Останин Даниил Александрович : другие произведения.

Second Generaton of Angels

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:

  SECond GENeraton of ANGels
  Стилистический прием
  
   Немолодой человек вот уже целый час не отходил от окна, глядя на пелену мелкого мокрого снега, сливающуюся с белым небом. Это было так непохоже на обычную мартовскую погоду, но он, кажется, уже давно разучился удивляться чему-либо. Комнату окутывал сумрак, несмотря на то, что до окончания дня было еще далеко.
   С некоторых пор он полюбил сумрак. "Яркое солнце" для него уже давно зашло, ушло в прошлое вместе с тем неотразимым молодым человеком с яркими изумрудными глазами цвета волн Адриатического моря и бесподобной солнечной улыбкой, о которой когда-то говорили, что она похожа на луч солнца, пробивающийся сквозь толщу ледяной воды. Конечно, он мог бы утешаться тем, что в этой жизни, которой уже пора было подводить итог, он достиг всего, о чем только может мечтать человек, поставивший перед собой цель сделать карьеру самому.
   Он всего добился сам, хотя поначалу ему помог обычный случай: как-то проходя по улице, он встретил известного американского продюсера, обратившего внимание на симпатичного парня. Но показаться один раз на звездном небосклоне - было еще далеко не достаточно. Звезды падали с него так же стремительно, как и загорались. Он же со своей нечеловеческой работоспособностью и страстью добиваться заветной цели по одиннадцать часов в сутки удержался, да так, что, кажется, и сам больше был этому не рад.
   У него теперь, на склоне лет, имелось всё и, несмотря на то, что девушка-смерть то и дело подмигивала ему из могилы, мог все еще считаться одним из самых завидных женихов Европы. Только на этот счет иллюзий он больше не питал. Блестящие, как райские птички, прелестные создания, уже не обращали внимания на его красивые глаза ("когда-то красивые" - жестко прокомментировал внутренний голос). Деньги, только деньги. У него было столько денег, что их при всем желании невозможно было бы истратить до конца жизни. Иногда он с искренним недоумением думал, почему до сих пор живет: он сделал всё, что мог сделать человек, его называли человеком-звездой ("И, как все звезды, ты вынужден жить в космическом одиночестве, не так ли, Ксавье?" - снова сказал ироничный внутренний голос).
   И сделали ли тебя счастливым все твои деньги, фирмы, слава? Он больше не мог врать самому себе и отвечал на этот вопрос отрицательно, прекрасно понимая, что нуждающиеся люди скажут, будто он зажрался из-за своих денег, в которых валяется, как свинья в грязи. Как-то даже в газете его изобразили в виде жирной свиньи.
   Он предпочитал смотреть в белое окно, и временами у него мелькала мысль просто уйти из дома и отправиться, куда глаза глядят. В метель, в белую пустыню, раствориться в бесконечном белом снеге ("Наверное, и забвение такого же цвета, -- думал он. - Неживого, как саван"). Но прекрасно понимал, что и такая попытка закончится провалом в цивилизованной Франции, где тебе ни за что не дадут умереть. Это не скандинавский остров и, наверное, все экстремальные случаи здесь предусмотрены и запрещены законом.
   Сквозь снег, похожий на похоронный саван, послышался тоскливый долгий вой собаки. Она выла, не умолкая, хотя на протяжении многих километров рядом с его усадьбой невозможно было отыскать человеческого жилья: он сам позаботился о том, чтобы забраться подальше от всех, особенно от папарацци, которые раньше гонялись за красотой Ледяного Ангела точно так же, как теперь гоняются за его уродством, естественным в старости для обычных людей, но не для Ангелов.
   Ангелам неудачи никогда не прощают, и люди мстят им неосознанно. Они отмечают каждый твой шаг с ухмылкой, уверяясь внутри себя: "Он такой же, как мы! Только мы молоды, красивы, а этот миллионер, из принципа не пожелавший вовремя хотя бы кожу себе подтянуть, сейчас похож на все смертные грехи сразу. Нам легко и свободно дышится, каждый день мы собираемся и танцуем на набережной Сены, приветствуя идущие мимо пароходы, когда он задыхается в полном одиночестве в своих огромных апартаментах, и в газетах часто можно прочитать, что он все чаще и чаще думает о самоубийстве". Ну что ж, если от твоего несчастья кому-то делается лучше, то пусть так и будет. Хоть какой-то смысл...
   Он невесело усмехнулся самому себе. Кажется, Достоевский говорил (Ксавье не помнил точно, как звучала фраза): "Знаете ли вы, милостивый государь, знаете ли вы, как это страшно, когда некуда больше идти?" Ему вторил голос последнего самурая -- Юкио Мисимы, утверждающий, что человек, обладающий всем, теряет смысл и стимул к существованию.
   Ксавье уже давно некуда было идти, и часто казалось, что внутри сердце кровоточит; а ведь когда-то он даже не подозревал, что душевная боль может быть настолько сильной... Его единственной компанией в этот вечер был бесконечный снег, оплакивающий всё несбывшееся (потому что если разум и мог бодро прокукарекать, что на самом деле всё у него прекрасно, то сердце не соглашалось, оно умирало в безумной болезненной агонии). И он неотрывно смотрел на кружащийся снег, как будто надеялся найти в белой пустоте решение одной задачи, ответ на вопрос: "Зачем?" И снег чертил перед ним письмена, как бы пытаясь ответить на этот вопрос, но старик не понимал слов падающего снега.
  
   Оглушающую тишину прорезал отчаянно громкий телефонный звонок. Я с сожалением отвел взгляд от окна и, поправив рукой седую шевелюру, отправился к телефону.
   -- Слушаю, -- сказал я, одной рукой держа телефонную трубку, а другой вынимая из пачки "Житана" сигарету.
   -- Алло, шеф! -- раздался в трубке возбужденный голос Азиля, моего молодого секретаря. - Мне срочно нужны деньги! Много денег! Вернее, нужны они вам! А еще вернее: вам нужна одна вещь, которую я совершенно случайно обнаружил на аукционе! - он понизил голос. - Бесценная вещь, шеф, говорю вам, как специалист. Она должна быть у вас! За любые деньги!
   Я ничего не чувствовал, кроме бесконечной усталости, и никак не мог разделить энтузиазма Азиля. Странным было только одно: Азиль всегда являлся воплощением невозмутимости, и его азарт был чем-то из ряда вон выходящим.
   -- Азиль, -- вздохнул я. - Неужели ты считаешь, что мне хоть что-нибудь еще может быть нужно в этой жизни?..
   -- Да ведь все равно вы ничего не теряете, шеф? - искренне изумился Азиль. - На кой черт вам столько денег? Доверьтесь мне, эта вещь вернет вам утраченный вкус к жизни!
   Я почувствовал, как глаза отвратительно защипало. Только чтобы не продолжать разговор дальше, я сказал:
   -- Все мои деньги в твоем распоряжении, Азиль, даже если ты решил купить обломок "Челленджера".
   -- О'кей! - радостно выдохнул Азиль и швырнул трубку на рычаг, а я вдруг понял, что даже не поинтересовался, какую удивительную вещь он хочет приобрести; он же слишком торопился, чтобы что-то объяснять мне и доказывать. От меня требовалось только поверить, а внутри у меня царил космический холод одиночества и отчаяния, и мне на самом деле было всё равно, что притащит Азиль - очередную китайскую вазу династии Цин, неизвестный набросок моего обожаемого Дюрера или очки Элвиса Пресли.
   Я машинально провел пальцем по телефонной трубке и нечаянно задел бутылку "камю", стоявшую рядом. Не думая, я плеснул немного прозрачной коричневой жидкости на дно бокала и проглотил залпом. Никакого облегчения, даже чувства тепла, не разлилось по телу, как это бывало раньше, и я подумал, что утратил вообще способность ощущать что-то либо. Сигарета обожгла пальцы, и я затушил ее в пепельнице, а потом отправился в ванну. Правый висок ломило с такой силой, как будто в него ударили по меньшей мере камнем. Осталось последнее средство - горячая ванна, а потом снова - коньяк и сигарета. А в самом финале - лошадиная доза снотворного, от которого я когда-нибудь отправлюсь на тот свет.
   "На тот свет!" - какая неожиданная мысль! Я открыл ящик стола и достал оттуда револьвер, взвесил на ладони холодный, тяжелый, равнодушный предмет. "Не более равнодушный, чем весь окружающий тебя мир, Ксавье, -- хихикнул внутренний голос. - И он всегда к твоим услугам: только пожелай - и твои мозги размажутся по противоположной стенке, а папарацци получат свои премиальные".
   Я положил пистолет на стол и отправился в ванную. Когда-то она была зеркальной, потому что могла отражать юное прекрасное тело античного божества, но теперь у меня не было ни малейшего желания любоваться на старческие мощи. И все-таки в этот момент мне вдруг показалось, что голубая краска сделалась стеклянно-прозрачной, и это обстоятельство я немедленно объяснил себе воздействием коньяка. Доза, конечно, чересчур мала, чтобы наблюдать глюки, но, как знать, может быть, я уже дошел до такой точки, что вполне можно выходить в астрал с чайной ложки корвалола?
   Я включил на полную мощность воду и достал с полки шампунь с жимолостью. Но стоило мне зайти в ванну, как по какому-то неведомому закону противодействия стена не только не замутилась от паров горячей воды, но стала еще прозрачнее, и я ясно видел худого, почти истощенного человека (не меня, это точно, уж в этом я был уверен!), повторяющего каждое мое движение. Он провел рукой по худым плечам, по бедру, как будто удивляясь, а в самом ли деле ему принадлежит это несчастное тело, и ему самому не верится, как и за какие грехи оно ему досталось. По всему боку молодого человека тянулся грубо зашитый шов, оставшийся от операции. Он резко, с отчаянием вскинул голову, и мое сердце оборвалось при виде его отражения в зеркале. Я мог бы поклясться чем угодно, что видел его сотни раз, был рядом с ним десятки жизней, любил его больше себя самого. Эти огромные серые глаза, в которых сейчас не было ничего, кроме беспроветности и безысходности, когда-то смеялись от счастья, принадлежали только мне... А эти черные тени на висках я видел у него только один раз... Когда...
   Еще немного, и я вспомню что-то страшное... Я поспешно набросил на себя полотенце и чувствуя, как бешено пульсирует в ушах сердце, упорно повторяя одну и ту же короткую фразу: "Люблю тебя, люблю тебя", снова прошел в гостиную. Плеснул еще немного коньяка в рюмку, закурил сигарету и, чтобы не смотреть на пистолет, постоянно притягивавший взгляд, заставил себя подойти к окну, где по-прежнему не было видно ничего, кроме белого снега, переходящего понемногу в дождь и сливающегося с белым, как похоронный саван, небом...
  
   -- Ну что, Наблюдатель, доволен, как распорядились этой своей жизнью твои дети? - с кривой усмешкой спросил темный Ангел с желто-черными крыльями своего собеседника - золотоволосого, белокрылого, который стоял рядом с ним, вглядываясь в сплошную стену снега. - Один держит руку на пистолете, а второй корчится в больничном душе и, кажется, что еще некоторое время будет продолжать так же корчиться, пока я не решу прийти за ним.
   -- Очень смешно? - мрачно спросил белокрылый Ангел. - В жизни всегда есть место для шуток, не правда ли, Симара? Я знаю: ты большой шутник. Сам Локи позавидовал бы такому, как ты! Однако настоящий Наблюдатель - это тоже ты, даже, я бы сказал - стопроцентный Наблюдатель. Я же не собираюсь смотреть спокойно на то, как, ты говоришь, "корчатся" мои дети, и момент для шуток надо мной ты выбрал на редкость неудачный.
   -- Да? - с деланным изумлением поднял брови Симара и расправил крылья, как будто потянулся. - Неужели ты не можешь отпустить их туда, где нет ничего, кроме покоя и забвения? Мне иногда кажется, что при всех моих шутках я гораздо гуманнее тебя. Будь они мои дети, я пожалел бы их хотя бы немного. Ты же придерживаешь их неизвестно для каких целей. Жаба душит, что твой знаменитый Поход Полярного Солнца не удался? Так, Даниал?
   Даниал пожал плечами:
   -- Солнце нельзя устранить при всем желании, и ты не хуже меня это знаешь. Однако есть мысль, которая не дает мне покоя. Пробуждение Вандеи. Изменение истории. Воцарение солнечного культа.
   -- И кто ж тебе это позволит? - засмеялся Симара. - История - дело свершенное! И солнце по-прежнему светит всем, хотя мало кто связывает с тобой явление этого светила, -- разве что обреченный врачами на долгое умирание твой сын Дани. Какое уж тут изменение истории, если он двадцати метров не может пройти без посторонней помощи!
   -- Неужели? - в тон ему отозвался Даниал. - Вон она, твоя история - расстилается под ногами, как лента: по левую руку - прошлое, по правую - будущее, прямо подо мной - настоящее, и я могу в любой момент оказаться там, где захочу, изменить то, что мне требуется. И при этом в будущем никто этого изменения не заметит, слово тебе даю. Да что я в конце концов объясняю тебе прописные истины, как младенцу? Ты всё это не хуже меня знаешь.
   Кажется, и Симара сделался немного серьезнее.
   -- Габриэлю это совсем не понравится, -- сказал он.
   -- А разве ему когда-нибудь нравилось хоть что-нибудь из того, что я делаю? - возразил Даниал. - Да, получалось далеко не всегда, но каждый раз приходится подниматься и начинать заново. И у меня нет никого, кроме моих детей.
   -- Заметь, разлученных, -- пристально посмотрел на него Симара. - Габриэль сделал то, что от него зависело, а по одиночке они вряд ли будут способны хоть на что-нибудь: только быть неуслышанными и в конце концов умереть.
   -- Посмотрим... -- Даниал встряхнул золотыми волосами, а его взгляд сделался необычно жестким. - В данный момент я намерен усилить Вандею, потому что только там еще сохранились остатки моей истинной веры, и мои дети помогут мне.
   -- Они не дожили до вандейского восстания, -- напомнил Симара.
   -- Я вроде не страдаю забывчивостью, -- парировал Даниал. - И, если вспомнишь, несколько минут назад я говорил тебе об изменении истории, которое, как ты правильно заметил, не понравится Габриэлю. Плевать я хотел, что ему понравится, а что нет.
   -- Ну и долго ты собираешься вот так стоять и смотреть? - сказал Симара, и в его голосе послышался уже явный вызов.
   Даниал улыбнулся, и луч солнца на миг внезапно прорезал сплошную пелену мартовского снега.
   -- А кто тебе сказал, что я стою и чего-то жду, друг Симара? Операция уже началась, и через несколько секунд в дверь Ксавье постучит Азазель.
   -- Азазель? - в голосе Симары чувствовался неподдельный страх. - И когда это ты успел с ним так сдружиться?
   -- С тех пор, как сделал его личным секретарем Ксавье, -- ответил Даниал. - И если ты лишен каких-либо чувств, то не считай, будто все Ангелы устроены подобно тебе. Больше вопросов нет?
   -- Нет, -- буркнул Симара и отвернулся. - Хотя по поводу твоих чувств, Даниал, у меня тоже есть определенные сомнения; просто мне не хочется погрязнуть сейчас в долгой и ни к чему не приводящей перепалке. Время нас рассудит.
   -- Надеюсь, ты не побежишь с немедленным отчетом к Демиургу? - Теперь уже в голосе белокрылого Ангела чувствовалась откровенная насмешка.
   -- Да развлекайся как можешь, воитель, чего ты хочешь от простого Наблюдателя?.. -- раздраженно бросил Симара и, взмахнув огромными крыльями, исчез, а посреди белых снежинок закружились несколько желто-черных перышек, очень похожих на ос.
  
   Не помню, сколько прошло времени; иногда мне казалось, всего пять минут, иногда - целая вечность. Монотонность падающего за окном снега успокаивала, мысли постепенно исчезали, уступая место полному безразличию, и, кажется, меня уже начало клонить в сон, и только правая рука всё ещё покоилась на пистолете, ставшем уже горячим, будто ему не терпелось приступить, наконец, к действиям, для которых он был предназначен.
   Дверь распахнулась так внезапно, что я вздрогнул от неожиданности и обернулся.
   -- Азиль! - воскликнул я. - Да что это с тобой случилось? Впервые входишь, вернее, вламываешься без стука. И лицо у тебя такое, как будто ты приобрел по крайней мере философский камень!
   -- Лучше, шеф! - Азиль таинственно улыбался. Не зажигая света, он приблизился ко мне и осторожно убрал пистолет из-под моей руки, а потом поставил на стол небольшую коробку. Обращался он с ней так бережно, как будто нашел эликсир молодости.
   Он аккуратно раскрыл коробку, немного пошелестел в ней оберточной бумагой, а потом торжественно водрузил передо мной на столе череп. Сказать, что я был изумлен, значило - ничего не сказать. Я смог выдавить только:
   -- Что это, Азиль? Ты решил посмеяться надо мной? Или принял за Дэвида Линча, который интересуется подобными вещами? Говорят, на его письменном столе стоит заспиртованная матка, которую ему подарила одна из поклонниц.
   Однако Азиль и ухом не повел.
   -- Мне чрезвычайно повезло, -- заговорил он. - Этот череп продавался как найденный в одном из кельтских захоронений, как экспонат для антропологического музея, представляете? - Он усмехнулся. - Но я сразу понял, что эта вещь - бесценна.
   С каким-то странным чувством я взял череп в руки. Коричневато-золотистый, казалось, он излучал теплый, мягкий желтый свет из своих пустых глазниц. Чем дольше я держал его в руке, тем больше он казался мне живым, хотя не внушал страха или отвращения.
   -- Посмотрите, шеф, -- сказал Азиль, осторожно прикасаясь к затылочной кости. - Видите, вот тут сделано одно ритуальное отверстие - три небольшие дырочки, символизирующие у кельтов священный трилистник, а рядом еще одно отверстие, по форме напоминающее цветок лилии. Это сакральный предмет, и только он способен помочь вам в вашем нынешнем состоянии.
   Я окончательно растерялся:
   -- И что же ты прикажешь мне делать с ним, Азиль?
   Азиль тонко улыбнулся:
   -- А вот этого я не имею права говорить вам, шеф. Вы сами должны догадаться, иначе смысла не будет.
   Одинокая птица забилась в окно, и тут же порыв ветра унес ее куда-то далеко. Тревожное чувство нарастало во мне, и все-таки в какой-то момент я поймал себя на мысли, что лучше тревожная неизвестность, чем беспросветное отчаяние, которое уже почти довело меня до самоубийства.
   -- Слушай, Азиль... -- сказал я, по-прежнему держа череп в руках и, клянусь, он становился все теплее, оживал, а свет внутри него постепенно разгорался, так что в любом случае вместе с ним можно было бы обойтись без света. - Сегодня у меня был странный день... Когда я вошел в ванную...
   -- Это был ваш брат по всем прошлым жизням, -- спокойно прервал меня он.
   Мое сердце снова вздрогнуло и сжалось.
   -- А что с ним, Азиль? - спросил я, так и не сумев удержать дрожь в голосе. - Я... Я внезапно понял, почему до сих пор смерть не торопилась забрать меня (при этом глаза Азиля вспыхнули мгновенной алой искрой, а на губах мелькнула непонятная улыбка). Азиль, я понял, что всю жизнь искал его. Он должен быть со мной. Азиль... Я... люблю его... Но у меня было такое чувство, будто его держат в концлагере.
   -- Российские больницы часто похожи на концлагерь, -- коротко ответил Азиль. - С помощью этого черепа, священного предмета древних кельтов, вы сможете вернуть своего умирающего брата.
   -- Но как?! - воскликнул я. - Азиль, ты же всё знаешь!
   -- Или вы узнаете всё сами, или никакого смысла не будет. Вы должны понять, наконец, черт возьми, кто вы такой на самом деле! Поэтому нынешней ночью я оставлю вас с ним наедине. - Он кивнул на череп. - Даю слово, вы увидите много интересного, шеф, а заодно, быть может, если повезет, узнаете свое настоящее имя. А возможно, вам понадобится на это не один день. Но я терпелив, могу и подождать. Вот только не знаю, сможет ли долго ждать ваш брат... Что ж, удачи вам, шеф!
   Он вышел, захлопнув за собой дверь, оставив меня наедине с черепом, который лежал у меня на коленях, а перед моими глазами стоял тот молодой человек с хрупкой истощенной фигурой, который недоуменно притрагивался к страшному шву, пересекавшему его бок, и в глазах его я видел только космическое - безвоздушное - отчаяние. Он смотрел прямо на меня со смешанным чувством укора и мольбы - забрать его из того страшного места, куда отправил его... ("Габриэль", -- охотно подсказал внутренний голос).
  
   Время шло, за окном становилось все темнее, и снег уже начал переходить в дождь, как это часто бывает в начале марта. Я осторожно гладил череп, коричневато-золотистый, и тихий свет из его глазниц погружал меня в сон. С этим сном было бесполезно бороться, и я чувствовал, как постепенно ухожу по дороге, которую видел в первый раз - пыльной, бесконечной, над которыми обреченно склонялись пыльные тополя. Туманное марево колыхалось над выжженными полями. Последнее, о чем я подумал: "В этой несчастной стране, наверное, царит страшный голод. Еще несколько дней такого же палящего солнца, и начнется падеж скота, а потом начнут умирать люди".
   Летний лес мог вызвать только чувство острой жалости, потому что с деревьев, когда-то совсем недавно зеленых, дождем сыпались скрученные от жары желто-коричневые листья. Что же случилось в этом месте и что произошло с несчастной страной, на которую Солнце безжалостно обрушило свой гнев?
   Рядом с лесом возвышался огромный менгир. Подойдя поближе, я увидел на нем изображение неизвестного божества с длинными волосами и жестоким, по-королевски надменным взглядом. Наверное, это и было само Солнце, карающее и безжалостное. Я подошел к менгиру и дотронулся до него рукой: камень был накален настолько, что мне показалось: еще немного, и я вспыхну живым факелом, как от удара молнии. И в самом деле, белесовато-серое от жары небо прорезала вспышка молнии, и я рухнул в темноту, говорящую сотнями голосов. Они как будто хотели что-то от меня, услышать что-то важное; невидимые существа ждали, но я смог произнести только одно слово: "Брат", и в это слово я вложил всю оставшуюся в моем сердце ледяную любовь. И от этого слова лед внутри меня раскололся, царапая душу острыми краями и впиваясь в нее с такой силой, что я понял: еще несколько секунд такой пытки, и я начну кричать от боли.
   И вдруг темнота исчезла. Больше не было ни пыльной дороги, ни умирающего леса: он был зеленым, непроходимым, тенистым, как в первый день творения. Под ногами тихо журчал серебристый ручеек. Я подошел к нему, чтобы зачерпнуть ладонью немного воды, и увидел в чистых струях свое отражение: я не был тем опостылевшим самому себе стариком. На меня смотрел ясными изумрудными глазами молодой человек лет восемнадцати, черноволосый, прекрасный, как сын самого Солнца. За спиной у него красовался колчан, через плечо перекинут лук. Одет он (я...) был совсем просто: в серо-зеленые холщовые штаны и свободную рубашку такого же цвета.
   Кусты боярышника зашелестели, и я услышал радостный возглас:
   -- Ивейн! Вот ты где, оказывается! Я даже не надеялся, что смогу отыскать тебя в этой чаще! И все-таки нашел!
   Ко мне подошел светловолосый мальчик, одетый в точности так же, как я. Он смотрел на меня огромными серыми глазами, в которых светилось счастье и такое море любви, что на миг мне вдруг стало нестерпимо больно, как будто в сердце вонзилась стрела, и в этот момент я вспомнил всё. "Брат" - крикнуло сердце и заколотилось пойманной птицей, повторяя: "Я люблю, люблю, люблю"...
   -- Дан! -- Воскликнул я. - Брат!
   Он улыбался открытой чистой улыбкой. Я подошел к нему и обнял, чувствуя, как в унисон бьются наши сердца, повторяя снова и снова: "я люблю тебя, я люблю тебя". Его волосы пахли полевыми лилиями и гвоздиками, и я мог бы стоять так целую вечность: только бы чувствовать, как бьется его сердце - совсем рядом с моим!.. Только бы вдыхать этот ни с чем не сравнимый запах луговых цветов. Но, видимо, правду говорят: счастья нам никогда не дается слишком много, поэтому довольствуйся, Ивейн, тем, что имеешь. А имел ты, друг мой, всего несколько минут, чтобы узнать своего брата. Наверное, этого достаточно, раз уж твое ледяное сердце растаяло без следа, оставив вместо себя пылающий огонь. "Прикосновение Грааля поджигает любого, кто прикоснется к нему, -- сказал в голове неизвестный голос, и в моем сознании возник образ чудовищно огромного темного Ангела, как будто его когда-то поджаривали на медленном огне, но по неизвестной причине решили не доводить дело до конца. - Грааль должен был уничтожен до того, как он сожжет всю эту благословенную землю". - "Если мне суждено сгореть от любви, -- ответил я ему. - Пусть так и будет". - "Будет, будет, -- усмехнулся неизвестный. - Плыви, плыви вперед, акул в голубом море много". - "Пошел к черту!" - ответил я голосу, и тот, наконец, заткнулся.
   -- Ивейн... -- сказал Дан немного неуверенно. - У меня какое-то странное предчувствие сегодня. Этой ночью мне не спалось, и я случайно услышал разговор нашего наставника Хантера с кем-то неизвестным. Неизвестный говорил, что через несколько дней мне предстоит стать королем, но этого нельзя допустить, потому что я уничтожу страну, потому что я - настоящий Грааль, настоящий Свет, такой яркий, что вынести его никому невозможно. Он сказал: я должен исчезнуть навсегда... Кто знает: а вдруг он прав: ты сам видишь, брат, какая засуха стоит уже целый месяц, и это происходит перед тем как меня должны короновать...
   Он говорил спокойно, но его рука слегка дрожала.
   -- Ивейн, -- продолжал он. - Но, может быть, после меня королем станешь ты? В любом случае мне не суждено долго занимать престол племен богини Дану.
   -- Дан, мне ничего не нужно без тебя, -- сказал я, обнимая его. - Ни одна корона в мире не стоит твоей жизни. А если кто-то осмелится понять на тебя руку... Я не допущу этого! Сегодня же я уничтожу Хантера, и никто не осудит меня за это! Люди хотят, чтобы королем стал именно ты, Приносящий Дождь.
   Дан только грустно улыбнулся.
   -- Ты не сможешь просчитать все варианты, Ивейн. Они сильнее, потому что они и есть воплощенное зло, а мы с тобой - одни во всём мире.
   Сзади снова затрещали, как поленья в камине, ветки кустов. По тяжести шагов я понял: это идет Хантер. Через секунду он и вправду появился - высокий, с лохматой гривой седых волос, вооруженный луком и стрелами. Весь он казался огромным, как будто отлитым из свинца, и даже под одеждой чувствовалось, как перекатываются его мускулы, и даже торчащий вперед большой живот казался жестким. Седые волосы давно немытыми космами свисали на его лицо, почти совершенно закрывая тускло-голубые глаза. Увидев нас вдвоем, он осклабился в нехорошей улыбке, которая обнажила желтые, длинные, острые зубы. Таких зубов не могло быть у человека, -- только у того, кто привык пить чужую кровь, -- у хищника, не знающего, что такое пощада.
   -- Ах ты в-бога-в-душу-в-мать! - выругался он. - Стоит на минуту оставить вас одних, как вы тут же начинаете нежничать, как девчонки. Будущий король! Будущий рыцарь! Хорошее будущее ждет нашу страну с такими правителями!
   Где-то в моей душе факелом вспыхнул темный огонь.
   -- Да какое право ты имеешь с нами так разговаривать, смерд? - крикнул я. - Да к тому же хотелось бы мне знать, на какую охоту ты так внезапно решил притащить нас с Даном? На кого охотимся в этой чаще? На кабанов пойдем со стрелами? Не нравится мне всё это, а потому разворачивайся, смерд, назад, тем более, что и погода портится: если утром было солнечно, то сейчас того и гляди хлынет дождь.
   -- По вопросам погоды обращайся к братцу своему, Дану, -- хмыкнул Хантер.
   Мне хотелось плюнуть ему в лицо, но вместо этого я сказал:
   -- С Даном тоже разговаривай так, как подобает смерду. Через два дня он станет королем, и тогда ты сильно пожалеешь о своих сегодняшних словах.
   Хантер прищурился так, что его глаза сделались похожими на щелочки.
   -- Два дня - большой срок, о юный господин! Конечно, я понимаю, вам не терпится занять первую должность при своем брате и отправить меня на виселицу, на корм воронам, но эти два дня вам придется пережить, а, может быть, даже и поменьше.
   -- Хватит, -- сказал я, обнимая за плечи побледневшего Дана. - Уйдем отсюда, брат. Этот человек больше ничему не сможет нас научить.
   -- Только умирать... -- выдохнул Дан так тихо, что его слова показались мне дуновением ветра, внезапно обретшего свой язык.
   Хантер сделал несколько шагов в сторону и быстро закинул руку за спину, явно собираясь достать стрелу. Скорее всего, я ответил бы на этот жест, но тут вековые деревья снова зашелестели, а на поляну упал внезапно прорвавшийся из-за туч луч солнца, осветив удивительное и невозможное видение - белого как снег единорога - воплощение красоты и чистоты. Единорог - символ спасения мира. Он спокойно стоял среди высокой травы, бело-золотой и бездонными фиолетовыми глазами смотрел на Дана.
   При виде этого чуда и Дан, и я совершенно забыли о Хантере. Мы могли только стоять и смотреть на единорога, так же, как и он - на нас. Мало того, создавалось впечатление, что Дан и единорог ведут безмолвный разговор, понятный только им двоим. И вдруг Дан улыбнулся животному и пошел ему навстречу.
   -- Стой, придурок! - заорал Хантер. - Тебя что, не учили, что к единорогам можно подходить только невинным девушкам? Он тебя на свой рог, как кусок мяса, насадит!
   Но Дан не слушал его, и даже я поневоле сделал несколько шагов в сторону удивительного животного. Нет, он не был нерассуждающим животным, я мог поклясться в этом чем угодно! Столько мысли и глубокой горечи было в его глазах, столько неизведанного знания, что я вдруг увидел как будто сквозь туманное марево крылья за спиной Дана - красновато-золотые. "Так вот какие крылья у Грааля! - мелькнула мгновенная мысль. - И кому пришло в голову, будто он может кого-то сжечь? Это же крылья любви; ангельской небесной любви! Неужели сам Дан не знает об этом?"
   А Дан уже подошел к единорогу совсем близко и протянул к нему руку, тонкую, прозрачную, какая может быть, наверное, только у небожителя. И единорог склонил перед будущим королем свою гордую голову, увенчанную рогом, положив морду ему на ладонь. Дан поцеловал его в лоб и я впервые пожалел, что у меня нет таланта художника: до сих пор я не видел в своей жизни более яркого воплощения Любви и Понимания.
   -- Он убьет тебя! - этот крик прорезал тишину затихшего перед грозой леса, а в воздухе что-то резко и пронзительно засвистело.
   Я вздрогнул от неожиданности, но у моего брата, видимо, реакция была гораздо быстрее. Он повернулся, закрыв собой единорога, и стрела, пущенная Хантером, вонзилась в его грудь. Дан посмотрел на меня немного удивленно и прошептал:
   -- Становится совсем темно...
   Из его рта медленно потекла тонкая темная струйка крови.
   И тут, словно очнувшись от наваждения, я бросился к нему, и он упал в мои объятия.
   -- Дан, Дан, -- говорил я, как помешанный. - Не уходи, умоляю тебя, я жить не смогу без тебя! Я люблю тебя, Дан!
   -- Люблю тебя больше жизни, Ивейн... -- прошептал он, и на его губах дрогнула улыбка. - Почему... Почему стало так темно, Ивейн?.. Где ты, Ивейн?..
   Его голова бессильно откинулась назад, и изумрудная зелень травы окрасилась красным. Единорог склонил голову, и несколько его горячих обжигающих слез упали на мои пальцы, и только сейчас я понял, что потерял брата. Осторожно опустив его мгновенно ставшее невесомым тело в траву, я поднялся, чувствуя, как отчаяние и бешенство поглощает меня с головой. Перед глазами всё плыло в туманной дымке горя и бессильной злобы.
   -- Я сделаю так, чтобы тебя посадили на кол, смерд! - крикнул я. - И я сам буду наблюдать каждое мгновение твоей конвульсии!
   Хантер стоял, по-прежнему сжимая в руках лук с натянутой тетивой, и ухмылялся.
   -- А я-то надеялся, ваша светлость, неудавшийся король Ивейн, что нам удастся с вами договориться, да видать, не судьба! Не ожидал я, что вы окажетесь настолько глупы, высокородный сеньор!
   Он вскинул лук, а потом я почувствовал только резкий удар в сердце ("Так может бить только любовь..." - прошептало оно перед тем, как замолчать навсегда) и понял, что успею сказать только несколько слов. И, падая на тело умершего брата, по-прежнему как-то по-особенному успокоенно и ласково смотревшего на меня прозрачными серыми глазами, в которых застыла обращенная ко мне фраза: "Я люблю тебя...", я тихо повторил: "Я люблю тебя, Дан".
   А потом где-то совсем далеко затрещали ветви деревьев, раздался дикий, отчаянный вопль Хантера, но мне уже было это безразлично. Я снова видел перед собой Дана, прекрасного, как солнечный бог, светловолосого, с огромными красно-золотыми крыльями за спиной.
   -- Здравствуй, брат! - сказал он и обнял меня. - Какие красивые у тебя крылья: сине-черные, удивительные... Я люблю тебя на все жизни, брат...
   -- Кажется, сейчас на земле разразится гроза, равной которой еще не было, -- почему-то сказал я.
   -- А иначе и быть не может, -- улыбнулся Дан. - Слышишь, о чем поют молнии? О том, что Грааль Любви исчез с лица земли на долгие годы...
   -- Молнии? - удивился я и вдруг действительно услышал песню грозы и проливного дождя, хлещущего на наши переплетенные мертвые тела, оставшиеся так далеко...
  
   В тот день, когда ты придешь
   Узнать, что такое любовь -
   Упадешь на кинжал или нож
   И поймешь эту рифму -- "кровь".
  
   Ее вкус не сравнить ни с чем -
   Он железом горчит на губах,
   Он звенит ярче всех поэм,
   Это - смерть и позор, и страх,
  
   И у всех позорных столбов,
   Вскинув голову, ждет она,
   Смерть от пули, кинжала, слов,
   Говорит: "Я - твоя весна".
  
   Вынуть сердце и кинуть в грязь
   Трубадуров, стрелков, королей...
   Рвись в тенетах, слепая страсть,
   Ну а ты... Ни о чём не жалей.
  
   Слышишь крики гарпий? - Тебе - сюда!
   У нее не поют соловьи...
   А на площади Гревской звезда
   Блещет памятником любви.
  
   Я вздрогнул и открыл глаза. За окном тускло зеленел холодный рассвет, а приобретенный Азилем череп по-прежнему удобно лежал у меня на коленях, и я поймал себя на мысли, что боюсь расстаться с ним. Он должен был вернуть мне моего умирающего где-то далеко брата, а я... Я должен был понять, что он хочет сказать мне. В эту ночь он помог мне вспомнить моего брата, вспомнить свое имя - Ивейн, которое во французском варианте звучало как Гийом... Но это мне еще предстояло проверить. И еще... Не пойму как, но я понял имя этого черепа - "Великий Изменитель". Он должен был изменить наши судьбы, историю; он должен был изменить течение времени, которое давило меня и убивало Дани.
  
   -- Ну что, Даниал, доволен? - спросил своего белокрылого собеседника Симара. - Теперь только слепой и глухой не понял бы, что в эту ночь пробудился от многолетнего сна Великий Изменитель. Его Свет был виден повсюду. Говорю тебе это сразу, чтобы избежать возможных упреков в том, что я якобы заложил тебя Демиургу.
   -- И ты хочешь сказать... -- медленно произнес Даниал, привычно поправив длинные золотые волосы.
   -- Что оба твоих сына могут уже сегодня ждать гостей, и не скажу, что этот визит будет приятен им обоим, -- усмехнулся Симара. - Да что мы в конце концов как маленькие дети разговариваем? Ты не хуже меня знал, что Великий Изменитель может проявить свои свойства только в том случае, если на земле снова появится Грааль. Теперь гончие Габриэля рванутся на поиски как того, в чьих руках находится Изменитель, так и Носителя Огненных Крыльев. Даю слово, твой Грааль будет очень легко уничтожить, он и сам находится на половине дороги ко мне. Вот так-то, дорогой папаша. Думай, думай скорее. Я все-таки не враг тебе, несмотря на твое вечное недоверие. Но сейчас я не стану припоминать все обиды. Не знаю, как тебе, но мне очень жаль этих детей...
   Даниал с такой силой стиснул руки, что хрустнули пальцы. Он закусил губу, а потом почти с отчаянием сказал:
   -- Симара... Помоги...
   -- Да чем же? - вид у Симары был слегка скучающий. - Могу только сказать, что сейчас две команды от Габриэля направляются к твоим сыновьям: одна - к Ксавье Деланси, или Гийому, другая - к Дани. Скорее всего, перехватит от больницы, откуда его вышвырнули домой умирать...
   -- Гийом должен справиться... -- Даниал как будто разговаривал сам с собой. - Надо только немедленно забрать у него Изменитель, потому что всё равно найдут... А если нет, они поймут, они не тронут... Не посмеют. Азазель... Немедленно - в Россию, сейчас же! И еще... Симара, мне понадобятся братья Армор...
   -- Ну, эти ребята всегда готовы ввязаться в драку, -- наконец-то открыто и весело улыбнулся Симара. - Считай, они уже на месте. Вперед, мой крылатый воитель! И береги детишек! Если что, я буду рядом!
   Он с наслаждением расправил крылья и исчез в предрассветной дымке.
  
   Я по-прежнему прижимал к себе теплый от Света Изменитель, когда в мою комнату, как обычно, вошел Азиль с традиционным подносом в руках, на котором стояла большая чашка кофе, небольшая тарелка с круассанами, сигареты и пепельница. Если бы я был немного внимательнее, то заметил бы, что, несмотря на привычно-размеренные движения, в его облике было что-то тревожащее и даже более того - пугающее. Но я словно грезил наяву, и передо мной расстилался бесконечный лес, изумрудные поля неведомой страны, где живут белоснежные единороги и где были так счастливы я и мой брат.
   -- Ваш кофе, шеф, -- сказал Азиль, поставив передо мной поднос.
   Я ожидал, что он сейчас же развернется и уйдет, но вместо этого он продолжал стоять рядом со мной. Я вынул из пачки "Житан", закурил и только сейчас сообразил, что происходит что-то неладное. Взгляд Азиля был прикован к Изменителю, который лежал на моих коленях.
   -- В чем дело, Азиль? - спросил я, чувствуя, что, помимо воли, леденею от безотчетного, непонятного страха. - Что случилось? Дани?.. - Имя брата впервые вырвалось у меня так естественно, да это было единственным, что вообще могло волновать меня в этой жизни.
   Лицо Азиля менялось на глазах. Я видел новый облик своего секретаря: лицо со шрамом, пересекающим всю левую щеку, русые длинные волосы, собранные в пучок на затылке. Челка падала на глаз, поврежденный неизвестно каким оружием: как будто голову Азиля пытались рассечь мечом. Он улыбнулся, и от его улыбки повеяло могильным холодом.
   -- Мне срочно нужен Великий Изменитель, шеф, -- сказал он тоном, не терпящим возражений, и достал откуда-то из-за спины джинсовую спортивную сумку. - Время не терпит, господин Гийом (при звуке своего настоящего имени я даже невольно вздрогнул), мне надо вылетать в Россию.
   -- Подожди, Азиль... -- я с трудом пытался понять, что, собственно, вокруг меня происходит, но секретарь не давал мне на это времени. За его спиной на мгновение взметнулись черно-алые крылья.
   -- Или я через две минуты уезжаю в Париж, -- сказал он. - Или я опаздываю на самолет, и вашего брата не спасет уже ничто. Давайте Изменитель.
   Я вспомнил растерянный взгляд Дани, обращенный на меня, и кинжальный удар в сердце едва не заставил меня закричать от боли. Сигарета упала в пепельницу.
   -- Возьми, Азиль, -- сказал я, протягивая Ангелу Великий Изменитель. - Лети к нему, привези его сюда, умоляю, я отдам тебе за это всё, что угодно...
   Азиль бережно принял из моих рук череп, завернул его в шелковую ткань и уложил в сумку.
   -- За таможню не беспокойтесь, шеф, -- быстро проговорил он, как бы желая предупредить мой вопрос. - Никто ничего не заметит, не будь я Азазель. А вас я напоследок хотел бы предупредить: в скором времени ждите несколько неприятных гостей, несущих вам привет от Габриэля. Только не волнуйтесь, они ничего не сделают вам, пока в их руках нет ни Великого Изменителя, ни Грааля, то есть вашего брата Дани...
   Теперь уже мне стало казаться, что время замедлило свой ход и тянется бесконечной резиной.
   -- Так чего же ты ждешь, Азиль? - я и сам не замечал, что начинаю кричать. - Беги скорее! Лети к нему! Только один последний вопрос: когда мне ждать тебя?
   -- Это зависит от обстановки, -- отозвался Азиль, уже взявшийся за ручку двери. - Если Габриэль не проявит должной расторопности, то через день - другой... Ваша задача - держаться, шеф. Дани не сможет выстоять без вас, Хранитель. Так что до скорого свидания, Гийом, и ничего не бойтесь, не верьте ничему, что бы вам ни говорили. Ждите меня и своего брата. Мы вернемся вместе и быстрее, чем вы думаете...
   Хлопнула входная дверь, а через пять минут я услышал, как на улице взревел мотор машины. Вскоре всё стихло, и я остался совершенно один, в оглушительной тишине и, чтобы хоть как-нибудь успокоить бешено колотящееся сердце, взял сигарету, закурил и, по своей многолетней привычке, отправился к окну.
   Как и вчера, белое небо сливалось с белым нескончаемым снегом, и я знал, что в этот же момент мой брат видит то же самое: он стоит у окна и с тоской смотрит на белые холмы, к которым, казалось, никогда не придет весна. Я должен был выдержать всё, что мне предстояло, ради него, он - выстоять ради меня. Он выкинул недокуренную сигарету, приоткрыв окно, а потом тяжело, как будто каждое движение давалось с невероятным трудом, пошел вверх по больничной лестнице. Я видел только его глаза, а в них - свое отражение: зеленоглазого, юного, улыбающегося Ледяного Ангела, похожего на земное воплощение Солнца, и я верил своему брату, знал, что смогу перенести...
   Где-то далеко послышался хруст снега. Они приближались, а я видел, как мой брат, собрав вещи в сумку, переоделся (передо мной мелькнуло мгновенное видение бедности, белизны и наготы, от которой сердце сжалось в крохотный комок), а потом я четко услышал стихи, как будто Дани слышал меня и обращался ко мне:
  
   И перед смертью даже кричу: "Я -- живой!",
   И пусть у двери сторожит конвой
   Бледных всадников с крыльями, как у сов,
   И времени остается - на пару слов,
   Тех, которыми этот мир спалю,
   Брат, ты тоже мне эхом ответишь: "Люблю"...
   Еще миг - нас, как птиц, бросят в огонь,
   Над которым несется бледный и страшный конь.
   Вам нужна была жертва во все времена,
   И мы жили так, как будто кругом - война.
   Тьма и Свет сшибаются, в небе - строй
   Ангелов, говорящих мне: "Ты - живой!".
   Ты - живой огонь, брат, приди ко мне,
   Мы с тобой живем в ледяном огне,
   Расправляй же крылья, летим туда,
   Где нас ждет, мерцая, Утренняя Звезда.
   Ты - Грааль, и нет для тебя преград...
   Я - живой. С тобой. Moi, je t'aime, брат...
  
   Когда скрипнула дверь, я даже не обернулся. Так и должно было быть. Они всегда входили без стука. "Прошло уже четверть часа, -- подумал я. - Азиль должен находиться у трапа самолета". А потом раздался спокойный нехороший голос:
   -- Добрый день, господин Деланси.
   Я медленно, как будто ожидал увидеть за спиной гнездо растревоженных гадюк, обернулся. Нет, пожалуй, лучше бы это были озверевшие после зимней спячки гадюки... А солнце, впервые по-весеннему яркое и радостное, беззаботно освещало во всей красе трех субъектов, красовавшихся на пороге моей комнаты.
   В них было что-то устрашающее, от чего кровь сразу застывала в сосудах. Я не сразу понял, что же это такое, а потом до меня дошло: они были НИКАКИМИ. Если бы мне, к примеру, в полиции предложили описать внешность вошедших, я не смог бы даже сказать, что они были ОБЫЧНЫМИ. Нет, они были именно НИКАКИМИ: с бледными, ничего не выражающими, застывшими, как резиновые маски, лицами. В их глазах непонятного сероватого блеклого оттенка, как и их короткие волосы, нельзя было увидеть ни единого проблеска чувств или эмоций: ни злобы, ни раздражения, НИЧЕГО... Одинаковым было даже их одеяние - длинные серые, наглухо застегнутые под подбородком плащи, которые, казалось, были сделаны из шкуры убитых акул. Они вошли в мой дом, как хозяева, едва замечая меня. Они вели себя так, будто имели на это право: просто так войти, взять всё, что им покажется нужным, и при этом не могло и мысли возникнуть о расхожем европейском выражении: "Это частное владение!" Подобная фраза вылетала из головы мгновенно, потому что было ясно: станешь путаться у них под ногами, тебя уничтожат одним щелчком, как надоедливую мошку. Они чувствовали себя хозяевами, причем не только моего дома, но и всей земли. Я даже удивился, что они решили обратиться ко мне с приветствием: в принципе могли и не тратиться на подобную, никому не нужную формальность, но, скорее всего, таким образом они желали привлечь к себе мое внимание.
   Я затушил сигарету в пепельнице, не собираясь отвечать на приветствие непрошенных гостей: это было совершенно ни к чему ни им, ни мне, так зачем же тратить время на условности? Они же, на время как будто совсем забыв о моем присутствии принюхивались к воздуху в комнате; их лица вытянулись и приобрели нечто крысиное, хищное, омерзительное. Потом один из них сказал:
   -- Его здесь нет.
   -- Нет, -- подтвердил второй.
   -- Но был еще совсем недавно, -- добавил третий.
   Первый Никакой уставился на меня, хотя я не уверен, что он меня видел.
   -- Ну и где он? - спросил он точно так же и с таким же выражением, с каким обращался бы к пустоте, вакууму, поэтому я снова не ответил.
   -- Сейчас найдем, -- бесцветным голосом произнес Второй и достал из-за спины обычный дипломат, которые предпочитают носить служащие, спешащие каждое утро в свою контору к девяти часам.
   Он открыл дипломат и извлек оттуда шприц, наполненный густой жидкостью неприятного желтоватого цвета.
   -- Садитесь, -- он указал глазами на кресло. - Не сядете сами, достанем наручники.
   Странно, у меня даже мысли не возникло, что можно попытаться сбежать от них через открытое окно, как я сделал бы это в молодости. Все чувства притупились до безразличия, как перед операцией, избежать которую в любом случае не удастся.
   Я неторопливо подошел к креслу, опустился в него и даже сам поднял рукав халата.
   -- Приятного путешествия не обещаю, -- сухо сказал Никакой Второй, втыкая иглу в вену на моей руке. - Сейчас вы сами выведете нас на Него.
   Через какие-то доли секунды я почувствовал неприятный привкус во рту, а потом меня - в моем теле - не стало. Я исчез, стал совершенно другим. Откуда-то издалека прозвучал голос Дани: "Выйти из собственного тела так же легко, как перейти в соседнюю комнату". Это была последняя более-менее разумная мысль, а дальше непонятная, сдавливающая со всех сторон сила, потащила меня по бесконечным коридорам к неизвестной цели, чтобы в конце ее вышвырнуть меня вон. Давление всё возрастало и, кажется, я закричал, только кроме меня, вряд ли кто это услышал, а потом коридоры рухнули, как картонные декорации, и я обнаружил себя в темной пещере.
   Солнце, яркое, как в детстве, пробивалось в нее сквозь темные очертания деревьев, шум которых сливался с равномерным плеском морского прибоя. Последние клочки серебристо-зеленоватого тумана стелились по каменному полу пещеры, и всё вокруг было исполнено такого безмятежного покоя, что я не смог сдержать счастливой улыбки. Наверное, сон не ушел еще до конца, и я закрыл глаза, чувствуя себя маленьким мальчиком, которым был когда-то давно; так давно, что уже забыл, а откуда-то звучал ласковый женский голос, произносящий нараспев простенькую песенку:
   Ночь ушла, проходит боль,
   Спи спокойно, мой король,
   Боль прошла, и ночь ушла,
   Сердце сожжено дотла,
   Пламя скоро догорит,
   Легкой птицей улетит,
   Колокол звенит вдали,
   Значит, Ангелы пришли.
   За тобой они летят,
   Мой король, вернись назад,
   Ты проснись, глаза открой,
   Жизнь моя - одна - с тобой...
   "Мама?" - подумал я вопросительно, а потом вдруг понял, что даже не помню ее: где-то вдали слегка трепетал зыбкий полупрозрачный силуэт, и мое сердце вздрогнуло от воспоминания о безнадежной потере человека, который любил и вечно ждал меня, зная, что не дождется... Походы и войны казались нескончаемыми... И все же я мог различить ласковый теплый, всепрощающий взгляд огромных глаз. Они напоминали мне кого-то... И снова сердце затрепетало, но уже по-другому, не от отчаяния и предчувствия потери, а от обретенной так внезапно любви, которая... Которая вчера стрелой пробила мое сердце. "Как ты мог бросить меня, мой лучший, мой любимый, мой самый отважный воин, мой самый верный друг, идеал рыцаря, о котором слагали песни дамы-трубадурки из Окситании?"
   Я открыл глаза. Я вспомнил всё сразу. Дани! А голос Монфора, моего сюзерена продолжал звучать откуда-то издалека; из укоризненного он делался все более злобным и ожесточенным: "Вместо тысячи прекрасных дам ты выбрал этого мальчишку, и теперь, будь уверен, я уничтожу всех красавиц Окситании, Лангедока и Прованса, раз уж ты, мой любимый друг, "взвесил их, измерил и счел никуда не годными", раз уж свет солнца затмил тебе один трубадур". - "Тебе не понять этого, Симон, -- мысленно ответил я ему. - Я не забыл своих предков, кельтов, которые уравнивали филидов со жрецами, потому что их слова становились истиной, и филиды были равны творцам этого мира. А Дани - я узнал его - своего брата из прошлой жизни. Тогда его звали Приносящим Дождь, а теперь он может нести не только дождь, и в благословенной Альбе его узнают, как Несущего Свет" - В ответ раздался отвратительный хохот: "А разве ты не знал, что на свете нет ничего, кроме Великой Тьмы, темно-алой, как кровь, и черной, и разве ты не видел этого в многочисленных наших походах, когда мы с тобой сражались плечом к плечу за обладание Светом? А теперь ты решил, что имеешь право забрать себе весь этот Свет один? Нет, так не получится, друг мой Гийом!" - "Теперь у меня есть Свет, у меня есть мой брат, -- сказал я, но уже самому себе, потому что Симон, ослепленный бешенством, уже вряд ли что-то мог услышать. - И теперь я один буду охранять его от всей Тьмы, которая сражается за обладание им". - "Не надейся, -- его голос затухал, превращаясь в далекое эхо. - Теперь, когда твой Несущий Свет стал обладателем огненных крыльев Грааля, мои воины заберут его у тебя. Считай, что ты видел его вчера в первый и последний раз..." - А потом я услышал его хохот, похожий на крики ночных птиц.
   Я вздрогнул и окончательно проснулся. Дани! Его не было рядом, рядом со мной лежал только мой плащ, подбитый горностаем, которым я вчера укрыл его. Сквозь яркое счастливое солнце на меня обрушился страх, переходящий в ужас - волнами, смывающими города из легенд, которые я так часто слышал в детстве. Я чувствовал, я видел этот страх физически - серая безразличная, равнодушная стена воды, готовая расплющить тебя в ничто.
   Любовь сделала меня на время доверчивым и открытым, и этим тут же воспользовались. В следующее мгновение я уже вспомнил, как мог в одну секунду подняться при внезапном нападении врагов. Короткий меч, как и раньше, привычно лежал рядом с моей рукой. Я схватил его, машинально подобрал плащ и быстрым шагом, собравшийся, как зверь перед прыжком, вышел из пещеры. Я знал, что они должны быть рядом, они не могли заманить его далеко!
   Мысли вихрем проносились в голове. Почему он оставил, почему он бросил меня? Нет, он не мог бросить меня! Скорее всего, он просто проснулся раньше и, не желая тревожить меня, зачарованный красотой леса, освещенного солнцем, вышел встретить его ("своего отца, Даниала", -- совсем тихо, еле слышно, прошептал чей-то голос). Откуда я мог помнить все это? - Дани, подходящий к белоснежному единорогу, который доверчиво смотрит на него глубокими фиолетовыми, как полевые фиалки, глазами, и кладет морду на его ладонь; птицы, слетающиеся к нему, ждущие его ласки, как хлеба... Он совершенно не боялся животных, он мог разговаривать с ними на одном языке... Он понимал язык деревьев и животных...
   Передо мной расстилался уходящий вниз, к синему искрящемуся морю, зеленый склон. Огромные деревья в серебристой дымке, тихо шелестящие на ветру, остались где-то вдали, а далеко впереди я увидел Его, и снова мое сердце оборвалось от ужаса. Он неторопливо шел к морю в компании трех волков. Но единственное, что я понял сразу: это не были обычные животные. Это вообще были не животные.
   Монфор дико расхохотался в моей голове. "Неужели ты думал, что я отпущу тебя просто так? Неужели ты думал, что я прощу тебе предательство? Неужели ты не думал, что я не поделюсь с тобой, моим лучшим, любимейшим другом, своим знанием - какой смертельной, мучительной может быть настоящая боль. Ты еще никого не терял, друг мой Гийом, так вырасти же, приобрети это знание, и ты станешь поистине непревзойденным воином, перед жестокостью которого склонятся страны и народы!"
   Кричать было бесполезно: с такого расстояния Дани все равно не услышал бы меня, и я побежал вниз, скользя по влажной изумрудной траве. Меч буквально обжигал мою руку. Если наивный Дани не осознавал, куда его ведут, то я уже понял это: взяв его в каре, как профессиональные воины, волки вели ему к темной тени на морском берегу, которая могла быть только заранее выкопанной ямой. На это же указывала и внушительная гора камней, возвышавшаяся рядом с этим темным пятном.
   Кричать нельзя было еще и потому, что я понимал: в предчувствии провала своего плана, волки мгновенно набросились бы на Дани и разорвали на части. Господи, как же он не понимает, что его просто ведут, как овцу? А может быть, это хорошо, что не понимает? Стоит ему дернуться, и конец неизбежен... Значит, я должен подобраться к ним как можно незаметнее... Отбросить чувства, превратиться в машину, умеющую только делать правильные расчеты и быстро убивать. Вспомнить то, о чем я уже успел забыть. Вспомнить ради него, а потом... Только потом я смогу забыть об этом и думать о Свете.
   Нас разделяло несколько десятков метров, когда с волками стали происходить метаморфозы, которым я не удивился, а просто принял, как должное. Оказавшись рядом с ямой, они поднялись на задние лапы, огромные и сгорбленные, шкура поползла с них клочьями, а вместо шерсти появились наглухо застегнутые на шее серые плащи, как будто сделанные из кожи мертвых акул. Их лица были НИКАКИМИ, в их глазах не отражалось ничего - ни злости, ни ненависти. Они пришли только потому, что их послали. "К кому ты обращался, Монфор?! - этот крик вырвался у меня помимо воли. - К какому из дьяволов ада?" - "Что ты, мой любимый друг, -- немедленно ответил он, и его голос звучал почти ласково. - Я же воевал за Гроб Господень... Мы с тобой были воинами Господа, пока ты не связался с этим еретиком. Как быстро ты успел всё забыть -- всего за одну ночь! Разве ты забыл моего покровителя, Ангела с лилиями, синеглазого Габриэля? Неужели ты думал, что он оставит меня, подобно тебе? И теперь его слуги уничтожат твой Свет, а тебе будет предоставлена возможность увидеть представление своими глазами... Жаль, что продолжаться оно будет совсем недолго..."
   Дани, наконец, опомнился и вскинул голову и с удивлением посмотрел на монстров, только что бывших ласковыми волками, сопровождавшими его к морю. Только безграничное удивление и странное оцепенение "За что ты так ненавидишь меня?", -- других чувств в его глазах не было. Он не делал попыток вырваться или убежать, или сражаться с ними, тем более, что я помнил: никакого оружия у него просто не было, когда его привели в замок Монфора. Да и бесполезно было ему бежать, и если кто-то и мог спасти его, то только я...
   Деревья уже давно закончились, и идти приходилось, низко пригнувшись за изгородью колючего кустарника. Я непрерывно повторял себе: "Никаких чувств, никаких чувств"... Как будто понимал: эти монстры способны учуять чувства так же, как хищные звери - запах.
   Дальнейшее происходило, как в страшном сне. Один из монстров одним рывком сорвал с Дани белый плащ и толкнул его в яму. На мгновение я увидел тонкую полупрозрачную фигурку, над которой солнце ослепительным лучом нарисовало ало-золотые крылья, огненные крылья, и я понял, почему Дани ни разу так и не смог воспользоваться своей страшной силой - способностью сжечь всё вокруг себя: огонь мог бы вспыхнуть, если бы он испугался или возненавидел своих врагов. Но, кажется, уже вторую жизнь он так и не понимал, что такое ненависть. Даже тогда, когда в яму полетел первый камень, а следом за ним градом посыпались остальные. Это было в духе Монфора: я часто видел, как он живьем забрасывал своих жертв камнями, и счастьем для них было, если какой-нибудь камень убивал их; в противном случае они задыхались в камнях, а их крики звенели в моих ушах до сих пор.
   Но Дани молчал, а три монстра, как автоматы, прицельно кидали в яму камни. И тут - не знаю, что со мной произошло, возможно, испытал силу ненависти за нас обоих - но, клянусь, это не было ошибкой! - я увидел в струящемся рядом со мной прозрачном ручье тень огромных сине-черных крыльев. Моих крыльев. Удивился я уже гораздо позже, а сейчас, выхватив меч, в одно мгновение преодолел расстояние, разделявшее меня и посланников Монфора-Габриэля, а дальше я делал только то, что умел делать всегда: НИКАКИЕ не успели даже опомниться. Всего три взмаха мечом, -- и их головы лежали у моих ног, истекая серо-зеленой отвратительной слизью. Только три огромных тела в серых плащах еще некоторое время удерживались, чуть покачиваясь, в вертикальном положении, а потом и они рухнули, взметнув вокруг фонтаны земли, перемешанной с морским песком.
   Больше не обращая на них внимания, я бросился к яме с криком: "Дани!"
   На мое счастье, он не потерял сознания, иначе не знаю, как бы мне пришлось вытаскивать его из этой каменной могилы. Бледный как полотно, он стоял, пошатываясь, среди камней, и темная струйка крови стекала по его виску. Светлые волосы тоже были испачканы кровью.
   -- Гийом... -- прошептал он, глядя вверх, но я не уверен, что он видел меня. В его глазах застыло и, наверное, на все времена, мое отражение - прекрасного зеленоглазого и черноволосого Ангела с огромными, сияющими на солнце сине-черными крыльями.
   -- Дани! Руку! - крикнул я, потому что понимал: времени у меня совсем немного: еще пять минут, и он упадет. "А как же твои крылья? Опять забыл о них?" - раздался чей-то насмешливый вопрос в моей голове.
   Он протянул мне руку, и я, опустившись на землю, схватил ее обеими руками, а потом дернул вверх со всей силой, на которую только был способен. Я знал, что так причиню ему страшную боль, но она, по крайней мере, будет совсем недолгой. Он вскрикнул, его голова бессильно упала на плечо, но я уже успел вытащить его наполовину. Дело было сделано. Тяжело дыша, я, уже осторожно и бережно, поднял Дани, завернул его в свой плащ и приподнял его голову. Его лицо было белым, как бумага. Краем горностаевого меха я вытер кровь с его виска и волос и, прижав его к себе, прошептал: "Дани... Дани... Ты слышишь меня?.. Я не верю, что они могли убить тебя..."
   Солнце осветило его, снова сделав видимыми ослепительные ало-золотые крылья. Его ресницы вздрогнули. Он приоткрыл глаза и прошептал: "Люблю тебя, Гийом". И, словно его силы исчерпались на этой короткой фразе. Он снова потерял сознание, а я, взяв его на руки, легкого, как ребенка, понес подальше от этого места, где остались лежать, истекая зеленой слизью, гончие Габриэля.
   Толчок. Резкий, неожиданный, болезненный, как это бывает когда тебя возвращают в собственное тело. Плывущий надо мной потолок и серые лица НИКАКИХ людей, голоса которых звучат, как сквозь вату:
   -- Ну вот и всё, господин Деланси. Счастливо оставаться. Теперь мы знаем, кто он и где его искать.
   А потом где-то хлопнула дверь и наступила оглушительная тишина.
  
   В этот же самый момент с трапа самолета сошел молодой человек в длинном кашемировом пальто и сумкой через плечо. По неуловимой манере держаться раскованно и свободно, в нем без труда можно было бы узнать иностранца. Его длинные светлые волосы с рыжеватым отливом были собраны на затылке в длинный хвост, а челка падала на глаз так искусно, словно ее обладатель хотел скрыть некий изъян в собственной внешности. Молодой человек оглядел возвышающееся впереди огромное и унылое здание аэропорта, и его губы искривились в презрительной усмешке.
   -- Ну и дурак же ты, Азазель, -- сказал он сам себе. - Кой черт тебя понес на эти галеры... Тьфу, на этот самолет. Чтобы я еще раз воспользовался человеческими средствами передвижения... -- И он быстрым и уверенным шагом направился к аэровокзалу.
   С очаровательной улыбкой он протянул свой паспорт девушке в милицейской форме, служащей таможни. Та внимательно изучила паспорт, потом перевела взгляд на стоящего перед ней в небрежной позе человека, опять посмотрела в паспорт, после чего с сомнением произнесла:
   -- Профессор?
   Служащие таможни, как известно, -- профессиональные ищейки, и девушка чувствовала: что-то не то с этим приезжим господином, но что? Это было совершенно непонятно. Но ведь было же! Машина, встроенная в девушку, давала сбои и то и дело грозила перегореть, мигая всеми красными лампочками: "Эларм!", но приезжий был чист, смотрел на нее с детской безмятежностью и спокойно ожидал, когда его, наконец, соизволят пропустить.
   -- Профессор антропологии, -- с очаровательной улыбкой сообщил молодой человек.
   -- Господин... -- девушка снова заглянула в паспорт иностранца. - Господин Азиль, на какой срок вы прибыли в Россию?
   -- Симпозиум продлится неделю, -- ответил Азиль. - И нельзя ли поскорее, мадемуазель? Я очень тороплюсь, -- и так уже немало времени потерял на этом перелете!
   Девушка, однако, не сдавалась.
   -- Вы везете с собой продукты? - спросила она уже неуверенно. Ее внутренняя машина по-прежнему не находила никакого подвоха.
   Иностранец тихо выругался на непонятном языке.
   -- Смотрите! - он раскрыл сумку и сунул ее под нос девушке с таможни.
   Она заглянула внутрь, но там была только смена белья и небольшая, старинная по виду книга, с непонятной надписью на обложке. Книга завораживала, и девушка не удержалась от вопроса:
   -- Вы, наверное, множество языков знаете, профессор?
   -- Все, -- резко заявил Азиль. - Включая те, которые называют "мертвыми". Вы задерживаете меня... -- Последняя фраза, произнесенная спокойным голосом, почему-то подействовала на девушку устрашающе. Неизвестно почему, ей захотелось на всякий случай перекреститься.
   -- А вот этого не надо, -- Азиль нехорошо улыбнулся, забрал из рук девушки сумку и прошел к выходу, не желая ждать, пока ему на это будет дано разрешение.
   Но таможенница и не собиралась его задерживать. Она стояла в оцепенении, не в силах оторвать взгляд от необычного иностранного профессора, и, кажется, испытала огромное облегчение, когда его высокий силуэт скрылся за стеклянными дверями аэропорта, а кашемировое пальто на мгновение показалось ей внезапно взметнувшимися палево-алыми крыльями. "Забудь", -- прозвучал в ее голове голос иностранного профессора, и встроенная машина внутри девушки успокоилась, перестав отчаянно мигать лампочками "Эларм!", а сама таможенница, облегченно вздохнув, занялась остальными пассажирами, с нетерпением ожидавшими своей очереди.
   А молодой человек в кашемировом пальто тем временем вышел на площадь перед зданием аэровокзала, вынул из кармана пачку "Житана" и закурил сигарету, время от времени со странным выражением лица поглядывая на пеструю толпу пассажиров, спешащих к своим рейсам, на бомжей, сидящих прямо на обледенелом тротуаре, цыган, пристающих к случайным прохожим, но его самого тщательно обходящих стороной; во взгляде каждого представителя этой национальности он читал некую смесь страха и почтения. На губах молодого человека мелькнула мгновенная улыбка, и тут кто-то довольно бесцеремонно схватил его за рукав.
   Азиль обернулся. В его глазах стоял такой арктический холод, что толпа цыган испарилась как по мановению руки. Но человек, имевший виды на иностранца (явно иностранца! Таких, как он, нельзя не узнать с первого же взгляда!), не страдал излишней мнительностью и верил только в деньги, безнаказанность и умение жить исключительно сегодняшним днем. Это был таксист, здоровенный, молодой, с короткой стрижкой, не скрывавшей толстой бычьей шеи, и на его откормленном лице читалась одна-единственная фраза: "Только попробуй отказаться!"
   -- Что надо? - грубо спросил Азиль.
   -- Куда едем, иностранец? - в тон ему ответил парень, небрежно поигрывая золотой цепью. - Всё равно сам ты тут шагу не сделаешь: не на своем зажравшемся Западе теперь!
   Азиль вырвал рукав пальто из его лапы.
   -- С тобой я никуда не поеду, господин убийца.
   Лицо таксиста начало медленно багроветь.
   -- На иностранцах специализируешься? - тихо спросил Азиль. - Рассказать тебе, куда ты девал приезжего искусствоведа из Англии и на каком километре и в какой именно лесополосе ты его закопал? Много деньжат оттяпал?
   Таксист хрипел так, как будто его душили. Из его рта вырвалось единственное слово:
   -- Легавый!..
   Азиль презрительно сплюнул:
   -- Да пошел ты... Сам легавым скоро станешь, но не тем, что на перекрестках и в кустах прячутся...
   Не дожидаясь ответа, он отвернулся от таксиста и уверенно направился в сторону (нет, не остановки общественного транспорта, как можно было бы этого ожидать) от дороги, все дальше углубляясь в лесополосу. Таксист продолжал смотреть на его высокий прямой силуэт; он шел не как иностранец в чужой стране, -- как хозяин, прекрасно ориентирующийся и в пространстве, и во времени. Причем странность происходящего - человека, идущего через бесконечные грязные поля в дорогом кашемировом пальто "от кутюр" - усиливалась от того, что невозможно было отделаться от впечатления, будто он торопится на важную встречу.
   Таксист быстро оглянулся по сторонам и рысью бросился вслед за иностранцем. Когда он находился уже в нескольких метрах от него, Азиль, не оборачиваясь, произнес:
   -- Опять ты, убийца? Убери свою заточку, она тебе не понадобится.
   С гортанным ревом таксист бросился на молодого иностранца и вдруг остановился, так и застыв с ножом в поднятой руке. На него смотрело страшное немолодое лицо человека со шрамом через всю правую щеку и вытекшим глазом. Его длинные седые волосы развевались от холодных и резких порывов мартовского ветра, а губы кривились в хищной усмешке.
   -- Уйди, моллюск, туда, где давно тебя ждут, -- негромко сказал он, а потом стремительно выхватил из-под пальто тускло блестящий меч. За его спиной взметнулись палево-алые крылья и исчезли одновременно с тем, как Азиль опустил меч.
   Таксист упал, на лету распавшись на две половины, а иностранец, снова ставший молодым человеком с длинным хвостом рыжеватых волос, собранных на затылке, весело рассмеялся и просвистел куплет легкомысленной песенки: "Половинка моя, половинка моя, как я по тебе скучаю!". Он поправил на плече сумку и пошел вперед так легко, как только может идти человек, у которого на душе очень легко и которого не мучает совесть.
   Когда солнце уже почти скрылось за горизонтом, и стало снова по-зимнему холодно, Азиль подошел к редкой рощице, быстро осмотрелся по сторонам и коротко свистнул. Сейчас же из-за кустарников вышли два молодых человека, поразительно похожих друг на друга: высоких, как и сам Азиль, голубоглазых, с роскошными длинными волосами цвета спелой пшеницы.
   -- Долго добирался, привет, Азиль, -- сказал один из них.
   -- Эй, брат, ты давай поуважительнее с профессором! - рассмеялся второй. - Хотя и мне, конечно, странно, что наш друг выбрал такое средство передвижения, как самолет. Кажется, Азиль, ты так долго жил среди людей, что начал перенимать их привычки!
   -- Да ладно вам, Армор! - улыбнулся Азиль. - Я для разнообразия решил посетить самолет. Ну и гадость, скажу я вам! Сколько времени зря потеряно! Конечно, я знал, что в любом случае успею вовремя, но все равно больше таких глупостей я не сделаю. Считайте, это был мой небольшой каприз, причуда.
   -- Причуда? - эхом отозвался один из братьев. - Ты мог бы расслабиться, Азиль, если бы был полностью уверен в том, что по нашему направлению не движется команда противников.
   Азиль мгновенно сделался серьезным.
   -- Так быстро? Габриэль, мать его! Черт, значит, шефа уже раскололи! Тогда давайте действовать!
   Темнота быстро окутывала рощу и поля, и как видения наступающей ночи, рядом с тремя необычными людьми появились грациозные черные кони.
   -- Все равно они успеют найти его раньше нас. - Братья Армор легко вскочили на коней, а за ними последовал и Азиль. - Изменитель с тобой, брат Азиль?
   -- Ты же знаешь, друг! - рассмеялся Азиль.
   В следующую секунду темный вихрь закружил всадников, и они взлетели, растаяв, как видение, в фиолетово-лиловом небе.
  
   Над мокрой, несмотря на мороз, дорогой висела грязная туча из микроскопических капелек воды, поднимаемой колёсами проходящих грузовиков. Рядом с милицейским "жигулёнком", украшенным надписью "ДПС" и синими мигалками, зябко ёжился молодой гаишник, внимательно вглядываясь в мелькающие номера.
   Взвизгнули тормоза и рядом остановился потрёпанный БМВ:
   -- Командир! -- весело крикнул водитель, -- не подскажешь, где тут поворот на Рождествено?
   Милиционер, поднявший было ладонь к козырьку, замер, потом улыбнулся и повертел пальцем у виска:
   -- Спишь за рулём, бумер? Проехал уже! За КПМом надо было налево поворачивать!
   --Уууу... -- сказал "бумер", и на его лице явственно нарисовалось огорчение.
   --Не стой, не стой, проезжай! -- вдруг засуетился гаишник: -- Не мешай работать!
   Машина, шаркнув резиной по асфальту и подняв в воздух очередную порцию грязной взвеси, исчезла в транспортном потоке. Полосатый жезл поднялся и указал на обочину приближающемуся грязному КАМАЗу с питерскими номерами. Чихнув пневматикой столько раз, сколько положено, чтобы замедлить ход, припарковаться и остановиться, машина замерла. Из кабины выпрыгнул водитель:
   -- Внимательно, командир!
   -- Комвзвод ДПС старшсржнт Хомченко, -- скомкал приветствие представитель власти, -- Ты когда последний раз машину мыл, родимый?
   -- Да ну, командир, дорога-то какая? Что ж её, через каждые полкилометра мыть?
   -- Ты эти сказки бабушке своей расскажешь! Глина рыжая у тебя на колёсах с какого километра? Аж с самой бетонки притащил? Откуда груз? Документы собираешься показывать?
   Водила молча нырнул обратно в кабину, и гаишник подошел ближе:
   -- Кто это в кабине у тебя? Напарник?
   -- Да не... -- помедлив, ответил дальнобойщик. -- Попутчика взял. Напарник вон, в люльке дрыхнет.
   -- А документы у попутчика есть? -- Милиционер повысил голос, чтобы его было слышно в кабине. Документы на груз уже были у него в руках. Бегло просмотрев их, он сунул пачку обратно в нестерильные водительские руки и подошел к противоположной дверце кабины.
   Пассажир открыл дверь и спрыгнул:
   -- Доброе утро.
   -- Смотря кому доброе, -- козырнул старший сержант. -- Документики, пожалуйста.
   Гость столицы ковырялся в своём кожаном рюкзачке, а милиционер внимательно его разглядывал. Рюкзак -- кожаный, штаны -- кожаные, такая же куртка-косуха и даже, кажется, жилетка под ней. Даже бандана на голове была из тонкой лайковой кожи. Гроздь шевронов на куртке, пара рокерских значков... Но внешность, безусловно, славянская.
   -- Вот! -- На свет, наконец-то, вынырнули документы, удостоверяющие личность.
  "Туманов..." -- разочарованно чернели буквы паспорта.
   -- Как доехал? -- вполголоса спросил гаишник.
   -- Да паршиво, -- полушепотом прорычал Туманов. -- Эта таратайка не предназначена для перевозок ненамозоленных задниц.
   -- Ну, нырнёшь в жигуль? Довезу с ветерком!
   -- Давай. Водилу будешь отключать?
   -- Зачем? -- пожал плечами милиционер, и, неожиданно повысив голос, произнёс: -- Так что, дорогой гражданин Туманов, придётся Вам проехать с нами. Вы вещи из кабины все забрали?
   Через несколько секунд, под сочувствующие взгляды водителя и проснувшегося напарника, гражданин Туманов, или проще -- Тумаэль, с кривой усмешкой садился в машину ДПС. Дальнобойщикам на мгновение показалось, что над машиной взметнулись и тут же пропали широкие крылья, бело-синие, как андреевский флаг... Но чего не померещится после десяти часов за рулём?
  
   Холодные сумерки уже сменили первый, по-весеннему яркий день, а Дани уже два часа сидел на автобусной остановке, ожидая какой-нибудь отчаянной маршрутки, которая не побоится гололеда, но, видимо, таких смельчаков не находилось; никому не хотелось пробираться в пробках через грязные проулки только для того, чтобы подработать лишнюю сотню рублей, тем более что день был предпраздничный, а большинство водителей, надо думать, относились к людям семейным, и им не было чуждо все человеческое. Иногда рядом с Дани останавливались такие же бедолаги, как и он сам, желающие добраться до дома, но очень скоро и они не выдерживали промозглого холода и отправлялись пешком, к городу, который тускло светился огоньками где-то внизу, под Соколовым ущельем.
   Время от времени доставая очередную дешевую сигарету из пачки (раньше ему в день мало было двух пачек сигарет, а сейчас он не мог справиться с одной вот уже третий день), Дани думал, что и сам отправился бы пешком. Так он и сделал бы полгода назад, потому что терпеть не мог ждать. Всего час пешком, и он был бы дома, но сейчас он не ушел бы далеко. Операционный шов ныл невыносимо, голова кружилась и, кажется, это было заметно даже окружающим. Какая-то сердобольная старушка спросила: "Совсем плохо, сынок?". - "Спасибо, нормально, -- ответил Дани. - Только что выписали, значит, все хорошо. Да и автобусу пора подойти". - "Эдак ты и до завтра можешь прождать, -- сказала старушка здравомысленно. - Лучше бы взял такси, что ли". - "Нет, спасибо, я еще подожду немного", -- Дани никогда не признался бы, что ни на какое такси ему просто не хватит тех жалких грошей, которые остались у него после пребывания в этой больнице.
   Иногда он закрывал глаза, но тогда перед глазами продолжали плыть больничные картины и голоса врачей: "От вас все отказались! Сейчас никто не хочет брать на себя ответственность! Вы видели, что они вам здесь написали?" (Дани видел, но ничего не понимал во врачебной писанине, тем более, что записана она была специальным - шифровальным почерком, который так и назывался "врачебный" - для пущей непонятности). - "Я подпишу все бумаги", -- уже с первых часов пребывания в этом месте он чувствовал только смертельную усталость. - "Естественно, -- хмыкнули ему в ответ. - А куда вы денетесь! Подпишете, иначе мы ничего не будем делать, все равно или под ножом умрете или чуть позже" - "Я никогда вас не подставлю", -- сказал он, и врач смягчился, причем как-то сразу, внезапно. "Операция, вы сами понимаете, очень сложная, и я многим рискую, взяв вас под свою ответственность. Никто сейчас этого не делает, и имейте в виду: в нашей профессии могут остаться только очень смелые люди". "Которые резать не боятся", -- подумал Дани и с облегчением выслушал размеры суммы, которая должна стать искуплением за риск, на который идет врач в случае смерти пациента. У него как раз было ровно столько денег, сколько с него запрашивали, и он счел уже это чудом, даже не думая о том, как будет жить дальше, если операция пройдет успешно. Пусть режут, а что будет дальше - неважно.
   Конечно, он ни за что не согласился бы на эту бесполезную операцию: какая разница, где умирать - дома или в больнице. Он предпочел бы смерть под забором, только не в больнице, но его останавливало состояние брата. Связанный с ним незримой нитью, Дани прекрасно чувствовал его состояние. Он не раз ощущал физически, что брат находится на грани самоубийства, и чтобы спасти его от Дани требовалось просто Быть, и он решил Быть ради него, а заодно передать ему часть своего огня. Вскоре во всех газетах было написано, что Ледяному Ангелу стало гораздо лучше, а Дани отправился в больницу, потому что он уже с трудом мог доползать до работы. Надо было протянуть еще сколько-то времени, а для этого требовалось всего ничего - два-три дня в больнице. В течение этих двух дней ему не разрешалось ни пить, ни есть, потому что в первый день требовалось сдать экспрессом все мыслимые и немыслимые анализы, а на второй день за ним неожиданно пришли и пригласили в операционную. "Ты просто заснешь и ничего не почувствуешь", -- сказали ему, и он, как обычно, поверил. Стыд, стыд и еще раз стыд - и тому, кто обманывает, и тому, кого обманывают: он прекрасно почувствовал все. Когда ему ввели наркоз, он сказал: "Начинайте, я выхожу" и замолчал, потому что действительно вышел из тела, и это было невероятно легко: как выйти из одной комнаты в другую.
   Из прессующих его со всех сторон бешено несущихся коридоров временных вариантов он с трудом прорвался в изумительную местность с изумрудными лугами и тихо набегающим на песчаный берег, синим, как сказка, морем, и его белоснежная пена почему-то напоминала Дани когда-то виденного им единорога. Он не мог понять одного: почему он испытывает такую страшную, совершенно невыносимую боль. С трудом открыв глаза, он увидел самое любимое лицо в мире - лицо его брата.
   -- Гийом... -- прошептал он. - Ты... Какое счастье...
   Прозрачные изумрудные глаза смотрели на него с тревогой и любовью.
   -- Дани... -- с укором произнес он. - Прошу тебя об одном: никогда не отходи от меня...
   Но взгляд Дани был полон только недоумения и искреннего изумления:
   -- Я совсем ничего не помню, Гийом... Что здесь произошло? И почему... Почему у меня так болит голова?.. Я совсем ничего не помню, Гийом...
   -- Совсем? - спросил Гийом с тревогой и осторожно притронулся к его виску. - Болит?
   -- Да, -- признался Дани. - Знаешь, Гийом, со мной что-то происходит... С головой... Я и в самом деле ничего не помню: только дорогу... Холод и снег до самого горизонта... Нищие деревни, в которых люди боятся выходить из своих домов: им кажется -- вот-вот, в любую минуту могут появиться страшные всадники, впереди которых несется человек в красном плаще, подбитом соболем, и... ("ты..." - едва не сказал он, и сам ужаснулся и замолчал). И только через некоторое время он смог продолжить:
   -- Потом я сам же увидел этого страшного человека в красном плаще... Он пригласил... меня к себе, как может приглашать к себе убийца или палач или... Это было, уже когда-то было, Гийом! Но когда? Я ничего не могу вспомнить! Как же это страшно и тяжело: должен и не могу! Но этот человек, как мне кажется, хотел убить меня...
   -- Монфор... -- прошептал Гийом. - И он действительно хотел убить тебя... По приказу Габриэля... Я не буду рассказывать тебе много. Ты помнишь, что я ушел с тобой добровольно?
   -- Да, -- сказал Дани, попытавшись приподняться. Это ему не удалось, и он снова откинулся назад, на горностаевый плащ.
   -- А... Это что? - внезапно спросил он, увидев темные пятна крови на белоснежном мехе.
   -- Ничего, -- мягко отозвался Гийом. - Просто тебя пытались убить, и если ты не помнишь этого, то это очень хорошо. Единственное, что тревожит меня: нас с тобой уже никогда в этой жизни не оставят в покое... Монфор связался с Габриэлем, и теперь нам придется как-то пробираться на юг.
   Но снова во взгляде Дани он видел только откровенное непонимание:
   -- Но почему на юг?
   Гийом почему-то отвел глаза и произнес:
   -- Потому что я видел твои крылья. Они красные и сияют золотом. Ты - Грааль, который так почитают в Окситании, Провансе и Лангедоке. Там есть горы настолько непроходимые, что никакое войско Монфора не сможет достать нас. Ты - тот, кого называют Приносящим Дождь и Несущим Свет. Неужели нам откажут в убежище те, кто поклоняется Граалю?.. Те, у кого общие с нами предки - кельты, поклонявшиеся богам, первым среди которых был наш с тобой отец Белен-Даниал?
   -- Крыльев никто не увидит, кроме тебя, -- с горечью сказал Дани. - Это для тебя я - Грааль, а для остальных - обычный камень, который можно только столкнуть с обочины дороги...
   -- Но твоей вины в этом нет, -- Гийом осторожно поправил его спутанные волосы. - Это станет бедой тех, кто откажется признать тебя. Это судьба, Дани. Это одновременно и дар, и наказание и для окружающих, и для нас обоих... И в большей степени наказание...
   Дани закрыл лицо ладонями.
   -- Проверка на вшивость иными словами? Я не хочу, чтобы кто-то пострадал из-за меня.
   -- А твоего желания никто не спрашивает. Так решили боги. Так решил наш отец Даниал, или по-кельтски - Белен. В эту ночь я вспомнил многое, Дани. Ты был моим братом в прошлой жизни. Ты останешься моим братом на все времена... Ты всегда будешь Граалем Любви, а я - твоим Хранителем, и уничтожить нас может только одно - разлука, и пусть когда-нибудь в будущем у нас достанет сил перенести ее. Но в любом случае мы встретимся, мой филид; мы всегда будем искать друг друга, мы пройдем через все испытания, потому что... Потому что я люблю тебя...
   -- Потому что я люблю тебя, брат, -- эхом отозвался Дани, и его взгляд чем-то напомнил Гийому глаза единорога, полные боли и отчаяния.
   -- Ничего не выйдет, -- негромко произнес чей-то властный голос, и рядом с Дани и Гийомом возник из воздуха высокий Ангел с серебряными крыльями и синими глазами, источающий аромат умирающих лилий. - Я не допущу, чтобы в этом мире было слишком много света, и это касается в первую очередь тебя, нарушитель равновесия, Грааль. - Он тонко улыбнулся и продолжал: И ничего личного здесь нет: я просто уничтожаю тебя, как хищника, портящего мой скот; а ведь этот хищник тоже не виноват, что родился именно таким. Тебя не будет, Несущий свет, а если ты исчезнешь, то нечего будет делать и твоему Хранителю, который до того нетерпелив и неустойчив, что я легко сделаю его сначала своим верным воином, как это и было до того момента, когда вдруг появился ты! Ты!! Опять Ты!!! Но это произошло случайно, и мы еще будем говорить по этому поводу с Даниалом, и я не уверен, что многие поддержат его.
   А потом (он улыбнулся, как будто предвкушал неизъяснимое наслаждение) я сделаю Хранителя одной из своих послушных овец, которым не надо ничего, кроме пищи, пойла и небольших развлечений. Но - что поделать? - люди есть люди, и почему бы не дать им некоторую толику развлечений, за которые с них же потом будет спрошено вдвойне, втройне!!! - И больше не в силах сдерживаться, он расхохотался. Он хохотал так долго, что от этого смеха леденела кровь, и закончился приступ неудержимого веселья Габриэля именно так, как уже успел за это время предположить Дани: А теперь... (глаза Ангела с серебряными крыльями сделались узкими, как у кошки, приготовившейся к прыжку; он в упор смотрел на Дани, не обращая ни малейшего внимания на Гийома) - Пошел вон отсюда! - И он швырнул в Дани ветку почти черных, как будто сделанных из чугуна лилий, и на конце этой ветки красовался длинный, страшный, похожий на осиное жало шип.
   Дани почувствовал удар в сердце, от которого перехватило дыхание, а рвущийся из горла дикий крик так замер, не в силах прорваться, и в следующую секунду он уже видел над собой стерильно-белый потолок больничной палаты. И только издали доносились стихи, больше похожие на римейк, когда-то уже написанных им, а, может быть, не "когда-то", а совсем недавно, но он снова ничего не помнил...
  
   Ледяная птица пикирует на меня,
   Ее манит свет ледяного огня.
   Ледяной мой Ангел, вот вечный круг -
   Ледяной Звезды Полярной и всех разлук,
   Всех сердец разбитых, как стекло и лед,
   Прикоснись ко мне, начнем ледяной полет.
   Ледяное небо, холодный свет
   Обещают войну на две сотни лет,
   И все пули - наши, и темный строй...
   Но скажи холодным лилиям: "Я - живой!"
   Мы горим. Сгораем. Родная кровь,
   На одном костре связала с тобой...
  
   Он попытался приподняться еще в операционной, но ему не позволили. И все-таки Дани было не занимать дурной упертости: он как будто всю жизнь старался всем хотел доказать, что земная оболочка не значит для него ровным счетом ничего, а потому, для постороннего взгляда казалось, что он попросту издевается над собой. Если другой в подобном состоянии лежал бы в полной отключке до вечера, как минимум, то он все-таки поднялся уже через полчаса: в окно стучались голуби в надежде, что их покормят. Дани открыл окно и бросил птицам кусок хлеба, сразу же вспомнив картину начала прошлого столетия, на которой были изображены арестанты благородного вида, бросающие хлебные крошки из окна тюрьмы, и непонятно было одно: за что посадили за решетку этих стариков, женщин и детей. Впрочем, долго думать об этом не хотелось. Раз уж врачи получили свои деньги, можно было собираться и не занимать место, тем более что персоналу некогда было думать о больных: в городе полным ходом шли выборы, а главный врач больницы баллотировался в депутаты городской Думы, и все потенциальные больные окрестности стягивались поближе к месту, где под видом благотворительной акции можно было получить если и не лечение (врачи и сами открыто говорили, что они никого не лечат), то хотя бы бесплатное обследование. Скучная тема, Дани, так что отправляйся домой, утешаясь тем, что каждый отрезанный от тебя кусок станет началом новых жертвоприношений Солнцу-Белену, что он сам и подтвердил, сразу же начав свое торжествующее наступление на зимние холода.
   Зимние холода осмеливались проявлять себя только по вечерам, вот как раз в это время, когда Дани уже второй час околачивался на пустой автобусной остановке. Но, как правильно было записано на кольце царя Соломона: "И это пройдет". Ожиданию тоже когда-нибудь наступает конец. И когда Дани как раз обращался неизвестно к кому с отчаянной просьбой: "Ну приди же, приди...", он пришел, хотя просьба не была обращена к транспортному средству, но, как известно, жизнь - большая шутница.
   Поскольку автобуса не было очень долго, то и народу там набралось довольно много, причем многие уже "под шофе": вероятно, ожидание и промозглый холод они уже успели как следует заглушить спиртным. Дани зашел в автобус и, как это всегда делал, устроился со своей сумкой в дальнем углу, поскольку знал о своей особенности притягивать конфликтные ситуации. Конечно, можно принять во внимание то обстоятельство, что под праздник мало у кого возникнет желание конфликтовать, но все же... Дани не раз приходилось слышать: "Такое может приключиться только с тобой, больше ни с кем из нормальных людей" - "Зато вы можете спокойно переходить со мной опасные перекрестки или идти под крышами домов, не опасаясь, что сверху на вашу голову рухнет сосулька или кирпич: обычная смерть мне не светит". С ним каждый раз соглашались, и эти слова воспринимали всегда серьезно.
   И теперь, наблюдая ситуацию, складывающуюся в автобусе, Дани отметил, что она начинает понемногу разряжаться, и в воздухе пахнет чем-то странным, как озоном перед грозой. Казалось бы, о чем еще думать людям, спешащим к праздничному столу, так ведь нет же: в них как будто что-то вселялось, и вот уже со своего места встал очень прилично одетый и ухоженный мальчик, явно не нуждающийся и благополучный. Он вышел на середину автобуса, встал в позу популярного эстрадного артиста и, вытянув вперед руку, начал с выражением декламировать: "Белеет парус одинокий в тумане моря голубом, Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном..."
   Пассажиры, и трезвые, и пьяные, кажется, слегка ошалели от неожиданного представления и выбранного мальчиком репертуара, поэтому юный артист в тишине, полной уважения, сумел дочитать творение Лермонтова до предпоследней строчки. До предпоследней, потому что к этому времени пассажиры очнулись, и подвыпивший дяденька раздраженным басом закончил во всю мощь своей луженой глотки: "А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!" Иди, мальчик! Знаем! Знаем!" Мальчишка намек понял и на первой же остановке послушно выскользнул из автобуса, чтобы не нарываться на неприятности.
   Тем не менее, не прошло и пяти минут, как подвыпивший дядька, видимо, вспомнивший телевизионные игры для эрудитов или же никак не желающий успокоиться после декламации Лермонтова, воспринятой, как вызов общественному мнению, громко провозгласил: "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..."
   Неизвестно, чем бы закончилось это неожиданное поэтическое состязание, впрочем, вполне характерное для полубезумного города Желтогорска, если бы автобус резко не затормозил, и весь салон услышал отборный мат водителя:
   -- Ах ты, мать-твою-в-бога-в душу! Кто ж так тормозит, козел?
   По логике, следовало ожидать ответной реплики другого водителя, но ее не последовало, и люди начали с нескрываемым интересом выглядывать из окон, дабы поинтересоваться, что же там в самом деле случилось. А случилось на улице нечто непонятное. Дорогу автобусу жестко перегородил шикарный "мерседес" с тонированными стеклами и, по всей видимости, двигаться вперед вообще не собирался. Из машины до сих пор не доносилось ни звука, что поневоле вызывало мысль: а не хватил ли водителя удар и не требуется ли ему срочная помощь. Минут через пять водитель автобуса пришел как раз к этому выводу и открыл все двери - выяснить, что же все-таки случилось в этой чертовой штуковине.
   Прав был водитель в той части своего предположения, что штуковина и в самом деле чертова. Едва двери автобуса распахнулись, как "мерседес" ожил, и из него одновременно вышли три человека огромного роста в серых длинных плащах, наглухо застегнутых под подбородком. Водитель оцепенел при взгляде на них: они были НИКАКИМИ, одинаковыми, с лицами, похожими скорее на резиновые маски, а в глазах не отражалось ни чувств, ни эмоций и, пожалуй, это было страшнее всего. Обойдя водителя, как если бы тот был обычным столбом, они вошли в салон автобуса, мгновенно притихший и протрезвевший. А НИКАКИЕ в серых плащах уверенно шли по направлению к Дани. К тому времени, когда они вплотную приблизились к нему, вокруг него уже образовалось безвоздушное пространство.
   -- Пойдем, -- сказал ему один из НИКАКИХ.
   -- Пошел вон, -- ответил Дани с неожиданной даже для самого себя ненавистью, и автобус сразу же наполнился неприятным запахом горящей резины.
   -- Ты видишь Париж, -- медленно заговорил страшный незнакомец, и глаза Дани подернулись странной дымкой. - За окном шум... Тебе кажется это странным... Твой брат, черноволосый, зеленоглазый Ледяной Ангел хочет выйти на шум, и ты не веришь, что это закончится хорошо... Ты поднимаешься с постели, даже забыв как следует одеться и не вспомнив о своей шпаге, с которой никогда не расставался... Ты выглядываешь в окно... Человека, которого ты любишь больше всего на свете, рвут на куски... Ты выпрыгиваешь из окна... Ломаешь себе ногу... Ползешь к нему... До тебя никому нет дела... Ты стоишь на коленях в луже его крови... Свет гаснет... Гаснет... Гаснет...
   Дани пошатнулся и наверняка упал бы, если бы два серых человека крепко не подхватили его под локти и не вывели из автобуса. Дани выглядел потерявшим сознание: его глаза закрылись, а голова опустилась на плечо. Его втолкнули в "мерседес", и через секунду машина с ревом рванулась с места.
   Как сквозь вату, Дани услышал бесцветный голос:
   -- Вколи ему на всякий случай дозу, чтобы не дернулся. А то устроит он нам тут невзначай "коктейль Молотова".
   Сквозь рукав куртки в руку вонзилась длинная игла, и для Дани весь мир обрушился в сверкающую серебряными искрами темноту.
  
   Водитель автобуса продолжал стоять на месте, тупо глядя в сторону давно умчавшегося "мерседеса", когда перед ним опять резко взвизгнули тормоза, только на этот раз перед ним стоял милицейский "жигуленок". Из него вышел гражданин Туманов, но, как ни странно, уже сменивший кожаную куртку и бандану на милицейскую форму с погонами капитана.
   -- Что произошло? - спросил он.
   -- Похищение... -- пролепетал водитель.
   Но капитан, похоже, нисколько не удивился.
   -- Только что?
   -- Так точно, товарищ капитан, -- сказал водитель. - Трое вышли из "мерседеса" и забрали из моего автобуса парня... С собой увезли...
   -- Как выглядели? - отрывисто спросил Туманов.
   -- Никак... -- прошептал водитель с таким видом, словно сам удивлялся, как мог вообще произнести такие слова и как их должен воспринять представитель власти. Но представителя власти, похоже, это нисколько не смутило.
   -- Всё правильно, это они, -- раздался рядом с Тумановым голос и тот, обернувшись, увидел молодого человека в дорогом кашемировом пальто и двух голубоглазых братьев-близнецов с пшеничными волосами.
   -- И где же вас носило?! - Туманов даже рукой махнул. - Стареешь, что ли, друг как-тебя-там-сейчас - Азиль?
   Азиль выругался на непонятном языке и оскалился:
   -- Ну, не ожидал я от них такой прыти! Как будто ты не знал, Тумаэль, что противник у нас достойный! И всё равно: я обещал шефу, что в течение двух дней найду Носителя Огненных Крыльев, и я сделаю это! К тому же Даниал...
   -- Ну, без меня-то вряд ли ты с этим делом разгребёшься, тем более за два дня. Через два дня они его просто развоплотят, и никакое заступничество Даниала со всеми его претензиями никому не поможет, и тебе же потом скажут и твой шеф, и те, кто покруче твоего шефа будет: не выполнил задания, -- фыркнул Тумаэль. - Чувствуешь, как они умело следы замели? Везде, по всем направлениям, -- запах белых лилий! Это тебе о чем-нибудь говорит?
   -- Запутали, сволочи, -- процедил Азиль. - Что делать будем?
   -- Минуту, -- сказал Тумаэль и зашел в автобус. Как и прежние гости с никакими лицами, он прошел в совершенно определенном направлении: туда, где десять минут назад стоял Дани, а теперь там валялась только его сумка.
   Капитан милиции подобрал сумку, вышел из автобуса и сел в свой "жигуленок". Он сразу же запустил руку в сумку и выудил из нее паспорт, а потом взглянул на компанию, окружившую его машину.
   -- И чего стоим? - хмуро посмотрел он на троих молодых людей. - Загружайтесь. Сейчас работать начнем. А вы, гражданин, -- обратился он к водителю автобуса, застывшему соляным столбом, -- проезжайте, проезжайте, мы разберемся...
   Когда исчез милицейский "жигуленок", водитель автобуса вернулся на свое место, недоуменно потер ладонью лоб и нажал на газ. Если бы его спросили, что несколько минут назад произошло с ним, он ни за что не смог бы ответить. Он ничего не помнил. Совсем ничего.
  
   "Как холодно, как страшно, как невыносимо болит голова, -- услышал я еле слышный шепот, -- Где я, что со мной делают?"
   "Дани! Где ты?" - едва не закричал я, но услышал вместо этого его разрывающий душу крик, а потом всё стихло, и я увидел его перед собой совершенно реально, только выглядел он не так, как недавно - в больничной палате. Передо мной стоял высокий стройный молодой человек с длинными светлыми волосами и серыми огромными глазами, светящимися счастьем и безграничной любовью.
   -- Здравствуй, брат, -- улыбнулся он. - Здравствуй, Гийом.
   За его спиной мерцали красно-золотые прекрасные крылья, огненные крылья Грааля.
   -- Дани... -- прошептал я, на мгновение пораженный страшной мыслью. - Ты... Ты жив?..
   -- А разве я не разговариваю с тобой сейчас? - Он подошел ко мне и тихо, осторожно прикоснулся лбом к моему плечу.
   Не веря собственному счастью, предательски дрожащими руками я обнял его, слыша, как трепещет его сердце.
   -- Ты жив? - снова повторил я, чувствуя, что медленно начинаю сходить с ума. - Потому что если... Если ты умер... Мне тоже ничего не нужно!
   -- Но ведь я разговариваю с тобой, -- снова повторил он.
   -- Но мне этого мало! - воскликнул я. - Страшно мало! Я должен быть с тобой всегда, так же, как сейчас!
   -- Бедный брат мой... -- В его глазах мелькнула боль, и он осторожно провел тонкими пальцами по моим волосам. - Что же ты сделал с собой... Что мы оба сделали... Ты совсем седой... И я скоро, наверное, стану таким же...
   Как странно было слышать это от юного прекрасного ангела, которого я видел перед собой, и Дани, чтобы объяснить мне это, быстро заговорил:
   -- Я не знаю, сколько у меня времени, то есть на сколько они позволят мне находиться в астрале... Если тебя интересует материальная оболочка... Но погоди... Одну минуту... Мне слишком больно видеть тебя вот такого...
   Он провел руками по моему лицу, как слепой, который хочет лучше запомнить внешность собеседника, а потом отошел на шаг назад, посмотрел на меня, откровенно любуясь, и сказал:
   -- А теперь посмотри на себя в зеркало, брат.
   Правда, мне и зеркало не потребовалось бы, потому что я видел в его глазах свое отражение: юного, черноволосого ангела с черно-синими крыльями, ослепительной солнечной улыбкой и прозрачно-зелеными, как морская волна, глазами и короной из алых роз на голове.
   Я был настолько потрясен изменениями, произошедшими в моем облике, что смог произнести только:
   -- А почему... розы?..
   -- Розы сопутствуют Силам... -- непонятно ответил Дани, а в моей голове мгновенной вспышкой возникло видение себя самого в белоснежном костюме аристократа XVIII столетия, стоящего перед окном, рассеянно смотрящим вдаль - в глубокое, синее, освещенное последним солнцем сентября небо и машинально обрывающего алые, почти черные лепестки роз, которые скользили вниз, по золотистой скатерти. И почему-то мне было безумно страшно узнать, что произойдет дальше, меня пугал странный гул, доносящийся с улицы, как будто где-то далеко море прорвало дамбу и теперь готовится смести с лица земли весь город и меня вместе с ним. "И Дани", -- подсказал чей-то тихий голос.
   -- Подожди, -- ласково сказал Дани, возвращая меня назад звуком своего голоса. - Не сейчас... Потом... Это слишком больно. Как странно, Гийом, -- твоими цветами всегда были алые розы, а моими - белые лилии. Эти лилии уже давно протухли в руках Габриэля, и он... Теперь он хочет забрать их у меня. А если бы мы с тобой и сейчас были вместе, им никогда не удалось бы завладеть ни розами, ни лилиями...
   Его голос звучал все тревожнее, а я понимал все меньше и меньше, а потому, обняв его за плечи, снова спросил:
   -- Дани, не теряй времени, ты сам сказал, что его совсем мало, так что скажи мне: где ты и как тебя найти?
   -- Где?.. - Он выглядел растерянным, как будто не мог подобрать нужные слова на человеческом языке. - Я не знаю... Честно, Гийом, я понятия не имею. Но ты можешь увидеть это. Может быть, тебе это что-то скажет?
   Он отвел в сторону прозрачное крыло, и я увидел темную, чернильную ночь какого-то захолустного, грязного как преддверие ада, городка, и шикарный "мерседес", остановившийся рядом с каменным домом, стоявшим на окраине занесенного снегом леса. Из "мерседеса" вышел человек с кавказской наружностью, подошел к дому и постучал три раза в занавешенное, тускло светящееся окно. Занавеска отдернулась, и в просвете показалось огромное, оплывшее лицо жирной старухи с маленькими поросячьими глазками.
   -- Эй, открывай, да? - сказал кавказец. - Ленусик дома, что ли?
   Занавеска сразу же снова задернулась, а потом распахнулась входная дверь. Старуха в шерстяном платке вышла на крыльцо.
   -- Опять тебя принесло, Осман? - изрекла она мрачно. - Что теперь тебе от внучки надо? Нет ее: к матери вместе с мужем и ребенком уехала на праздники.
   -- Да мне больше тебя надо, -- усмехнулся кавказец. - Хотя ты не можешь на меня пожаловаться: Ленке я сносную жизнь устроил - и он показал глазами на дом. - Теперь платить пора. Вернее, это я тебе заплачу - он сунул в громадную лапищу старухи свернутые в трубочку купюры, скрепленные резинкой.
   -- Доллары? - подозрительно прищурилась старуха.
   -- Да уж не рубли, -- в тон ей отозвался кавказец.
   -- А чего делать-то?
   -- Да считай, ничего, -- сказал Осман. - Должничка моего одного надо пару дней в твоем подвале продержать, но так, чтобы ни одна живая душа не узнала. А она не узнает, если ты болтать не станешь. Ты же не станешь, а, старая ведьма? - и он расхохотался.
   -- Да я-то не буду, -- старуха стояла, по-прежнему загораживая дверь своей массивной фигурой. - А твой... должничек орать не станет?
   -- Не бойся, не станет, -- доверительно наклоняясь к ней, сказал кавказец. - Он и так не стал бы, по-любому: характер не тот, но я с ним двух ребят своих оставлю. Если надо, успокоят. - И он странно хмыкнул.
   -- Грохнуть его, что ли, решил? - продолжала расспрашивать старуха. - Потом, значит, ты его замочишь, а мне куда труп девать?
   -- Ну, кончай базар, -- нетерпеливо сказал кавказец. - Не дай бог он сейчас проснется, пока мы болтаем, устроит он нам фейерверк. Это моя забота, куда его деть. А от тебя требуется только молчать и отдать в мое распоряжение свой подвал. - И, больше не собираясь вести переговоры, он повернулся к машине и крикнул: Заноси!
   Из машины появились еще два кавказца, крепко держащие Дани. Старуха сразу поняла: парень без сознания, его голова бессильно мотается, и весь он похож на сломанную куклу.
   -- Пошли, -- хмуро сказала она и повела приехавших в подвал.
   Осман внимательно осмотрел помещение без окон, холодное, как ледник, и, кажется, остался удовлетворен.
   -- Прекрасно, -- сказал он. - Ни одного окна. Света нет... Замечательно... Ребята, швыряйте его сюда и сами располагайтесь. Лекарство не забыли?
   -- Как можно, Осман! - отозвался один из кавказцев, выразительно хлопнув ладонью по "дипломату", который держал в руках. Они швырнули Дани об стену, и он медленно сполз на холодный цементный пол.
   -- Всё, бабка, запирай, -- скомандовал Осман и вышел на улицу.
   Старуха обернулась назад, на оставленных в подвале людей, и снова прищурилась. Если здесь и были люди, то только один Дани. Вместо двух кавказцев на полу рядом с пленником лежала, свернувшись в кольцо, огромная змея грязно-белого цвета.
   -- Пифон... -- пробормотала она.
   -- Ты что-то сказала? - быстро развернулся к ней Осман.
   -- Я сказала: через два дня ты точно освободишь меня от него?
   -- Это уж как приказ сверху поступит, -- бросил ей Осман уже из машины. - Ты деньги получила, так чего еще надо? Забудь! Нет у тебя никого: не помнишь, не знаешь, забыла!..
   Он сел за руль "мерседеса", и машина, рванувшись с места, уже через минуту исчезла, растворившись в ночном мраке.
   -- Забыла, так забыла, -- усмехнулась старуха. - Пифона приволок... Вот придурок!..
  
   Я с ужасом смотрел на распростертое у стены тело брата; снова это невыносимое "дежа вю": под его головой медленно расплывалась кровавая лужа, и я уже не мог точно сказать, с кем всё это уже было - с ним или со мной... Или с обоими вместе...
   -- Дани... -- сказал я. - Нет, я не могу на это смотреть. И что это за ужас рядом с тобой? - Тот, кого старуха назвала Пифоном.
   Дани снисходительно улыбнулся:
   -- Гийом, ну ты же знаешь хотя бы мифологию... Пифон - тот, с кем постоянно сражается Аполлон, или Белен кельтов, или Даниал... Наш с тобой отец, которому мы сейчас понадобились.
   Во мне уже закипала бессильная злоба:
   -- Понадобились! Ну что ты говоришь, Дани! У меня такое ощущение, что нас всегда держали за жертвенных овец! Неужели все отцы так относятся к своим детям?
   -- Наверное... -- Взгляд Дани внезапно стал потухшим. - Брат... -- сказал он. - Дай мне закурить, хорошо?
   -- Ты настолько реальный сейчас? - спросил я, чувствуя себя на редкость глупо.
   -- Дым - он везде дым: хоть в реале, хоть в астрале, -- ответил Дани и, не дожидаясь приглашения, сам взял из пачки "Житана" сигарету. - Только вот зажечь сам не смогу, -- чуть извиняющимся тоном добавил он. - Поможешь?
   Я поднес к его сигарете зажигалку.
   -- Дани... -- Ожидание становилось все более невыносимым, потому что я испытывал такую же физическую боль, какую должен был бы чувствовать мой брат. Должен был, но пока не чувствовал... -- Скажи хотя бы, как называется этот город.
   -- Это самый холодный город на земле, -- задумчиво ответил Дани. - Мне холодно, брат... Он называется Желтогорск. Если бы ты знал, как мне холодно и одиноко...
   -- Завтра же я буду у тебя! - крикнул я и протянул к нему руки, чтобы обнять, но неожиданно он изменился в лице: я видел только беспросветное отчаяние и боль в его глазах. Его крылья вспыхнули, осветив ослепительным красно-золотым светом всю комнату, и тут же погасли. Он исчез, и только откуда-то издалека, как будто с другого конца Вселенной, до меня донесся еле слышный стон.
   -- Дани! - закричал я, и сам не знаю, как в тот момент у меня не разорвалось сердце. Но, видимо, то обстоятельство, что благодаря Дани я внезапно стал молодым, вернуло мне прежнюю, давно забытую ясность мыслей. Я быстро набрал номер телефона, который знал наизусть, но не звонил по нему уже лет десять.
   -- Слушаю, -- ответил на другом конце спокойный голос.
   -- Тони! - опять закричал я. - Помоги! Срочно! Тони!
   -- Спокойно, Джеф, -- отозвался мой вечный друг, бывший гангстер, и его интонации были такими, словно мы расстались только вчера. - Говори, в чем проблема. Через пять минут мы ее решим.
   -- Мне нужен поддельный паспорт и самолет, -- сказал я, задыхаясь.
   -- Неужто все-таки грохнул кого-нибудь? Давно я ждал от тебя чего-то подобного... - со спокойной иронией осведомился Тони.
   -- Собираюсь, -- мрачно огрызнулся я.
   -- Ну, Джеф, не сердись, -- странно, но голос Тони успокаивал меня, хотя передо мной по-прежнему стояла страшная картина: мой брат, лежащий без сознания рядом с отвратительной змеей. - Собирай чемодан и жди меня через час. - и неожиданно добавил: А здорово ты опять выглядишь для своих восьмисот лет, дружище! Помнишь, как тогда, в Марселе, когда мы с тобой встретились в первый раз?..
   -- Тони, -- простонал я. - Тони, умоляю... Мой брат умирает...
   -- Собирайся, Джеф, -- голос Тони стал необычайно серьезным. - Сейчас буду. Отправляемся в твою Россию.
  
   Милицейский "жигуленок" с трудом пробирался по обледеневшим улицам Желтогорска.
   -- Чего решил-то, товарищ капитан? - иронично осведомился у Тумаэля Азиль. - Раз уж ты взял это дело в свои крепкие руки... Кстати, взгляни, какой рекламный плакатик симпатичный и как раз для тебя! Или о тебе? - "Участковый" - от слова "Участие"! Если у вас в семье насилие..." Что скажешь, участливый ты наш?
   -- Хохмить так с участковым будешь, -- мрачно ответил Тумаэль. - А я шуток сейчас не понимаю, да и ты, приятель, скоро перестанешь их понимать, особенно если вдруг сейчас к тебе пожалуют собственной персоной Даниал... Или Габи... Или Самиаза... Или все трое сразу, потому что у каждого в этом деле свой интерес. Особенно у первых двух. А мне, знаешь ли, не нравится идея как первого, так и второго. Участливый! Ну, а нашего мнения об этом прожекте никто, кажется, спрашивать не собирается. Я сам себе напоминаю врача, который лечит солдата, чтобы отправить его на фронт, зная, что больше он оттуда не вернется.
   На минуту в машине воцарилось молчание, а потом Азиль сказал тихо:
   -- Извини... Я и в самом деле отупел в последнее время. Мне... Мне было так жаль шефа, что я совсем не думал, для чего меня сюда послали в конечном итоге.
   -- Надо немного просчитывать свои действия, Азиль, -- укоризненно покачал головой Тумаэль. - Хотя не мне учить тебя этому, брат...
   -- И все-таки, -- нетерпеливо сказал один из близнецов Армор, -- куда ты решил нас отправить?
   -- Навестить квартиру потерпевшего, как и положено представителю закона, -- сухо отозвался Тумаэль.
   -- Нет, Тумаэль, так не пойдет, -- не выдержал второй Армор. - Так ты и в самом деле напоминаешь мне милиционера.
   -- А для фокусов время еще не настало, -- сказал Тумаэль, и все замолчали, поняв, что с бело-голубым лучше сейчас не разговаривать. Неизвестно, что у него в голове, но измена у товарища Туманова катила определенно.
   Машина остановилась рядом со старым домом, выглядевшим довольно странно среди современных банковских зданий и нескольких автомобильных стоянок. Азиль вышел из "жигулёнка", немедленно поскользнулся и выругался.
   -- Как там тебе говорили: "не на Западе теперь!" - рассмеялись братья Армор.
   -- Тот, кто это говорил, уже ничего не скажет, -- криво усмехнулся Азиль. - А дворников тут, похоже, не держат...
   -- Но о людях все-таки слегка беспокоятся, -- сказал первый Армор, указывая на прилепленное к стене объявление: "Осторожно, сосульки!".
   -- Н-да... -- задумчиво посмотрел Тумаэль на огромные гирлянды кинжалоподобных сосулек, терпеливо поджидающих случайных прохожих. - Что ж, сосулька никогда случайно на голову не упадет, а кому суждено умереть от удара сосулькой по голове, тот не утонет. Только в таком месте и может родиться подобная философия... Пошли в дом, ребята.
   Они поднялись по темной лестнице, и из-под ног Тумаэля выскользнула большая палевая кошка, испуганно прижавшая уши.
   -- А дом-то скверный, -- сказал Тумаэль, -- и нужную квартиру без труда найдешь... Черт, да что же здесь происходило?
   Он дотронулся рукой до одной из дверей и оглянулся на своих спутников:
   -- Проходите. А вот "будьте как дома" ни за что не скажу. Чувствуете?
   Азиль осторожно прошел в коридор и прислушался. Поколебавшись секунду на пороге, он прошел в кухню, включил свет, быстро огляделся вокруг и оценил разорение, царящее в этом месте, почти как в военное время.
   -- Жуть, -- только и сказал он.
   По потолку что-то загрохотало, и кусок штукатурки спланировал на стол.
   -- Соседи, не пугайтесь, -- Тумаэль плотно закрыл дверь и не смог удержаться от иронии. - Обычное явление. Не на вашем Западе теперь!
   Азиль и ухом не повел на этот раз; наверное, решил, что лучшим средством обороны в его случае будет полное игнорирование шуток. Он привычно открыл окно, пошарил в полупустом шкафу и, обнаружив кофе, сразу же поставил на плиту джезву.
   -- Не могу работать без кофе, -- сказал он. - Все-таки перенял от шефа эту его привычку...
   -- Зато я могу! - Тумаэль прошел в комнату, провел ладонью по одной стене, потом перешел к противоположной.
   -- Вот интересно, -- произнес он, ни к кому не обращаясь. - Кто-то здесь уже успел поработать до Габи. Примитивно, но действенно... Как дубиной...
   -- Чувствую, -- согласился один из близнецов Армор. - Трупами обкладывали нашего потерпевшего.
   Тумаэль кивнул, и в это время отчаянно затрезвонил телефон.
   -- Дай-ка я, -- быстро произнес Азиль. - А вы следите за кофе.
   Он взял трубку и невольно обаятельно улыбнулся, услышав на другом конце мелодичный голос немного подвыпившей девушки.
   -- Даник, ты? - спросила она. - Алло, Даник!
   -- Здравствуй, Дашенька, -- ласково ответил Азиль голосом Дани.
   -- Ты чего не звонил? - продолжала девушка. - Забыл уже, как мы с тобой на улице встретились? Я же говорила, что буду ждать твоего звонка! А теперь что получается: мой праздник завтра, а звоню я, -- надо думать, тебя поздравить! А я-то как радовалась, когда ты поцеловал меня...
   -- Прости, солнышко, -- ответил Азиль. - Как я мог забыть о тебе? Но я же говорил тогда, что, скорее всего, мне придется лечь в больницу. Так и получилось...
   -- Да помню я, -- в голосе девушки зазвучала тревога. - Я же просила тебя: не надо! Всё равно наши лепилы не помогут, нет их у нас, нормальных. Вот Курмышов, например, ногу сломал в Новый Год, когда на санках катался, так ему гипс неправильно наложили; теперь опять ломать будут... Дань, ты чего молчишь? С тобой всё в порядке? Ты так странно говорил в последний раз... Про старуху... Ну, про свою бывшую тещу... Говорил, она колдует. Вроде бред, но мне стало как-то неспокойно... Я серьезно боюсь за тебя, Данька. Ты где? Даня!
   Азиль аккуратно положил трубку на место и выразительно посмотрел на друзей.
   -- Ну что, проясняется немного? А, товарищ капитан?
   -- Проясняется! - передразнил его Тумаэль. - С вероятностью до 99 процентов выясняем, что за старуха. Это будет быстро, не сомневаюсь. Этих тварей я по запаху чувствую... Эх, было бы времени немного побольше... Боюсь, что Габи отдаст команду попросту уничтожить клиента. Причем, не удивлюсь, если он его просто развоплотит... И тогда уже нам, а не Габи придется жарко в прямом смысле этого слова. Даниал проявит себя в полной своей красе и силе...
   В дверь постучали сильно и уверенно.
   Тумаэль удивленно посмотрел на братьев Армор, как будто те могли знать ответ.
   -- Вы кого-нибудь ждете?
   Те только пожали плечами. Азиль отправился к двери, ворча по дороге:
   -- Ну что за наказание: везде я секретарь! И во Франции, и в этой дыре! И кофе готовлю, и на звонки отвечаю, и дверь открываю... Ничего не изменилось! Как будто я и не уезжал от шефа!
   Он распахнул дверь и застыл, с безграничным удивлением глядя на поздних посетителей. На пороге стояли высокий черноволосый молодой человек в длинном темном плаще и черных очках, которые скрывали его глаза, но не идеально правильные черты лица, как у готического ангела, внезапно решившего покинуть пьедестал собора, и невысокий худощавый мужчина с внимательным цепким взглядом, похожий на итальянца из гангстерских фильмов - в наглухо застегнутом плаще и шляпе "борсалино".
   -- Рафаэль... -- дружно выдохнули близнецы Армор.
   -- И ты тоже? - только и сказал Тумаэль.
   -- Заклятый приятель, -- хищно усмехнулся Азазель.
   -- И я, -- коротко ответил тот, кого назвали Рафаэлем. - Джеф, можешь больше не прятаться: снимай очки, здесь и так достаточно темно.
   Молодой человек снял очки, и все увидели прозрачные, как волны Адриатики, изумрудные яркие глаза.
   -- Шеф!.. - только и смог произнести Азиль. - И как это вам удалось?..
   -- Вспомнил свои крылья, Ледяной Ангел? - спросил Тумаэль.
   -- Вспомнил, -- ответил Ледяной Ангел. - Я слишком долго ждал тебя, Азиль, и у меня было время подумать и решить, что своего брата я должен спасти сам.
   -- Вспомнить крылья - это еще не все, -- рассудительно заметил близнец Армор. - Посмотрим, удержат ли они тебя.
   -- Мне уже терять нечего, -- сказал Ледяной Ангел, -- Тони, дай мне закурить: два часа без сигареты для меня слишком много.
   -- Держи, Джеф, -- Рафаэль протянул ему пачку "Житана". - А вы, ребятишки, все-таки пропустите нас ненадолго. Докладывайте обстановку, капитан Туманов, а уж мы с Джефом как-нибудь сумеем добавить недостающие детали в ту картинку, которую вы успели набросать в общих чертах.
   -- Проходи, Тони... То есть, Рафаэль, -- немного смутившись, ответил Азиль. - Ты даже сейчас говоришь, как художник.
   -- Вас это удивляет? - улыбнулся итальянец. - Художник всегда остается художником, при любых обстоятельствах, даже будучи гангстером. Итак?..
  
   Старуха уже час сидела около окна, хотя Осман уехал давно и наверняка сегодня не появился бы. Она смотрела в непроглядную холодную ночь, но ничего не видела: только того парня, которого привез кавказец. Как давно она ждала этого момента, как она мечтала о нем! Как давно ее ненависть к нему не могла найти выхода и вот, наконец, она сможет утолить ее, как жажду, как голод. Чего только она не делала, чтобы земная жизнь показалась ему адом задолго до того, как он должен был туда попасть! Он заслужил это, и что бы она ни приготовила для него напоследок, всего казалось мало. За то, что он сделал с Ленкой, ее обожаемой внучкой, старуха была готова лично перегрызть ему горло.
   Она не собиралась разбираться, кто из них был прав, кто виноват в том разрыве. Ей было достаточно того, что внучка как будто помешалась на нем и даже теперь, когда у нее все есть - и дом, -- благодаря любовнику-кавказцу Осману, и муж, и маленький сын, она не могла не видеть, что Елена по-прежнему думает только о нем. И чем он только приворожил ее? Как он посмел сломать ей жизнь? Ведь она не забудет, не забудет... И во всем виновата его идиотская честность. А по ее мнению, Дани был просто ненормальным. Зачем только ему вдруг понадобилось однажды заявить Елене, что он женился на ней из жалости, оттого, что она ему не давала прохода, грозила покончить с собой... А любил он всегда, видите ли, своего брата, которого никогда в жизни не видел! Она никогда не забудет тот день, когда Елена прибежала к ней в слезах, крича, как ненавидит его, его откровенность! Уж лучше бы гулял, как это остальные мужики делают, но молчал... Так ведь нет же, решил закончить жизнь анахоретом.
   Никогда она не простила бы такой подлости. А уж на что только она ни шла ради внучки! Когда та была вынуждена вернуться от этого урода Дани, старуха решила убить своего мужа: Елене требовалась жилплощадь, чтобы наладить личную жизнь, и дед стал настоящей обузой для нее. К тому же Дани любил тестя, как ни странно. Ну, со стороны все мужики кажутся замечательными, до той поры, пока не начинаешь жить с ними вместе. По молодости она изменяла мужу напропалую, в старости заставляла обслуживать себя, и он подчинялся, а неуступчивым становился только тогда, когда у них в доме появлялся Дани, как будто тот умел будить заснувшую крепким сном личность. Так получай же, тебе будет больнее, чем всем нам, когда старик умрет! И она оказалась права: несмотря на разрыв с Еленой, Дани появлялся в доме, пока бывший тесть болел, каким-то чудом снова ставил его на ноги и, наконец, она перестала впускать его, несмотря на протесты Елены, все еще надеющейся вернуть его себе. Он никогда бы не вернулся. Когда старуха смотрела на него, то видела в его глазах только отражение незнакомого зеленоглазого красавца и понимала: это тот, ради которого он оставил Ленку... Он перестал приходить, когда старик-тесть умер. Старуха убила его, а потом принялась за Дани. Она сделала всё возможное, чтобы он и думать забыл о своем брате (жаль, что старуха не знала, кто он, этот зеленоглазый, иначе и за него взялась бы всерьез!)
   В течение года Дани потерял работу, его квартира рушилась на глазах, наконец, он сам заболел и притом безнадежно: наводить смертельные болезни она умела, как никто другой. И вот теперь он окончательно попал в ее руки. Так неужели же она доставит такое удовольствие Осману - убить его, если она ждала несколько лет этого момента?
   Старуха взяла тонкую восковую свечку и, накинув на плечи огромный шерстяной платок, пошла в подвал. Там было гораздо холоднее, чем на улице, и это казалось ей замечательным: может быть, он сумеет прочувствовать, как этот холод проникает в его кости, замораживает сердце, и пусть оно станет таким же ледяным, как у его брата, но только буквально - превратится в кусок цельного льда! Или нет... Нет, и этого было бы мало... Для него она подготовила свой коронный номер, и никакой Пифон ее не остановит: если понадобится, она заставит его спать так же, как до этого усыпили Дани.
   Старуха неслышно отворила железную дверь. Свечка чадила и отбрасывала на стены мажущие черные тени. Огромная грязно-белая змея спала, не чувствуя появления старухи, а вот парень, лежащий в луже собственной крови, кажется, того и гляди мог очнуться. Вряд ли он еще понимал хоть что-нибудь, но его тело уже выгнулось от боли, и он еле слышно застонал. Минут через десять он проснется и увидит такую картину, что она застынет навеки в его глазах, погасив любое воспоминание о зеленоглазом Ангеле.
   Старуха посмотрела на несколько десятков лезвий для кос, стоявших около стены, улыбнулась и тихо забормотала заклинания. Через мгновение под потолком подвала раздался высокий пронзительный звон: все лезвия поднялись на воздух и, выстроившись подобием зловещего журавлиного клина, нацелились на Дани. Еще немного, осталось совсем недолго: он откроет глаза, услышит звон, откинет вверх разбитую голову, и она увидит его бесконечный ужас. Ужас, не сравнимый ни с чем, а потом все лезвия ринутся вниз, на него, вонзаясь в голову, в шею, в грудь, и только в последний момент - в сердце...
   -- Красиво работаешь, матушка, -- раздался рядом с ней спокойный голос.
   Старуха резко обернулась. Позади нее стоял синеглазый Ангел с серебряными крыльями. Он смеялся так же звонко, как пели под потолком ведьмины лезвия.
   -- Подожди немного, -- сказал Ангел. - Мне нужно, чтобы он остался жив до завтрашнего дня. У меня тоже есть парочка врагов, которые во время его смерти будут корчиться, и я не собираюсь лишать себя этого удовольствия. Завтра мы убьем его, а пока... Не волнуйся, сейчас и ты, и он будете весьма довольны тем, что я покажу вам. Он увидит своего драгоценного Ледяного Ангела, а ты посмотришь, как я умею расправляться с теми, кто переходит мне дорогу. Так что в течение нескольких часов они оба умрут не один, а два раза, и мы с тобой будем удовлетворены.
   -- Слушаюсь, мой господин, -- старуха низко склонилась перед Ангелом, а ее лезвия, успокоившись, опустились на свое прежнее место у стены.
   -- Вот и славно, -- сказал синеглазый Габриэль. - А теперь смотри и наслаждайся. Вместе с ним, с твоим врагом... С нашим общим врагом.
   Он распахнул крылья, и стены ледяного подвала растаяли, как растаяла и нищая страна, как растаяло время, и Дани увидел обезумевший от ненависти Париж...
  
   -- Позвольте мне сказать несколько слов, господа, -- сказал Ледяной Ангел, высоко вскинув голову и прямо глядя на собравшихся своими яркими изумрудными глазами. - Я знаю, что все вы - Перворожденные, тогда как я - всего лишь полукровка, как и мой брат, и все-таки я чувствую его как никто другой, недавно я разговаривал с ним, я видел место, где он находится, я смогу сказать вам, в каком направлении нам следует вести поиски. Вас ведет долг, Перворожденные, но меня - любовь. Вы скажете - всего лишь... Но, кажется мне, этого много...
   Он подошел к письменному столу и уверенно взял с него лист бумаги. Некоторое время он читал строчки, написанные на листе, а потом бережно положил в карман. Он стоял, не поднимая головы, как будто внезапно что-то вспомнив.
   -- Шеф, всё в порядке? - несколько встревоженно спросил Азиль.
   Джеф только кивнул, по-прежнему не поднимая головы.
   -- Что это, шеф? - осторожно продолжал расспрашивать Азиль.
   Ледяной Ангел поднял голову и слегка улыбнулся, как будто не хотел, чтобы кто-нибудь заметил влажный блеск в его глазах. Он смотрел в темное окно, забыв обо всем.
   -- Стихи... -- медленно произнес он. Кажется, их звучание и в самом деле пробудило в нем воспоминания еще более близкие, чем были до этих пор. Он запомнил их, едва прочитал. Его потерянный, невстреченный брат говорил с ним этими стихами, неизвестно когда написанными и доказывающими простую истину, что для слова не существует ни расстояния, ни времени...
  
   Жемчужные капли срываются вниз,
   Оплакало небо нелепый каприз,
   Который с тобою мы выбрали, брат,
   И нам никогда не вернуться назад.
   Белеют вдали асфоделей поля,
   И призрачной кажется эта земля,
   Мой Ангел, ах, если б заранее знать,
   Что крылья даны для того, чтоб летать,
   Гореть, превращаться в венки алых роз
   И больше не слышать хор зимних стрекоз...
   И жизнь - словно птица... Смотрю, не дыша,
   Как выше и выше взлетает душа
   От слёз и от крови, от мрачных поэм,
   И я повторяю, как прежде: "Je t'aime"...
   "Люблю" и "прощай" - вот нелепый итог
   Всей жизни последней и встречи залог.
   К тебе я приду, обещаю, ты жди,
   Слепящая вечность у нас впереди...
  
   -- Шеф... -- окликнул его Азиль.
   Ледяной Ангел посмотрел на него и решительно сказал:
   -- Азиль, дай ненадолго полукровке Изменитель...
   -- Пожалуйста... -- Азиль протянул ему свою сумку.
   Ледяной Ангел поставил ее на стол, расстегнул "молнию" и, не вынимая Изменитель, положил на него руки. Красновато-золотистое сияние окутало его, и сквозь этот призрачный свет стали видны уже всем его прекрасные черно-синие крылья, начинающие отбрасывать золотистое свечение. Оно становилось всё ярче и ярче, пока вдруг Азиль, не выдержав, крикнул:
   -- Шеф, осторожнее! Дом сожжете!
   -- Не волнуйся, Азиль, -- спокойно сказал Тони, -- Он же не Носитель Огненных Крыльев. Ты видишь всего лишь любовь, но именно это в данный момент нам нужнее всего, и, знаешь, почему? Потому что Габриэль уже находится на месте, и пока мы будем туда добираться, многое может действительно измениться. Вот любовь и подсказала простому полукровке, когда и к чему именно нужно прикоснуться, только и всего. Это обычное чудо доступно только полукровкам, и нам приходится смириться с этим. У нас же с вами совсем другая задача: просвещать тех людей, которые могут нас услышать, нести им Знание. Нам очень тяжело познать Любовь, которая в своем высшем проявлении замыкается на себе же самой, перед которой вынуждены склониться Перворожденные...
   Он поправил "борсалино", проведя характерным гангстерским жестом по ребру шляпы, и обратился к Тумаэлю:
   -- Ну что, товарищ капитан, заводи свою таратайку. Нам добираться всего минут десять, но ты сам знаешь, как относительно бывает иногда время...
  
   Тонкая занавеска колыхнулась от неожиданного порыва теплого сентябрьского ветра, солнечный луч, яркий, слепящий, как летом, брызнул в комнату, и Дани, внезапно проснувшись, едва сдержал стон боли. Голова разламывалась на части, и он некоторое время боялся открыть глаза, пытаясь вспомнить вчерашние события. Нет, в памяти было пусто и темно. Он снова ничего не помнил, он всё забыл и, кажется, его болезнь безнадежна, и пора уже посмотреть правде в глаза. В висках пульсировало только несколько слов: "Сумасшедший, сумасшедший... Ты безнадежно сумасшедший, Дани, ты уже давно стал обузой для своего брата, ты убиваешь его..." Эти слова смешивались со странным гулом, врывающимся в окно вместе с ослепительным солнцем, и этот гул напоминал ему штормящее море в Бретани. Море накатывалось на него, швыряя на берег клочья грязной белой пены вместе с песком, рыбой, в отчаянии развевающей рот, неизвестно как занесенными в обезумевшую воду лепестками цветов.
   Цветы... Твои цветы, Дани, -- белые лилии, "Флёр-де-Лис", символ королевской власти и объединения двух начал - мужского и женского, а иначе - ангельского. А цветы Гийома - алые розы, спутники Сил. Помнишь, сколько их было в его поместье около Тулузы? Помнишь, как однажды он принес тебе не одну сотню этих роз, а потом ты застал его, стоящего среди них на коленях, и в тот единственный раз в жизни он был в точности похож на тебя, сумасшедшего... И, быть может, сейчас ты поймешь, что в тот единственный раз ему неожиданно открылось ваше общее будущее этой жизни?
   -- Гийом... -- Дани открыл глаза, внезапно пораженный ни с чем не сравнимым ужасом. Он не знал, что должно произойти, но его сердце молчало, как будто уже уничтоженное рукой палача. Он не слышал его биения, он не чувствовал, что его брат по-прежнему находится рядом с ним.
   И все-таки он был еще рядом. Одетый в белоснежный костюм, как будто собрался на придворный бал, он стоял около окна, вглядываясь в происходящее на улице с каким-то странным оцепенением. Из его пальцев по золотистой скатерти скользили вниз лепестки алых роз, падая на пол кровавым дождем. Услышав, что Дани зовет его, Гийом обернулся, и в его глазах мелькнул страх, как будто он испугался, что брат проснулся, а на это он совершенно не рассчитывал. Он смотрел сквозь слепящий солнечный луч на Дани. Солнце играло на его светлых волосах, окутывая его золотистым ореолом, и чем больше Гийом смотрел на него, тем больнее ему становилось. Кажется, сейчас он знал гораздо больше, чем Дани.
   -- Братишка, -- сказал он неожиданно дрогнувшим голосом, -- Ты уже проснулся? Так рано? Прошу тебя, оставайся пока в постели, ладно? Вчера ты был очень болен...
   Сколько раз в своей жизни Дани слышал эту фразу, и каждый раз он пытался вспомнить, да что же могло произойти вчера? Тщетно, он ничего не помнил. Он помнил только своего брата, и этого было достаточно, чтобы понять: он ведет себя необычно, он не говорит правды, он хочет что-то скрыть, и это что-то может стать роковым для них обоих. Дани приподнялся на постели, потянувшись за батистовой рубашкой, небрежно брошенной рядом, на кресле.
   -- Не вставай! - почти закричал Гийом. - Ты слышишь, Дани? Это моя последняя просьба!
   От этого крика Дани только быстрее поднялся, несмотря на то, что голова болела все страшнее от каждого движения.
   -- Да что случилось, брат? - спросил он. - Почему я не должен вставать? Почему на тебе такая одежда, как будто тебя ждут на королевском приеме? Куда ты собрался?
   -- На королевском приеме? - эхом повторил Гийом и внезапно усмехнулся. - Да, пожалуй... Ты прав, меня ждут на королевском приеме... Так что не задерживай меня сейчас, малыш, уйди с дороги!
   Последняя его фраза прозвучала необычно, нарочито грубо.
   -- Постой! - Дани попытался загородить ему дверь, чувствуя только одно: его нельзя отпускать, и слова про королевский прием звучат уж очень двусмысленно. Может, он и сумасшедший, но не до такой степени, чтобы не понять, когда его так наивно пытаются обмануть. - Ты никуда не пойдешь без меня!
   -- Еще как пойду! - заявил Гийом, отодвигая его в сторону. - И только попробуй выйти вслед за мной! Ты слышишь меня, Дани?! - Внезапно, как будто его ударили в самое сердце, Гийом побледнел и обнял Дани за плечи. - Нет... -- сказал он, и в его голосе звучало ужасное страдание. - Так проститься с тобой... Я не могу... Я люблю тебя, брат. Я вернусь, Дани. Я вернусь через десять минут, ты не успеешь соскучиться по мне. Но прошу тебя, пропусти меня. Если ты так хочешь, можешь пока привести себя в порядок, а когда я вернусь, мы навсегда уедем из этой безумной страны. Куда угодно: в Англию, в Россию. Дождись меня, хорошо? А теперь всё, времени больше не осталось. Пропусти меня, брат!
   И, больше не глядя на Дани, он вышел за дверь и быстрым шагом пошел вниз по лестнице. Нет, это было не только странно, но и страшно. Дани прислушался к шуму на улице, который стал к этому времени настолько сильным, что Дани мог различать выкрики:
   -- Смерть аристократам! На фонари извращенцев, пивших нашу кровь!
   Тут же в распахнутое окно влетел камень, упав к ногам Дани. Он бросился к окну и оцепенел: около особняка кружилась, как волчья стая, толпа растрепанных разъяренных, как мифические фурии, женщин, в руках которых блестели рыбные ножи. Везде, куда ни падал взгляд Дани, он видел только целый лес кольев, топоры и камни. Впереди женщин стояла белокурая красавица в одежде простолюдинки, и при виде ее Дани обмер: это была та, что преследовала его всю жизнь, фиктивная жена, бывшая графиня дю Барри. Она могла прийти только для того, чтобы убить их обоих. А если не обоих, то своего заклятого врага Гийома - совершенно точно.
   Так вот зачем он оделся так, как будто шел на прием к королю! Он шел на смерть совершенно сознательно, он знал об этом уже давно, еще тогда, в Тулузе! Дани, и как же ты не догадался? Ведь ты любил его больше всего на свете! Ты даже сейчас не понял, почему он так торопится, почему он так неожиданно груб с тобой: он хочет подарить тебе призрачную надежду на спасение, отвлекая ненависть взбунтовавшихся горожан на себя! Опять жертва! (Почему "опять", Дани? Почему ты всё забываешь?)
   А потом он уже не понимал, что происходит, и что он делает. Он видел, как Гийом вышел к возбужденной толпе, взревевшей тысячью ненавидящих голосов при виде его.
   -- Смерть ему! - услышал Дани голос белокурой красавицы Жанны, и в ответ на этот призыв из толпы полетел настоящий град камней, один из которых ударил Гийома в висок. Он покачнулся и упал и, так же, как поступает волчья стая, фурии революции дружно бросились на него.
   -- Гийом! - дико закричал Дани, и словно невидимые крылья подняли его на подоконник, а потом он полетел вниз.
   От страшного удара о землю, он на мгновение потерял сознание, но тут же, очнувшись, попытался подняться и чуть снова не закричал от боли. Правую ногу пронзили тысячи стальных игл. Кажется, он сломал ногу при падении, но он обязан был быть сейчас рядом с братом! Собрав все силы - только бы не чувствовать боли! - он шел к женской ораве, которая совершенно скрывала от него Гийома.
   -- Стоять! - крикнул он. - Пустите меня! Я не отдам вам брата!
   И, как ни странно, сквозь невообразимый шум и вопли проклятия, его услышали! Раскрасневшиеся растрепанные женщины обернулись в его сторону.
   -- А, еще один! - осклабилась огромная старуха, широкая и плоская, как африканский идол, в подоткнутом переднике, как будто она специально покинула свою рыбную лавку для того, чтобы убить людей, знакомых ей только по грязным и лживым памфлетам папаши Дюшена. - Сейчас мы отдадим тебе твоего брата по кускам! Ты какую часть тела предпочитаешь? Вернее, всегда предпочитал? - И она грязно расхохоталась, а вслед за ней - ее товарки, а старуха, ободренная успехом, продолжала: Да и ты можешь присоединиться к нему: еще не поздно!
   Дани не видел их, -- только брата, впервые такого беспомощного, распростертого на земле. Всю жизнь он посвятил тебе, Дани, теперь он сам нуждается в тебе. Вспомни, Дани! Вспомни!
   -- Гийом! - Дани бросился к нему, закрыв его собой. - Гийом, Гийом... -- повторял он, как безумный.
   Неужели они убили его? Неужели он остался один? Ужас, боль, отчаяние разом нахлынули на него, и он уже не понимал, что с ним происходит. С ним что-то происходило, в нем что-то менялось... Он чувствовал за спиной тяжесть огненных, обжигающих крыльев. Рядом заполыхал алым огнем куст жасмина, потом, почти сразу же вслед за ним - огромный платан. Женщины шарахнулись от него. Дани не знал, что их так напугало, как не видел и своих пылающих крыльев, внезапно ставших видимыми всем. В особняке затрещали от огня занавески, зазвенели, осыпаясь, стекла; весь дом занялся пламенем так стремительно, как не могло бы произойти даже в том случае, если бы его подожгли обычным огнем. Огонь летел к толпе, как огромная живая птица.
   -- Дьявол! - крикнул кто-то, и через минуту улица опустела. Слышался только оглушительный треск огня, и черный дым стлался по земле, скрывая, заслоняя от людей Дани и Гийома.
   А Дани по-прежнему никого не видел, кроме своего брата.
   -- Гийом, Гийом, -- повторял он с отчаянием, прижимая к себе его голову и стирая ладонями кровь с его виска. - Не оставляй меня, брат!
   И это чудо произошло: Гийом открыл изумрудные прозрачные глаза, и слабая улыбка тронула его губы.
   -- Дани... -- прошептал он. - Как удивительно... У тебя потрясающие, прекрасные, страшные огненные крылья...
   -- Дани, Гийом, -- раздался рядом с ними знакомый голос.
   -- Дамьен... -- с трудом произнес Гийом. - Ты все-таки пришел...
   Дани почти ничего не видел сквозь дым и пламя, -- только смутный силуэт худощавого человека, очень похожего на итальянца, с внимательным взглядом темно-карих глаз. Сам не зная почему, он произнес, как будто встретил старого знакомого:
   -- Рафаэль...
   -- Всегда к вашим услугам, огненный Грааль. Недаром меня называют защитником детей, даже таких взрослых, как вы. -- ответил тот, кого один из братьев назвал Дамьеном, а другой Рафаэлем. - А теперь вам пора подниматься, пока они не опомнились. Моя карета ждет вас совсем рядом, в переулке.
  
   Старуха, оцепенев, смотрела на Габриэля, не в силах сразу осознать, свидетелем какого позора она стала. В истории произошло первое изменение, которое, по всей видимости, станет фатальным. Она увидела полное фиаско Габриэля. Но Габриэль понял это мгновенно. Его прекрасное лицо исказилось от бешенства, сделавшись почти уродливым.
   -- Кто посмел? - прошипел он. - Ты хочешь изменить то, что не подлежит изменению, Даниал, ты поднял руку на само время, ты уже второй раз заставил вспыхнуть Великий Изменитель, который никто не должен был найти, слышишь, никто?! Но ты ошибся, Даниал! Еще никто не осмеливался переходить мне дорогу, и сейчас ты сам станешь свидетелем, как умрет твой сын, обладающий Огненными Крыльями, от обычного, но такого красивого колдовства! - Он захохотал. - Сейчас в моей власти остановить время, чтобы задержать твою команду и приблизить мою, а Грааль, которого ты хотел видеть своей жертвой, станет моей! Но ведь невелика разница, правда, Даниал? Твоей или моей? Мы ведь с тобой ровня, и между нами только одна разница: ты нарушаешь законы гораздо чаще, чем я. И твои беспутные и никчемные дети в этом отношении пошли в тебя. А меня ты просто вынуждаешь своими действиями идти на обход договоров и соглашений. Так что, матушка, начинай, раздевай его и сделай так, чтобы во имя мое с него была спущена шкура, как ты это умеешь делать, а я послежу, чтобы никто из команды Даниала не посмел помешать тебе!
   Он расправил крылья наподобие хищной птицы и небрежно бросил на голову Дани венок из нарциссов, во все времена символизирующих смерть. Время остановилось для всех, кроме самого публично осрамленного Габриэля и старухи-ведьмы, которая со злобной радостью отметила про себя, что Дани вот-вот проснется: даже в темноте она видела, что его ресницы затрепетали, а губы вздрогнули, и она не сомневалась: он хочет произнести имя ненавистного ей зеленоглазого красавца. И почему-то она не сомневалась, что с тем, зеленоглазым, ей тоже представится возможность разделаться. Сначала с одним, а потом с другим - об этом она и не смела мечтать. Если бы она осмелилась, то захохотала бы вместе с синеглазым Ангелом, но она дала волю чувствам, когда он внезапно исчез. Старуха чувствовала себя защищенной: этот Ангел даст в полной мере осуществить ее давнишнюю мечту о мести.
  
   "Они что-то делают со мной, они для чего-то меня готовят..." - Дани понимал, что глаза открыть он еще не в состоянии; единственное, что было ему ясно: его хотят использовать его для какого-то страшного ритуала. В этом его убеждал одурманивающий запах и самых неживых в мире цветов - холодных нарциссов. Дани едва сдерживался, чтобы не застонать от боли в разбитой голове и в боку. Он сразу понял: пора проститься с ничтожными результатами перенесенной им только что операции. "Только не думать о боли, не думать, не думать... Брат, наверное, я должен оставить надежду встретить тебя. Самое время подумать, зачем я вообще жил.
   Печальный итог получается, Дани: вся жизнь прошла по нелепому кругу. Ты писал книги, ты надеялся донести до людей простую истину, что смерти не существует, что мы рождаемся не один раз, что мы вынуждены искать по всему свету тех, с кем оказались насильно разлученными, не находить, калечить жизни окружающим от отчаяния и беспросветности... Сколько твоих знакомых оставили это бесплодное занятие, сколько спилось, повесилось. И только ты все еще жил для неизвестной цели, хотя, казалось, ты уже сделал все, что только было возможно, и в любой момент был готов предстать перед небесным трибуналом. Ты никогда не боялся этого трибунала, зная, что ответишь ему на все вопросы. Если ты когда-то и совершал ошибки... Когда-то! Этих ошибок было немало, но они совершались от чистого сердца, вот только потом оказывалось: все они мостят дорогу в ад...
   А есть ли вообще ад? Дани не был в этом уверен; для него ад существовал здесь, на земле, со всеми его атрибутами: бесконечной агонией, непрекращающейся болью, ненавистью окружающих неизвестно за какие грехи. Полукровка, ты выполнил свой долг, ты сказал все, что хотел, и пора подводить итог, потому что ты чувствуешь, как грубо тебя переворачивают и швыряют чьи-то руки (руки одного из палачей его прежней жизни, -- в этом он не сомневался), как с тебя стаскивают одежду, наверное, чтобы дать понять, что холодный город может быть еще холоднее и безразличнее, убийственнее... И ты даже в этот момент думаешь только о глазах цвета прозрачных волн Адриатики; единственное, о чем ты жалеешь - что никогда не увидишь их рядом.
   Ты хочешь поднять руку, но она не слушается приказов разума; так и остается судорожно прижатой к левому боку, к операционному шраму, превратившемуся к этому времени в сплошной сгусток безумной боли. Ты превращаешься в ледяную статую, увенчанную нарциссами, и скоро не сможешь издать даже звука, а над тобой продолжают трудиться, и ты уже всей спиной ощущаешь смертельно холодную и скользкую сырость, смешанную с тошнотворно-сладковатым запахом разложения, запахом мертвых лилий... Ты понимаешь: скоро здесь станет гораздо теплее, когда они завершат свои приготовления, и на ледяной пол хлынет его кровь, сначала дымящаяся, а потом медленно застывающая. Брат, брат, мой Ледяной Ангел... Я жалею об одном: что не успел, глядя в твои ослепительно-яркие счастливые глаза, тысячу раз сказать: "Я люблю тебя". Но пока я еще дышу, пока я могу думать, я буду повторять эту фразу до бесконечности, пока во мне не погаснет последняя искра разума.
   Боль снова пронзила его искалеченное тело, и он вдруг понял, что еще немного - и он сможет открыть глаза, пошевелить рукой и... сделать последнее, что он может. Он узнал только что, побывав в своей прошлой жизни, что имеет огненные крылья, способные сжечь весь холодный город и тех монстров, которые медленно убивали его всю жизнь, а теперь решили ускорить темпы. Постой, Дани... Неужели они так торопятся из-за того, что твой брат находится где-то рядом? Они делают последнюю отчаянную попытку, чтобы вы не встретились, чтобы, придя в этот ледяной грязный подвал, он увидел только кусок окровавленного мяса, оставшийся от его брата, и стены, залитые его кровью. Картина безумного авангардиста. Они хотят не только убить его каким-то страшным способом, но и сломать его брата, сделать из него покорную овцу, которая больше никогда не станет задумываться ни о чем: только бы те, кто имеет власть, не сделали в будущем так же больно, как и в этот раз.
   Гийом, ты столько раз переживал смерть Дани, но все же это было легче: в первые две жизни вы погибли одновременно, в третьей ты поспешил уйти раньше, чтобы избавить брата от смерти или хотя бы не видеть его казни. Это было твоей главной ошибкой, брат... Они воспользовались этой лазейкой, чтобы разлучить нас навеки... Но теперь, когда ты наконец, найдешь меня и увидишь, что тебе приготовили в подарок, ты вряд ли сможешь это пережить... Гийом, Гийом, если бы ты знал, как я люблю тебя... Я буду повторять это, пока жив, и может быть, ты услышишь меня. Может быть, ты останешься бороться и дальше, хотя я не смог бы жить без тебя... Может быть, жизнь моя сложилась никчемно и нелепо, может быть, мне не удалось выполнить поставленную передо мной задачу, но... Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя... На все жизни, на все смерти, на все времена...
  
   Тумаэль остановил свой "жигуленок" в густом перелеске, неподалеку от ведьминого особняка. В отступающих сумерках он четко вырисовывался на фоне неба.
   -- Хорошо, что рядом нет других домов, -- сказал один из близнецов Армор. - По крайней мере мне совсем не нравится перспектива проведения боевой операции в центре города, даже такого омерзительного и захолустного.
   -- Думаю, Габи предусмотрел такую возможность, -- отозвался Тумаэль, внимательно вглядываясь в сумрак. - А вот и он, красавец! Только что выпорхнул, аки голубь, из своего протухшего гнездышка.
   -- Это значит, нам надо ждать его гончих, и сколько их здесь в конечном счете соберется, неизвестно. Тоже мне, Армагеддон местного масштаба... -- задумчиво произнес Азиль.
   -- Зато, как мне кажется, в этом есть свои плюсы, -- высказался Рафаэль, в очередной раз поправив "борсалино", и без того безупречно украшавшую его голову. - Главные стратеги из штаба вмешиваться не будут. Я до сих пор не увидел ни одного знака, который свидетельствовал бы об обратном.
   -- Нашу цель трудно было бы назвать подарком, -- сказал Тумаэль. - Лес находится в двух шагах от дома, и сколько там может скрываться нечисти, нам все равно не подсчитать. Тем более, что мы имеем дело не с людьми...
   -- Послушайте, стойте! - неожиданно воскликнул Ледяной Ангел. - Я понимаю: вы обсуждаете стратегию. Но что сейчас происходит в доме? Что с моим братом, и не случится ли так, что ваша победа останется бесполезной?
   Рафаэль сочувственным жестом прикоснулся к его плечу.
   -- Джеф, не волнуйся, -- как всегда, спокойно и размеренно произнес он. - Габи - наша проблема, твой брат - твоя. Но в любом случае не волнуйся: я буду рядом, поблизости.
   -- Если я правильно понимаю, -- Ледяной Ангел снял свой плащ и швырнул его на заднее сиденье, -- в дом пойду я.
   -- Я буду рядом, -- повторил Рафаэль. - Не уверен, что ты сможешь в одиночку сделать всё идеально, и, Джеф, умоляю тебя, не смотри так, будто вокруг собрались твои враги. Может, кто-то из нас и является друг для друга приятным конкурентом, но не ты, это точно. Столько лет, Джеф, -- его голос звучал с укоризной, -- а ты всё не меняешься - по-прежнему недоверчивый, по-прежнему на уме одна измена...
   -- Наверное, детство было тяжелое, -- усмехнулся Ледяной Ангел.
   -- Ах, Джеф, -- с досадой отмахнулся Тони. - Если бы детство! Я не знаю ни одной твоей жизни, где ты был бы другим.
   -- Ну, вы еще подеритесь, горячие финские парни, -- буркнул Тумаэль. - Лучше посмотрите, кого я там вижу, такого знакомого, рядом с забором этого чертова дома?
   -- Действительно, -- удивился Рафаэль. - Эй, дружище Азиль, а не по твоей ли это части, антрополог-душевед?
   -- Может, и по моей, -- спокойно сказал Азиль, не обращая внимания на шутки в свой адрес, -- но работать вам, видимо, вместе придется...
   -- Мне?! - воскликнул обычно невозмутимый Рафаэль.
   -- А что? - парировал Азиль. - Мы же с тобой нормально общаемся, хотя личико ты мне исправил конкретно.
   -- Да что там, наконец, происходит? - Ледяной Ангел прильнул к стеклу машины, покрывшемуся утренним инеем, и увидел высокого черноволосого молодого человека в черных джинсах и черной куртке. Его красивое лицо хранило отсутствующий вид, но что-то в его облике говорило, что находится он в этом месте не случайно: может быть, руки, которые он спрятал в карманах, чтобы не была заметна нервная игра пальцев.
   -- Что происходит, Рафаэль? - еще раз строго спросил Джеф.
   -- Да ничего... -- в голосе Рафаэля звучала легкая досада. - Кажется, выбирать не приходится... Ну, тебе-то без разницы, Джеф, а мне опять придется работать с... приятным конкурентом.
   -- Тогда я должен знать имя того, с кем мне придется работать, -- настойчиво продолжал Джеф.
   -- Самаэль... -- с явной неохотой произнес Рафаэль.
   -- Юный Ангел с черными крыльями, -- добавил Азиль, и в его голосе зазвучала невольная гордость.
   -- Эй... -- вдруг тихо прервал их разговор Тумаэль, показывая в сторону темного, занесенного снегом леса. - Я вижу их...
   Вдали мелькали быстро приближающиеся огоньки. Их были десятки - злобных, желтоватых; казалось, со снежных холмов сходит лавина или огромная вражеская армия, что в их положении означало одно и то же.
   -- Гончие Габриэля, -- меланхолично прокомментировал Рафаэль.
   -- Сейчас все они станут отрядами кавказцев, -- констатировал Тумаэль, закрепляя нож на ноге.
   -- Что ж, пусть идут, у нас кожа потолще будет, -- вместе сказали Армор.
   -- Я - первый, -- коротко бросил Ледяной Ангел. - Иначе потом мне просто не пройти.
   -- Пошли, Джеф, -- Рафаэль открыл перед ним дверцу, и они вместе вышли из машины.
   Подойдя к воротам, около которых стоял черноволосый молодой человек, Рафаэль слегка улыбнулся:
   -- Кого-кого, а тебя, Самаэль, я не ожидал.
   -- "Стреляли"... -- отшутился молодой человек фразой из популярного фильма.
   Тони усмехнулся:
   -- Да нет пока еще... Но будут. Что ж, Темный, входи, раз пришел. - И он дотронулся до железной двери, которая при его прикосновении тихо приоткрылась.
   -- Джеф... -- сказал Рафаэль.
   Ледяной Ангел посмотрел на своих спутников. На миг тревога и беспомощность проскользнули в его взгляде - не за себя - безумный страх за брата, который он всеми силами стремился задавить, а потом шагнул в дверь - как будто в пропасть прыгнул - и быстрыми шагами направился к подвалу.
   В предрассветном сумраке мелькнули три пары крыльев - черно-синих, черных и палево-алых, а потом всё исчезло... И только Джеф слышал стихи, которые безошибочно вели его вперед:
  
   Бесполезно ждать, что растает мрак,
   Ведь ты сам себе - самый страшный враг,
   Мы восемь столетий ведем войну,
   Не зная, кто у кого в плену,
   Мы бьемся за Солнце, идем до конца...
   Быть может, война эта - против отца...
   Но вдруг остановишься, вздрогнув: брат!
   Мы ждем, когда кто-то свершит обряд,
   И сколько веков торжествует кровь,
   Но мы признаем лишь одно - любовь.
   Да, мы - полукровки, прости, отец,
   Мы вместе, а значит, -- настал конец
   Блужданьям в лесах, в лабиринтах зим...
   Нас двое, ты слышишь? Я - не один!
   Война за Солнце и шквал огня...
   Все силы Тьмы, на нас, на меня!
  
   Дани с трудом приоткрыл глаза. Перед ним в тяжелом сумраке колыхалось размытое, бледное, как луна, просвечивающая сквозь облака, огромное лицо старухи с красноватыми оплывшими глазками. Неужели это она сумела так быстро и ловко раздеть его, при ее грузности и кажущейся неповоротливости. Надо как-то сопротивляться, надо что-то делать! Это невыносимо - лежать, чувствуя всей спиной холодный и мокрый цементный пол. И что-то так невероятно мешает: как будто за спиной начинают вырастать крылья, проклевываться, требовать простора для себя... А если брат, которого он ждал, и в самом деле появится? Ведь произошло удивительное изменение истории, которое для него самого стало абсолютной неожиданностью?.. Эта мысль придала ему силы настолько, что руки начали его слушаться, хотя и очень плохо; но все равно он попытался отстраниться от ведьмы, когда на весь низкий подвал раздался голос Габриэля, звучащий с нехорошей веселостью: "А что, матушка, слабо тебе из него древо Игдрассиль устроить? Чем я хуже Вотана или Белена, или как-их-там-всех, этих паршивых выскочек, которые даже Наблюдателями стать не сумели! А косы твои не проткнут его: слишком быстро отделался бы! - а срежут с него кожу, так аккуратно, как только китайцы умеют!"
   Голова Дани опять бессильно качнулась в сторону. Если он и просыпался, то слишком медленно для того, чтобы осознать, что происходит. Единственное, что он понял: в его кисти рук немедленно впилась веревка, а потом эта веревка, видимо, переброшенная через потолочную балку, вздернула его вверх, так, что ноги едва доставали до земли. Где-то вдали раздался тихий отвратительный гул: как будто совсем далеко было разбужено гнездо диких ос, и впечатление было такое, что стая насекомых-убийц приближается и вот-вот окажется здесь, в этом грязном и холодном подвале, где воздух насквозь пропитан промозглой сыростью и отвратительным сладковатым до тошноты запахом умирания, как это уже было когда-то давно... Стёртое "дежа вю"... ("В парижском морге, где ты когда-то валялся с отрубленной головой... Если бы не это незапланированное изменение во времени. Скажи "спасибо" своему братцу!" - рассмеялся чужой внутренний голос).
   Его с силой ударили по лицу, а потом он услышал окрик старухи:
   -- Да просыпайся же ты! Ты сам должен увидеть, что я приготовила специально для тебя!
   Дани открыл глаза. Прямо на него смотрела уже не ведьма, а огромная бело-серая морда змеи, разинувшая бледную ребристую пасть с двумя рядами загнутых желтых зубов. Со всех сторон под разными углами на него нацелились лезвия кос, и Дани понял, что это от них исходило осиное жужжание, тихий звон, который становился все громче и выше по мере того, как лезвия дрожали все сильнее, как будто каждое из них выбирало наиболее удобный угол падения для себя. Падения на его тело.
   Сейчас я умру. И что ты чувствуешь? Ничего. Пустота, только пустота и усталость. В глазах старухи застыло разочарование, которое в следующую секунду сменится слепым бешенством. Они не дадут тебе умереть быстро. Будет ужасная, бесконечная боль. Я сейчас умру. Это мне безразлично. Пусть последним словом, которое мелькнет в моем мозгу, еще способном думать хотя бы о чем-нибудь, будет "брат"...
  
   -- Ну что? - поинтересовались близнецы Армор. - Сигнала сверху вы все, что ли, ждете? Не надейтесь, его не будет.
   Азиль слегка подтолкнул плечом Тумаэля:
   -- Слышь, Тумаэль, -- в своей, немного развязной манере поинтересовался он. - Я рядом с тобой буду.
   -- А? - покосился на него Тумаэль непонимающе.
   Азазель расхохотался:
   -- Да дружу я с тобой, вот и всё!
   -- И чего вдруг это такая нежность? - нахмурился Тумаэль.
   -- Да не хочу, чтобы личико во второй раз попортили, -- охотно объяснил Азазель и выразительно посмотрел на огнемет Тумаэля. - К тому же это оружие гораздо действеннее человеческого огнемета. От горящей струи бензина я легко смог бы отмыться, но это... Так что... Приятель, я тебя уважаю!
   -- Кончай ёрничать, -- оборвал его Тумаэль. - Стой сбоку от меня и молчи. Ты говорил недавно что-то про жалость, приятель Азиль. Так вот что-то не замечаю я ее у тебя, и вообще ничего не вижу, кроме личного интереса.
   Он внимательно осмотрел вершину холма, где, по его предположениям, противники уже начали постепенно менять свой облик: огоньки гасли, и они превращались в солдат кавказской национальности.
   -- Игры в поддавки не будет, -- наконец, вынес он свой вердикт.
   -- Ну и Третьего Противостояния, как мне кажется, тоже, -- сказал Тумаэль. - Габи не решится демонстрировать кому-либо свой позор.
   -- А с чего ты решил, что позор? - спросил Тумаэль.
   -- Когда он из дома вылетал, у него был вид, как у побитой собаки, -- слегка прищурившись вдаль, охотно ответил Азазель. - И никакого ослепляющего сверкания крыльев.
   -- Если уж зашла речь о крыльях, то они у него потеряли блеск с тех пор как на земле появился Грааль, -- Тумаэль машинально провел ладонью по стволу оружия. - Сначала он не замечал этого, а остальные молчали, не желая стать свидетелями его гневных вспышек (он ведет себя в точности как истеричная женщина, а ничего страшнее этого я не знаю ни на небе, ни на земле). Так что и сейчас никто ничего не скажет. Вот ты, к примеру, дружище Азиль, не полетишь же к нему с докладом, -- и он передразнил манеру разговаривать Азиля. - Господин Габриэль, что-то крылышки ваши... Ай-яй-яй... Потускнели малость... Ах, какая жалость!.. Уж не связано ли это с неудачей, которую вы потерпели, встретившись с Граалем? Конечно, подробности мне неизвестны... Но я выражаю вам свое глубокое сочувствие и понимание... Не думаю, что за тираду, подобную этой, он благословит тебя своими тухлыми лилиями.
   -- Хохмачи несчастные... -- только и произнес Азазель. Он достал из кармана своего роскошного кашемирового пальто "от кутюр" плеер с наушниками и вставил в него диск.
   -- И что слушать собираемся? - поинтересовался Тумаэль.
   -- Да уж не классику, -- обаятельно улыбнулся Азазель. - "Потерянный рай". На английский перевести?
   -- Да уж не надо, -- в тон ему ответил Тумаэль. - А что про рай-то вспомнил? Никак, ностальгия замучила?
   -- Ладно, -- оборвал его Азазель. - Кончаем обмен любезностями... Сейчас мы этим выходцам из Габриэлева рассадника устроим продолжение нынешней ночи...
   Рассвет в это утро действительно наступал невероятно медленно, и небо было очень странного, темно-красного, кровавого цвета. Даже огоньки на холме из желтоватых превратились в красные, похожие на кровавые капли, которые когда-то падали с меча обезумевшего герцога Монфора, верного слуги Габриэля.
   -- Гневается дружок... -- пробормотал себе под нос Азазель.
   Над холмом уже можно было заметить редкие дымки, поднимающиеся к небу. Скоро город начнет просыпаться. Сейчас только начало пятого, идеальное время для того, чтобы одной армии раздавить другую.
   А утро по-прежнему не торопилось наступать, и небо светлело на удивление медленно, становясь из красного ядовито-оранжевым. Засвистели первые пули.
   -- Предпочитают длинные очереди, -- выдал очередной комментарий Тумаэль.
   -- Еще мгновение, и мы перестанем понимать, что происходит, -- сказал Азазель. - Наверное, так всегда происходит в любом сражении, -- что у людей, что у нас, перворожденных... Вот бы сейчас подняться вверх, расправить крылья... Тогда я сумел бы видеть всё с высоты, как, наверное, делает это сейчас Габриэль. Но равный ему исчез вместе с Ледяным Ангелом и пропал с концами.
   Пять минут, и я начну понимать, что подразумевает человек под понятием "действительность", потому что сделаюсь к ней так близок, как никогда... То есть я просто-напросто перестану эту самую пресловутую "действительность" различать вообще. Ах, если бы я мог видеть сейчас то же самое, что и Габи! Как бы я хотел оказаться там, наверху, вместо него!
   Рядом с его лицом раздался выстрел. Азазель отвел голову в сторону и высказался:
   -- Их оружие - не человеческие гранатометы, так что, наверное, на время, мне лучше замолчать и отказаться от роли популярного спортивного комментатора.
   -- Наконец-то! - облегченно вздохнул Тумаэль.
  
   Никогда еще Азазель не чувствовал такой бешеной ненависти, наверное, со времен Второго Противостояния. Живя долгое время среди людей на благополучном Западе (правильно шутили над ним крылатые друзья!), он едва ли не изменил свою звериную сущность, но сейчас, когда перед ним в одежде кавказца стоял герцог Симон де Монфор собственной персоной, который когда-то сжег на одном костре Грааль и его Хранителя, у него даже в глазах потемнело от неукротимой злобы. Он, как хищник, прыгнул на человека в одежде кавказца и изо всей силы ударил его лицом в лоб. Послышался сухой треск, как будто раскололось дерево, хлынула кровь, превращающаяся на земле в мутную зеленую жижу.
   -- Одежду испачкал, мудак, -- прорычал Азазель.
   Но перед ним уже стоял следующий враг. Его он тоже узнал без труда. Это жабье лицо он никогда не забудет, его не изменила даже кровавая ванна: Марат! Однако есть одна небольшая разница перед твоим первым убийством, дружок, и тем, что будет сейчас, но, по крайней мере, у тебя будет возможность сравнивать, как убивает человек, а как - Перворожденный!
   Полы пальто Азазеля развевались на ветру. Он принял профессиональную боевую стойку. Он знал простую истину, что между тем моментом, когда твой враг принял решение ударить, и тем, когда ты этот удар получишь, пройдет целая вечность.
   Взгляд Марата загорелся волчьей ненавистью. Азазель в упор смотрел на него, и его устрашающие глаза ясно говорили: "Будь спокоен, приятель, уж я-то ни за что не упущу тебя из виду. В прошлый раз твоя смерть была слишком легкой и приятной - от руки симпатичной девушки, в теплой ванне, -- раз уж тебя принял садист Габи. Больше не могу тебе этого обещать, как и благосклонности твоего хозяина. Он не любит проигрывать и терпеть не может проигравших!"
   Глаза бывшего убийцы, больше всего во всех жизнях ненавидевшего людей, горят, как у бешеной собаки. Азазель, спокойно; скорее всего его поддерживает сам Габи. И вдруг взгляд кавказца-Марата опускается. Это значит, он решил пустить в ход правую ногу. Азазель мгновенно понял его маневр: враг решил ударить его в живот. Время пошло еще медленнее, теперь оно напоминает Азазелю бесконечные фильмы, в которых участвовал его шеф. Один кадр следует за другим, невероятно медленно.
   Марат поднял правую ногу. Азазель безошибочно, не делая ни одного лишнего движения, чуть покачнул бедрами, и оказался развернутым в профиль к противнику. Его руки поднялись и вытянулись вперед.
   Как и ожидал Азазель, этого движения гончая Габриэля этого не заметил: Азазель был гораздо быстрее любого пса, даже адского. Он с удовольствием наблюдал, как Марат продолжает свою первоначальную идею: поднимает правую ногу.
   Азазель схватил эту поднятую ногу за ботинок и, двигаясь вперед, резко дернул его и подбросил на воздух. Марат грохнулся на землю, и вокруг него взметнулись снежные фонтанчики. В ту же секунду Азазель, пригнувшись по-тигриному, прыгнул на него, и между ними началась рукопашная. Пытаясь вывернуться, кавказец шел на любые ухищрения. Он даже попытался укусить Азазеля за руку. Азазель выхватил спрятанный в ботинке нож. Марат немедленно сделал то же самое. Со стороны казалось, что два огромных хищника сражаются не на жизнь, а на смерть, и каждый готов перегрызть горло своему сопернику. Уже давно Азазель не понимал, что такое чувства, но теперь, он буквально переполняют, возбуждают его. Он понял, что происходит с человеком, получающим избыточное количество информации. Впервые перворожденный ощутил, как бешено, стремительно может рваться сердце, хотя до сих пор он думал: подобные ощущения доступны только полукровкам. Его сердце рвется вперед, как целый табун бешеных мустангов, ноздри хищно раздуваются, и ему это не просто нравится, он наслаждается процессом рукопашной.
   Он ничего не слышит, -- только грохот "Потерянного Рая" в наушниках. Кавказец, предчувствуя близкое поражение, взревел, чтобы, вспомнив свое яростное прошлое, обрести способность ненавидеть еще сильнее. "Класс! - думает Азазель. - Он орет так, что не мешало бы "Потерянному раю" нанять его в качестве еще одного солиста: вместе у них получился бы настоящий шедевр. Фанаты этой музыки сразу же падали бы на месте, едва услышав первые аккорды. И происходящая дуэль на ножах совершенно не мешала Азазелю думать и даже получать огромное удовольствие от происходящего.
   Только когда игра стала ему немного надоедать, Азазель ударил ногой по правой руке противника, и его нож отлетел далеко на снег. Однако Марат, судя по всему, решил продемонстрировать свою быстроту: вместо ножа, в его руке появился пистолет.
   Азазель больше не мог сдерживаться и расхохотался:
   -- Ты недостаточно быстра, жаба, и это твое движение нисколько не взволнует меня! Что угодно, только не это!
   Он сделал быстрое, почти неуловимое движение, и вывернул руку кавказцу, а потом повернул пистолет в его сторону. "А теперь, когда ты мне порядком надоел, пора и кончать", -- прозвучал в голове Марата спокойный голос Азазеля. Перворожденный крепко сжал его пальцы, заставив таким образом его самого нажать на курок. Грохнул выстрел, в куртке Марата появилось обугленное пятно, а потом на грязный весенний снег потекла отвратительная зеленая слизь.
   -- Габи! - крикнул Азиль, подняв наверх, к небу, пылающее лицо. - Твои гончие недостаточно быстры! Из тебя получился никудышный дрессировщик, а потому скоро все они будут уничтожены, как твои любимцы - Монфор и Марат!
  
   "Говорят, в мире существует еще множество равнозначных ему, параллельных, и во всех них мы можем прожить иначе свои судьбы, потому что вариантов судьбы для одного человека предусмотрено множество. А еще говорят, что мир буквально населен нашими астральными двойниками, и стоит нам только подумать о каком-то месте или человеке, как в то же время оказываешься там и с ним... Или он - с тобой. Надо только уметь как можно ярче, в самых мельчайших деталях, представлять это место. Существует только одна опасность у астральных путешествий: пока ты не существуешь в своем теле, это место может занять кто-то другой. А еще тебя могут заметить в другом, параллельном пространстве, куда ты отправился. И от этого может спасти только одно: если ТАМ, наверху, не знают твоего настоящего имени... Мое имя и там, и здесь прекрасно знают, особенно сейчас. Меня зовут Дани. Пусть знают! Я готов объявить это кому угодно: я - Дани, и я еще жив! Слышите, я жив!
   А в том моем параллельном пространстве не существует ни бледных монстров, ни ведьм, готовых неизвестно за что снять с тебя скальп -- пусть в угоду неведомому божеству, меня это не волнует, потому что одним усилием мысли, одним ощущением огромных крыльев за спиной я могу отодвинуть всех вас туда, где вы не существуете. Где есть только я и мой брат...
   И я вижу это место, где море, как молодой норовистый конь, от избытка кипящих в нем жизненных сил, бросается на берег, вздымая целый вихрь белоснежной пены, и фонари светят в темноте зеленоватым призрачным светом. И мы с моим братом ослепительно молоды и счастливы. В крохотном ресторане, откуда мы только что собирались выйти, начинает звучать мелодия популярной французской песенки "Face а la Mer". Мой брат смеется, и его глаза смеются солнечным лучом, преломившимся через прозрачную воду Адриатики. Я вижу в его взгляде озорной призыв: "Пойдем?", и мы взлетаем на сцену, а микрофон тут же оказывается в наших руках. Дурачась, мы исполняем под аккомпанемент песенку и, кажется, всем поздним посетителям это настолько нравится, что они начинают аплодировать, а некоторые даже встают со своих мест.
   -- Ну же, Дани! - кричит со смехом мне брат. - Покажи им класс!
   В переводе с его языка это означает: "Танцуй, Даня, танцуй!" Ради него я всегда готов был сделать что угодно. Он подпевает, вернее, проговаривает в микрофон слова облегченного французского рэпа, оставляя на мою долю только припев, и изредка весело поглядывая на меня, и мне остается только откровенно показать, что я чувствую в этот момент: мою беспредельную любовь к нему, счастье жить, дышать этим морским воздухом, видеть солнце, чувствовать аромат цветов. Изредка до меня доносятся восхищенные голоса: "Какая поразительная пластика!" О чем это они? Нам с братом всегда говорили, что мы пластичны, как дикие кошки. Или как птицы в полете?
   Я смеюсь от счастья и, случайно оказавшись рядом с ним, будто бы оступившись, падаю в его объятия. Он роняет из рук микрофон и смеется.
   -- Доброго вам всем дня! - кричит он. - Доброго нам всем дня!
   -- Дня, который скоро наступит! - вслед за ним говорю я.
   По-прежнему смеясь, под гром аплодисментов, мы выходим из ресторана. Мы выходим к морю, которое кажется уже не кидающимся на берег, а восторженно приветствующим нас. Оно уже порозовело от лучей спрятанного где-то за горизонтом солнца. Мы обнимаем друг друга, и я прикасаюсь лицом к его темным волосам, пропахшим морской солью и горными цветами.
   -- Я люблю тебя, -- говорю я.
   -- Люблю тебя, -- эхом повторяет он.
   Его глаза улыбаются, и иногда мне кажется, что само солнце загорается навстречу этой улыбке.
   -- Ну что, полукровка, -- смеется он. - Встретим нашего отца? Пойдем? Надеюсь, тебя не смутит, что вода сейчас не теплее пяти градусов?
   Он уже сбрасывает с себя одежду на гладкие прибрежные камни, и вскоре я вижу перед собой античный слепок божественной скульптуры, только совсем живой, любящей, счастливой, бронзово-золотой от загара. Вслед за ним я тоже бросаю свитер и джинсы на камни, и в этот момент появляется солнце, огромное, величественное. Оно озаряет нас, и мы видим собственное отражение в глазах друг друга: Гийом - себя - в моих: зеленоглазого прекрасного Ангела со светящимися сине-черными крыльями, я - в его глазах - светловолосый, с золотым ореолом и слепящими красно-золотыми крыльями, которые, кажется, отражают свет Солнца.
   Гийом смотрит на меня со смесью удивления и восхищения, а потом бросается в высокие морские волны, сразу же скрывающие его. Я иду за ним, и меня увлекает поток ледяной воды, от которой сначала перехватывает дыхание, а потом уже не существует другой радости - только плыть вперед и чувствовать, что мы сливаемся в любви, и нас соединяют это штормящее от восторга море и Солнце, и прекраснее этих минут - мы оба понимаем это - никогда не было, нет и не будет...
   -- Так значит - полукровки? - весело кричит Гийом неизвестно кому, но, кажется, море согласно с ним: оно окутывает поистине царской радугой брызжущих светом разноцветных искр.
   Кипарисы издали похожи на стройных гигантов, протянувших руки к небу, как будто умоляя, чтобы рядом с ними было как можно больше таких "полукровок", благодаря которым солнце становится щедрее, цветы - прекраснее, ночь - лучезарнее, птицы - упоительнее, люди - счастливее. Потому что никто, кроме полукровок, не может понять, что же такое "любовь", и пусть люди рассуждают на эту тему сколько угодно, но сделать любовь материальной, способной зажигать снега, птичьи и человеческие сердца не может никто, кроме "полукровок".
   И я слышу стихотворение, рождающееся в это мгновение само собой:
  
   Кровосмешение? Быть может, только слов...
   Но, видимо, достаточно и слова,
   И снова через площадь Пикассо
   Подходишь ты к Стене Любви, и снова -
   Срослись два дерева, и стаи голубей
   Соединяют нас отныне и навеки,
   Все клятвы, стоны все и волны всех морей,
   И Женевьевы плащ, и Мелюзины реки
   Благословляют нас, мой Ангел, быть вдвоем,
   Разбить все стены, время, расстоянье,
   Сплестись ветвями, крыльями, листвой и легким сном,
   Кровосмешением, свободным, как дыханье...
  
   Нас впереди ждут тысячи костров,
   Не будем заставлять их ждать, моя любовь...
  
   Мы понимаем голоса птиц; их хор просит бесконечное небо и рождающееся светило оставить как можно дольше в этом благословенном месте, похожем на Рай, Грааль любви и его Хранителя, потому что им (как, к сожалению, и наверху тоже) давно известно: без Хранителя Грааль не сможет сиять, даря всему миру любовь и счастье; Хранитель без Грааля может только сверкнуть на миг его отраженным светом перед тем, как исчезнуть в мраке забвения... Солнце, защити их, Солнце, не выдай их, и разве они - не твои дети?.. Пожалей нас, Солнце!
   ...Снова мощный удар в лицо и окрик:
   -- Вернись и смотри перед собой!
   Я всегда уходил от этой реальности, старался спрятаться от нее в своем отдельном мире, и только время от времени, по крайней необходимости, выглядывать в нее, как в окно, но реальность каждый раз приходила ко мне сама, и каждый раз я получал от нее удар в лицо прямо с порога...
   И в этот же момент раздался бешеный стук в железную дверь:
   -- Откройте! Selerat!
   "Брат!" - это слово, как вспышка, насквозь пронзает мой мозг, и я уже чувствую не просто реально, а совсем естественно, как расправляются за моей спиной обжигающие огненные крылья. И я даже не слышу второго голоса, спокойно отвечающего тому, самому любимому в мире:
   -- Ну сколько раз можно говорить тебе, Джеф: спокойно... Зачем так кричать и стучать, если к этой двери достаточно всего лишь прикоснуться... Вот, смотри...
  
   Сбросив с себя очередного врага, обливающегося липкой отвратительной слизью, Тумаэль поднялся, рыча почти по-тигриному. Его не волновало, что такие действия смогут привлечь к нему новых бесчисленных гончих, посланных Габриэлем. Главное - на этот звериный вопль он услышал такой же ответ: значит, братья Армор тоже успешно справляются со своими противниками. Небо к этому времени стало из оранжевого нежно-розовым, и на его фоне всё еще можно видеть полный лунный диск.
   Но гончих много. Это, конечно, не было сюрпризом ни для кого. Из леса идут все новые и новые толпы кавказцев; кажется, у Габриэля их бесконечно много. Между деревьев мелькают джипы и даже пулеметы крупного калибра. Не давая ни секунды передышки, вся эта бесчисленная армия бросилась на крохотную горстку людей, прижатых к дому. По подсчетам Тумаэля, на одного бойца придется не меньше десяти врагов.
   Вероятно, будь на месте отряда Тумаэля, люди, они были бы просто размазаны по стенам дома, окажись они хоть Шварценеггерами, но, хотя и Ангелам есть чего опасаться, им неведом страх смерти: они лучше других знают, что смерти просто не существует. И все же осторожность никогда не была излишней. Так, благоразумно рассуждая, капитан Туманов, нашел себе непрочную защиту под своим "жигуленком". Оттуда он увидел, как из-за угла дома ему подают отчаянные сигналы братья Армор. Едва Тумаэль решил проползти к ним, как его глаза обжег желто-черный взрыв гранаты, и ему пришлось увидеть только отлетевшую руку одного из братьев и голову другого.
   Как ни странно, как ни дико и нелепо в данной ситуации, но Тумаэль захохотал. Они думали уничтожить Ангелов таким вот образом? Конечно, они серьезно покалечили близнецов, но пройдет совсем немного времени, и они снова будут вместе, соберут самих себя из кусков и осколков. Если уж люди неуничтожимы, то Ангелы и подавно. Битва Терминаторов, бога-их-в-душу-мать! - как говорят люди на этой земле!
   Этим хохотом Тумаэль выдал себя, и в его сторону немедленно начали строчить пулеметы. Он сразу же сделался серьезным, а потом выкрикнул: "Даниал, Симара! Да где же вы оба, наконец?!" Ответом ему было молчащее голубое и радостное утреннее небо.
   Больше он ничего не успел закричать, потому что перед ним, как из-под земли, выросла группа кавказцев. Не думая долго, Тумаэль, швырнул гранату в самую середину кишащих перед ним гончих, а потом бросился за угол дома, стараясь не думать о пулях, непрерывно свистящих рядом, как стая растревоженных ос. Он уже понял, что врагов стало значительно меньше, пока еще неизвестно - благодаря кому. Он слышал невероятно громко собственное дыхание, выкрики Азазеля, выстрелы, постепенно становящиеся всё дальше и дальше...
  
   -- Ты как хочешь, Даниал, но мне тяжело смотреть на всё это, -- неодобрительно сказал Симара, даже не глядя в сторону белокрылого Ангела. - Мне иногда кажется, что у тебя совсем нет сердца: ты видел, как только что были серьезно ранены два моих подопечных, и неизвестно, сколько времени им еще придется лататься. Я уже молчу о твоих детях, которых ты без колебаний бросишь на свой алтарь, как будто они - твоя личная собственность...
   -- Личная? - усмехнулся Даниал. - А кто меня спрашивал, когда они появились здесь двести с лишним лет назад, чтобы предстать перед Верховным Трибуналом? И сколько раз я выслушал это отвратительное слово - "полукровки"? То же самое, что называться на земле "бастардом". А Дани - вообще вечный бастард...А это унизительное взвешивание... К тому же, сдается мне, шельмуете вы со своими весами...
   -- Ты еще напомни историю про камень, выброшенный строителями, -- Симара пожал плечами.
   -- Ты сказал про камень, не я, -- ничуть не смутившись, продолжал Даниал. - Как будто все мы не погибали, как будто вся история человечества не была построена на крови, а вовсе не на любви. И главное обвинение, которое им предъявили на последнем трибунале, была именно любовь. Это же абсурд! И после этого я должен что-то выслушивать про высокую божественную любовь! Сказка, придуманная для простаков, чтобы они охотнее приносили кровавые жертвы на алтарь тирана, который придумал дикую теорию о том, что человеческие души возможно очистить только страданиями, а его главным апологетом сделался Габриэль! И разве я вмешивался, когда он уничтожал только что моих детей и, кроме того, мне неизвестно, что он придумает через пять минут. Сюрпризов у него в рукаве - как у Лягушки-Царевны! Вот и выбрал в ближайшие помощники старую жабу и не менее старого змея, которого я убиваю на протяжении веков!
   -- Но о прикрытии ты все же неплохо побеспокоился, -- не сдавался Симара. - Если я не ошибаюсь, Рафаэль, как нянька, не отходит от Ледяного Ангела всю жизнь. Он исполнял все его желания, все капризы, и вот посмотри, что получилось! Политика пряника не сработала в отношении Ледяного Ангела, политика кнута - в отношении Грааля. Нравится тебе твой Хранитель в нынешней жизни? В прошлой он был мне гораздо симпатичнее, несмотря на все его безумные выходки, которые легко оправдывались его огромной любовью...
   -- Так почему же их осудили за любовь? - воскликнул Даниал. - Почему ты не прибавил свой голос к моему, и победил Габриэль, выторговавший условие, чтобы они навсегда остались разлученными, потому что все прекрасно знали: эта жизнь станет для них последней! Опять вмешался Габриэль с его теорией о том, что только страдания могут очистить душу, особенно Грааля. Грааль должен быть "безупречен, прозрачен, как чистый источник", -- он передразнил габриэлеву манеру говорить. - А теперь о жертвах... Ты знаешь, почему так прочно утвердилось христианство? Да потому что чем больше жертв - тем прочнее религия! Все так просто, и мы с Габриэлем уже можем идти нога в ногу! Так чем же ты недоволен?
   -- Мне это не нравится, -- тихо сказал Симара.
   -- Предложи другой вариант, -- сказал Даниал. - Попробуй доказать, что любовь побеждает все. Особенно от тебя мне это было бы интересно услышать, Перворожденный, потому что по своему положению ты не можешь испытывать ни жалости, ни любви, как полукровки. Ты - Наблюдатель, твоя цель - Просвещение человечества, и где тут любовь? Мне что-то не видно... И ты не хуже меня знаешь: Демиург тебе ничего не подскажет, потому что вот перед тобой его точная копия - сиамский близнец Габи, который только что устранил твоих друзей Армор, а теперь предоставил мне первое место в партере, чтобы я мог как можно лучше увидеть, как он убивает моих детей.
   -- Не он, так ты! - глаза Симары загорелись нехорошим огоньком.
   -- Критиковать легко, -- не сдавался Даниал. - Предложи что-нибудь свое.
   Симара молчал.
   -- Не думай, что мне не больно, -- сказал Даниал неожиданно дрогнувшим голосом. - Я ведь, по твоим словам, плохой Наблюдатель. Да я и не уверен, что меня вообще можно назвать Наблюдателем. Я слагаю с себя эти полномочия... Если ты больше ничего не скажешь, не предложишь, я просто отойду в другое временное измерение, чтобы не мешать вашей дружной и теплой компании, а детей заберу с собой.
   -- Убьешь, -- жестко сказал Симара. - Все равно убьешь и здесь, и в другом временном измерении в соответствии с твоим первоначальным планом.
   -- Тогда предложи, наконец, хоть что-нибудь! - закричал Даниал.
   Симара молчал...
  
   Азазель укрылся за одним из деревьев в лесополосе, стараясь как можно лучше скопировать форму зародыша. И все-таки его обнаружили даже там. Скорее всего, просто для того чтобы проверить, есть ли кто-нибудь на этом участке леса или нет, но именно к нему швырнули гранату. Азель мгновенно швырнул гранату назад и крайне удивился, когда через несколько секунд она снова вернулась в его руки. Такого просто не могло быть! Ангельское вооружение, замаскированное под человеческое, должно быть безупречно! И все-таки произошло крохотное чудо: он не поленился внимательно присмотреться и обнаружил, что чеку заело. Конечно, такого не могло быть. Кого ему благодарить за это? Неужели самого Утреннюю Звезду? Вряд ли он стал бы вмешиваться в препирания Габи и Даниала. Такая мелочь...
   -- Симара, неужели ты? - пробормотал он, не ожидая ответа. - С нашими-то отношениями... Никогда бы не поверил, но, как тут, на земле любят говорить: "факты - вещь упрямая".
   Ему оставалось только выдернуть чеку, отсчитать до пяти, а потом безошибочно отправить гранату отправителю. И не надо было видеть происходящее, чтобы понять, что очередной слуга Габриэля, схватил ее, как ни в чем не бывало, и она мгновенно рванула в его руках.
   Единственное, что он ясно понимал: больше оставаться в своем укрытии нельзя. Он, пригнувшись, покинул свой пункт наблюдения, подобрал снайперскую винтовку у только что убитого им кавказца, а потом стремительно побежал к последнему укрытию - старухиному дому, который сейчас оставался пустым. На его счастье, стены не были огорожены высоким каменным забором, как остальной участок, поэтому он разбил окно прикладом винтовки и скользнул внутрь дома.
   Везде царила мертвая тишина, и только откуда-то снизу доносились странные звенящие звуки. Он решил прислушаться к ним попозже, а сейчас внимательно осмотрел оружие, погладил лазерный прицел и занял удобную позицию у окна. В его наушниках по-прежнему гремел "Потерянный рай". Из кустов выполз очередной кавказец. Азиль не захотел искать место, где у врага расположено сердце (да и есть ли оно у них вообще?) и прицелился в голову. Глядя на красную точку, мелькнувшую на переносице слуги Габриэля, он уверенно нажал на курок. Зеленая жижа хлынула на розовеющий под солнцем снег. "Готов", -- с удовлетворением подумал Азиль и вынул из кармана слегка измятую пачку "Житана".
   Он с удовольствием затянулся сигаретным дымом, но как следует насладиться процессом курения не успел. На его горизонте появились четверо кавказцев. "Потерянный рай" хрипло, как будто агонизируя, надрывался в наушниках. Враги, казалось, делали ему услугу: продвигались вперед один за другим. Азиль прищурился, прицелился и начал их методично укладывать: первый, второй, третий, четвертый. Никогда еще ему не было так легко. Теперь он целил прямо в лоб. Красные точки появлялись, а потом исчезали, оставляя вместо себя зеленое вязкое месиво вместо зверообразных лиц. Азиль слушал музыку и думал только о серебряных крыльях, представляя, как отрывает от них одно перо за другим...
   Дымки из труб далеких домов поднимаются вверх все гуще, и из-за этого небо кажется уже не розовым, а белым. Рассвет ведет наступление по всем фронтам. В лесу - временное затишье.
   Азиль взял с окна недокуренную сигарету, которую положил туда, прежде чем начать отстрел гончих. Он жадно закурил, чувствуя необычайное удовлетворение и желая только одного - чтобы атака наконец захлебнулась. Он надеялся, что у Габриэля больше не осталось бойцов, а этих ему придется латать очень долго, и пусть знает впредь, что имеет дело с профессионалами.
   Едва он выкинул в окно окурок, как из леса показались еще трое. Нет проблем, у Азиля прекрасная позиция. Он расправился с ними в несколько минут, так же, как и с первыми, тихо приговаривая: пять, шесть, семь... Кажется, теперь действительно всё.
   Азиль позволил себе присесть на стул и подумал, что врагов он, конечно, уничтожил первоклассно, так, что мог бы гордиться своей работой. Больше никто из начиненных зеленой жижей не рвется в дом. Но тишина стоит мертвая... Неужели и все его приятели тоже, как и оба Армор, вышли из строя? Азиль свистнул, но никто ему не ответил. Неужели повезло только ему, неужели неизвестный небесный покровитель защитил только его? Все они были одинаково великолепными бойцами, стремительными, неустрашимыми. Неужели только он был убережен от неприятности получить шальную пулю или ненароком наступить на мину? "Кто бы ты ни был, -- сказал мысленно Азиль. - Спасибо за все. Все-таки лучше всего я умею сражаться, этим я занимался многие века и, хотя в последнее время пришлось обучиться многим, более мирным занятиям, я так и остался воином".
   На мгновение его лицо опять изменилось. Старинное зеркало показало немного уставшего воина-рыцаря в стальных доспехах и алом плаще. Длинные седые волосы закрывали изуродованное лицо со шрамом и вытекшим глазом, а здоровый глаз смотрел на мир мрачно и устрашающе. "Каждому свое", -- пробормотал Азиль, включая погромче композицию "Потерянного рая" "Кровь любого из нас".
   Внезапно сквозь мрачно-надрывную музыку послышался знакомый свист. Азиль привстал, сразу же приобретая свое нынешнее лицо молодого человека с длинным рыжеватым хвостом волос.
   -- Тумаэль! - радостно воскликнул он. - Ты!
   -- Я, -- просто отозвался капитан Туманов и перелез через подоконник. Он удобно уселся на нем и протянул Азилю сумку с Изменителем.
   -- Ты забыл свои вещи, -- просто сказал он и улыбнулся. - Кстати, ты не знаешь, куда пропал Рафаэль? И, как мне кажется... Кажется, до меня доносится запах гари... Где-то горит, Азазель!
   Азиль пожал плечами:
   -- А что тут удивительного? Целую армию вчетвером уничтожили!
   -- Да нет же! - с досадой отмахнулся Тумаэль и прислушался. - Ты, Азиль, совсем ничего не слышишь и не чувствуешь из-за своего "Потерянного рая"! Это не тот дым, не тот огонь! Понимаешь, не ТОТ!..
  
   В первое мгновение Дани показалось, что он уже умер. Такого не могло быть! Может быть, перед смертью ему было даровано это необыкновенное видение, чудо - он видел своего брата, которого не должен был никогда встретить в этой жизни по приговору Верховного Трибунала.
   Ледяной Ангел свободно прошел через дверь, надежно запертую старухой. Дани ясно видел его огромные сине-черные крылья, идеально-прекрасное лицо, которое сейчас невозможно увидеть в реальной жизни, -- только на соборах Пламенеющей Готики, яркие зеленые глаза, прозрачные, как пронизанные солнцем волны далекой Адриатики. За его спиной Дани смутно различал еще две фигуры, которые расплывались в его глазах, и он мог видеть только трепещущие крылья - черные и палево-алые.
   Это не может быть правдой! Это так же невозможно, как и мир, который он когда-то описывал в одном из своих стихотворений. Так пусть же оно, обращенное к Ледяному Ангелу, останется последним, что он сумел вспомнить в этой своей нелепой, откровенно неудавшейся жизни:
  
   Сейчас нарисую тебе страну,
   Где не объявили еще войну,
   И Солнце, любимая наша Звезда,
   Ведет нас, и нам всё равно - куда.
   Куда ни придешь - все поля в цветах,
   И единорогам неведом страх,
   Никто здесь не знает, что значит "боль",
   И нас не сжигает в кострах любовь,
   Здесь все города в белой пене слив,
   Один же - как наша мечта - красив.
   Здесь шпили соборов взлетают ввысь,
   Здесь кружево готики, как каприз
   Всех Ангелов, с неба несущих свет,
   Играющих ночью кольцом планет.
   Здесь Ангелов в спину копьем не бьют,
   И лилии в наших руках цветут,
   Где я люблю одного тебя,
   Где злобу смывает поток дождя...
  
   Мой Ангел, как жаль, что всё это - сон,
   Под утро, как пена, растает он,
   Оставив лишь ад... И горит заря
   Пожаром "Черного сентября",
   И жизнь наша прошлая говорит:
   "Мой Ангел... Ты тоже... Ты был убит..."
  
   Наверное, теперь осталось только закрыть глаза, чтобы не видеть, что произойдет дальше. Теперь он больше не почувствует ударов...
   Но Ледяной Ангел оказался совершенно реальным. С криком "Дани!" он бросился вниз по лестнице. Старуха-ведьма изумленно обернулась в его сторону, а вместе с ней, как по команде, туда же развернулись сначала огромная змея, а потом и все лезвия от кос, дрожащие от желания приступить, наконец, к действиям.
   И только теперь, если бы старуха видела Дани, она была бы удовлетворена полностью. Теперь в его глазах было то, что она ждала с таким жадным нетерпением: ужас. Кошмар, не сравнимый ни с чем. Стоит ей только шевельнуть рукой, и все эти лезвия, а потом и ужасный змей бросятся на его брата, только что так внезапно обретенного и, кажется, предназначенного лишь для того, чтобы Дани перед собственной смертью увидел его смерть. Умирающие нарциссы удушали своим ароматом, а на Дани опускалась Тьма, а вместе с ней "дежа вю" временного варианта. Тяжелые крылья за спиной становились все огромнее, они обжигали и, наверное, через секунду он превратится в живой костер...
   Он больше не видел ничего: ни Ангелов, ни своих мучителей, ни грязного подвала, не осталось ничего, кроме бесконечного коридора с единственной дверью. Сквозь туман он смутно он слышал чей-то крик:
   -- Самаэль! Скорее! Иди к нему! Я не могу оставить шефа, а ты вытаскивай Грааль!
   А Дани видел перед собой белый пустой коридор с наглухо закрытой прозрачной дверью. Он больше не мог войти в нее. Он мог только видеть свой ужас, который столько раз переживал в нынешней жизни. Он родился с памятью об этом кошмаре, вызывавшим у него непрерывные головные боли, когда хотелось голову разбить о стену. Благодаря этому кошмару он и стал тем, кем был сейчас, то есть сумасшедшим...
   И вот теперь оно вернулось: он мог видеть улицы обезумевшего Парижа, разбитые стекла домов, толпы народа, грязные и оборванные, идущие по улицам, вооруженные ножами, пиками, топорами, кольями, словно собрались на массовый отлов вампиров. Они выкрикивают лозунги: "Смерть аристократам!", и это не пустые слова. Там, где они прошли, уже полыхают с жалобным треском клены королевского парка Тюильри; мазутные пятна и сажа, как пепел сгоревших ангелов, мажут стены соборов и роскошных особняков. И теперь их цель - особняк, где Дани и Гийом провели последние годы.
   Откуда-то слышатся чужие голоса. Нет, не чужие... Он смутно вспоминает: один из голосов принадлежит Гийому, второй - дядюшке дю Барри.
   -- Гийом, -- в своей обычной, иронично-презрительной манере говорит дядюшка. - Сейчас мы видимся с тобой в последний раз. Я уже уезжаю в Россию. Меня там ждут и, поверь, мне будет, чем заняться. Уж должность простого гувернера мне не светит. Как тебе понравится - "тайный советник русского царя". Недурно, правда?
   Короткий отстраненный ответ Гийома:
   -- Разве? Поздравляю. Я и вправду рад. Хотя бы тому, что мы с вами видимся в последний раз.
   -- Для тебя он действительно станет последним, -- дядюшка не собирается уйти так просто. - Неужели ты думаешь, будто я пришел к тебе похвастаться своей удачей? Глупый, ты всегда считал меня монстром, который мешает тебе жить, а я... По-своему я был привязан к тебе. И я не хотел бы оставлять тебя на растерзание толпе. Поэтому буду краток: предлагаю тебе уехать. Нас ждет нормальная сытая жизнь. Ты научишься забывать, а время, проведенное во Франции, будешь вспоминать, как кошмар из давнего сна. Ты все забудешь, мой бедный Гийом. Собирайся, у нас впереди целая жизнь.
   Гийом только усмехается:
   -- Неужели вы думали, дядюшка, что я смогу оставить Дани? Не вы первый делаете мне предложение уехать. Не так давно я выслушал его от своего брата Анри. Только он предлагал уехать мне вместе с Дани. И все же я отказался. Надеюсь, вы не потребуете от меня объяснения мотивов моего поступка. Если я мог объяснять их Анри, то на вас тратить времени не собираюсь. Ни моего, ни вашего.
   -- Опять этот сумасшедший! - в голосе дядюшки звучит уже откровенная злоба. - Один придурок искалечил жизни... Если я буду вспоминать всех, кому он искалечил жизни, получится очень длинный список. Ненавижу его, ненавижу! Ты, Жанна, теперь Анри, который наверняка погибнет в том опасном предприятии, которое затеял с его подачи! А сколько еще... Может, Дени Девуа вспомнить?
   -- Он ничего не знал ни про Дени, ни про Анри, -- удивительно, но Гийом совершенно спокоен. - И в первом случае, и во втором виноват я один.
   -- А кто подвигнул тебя на эти действия? Опять скажешь - не он? Ты все делал ради него, ты все отдал за него, который сейчас валяется в твоей комнате без движения, больше похожий на растение, а не на человека.
   -- Он Ангел, он Грааль, -- тихо говорит Гийом. - Больше сказать мне вам нечего, а потому... Прощайте, дядюшка. Когда-нибудь вы непременно сломаете себе шею, точно говорю вам.
   -- Лучше бы о себе подумал, -- огрызается дядюшка. - Это не я, а ты всё потеряешь. Это не я, а ты сдохнешь завтра же, как собака - под забором. И даже страшнее, чем собака. Убивая собаку, люди чувствуют больше милосердия к ее страданиям. К тебе же милосердия не почувствует никто. А теперь прощай. Если уж ты налил это вино до краев, ничего не остается, как пить его. Ты выпьешь его до дна, Гийом...
   Они все ближе и ближе. Кажется еще немного, и Дани сможет почувствовать смесь диких, омерзительных запахов - потрошеной рыбы, лука, пота, ненависти. Этот запах ненависти сильнее всего...
   "Малыш, мой любимый малыш... -- в его голосе еще никогда не звучала такая пронзительная, прощающаяся любовь. - Я должен уйти. Я уйду ненадолго. Ты не успеешь даже сочинить ни одного, самого короткого стихотворения" - "А вот в этом ты совершенно прав, -- хохочет чужой ненавидящий голос. - Он больше ничего не сочинит, он даже не сможет думать хоть о чем-то. Все его мысли превратятся в тебя и умрут вместе с тобой". Кому это он говорит? Я ничего не понимаю. Я чувствую только его обожаемый запах. Его волосы тонко пахнут сандаловым деревом. "Это наша последняя ночь, малыш..." - "Не уходи... Это так страшно. Я не знаю почему, я не должен говорить таких слов. Только ты впервые услышал от меня, что мне страшно, как никогда в жизни..."
   Он впервые не слушает меня, он уходит, а я, ничего не понимая, смотрю на лепестки алых роз, которые вчера были прекрасным букетом, а сейчас усеивают весь пол в комнате... Кровь... Брызги крови... Реки крови... Кровь... И, как подтверждение моих мыслей, я слышу рев диких зверей за окном: "Кровь! Крови тех, кто до этого столько лет пил нашу кровь! Кровь! Смерть! Кровь!"
   За спиной у меня что-то пылает, меня обжигает костер, я пылаю, как тогда, в Монсегюре, я бьюсь о стекло, но оно не пропускает меня. Я могу только видеть, как толпа набрасывается на Гийома, бьет его камнями, вырванными из мостовой. Взмах ножа. Его лезвие блеснуло на солнце молнией. Какое же сегодня слепящее солнце... Я ничего не вижу, мои глаза застилает дым костра Монсегюра, и только в голове безостановочно мотается пленка безумного кинооператора. Его хватают за волосы, откидывают назад голову, как жертвенному животному, перерезают горло. Кровь... Везде кровь... Я бьюсь о стекло, как горящая заживо птица. С него срывают одежду, его рвут на части. Мне кажется, что сквозь эту непрошибаемую дверь, вытекает кровавый поток. Я уже не в силах держаться на ногах. Я не в силах даже кричать. Я ничего не вижу. Я падаю в эту кровавую лужу на колени, и всё вокруг меня пылает страшным огнем. Я пылаю факелом, а вокруг меня горит темным огнем Тьма. Я больше никогда ничего не увижу...
   Кто-то крепко берет меня за плечо, и я слышу тихий спокойный голос, который перекрывает треск пожара:
   -- Ничего этого больше нет... Ты уничтожил этот вариант прошлого, Грааль. Теперь ты можешь забыть о нем, и сейчас твой брат с тобой. Твои друзья с тобой...
   Тьма никак не хочет отступать, но вдруг я понимаю так неожиданно, так внезапно: этот пожар, это пламя... Это моя вина. Это мои крылья. Я чувствую их тяжесть, они горят, и весь мир вокруг них горит. Мой ужас воспламенил их, и теперь они сжигают его и всё, что угрожало моему брату.
   -- Успокойся, Дани... Ты сожжешь не только то, что действительно должно сгореть, но и всех нас. Не сожги своего брата, которого ты ждал так долго.
   Тьма медленно рассеивается, и я вижу темные глаза юного Ангела, который разговаривает со мной, как врач, и я не совсем верю ему.
   -- Я не могу сжечь своего брата... Как и тебя, Самаэль. Я не так давно инициировал вас обоих...
   Каким бы он ни был врачом, но все-таки он заставил сказать меня несколько слов. Он сумел вывести меня из закрывшегося коридора моих кошмаров, он привел меня обратно в реальность, от которой я хотел убежать. Теперь я снова вижу ее, но она не менее страшна, чем всё, что я видел в коридоре временных вариантов.
   Вокруг меня все пространство пылает. Старуха-ведьма пытается сбить огонь с волос. Потолочные балки со страшным треском рушатся вниз. Огонь, пробежавший по веревкам, стягивавшим мои руки, пережигает их, продолжая догорать уже запястьях, но я не чувствую боли. Я просто падаю вниз, потому что ноги отказываются служить мне. Венок из нарциссов горит на голове.
   -- Брат! Где ты? - кричу я.
   Сквозь дым ничего не видно. Неужели он только приснился мне?
   -- Дани!
   Знакомый, самый любимый в мире голос. Он бросается ко мне, перешагивая через огромную змею, белесая, толстая шкура которой ломается от страшного жара, и по цементному полу растекаются ее внутренности, похожие на коричневых червяков, сразу же лопающихся в огне. Старуха дико кричит.
   Брат, мой зеленоглазый Ангел, пытается сбить огонь с моих рук и головы. Венок из нарциссов отброшен в сторону.
   -- Дани, ты можешь идти сам?
   Он разговаривает со мной! Он жив!
   -- Не знаю, -- отвечаю я. Я пробую подняться, но тут же падаю ему на руки. Опять пытаюсь подняться. С трудом, шатаясь, но мне удается удержаться, опираясь в основном на левую ногу, видимо, менее поврежденную.
   Только теперь я замечаю, что около нас стоят еще два человека. Два Ангела. Они не обращают внимания на старуху, с инфернальным завыванием катающуюся по полу, на плавящиеся стальные лезвия от кос.
   -- Надо как-то выбираться отсюда, -- спокойно произносит невысокий худощавый человек, похожий на итальянца. Он осматривается, и у меня такое впечатление, что он видит гораздо больше, чем я. И я, как будто его глазами, со стороны вижу горящий дом ведьмы. Он просвечивает насквозь, каждая доска стала розовой от огня. Еще секунда - и вся постройка рухнет вниз, на нас. Огненные искры отлетают далеко на грязный снег, на котором стоят два человека - один в форме капитана милиции, второй, напоминающий иностранца, в шикарном, немного испачканном чем-то зеленым, кашемировом пальто. На их лицах ясно написана растерянность и, кажется, нечто почти отчаянное.
   Самаэль внимательно смотрит вверх. Кажется, только мы четверо чувствуем себя в огне относительно спокойно. Пока...
   -- Там есть окно, -- уверенно говорит Самаэль.
   -- А у стены я заметил железную лестницу, -- удовлетворенно добавляет худощавый итальянец. - Давай, вперед.
   Часть дома оседает, и мой брат едва успевает подхватить меня, чтобы вытащить из-под образовавшегося завала. Дым, как будто радуясь неожиданному освобождению, рвется вверх, увлекая за собой языки пламени, и сквозь их прозрачное марево я вижу на мгновение деревья, освещенные первыми солнечными лучами. Это зрелище настолько меня завораживает, что брату приходится напоминать о себе:
   -- Дани, вставай же, умоляю тебя. Сделай над собой усилие. Скоро всё будет позади.
   Я ничего не понимаю, а потому позволяю своим спасителям делать со мной всё, что угодно. Они действительно нашли окно под потолком подвала и уже успели приставить к нему лестницу.
   -- Джеф, идите сюда, скорее! - говорит итальянец. (Так вот, оказывается, как зовут моего брата в этой жизни - Джеф!).
   Джеф перетаскивает меня через комок горящих тряпок, бывших еще совсем недавно ведьмой, и длинный обугленный шланг, на конце которого можно разглядеть нечто вроде капкана с двумя рядами загнутых длинных зубов.
   -- Скорее же! - торопит итальянец. - У нас не так много времени. И часа не пройдет, как Габи сделает всё возможное, чтобы восстановить этих двоих, и тогда нам придется начинать с начала. Ты знаешь, Джеф, как я не могу терпеть бесконечный бег по кругу.
   -- Сейчас, Тони...
   Я изо всех сил пытаюсь заставить свое тело действовать (хотя бы на время!), хотя бы для того чтобы помочь брату. Чудом увернувшись от горящей балки, рухнувшей вниз, мы подходим к Тони и Самаэлю. Тони уже успел подняться наверх, открыть окно, и оттуда видно бесконечно синее небо, сияющее, счастливое... Как тогда... В Сентябре... Не думать, не думать об этом...
   -- Самаэль, -- говорит Тони Ангелу с черными крыльями. - Бери Дани на себя. Я вытаскиваю Джефа.
   И вдруг мой брат впервые не соглашается. Его изумрудные глаза мгновенно становятся черными, и он решительно объявляет:
   -- Без Дани я никуда не пойду.
   -- Кончай дурить, Джеф! - спокойный итальянец впервые повышает голос. - Хочешь сгореть вместе с ним? Не ново, друг мой, не ново! Было уже! Давай что-нибудь новенькое! Черт, да будь ты в армии, получил бы у меня несколько суток ареста за неподчинение! Давай руку! Самаэль будет рядом с твоим братом!
   Невероятно, но мне удается улыбнуться и выпрямиться. Я должен, я обязан был это сделать ради него.
   -- Иди, Джеф, -- сказал я. - Со мной действительно ничего не случится за несколько секунд. К тому же саламандры в огне не горят. - Надеюсь, он не скажет, что я - не саламандра...
   -- Если ты не выберешься... -- начинает он.
   -- Выберусь! - я снова улыбаюсь. - Обещаю тебе. Иди вперед, Джеф, без тебя я не смогу подняться наверх.
   Кажется, последние слова подействовали на него. Лестница кажется красной - настолько она накалилась. По такой нужно не подниматься, а взлетать. Я посмотрел на руки брата. "Хорошо, что он хотя бы в перчатках", -- подумал я.
   И хорошо, что металл лестницы накален. Мне и вправду показалось, что Джеф взлетел наверх, где его уже ждал Тони.
   -- А теперь вы! - кричит Тони. - Самаэль, скорее!
   -- Ничего не бойся, иди вперед, -- шепчет мне чернокрылый Ангел, спокойно стоящий среди дождя огненных обломков.
   Даже если бы я боялся, как я мог бы не идти вперед, если видел только самые прекрасные в мире изумрудные морские глаза. Я не помню, как поднялся наверх. Но, наверное, все же поднялся, потому что, почувствовав порывы холодного ветра, обнимающие меня руки брата и страшную боль в обожженных ладонях, потерял сознание, и только откуда-то далеко, из другой галактики долетел голос человека с палево-алыми крыльями:
   -- Добро пожаловать во Вневременье!
  
   Ксавье огляделся по сторонам. В этой местности было что-то странное, но что - он пока не мог понять. Вокруг, сколько хватало, взгляда, простирался лес. Казалось, ему никогда не будет конца. Везде только странный снег с сиренево-розовым отливом. Или это только казалось ему из-за того что небо было точно такого же цвета, как и снег - глубоко-сиреневое, с облаками, отсвечивающими розовым. Нельзя было сказать, что такое зрелище не завораживало, оно было даже прекрасно. Если бы он мог сейчас наслаждаться красотой. Но его гораздо больше беспокоило состояние его брата, до сих пор так и не приходящего в сознание. Горящий дом ведьмы остался где-то так далеко, что даже вспоминать о нем не хотелось, лучше скорее забыть, как о ночном кошмаре. О том, что этот кошмар все-таки был, напоминал только Дани, неподвижно лежащий на сиреневом снегу, и его лицо выделялось белым пятном, казалось совершенно неживым.
   Ксавье наклонился к нему и, как когда-то давно, прижал к себе его голову:
   -- Дани... -- прошептал он. - Не оставляй меня...
   -- Он сейчас очнется, -- спокойно сказал Рафаэль. - А вот я действительно должен оставить тебя, друг мой Ксавье... Кажется, то, о чем ты меня просил, я сделал, и довольно неплохо. Я помог тебе найти брата, я привел тебя во Вневременье, а теперь мне пора вернуться, потому что сейчас в верхних слоях атмосферы будут большие разборки. Разборки как раз по части гангстера, правда? По моей то есть. Сейчас все соберутся решать, что делать с вами дальше: Даниал, Симара, наш обожаемый Габриэль с помятым оперением. Ваш покорный слуга тоже должен быть... Хотя бы как незаинтересованный адвокат. К тому же непонятно, что они решат с Изменителем, неизвестно, в какое время они вас определят и определят ли вообще... Короче, вопросов множество, и все их надо решать срочно. Так что ты уж возьми себя в руки, дорогой мой Джеф и, пока дано мгновение отдыха, пользуйся этим. Хотелось бы надеяться, что сюда не проникнут ваши старые знакомые - ведьма и Пифон. А засим... Позволь откланяться, Джеф.
   -- Постой! - воскликнул Ксавье. - Но ведь здесь везде лес! А Дани в ужасном состоянии... Ты хочешь, чтобы мы на снегу ждали решения вашего Трибунала?
   Рафаэль расправил огромные палево-алые крылья.
   -- Ах, Джеф, -- вздохнул он. - Никогда ты не станешь доверять мне совершенно... Я ухожу один, а с вами останется Самаэль. Ты ведь разберешься, что здесь к чему, правда, Самаэль?
   -- Конечно, -- с готовностью кивнул молодой человек.
   -- Ну вот видишь, Джеф, -- сказал Рафаэль и исчез.
   -- И вот так он всегда исчезал, сколько я его знаю, -- Джеф обращался непонятно к кому. К самому себе, наверное... -- Иногда его не было много лет, потом вдруг Тони являлся из небытия как ни в чем не бывало...
   -- Это его стиль, -- сдержанно согласился Самаэль.
   Ксавье наклонился к Дани, пытаясь согреть дыханием и оживить его сожженные руки. "Ты согреваешь дыханием пальцы ангелов, созданных из чистого льда... -- прошептал в его голове неизвестно чей голос. - Знаешь, что бывает, когда лед начинает таять..."
   Ресницы Дани вздрогнули.
   -- Брат... -- прошептал он, и слабая улыбка тенью мелькнула на его совершенно белых губах. - Гийом... Ты все-таки здесь... Они не убили тебя. Я всё забыл, мне всё приснилось... Я ничего не помню. Знаю только одно: что люблю тебя...
   -- Люблю тебя, Дани, -- прошептал Гийом. Ему не хотелось рассказывать больному брату о том, что произошло ("Ты именно так и поступал все свои прошлые жизни", -- сказал ему внутренний голос. - "Я любил его, я люблю его, -- возразил Гийом. - Я расскажу, но немного позднее, когда он будет в состоянии выслушать меня..." -- "А в прошлый раз ты ничего так и не сказал ему до конца, -- упорствовал голос. - И кончилось тем, что он сошел с ума посреди лужи твоей крови". - "Как говорила Скарлетт О'Хара, "Я подумаю об этом завтра", -- ответил Гийом, и настырный голос замолчал).
   -- Дани, ты можешь подняться? - спросил он брата.
   -- Не знаю... Но я попробую... Если это нужно тебе... -- его голос звучал еле слышно. Было ясно, что далеко они не уйдут, а сколько сюрпризов может быть приготовлено в этой, такой беззвучной и красивой, на первый взгляд, местности, никому не известно.
   -- Да, это очень странное место, -- как бы отвечая на его мысли, подтвердил Самаэль. - Здесь нет времени в его обычном понимании. Оно то бежит галопом, то становится медленным, почти застывшим, как все эти деревья.
   -- Как мы проберемся по этому бесконечному лесу? - с тоской спросил Ксавье. - И куда мы попадем?
   -- Это тоже неизвестно, -- повторил Самаэль. - Декорации в Безвременье тоже меняются... Даже я не могу знать этого. Могу обещать только одно: нам надо пройти совсем немного, и я устрою вас в доме. Этот дом - единственное, что не меняется никогда даже здесь. Что же формирует остальную реальность... Или не-реальность?.. Как же иногда тяжело разговаривать человеческими словами! Никогда не получается полностью донести суть того, что хочешь!
   -- Единственное, что я понял: надо идти вперед, -- подвел итог всему вышесказанному Ксавье.
   -- Тогда пойдем, -- с готовностью отозвался Самаэль. - Это рядом. Прошу вас, Дани, соберите силы. Еще один рывок, последний...
   Дани улыбнулся:
   -- У меня вся жизнь, кажется, состоит из "последних рывков"... Что ж, значит, судьба такая...
   Он ухватился за толстую ветку дуба, а Ксавье поддержал его под руку с другой стороны.
   -- Ничего, Ксавье, у меня получится. Должно получиться, -- упрямо сказал Дани. - Я - живучий, как кошка, и к тому же страшно упертый. Это, между прочим, братишка, одна из самых отвратительных черт моего характера.
   Ксавье осторожно обнял его.
   -- Неужели ты думаешь, что я не знаю этого? И с чего это все взяли, что мы обязаны быть хорошими для кого-то? Мы оба невыносимы для окружающих, и где ты сейчас видишь этих окружающих? Мы с тобой остались вдвоем на всю вечность, брат. Мы с тобой всегда были едины, думали на одной волне, чувствовали. Мы жили в резонанс, а это и есть самое большое счастье, самая большая - бесконечная - любовь: меня - к тебе, тебя - ко мне, и что бы они там, наверху, ни решили в своем Трибунале, этого не изменит никто.
   -- Пойдемте же, -- нетерпеливо сказал Самаэль. - Долго оставаться в Безвременье на одном месте опасно.
   Его черные крылья мелькнули среди сиреневых стволов деревьев.
   Если Дани и заставлял себя идти вперед, то лишь потому что постоянно ощущал рядом с собой тонкий запах сандалового дерева, самый любимый в мире, -- запах волос Ксавье. Он не видел деревьев, давно потерял всякое представление о времени. Перед ним плыла бесконечная туманная глубоко-сиреневая полоса, которая то вдруг начинала колыхаться, то взрывалась яркими вспышками боли, и он на миг терял сознание, и все-таки, видимо держался на ногах, потому что когда снова открывал глаза, то снова видел туман, который пересекали длинные вертикальные полосы (наверное, деревья, -- думал он в такие моменты). И только знакомый запах вел его вперед, заставляя совершать невозможное, и он решил, что будет идти столько, сколько нужно его брату, пусть даже в конце этого пути ему придется упасть мертвым.
   Издали зазвучали голоса:
   -- Уже? Так быстро? - удивленно-радостный голос Гийома.
   Неужели быстро? Эта дорога показалась Дани бесконечной, безумной, выматывающей.
   -- Да, я же обещал... -- это говорит Самаэль. - Неплохой домик, правда? Уютный. Я уже не раз бывал здесь.
   -- И кругом лес, -- сказал Ксавье. - Ни одного человеческого жилья поблизости. Признаться, я так устал, что был бы не прочь отдохнуть в таком прекрасном тихом месте.
   Самаэль улыбнулся:
   -- А вот этого я не могу вам гарантировать. Я же говорил вам: здесь все меняется каждую минуту, неизменным остается только этот дом, а остальное... Впрочем, что я рассказываю, вы сами убедитесь в этом очень скоро. А теперь - заходите.
   Как Дани оказался в постели, он так и не понял: наверное, отключился в тот момент, когда его затаскивали в дом. На мгновение ему удалось открыть глаза, еще раз увидеть прекрасные изумрудные глаза, а потом всё снова полетело в черную пропасть.
   -- И что теперь делать? - спросил Ксавье Самаэля. - И что с моим братом?
   -- Я привел вас в единственно неизменное место в Безвременье, -- коротко ответил Самаэль. - А теперь всем нам остается только ждать...
   -- Ты тоже теперь уйдешь? - Ксавье непроизвольно повел плечами, как от холода. Страх звенел в нем постоянно атакующими из подсознания сигналами, но он говорил себе, что брат в его теперешнем состоянии больше никуда идти не сможет.
   -- Если позволите, я останусь, -- сказал Самаэль. - По крайней мере, вы не будете чувствовать себя одиноко. Да вы и не увидите меня... -- Он шагнул к стене и слился с ее фоном.
   Ксавье присел на постель, осторожно погладил волосы Дани. Он жив несмотря ни на что, они пока вместе и, несмотря на смутную тревогу, наверное, надо пользоваться редкими моментами тишины и отдыха, которые дарит судьба.
   Ксавье вздохнул, поднялся и подошел к окну. В последнее время он привык быть всегда один, хотя когда-то... Как же это было давно... Притягивал людей, как звезда. Звезда первой величины. (Кто и когда говорил о нем: "Это человек-звезда. У него весь свет снаружи, и когда он входит в комнату, кажется, что в нее внесли дополнительный источник света; когда же он уходит, все, даже не осознавая того, ждут его возвращения?..") Впрочем, это осталось уже где-то невероятно далеко...
   В комнате сгущался сумрак. "Скоро начнется гроза", -- подумал Ксавье. Он подошел к окну осторожно и напряженно, как будто по осколкам стекла. Впрочем, всю жизнь ему казалось, что он непрерывно идет по стеклу.
   Картина за окном изменилась - прав оказался Самаэль. Теперь уже не было бесконечного сиреневого леса вокруг. За окном находилась улица незнакомого города. Напротив располагался дом, и в одном из его окон не потрудились задернуть легкую белую занавеску, и Ксавье мог видеть абсолютно пустую комнату. Единственным украшением стен было большое круглое зеркало. Матовая, ничего не отражающая поверхность казалась бесконечно глубокой и мертвяще безразличной ко всему окружающему. Ксавье подумал: какая нелепость - никому не нужное зеркало в пустой комнате, но, быть может, не большей нелепостью, чем он сам - Звезда, прогоревшая почти дотла в пустоте, окружавшей на самом деле его всю жизнь.
   Капля дождя брызнула на стекло и застыла. Ксавье дотронулся до холодной поверхности, его пальцы заскользили вниз, а вслед за ними поползла и капля.
   Низкое небо над притихшими деревьями разорвала тонкая вспышка молнии. Дождь хлынул на мостовую. Не ускоряя шага, шли мимо люди под зонтиками. Уже никуда не торопился вымокший и от этого словно посеревший мужчина. Рядом с ним щелкала каблучками его спутница, накрывшая голову целлофановым пакетом. Прошла съежившаяся девушка. Белое платье облепило ее, стало совсем прозрачным и предательски показало всем, что фигура у девушки очень некрасивая.
   Как будто из последних сил, солнце вырвалось из-за туч. Яркая счастливая листва деревьев металась под проливным дождем. Смеясь и перепрыгивая через лужи, пробежала темноволосая женщина в цветастом платье. Свои туфли она держала в руке. За ней едва поспевал мальчик, смеющийся так же счастливо, как и она. Но всё это продолжалось только одну секунду. Уставшее солнце снова заволокли тучи, ливень хлынул с удвоенной силой, обратив в беспорядочное бегство людей, которых уже не могли защитить цветные зонтики. Последними по опустевшей улице медленно прошли два человека. Старуха с перевязанной ногой тяжело опиралась на палку. Ветер трепал ее вымокшее зелено-черное платье. Молодой человек в строгом костюме напрасно пытался укрыть ее от дождя под своим черным зонтом. Но вот скрылись и они. За окном бушевал только один ливень. Серая листва деревьев низко клонилась под ним, отяжелевшая и сырая, как белье на веревке.
   "Самаэль, кто они?" - мысленно спросил Ледяной Ангел.
   "Неуспокоенные души, для которых нигде не нашлось места, -- сразу же ответил он. - Им кажется, что они не выполнили свою миссию на земле, не подвели черту делам, не отомстили обидчикам. Неизвестно, сколько их здесь..."
   "Не хочешь ли ты сказать, что мы с Дани..."
   "Нет..."
   Ксавье отвернулся от окна. В комнате стало уже совсем темно. Он медленно опустился на пушистый ковер и совершенно исчез во мраке. Из темноты дома неслышно вышла большая черная собака и легла рядом с Ксавье.
   -- Ману, -- прошептал Ксавье. - Мой верный умерший Ману...
   Он обнял собаку за шею и прижался лицом к ласковой теплой шерсти. Дождь мерно бился в стекло. Ксавье закрыл глаза. Его мысли путались, пропадая в черном бездонном тоннеле. "Прости, -- прошептал он неизвестно кому, -- быть может, я делал что-то не так, но я ни о чем не жалею..."
   Его руки соскользнули с собачьей шеи. Он спал. Умершая собака подняла голову и навострила уши. Свое величайшее назначение она видела в том, чтобы охранять беспокойный сон хозяина. Как при жизни, так и после смерти...
  
   -- Даниал, -- сказал Симара, -- До того как начнется Трибунал, мне хотелось бы переговорить с тобой. Вернее, не столько переговорить, сколько - показать. Сразу же предупреждаю возможный вопрос: увидев то, что я покажу, ты, быть может, немного изменишь свои планы.
   -- А в чем дело? - настороженно спросил Даниал.
   -- Прости, приятель, -- улыбнулся Симара. - Мне иногда чертовски трудно понять тебя. Твои полукровки изменили ход событий в истории. Но твой план я сейчас трогать не собираюсь. Лучше посмотри, как развиваются события в их обновленной временной ветке. Странно, что ты сам не догадался этим поинтересоваться.
   Он поднес к лицу Даниала тускло мерцающий шар, и белокрылый Ангел увидел шикарный парижский офис. Солнце склонялось к закату, отбрасывая огненные блики на стильные рекламные плакаты с изображением моделей, демонстрирующих одежду "от кутюр". Стройные молодые люди стояли на штормящем морском берегу, и внимательный зритель мог бы призадуматься над неестественностью плакатов. На идеально отглаженных брюках молодых людей нельзя было заметить ни одной песчинки, ветер, налетающий с моря, нисколько не портил прически. Молодые люди смотрели вдаль, на далекий корабль, а их плащи стелились у них за спиной наподобие крыльев. Эффектно, но безжизненно-романтично.
   Ксавье Деланси отложил в сторону бумаги и удовлетворенно потянулся. День выдался на редкость удачным: только что он заключил контракт с солидной швейцарской фирмой на крупные поставки одежды, что сулило баснословные прибыли. Он уже решил, что вскоре сможет вместе с Дани сменить гражданство и купить дом в Швейцарии. О чем только можно мечтать? Осталось только нынешним вечером заключить контракт с русскими, и необходимая сумма будет у него в кармане.
   Дверь отворилась, и в кабинет без стука вошел Дани, стройный, подтянутый, сам похожий на тех романтичных молодых людей с плакатов Ксавье.
   -- Братишка! -- радостно воскликнул Ксавье. - Наконец-то! Где ты целый день пропадаешь? Присаживайся, давай покурим, сегодня у меня был удачный день, а закончится он еще удачнее, так что это надо отметить.
   Дани подошел к столу Ксавье, не глядя на него, взял сигарету из протянутой пачки, сел в кресло и закурил. Только после этого он решился посмотреть в глаза Ксавье.
   -- В чем дело, братишка? - осведомился Ксавье. - Какая-то измена катит?
   С минуту Дани молчал, а потом выпалил, как будто решил броситься в ледяную воду со скалы:
   -- Ксавье, я увольняюсь. Я ухожу от тебя.
   Это было настолько дико, что Ксавье решил, что ослышался. Даже солнечная улыбка, вспыхнувшая при виде брата, все еще играла на его губах.
   -- Повтори, малыш, -- сказал он. - У меня, наверное, что-то со слухом. Головокружение от успехов, наверное... Я хотел сказать тебе, что скоро мы с тобой уедем отсюда. Я намерен вместе с тобой принять швейцарское гражданство.
   -- Ксавье, -- мягко продолжал Дани. - Я ухожу из твоей фирмы. Я ухожу от тебя.
   Изумрудные глаза Ксавье мгновенно померкли.
   -- Как? - недоуменно произнес он. - Надеюсь, ты шутишь, малыш... Разве ты не знаешь, что все это - он обвел рукой офис - я делал только для тебя. Понимаешь? - Для тебя! Я жил только для тебя и тобой. Я поднялся в этом волчьем обществе только из-за того, что думал о тебе. Единственное, что я всегда хотел - чтобы тебе было хорошо! Я люблю тебя, Дани, только тебя. Без тебя моя жизнь не имеет смысла!
   -- Ты знаешь, Ксавье... -- голос Дани вздрогнул, как будто его ударили шпагой. - Я люблю тебя. Я никогда никого не любил кроме тебя. Но... вся эта фирма... Это - не мое, это - твое, твое представление о моем счастье, но мне не надо всего этого!
   -- Ну хорошо, -- сдался Ксавье и иронично, как аристократ XVIII столетия, поинтересовался, -- а чего же ты хочешь? Писать книги? Только скажи, и я распространю их в десятках стран. Снимать кино? Все мои деньги к твоим услугам! Ты талантлив, ты гораздо выше, чем я. Я понимаю, о чем ты думаешь: в последнее время мы с тобой очень редко виделись, но опять же - это из-за тебя! Я весь мир готов бросить к твоим ногам!
   -- Не надо мир, -- в голосе Дани звенело отчаяние. - Зачем ты так говоришь, Ксавье. Ты, а не я, талантлив. Тебя знают во всем мире, все, чего ты достиг - только твоя заслуга. Я скажу тебе дикость, Ксавье, но... Мы с тобой за всей этой денежной мишурой забыли, какого цвета у нас крылья, и есть ли они вообще. Только поэтому я сегодня же уезжаю.
   Что-то оборвалось в душе Ксавье, и он смог выдавить из себя только одно слово:
   -- Куда?..
   -- Ты можешь назвать меня ненормальным, но я собираюсь в горы, в Монсегюр. Мне кажется, я забыл там что-то очень важное... Несколько ночей подряд мне снился один и тот же сон: как нас с тобой, связанных вместе, сжигают на костре, а какой-то страшный человек в красном плаще хохочет, как сам дьявол. Он кричит: "Вот он, конец времен! Теперь ты доволен, мой любимый друг Гийом? Чего только не сделает дружба! И вот я нашел тебя и твоего трубадура, и теперь вы навсегда вместе - Грааль и его Хранитель!" И я вижу твои крылья - сине-черные, сияющие, и свои - красно-золотые, которые пылают ярче всех костров Лангедока. Мы забыли наши крылья, брат, и я намерен снова найти их, принести их тебе, чтобы ты мог убедиться, какого цвета может быть настоящее счастье...
   Ксавье казался до предела растерянным.
   -- И только-то... -- вымолвил он. - Я понимаю: ты просто хочешь развеяться. Съезди в горы, Дани, любовь моя, только будь там осторожен. А когда вернешься, мы снова с тобой поговорим. Может быть, за это время ты изменишь взгляды на мир. Прошу тебя об одном: не отключай мобильник, потому что я каждый час буду волноваться о тебе.
   В глазах Дани блеснули слезы.
   -- Спасибо, Ксавье, -- сказал он. - Ты - единственный в этом мире, кто понимает меня. Но... У меня есть просьба к тебе. Дело в том, что мне пришлось сегодня отдать в ремонт свою машину. Поломка совсем небольшая, в течение суток мне обещали сделать... Но я хотел бы отправиться в Монсегюр уже сегодня... Так вот, не можешь ли ты одолжить мне на время свою машину?
   -- Да о чем вообще речь? Ты мог бы не спрашивать: все, что я имею - твое, -- быстро отозвался Ксавье. - Вот только... -- Он посмотрел на часы. - Услуга за услугу, хорошо, братишка? Сделай для меня последнее усилие. У меня сейчас встреча с русскими партнерами по бизнесу. Давай съездим туда вместе. Это не займет много времени. На разговоры у меня есть только полчаса. А потом бери мою машину, езжай куда хочешь, а я доберусь домой на такси. Согласен?
   -- Конечно, -- облегченно вздохнул Дани. Он совершенно не ожидал, что брат отпустит его так легко.
   -- Я никогда не стану удерживать тебя рядом с собой против твоей воли, -- сказал Ксавье, словно услышав его мысли. - Разве можно удержать любовь?
   Дани опустил голову и произнес:
   -- Я люблю тебя, Ксавье. Я всегда буду любить тебя.
   -- Тогда пошли.
   Ксавье поднялся, стараясь всеми силами сдержаться и не показать, что его сердце болит так, словно в него неожиданно ударила стрела.
   Через полчаса Ксавье Деланси обсуждал в ресторане с русскими клиентами детали предстоящей банковской операции, а Дани стоял в стороне, непрерывно курил и удивлялся, почему у этих русских такие странные лица - совершенно ничего славянского в них не было; партнеры Ксавье были типичными кавказцами. Ему не нравился их выговор, их постоянно бегающие глаза, заискивающая любезность. Что-то стучало в его мозг: опасность, опасность! Но в чем? Дани не мог понять этого. Он с облегчением увидел, как Ксавье подписал какие-то бумаги, поднялся из-за стола, пожал руки кавказцам и подошел к Дани.
   -- Вот и всё, -- сказал он. - Когда ты вернешься из своих гор, мы с тобой уедем в Швейцарию. Можешь не отвечать сейчас ничего, но я знаю: так и будет. А сейчас, братишка, удачи тебе!
   Он обнял Дани.
   -- Я выйду вместе с тобой. Хотя бы посмотрю, что ты уехал нормально. Береги себя, братишка. Я люблю тебя. На всей земле у меня нет никого, кроме тебя.
   Дани чувствовал: еще минута, и он разрыдается.
   -- Я люблю тебя, Ксавье, -- сказал он дрогнувшим голосом. - Прости меня за всё. Я вернусь очень скоро. Я никогда не смогу находиться долго вдали от тебя... А теперь... Прощай.
   Он подошел к машине.
   -- Не "прощай", а "до свидания"! - поправил брата Ксавье. - И не гони на дорогах!
   Дани обернулся и кивнул. Он никогда еще не казался Ксавье таким красивым. Он был и в самом деле похож на Ангела из своих снов: высокий, стройный, с длинными светлыми волосами, забранными сзади в хвост на манер французской аристократии XVIII столетия. Ему не хватало только крыльев - огромных, красно-золотых, огненных, но отблеск этих невидимых крыльев отбрасывал отсвет на его волосы, отчего они казались окруженными призрачным ореолом.
   -- Я люблю тебя, брат! - крикнул он, на прощанье махнув рукой Ксавье, и сел в машину.
   Что произошло дальше, Ксавье не понял. Видимо, Дани повернул ключ зажигания, и в ту же секунду в темное ночное небо взметнулся столб огня. Машина превратилась в пылающий факел, в страшный костер Монсегюра, о котором час назад рассказывал Дани.
   -- Дани! - закричал Ксавье, и этот крик скорее напоминал вопль смертельно раненного зверя.
   Видимо, для его сердца стрелы оказалось мало, но теперь его пробило копье. Ксавье судорожно поднес руку к сердцу и упал замертво. Он не слышал ни криков, ни истошного воя сирен полицейских и медицинских машин. Обойдя догорающую машину, врач подошел к нему, взял за запястье, а потом медленно опустил его руку. "Он умер", -- сказал он. Он умер. Они оба умерли.
  
   -- Ты видел это, Даниал, -- сказал Симара, в упор глядя на белого, как мел, Ангела.
   -- Проклятый Габриэль! - закричал он. - Сейчас мы начнем разговаривать по-другому! - И он исчез.
   Симара покачал головой, и впервые в его взгляде появилось нечто похожее на сострадание.
   -- Неужели же нет ничего, что могло бы заставить тебя задуматься о своих действиях, Даниал? - сказал он себе самому и сокрушенно покачал головой.
  
   Утром Дани открыл глаза и улыбнулся. Удивительно, такого с ним никогда не случалось. Процесс выхода из сна для него всегда был безумно болезненным, и только сегодня ничего не болело.
   -- Проснулся, братишка? - рядом с ним присел на кровать Гийом. Его изумрудные глаза смеялись от счастья. - Тебе лучше?
   -- Гийом! - Дани приподнялся, чтобы обнять брата. - Так значит, ты не приснился мне! Я и желать не мог такого счастья... Ты, ты... рядом... -- и он доверчиво прижался лицом к плечу Гийома.
   -- Теперь я всегда буду рядом с тобой, не сомневайся, -- сказал Гийом.
   -- Ты знаешь, -- говорил Дани. - Ты не поверишь, но сегодня впервые за много лет у меня ничего не болело... Я даже вдруг подумал, что уже умер! - он рассмеялся, а потом взял за руку Гийома и спросил уже серьезно. - Но если и ты рядом со мной... Гийом, скажи честно: мы с тобой живы или уже умерли?
   -- Это место называется, кажется, Безвременье... Или Вневременье... Так объяснил наш проводник, Самаэль. Мы здесь будем находиться недолго: пока где-то наверху не решат нашу дальнейшую судьбу...
   Дани слегка нахмурился:
   -- Что-то вроде тюрьмы получается. А если они решат снова разлучить нас, сотрут память... Брат, да что же это такое в конце концов? Почему для них мы - то же самое, что для людей - подопытные животные? Ты как хочешь, но мне неохота играть в их дурные игры. Они презирают нас, называя полукровками, а мы, должно быть, еще обязаны благодарить? Нашими руками исполняется вся черная работа. Люди нас не слышат, а "полукровок" бросают в топку, чтобы потом их идеи через некоторое количество лет дошли до остальных... Им наплевать на наши чувства, их волнуют только собственные амбиции. Ты ни разу не задумывался сегодня ночью сбежать отсюда?
   -- Насколько я понял, отсюда не сбежишь, братишка, -- немного грустно сказал Ксавье и протянул ему просвечивающую на солнце крохотную чашку кофе. - Это я для тебя приготовил. Как видишь, тюремщики позаботились о том, чтобы у нас было всё необходимое. А еще... Чувствуешь запах роз?
   Действительно, неподалеку от кровати стояла ваза с алыми до черноты розами.
   -- Я не заметил, -- извиняющимся тоном сказал Дани. - Но это только потому, что видел тебя. Когда ты рядом, я не вижу больше никого и ничего. А теперь... Когда они дали нам возможность узнать друг друга, я больше не смогу жить без тебя ни одного дня. - И он бросил на Гийома быстрый взгляд исподлобья.
   -- Кстати, господин Гийом, вы сегодня опрометчиво поступили с розами... -- От стены отделился не видимый до этого молодой человек с черными крыльями.
   -- Если я хочу выразить свою любовь, то непременно сделаю это, -- заявил Гийом, вскинув голову, -- и ни один Трибунал не помешает мне сделать это!
   -- Я же объяснял вам вчера, -- терпеливо сказал Самаэль. - Место, где мы находимся, называется Вневременьем. Здесь обитают души людей, не нашедших успокоения. Вы же здесь двое - живые, а потому вам опасно появляться на улице: вы можете подвергнуться нападению этих душ, которые мечтают найти подходящее тело и вернуться обратно на землю, чтобы эффективнее доделать свои не сделанные в течение жизни дела. Здесь времена года меняются в непредсказуемой последовательности. Вы, господин Гийом, сами могли вчера в этом убедиться: когда мы шли сюда, была зима, через час вы наблюдали летний ливень, а утром увидели, что рядом с домом расцвели розы. Вам очень повезло. Вас никто не увидел в тот момент, когда вы их собирали.
   -- Зато мне повезло увидеть единорога, -- мечтательно произнес Гийом. - Он всё время стоял рядом, пока я рвал розы для своего брата.
   -- Он запомнил вас, -- объяснил Самаэль. - Вы встречались с ним в вашей прошлой жизни.
   На щеках Дани загорелся возбужденный румянец.
   -- Гийом! - воскликнул он. - Как же ты сразу не сказал мне про единорога? Я сейчас же вышел бы вместе с тобой! А вдруг он еще там, вдруг он еще не ушел?
   -- Вероятность этого крайне мала, -- меланхолично произнес Самаэль. - Зато вы можете столкнуться с ведьмой, сгоревшей от ваших крыльев, господин Дани... Или с Пифоном... Поверьте, они не забыли вас. Вы даже представить себе не можете, сколько таких душ не забыло вас... Душ из ваших прошлых жизней. Таких, как вы, неуспокоенные души настигают и насильно проникают в тело. - При одной мысли об этом Самаэль поморщился. - Неужели вы хотели бы этого для себя?
   -- А договориться с ними невозможно? - спросил Дани, чувствуя себя крайне глупо.
   -- Бесполезно, -- сказал Самаэль. - По крайней мере, до этого никому еще не удавалось договориться с ними. Они находят живых по запаху крови. Между прочим, знаете, почему я решил остаться с вами? Да потому что если Трибунал будет заседать долго, мы с вами можем подвергнуться нападению неприкаянных душ. Вы со своим братом для них что-то вроде вкусной приманки. Они чувствуют запах, они слетаются на кровь. Я очень надеюсь на то, что нам удастся продержаться до вечера.
   -- Веселое место, -- усмехнулся Дани. Он поднялся с постели и закурил сигарету. - Кажется, во всем мире для нас с тобой не существует места, брат... По всем направлениям - либо разлука, либо смерть. Но если мы можем выбирать из этих двух положений, я выбираю смерть...
   -- Побег, -- коротко сказал Ксавье.
   -- До сих пор Вневременье было снисходительно к вам, господин Гийом, -- Самаэль подошел к нему ближе. - Я сделал такой вывод, потому что сегодня утром оно подарило вам розы, а потом к вам пришел не какой-нибудь дракон, а единорог, самое благородное и чистое из животных, которое невозможно обмануть. Но я совершенно не уверен, что и дальше всё пойдет так же гладко, как этим утром.
   -- Видишь ли, юный Ангел, -- сказал Гийом. - Возможно, ты еще чего-то не знаешь, но ты еще слишком молод... Нет такого препятствия, которого не смогла бы победить любовь. Не та, о которой так часто говорят люди, а другой... Меня никогда не понимали... Сначала эта любовь концентрируется на одном человеке, видит в нем весь мир, но потом ей становится тесно в этих рамках, и тогда она выходит вовне, не теряя связи с тем, кого любит. Но для нее уже не важна взаимность, она охватывает весь мир, постепенно возвращаясь и замыкаясь снова на том, любимом человеке и на самой себе. То есть уже не важно, находишься ли ты рядом с объектом своей любви или далеко, вы связаны единой нитью, и для этой Любви достаточно, что два человека просто ЕСТЬ. Я не умею достаточно понятно излагать свои взгляды, Самаэль, поэтому не уверен, что ты поймешь меня. И, конечно, ты сделаешь всё возможное, чтобы удержать нас в этом доме, единственно безопасном месте во Вневременье, как ты говоришь... Наверное, тебя оставили, чтобы ты... присматривал за нами...
   -- Что?! - от этих слов Самаэль даже вспыхнул. - Вы хотите назвать меня тюремщиком? Если бы вы знали... Я не был им и никогда не буду... А остался я с вами по одной, единственной причине... -- Он запнулся и взглянул на Дани, и такая невыразимая боль блеснула в его глазах, что Дани почувствовал непонятную острую боль.
   -- По какой, Самаэль? - тихо спросил он.
   Самаэль провел рукой по волосам таким знакомым жестом, как будто хотел поправить не существующий сейчас хвост, который носили аристократы XVIII столетия.
   -- Я - тоже, как вы сказали - "полукровка"... И я был рядом с вами в вашей прошлой жизни, и если вы не помните этого сейчас, то скоро наверняка вспомните...
   -- Тогда ты не можешь не понять нас, -- настойчиво произнес Дани. - Мы не можем ждать, когда наверху Трибунал решит нашу участь и приведет приговор в исполнение. Нас опустили до уровня "полукровок", потому что мы не хотели наблюдать, потому что мы не ждали милостей сверху, потому что не боялись принимать на себя удары. И сейчас... Ты как хочешь, но мы уходим, и я верю, что только мы можем всё изменить.
   Самаэль решительно встряхнул головой:
   -- Я тоже пойду с вами. И даже если мне придется еще раз пережить то, что произошло в прошлой жизни, то меня и это не остановит. К тому же... Очень хотелось бы надеяться, что снаряд не падает дважды в одно и то же место... -- Он улыбнулся. - Тогда не будем терять времени. Распоряжайтесь, а я помогу вам, потому что немного лучше вас знаю это место, умеющее подбрасывать самые неожиданные сюрпризы.
   -- Вот и прекрасно, -- Дани подошел к платяному шкафу и взял из него длинный свитер, в точности такой же, какой он привык носить всегда, и черные джинсы, как бы показывая, что даже в мелочах изменять себе не намерен. - Я, конечно, понимаю: ситуации могут быть разными, но предугадать их все мы не сможем, а потому пусть принимают меня таким, какой я есть. - Он закурил очередную сигарету и обратился к Самаэлю. - Надо взять с собой побольше сигарет. Я без них зверею (он усмехнулся). И еще вопрос: здесь есть машина?
   -- Есть, -- сказал Самаэль. - Чего здесь только нет: и того, что надо, и того, что совершенно не требуется... Но машина есть. Только что видел в гараже, по крайней мере. Пойду проверю, на ходу она или нет. - И, не ожидая ответа, он вышел из дома, аккуратно прикрыв дверь.
   -- Побаивается мальчишка, -- Гийом внимательно посмотрел вслед Самаэлю.
   Дани подошел к брату и осторожно прижался к его плечу.
   -- Наверное, в его прошлой жизни было что-то страшное... Когда я думаю об этом, мне становится не по себе, и память начинает блокировать воспоминания. Наверное, они чересчур болезненные... -- Неожиданно он повернулся лицом к Гийому и тихо произнес: Гийом... Если я потом не успею... Я люблю тебя... Больше жизни люблю тебя, брат...
   Его изумрудные глаза, сияющие солнечным счастьем, были совсем близко, в них была вся Вселенная, в них могли рушиться миры и создаваться новые, освященные только одним именем - Любовь, которую во все времена звали Дани... Он прижался губами к его волосам и обнял его так, как будто хотел слиться с ним в единое целое.
   -- Люблю тебя, люблю... -- говорил он.
   Окружающий мир начал таять, исчезать, как будто его не существовало вовсе; он превратился в слепящую вспышку света, и ее наверняка было видно не только в этом странном месте, но и на земле... Но и на небе... Вспышка, которую при всем желании не могли не заметить...
   -- Гийом, Дани! - они с трудом услышали голос Самаэля, распахнувшего дверь. На его лице был написан ужас. - Теперь нам точно надо бежать отсюда: они точно знают, где вы находитесь! Они всегда вычисляли Грааль по свету. Дани, ну неужели вы этого не знали? Да что такое я говорю? Конечно, знали... И опять же... Все равно... Все равно вы правы. Ваш путь -- любовь, и любовь должна победить всё. Машина готова, так что теперь нам в любом случае надо уходить отсюда.
   Когда они вышли на улицу, солнце уже успело скрыться за тучами, которые не обещали больше ни ливня, как вчера, ни весны, способной осыпать их розами. Неожиданно задул пронизывающий ледяной ветер, а в воздухе закружились мелкие снежинки. Утренняя весна на глазах превращалась в конец зимы.
   -- Это еще может измениться, -- сказал Самаэль, подходя к серому "БМВ", стоявшему на подъездной дорожке к дому. - Скорее же, я поведу!
   Гийом сел на заднее сиденье, Дани рядом с ним, привычно положив голову ему на плечо. Вспомнив о чем-то, Гийом вздохнул.
   -- Что-то не так? - спросил Дани.
   -- Все нормально, малыш, -- ответил брат с легкой грустью. - Там, в этом доме, вчера была собака... Моя собака Ману... Я очень любил его. Не ожидал встретить его в таком месте. Тоже неуспокоенная душа, только преданная мне до конца...
   Капли дождя превращались понемногу в потоки, которые полосовали стекло. Лес уже давно остался позади, и теперь Самаэль гнал машину по автобану без остановок, тем более что дорога казалась вымершей. Навстречу пока еще не попалось ни одной машины. Мимо промелькнула стена, испещренная граффити, изображавшими то земной шар, обмотанный спиралью, то переплетение кричаще ярких линий, и что хотел передать неизвестный художник этими символами, наверное, знал только он, поэтому Дани решил не задумываться над смыслом посланий. Ему вообще ничего не было нужно: только чувствовать рядом плечо Гийома, слышать, как бьется его сердце... Если бы это могло продолжаться целую вечность...
   А дорога тем временем становилась все хуже. Автобан превратился в размытую дождями проселочную дорогу, на которой можно было только завязнуть. Везде, куда ни падал взгляд, виднелись только чахлые деревца, поникшие, как будто под тяжестью собственных грехов. С их веток срывались вниз тяжелые капли, как будто деревья, как и люди, могли оплакивать свою, никому не известную потерю. Мимо проплыл покосившийся указатель (возможно, он не был указателем, но воспринимался именно так) с изодранным в клочья фригийским колпаком на нем.
   -- Поздравляю, -- сказал Самаэль, за все время поездки не произносивший ни слова. - Кажется, скоро мы увидим если и не наших общих знакомых, то людей нашего времени - точно.
   Дани не стал уточнять, что чернокрылый Ангел имеет в виду под словами "люди нашего времени". Для него и так было ясно: сейчас, очень скоро произойдет встреча с неуспокоенными душами XVIII столетия и, кажется, таковых должно быть невероятно много.
   -- Я тоже так думаю, -- ответил Гийом на его мысли, и Дани с некоторым недоумением посмотрел на него: неужели он стал разговаривать вслух? Или же брат научился понимать не только его слова, но и все, что происходит в его душе? А Гийом продолжал, мягко обнимая его за плечи. - Конечно, их должно быть много. Ты же помнишь, Дани, в конечном счете мы - потомки древних кельтов. У них существовал обычай отрезать голову умершему человеку, чтобы он мог успокоиться и не тревожить живых. Но в наше время произошло немного по-другому: головы рубили как капусту в урожайный сезон, но никто не утруждал себя собирать части одного и того же тела... Вот и подсчитай, сколько народу может ждать нас сейчас.
   -- Я думаю, мы сможем с ними договориться, -- спокойно ответил Дани.
   Самаэль посмотрел на него безо всякого оптимизма и вздохнул.
   -- А вот и замок... И там вас уже наверняка ждут, так что будьте осторожны, а я... На случай необходимости я буду рядом... Кстати, и машина дальше пройти не сможет, так что... -- Он не стал продолжать фразу и просто растворился в воздухе.
  
   Замок выглядел не просто мрачно - устрашающе. Он порос густым бурым мхом, а стены рушились буквально на глазах. Пустыми обгоревшими глазницами окон он смотрел в упор на непрошенных гостей, не обещая радушного приема. Он казался живым ненавидящим человеком.
   Гийом и Дани шли через высокую пожелтевшую траву, перешагивая через обломки стен и странные горы тряпья, и что-то говорило им: это тряпье когда-то было человеком, может быть даже таким же живым, как Дани и Гийом в этот момент.
   -- Как печально, -- произнес Дани, глядя на замок. - Когда-то здесь росли кусты жасмина, цвели розы и лилии, а сам замок назывался Дюрбельер, и когда-то он был моим. Печальное зрелище... Как будто сам к себе пришел на кладбище... Никогда не поверю, что он способен отомстить мне. Ведь и тебя, Гийом, не тронула вчера твоя умершая собака, а это значит, что любовь побеждает даже смерть и неуспокоенность.
   Гийом только печально вздохнул.
   -- Сейчас они постараются тебе доказать, в чем сила, брат. Как мне кажется, здесь считают, что сила - в ненависти, тем более у неуспокоенных душ. Они живут только благодаря своей страшной ненависти... А мы с тобой - всего лишь "полукровки"... Я люблю тебя, Дани...
   Они прошли мимо заболоченного пруда, заросшего камышом и осокой. Внезапно из зарослей появился белый лебедь, который тут же поднялся в воздух и пропал в мутном мареве туч, сыпавших то снегом, то дождем.
   -- Хороший знак, -- сказал Дани. - Лебедь - птица, посвященная Даниалу. В нем соединяются два начала - мужское и женское, а, значит, ангельское... Или это просто мне хотелось бы видеть всюду только хорошие знаки? Гийом, мы не можем проиграть только потому, что мы вместе...
   Гийом не успел ответить, потому что на крыльце замка появилась девушка с коротко остриженными волосами, светлоглазая, но с неприятным бегающим взглядом. На ней было красное платье, а на шее красовалась черная бархотка.
   -- Ого, неплохо! - воскликнула она. - Новые души, да еще с телами! Живые! Прошу вас, господа, проходите, не стесняйтесь, будьте как дома.
   -- Какие у нее страшные красные глаза, -- прошептал Гийом, склонясь к Дани. - И я не знаю, откуда мне известно об этой даме...
   -- Эту даму все знают, -- так же тихо произнес Дани. - Это Шарлотта Корде...
   -- Спасибо, мадемуазель, -- вежливо, но сдержанно поприветствовал девушку Дани. - Это очень любезно с вашей стороны.
   -- Не стоит благодарностей, -- сухо ответила она и исчезла за дверью, держащейся на одной петле.
   -- Как мне когда-то сказал дядюшка дю Барри, -- сказал Гийом. - Ты налил вино до краев, значит, его придется пить...
   Они прошли в тускло освещенную чадящими свечами небольшую прихожую, откуда наверх поднималась винтовая лестница с искрошенными перилами и кое-где провалившимися ступенями. Сверху слышался непонятный гул, и Дани подумал, что совсем недавно испытывал то же самое: ему казалось, будто совсем рядом находится гнездо растревоженных пчел или ос, только устрашающего звона. Он старался не думать об этом и только взял Гийома за руку и все-таки даже несмотря на это, его пальцы дрожали.
   -- Эй, где вы там? - позвала сверху девушка. - Поднимайтесь скорее! Мы уже заждались вас!
   Одна из прогнивших ступеней рухнула под ногой Гийома, а с потолка посыпался настоящий дождь штукатурки. Однако времени уже не оставалось ни на удивление, ни на осмотр местных достопримечательностей. Дани и Гийом оказались в огромном зале с отполированным до зеркального блеска полом, в котором отражалось зеленоватое пламя многочисленных свечей.
   Дани предполагал, что встретит в этом зале много людей, но чтобы настолько много... Где-то звучала тихая музыка, и пары церемонно исполняли танец с таким видом, будто им приходится заниматься этим делом не одну сотню лет. И дамы, и кавалеры были одеты по моде XVIII века, и у каждого на шее красовалась черная бархотка.
   -- Кого я вижу! - раздался старческий голос, довольно развязный для преклонного возраста говорящего. - Господа де Монвиль и д'Азир! Вот уж кого не ожидал здесь встретить, так это Ангелов! Но раз уж вас каким-то ветром занесло сюда, то, будьте уверены, мы не отпустим вас из нашей замечательной компании, тем более что вы всех здесь знаете... Ну, или почти всех. И разве вы не окажете услугу хотя бы двоим из нас?
   -- Услугу? - спросил Дани, обернувшись, и увидел господина Казотта собственной персоной. - А вас-то что тревожит, господин Казотт? Разве у вас не были решены какие-то дела на земле? Вас помнят до сих пор, даже время от времени почитывают вашу книжку о влюбленном дьяволе.
   Казотт улыбнулся, обнажив длинные желтые зубы.
   -- О, господин д'Азир, если бы вы знали, как непрочна слава! Она - ничто, и только здесь я понял это. Моя единственная достойная книга никогда не пользовалась успехом, а запомнили меня только из-за того пророчества на вечере у маркиза Кондорсе. Впрочем, что это я вам рассказываю... Вы ведь тоже были там... А почему мы все здесь... Вам не понять этого, полукровки! Вы всегда говорили о любви, вы не умели ненавидеть по-настоящему, а мы... Мы все остались неотомщенными! Всё могло бы исправить вандейское восстание, но и оно захлебнулось, а потому мы вынуждены проводить здесь целую вечность. Только изредка к на попадают такие, как вы... А это значит только одно: ваши тела будут взяты двумя из нас, в ком сильнее всего горит ненависть, и этот человек в вашем времени осуществит месть тем нашим палачам, кто успел отдохнуть и благополучно уйти в реинкарнацию.
   Все тени обернулись в сторону Дани и Гийома как по команде. С распущенными волосами, красными глазами, устрашающие, как смертный грех, с нехорошими улыбками на лицах, они окружали их, подходя медленно, как стягивающие смертоносное кольцо волки. Еще минута - и они бросятся на Дани и Гийома, расталкивая друг друга локтями, впиваясь друг в друга зубами: а как же иначе - их много, а тел всего два. Когда-то это уже было... Было... Или не было?.. Стертое "дежа вю"... Не вспоминай сейчас ничего, Дани, не надо. Говори немедленно, но не об этом. Они не знают жалости, они хотят только покоя, а покой им даст только чувство отомщенности.
   Дани загородил собой Гийома и произнес:
   -- Господа, я верю, что люди благородного происхождения всегда сумеют договориться между собой. Я предлагаю вам лучшее решение. Сейчас, если вы возьмете нас, то освободятся только двое, но мы можем освободить вас всех!
   -- И как же? - выкрикнула Шарлотта Корде. - Между прочим, я имею все основания получить ваше тело, господин д'Азир. Во-первых, оно лучше всего мне подходит, а во-вторых, это я первая увидела вас!
   -- А я? Как же я? - воскликнула растрепанная белокурая женщина, в которой можно было с огромным трудом узнать принцессу Ламбаль. - Неужели я мало настрадалась в той жизни? Неужели мало грязи на меня вылили при жизни, неужели мало было обречь меня на позорную смерть, так еще и после смерти я должна находиться невесть где и постоянно следить за тем, чтобы моя бархотка внезапно не расстегнулась, и голова не упала мне в руки? Я не святой Дени, чтобы носить в руках собственную голову!
   Ее дыхание, отдающее болотной тиной, становилось все ближе и ближе. Задыхаясь от смердящей смерти, Дани сказал так, чтобы все услышали его:
   -- Вы сможете получить свободу, слышите? Вы все! Вы почувствуете себя отомщенными, если вспыхнет Вандея, и в истории произойдут изменения. Это говорю вам я, Носитель Огненных Крыльев!
   Едва он произнес это, как за его спиной вспыхнули огромные красно-золотые крылья, осветившие огнем весь зал. Тени умерших шарахнулись в сторону, и только кто-то из них ахнул:
   -- Это Грааль! Огненный Грааль! Поверьте ему, только он сумеет вернуть нам покой. Он сдержит слово, и все мы сможем покинуть это место!
   Теперь уже тени смотрели на Гийома и Дани не с ненавистью, а с болью и слезами.
   -- Освободите нас, -- тихо произнесла Шарлотта, и вдруг лицо ее превратилось из слепка злобной фурии в образ глубоко несчастной девушки. - Ради всего, что вам свято, ради вашей любви... Во имя вашей любви, которую никогда никому не понять... Умоляю, освободите нас...
   Она опустилась на колени перед Дани, с мольбой протягивая к нему руки.
   -- Встаньте, -- мягко сказал Дани. - Вы будете свободны, обещаю вам. Но... Здесь такое странное место, и мы с братом тут впервые. Помогите нам немного: подскажите, как найти Вандею.
   -- Сначала - Нант! - воскликнул герцог Энгиенский, на безупречно изящном камзоле которого чернели обожженные дыры от выстрелов. - Неужели вы смиритесь с тем, что маньяк Каррье спокойно собирается уйти в реинкарнацию по заступничеству Габриэля, тогда как мы остаемся здесь?!
   -- Согласен, -- сказал человек с когда-то красивым и гордым лицом. - Если вы забыли мое имя, господа, позвольте представиться еще раз - Кателино, один из вождей вандейского восстания. Как жаль, что вас тогда не было в наших рядах! История могла бы повернуться совсем по-другому!
   -- Сейчас я меньше всего думаю об истории, -- улыбнулся Дани. - Я обещал освободить вас, и я сделаю это, так что не будем тянуть время.
   -- Отлично, -- кивнул Кателино, -- Идите за мной, господа.
   Он сделал им знак рукой, стараясь не приближаться к ним на короткое расстояние: наверное, боялся, что не выдержит и набросится на них, изголодавшись по живым телам. Вслед за Кателино Дани и Гийом, не оборачиваясь в сторону застывших в молитвенных позах призраков, вышли из зала и спустились в подвал, стены которого сочились протухшей влагой. В темноте что-то равномерно шлепало: то ли срывались с потолка капли, то ли нечто невидимое, существо в виде большой бледной лягушки преследовало их. Под ногами ползали огромные слепые черви, но Кателино это, похоже, совсем не беспокоило. Дойдя до двери в конце коридора, он широко распахнул ее и произнес одно короткое слово: "Нант!"
  
   Гражданин Каррье, больше известный как "палач Нанта" стоял у окна и с ненавистью смотрел на темные крыши города. Он так надеялся, что заслужил место в парижском Конвенте, а теперь должен разгребать эту огромную мусорную яму, где против него всё: и погода, постоянно донимающая его противным, вечно моросящим дождем, от которого у него уже развился хронический насморк, и люди, одни из которых, его подчиненные - просто бестолковые бараны, которые шага сделать без его указаний не способны, другие - или откровенные, не считающие даже нужным прятаться хищники, или укрыватели этих хищников. Он не верил здесь никому: даже детям, которые, как он подозревал, под покровом темноты, прячут этих зверей-аристократов, и те потом уходят в леса собирать отряды. Волки! Вот кто они на самом деле - одна большая волчья стая, стая оборотней, которая собралась здесь только для того, чтобы уничтожить лично его, Каррье!
   Если он с кем-то и общался, то исключительно с проститутками: от них по крайней мере можно не ждать подвоха. Самая древняя профессия на земле никогда не позволила бы им выдать клиента, каким бы он ни был. И только рядом с ними, возможно, зараженными множеством отвратительных болезней, он был весел, мог смеяться, приказывая делать для них и себя ванны из шампанского. Тем более, что своих проституток он проверял: много раз возил на церемонии "республиканских браков". Хорошая выдумка, эти "республиканские браки", придуманная только им, Каррье! Только вместе с дамами легкого поведения он устраивался на удобной лодке неподалеку от барж с заключенными. Не желая тратить на оборотней пули, он попросту связывал их вместе, голых, -- священников с девицами, старух с юношами, а потом приказывал швырять их за борт. Это было представление почище тех, что устраивали в свое время короли. Самому Людовику-Солнце в голову не пришла бы такая затея, ну да где им, проклятым тиранам, до настоящих революционных граждан.
   Иногда Каррье чувствовал себя апостолом самой Справедливости, пришедшей на французскую землю и ни для кого не нашедшей оправдания. Он дал себе клятву уничтожать тех, кто так долго считался выше его; так пусть они содрогнутся, пусть его имя войдет навеки в историю. Он перестреляет, перевешает, перетопит так много этих волков, как никто до него! ("Быть может, только Габриэль", -- сказал ему тихий вкрадчивый голос) Хоть кто-то поддерживает его! Нет, не "кто-то", но самый могущественный из Ангелов! В глазах Каррье загорелся красноватый огонек. Нет, сегодня день не сложится, -- подумал он. - Если хотя бы кого-нибудь из их банды я не уничтожу. "Сегодня у тебя будет великолепная возможность устроить праздник, -- сказал тот же вкрадчивый голос. - Ты увидишь двух экземпляров, которые чудом избежали смерти в Париже, но сегодня ты, именно ты, мой апостол, исправишь эту ошибку..."
   В дверь постучали.
   -- Кто там еще? - раздраженно крикнул Каррье. Кто бы там ни был, но он оторвал его от лучшей из бесед - с самим святым Габриэлем!
   Это оказался комендант Нанта.
   -- Что тебе, Мишле? - раздраженно бросил Каррье.
   -- Мануфактура горит, -- ответил Мишле. - Сами знаете, армии сейчас не хватает обмундирования, а потери у нас колоссальные.
   -- Так чего же ты стоишь? Неужели некому затушить пожар?
   -- Пробовали, -- флегматично отозвался Мишле. - Я не знаю, что это за огонь, но его невозможно потушить. Люди трудятся на пожаре уже четвертый час, но пламя разгорается всё сильнее, и неизвестно, наступит ли этому хоть когда-то конец. Лично мне кажется, что нет. Считайте, что армия осталась без сапог.
   Каррье побелел:
   -- Ты хоть понимаешь, что ты только что сказал? Ты понимаешь, что это для меня значит? Трибунал!
   Мишле молчал, скромно потупившись.
   -- Я знаю, кто сделал это, -- Каррье начал нервно мерить шагами комнату. - Это они, враги моего святого Габриэля, мои враги, проклятые аристократы... Если бы я нашел их, то удушил бы собственными руками, клянусь! - И он хрустнул костяшками пальцев.
   Рядом зашелестело легкое платье, и ароматный запах парфюма распространился вокруг.
   -- Мой дорогой...
   Каррье обернулся, и на мгновение злобу на его лице сменила улыбка, впрочем, больше похожая на звериный оскал.
   -- Манон, радость моя... Что ты хотела сказать мне?
   Белокурая красавица с черной бархоткой на шее мягко тронула его за рукав.
   -- Ты же знаешь, я могу чувствовать людей по запаху... Я знаю, кто виноват в пожаре мануфактуры, я знаю, где найти ваших врагов... Их всего двое...
   -- Знаешь? - ошеломленно выговорил Каррье. - Тогда говори скорее, Манон!
   -- Оба они сейчас на городской площади. - Манон непринужденно уселась в кресло и выудила из стоящей на столе коробки конфет, крохотную шоколадку. - Призывают горожан к восстанию. И слушают их, похоже, весьма внимательно.
   Каррье мгновенно повернулся к Мишле:
   -- Ты всё слышал, урод? Беги на городскую площадь с моим отрядом солдат, и горе тебе, если ты не доставишь их сюда через десять минут. Всё! Время для тебя пошло! Не будет их передо мной через десять минут, ты сам заплатишь вместо них за сгоревшие склады!
   Флегматизм мгновенно улетучился с лица Мишле. Не сказав ни слова, он выбежал вон, а Каррье подошел к белокурой красавице и поцеловал ее своими оттопыренными губами в шейку, рядом с бархоткой.
   "Какой же ты апостол? - неожиданно услышал он тот же голос, но полный иронии. - Хочешь рядом с девочкой наслаждаться благами существования, пока мои и твои враги зажигают пламя народной войны? А если этот придурок, которого ты за ними послал, не справится или тоже поддастся на их слова? Как ты тогда посмотришь мне в лицо, когда придет твое время предстать перед Трибуналом? Беги и немедленно уничтожь их!"
   Каррье вздрогнул, как будто его хлестнули по лицу. Он даже осмелился робко возразить этому голосу, который мог быть то таким сладким, то страшным до дрожи: "Но, мой святой, сейчас уже спускаются сумерки... Я вряд ли что-то успею..." - "Захочешь - успеешь, -- отрезал голос. - Немедленно иди туда и утопи их. Вода всегда неплохо справлялась с огнем, а ты по этой части большой мастер!"
   Манон внимательно и почти насмешливо смотрела на него, как будто слышала этот диалог. Ее взгляд ясно говорил: "И каково же будет твое решение, о неутомимый борец с волками?"
   -- Прости, моя девочка, -- пробормотал Каррье. - Я должен сам проследить за этими идиотами, которые без меня не способны сделать и шага. Мой святой велит мне самому, своими руками, немедленно уничтожить их.
   -- Жду тебя с победой! - сказала Манон, заливисто смеясь. - У нас будет повод устроить праздник сегодня вечером! Да не потеряй свой шарфик, милый, а то голову потом в этой непролазной уличной грязи не найдешь!
  
   Гражданин Каррье бежал по узким улочкам Нанта, перепрыгивая сточные канавы. "Молодец, -- с прежней иронией сказал ему голос "святого Габриэля", -- А сейчас, по пути, мы с тобой, мой апостол, проведем небольшую инструкцию. Дело в том, что если одного из наших врагов ты сможешь взять без особенного труда, то со вторым могут возникнуть большие проблемы. Если он испугается за жизнь своего брата (за себя самого он не боялся никогда), то в несколько минут может превратить твой Нант в новые Помпеи вместе с Геркуланумом." - "И что же делать?" - растерянно спросил Каррье. - "Внимательно слушать меня! - крикнул голос. - Нужно вывести его из строя так, чтобы это стало неожиданностью для всех. Кроме того, охотник на волков, тебе не мешало бы знать, что стая хищников разбегается, если ее обезглавить, а иначе - лишить вожака. Именно это ты и сделаешь сейчас. - Каррье казалось, что неизвестный придирчиво рассматривает его со стороны, оценивая достоинства и недостатки. - Так, -- рассуждал голос, -- камень ты, конечно, не добросишь: силенок маловато. Значит, поступим следующим образом: ты возьмешь ружье у одного из своих солдат и подстрелишь его. Но именно - подстрелишь, а не убьешь, потому что мне надо видеть, как ты их не долее чем через час утопишь в своей манере. Я хочу насладиться этим зрелищем!" - "Сделаю все, как вы велите, святой Габриэль" -- быстро отозвался Каррье, понимая: с ним, этим голосом, лучше вообще не спорить. Себе дороже. Все равно сделает то, что задумал, а если встанешь у него на пути, раздавит, как червяка, и не заметит.
   Бежать до рыночной площади, где проходило стихийное собрание, было совсем недалеко. Каррье тихонько подошел к Мишле и собранным им гвардейцам и осмотрел собравшихся. Все они, одетые очень бедно, внимательно слушали то, что говорил им светловолосый молодой человек, худой до прозрачности, до такой степени, что создавалось впечатление, что, кроме внутреннего огня, в нем нет ничего. Но этого огня хватало для того, чтобы окружающим он представлялся сошедшим с небес Ангелом. Каррье даже показалось, что он видит за спиной молодого человека огромные красно-золотые крылья, готовые вот-вот вспыхнуть очищающим огнем. Рядом с этим Ангелом стоял второй, прекрасный, как зеленоглазый солнечный бог; только крылья у него были другого цвета, хотя не менее красивые - сине-черные, отливающие золотом. Каррье понял, что этот второй и есть тот брат, о котором предупреждал его "святой Габриэль". Значит, надо устранить светловолосого, пока толпа слушает с горящими глазами ту крамолу, которую он несет. Впрочем, о его словах Каррье меньше всего хотелось думать. Палач Нанта только мельком услышал одну его фразу, за которую он обычно расстреливал на месте: "У вас всех есть только один выход: относиться к этому государству точно так же, как оно относится к вам, и если оно вынуждает вас идти в леса, стоит пойти ему навстречу!"
   Еще немного, и все эти тупые скоты начнут ему аплодировать... "Святой Габриэль" будет крайне недоволен! Каррье выхватил винтовку у стоящего рядом гвардейца. Тот дернулся было, но увидев, кто именно покушается на его оружие, побледнел и испуганно шагнул в сторону. Каррье прицелился. Красно-золотые крылья страшно мешали ему, слепили глаза. "Святой Габриэль, помоги мне!" -- взмолился он и нажал на курок.
   Тихий вздох, как шелест внезапно налетевшего ветра, пробежал по толпе. Все увидели, как молодой Золотой Ангел пошатнулся, поднес руку к левому плечу и немного растерянно посмотрел на своего брата. Его губы дрогнули, но еле слышный шепот услышал только Гийом: "Брат... Почему становится так темно?.." Его серые глаза закрылись, и он упал к ногам брата. Дежа вю, дежа вю! Гийом уже слышал это! Мгновенная вспышка прорезала его мозг: юный Ивейн стоит над телом умирающего брата, а их бывший наставник Хантер целится в него из лука, того самого, из которого он секунду назад убил Дана, будущего короля племен богини Дану. И, как и в тот раз, Гийом закричал только:
   -- Дани!
   В толпе произошло смятение. Когда падают Ангелы, люди предпочитают отступать. Так произошло и на этот раз. "Слава тебе, святой Габриэль!" - радостно закричал про себя Каррье, а потом заорал:
   -- Мишле, хватайте их! И готовьте лодку! Срочно! Сейчас эти бунтовщики и поджигатели будут освящены мной. Я устрою им самую прекрасную "республиканскую свадьбу"!
  
   Говорят, что жизнь - большая река,
   По которой плывешь и плывешь века,
   И теченье несет тебя вниз и вниз,
   Выполняет любой каприз,
  
   Ближе к Свету, из Тьмы, и о берег удар,
   Увернись, играй и танцуй,
   Вот простой расклад, это твой кошмар,
   Ты не бойся - есть время - рискуй.
   Сколько дивных коней пред тобой стоят, --
   Оседлал их - и паном стал,
   Только счастья не купишь, - и целый ряд
   Уже рвется в страну зеркал.
  
   Пой, играй, танцуй, а душа черна,
   В этой Тьме не достать до дна,
   Только можно еще и тебя спасти,
   Если взять, да с ума сойти.
   Шел ты прямо, в строю, и тебя вели,
   А теперь - поперек земли,
  
   И ты против всех, поперек всего,
   Вспомни крылья, лети вперед,
   Здесь расклады просты - не просить ничего,
   Брать огонь на себя - только в этом прок.
  
   И несет река по теченью вниз,
   Ты на тонкой нитке повис.
   Свет от крыльев все ярче, светлее дня -
   Это свет твоего огня.
  
   Только это - еще не конец пути...
   Помни, это - совсем не конец...
  
   Даниал сидел перед тусклым шаром и всматривался в него с надеждой и смутным желанием убедиться, что Симара ошибся в своих предположениях насчет его планов. Почему он всегда хотел только добра, но получалось неизменно - наоборот, и неужели же этот Габриэль настолько силен, что легко обходит его на каждом повороте, находит ответ на любой его выпад. У него мелькнула мгновенная мысль о неуязвимой шпаге Ларошжаклена, а потом он уже не мог оторваться от экрана, на котором демонстрировалась очередная временная ветка...
  
   Меньше всего я всегда задумывался о своем здоровье, хотя чувствовал: внутри происходит что-то страшное, и когда-нибудь машина даст сбой, - и хорошо, если это произойдет не слишком неожиданно.
   Тело я всегда пытался игнорировать и презирать, как когда-то альбигойцы, но однажды оно решило показать, кто истинный хозяин того, кого зовут Дани.
   В тот день я просто упал на улице. Кажется, я вышел немного пройтись, потому что мою новую книгу застопорило, а как известно, ничего лучше не прочищает мозги, как свежий воздух.
   День и вправду был чудесен: яркое солнце обещало вскоре растопить последний лед. Оно ликовало, и всё небо, все птицы, пережившие холодную зиму - вместе с ним. Я шел по Риволи, направляясь к парку Тюильри, к единственному оставшемуся в живых после Темной Революции платану, с которым всегда общался, как с другом. Он помнил меня еще с тех давних пор, и иногда мне казалось: он ждет меня, моего прикосновения; он рассказывал что-то важное обо мне, он буквально жаждал, чтобы я ВСПОМНИЛ... И я вспоминал, а потом, придя домой, заносил в компьютер строчки, которые потом забывал...
   Но это было моим наказанием как в прошлой, так и в этой жизни. Я всегда всё забывал, помня только моего брата Ксавье, мое зеленоглазое божество с солнечной улыбкой. И я думал иногда: если бы не занесенные в компьютер строки, мне каждый день приходилось бы вспоминать себя снова и снова...
   А в тот день я упал на улице. Яркое солнце мгновенно сменила Тьма; я почувствовал, как мои легкие заполняются холодной и грязной речной водой, а потом полетел в бесконечную пропасть...
   Снова я обнаружил себя уже в стерильной больничной палате, и первым, что я увидел, были зеленые глаза Ксавье... Безграничная любовь и безграничная тревога...
   -- Дани... -- его голос звенел от с трудом сдерживаемого волнения. - Что же ты делаешь с собой, что ты делаешь со мной?.. Прости, прости, это только я виноват... Я всегда хотел сделать так, чтобы тебе было лучше, но, видимо, чего-то не понимал... Нам так редко приходилось видеться, а продюсеры предлагали всё новые и новые контракты, новые гонорары... Я летел на них, как мотылек на свет, не думая: а вдруг впереди - только лампа, на которой ты сгоришь без следа? Я считал: если ты ни в чем не нуждаешься, то этого достаточно. Но оказалось, что этого мало, ничтожно мало...
   "Почему человек, которого я люблю всей своей сущностью, всеми чувствами, всем небом, которое есть во мне, умеет делать мне так больно, как никто не смог бы?" -- подумал я, а вслух произнес:
   -- Ну что ты, Ксавье? Не волнуйся за меня. Простое головокружение, с кем не бывает... А то, что ты делал всю жизнь, было ослепительно прекрасно. И если в газетах тебя не раз называли "человек-звезда", то для меня ты всегда был Ангелом... Ангелом, созданным из цельного куска льда...
   Но последние мои слова он просто не услышал, потому что ответил совсем другое, не то, что я ждал от него:
   -- Малыш, как же ты ошибаешься! Это не было головокружением, всё гораздо серьезнее... Я разговаривал с твоим врачом и...
   -- Ксавье, -- перебил я его, чувствуя себя так, словно с отчаянием бьюсь в стену, которую никогда не пробить, -- мне плевать на мое здоровье! Ты слышишь меня? Я говорю по слогам - ПЛЕ-ВАТЬ!
   -- Зато мне - нет, -- он наклонился и поцеловал меня в лоб, как больного ребенка.
   -- Это значит, что ты хочешь оставить меня здесь? - отчаяние стремительно превращалось из стены в столб воды, цунами, которое сейчас раздавит меня вдребезги. - Ксавье, больница для меня - конец, и ты сам хочешь загнать меня в этот гроб?
   -- Я хочу, чтобы ты был здоров, -- он по-прежнему мягко улыбался. - Без тебя моя жизнь потеряет смысл. Я не имею права тебя потерять...
   Он посмотрел на часы, и его взгляд сделался беспокойным. Какую фразу я услышу от него сейчас, я уже догадывался и, как оказалось, правильно.
   -- Малыш, извини... Опять съемки, опять режиссер будет орать, что я - самый недисциплинированный человек на этой земле. - Он улыбнулся. - Сказать честно? Я должен был быть там еще час назад. А ты... Дани, любовь моя, если ты меня любишь, останься здесь... Совсем ненадолго... Ради меня. И ведь ты знаешь - я всегда с тобой.
   Он прижался ко мне лицом нежно и бережно, и я закрыл глаза, мечтая только об одном: чтобы это мгновение длилось вечно, чтобы я всегда мог чувствовать рядом его дыхание и аромат его волос - тонкий запах сандалового дерева...
   Он ушел. Он не мог не уйти. Кажется, он сказал:
   -- До вечера, любовь моя...
   А потом остался только приступ бесконечной, как промерзшая насквозь ледяная пустыня, тоски...
   Я поднялся с постели и вышел в коридор. В просторном холле, заставленном пальмами и орхидеями, не переставая, бубнил телевизор. Несколько больных, удобно расположившись в креслах, смотрели последние новости.
   Я собирался пройти мимо. Честно говоря, в тот момент я был захвачен одной мыслью - просто выйти из больницы, благо всю мою одежду они оставили, и отправиться домой, но на экране телевизора кадр уже сменился: пленку с изображением бомбардировок какой-то сильной западной страной неизвестной восточной страны, где, как мне показалось, на сотни миль не было ничего, кроме песка, и вместо безумной фантасмагории крутящегося и взметающегося песка я увидел своего брата, лучезарно улыбающегося в объективы кинокамер своей знаменитой солнечной улыбкой.
   -- Вчера состоялась помолвка известного... -- диктор протараторил многочисленные титулы Ксавье, -- господина Деланси с юной новозеландской манекенщицей Розали Райт.
   ...Ксавье... Ты можешь не только больно ранить, но и убивать...
   Он стоял на каком-то приеме в шикарном костюме, с бокалом шампанского в руке. В его плечо вжималась высокая темноволосая девушка с навсегда приклеенной улыбкой. А он не видел себя, не видел своих крыльев, о которых я так часто ему говорил: сине-черные крылья исчезали в мертвом свете юпитеров, вспышках фотокамер, атласном блеске платьев прелестных и хищных существ, которые кружились вокруг него.
   Он ничего не замечал, он был словно слепой, и от отчаяния мне хотелось схватить первый попавшийся под руку стул и запустить в телевизор.
   Картинка сменилась, и вместо нее на экране снова появился бодро улыбающийся диктор:
   -- А теперь, друзья, я сообщу вам новость, которая никого из вас не оставит равнодушным. Только что наши журналисты узнали, что брат Ксавье Деланси болен раком, и еще до своей свадьбы звезда мировой величины собирается отдать часть костного мозга для удачного осуществления операции: дело в том, что врачи обнаружили у Даниэля Деланси совместимость только со своим братом. Ни один донор в мире не смог бы помочь ему. Редчайший случай в медицинской практике, господа!
   Я слушал его болтовню, а солнечный свет, льющийся в окна, мерк совсем как в тот день, когда я упал на улице, а в ушах нарастал гул накатывающегося на берег беспощадного моря, в клочьях грязной пены, швыряющей о землю изломанные ветки деревьев, изуродованные цветы, искореженные крылья бабочек...
   Из темноты долетел голос одного из зрителей:
   -- Ну что ж, эта демонстрация добавит еще несколько очков к рейтингу Деланси. Он превращает в деньги всё, к чему прикасается...
   Кто-то крепко взял меня за плечо, и я вздрогнул от неожиданности. Приступ тошноты прошел. Рядом со мной стоял высокий молодой человек с огромными грустными глазами, в медицинском халате. На бейджике, приколотом к карману халата, я разобрал имя врача: Мишель Пулен.
   При виде этого человека во мне почему-то поднялась неосознанная и упорная неприязнь.
   -- Информация - великая вещь, господин Пулен, не так ли? - с вызовом сказал я, прямо глядя в его печальные глаза.
   Казалось, он слегка смутился.
   -- Господин Деланси, -- сказал он. - Позвольте представиться: я - ваш лечащий врач, и я убедительно прошу вас пройти в мой кабинет.
   Я шел за ним, не понимая, зачем и кому нужна вся эта фантасмагория? Как бы то ни было, я чувствовал себя мертвым - без чувств, без желаний, -- одним сплошным сгустком боли, и я даже не в силах был понять, какой - душевной или физической... Ничего не соображающий сгусток боли...
   -- Присаживайтесь, господин Деланси, -- сказал мне Пулен.
   Я вынул из кармана пачку сигарет и закурил.
   -- Вообще-то у нас курение запрещено... -- начал было Пулен. - А вам это и вовсе противопоказано...
   -- Вообще-то я собирался уйти из вашей больницы, -- ответил я, -- но вы притащили меня сюда, а я пошел за вами исключительно из вежливости.
   Он опустил глаза и замолчал. Я тоже молчал и продолжать разговор не собирался, а потому в конечном итоге говорить пришлось Пулену:
   -- О том, чтобы идти домой, не может быть и речи. Сейчас мы готовим операцию, которая спасет вас, и ваш брат...
   -- Ни слова больше о моем брате! - закричал я.
   Перед моими глазами стоял ослепительно улыбающийся, прекрасный, как Ангел, Ксавье с бокалом шампанского в одной руке и с новозеландской невестой - в другой. Ксавье, начисто забывший о своих роскошных сине-черных крыльях. Человек-звезда... Как это мало, ничтожно мало по сравнению с Ангелом, пусть даже "полукровкой"...
   -- Ну хорошо - медленно сказал Пулен. - Если вы не хотите слушать о своем брате, то послушайте хотя бы мою историю...
   Тихим и медленным голосом, как обычно говорят взрослые с безнадежно больным ребенком, он начал свой рассказ.
   -- Я тоже, как и вы, иногда смотрю в зеркало. Это случается не так уж часто, изредка. Но не просто смотрю, а вглядываюсь в глаза того, кого я там вижу. В них - зелёных, как тоска, видна грусть. Заглядываю глубже, глубже, на самое дно... Вот оно, прошлое, в котором было так много всего, даже не поймешь сразу, чего больше - хорошего или плохого. Вот 1992 год. Мне восемнадцать лет. Студент второго курса Сорбонны. После ссоры с родителями я ухожу из дома. Жил у девушки, старше меня на три года, работал водителем. Постоянные командировки, дорожный беспредел, стрессы... Летом я узнал, что скоро стану отцом. Радости не было предела. В январе девяносто третьего у меня родился сын. И вдруг - срочно надо ехать в Ниццу, везти какие-то документы. Посреди дороги - звонок шефа: "Разворачивайся, следуй в Лион, в аэропорт. Я тебя буду ждать". Приехал, уже тогда что-то мне говорило, что добром это не кончится. Страшно. Шеф вышел из самолёта зелёный, забрал бумаги и сказал, что мои попали в аварию, и чтобы я ехал назад.
   Эту дорогу я практически не помню. Приехал - сразу в больницу. Пьяный врач, медсестра с фингалом и в халате на голое тело. Палата реанимации. Капельницы, аппараты... и протяжный писк кардиометра... Сын погиб на месте - так сказал полисмен. Водитель бензовоза по пьяни не справился с управлением... что может остаться после этого от "рено"?
   Когда я нашел этого бензовоза... в общем, присудили мне три года условно.
   В девяносто четвертом судимость с меня сняли, я получил диплом и отправился прямиком к военкому. Учебка, звание сержанта, полгода - и в Сомали. Ехали кругами. В одном из сомалийских селений наш состав накрыли чухи. Из роты полного состава -- около двухсот человек -- нас осталось двенадцать. Писари, не долго думая, оформили всех как "груз двести"... А нас, двенадцать - в госпиталь. Еще полгода - и домой. Без документов, без денег, зато с костылями (был повреждён позвоночник) и с контузией. Пешком прошел до Руана, не зная, живут ли там еще мои родители. Оказалось, там. Почти полтора года я доказывал властям, что не погиб, и вот получил документы. По ним выходило, что я вообще не служил... Да и черт с ними. В школу пошел работать.
   В 2000 я снова стал отцом. Через год - опять. А в 2005 - развелись, и с тех пор - ни слуху, ни духу. К тому времени выучился на врача. Не знаю только, надо это кому-то было, кроме меня, или нет. Часто мне говорили, что мне надо жить веке этак в XVIII, говорят это и теперь... Может, и правда, но: "Мы не выбираем глаз, которыми одарила нас природа, как не выбираем родителей и страну, в которой родились. И если ты не такой как все, если чувствуешь в себе что-то, отличающее тебя от других, то у тебя есть три пути: Спрятаться и носить всю жизнь маску; Стать подобным танку или шуту; Быть самим собой, но при этом обрести одиночество". Это сказано не мной, но сказано, по-моему, верно. Носить маску мне неприятно. Быть танком - не хватает сил, а шутом - честолюбие не позволяет. Поэтому я избрал третий путь. Сначала интуитивно, а теперь и сознательно я предпочитаю одиночество. Пообщаться, поговорить - и не более того. А больше всего я боюсь мужской дружбы, потому что разочаровался в ней...
   Он замолчал, а я по-прежнему недоуменно смотрел на него, не понимая, зачем он рассказывает это мне.
   -- Жизнь - самое большое счастье, самое великое благо, дарованное нам богом, -- сказал он. - Ваш брат понимает это и хочет, чтобы и вы это тоже поняли...
   А я смотрел в эти большие грустные глаза и всё больше убеждался в том, что когда-то уже видел их...
   Я не хотел это вспоминать, но шквал цунами рвался наружу, сметая со своего пути все хрупкие заслоны, расставленные памятью...
   Я видел самого себя и своего брата в огромном и гулком опустевшем замке. "Монсегюр", -- шепнул мне внутренний голос.
   Я был всё тем же светловолосым молодым человеком в белой одежде альбигойца. Я стоял, прижавшись к холодной стене около высокого стрельчатого окна, рядом со своим братом, темноволосым красавцем, во взгляде которого я читал только любовь, безбрежную, как зелень адриатических просторов.
   -- Гийом, -- прошептал я. - Я ничего не понимаю... Почему мы одни? Как они, наши братья, могли бросить нас? Уйти, оставив перед целой армией Монфора?..
   -- Дани... -- произнес он, а в его взгляде я прочитал: "люблю тебя одного, люблю на все жизни". - Нас просто принесли в жертву, потому что от твоих красно-золотых крыльев в мире стало слишком много света...
   -- Тогда они могли бы оставить меня одного! - крикнул я. - Но зачем остался ты? Ты знаешь, что они сделают с нами?
   -- Знаю, конечно, -- спокойно улыбнулся Гийом. - Но как может Хранитель оставить свой Грааль? Как можно уйти от того, кого любишь? Как можно предать самого себя? Я люблю тебя, Дани... Дани, куда ты?!
   Сам не знаю, почему меня так притягивало это окно, за которым колыхались вражеские знамена, а солнце отражалось от железных доспехов сотен солдат.
   Время стало медленным, оно застыло, а звуки исчезли. Я видел, как медленно натягивает тетиву лука рыцарь без шлема, светловолосый, с большими грустными глазами. Стрела с красным оперением взвилась вверх, а потом что-то сильно толкнуло меня в грудь, и я упал на руки Гийома.
   Он кричал что-то отчаянное, но Тьма заглушала все слова, стирала краски и пространство. Я хотел сказать ему:
   -- Гийом, я люблю тебя, прости...
   Но удалось ли мне это, я так и не понял.
   Во второй и последний раз я увидел этого рыцаря с большими грустными глазами, уже стоя на костре, привязанный к столбу вместе с Гийомом.
   -- Это тебе последний подарок, мой любимый друг, мой Гийом! - закричал седой страшный человек в красном плаще, с воспаленными от постоянного недосыпания глазами.
   Он поднес горящий факел к костру, и сухие ветки вспыхнули, языки пламени быстро полетели вверх, желтые и веселые, скача к нашим ногам. Я не видел Гийома, но знал, как сейчас становятся совершенно черными от адской боли его изумрудные глаза. Я знал это так же верно, как и ощущение наших крыльев, сплетающихся между собой и навсегда становящихся единым целым - его - сине-черных и моих - красно-золотых, огненных, встречающих огонь как родную стихию.
   -- Гийом, я люблю тебя! - закричал я, не ожидая услышать ответ, но всё же разобрал через невыносимый треск огня едва слышный стон:
   -- Люблю тебя, Дани. Люблю навсегда, на все жизни...
   И, кажется, не один я услышал его, потому что седой человек в красном плаще, так и не опустивший факел, взревел:
   -- Кто-нибудь! - он дико оглядывался вокруг себя, пока, наконец, его взгляд не остановился на рыцаре с огромными грустными глазами. - Руссель, заткни его! Немедленно! Доделай то, что ты начал!
   Выражение лица рыцаря с грустными глазами нисколько не изменилось. Он взял копье наперевес, подошел к мечущемуся огню костра, а потом моя грудь взорвалась от боли.
   Я умер и видел, как моя голова склоняется на плечо Гийома, и он, подняв голову к небу, в отчаянии закричал:
   -- Дани! Подожди! Не уходи без меня, умоляю! Я хочу быть с тобой!
   И столько любви и мольбы было в его глазах, что мои крылья превратились в огненный столб, который мгновенно скрыл Гийома от глаз страшного человека в красном плаще, горожан, хранивших тяжелое молчание, рыцарей, глядящих в землю.
   Мы умерли. Мы были вместе - два юных прекрасных Ангела, у одного из которых были сине-черные крылья, а у другого - красно-золотые. Крылья, навсегда слившиеся друг с другом в любви и пламени.
   Я слышал, что в этих местах родилась легенда о том, будто многие видели, как из костра, на котором сжигали Грааль и его Хранителя, вылетели две белоснежные птицы, мгновенно растворившиеся в слепящих лучах солнечного света.
  
   Больше я не хотел слушать ничьих увещеваний. Брат, я люблю тебя больше жизни, но я чувствую себя таким одиноким, и я не вправе пользоваться твоей привязанностью ко мне, пришедшей из прошлой жизни. Быть может, я ошибаюсь, но это только моя ошибка... И все-таки, как мне кажется, ошибки нет, и ты сможешь найти свое счастье с молоденькой манекенщицей Розали, которая никогда не напомнит тебе о твоих крыльях...
  
   -- Можно мне еще одну сигарету? - машинально спросил Дани и, не дожидаясь разрешения врача, закурил, глядя в темнеющее окно. - Господин Пулен, мне надо обдумать ваши слова и как следует выспаться. Поговорим лучше завтра.
   Он был совершенно спокоен.
   Мишель Пулен разулыбался, как будто Дани сделал ему роскошный подарок (Еще бы - теперь можно будет сообщить и знаменитому клиенту, и журналистам, как мужественно и профессионально он остановил приступ депрессии у брата мировой звезды - Ксавье Деланси).
   Дани тщательно затушил сигарету в пепельнице, слегка улыбнулся Пулену и отправился в свою палату, аккуратно заблокировав дверь стулом, так, чтобы снаружи персонал или пациенты ненароком не услышали подозрительный посторонний звук.
   Он подошел к темному окну, отражавшему его самого, за несколько дней осунувшегося и ставшего старше. За своей спиной он заметил странный светящийся отблеск, похожий на большие красно-золотые огненные крылья.
   Он смотрел перед собой и видел только себя и своего брата - совсем юных и счастливых, бегущих навстречу друг другу по берегу моря, и в глазах обоих одновременно были счастье и страх: счастье - видеть друг друга, страх - внезапно потерять, не добежать, как это бывает в ночных кошмарах. Они бежали навстречу друг другу сквозь белоснежную пену прибоя, и не было в мире сил, способных помешать им соединиться. И они добежали. Они упали в объятия друг друга, повторяя только одну фразу: "Я люблю тебя, брат... Я люблю тебя... Прости".
   Большая птица ударилась в окно, шарахнулась в сторону, разбив невозможное видение своим призывным и требовательным стуком.
   Дани вздрогнул, как будто этот стук внезапно разбудил его. Он по-прежнему чувствовал себя сгустком безумной боли, а потому не ощутил ничего, разбив стекло кулаком. Осколки с грохотом посыпались вниз, а Дани, немного удивленно посмотрев на кровь, стекающую по порезанной руке, наклонился и выбрал один из осколков, острый, кинжалообразный.
   Времени оставалось совсем мало, и он ясно отдавал себе в этом отчет. В коридоре послышались торопливые шаги, -- значит, смерть в теплой ванной с перерезанными венами на манер римских патрициев отменяется. В дверь забарабанили, закричали:
   -- Господин Деланси, откройте! Господин Деланси, мы будем вынуждены взломать дверь!
   Дани затравленно оглянулся по сторонам. Везде была разлита боль, и он сам превратился в пульсирующий комок боли. Еще секунда, и его сознание снова померкнет в искрящейся Тьме...
   Ангел, мой зеленоглазый прекрасный Ангел, ты так и не вспомнил свои крылья, и может быть, для тебя действительно так будет лучше?
   Дани с трудом поднял руку с осколком стекла и из последних сил полоснул им себя по горлу, как раз в тот момент, когда врачи и санитары уже вламывались в его палату.
   Он медленно сползал по стене, захлебываясь кровью.
   -- Реанимацию! - закричал кто-то.
   -- На всякий случай, конечно, можно, -- сказал Мишель Пулен, спокойно глядя в открытые, еще не успевшие остекленеть серые глаза Дани, -- да только бесполезно всё это. Он умер, так что в этом случае лучше как можно быстрее сообщить об этом журналистам.
   Один из санитаров застонал, и его вырвало.
  
   Даниал сидел перед мерцающим шаром, больше не глядя на него, опустив голову на руки.
   Внезапно он вскинул голову и воскликнул в отчаянии:
   -- Черт, да это же невозможно!
   -- Кажется, ты что-то сказал, Даниал?
   Золотоволосый Ангел обернулся и увидел рядом с собой своего собрата с черно-алыми крыльями. Его лицо было сурово, а длинные седые волосы закрывали вытекший глаз. Он взглянул на шар и сказал:
   -- Опять подстава, Даниал, но... Знаешь, что я хочу сказать тебе? - Безвыходных ситуаций не бывает! Запомни это, как таблицу умножения, и, если угодно, выжги эту фразу в мозгу твоих детей! Безвыходных ситуаций не бывает!
  
   Стекло крошится под руками...
   Ты - полукровка, просто Ангел,
   Огонь в любви, в сплетеньи слов
   Подарит множество врагов,
   И крылья стелются, как пламя,
   Огнепоклонники, за нами!
   Стрела и нож, прыжок в костер...
   А дальше - слушай приговор.
   Звучит он, словно волчий вой,
   Но ты ответишь: "Я - живой!"
   Я помню море и леса,
   Друзей ушедших голоса
   И сотни сказочных поэм,
   Я помню, как сказать "Je t'aime"...
   Зеленоглазый Ангел мой,
   Открыта дверь, пора домой.
   Идем мы по чужим следам,
   Лишь бросив взгляд на Нотр-Дам -
   Там нас убили, и в крови
   Горит огнем Звезда Любви,
   И люди встанут на нее,
   Мы улыбнемся, мы вдвоем,
   И больше нет пути назад,
   Наш счет закрыт, мой вечный брат.
  
   Гийом слышал эти стихи так же отчетливо, как если бы Дани сам читал их ему.
   "Не бывает безвыходных ситуаций, не бывает..." Что это за слова, и кто их произносит, и почему я непрерывно повторяю их про себя, как будто это может что-нибудь изменить? Руки затекли, и я их совершенно не чувствую, и, наверное, из-за этого плечо уже не просто болит, а пылает от боли. Его жжет огнем.
   И кто-то бубнит вдалеке: "Я сделал все, как ты велел, святой Габриэль... Еще пять минут, и они окажутся в воде, где их сможет подобрать твой Пифон. Ах, если бы не этот шторм, они уже были бы на дне! Проклятая погода, проклятый город, проклятая страна!"
   Кто это говорит? Всей спиной я чувствую неровность поверхности, на которой лежу. Скорее всего, это доски, и в спину впиваются занозы. Доски непрерывно колышутся от близкого шторма. Этот бубнящий голос прав: здесь совсем рядом вода... Река... От нее дует пронизывающий ледяной ветер, брызги летят мне на лицо, приводят в чувство...
  
   -- Дани... -- первое, что услышал Дани, когда ему удалось открыть ничего не видящие глаза, было его имя, и произносил его самый любимый голос на всем свете, во всех жизнях.
   -- Гийом... -- он слабо улыбнулся. - Всё хорошо...
   -- Всё хорошо, -- эхом повторил зеленоглазый Ангел. - Ты жив, и больше мне ничего не надо. Ты даже ранен легко: пуля прошла навылет, и скоро ты будешь здоров.
   Совсем здоров! Он говорит это так убежденно и спокойно, словно не находится в двух шагах от смерти. Но Дани сейчас беспокоит вовсе не близкая смерть, а невозможность выполнить обещание, данное душам из Дюрбельера...
   В хлюпающем простуженном сумраке послышались чьи-то шаги. Они идут. Сейчас они бросят их в лодку, вывезут на середину реки, разденут и швырнут в воду, связав вместе. В этой ситуации может успокоить только одно слово - "вместе".
  
   Брат пока еще рядом, и это мгновение может превратиться в целую вечность. Если бы я мог плакать... Но даже на это у меня просто нет сил... Он еще рядом, и я чувствую, как тонко пахнут сандаловым деревом его волосы, я чувствую его легкое дыхание. Я хочу остановить время!
  
   Я знаю: ты когда-нибудь уйдешь,
   Как эта ночь, как осень и как дождь,
   Не обернувшись, в одиночество, туда,
   Где ждет нас на двоих одна звезда.
   Привыкнуть к одиночеству и ждать,
   Когда черед мне голову склонять
   Под огненным мечом?.. Нет, никогда,
   Нас ждут еще моря и города,
   И прошлое мы в силах изменить,
   Мы ловим ускользающую нить,
   Ведущую нас в будущее, брат.
   "Борьба проиграна". - Нам это говорят
   Четыре сотни лет. Я не отдам тебя
   Полутонам, полусловам дождя,
   Я крылья расправляю на ветру.
   Мы вместе. Без тебя я не...
  
   Худощавый невысокий человек в длинном плаще и шляпе, надвинутой на глаза, подошел к беспомощным пленникам "палача Нанта", и сквозь нарастающий вой ветра, в котором слышались интонации голоса Габриэля: "Да скорее же, шакал! Ты со своим идиотским насморком можешь прозевать их! Ты не знаешь, с кем имеешь дело! Если носитель Огненных Крыльев очнется, твой город и ты сам превратишься в пепел, а я откажу тебе в реинкарнации, будь уверен! И с какими глазами ты рассчитываешь предстать перед Трибуналом?", Дани услышал голос Гийома, в котором звучало безграничное удивление:
   -- Тони!
   -- Ах, Джеф, -- с мягкой укоризной произнес худощавый кареглазый человек. - Вас ни на минуту нельзя оставить одних. Дети, вечные дети... Ну смотри, что опять натворили! Но теперь, когда Пакт нарушен, и Габриэль считает, что может вести себя как угодно, а Даниал в шоке разглядывает временные ветки, я вступаю в игру. Больше я не выпущу вас из виду ни минуту. Бедные дети мои...
   Он наклонился, и Дани услышал неприятный скрип, но радость при этом звуке вспыхнула в нем, как солнечный луч: Тони перерезал веревки на руках Гийома. Гийом, поморщившись от боли, растер запястья, до крови стертые веревками, и обнял Дани, бережно поддерживая его голову.
   -- Братишка... -- в его голосе звенели слезы. - Я же говорил тебе: всё будет хорошо! Я знал, я верил!
   А Тони тем временем дотронулся до рук Дани. Бешеная вспышка боли обожгла светловолосого Ангела, и он, закусив губы, чтобы не закричать, снова потерял сознание и уронил голову на плечо Гийома.
   -- Эй, Мишле, скорее, скорее, где тебя черти носят? - послышался совсем рядом голос Каррье. - Через минуту ты должен утопить бунтовщиков! Лодка готова?
   -- Так точно, гражданин! - отрапортовал Мишле, снова ставший на удивление флегматичным.
   -- Так спускай ее на воду! Мне самому надо будет убедиться, что приказ выполнен!
   -- Скорее, Тони! - умоляюще прошептал Гийом.
   -- Джеф... -- сказал тот, разрезая веревки на руках Дани. - Как же я устал от твоей вечной недоверчивости! Ты всё время забываешь, с кем имеешь дело.
   За его плечами распростерлись огромные палево-алые крылья, которыми он осторожно укрыл Дани и поднял его на ноги. Дани поднял на него затуманенные болью глаза, и их взгляды встретились так надолго, словно они успели о многом рассказать друг другу. Тони всегда был близким и, пожалуй, единственным другом Гийома, но он никогда не слышал в его голосе столько нежности.
   -- Значит, сейчас ты не сможешь пойти со мной, мой мальчик? - спросил Тони.
   -- Я обещал душам из Дюрбельера, что все они станут свободными, -- ответил Дани. - Даже если мне суждено остаться здесь навсегда, я не вправе изменить данному слову.
   Рафаэль улыбнулся:
   -- Я не и ждал от тебя другого ответа, -- сказал он. - Мы поступаем по законам чести, потому что не можем иначе. Кстати, сынок, как тебе нравится имя Винченцо?
   -- Винченцо? - изумленно переспросил Дани.
   Ангел загадочно улыбнулся:
   -- Не обращай внимания, это я так... Идите вперед, в конце дороги я буду ждать вас обоих.
   Он распростер крылья и исчез, а Дани сквозь плотную завесу водяного тумана, ставшего вдруг плотным, как стекло, увидел мечущиеся фигуры Каррье и Мишле. Они что-то кричали друг другу, но туман не давал разобрать ни слова из их воплей. Дани равнодушно отвернулся от них и обнял Гийома за плечо.
   -- Ну что, брат, пойдем? - сказал он, улыбаясь зеленоглазому Ангелу так, как будто хотел вложить в эту улыбку всю свою любовь к нему, для которой всегда имело значение только одно слово - БЫТЬ. И на каком свете идти вместе с братом, для него не имело никакого значения.
   -- Пойдем, Дани, пойдем, любовь моя, -- ответил Гийом. - Кажется, нам придется идти к тому темному лесу, при взгляде на который у меня само собой вспоминается название "Броселианда".
   Они не видели, как рядом с обезумевшим от страха Каррье появилась огромная и плоская, как жаба, старуха-ведьма, чутко принюхивающаяся к воздуху, и если бы они умели читать по губам, то разобрали бы слова ведьмы:
   -- Мой господин, я помогу тебе. Этот человек, которого ты ищешь, -- мой личный враг, и я, как никто другой, могу найти его по запаху крови. Такой крови - крови Грааля - на земле больше не существует. Собирай отряд своих молодцов, гражданин. Не пройдет и нескольких часов, как я выведу тебя на них...
  
   Старик и сам давно уже забыл свое имя. Крестьяне из соседних сел называли его Колдуном и старались подальше обходить его одинокую лесную хижину. Иногда, встречая кого-нибудь из местных жителей, Колдун читал в их взглядах смесь страха и уважения. Он не обращал внимания на крестьян, даже не поднимал глаз, встречаясь с ними; он, казалось, всегда смотрел вглубь себя, и если иногда его взгляд поднимался к вечно моросящему небу, то в нем можно было увидеть только терпеливое ожидание.
   Он и сам не смог бы сказать, сколько лет провел в этой хмурой стране, где тусклый рассвет сменялся серым днем, плавно переходящим в темные сумерки, а потом безлунную ночь. Его древняя хмурая душа сознательно выбирала одиночество в этом чуждом ему мире, откуда он давно мог уйти в сторону бесконечного равнодушного света, но он ждал... Каждый день ждал...
   А во сне он видел одну и ту же картину: Ангел в красной одежде с серебряными крыльями, сжимающий в одной руке огненный меч, а в другой лилии, стоит перед двумя юными полуангелами. Один из них - зеленоглазый, темноволосый, с сине-черными крыльями, другой - сероглазый, и его красные крылья отливают ярким золотом. Юноши смотрят на Ангела с мечом спокойно и открыто, с легким непониманием: почему взгляд красивых синих глаз этого светлого существа полон ярости и ненависти? Раньше эти светлые существа могли нести только любовь, которую и они впитали навсегда, почти слились друг с другом, став едиными - вечными братьями.
   Неожиданно Ангел с серебряными крыльями взмахнул огненным мечом, воздух разрезала пылающая молния, и первым упал на землю Носитель Огненных Крыльев. Второй не успел ни закричать, ни испугаться, мгновенно последовав за братом. Налетевший горячий ветер подхватил два пера из их крыльев - красно-золотое и сине-черное, и они поднялись вверх, к внезапно нахмурившемуся небу под торжествующий хохот синеглазого существа, воткнувшего в землю окровавленный меч.
   Старик уже привык к этому сну. Когда он просыпался, то вспоминал, как провел молодость в стране, которую называли Изумрудным Островом - из-за ее зеленых лугов и полей, в стране, лучше которой он не знал, где люди были сильны и красивы, а животные доверчивы и ласковы. И он знал, в чем кроется секрет благоденствия Изумрудного Острова: его народ, племена богини Дану, должны были выбрать короля, ставшего бы залогом их силы - вновь вернувшегося на землю Ангела-полукровки с Огненными Крыльями, которого звали Даном, и первым советником которым сразу стал бы его брат Ивейн, красавец с сине-черными крыльями. За день до коронования тела обоих братьев нашли в лесу. Они лежали, пронзенные стрелами их наставника Хантера, безобразно распухший и наполовину обглоданный волками труп которого был обнаружен в овраге неподалеку. И на Изумрудный Остров опустилась вечная осень, печаль и запустение...
  
   В лесах осенних, облетевших
   Листва истлеет под дождем,
   Скорбя об Ангелах ушедших
   И душу вороша, как сном,
   Как ветром, что трепещет в кронах...
   Всё начинается с листа -
   И мир, любовь и красота,
   Всё начинается с закона
   И с букв, слагающихся в строки,
   И с крыльев Ангелов. Иди
   И вспоминай свои истоки,
   И листья шепчут тихо: "Жди"...
  
   Каждый день Колдун подходил к огромному менгиру с изображением длинноволосого божества с жестким надменным взглядом - Белена, и терпеливо ждал его детей, которые смогли бы навсегда рассеять мрак и вечный дождь этого печального мира. И вот наконец сегодня менгир повернулся вокруг своего основания.
   Колдун стоял перед менгиром и не верил своим глазам. Он слышал от предков об этом знамении, но впервые увидел его сам. И с самого утра он уже несколько часов стоял на каменистой дороге под моросящим дождем, одевающим лес в призрачный красноватый флёр. Старая заждавшаяся душа смотрела в темноту, видя, как между стволами огромных, причудливо изогнувшихся деревьев, начинает брезжить неяркий, но теплый свет, от которого сердце, казавшееся давно умершим, болезненно вздрогнуло, а потом таяло и плакало, неожиданно понимая, что это говорит в нем любовь...
   Двое путников, которых Колдун так ждал, становились всё ближе и ближе, он уже мог ясно различить две почти прозрачные стройные фигуры, которые заслоняли от посторонних взглядов их крылья - сине-черные у одного и красно-золотые у другого. Носитель Огненных Крыльев был здесь, он шел вернуть покой неуспокоенным душам.
   Ледяной Ангел внезапно остановился, прислушиваясь к непрерывному шелесту дождя, и вышел вперед, загородив собой брата.
   -- Кто здесь? - спросил он.
   -- Друид, -- коротко ответил Колдун. - И я почти весь день жду вас, вечные братья. Мой дом будет вашим домом, хотя... -- он усмехнулся, -- что-то говорит мне, что надолго мы здесь не задержимся.
   -- И что вы хотите этим сказать? - настороженно поинтересовался Гийом.
   Дани привычным жестом обнял его за плечи.
   -- Брат, ты слишком недоверчив. Этот человек не может быть нашим врагом, меня редко обманывает первое впечатление.
   -- Спасибо, добрый человек, -- сказал он Колдуну. - Мы принимаем ваше предложение и сердечно благодарим вас за него.
   -- Прошу вас, пойдемте со мной, -- ответил старик. - Сегодня эта туманная страна должна исчезнуть. Я это знаю, потому что утром повернулся менгир с изображением вашего отца Белена.
   -- Ну что ж, идемте, -- согласился Дани и взял за руку Гийома, упрямо продолжавшего стоять на месте.
   Они долго шли по раскисшей от дождя дороге, не разговаривая и почти не глядя друг на друга. Старик произнес только одну фразу, в которой звучало величайшее почтение и сознание того, что он не должен был бы произносить ее:
   -- Прошу вас, Носитель Огненных Крыльев, мой король, остановите дождь. Здесь он идет долгие годы. Я слишком устал от ожидания. Я так долго ждал вас и конца этого мрачного места... Простите, я хочу слишком многого...
   Дани мягко улыбнулся:
   -- Я понимаю вас, -- сказал он, а потом произнес: -- Перестань.
   В то же мгновение дождь прекратился, а в облаках блеснул тонкий серп месяца.
   -- Какое чудесное предзнаменование! - воскликнул старик. - Впервые здесь появилась луна, а значит, утром все мы увидим и солнце! Только нам надо поторопиться: неизвестно, что ждет вас впереди, и я должен увидеть свое зеркало...
   О каком зеркале идет речь, ни Дани, ни Гийом предпочли не спрашивать.
   Притолока двери в хижине старика оказалась очень низкой, и братьям пришлось пригнуться, чтобы пройти в единственную комнату. Они сразу почувствовали немного странный, необычный запах, пропитавший весь дом: ароматы высохших трав, древесных веток и еще чего-то непонятного, но приятного и слегка кружащего голову. Старик взял с крохотного подоконника темно горящую свечу и осветил комнату.
   -- Прошу вас, подождите немного, -- сказал Колдун, подходя к большому, слабо светящемуся предмету в углу. Это было зеркало, завешенное плотной тканью.
   Старик откинул в сторону материю, закрывающую стекло, темное, матовое, тусклое, как вода в осенней реке и негромко заговорил:
   "Древле сели девы семо и овамо,
   Эти путы путали, те полки пятили,
   Третьи перетерли твердые оковы.
   Верви низвергни, вражьих пут избегни..."
  
   -- И что это значит? - Гийом немного удивленно смотрел на Дани, и тот в который раз отметил для себя только одно: что прекраснее этих прозрачных зеленых адиатических глаз он никогда не видел и больше не увидит. Он мог не смотреть в зеркало Колдуна, чтобы знать, что по их следам давно уже идет отряд, высланный Каррье, впереди которого шла чутко принюхивающаяся к лесному воздуху ведьма. Дани просто глядел в глаза брата, и тот вдруг услышал стихи, переводящие для него происходящее.
  
   Она стоит рядом с моим плечом,
   И весенний дождь мой путь затянул парчой,
   Она смеется, она прекрасна, как nostalgie,
   Ей лучше всех известно, что значит - жить.
   Моя жизнь прошла легкой тенью птиц на песке,
   Задыхаясь во лжи, одиночестве или тоске,
   Мои дни - словно тающий медленно снег,
   Мои ночи - вода ускользающих рек.
   А она смеется и шепчет: "Танцуй, танцуй,
   Скоро будешь моим, а пока - слушай собственный пульс,
   Расправляй свои крылья, Ангел, вот выход твой,
   И иди к Трибуналу лишь с поднятой головой,
   Слушай пульс, мой Ангел, ведь нам через час лететь.
   А теперь познакомимся, мальчик..." - Ну, здравствуй, Смерть.
  
   -- Да что это такое ты говоришь, Дани! - воскликнул Гийом. - Разве не ты пытался убедить меня, что безвыходных ситуаций не бывает? Ты никогда не верил в смерть, и почему ты сейчас, именно сейчас вспомнил об этом, когда я вижу, я чувствую, что мы находимся буквально в двух шагах от свободы?
   -- Просто до него кое-что дошло! - из воздуха перед ними материализовался синеглазый Ангел с серебряными крыльями, при виде которого Колдун отшатнулся от своего зеркала, прошептав только одно слово: "убийца..."
   -- Иногда мне кажется, что глупость полукровок беспредельна! - заявил Габриэль. - Вы не понимаете, что и вы, и я делаем все для того, чтобы в мире стало больше света, и когда ты, Ангел с Огненными Крыльями, ужасаешься, вспоминая свои жизни и проклиная меня как виновника своих бед, пытаешься всё изменить, я использую каждый твой шаг и тоже меняю, и до сих пор еще никому не удавалось превзойти меня. Когда ты смотришь, как всюду льются реки крови, и "просто люди" охвачены революционным психозом, то ужасаешься, как и Даниал, но мало кто задумывается, что тем самым приносится искупительная жертва, а в конечном итоге то, во что вы верите, становится сильнее. И ваш отец Даниал интуитивно понимает это, и только поэтому я не трогаю его, хотя все его фокусы и заслуживают вторичного заточения. Впрочем, сейчас он ни на что не способен, и тоже - только благодаря своим ребятишкам: слишком напуган временными линиями, которые вам удалось запутать так, что вряд ли кто из нас, перворожденных, распутает. Кажется, это у вас в ходу поговорка: "Что один дурак напутает, сто умных не распутают". А уж если таких дураков двое... Еще никогда у нас на небесах не было такого кавардака. Все, кто должен присутствовать в Трибунале, исчезли, как мановению руки, но самое интересное: они где-то рядом, я ощущаю их присутствие, хотя они и прикидываются отсутствующими. Видите, как увлекла их ваша игра! Вы могли бы гордиться хотя бы этим! Сорвать заседание Трибунала - такое не каждому дано! А сейчас... Мне тоже просто хотелось взглянуть на вас: обидно, когда театр полон, а меня, одного из зрителей, - нет! К тому же я не отказался бы посмотреть заключительный акт драмы, поскольку от моих слуг вы никуда отсюда не денетесь, и не поможет вам неприкаянный друид с его всевидящим зеркалом. Они уже в двух шагах от вас! Так что... -- Он швырнул братьям под ноги ветку лилий, как будто бросал перчатку. - Привет из райского сада! - захохотал он. - Из сада, который вы никогда не увидите!
   Он исчез, сверкнув напоследок серебряными крыльями, а в тишине ночи раздались хлюпающие шаги нескольких десятков ног.
   -- Кажется, кому-то очень не терпится встретиться со мной, -- медленно и задумчиво произнес Колдун, и Гийому показалось, что он уже слышал или читал где-то эти слова, но эта жизнь - на Изумрудном Острове - была так далеко, что он уже не мог вспомнить, кто именно из великих героев встречал своих врагов, как и этот старик, так долго ждавший освобождения.
   Гийом с тревогой посмотрел на Дани: едва войдя в дом друида, он замолчал и не произносил ни слова, а это было дурным признаком. В комнате было слишком темно, чтобы разглядеть выражение его глаз, но от него буквально исходили волны тревоги. Воздух трепетал и волновался от так и не произнесенных слов:
   "Брат, они снова пришли за нами, и нам уже некуда деться. Меня всю жизнь преследует кошмар потерять тебя вынужденно или добровольно. Я больше не в силах выносить это, любовь моя. Я больше не могу отдавать им тебя, я больше не могу испытывать бесконечную мучительную агонию без тебя. Мое сердце разрывается от боли и тоски, но я не могу даже высказать ее, чтобы не потревожить тебя... Я вижу, что черное небо за окном уже загорается красно-лиловыми отблесками: это наш вечный палач придумал новые декорации для спектакля, который снова придется играть нам двоим, но, клянусь, я не дам ему больше смеяться. Ни ты, ни я никогда не услышим его хохота, который сопровождал полет смертоносных стрел нашего наставника, ножи и камни революционных фурий, твое теперешнее унижение и мою непроходящую боль, с помощью которых он надеется смирить нас. Сегодня я докажу ему, что смогу навсегда убить власть своей оболочки, и ничто меня не остановит. Я буду идти вперед до тех пор, пока не упаду мертвым...
   Сейчас он стоит и ждет в окружении тех, кто был так предан ему, и он ждет спектакля. Спектакля, кинофильма, который все они устраивали из нашей жизни, только кто-то осознавал это, а кто-то закрывал глаза. Я больше не могу закрывать глаза и не хочу молчать и играть в этом кинофильме. Сейчас предпочитают комедии, от меня требуется поставлять смех, и разве ты, Гийом не делал этого в последнее время и разве не смеялся над тобой вместе с публикой Ангел с серебряными крыльями?
   Сейчас передо мной прошла не одна жизнь, а все мои жизни, брат, и знаешь, что они говорят мне? -- Ты всегда ошибался, Дани, мечтая в упор рассматривать небо и прямо смотреть на солнце, и ты уже почти ослеп, друг мой, не желая танцевать, как диктовал тебе закон Трибунала. Ты говорил о том, что вслух произносить нельзя, и вот теперь настал последний акт игры...
   Но я понял только одно: всё зло этого мира кроется в материи, и только она всегда убивала нас, Ангелов, попавших в ее ловушку, и теперь, простите, продолжения не будет. Будет финал, и если сейчас я слышу голос Симары, кричащий мне: "Дани, остановись! Ты прошел только треть пути!", я говорю, нет - это конец, потому что не умею ни говорить, ни писать неправду. Я не имею права на произнесение неправды. Только то, что вижу, и больше ничего другого.
   Пусть они идут. Материя сделала нас пленниками на радость Габриэлю, всегда хотевшему, чтобы мы стали такими, как все, чтобы забыли о своих крыльях - ты, разрушаясь, я - мучаясь от постоянной боли. Симара часто учил меня смеяться, даже в тисках материи, глядя прямо в лицо своим врагам. Теперь я смотрю им в лицо, не отводя глаз, но мне не хочется смеяться, и у меня нет уверенности, что смеяться захочется кому-то еще.
   Вы ждете продолжения, члены Трибунала? Говорю вам - этого не будет, потому что теперь я сам опущу занавес. Я имею на это право по рождению, потому что красно-золотые огненные крылья не отнимет у меня никто, и если можете, выбирайте на роль козлов отпущения кого угодно, но больше не нас с братом. Сегодня мы вырвемся на свободу, и она будет такой же всеохватывающей и яркой, как огонь. Весь мир превратится в огонь, и все мы станем свободны..."
   Небо за окном вдруг сделалось багрово-красным, с огромными фиолетовыми тучами, готовыми вот-вот разразиться огненным дождем. Поднялся ветер, горячий, как в пустыне.
   -- Остановись! - сквозь его вой зазвучал голос Габриэля, и в нем не было больше иронии, -- только бесконечный страх.
   Дани стоял прямо, обняв брата за плечи, и спокойно смотрел на Колдуна, готового выполнить любое его приказание.
   -- Открывай дверь! - сказал он ему. - Они так искали нас, теперь пусть войдут!
   Колдун молча поклонился и распахнул дверь, за которой стояла целая армия мрака со своим главным оружием - материей, несущей только бесконечную боль и смерть, страх и разрушение, потери и разлуки.
   -- Сделайте же хоть что-нибудь! - голос Габриэля звучал все слабее и слабее.
   Один из его слуг, в котором для Дани смешались лица всех убийц сразу - Хантера, Монфора, Марата, лица мужские и женские, шагнул вперед. Дани обернулся к Гийому, не видя, но зная, что сейчас друид первым упадет на пороге своего дома под ударом. Что ж, он первым станет свободным и единственное, что он успеет сказать: "Вы сумели ввести в моду широкие лезвия".
   -- Я люблю тебя, брат, -- произнес Дани, улыбнувшись, -- и сейчас мы оба станем свободны. Представления не будет.
   -- Отлично, -- улыбнулся в ответ Гийом, и его глаза блеснули солнечным лучом, отраженным в прозрачных волнах изумрудной Адриатики. - Я люблю тебя, брат, я всегда любил тебя, во всех жизнях, и неважно, -- были мы рядом или вдалеке друг от друга. Заканчивай это кино, а я вместе с тобой скажу: "Снято!"
   За их спинами взметнулись крылья - сине-черные у Гийома и красно-золотые у Даниэля, которые через секунду вспыхнули яростным огнем, мгновенно скрывшим их от глаз преследователей. Пламя неслось стремительно, как испуганный конь, ворвавшийся на городскую площадь. Его языки охватили весь дом, а потом взметнулись, поджигая землю и лес, вставая до самого неба, заглушая вопли темной армии. Пламя смотрело на небо в упор и теперь уже небу не хотелось смеяться, а вместе с огнем стремительно поднимались вверх тысячи освобожденных, свободных и радостных душ, не подчиняющихся больше ничьей воле. Мир стал одним сплошным огнем, и впервые со времени своего создания смеялся он...
  
   Светловолосый молодой человек с дорожной сумкой через плечо сидел на набережной Сены и задумчиво смотрел на серые волны, так напоминавшие по цвету его огромные глаза. Осенний ветер шелестел золотой листвой платанов, непрерывно ронявших на мостовую нескончаемый дождь листвы. Бесконечно синее, глубокое, как море, небо бросало свой отсвет на бирюзовые крыши, которые можно увидеть только в Париже и больше нигде в мире и, казалось, это небо хочет сказать, что сентябрь может быть не только "черным", но и золотым, как крылья потерянного Грааля.
   Невысокий худощавый мужчина в длинном бежевом плаще и характерной гангстерской шляпе "борсалино" неторопливо подошел к молодому человеку и сел с ним рядом. Он достал из кармана плаща пачку "Житана" и дружеским жестом протянул ее своему соседу. Тот бросил на него быстрый, немного настороженный взгляд исподлобья, но уже через секунду на его губах мелькнула легкая улыбка, и он взял сигарету.
   -- Сбежал? - спросил его мужчина, тоже закуривая и, не ожидая ответа, представился. - Меня зовут Тони Маркантони.
   -- Даниэль, -- ответил молодой человек.
   -- Я буду звать тебя Винченцо, -- спокойно заявил мужчина таким тоном, как будто он пришел на заранее условленную и оговоренную встречу, даже не думая услышать отрицательный ответ. Он помолчал немного, а потом, словно не удержавшись, улыбнулся широко и дружелюбно. - А взгляд у тебя в точности, как у твоего брата.
   Даниэль слегка нахмурился:
   -- Мне не нравится это имя, оно не мое. Меня зовут Даниэль, для друзей - просто Дани.
   -- Тогда Венсан, -- сказал Маркантони, -- Или на американский манер - Винс, так же, как я зову Джефом твоего брата Ксавье.
   -- Дани, -- парировал собеседник.
   -- И упрямый, как твой брат, -- Маркантони проследил за взглядом молодого человека, внимательно посмотрел на белоснежный фасад Консьержери и сказал, -- Забудь. Это прошло, как сон.
   -- Это моя жизнь, -- отозвался Дани.
   -- Ладно, как хочешь, -- сдался Маркантони. - Теперь можешь считать, что я беру тебя на работу и, как мне кажется, сейчас нам не мешало бы выпить по чашке кофе, а потом мы пойдем на встречу с твоим братом и моим другом. Он давно уже ждет тебя.
   Они шли по набережной Сены, направляясь к парку Тюильри, и золотая листва кружилась вокруг них так, что казалось, за спиной молодого человека мерцают красно-золотые огненные крылья, а за спиной мужчины - бежево-алые. Им не нужно было произносить ни слова для того чтобы понять друг друга. И все-таки Дани не удержался от вопроса:
   -- Это был ваш стилистический прием?
   Маркантони только усмехнулся:
   -- Конечно, ведь я по натуре - художник, как и ты, и мы оба рисуем этот мир, показывая его изнанку и суть, а без стилистического приема это невозможно. Осталось только научить твоего брата небольшим стилистическим приемам, что мы и сделаем.
   -- А все остальные? - спросил Дани. - Вы думаете, они нас поймут?
   -- А вот это должно волновать тебя меньше всего, -- сказал Маркантони, поднимая голову к лучезарному небу. - Задача художника - говорить, а понять... Когда-нибудь его поймут обязательно, а многие - уже сейчас.
  
   SECond GENeraton of ANGels
  
   В небе происходило что-то странное. Невозможно было сказать точно, что именно, но на землю опускался плотный сумрак или желтовато-серый туман, в котором ясно различались частицы непонятной взвеси. Дани остановился и поднял голову к небу.
   -- Ну что ж, -- сказал Маркантони, тоже останавливаясь рядом с ним. - Это начинается затмение. Хочешь разглядеть его поближе? Оно будет последний раз в этом столетии, которое только началось, а значит, стоит понаблюдать за настроением в верхних слоях атмосферы.
   Солнце по-прежнему сияло на небе, но постепенно становилось меньше: от него как будто нечто отрезало кусок за куском, причем очень аккуратно ("Пифон", -- сразу вспомнил Дани). И все-таки светило сияло так, что смотреть на него было практически невозможно, и люди шли по улице, не отваживаясь взглянуть прямо в лицо предупреждению, каким бы неприятным оно ни было. Или как раз именно поэтому? И только двое стояли, не отрывая глаз от неба, понемногу приобретающего странный ванильный цвет - фиолетово-розовый. Все предметы внезапно оказались погруженными в тяжелый полумрак, но не такой, какой часто бывает по вечерам: казалось, всё уродливое, что могло только быть вокруг, внезапно выступило из тени: кривые деревья, мусор, каждая выбоина и впадина на мостовой.
   -- Я впервые и, наверное, в последний раз в жизни вижу затмение, -- сказал Дани. - И теперь мне понятно, почему в древности люди так боялись его: это похоже на конец света: безжизненное пространство (оно сразу же сделалось мертвым...) и темный диск вместо солнца на небе. Если бы люди еще хотели это видеть... Но они не хотят. Они не замечают предупреждений, и, скорее всего, так будет даже перед самым концом света.
   Маркантони дружеским жестом притронулся к его плечу и ободряюще улыбнулся:
   -- Не переживай, Грааль... Они всего лишь люди, и разве ты не заметил, что только мы двое сумели прямо глядеть на солнце, пусть даже обливаясь слезами, но ведь их никто не заметил, а это главное. Это будет для тебя уроком, раз уж ты теперь стал одним из совсем немногих на земле, которых мы теперь станем называть Вторым Поколением Ангелов. Вас слишком мало уцелело со времени последнего Противостояния, и я сделаю всё возможное, чтобы уберечь то немногое, что нам осталось.
   Дани бросил на него немного настороженный взгляд.
   -- Осталось или оставили? - в упор спросил он.
   -- Осталось, осталось, -- уверенно подтвердил Маркантони. - И если бы не ваше знаменитое упрямство, вряд ли мы сейчас имели возможность разговаривать... И, помимо всего прочего... Мы с тобой, кажется, собирались пить кофе или я ошибаюсь? А заодно продолжим разговор о настроении в верхних слоях атмосферы, раз уж его всё равно не избежать. Но что поделать: "стрелки" у меня бывают постоянно и по четкому графику.
   В его голосе звучало столько дружелюбия, а взгляд карих глаз был одновременно нежным и строгим, как у отца, и Дани улыбнулся, облегченно вздохнув:
   -- Пойдемте. Хотя, конечно, не представляю, как вам удается... -- Он замолчал, не в силах продолжить дальше - "Быть отцом, но только "крестным", главой банды..."
   Маркантони с неподражаемым изяществом поправил свою безупречную шляпу "борсалино":
   -- Потом поймешь, сынок... Мы все -- он подчеркнул эти слова и даже сделал небольшую паузу, - прежде всего бойцы и одна семья. Нет, я не хочу сказать, что каждый из моих подопечных относится к Второму Поколению, но... Ты сам сделаешь выводы, раз уж я беру тебя на должность командира. А сейчас мне пришлось лишний раз убедиться в том, что я не ошибся в выборе. Несмотря на свою кажущуюся хрупкость, ты сильный, Винс... -- И он сделал паузу, явно ожидая ответной реплики, и она последовала незамедлительно:
   -- Дани! Не называйте меня Винсом!
   -- А ты можешь звать меня просто Тони, как и твой брат, -- невозмутимо парировал мафиози, и вид у него при этом был необычайно довольный: его избранник оправдывал ожидания.
   Всего несколько минут прошло между солнечным затмением и предупреждением, сделанным в Высших слоях атмосферы, которое Дани воспринимал как обращенное к нему лично, а улица снова была умиротворяще-спокойной, золотой от яркого солнца и осенней листвы, падающей прохожим под ноги, и листья платанов, так похожих... Дани почувствовал невольную дрожь, а сердце больно сжалось от мысли: "Листья парижских платанов так похожи на чьи-то отрезанные ладони..." Но он помнил слова Маркантони, что он сказал ему всего лишь десять минут назад: "Пусть мы обливаемся слезами, но умеем смотреть правде или солнцу прямо в лицо, а главное - никто не заметит этих слез". Этот урок он, кажется, уже успел усвоить прочно и навсегда.
   Листья платанов, каштанов и ясеней падали нескончаемым щедрым золотым дождем, и дорога впереди была пронизана искрящимся светом и, казалось, во всем мире не существует больше ничего, кроме безбрежного спокойствия и тихого счастья, какое бывает только тогда, когда любимый человек выходит из дома, и ты знаешь, что он вот-вот вернется... "Опять дежа вю, милейший Дани, -- сказал неугомонный внутренний голос. - Если поднапряжетесь и вспомните, однажды вы уже были настроены точно таким же радужным... хе-хе... образом... Вы ждали своего брата... Так же, как и сейчас, вы были тогда уверены, что встретите его очень скоро, через полчаса, быть может?.." - И голос отвратительно расхохотался, подражая гоготу невоспитанных подростков.
   Дани незаметно, немного искоса взглянул на Маркантони, спокойно идущего рядом и даже насвистывающего незамысловатый мотивчик из "Женитьбы Фигаро", и ему отчетливо стали видны огромные бежево-алые крылья "крестного отца" гангстерского семейства. Голос эхом, как будто отраженным от гулких пещерных сводов, еще звучал в его голове, но он уже ответил ему спокойно и твердо: "Ты можешь говорить всё что угодно, но тебе больше не испугать меня" - "Ой ли? - сыронизировал голос и добавил: Посмотрим, посмотрим... Хотите шахматной партии? Будет вам шахматная партия. И завязку мы устроим еще до того, как вы попадете на встречу к вашему знаменитому братцу, а на самом деле - всего лишь Хранителю, и за то время, пока вы были благодаря мне разлученными, я успел слепить из него именно то, что нужно - одну из бессмысленных овец моего стада, и не важно, на какой именно ступени пищеварительной ступеньки он находится: кишечник есть единый кишечник!"
   "Я убью тебя, скотина!" -- Дани казалось, что еще немного, и его голова буквально взорвется. - "А вот это вряд ли, это еще никому и в голову не приходило, -- сказал голос, но уже без насмешки. - Хочешь сыграть роль сатира Марсия, писатель-неудачник, которого никто не видит и не слышит... Ах, ну да, ну да, кроме нескольких приятелей, которые остались далеко, где-то там... И он пропел: "Где-то там, за горизонтом! А с того, кто осмеливался мне перечить... Помнишь, что сделали? Живьем содрали кожу!" -- "Друзья не могут оставаться за горизонтом! - ответил Дани. - Слово "друг" уже предполагает, что мы всегда находимся рядом!" - "Ну да, ну да, -- сказал голос, внезапно утихомириваясь, -- А вот беседу об этом, мой драгоценный нонконформист, мы продолжим за чашечкой кофе, если не возражаете". - "Стрелка? - яростно сказал Дани. - Отлично! Я буду на месте, так что не опаздывай!" - И в голове наступило долгожданное молчание: невидимый собеседник прервал связь.
   -- Ну что? - спросил Маркантони, делая вид, что любуется неподражаемой умирающей красотой видневшегося вдали парка Тюильри. - Первая стрелка, сынок? Честное слово, еще немного, и я начну гордиться собой! Едва я решил назначить тебя на должность моего командира, как уже - первая стрелка и притом очень серьезная. А самое главное, именно с тем моим конкурентом, которого жду и я. Редко приходится видеть столь слаженные действия у начальника и подчиненного!
   Но... Раз уж мы идем не только насладиться кофе в приятной обстановке одиночества парижского кафе, но и решать кое-какие вопросы, то не мешало бы тебе немного приодеться...
   Он посмотрел на расстегнутую черную куртку Дани, его длинный и свободный коричневый свитер, черные джинсы, как будто обдумывал, какая именно одежда подошла бы его командиру.
   Дани хмуро посмотрел на него, откинув со лба челку жестом бретёра:
   -- А теперь тебе одежда моя чем-то не нравится, Тони? Сначала имя, потом одежда...
   И снова Тони только улыбнулся, если бы разговаривал со своим упрямым и непослушным, но любимым ребенком:
   -- Не в этом дело, -- терпеливо объяснил он. - И запомни, тебе не надо защищаться от меня. Я знаю, ты привык постоянно сражаться с целым миром, и он действительно всегда был против тебя, так что я, конечно, понимаю твои чувства... А что касается одежды... У тебя теперь другой статус. Твоя мне нравится, к тому же я всегда уважал чужой выбор, каким бы он ни был, но люди должны видеть перед собой совсем другой имидж. Твой брат с удовольствием примет тебя именно таким, какой ты есть, но миру иногда надо делать некоторые уступки, особенно если они ничего не стоят.
   -- Ты умеешь уговаривать, Тони, -- сказал Дани. - Вот только имя я не сменю, не надейся.
   -- А вот и магазин, -- сказал Тони, останавливаясь перед огромной стеклянной стеной, тонированной в черный цвет. Он сделал вид, что не слышал последних слов Дани, давая понять яснее ясного: каждый останется при своем мнении.
   Огромный магазин казался совершенно необитаемым в отличие от расположенного совсем рядом супермаркета СА, который русские туристы всегда называли "Советская Армия" и куда направлялась потоком толпа народа, благо здесь постоянно устраивались распродажи.
   -- Не смотри туда, -- сказал Маркантони и в его голосе прозвучала с трудом сдерживаемая брезгливость. - Базар, одно слово... Подобные заведения с этого момента ты станешь обходить за версту, пока не забудешь, что таковые существуют на свете. Мы идем сюда. - И он пошел вперед, а входная дверь услужливо распахнулась перед ним, и в ту же минуту мелодично прозвенел звонок, оповещающий продавцов, что в магазине появились покупатели.
   -- Походы по магазинам всегда были для меня пыткой, если честно, -- признался Дани Маркантони.
   Тот лишь пожал плечами:
   -- В России - может быть, но здесь ты не почувствуешь неудобств.
   В просторном зале магазина было тихо, и только где-то далеко звучала музыка. "Какая-то из сонат Вивальди, -- подумал Дани. - Не могу только название вспомнить". Свет с улицы почти не проникал внутрь, и в магазине царил приятный полумрак, располагающий скорее не к покупкам, а к небольшому отдыху и приятному времяпровождению. О том же свидетельствовали и большие удобные кресла, перед которыми стояли низкие столики с мужскими журналами и каталогами мод, описывающими товары фирм с такими громкими названиями, что Дани по старой привычке просто отвел глаза в сторону, руководствуясь правилом: если ты не состоянии купить то, что тебе предлагают, лучше не искушать себя и не смотреть вовсе.
   Маркантони расположился в одном из кресел и небрежно взял в руки журнал, и сразу же перед ним, как по мановению руки, возникла очаровательная блондинка в простом и в то же время изысканном длинном белом платье, похожем на греческую тунику.
   -- Добрый день, -- она озарила обоих посетителей лучезарной улыбкой. - Чего изволят господа? Чем я могу вам помочь?
   -- Мне - чашечку кофе без сахара, -- сказал Маркантони, -- А для моего юного друга - вот это... -- И он протянул девушке журнал, на одной из иллюстраций которого был изображен изящный светловолосый молодой человек, очень похожий на Дани. Этот молодой человек в светло-бежевом костюме стоял на песчаном берегу слегка волнующегося моря, почти рядом с полосой прибоя, подставив лицо бризу, и ветер вздымал полы его светлого плаща, которые взлетали за его спиной, как бы напоминая об утраченных крыльях.
   -- Вот так... -- сказал Маркантони, обращаясь к Дани. - Знаешь, кто выпускает эту одежду?
   -- Фирма моего брата, -- уверенно ответил Дани. - Догадаться было легко.
   -- Ксавье... -- задумчиво произнес Маркантони. - Даже не видя тебя, он пытался всю жизнь найти хотя бы твой отблеск, создавая вот такие картинки, а потом одевая тебя так, как ему хотелось... Он рисовал тебя в своем воображении, и это получалось у него довольно неплохо, но теперь вам придется встретиться в реале, и, хотя некто хмыкает в моей голове, не удержавшись от замечания: "Посмотрим, что из этого получится, защитник детей", я говорю ему: "Не стоит предсказывать исход игры, которая еще не началась".
   Тем временем очаровательная девушка-продавщица, обойдя Дани со всех сторон, ненавязчиво и профессионально осмотрела его, после чего произнесла:
   -- Одну минуту, месье, у нас есть как раз то, что идеально вам подойдет.
   Она удалилась, а из глубины зала появилась вторая девушка, с роскошными каштановыми волосами, темноволосая, одетая так же, как и продавщица - изящно и строго, в такую же тунику, только другого цвета - блекло-зеленоватого. Девушка поздоровалась, мило улыбнулась сначала Маркантони, потом Дани и со словами:
   -- Прошу вас, присаживайтесь, месье, -- которые относились к молодому человеку, явно привыкшему к другим приемам и потому немного растерянному, -- поставила на столик две крохотные кофейные чашечки.
   -- Присаживайтесь, месье, -- повторил Маркантони. - Выпьем глоточек кофе, хотя мы оба и не привыкли к таким дозам, но уж так здесь принято... Выйдя отсюда, мы непременно наверстаем упущенное.
   Дани расположился в соседнем кресле и сразу же почувствовал, что на него неудержимо начинает наваливаться сон.
   -- Эй, Винс! - обратился к нему Маркантони. - Спать потом будешь. Я понимаю, что ты устал, но теперь тебе постоянно придется бороться с требованиями материи. Игра еще не началась, она впереди, а потому выпей глоток этого кофе и встрепенись немного. Расслабляться сейчас не время.
   Однако ненавистное имя подействовало на Дани отрезвляюще, да так, что и кофе не понадобился:
   -- Меня зовут Дани! - громким шепотом повторил он.
   -- Очаровательно... Просто очаровательно, -- с наслаждением произнес Маркантони, поднося к губам чашечку кофе, и уже было непонятно, к чему именно относится эта реплика - к качеству напитка или словам раскрасневшегося от гнева его юного друга.
   Дани ничего не оставалось, как последовать примеру "крестного отца". Кофе и в самом деле был отменного качества, но и хватало его только на один глоток, как и сказал Маркантони, -- не больше. Однако на второй глоток, вероятно, времени уже не осталось бы, поскольку перед Дани опять появилась продавщица, сияющая самой обаятельной из своих улыбок, с шикарным костюмом в руке.
   -- Бежевый цвет идеально подойдет к вашим волосам, -- сказала она. - Не угодно ли примерить? Хотя я всегда подбираю костюмы безо всякой примерки и если вы торопитесь...
   -- О нет! - решительно запротестовал Маркантони. - Мы, как вы правильно заметили, торопимся, однако на встрече необходимо присутствовать одетыми по всем правилам. Надеюсь, вы это понимаете?
   -- О, простите, месье, конечно, -- быстро ответила девушка, а потом снова обратилась к Дани. - Пройдемте со мной, прошу вас...
   Не прошло и пяти минут, как Дани стоял перед Маркантони, одетый в светло-бежевый просторный костюм, цвет которого и в самом деле идеально гармонировал и с его светлыми волосами, и с серыми глазами. Гангстер поднялся со своего места, придирчиво осмотрел его со всех сторон, после чего объявил:
   -- И в самом деле идеально. Но не хватает пустяка, а в этом деле мелочей не бывает. Нужна еще и шляпа.
   -- Думаю, у нас как раз есть то, что вам надо, -- прощебетала девушка-продавщица. - Одну секунду, господа...
   Она стремительно исчезла в полумраке зала и тут же вернулась, держа в руках бежевую шляпу с мягкими полями.
   -- Вот, -- сказала она. - А теперь попробуйте примерить, и пусть меня уволят, если вы останетесь недовольны и попросите подобрать что-то другое.
   -- Ну что вы, мадемуазель, -- Маркантони буквально сиял, излучая любезность. - Я ведь тоже профессионал, как и вы, а потому...
   Он надел шляпу на голову Дани и удовлетворенно хмыкнул:
   -- Ну вот теперь - порядок!
   Дани посмотрел в большое зеркало на собственное отражение. Он и в самом деле стал абсолютно другим: совершенно исчезла юношеская угловатость и некий вызов обществу, который сквозил в его прежнем облике. В зеркале отражался привлекательный молодой человек, которому придавало особенную прелесть нечто неуловимо женственное, и в то же время мягкость, так выгодно подчеркнутая одеждой, очень контрастировала с настороженным взглядом, и вряд ли кто-то решился бы подойти к нему на улице и заговорить: подобное сочетание вызывало в подсознании образ тигриной мягкости, останавливало и поневоле держало на расстоянии.
   -- Посмотрим, осмелится ли разговаривать с тобой, как раньше, наш общий приятель Габи, -- пробормотал себе под нос Маркантони, потом поблагодарил продавщицу, расплатился и осторожно положил ладонь Дани на плечо:
   -- Ну что, брат, -- сказал он с легкой иронией, -- теперь, когда каждый встречный будет видеть в тебе одного из нас, можно и кофе выпить, наконец. Тот, что в магазине был, не считается! К тому же что может быть лучше кофе на открытом воздухе, когда так хорошо можно сказать друг другу: "Ну что, покурим?", а вокруг шелестят деревья, которые не забыли тебя и так рады твоему возвращению... Так что с возвращением на родину, мой мальчик!
   Они вышли на улицу, по-прежнему сияющую от последнего в этом году солнца, однако Дани сразу же почувствовал, что вокруг произошли некие изменения, как это всегда бывало в том месте, где он появлялся: воздух словно бы наэлектризовался, и напряжение, разлитое в атмосфере, ощущалось физически.
   -- Что случилось? - сказал Маркантони в ответ на его мысли. - А ты присмотрись повнимательнее... Да нет, не там! - Дани все никак не мог оторвать взгляд от Сены, искрящейся от солнечных лучей, из-за чего ее волны внезапно стали похожими на глаза... "Твоего брата..." -- еле слышно шепнул внутренний голос.
   От окрика Маркантони он даже вздрогнул, как будто его внезапно разбудили:
   -- Что вы сказали? - немного растерянно спросил он.
   "Крестный отец" укоризненно покачал головой:
   -- Тебе надо быть внимательнее, Винс... -- в его голосе звучали интонации родителя, делающего внушение ребенку без надежды, что он когда-то исправится. - Вон, в конце улицы...
   Дани посмотрел в ту сторону, куда указывал ему Маркантони: тихая еще десять минут назад улочка преобразилась: в конце ее мелькали разноцветные флаги и транспаранты, доносились плохо различимые с далекого расстояния выкрики, а потом почему-то зазвучала старая, давно забытая музыка чилийского гимна: "Эль пэбло, унидо..."
   -- И что бы это значило? - недоуменно спросил Дани.
   -- Сейчас узнаем, -- Маркантони подмигнул ему и подошел к полицейскому, в небрежной позе стоявшему под тенью огромного платана. Дани отметил про себя, что если бы не его новый знакомый, сам он ни за что не заметил бы этого стража порядка, так удачно слившегося с фоном дерева. Мало того, он мог бы поклясться, что минуту назад на улице, кроме него и Маркантони, никого не было.
   Однако самого Маркантони нисколько подобный факт не смущал. Он свободной раскованной походкой подошел к полицейскому и поприветствовал его:
   -- Ну, здравствуй, дружище Арманьяк!
   Полицейский осклабился в улыбке:
   -- Ну, здравствуй, Тони. Сколько лет, сколько зим! Дело есть или просто так?
   На лице Тони изобразилось совершенно искреннее недоумение:
   -- А когда я тебя беспокоил просто так? По делу, конечно!
   Арманьяк придирчиво осмотрел Дани и, кажется, был слегка удивлен:
   -- Так это он? И давно ты стал помогать нелегальным эмигрантам?
   -- А тебе какая разница? - огрызнулся Тони. - Главное, что это он, а уж в каком статусе - какая разница? Иногда мне кажется, что тебе пора бросать эту работу ищейки: а то уже слишком комфортно чувствуешь себя в роли полицейского... Да ладно, ладно, не хмурься, шучу я. Так вот... Вернемся к нашим баранам, как принято говорить в этой стране. Мне нужно сделать документы для этого парня, которого я (ты хорошо расслышал, Ари?) Я принял на работу. Никаких нелегальных эмигрантов не должно быть, и ты понимаешь это, как представитель Закона (последнее слово в его устах прозвучало чрезвычайно двусмысленно), а, значит, обязан в скором времени это исправить. Все документы должны быть на руках не позже завтрашнего дня. На моих руках!
   -- Понятно... -- буркнул Арманьяк, но сдаваться все же не собирался, оглядывая молодого человека с головы до ног. - Тони... Но ведь ты понимаешь, что он... Ты думаешь, он вытянет партию? На него же только дунь - и он рассыплется! И чего там придурок Габи гнал всю дорогу про гигантов и про то, как они много едят? Если бы я не знал точно, в каком времени нахожусь, то принял бы твоего друга за жертву Освенцима.
   -- Эй, Ари, -- Маркантони притронулся к его рукаву. - Ты рассматриваешь моего командира так, как будто он - музейный экспонат! Это становится неприличным!
   -- Редко удается увидеть Грааль, -- Арманьяк с трудом сдерживал желание расхохотаться. - Не ожидал, что он окажется таким.
   -- А чего ты ожидал, господин полицейский? - парировал Тони. - Чашу увидеть? Или камень? Или рыцаря на белом коне? Тогда, может быть, библейского голиафа? Знаешь что, давай-ка лучше на пару минут отойдем в сторону, я шепну тебе на ушко пару слов...
   Он взял полицейского под локоть и обернулся к Дани:
   -- Сынок, не заскучаешь, если мы с господином Арманьяком немного поговорим о делах наших скорбных? Тех, что в высших слоях атмосферы происходят? Найдешь, чем заняться?
   -- Конечно, -- охотно согласился Дани, к этому времени уже успевший присмотреть длинный ряд лотков с букинистической литературой на набережной Сены. - Я пока книги посмотрю... Да и вам не нужно будет отходить. Лучше отойду я.
   -- Книги... -- хмыкнул Арманьяк.
   -- Только не исчезни никуда, умоляю тебя, -- сказал Тони. - Я с таким трудом нашел тебя: не хватало снова потерять. И помни: твой брат очень ждет тебя!
   Но Дани уже отвернулся и направился к грязно-пестрым лоткам, так похожим на российские книжные "развалы". Но Дани, сколько себя помнил, не мог пройти мимо ни одного такого развала, как будто надеялся найти там нечто необыкновенное, недоступное вниманию остальных. Иногда он и сам не знал, чего искал: просто шел к книгам и картинам, надеясь разыскать ответ на волнующий его вопрос и, надо сказать, это чувство подводило его крайне редко. Вот и сейчас он подошел к книгам довольно неэстетичного вида, потрепанным, как будто им пришлось пройти огонь и воду. С легкой брезгливостью он притронулся к обложке Арагона, потом Золя, после чего пришел к выводу, что интересных для себя книг здесь он не найдет. Он перешел к сложенным в стопку гравюрам, наугад открыл картинку в середине и вдруг остолбенел.
   Эта гравюра была явно старой, потрепанной, сделанной с неизвестной картины. Во всяком случае, имя автора и название скрывалось под серо-желтой густой бумажной бахромой. На картине прекрасный ангел с серебряными крыльями, выражением лица одновременно жестким и равнодушным, опустив глаза, готовился нанести удар распластавшемуся под его ногами устрашающему и в то же время вызывающему жалость существу со сломанными крыльями и устрашающей собачьей внешностью. ("Знаешь, на кого сейчас похож твой брат? - прогремел в его голове знакомый голос, совсем недавно приглашавший его на "стрелку". - На собаку, сбитую машиной! Нечто такое же отвратительное и беспомощное: еще шевелится, но уже ясно, что не жилец! - и он расхохотался так, словно высоко в горах зазвенели тысячи серебряных колокольчиков).
   Дани внимательнее присмотрелся к гравюре. Он сам не заметил, что, вероятно, от внезапно поднявшегося ветра, слезы набежали ему на глаза. Картинка дрожала и менялась, и Ангел с серебряными крыльями уже сжимал в руках не копье, а огромный окровавленный меч, который он заносил над головой юного Ангела с ало-золотистыми крыльями, а юноша смотрел на него прямо и открыто. В его взгляде читалось только безграничное удивление, словно он воспринимал происходящее как неудачную шутку. А из переплетения крыльев вдруг появилась еще одна, не видимая до этого момента фигура - еще одного Ангела с сине-черными роскошными крыльями, который обнимал за плечи своего... без сомнения - брата! Он даже сделал шаг вперед, желая закрыть его собой.
   Дани невольно прижал ладонь к груди: сердце жгло, словно огнем, и он не мог понять, почему испытывает такую боль. Вернее, мог бы, конечно мог, но не здесь, не сейчас, когда так мало времени, когда его видят Маркантони и Арманьяк. Еще не хватало, чтобы они увидели его слезы. Арманьяк, скорее всего, рассмеялся бы... И в какое положение он поставил бы дона Антонио?..
   -- Нравится гравюра, месье? - осведомился продавец.
   Дани машинально кивнул. Он не мог бы точно сказать, какие чувства вызывала у него эта картина. Но что не страх - это точно. Скорее всего, это было похоже на то, что испытывает человек, держащий в руках запрещенный наркотик, а в мозгу кто-то твердит с мягкой настойчивостью: "Опасности нет, никто не увидит... Никто не узнает..."
   -- Двадцать евро, -- сказал продавец. - Вы будете брать гравюру, месье? А то мне уже пора закрываться...
   -- Что? - рассеянно переспросил Дани. - Да... Буду, буду... -- Он и сам не смог бы сказать, зачем делает это.
   Почему-то быстро оглядевшись по сторонам, он сунул деньги продавцу и спрятал гравюру в сумку, после чего почувствовал себя несколько лучше. Маркантони и Арманьяк по-прежнему о чем-то тихо беседовали под платаном, демонстранты так же тусовались в конце улицы, как будто за то время, в течение которого Дани рассматривал гравюру, в мире не изменилось ровным счетом ничего.
   -- А хотите, я расскажу вам, как ко мне попала эта картинка? - спросил продавец, видя, что Дани не спешит отойти от прилавка. Поскольку никакой реакции на его слова не последовало, продавец решил, что может продолжать дальше, ибо молчание во многих странах и во все времена воспринималось в качестве знака согласия.
   -- Картинка перешла ко мне по наследству, вместе со всей остальной рухлядью, -- он обвел рукой свой прилавок. - Это семейство было совсем небольшим: мать и дочь. Мать была больна шизофренией, но дочь до поры, до времени казалась нормальной. А то, что она интересовалась подобными картинками, разве можно было считать отклонением от нормы? Все изменилось, когда она приобрела эту... -- он указал глазами на сумку Дани, где теперь спряталась гравюра с Ангелом. - Кстати, звали эту девушку Лор ("Лор? - подумал Дани. - Где-то я точно слышал это имя..."). Знаете, такая привлекательная толстушка, темноволосая, с яркими живыми глазами, всегда веселая и всех кругом заражавшая своим искрометным оптимизмом. А уж сколько мужчин у нее было - не рассказать! Она любила говорить, что, стоило ей только поманить любого понравившегося ей мужчину, как он тут же оказывался в ее постели, той же ночью. Конечно, ей немного портила кровь крикливая матушка, ежеутренне выговаривавшая ей за ночные похождения, однако ничто не могло сломить ее вечного задора.
   И вот однажды она приобрела эту картинку... Я не пугаю вас, месье, не сомневаюсь - это просто совпадение, но Лор перестала принимать друзей и подруг, бросила работу в кафе, не отвечала на звонки и единственное, на что ее хватало - на карточные гадания. Я никогда бы не подумал, что всего за месяц человек способен так разительно перемениться: она совершенно перестала следить за собой. Приятная полнота сделалась уродливой толщиной. Она почти не разговаривала, не умывалась и не расчесывала волосы. То и дело можно было увидеть машину "скорой помощи" около ее подъезда, но врачи каждый раз уезжали, не найдя в ее состоянии ничего опасного. Она же кричала, что умирает, что ее душат, что на полу в кухне она каждое утро находит кровавые пятна... Ей не верили, надеясь, что она излечится сама собой от своих кошмаров. И вот однажды меня охватило чувство смутного беспокойства. Я позвонил в ее дверь, и мне никто не ответил. Я решил, что дома никого нет или же она просто не хочет никого видеть. И только через несколько дней я узнал, что Лор повесилась. К ее груди была приколота записка с короткой надписью: "Не могу так больше жить"... Эй, месье, что это с вами, месье?
   Дани был мертвенно бледен, хотя и не от страха от услышанной истории. В нем смешались какие-то древние, забытые, но уже испытанные чувства: отчаяние, изумление, боль, бешенство и, наконец, желание взять реванш, не допустить повторения того, что уже было. Однажды убитые братья должны были наконец одержать верх над чудовищем, нарядившимся в ангельские одежды и скрывшим беспощадный взгляд под длинными ресницами. Он всей кожей ощущал близкое присутствие этого существа. Он понимал: встреча с ним неизбежна, и он был готов идти до конца, пусть даже до того, что изображался на гравюре, только теперь расстановка действующих лиц стала бы несколько иной. Теперь он защитит своего брата, он не даст этому злобному существу даже прикоснуться к нему, а еще лучше - если бы тот крылатый убийца вовсе перестал думать о нем...
   Но он уже был не состоянии владеть охватившими его чувствами и эмоциями. Париж таял в туманной дымке, превращался в серебряный вихрь, вздымаемый крыльями светлого существа с мечом в руках. Он ясно видел его - высокого, прекрасного, с яркими синими глазами, с мечом в одной руке и белыми лилиями в другой. "Это существо не могло быть враждебным! - кричал ему разум. - У него есть крылья - так же, как и у вас, как и у ваших отцов! Он не может причинить вам вреда, тем более, что вы оба так молоды, еще почти дети!" А Ангел с серебряными крыльями смотрел, не отрываясь, на Дани и его брата, и на его губах играла легкая усмешка победителя. Даже когда Ангел занес свой меч, Дани не верил, что он способен нанести удар. Это было невозможно! И куда внезапно исчезли Ангелы, которым они с братом так доверяли - отец Даниал, Симара... Их не было, и даже присутствие их было не ощутимо.
   Он услышал только тихий голос своего брата, зеленоглазого красавца с сине-черными крыльями: "Дани, отойди в сторону, Дани..." Он вскинул вверх руку, как будто хотел защитить Дани, но не успел. Он закрыл бы его собой, но огненные крылья Грааля внезапно померкли, и он тихо опустился на землю. "Убийца!" - закричал зеленоглазый Ангел, бросаясь навстречу жестокому синеглазому существу, но не успел сделать и шага, как упал рядом со своим братом. Ветер шевелил красные и сине-черные перья их крыльев, безжизненные, поникшие, словно в укор тем, кто уничтожал таких, как они, непохожих на других, делавших все, слушаясь советов только собственного сердца... Они погибли, брошенные всеми, и как теперь Дани сможет доверять крылатым? "А ведь ты, как и твой брат, -- тоже крылатые..." - шепнул внутренний голос. - "Да, -- ответил Дани. - Мы - крылатые, но не такие, как они" - "Они называют вас Вторым Поколением..." - "А в чем задача Второго Поколения? - горько спросил Дани. - Стать овцами закланными? К тому же из Второго Поколения я вижу только себя и своего брата. За что они уничтожали нас, смотрели равнодушно на представление, устроенное синеглазым убийцей? Они просто наблюдали за нами, как будто мы театральные актеры, и кровь для них - просто вода!"
   -- Эй... -- позвал его тихий голос, и Дани, вздрогнув, обернулся, и в его огромных глазах отражались ужас и отчаяние.
   -- Дани... -- снова позвал голос. - Да приди же в себя, пока нас никто не увидел. Такое впечатление, как будто ты увидел конец света.
   Очертания города медленно вырисовывались из тумана, а вместе с ними и дон Антонио, ласково обнимающий его за плечи.
   -- Что случилось, пока меня не было? - спросил он.
   -- Так... Вспомнил кое-что... -- взгляд Дани снова стал похожим на взгляд его брата - затравленного, преданного всеми тигренка.
   -- Теперь тебе многое предстоит понять, принять, отвергнуть, победить, -- твердо заявил Маркантони. - Мой командир имеет огромные полномочия, а твои документы будут готовы завтра. Если Арманьяк что-то обещает, то выполняет обязательно.
   Если внешне Дани оставался спокойным, то его голос дрожал от спрятанных где-то в глубине души слез:
   -- Дон Антонио, -- с трудом выговорил он. - За что он нас так? Почему нас отдали на съедение?
   -- Дани, Дани, опомнись, -- в карих глазах Тони появилось что-то похожее на боль. - Я с тобой, скоро ты увидишь своего брата... Ему сейчас, как никогда, нужен телохранитель, а кто справится с этой задачей лучше тебя, если тебя ведет одна лишь любовь, и никакой сыщик, никакой детектив не сравнится с тобой: они рассуждают логически, и логика то и дело подводит их. Только одно чувство никогда не ошибается: это любовь. Любовь подскажет тебе верное решение, любовь поможет тебе победить всё...
   -- Антонио, -- к ним подошел лейтенант Арманьяк и говорил, смешно копируя итальянский акцент. - Говорил, что торопитесь, а сами любуетесь красотами Сены. И как вас понимать?
   -- Лучше за демонстрантами своими смотри, -- рявкнул гангстер. - А то начальство придет тебя проверить, а тебя на месте-то и нет! Выговор тогда тебе светит с занесением в личное дело!
   -- Плевать, -- отозвался Арманьяк. - Надоело смотреть, как они маршируют мимо, а вернее - просто тусуются. Нет, Антонио, ты только посмотри на них! Вот бездельники! Вопящее стадо баранов! А мне приходится смотреть на это безобразие и, хотя ничего не случится, но я обязан следить за порядком - как бы они невзначай друг друга не покалечили!
   Толпа демонстрантов двигалась мимо них по дороге, скандируя: "Эль пэбло!.." Дани смотрел на толпу со смутным чувством ужаса. Толпа... Здесь... В Париже... Сентябрь... Он не слышал, как дон Антонио уже не шепчет, а кричит ему:
   -- Дани! Остановись! Да владей же ты своими крыльями!
   Но Дани только смотрел на один из плакатов, на которых какой-то шутник изобразил женскую прокладку "Олвейс", а на ней... Прекрасное лицо Ледяного Ангела.
   -- Больше этого не будет! - крикнул Дани, и в то же мгновение с неба, недавно еще такого безоблачного, хлынули потоки дождя.
   Немедленно стройная толпа демонстрантов распалась, и вместо единого и страшного скопища, появились отдельные люди, которые бросались в открытые двери магазинов и кафе - лишь бы укрыться от разбушевавшейся стихии.
   -- Ну что ты наделал, Приносящий Дождь, -- по-прежнему мягко произнес Маркантони.
   -- "Но вот начался дождь, и все разошлись" - насмешливо процитировал Арманьяк древнеримскую хронику.
   Глаза Дани приобрели мрачный стальной блеск.
   -- Никто... -- севшим голосом произнес он. - Слышите вы - никто! Больше не посмеет тронуть моего брата или задеть его честь!
   -- Между прочим, Дани, -- сказал Маркантони. - Твой брат вообще не обращает внимания на подобные выходки. Он уже давно привык к ним.
   -- Даже если он привык, то я - нет! - крикнул Дани. - И не привыкну никогда! И если хоть кто-нибудь осмелится трепать понапрасну его имя... -- дальше он не мог продолжать.
   -- А мне на руку этот дождь, -- удовлетворенно произнес лейтенант Арманьяк. - Теперь я свободен и могу заняться более важным делом. Спасибо тебе, Грааль, и не держи на нас зла. Немного позже ты поймешь, почему с вами (я имею в виду вас с братом) происходили все эти ужасные истории. Вам придется понять и принять себя, а это тоже очень непросто. Но... Как говорят у русских: "жизнь прожить - не поле перейти".
   -- И все-таки больше всего мне хотелось бы узнать, почему мы всегда оставались одни в тот момент, когда нас убивали! - упрямо сказал Дани.
   Он снял шляпу и подставил дождю разгоряченное лицо.
   -- Вы слышите ТАМ? - крикнул он, обращаясь к небу. - Больше я никогда не отдам вам брата!
   -- Так ведь ты и будешь его телохранителем, -- спокойно сказал Маркантони. - А мы всегда будем рядом, пока ты не разберешься со своими вопросами. И вообще, мы с тобой собирались пить кофе еще час назад, и мне уже начинает казаться, что такое мое простенькое желание не исполнится никогда!
   -- Кофе? - переспросил Арманьяк. - В Тюильри под дождем вам вряд ли будет хм... комфортно... Предлагаю зайти вот в это кафе с симпатичным названием "Восток-Запад". Там подают отличный кофе по-венски. А я, господа... Разрешите мне откланяться... Сами понимаете, начальство ждет от меня доклада о том, что демонстрантов удалось утихомирить, и пострадавших нет. Спасибо тебе, Грааль, за поддержку.
   -- Я тут не при чем, -- мрачно сказал Дани. - Это из-за брата... Тони, дай мне закурить. Пожалуйста...
   -- Тогда зайдем в кафе, -- отозвался Маркантони. - Под дождем курить неудобно. А тебе, Ари, приятного отдыха. Думаю, ты это заслужил. Но завтра утром я жду тебя... Ты сам знаешь, где.
   -- Всего доброго и до завтра, -- Арманьяк шутливо поклонился и направился в сторону метро.
   -- А нам - в кафе, -- сказал Маркантони. - Соберись, Винс, сейчас наша первая стрелка состоится. Хотя... Быть может, нам все-таки позволят хотя бы выпить кофе в нормальной обстановке. Н-да, сам не ожидал, что путь к твоему брату окажется таким длинным...
   -- Меня зовут Дани! - крикнул молодой человек.
   -- Давай скорее! - Маркантони взял его под локоть, понимая, что иначе как небольшим воздействием ему никогда не сдвинуть с места своего юного друга.
   Но Дани, видимо, уже настолько ослабел от обрушившихся на него воспоминаний и горечи, что безропотно подчинился и позволил гангстеру провести его в кафе, через пузырящиеся лужи. Дверь с надписью "Восток-Запад" открылась сама собой, как и до этого - в магазине, и снова уютный полумрак, оживленный только ненавязчивыми огоньками цветомузыки, окутал их, предлагая отдохнуть в кажущемся одиночестве.
   -- Выбирай столик, -- наклонившись к Дани так, что его лицо коснулось намокших пшеничных волос молодого человека, сказал дон Антонио.
   По своей давней привычке, Дани прошел по залу, лавируя между столиками с едва различимыми в темноте посетителями, и устроился в самом углу заведения, за перегородкой, разделявшей "Восток" и "Запад". По поводу названий ему сразу сделалось ясно: хозяин кафе предполагал, что в "восточной" части будут предлагаться восточные блюда и кофе по-арабски, а в западной - традиционные европейские блюда. И, как и следовало предполагать, в восточной части посетителей было гораздо больше, чем в западной. "Посмотри-ка что вы наделали, милейший Дани", -- сказал прежний голос в голове, только звучал он уже совсем рядом, а не с другого конца галактики, как это было раньше.
   Дани занял столик в самом углу зала, и Маркантони сразу же присоединился к нему:
   -- А почему именно такой выбор, сынок? - поинтересовался Маркантони, выдвигая на середину стола пепельницу, до сих пор сиротливо ютившуюся на самом краешке.
   -- Привычка, -- ответил Дани, сверкнув на него светло-серыми глазами, немного исподлобья, как будто он всегда ждал подвоха и был всегда готов к нему ("давай, давай, юный пионер!" - незамедлительно среагировал голос в голове). - Мне всегда было удобно именно так, потому что спина прикрыта, и к тому же ты имеешь возможность видеть всех посетителей и всех вошедших в то время, когда тебя не видит никто.
   -- Молодец, -- хмыкнул дон Антонио. - Наша привычка. Пока всё идет, как надо. Ладно, ладно... Посмотрим, что будет дальше...
   -- А дальше... -- улыбнулся Дани. - Дальше мне безумно хочется курить. Четыре часа воздержания - это рекорд для меня!
   Маркантони полез в карман плаща и выудил из него пачку "Житана".
   -- Или ты другие предпочитаешь, сынок? -- прежним, ласково-отеческим голосом спросил он ("Деточка, если уж ты начал курить, то я буду покупать тебе самые дорогие сигареты"). - У меня "Житан". Ты, наверное, тоже присоединишься ко мне, как истинный патриот своей новой родины.
   -- Патриотизм тут не при чем, -- отозвался Дани. - Мне нравится хороший, качественный табак. Раньше нравилась "Вирджиния", поскольку она была импортной, да и к тому же Америка - родина табака (Никогда не понимал, как это настоящий кофе, как утверждает реклама, может быть германским - неужели в Германии существуют кофейные плантации?!, а сигареты, например, вьетнамскими), а потом вместо импорта стали гнать такую подделку, что совершенно стерлась разница между "Вирджинией" и "Бондом". И, спрашивается, за что переплачиваем? За внешний вид, обложку, что ли?
   Маркантони усмехнулся:
   -- Ты и сейчас говоришь, как писатель: вместо - "пачка" - "обложка"... Но это так, к слову, не обращай внимания, сынок...
   Дани закурил с наслаждением.
   -- Французские сигареты я считаю для себя лучшими, -- сказал он. - В них есть настоящий крепкий табак. Есть только один минус: когда кругом не найти ни "Голуаза", ни "Бонда", люди принимают тебя за выходца с урановых рудников.
   -- Такой кашель? - понимающе кивнул дон Антонио. - Да, трудненько живется курильщикам в вашей России.
   Рядом с их столиком появился молодой официант, старательно пытающийся изобразить безликого робота, что ему вполне успешно и удавалось.
   -- Что будем заказывать господа?
   -- Два двойных кофе, самого крепкого! - сухо откликнулся Маркантони, даже головы не поднимая в сторону человека-без-лица.
   Человек-без-лица что-то черкнул в своем миниатюрном блокноте и растворился в темноте, оставив посетителей наедине с композицией "Найтвиш" "Красавица и Чудовище".
   Дани курил, лениво размышляя о том, что курение придумал, должно быть, некий гений, для того чтобы люди могли более свободно общаться друг с другом или отдыхать во время рабочего дня. Ну в самом деле, никому ведь не скажешь, что отдыхаешь от дел своих скорбных, сложив руки на животе, тогда как с сигаретой - совсем другое дело: все сразу видят: человек делом занят, да еще исхитряется в процессе курения решать производственные вопросы. А у Дани имелась и еще одна причина для курения: будучи писателем, он усвоил и эту неотъемлемую часть писательского репертуара - кофе и сигареты: "они подстегивают синапсы", -- так говорили в их агентстве. Как же это было давно! Кажется, что в прошлой жизни: кто умер, кто притворился мертвым с тех пор, как Дани покинул его из-за слишком настойчивых домогательств одной из дам, которой он сам же по глупости однажды рассказал, кем она была в прошлой жизни.
   -- Дани...
   Дани по-прежнему задумчиво курил и был целиком и полностью поглощен этим процессом.
   -- Винс!
   Дани вздрогнул и немедленно резко отреагировал, как на неожиданный удар:
   -- Дани! Меня зовут Дани!
   -- Я так и называл тебя, -- сказал Маркантони, -- но ты ничего не слышал, думая о своем богом забытом Желтогорске!
   Говорил мафиози так странно: и куда только пропала эта отеческая мягкость! Каждое слово он цедил сквозь зубы, а его глаза сузились, сделались похожими на глаза хищника, приготовившегося к прыжку, а шляпа "борсалино" сама собой сползла на затылок. Сейчас он был похож на д'Артаньяна, бросающего вызов как минимум двадцати гвардейцам кардинала.
   -- Что случилось? - спросил Дани, затушив сигарету в пепельнице и немедленно взяв следующую.
   Маркантони только молча указал глазами на дверь.
   Дани проследил за направлением его взгляда, и язычок пламени зажигалки затрепетал в его руке. Вошедший был высоким привлекательным молодым человеком с длинными волосами, казавшимися серебряными в отсветах цветомузыки, в обтягивающем белом свитере и брошюркой какой-то секты. Дани разглядел даже название брошюрки: "За что я люблю Господа". Но больше всего его поразили уже виденные им когда-то ультрамариново-синие глаза незнакомца. "Незнакомца ли?" - вскрикнул внутренний голос. Дани чувствовал, как во всем теле нарастает напряжение и, чтобы сдержать предательскую дрожь в руках, наконец, поднес к сигарете язычок пламени уже агонизирующей зажигалки.
   А молодой человек тем временем, совершенно не глядя по сторонам и не осматриваясь в поисках свободного места, как это делали обычные посетители, уверенно направился к их столику, улыбаясь дежурной и ничего не выражающей улыбкой. Обдав Дани и дона Антонио удушающим облаком цветочных духов, по мнению Дани, больше подошедшим бы женщинам-проституткам, отирающимся в районе бывшего Булонского леса, он отодвинул стул ногой, а потом уселся, весело поглядывая на мафиози и не произнося ни слова.
   -- Комплиментов ждешь, Габи? - мрачно осведомился дон Антонио. - Ну, пожалуйста... Сейчас ты представляешь собой точную копию лже-морячка с плаката, рекламирующего духи для геев. И взгляд тот же - призывно-меланхоличный, и улыбочка... Здравствуй, между прочим, приятный конкурент. В последнее время ты становишься все менее приятным. Ты нам даже кофе выпить не дал.
   -- Ах, ах... Какие мы тут нежные, -- кривляясь, сказал Габи. - Кофе он, видите ли, деточку свою не напоил. Ну хоть накуриться дал под полную завязку. "Курить - здоровью вредить!" - он сверкнул полным ненависти взглядом на Дани. - А потом, мокрый ты цыпленок, приходишь на прием к врачу, а в коридоре плакатными буквами написано: "От рака не убежишь!" Намек понял?
   -- Это вы сильно стараетесь меня напугать, -- равнодушно ответил Дани. - Да только зря все это...
   -- Зря?! - Габи расхохотался, по-женски прикрыв рот брошюрой, на которой можно было различить только бессмысленный слог "блю". - А зря или нет, ты скоро узнаешь, когда сам навестишь это заведение, чтобы убедиться: Минздрав никогда не ошибается!
   Раз уж перешли на "ты"...
   -- Ты Минздрав, что ли? - издевательски спросил Дани.
   Смех мгновенно оборвался, брошюра упала на пол, и теперь на Дани смотрели синие жестокие глаза, полные такой ледяной ненависти, что взгляд Дани сделался изумленным ("это опять дежа вю, это было совсем недавно, несколько минут назад" - с болью напомнил внутренний голос).
   -- Да, что-то в этом роде, -- жестко сказал Габи.
   Из темноты снова появился официант с двумя дымящимися чашками кофе на подносе, которые немедленно поставил перед доном Антонио и Дани.
   -- Вы будете что-то заказывать? - осведомился он у Габи.
   -- Виски со льдом, -- заявил неприятный посетитель, откидываясь на спинку стула и раскачиваясь на двух ножках, с вызовом поглядывая на официанта. Тому, однако, всё было безразлично. Он всего лишь кивнул и снова растворился в мраке зала под музыку "Потерянного рая".
   -- Не грохнись ненароком, Габи, -- неприязненно сказал Маркантони, -- смотреть противно на твое представление.
   -- Учусь у братца вот этого ощипанного цыпленка, -- немедленно парировал Габи.
   И тут же замолчал. Дани, бросивший в пепельницу незатушенную сигарету, бледный, как мел, медленно поднимался со своего места. Он видел перед собой то самое существо с серебряными крыльями и беспощадными синими глазами, которое предательски уничтожило его самого и брата. В руке он сжимал тяжелую пепельницу, выполненную в виде сжатого кулака, и сомнений в его намерениях не оставалось ни малейших.
   -- Убийца... Предатель... -- хрипло сказал он. - Я узнаю тебя в любом прикиде! Я убью тебя! - и он замахнулся пепельницей, и, если бы не дон Антонио, железной рукой перехвативший его запястье, пепельница уже оставила вмятину на лбу веселого синеглазого господина.
   Маркантони обнял его, дрожащего от ненависти и боли, и бережно заставил сесть на свое место, забрав пепельницу из его рук.
   -- Тихо, тихо, мальчик, -- прошептал он. - Оставь пепельницы для людей; здесь они не прокатят, только самому себе сделаешь хуже...
   -- Н-да, -- иронично произнес синеглазый молодой человек. - Наш Грааль совершенно не умеет владеть собой. Итак, перейдем к делу, господа... Я имею к вам ряд претензий, которые и намерен сейчас же высказать. Вы нарушили границы. Вы нарушили соглашение. Первым это сделал он - и он, вытянув руку, жестом обвинителя указал на Дани. - Он не должен был появляться во Франции, где игра давно идет по моему сценарию. Он не должен был пытаться разыскать Хранителя, который в настоящее время делает только то, что желаю я, а плакат с прокладками, из-за которого вы изволили так возмутиться, что залили дождем весь Париж, -- всего лишь маленький укол, ущерб за который я возмещу ему вдвойне... Или втройне... Это уж как захочу. Так возмещу, что он забудет, что в человеческом языке существует слово "брат".
   Но вы упорно намерены нарушить существующее равновесие, и это может произойти только благодаря твоему вмешательству, Рафаэль. И ты, и я прекрасно понимаем: без нас этот отброс через пару дней сгнил бы в какой-нибудь сточной канаве, и в мире воцарился бы порядок и покой...
   -- Ты лжешь, -- тихо ответил Тони. - Мне доподлинно известно, что ты собираешься убрать Хранителя, хотя, по твоим словам, он стал одной из послушных овец твоего стада.
   Габи хмыкнул и взял из рук подошедшего официанта заказанный виски.
   -- А кто опять же виноват? Сколько раз вы обходили все мои законы? Да, да, не делай такую кислую мину, Рафаэль! Законы здесь - мои, раз уж Демиург спит крепким сном... А ну-ка, Грааль, сыграем в эрудитов! И он бодрым голосом телеведущего прокукарекал: "В какой сказке непобедимый силач, надежда всего своего народа, не смог защитить его?"
   -- "Богатырь" Салтыкова-Щедрина, -- машинально среагировал на вопрос Дани.
   -- Браво! Браво! - Габи захлопал в ладоши. - Первый приз - ваш!
   -- Вот и поиграли... -- с нехорошей улыбочкой продолжал Габи. - На этот раз реванш с моей стороны будет полным и окончательным. - Он поднялся со стула и теперь возвышался над собеседником тем Ангелом с картины, а цветомузыка рисовала за его спиной серебряные, больше похожие на стальные, крылья. - А теперь - последнее предупреждение, а вернее - ультиматум, поскольку игра пошла ва-банк... Грааль, я сделаю всё возможное, чтобы твой брат не узнал тебя, хотя... Зная твое беспримерное упрямство, в данном случае - в сфере эмоций трудно предугадать что-либо... Но это ничего. У меня есть в запасе несколько запасных вариантов, благодаря которым либо ты станешь свидетелем смерти своего драгоценного братишки - вторично! - либо сам свихнешься, или же и то и другое: так сказать, "два в одном"! И этот последний вариант мне нравится больше всего! И - конец! Не будет больше никогда! Слышите вы это - никогда! - ни Грааля, ни его Хранителя. Я в предвкушении потрясающего представления и последующего за ним праздника, господа! Ах, если бы вы только знали! Сейчас твой Грааль, Рафаэль, напоминает мне шахидов-камикадзе с поясом смертников!
   -- Что ты хочешь этим сказать, Габи? - нахмурился Рафаэль. - Будь уверен, я не оставлю Дани, что бы ни случилось.
   -- Мы слишком хорошо его знаем, -- вкрадчивым тоном заявил Габи. - Он обладает уникальной способностью дураков: его никогда нельзя просчитать, и когда он делает глупости или ломает себе шею, вы удивляетесь: да как же это могло произойти? Ах, ребеночек опять вляпался по уши в дерьмо! Но, видно, права народная поговорка: "у семи нянек дитя без глаза"!
   -- У него есть Свет, и Свет Любви ведет его, -- холодно отозвался Рафаэль. - Но тебе не понять этого, Габи...
   -- Да где уж нам, дуракам... -- усмехнулся Габи, а потом в упор посмотрел на Дани. - Имей в виду, Грааль, ты светишь в темноте этого мира, как факел, и тебя видно издалека. Ты пришел поджечь этот мир, но я, вооруженный своим главным оружием - материей - не позволю тебе сделать этого и на сей раз. Имей в виду: ты за годы пребывания на этой земле успел расплодить множество астральных двойников, и мои слуги, даже не имея возможности, прямо достать тебя, станут действовать через них и в такое время, когда ты перестаешь контролировать себя, а именно - во сне! Едва ты заснешь, то я не гарантирую, что ты не проснешься утром рядом со своим братом, который будет валяться поблизости, в луже крови, и ты, телохранитель, поймешь, что убийцу искать незачем, потому что этот убийца - ты сам! Как тебе этот вариант? И это - один из многих вариантов! Есть над чем подумать, не так ли, господа? А засим... -- он сделал церемонно-подчеркнутый поклон. - Позвольте откланяться... -- И, издевательски подмигнув Дани, он исчез, растворившись начисто в темноте кафе.
   Несколько минут за столиком царило тяжелое молчание, а потом Дани сказал чуть дрогнувшим голосом:
   -- Тони, я еще покурю... Этот мудак не дал мне толком...
   Он вынул из пачки "Житана" сигарету, и Габи последовал его примеру. Он в продолжение этого времени так внимательно смотрел на Дани, как будто хотел спросить его о чем-то важном, и Дани прекрасно понял этот подтекст.
   -- Дон Антонио, -- произнес он уже твердо. - Спрашивайте, и я отвечу вам настолько откровенно, насколько смогу.
   -- Дани... -- медленно начал Маркантони. - Что имел в виду этот... наш конкурент, когда говорил о "поясе шахидов"?
   Дани покачал головой:
   -- Не представляю, честно говоря. Если бы я знал, то неужели не сказал бы вам об этом, дон Антонио? Но я даже не знаю, как относится к его словам, этот ангел вел себя как шут...
   -- Знаешь что, мальчик, -- сказал Тони. - Думаю, ты смотрел американские фильмы... Так вот, когда-то давно показывали фильм ужасов "Хэллоуин". Я не собираюсь рассуждать о достоинствах сего творения, которых не было вовсе, но ужас всего городка скрывался под смешной маской клоуна...
   -- Так значит... -- Дани глубоко затянулся сигаретой. - Вы считаете, меня лучше держать подальше от моего брата, потому что этот маньяк пообещал, будто я не смогу владеть собой и...
   -- Но тогда и вся игра не имеет смысла, -- возразил Маркантони. - Ты не понял до сих пор, ну так я объясню тебе открытым текстом, на человеческом языке: объявлен грандиозный матч-реванш, а нам предлагают убрать фаворита из списка участников. Так обычно поступают и люди, но, не боюсь повториться: как наверху, так и внизу. Перед началом матча фаворитам угрожают, а их дело - идти вперед. Или ты станешь Королем, или угодишь под Трибунал. Что же касается твоего брата... Так неужели же ты оставишь его таким, какой он сейчас есть - как посмешище на плакатах демонстрантах, которые вот уже двадцать с лишним лет периодически орут, как заведенные: "Деланси к станку!" Но, думаю, к этим воплям тебе не привыкать... -- И он быстро взглянул на Дани.
   -- Да, не привыкать... -- Дани смотрел прямо перед собой в темноту остановившимся взглядом, и в его голове гремели вопли: "На фонари аристократов! Смерть извращенным свиньям!" -- Его собственный, беспомощный и растерянный голос: "Гийом, Гийом, не оставляй меня... Что мы сделали им всем, Гийом?.." Где-то бьется стекло, что-то с грохотом падает, звенит сталь, соприкоснувшись с камнем. Дикий звериный крик: "Гийом!" А потом тишина. Мертвая, последняя тишина...
   Сердце внутри превратилось в огненный факел, оно выжигало изнутри, поднимаясь к голове. Дани больше ничего не видел перед собой, и его сил хватило лишь на то, чтобы закрыть руками лицо. И в кромешной тьме, вставшей перед ним несокрушимой стеной, только одинокая белая птица билась о камни, ломая крылья, а потом снова бросаясь на эту стену.
   -- Это твой брат, -- негромко произнес голос Рафаэля. - И сейчас только тебе решать - оставить его таким, каким ты его видишь, или сделать попытку всё изменить. Он или расплющится об эту стену независимо от того, будешь ты с ним или нет, или же вы вместе сломаете ее, несмотря на все преграды, всех монстров с их ухищрениями, хитростью и коварством. У вас есть выбор: прожить эту жизнь по отдельности или сражаться до конца, и пусть впереди - только гибель и мрак, но ведь чем темнее небо, тем ближе рассвет...
   -- Хорошо, -- твердо сказал Дани. Он поднялся со своего места и жестом, общим для него и его брата, поправил спутанные от дождя и ветра волосы. - Дон Антонио, позвольте поблагодарить вас за замечательный кофе и, кажется, вы говорили: мой брат ждет меня. Я слишком долго ждал его и уверен, что смогу выполнить обязанности телохранителя как никто другой.
   Маркантони бережно обнял его и улыбнулся:
   -- Другого ответа я и не ждал от тебя, Грааль. Ты прав, нам пора: твой брат уже заждался тебя.
  
   Выйдя на улицу, Маркантони поднял воротник плаща, слегка поморщился из-за брызг холодного дождя, падающих на лицо, и обратился к Дани:
   -- Слушай, сынок, мы сейчас все-таки уже идем к твоему брату, и хотелось бы, чтобы хотя бы дорога к нему была максимально приятной, а потому... Не сможешь ли ты сделать нам солнечную погоду?
   Дани только улыбнулся в ответ, и в небе, мгновенно очистившемся от унылых свинцово-серых туч, снова засияло солнце, и мир стал еще прекраснее, чем до этого: он переливался золотом и ало-зелеными оттенками листвы, как будто омытой дождем, унесшим с собой все грехи этого мира, сделав его чистым и смеющимся.
   -- Вот поэтому племена Дану и мечтали увидеть тебя на королевском троне, Грааль, -- торжественно сказал дон Антонио, и вид у него при этом был такой, словно он сам присутствовал при этом событии. Хотя... Как знать? Почему бы и нет? Дани был готов поверить чему угодно.
   Платаны, выстроившиеся в ряд, устилали их путь золотым ковром листвы, и снова Дани не смог удержаться от улыбки, на этот раз уже обращенной к деревьям, которые всегда были для него живыми, умеющими чувствовать и переживать.
   -- Загляделся? - спросил Маркантони. - Успеешь еще. Вот уже и дом твоего брата, вон там, за лимонными деревьями. Они одни еще стоят зелеными. Странно, правда? Платаны осыпаются быстрее, а такие капризные южные деревья, как лимоны, еще долго будут радовать глаз летней зеленью. Твой брат всегда умеет правильно выбирать.
   По поводу последней фразы дона Антонио у Дани имелись серьезные сомнения, но он предпочел промолчать. Слишком много чудес произошло за сегодняшний день, а потому он отказался от предчувствий и предположений любого рода.
   Тем временем дон Антонио зашел в огромное здание свободно, как хозяин, учтиво раскланялся с секьюрити у входа и, осведомившись, где в данный момент может находиться господин Деланси, сделал Дани знак рукой, приглашая зайти в лифт. Двери бесшумно закрылись, и Маркантони нажал на кнопку шестого этажа. Он небрежно прислонился к зеркальной стене и протянул Дани пачку "Житана":
   -- Держи. А то у тебя своей нет, а я не могу гарантировать, что все время буду находиться рядом. - И неожиданно спросил: Волнуешься?
   Ответом ему был быстрый взгляд серых глаз немного исподлобья:
   -- А что, заметно?
   Маркантони пожал плечами:
   -- Другим - нет. У тебя пальцы дрожат.
   -- Если понадобится стрелять, они дрожать не будут, -- сухо ответил Дани.
   Маркантони похлопал его по плечу:
   -- Да кто бы сомневался, Винс?
   -- Дани! - вспыхнул Дани.
   Маркантони только улыбнулся:
   -- Вот таким ты мне нравишься! Пора выходить, сынок.
   Они вышли в широкий коридор, устланный зеленым ковром, заглушающим шаги, и Маркантони пошел вперед, минуя множество дверей. Но Дани, казалось, интересовало нечто другое.
   -- Что ищем? - поинтересовался Тони, не глядя на него.
   -- Окно, -- отозвался Дани. - Кажется, я так и не накурился.
   Дон Антонио понимающе посмотрел на него и сказал:
   -- Сейчас. Еще два шага, и за тем поворотом будет тебе окно.
   Мимо них пробежала девушка в белой блузке и длинной юбке с пачкой бумаг в руке, потом молодой человек в очках, озабоченный и почему-то взъерошенный, а потом из-за двери одного из кабинетов послышался голос, от которого у Дани сердце упало подстреленной птицей:
   -- Да что это за работники? Ничего доверить нельзя? Да неужели же, черт побери, я всю жизнь буду вынужден делать всё сам? Если так, всех вышвырну на улицу! К чертовой матери!
   -- У Джефа сегодня штормит, -- широко улыбнулся Маркантони. - А вот и он сам! Дани, отойди на минуту к окну, я несколько минут переговорю с господином Деланси...
   Дани отошел к открытому окну, из которого весь Париж был виден как на ладони, во всей его осенней прелести: бирюзовые крыши под бесконечно-синим небом и червонное золото листвы, заставляющее вспомнить творения мастеров пламенеющей готики, которые черпали вдохновение и связь со всем мирозданием здесь, в природе этой удивительной страны. Он закурил, и в этот момент дверь с размаху распахнулась, словно ее вышиб вихрь, и первое слово, которое он услышал, было сказано, вернее, выпалено от всей души:
   -- Черт!
   -- Ого-го! - воскликнул дон Антонио. - Вот как ты, Джеф, встречаешь своих старинных друзей!
   Джеф! Дани мгновенно обернулся. Рядом с Тони стоял высокий и стройный человек, только совершенно седой, и Дани с болью в сердце увидел через эту увядающую, как и Париж за окном, оболочку совсем другой образ - юного черноволосого аристократа с яркими зелеными глазами, о которых говорили, что они похожи на адриатические волны, когда сквозь них преломляется солнечный луч. "Гийом, -- с тихой нежностью произнес внутренний голос. - Ледяной Ангел... Мой Ангел, что они с тобой сделали..."
   Ледяной Ангел бросил взгляд в сторону Дани. Он, видимо, хотел сделать замечание о том, что курить в помещении запрещено, и вдруг, встретившись со взглядом его прозрачных серых глаз, внезапно замер и поднес руку к виску. Тень любви и боли мгновенно мелькнула в его глазах. Он словно хотел что-то вспомнить, но никак не мог, что именно. Что-то бесконечно близкое и дорогое, что-то надежно забытое и живущее в глубоких тайниках души и при прикосновении к нему испытываешь чувство острой нежности и щемящей боли. Они смотрели друг на друга, не отрываясь и, казалось, нужно совсем немного, чтобы с их губ одновременно слетело слово, самое дорогое, какое только может быть на земле, -- "брат"... И они сказали бы это друг другу сейчас же, если бы... Если бы Тони внезапно не обнаружил свое присутствие.
   -- Эй, Джеф, -- негромко позвал он.
   -- Да... -- рассеянно и вряд ли что-то понимая отозвался Ледяной Ангел.
   -- Это я, если ты не забыл, твой друг Тони, -- сказал дон Антонио, смешно пародируя врача.
   Магия первой встречи растаяла, как утренний сон. Ледяной Ангел обернулся к Маркантони с сияющей улыбкой:
   -- Тони! Дружище! Как я рад тебя видеть! Ты прости: слышал, наверное, мои вопли, но этих моих работников-мудаков ничем другим не проймешь.
   -- Джеф, ну кому ты это рассказываешь? - снисходительно похлопал его по плечу Тони, -- Думаешь, у меня в организации дела обстоят иначе? Но теперь у тебя есть человек, который заставит всех их ходить по струнке. Даю слово: больше тратить нервы на своих работников ты не будешь.
   -- Ты что, волшебник, Тони? - иронично осведомился Джеф.
   -- Есть немного, -- вполне серьезно ответил дон Антонио. - Я тебе привел телохранителя. Или, вернее, даже больше... -- И он показал в сторону Дани, небрежно расположившегося на подоконнике с сигаретой в руках.
   И снова скрестились взгляды Ледяного Ангела и Дани, и теперь уже видели в глазах друг друга осенний Париж и двух юных аристократов, склонившихся над книгой. Их лица почти соприкасались, темные и светлые волосы смешались, серые и зеленые глаза искрились счастливым смехом, и вдруг, не в силах больше сдерживаться - то ли от содержания книги, то ли сознания того, что оба только делали вид, что читали, а на самом деле слушали, как в унисон звучат их сердца, они расхохотались и упали на шелковые простыни широкой постели. "Туше, Дани, -- прошептал Гийом, низко склоняясь над лицом хрупкого светловолосого молодого человека. - Ты убит..." - "Да, -- так же тихо, как будто прошелестел осенний ветер, ответил Дани. - Любовью к тебе". И в ответ прозвучало эхо: "Я люблю тебя, брат..."
   Джеф смотрел на Дани, задыхаясь, и снова вмешался дон Антонио, насильно вернув его к реальности:
   -- Я вижу, ты одобряешь мой выбор, Джеф. Да иначе и не может быть: ведь я в этих вопросах профессионал! Давай минут пять поговорим с глазу на глаз в твоем кабинете. И скажи секретарше, чтобы принесла кофе покрепче.
   Он взял под локоть Джефа, за минуту превратившегося из разъяренного тигра в смирного ягненка, подмигнул Дани: "Оставайся на месте и жди меня!" и увел друга в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. И все-таки напоследок Ледяной Ангел успел обернуться на Дани, и в его взгляде сквозило отчаяние и безумная мольба: "Останься! Не уходи!"
   "Я больше никуда не уйду от тебя, брат..." - подумал Дани и подставил лицо ласковому осеннему ветру. Он курил и впервые в жизни чувствовал только бесконечное спокойствие, как будто разлитое в парижском воздухе умиротворение и счастье передалось и ему тоже. Еще минута, еще несколько секунд, и он останется навсегда с человеком, к которому стремился всю жизнь, всеми силами души, со своим божеством, со своим братом, Ледяным Ангелом... "Почиваешь на лаврах, Дани? - снова этот издевательский голос в мозгу! - А не кажется ли тебе, что безмятежное спокойствие всегда предвещает беду? То, что я сейчас вижу, напоминает мне дежа вю наоборот. Помнишь тот день, непризнанный писатель? Помнишь тот сентябрьский день, когда ты проснулся, как обычно, ничего не помня из того, что произошло предыдущим днем? Помнишь, как ты увидел своего брата, стоящего у распахнутого окна? И небо было таким же синим, и ветерок нежным, как поцелуй... А под окном волновалось море, и ты еще не видел его, а вот он прекрасно видел и знал, чем это для него закончится... И оно закончилось... -- Существо расхохоталось - Лужей его крови, в которой ты, сошедший с ума от того, что увидел, стоял на коленях".
   Глаза отвратительно защипало. Дани решительно встряхнул головой, словно стараясь сбросить наваждение и отшвырнул в сторону окурок. Кровь бешено пульсировала в висках, повторяя: "Не отдам... Не отдам...". Он откинулся назад, прижавшись к раме затылком, и сделался совершенно невидимым из-за пышно разросшегося лимонного деревца, стоявшего перед окном.
   Двое служащих фирмы Деланси, не замечая постороннего присутствия, остановились и тихо заговорили:
   -- Филипп, -- сказал один. - "Неладно что-то в королевстве датском..."
   -- Да, -- сокрушенно согласился второй. - Похоже, нам объявили войну. Вернее, это Деланси получает предупреждения, но любой из нас не застрахован от того, что следующим предупреждением станет именно он. Сначала Джон... Потом Майк... За что их так?
   -- Говорят, Деланси получил их по частям. Надеюсь, что на этом все и закончится. Я имею в виду - для нас, -- спокойно ответил Филипп.
   -- И откуда такая уверенность? - недоверчиво спросил второй.
   -- Я был в курсе этих дел, пока Деланси шлея под хвост не попала, и он не вышвырнул меня в другой отдел, как не заслуживающего доверия (спасибо, хоть не на улицу!). Ему постоянно звонили неизвестные, чего требовали - не знаю, но он отвечал на всё отрицательно. Следующим доказательством серьезности намерений преступников должны были стать два трупа. Ну и натерпелся же я в эти дни страху, скажу я тебе! Но теперь для нас всё закончилось, и сам Деланси на очереди, следующий, он же и последний.
   -- Да что им нужно? - недоуменно спросил первый.
   -- Да пес их знает, -- равнодушно ответил второй. - Может, маньяки какие-нибудь, а, может, деньги замешаны... Но нас-то с тобой в любом случае ничего больше не касается, так что успокойся и иди работать спокойно.
   И служащие, не спеша, перебрасываясь ничего не значащими репликами, завернули за угол коридора и исчезли из вида.
   Налетающий из окна ветер сделался обжигающим, горячим. "Ну что, неплохо начинается твоя встреча с братом, Грааль? - издевательски прошептал совсем рядом с лицом Дани голос страшного синеглазого убийцы. - Разве я не говорил тебе, что ты сам приползешь ко мне на коленях, умоляя, чтобы я взял тебя обратно? И ведь это - только начало... Только намек, совсем крохотный, на то, что ждет впереди вас обоих". - "Я не отдам вам брата, -- стиснув зубы, подумал Дани. - Я не боюсь тебя, убийца. Сколько раз мне приходилось видеть Гийома выходящим после разговора с дядюшкой дю Барри, полумертвого от услышанного. Он всегда видел больше меня, считал, что это его долг, как Хранителя Грааля, но теперь всё будет по-другому. Я никому не позволю потревожить его покой, кто бы там ни был - обезумевшие люди, газетные писаки или выходцы от тебя, Габриэль. Я перерисую твою картину, и я наступлю на тебя ногой, красный убийца". - "А вот это ты совсем зря сказал, -- порыв ветра швырнул в лицо Дани целую горсть красных кленовых листьев. - Теперь война между нами пойдет не на жизнь, а на смерть, и посмотрим, кто из нее выйдет победителем. По крайней мере, за всю историю земли, этого еще никому не удавалось. Больше ты не услышишь меня, но увидишь очень даже хорошо, и это будет так реально и чувствительно для вас обоих!"
   Дверь кабинета распахнулась и оттуда появились дон Антонио и мой брат, оба сияющие от счастья. "Как хорошо, что они ничего не знают, -- подумал Дани. - Пусть проблемы брата станут только моими, и если придется погибнуть, то мне одному..."
   -- Тони, Тони, если бы ты знал! - говорил мой брат, задыхаясь и глядя на меня полными слез глазами.
   -- Ну что ты, Джеф... -- Тони выглядел смущенным. - Да если бы я знал об этом раньше, всё уже было бы по-другому. Ты прости, что так поздно...
   -- Лучше поздно, чем никогда, -- горячо сказал Ксавье, -- и кто скажет, что эта золотая осень не так красива, как расцветающая весна?
   -- Ого! -- воскликнул дон Антонио. - Не знал, что в тебе скрывается поэтический талант, Джеф. А теперь, прежде чем расстаться на сегодня, спешу напомнить, чтобы ты не забыл: завтра лейтенант Арманьяк принесет пакет документов для твоего нового телохранителя и... Дани, да слезешь ты, наконец, с подоконника? И вообще - прекращай столько курить! Ну, каждые пятнадцать минут - это я еще хоть как-то понимаю, но вынимать одну сигарету и тут же браться за вторую... Прости, мальчик мой, но это слишком даже для меня. А теперь, господа, прощайте! И прошу вас, не смотрите на меня с таким ужасом. Ну, оговорился. Завтра увидимся обязательно! Да, и еще один момент, Джеф... Винс Каэль - все-таки мой человек, поэтому если он мне вдруг понадобится...
   В глазах Ксавье вспыхнул ни с чем не сравнимый ужас.
   -- Тони... -- только и смог произнести он. - Ведь ты же не хочешь сказать... -- Он был просто не в силах продолжать дальше.
   -- Ни тебе, друг мой, ни Дани я не сделаю ничего плохого, -- успокаивающе сказал Маркантони. - Просто я всегда буду рядом, только и всего. Позвольте же мне откланяться... И до свидания, до завтра, ребята. У вас будет достаточно времени, чтобы познакомиться... м-да... порадоваться встрече после такой долгой разлуки.
   Он кивнул Джефу, потом мне, поправил "борсалино" и, насвистывая мотив популярной песенки, не спеша направился к лифту. Несколько секунд мы еще слышали этот мотив, а потом воцарилась полная тишина. Кажется, в этом огромном здании мы с братом остались одни...
   Едва шаги дона Антонио стихли, он порывисто бросился ко мне с криком:
   -- Брат! Дани!
   Дани был потрясен и растерян. После зловещего предупреждения Габриэля о том, что брат не узнает его, он приготовился к долгой борьбе, но он узнал его сразу, мгновенно и, быть может, не без помощи Рафаэля, но в любом случае - узнал! Узнал!
   Что-то дрогнуло в его душе, что-то сломалось, как плотина, давно сдерживавшая чувства, сделав его в этот миг из гангстерского бригадира просто младшим братишкой, которому крепко досталось от жизни, и он разрыдался, ни о ком больше не думая и никого не стесняясь, и вместе с этими слезами уходили бессмысленные годы, прожитые вдали от него, боль и одиночество. Он не мог поверить: неужели теперь у него была семья? Семья... Он и брат... Но Дани больше ничего не было нужно, да и Ксавье, кажется, тоже, который плакал вместе с ним, и сквозь слезы Дани пытался что-то сказать, но у него получалось путано и сумбурно:
   -- Брат... Как долго я ждал, сколько времени я искал тебя, сколько километров мне пришлось пройти - только бы увидеть тебя... Как я боялся, что ты не узнаешь меня... А помнишь... Я всегда считал, что наши плащи в Монсегюре были белого цвета, а оказалось: я видел только твои прекрасные черно-синие крылья... Мой Ангел, мой Ледяной Ангел, всю жизнь, все жизни я любил только тебя. Всё это небо, всё море - это ты... И ветер - это тоже ты... Весь мир - это ты... И теперь мы не расстанемся никогда, и я сделаю всё для того, чтобы ты был счастлив...
   Видя, что Дани совсем ослабел от слез, Ксавье обнял его и, прижав к груди, как величайшее сокровище, провел в свой кабинет.
   -- Люблю тебя, люблю тебя, малыш... -- повторял он. - Ты прав: теперь мы всегда будем вместе...
   Дверь за собой он запер на ключ, а потом отвел Дани в соседнюю комнату, оборудованную под спальню. Джеф Деланси привык жить таким образом, чтобы не покидать ни на минуту своего рабочего места.
   Он уложил Дани в постель, говоря:
   -- Мы с тобой остались совсем одни. Одни на всем свете. Малыш, я отправил домой всех своих служащих, я отключил все телефоны и даже запер дверь на ключ - и он швырнул ключ на стол. - Теперь всё. Это наш рай, только для нас двоих, потому что нам больше ничего не нужно... А хочешь - я прикажу принести тебе самой лучшей еды? Может быть, ты хочешь пить? Или цветов? Хочешь, я задерну шторы? - Здесь слишком яркое солнце...
   Наверное, слишком много счастья тоже может убить. Дани чувствовал, что не в силах ответить на слова Ксавье, стены комнаты начинали медленно кружиться, а вместе с ними и потолок. Солнечный свет мерк в его глазах. Он успел только пролепетать:
   -- Прости, Гийом... Я так люблю тебя... -- и потерял сознание.
   Последним, что он видел, были изумрудные встревоженные глаза Ледяного Ангела, а потом его окутал мрак, в котором был виден только безумно хохочущий красный убийца:
   -- Ну вот ты и попался, глупый Грааль! Пока ты еще не знаешь, но я всегда с тобой! Ты еще долго будешь догадываться, каким образом я выхожу в этот мир через тебя! Едва ты заснешь, как вместо тебя появлюсь я! И твоими руками я убью твоего брата, я заставлю тебя покончить с собой! Ты еще вспомнишь девушку по имени Лор! Твой сон - моя полная свобода, и, надеюсь, уже сегодня я сумею выполнить задуманное! Но даже если ты вывернешься, у меня много запасных вариантов в рукаве! Хотя не думаю... Не думаю... Сегодня ты будешь спать!
  
   Врачи "скорой помощи" были немногословны.
   -- Не волнуйтесь, господин Деланси, -- сказал пожилой доктор, с сомнением поглядывая на Дани, лежащего в глубоком обмороке. - Это состояние скоро перейдет в сон, а завтра утром он будет в норме. Сразу видно, что он давно не ел - истощение налицо, да к тому же еще и сильное волнение... Так что не тревожьтесь пока и ложитесь спать. Только если подобные припадки будут повторяться, то появятся и причины для беспокойства. В этом случае обратитесь вот сюда... -- И он протянул Ксавье визитку с адресом, которую тот машинально сунул в карман.
   После ухода врачей Ксавье подошел к окну и настежь распахнул его. В прохладном осеннем воздухе было разлито ощущение покоя и невыразимой нежности.
   "Братишка, -- с нежностью подумал Ксавье. - А я и не знал, что такое возможно... Сколько женщин было в моей жизни, но ни к кому я не испытывал такого же острого, пронзающего насквозь чувства, как к тебе... Я люблю тебя. Я люблю тебя больше жизни и больше собственной души. Я не помню, сколько лет знаю тебя, но мне кажется - целую вечность... В одном тебе - весь мир и всё его счастье, и мне хочется одновременно смеяться и плакать. Я нашел тебя... Несмотря ни на что, я нашел тебя, и теперь я не отдам тебя никому, даже смерти. Сколько всего я хотел бы рассказать тебе... Но всё это будет только завтра... Как мне дожить до завтра?.."
   Ксавье подошел к кровати, присел рядом с Дани, осторожно провел пальцами по его лицу и, не удержавшись, поцеловал мягкие светлые волосы. Наверное, он тоже слишком много нервничал сегодня, потому что сон наваливался на него, и как Ксавье ни боролся с ним, сон оказался сильнее. Он лег рядом с Дани и последним, что он увидел, был тусклый кровавый свет, мерцающий из дорожной сумки его брата. "Вот уже мерещится..." - подумал Ксавье. Его голова бессильно опустилась рядом с головой Дани. Он еще успел взять брата за руку, а потом и на него обрушилась кромешная Тьма...
  
   Дани не понимал, где находится, и что это за узкий бесконечный коридор с разноцветными стенами, причем этот цвет менялся в зависимости от поворотов. По всей длине коридора можно было увидеть множество дверей с нарисованными на них непонятными цифрами и знаками, но что они означали? Дани этого не знал. Он попробовал наугад толкнуть одну из дверей - тщетно. Она оказалось наглухо запертой.
   -- Что, не получается? - раздался рядом с ним знакомый издевательский голос.
   Дани резко обернулся. Рядом с ним стоял синеглазый Ангел с серебряными крыльями, сжимающий в руке ветку увядших лилий.
   -- Красный убийца! - воскликнул Дани.
   Синеглазый Ангел от души расхохотался.
   -- Как же мне нравится видеть Грааль таким беспомощным! Теперь ты целиком в моей власти и можешь выкрикивать всё, что угодно, но сегодняшней ночью ты поймешь в полной мере, что такое ад! А чтобы ты не скучал... Так и быть, открою тебе одну из дверей. Ручаюсь, ты получишь там массу удовольствия!
   Габриэль притронулся к одной из дверей, и она распахнулась, открывая изумительный вид на цветущий летний сад.
   -- Иди, не бойся, -- с кривой ухмылкой сказал Ангел. - А мне сейчас с тобой терять время некогда. Когда вернешься, большой сюрприз для тебя будет!
   Он хохотнул и скрылся за соседней дверью. Дани бросился за ним следом, попытался открыть эту дверь, чувствуя, что там, где его нет, его только что обретенному брату грозит смертельная опасность, но поверхность двери слилась со стеной так плотно, что не было никакой надежды на то, что она поддастся не то что Дани, но и мировому чемпиону по тяжелой атлетике. Отчаяние нарастало в нем, грозя обрушиться и расплющить под собой, как волна цунами. Выбраться из коридора он не мог. Оставалась всего одна открытая дверь и две возможности: либо бесцельно биться головой о стены, либо идти туда, где манил прохладой такой знакомый по прошлой жизни сад. Дани тяжело вздохнул и перешагнул через порог.
   "Мой замок, -- подумал он. - Здесь мы с Гийомом провели лучшие дни нашей жизни. Наверное, только ради этого и стоило жить, ради этих дней, ради любви. Сколько раз я повторял здесь, что взошел бы на любой костер, если бы только он видел меня..."
   Солнечный луч пробивался сквозь ажурную листву кленов и платанов, щебетали птицы, и Дани нисколько не удивился бы, если бы из-за деревьев показался белый единорог, такой, какой был изображен в их спальне на старинном гобелене. Мимо него неспешно прошествовал павлин с длинным хвостом, переливающимся всеми цветами радуги. Он скрылся в кустах алых роз, но на изумрудной зелени травы осталось радужное пятно. Даниэль наклонился и поднял огромное перо, оброненное царственной птицей. Оно блистало на солнце, достойное украсить венец любого монарха.
   -- Дани! - услышал он любимый голос брата.
   Он вышел из-за деревьев, стройный, черноволосый, зеленоглазый. Его волосы были осыпаны бело-розовыми цветками, осыпавшимися с деревьев, и он напоминал некое древнее божество леса.
   -- Гийом, как ты прекрасен! - Дани не мог удержаться от этого восклицания. - И где ты так долго пропадал? Я уже начал думать, что ты просто забыл меня здесь.
   -- Ну что ты, любовь моя, -- Гийом с улыбкой нежно прижал его к себе и поцеловал в лоб.
   -- Твои волосы пахнут лилиями, -- прошептал он. - Дани... -- он как будто не решался произнести вслух то, что был должен, и его солнечная улыбка казалась последним вздохом заходящего светила, и словно в ответ на мысли Дани, Гийом продолжил:
   -- Смотри, брат - солнце заходит, и даже его заход прекрасен. Мы с тобой тоже должны уйти отсюда красиво... -- И видя непонимающий взгляд Дани, сказал:
   -- Прости, любовь моя... Я не должен был... Я знаю: тебе всегда больно, когда напоминают о том, что каждый день ты забываешь всё, что было накануне. Но сегодня я просто обязан тебе напомнить... Вчера мы едва успели покинуть Париж. Правда, ты был болен и вряд ли осознавал, что происходит... Но... Нашего парижского особняка больше нет. Нам с тобой помог бежать мой друг Дамьен де Лескюр. Сам он направлялся в Вандею, чтобы продолжить борьбу против этих "бесштанных". Но я знал, что в военных условиях ты погибнешь так же быстро, как если бы нас растерзали в Париже. Поэтому я попросил Дамьена остановиться здесь, в одном из наших замков. Он говорил, что сегодня сюда должен прийти отряд санкюлотов, и расправы нам с тобой не избежать...
   Как хорошо, что ты многого не помнишь: ни Фулона, ни Бертье... Ни того, как на фонарях вешают аристократов, запихав им в рот куски сена, как рвут на части, как страшно пахнет кровью Гревская площадь, как парижские канавы до краев заполнены кровью. Они не пощадили бы нас вчера, и отсрочку мы получили небольшую - всего на сутки, но этого достаточно, чтобы уйти вместе... И... Я никогда не сделаю тебе больно, мой любимый малыш. У нас будет бесконечная прекрасная ночь. Ты запомнишь только этот великолепный сад и мои слова о том, что я буду любить тебя все жизни... Говорят, если уйти из жизни вместе, то и потом на этой земле появишься вместе с тем, кого любишь. А я никогда не любил никого больше тебя...
   Дани доверчиво прижался головой к плечу брата:
   -- Я никого не любил в этой жизни так, как тебя, Гийом... Нет, не так... Ты был всегда моей единственной любовью... И опять - нет! Да что же со мной сегодня. Гийом, я люблю тебя и только тебя и в жизни, и в смерти, во всех прошлых и будущих жизнях. Для меня не было и нет других богов, кроме тебя, брат, и я готов идти за тобой, вместе с тобой, всюду, где ты скажешь... И ты прав: солнце уже скоро скроется за горизонтом, и нам с тобой уже пора...
   Медленно, обняв друг друга за плечи, прижавшись друг к другу, они прошли в опустевший замок и поднялись в свою комнату.
   -- Входи, любовь моя, -- сказал Гийом.
   Дани вошел в комнату и на мгновение едва не ослеп от белого мерцания сотен лилий. Лилии скрывали мебель, они лежали толстым слоем на полу, они застилали окна, ими была засыпана постель.
   -- Ни у одного короля в мире не было столь прекрасных апартаментов, правда? Королевские лилии - это твои цветы, Дани, - сказал Гийом с грустью и невыразимой нежностью.
   -- Я люблю тебя, брат, -- сказал Дани и подошел к постели. - Более красивой смерти невозможно было придумать.
   Он лег, и его мягкие золотистые волосы смешались с белоснежными лепестками, отчего он весь казался окруженным серебристым призрачным сиянием. Гийом лег рядом с ним и, обвив его рукой, положил голову ему на плечо. От душного сладкого запаха лилий голова кружилась, и с каждой минутой все больше хотелось спать. Их глаза закрывались сами собой, но, пока они могли еще хоть что-то говорить, они шептали друг другу только одно, стремясь запомнить эти простые слова на все времена и все жизни: "Je t'aime..." В эту комнату, пропитанную смертельным ароматом белых лилий, запомнивших только признание в вечной любви, не смогли войти даже самые ярые патриоты, которые на следующий день сожгли замок, наполненный цветами, охраняющими покой ушедшего Грааля и его вечного Хранителя...
  
   В это же самое время в офисе Ксавье Деланси Дани открыл глаза, вот только цвет их изменился: из серых они сделались синими, похожими на холодные льдинки. Он осторожно высвободил плечо, отстранившись от Ксавье, так доверчиво приникшего к нему, бесшумно и стремительно поднялся с постели. Его движения были быстрыми, но со стороны он напоминал автомат, послушный чужой воле. Он усмехнулся, глядя на дорожную сумку, излучающую темный кровавый свет, после чего быстро обшарил карманы Ксавье, достал оттуда кредитную карточку и ключи от машины и, взяв ключи от комнаты, осторожно открыл ее и спустился вниз. Темнело, и его никто не заметил. Дани подошел к машине Ксавье, открыл ее, сел и включил зажигание.
   Долго ехать ему не пришлось: цветочный магазин оказался совсем рядом, за углом. Полная уставшая продавщица уже готовилась закрыть его, но Дани, обаятельно улыбаясь, постучал в стекло.
   -- Ну что вам, месье? - раздраженно спросила продавщица. - Мой рабочий день уже закончился.
   -- О мадам... -- Дани излучал неотразимое обаяние. - Прошу вас, выручите меня. Мне необходимы все белые лилии, которые у вас есть.
   -- Все?! - поразилась продавщица. - Но вы представить себе не можете, как это много! Мы только сегодня получили огромную партию лилий из Голландии.
   -- Все! - повторил Дани. - И чем больше, тем лучше.
   -- И зачем же вам столько? - поразилась продавщица.
   -- Свадьба, -- коротко объяснил Дани. - А невеста предпочитает только белые лилии, и больше никаких других цветов не признает.
   Дани сразу же расплатился с продавщицей и сам же перенес огромные коробки с цветами в машину. Не прошло и получаса, как он уже был снова в офисе Ксавье. Он плотно закрыл окно, распечатал коробки и повсюду разложил белые лилии, но особенно много - рядом с кроватью, после чего снова лег рядом с Ксавье, прижавшись лицом к его плечу, став прежним доверчивым мальчиком, больше всего на свете любящим своего брата. Сквозь сон он чувствовал одуряющий, убивающий аромат лилий. "А вот теперь попробуй проснуться!" -- захохотал в его голове голос красного убийцы.
  
   Лейтенант Арманьяк, похоже, задумал переплюнуть самого Наполеона и делал несколько дел сразу: Он просматривал последние бумаги, заказанные ему Маркантони для его нового протеже, подписывал дневной отчет о своей работе, жевал уже вторую пиццу с беконом, а время от времени посматривал на экран телевизора, где в это время демонстрировался очередной полицейский сериал.
   Бумаги были уже совсем готовы, и он сложил их в отдельный пакет, отчет подписать - тоже несколько секунд. Кажется, его рабочий день подходил к концу. Арманьяк откинулся на спинку стула, взяв с тарелки очередной кусок пиццы и уставился на бессмысленно мигающий экран. Начало фильма он пропустил и наверстать упущенное ему совершенно не хотелось. И так было ясно, что честный полицейский, разыскивающий маньяков, вот-вот убедится, что в полицейском управлении нет человека, который не принимал бы участия в безумном эксперименте уничтожения людей, которых некая тайная могущественная организация считает опасной для общества.
   -- По твоему заказу, Габи, что ли, фильм снимался? - пробормотал он, дожевал пиццу и снова взглянул на экран.
   Там демонстрировалась сцена в морге: седой полицейский приоткрывал ткань, которой санитары слегка прикрыли тело его первого помощника, совсем еще мальчишки. Край простыни поднялся, и Арманьяк протер глаза: ему казалось, он спит и видит кошмар. На экране крупным планом было показано лицо Дани, в этом не было никакого сомнения - то же, уже знакомые ему заострившиеся черты лица, мертвенная бледность, аккуратное отверстие в груди и татуировка, сделанная маньяками: Ангел заносит огромный меч над двумя крылатыми юношами.
   -- Черт! - только и смог крикнуть Арманьяк. - Габи, мать-твою!
   Испуганная секретарша показалась из соседнего кабинета:
   -- Что с вами, господин лейтенант?
   -- Со мной пока ничего! - рявкнул Арманьяк. - А вам, Натали, пора бы уже привыкнуть: в полиции работаете, а не в заведении благородных девиц! Шефу передашь: уехал на задание. Связано с группой маньяков, которые преследуют Деланси.
   Он стремительно вышел из здания полицейского управления, сел в свою машину и умчался на бешеной скорости.
   Через пять минут он уже был около офиса Деланси. Как обычно, вход ему немедленно преградили секьюрити.
   -- Лейтенант Арманьяк, -- отрывисто представился полицейский, предъявляя удостоверение.
   -- Ордер на обыск, -- по-прежнему, сохраняя каменное выражение лица, заявил один из амбалов.
   -- Ордер? - немного задумчиво повторил Арманьяк и отступил на несколько шагов назад, подняв голову вверх.
   В кабинете Ксавье Деланси свет не горел, но там ясно различалось непонятное, но устрашающее тихое свечение: кровавый отблеск, с трудом пробивающийся сквозь плотную белую, вернее, серебристо-белую завесу.
   -- Габи! - прошептал Арманьяк.
   -- Так, значит, ордер? - усмехнулся он, и в то же мгновение за его спиной взметнулись огромные палево-синие крылья. - Вот мой ордер!
   Секьюрити остолбенело смотрели на него. Они казались парализованными.
   -- Дорогу! Немедленно! Сейчас же! - скомандовал Арманьяк, и оба амбала тихо расступились в стороны.
   А Арманьяк быстро прошел сквозь стеклянную дверь и, обернувшись на амбалов, глядевших на него во все глаза, тихо произнес:
   -- Забудьте...
   Он чувствовал, что времени у него остается все меньше, да и в коридорах было пустынно, поэтому он пренебрег лифтом и взлетел по лестнице - это было гораздо быстрее - и побежал к кабинету Ксавье, который, как и следовало ожидать, оказался запертым на ключ. Но такая мелочь совершенно не могла смутить Арманьяка-Армена: он дотронулся до замка, и дверь отворилась сама собой.
   Ему в лицо ударил удушающий, сладковатый, смертельный аромат белых лилий.
   -- Черт, черт, -- пробормотал Арманьяк, проходя в спальню.
   Он остановился посреди комнаты, и вид у него был такой, словно он увидел приказ о начале Второго Пришествия.
   Ксавье и Дани лежали на постели, доверчиво прижавшись друг к другу, и было совершенно непонятно: спят они или их сон уже перешел в смерть. Арманьяк мог бы поклясться чем угодно, что они не дышали. Вокруг них, вокруг голов, сияли белые лилии. Они были буквально засыпаны цветами, как и вся комната. Белые лилии тихо хрустели под ногами, и даже наглухо закупоренное окно совершенно скрылось под плотной завесой смертоносных цветов.
   Арманьяк бросился к окну и настежь распахнул его. Целая груда белых лилий рухнула вниз. Он сгреб цветы с подоконника и выбросил их на улицу. "Ничего, ничего, -- бормотал он. - Дворникам работа тоже нужна".
   Закончив с окном, он перешел к комнате. Рядом с дверью стояли огромные коробки, в которых, судя по всему, и были доставлены лилии. Арманьяк, работая, как автомат, сгребал туда цветы, наглухо закупоривал их, и только когда всё было закончено, он вытолкал ногой коробки в коридор, а потом вернулся в кабинет Ксавье.
   Лейтенант понимал, что во время своих действий по уборке спальни шум он должен был производить ужасный, но тем не менее, Ксавье и Дани спали, как и прежде, и создавалось впечатление, что нет на свете силы, способной поднять их. Арманьяк проверил пульс сначала Дани, потом Ксавье. Пульс был различим, но совсем слабо.
   Лейтенант прошел на кухню, порылся в ящиках с лекарствами, взял шприц и кордиамин, поставил на огонь чайник, а на стол - банку кофе. Вернулся в комнату он с подносом, на котором дымился кипящий кофе. Его он на время отставил в сторону, а сам взялся за шприц. Профессиональным движением он перетянул резиновым жгутом руку Дани.
   -- Ну люди, ну Россия, -- сам себе сказал он. - Он же весь исколот: вены убегают... Ну давай же, черт тебя возьми!
   Наконец, ему удалось найти вену и ввести лекарство. Дани еле слышно вздохнул, и его ресницы вздрогнули. Арманьяк удовлетворенно хмыкнул и занялся Ксавье. С ним он справился гораздо быстрее. Едва лейтенант ввел лекарство, как Ксавье немедленно открыл глаза и изумленно посмотрел на лейтенанта.
   -- Простите... -- произнес Ксавье. - Я совсем ничего не понимаю... Полиция... Зачем здесь полиция?.. Лейтенант... И почему у вас... Крылья... Палево-синие... У меня они сине-черные... -- и его голова снова упала на подушку.
   -- Эй, эй, так не пойдет! - закричал Арманьяк. - Не спать! Сейчас сон для вас - то же самое, что смерть!
   Он взял чашку горячего кофе, приподнял голову Ксавье и насильно заставил его проглотить несколько глотков, после чего Ксавье стал дышать гораздо увереннее. Он открыл светло-зеленые глаза, и сразу же его взгляд метнулся в ту сторону, где лежал Дани. Его младший брат напоминал заколдованного принца - почти прозрачный, с мягкими, разметавшимися по подушке светлыми волосами, вокруг которых, казалось, мерцал призрачный серебряный ореол. Его глаза были закрыты, и черные тени на висках заставили Ксавье вздрогнуть от прежнего невыносимого чувства дежа вю. Он ясно слышал собственный голос: "Малыш, тебе нельзя вставать... Здесь ничего не происходит. В целом мире нет ничего и никого, кроме нас двоих и нашей любви... Я люблю тебя, Дани, жди меня, любовь моя, и я вернусь через десять минут. Ты даже не успеешь соскучиться обо мне..." И еще что-то говорило Ксавье: его слова были чистейшей ложью, и он не вернулся ни через десять минут, ни через полгода, ни совсем...
   -- Дани... -- он наклонился к самым губам брата. Дыхание было едва различимым.
   -- Дани, Дани... -- повторял Ксавье как безумный. - Да что же это? Что здесь произошло? Дани! Я люблю тебя, Дани!
   И только в ответ на его отчаянный крик Дани приоткрыл серые прозрачные глаза и слабо улыбнулся:
   -- Гийом... -- прошептал он. - Какое счастье... Ты жив... Он сказал мне, что... -- и он снова потерял сознание.
   -- Лейтенант! - закричал Ксавье, вскакивая с постели и хватая его за плечи. - Да что же это такое? Можете вы мне объяснить? Да сделайте же, сделайте же что-нибудь!
   -- Спокойно, господин Деланси, -- сказал Арманьяк, невольно копирующий несокрушимые скалы Бретани. - Я уже сделал всё, что мог. Сейчас мы приведем в чувство вашего... хм... телохранителя, а потом он и расскажет нам, что случилось.
   Ксавье мгновенно насторожился, и его взгляд сделался напряженным, как у хищника, в точности таким же, как и у Дани.
   Но Арманьяк, не обращая ни малейшего внимания на эмоции Ксавье, вновь повторил волшебную операцию: взял чашку крепкого кофе, приподнял голову Дани и влил в него несколько глотков напитка. Дани тяжело вздохнул, приоткрыл глаза, щурясь от света, и сразу же произнес:
   -- Сигарету...
   -- Фантастика! - всплеснул руками Арманьяк. - Вы, милейший, наверное, даже на смертном одре будете просить сигарету.
   -- Как сказал один наш общий знакомый, "от рака не убежишь", -- хрипло произнес Дани. - И еще говорят: "Что русскому хорошо, то немцу смерть"... Хотя... Немцев среди нас вроде бы нет...
   -- Надеюсь, что вы знаете, что делаете, Грааль, -- сказал Арманьяк, и на лице его было написано большое сомнение. - А вот о том знакомом, что обещал вам рак, придется разговаривать долго и серьезно.
   -- Да о чем вы говорите?! - воскликнул Ксавье на грани отчаяния. - Я совсем ничего не понимаю!
   Дверь распахнулась, и в комнату заглянула секретарша Ксавье.
   -- Господин Деланси... -- начала она и с подозрением принюхалась. - Какой сильный запах... Неужели лилии?
   -- Вы зачем сюда явились, мадемуазель? - жестко оборвал ее лейтенант Арманьяк. - О цветах поговорить?
   -- Ах, простите, господа, -- смутилась девушка, и милое выражение на ее лице сразу сменилось непроницаемой маской. - Господин Деланси, у вас на десять утра назначена встреча с представителями германской фирмы.
   -- Передайте им, Жоржетта, что я сейчас приду, угостите их конфетами и кофе, -- нехотя сказал Ксавье и, когда дверь за секретаршей закрылась, обратился к Дани. - Малыш, дай мне слово, что ты дождешься меня... Мне снился такой странный сон... Как будто это был и не сон вовсе... Я боюсь за тебя, Дани. Не заставляй меня делать глупости.
   Дани улыбнулся:
   -- Я люблю тебя, Ксавье. Но не забывай: я состою у тебя на службе, твоим телохранителем, а что в королевстве твоем гниль, я имел возможность вчера убедиться. Иди спокойно, работай и знай: пока ты жив, буду жить и я...
   "Врешь, врешь и еще раз врешь", -- сказал внутренний голос. - "Не всегда правда полезна", -- ответил ему Дани.
   Ксавье тем временем умылся, слегка пригладил волосы, недовольно посмотрел на себя в зеркало и на прощанье обернулся к Дани. Его лицо мгновенно преобразилось, и на мгновенье Дани и Арманьяк увидели ослепительное видение зеленоглазого юного Ангела с роскошными сине-черными крыльями. На его губах солнечным лучом играла легкая улыбка:
   -- Я люблю тебя, брат, -- сказал Ангел. - Я вернусь совсем скоро.
   -- Люблю тебя... -- эхом отозвался Дани.
   Когда дверь за Ксавье захлопнулась, Арманьяк, до сих пор сохранявший на лице дежурную улыбку, полную обаяния, развернулся к Дани. Он был серьезен, как никогда.
   -- Итак, Грааль, -- сказал он. - Ты должен понимать всю серьезность вашего положения. Я говорю - вашего, поскольку нам, перворожденным, Габи ничего не может сделать. А теперь информация к сведению: нынешней ночью вы с братом едва не умерли. Когда я вошел в комнату, она была едва ли не до потолка наколочена белыми лилиями, и надо ли мне объяснять тебе теоретические выкладки о предельной - смертельной - концентрации эфирных масел? Думаю, что не надо.
   Вопрос следующий: чья это работа, и кто так упорно хочет уничтожить вашего брата? В чем причина, я вас спрашиваю? Так вот, пока вы оба находились без сознания, мне удалось выяснить, что никто, кроме вас, Грааль, не мог покинуть этот кабинет. Вышли вы отсюда незамеченным, что само по себе удивительно, потому что секьюрити господина Деланси - профессионалы... Итак, кроме вас, некому было доставить сюда смертельный груз лилий.
   Дани слушал его, с каждой секундой делаясь все бледнее.
   -- Так вы хотите сказать... -- с трудом выговорил он. - Что это я хотел убить своего брата?.. Тогда я... -- его взгляд стремительно метнулся к распахнутому окну.
   -- Ну зачем же так... -- мирным тоном доктора-психиатра сказал Арманьяк. - Зачем мы будем повторять ошибки прошлого? Знаешь, в чем твоя главная беда, Грааль? Ты слишком быстро принимаешь решения, и, когда ты бросаешься в атаки "стрелой", противник успевает снизу нанести тебе удар в сердце...
   -- И что вы хотите этим сказать?.. - спросил вконец растерявшийся Дани.
   -- Только то, что тебе необходимо вспомнить до мельчайших деталей вчерашний день, -- рассудительно заметил Арманьяк. - Например, тот момент, когда мы с доном Антонио разговаривали, а ты стоял в стороне около книжного лотка. Когда Тони подошел к тебе, то ты был белый, как бумага. Что случилось? Что такое, чего мы не знаем? О чем ты разговаривал с продавцом? Что покупал?
   -- Покупал?.. - медленно произнес Дани.
   Он поднялся с постели, закурил, подошел к окну и, сев на подоконник, нервно обнял себя за плечи обеими руками. Арманьяк выжидающе смотрел на него. Молчание затянулось. Оно уже ощущалось физически, и воздух из-за него становился тяжелым и вязким, как сметана.
   -- Итак... -- повторил Арманьяк.
   Дани опустил голову. Утреннее солнце играло на его светлых волосах золотистым ореолом.
   -- Покупал, -- глухо выговорил он.
   -- И что же? - продолжал мягко, но упорно допытываться Арманьяк.
   Дани выбросил недокуренную сигарету в окно и прошел в угол комнаты, где со вчерашнего вечера валялась его дорожная сумка. Он открыл "молнию" и достал серо-желтый лист бумаги, а потом взглянул на Арманьяка с какой-то трогательной беззащитностью.
   -- Вот... -- сказал он, протягивая бумагу полицейскому. Лист, который он держал с явным омерзением, двумя пальцами, мелко вибрировал в воздухе.
   -- Что ж, полюбуемся... -- Арманьяк взял гравюру и внимательно всмотрелся в нее, а потом едва заметно усмехнулся.
   -- Эх, Габи, Габи, -- сказал он больше самому себе, чем Дани. - На запрещенные приемы пошел. Не иначе, чувствуешь, что твой проигрыш совсем недалеко... Хотя, конечно, если принимать в расчет твою изобретательную подлость, можно ждать все, что угодно... -- Он еще пять минут рассматривал гравюру, на которой Ангел в красных одеждах занес копье над поверженным существом с поломанными крыльями, а потом в упор спросил Дани:
   -- А ты больше ничего здесь не увидел?
   -- Увидел, -- сказал Дани, не отводя взгляда от его глаз, пронизывающих насквозь. - На гравюре виден только верхний слой. На самом деле у ангела в руках не копье, а меч, которым он готовится снести головы двум юным Ангелам-полукровкам, и у одного из них крылья красно-золотые, а у другого - сине-черные. Тот, что постарше, делает шаг вперед, чтобы защитить младшего, но... Он не успевает... -- Он был не в силах продолжать, потому что чувствовал: еще минута, и он разрыдается, как ребенок.
   -- Это и есть его последняя война, -- тихо произнес Арманьяк. - А на войне все приемы хороши... Во всяком случае, он считает именно так. Это для вас существуют понятия чести и порядочности, для него же - ничего... Ничего, кроме него самого. Вы с братом остались на всей земле вдвоем, последние из Второго Поколения, и теперь он хочет уничтожить вас, потому что никто другой не сможет принести свет забытой истины на эту землю. Это не сделает обычный человек. Он может только жаждать информации, но не получит ее, если только Тьму, воцарившуюся в современном мире, обезумевшем от войн, несправедливостей и жестокости, не рассеет свет огненных крыльев Грааля. Твоих крыльев, Грааль...
   А сегодня ночью он использовал картину, которую ты приобрел, чтобы таким образом пройти в мир через тебя. Во сне ты открыт, и он решил убить Хранителя твоими руками, и не думаю, что на этом он остановится... Ах, как жаль, что Рафаэль куда-то пропал! А ведь говорил: "завтра встретимся". Я ведь должен был передать твои новые документы... Кстати, вот они. - И Арманьяк протянул Дани толстый бумажник. - Здесь всё, что тебе понадобится - документы, удостоверения, кредитные карточки, деньги наличными... Да... И вот... Ты же теперь - телохранитель, и у тебя есть право на ношение оружия.
   Арманьяк залез в карман и извлек оттуда пистолет.
   -- Держи, -- сказал он. - Думаю, он тебе понадобится.
   -- Погодите... -- сказал Дани, принимая пистолет. - А как же мой брат? Он хочет убить его! Или вы забыли об этом?
   -- Я ничего не забываю, мальчик мой, -- серьезно сказал Арманьяк. - Дай-ка мне еще сигарету, а то я тут с тобой совсем разволновался...
   -- Он начал с Хранителя, -- как бы рассуждая с самим собой, заговорил Арманьяк. - И это можно понять: убив Хранителя, он убьет и тебя: двух зайцев одним выстрелом. Точно так же и наоборот: не будет тебя, не будет Хранителя. Но Габи - любитель театральных эффектов. Увидев тебя в Париже, он захотел разыграть сцену из греческой трагедии, уничтожив Хранителя твоими руками. Между прочим, -- грубейшее нарушение первого принципа Пакта - свободной воли, а это уже очень серьезно. Он на краю собственного краха, он идет ва-банк, использует запрещенные приемы в надежде, что никто не сможет ничего понять и раскусить его... Ладно, едем дальше... -- Арманьяк перевернул гравюру, рассматривая ее обратную сторону.
   Он внимательно пригляделся к наполовину стершейся надписи, а потом произнес вслух:
   -- Лор... Дани, а тебе говорит о чем-нибудь это имя?
   -- Когда я стоял рядом с лотком букиниста и ждал, пока вы закончите разговаривать, он успел вкратце рассказать мне историю этой девушки, -- задумчиво сказал Дани, слегка склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то, что мог услышать только он. - Она сошла с ума после того, как приобрела эту гравюру. По словам букиниста, до того момента Лор была совершенно нормальной, а потом вдруг ее начали мучить кошмары. Какое-то существо пыталось задушить ее по ночам, по утрам она обнаруживала в квартире кровавые пятна... В общем, она бросила работу, сидела дома, никого не принимая и, наконец, повесилась...
   -- Повесилась или повесили? - прищурился Арманьяк.
   Дани пожал плечами:
   -- Да откуда же я могу это знать? Я не детектив.
   -- Ты - больше, чем детектив. Ты - последний из Второго Поколения, и теперь ты не имеешь права на ошибку.
   -- Единственный вывод, который я сделал для себя нынешним утром, -- сказал Дани, высоко вскинув голову. - Я не имею права спать, чтобы не подвергнуть опасности моего брата.
   Арманьяк с сомнением покачал головой:
   -- Ну, предположим... И долго ты так выдержишь? Максимум - пять дней, а потом ты либо перестанешь себя контролировать, либо попадешь в лечебницу закрытого типа, а лечат в ней что в России, что во Франции - одинаково.
   -- Значит, мне надо постараться успеть провести эту партию за пять дней, -- подвел итог Дани.
   -- Ну, так... -- Арманьяк уперся кулаками в колени. - Время идет, и мы теряем его. Нет ни Маркантони, ни Ксавье. Исходя из этого, нам надо немедленно отправиться на квартиру погибшей Лор. Кстати, ты не заметил, Грааль: на обороте помимо прочего был записан и адрес этой девушки. Это в пригороде, так что добираться придется полчаса, не меньше. Может, вздремнуть удастся? Можешь одеться за пять минут?
   Дани кивнул и быстро натянул на себя джинсы и свитер, в которых приехал во Францию. Пистолет он спрятал за поясом.
   -- Куртку не забудь, -- напомнил Арманьяк. - По вечерам здесь еще может быть очень холодно.
   -- Вот только... -- Дани как будто споткнулся.
   -- Что случилось? - осведомился Арманьяк, уже взявшийся за ручку двери.
   Боль промелькнула в огромных серых глазах Дани.
   -- А как же Гийом? - прошептал он. - Он просил дождаться... Он придет, а меня не будет... Раньше... кажется, еще так недавно... я просил его не уходить...
   Его глаза снова застилала туманная дымка.
   Арманьяк быстро подошел к нему и крепко взял за плечи:
   -- Винс Каэль! - рявкнул он. - Кажется, ты принят на должность телохранителя, так вот и исполняй свою работу так, как следует, не теряя времени на то, чтобы ждать приказа от начальства! - А потом, увидев, что взгляд Дани снова сделался стальным и холодным, добавил более мягким тоном: Оставь ему записку. Он поймет. Только не расписывай много, как это ты любишь.
   Дани подошел к письменному столу Ксавье, открыл большой блокнот, взял ручку и написал: "Дорогой Гийом... Я люблю тебя больше всего на свете, помни это... Я всегда любил тебя. Прости, но я должен уйти с лейтенантом Арманьяком. Дело важное, и касается нас с тобой, а ведь я, как ты помнишь, являюсь теперь твоим телохранителем. Больше никто и никогда не потревожит твой покой, братишка... Навсегда твой Дани". Его сердце разрывалось, оно рыдало, но на окаменевшем лице не отражалось ничего, кроме готовности довести начатую партию с превосходящим силы противником до конца.
   Он поднял голову, и брызнувшее в окно солнце осветило его насквозь.
   -- Пойдемте, лейтенант, -- сказал он. - Теперь всё.
   Арманьяк удовлетворенно кивнул головой:
   -- А теперь извольте пройти к моей машине, господин Винс Каэль.
  
   В машине лейтенанта Арманьяка Дани действительно немного расслабился. Он уже заметил: стоило ему опуститься в мягкое кресло, как сон неудержимо наваливался на него. Но сегодняшняя ночь настолько напугала его, что Дани открыл окно, предоставив холодному ветру свободно обдувать его лицо, и закурил. Мимо проносился однообразный пейзаж автобана, кое-где мелькали чахлые деревья, а потом снова - стены, стены, бесконечные стены, на которых в значительном удалении от центра города начали появляться граффити. Большинство из них ничего не означало: просто переплетение линий, красочные мазки, эмблемы пацифистов. И вдруг все чаще и чаще начала появляться одна и та же фигура - черный силуэт ангела, сжимающего в одной руке лилии, а в другой меч. Иногда фигура запечатлевалась в застывшем движении: ангел готовился нанести удар мечом другому Ангелу, с красными крыльями, опустившемуся перед ним на одно колено и покорно склонившему голову.
   -- Неправда! - не выдержав, крикнул Дани. - Никогда я не встану перед ним на колени! Никогда! Слышишь ты это, сволочной Габи?
   -- Сколько раз я просил тебя, Грааль, -- покачал головой Арманьяк. - Спрячь свои эмоции подальше. Эти рисунки - тоже признак близкого поражения. Ну сам посуди: ведь не станешь же ты рисовать Габи, ну, например, в клоунском наряде.
   -- Да ему и наряд никакой не нужен, -- огрызнулся Дани. - Он по жизни клоун!
   -- Вечный мальчишка, ну что с тобой поделаешь, -- не выдержав, улыбнулся Арманьяк совсем не по уставу. - Теперь я понимаю, почему Тони так привязался к тебе и почему тебя так любит твой брат... Впрочем... Погоди... Мы, кажется, приехали.
   Арманьяк свернул с автострады, и сразу же машина заколыхалась на колдобинах.
   -- Совсем как в России, -- попытался пошутить Дани.
   -- Захолустье - оно и в Африке захолустье, -- проворчал Арманьяк, изо всех сил пытаясь справиться с управлением. - Хорошо хоть ехать совсем недалеко...
   Он свернул в узкий переулок, где с трудом смогла бы протиснуться только одна машина, и подумал о том, сколько же раз чахлые кустарники и придорожные камни выслушивали самые отборные ругательства от водителей, которым удалось протиснуться через мусорные кучи и наваленные доски, по ночам, вероятно, ностальгирующие по баррикадам. Арманьяк остановился около подъезда покосившегося дома, и Дани вдруг подумал, что каким-то чудом перенесся в свой Желтогорск, о котором ему хотелось так прочно и надежно забыть.
   -- Выходи, -- сказал Арманьяк, открывая дверцу машины.
   Дани вышел, машинально проверив, находится ли пистолет на месте. Вокруг стояла мертвая тишина, даже птицы притихли, а это Дани уже совсем не нравилось.
   Арманьяк осмотрел деревянную щербатую дверь под покосившимся навесом, некоторое время искал звонок, а потом, с известным трудом обнаружив его, нажал на кнопку. В доме по-прежнему стояла тишина, даже занавески не шевельнулись.
   -- Надо еще раз, -- сказал Дани.
   Арманьяк недоуменно уставился на него.
   -- Надо еще раз, -- повторил Дани. - Звонок давно испорчен, нажимать на него надо до тех пор, пока не услышишь его внутри дома.
   -- А ты откуда знаешь? - удивился полицейский. - Ты же вроде никогда здесь не был.
   Дани только печально усмехнулся:
   -- Вспомнил кое-что... Слова Габи про астральных двойников. Когда-то давно в Желтогорске... Впрочем, это не имеет значения, потому что история все равно одна и та же. Звоните, лейтенант.
   И действительно, после нескольких неудачных попыток Арманьяку удалось обнаружить искомую точку, благодаря чему стало слышно, как верещит звонок, разносясь по дому. Через минуту раздался визгливый женский голос:
   -- Кто?
   -- Полиция, -- мрачно ответил Арманьяк.
   С минуту внутри дома висела тишина, а потом голос ответил:
   -- Иду! Подождите!
   -- Четверть часа уже ждем, -- проворчал Арманьяк себе под нос.
   Вскоре рядом с дверью послышались шаркающие шаги, загремели замки, дверь со скрипом, как бы нехотя, распахнулась, и на пороге возникла давно немытая старуха в выцветшем халате, толстая, с круглым лицом, на которое свисали седые космы волос.
   -- Полиция, -- повторил Арманьяк, протягивая ей удостоверение. - Мой помощник, -- он кивнул на Дани.
   Старуха внимательно изучила удостоверения, но пропускать в дом непрошенных гостей явно не спешила.
   -- И чем обязана вашему визиту?
   -- Мы должны задать вам несколько вопросов по поводу вашей дочери Лор, -- сказал Арманьяк, сохраняя ледяное спокойствие.
   -- А при чем тут полиция? - с вызовом в голосе спросила старуха. - Я законов не нарушала. А что касается моей дочери, то и с ней все ясно. Она сама выбрала свою судьбу, она так хотела. Покончила с собой мне назло! Она всегда всё делала мне назло! И документы по поводу ее смерти у меня есть. Они в полном порядке.
   -- Тогда покажите их нам, -- настойчиво произнес Арманьяк. - Вы же чисты перед законом, так чего же вам опасаться? Но чтобы предъявить нам документы, вам все же придется впустить нас внутрь.
   Наконец, старуха сдалась, и позволила Арманьяку и Дани пройти внутрь дома. Перед тем как закрыть дверь, она зачем-то высунулась на улицу, внимательно осмотрелась по сторонам, а потом снова заперла дверь на все замки.
   -- У меня складывается ощущение, что вы чего-то боитесь, -- заметил Арманьяк, морщась от застоявшегося в прихожей запаха - то ли древнего сундука, то ли могилы - он не мог бы сразу определить.
   На его реплику старуха ничего не ответила, сделала вид, что просто ничего не услышала.
   Прихожая была совсем темная и узкая. Единственное оконце было заставлено пустыми банками, как будто старуха хотела таким образом отгородиться от всяких влияний внешнего, безусловно враждебного для нее, мира. Шаткая скрипучая лестница вела наверх, в кухню и комнаты.
   -- Идите осторожно, -- предупредила старуха. - Тут одна ступенька проваливается. - И, не ожидая ответа, прошлепала наверх, придерживая ступнями почти развалившиеся тапки.
   Арманьяк и Дани последовали за ней. Арманьяк - с чувством откровенной брезгливости, которую он больше не в силах был сдерживать, Дани - с болью, которое ему каждый раз причиняло чувство, выражаемое исключительно по-французски - дежа вю.
   Сразу же за лестницей начинался небольшой коридор, который вел на крохотную кухню, а сбоку от лестницы находилась дверь в комнату.
   -- Вот здесь она и жила, -- сказала старуха, толкая дверь рукой. - Подождите здесь, а я принесу нужные вам документы.
   В одном углу этой захламленной комнаты стоял старый полуразвалившийся диван, в другом - книжный шкаф со старыми газетами наверху. Напротив -- покосившийся трельяж, украшенный вытянутой вазочкой с засохшими цветами и слегка ободранным павлиньим пером. Рядом стояли несколько акварелей и гравюр, одна из которых изображала полнотелую танцующую Саломею.
   -- Кажется, Саломея ввела культ головы, -- безразлично заметил Арманьяк. - Так же, как и стриптиз...
   Он выглянул в пропыленное, засиженное мухами окно и, отряхнув руки, заявил:
   -- Кажется, здесь давно никто не был...
   Если бы он в этот момент смотрел на Дани, то его, так же, как и Ксавье, испугало остановившееся выражение его глаз, как будто он видел нечто, не заметное всем остальным.
   -- Здесь были... -- безжизненным голосом произнес он. - Совсем недавно... Запах сигарет...
   -- Да здесь всё пропахло сигаретами! - возразил Арманьяк. - Насколько мне известно, Лор была заядлой курильщицей, и этот запах не выветрится еще очень долго.
   -- Свежий запах... -- повторил Дани еще тише. Его лицо снова покрывала смертельная бледность. Казалось, еще немного - и он рухнет в обморок.
   И все-таки, сделав над собой усилие, он подошел к столу с грязной, когда-то золотистой скатертью, и притронулся к огромной пепельнице, приспособленной для окурков из морской раковины, раскрывшей свой зев, так напоминающий... Его мысли прыгали и пропадали в темноте, и действовал он уже на автомате. Решительно запустив пальцы в окурки, как будто точно знал, чего искал, он извлек с самого дна полуобгоревший листок бумаги, но к этому времени буквы уже прыгали перед его глазами и он, дрожащей рукой передав клочок Арманьяку, упал в кресло. На его лбу дрожали крупные капли пота.
   -- Н-да... -- задумчиво протянул Арманьяк. - Таких, как ты, Грааль, здесь часто называют медиумами или еще как - неважно. Хотя ты - не медиум, ты - последний из Второго Поколения...
   Он вынул сигарету, прикурил и дал ее Дани:
   -- Давай, давай, легче будет, -- сказал он. - Я - не Минздрав... -- И он углубился в изучение клочка бумаги.
   После нескольких затяжек Дани и в самом деле стало немного полегче.
   -- Читайте, лейтенант, -- слабым, но твердым голосом, произнес он.
   -- "И однажды Габриэль решил нарушить Пакт, заключенный между Демиургом и двумя сотнями отпавших от него Ангелов, предводителем которых был Семьяза, -- начал читать Арманьяк изменившимся голосом. - Видя, что потомство от Ангелов и дочерей человеческих умножается, что они прекрасны и сильны, как сами Перворожденные, и способны вот-вот затмить его могущество, он объявил Демиургу, что Ангелы Второго Поколения должны быть уничтожены, ибо, сказал он "чрезмерно высоки они ростом, и люди больше не способны прокормить их, а потому сами они начали истреблять род человеческий и пожирать его". И сказал Демиург: "Уничтожь их, дабы стадо мое могло и дальше плодиться и размножаться. Не трогай только Грааль и Хранителя его, сыновей от сына моего Даниала. Оставь их в ловушке плоти, чтобы и они не миновали круга перерождений, как все остальные, обычные люди. А тех, кто посмел восстать против моего могущества, я велю заключить в недра земные..."
   - Дальше сожженное пятно, не разберу никак, -- сказал Арманьяк. Он долго вглядывался в обгоревший лист бумаги, а потом сказал: Вот что еще можно прочитать: "И явился Габриэль, облаченный в красные одежды, в сиянии славы своей, перед Граалем и Хранителем его, последними из Второго Поколения. А они стояли перед ним прямо и открыто, утратившие защиту своих отцов, уже заключенных в недра земные, но верившие, что сияющее крылатое существо никогда не сможет убить себе подобных. И засмеялся тогда Габриэль, и его меч прочертил в воздухе огненную дугу, и под его ударом упали оба брата, последние из прежде могущественного Второго Поколения..."
   -- Все, Дани, дальше ничего нет... -- Арманьяк снял полицейскую фуражку и вытер пот со лба. - Но и так всё становится ясно... И я даже мог бы сказать, какая именно книга цитируется на этой бумаге, и теперь я понимаю, почему гравюра оказалась в коллекции Лор, которая хотела, видимо, разыскать Ангелов Второго Поколения раньше, чем это сделает Габриэль... Она была просто девушкой, и они просто уничтожили ее...
   Арманьяк сунул в карман клочок бумаги и присел на подлокотник кресла рядом с Дани.
   -- Теперь я никуда не отпущу тебя, Грааль, -- серьезно сказал он. - Твой брат может быть спокоен.
   -- Зато я не могу быть спокоен, зная, что Габи обязательно уничтожит его - чужими руками или сам - неважно! - крикнул Дани, швырнув в пепельницу сигарету.
   Рядом раздались шаркающие шаги старухи. Она вошла в комнату и принюхалась.
   -- Курили? - нелюбезно даже не спросила она, а просто проконстатировала факт. - Вот и дочери я все время запрещала, но куда там! Дымила с утра до вечера, что паровозная труба! - Потом она, видимо, вспомнила, ради чего впустила в дом незнакомых людей и швырнула на стол пачку документов: Вот! Смотрите! Всё чисто, и претензий к следствию я не имею никаких!
   Арманьяк для вида перелистал документы.
   -- Все в порядке, мадам, -- сказал он. - А теперь прошу вас ответить вас на пару вопросов. С кем встречалась Лор в последние дни жизни?
   -- В последние дни жизни она ни с кем не встречалась, -- отрезала старуха. - Она даже со мной отказывалась разговаривать. А вот еще за месяц до того, как она помешалась на той гравюре, что я постаралась как можно скорее сбагрить букинисту, у нас и в самом деле был не дом, а настоящий проходной двор!
   -- А почему вы сказали, будто Лор помешалась на гравюре? - мягко, по-полицейски вкрадчиво спросил Арманьяк.
   -- Да потому что она постоянно твердила, будто видит на ней за тем, что изображено, совсем другую картинку!
   -- И какую же? - продолжал расспрашивать Арманьяк.
   -- Да сущий бред! - отмахнулась старуха. - Говорила, что на самом деле ангел держит в руке не копье, а меч, и заносит он его не над тем чудовищем, а над двумя молодыми Ангелами. Она их как-то странно называла... То ли "полукровки", то ли "Ангелы Второго Поколения"... Ну, не помню я... Она была уверена, что сейчас они находятся среди нас. Все время рвалась спасать их от того, что в красном и с мечом. Но, как понимаете, это у нее развивалась болезнь, шизофрения. А сколько сейчас нормальных людей, которые каждый год ожидают конца света? В каком мире живем, то и получаем! Ну что, господа, вы удовлетворены?
   Старуха сгребла со стола документы и встала, как скала, перед Дани и Арманьяком, всем своим видом показывая, что им пора уходить.
   Арманьяк с самой любезной улыбкой поднялся с подлокотника кресла:
   -- И последний вопрос, мадам. Не припомните, где чаще всего Лор встречалась со своими друзьями?
   -- Здесь, за оврагом неподалеку, рядом с карьером, где одно время велись строительные работы, но сейчас, как это часто у нас водится, всё заброшено. Там находится тир и стрельбище. И Лор ходила в эту компанию, которая называлась как-то вроде: "Наследники Габриэля" или что-то вроде того... Да какое это теперь имеет значение?
   -- И в самом деле, -- буркнул Арманьяк. - Для Лор уже никакого. - И он выразительно посмотрел на Дани: "Если для этой несчастной девушки это обстоятельство не имеет больше значения, то для нас всех имеет, и огромное".
   Когда дверь старухиного дома захлопнулась за ними окончательно, Арманьяк сказал Дани:
   -- Я прекрасно знаю это место - карьер. Там собираются преступники всех мастей, отбросы общества. Кого там только ни увидишь! Вот и наш "красный гигант" решил под экстремистов замаскироваться...
   -- А кто он есть на самом деле? - усмехнулся Дани. - Тот же экстремист, и какая разница, как называли людей такого сорта в разные времена. Их суть осталась прежней.
   -- И то верно, -- согласился Арманьяк. - Поехали отсюда как можно скорее, Грааль. А то, я вижу, тебе совсем нехорошо, а нам сегодня предстоит бессонная ночь.
   Дани только кивнул в ответ и закурил. И снова мимо понеслись унылые однообразные стены автобанов, на которых время от времени мелькали черные силуэты ангела с мечом в одной руке и лилиями в другой, только на этот раз Дани удалось разглядеть в одном месте небольшую, как бы полустертую надпись: "Наследники Габриэля".
   Он смотрел вперед, на длинный ряд тополей, но ничего не видел. В его ушах гремели возгласы: "Пусть этот сентябрь станет по-настоящему черным для тех, кто столько лет объедал нас! ("Объедают мое стадо..." -- слова Габриэля!) Смерть пожирателям детей! ("Они поедают людей, не имея, чем бы насытиться! Земля стонет от них!") Сколько еще можно стонать от их произвола!" Они повторяли один в один слова Габриэля, и Дани снова и снова видел картину, которую ему не суждено забыть даже в предсмертной агонии: зеленоглазый и черноволосый Ледяной Ангел обеими руками распахивает двери перед беснующейся толпой, ощетинившейся ножами, топорами и вилами. Он раскрывает руки, как будто для объятий, как это было всегда, когда он встречал Дани, но теперь он хочет одного - защитить последнего из Второго Поколения, и он падает под ударами посланцев Габриэля, оставив свой Грааль Любви сумасшедшим и освобожденным только гильотиной. Габриэль стал свободен на двести с лишним лет...
   -- Дани, Дани, что с тобой? - Дани очнулся оттого, что Арманьяк тряс его за плечо.
   Дани с трудом открыл измученные глаза и посмотрел на лейтенанта.
   -- Что случилось? - спросил он.
   -- Приехали... -- сказал Арманьяк, внимательно глядя на Дани. - Сейчас ты будешь у своего брата... А вообще... Знаешь, я думал сразу поехать домой отсыпаться, но, видя тебя в таком состоянии, решил: лучше доведу тебя до двери Деланси. Слушай, давай честно, Грааль, ты чем-то болен?
   Дани улыбнулся:
   -- Как сказал Габи на встрече: "От рака не убежишь".
   В ответ Арманьяк только присвистнул, а потом произнес задумчиво:
   -- И что же теперь будет с Деланси?
   -- Что будет? - переспросил Дани. - Ну, во-первых, я, как его телохранитель, уничтожу банду, которая пытается его достать.
   -- А во-вторых? - спросил Арманьяк.
   -- Во-вторых, не знаю пока, как, но я прищемлю хвост Габи.
   -- Знаешь что, Грааль, -- сказал Арманьяк. - Ты не слишком-то геройствуй, ладно? Ты нужен нам целым и невредимым. И нам, и твоему брату. Так что постарайся убежать от этого самого рака. Как я понял, это и есть козырная карта Габи. Последняя карта, способная уничтожить и тебя, и Хранителя.
   -- Мы подумаем об этом после войны, -- ответил Дани. - Лейтенант, можно мне еще сигарету? У меня ведь не рак легких.
   Арманьяк протянул ему пачку.
   -- Бери всю, -- сказал он. - И выходим. Деланси уже, наверное, успел обзвонить все морги и тюремные участки в поисках тебя.
   Он вышел из машины, посмотрел на небо и улыбнулся.
   -- Красота какая, правда, Грааль? К сожалению, особенно остро замечаешь ее, когда большую часть суток общаешься с разной нечистью... А жаль!
   Он осторожно взял Дани под локоть и направился к входу в офис Ксавье Деланси.
  
   Дани чувствовал, что за эти сутки с ним что-то произошло. Что-то такое, из-за чего мир стал восприниматься совсем по-другому. По стенам коридоров офиса скользили красные, кровавые блики, которые бросали зловещие отсветы на лица проходящих мимо сотрудников. И теперь Дани понимал, что всё это значит: большинство из присутствующих и, может быть, даже все так или иначе участвуют в заговоре против его брата (о себе он в тот момент даже не думал). Он уже решил, что его танец подходит к концу, но должен остаться Ксавье-Гийом, и он не думал только об одном: что станет с братом, когда он останется совсем одним, окончательно последним из Второго Поколения Ангелов.
   Мимо Арманьяка и Дани прошли двое сотрудников, мирно беседуя о том, как неплохо было бы провести обеденный перерыв в буфете за чашечкой кофе и кусочком пирога. Солнце, отразившись от окна, окрасило их лица в багровый цвет, и в тот же момент один из сотрудников, случайно задев дверной косяк, вскрикнул: "Эх ты, черт! Током ударило!"
   -- Грааль... -- прошептал Арманьяк, наклонившись к самому лицу Дани. - Попридержи крылья... Раньше времени пожар устроишь...
   Он распахнул дверь кабинета Ксавье и гаркнул:
   -- Ну что, заждались?
   При этом крике дон Антонио и мой брат одновременно подняли головы от стола, на котором были веером разложены какие-то бумаги.
   -- Братишка! - вскрикнул Ксавье, вскакивая и отшвыривая в сторону стул, на котором сидел. - Я же просил тебя не исчезать? Ну как ты мог?
   Он схватил Дани за руки и всё говорил то укоризненно, то радостно, как будто не мог выразить словами чувства, которые испытал за время отсутствия Арманьяка и Дани, буквально не давая брату вставить в его монолог ни одного слова:
   -- Ну где же ты был? Я чуть с ума не сошел! Чего я только ни передумал за это время! Я бросил заниматься делами, звонил в полицию: там сказали - лейтенант Арманьяк на задании. Ты только представь себя в моем положении... И почему ты такой бледный? Тебе плохо? Лейтенант Арманьяк, куда вы возили моего брата? Почему вы вернули мне его в таком состоянии? Я только вчера был вынужден вызывать "скорую". Разве вы не понимаете, что ему совсем нельзя волноваться?
   -- Гийом, Гийом, остановись, -- сказал Дани, прижимаясь лбом к его плечу. - Ты же видишь: со мной всё нормально. И не обвиняй ни в чем лейтенанта Арманьяка, я очень благодарен ему за помощь, и нам с ним предстоит работать еще очень долго. Это связано с убийствами в твоей корпорации... И потом... Не забывай, ведь я - твой телохранитель, я обязан защищать тебя, я должен быть в курсе всех новостей, и лучше меня это никто не сможет сделать. Поэтому, братишка, любимый мой братишка, привыкай к тому, что я буду долго отсутствовать...
   А Ксавье спрятал лицо в мягких волосах Дани, чтобы никто не увидел, что едва ли не впервые в жизни он плачет.
   -- Я всё понимаю, -- прошептал он. - Но это выше моих сил, Дани. Я люблю тебя, и если с тобой что-то случится, я не смогу жить дальше.
   Дани знал: брат говорит совершенно серьезно. Он окончательно растерялся, и их обоих вывел из ступора только громкий разговор между Маркантони и Арманьяком.
   -- Молодец, -- говорил Маркантони. - Сегодня вы сделали огромное дело.
   -- Не забывай, Тони, -- отвечал Арманьяк. - Сегодняшний день еще не закончен. Для меня и Грааля он продолжится ночью, так что, будь любезен, отпусти меня домой немного вздремнуть.
   -- Иди, иди, лейтенант, -- дон Антонио похлопал его по плечу. - Теперь-то я уже не оставлю так надолго вас обоих после всего, что ты мне рассказал.
   -- Как это - ночью?! - воскликнул Ксавье. - И вы думаете, что я отпущу своего брата неизвестно куда, ночью? Да вы с ума сошли, господа!
   -- Он - твой телохранитель, Джеф, -- строго сказал дон Антонио. - А значит, должен исполнять свои обязанности, хочешь ты этого или нет. А ты иди, иди, лейтенант, вечером встретитесь здесь же.
   -- Всего наилучшего! - Арманьяк козырнул Маркантони и исчез за дверью.
   -- Теперь далее... -- продолжил дон Антонио. - Грааль, а ну-ка, подойди сюда, я нарисую тебе картинку в общих чертах.
   -- Не надо! - Ксавье попытался загородить собой Дани.
   -- Джеф, прекрати, -- отмахнулся мафиози. - Такое впечатление, что тебе нужен был не братишка, а сестренка. Повторить тебе по слогам, кто он такой? Винс Каэль, твой телохранитель, прибывший из России с рекомендациями от знаменитого Александра Иншакова! И, кроме того, он находится на моей службе!
   -- Но он - мой брат! - крикнул Ксавье, и в его голосе звучало отчаяние.
   -- А я - твой друг, -- парировал Маркантони. - Винс, подойди сюда!
   Хотя стены отплясывали перед глазами Дани безумный рок-н-ролл, ненавистное имя привело его в чувство:
   -- Не называй меня "Винс"! - крикнул он. - Меня зовут Дани! Ты слышишь? - Дани!!!
   -- Тони, ну что ты делаешь? - укоризненно сказал Джеф.
   -- Да я просто использую это симпатичное имя вместо нашатыря, -- дон Антонио подмигнул Дани, а потом повторил: Подойди сюда, сынок...
   Дани приблизился к столу, на котором красовались фотографии устрашающего вида, и он почему-то подумал о криминалистах, которые занимались делами, связанными с фирмой Деланси и о том, что этим людям еще долго придется мучиться ночными кошмарами.
   -- Взгляни, Дани, -- сказал Маркантони, показывая одну фотографию за другой, от каждой из которых кровь леденела в жилах. - Вот первые две жертвы, оба - служащие компании. Первый, Джон Стоун... Не повезло бедняге: негодяи пригвоздили его ломом к полу в собственном гараже. Второй, Майк Краунлесс, был сожжен, предположительно из огнемета, когда выходил ночью от своей любовницы. Что скажешь?
   Пол снова качнулся под ногами Дани, но он твердо ответил:
   -- Всё понятно, дон Антонио... Стоун - это намек на меня: камень - Грааль. Краунлесс - потерявший корону - это мой брат... Это было предупреждение, вызов, и мы приняли его. Сегодня же ночью мы узнаем, где собирается эта сволочь, а потом без труда отловим каждого по одиночке. Единственное, что меня беспокоит - это мой брат. Кто останется с ним, если мне придется находиться на задании?
   -- Ты что, меня уже со счета сбрасываешь? - ухмыльнулся дон Антонио. - Бригадир, ты поосторожнее со словами, а то я обижусь!
   -- Как раз за себя я не особенно волнуюсь, -- сказал Ксавье. - Меня больше волнуешь ты, братишка... К тому же я так давно не видел тебя... Мне казалось, нам нужно столько сказать друг другу, а вокруг - только дела, кровь, убийства... Не понимаю, что мы им сделали? Только то, что родились такими - принадлежащими ко Второму Поколению?
   -- Увы, да, -- кивнул дон Антонио. - И этого достаточно. Они убили простую девушку только за то, что она увидела в картине то, что на самом деле было на ней изображено, так неужели же вы думаете, что Габи пощадит вас, кто самим своим существованием отрицает его власть над миром? Да вы его кровные враги, конкуренты! И сейчас либо он, либо вы поставите его перед высшим Трибуналом. Понимаете вы, что всё это значит?
   -- Я всё понимаю, -- сказал Ксавье и обнял Дани за плечи. - В данный же момент я понимаю, что давно не видел своего брата и хотел бы остаться с ним наедине. Не здесь, где постоянно трещат телефоны, а там, где нам никто не помешает нам говорить.
   -- Сейчас не время... -- начал было дон Антонио, но Ксавье прервал его с улыбкой:
   -- Ваш клиент хочет прогуляться, а по контракту телохранитель обязан сопровождать его везде, и на прогулках тоже. Или я ошибаюсь?
   -- Желание клиента для меня - закон, -- улыбнулся Маркантони. - Отдыхайте, ребята. Только не забудь, Винс, ты должен быть здесь к приходу лейтенанта Арманьяка.
   -- Не забуду, -- сказал Дани.
   -- Тогда не вижу никаких препятствий, -- пожал плечами Маркантони. - Отдыхайте, а я еще посижу здесь. Как ты думаешь, Джеф, примут меня за тебя?
   -- Легко! - рассмеялся Ледяной Ангел и, по-прежнему обнимая Дани за плечи, вывел из своего кабинета.
  
   Дани всегда казалось, что отыскать в Париже тихое место просто невозможно, это было бы невероятным чудом, и брат в тот день совершил для него это небольшое чудо: он привез его в тихое кафе на окраине Парижа, и Дани на время совершенно забыл, что в мире когда-то существовали боль, страдания и смерть. Они были вместе, там, где не было слышно шума автомобилей, где не ходили праздные гуляки, и теперь Дани вдруг почувствовал, что столько хотел бы сказать давно потерянному Гийому, но все слова куда-то исчезли бесследно. Здесь не было ничего, кроме золотой листвы платанов, которые перешептывались где-то в вышине, и солнечного света, золотившего волосы Дани и делавшего улыбку Гийома такой ослепительно-нежной, и эта улыбка отражалась в его прозрачных изумрудных глазах, в которые можно было смотреть без конца, тысячи раз тонуть в них и испытывать только неземное блаженство.
   И Дани смотрел только в эти глаза, единственное, что было неподвластно времени: оно могло изменить внешность и одежду, но только не глаза. И в этих бездонных глазах Дани ясно читал все их жизни, прошедшие вместе: на Зеленом Острове, где они были так счастливы в лесах, где еще жили единороги; в ледяную эпоху Монсегюра, где даже на костре Дани мог думать только о его солнечных глазах, и в чудовищное время революции, Похода Полярного Солнца, и он не видел их страшного конца, -- одно только бесконечное счастье. Во все времена оно было одним и тем же: они бежали навстречу друг другу в полосе морского прибоя и боялись только одного: что это сон, что внезапно он растает навсегда, оставив вместо себя мрак и пустоту, и Грааль будет сжигать самого себя от невостребованной любви в холодном городе, а Ледяной Ангел станет калечить жизни окружающих его людей и свою собственную, потому что жизнь без любви для него не имела смысла, а он знал только одну - Любовь Небесного Грааля.
   Они забыли о времени, сидя под золотыми платанами, глядя друг другу в глаза и читая все, что хотели сказать друг другу. И только один раз, прочитав в глазах брата немой вопрос: "Как ты жил без меня всё это время?", Дани словно сразу потух и закрыл лицо руками. Ксавье прижал его к себе, чувствуя, как стремительно, отчаянно бьется его сердце, как вздрагивают от страшных беззвучных рыданий его плечи. Ксавье поцеловал его серые огромные глаза и прошептал: "Теперь мы всегда будем вместе, брат, -- и в жизни, и в смерти. Ты веришь мне?"
   Дани не успел ответить, потому что со всех сторон защелкали вспышки фотоаппаратов. Сказка, длившаяся так недолго, была разрушена: знаменитого Ксавье Деланси обнаружили даже здесь. Папарацци, вероятно, смогли бы разыскать его даже на дне океана. И впервые Ксавье не обратил на них ни малейшего внимания. Он смотрел, не отрываясь, только на Дани. А золото листвы и вспышки фотоаппаратов перед Дани снова сливались в бесконечную карусель. С ним снова происходило что-то не то, Что-то, на что намекал синеглазый убийца... А Ксавье, почувствовав состояние брата, обнял его, подвел к своей машине и помог устроиться на месте рядом с собой. Фотографы бесновались вокруг машины до тех пор, пока Ксавье не тронулся с места.
   Почти теряя сознание, Дани прошептал:
   -- У тебя будут из-за меня неприятности, Гийом...
   Гийом только улыбнулся и поцеловал его в лоб:
   -- Обо мне не беспокойся, братишка. И разве нам не пришлось однажды сгореть на одном костре? И неужели эти несчастные фотографы смогут устроить мне неприятность больше той? Хотя и тот эпизод в своей жизни я вовсе не считаю неприятностью. Где угодно, когда угодно и перед кем угодно я готов повторить: "Я люблю тебя, Дани".
   И, как это и было во всех их жизнях, Дани ответил ему тихим эхом:
   -- Люблю тебя, Гийом. Больше собственной души, больше жизни, больше всего неба. Я люблю тебя... Я люблю тебя...
  
   Ксавье Деланси остановил машину около офиса и внимательно посмотрел на стоянку.
   -- А что, Дани, -- спросил он. - Разве сейчас уже вечер или я чего-то не понимаю?
   -- А в чем дело? - недоуменно посмотрел на него Дани. Он вел себя совершенно не по уставу, не так, как положено телохранителю: вместо того чтобы наблюдать за обстановкой, он видел только бездонные изумрудные глаза брата, в которых отражались все их прошлые жизни, и Дани упоенно читал их, не думая о том, что будет дальше. Он бросался в свою любовь как в омут, и если бы ему сказали "осторожно!", скорее всего он просто не понял бы этого человека, и его язык воспринял бы как инопланетный, переводу не подлежащий.
   Но Ксавье принимал брата таким, какой он есть. Он и сам был из безумного племени, не слушающего разумных доводов, и если что-то и могло вызвать отклик в его замерзшем сердце, то лишь любовь, и тогда эти волны любви обрушивались вниз растаявшими ледниками, не раздумывая о том, кто первым захлебнется в этом шквале торжествующей любви и свободы.
   И сейчас изумрудное море его глаз казалось потемневшим, штормящим, как будто его внезапно обретенной любви что-то угрожало: за Дани он был готов сражаться со всем злом, со всей Тьмой и даже с самим небом, если оно захочет забрать у него брата.
   -- Что ты увидел там, Гийом? - спросил Дани. - Прости, я почему-то совсем плохо вижу. - Он усмехнулся: Видимо, телохранитель из меня получается никакой...
   -- Ты - брат мой, -- повторил Ксавье. - А там, на стоянке, стоит машина Арманьяка. Если не ошибаюсь, он обещал приехать только ближе к ночи. И к чему бы такой запал, такое рвение и усердие? - Его ирония звучала с оттенком откровенной злости.
   Дани поправил знакомым жестом пшеничные волосы и улыбнулся, хотя эта улыбка ему много стоила:
   -- Наверное, у него появилась новая информация. Прости, брат, но я должен подойти к нему. Думаю, он ждет меня в кафе, вон там, на первом этаже офиса.
   -- Ну так... Хватит... -- жестко сказал Ксавье. - Я знаю: ты - мой телохранитель, а вернее, тебя провели ко мне под этой легендой. Но мне, по крайней мере, не надо целыми днями талдычить об этом. Я уже очень большой мальчик, Дани, в отличие от тебя. Дальше, хочешь ты этого или нет, но пойдем вместе. Мы - братья; мы или победим вместе или погибнем, и тот, и другой исход меня совершенно устраивает. - И он улыбнулся своей знаменитой солнечной улыбкой, отчего адриатические глаза засияли еще ярче.
   Солнце ответило ему красной вспышкой, и Дани едва не вскрикнул от неожиданности, увидев перед собой того, кого так долго скрывала неприглядная оболочка: прекрасного Ангела с длинными и густыми тонкими волосами, ослепительной улыбкой и роскошными сине-черными крыльями.
   -- Ну что, брат, пойдем к господину полицейскому, -- сказал Ледяной Ангел, выходя из машины. - Заодно и кофе выпьем, а то, как мне кажется, в кафе мы так ни к чему и не притронулись. К тому же, братишка, я заметил, что два дня ты совсем ничего не ел.
   -- Я святым духом питаюсь, -- Дани бросил на него быстрый, слегка настороженный взгляд.
   -- А вот и не подеремся! - шутливо ответил Ледяной Ангел. - Выходи, скорее!
   Они прошли мимо стоянки в кафе, где обычно обедали сотрудники фирмы Ксавье. При виде шефа большинство посетителей привстали со своих мест, но Ксавье сделали им знак рукой "оставайтесь на местах" и подвел Дани к столику, заваленному всевозможной едой - салатами, пиццей, круассанами, за которым восседал лейтенант Арманьяк, и вид у него был крайне довольный. "Сейчас он чем-то напоминает мне Портоса", -- почему-то подумал Дани.
   -- Привет, чревоугодник, -- улыбнулся Ксавье. - Отдыхаешь и развлекаешься? Ну и как тебе еда в моем кафе?
   -- Великолепно, Ксавье, -- ответил тот, нисколько не удивившись внезапному появлению перед ним Деланси и Дани. - Ты загубил в себе талант повара.
   -- Да ты что, лейтенант? - Ксавье даже возмутился и надменно вскинул голову - ну просто аристократ из XVIII века, ни дать ни взять. - Какой еще повар? Ты что гонишь? Я просто отдаю распоряжения, только и всего.
   Он был прав, тысячу раз прав: отдавать приказания он всегда умел, и Дани сразу вспомнил юного аристократа, быстрым шагом идущего по своему замку, и слуги разбегаются в стороны - только бы не попасться ему на глаза. Его удивительные изумрудные глаза...
   -- Эй, Дани, что это с тобой? - спросил вдруг Арманьяк. - А ну-ка, присаживайся скорее, и вот тебе кофе, самый крепкий (Самое лучшее в этом твоем заведении, Ксавье, -- кофе, вот так тебе!). На тебе просто лица нет, а впереди у нас, если ты не забыл, бессонная ночь.
   -- Кстати о ночи, -- сказал Ксавье, усаживаясь на соседний стул и силой усаживая Дани, который так и продолжал стоять, видя только того черноволосого аристократа из прошлого, взгляд которого мог быть и страшным, ледяным, и полным нежности, в которой можно было утонуть, захлебнуться и благословлять такую смерть.
   -- Ты что, Ксавье? - недоуменно поднял брови Арманьяк. - Себя вспомнил, что ли?
   -- Да, -- за спиной Ксавье по-прежнему мерцали призрачным светом сине-черные переливающиеся крылья. - Вы с другом Маркантони совершенно напрасно решили вывести меня из игры, кинув в качестве живца моего брата. Так что, господа Перворожденные, имейте в виду: теперь в игру вступаю я. Я всю жизнь занимался тем, что кого-то играл. Но последнюю партию, этот последний спектакль без моего участия не обойдется.
   "И со своими режиссерами он, конечно же, разговаривал только так", -- подумал Дани.
   Он придвинул к себе чашку кофе и сразу же закурил.
   -- И мне, брат, -- немедленно откликнулся Ксавье.
   Дани с улыбкой протянул ему пачку:
   -- Держи, брат...
   Арманьяк смотрел на них, откровенно любуясь, а потом вдруг хохотнул:
   -- Ну что, влипли вы, ребятки?
   -- Ты о чем? - удивился Ксавье.
   -- Про папарацци, -- небрежно бросил Арманьяк.
   -- Ах, это... -- с досадой поморщился Ксавье. - Ты думаешь, я не знаю, какие статьи появятся в сегодняшних вечерних газетах? Мне кажется, я даже чувствую, как закипают типографские станки. Я даже знаю, какие заголовки они напишут. За точность не ручаюсь, но будет что-то вроде: "Новый выбор Ксавье Деланси: новый телохранитель - новый любовник!". Но я хотел спросить тебя совсем о другом, лейтенант. Почему ты решил появиться здесь так рано?
   -- Потому что Рафаэль вынужден был отбыть на некоторое время, -- серьезно ответил Арманьяк. - У него на руках доказательства нечестной игры Габи, и он надеется...
   -- Этот выродок никогда не изменится! - крикнул Дани. - Он никогда не оставит нас в покое: ни здесь, ни Там. Он сделает всё возможное, чтобы убить нас обоих, а ловушка материи дает ему великолепную возможность для этого!
   -- Ну тогда не стоит расслабляться, -- Арманьяк решил не вступать ни в какие споры. - Давайте просто пройдем в твой офис, Ксавье. Я приехал пораньше, потому что почувствовал нечто... Видишь ли, нюх практически никогда не подводит полицейского...
   -- Ну, пойдем, -- сказал Ксавье почти с вызовом. - Посмотрим, что ты успел разглядеть в моей фирме.
   Арманьяк поднялся из-за стола.
   -- Да это не я углядел. Это твой брат.
   -- Что?!! - Дани вспыхнул и встал вслед за ним.
   Выражение глаз Арманьяка сделалось скучающим.
   -- Ну, хватит болтать, лучше поднимемся на шестой этаж, где работают лучшие советники господина Деланси. Там и посмотрим...
   Дани шел вслед за Ксавье и Арманьяком, но почти ничего не слышал, их голоса терялись в безумной музыке "Children Of Bodom". "Что, Габи? Тебе так нравится их бешеный рев? Ты хочешь расправиться с нами в таком же бешеном темпе? Кажется, Арманьяк прав, и у тебя остается совсем мало времени..." - "Ничего! - расхохотался Габи в тон солистам. - У меня очень много наследников, вас же - всего двое, и никто не осмелится вступиться за вас, потому что все крылатые, такие добрые, все, кому вы так доверяете - всего лишь Наблюдатели! Наблюдатели! Они будут смотреть на то, как идет сражение, и как мои солдаты сносят вам головы, но вряд ли вступятся! Или вы забыли, как стояли передо мной - одни! - и рядом с вами не было НИКОГО! И к тому же... Я непременно напомню тебе одно обстоятельство, которое ты упорно не хочешь видеть - от рака не убежишь, милейший Грааль. Слава Демиургу, материя играет мне на руку, и скоро так или иначе земля будет очищена от тебя и тебе подобного! И в мире снова воцарится мир и покой. Покой моего тихого стада, которое сейчас, благодаря твоим огненным крыльям ревет и бушует на улице. Мне осталось только указать на тех, кого следует уничтожить - хищников, пожирающих род человеческий, так что в том своем отчете Демиургу я вовсе не погрешил против истины!"
   Стены и потолки внезапно сделались красно-кровавыми. Красный цвет кривлялся перед Дани, стекал в воздухе, как по зеркалу - кровавыми потеками. Он почти ничего не видел, но ясно ощущал опасность. Пульсирующую, кричащую опасность. Не понимая, что делает, он прикоснулся к этой опасности, к одной из дверей в коридоре.
   -- Здесь находятся самые преданные мои сотрудники, -- услышал Дани голос Ксавье. - Уж их-то я ни в чем не мог заподозрить...
   -- Хранитель, -- строго произнес Арманьяк. - Ты имеешь дело с Граалем. Господин Деланси, перед вами - ваш телохранитель, которому вы обязаны доверять так, как, быть может, и самому себе не доверяете!
   Он тронул рукой дверь.
   -- Смотри-ка, заперта! - сказал он. - Господин Деланси, ваши сотрудники имеют право запираться в рабочее время?
   -- Нет... -- голос Ксавье звучал растерянно.
   Арманьяк положил руку на кобуру:
   -- Тогда войдем.
   Он притронулся к дверному замку, и дверь тихо открылась. В кабинете расположились два сотрудника, изучавшие за столом нечто настолько интересное, что они не сразу заметили, что находятся уже не в полном одиночестве. Внезапно они одновременно вскинули головы, и один из них попытался быстро спрятать под столом большой лист бумаги.
   -- Стоять на месте! - приказал Арманьяк, выхватывая из-за пояса пистолет.
   Взгляд одного из сотрудников метнулся вправо, потом влево: выхода не было нигде, только дверь, надежно закрытая тремя вошедшими. Руки сотрудника дернулись, и в то же мгновение он бросился к окну, вскочил на подоконник, а потом с диким криком рухнул вниз.
   Второй сотрудник остолбенело переводил взгляд с Арманьяка на Деланси, а потом, взглянув на Дани, заслонил глаза руками и простонал:
   -- Огонь! Свет! Пощадите! Не убивайте, не сжигайте меня!
   -- Стоять на месте, не двигаться! - еще раз, специально для него повторил Арманьяк, но тот и без этого предупреждения пребывал в состоянии ступора.
   Арманьяк и Ледяной Ангел подошли к окну.
   -- Хорошо пошел, -- просто сказал Арманьяк и достал мобильник.
   Он отошел в сторону и заговорил привычной полицейской скороговоркой: "Внимание всем постам... Готовность номер один... Выступать будете по моему сигналу..."
   Ледяной Ангел равнодушно посмотрел на размазанное на асфальте тело, а потом обернулся ко второму сотруднику.
   -- Филипп... -- в его голосе звучал укор. - От кого угодно я ожидал этого, но только не от тебя...
   -- Господин Деланси... -- попытался пролепетать Филипп, но тот резко оборвал его:
   -- Молчать! - А сам подошел к столу.
   Всю поверхность занимала большая карта с непонятными для Дани значками и стрелками. Единственное, что он понял: рисунок в правом верхнем углу карты: черный силуэт ангела, в одной руке держащего лилии, а второй, вооруженной мечом, он готовился нанести последний удар другому ангелу, опустившемуся перед ним на одно колено и склонившему голову. И мир, на какие-то минуты проявившийся перед его глазами, снова померк в темном алом свечении. Он опустился в кресло и дрожащими пальцами вынул из пачки сигарету. И снова, уже в который раз, за эти сутки язычок зажигалки мелко дрожал в его руках.
   Арманьяк и Ледяной Ангел с интересом изучали карту.
   -- Как я и предполагал, -- сказал Арманьяк. - Сегодня часть из них мы возьмем. - Он похлопал себя по рации, -- а что касается главных... Их вам с Граалем придется взять на себя. Прошу прощению, Граалю придется взять на себя.
   -- Не сбрасывай меня со счета, лейтенант! - воскликнул Ксавье. - Я не паршивый политик и даже не кинозвезда, единственной заботой которой является ее симпатичная мордашка! Я - такой же воин, как и мой брат! И я видел свою корону! Она составлена из роз, и ты не хуже меня знаешь, что Там, у вас, означают розы!
   -- Силы... -- совсем тихо произнес Арманьяк.
   В коридоре раздались тяжелые шаги, и через секунду в кабинет вошли несколько полицейских в бронежилетах и защитных масках.
   -- Быстрее не могли? - отрывисто рявкнул Арманьяк. - Слушай мою команду! Падаль из-под окна убрать немедленно! Этого - он указал на дрожащего, забившегося в угол Филиппа, забрать и допросить. Все расскажет до вечера о той экстремистской организации, в которую он входит и которая сегодня ночью собирается вот здесь... -- Он взял в руки карту. - Лейтенант Вержье, прошу вас подойти ко мне!
   Лейтенант Вержье подошел к Арманьяку:
   -- Знакомый район, -- сказал он. - Сегодня же приступим к зачистке.
   -- Чтобы ни одной твари я больше не встретил! - заявил Арманьяк. - Все подразделения должны быть на месте!
   -- Так точно, господин лейтенант! - козырнул Вержье. - Позвольте приступить к своим обязанностям!
   -- Давай, валяй, -- махнул рукой уже совсем не по уставу Арманьяк. - Да крысу эту подальше отсюда заберите! - И вдруг, как будто вспомнив что-то важное, он крикнул: Вержье, подождите меня! Я с вами поеду: только что вспомнил несколько дел, которые могут остаться незаконченными.
   Проходя мимо Дани, Арманьяк наклонился к нему и достал из кармана желтый листок со старой гравюрой.
   -- Взгляни, Грааль, -- прошептал он. - Тебе будет интересно...
   Верхний слой гравюры казался полустертым, и теперь уже ясно можно было увидеть на ней ангела с мечом, занесенным над головами двумя юных Ангелов Второго Поколения. Лицо красного убийцы искажала ненависть; в нем слились все лица людей, которые травили и убивали во всех жизнях Дани и Гийома.
   -- Вот так-то... -- сказал Арманьяк. - Клиент паникует. Подожди еще немного, и картинка станет совсем-совсем другой... До вечера, Грааль. Сегодня будет твой выход...
   Хлопнула дверь, и через минуту в кабинете стало тихо и пусто, только с улицы еще доносился далекий шум прохожих, привлеченных известием о самоубийстве, совершенном в рабочее время на фирме Ксавье Деланси. Газетчики могли быть удовлетворены невероятной активностью их постоянного клиента: две горячие - прямо-таки кипящие -- новости за день! Немногие могут этим похвастаться!
  
   Ксавье еще некоторое время постоял у окна, наблюдая за тем, как бригада врачей отскребает от асфальта то, что осталось от предателя, а потом повернулся к Дани, который сидел в кресле с закрытыми глазами. Его правая рука бессильно упала вниз, и незатушенная сигарета дымилась на ковре.
   -- Дани! - вскрикнул Ксавье, бросаясь к нему и опускаясь перед ним на колени. - Да что же это такое? - Он поднял сигарету и бросил ее в пепельницу.
   Дани с трудом открыл затуманенные болью глаза.
   -- Братишка... -- на его губах мелькнула слабая улыбка. - Гийом... Я знаю, что дело еще не закончено. Со мной всё будет в порядке. Крылья... Никогда нельзя забывать о своих крыльях...
   Ксавье осторожно помог ему подняться.
   -- Перейдем в мой кабинет, Дани, -- сказал он. - Ты слишком устал за это время. До вечера ты сможешь еще поспать.
   -- Поспать?! - Дани пытался протестовать, но получалось это у него совсем плохо, и Ксавье упорно вел его в свой кабинет, к постели. - Мне нельзя спать! Гийом!
   -- Конечно, нельзя, -- мягко сказал Ксавье. - Ты только приляжешь на несколько минут, пока я буду разбираться с газетчиками... Но... Впрочем, нет... Без меня сами разберутся. Сейчас для меня нет никого важнее тебя. Я останусь с тобой. Мне кажется, что я даже не успел разглядеть тебя по-настоящему, и мне, наверное, всей оставшейся жизни не хватит на это, и я проведу ее, сидя у твоих ног, глядя в твои серые глаза... Я люблю тебя, брат...
   И, подчиняясь его мягкому давлению, Дани позволил Ксавье уложить его в постель. Страшная тяжесть наваливалась на глаза, а всё тело казалось одним сплошным комком боли.
   -- Ксавье... Гийом... -- с невероятным трудом выговорил он. - Брат... Я люблю тебя... Но если ты заметишь... Заметишь, что я... -- его голова опустилась на подушку, и он провалился в сон.
   -- Спи, любовь моя, -- прошептал Ксавье, погладив его светлые волосы.
   Он и сам чувствовал бесконечное счастье и в то же время невыносимую усталость. "Я слишком долго искал его, -- подумал он. - Если бы ты знал, Дани, какие у тебя прекрасные крылья..." С этой мыслью он и заснул, прижавшись к плечу Дани.
  
   -- Ну что, думал победить меня? - с вызовом сказал Дани Ангел с серебряными крыльями. Его синие глаза больше не были насмешливыми: они метали молнии и дышали откровенной ненавистью. - Ты надеешься изменить больше, чем историю - хочешь убрать меня на вторые роли? Не надейся, полукровка, этого не выйдет! С материей никто не в силах спорить! Ты, кажется, намеревался не спать пять суток подряд? И что же? Сейчас ты спишь, как списанный! И теперь, в эту секунду, я покончу и с тобой, и с твоим братом, так что полиции не придется отлавливать овец моего стада! - И он снова расхохотался тем ненавистным для Дани смехом невоспитанного подростка. - А ну-ка, просыпайся, Грааль!
   Дани открыл глаза и поднялся с постели. Солнце уже клонилось к закату, и вся комната была залита красным, кровавым светом. Голова болела невыносимо; казалось, она была залита свинцом, или кто-то превратил ее в живую бомбу, готовую взорваться в любой момент. "Это твой брат... -- прошипел в голове чей-то вкрадчивый голос. - Уничтожь его, убей, и тебе станет легче. Если же ты не сделаешь то, что я приказываю тебе, ты умрешь... Ты будешь умирать долго и тяжело, а твой брат, которого ты так любишь, первым отвернется от тебя. Больной человек всегда оказывается в космическом одиночестве... Ты не знал этого? Значит, теперь узнаешь! Ты будешь испытывать и ужасную физическую боль, и моральную - оттого, что человек, которого ты любил все свои жизни, бросил, предал тебя... Ты будешь корчиться на полу, как лабораторная крыса, которую заранее обрекли на смерть. Ты умрешь, а он будет жить и смеяться... И ты еще не знаешь, насколько сильной может быть боль, которую я могу причинить тебе...".
   И, словно в подтверждение этих слов, висок Дани как будто пронзила раскаленная спица. Он застонал, а рука, как бы действуя независимо от него, потянулась к пистолету. "Сделай это, -- шептал голос. - Сделай как можно скорее, и ты освободишься сам и освободишь тысячи людей, которые ждут этого... Сделай это скорее... Сделай..."
   Ксавье спал, положив руку на то место, где только что лежал Дани. Его черные длинные волосы разметались во сне, на губах играла чуть заметная улыбка, как будто он повторял даже во сне самое прекрасное из слов, существующих в этом мире - "брат"... Черно-синие сияющие крылья скрывали его почти целиком, и в их отражении Дани, уже сжимающий в дрожащих руках пистолет, увидел свои собственные - красно-золотые, роскошные, огромные, сияющие. Огненные крылья неизвестного Грааля, пришедшего спасти мир и не ждущего за это награды, потому что всю жизнь он не мог поступать иначе. Рожденный Граалем, он успел привыкнуть к боли, непониманию и одиночеству, и больше не удивлялся этому. Он был последним из Ангелов Второго Поколения, как и его брат. И сейчас его, любимого на все времена брата, предлагал уничтожить красный убийца. Руками Ангела Второго Поколения, руками Грааля, которому после этого оставалось бы стать только камнем... Обычным камнем и, хотя особой разницы между камнем и Граалем не было, поскольку оба валялись на обочине дороги, и их никто не замечал, но Огненные Крылья были только у одного, и больше никогда... Никогда...
   Новая вспышка боли пронзила его, и он едва сдержался, чтобы не закричать.
   Дани медленно поднял руку и поднес пистолет к виску. Его губы были мертвенно-бледными. "Брат... -- чуть слышно прошептал он. - Я люблю тебя... Живи, брат!"
   Огненные крылья полыхнули за его спиной, и вдруг Гийом открыл глаза, изумрудные, как солнечные адриатические волны, и сразу же, тигриным прыжком спрыгнул с постели и повалил Дани на пол, вздернув вверх его правую руку. Грохнул выстрел, и с потолка упал кусок штукатурки.
   Мгновенно потеряв остаток сил, Дани закрыл глаза.
   -- Что это было? Что это было, Дани? - повторял Ксавье в отчаянии.
   Дани молчал, и его лицо на глазах из бледного становилось мертвенно-синеватым.
   -- Дани! - дико закричал Ксавье, а потом приподнял брата и прижал его к себе, повторяя: Дани, Дани, я здесь, я люблю тебя...
   Всё было бесполезно: голова Дани постоянно откидывалась назад, и тогда Ксавье, подняв голову к небу, крикнул:
   -- Не надейся, красный убийца! Это ты просчитался, а не мы! Сегодня же мы уничтожим тебя! Я люблю его, слышишь ты это? Дани, не уходи, не оставляй меня! Я люблю тебя!
   И столько отчаяния было в его крике, что ресницы Дани дрогнули.
   -- Люблю тебя, Гийом, -- одним вздохом прошептал он.
   Солнце, красное и угрожающее, скрылось за тучами, и комнату с двумя Ангелами, один из которых сжимал в объятиях другого, окутали сиреневые парижские сумерки.
  
   Первым, что увидел Дани, открыв глаза, были белые халаты. Множество белых халатов. Он встрепенулся и приподнялся, непроизвольно сжавшись к комок и отодвинувшись на самый край кровати, и сразу же оказался в объятиях Ксавье.
   -- Что это такое, Ксавье? - с ужасом спросил Дани. - Ты хочешь отдать меня им?
   -- Ну что ты, братишка, -- мягко произнес Ксавье, поправляя его спутанные светлые волосы. - Я же говорил тебе, что никому тебя не отдам.
   -- А не лучше ли сказать вашему сотруднику всю правду? - жестко сказал один из врачей.
   -- Какую правду? - переспросил Дани.
   Ксавье вскинул руку протестующим жестом, но врач сделал вид, что ничего не заметил.
   -- У вас рак, месье, и вы знаете это не хуже меня. Не так давно вам сделали операцию, но в таких случаях гарантий мы никогда не даем.
   -- Ну и что дальше? - в глазах Дани появился стальной блеск, в голосе звучала откровенная враждебность. - Это ведь не заразно, правда?
   -- Не заразно, -- согласился врач. - Вот только времени у вас маловато. Да вы и сами, наверное, это уже почувствовали... В вашем положении следовало бы согласиться на очередную операцию: она на некоторое время продлила бы вам жизнь.
   -- Хватит с меня больниц, -- отрезал Дани, поднимаясь. - Больше не хочу видеть никого из вашего племени. А сейчас, господа, я попрошу вас удалиться. Уже слишком поздно, а мне еще предстоит крайне важная встреча.
   -- Как угодно, -- сказал врач. - Но никакая, даже самая важная встреча, не сможет заменить жизни.
   Дани только усмехнулся:
   -- Вы верите в смерть, доктор? Я - нет!
   -- Тогда вам легче, -- врач пожал плечами. - Прошу прощения за беспокойство, господа. Если все-таки надумаете обратиться за помощью, -- всегда к вашим услугам.
   Дани с мольбой посмотрел в глаза Ксавье.
   -- Убери их отсюда, брат, -- тихо попросил он.
   -- Но... Дани... -- он смотрел с отчаянием и болью.
   -- Умоляю... На коленях прошу тебя... -- прошептал Дани.
   Ксавье улыбнулся ему и поднялся проводить врачей.
   -- Простите, доктор, -- сказал он с немного виноватой улыбкой.
   -- Всё нормально, господин Деланси, -- сказал врач. - Просто имейте в виду, что больше месяца ваш телохранитель не протянет, даже если вы создадите для него идеальные условия.
   Выходя из кабинета, врачи столкнулись с Арманьяком и некоторое время разбирались, кому же первому надо отступить в сторону.
   -- У вас не офис, а настоящий проходной двор, господин Деланси, -- буркнул врач, -- И если так будет продолжаться и дальше... Ну я вам всё сказал, обо всём предупредил, так что ответственность за жизнь вашего брата будете нести только вы и больше никто!
   -- Бред! - крикнул Дани, хватая свой пистолет и засовывая его в кобуру. Его глаза уже полыхали ледяным огнем. - Вы что-то перепутали, месье доктор! Это Я! Поняли вы? - Я несу ответственность за жизнь моего брата! Я - его телохранитель!
   -- Я хирург, а не психиатр, -- ответил на это врач и решительно вышел из комнаты. - Позвольте, господин лейтенант...
   Арманьяк проводил его долгим хмурым взглядом.
   -- Ну и что бы это значило? - спросил он Дани.
   -- Ничего, -- в тон ему ответил молодой человек, надевая свою черную куртку. - Недоразумения случаются везде.
   -- С тех пор, как ты здесь появился, Грааль, у нас одно недоразумение громоздится на другое, и конца этому не видно, -- сказал Арманьяк в духе школьного учителя.
   -- А с каких это пор ты начал цитировать Габи, Армен? - с вызовом посмотрел на него Дани. - Хочешь отказаться от сегодняшней операции? Но имей в виду: даже если ВСЕ откажутся от моего брата, я сумею защитить его. Я знаю, как это сделать!
   -- Ага, -- хмыкнул Арманьяк. - И наша прекрасная столица вспомнит позывные Второй мировой: "Горит ли Париж?". Нет уж, давай для начала попробуем без огненного дождя разобраться, а если не поможет... -- он широко улыбнулся: Тебе и карты в руки, Грааль!
   -- Значит, едем? - с напором спросил Дани.
   -- Моя машина ждет, командир! - шутливо козырнул Арманьяк. - А остальные ждут уже на месте. Или находятся на подходе...
   -- Я с вами, -- заявил Ксавье, -- и не машите так руками, господин лейтенант, и не делайте такое лицо, как будто вы целиком проглотили лимон. Мы победим вместе с братом или погибнем, но тоже вместе. И я впервые рад, что со мной нет Тони, который снова начал бы рассуждать о контрактах и прочей чепухе, не имеющей ровно никакого значения.
   Арманьяк только руками развел:
   -- Ну что с вами поделать? Мальчишки есть мальчишки... И когда вы хотя бы до двадцати лет дорастете?
   -- Никогда, наверное, -- рассмеялся Дани и обнял брата:
   -- Ну что, брат, пора?
   -- Пора, -- сказал Ксавье, и его глаза блеснули светом отраженной в них солнечной улыбки. - Второе поколение требует реванша!
  
   И снова мимо них неслись огни автобана, сливаясь в разноцветные огненные полосы. Дани, ты должен успеть сказать что-то важное до того, как уйдешь навсегда. Что? Дани никогда не хватало времени, чтобы найти нужные слова, его переводы с ангельского языка на человеческий никогда не понимали, и то ли от постоянной боли, то ли от слепящего света огней ночного города в его огромных серых глазах блестели слезы.
   Ксавье накрыл его ладонь своей и, перехватив его взгляд, сказал:
   -- Всё будет хорошо хотя бы потому, что я люблю тебя, Дани, больше всего на свете. Ты - мое счастье всех жизней, ты - мой Авалон, и где бы я ни находился, любая дорога приведет меня к тебе, а тебя ко мне. Я люблю тебя, брат...
   -- Ксавье... -- произнес Дани задумчиво. - В той жизни, когда я еще был писателем, однажды получил письмо от девушки. И просто, чтобы скоротать дорогу, я прочитаю тебе небольшую выдержку из него.
   Он достал из кармана куртки разлинованный лист бумаги и прочитал:
   "Родной мой, это жизнь. Это ты, это я. Два ангела, а расплачиваюсь за своё прошлое из ада послана на небеса, чтобы творить что-то хорошее. Я -- то вечное зло, которому суждено творить добро. А ты, ты просто ангел, с красивыми белыми крыльями. Каждое перышко слегка касаясь щеки человека, становится пушистым и легким. Тебе это нравится -- дарить людям счастье, тепло и уют, радость... А что они дали тебе? Да, я скажу -- неблагодарные, но ведь это ничего не изменит. Ведь так?! Ты спустя какое-то время, после очередного падения поднимешься снова и будешь им верить, будешь помогать. Ты слеп, Ангел, но я не стану тебе этого говорить. Боюсь обидеть. Ты прости, но люди -- дерьмо, как и эта жизнь. Может, я говорю с высоты своего дьявольского разума, но я это говорю, потому что знаю. Я не хочу, чтобы ты снова обнял меня и сказал, что всё будет хорошо. Может быть, когда-нибудь, возможно... Но не со мной. Я не верю, я не хочу и не стану этого делать. Я просто сейчас сяду за руль, скажу, что я хочу разбиться об бетонную стену, но ты мне не верь. В этой игре, стена ещё не разу не выиграла. Потому что за два три сантиметра я останавливалась. Глупо слишком. Вот так умирать. Глупо рисковать собой и своим будущим ради низких ненужных людей. Поднимись ангел, тебе ведь снова придется упасть, потому не стоит сейчас бить ладони в кровь".
   -- Вот так, Ксавье, -- сказал Дани. - Вот такое обращение... И не только ко мне, но к Ангелам Второго Поколения, а, значит, и к тебе тоже... Может быть, я упаду, может быть, после этого падения мне никогда не подняться, но в одном эта девушка не права: мои крылья - не белые и пушистые, а огненные, и разве Габи не доказывал это раз за разом? Он хочет уничтожить меня, потому что боится. Если я нарушу покой его, как он выражается, "стада" (а я просто не могу иначе), он убьет меня.
   -- Зато ты больше не разобьешь в кровь ладони, Дани, -- сказал Гийом. - Потому что я навсегда останусь с тобой. В жизни и смерти мы продолжим наш бесконечный полет, и меня не волнует - вверх или вниз мы с тобой будем лететь...
   Дани положил голову ему на плечо и поцеловал его тонко благоухающие волосы.
   -- Если я не успею сказать тебе этого, Гийом... В этой жизни... Я всегда любил тебя... Я люблю тебя...
   И, как обычно, в ответ прозвучало тихое эхо:
   -- Я люблю тебя, Дани...
   Машина резко затормозила.
   -- Всё, приехали, -- сказал Арманьяк, и его лицо, отражающееся в зеркале напоминало волчье, а улыбка - волчий оскал.
   -- Как темно, -- произнес Дани, выходя из машины. - Совсем как в России в это время.
   -- Да, особой разницы нет, и мы с тобой, милейший Грааль, успели в этом убедиться дважды всего за один день.
   На огромном пространстве, казавшемся совершенно пустым и безлюдным, свистел ветер, и под его порывами гнулись со стоном истощенные тополя.
   -- Надо пройти немного вперед, -- сказал Арманьяк. - Только осторожно, сейчас будет карьер, так что не упадите.
   -- А крылья на что? - засмеялся Дани.
   -- Ты за пистолет лучше держись, -- Арманьяк, похоже, был настроен более чем серьезно. - В конце карьера будет здание тира. Там они и тусуются.
   -- А где же твоя основная гвардия? - спросил Ксавье, оглядываясь по сторонам.
   -- Давно на местах, -- ответил Арманьяк и взял в руки рацию.
   -- Азиль? На месте? Отлично. Видимость хорошая? Так... Айшма... Армерз? Чтобы никто не расползся по кустам, слышите? Тумаэль, как ребята? Нас ждете? Через три минуты будем! Отбой!
   Они спускались вниз по отвесному песчаному карьеру, время от времени спотыкаясь о поломанные ветки деревьев, какую-то старую рухлядь, доски и камни.
   -- Дани, ты как? - позвал Ксавье.
   -- Нормально, брат, -- ответил тот. - Старайся держаться за мной, не высовывайся!
   -- Тихо! - шикнул на них Арманьяк. - Видите - огонек? Это как раз то место, где они собираются. Сейчас на бал попадем!
   Издали было видно, что у дверей тира маячат два огромных силуэта. "Охранники" - понял Дани. Арманьяк сделал выразительный жест рукой - обходи с тыла. Кажется, эти места он на самом деле знал наизусть.
   С обратной стороны сарая находилось низкое окно, небрежно забитое досками, которое позволяло увидеть и услышать всё, что происходило внутри.
   А внутри горел красный огонь свечей, расставленных по всему периметру помещения. Черные тени плясали на стенах, из-за чего собравшиеся люди в красных плащах казались великанами. Все они были поглощены речью предводителя, они слушали его, затаив дыхание. А предводитель - высокий молодой человек с длинными волосами, казавшимися серебряными, синими жестокими глазами, одетый в облегающую майку с надписью "Я люблю Господа" говорил так, что создавалось впечатление, будто в воздухе звенит сталь:
   -- Дорогие собратья, Наследники! Сегодня мы понесли невосполнимую утрату: погибли двое из наших братьев. И имена убийц мне известны: это Деланси, который еще жив благодаря вашей халатности, и так называемый Винс Каэль, его русский телохранитель. Этот Каэль - тот, кого мы ожидали и до прибытия которого надеялись уничтожить Деланси - предтечу этого антихриста! И вы сами могли видеть: едва этот зверь появился в Париже, как немедленно началось солнечное затмение. Само солнце посылало нам предупреждение! А потом стали происходить уличные беспорядки, парализующие жизнь в Париже. Стоит этому монстру заговорить, как люди тянутся к нему - как мотыльки, желающие обрести тепло, а на самом деле сгорающие в его огне! Если вам дорого ваше будущее, будущее ваших детей, будущее нашей родины, уничтожьте Каэля! Он - это смерть! Наследники, сегодня же вы должны уничтожить, любым способом убить эту смерть!
   -- Здесь собралась почти вся моя корпорация, -- с нескрываемым ужасом произнес Ксавье. - Никогда не предполагал, что в наше время возможны такие же суды, как и в Средневековье... Дани...
   Но Дани уже ничего не слышал. Перед его глазами пылал безумный костер Монсегюра, на котором сжигали его и Гийома. "Любовники, смутители покоя трех провинций!" - кричал Монфор. Пылал их парижский особняк, и Дани, сломавший ногу при прыжке из окна, глотая слезы, полз к тому, что осталось от его солнечного Ангела - кровавой луже, а вокруг стоял вой: "Смерть извращенцам! Смерть пожирателям наших детей!"
   Дани рванул на себя трухлявую доску, и она с треском вылетела, оставив проем окна открытым. Он взлетел на окно, и Гийом на мгновение зажмурился при виде его огненных, сияющих золотом, крыльев. В следующую секунду он исчез, и Ксавье услышал только его отчаянный крик: "На меня!", а потом раздалась длинная автоматная очередь.
   -- Дани! - закричал Ксавье и тоже прыгнул в окно.
   -- Мальчишки! - рявкнул Арманьяк раздосадованно, но ему ничего не оставалось, как последовать за ними.
   К этому времени опрокинутые свечи валялись на полу, шипя в каких-то масляных лужах. В темноте метались тени: наследники пытались пробиться к выходу, где их уже встречали подразделения полиции, сразу же распихивая их по машинам. Уже почти невозможно было разобрать, где свой, а где чужой, и только предводитель в майке с надписью "Я люблю Господа" видел происходящее прекрасно и во всех деталях, как будто действо шло перед ним в замедленной съемке.
   -- Стреляйте в Деланси! - крикнул он, но наследники, охваченные общим смятением, и в самом деле превратились в стадо баранов. Они больше ничего не слышали, только жались у выхода, давя друг друга.
   -- Чертовы овцы! - заорал предводитель и выхватил пистолет.
   Грохнул выстрел, звук которого потонул в общем шуме.
   -- Гийом! - отчаянно крикнул Дани, благодаря своим огненным крыльям, видевший не хуже Габи, бросился наперерез медленно вращающейся в воздухе пуле, и закрыл собой брата.
   -- Дани! - простонал Ксавье, а его телохранитель только улыбнулся:
   -- Теперь он точно больше не тронет тебя, Ксавье...
   В его глазах отражалась только бесконечная любовь и счастье, и Ксавье показалось, что этот миг будет длиться бесконечно долго, что внезапно обмершее сердце просто ошиблось, но Дани, непроизвольно прижав руку к простреленному боку, упал к его ногам.
   -- Дани! - закричал Ксавье. - Арманьяк! Ну где же ты? Почему ты не взял его?
   -- Уже взял, -- раздался рядом с ним голос лейтенанта Арманьяка. - И с ним уже разбираются те, кто стоит выше меня и выше человеческого суда.
   За его спиной победоносно реяли палево-синие крылья.
   -- Дани, Дани... -- повторял Ксавье, как безумный, прижимая к себе брата, и его голова, как и прежде, доверчиво лежала на его плече, а Ксавье сам не замечал, как слезы текут по его щекам...
   -- Джеф... -- кто-то дотронулся до его плеча, и Ксавье поднял вверх залитое слезами лицо. - Тони... -- прошептал он. - И где же ты был всё это время?
   Тони посмотрел на безжизненное лицо и потухшие огненные крылья Грааля, в глубине которых теплился еле заметный золотистый огонек.
   -- Твой телохранитель отлично справился со своим заданием, -- с сознанием выполненного долга сказал он. - А тебе, Джеф, остается лишь надеяться на то, что, пока ты жив, будет жить и он...
  
   -- Ну что ж, Джеф, счастливого пути, -- сказал Маркантони, обнимая друга. - Далеко собрался?
   -- В Ниццу, вернее в район Ниццы. Там у меня есть одно из поместий. Знаешь, там так красиво, тихо, -- как раз то, что нужно Дани.
   -- Говорил же я тебе, Джеф, мои люди никогда не подведут, -- подмигнул ему Маркантони. - У них в запасе несколько жизней.
   Ксавье улыбнулся:
   -- Да, повезло, пуля прошла навылет.
   -- Ах, Джеф, ты всё такой же недоверчивый, как и всегда, во всех своих жизнях... -- Маркантони поправил характерным гангстерским жестом "борсалино". - Сколько раз говорил я тебе: совпадений не бывает!
   -- Добрый день, дон Антонио! - раздался рядом с ними веселый голос.
   Маркантони обернулся:
   -- Дани! - воскликнул он. - Как же я рад тебя видеть! - Он бережно прижал к себе молодого человека и осторожным жестом убрал светлую челку, падающую на его лоб.
   -- Дани! - Ксавье бросился к нему, и в его изумрудных глазах блеснула тревога и нежность. - Тебе же нельзя самому передвигаться! И, кроме того...
   -- А меня, кажется, еще никто не увольнял с должности твоего телохранителя! -- Свободной рукой Дани обнял Ксавье. - Так что теперь хочешь - не хочешь, -- где ты, там и я!
   -- Именно об этом я и мечтал всю жизнь, любовь моя, -- Ксавье поцеловал его в лоб.
   -- А знаете что? - вдруг сказал Маркантони. - У меня есть дела в Марселе, и я смогу подвезти вас до самой Ниццы, а потом вернуться в Марсель. На твоей машине, конечно, Джеф... Я просто подумал: тебе нужно побыть рядом с Дани, пока он еще не совсем хорошо себя чувствует.
   -- Тони, да с удовольствием! - воскликнул Ксавье, открывая заднюю дверцу машины для Дани.
   -- А перед поездкой, ребята, я хотел показать вам один небольшой сюрприз.
   Он залез в карман плаща, вынул оттуда листок с гравюрой и протянул Ксавье и Дани. Гравюра изменилась самым решительным образом: Ангел в красных одеждах с лицом, искаженным от ненависти, лежал рядом со своим сломанным мечом, а рядом с ним - над ним - стояли два юных прекрасных Ангела - один черноволосый и зеленоглазый, с сине-черными роскошными крыльями, второй - светловолосый, с победно реющими над ним красно-золотыми огненными крыльями. Они обнимали друг друга, и их крылья переплетались в один сверкающий ореол, как воплощение вечной любви, не подвластной ни времени, ни расстояниям, ни возрасту...
  
Оценка: 5.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"