:
   -- До вечера, -- сказал он. - Спи, братишка. - и вышел из комнаты.
   Он прошел в гостиную, где уже на столе дымился кофе и стояла тарелка с круассанами. Агостинелли уже давно не чувствовал себя таким поразительно молодым. "Наверное, это и значит - начинать жизнь заново", -- подумал он. Что бы там ни показывало зеркало, он ощущал себя юным, полным сил и энергии, собранным и сконцентрированным.
   Агостинелли пил горячий кофе, курил "Житан" и смотрел на разгорающийся за окном день. Сегодня предстоит сделать очень много, -- подумал он. Кажется, какой-то русский поэт говорил о дне, который длится дольше века. Наверное, ради такого дня и стоило жить. Впервые в жизни он был абсолютно уверен в том, что поступает правильно, и ему было неважно, как отнесется к этому общество. В столовую осторожно вошел Слободан:
   -- Утренние газеты, -- сказал он с непроницаемым выражением лица.
   -- Давай сюда, -- протянул руку Агостинелли. - Думаешь, я не знаю, что в них?
   Он развернул несколько газет одну за другой. Все они пестрели заголовками, один другого крупнее: "Господин Агостинелли нашел свою голубую звезду", "Джеф Агостинелли утешается в объятиях мальчика" и все в этом роде. Под заголовками красовались фотографии: Джеф Агостинелли, загораживаясь рукой от кино- и фотокамер, ведет к машине Даниэля. Это был скандал, и страшный; более того - вызов общественному мнению.
   -- На сегодняшний день будет разумно тебе, Слободан, отключить телефон, -- посоветовал Агостинелли.
   -- Хорошо, господин Агостинелли. Какие еще будут распоряжения?
   -- Слободан, у меня сегодня будет сложный день, -- сказал Агостинелли. - Я сейчас уезжаю, один. Распорядись, чтобы машина была в порядке. Вернусь я к вечеру. До этого времени и ты, и Стефан охраняйте этого мальчика. Его зовут Даниэль. Он не должен исчезнуть отсюда, понимаешь?
   -- Ясно, -- сказал Слободан. - Разве что за ним придет взвод солдат.
   -- Надеюсь, что вы справитесь и со взводом, -- прохладно сказал Агостинелли.
   Перед тем, как уйти, Джеф прошел в комнату Даниэля и плотно задернул там шторы. Молодой человек спал и даже не пошевелился при появлении Агостинелли. Горячая волна снова поднялась к самому сердцу "ледяного ангела". Ему почему-то вспомнились кем-то посвященные ему стихи, правда, это было так давно, в прошлой жизни. О чем они были? Стихи - всегда эмоции, и эти были о том, что ледяной ангел боится впускать в себя любовь; для него любовь равна гибели. Он помнил только последнюю строчку: "Ввысь взовьются все птичьи стаи И не бойтесь, что он - растает". Теперь он не боялся растаять. "Наверное, можно и перестать бояться, потеряв две жизни", -- сказал тихий внутренний голос. Агостинелли погладил волосы Даниэля и, прошептав: "до вечера", вышел из комнаты.
   Садясь в машину, он обратился к Стефану:
   -- Охраняй как следует моего гостя. Слободан уже получил необходимые распоряжения.
   -- Слушаюсь, господин Агостинелли, -- отозвался Стефан, с некоторым удивлением наблюдая, как сильно изменился его хозяин за последние сутки. Он уже давно не видел этой знаменитой и давно утраченной тигриной пластики его движений. Со стороны можно было бы подумать, что это не спивающийся старик, а молодой мужчина. "И это как-то связано с тем мальчишкой? - подумал Стефан, -- Если это действительно так, то хозяину пошло явно на пользу и мне не должно быть дела до его ориентации. Однако журналистов сегодня в этих краях должно быть великое множество... Сегодня предстоит тяжелый день".
   Когда Агостинелли гнал свой "рено" в направлении Лион-де-Мер, в его кармане затрещал мобильник.
   -- Слушаю, -- он поднес трубку к уху.
   -- Джеф! - снова услышал он такой знакомый и предательский голос, от которого у него вчера сжималось сердце, а сегодня он только с холодным безразличием отметил про себя, что от очаровательного щебета не осталось даже следа, а вместо него звучал звенящий металл.
   -- Доброе утро, Розали, -- ответил он. - Тебе что-нибудь понадобилось?
   -- Я искала тебя дома, но мне сказали: ты уехал.
   -- Ну и что из этого, Рози? - мягко откликнулся он ("сейчас начнется представление номер один"). - Разве я не могу уехать или должен давать тебе отчет о каждом своем шаге? Разве это предусмотрено в бумагах о разводе?
   -- Где ты, Джеф? - спросила она, явно стараясь сдерживаться.
   -- Еду, -- коротко ответил он.
   -- Куда?
   -- Давай к делу, Рози, -- нетерпеливо прервал ее Агостинелли. - Ты же знаешь? Наша полиция не очень любит, когда во время езды на машине водитель разговаривает по мобильнику. Говорят, из-за этого происходит множество аварий.
   -- Я читала сегодняшние утренние газеты, -- взорвалась она, наконец.
   -- Поздравляю, -- сказал он холодно.
   -- Объясни же, черт возьми, что все это значит?
   "Наша кошечка выпустила коготки", -- сказал про себя Агостинелли, а вслух произнес:
   -- Что именно, Рози? Ты по поводу американских зверств в Ираке? Я же знаю, ты добра и сердобольна. Хочешь, чтобы я помог средствами пострадавшему от бомбардировок мирному населению?
   -- Ты издеваешься надо мной! - закричала она в полный голос. - Ты и сам не хуже меня знаешь, что стал сегодня героем дня, вот только на удивление омерзительным! Во всех газетах пишут, что ты взял на содержание мальчишку, и это практически сразу после нашего вчерашнего разговора! Ты таким образом решил отомстить мне, да? Я правильно поняла? Там пишут: ты так долго и изощренно с ним развлекался, что он попал в больницу!
   Джеф нахмурился.
   -- Что далее? - спросил он.
   -- Значит, это правда? - выдохнула она.
   -- Что есть правда, Рози? - усмехнулся Агостинелли. - Порой надо потратить на это не одну жизнь, и все равно не узнаешь. Как поется в одной русской песне: "Мы выпили жизнь, но не стали мудрей; Мы выпили смерть, но не стали моложе".
   -- Значит, правда! - воскликнула Розали. - Там пишут: он - русский!
   -- Что тебе за дело до моей личной жизни, Рози? - сказал он. - Кажется, я свободен и живу в свободной стране. Я - уже большой мальчик, и могу вести себя так, как мне нравится, как считаю нужным, правильным.
   -- Ты же просто сумасшедший, Джеф, или маньяк! - кричала она.
   -- Еще скажи - садист, -- подсказал он.
   -- Да, и ты, наверное, помнишь, кстати, как кончил маркиз де Сад? - съязвила она.
   -- Ты имеешь в виду фильм, конечно, -- отозвался он. - В жизни-то все было немного по-другому. Я помню: там жена его упекла в психушку и держала там, пока он не загнулся, а сама пользовалась его деньгами. На редкость отвратительная сука!
   -- Какая ты все-таки скотина, Джеф, -- сказала Розали, и в ее голосе послышалось отвращение. - В психушке ты окажешься и без моей помощи. А вот встреч с детьми я смогу тебя лишить. Легко!
   -- Вот как!
   -- Вот именно. Собственно поэтому я и звоню тебе. Твое поведение оскорбляет общественную нравственность, Джеф, -- Розали уже совершенно овладела собой. - Тебя следует держать от детей как можно дальше. Кстати, ты не читал в "Орор", какое интервью дал по поводу твоей вчерашней выходки Антони?
   -- Что, сынок меня вспомнил? - усмехнулся Агостинелли.
   -- Он же должен был что-то отвечать журналистам!
   -- И что же он ответил, Рози? - спросил Джеф.
   -- Он сказал, что возмущен и публично отказался от тебя. Даже статья идет под заголовком: "У меня нет больше отца", -- заявила Розали.
   -- Подобные заявления он делал еще лет десять назад, может, даже больше, -- невозмутимо откликнулся Агостинелли.
   -- Тебя, кажется, ничего не волнует? - растерялась Розали. - И голос у тебя странный...
   -- Что, Рози, я должен психовать? Тебя только это возбуждает? - рассмеялся Агостинелли. - Слушай, давай заканчивать этот разговор, а то я не впишусь в движение. Не дай Бог, катастрофа произойдет...
   -- А что, тебе это пошло бы на пользу, -- огрызнулась Розали, -- может, вправили бы тебе мозги.
   -- А как же невинные люди, Рози? - откровенно издевательски спросил Джеф.
   -- Я же миллион раз просила тебя: не называй меня кличкой собаки! - крикнула она.
   -- А кто ты есть на самом деле, Рози? - спросил он, с наслаждением предвкушая, что, наконец-то сможет сказать то, что давно хотел, но не мог позволить себе. - Ты, моя дорогая, моя драгоценная, ты - сука, Рози. Отбой, целую.
   И он отключил мобильник. Мимо мелькали окраины Лион-де-Мер. Здесь вчера тоже прошел ливень, и вся дорога была усыпана цветами, сорванными с каштанов и жасмина. Ветер поднимал их время от времени, и розово-белые цветки опускались на лобовое стекло машины. Над темнеющим вдалеке лесом поднялась стая птиц. "Птицы Броселианды", -- подумал Агостинелли и включил магнитофон. Зазвучала русская песня. Джеф не понимал всех ее слов, но в целом было все ясно. "Мы смертельно ранены... Да, возможно, пуркуа па, мы войдем в историю, Твой и мой фотопортрет спрячут в хрестоматию, Мать ее! А по лесам бродят санитары, Они нас будут подбирать"... Внутренний голос прошептал ему: "Санитары леса уже идут по твоему следу. Торопись, скорее!"
   Он не помнил, когда еще ездил с такой скоростью. В последнее время он стал осторожным как и все старики. Но теперь, когда в открытое окно хлестал влажный, уже пахнущий морем ветер, он снова был молодым. Когда-то, -- вспомнил Агостинелли, -- одна из его очередных жен любила называть его большим кузнечиком. В ответ прозвучало немного грустное: "мой бедный мотылек", и он даже понял, чей это голос, но когда он произносил эти слова, вспомнить было невозможно: память казалась охраняющей его от самого себя каменной стеной. Осталось совсем немного - разрушить эту стену.
   Каким-то внутренним чувством, древней памятью, памятью из прошлой жизни, он нашел среди леса дольмен, о котором говорил ему человек-медведь из сна. Агостинелли никогда не интересовался ни тайнами погибших цивилизаций, ни мистикой, ни прочей, по его мнению, дрянью, как не думал он и о конце света, который объявляли едва ли не каждый год. Тем не менее, об этом дольмене он был наслышан. Изредка его посещали туристы из чистого любопытства, но в последнее время их становилось все меньше: многим в этом месте становилось плохо. Люди теряли сознание, а некоторые попадали потом в клинику с сердечными приступами. Ученые, конечно, поторопились высказать приемлемое объяснение этому явлению. Они выступили в газетах, где подробно описали обычаи кельтов, строивших дольмен. Древние, оказывается, установили его в месте пересечения сильнейших магнитных полей. В результате получилось что-то вроде бермудского треугольника в миниатюре. И еще, -- писали они, -- во Франции довольно много таких мест.
   Агостинелли остановил машину в лесу и пешком дошел до огромного и немного устрашающего строения, тяжелая плита которого, обозначающая вход, покоилась на слабых удлиненных камнях, неизвестно каким чудом выдерживающих ее. "Ну что ж, -- подумал он, -- если тут отдашь концы, то никто не найдет. Но, наверное, для такого безнадежно устаревшего мифа, как я - это действительно лучший выход".
   Из пещеры веяло ледяным холодом и сыростью. Агостинелли невольно поежился и вошел внутрь. "Наверное, здесь должно обитать множество летучих мышей. Я так не люблю этих тварей", -- эхом отдался в голове чей-то голос, и Агостинелли знал, что этот голос - его собственный. Но когда он мог произносить эти слова? Он ничего не помнит... Агостинелли медленно пробирался по извилистым ходам пещеры, придерживаясь рукой за шершавые сырые стены. Издалека тянуло морем. Он мог поклясться, что слышит его мерный шум и даже мог вообразить его - серое, в клочьях грязно-белой пены; оно неспокойно и выбрасывает на берег мертвых медуз, осьминогов и рыб. Света, проникающего в пещеру, постепенно становилось все меньше, и пробираться приходилось на ощупь. На мгновение у Агостинелли мелькнула мысль: зачем он все это делает, не зря ли все это? Сейчас - еще один поворот, и он останется в кромешной тьме и, возможно, никогда не найдет обратную дорогу. Но вернуться назад он не мог себе позволить. Как потом жить с отвратительным чувством, что ты откровенно испугался? Он закусил губы и свернул на шум моря, звучавший все явственнее. Ему постоянно казалось, что сзади него идет нечто живое, скрежещущее и жующее. Как будто невидимое существо пережевывало чьи-то кости. От этих звуков мороз бежал по коже, и хотелось, как в детстве, опуститься на корточки и зажать уши руками. "Вот так и сходят с ума", -- подумал он.
   Волны невидимого моря разбивались уже где-то совсем рядом. Агостинелли готов был поклясться, что чувствует влажный соленый воздух и даже крики чаек. Мрак стал рассеиваться, и в глубине нескончаемой пещеры замерцал уже знакомый золотисто-зеленый свет. Он шел правильно, -- понял Агостинелли и ускорил шаг. Он шел все быстрее и быстрее и, наконец, побежал. Ему на миг показалось, что сердце разорвется в груди, но надо было бежать - он чувствовал это. Бежать быстрее и быстрее...
   Золотистый свет колебался, становился все ярче и в какой-то момент Агостинелли остановился, ослепленный им.
   -- Здравствуйте, господин Агостиенлли, -- услышал он знакомый голос.
   -- Я пришел, Арктос, -- отозвался Агостинелли.
   Свет погас, и вместо него пещеру осветило зеленоватое сияние. Около одной из стен стоял старик с длинной белой бородой и в медвежьей шкуре, закрывающей его целиком.
   -- Вы готовы, как я вижу, Джеф, -- сказал старик. - Тогда не будем терять времени. У нас его уже почти совсем не осталось. Подойдите ко мне. Ближе, ближе, не бойтесь, бояться вам уже нечего, потому что решение принято.
   -- Я готов, -- твердо сказал Агостинелли, подходя к медведю.
   -- Тогда смотрите, -- сказал Арктос.
   Он положил когтистую лапу на поверхность стены, и она стала прозрачной как зеркало. В этом зеркале Агостинелли увидел себя самого, юного, счастливого, смеющегося, с сияющими зелеными глазами и непослушными черными шелковистыми волосами. Одет он был необычно - по моде XVIII столетия - в белоснежный костюм аристократа.
   -- Это я? - растерянно спросил Агостинелли.
   -- Вы, -- откликнулся медведь. - Вас звали тогда Гийом де Монвиль, или, как говорили друзья, "ледяной ангел". Сегодня ваш "ледяной ангел" умрет, растает навсегда.
   Агостинелли смотрел на зеркальную стену, не отрываясь. Он видел ласковое летнее море, около которого он лежал на песке вместе с молодым человеком, таким же темноволосым, сероглазым, с улыбкой, по-детски чистой и открытой.
   -- Брат! - неожиданно для себя воскликнул он. - Даниэль!
   -- Ну вот, вы и вспомнили, -- сказал медведь.
   Картина на зеркальной стене померкла и вместо нее Агостинелли увидел с трудом узнаваемый Париж, по которому шли толпы возбужденных людей с палками и ножами в руках. Они что-то кричали, но возгласов не было слышно. В их черных глазах, которые так правдиво изображал на своих картинах Давид, горело страстное безумие и сжигающее желание убивать. "Революция", -- прошептал Агостинелли.
   Он видел себя самого, стоящего у окна роскошного особняка, задумчивого и отрешенного, сжимающего в пальцах багровые лепестки роз, и своего брата, похудевшего, бледного и растерянного. Он видел, как он сам - Гийом - подобно сомнамбуле, вышел из дома, сел на коня и выехал на улицу, где его ждала толпа женщин, -- молодых, старух. Они казались одним целым, единым безумным от ярости лицом. Одна из женщин, старуха в переднике, на котором запеклась рыбья чешуя, что-то крикнула, и вся толпа как свора голодных волков бросилась на молодого всадника в белой одежде. Всадник не успел даже поднять руку; вряд ли он вообще успел что-либо понять. Его стащили с лошади и повалили на землю. Агостинелли видел только его застывшие от безмолвного ужаса глаза. В него швыряли булыжники, подобранные с мостовой. Один из камней попал ему в висок, и он потерял сознание. Женщины продолжали кричать, и Агостинелли слышал их вопли внутри собственной головы: "Это же сиятельный граф де Монвиль! Скольких девушек, интересно, он перепортил? А скольких герцогинь и графинь, сколько этих шлюх он успел удовлетворить? Какой славный товар пропал в наши руки! Как обидно, нам всем не пришлось переспать с ним! Давайте это исправим! Посмотрим сейчас, какой игрушкой баловались эти поганые аристократки!".
   Агостинелли почувствовал, как его желудок поднимается вверх, к самому горлу. Еще немного, и его начнет выворачивать наизнанку. Хотелось закрыть глаза и зачем-то уши, хотя действо шло беззвучно; хотелось закричать, но он не мог пошевелиться.
   -- Да смотрите же, -- сурово сказал медведь, вероятно, заметив его искаженное лицо. - Имейте же мужество, господин Агостинелли.
   И Агостинелли смотрел. Он видел, как эти озверевшие фурии революции рвут на нем в клочья одежду, а потом пытаются разорвать его тело руками, и им это удается. Он видел, как сквозь толпу пробивается старуха с ножом, который используется для разделки мясных туш. И снова он слышит звенящий в голове ее голос: "Посмотрите, какое у него роскошное тело. У наших мужиков такого не увидишь!". В ответ на эти слова его обливают водой, чтобы смыть кровь. "Ну что, полюбовались? - кричит старуха, -- а теперь мне надо исполнить свой долг, когда вы уже его кастрировали!" Ответом на ее слова звучит торжествующий рев огромного зверя. Старуха с профессиональным мастерством взмахивает ножом, и из разрезанного горла жертвы хлещет кровь. "Так я убиваю свиней!" - кричит старуха. Женщины вокруг нее кричат: "Стаканы! Дайте нам стаканы! Сегодня у нас праздник!" Из трактира неподалеку от места трагедии им выносят жестяные кружки, и они подставляют их под струю крови. Они пьют его кровь и на глазах пьянеют. Они похожи на обезумевших вакханок, которых Джеф всегда считал только невероятной выдумкой древних греков. Женщины исполняют безумный танец вокруг растерзанного тела, а потом, осушив кружки, снова кидаются на него и отрывают от тела куски мяса. Агостинелли видел, как старуха, отбросив свой нож, изо всех сил пытается оторвать его голову руками. Окровавленными руками она рвет волосы своей жертвы, царапает лицо, пытается вырвать глаза. Наконец, у нее получается, и она поднимает голову бывшего "ледяного ангела" над толпой.
   Агостинелли показалось, что он умрет в тот же момент от ужаса и невыносимого отвращения, но картина уже сменилась, и он видел дом, из которого недавно вышел. Его брат Даниэль подбежал к окну, а потом бросился к двери, где его остановил слуга огромного роста. Великан обхватил Даниэля. Тот рвался и кричал. По его губам Агостинелли понял, что тот повторяет только одно слово: "Брат!". Однако его сопротивление было совершенно бесполезно. По сравнению со своим слугой он выглядел беззащитным мотыльком, и все же Джеф ясно видел, как побелели от невероятного напряжения руки великана, а все мускулы напряглись. А потом Даниэль закричал что-то совершенно дикое и безумное и потерял сознание. К самому сердцу Агостинелли снова поднялась горячая волна, а на глазах показались слезы. В это мгновение он совершенно забыл об ужасной и грязной картине собственного убийства. Он не замечал, что медведь глядит на него и тихо улыбается.
   Тем временем картина снова сменилась, и Агостинелли увидел - узнал - замок, в котором он бывал раньше - родовой замок Даниэля. Он даже вспомнил его название - Шамфор. Он видел, что Даниэль, бледный как полотно, лежит в постели, а вокруг пляшут огненные отблески, разбиваются стекла, а в комнату через окна влетают камни, брошенные собравшейся вокруг замка толпой. Он видел, как Даниэль с усилием поднимается и нетвердой рукой берет кинжал, острие которого переливается красными отблесками пламени. Пошатываясь, он подходит к огромному гобелену с изображением белых единорогов и могучих дубов и приставляет кинжал к груди. Агостинелли вздрогнул, хотел что-то крикнуть, но не мог: крик застревал в горле. А Даниэль подошел к изображению дуба и прижался к нему, вложив в это движение остаток сил. Агостинелли даже показалось, что в это мгновение белые единороги склонили свои благородные головы так, что рога их образовали треугольник, направленный концом вниз, и эти рога окрасились кровью уже мертвого Даниэля.
   Агостинелли не замечал, как слезы потоком льются по его лицу. Эта горячая волна затопила его целиком, поднявшись от сердца к голове. Голова пылала, а он смотрел перед собой сквозь застилавшие его взгляд слезы. Он не сразу понял, когда до его плеча осторожно дотронулась когтистая лапа.
   -- Вот и все, -- произнес негромко человек-медведь. - Все. Нет больше ледяного ангела. Он растаял, он умер.
   Агостинелли улыбнулся сквозь слезы.
   -- Я и не мог подумать, что умирать так хорошо. Я в детстве читал сказку про заколдованного мальчика. Его сердце превратилось в лед, и ледяная игла в его глазах мешала видеть ему окружающий мир, а потом, когда он заплакал, лед растаял, и льдинка вышла из его глаз. Он проснулся а, может быть, умер. До сих пор не знаю, в чем разница между этими словами - "умереть" и "проснуться".
   -- Смотря что понимать под словом "смерть", -- рассудительно ответил медведь. - Вы, люди, напридумывали себе много разных объяснений, только бы запутать самих себя и не искать больше истину, которая на самом деле очень проста. У вас много масок, и смерть каждой из них вы воспринимаете как трагедию. А трагедии на самом-то деле и нет. Вы - это вы, единственный и неповторимый, и вам не нужны маски, чтобы оставаться собой. Всегда хорошо, когда умирает маска, ибо вы сбрасываете с себя страшный груз. Ледяной ангел умер, и вы стали собой, господин Джеф Агостинелли. Вы проснулись. Примите мои поздравления.
   -- Но послушайте, -- вдруг опомнился Агостинелли. - Мой брат умирает, и я был уверен, что вы объясните мне, что я смогу сделать для него.
   -- Собственно... -- произнес медведь, -- сделать вы должны для людей всей земли, а значит, и для вашего брата тоже.
   -- Что же? Говорите скорее! - воскликнул Агостинелли.
   Медведь усмехнулся:
   -- Ну вот, теперь и вы заразились от этих русских их манерой иметь все "теперь и сейчас". Ну ничего, это не так вредно, как ваша нынешняя - простите, прошлая - жизнь. Итак, вы начнете раскопки на месте разрушенного в эпоху Великой революции замка Шамфор, как верно вы вспомнили. Это сакральное для нас место, святилище, и первое жертвоприношение в этом святилище ваш брат Даниэль уже совершил добровольно. Там в глубине земли находятся до сих пор пещеры, созданные кельтами. Вы должны проникнуть в эти пещеры и найти главное святилище. Вы сразу узнаете его по статуям обсидиановых единорогов. Вам придется заставить их наклонить головы к центру полярной звезды.
   -- Зачем все это? - удивился Агостинелли.
   -- Затем, что и у высших сил наступает предел терпению. В этом мире не осталось больше ни капли любви. Вернее, слово это повторяется то и дело, но говорить и быть - это совершенно разные вещи. Вы даже не понимаете, как стремительно летите к своему концу. Вы не обращаете внимания на землетрясения, наводнения, войны и голод. Вы слепы и не замечаете, как стремительно несетесь по дороге в ад. Конец неизбежен, но его можно предотвратить. Высшие силы мудры, однако иногда даже легкомысленные крохотные мотыльки способны внезапно открыть красивую и неожиданную истину. Итак, мотыльки подсказали решение. Если в центре полярной звезды засияет любовь - настоящая - то конец света будет отложен. Вот и все, господин Агостинелли.
   -- А как я смогу спасти своего брата? - упрямо и настойчиво произнес Агостинелли.
   -- Вы с ним очень в этом похожи, -- отметил медведь. - Неужели вы считаете, что спасти землю сложнее, чем одного человека? Нет такой болезни, нет такой катастрофы, которую не смогла бы предотвратить любовь. Только любовь и красота спасает и лечит все. Запомните это, господин Агостинелли, примите это как веру. Любовь должна стать вашей верой. Больше я не смогу сказать вам ничего. Не могу и не хочу, этого достаточно. До самого конца мы больше не увидимся с вами, господин Агостинелли. Позвольте только заметить: времени у вас предельно мало. Я бы даже сказал, что счет пошел на сутки, а вскоре - на часы. Не опоздайте, господин Агостинелли.
   -- Тогда я должен торопиться, -- быстро сказал Агостинелли. - Я согласен и начинаю действовать немедленно.
   -- Идите, -- откликнулся медведь. - Вернее, бегите. С этого момента вы должны бежать, бежать так быстро, как вы только можете, Джеф.
   Агостинелли вышел из пещеры, не оборачиваясь. Его движения были быстры, сильны и напоминали мощную грацию гибкого хищника. Он завел машину и отправился в направлении Души. Теперь он точно знал, что делать и был уверен, что выполнит все правильно. Теперь главное - быть вместе с Даниэлем. Он гнал машину без остановки и уже через два часа находился перед воротами собственного дома.
   Однако что-то странное он почувствовал еще при подъезде к усадьбе. Он не сразу понял, что это - необычная тишина. Конечно, у него всегда было довольно спокойно и безлюдно, но эта тишина... Она была мертвой, как будто двор обдало чье-то зловонное дыхание. Да, пожалуй, это был странный запах, как от хищного зверя. Агостинелли медленно вышел из машины и прислушался. Обычно когда он приезжал, верный Ману кидался ему навстречу, но сейчас собаки нигде не было видно, и только издали донесся какой-то смутный тоскливый вой. Охранников тоже не было на месте. Агостинелли шел по двору. Он не удивился бы, ощущая себя под невидимым прицелом, как будто кто-то наблюдал за ним. Он спиной чувствовал злобный взгляд, а потому передвигался осторожно и нарочито спокойно, хотя каждый нерв дрожал как натянутая струна. Когда он поднялся на крыльцо и под его ногами хрустнул кусок стекла, он уже знал, что случилось нечто страшное. Собрав в кулак все свое самообладание, он тихо притворил за собой разбитую дверь и только потом бросился бегом вверх по лестнице.
   -- Даниэль! - закричал он, но ему ответила только тишина.
   Агостинелли вбежал в спальню, где оставил Даниэля. Кровать была пуста, а на полу лежал связанный Слободан. Его рот был намертво заклеен скотчем. Агостинелли бросился в кухню и схватил со стола нож, едва не споткнувшись о лежащего без сознания Стефана. Джеф вернулся в спальню и разрезал веревки, которые спутывали Слободана и оторвал скотч от его рта. Охранник поморщился от боли.
   -- Слободан! - крикнул Агостинелли, не узнавая своего голоса. - Что здесь произошло?
   -- Господин Агостинелли, -- произнес охранник тихо, -- простите, мы ничего не могли сделать. Их было человек пятнадцать - не меньше.
   -- Кого - их?
   -- Они появились приблизительно через два часа после вашего отъезда, -- сказал охранник, растирая затекшие запястья. - Подъехали на трех джипах, все, как я понял, -- кавказцы. Мишеля они вырубили сразу, потом выломали дверь. Они делали все так быстро, как будто проводили боевые действия. Так не умеют действовать даже наши гангстеры, поверьте. Мы просто не могли и не успели ничего предпринять! Стефан пытался, видимо, сопротивляться... Но что там случилось - он показал головой в сторону кухни - я не знаю.
   -- Он жив, но без сознания, -- быстро ответил Агостинелли. - Скажи лучше, где Даниэль?
   -- Господин Агостинелли, я пытался защитить его, но их было слишком много против меня одного. Когда они вошли, Даниэль еще спал. Они вытащили его из постели, сразу начали бить. Били его страшно.
   Слободан поднес руки к горлу, словно борясь с приступом тошноты. Агостинелли смотрел на него с каменным выражением лица и молчал. Слободан поежился:
   -- Самое ужасное во всем этом было, как ни странно, то, что он... он все время молчал, ни одного стона за все время, -- а они от этого все больше зверели. Они кричали: "Мы заставим тебя волком завыть! Ты еще в ногах у нас валяться будешь, умолять будешь, чтобы поскорее прикончили". Потом они его увезли. Вот и все, больше я ничего не видел.
   Агостинелли взял пачку "Житана" и непроизвольно смял ее в кулаке, потом бросил и взял вторую. Он закурил, подошел к окну и распахнул его. Агостинелли спокойно стоял и курил, слегка нахмурившись. Весь его вид говорил: "Ну, давайте, я готов". Он не удивился, когда через минуту на его столе зазвонил телефон.
   -- Салям алейкум, господин Агостинелли, -- сказал голос с восточным акцентом, -- С обстановкой в вашем доме, как мы поняли, вы уже познакомились.
   -- Что вы хотите? - спросил Агостинелли, стараясь выговаривать каждое слово невозмутимо.
   -- Да в общем-то ничего, -- рассмеялся голос, -- мы просто пришли за товаром, который уже был нам обещан. И, кроме того, у нас с ним свои счеты, о которых вы, возможно, еще не осведомлены. Приносим извинения за некоторые неудобства, что нам пришлось вам доставить. Мы вообще не нуждаемся в том, чтобы этот товар был выкуплен, но как люди деловые считаем своим долгом предложить его вам: мы же цивилизованные люди и не хотим нарушать традиции западного гостеприимства. Короче - хотите - покупайте, но быстро, потому что товар этот - скоропортящийся.
   -- Хорошо, -- отрывисто сказал Агостинелли. - Сколько вы хотите?
   -- Это не телефонный разговор, -- сказал собеседник. - Приезжайте немедленно со всеми документами ваших фирм.
   -- Куда?
   -- Это совсем рядом с вами, -- в голосе кавказца послышались почти любовные интонации. - Монфлер называется. Не кажется ли вам, -- это такое знаменательное название? - и он тихо засмеялся.
   Агостинелли быстро взглянул на часы:
   -- Хорошо, я буду через полчаса.
   -- Нас это устраивает, -- удовлетворенно произнес собеседник. - Только без глупостей, господин Агостинелли.
   -- Я уже слишком стар, чтобы делать глупости, -- сказал Агостинелли.
   -- О, я не о том, -- проговорил голос. - Я имею в виду: не стоит вмешивать в это дело полицию, правда? Потому что в противном случае достаточно одной секунды, чтобы мой боец перерезал горло вашему... -- он засмеялся - монфлер!
   -- Я уже выхожу, -- сказал Агостинелли, и на том конце дали отбой.
   Агостинелли прошел в кабинет и сложил в кейс бумаги, которые в огромном количестве выгреб из стола, почти не рассматривая. Слободан, стоя в дверях, внимательно наблюдал за его действиями.
   -- Что вы намерены делать, господин Агостинелли? - спросил он.
   -- Я сейчас уезжаю, Слободан, -- сказал Агостинелли, не глядя в его сторону. - Открой мне сейф.
   -- Это очень опасно, господин Агостинелли, -- предупредил охранник. - Вы не видели их. Это - не люди, а звери.
   -- Я знаю, -- ответил Агостинелли. - Сейф открой.
   Слободан подчинился и открыл небольшой стальной сейф рядом с письменным столом Агостинелли и вопросительно посмотрел на хозяина.
   -- Вы всерьез считаете, что вас не будут там проверять? - поинтересовался он, доставая из сейфа пистолет.
   -- Нет, не это, -- сказал Агостинелли, -- давай гранату. Она не особенно большая, как раз в кармане пиджака поместится.
   -- Это самоубийство, -- медленно произнес Слободан.
   -- Ты еще учить меня будешь, -- сквозь зубы процедил Агостинелли. - Как там Виоле пишет про мои связи с марсельской мафией? А как он в своей поганой книге доказывает, будто я убил своего секретаря Марковича и бросил его на парижской свалке, предварительно зашив в какой-то чехол от матраса? Не надо так разочаровывать господина Виоле, -- и он рассмеялся. От этого смеха у Слободана мороз пробежал по коже. "Они, наверное, стоят друг друга", -- подумал он.
   -- У вас еще будут приказания, господин Агостинелли?
   -- Конечно, -- откликнулся тот, запирая кейс, -- во-первых, приведи в чувство Стефана, проверь собак - не причинили ли им вреда. Ровно через сорок минут вызывай полицию в Монфлер. По телефону из дома не звони. Вот тебе мой мобильник: он все время был со мной, а значит, никаких "жучков" в нем не будет. Вот и все.
   Он поднялся из-за стола, взял кейс и спрятал гранату.
   -- Не видно? - спросил он.
   -- Нет, -- сказал Слободан.
   -- Запомни: ровно через сорок минут ты звонишь в полицию...
   -- Вы ждете их в Монфлере, -- повторил охранник.
   -- Прощай, -- сказал Агостинелли и вышел из комнаты.
   Слободан, подойдя к окну, смотрел, как он неторопливо шел к своей машине. Со стороны можно было бы подумать, что он собрался на очередную деловую встречу, рутинную и не вызывающую в нем никаких эмоций. Его лицо хранило каменное спокойствие, и ни единый мускул не выдавал чувств, которые бушевали в его душе. Он не мог позволить себе эмоций, поскольку даже одно проявление эмоции могло бы немедленно погубить Даниэля, и он знал это лучше, чем кто бы то ни было.
   Он тщательно устроился в машине и медленно тронулся с места. До Монфлера было полчаса езды, но Агостинелли прибыл туда уже через пятнадцать минут: едва выехав на автотрассу, он понесся как одержимый. Тем не менее, к роскошному особняку он подъехал медленно и так же медленно покинул "рено". Он подошел к стальной двери, но звонить не потребовалось: его уже ждали. Дверь приоткрылась, и его впустили внутрь два кавказца в черной одежде и с автоматами наперевес. На их головах красовались зеленые повязки. Агостинелли стоял молча и ждал. Вскоре с роскошной лестницы, устланной восточным ковром, спустился толстый кавказец в роскошном костюме от Валентино и сигарой в зубах, с сияющими от сытого удовольствия глазами.
   -- Рад приветствовать вас в своем скромном доме от имени представителей угнетенной чеченской диаспоры, господин Агостинелли. Какая радость - вы почтили нас своим присутствием. Не все же с русскими генералами общаться. Надо смотреть на мир шире, не так ли, господин Агостинелли?
   Агостинелли молча провел ладонью по кейсу. Его движение не осталось незамеченным.
   -- Вы - наш дорогой гость, господин Агостинелли, -- продолжал кавказец, -- и поэтому мы не станем вас обыскивать. Это не имеет смысла и к тому же, как я полагаю, вы устали играть в своих гангстеров. Меня зовут Осман, к вашим услугам.
   Агостинелли с деланной вежливостью наклонил голову и даже выжал из себя подобие улыбки.
   -- Давайте к делу, господин Осман, -- сказал он, непроницаемо глядя в глаза кавказцу.
   -- Ах, да, -- словно спохватился Осман, -- Увидев вас, я едва не забыл об этом. Я хотел пригласить вас на дружеский обед, но вижу - вы - человек дела. Конечно, конечно, дело - прежде всего. Мы тоже - люди деловые и очень заинтересованы в ваших капиталовложениях. Вы же сверхбогатый человек, господин Агостинелли. Пойдемте со мной, - и он жестом пригласил Агостинелли на лестницу.
   Агостинелли шел, стараясь идти ровно, и ему казалось, что под ним находится минное поле. Охранники сверлили его глазами. "Звери, -- подумал он, -- волчья свора: оступишься - набросятся и сожрут".
   Осман провел его в просторную комнату без окон, практически лишенную мебели. Единственным ее украшением был мощный компьютер, стоявший на огромном столе около одной из стен. За компьютером сидел человек европейского типа. "Программист", -- решил Агостинелли. У противоположной стены Джеф увидел Даниэля и с силой закусил губу. Он был прикован за правую руку наручником к крюку, вбитому в стену выше человеческого роста. Половина его лица представляла собой сплошной багровый кровоподтек, волосы слиплись от крови, тело покрывали ожоги и ссадины. Особенно сильно обожжен правый бок, -- заметил Агостинелли. При появлении Джефа он не поднял голову: наверное, находился в полубессознательном состоянии, судя по его бессильно обвисшему телу. Наручник впивался в его запястье с такой силой, что по руке медленно стекали струйки крови.
   -- Господин Осман, -- сказал Агостинелли, -- Видите ли, я человек уже старый, и экстремальные ситуации - не для меня. У меня достаточно слабое сердце, мне может стать плохо, и наше дело останется незавершенным. Посему прошу вас пощадить мои нервы: снимите наручник.
   Осман внимательно посмотрел ему в глаза. Агостинелли тоже не отводил взгляда.
   -- Ладно, Шамиль, -- сказал он. - Сделай, как просит гость.
   Кавказец с автоматом, стоявший рядом с Даниэлем, подчинился и открепил наручник от крюка. Агостинелли думал, что Даниэль обязательно при этом упадет, но тот продолжал стоять. Он немного пошатывался, и, чтобы найти опору, прижался спиной к стене.
   -- Горец! - усмехнулся Осман. - Но давайте, однако, к делу, господин Агостинелли. Мы посовещались и решили, что этот человек по нашим законам заслуживает смерти, но ваши деньги могут искупить жизни наших погибших из-за него друзей.
   -- Сколько? - спросил Агостинелли.
   -- Думаю, шестьдесят процентов ваших капиталов нас устроили бы, -- заявил Осман. - Причем перевод сделаем немедленно, -- и он указал рукой на компьютер. - Доставайте номера ваших счетов. Шестьдесят процентов - это не особенно много, правда? И вам останется на старость...
   -- Все здесь, -- сказал Агостинелли, положив кейс на стол.
   -- Джеф... -- Даниэль поднял голову. Он едва выговаривал слова разбитыми губами. - Джеф, не делай этого. Ты не знаешь, на что они потратят твои деньги. Это будут самолеты, оружие, взрывчатка. Это будут тысячи погибших русских парней, женщин и детей. И все эти смерти будут на мне, брат. Если ты сделаешь это, я больше никогда не смогу смотреть ни на тебя, ни на себя.
   -- Заткнись, собака, когда тебя не спрашивают! - крикнул охранник и наотмашь ударил Даниэля по лицу, и из угла его рта потекла струйка крови. Пленник смотрел на него; в его глазах пылала стальная ненависть. Не выдержав этого взгляда, Шамиль, отступив на шаг назад, с силой ударил его в грудь ногой. Даниэль упал.
   -- Я все-таки дождусь, когда ты заорешь, -- пробормотал охранник.
   -- Я же просил вас, господа, -- тихо сказал Агостинелли.
   -- Доставайте ваши бумаги, господин Агостинелли, -- резко сказал Осман. - Будем делать перевод.
   -- Обязательно будем, -- спокойно произнес Агостинелли, -- но сначала я должен убедиться, что вы не убили этого человека.
   -- Да что ему сделается? - проворчал Шамиль. - Живучий как кошка. Другой на его месте давно бы сдох.
   -- Я должен убедиться, -- повторил Агостинелли очень четко.
   Осман пожал плечами:
   -- Не долее пяти минут. Чем дольше вы тянете, господин Агостинелли, тем меньше у вас шансов забрать ваш товар живым.
   Агостинелли медленно приблизился к лежащему на полу Даниэлю и наклонился над ним.
   -- Поднимайся, брат, -- произнес он. - Держись за меня. Сейчас все закончится. Сделай усилие, ты должен. Поднимайся.
   Он обнял Даниэля, и теперь они стояли у стены вместе.
   -- Ну что, убедились, господин Агостинелли? - нетерпеливо сказал Осман. - Может, все-таки подойдете к компьютеру? Мы уже порядком устали.
   -- Одну секунду, -- пробормотал Агостинелли. - Я же говорил вам, господа, я - человек уже старый, и нервы у меня уже не те, и сердце не то... -- он усмехнулся, осторожно засовывая руку во внутренний карман пиджака.
   Заметив стремительный и настороженный взгляд кавказцев, он беспомощно улыбнулся и объяснил:
   -- Валидол...
   В следующую секунду в его руке появилась граната.
   -- Всем стоять тихо, -- приказал он негромко. - Не дергайтесь и опустите свои автоматы. Я знаю, вам терять нечего, но и нам нечего. Даниэлю осталось жить не больше недели, а моя жизнь вообще кончена. Так что при малейшем вашем движении ваше чеченское логово вместе со всеми вами взлетит на воздух. Легко! А что, истинные горцы, неплохой фейерверк устроим на прощанье, а? - и он расхохотался.
   Кавказцы оцепенели. Такой выходки от престарелого и такого смирного с виду господина Агостинелли они не ожидали. Он выглядел как помешанный, а потому никаких сомнений не оставалось в том, что свое намерение он выполнит обязательно.
   -- Автоматы на пол! - крикнул Агостинелли. - Сейчас мы выйдем очень медленно. Если попытаетесь меня снять, я все равно успею выдернуть чеку.
   Шамиль растерянно смотрел на Османа.
   -- Брось автомат, -- мрачно сказал тот.
   Агостинелли стоял, закрывая собой Даниэля.
   -- Все равно нам не уйти, Джеф, -- сказал Даниэль. - Они застрелят нас во дворе.
   -- Уйдем, брат, прорвемся! - сквозь зубы процедил Агостинелли. В его глазах светился безумный огонек живой бомбы, безразличной к последствиям собственного взрыва.
   За стенами дома раздались трели полицейских сирен, и Агостинелли широко улыбнулся:
   -- А ты говорил - не уйдем, брат! Надо слушаться старших!
   Осман заскрипел зубами от бессильной ненависти:
   -- Я же говорил вам, господин Агостинелли: не надо вызывать полицию. Вы всегда делаете так, как хотите. Но не думайте, что наше дело на этом кончится. Считайте, что ваш последний герой и вы сами - покойники. Можете заказывать себе совместную могилу на парижском кладбище... Если вас обнаружат, конечно. Сегодня вы уйдете, но скоро мы с вами снова встретимся.
   -- Очень хорошо, -- откликнулся Агостинелли с улыбкой, от которой его собеседников передернуло. - Встретимся - так встретимся! Забито!
   Продолжая прикрывать собой Даниэля и держа гранату далеко на вытянутой руке, он осторожно продвигался к двери. Когда Агостинелли и Даниэль вышли из комнаты, в дверь особняка уже входили бойцы французского спецназа в черных шлемах.
   -- Завтра же во всех газетах будет написано, что демократическая Франция не хочет принять угнетенную чеченскую диаспору, -- крикнул Осман.
   -- Пишите, пишите, -- согласился Агостинелли, -- и не забудьте дать интервью господину Виоле; ему ваш рассказ наверняка очень понравится!
   Агостинелли и Даниэля окружили полицейские.
   -- Вы очень кстати, господа, -- сказал Агостинелли, отдавая им гранату.
   -- Осторожнее, господин Агостинелли, -- произнес один из них, принимая смертоносный кусок. - Считайте, я ничего не видел; у вас в руках ничего не было.
   -- Спасибо, -- тихо произнес Агостинелли. - Пойдемте скорее отсюда.
   Под прикрытием полицейских они вышли их дома. Обернувшись и посмотрев наверх, Агостинелли увидел в одном из окон здания Османа. Он смотрел на него так, как будто собирался запомнить на всю жизнь. В ночном сумраке переливались голубым светом мигалки полицейских машин. Их было не меньше десяти. Среди них же находилась машина скорой помощи.
   -- Джеф, -- с трудом выговорил Даниэль. - Прошу тебя, не надо врачей...
   -- Не волнуйся, -- сказал Агостинелли, -- мы поедем ко мне и будь уверен: больше мы не расстанемся никогда, я тебя никому не отдам. Я знаю теперь: ты обязательно будешь здоров. Я все для этого сделаю.
   -- Поедете в полицейской машине, -- сказал боец в черном шлеме и, желая предупредить вопрос, добавил, - Ваша почти наверняка заминирована.
   Агостинелли снял свой пиджак и набросил его Даниэлю на плечи. Он помог ему сесть в машину и всю дорогу осторожно прижимал его голову к своему плечу, как будто рядом с ним находился больной ребенок.
   -- Пусть они пишут что угодно, эти журналисты, -- произнес полицейский. - Я не верю ни одному их слову.
   Агостинелли благодарно улыбнулся ему.
   -- В своей жизни я действительно делал много глупостей, -- произнес он. - Но теперь все будет иначе...
   -- Вы будете писать заявление в суд? - спросил полицейский.
   -- Нет, -- ответил Даниэль. - Это дело только мое и моей страны, и, кроме того, не стоит вмешивать лишний раз в подобную историю господина Агостинелли. Я и так доставил ему много неприятностей.
   -- Это ваше право, -- кивнул полицейский. Он выглянул в темное окно и сказал: -- Приехали. Прежде чем мы расстанемся, мой долг предупредить вас: будьте очень осторожны. В этой ситуации мы не смогли бы спасти даже президента страны. Дело не кончено, и любой неверный шаг станет для вас последним. А теперь прощайте.
   У ворот особняка Агостинелли Джефа и Даниэля встретил Слободан.
   -- Молодец, -- похвалил его Джеф. - Сделал все точно. А я-то уж думал, не уволить ли тебя? Да не пугайся ты: я шучу.
   Вдвоем со Слободаном они проводили Даниэля в комнату и уложили в постель.
   -- Как там Стефан? - спросил Агостинелли.
   -- Нормально, -- ответил Слободан. - Очухался. Говорит: голова раскалывается.
   -- Тренироваться надо больше, -- назидательно произнес Агостинелли. - Не видишь разве - идет война.
   -- А я думал - сейчас мирное время, -- искренне удивился Слободан.
   -- Тебе это казалось. Хватит рассуждать, Слободан, принеси мне воды.
   Джеф сам обработал раны Даниэля.
   -- Может, все-таки вызовем врача? - спросил он. - А то ночь у тебя будет тяжелая.
   -- Не надо, -- попросил Даниэль. - Лучше побудь со мной немного, Джеф.
   -- Я теперь все время с тобой буду, -- сказал Агостинелли. Он включил ночник и сел на кровать рядом с Даниэлем.
   -- Расскажи что-нибудь, -- попросил Даниэль.
   -- Что? - немного удивился Джеф. Не о своей жизни же ему рассказывать, не о том, как он зарабатывал деньги, как играл свои роли, как думал, что любил многих женщин. Нет, для больного ребенка, которого он перед собой видел, все это не подходило. - Хочешь, я расскажу тебе о море? Я обожаю море, хотя увидеть его взрослым и ребенком - это совсем не одно и то же. Взрослый не видит ничего, а вернее - только воду, много воды. Но мне повезло: я увидел море, когда был ребенком. Тогда мне показалось, что я попал в рай земной. Это место, где никогда не бывает ни слишком жарко, ни очень холодно. Там, где шумит море, растут удивительные растения и деревья. Мне казалось, я каждый день открываю для себя что-то новое: растение, птицу, бабочку. Во всяком случае, раньше я таких не видел.
   Я был первооткрывателем, и кипарис казался мне новым видом тополя, а магнолия с ее бархатными кремовыми цветами - и вовсе неизвестным науке деревом. Как удивительна даже сама дорога к морю - среди зарослей роз, которые оплетают все дома. Как удивительно идти от моря вечером домой, а тебе светят огромные, плывущие в воздухе, золотые огни светляков.
   А как потрясающе море! Оно такое разное. Оно никогда не бывает одним и тем же. Утром оно голубое, сонное, ласковое. Оно лижется как большая добрая собака. Вечером море уставшее. Солнце опускается в него, и по волнам бежит длинная оранжевая дорожка. Сколько раз я пытался вечером увидеть последний - зеленый - луч солнца. Я слышал: он приносит удачу. Но ни разу я его так и не увидел.
   А еще в море живет множество животных. Например, медузы. Они прозрачные, с разноцветными цветами на спинках - розовыми, голубыми, даже красными. Я всегда думал: какому художнику пришло в голову украсить этих существ такими удивительными цветами? Однажды я взял медузу за спинку и положил ее на камень, и через пять минут от нее ничего не осталось - только мокрая лужица. Она испарилась, как будто была создана из воды. Больше я никогда не вынимал медуз из моря. Это - нежные существа, и во время шторма они часто рвутся на части. А еще я очень любил дельфинов, которые вдалеке выпрыгивали из лазурных волн, сверкая черными спинами...
   Агостинелли замолчал и посмотрел на Даниэля. Его глаза были закрыты, а дыхание казалось тихим и спокойным. "Неужели ему удалось заснуть после всего этого кошмара? - удивился Агостинелли. - Или из меня получается такая хорошая нянька?.. И все же в эту ночь мне лучше не спать".
   Он встал, нашел плеер, вставил в него кассету, надел наушники и снова опустился на кровать. Эта песня содержала совсем немного слов: "До свиданья, малыш, Я упал, а ты летишь, Ну и ладно, улетай, В рай; Ничего, ничего, Мы увидимся еще; Я и сам Назло врагам Буду там". Музыка все звучала, а Джеф, глядя перед собой и, вслушиваясь во что-то неведомое, не замечал, как текут по его лицу слезы.
   Он положил голову на подушку, закрыл глаза и не заметил, в какой момент закончилась музыка. Он все-таки не был тем супергероем, которого так часто изображал в многочисленных боевиках и триллерах. Ему скоро исполнится семьдесят лет, и он устал, безмерно устал... Сжав руку Даниэля, Агостинелли заснул.
   В открытое окно донесся далекий протяжный волчий вой. Услышав его, Даниэль открыл глаза. Откуда здесь могут быть волки? Ветер трепал занавески на окне, он долетал из глубины леса и приносил с собой уже такое знакомое до дрожи зловонное дыхание. "Снова он идет, -- подумал Даниэль. - Странно, почему я сейчас не чувствую боли?". И в этот момент его осенила простая догадка: "Я умираю, и он идет за мной".
   Но злобные зеленые огоньки мерцали где-то далеко и не решались приблизиться. Даниэль встал и обернулся на постель, где безмятежно, как ребенок, спал Джеф Агостинелли. Его черные шелковистые волосы рассыпались по подушке, а плеер, который он слушал, видимо, недавно, лежал рядом с ним. Он был поразительно молод и красив. "О чем ты мне только что рассказывал, Джеф? - подумал Даниэль, -- Ах, да, о море...". И сразу перед ним раскинулось в необъятной бархатной темноте южной ночи невидимое ласковое море. Оно манило к себе, оно притягивало неотразимо сильным и пьянящим ароматом растущих по его берегу розовых зарослей. Влажный воздух, напоенный запахами жасмина и олеандра, и был самим морем. Это было само счастье, полное и последнее, до которого следовало сделать всего несколько шагов. Несколько шагов и не останется больше ничего - ни боли, ни огнеглазых убийц, ни беспамятства, ни ... Джефа. Только одно бесконечное спокойствие. И Даниэль сделал бы эти шаги, но его что-то неотразимо удерживало.
   До него вновь донесся протяжный волчий вой, а в темноте появились растущие на глазах зеленые огоньки, горящие ненавистью. Лицо обдало жаркое дыхание хищника.
   -- Ну что же ты медлишь, Даниэль? - зашипело невидимое существо. - Ты сегодня доставил мне истинное наслаждение. По моим расчетам, ты должен уже быть приготовлен, мое любимое блюдо.
   Оно приблизилось, оно находилось совсем рядом. Даниэль закрыл глаза, чтобы не видеть того, что должно произойти, но внезапно существо, в котором гнездилась злоба всего мира, зашипело от негодования:
   -- Опять этот мерзкий старый Агостинелли! Снова он мешает мне! Отпусти его руку, если не хочешь, чтобы я изжевал тебя как двести лет назад!
   Услышав это злобное шипение, Джеф открыл глаза, сияющие, зеленые, молодые. Он поднялся стремительным, легким и мощным движением разбуженного барса.
   -- Снова ты здесь, мерзкая тварь? - усмехнулся он. - Пошла прочь!
   Он протянул руку в сторону шипящей пустоты, и из ладони вылетел синий луч, озаривший все пространство и полоснувший кого-то невидимого. Шипение превратилось в истерический визг.
   -- Не смей! - визжало существо. - Ты не понимаешь, с кем связываешься! Ты сильно пожалеешь об этом! От меня еще никому не удавалось уйти, ни одному человеку, и так легко я не дам уйти и тебе. Отпусти его, это мое блюдо!
   -- Прочь! - повелительно повторил Джеф и снова ударил пустоту синим лучом, напоминающим по форме огненный меч.
   Существо завыло:
   -- Ты раскаешься в этом! Если бы тебе не дали власть, ты не смог бы причинить мне вреда! Но знай, что это - ненадолго. Всего неделя. Самое большее - семь дней, и ты снова станешь стариком Агостинелли, которому я обязательно перегрызу его старую шею!
   -- А сейчас ты уберешься прочь, -- сказал Джеф. Он спокойно и уверенно стоял в синих отсветах разлетающихся искр и казался разгневанным юным ангелом. - А что будет через неделю, -- тебе этого не знать!
   -- Я сожру твоего братца! - взревело существо. - А потом и тебя, старый дурак!
   В ответ его снова ударил сноп синего огня, и зеленые огоньки растаяли в темноте, хотя злобный визг, похожий на завывания обожженного шакала, слышался еще долго.
   -- Даниэль, -- укоризненно произнес Джеф, обнимая брата. - Неужели ты смог бы оставить меня?
   -- Прости, брат, -- ответил Даниэль. - Я так устал...
   -- Я не смогу понять этого, -- сказал Джеф, и его зеленые глаза потемнели. - У меня в жизни так уже было один раз... Знаешь, Даниэль, вообще за всю жизнь меня любил только один человек - моя бабушка. Она умерла, будучи более молодой, чем я сейчас. Но тогда мне было только двенадцать лет. Даниэль, мне никогда ни с кем не было так хорошо, как с ней. Куда бы я с ней ни отправлялся, я был уверен, что буду защищен; когда я ложился спать на ее накрахмаленные простыни, мне казалось, что, наверное, так же хорошо идти в рай; когда я болел (а болел я беспрерывно и всякими возможными детскими болезнями), она садилась под большой лампой и читала мне книги о далеких морях и путешествиях, и ничего прекраснее этих рассказов я не помню. Когда это злобное существо с зелеными глазами подкрадывалось ко мне, и вся сила земного притяжения собиралась раздавить меня, только бабушка могла прогнать его. Она каждые пять минут меняла холодные компрессы на моем лбу, и все страхи уходили, а тяжесть небесного столба таяла бесследно.
   Я был счастлив совершенно, но не понимал этого, потому что не с чем было сравнивать. Именно благодаря ей я узнал, что такое море и благодаря ей я научился читать. А потом она умерла... А я... я ничего не мог поделать. Еще никогда не чувствовал я себя таким беспомощным. Она умирала долго, и я видел каждое утро, как она просыпается на мокрой от пота подушке. Я ничего не мог сделать, и тогда словно железная стена упала внутри меня, отгородив меня самого от всех эмоций и чувств. Я перестал вообще ощущать что-либо и сам поражался своему бесчувствию. Когда меня привели к ней проститься в последний раз, я говорил что-то о школьных делах, о том, как я хочу завести собаку, а она только держала меня за руку и не могла уже даже говорить. Она умерла, и стена, отделявшая меня от внешнего мира, рухнула. Я больше не был защищен, я потерял свой рай в тот день навсегда. Я озлобился, перестал учиться, наконец, меня выгнали из школы... А я ходил по улицам и отмечал каждый раз при виде пожилого человека: "Он еще живет, а она - нет". Это было невероятной несправедливостью. От этого можно было сойти с ума!
   А самое страшное: я чувствовал себя так, будто виноват в ее смерти: я не смог дать ей понять, как она нужна мне. Если бы она это знала, то ни за что не оставила бы меня здесь совсем одного. Она просто не смогла бы сделать этого: это было бы предательством! Я читал сказку Андерсена "Соловей" и плакал. Эта история о птице, спасшей своим пением умирающего императора и заставившей плакать саму смерть, подтверждала, что я не сделал всего, что мог и должен был сделать! Иногда я видел ее во сне, но очень редко. Она избегала меня после того, как однажды я сказал ей: "Ты же знаешь, как я тоскую без тебя. Мне плохо без тебя, возьми меня с собой!". Она посмотрела на меня с бесконечной любовью, слегка покачала головой и улыбнулась очень знакомой улыбкой. Я не сразу вспомнил, где видел эту улыбку, а потом угадал: на знаменитой картине Леонардо да Винчи "Джоконда". Тогда я понял решение этой загадочной улыбки, над которой ломали головы искусствоведы: это была улыбка высшего знания, не доступного живым...
   И что я хочу сказать тебе всем этим, Даниэль. Теперь я знаю, что мне надо делать. Я сделаю все правильно, я все успею, но помоги мне, брат! Если ты проделал такой долгий путь, то это было бы несправедливо по отношению ко мне - бросить меня, когда я нашел и вспомнил тебя и когда мы с тобой уже находимся в двух шагах от спасения. Я не смогу сделать все совершенно один. Если ты любишь меня, выдержи, пойди мне навстречу. Если ты не сделаешь этого, для меня все будет кончено. Это будет последним предательством, которое мне не пережить.
   -- Я сделаю для тебя все, что могу, брат, -- тихо произнес Даниэль, -- все, что в моих силах. Но существует нечто, с чем бороться невозможно даже всей силой моей любви. Я не смогу держаться долго. У меня есть не больше недели, брат.
   -- Я никуда не отпущу тебя больше, -- сказал Джеф. - Ты не уйдешь один. Теперь мы всегда, ты слышишь - всегда - будем вместе. Я сделаю все, я обещаю тебе, все, что в человеческих силах, но и ты не забудь, что даешь мне неделю.
   -- Я очень устал, Джеф... -- прошептал Даниэль.
   -- Я знаю, -- откликнулся Джеф. - Клади голову мне на плечо. Спи.
   Он бережно и очень осторожно прижал к себе голову Даниэля, и их волосы смешались. Даниэль утомленно закрыл глаза.
   -- Спи, братишка, -- тихо сказал Джеф.
   Когда утром в окне забрезжил рассвет, в комнату неслышно вошел Слободан и увидел, что Агостинелли и Даниэль спят, прижавшись друг к другу как дети. При его появлении Джеф немедленно открыл глаза и поднес палец к губам:
   -- Тихо, он спит, -- прошептал Агостинелли и, очень осторожно высвободив плечо, положил голову Даниэля на подушку. Даниэль спал спокойно и крепко. Он совсем ничего не почувствовал.
   Агостинелли встал с постели и вместе со Слободаном прошел на кухню.
   -- Хозяин, кофе готов, -- сказал охранник.
   -- Молодец, Слободан, -- похвалил Агостинелли, -- ты становишься на удивление понятливым.
   Он взял дымящуюся чашку кофе и закурил сигарету.
   -- А это зачем? - спросил он, увидев, как Слободан убирает со стола шприцы и коробку с ампулами.
   -- Я думал, вам этой ночью понадобится...
   -- Что, наркотики? - уточнил Агостинелли.
   -- Морфий, -- подтвердил Слободан. - Вы же отказались вчера от врача, а я прекрасно представляю, как сам бы чувствовал бы себя на месте господина Даниэля... -- он запнулся.
   Агостинелли покачал головой и немного грустно улыбнулся:
   -- Нет, Слободан, это не понадобится. Ему не больно.
   Охранник смутился:
   -- Простите, господин Агостинелли. Я не понял сразу: он умирает, да?
   -- Дальнейшее зависит только от меня, -- коротко ответил Джеф, глубоко затягиваясь сигаретой. - Дай мне трубку.
   Он набрал номер по мобильнику:
   -- Карлос? - заговорил он. - Доброе утро, это Агостинелли. Конечно, знаю, сколько времени... Ну и что, что пять часов? Если звоню, значит, надо. Ты всегда хотел стать обеспеченным человеком, не так ли? Ну да, поэтому не спи, чтобы не проспать все на свете. Что делать? Ты должен сегодня же купить для меня участок земли в районе Лион-де-Мер. Нет, там нет совсем ничего: кругом лес, никаких построек. Не думаю, что это будет слишком сложно. Когда-то там находился замок Шамфор, а сейчас - полное запустение. Я был там и знаю, что говорю. Проблема в том, чтобы сделать это быстро, даже, я бы сказал - очень быстро. Да, я знаю, что за скорость надо платить. Все мои капиталы - в твоем распоряжении. Сегодня же этот участок должен быть моим. Сделаешь? Хорошо. Но это еще не все. Наймешь необходимую технику для раскопок и отправишь в это место. Да... Нет, я не ищу клад... Мне некогда это обсуждать. Сам проследишь, чтобы завтра начали рыть котлован. Нет, не думаю, что копать придется глубоко. Не до самого центра земли, ручаюсь. Да, не больше, чем это требуется для обычного здания. Все должно быть закончено к концу недели. В субботу - крайний срок. Что мы ищем? Вход в пещеру всего лишь. Ты понял - к субботе все должно быть закончено. Потом сообщишь мне, а рабочих отпустишь. Как это - не успеют? Успеть можно вообще все, что угодно, особенно если действовать правильно. Заплатишь им в тройном размере, и пусть работают без перерыва днем и ночью. Почему? После субботы мне все это уже не будет нужно. Сделаешь все, как я говорю - получишь авиакомпанию и казино, не сделаешь - уволю, к чертовой матери! Ясно тебе? Тебя все устраивает? Будешь сообщать мне все, что ты сделал, каждый шаг. Все уяснил? Тогда жду вскоре твоего звонка. Все, отбой. Да, до скорого.
   Он положил трубку, но телефон немедленно зазвонил снова. Агостинелли посмотрел на номер, поморщился, но решил ответить.
   -- Да, Рози, -- сказал он. - Что это ты встала в такую рань?
   Услышав первые слова хозяина, Слободан предусмотрительно предпочел удалиться из кухни.
   Голос бывшей жены звучал на удивление мирно, и в нем даже слышались ласковые нотки:
   -- Я беспокоилась о тебе, Джеф.
   -- Снова? - удивился Агостинелли. - Кажется, я больше никому не говорил, что собираюсь покончить с собой.
   -- Но я же вижу, как ты встревожен. - отвечала она. - В последнее время только о тебе и слышно изо всех газет. Я поняла, насколько сильно ты переживаешь; наконец, я поняла, как сильно ты меня любишь.
   -- Ты ошибаешься, Рози, -- ласково произнес он, затягиваясь сигаретой. - В последнее время я меньше всего думал о тебе, моя дорогая.
   Она сделала вид, что не расслышала его слов.
   -- Ты можешь говорить все, что угодно, Джеф, но я тебя знаю лучше, чем кто бы то ни было. Ты можешь кричать, хамить и ругаться, но истина в том, что ты все еще любишь меня. Признайся: ты никого не любил, кроме меня.
   Позавчера Агостинелли готов был отдать все на свете - только бы услышать эти слова. Сегодня же ему не хотелось даже назвать ее сукой, даже про себя.
   -- Что кончено, то кончено, Розали, -- терпеливо сказал он. - Мы с тобой разведены, эта страница перевернута как в моей жизни, так и в твоей. Ты же знаешь эту простую истину, о которой древние говорили: нельзя войти дважды в одну и ту же реку.
   -- Но люди - не река, -- не сдавалась Розали. - У всех нас еще есть шанс. Я долго думала и решила предложить тебе: давай начнем все сначала, Джеф. Нас многое связывает: восемь лет совместной жизни, а это немало. Я помню: ты любил меня по-настоящему.
   -- Зато ты меня - нет, -- напомнил Агостинелли. - Тебе нужны были деньги, слава, титул "жены Джефа Агостинелли". Можешь не говорить ничего в свое оправдание. Мне на самом деле все равно, Рози.
   -- Позавчера тебе было не все равно, -- почти закричала она.
   -- Многое меняется иногда за один день, -- ответил он. - Ты молода, и узнаешь эту истину чуть позже, а может быть, даже сейчас.
   -- Но, Джеф, ты же не можешь все перечеркнуть!
   -- Я напомню тебе: это как раз ты все перечеркнула, поэтому давай не путать.
   -- Хорошо, -- горячо сказала Розали, -- хорошо, я согласна, это я виновата целиком и полностью. Я прошу тебя, прости меня, Джеф, милый. Только сейчас я поняла, как сильно люблю тебя. Я буду для тебя кем угодно, пусть даже домохозяйкой. Больше ты ни слова не услышишь от меня ни о подиуме, ни о работе. Я буду жить только для тебя и для детей.
   -- Давно ли, Рози? - усмехнулся он. - Какая жертвенность, милая! Не знаю, смогу ли принять ее? Я совершенно не хочу принуждать тебя ни к чему. К тому же... Я понимаю, что я - всего лишь старый осел, но не до такой же степени! Что тебя так растревожило? Ты получила утренние газеты, я правильно понял?
   Она молчала, видимо, собираясь с мыслями.
   -- Что, угадал? - спросил Агостинелли. - Старый дурак оказался не таким дураком. Ты испугалась, что все мои деньги уплывут на сторону прежде, чем я отдам концы? Ты права, моя девочка, но утешить тебя я не могу ничем, извини. Ты получила свою долю и больше не можешь рассчитывать ни на что. Прощай, детка, на сей раз окончательно и бесповоротно. Больше мы с тобой не увидимся и не стоит мне больше звонить.
   Вероятно, в его голосе прозвучали какие-то необычные интонации, потому что Розали насторожилась:
   -- Ты снова что-то задумал? Почему ты не веришь мне?
   -- Просто я не любил тебя, Рози. Как ни печально это для тебя звучит: говорить и чувствовать - это совершенно разные вещи. Прости, если я обидел тебя. Прощай. Прошу тебя - не звони мне больше, я очень занят.
   Он дал отбой, не дожидаясь на сей раз, когда на другом конце провода Розали решит отсоединиться.
   Агостинелли положил трубку на стол, раздумывая, не отключить ли его вообще на время, но потом передумал и взял еще одну сигарету.
   -- Господин Агостинелли, -- произнес Слободан, входя в кухню. - Ваши утренние газеты.
   -- Давай сюда, -- ответил Джеф, -- Опять я стал героем дня, могу поспорить.
   Он развернул газеты, пестревшие огромными заголовками, правда, на этот раз мнения журналистов кардинально отличались друг от друга. Они разделились на два лагеря с противоположными установками: "Шоу Джефа Агостинелли продолжается: игры в рейнджеров", "Торговля людьми начинается в сердце Европы", "Представители чеченской диаспоры заявляют решительный протест", "Джеф Агостинелли готов взорвать любого, кто не согласен с его ориентацией" и, наконец, "Развод сильно повлиял на умственные способности Джефа Агостинелли".
   Снова зазвонил телефон.
   -- Да, -- раздраженно ответил Джеф, -- что еще у вас?
   -- Господин Агостинелли, это Морис, -- сказал на том конце секретарь Агостинелли. - Фирму осаждают представители прессы: они хотят от нас каких-либо комментариев по поводу вчерашних событий и вашей роли в них.
   -- Скажите им - без комментариев. Что я - учить вас должен? - возмутился Агостинелли.
   -- Господин Агостинелли, -- настаивал Морис, -- вы понимаете, что находитесь в одном шаге от международного конфликта? Ванесса Редгрейв уже заявила вам протест и выказала солидарность с представителями угнетенной Чечни.
   -- Меня не интересуют протесты старой шлюхи, -- резко отозвался Джеф.
   -- Говорят, вы вошли в частный особняк с гранатой и угрожали взорвать его...
   -- Морис, обратитесь к полицейским протоколам, -- сказал Агостинелли, -- поищите хоть слово по поводу гранаты. Отсылайте журналистов за справками в полицию: там быстрее умеют разбираться со всякими измышлениями. Кстати, что пишут, с чего бы это мне вздумалось врываться к людям, с которыми до сих пор у меня не было ничего общего?
   -- Вы известны как человек неожиданный, господин Агостинелли, -- извиняющимся тоном произнес Морис.
   -- Вы тоже - поклонник Виоле, Морис? - спросил Агостинелли. - Вы поняли мои указания?
   -- Вполне, -- сказал секретарь, -- извините за ранний звонок.
   -- Всего наилучшего, -- попрощался Джеф, -- пожалуйста, не беспокойте меня сегодня, Морис, я жду очень важного звонка.
   Агостинелли встал, подошел к окну и некоторое время стоял, с удовольствием подставив лицо мягким солнечным лучам. "Между прочим, -- прошептал его внутренний голос. - Представители угнетенной чеченской диаспоры могут сейчас наблюдать за тобой, дорогой Джеф, и на этот раз они не будут столь снисходительны, как в первый раз. Вполне вероятно, в этот момент несколько десятков глаз наблюдает за тобой".
   Агостинелли отвернулся от окна и прошел в комнату. Даниэль по-прежнему спал, и его мертвенно-бледное лицо было настолько спокойным, что у Джефа дрогнуло сердце. Оно упало вниз, как птица в силки. Чужой голос пропел в его голове: "Открытая дверь на свежей земле... Мы вколачиваем гвозди, чтоб в гробу лежали кости... Глубоко тебя зарыли, До свиданья, милый, милый... Гуд бай!". Агостинелли подошел к Даниэлю и наклонился над ним. Он успокоился только тогда, когда понял, что Даниэль дышит. И все же Джеф отдавал себе отчет в том, что, скорее всего, недели в его распоряжении не будет. Даниэль сгорал на глазах, и он почти физически ощущал это. "Как свеча, подожженная с двух концов", -- подумал Агостинелли.
   -- Господин Агостинелли, -- к нему подошел Слободан, -- пожалуйста, держитесь, прошу вас. Мне больно смотреть, как вы мучаете себя. Надо смириться...
   -- Ты думаешь? - спросил Агостинелли, быстро взглянув на охранника, а потом сам себе ответил. - Нет, на этот раз я ни за что не смирюсь.
   В этот день он курил много, как никогда. Долгожданный звонок раздался в полдень.
   -- Господин Агостинелли, это Карлос, -- сказали в трубке, -- земля ваша.
   -- Ты не забыл, что это - только часть нашего договора? - спросил Агостинелли.
   -- Я уже нанял технику, господин Агостинелли. Мало того, я распорядился, чтобы работы начались уже сегодня вечером.
   -- Молодец, -- похвалил его Джеф, -- Кажется, ты честно заработаешь свою авиакомпанию и казино.
   -- Я сделаю все как нужно, -- отозвался Карлос, -- я никогда не забуду, что был в семье шестым ребенком и как тяжело в наше время пробить себе место под солнцем.
   -- Вот и хорошо, -- произнес Агостинелли, -- Если все сделаешь раньше субботы, ты получишь еще и парфюмерные компании. Пришли мне своего адвоката, чтобы я мог заранее подготовить бумаги на твое имя.
   -- Спасибо, господин Агостинелли! - с радостью воскликнул Карлос. - Я сам буду работать день и ночь, я найму сотню рабочих, но даю вам слово: завтра к вечеру вы сможете приехать на то место, где располагался Шамфор: оно будет готово.
   -- Договорились, -- улыбнулся Агостинелли. - Иди, Карлос, работай, не буду тебя отвлекать. Ты звони мне, слышишь? Для меня очень важно знать, с какой скоростью продвигается работа.
   Весь этот день он просидел рядом с Даниэлем, сон которого больше напоминал глубокий обморок. Джеф держал его за руку, гладил волосы, он непрерывно повторял про себя: "Ты обещал мне, ты не можешь бросить меня, я не отпущу тебя".
   Даниэль открыл глаза только к вечеру, и Джеф увидел в них последнее беззащитное недоумение подстреленной птицы.
   -- Что? - спросил он.
   -- Брат, -- прошептал Даниэль, -- больно...
   -- Я знаю, -- сказал Агостинелли, -- я обещаю тебе, что завтра все обязательно закончится.
   Далеко за окном раздался шум моторов нескольких машин, и в комнату вошел Слободан.
   -- Господин Агостинелли, -- сказал он. - К вам приехал господин Маркантони.
   -- Проси, -- быстро произнес Джеф.
   -- Это мой лучший друг, -- объяснил Агостинелли Даниэлю, -- последний друг.
   Он поднялся с постели.
   -- Я должен встретить его, -- извиняющимся тоном сказал он.
   -- Иди, Джеф, конечно, -- быстро ответил Даниэль. - Я тоже сейчас встану. Нехорошо, если твой друг увидит меня в таком состоянии...
   -- Он все поймет, не надо вставать, -- проговорил Джеф.
   Даниэль упрямо покачал головой:
   -- Нет, брат, так не пойдет.
   -- Осторожнее, Даниэль, прошу тебя, -- сказал Агостинелли и прошел в гостиную, где его ожидал Маркантони, полный старый человек с лицом, изборожденным глубокими морщинами и умными живыми глазами. Они обнялись.
   -- Здравствуй, Тони, -- сказал Агостинелли, улыбаясь, -- Как я рад, что вижу тебя!
   -- Да, давненько мы не виделись, -- откликнулся Маркантони, -- когда же это было в последний раз, не помнишь?
   Агостинелли задумался:
   -- Кажется пару лет назад.
   -- Да, и это было в Монте-Карло, -- добавил Маркантони, -- ты тогда просадил кучу денег в казино.
   -- Но беднее от этого не стал! - засмеялся Агостинелли.
   -- Я уже думал - нам не суждено больше встретиться: все-таки я уже очень стар, а жизнь полна неожиданностей.
   -- И я так думал, -- согласился Агостинелли, -- но все-таки ты здесь, и я очень рад, потому что ты прав: скорее всего, мы видимся в последний раз.
   -- Ну, ну, -- покачал головой Маркантони, -- это еще что такое? Я думал журналисты врут по поводу твоего заявления насчет самоубийства.
   -- Врут, конечно, -- согласился Джеф, -- но у меня реальные проблемы, Тони. Ты не думай: я не боюсь, тем более, свою жизнь я уже прожил.
   -- Кстати, о проблемах, -- оживился Маркантони, -- именно по этой причине я сейчас нахожусь здесь. Конечно, я ни на минуту не поверил, когда прочитал в газетах этот бред про самоубийство, но вот сегодняшние статьи показались мне гораздо серьезнее. Только скажи сначала - это правда?
   -- Что именно? - спросил Агостинелли, закуривая сигарету.
   -- То, что ты вчера ворвался с гранатой к бандитам из Чечни?
   -- Правда, -- подтвердил Джеф.
   -- Думаю, у тебя были на это веские причины, -- сказал Маркантони, -- но в любом случае хочу выразить тебе свое восхищение.
   -- Спасибо, Тони, -- улыбнулся Джеф, -- я действовал в твоем духе и, кроме того, мне не хотелось разочаровывать господина Виоле, который так красочно расписывал мои связи с мафией. Обидно страдать просто так, ни за что; теперь, по крайней мере, мне не так обидно. Вот только доказательств моего вооруженного налета на мирных угнетенных жителей нет никаких. Представляешь, какой парадокс?
   -- А что все-таки произошло? - поинтересовался Маркантони, -- Это правда, что пишут в некоторых газетах: будто угнетенный народ удерживал у себя заложника и предлагал тебе выкупить его?
   -- Правда, -- сказал Агостинелли.
   -- Познакомь меня с этим парнем, Джеф, -- попросил Маркантони, -- я чувствую нашего человека на расстоянии.
   Едва он успел произнести эти слова, как в гостиную вошел Даниэль. Он был страшно бледен, но держался прямо и с достоинством. При виде его изуродованного лица Маркантони даже присвистнул.
   -- Вот это да! - воскликнул он. - Ты просто ангел, Джеф. Я поражаюсь твоей выдержке. В нашей семье обычно за это убивают.
   -- Я знаю, -- хмуро произнес Агостинелли. - Закатывают в асфальт. Но я не мог сделать большего, хотя и прошел у тебя хорошую школу. У нас были разные весовые категории. - Он замолчал на секунду, а потом обратился к Даниэлю: -- Даниэль, познакомься, это господин Маркантони.
   Маркантони протянул Даниэлю свою широкую ладонь, и молодой человек крепко пожал ее. Чем-то господин Маркантони напомнил ему Мальцева, быть может, той же спокойной уверенностью самурая, свободой и благородством одиночки.
   -- Я рад, что вы нашли силы выйти ко мне, -- сказал Маркантони, внимательно вглядываясь в глаза Даниэля, -- знаете, кельты, которых я очень уважаю, называли смерть в своей постели соломенной. Они презирали таких людей, считали, что мужчина должен находить свой конец в бою, стоя.
   -- Многие русские тоже так считали, -- отозвался Даниэль, -- например, один поэт писал: "И умру я не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще".
   -- Замечательно сказано! - искренне воскликнул Маркантони. - А как в действительности кончил этот человек?
   -- Его расстреляли, -- сказал Даниэль.
   -- И это правильно, -- удовлетворенно кивнул Маркантони, -- слова человека искусства - это и есть поступок. Слово - невероятная сила. Сказанное слово должно непременно воплощаться в жизнь: это мое непоколебимое убеждение.
   -- А другой поэт сказал: "Кто кончил жизнь трагически - тот истинный поэт, А если в точный срок, то в полной мере".
   -- Значит, у нас и у русских много общего, -- заключил Маркантони, -- у нас практически одна жизненная философия.
   -- Давайте сменим тему, -- предложил Агостинелли, -- не надо про смерть.
   -- Да ладно тебе, Джеф, -- отмахнулся Маркантони, -- я не узнаю тебя. Но если тебе так не нравится - ладно; в конце концов, ты здесь хозяин. - он снова посмотрел на Даниэля: -- вы русский?
   -- Да, -- кивнул Даниэль.
   -- А как вы оказались у этих кавказцев? - поинтересовался Маркантони, -- если это не секрет, конечно...
   -- Это очень долгая история, -- сказал Даниэль, -- и началась она, естественно, в России. У нас идет война. Они взорвали всех моих друзей, и я остался один, последний. Они обещали, что придут, и пришли...
   -- Кажется, я в вас не ошибся, -- усмехнулся Маркантони, -- собственно, я так и предполагал, а теперь уверен: вы из нашей семьи. Со вчерашнего дня благодаря вмешательству Джефа ваша война стала нашей войной.
   -- Это меня и пугает, -- сказал Даниэль, -- я не хотел бы, чтобы кто-то еще пострадал из-за меня. Хватит того, что я виноват в гибели моих друзей. Я предупреждал их, но они не послушались...
   -- Было бы неправильно винить себя в их смерти, Даниэль, -- веско произнес Маркантони. - Мы не можем поступить иначе. Не защитить члена нашей семьи значит принять на себя несмываемый позор. Ваши друзья осознавали это не хуже, чем я. Они знали, на что идут. У нас у всех - одинаковый конец, и всех нас ждет одна и та же Валхалла. Ваши друзья разве не говорили вам этого?
   Даниэль кивнул:
   -- Говорили, хотя мне от этого не легче.
   -- Об этом не надо думать, Даниэль, -- решительно произнес Маркантони. - Кстати, Джеф, я приехал к тебе не просто так. Я прекрасно понимаю, что полиция не в состоянии обеспечить вашу безопасность. Но, к счастью, осталась еще семья. Итак, я пришел не один. Вместе со мной в твоей усадьбе находятся пятнадцать моих марсельцев. Они не доставят беспокойства, ты их даже не услышишь и не увидишь, Джеф, но они будут рядом и никому не позволят приблизиться к вам.
   -- Спасибо, Тони, -- искренне поблагодарил его Джеф, -- все это очень кстати, а то я не мог спокойно спать ночью. И еще одно, Тони... Завтра я и Даниэль уезжаем.
   -- Мои парни проводят вас, -- сказал Маркантони.
   -- Они тоже погибнут! - воскликнул Даниэль.
   -- Мы выбрали свою судьбу сами, -- сурово сказал Маркантони, -- не всем из нас суждено дожить до моих лет. Это скорее исключение. Большинство же знает, что умрет молодыми. И вы здесь не при чем, но у нас существуют строгие законы чести. Мы - семья, а вы - один из нас, одной с нами крови, и никто из нас не имеет права оставить в беде своего брата. Думаю, что в подобной ситуации вы поступили бы так же. Я просто не сомневаюсь в этом.
   Он поднялся с кресла:
   -- А теперь прощайте, господа, -- произнес он, -- мне необходимо вернуться в Марсель. Извините, дела. Можешь не провожать меня, Джеф.
   -- Тони, -- сказал ему Агостинелли, -- а как ты смотришь на то, что я оставлю тебе своих лошадей? Кажется, ты был в восторге от моих конюшен в Иль-де-Франсе.
   -- Немедленно прекрати, Джеф, -- улыбнулся Маркантони, -- не то я обижусь. Или ты считаешь, что я в чем-то нуждаюсь? И потом ты разве забыл, сколько мне лет? Считаешь, у меня будет время насладиться твоими лошадьми? И перестань разговаривать так, будто мы больше никогда не увидимся, слышишь?
   -- Хорошо, Тони, я не буду, - Агостинелли обнял его, -- и все-таки прощай, друг.
   -- Не "прощай", а "до скорого", Джеф, -- поправил его Маркантони. - Прошу, не провожай меня: Слободан проводит.
   Он нарочито небрежно махнул рукой и вышел. Едва Маркантони скрылся за дверью, как в комнату вошел невысокий молодой человек, типичный южанин - смуглый, черноглазый, с черными вьющимися волосами и ослепительной улыбкой. Он нес в руках невероятную, огромную, каких Даниэль никогда не видел - корзину с черно-багровыми бархатистыми розами.
   -- От господина Маркантони, господин Агостинелли, -- объяснил он. - Это наши цветы, южные.
   -- Какая красота! - восхитился Агостинелли. - Даниэль, я тебе как раз о таких розах и рассказывал. Они растут у того теплого солнечного моря.
   -- Меня зовут Рокко, -- представился молодой человек, внимательно глядя на Даниэля. - Я... как бы это сказать по-вашему... -- он на секунду задумался - командир моих марсельцев.
   -- Рокко, -- сказал Даниэль, -- вам, быть может, еще не сказали... но то, что вы делаете сейчас...
   -- Очень опасно, -- улыбаясь ответил Рокко, -- и еще нам сказали, что вы отличаетесь необычайным упрямством. В этом я сейчас и имел возможность убедиться. Мы знаем, что охранять вас - не просто опасно, но почти безнадежно... я имею в виду - для нас. Все ребята прекрасно об этом осведомлены. Господин Маркантони с самого начала не заставлял нас идти сюда. Он просто предложил, сказал: нужны добровольцы.
   -- Почему же вы согласились? - удивился Даниэль. - Вы же совсем меня не знаете.
   -- Отчего же, -- не согласился Рокко. - Господин Маркантони сказал, что надо помочь нашему брату. Разве же этого недостаточно? Конечно, я вижу вас впервые, хотя уже слышал кое-что. Теперь же я окончательно знаю, что вы - на самом деле наш брат, господин Даниэль. И потом... мы все с самого своего поступления на службу к господину Маркантони уже знали, что старость нам не грозит.
   -- И вы так спокойно об этом говорите, -- сказал Даниэль задумчиво. - Впрочем, мои друзья в Росси так же говорили. Потом их взорвали... -- и он посмотрел Рокко прямо в глаза, но тот остался совершенно невозмутимым: ни один мускул не дрогнул на загорелом лице.
   -- У нас все это - не редкость, -- откликнулся он, и только его черные глаза стали еще темнее. - Мы привыкли. Знаете, чем мы отличаемся от этих зверей, которые вас обложили? Когда идет сражение, они хотят убивать, а мы - умирать, и чем раньше, тем лучше. Мы устроены по-другому, господин Даниэль. Мы выбрали этот путь сознательно, без всякого давления и с самого начала знали, чем все кончится. Мы живем так, как будто уже умерли, и это дает огромные силы.
   -- Так говорили и мои русские друзья, -- тихо произнес Даниэль.
   -- Я же говорил, что мы - братья, -- живо откликнулся Рокко. - Я поступил к господину Маркантони в пятнадцать лет, а сейчас мне - двадцать. Я чувствую себя одиноким в самом лучшем смысле этого слова, потому что, по моему убеждению, только одиночество дает полную свободу.
   -- И у вас совсем никого нет? - спросил Даниэль.
   -- Ну почему же - нет? - удивился Рокко. - Есть, конечно. Я имею в виду - у меня есть семья, и притом очень большая - родители содержат небольшую ферму. Кроме меня, у них еще пятеро детей - мои младшие братья.
   -- Но если вы погибнете, кто станет их кормить?
   -- У всех нас существует договор с господином Маркантони, -- пояснил Рокко, -- в случае нашей гибели наши семьи получат пожизненное содержание и очень приличное. Поэтому мы можем уйти совершенно спокойно.
   -- Кстати, -- сказал Агостинелли, -- вы подали мне мысль, Рокко. Поскольку это дело - тоже мое, то и я имею право обеспечить всем вашим семьям не просто приличное существование... Все ваши родственники станут людьми обеспеченными. Завтра утром ко мне придет нотариус, и я непременно дам соответствующие распоряжения помимо прочих.
   -- Спасибо, господин Агостинелли, -- искренне поблагодарил Джефа марселец, -- последний вопрос: когда вы планируете выехать из Души?
   -- Завтра к вечеру, Рокко, -- ответил Агостинелли.
   -- Мы будем готовы, -- слегка наклонил голову Рокко, -- Всего доброго вам, господа... Завтра мы будем готовы. - и он вышел из комнаты.
   Агостинелли подошел к розам, стоящим на столе, покрытом золотистым шелком. Он с наслаждением вдохнул их сладкий запах и о чем-то задумался. Его глаза стали далекими, а пальцы непроизвольно сминали бархатные багровые бутоны. Даниэль завороженно смотрел, как осыпаются на шелк эти почти черные лепестки.
   -- Гийом... -- прошептал он. - Не надо, Гийом. - У него внезапно закружилась голова и перехватило дыхание.
   Агостинелли вздрогнул и обернулся.
   -- Даниэль, -- сказал он, подходя к нему. - Ты что? Тебе плохо? Ты такой бледный. Наверное, тебя утомили все эти разговоры. Тебе нужно в постель: завтра нам предстоит очень тяжелый день. Радует только то, что он будет последним.
   -- Да, -- тихо отозвался Даниэль. - Последним. Я тоже в этом уверен.
   Агостинелли довел его до кровати и, едва голова Даниэля коснулась подушки, как он снова провалился в глубокий сон, который больше напоминал обморок. Агостинелли подошел к огромному книжному шкафу и долго вынимал из него книги, бросая на пол ненужные. Наконец, он нашел то, что искал - огромный старый том в коричневом переплете, вернулся к Даниэлю, сел на кровать и углубился в чтение.
   В полночь в открытое окно долетел далекий вой волка. Агостинелли поднял голову от пергаментных страниц и прислушался. Даниэль тоже открыл глаза.
   -- Брат, -- сказал он, -- опять он... он идет за мной.
   -- Нет, -- спокойно ответил Агостинелли, -- он не посмеет.
   -- Ты что-то читал? - спросил Даниэль, увидев книгу.
   -- Это история кельтской цивилизации, -- охотно откликнулся Агостинелли. - Знаешь, Даниэль, лучше не думай о плохом. Все будет хорошо: я тебе обещаю. Знаешь, что я здесь прочитал? Вообще интересного много, но непонятного - еще больше. Вот, например, здесь пишут, что у кельтов была очень высокоразвитая цивилизация, но следов ее, во всяком случае, письменных, совсем не сохранилось. Спрашивается: а как же еще изучать историю, если не по письменным источникам? В данном случае же ничего подобного нет, совершенно нет. Был народ - и исчез. Но все же предположения некоторые существуют, хотя и отрывочные, смутные. Вот, в частности, некоторые авторы считают, что в районе практически каждого кельтского города существовала сложная система пещер, которые на самом деле могли быть не только святилищами, но и каналами. При нападении врага посвященный человек мог открыть этот канал, который немедленно становился шлюзом. "Море врывалось в него подобно лошади на городскую площадь", -- так здесь пишут. После этого весь город уходил под воду, не оставалось ничего, понимаешь? Это же маленький конец света, гибель Атлантиды в миниатюре! Единственное, чего я никак не могу найти: какое место в верованиях этого народа занимали единороги. Совершенно непостижимые животные. Впрочем, об этом я сам имею кое-какие собственные представления. Существуют легенды, что перед потопом многие очевидцы видели белого единорога. Наверное, он должен был спасти людей и город от потопа... Именно такой единорог вынес из города, погибающего в море, легендарного короля Градлона.
   Внезапно Джеф услышал, как кто-то посторонний пропел в его голове: "Я мог бы стать рекою, быть темною водой, Вечно молодым..."
   Агостинелли отложил книгу:
   -- Даниэль, ты меня слушаешь?
   Но Даниэль, кажется, не слышал его. Его глаза были закрыты, и Агостинелли почти не различал его дыхания. Он схватил мобильник и набрал номер.
   -- Карлос! - крикнул он. - Как там у тебя дела?
   -- Все в порядке, господин Агостинелли, -- ответили на том конце. Голос у Карлоса был бодрым и почти радостным. - Работаем. Все идет нормально. Теперь я вам точно скажу: завтра к вечеру приезжайте. Все будет кончено, и нас уже не будет в этом месте. Рабочие и сами хотят убраться отсюда как можно скорее. Говорят - нехорошее место, им отчего-то не по себе. Но деньги, господин Агостинелли - великая сила, как оказалось.
   -- Разве ты не знал этого раньше, Карлос? - сказал Агостинелли. - Ничего, завтра узнаешь. Вечером вступишь во владение компаниями. Утром я перепишу все бумаги на тебя. А то, что место нехорошее - это ерунда. Просто у нас народ в тех краях суеверен до безобразия.
   -- Я тоже так считаю, господин Агостинелли, -- откликнулся Карлос, -- но и я сам за такое состояние, да еще полученное в такое короткое время, отправился бы к черту на рога.
   -- Не сомневаюсь, -- сказал Агостинелли, -- все, Карлос, отбой.
   Он встал, подошел к окну и закурил. Джеф курил одну сигарету за другой и думал только одно: "Завтра вечером... Только бы дожить до завтра. До завтрашнего вечера". В кромешном мраке ночи мелькали зеленые огоньки. "Это от недосыпания, -- решил Агостинелли. - Мерещится... Кажется, я тоже безумно устал. Хорошо, что завтра кончится все".
   Он обернулся: на пороге комнаты стоял Слободан.
   -- Что? - спросил Агостинелли.
   -- Сейчас марсельцы сняли двух снайперов, -- ответил охранник и пристально посмотрел на Даниэля.
   -- Хозяин... -- медленно произнес он. - Я, конечно, человек темный, но успел кое-что повидать. Господин Агостинелли, господину Даниэлю осталось самое большее - несколько часов.
   -- Я знаю, -- коротко ответил Агостинелли. - Иди и свари мне кофе. Пока я не сплю, с ним ничего не случится. Впрочем... -- и он осекся, вспомнив вчерашнюю ночь и огненный меч, в который так легко могла превратиться его рука.
  
   Даниэль осторожно высвободил плечо, на котором так сладко спала Констанс. Девушка не проснулась; лишь легко вздохнула во сне, и ее черные кудри разметались по подушке. Даниэль чувствовал, что в эту ночь ему заснуть не удастся. Когда утихли страстные стоны, он почувствовал, что его начинает лихорадить. Несмотря на летнюю жару, его трясло от озноба. Несколько раз он впадал в дремотное состояние и перед ним вспыхивали, сменяя друг друга яркие видения: шелковое платье Констанс, скользящее с округлых плеч, бронзовый от загара смеющийся Гийом, вспененное море и чайки, кружащиеся над синими волнами.
   Даниэль неслышно соскользнул с огромной постели и оглянулся. Кажется, спали все: и Констанс, и Гийом, нежно обнимающий Катрин. Даниэль подошел к окну: за ним просматривался только далекий темный лес и просторный луг перед замком, застланный серебристым туманом. Казалось, что этот туман тихо плывет из леса и поднимается к самому подножию каменных стен. У него из головы не шло то страшное существо со злобным взглядом зеленых глаз. Он не понимал, что оно хотело. Вероятно, он заболел еще тогда, и все это ему почудилось. Неужели шелест вечерних кустов он принял за угрозы неведомого чудовища? Вероятно, Гийом прав: он чересчур впечатлителен, и тревожные рассказы брата так воздействовали на него. "Иногда мне кажется, что я схожу с ума", -- подумал Даниэль.
   Он честно старался вести себя как обычно, быть таким, как Гийом: да и как могло быть иначе, брат всегда был для него примером. Он не так мечтателен, он смел и быстро принимает решения; к тому же он бесподобно красив. Таких, как он, просто не было на свете и, возможно, не будет никогда. Его нельзя не любить. Даниэль иногда казался себе скромной тенью блестящего Гийома, копией картины гениального мастера. Но, может быть, он - просто другой, вот и все. Он - другой и притом очень любит Гийома, а потому сознательно отступает в тень. На него нельзя смотреть прямо, как и на солнце. Гийом ослепляет подобно солнечному лучу. И Даниэль старался поступать так, как ему казалось, ждал от него Гийом. Он принимал участие во всех его затеях, хотя и не считал, что поступает "против шерсти". Главное - чтобы брату было действительно весело.
   Но сегодня ему нездоровится. Он действительно болен, а тоска все ближе подкрадывается к самому сердцу. Даниэль вышел из огромной комнаты, застеленной оленьими шкурами и наугад направился по лестнице вниз. Он не знал, куда идет. Его гнала непонятная тоска и смутный страх, понятный только животным, знающим, что охотники уже приготовили на них облаву, из которой живым не выйдет никто.
   Даниэль брел по коридору с обнажившейся кое-где каменной кладкой. Издали слегка тянуло ночной сыростью. Где-то крикнула ночная птица, прошуршали чьи-то невидимые крылья, чуть не коснувшись лица Даниэля. Он вздрогнул и невольно прижался к двери в стене. Незапертая дверь с тихим скрипом отворилась, и Даниэль оказался в небольшой комнате. Он оглянулся вокруг. Все пространство почти тонуло в темноте, освещаемое одиноким темно-красным огоньком свечи. При этом свете он разглядел пожилую женщину в кресле, сидевшую с вышивкой в руках.
   -- Простите, -- пробормотал Даниэль, -- я случайно, я не хотел.
   -- Даниэль, -- сказала женщина, -- а ты совсем забыл меня, мальчик? Я - Марион. Заходи, иди ко мне поближе.
   Даниэль вгляделся в лицо женщины, которая странно смотрела перед собой, почти не мигая. Это действительно была Марион, кормилица Гийома. Но почему же она показалась Даниэлю такой старой? По его предположениям, ей не должно было быть больше пятидесяти лет. И этот взгляд...
   -- Марион? - неуверенно повторил Даниэль.
   -- Ты совсем забыл меня, мальчик, -- сказала женщина, -- ты так давно не навещал нас. Я знаю, что сильно изменилась за последние три года. Годы никого еще не молодили и не красили.
   -- Ты, кажется, вышиваешь? - удивился Даниэль, -- как же это возможно в такой непроглядной темноте?
   -- Тому, кто ничего не видит, свет не нужен, -- ответила Марион.
   Теперь Даниэль понял, почему ее немигающий взгляд показался ему таким странным: женщина была слепа. Когда Даниэль подошел поближе, он увидел, что ее прежде синие как море глаза застилает белесая дымка.
   -- Что ты вышиваешь? - спросил Даниэль.
   -- Единорога. Белого единорога, -- ответила Марион. - Это ведь ваше фамильное животное, ваш герб, ваш защитник. Я ведь не забыла?
   -- Да, верно, -- сказал Даниэль. Его знобило все сильнее. Больше всего на свете в данный момент он хотел бы прилечь.
   Марион словно услышала его мысли.
   -- Подойди ко мне, мальчик мой, -- сказала она, протянув руку и коснувшись пальцами лба Даниэля. - У тебя жар, Даниэль. А все этот проказник Гийом. Я уверена, ты просто слишком находился на солнце и чересчур долго купался в море. Гийому, конечно, ничего не станется, я знаю. А вот о тебе он не подумал.
   Она укоризненно покачала головой.
   -- Даниэль, ты можешь лечь прямо здесь. Чувствуешь, как тут мягко? Это Гийом распорядился, чтобы полы покрыли волчьими шкурами. Он любит приходить ко мне и спать прямо на полу. Гийом, как маленький мальчик, постоянно просит меня рассказать что-нибудь. Я рассказываю ему сказки, а он слушает с таким удовольствием. Впрочем, что это я говорю? Вы и есть оба - маленькие мальчики, большие только с виду. К тому же вы оба - мои дети; если Гийома я считаю своим сыном, то так же отношусь и к тебе: ведь ты его брат.
   Даниэль с наслаждением опустился на мягкую шкуру. Марион наклонилась к нему со своего кресла и осторожно дотронулась до его плеч. Они казались раскаленными.
   -- Я же говорила, -- сказала женщина. - Ты обгорел на солнце, мой маленький.
   Даниэль чувствовал, как ее спокойствие передается ему. Ему было хорошо, как в детстве, когда чувствуешь, что тебя любят просто за то, что ты есть и не дадут в обиду никому. Здесь ему не грозили страшные чудовища, здесь отступали все призраки, здесь исчезала боль. Только бы эта ласковая рука гладила его волосы, только бы ее голос не умолкал.
   Дверь тихонько приотворилась.
   -- Гийом, мальчик, это ты? - спросила Марион.
   -- Я, Марион, -- тихо ответил Гийом.
   -- Гийом? - удивился Даниэль. - Когда я уходил, мне казалось, ты спал...
   -- Да, -- откликнулся Гийом. Он подошел к брату, опустился рядом с ним на пушистую шкуру и обнял его за плечи. - Но я, видимо, почувствовал, что ты ушел. Я проснулся и сразу понял, что мне чего-то... прости, кого-то не хватает. Потом я осмотрелся и увидел - тебя нет. Мне ужасно не хватает тебя, Даниэль.
   -- А что твои девчонки, Гийом, спят? - спросила Марион.
   -- Дорогая моя Марион, -- снисходительно усмехнулся Гийом. - Какие же это девчонки? Они все-таки сиятельные графини, -- и вдруг, не выдержав, он расхохотался. - А ведь и вправду - девчонки! Когда они раздеты, кто там разглядит - графини они или служанки? Правда, Даниэль?
   -- Ты простудил Даниэля, Гийом, -- с мягким укором произнесла Марион. - Чувствуешь, у него самый настоящий жар.
   -- Пройдет, -- заявил Гийом тоном, не оставлявшим места возражениям. - Завтра же ему будет лучше, правда, Даниэль?
   -- Конечно, -- прошептал Даниэль, зарываясь лицом в душную волчью шерсть.
   Гийом лег рядом, по-прежнему обнимая его.
   -- Марион, -- попросил он, -- пожалуйста, расскажи что-нибудь. Какую-нибудь историю, сказку, неважно. Просто говори что-нибудь. С тобой так хорошо, -- и он сладко потянулся.
   -- Только если ты пообещаешь закрыть свои зеленые глаза, -- улыбнулась женщина.
   -- Обещаю, -- сказал Гийом.
   -- Тогда слушай. Это история о графе Бертране. Это был красивый и отважный рыцарь. Не раз он ходил в крестовые походы, и одно его имя наводило страх на неверных. Только печален был граф Бертран: все рыцари вступали в бой с именами своих любимых на устах, и лишь у этого отважного рыцаря не было любимой. Он искал ее долго, ибо во многих краях побывал, но не встретил ее, единственной, ни среди француженок, ни среди холодных, как лед и белых как снег англичанок, ни среди розовых и чистеньких немок, ни среди горячих, как полуденный зной, дочерей Аравии. Грустный, возвращался граф Бертран из похода, хотя его имя славили трубадуры, и о его подвигах складывали песни менестрели. Он не мог рассказать о своих странствиях прекрасной даме, он не мог посвятить любимой свои легендарные подвиги.
   И все же он продолжал искать даму своего сердца. Граф Бертран поклялся, что не успокоится до тех пор, пока не найдет ее. Он решил провести всю жизнь в странствиях, но найти свою единственную. И вот однажды ночью Бертран проходил по заброшенному кладбищу. Стояла такая тихая ночь, что было бы слышно, как с дерева падает лист. Печальный, брел отважный крестоносец среди могил и вдруг почувствовал дивный, несравненный и неземной аромат. Перед его взором предстала девушка необычайной красоты. Золотоволосая, в золотой диадеме, она сидела на могильной плите и ласково смотрела на рыцаря.
   Граф Бертран полюбил ее с первого взгляда. Он понял, что это и есть его судьба, которую он искал всю жизнь. "Прекрасная госпожа, не согласишься ли ты стать моей женой?" - спросил он удивительную незнакомку. - "Да, граф Бертран, я согласна, -- отвечала та. - Я стану вашей женой, но при одном условии: вы никогда в моем присутствии не должны будете произносить слово "смерть".
   Граф с радостью согласился и на следующий же день обвенчался со своей прекрасной госпожой. Он поселил ее в своем замке, и не было для двух влюбленных печальных дней. Стоило графу загрустить или же вдруг одолевали его мрачные думы, супруга тихо подходила к нему и прикалывала к его одежде цветок лилии. И в ту же минуту грусть смелого рыцаря исчезала бесследно, а мрачные думы рассеивались.
   Вероятно, они прожили бы много дней без тревог и забот, но однажды граф Бертран созвал друзей на пир по случаю Рождества. И дивились друзья на несравненную красоту молодой графини, и пели трубадуры дивные песни о подвигах рыцарей в крестовых походах, и восхваляли добродетель дам в изящных канцонах. Удивителен и прекрасен был праздник, но вдруг один из менестрелей запел песню о том, как всех живущих на земле каждую минуту ждет смерть, но праведники не боятся ее, ибо знают, что за порогом земной жизни их ждет рай и вечное блаженство.
   Смертельной бледностью покрылась прекрасная супруга графа. На глазах потрясенных гостей она начала таять в воздухе. Бросился Бертран к любимой жене, сжимал ее в объятиях, умолял не покидать его, но все было тщетно. Через минуту в его руках больше не было той, что он любил больше жизни; он сжимал в своих похолодевших пальцах только белую увядшую лилию, похожую на те, что сами вырастают на могилах. А еще через мгновение и лилия пропала, словно растворилась в воздухе, а Бертрана вдруг охватило синее холодное пламя. Оно полыхнуло прямо в окно и растаяло в темном зимнем небе, а из низких облаков посыпались лепестки лилий, и гости зачарованно смотрели, как падают они, подобные снегу, всю ночь. К утру вся земля покрылась сплошным белым ковром из лепестков лилий.
   Марион замолчала и прислушалась. Даниэль и Гийом крепко спали, прижавшись друг к другу как маленькие дети.
   -- Детки мои, -- прошептала женщина, и из ее незрячих глаз потекли слезы. - Мальчики мои, крошечные мои котятки... Это последняя ваша ночь, когда вы сможете спать так спокойно. Быть может, вам удастся выспаться на всю оставшуюся жизнь...
   Гийом улыбался во сне, склонив голову к Даниэлю, безмятежно спавшему на его плече. Марион провела пальцами по волосам Даниэля:
   -- Бедный малыш, -- прошептала она, -- за что тебе такая непосильная ноша... -- потом она осторожно поцеловала в лоб Гийома, чтобы не разбудить его:
   -- Сынок мой, мой прекрасный принц, как хорошо, что мне не суждено прожить следующие два года... Как хорошо, что я не увижу и не услышу ничего из того, что с тобой произойдет.
   Она выпрямилась, и вышивка из синего шелка с белым единорогом соскользнула с ее колен на пол. Женщина прислушалась и подошла к окну. Она не могла видеть, как у самого леса мелькали огни факелов, но ясно различала возбужденные голоса:
   -- Это разбойники! Их снова видели поблизости от нашей деревни. Дети рассказали, что видели их. Говорят, по ночам они могут становиться оборотнями!
   Крестьяне не спали. Они искали своих незримых врагов и чувствовали: они совсем рядом. Их пьянил запах крови, они чутьем понимали - добыча близко, но пока не видели ее. Им предстояло ходить во мраке, с повязками на глазах, еще два года. Марион знала: потом они поймут, на кого объявлена охота, а когда появится добыча, то все реки потекут не водой, а кровью.
   -- Охота на детей, охота на бабочек... -- прошептала слепая женщина.
   Даниэль спал, но даже во сне чувствовал, как уходит боль. Ему казалось, что Марион запела странную песню. Раньше он никогда не слышал такой, а потому решил, что этот напев ему только снится:
  
   Мой господин, это пенный прибой,
   Море и скалы, но только не бой.
  
   Скрежет оружия, ржанье коней -
   Это горячка, все дело лишь в ней.
  
   Брат погибающий вас не зовет,
   Верный слуга вас сегодня не ждет,
  
   Ваш Ронсенваль в запредельной стране,
   Видный одной одинокой Луне.
  
   Рог не звучит, -- это шепот волны,
   Это горячка, и это лишь сны.
  
   Вы - только мальчик, больной мотылек,
   Путь ваш недолог, конец недалек.
  
   Книги, картины, мечты - все для вас...
   Что остудит боль горячечных глаз?
  
   Вы говорите, что время не ждет;
   Ждет вас последний крестовый поход.
  
   Мир - это "нет", и весь мир - это сон,
   Непобедимый тяжелый дракон.
  
   Вряд ли под силу его одолеть,
   Вам до утра никогда не успеть,
  
   Вам не пройти половины пути,
   Скалам и морю промолвить "прости".
  
   Белые лилии ждут на лугу,
   Белые лилии вас сберегут,
  
   Склонят над вами свои лепестки,
   Память сотрут, и не будет тоски.
  
   Белые лилии красными станут
   В миг, когда сердце стучать перестанет.
  
   Боли не будет, страданий и ран...
   Скроет поляну лиловый туман.
  
   Из-за дубов, грациозны и строги
   Медленно выйдут единороги,
  
   Выйдут, и головы склонят в поклоне,
   Выпьют нектара из жертвенной крови,
  
   Чтобы прибой отступил от земли,
   Чтобы ночные кошмары ушли,
  
   Чтобы заря осветила наутро
   Красные лилии, горсть перламутра,
  
   Белый песок и серебряный склон...
   Вас забирает себе Аваллон.
  
   Вас нет нигде, словно вовсе не жили,
   Если б не поле алеющих лилий...
  
   В окно пахнуло промозглой сыростью и налетел порыв ветра, а прямо на подоконник села серая отвратительная чайка. Она покосилась желто-зеленым глазом на Агостинелли, и он узнал этот взгляд: что-то подобное он уже видел в логове кавказцев ("Осман!" - вспомнил Джеф). Птица взмахнула крыльями, и в ее глазах Агостинелли почудилось нечто, напоминающее насмешку.
   -- Пошла прочь! - крикнул он.
   Птица шарахнулась в сторону, И Джеф почти услышал ее голос, прозвучавший в его мозгу: "Ты проиграл, старый дурак. Твой брат умирает. Умирает!".
   -- Не дождешься! Оставь нас в покое! - он захлопнул окно.
   В темноте снова блеснули злобные зеленые огоньки, и влажный туман просочился сквозь щель в раме. Агостинелли почувствовал, что в комнате находится кто-то еще, но не видел его. Однако несмотря на это, он мог зримо представить это существо - высокое, почти прозрачное, в длинном сером плаще, заколотом на плече пряжкой. Существо прохаживалось по комнате, и от него веяло холодом, как из ледника. Оно остановилось около Даниэля. Слова этого существа отчетливо звучали в голове Джефа: "А парень-то совсем плох. Он очень скверно выглядит, правда, Агостинелли. Уж куда более скверно?".
   Оно стояло и смотрело на лежащего без сознания человека. "Ты знаешь, на кого он похож, Агостинелли? На животное, сбитое машиной - нечто такое же отвратительное и размазанное, еще шевелится, но уже не жилец, и это всем видно, как твоему Слободану. Как он подпортил мне впечатление, твой братец, еще тогда, двести лет назад, когда моя ненависть стала материальной; она летела в него как брошенные в окно камни. Они действительно летели, но он ушел. Он не догадывался, что на самом деле от меня еще никто не уходил. Да, более скверного вида, чем у него сейчас, я давно не видел. Это истинное наслаждение для моих глаз". -
   Он расхохотался, заметив, как сходит с ума Агостинелли от бессильной ненависти. "Не переживай, Агостинелли, -- услышал он голос. - Я сделаю тебе уступку, так сказать, одолжение, а именно: ты пойдешь в качестве приправы к этому блюду. Не возражаешь?" - он снова расхохотался. - "А знаешь ты таких собак, Агостинелли? Они называются чау-чау. Такие китайские собачки. Да наверняка ты знаешь. Ты ведь - известный любитель собак. Так что я хочу тебе сказать: умные китайцы придумали замечательный способ приготовления этих собак для изысканного блюда: они их долго бьют, чтобы мясо стало более сочным. Понимаешь?".
   -- Замолчи, тварь! - закричал Агостинелли, закрывая уши руками.
   В ответ прозвучал только тихий удаляющийся смех: "До завтра, дорогой господин Агостинелли... До завтра. Прошу вас ко мне на ужин... в качестве приправы для моего блюда - вашего брата. По-настоящему я буду смеяться именно завтра".
   В комнату быстро вошел Слободан:
   -- Что случилось, господин Агостинелли? Я слышал...
   -- Извини, Слободан, -- сказал Агостинелли.
   -- Хозяин, у вас очень усталый вид, -- произнес охранник. - Вам надо отдохнуть.
   -- Когда сдохну, -- резко отозвался Агостинелли.
   Всю ночь он просидел на кухне, опустошив бесчисленное количество кофейных чашек и забив пепельницу до отказа. За столом его застал наутро Слободан, принесший утренние газеты.
   -- Что теперь? - спросил Агостинелли, поднимая на него покрасневшие глаза.
   -- Снова журналисты разведали ваши планы, -- ответил охранник. - Нам это сейчас очень некстати...
   Агостинелли развернул газеты. Уставшие глаза видели плохо, и даже крупные заголовки сливались в пятно. Тем не менее, Агостинелли прочел: "Сегодня и ежедневно - шоу Джефа Агостинелли. Очередной номер - археологические раскопки в Нормандии", "На сегодняшний день Джеф Агостинелли выступает в роли наследника Индианы Джонса", "Лавры Харрисона Форда не дают покоя Джефу Агостинелли".
   -- Вот черт... -- пробормотал Джеф. - Теперь каждая собака в стране будет знать, куда я собираюсь. Хуже не придумаешь...
   -- Я думал: вы уже давно привыкли к этому, господин Агостинелли, -- сказал Слободан.
   -- Привыкнуть к этому нельзя, -- ответил Джеф. - Просто иногда можно терпеть, но сегодня... Это более чем некстати.
   Он поднялся из-за стола и решительно тряхнул головой:
   -- Ну да ладно, этого уже не изменить, так что все равно. Прорвемся!
   Целый день он приводил в порядок свои дела, отдавал распоряжения, разговаривал с адвокатами и нотариусами. После полудня, когда, наконец, все было закончено, а посетители разъехались, Агостинелли облегченно вздохнул и закурил. За окном темнело, на небе собирались облака. Они громоздились друг на друга, похожие на средневековые башни, сверху белые как шкура полярного медведя, а снизу иссиня-черные, с красными отблесками. "Будет гроза", -- подумал Агостинелли. Как бы в подтверждение его слов, далеко, за горизонтом, послышалось угрожающее смутное ворчание.
   -- Слышите, господин Агостинелли - гром. По радио передали: на побережье надвигается тайфун, -- сказал Слободан, -- Объявлено штормовое предупреждение. Вам было бы разумнее не отправляться сегодня в дорогу.
   -- Это не обсуждается, Слободан, -- ответил Агостинелли. -- Это даже хорошо - штормовое предупреждение. Может быть, в грозу нам и удастся проскочить.
   Охранник с сомнением пожал плечами:
   -- Не думаю, если честно.
   -- Ну, тебя-то это не коснется, -- произнес Джеф. - Ты останешься дома.
   -- Вы не возьмете меня с собой? - удивился Слободан.
   -- Со мной поедут марсельцы. А тебе еще и пожить не помешает. Ну ладно, иди сделай все необходимые распоряжения для отъезда.
   Слободан вышел, а Агостинелли, взяв мобильник, набрал номер:
   -- Карлос? - спросил он. - У тебя все закончено?
   -- Да, господин Агостинелли... -- он на минуту замялся. - Но должен предупредить вас: там, в этих пещерах, мягко говоря, неуютно...
   -- Вы не входили туда, надеюсь?
   -- Туда не решился бы зайти ни один нормальный человек, -- откликнулся Карлос со странными какими-то интонациями.
   -- Кажется, я вас об этом не просил, -- сказал Агостинелли. - Теперь уходите оттуда и чтобы к моему приезду не было ни одного человека.
   -- Слушаюсь, господин Агостинелли, -- ответил Карлос с явным облегчением. - Я откровенно рад, что все закончилось.
   -- Вот и славно. - сказал Джеф, -- Можете возвращаться в Париж и приступать к своим новым обязанностям. Все формальности с моей стороны выполнены. Прощайте, Карлос, теперь вы - самостоятельный и совершенно независимый человек, с чем я вас и поздравляю.
   -- Прощайте, господин Агостинелли, и спасибо вам за все, -- и Карлос дал отбой.
   Джеф включил магнитофон, и из динамиков негромко зазвучало: "Смотри же и глазам своим не верь - На небе притаился черный зверь В глазах его я чувствую беду... Не знал я и не знаю никогда Зачем ему нужна твоя душа - Она гореть не сможет и в аду... Я же своей рукою Сердце твое прикрою Можешь лететь И не бояться больше ничего..."
   Агостинелли прошел в комнату и посмотрел на Даниэля. Со вчерашнего дня он, кажется, даже не пошевелился. Джеф подошел к постели и осторожно тронул его за плечо.
   -- Даниэль, -- позвал он.
   Даниэль открыл глаза, в которых Агостинелли увидел только удивление.
   -- Даниэль, -- повторил он. - Ты видишь меня?
   -- Брат, -- сказал, наконец, Даниэль, -- я сегодня умру. - это звучало утверждением.
   Агостинелли закусил губу.
   -- Да, -- сказал он, -- А сейчас - вставай. Слышишь, ты должен встать. Помнишь, как кельты говорили про смерть в постели, и как они называли ее - соломенная. Никогда не поверю, что ты этого хочешь. Вставай, говорю тебе!
   С невероятным усилием Даниэль приподнялся.
   -- Вставай! - повторил Агостинелли жестко.
   Даниэль встал, опираясь на спинку кровати. Его заметно шатало, а на лбу блестели капли пота.
   -- Вот и молодец, -- сказал Агостинелли. - Сейчас отправляемся.
   Окно распахнулось от сильного порыва ветра, и на пол посыпались осколки разбитого стекла. "Моя ненависть летела тогда как брошенный камень", -- вспомнил Агостинелли.
   -- Неужели ты сдашься этой твари? - произнес он вслух.
   Даниэль провел рукой по волосам.
   -- Я готов, брат, -- сказал он твердо.
   -- Тогда пошли, -- отозвался Агостинелли. - Я же сказал, что не отпущу тебя. Со мной лучше не спорить. В конце концов - я старше, и меня надо слушаться.
   Он обнял Даниэля и вывел его из дома. Во дворе ветер взметал столбы пыли. От его порывов ветки мощных деревьев склонялись как слабые прутья. Тучи затянули уже все небо; их свинцовая громада закрывала весь небосклон, который, казалось, вот-вот рухнет на землю под их тяжестью. У машины стоял Слободан, загораживаясь рукой от пыли, летящей ему в лицо, как будто ее швыряла чья-то невидимая огромная рука.
   -- Господин Агостинелли, вы видите, что творится? - прокричал он сквозь вой ветра. - Как бы не случилось аварии на дороге!
   -- Иди в дом, Слободан! - крикнул ему в ответ Агостинелли. - Прощай!
   Он помог Даниэлю сесть на переднее сиденье, а потом, обойдя машину, сел за руль.
   -- Я поведу, -- сказал он, улыбнувшись. - Знаешь, кто самый опасный хулиган на дороге? Наверное, как ты уже угадал - это снова я. После себя я оставлю сплетен еще на целую неделю. Ничего, потом все это будет забыто. Всего полгода - и никто не вспомнит, кем был некий Джеф Агостинелли. Ну, может быть, скажут: был такой сумасброд и миллионер, который в один день исхитрился раздать свое состояние, а потом исчез в неизвестном направлении. Что ж, я всегда мечтал о подобном финале.
   Он вел машину, вокруг которой сыпались обломки ветвей, листья и сорванные бурей цветы, а сзади двигался эскорт - четыре черных "мерседеса" с тонированными стеклами.
   Агостинелли посмотрел в зеркальце заднего обзора:
   -- Марсельцы здесь, -- сказал он удовлетворенно.
   На стекло машины упали первые крупные капли дождя, и Джеф начал разгонять машину сильнее.
   -- Скоро с неба хлынут настоящие потоки, и проехать станет трудно, -- пробормотал он. - Ничего, главное - добраться! Я постараюсь обогнать эту бурю!
   Агостинелли включил радио. "Штормовое предупреждение по всей стране, -- раздался спокойный голос диктора, -- В северных районах ситуация расценивается как бедственная. Из-за ливней реки выходят из берегов. Есть человеческие жертвы, но число их станет известно только завтра. Особенно трагично положение людей, оказавшихся в момент шторма на дорогах...". Джеф выключил приемник.
   -- Ничего, -- сказал он. - В Алжире было круче!
   Он гнал машину с бешеной скоростью, словно соревнуясь с неотвратимо надвигающимся ураганом, преследующим его с яростью, мощью и безумной скоростью дикого зверя. "Мерседесы" марсельцев тоже не отставали, и весь кортеж стремительно двигался вместе, своей неудержимостью чем-то отдаленно напоминая всадников Апокалипсиса. Мимо замелькали темные, почти черные силуэты деревьев. "Броселианда, -- подумал Джеф. - Уже почти конец".
   Еще издали он увидел место раскопок. Его трудно было не заметить по огромным насыпям мокрой земли. "Интересно, сколько экскаваторов здесь потрудилось? - подумал он. - Да, Карлос поработал на совесть. Верно говорят: хорошо жить захочешь - не так раскорячишься".
   К котловану, в глубине которого, на одной из боковых стен, зиял огромный вход в пещеру, все пять машин подъехали одновременно.
   -- Похоже на преисподнюю, -- усмехнулся Джеф, глядя на Даниэля, -- Ну да ладно. Выходим, брат.
   Когда они покинули машину, ураган был уже совсем рядом. С деревьев падали огромные ветви, повсюду слышался оглушительный треск и хруст, как будто огромное чудовище шло через лес напролом. Море вдруг оказалось совсем рядом. Оно вышло далеко за пределы берегов, и можно было видеть, как его серые волны в клочьях грязной пены закрывают, вздымаясь, полнеба.
   -- Пошли! - закричал Джеф и, поддерживая Даниэля, увлек его за собой. Ноги скользили по мокрой от дождя земле. "Еще немного, и придется спускаться вниз кувырком", -- подумал Джеф.
   И в этот момент наверху котлована раздался страшный взрыв и полыхнуло пламя. Один из "мерседесов" взлетел на воздух. Видимо, никто из людей даже не успел покинуть его. Буквально через секунду громыхнул и второй взрыв. Раскаленные части машин разлетелись во все стороны, падая вокруг Джефа и Даниэля.
   -- Джеф! - крикнул Даниэль, -- Мы не можем их оставить! Их всех убьют!
   -- Ну да, конечно, кто же в этом сомневался! - прокричал в ответ Агостинелли. - Большинство из них уже в своей Валхалле!
   Сквозь завывания ветра до них долетел голос Рокко:
   -- Джеф! Даниэль! Не останавливайтесь! Мы будем держать их, пока возможно! Если вы останетесь - все умрем, и умрем зря!
   -- Слышишь? - сказал Агостинелли. - Бежим, быстрее! Им твоя помощь не нужна, а уж твоя гибель - тем более!
   Даниэль подумал, что снова испытывает "дежа вю": вход в пещеру качался и дергался перед ним, как это бывает в штормовом море или как в кино -- когда ведется съемка из машины. Вход качался и никак не хотел приближаться, а надо было достичь его во что бы то ни стало. "Ты должен бежать, -- прозвучал в его голове чей-то знакомый голос, -- Беги, Данила, беги быстрее. Надо бежать быстрее, чем ты способен". И он бежал, спотыкаясь и едва не падая на скользкой грязи, а наверху слышались автоматные очереди и взрывы гранат.
   И вот вход в пещеру в очередной раз дернулся и пропустил в себя Джефа и Даниэля. Здесь царила кромешная темнота, а от стен веяло промозглой сыростью и холодом. "Когда-то это уже было, -- подумал Даниэль. - Когда-то давно, в прошлой жизни, наверное".
   Рядом упала большая ветка дерева, занесенная ветром.
   -- Отлично! - обрадовался Агостинелли.
   Он сорвал с себя пиджак и, бросив его на землю, наступил ногой на рукав и рванул вверх. Ткань затрещала. Обрывками пиджака Джеф обмотал палку и, вынув из кармана зажигалку, поджег тряпки. Дорогая ткань запылала почти мгновенно.
   -- Хорошо горит Лакруа! - засмеялся Джеф. - Теперь у нас есть факел, но надо бежать быстрее. Держись, Даниэль, совсем немного осталось!
   Поддерживая Даниэля и освещая дорогу самодельным факелом, Джеф бежал вперед. Он чувствовал, что силы брата на исходе, потому что ему приходилось буквально тащить его на себе. На стенах и сводах пещеры плясали красные отсветы пламени и, казалось, конца этим переходам и изгибам не будет никогда. "Ну и пусть, -- сказал он себе, стиснув зубы, -- я дойду до самого ада, если потребуется". - "Да, и притащишь на себе мертвого брата", -- издевательски пропел голосок в его голове, а потом раздалась музыка: "Сорок тысяч лет в гостях у сказки Звезды подарили мне на счастье Силу океана, Сердце мертвеца, Там я разучился плакать, мама, Но реву, Когда из-за тумана Вижу в парусах Мертвые глаза Урагана! Все мои игрушки, мама, Разметало ураганом Нету больше сказки, мама! Мама!.. Дорога в ад! Пой ветер нам, Гори, душа!".
   -- Даниэль! - прохрипел он. - Ты жив?
   -- Да, -- ответил он. - Джеф, почему снаружи не слышно выстрелов?
   За пределами пещеры выстрелы и взрывы действительно прекратились. Джеф не успел даже заметить этого, а теперь понял смысл сказанного Даниэлем.
   -- Плохо дело, брат! - крикнул он. - Прибавляем ходу!
   -- А что это значит? - спросил Даниэль, тяжело и хрипло дыша.
   -- Это значит, что мы остались без прикрытия! - ответил Джеф.
   Агостинелли волок за собой Даниэля по переходам и изгибам пещер, которые все больше наводили его на мысль о каналах кельтов, которые в древности прокладывались под городами. "Сюда должно пройти море", -- подумал он. Сзади слышались автоматные очереди.
   -- У нас не больше пятнадцати минут, брат! - отчаянно закричал он.
   Даниэль ничего не ответил. Он задыхался, и Джеф чувствовал, как с каждым мгновением его тело все больше обвисает на его руке. В темноте Агостинелли споткнулся об огромный камень, едва не упал и вдруг понял, что путь пройден. Факел освещал огромный каменный зал с высоким сводом. Посреди него возвышались три большие белоснежные изваяния единорогов. Передние их ноги упирались в подобие низкой чаши, на дне которой была изображена восьмилучевая звезда ("Полярная звезда" - понял Агостинелли), а задние копыта животных попирали огромное извивающееся существо со змеиным хвостом.
   -- Даниэль, -- прошептал он, -- смотри, вот то место, куда мы должны были добраться. Единороги!
   -- Но это же не все, -- откликнулся Даниэль. Силы совсем оставили его, и он был вынужден опуститься на одно колено.
   На стенах пещеры плясал свет карманных фонарей.
   -- Они сейчас будут здесь, брат, -- сказал Даниэль.
   -- Не сейчас, а через пять минут, -- упрямо нахмурился Джеф. - Постой, что мне говорил медведь? Сейчас вспомню... Да! - воскликнул он, -- Надо, чтобы единороги наклонили головы, и их рога сошлись в центре полярной звезды. Но как это сделать? Как они могут наклонить головы?
   Он поднял факел, чтобы как можно лучше осветить стены пещеры.
   -- Должно же здесь быть что-то такое... -- проговорил он с плохо сдерживаемым отчаянием. - Обязательно должно быть.
   Он шел мимо стен, проводя по ним руками:
   -- Нет ничего! - говорил он. - Но не может быть такого, чтобы ничего не было! Я просто не вижу!
   Внезапно он вскрикнул:
   -- Ах ты черт! Порезался обо что-то!
   Осветив это место, Джеф увидел, что из стены торчит рукоять. Вернее, у этого острого лезвия с проходящей по центру бороздкой, были функции рукояти. Другого просто не может быть - решил Джеф. Ничего второго, никакого иного выбора просто-напросто не было дано.
   -- Даниэль! - сказал он. - Кроме этого кинжала, ничего нет!
   -- Это и есть рычаг, -- откликнулся Даниэль.
   -- Ты уверен? Почему? - немного удивился Джеф.
   -- Я знаю, -- сказал Даниэль, -- потому что нужно было жертвоприношение...
   Он уже почти терял сознание.
   -- Ну продержись же еще немного, брат! - крикнул Джеф. - Сейчас я придумаю, как привести в действие эту штуку!
   Отблески фонарей уже метались совсем рядом. Агостинелли мог даже различить выкрики на каком-то гортанном языке, похожем на птичий. Еще минута - и эти огнеглазые звери будут здесь. Они разрежут их на куски прямо здесь, и больше их никто не найдет - сомнений не было никаких. "И - до свиданья, милый, милый! Вот тебе и жертвоприношение!" - подумал Джеф.
   Он сорвал с себя рубашку и обернул ею острое лезвие. Агостинелли со всей силой давил на рычаг, но он, видимо, совсем поврежденный сыростью, не сдвигался ни на миллиметр. Ткань рвалась, и он чувствовал, как отчаяние захлестывает его с головой.
   -- Не получается ничего, Даниэль! - выдохнул он. - Я больше не могу!
   Он обернулся. Даниэль сидел, прислонившись к стене с закрытыми глазами. Агостинелли бросился к нему:
   -- Даниэль! - закричал он и затряс его за плечи. - Даниэль, вставай! У меня не получается, слышишь?
   "Неужели он умер?" - на мгновение мелькнула мысль у Джефа, и безумная ненависть к преследователям поднялась в нем с прежней силой. "Я их зубами загрызу", -- решил он, но в этот момент Даниэль открыл глаза.
   -- Что делать, брат? - тихо сказал Агостинелли.
   -- Сейчас, Джеф... -- откликнулся он еле слышно, -- помоги мне подняться. Я знаю, как это сделать.
   Агостинелли подвел Даниэля к торчащему из стены кинжалу, на котором уже мерцали желтые отсветы карманных фонарей. Даниэль размотал ткань, которой был обернут рычаг и взялся за него руками. Джеф вздрогнул:
   -- Что ты делаешь?
   -- Другого не дано, -- ответил Даниэль.
   Острое лезвие сразу вошло в его ладони, и кровь потекла по бороздке кинжала. Джеф оцепенело смотрел перед собой, не слыша даже переговоров и топота ног кавказцев. Рычаг медленно двинулся вверх, но вскоре остановился.
   -- У меня не хватает сил, Джеф, -- прошептал Даниэль, -- я не смогу один.
   Джеф, как будто очнувшийся от ночного кошмара, опомнился и взялся за рукоять рядом с ладонями Даниэля. На миг ему показалось, что он внезапно упал в ледяную воду, а потом уже стало совсем легко. Их кровь текла по кинжалу, смешиваясь в одну струю, и рычаг, вздрогнув, плавно поплыл вверх.
   Рядом с визгом ударила автоматная очередь, и в то же мгновение раздался глухой, но быстро нарастающий и устрашающий шум, как будто рядом прорвало дамбу. "И вода, подобно безумному коню, вбежала на городскую площадь", -- мелькнуло в голове Агостинелли.
   Это действительно была вода, вернее, море. Оно ворвалось в пещеру, со скоростью поезда затопляя переходы и проникая в самые укромные места. Послышались дикие вопли кавказцев, и в какую-то минуту Джеф увидел сам бушующую огромную волну, несущуюся среди камней и заполняющую собой и своей грязной пеной все пространство. И в этот момент сверху рухнула толстая и тяжелая перегородка, отделив зал с единорогами от каналов. Вода со страшной силой ударила в нее, как кулак дикого великана, но даже не поколебала ни на миг.
   И только теперь ожили белоснежные изваяния единорогов. Медленно и величаво они склонились в поклоне, и их рога коснулись изображения Полярной звезды.
   -- Надо встать в центр Полярной звезды, -- быстро проговорил Джеф. - Даниэль, держись за меня, пойдем. Сейчас все кончится.
   Голова Даниэля бессильно упала на его плечо, и Джеф понял, что жизнь брата уже исчисляется секундами. Он крепко обнял Даниэля и, прижав его к себе, шагнул в центр звезды с восемью лучами. В то же мгновение из центра Полярной звезды взметнулся столб сияющего ослепительного белого света, холодного огня, под напором которого раскрылись своды зала. Столб света ушел далеко в небо, ударив свинцовые, с кровавыми отблесками, тучи, и смертельная тяжесть, нависшая над землей, начала растворяться на глазах, рассеиваясь и светлея.
   Джеф почти ослеп от света, он чувствовал, что растворяется в нем, ему казалось - он умирает, но это было не просто счастье - неземной, полный восторг. "Если это и есть смерть, -- успел подумать он, -- то это и есть высшее счастье, и пусть так оно и будет". Он горел в холодном белом огне и физически ощущал, как меняется его тело, становится совсем другим. А потом он потерял способность думать вообще о чем-либо.
   Только когда свет начал постепенно меркнуть, он пришел в себя, услышав негромкое:
   -- Здравствуйте, господа, и прощайте.
   Это был старик в медвежьей шкуре. Он откровенно любовался братьями.
   -- Не знаю, как вас теперь называть, господа. Господин Даниэль? Господин Гийом?
   Они были ослепительно молоды и красивы, очень похожие друг на друга и все же такие разные - зеленоглазый Гийом с шелковистыми непослушными волосами, похожий на ангела, сошедшего с готического собора, и сероглазый Даниэль, нежное очарование которого напоминало о майских цветах. Гийом обнимал Даниэля за плечи, и их поза могла означать только одно простое слово - счастье.
   -- Что же теперь, Арктос? - спросил Гийом.
   -- Вы все сделали как надо, маленькие мотыльки, -- улыбаясь, ответил медведь. - Я же говорил вам: только любовь, настоящая и абсолютно чистая, сможет спасти этот мир. А что может быть чище любви братьев? Как вы считаете, господин Даниэль?
   -- Вы правы, Арктос, -- сказал Даниэль.
   -- Прощайте, мотыльки, -- с легкой грустью произнес медведь. - Больше мы не встретимся, но, думаю, это - не беда. Прощайте, братья. Теперь вы свободны, абсолютно и совершенно.
   Медведь отошел в сторону и медленно растворился на фоне стены. Сама же стена раскрылась как створки раковины. Гийом и Даниэль прошли вперед, и их встретило море - огромное и ласковое, все красно-золотое от заходящего солнца. Волны тихо шептались, набегая на берег и пытаясь лизнуть ноги как большая добрая собака. Побережье, бесконечное и пустынное, утопало в зарослях роз и жасмина, и опьяняющий запах цветов заполнял собой целиком спокойный вечерний воздух.
   -- Смотри, Гийом, -- сказал Даниэль. - Белые пионы. Я даже не думал, что они уже цветут в это время года.
   -- А какое сейчас время года, брат? - спросил Гийом. - А вот - совсем рядом - лилии. Что ты скажешь теперь?
   -- Наверное, это вечная весна, -- рассмеялся Даниэль.
   -- Ты знаешь, Даниэль, -- сказал Гийом, садясь на теплый песок, -- мне кажется, что я забыл почти все и ничего не хочу вспоминать. Главное - что я помню тебя. Вот только одно необычное, но красивое слово - Аваллон. Что это?
   -- Это название очень хорошо подходит к тому месту, где мы с тобой находимся. А что - здорово - Аваллон.
   -- А еще одно слово и, как мне кажется, преглупое, но тоже затерялось в моей голове. Похоже на чью-то фамилию: Виоле. А это говорит тебе о чем-нибудь?
   Даниэль сел рядом с братом и, глядя на догорающий закат, покачал головой:
   -- Нет, это не говорит ни о чем. По-моему, это какая-то ерунда. Мне кажется, это тебе просто приснилось.
   Гийом счастливо улыбнулся, и светом этой улыбки блеснули его зеленые сияющие глаза:
   -- Я так и думал, брат, -- сказал он. - Это мне просто приснилось.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"