Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Секретное оружие Третьего Рейха

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

   ОДИН
   Октябрь 1956 г.
   Был конец сезона, и большинство отелей на Ривьере, в том числе Grand Hôtel Cap Ferrat, где я работал, уже были закрыты на зиму. Не то чтобы зима много значила в этой части мира. Не так, как в Берлине, где зима - скорее обряд посвящения, чем время года: ты не настоящий берлинец, пока не переживешь горький опыт нескончаемой прусской зимы; тот знаменитый танцующий медведь, которого вы видите на гербе города, просто пытается согреться.
   Отель Ruhl обычно закрывался одним из последних отелей в Ницце, потому что в нем было казино, а люди любят играть в азартные игры в любую погоду. Может быть, им стоило открыть казино в соседнем отеле "Негреско", который напоминал "Рул", за исключением того, что "Негреско" был закрыт и выглядел так, как будто он останется таким и в следующем году. Некоторые говорили, что собираются превратить его в апартаменты, но консьерж-негреско, мой знакомый и напуганный сноб, сказал, что это место было продано дочери бретонского мясника, и обычно он не ошибался насчет этих вещей. вещи. Он уехал в Берн на зиму и, вероятно, не вернется. Я собирался по нему скучать, но, припарковав машину и перейдя Английскую набережную к отелю "Руль", я действительно не думал об этом. Возможно, дело было в холодном ночном воздухе и излишках барменских кубиков льда в канаве, но вместо этого я думал о Германии. Или, возможно, это был вид двух големов с короткой стрижкой, стоящих у величественного средиземноморского входа в отель, поедающих рожки мороженого и одетых в толстые восточногерманские костюмы, которые производятся серийно, как запчасти для тракторов и лопаты. Один только вид этих двух головорезов должен был насторожить меня, но я думал о чем-то важном; Я с нетерпением ждал встречи со своей женой Элизабет, которая ни с того ни с сего прислала мне письмо с приглашением на ужин. Мы были разлучены, и она жила в Берлине, но рукописное письмо Элизабет - у нее был красивый Зюттерлинский почерк (запрещенный нацистами) - говорило о том, что она заработала немного денег, которые как раз могли объяснить, как она могла позволить себе вернуться на Ривьеру и остановиться в "Руле", который почти так же дорог, как "Англетер" или "Вестминстер". В любом случае я с нетерпением ждал встречи с ней снова со слепой верой человека, который надеялся, что примирение было на картах. Я уже запланировал короткую, но изящную речь прощения, которую собирался произнести. Как сильно я скучала по ней и думала, что мы еще сможем что-то сделать - в этом роде. Конечно, какая-то часть меня также была готова к возможности, что она может быть там, чтобы сказать мне, что встретила кого-то другого и хочет развода. Тем не менее, казалось, что ехать будет очень трудно - в эти дни было нелегко путешествовать из Берлина.
   Гостиничный ресторан находился на верхнем этаже в одном из угловых куполов. Это был, пожалуй, лучший в Ницце, спроектированный Чарльзом Далмасом. Конечно, это было самое дорогое. Я никогда не ел там, но я слышал, что еда была превосходной, и я с нетерпением ждал ужина. Метрдотель обошел красивый зал Belle Epoque, встретил меня у кассы и нашел на странице имя моей жены . Я уже оглядывался через его плечо, с тревогой обшаривая столы в поисках Элизабет и не находя ее там, проверяя часы и понимая, что, возможно, я пришел немного раньше. На самом деле я не слушал метрдотеля , когда он сообщил мне, что мой хозяин прибыл, и я был на полпути по мраморному полу, когда увидел, что меня проводят к тихому угловому столику, где сидел коренастый, суровый на вид мужчина . уже работаю над очень большим лобстером и бутылкой белого бургундского. Сразу же узнав его, я развернулся и обнаружил, что мой выход заблокирован еще двумя обезьянами, которые выглядели так, как будто они могли залезть через открытое окно с одной из многочисленных пальм на Променаде.
   - Пока не уходите, - тихо сказал один из них на густом немецком с лейпцигским акцентом. - Товарищу генералу это не понравится.
   На мгновение я стоял на месте, размышляя, могу ли я рискнуть и броситься к двери. Но двое мужчин, вылепленные из той же грубой формы, что и два голема, которых я видел у входа в отель, были для меня более чем ровней.
   "Правильно", - добавил другой. - Так что лучше сядьте, как хороший мальчик, и не устраивайте сцен.
   - Гюнтер, - раздался позади меня голос, тоже говорящий по-немецки. "Бернхард Гюнтер. Иди сюда и сядь, старый ты фашист. Не бойся". Он смеялся. "Я не собираюсь стрелять в тебя. Это общественное место". Я полагаю, он предположил, что говорящие по-немецки были в большом почете в отеле "Руль", и, вероятно, не ошибся. - Что может случиться с тобой здесь? Кроме того, еда превосходна, а вино еще лучше".
   Я снова повернулся и еще раз взглянул на человека, который остался сидеть и все еще возился с лобстером с крекером и киркой, как сантехник, меняющий стиральную машину на кране. На нем был костюм лучше, чем у его людей - в синюю тонкую полоску, сшитый на заказ - и узорчатый шелковый галстук, который можно было купить только во Франции. Такой галстук стоил бы в ГДР недельной зарплаты и, вероятно, вызвал бы массу неловких вопросов в местном полицейском участке, как и большие золотые часы, которые вспыхивали на его запястье, как миниатюрный маяк, когда он вгрызался в плоть лобстер, который был того же цвета, что и более обильная плоть его могучих рук. Его волосы были все еще темными на макушке, но так коротко подстрижены по бокам его разрушающей головы, что выглядели как черный кабачок священника. Он прибавил в весе с тех пор, как я видел его в последний раз, и даже не начал есть молодой картофель, майонез, верхушки спаржи, салат- нисуаз , соленые огурцы и тарелку темного шоколада на столе. стол перед ним. Своим боксерским телосложением он сильно напоминал мне Мартина Бормана, заместителя начальника штаба Гитлера; он, безусловно, был так же опасен.
   Я сел, налил себе бокал белого вина и бросил портсигар на стол перед собой.
   - Генерал Эрих Мильке, - сказал я. "Какое неожиданное удовольствие".
   "Я сожалею о том, что привел вас сюда под ложным предлогом. Но я знал, что вы не пришли бы, если бы я сказал, что это я покупаю обед.
   "С ней все в порядке? Элизабет? Просто скажите мне это, и тогда я выслушаю все, что вы скажете, генерал.
   - Да, она в порядке.
   - Насколько я понимаю, ее сейчас нет в Ницце.
   "Нет, она не. Я сожалею о том, что. Но вы будете рады узнать, что она очень неохотно писала это письмо. Мне пришлось объяснить, что альтернатива была бы гораздо более болезненной, по крайней мере для тебя. Так что, пожалуйста, не держите это письмо против нее. Она написала это из лучших побуждений". Мильке поднял руку и щелкнул пальцами официанту. "Ешьте что-нибудь поесть. Выпей вина. Я сам очень мало пью, но мне сказали, что это лучшее. Все, что ты любишь. Я настаиваю. Министерство госбезопасности платит. Только, пожалуйста, не кури. Я ненавижу запах сигарет, особенно когда ем".
   - Я не голоден, спасибо.
   "Конечно же. Ты берлинец. Нам не нужно быть голодными, чтобы есть. Война научила нас есть, когда на столе есть еда".
   - Что ж, на этом столе много еды. Мы ждем кого-то еще? Красная Армия, может быть?
   "Мне нравится видеть много еды, когда я ем, даже если я ничего не ем. Наполнять нужно не только желудок мужчины. Это и его чувства тоже.
   Я взял бутылку и изучил этикетку.
   "Кортон-Шарлемань. Я одобряю. Приятно видеть, что такой старый коммунист, как вы, все еще может ценить некоторые прекрасные вещи в жизни, генерал. Это вино должно быть самым дорогим в списке".
   - Да, и это определенно так.
   Я осушил стакан и налил себе еще. Это было превосходно.
   Официант нервно приблизился, словно уже почувствовал край языка Мильке.
   - У нас будет два сочных бифштекса, - сказал Мильке, хорошо говоря по-французски - результат, как я полагал, двух лет, проведенных им во французском лагере для военнопленных до и во время войны. "Нет, еще лучше, мы будем Шатобриан. И сделать это очень кровавым.
   Официант ушел.
   - Ты предпочитаешь только бифштекс? Я сказал. - Или все остальное тоже?
   - У меня все еще есть чувство юмора, Гюнтер. Меня поражает, как ты так долго оставался в живых.
   "Французы немного более терпимы к этим вещам, чем в том, что вы, смеясь, называете Демократической Республикой Германии. Скажите мне, генерал, когда коммунистическое правительство собирается распустить народ и избрать другое?"
   "Люди?" Мильке рассмеялся и, оторвавшись на мгновение от омара, сунул в рот кусочек шоколада, как будто ему было безразлично, что он ест, лишь бы это было не так легко достать в ГДР. "Они редко знают, что для них лучше. Почти четырнадцать миллионов немцев проголосовали за Гитлера в марте 1932 года, что сделало нацистов крупнейшей партией в Рейхстаге. Вы искренне верите, что они знали, что для них лучше? Нет, конечно нет. Никто этого не сделал. Все, что волнует людей, - это регулярная зарплата, сигареты и пиво".
   - Я полагаю, именно поэтому каждый месяц в Федеративную Республику переходили двадцать тысяч восточногерманских беженцев - по крайней мере, до тех пор, пока вы не ввели свой так называемый особый режим с запретной зоной и своей защитной полосой. Они искали лучшее пиво и сигареты и, возможно, возможность немного пожаловаться, не опасаясь последствий".
   "Кто сказал, что нет более безнадежного раба, чем те, кто считает себя свободными?"
   "Это был Гёте. И вы неверно цитируете его. Он сказал, что нет более безнадежного рабства, чем те, кто ошибочно полагает, что они свободны".
   "В моей книге это одно и то же".
   - Тогда это будет единственная книга, которую ты читал.
   - Ты романтический дурак. Я иногда забываю это о тебе. Послушай, Гюнтер, для большинства людей свобода - это написать что-нибудь грубое на стене туалета. Я лично считаю, что люди ленивы и предпочитают оставить дела правительства правительству. Однако важно, чтобы люди не возлагали слишком большое бремя на тех, кто отвечает за вещи. Отсюда мое присутствие здесь, во Франции. Вообще говоря, я предпочитаю ходить на охоту. Но я часто приезжаю сюда в это время года, чтобы уйти от своих обязанностей. Мне нравится играть в баккару".
   "Это игра с высоким риском. Но ведь ты всегда был игроком.
   "Хотите узнать, что действительно важно в азартных играх здесь?" Он ухмыльнулся. "Большую часть времени я проигрываю. Если бы в ГДР еще существовали такие декадентские вещи, как казино, я боюсь, что крупье всегда следили бы за тем, чтобы я выиграл. Победа доставляет удовольствие только в том случае, если вы можете проиграть. Раньше я ходил в Баден-Баден, но когда я был там в последний раз, меня узнали, и я больше не мог пойти. Итак, теперь я еду в Ниццу. Или иногда Ле Туке. Но я предпочитаю Ниццу. Погода здесь немного надежнее, чем на атлантическом побережье".
   - Почему-то я не верю, что ты здесь только для этого.
   "Ты прав."
   - Так какого черта ты хочешь?
   "Вы помните тот случай несколько месяцев назад с Сомерсетом Моэмом и нашими общими друзьями Гарольдом Хеннигом и Энн Френч. Тебе почти удалось провалить хорошую операцию.
   Мильке имел в виду заговор Штази с целью дискредитировать Роджера Холлиса, заместителя директора МИ-5 - британской службы внутренней контрразведки и безопасности. Настоящий план состоял в том, чтобы оставить Холлис пахнущим розами после того, как был раскрыт поддельный заговор Штази.
   - Очень хорошо, что вы уладили этот вопрос для нас, - сказала Мильке. - Это ты убил Хеннига, не так ли?
   Я не ответил, но мы оба знали, что это правда; Я застрелил Гарольда Хеннига в доме, который снимала Энн Френч в Вильфранше, и сделал все возможное, чтобы подставить ее за это. С тех пор французская полиция задавала мне всевозможные вопросы о ней, но это было все, что я знал. Насколько мне известно, Энн Френч благополучно осталась в Англии.
   - Ну, ради спора, скажем так, это был ты, - сказала Мильке. Он доел кусок шоколада, который ел, положил в рот немного соленого огурца, а затем проглотил глоток белого бургундского, и все это убедило меня, что его вкусовые рецепторы так же испорчены, как его политика и мораль. "Дело в том, что дни Хеннига все равно были сочтены. Как и Энн. Операция по дискредитации Холлис действительно выглядит хорошо, только если мы попытаемся устранить и ее - как и подобает тому, кто нас предал. И это особенно важно сейчас, когда французы пытаются добиться ее экстрадиции сюда, чтобы предстать перед судом за убийство Хеннига. Излишне говорить, что этого просто нельзя допустить. Вот тут-то ты и придешь, Гюнтер.
   "Мне?" Я пожал плечами. "Позвольте мне понять это прямо. Ты просишь меня убить Энн Френч?
   "Именно так. За исключением того, что я не прошу. Дело в том, что ваше согласие убить Анну Френч является условием того, что вы сами остаетесь в живых.
  
  
   ДВА
   Октябрь 1956 г.
   Однажды я подсчитал, что гестапо наняло менее пятидесяти тысяч офицеров для наблюдения за восемьюдесятью миллионами немцев, но, судя по тому, что я читал и слышал о ГДР, в Штази работало по крайней мере вдвое больше, не говоря уже о их штатском персонале. осведомители или шпионы, которые, по слухам, составляли одну десятую часть населения, чтобы следить всего за семнадцатью миллионами немцев. Будучи заместителем главы Штази, Эрих Мильке был одним из самых влиятельных людей в ГДР. И, как и следовало ожидать от такого человека, он уже предвидел все мои возражения против такой неприятной миссии, как та, которую он описал, и был готов опровергнуть их грубой силой человека, привыкшего добиваться своего. с людьми, которые сами авторитарны и напористы. У меня было ощущение, что Мильке мог схватить меня за горло или ударить головой об обеденный стол, и, конечно же, насилие было жизненно важной частью его характера; будучи молодым коммунистом в Берлине, он участвовал в печально известном убийстве двух полицейских в форме.
   "Нет, не курите, - сказал он, - просто слушайте. Это хорошая возможность для тебя, Гюнтер. Вы можете заработать немного денег, получить себе новый паспорт - настоящий западногерманский паспорт, с другим именем и новым стартом где-то - и, самое главное, вы можете с лихвой отплатить Анне Френч за то, как она использовала ты такой безжалостный.
   - Только потому, что ты сказал ей. Разве это не так? Это ты ее к этому подтолкнула.
   - Я не говорил ей спать с тобой. Это была ее идея. В любом случае она играла на тебе, как на пианино, Гюнтер. Но сейчас это вряд ли имеет значение, не так ли? Ты влюбился в нее по-крупному, не так ли?
   "Легко увидеть, что общего у вас двоих. Вы оба совершенно беспринципны.
   "Истинный. Хотя в ее случае она была еще и одной из лучших лжецов, которых я когда-либо встречал. Я имею в виду реальный патологический случай. Я действительно не думаю, что она знала, когда лгала, а когда говорила правду. Не то чтобы я думал, что аморальность уловок действительно имела для нее значение. Ровно до тех пор, пока ей удавалось сохранять спокойную улыбку и удовлетворять собственную жадность к материальным благам. Ей удалось убедить себя, что она занимается этим не из-за денег; ирония в том, что она считала себя весьма принципиальной. Что делало ее идеальной шпионкой. Не то чтобы вся эта предыдущая история действительно имела какое-то значение.
   "Что важно - по крайней мере для меня - так это то, что теперь кто-то должен ее убить. Боюсь, МИ-5 очень бы удивилась, если бы мы хотя бы не попытались ее убить. И я так понимаю, что этим кем-то с таким же успехом можете быть и вы. Не то чтобы ты раньше не убивал людей, не так ли? Хенниг, например. Я имею в виду, что именно ты всадил в него пулю и сделал вид, что это сделала она.
   Мильке остановилась, когда нам принесли стейк, а недоеденный лобстер был сметен. - Мы сами его вырежем, - хрипло сказал он официанту. - И принеси нам бутылку твоего лучшего бордо. Декантированный, ум. Но я хочу увидеть бутылку, из которой он исходит, верно? И пробка.
   - Ты никому не доверяешь, да? Я сказал.
   "Это одна из причин, по которой я так долго оставался в живых". Когда официант ушел, Мильке разрезала шатобриан пополам, положила щедрую половину себе на обеденную тарелку и усмехнулась. "Но я также забочусь о себе, понимаете? Я не курю, я не очень много пью, и мне нравится поддерживать себя в форме, потому что в душе я старый уличный боец. Тем не менее, я считаю, что люди больше склонны слушать полицейского, который выглядит так, как будто он может позаботиться о себе, чем того, кто этого не делает. Вы не поверите, сколько раз мне приходилось запугивать людей в ЦК СЕПГ. Клянусь, даже Вальтер Ульбрихт боится меня.
   - Так ты теперь себя называешь, Эрих? Полицейский?"
   "Почему бы и нет? Это то, что я есть. Но почему это должно беспокоить такого человека, как ты, Гюнтер? Ты, который почти двадцать лет был членом Крипо и СД. Некоторые из тех так называемых полицейских, о которых вы докладывали, были худшими преступниками в истории: Гейдрих. Гиммлер. Небе. И ты работал на них всех. Он раздраженно покачал головой. "Знаешь, однажды я действительно загляну в твое досье РСХА и узнаю, какие преступления ты совершил, Гюнтер. У меня есть проницательная идея, что вы далеко не так чисты, как вам хотелось бы представить. Так что давайте не будем делать вид, что нас что-то разделяет в том, что касается морального превосходства. Мы оба сделали то, чего не хотели бы. Но мы все еще здесь".
   Мильке замолчал, разрезая собственный стейк на более мелкие квадраты.
   - Сказав все это, я не забываю, что именно вы дважды спасли мне жизнь.
   - Три, - сказал я с горечью.
   "Было ли это? Возможно. Ну, как я говорю. Убивая ее. Это хорошая возможность для вас. Чтобы начать новую жизнь для себя. Шанс вернуться в Германию и сбежать из этого неуместного места на краю Европы, где, откровенно говоря, пропадает человек с твоими талантами. Если вы достаточно мудры, чтобы понять это.
   Мильке сунул в свой большой рот кусок стейка и начал яростно жевать.
   - Я спорю? Я попросил.
   "Нет. Вы не, на этот раз. Что само по себе странно".
   Я пожал плечами. - Я готов сделать то, о чем вы просите, генерал. Я сломался. У меня нет друзей. Я живу один в квартире, которая ненамного больше горшка для омаров, и работаю на работе, которую вот-вот закроют на зиму. Я скучаю по Германии. Господи, я даже скучаю по погоде. Если убийство Энн Френч - это цена, которую я должен заплатить, чтобы вернуть себе жизнь, то я более чем готов это сделать".
   - На тебя никогда не удавалось легко повлиять, Гюнтер. Я буду честен. Я ожидал большей оппозиции. Возможно, ты ненавидишь Энн Френч больше, чем я думал. Возможно, вы действительно хотите ее убить. Но в данном случае одного желания недостаточно. Вы действительно должны отправиться в Англию и убить ее.
   Официант вернулся с графином красного вина и поставил его на стол перед нами. Мильке взяла у него бутылку, понюхала пробку, а затем кивнула на пустую бутылку из-под "Шато Мутон Ротшильд", представленную ему для осмотра.
   "Попробуй, - сказал он мне.
   Я попробовал его, и, как и ожидалось, он был так же хорош, как белый, который я пил; возможно лучше. Я кивнул ему в ответ.
   - На самом деле я ее ненавижу, - сказал я. "Гораздо больше, чем я ожидал, ненавидеть ее. И да, я убью ее. Но если вы не возражаете, я хотел бы узнать немного больше о вашем плане.
   "Мои люди встретят вас на вокзале здесь, в Ницце, где вам дадут новый паспорт, немного денег и билеты на Голубой поезд до Парижа. Оттуда вы можете пересесть на Golden Arrow в Кале, а затем в Лондон. По прибытии вы встретите больше моих людей. Они проинформируют вас и будут сопровождать вас в вашей миссии.
   "Это там, где она живет? Лондон?
   - Нет, она живет в маленьком городке на южном побережье Англии. Борьба с экстрадицией, но без особого успеха. МИ-5, похоже, более или менее отказалась от нее. Мои люди предоставят вам подробный дневник перемещений женщины, чтобы вы могли случайно встретиться с ней и договориться о том, чтобы выпить с ней.
   - А что, если она не захочет снова со мной встречаться? Когда мы расстались, это было едва ли не в лучших отношениях.
   "Уговори ее. Используйте пистолет, если нужно. Мы дадим вам пистолет. Но заставь ее пойти с тобой. Где-то публично. Так она будет более доверчивой".
   "Я не совсем понимаю. Разве ты не хочешь, чтобы я застрелил ее?
   - Господи, нет. Меньше всего я хочу, чтобы вас арестовали, чтобы вы могли выплеснуть свои кишки британцам. Вам нужно быть как можно дальше от Энн Френч, когда она умрет. Надеюсь, ты вернешься в Германию к тому времени, когда это произойдет. Жизнь под новым именем. Это будет приятно для тебя, не так ли?
   - Так что же, я ей чай травить буду, что ли?
   "Да. Яд всегда лучше в таких ситуациях. Что-то медленное, что не оставляет следов. Недавно мы использовали таллий. Действительно, это грозное орудие убийства. Он бесцветен, не имеет запаха и вкуса и не дает о себе знать по крайней мере день или два. Но когда это происходит - это разрушительно". Мильке жестоко улыбнулась. - Насколько вам известно, вы могли проглотить немного вина, которым наслаждаетесь. Я имею в виду, вы действительно не знали бы, если бы у вас было. Я мог бы попросить официанта положить напиток в графин, поэтому я дал попробовать его тебе, а не себе. Видишь, как это легко?"
   Я неловко взглянул на стакан Mouton Rothschild и ударил кулаком по столу.
   Мильке явно нравилось мое очевидное неудобство. "Сначала она подумает, что у нее расстройство желудка. А потом - ну, это очень долгая и мучительная смерть, вам будет приятно узнать. Пару дней ее будет тошнить, после чего последуют сильные судороги и мышечная боль. После этого наступает полное изменение личности - галлюцинации и тревога; наконец, алопеция, слепота, сильная мучительная боль в груди, а затем конец. Вы хотите это увидеть. Поверьте, это сущий ад. Смерть, когда она придет, покажется милостью".
   - Есть противоядие? Я все еще одним глазом смотрел на вино, которое пил, гадая, сколько из того, что сказала мне Мильке, было правдой.
   "Мне сказали, что пероральный прием берлинской лазури является противоядием".
   "Краска?"
   "Эффективно, да, это так. Берлинская лазурь - это синтетический пигмент, работающий по принципу коллоидной дисперсии, ионного обмена и тому подобного. Я не химик. Тем не менее, я считаю, что это одно из тех противоядий, которое лишь незначительно менее болезненно, чем яд, и есть вероятность, что к тому времени, когда английская больница очнется и узнает, что бедная Энн Френч была отравлена таллием, и попытается дать ей какой-нибудь прусский синий, для нее уже будет слишком поздно.
   - Господи, - сказал я и взял свои сигареты. Я сунул один в рот и уже собирался зажечь его, когда Мильке выхватила его и бросила в кашпо без извинений.
   - Но, как я уже сказал, к тому времени, как она умрет, вы благополучно вернетесь в Западную Германию. Только не в Берлине. Ты бесполезен для меня в Берлине, Гюнтер. Слишком много людей знают вас там. Я думаю, Бонн или, может быть, Гамбург подойдут вам больше. Что еще более важно, меня бы устроило, если бы вы отправились туда.
   "У вас должны быть сотни агентов Штази по всей Западной Германии, генерал. Итак, какая возможная польза от меня?"
   - У тебя есть особый набор навыков, Гюнтер. Полезный фон для того, что я имею в виду. Я хочу, чтобы вы создали неонацистскую организацию. С твоим фашистским прошлым это не должно быть сложно. Вашей непосредственной задачей будет осквернение или разрушение еврейских объектов по всей Западной Германии - культурных центров, кладбищ и синагог. Вы также можете убедить или даже шантажировать некоторых из ваших старых товарищей из РСХА, чтобы они написали письма в газеты и федеральному правительству с требованием освобождения нацистских военных преступников или с протестом против суда над другими".
   "Что вы имеете против евреев?"
   "Ничего такого." Мильке бросила в свой всеядный рот еще один кусочек шоколада вместе с куском бифштекса, который уже был там; это было похоже на ужин с призовой свиньей какого-то прусского фермера, которая ела помои, приготовленные из лучших остатков семьи. "Абсолютно ничего. Но это только придаст убедительности нашей собственной пропаганде о том, что федеральное правительство по-прежнему нацистское. Что это такое. В конце концов, именно Аденауэр осудил весь процесс денацификации и внес закон об амнистии для нацистских военных преступников. Мы просто помогаем людям увидеть то, что уже есть".
   - Кажется, вы все предусмотрели, генерал.
   "Если не я, то кто-то другой. А если нет, то они за это заплатят. Но не позволяй моей веселой манере обмануть тебя, Гюнтер. Может, я и в отпуске, но я серьезно отношусь к этому. И тебе лучше быть таким же".
   Он направил на меня вилку, как будто собирался воткнуть ее мне в глаз, и я почувствовал себя несколько успокоенным, увидев, что на ее конце есть кусок мяса.
   - Потому что, если нет, тебе лучше научиться быть им прямо сейчас, иначе ты никогда не увидишь завтра. Как насчет этого? Вы это серьезно?"
   Я кивнул. "Да я серьезно. Я хочу, чтобы эта английская сучка умерла так же сильно, как и вы, генерал. Больше, наверное. Слушай, я бы не хотел подробно рассказывать о том, что между нами произошло, если ты не возражаешь. Это все еще источник некоторого горя для меня. Но я скажу вам вот что: мое единственное сожаление о том, что вы мне сказали, это то, что я не буду лично видеть ее страдания. Потому что это то, чего я хочу. Ее боль и ее деградация. Это ответ на ваш вопрос?"
  
  
   ТРИ
   Октябрь 1956 г.
   Я вернулся в свою квартиру в Вильфранше, удовлетворенный только тем, что мне удалось убедить Мильке, что я действительно собираюсь выполнить его приказ и отправиться в Англию, чтобы отравить Анну Френч. Правда заключалась в том, что, хотя я ненавидел эту женщину за всю ту боль, которую она мне причинила, я не настолько ненавидел ее, чтобы убить ее, и уж точно не так чудовищно, как описала Мильке. Я очень хотел новый западногерманский паспорт, но я также хотел остаться в живых достаточно долго, чтобы использовать его, и я не сомневался, что Мильке был вполне готов к тому, что его люди убьют меня, если он хотя бы наполовину заподозрит, что я готовлюсь к двойной... пересечь его. Так получилось, что на несколько мгновений я подумывал немедленно собрать чемодан и навсегда покинуть Ривьеру. У меня было немного денег под матрацем, и пистолет, и машина, конечно, но была большая вероятность, что его люди будут следить за моей квартирой, и в этом случае бегство, вероятно, было бесполезным. Это представляло собой ужасную перспективу моего сотрудничества с планом Мильке достаточно долго, чтобы заполучить паспорт и деньги, а затем искать возможность ускользнуть от его людей, что оставило меня где-то между деревом и его корой. Большинство людей в Штази прошли обучение в гестапо и были экспертами в поиске людей; ускользнуть от них было бы все равно, что пытаться уклониться от стаи английских гончих-следопытов.
   Чтобы проверить, не нахожусь ли я под наблюдением, я решил прогуляться по набережной, надеясь, что Штази обнаружат себя, а прохладный ночной воздух поможет мне достаточно проветрить голову, чтобы придумать решение моей неотложной проблемы. проблема. Мои ноги неизбежно привели меня в бар на правильно названной улице Обскура, где я выпил бутылку красного и выкурил полпачки сигарет, что дало прямо противоположный результат, на который я надеялся. И я все еще качал головой и обдумывал свои ограниченные возможности, когда снова пошел домой, немного неуверенно.
   Вильфранш представляет собой странный лабиринт переулков и узких улочек и, особенно ночью и в конце сезона, напоминает сцену из фильма Фрица Ланга. Слишком легко представить, что невидимые дружинники преследуют вас по этим темным, извилистым катакомбам французских улиц, как бедный Питер Лорре с буквой М , нарисованной мелом на спине вашего пальто, особенно когда вы пьяны. Но я не был настолько пьян, чтобы не заметить хвост, приколотый к моей заднице. Не столько заметить его, сколько услышать стук их дешевых ботинок по мощеным дорожкам, когда они пытались соответствовать хаотичному темпу моих шагов. Я мог бы и окликнуть их, в насмешку над их попытками следить за мной, если бы не чувство - может быть, здравое чувство, - что, может быть, лучше не давать им, а главное, товарищу генералу, даже самое смутное впечатление, что я совсем не подчиняюсь ему и его приказам. У нового Гюнтера носик был намного короче, чем у старого, что, вероятно, было даже к лучшему; по крайней мере, если я хотел снова увидеть Германию. Так что я был удивлен, когда нашел свой путь обратно к эспланаде, заблокированной двумя человеческими столбами, каждый с нелепо светлыми волосами высшей расы, такими, какие любимый парикмахер Гиммлера повесил бы на стене своей стрижки героя. В тени позади них был невысокий мужчина с кожаной повязкой на глазу, которого я наполовину узнал с давнего времени, но не мог вспомнить почему, хотя бы потому, что два человеческих столба уже были заняты тем, что затыкали мне рот и связывали мои запястья спереди. меня.
   - Мне очень жаль, Гюнтер, - сказал человек, которого я узнала наполовину. "Жаль, что нам приходится снова встречаться при таких обстоятельствах, но приказ есть приказ. Мне не нужно рассказывать вам, как это работает. Так что ничего личного, понимаете? Но это как раз то, чего хочет товарищ генерал.
   Пока он говорил, два белокурых столба подняли меня с ног за предплечья и понесли в конец сводчатого тупика, как манекен из витрины. Здесь одинокий уличный фонарь опалил вечерний воздух сернисто-желтым оттенком, пока кто-то не убил его выстрелом из пистолета с глушителем, но не раньше, чем я увидел деревянную балку, пересекающую сводчатую крышу, и пластиковую петлю, свисавшую с нее с явно смертоносным намерением. Осознание того, что меня скоро повесят в этом сумрачном, забытом переулке, было достаточно, чтобы придать последний спазм сил моим опьяненным конечностям, и я изо всех сил пытался вырваться из железной хватки двух сотрудников Штази, но безрезультатно. Подобно Христу, вознесшемуся на небеса, я почувствовал, что уже поднимаюсь с булыжной мостовой навстречу петле, где другой услужливый человек Штази в сером костюме и шляпе держится за уличный фонарь, как Джин Келли, чтобы заарканить мою шею арканом. Это.
   - Вот и все, - сказал он, когда лассо было на месте. Лейпцигский акцент. Может, тот самый человек из отеля "Руль"? Должно быть. - Ладно, мальчики, теперь вы можете отпустить. Думаю, этот ублюдок будет качаться, как церковный колокол.
   Когда он закрепил петлю под моим левым ухом, я быстро вздохнул, и в следующую секунду два человеческих столба отпустили меня. Пластиковая петля сползла туго, мир расплылся, как на неудачной фотографии, и я совсем перестал дышать. Отчаянно пытаясь отыскать носком ботинок неровную поверхность, я лишь успел развернуться в пространстве, как последний окорок в витрине мясной лавки. Я мельком увидел людей Штази, наблюдающих за тем, как я висел, а затем еще немного покрутил педали на своем невидимом велосипеде, прежде чем решил, что мне будет легче, если я не буду сопротивляться, и, по правде говоря, это не так уж и больно. Я чувствовал не столько боль, сколько огромное давление, как будто все мое тело могло взорваться из-за отсутствия отверстия для воздуха. Мой язык был похож на поддон для игры в баккару, он был таким большим, наверное, поэтому большая часть его как будто находилась вне моего рта, а глаза смотрели в уши, как бы пытаясь определить источник адского грохота, который я слышал. , который, должно быть, был звуком стука крови в моей голове, конечно. И что самое любопытное, я ощутил реальное присутствие мизинца, который потерял много лет назад, в Мюнхене, когда другой старый товарищ отрезал его молотком и зубилом. Как будто все мое существо внезапно сосредоточилось в части моего тела, которой больше не существовало. А потом 1949 год, Мюнхен и бедная Вера Мессманн казались десятью минутами ранее. Фантомный палец быстро расширился и превратился в целую конечность, а затем в остальную часть моего тела, и я понял, что умираю, и тогда я обмочился. Я помню, как кто-то смеялся и думал, что, может быть, после всех этих лет, я все равно добился этого и что я неплохо справился, чтобы добраться так далеко без происшествий. Потом я оказался на дне холодного Балтийского моря и изо всех сил плыл вверх от обломков теплохода " Вильгельм Густлофф " , чтобы добраться до волнистой поверхности, но это было слишком далеко, и с разрывающимися легкими я знал, что не выберусь . это, когда я, должно быть, потерял сознание.
   Я все еще был в воздухе, но смотрел на себя, лежащего на булыжнике улицы Обскура. Казалось, я парил над соломенными головами всех этих сотрудников Штази, словно облако газа. Они порезали меня и пытались ослабить лигатуру на моей шее, но сдались, когда один из агентов достал пару кусачек и перерезал ее вместе с частью кожи под моим ухом. Кто-то ударил меня в грудь, это была первая помощь, которую мне предстояло получить от Штази, и я снова начал жить. Один из них аплодировал моему выступлению на проволоке - его слова, а не мои, - и теперь, вернувшись в свое тело, я перевернулся на живот, чтобы блевать и пускать слюни на булыжники, а затем болезненно вдохнуть немного воздуха в мои изголодавшиеся легкие. Я коснулся чего-то влажного на шее, оказавшегося моей собственной кровью, и услышал, как я что-то бормочу языком, который только-только привык снова находиться у меня во рту.
   "Это что?" Человек с кусачками наклонился, чтобы помочь мне сесть, и я снова заговорила.
   "Нужна сигарета", - сказал я. "Отдохни". Я положил руку на грудь и повелел моему сердцу немного замедлиться, прежде чем оно полностью сжалось после волнения, которое, как я предполагал, было моими последними минутами на земле или, во всяком случае, рядом с ней.
   "Ты игривый, дядя, я тебе это скажу. Он говорит, что хочет гвоздь. Он рассмеялся, достал из кармана пачку "Хит-парадов" и вонзил одну между губами моего все еще дрожащего рта. "Ну вот".
   Я еще немного кашлянул, а затем сильно затянулся, когда его зажигалка ожила. Это была, наверное, лучшая сигарета, которую я когда-либо пробовал.
   - Я слышал о последней сигарете, - сказал он. "Но я никогда не видел, чтобы осужденный выкуривал сигарету после казни. Крутой старый ублюдок, не так ли?
   - Меньше старого, - сказал я. "Почувствуй себя новым человеком".
   "Поднимите его на ноги", - сказал другой мужчина. - Мы проводим его домой.
   - Не жди поцелуя, - прохрипел я. - Только не после того, как ты вот так протащил меня через какао.
   Но они неплохо повесили меня до полусмерти, и когда я был на ногах, я чуть не упал в обморок, и им пришлось меня поймать.
   - Со мной все будет в порядке, - сказал я. "Дай мне минуту." А потом меня вырвало, что было жалко после вкусного стейка, который я съел с Мильке. Но не каждый день ты переживаешь собственное повешение.
   Они наполовину несли, наполовину провожали меня до дома, и по дороге человек, которого я узнал раньше, объяснил, почему они пытались заставить меня взять ложку.
   - Извини, Гюнтер, - сказал он.
   - Не упоминай об этом.
   - Но босс считает, что вы не воспринимали его всерьез. Ему это не понравилось. Считает, что старый Гюнтер оказал бы большее сопротивление идее убить твою старую подругу. И я должен сказать, что согласен с ним. У тебя всегда было много волос на зубах. Так что, чтобы он ничего не увидел... ну, он подумал, что ты прикалываешься. Мы собирались вас немного запутать, но он сказал, что мы должны внушить вам, что с вами будет на самом деле, если вы попытаетесь дать ему чертову корзину. В следующий раз наш приказ состоит в том, что мы оставим вас висеть. Или хуже."
   - Приятно снова слышать немецкий голос, - устало сказал я, едва передвигая одну ногу за другой. - Даже если ты ублюдок.
   - Ой, не говори так, Гюнтер. Ты ранишь мои чувства. Мы были друзьями, ты и я".
   Я начал трясти головой, но передумал, когда появилась боль. Моя шея чувствовала себя так, как будто я прошла сеанс хиропрактики с гориллой. Я снова начал кашлять и снова остановился, чтобы вырвать в сточную канаву.
   "Я не помню. С другой стороны, мой мозг уже несколько минут испытывает кислородное голодание, так что я могу вспомнить только свое имя, не говоря уже о твоем.
   "Вам нужно обезболивающее", - сказал мой старый друг и, достав маленькую фляжку, поднес ее к моим губам и дал мне основательно откусить от содержимого. На вкус это было похоже на расплавленную лаву.
   Я вздрогнул, а затем издал короткий отрывистый концерт кашля. - Господи, что это за штука?
   "Золотая вода. Из Данцига. Вот так." Мужчина ухмыльнулся и кивнул. "Теперь вы добираетесь туда. Ты помнишь меня, не так ли, Гюнтер?
   По правде говоря, я до сих пор понятия не имел, кто он такой, но я улыбнулся и кивнул мужчине в ответ; нет ничего лучше, чем быть повешенным, чтобы заставить вас угодить, особенно когда ваш собственный палач добродушно заявляет о вашем знакомстве.
   "Вот так. Я пил эту дрянь, когда мы оба были копами в "Алексе". Вы, наверное, помните это, не так ли? Думаю, человек вроде тебя мало что забывает. Я был вашим помощником по уголовным делам в 38-м и 39-м. Мы вместе работали над парой крупных дел. Дело Вейстора. Помнишь того ублюдка? И Карл Флекс, конечно, в 39-м. Берхтесгаден? Вы бы его точно не забыли. Или холодный воздух Оберзальцберга.
   - Конечно, я тебя помню, - сказал я, отбрасывая сигарету и все еще не понимая, кто он такой. - Думал, ты умер. Все остальные в эти дни. Во всяком случае, такие люди, как ты и я.
   - Мы последние из них, ты и я, это правда, - сказал он. "От старого Алекса. Ты должен увидеть это сейчас, Гюнтер. Клянусь, вы не узнаете это место. Железнодорожный вокзал, как и прежде, есть, и Кауфхаус, но старого полицейского президиума уже давно нет. Как будто его никогда и не было. Иваны снесли его за то, что он был символом фашизма. Это и штаб-квартира гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Вся территория представляет собой одну огромную аэродинамическую трубу. Сейчас штаб копов находится в Лихтенберге. С умным новостроем на подходе. Все современные удобства. Столовая, душевые, детские сады. У нас даже есть сауна.
   "Хорошо для тебя. О сауне.
   Мы подошли к моей входной двери, и кто-то услужливо достал ключи из моего кармана и впустил меня в квартиру. Они последовали за мной внутрь и, будучи полицейскими, хорошенько покопались в моих вещах. Не то, чтобы меня это волновало. Когда ты чуть не потерял свою жизнь, все остальное кажется неважным. Кроме того, я был слишком занят, разглядывая лицо своего трупа в зеркале в ванной. Я был похож на южноамериканскую древесную лягушку; белки моих глаз теперь были совершенно красными.
   Мой анонимный друг некоторое время наблюдал за мной, а затем, поглаживая подбородок, длинный, как концертная арфа, сказал: "Не волнуйтесь, это всего лишь несколько лопнувших кровеносных сосудов".
   - Думаю, я тоже на пару сантиметров выше.
   "Через несколько дней вы обнаружите, что ваши глаза снова в норме. Возможно, вы захотите надеть солнцезащитные очки, пока они немного не успокоятся. В конце концов, вы же не хотите никого пугать, не так ли?
   "Похоже, вы делали это раньше. Я имею в виду полуповешенного человека.
   Он пожал плечами. - Нам повезло, что мы уже получили твою фотографию в твоем новом паспорте.
   "Не так ли?" Я дотронулся до багрово-багрового следа, оставленного пластиковым шнуром на моей шее; Любой был бы прощен, если бы подумал, что доктор Менгеле пришил мою голову к моим плечам.
   Один из сотрудников Штази был на моей кухне и варил кофе. Странно, как люди, которые пытались меня повесить, теперь так заботливо присматривают за мной. Все, конечно, просто подчинялись приказам. Наверное, это немецкий путь.
   "Привет, босс", - сказал один мужчине, стоявшему рядом со мной в моей ванной. "Его телефон не работает".
   - Извините за это, - сказал я. "Поскольку мне никто никогда не звонит, я не заметил".
   "Ну, иди и найди телефон-автомат".
   "Босс".
   - Мы должны позвонить товарищу генералу и рассказать ему, как дела.
   - Скажите генералу, что я не могу сказать, что это был один из моих лучших вечеров, - сказал я. - И обязательно поблагодари его за ужин.
   Штази ушел. Мой друг снова протянул мне фляжку, и я сделал еще один глоток Gold Water. В этом есть настоящее золото. Маленькие кусочки его. Золото не делает вещи дорогими, но делает ваш язык полудрагоценным. Они должны дать его всем мужчинам, которых собираются повесить. Это может немного оживить процесс.
   "Никакой инициативы", - сказал он. "Вы должны сказать им, что делать. По номерам. Не так, как в наши дни, а, Берни?
   - Послушай, Фридолин, без обид, - сказал я. - Я имею в виду, что мне не хочется повторять сегодняшний опыт, но я действительно понятия не имею, кто ты такой. Подбородок я узнаю. Плохая кожа, кожаная повязка на глазу и даже сутенерские усы. Но остальная часть твоей уродливой морды для меня загадка.
   Мужчина смущенно коснулся макушки своей лысой головы. "Да, я потерял много волос с тех пор, как мы виделись в последний раз. Но у меня была повязка на глазу. С войны". Он приветливо протянул руку. "Фридрих Корш".
   - Да, теперь я вспомнил. Он был прав; когда-то мы были друзьями или, по крайней мере, близкими коллегами. Но все это было в прошлом. Назовите меня мелочным, но я обычно злюсь на своих друзей, когда они пытаются меня убить. Не обращая внимания на его руку, я сказал: "Когда это было? Когда мы виделись в последний раз?
   "Девятнадцать сорок девять. Я работал под прикрытием для МВД в американской газете в Мюнхене. Запомнить? " Новая газета "? Вы искали военного преступника по имени Варзок.
   "Был ли я?"
   - Я купил тебе обед в Остерии Баварии.
   "Конечно. У меня были макароны.
   - А перед этим вы приезжали ко мне в 47-м, в Берлине, когда хотели связаться с женой Эмиля Беккера.
   "Верно."
   - Что с ним вообще случилось?
   "Беккер? Эмисы повесили его в Вене. За убийство".
   "Ах".
   "Более того, они закончили работу. Эти ковбои делали это не ради забавы, как вы, ребята. Мои удары, то есть. Я никогда не думал, что будет так хорошо твердо стоять на ногах".
   "Я чувствую себя плохо из-за этого", - сказал Корш. "Но-"
   "Я знаю. Ты всего лишь выполнял приказы. Пытаясь остаться в живых. Слушай, я понимаю. Для таких мужчин, как вы и я, это профессиональный риск. Но не будем притворяться, что мы когда-то были друзьями. Это было давным-давно. С тех пор ты стал настоящей занозой в шее. Моя шея. Который у меня есть только один. Так как насчет того, чтобы вы с вашими ребятами убрались ко всем чертям от меня, и мы встретимся на вокзале в Ницце послезавтра, как я и договорился с товарищем генералом?
  
  
   ЧЕТЫРЕ
   Октябрь 1956 г.
   На вокзале Ницца-Вилль была крыша из кованой стали, впечатляющий каменный балкон и большие богато украшенные часы, которым место в зале ожидания чистилища. Внутри было несколько величественных люстр: место больше походило на казино Ривьеры, чем на вокзал. Не то чтобы я посетил много казино. Я никогда особо не интересовался азартными играми, возможно, потому, что большая часть моей взрослой жизни была похожа на безрассудную азартную игру. Трудно было представить, что работа на Штази может иметь для Гюнтера что-то кроме негативного результата. Несомненно, они планировали убить меня, как только работа в Англии будет завершена. Что бы Мильке ни говорила о работе на него в Бонне или Гамбурге после того, как Анну Френч благополучно заставили замолчать, было ясно, что я останусь последним лишним звеном в операции Холлиса. Кроме того, мои глаза выглядели как бубновая двойка, а это не очень хорошая карта в любой игре. Из-за них на мне были солнцезащитные очки, и я даже не увидел двух сотрудников Штази, когда проходил через вход на станцию. Но они увидели меня. ГДР дает этим мальчикам радиоактивную морковь, чтобы они могли видеть в темноте. Они проводили меня на платформу, где у Голубого поезда, который должен был доставить меня в Париж, ждал Фридрих Корш.
   "Как дела?" - заботливо спросил он, когда я передал свою сумку одному из сотрудников Штази и позволил ему отнести ее в карету вместо меня.
   - Хорошо, - весело сказал я.
   - А глаза?
   - Не так уж и плохо, как кажется.
   - Надеюсь, никаких обид.
   Я пожал плечами. - Какой в этом смысл?
   "Истинный. И по крайней мере у вас есть два. Я потерял одного в Польше во время войны.
   - Кроме того, до Парижа далеко. Я предполагаю, что вы едете в Париж. Я надеюсь вы. У меня нет денег".
   - Все сюда, - сказал Корш, похлопывая по нагрудному карману пиджака. - И да, мы едем с тобой в Париж. На самом деле, мы идем аж до Кале.
   - Хорошо, - сказал я. "Нет, если честно, это даст нам возможность поговорить о старых временах".
   Корш подозрительно сузил глаза. - Должен сказать, ты изменил свою мелодию с момента нашей последней встречи.
   "Когда мы виделись в последний раз, меня недолго повесили за шею, пока я почти не умер, Фридрих. Иисус мог бы простить своих палачей после такого опыта, но я немного менее понимаю. Я думал, что стал историей".
   - Думаю, да.
   - Вы можете предполагать все, что хотите. Но я знаю . Честно говоря, мне все еще немного больно из-за этого. Таким образом, шелковый платок и солнцезащитные очки. Одному Богу известно, что они со мной сделают в вагоне-ресторане. Я немного староват, чтобы выдавать себя за голливудскую кинозвезду".
   - Кстати, - спросил он. "Куда ты ходил вчера? Ты ускользнул от моих людей. У нас было тревожное утро, прежде чем ты вернулся снова.
   - Ты наблюдал за мной?
   - Ты знаешь, что мы были.
   - Ты должен был сказать. Слушай, мне нужно было кое-кого увидеть. Женщина, с которой я спал. Она живет в Каннах. Мне пришлось сказать ей, что я уезжаю на несколько дней, и я не хотел говорить об этом по телефону. Вы, конечно, можете это понять. Я пожал плечами. - Кроме того, я не хотел, чтобы вы знали ее имя и адрес. Для ее собственной защиты. После той ночи я понятия не имею, на что способны вы или ваш генерал.
   "Хм."
   - В любом случае, меня не было всего несколько часов. Теперь я здесь. Так в чем проблема?"
   Корш ничего не сказал, только внимательно посмотрел на меня, но с моими глазами, спрятанными за темными очками, ему было нечего сказать.
   "Как ее зовут?"
   "Я не собираюсь говорить тебе. Слушай, Фридрих, мне нужна эта работа. Отель закрыт на сезон, и мне просто нужно вернуться в Германию. У меня было это с Францией. Французы сводят меня с ума. Если мне придется остаться здесь еще на одну зиму, я сойду с ума". Это, безусловно, было правдой; и почти сразу же, как я сказал это, я пожалел о своей искренности и изо всех сил старался прикрыть это какой-то чепухой о желании отомстить Анне Френч. "Более того, я действительно хочу поквитаться с этой женщиной в Англии. Так оставь это, хорошо? Я сказал вам все, что собираюсь вам сказать.
   "Хорошо. Но в следующий раз, когда ты соберешься куда-то пойти, обязательно держи меня в курсе.
   Мы забрались в поезд, нашли свое купе, оставили там багаж, а затем вчетвером пошли в вагон-ресторан позавтракать. Я был дико голоден. Казалось, мы все были.
   - Карл Мария Вейстор? - приветливо спросил я, когда официант принес нам кофе. - Или Вилигут. Или как называл себя ублюдок-убийца, когда не был уверен, что он древнегерманский король. Или даже Вотан. Я не могу вспомнить какой. Вы упомянули его на днях, и я хотел спросить. Что с ним стало, знаешь? После того, как мы арестовали его в 38-м? Последнее, что я слышал, что он живет в Вертерзее.
   "Он удалился в Гослар, - сказал Корш. "Конечно, под защитой и заботой СС. После войны союзники разрешили ему отправиться в Зальцбург. Но это не сработало. Он умер в Бад-Арользене, в Гессене, кажется, в 1946 году. Или это был 1947 год? В любом случае, он давно мертв. Скатертью дорога тоже.
   - Не совсем справедливость, не так ли?
   - Ты был хорошим детективом. Я многому научился у тебя".
   "Остался в живых. Это о чем-то говорит при таких обстоятельствах.
   - Это было не так просто, не так ли?
   - Боюсь, для меня мало что изменилось.
   - Ты еще долго будешь рядом. Ты выживший. Я знал это тогда и знаю сейчас".
   Я улыбнулась, но он, конечно, лгал; старые товарищи или нет, но если бы Мильке сказал ему убить меня, он не стал бы колебаться. Как и в Вильфранше.
   "Это совсем как в старые времена, ты и я, Фридрих. Помнишь тот поезд, на котором мы ехали в Нюрнберг? Допросить начальника местной полиции о Штрайхере?
   "Почти двадцать лет назад. Но да, я помню".
   - Вот о чем я думал. Просто пришло мне в голову". Я кивнул. - Ты был хорошим копом, Фридрих. Это тоже не так просто. Особенно при таких обстоятельствах. С таким боссом, как тот, что был у нас тогда".
   - Ты имеешь в виду этого ублюдка Гейдриха.
   - Я имею в виду этого ублюдка Гейдриха.
   Не то чтобы Эрих Мильке был менее бастардом, чем Гейдрих, но я счел за лучшее не говорить об этом. Мы заказали завтрак, и поезд двинулся на запад, в сторону Марселя, где должен был повернуть на север, в сторону Парижа. Один из сотрудников Штази слегка застонал от удовольствия, попробовав кофе.
   - Хороший кофе, - пробормотал он, словно не привык к этому. И он не был; в ГДР не хватало не только свободы и терпимости, но всего.
   "Без хорошего кофе и сигарет в этой стране была бы революция", - сказал я. - Знаешь, может быть, тебе следует предложить это товарищу генералу Фридриху. Так экспортировать революцию может быть проще".
   Корш улыбнулся улыбкой, которая была почти такой же тонкой, как его тонкие усы.
   "Режим должен вам очень доверять, Фридрих, - сказал я. - Ты и твои люди. Насколько я слышал, не каждый восточный немец выезжает за границу. По крайней мере, не зацепив носки за колючую проволоку.
   - У всех нас есть семьи, - сказал Корш. "Моя первая жена погибла на войне. Я повторно вышла замуж около пяти лет назад. А у меня сейчас дочь. Итак, вы видите, что есть все основания вернуться домой. Честно говоря, я не могу представить себе жизнь где-либо еще, кроме Берлина".
   "А генерал? Какой у него стимул вернуться домой? Кажется, ему здесь нравится даже больше, чем тебе.
   Корш пожал плечами. - Я действительно не мог сказать.
   - Нет, пожалуй, тебе лучше этого не делать. Я покосился на двух наших товарищей по завтраку из Штази. "Никогда не знаешь, кто слушает".
   После завтрака мы вернулись в купе и еще немного поговорили. Учитывая все обстоятельства, мы теперь очень хорошо ладили.
   - Берхтесгаден, - сказал Корш. - Это тоже был адский случай.
   "Вряд ли я забуду. И адское место тоже.
   "Они должны были дать тебе медаль за то, как ты раскрыл это убийство".
   "Они сделали. Но я выбросил его. В остальное время я был всего на несколько шагов впереди расстрельной команды".
   "В конце войны я получил полицейскую медаль, - признался Корш. "Кажется, он до сих пор хранится где-то в ящике моего стола в красивой синей бархатной коробке".
   - Это безопасно?
   "Теперь я член партии. СЭД, то есть. Всех, кто работал в Крипо, конечно же, перевоспитали. Я храню медаль не из гордости, а для того, чтобы напомнить себе, кем и чем я был".
   - Кстати говоря, - сказал я, - вы могли бы напомнить мне, кто я такой, старый друг. Или, по крайней мере, кем я должен быть. На всякий случай, если кто-то спросит меня. Чем раньше я привыкну к своей новой личности, тем лучше, ты так не думаешь?
   Корш вынул из кармана пиджака конверт из плотной бумаги и протянул мне. "Паспорт, деньги, билет на "Золотую стрелу". С паспортом связана легенда. Ваше новое имя - Бертольт Грюндгенс.
   "Он похож на коммуниста".
   - Вообще-то вы коммивояжер из Гамбурга. Вы продаете книги по искусству.
   "Я ничего не знаю об искусстве".
   - Как и настоящий Бертольт Грюндгенс.
   - Где он, кстати?
   "Отсидеть десять лет в хрустальном гробу за публикацию и распространение антигосударственной антигосударственной пропаганды".
   Хрустальный гроб был тем, что заключенные называли Бранденбургской тюрьмой.
   "Мы предпочитаем использовать реальных людей, если можем, когда даем кому-то новую личность. Как-то это придает имени немного больше веса. На случай, если кто-то решит проверить.
   - А как насчет таллия? - спросил я, сунув конверт в карман брюк.
   - Карл будет держать его, пока мы не доберемся до Кале, - объяснил Корш, указывая на одного из сотрудников Штази. "Таллий легко впитывается через кожу, а это означает, что для безопасного обращения с ним требуются определенные меры предосторожности".
   - Это мне очень подходит. Я снял куртку и бросил ее на сиденье рядом с собой. - Тебе не жарко в этих твоих шерстяных костюмах?
   "Да, но министерские расходы не расходуются на гардероб Ривьеры", - сказал Корш.
   Мы еще поговорили о Берхтесгадене и вскоре почти забыли о той неприятности, которая послужила поводом для нашего нового знакомства. Но так же часто мы молчали, курили сигареты и смотрели в окно вагона на синее море слева от нас. Я полюбил Средиземное море и задался вопросом, увижу ли я его когда-нибудь снова.
   Как только мы проехали Канны, поезд начал набирать скорость, и менее чем через девяносто минут мы были на полпути к Марселю. В нескольких километрах к востоку от Сен-Рафаэля я сказал, что мне нужно в туалет, и Корш приказал одному из своих людей сопровождать меня.
   - Боишься, что я потеряюсь? Я сказал.
   "Что-то такое."
   - До Кале далеко.
   "Ты выживешь".
   "Я надеюсь, что это так. По крайней мере, таково общее представление".
   Сотрудник Штази следовал за мной вдоль Голубого поезда до уборной, и примерно в тот момент, когда поезд въехал на окраину Сен-Рафаэля, он начал замедляться. К счастью, в Ницце меня не обыскивали, и в одиночестве в туалете я вытащил из носка кожаный блэкджек и хлопнул им по руке. Я конфисковал сок у посетителя отеля месяц или два назад, и это была красавица, красивая и гибкая, с ремешком на запястье и достаточно весомая, чтобы дать вам настоящую ударную силу. Но это ужасное оружие - инструмент злодея, потому что он часто полагается на улыбку или дружеский вопрос, чтобы застать свою жертву врасплох. Когда я был молодым полицейским в форме в Веймарском Берлине, мы относились к этому смутно, когда ловили какого-нибудь фрица с такой штукой в кармане, потому что эти штуки могут убить. Вот почему иногда мы использовали собственный блэкджек Фрица, чтобы сэкономить немного бумажной работы и раздать немного грубой справедливости - на коленях и на локтях, что достаточно плохо. Я должна знать; Меня самого несколько раз кидали.
   Я держал его за спиной и через несколько минут, улыбаясь, вышел из туалета с сигаретой в другой руке.
   - Есть свет? - спросил я своего сопровождающего. - Я оставил свою куртку в купе. Моя злодейская улыбка немного дрогнула, когда я вспомнил, что это был Джин Келли - человек из Лейпцига, который заарканил мою шею петлей. Этот ублюдок приложил все свои силы к моему плечу.
   "Конечно", - сказал Джин, упираясь в стенку вагона, когда поезд начал шумно тормозить.
   Я в ожидании зажал сигарету между губами, а Джин, взглянув в карман куртки, начал доставать зажигалку. Это была вся возможность, в которой я нуждался, и у меня был блэкджек, раскачивающийся как деревянная дубинка жонглера в мгновение ока. Он видел это еще до того, как оно ударило его в первый раз, но только что. Оружие в форме шпателя ударило по макушке его соломенного цвета со звуком ботинка, пинающего промокший футбольный мяч, и Джин рухнул, как заброшенный дымоход, но, пока он все еще стоял на коленях, я сильно ударил его во второй раз, потому что я уж точно не забыл и не простил его смеха, когда он смотрел, как меня повесили в Вильфранше. Когда я ударил его, я почувствовал спазм боли в шее, но оно того стоило. И когда он лежал без сознания - или того хуже, я не знал, и мне было все равно - на мягко движущемся полу коридора, я взял его пистолет. Потом как можно быстрее, потому что он был тяжелый, я затащил его в уборную и закрыл дверь, после чего побежал в противоположный конец поезда, открыл дверь и стал ждать, пока она остановится по сигналу. , прямо рядом с набережной Корниш в Булури-сюр-Мер, как я и предполагал. За эти годы я несколько раз ездил на этом поезде в Марсель; Буквально накануне я сидел в машине после того, как ускользнул от Штази на несколько часов, и смотрел, как поезд останавливается на том же самом светофоре.
   Я спрыгнул с поезда на обочину, потянулся, захлопнул дверцу вагона и побежал в направлении авеню Босежур, где припарковал машину. Бегство всегда лучший план, чем вы думаете; просто спросите любого преступника. Только полиция скажет, что бегство ничего не решает; он точно не раскрывает преступления и не производит аресты, это точно. Кроме того, сбежать было гораздо более привлекательной идеей, чем отравить какую-нибудь англичанку, с которой я когда-то спал, даже если она была стервой. У меня и так на совести более чем достаточно.
  
  
   ПЯТЬ
   Октябрь 1956 г.
   Поезд больше не останавливался, пока не достиг Марселя чуть более чем через час. Я почти вздохнул с облегчением. На небе не было ни облачка, и день обещал быть идеальным в конце октября. Несколько французских семей с детьми на краткосрочных каникулах прогуливались по пляжам Сен-Рафаэля, беззаботно, расслабленно, смеясь, в поисках осеннего солнца перед долгой зимой, и я смотрел на них с завистью, желая жизнь более обычная и менее интересная, чем моя. Никто не обратил на меня никакого внимания, но как раз вовремя я вспомнил о пистолете за поясом и вытащил из брюк уже запачканный потом пол рубашки, чтобы спрятать его. Затем я перелез через низкий деревянный частокол и пересек сухой пустырь на авеню Босежур. Мое сердце билось, как у маленького животного, и если бы бар на углу был открыт, я мог бы войти и проглотить большой, просто чтобы сдержать свой страх, который рос с каждой минутой. Стоя рядом с машиной, я глубоко и отчаянно вздохнул, уставился в яркие, колючие атомы бытия и спросил себя, есть ли какой-то реальный смысл в том, что я делаю. Когда вы начинаете бежать, вы должны верить, что это того стоит, но я действительно не был в этом уверен. Уже нет. Я уже устал. У меня не осталось реальной энергии для жизни, не говоря уже о побеге. Моя шея все еще болела, а глаза превратились в два кислотных ожога на лице. Я просто хотел заснуть на сто лет, как Фридрих Барбаросса глубоко в своем горном логове в Оберзальцберге. Никого не волновало, жив я или умер - ни Элизабет, ни, конечно, Энн Френч, - так зачем я вообще это делал? Никогда в жизни я не чувствовал себя более одиноким.
   Я закурил сигарету и попытался вдохнуть хоть какой-то смысл в эти внезапно ослабевшие органы, которые сжимались в моей груди.
   - Пошли, Гюнтер, - сказал я. "Вы уже были в некоторых трудных ситуациях раньше. Все, что вам нужно сделать, это сесть в эту дрянную французскую машину и поехать. Ты действительно хочешь доставить этим большевистским свиньям удовольствие поймать тебя сейчас? Перестаньте жалеть себя. Где этот прусский костяк, о котором все время говорят? Только тебе лучше поторопиться. Потому что в любую минуту кто-нибудь отправится искать тебя в этом поезде, и кто знает, что произойдет, когда они найдут Джина Келли, читающего внутреннюю часть его век. Так что докури эту сигарету, садись в эту чертову машину и уезжай, пока не поздно. Потому что, если они найдут тебя, ты знаешь, что произойдет, не так ли? Повешение будет звучать как пикник рядом с отравлением таллием".
   Через несколько минут я уже ехал на запад по Национальной трассе, в сторону Авиньона. Я хорошо подбадриваю, хотя сам так говорю. Теперь было решено: я выживу, хотя бы назло этим коммунистическим ублюдкам. У меня был полный бак топлива и Citroën, который недавно был в мастерской - замена смазки и масла за четыреста франков - так что я был уверен, что он меня не подведет, или настолько уверен, насколько это возможно. когда это не немецкая машина. В багажнике было немного денег, теплая одежда, еще одно ружье и несколько скудных вещей из моей квартиры в Вильфранше. Некоторое время я поглядывал в сторону моря, где теперь слева от меня был виден движущийся Голубой поезд, надеясь, что никто из Штази не выглядывает из окна купе. Дорога, по которой я шел, шла параллельно трассе. Это заставило меня нервно ехать полчаса, но у меня не было выбора в отношении маршрута, если я хотел повернуть на север, вдоль главной дороги вдоль Роны. Я не особо расслаблялся, пока не добрался до Ле-Канне-де-Мор, где рельсы и DN7 расходились в разные стороны, и именно там я окончательно потерял поезд из виду. Но, несмотря на фору, которую я дал моим соотечественникам, я не обманывал себя, что они не смогут найти меня снова. Фридрих Корш был умен, особенно учитывая, что такой человек, как Эрих Мильке, жестко подгонял его, угрожая тем, что может случиться с его женой и пятилетней дочерью, если он не поймает меня. Как и гестапо до них, Штази почти десятилетие находила немцев, которые не хотели, чтобы их нашли. Это то, в чем они были хороши, возможно, лучшие в мире. У Конных могла быть репутация всегда добиваться своего мужчину, но Штази всегда доставала и мужчин, и женщин, и детей, и когда они добивались их, они заставляли их всех страдать. Тысячи людей были заперты в печально известной берлинской тюрьме Штази в Хоэншёнхаузене, не говоря уже о нескольких концлагерях, когда-то находившихся в ведении СС. Почти наверняка теперь они придумают какую-нибудь причину, чтобы заставить меня покинуть Францию, хочу я покинуть страну или нет. У меня была проницательная мысль, что я мог серьезно вывести из строя Джина Келли с помощью блэкджека, и в этом случае Корш мог закончить работу, оставив меня в розыске за убийство французской полицией. Так что я знал, что мне нужно уехать из Франции, и как можно скорее. Конечно, в Швейцарию было более или менее невозможно попасть, Англия и Голландия были слишком далеко, а Италия, вероятно, недостаточно далеко. Я мог бы попробовать Испанию, если бы не тот факт, что это была фашистская страна, а фашизма мне хватило на всю жизнь. Кроме того, я уже более или менее определился, куда еду, еще до того, как спрыгнул с поезда. Куда еще я мог поехать, кроме как в Германию? Где немцу лучше спрятаться, как не среди миллионов других немцев? Нацистские военные преступники делали это годами. Лишь несколько тысяч когда-либо удосужились бежать в Южную Америку или нуждались в этом. Каждый год они, казалось, находили какого-нибудь разыскиваемого человека, который заново изобрел себя в каком-нибудь дерьмовом захолустном городе вроде Ростока или Касселя. Как только я пересек французскую границу, я мог найти маленький городок в Германии и исчезнуть навсегда. Не будучи кем-то особенно важным, это должно было быть разумной возможностью. Когда я был в Западной Германии, я мог обойтись без одного из моих паспортов. Там у меня больше шансов, чем где бы то ни было. Но я горько сожалел, что сказал Коршу, как сильно хочу вернуться домой, даже если это было сделано для того, чтобы убедить его, что мы снова друзья; он не был глуп и почти наверняка поставил бы себя на мое место и пришел к тем же выводам, что и я.
   Куда еще мог отправиться Гюнтер, как не в Федеративную Республику? Если он останется во Франции, французская полиция найдет его для нас, а потом, когда он будет в заключении в каком-нибудь маленьком провинциальном городке, мы отравим его таллием, как Анну Френч. Для Бернхарда Гюнтера есть только Западная Германия. Его изгнали почти отовсюду.
   Я резко надавил на педаль газа, пытаясь выиграть время, потому что сейчас дорога была каждая минута. Как только Фридрих Корш окажется на вокзале в Марселе, он позвонит Эриху Мильке в отель "Руль" в Ницце, и товарищ генерал мобилизует всех этих агентов Штази, работающих под прикрытием во Франции и Германии, чтобы начать поиски меня по всему миру. граница. У них была моя фотография, у них был регистрационный номер моей машины, и у них были почти безграничные ресурсы Министерства государственной безопасности, не говоря уже о способности к безжалостной эффективности, которой позавидовали бы Гиммлер или Эрнст Кальтенбруннер.
   Не то чтобы я сам был без средств; будучи детективом берлинского Крипо, я кое-что узнал об уклонении от закона. Любой полицейский скажет вам, что быть одним из них - отличная подготовка к тому, как быть беглецом. Именно таким я и был. Еще несколько дней назад я был не более чем постоянным источником простой информации во фраке за стойкой консьержа в "Гранд-отеле" в Кап-Ферра. Мне было интересно, что подумали бы некоторые из гостей, если бы увидели, как я бью агента Штази блэкджеком. Мысль о том, что могут сделать друзья Джина, если они когда-нибудь догонят меня, заставила меня сильнее нажать на педаль газа, и я мчался на север со скоростью сто километров в час, пока воспоминание о звуке его толстого черепа, получившего сильный удар, не начало исчезать. немного. Возможно, он все-таки выживет. Возможно, мы оба хотели бы.
   Я люблю водить машину, но Франция - большая страна, и ее бесконечные дороги не доставляют мне удовольствия. Вождение прекрасно, если вы находитесь рядом с Грейс Келли и владеете красивым синим кабриолетом Jaguar на живописной горной дороге с корзиной для пикника в багажнике. Но для большинства людей вождение автомобиля во Франции скучно, и единственное, что мешает ему стать рутиной, - это французы, которые считаются одними из худших водителей в Европе. Не без основания мы шутили, что во время падения Франции летом 1940 года плохие автомобилисты убили больше французов, поскольку французы отчаянно пытались спастись от наступления немцев, чем было убито вермахтом. По этой причине я старался сосредоточиться на вождении, но, почти обратно пропорционально безжалостному однообразию дороги впереди, мой разум вскоре начал блуждать, как заблудившийся альбатрос. Говорят, что перспектива быть повешенным чудесным образом концентрирует ум человека, и я уверен, что это правда; тем не менее, я здесь, чтобы сообщить, что реальный опыт повешения и нехватка кислорода, которую вызывает петля, затягивающая две сонные артерии, воздействуют на мышление человека всевозможными неблагоприятными способами. Это определенно повлияло на мое. Возможно, это и было намерением Мильке: сделать меня более глупо уступчивой. Если так, то это не сработало. Тупое подчинение никогда не было моей сильной стороной. Моя голова была полна тумана и затуманена давно забытым, как будто настоящее было затемнено прошлым. Но и это было не совсем то. Нет, это было больше похоже на то, что все, что было ниже моего поля зрения, было окутано туманом, и, кроме желания вернуться в Германию, я не мог видеть, куда мне нужно идти и что я должен делать. Как если бы я был человеком на картине Каспара Давида Фридриха, а я был странником над морем тумана - ничтожным, отрешенным, неуверенным в будущем, созерцающим тщетность всего этого и, может быть, возможность себя -разрушение.
   Старые и когда-то знакомые лица вновь появились вдали. Обрывки вагнеровской музыки эхом разносились между полузабытыми горными вершинами. Были запахи и обрывки разговоров. Женщины, которых я когда-то знал: Инге Лоренц и Хильдегард Штайнингер, Герди Троост. Мой старый партнер Бруно Шталекер. Моя мать. Но постепенно, когда я оставил Французскую Ривьеру позади и решительно направился на север, в сторону Западной Германии, я начал подробно вспоминать то, к чему меня побуждал вспомнить Корш. Во всем была его вина - такие воспоминания, которые, оглядываясь назад, явно были попыткой лишить меня бдительности. Тогда он был приличным копом. Мы оба были. Я подумал о двух делах, над которыми мы работали вместе после того, как меня призвали обратно в Крипо по приказу Гейдриха. Второй из этих случаев был еще более странным, чем первый, и мне пришлось расследовать его всего за несколько месяцев до того, как Гитлер вторгся в Польшу. Ясно, как будто это было вчера, я вспомнил темную и зимнюю ночь в начале апреля 1939 года и поездку через пол-Германии на собственном "мерседесе" генерала; Я вспомнил Берхтесгаден, Оберзальцберг, Бергхоф и Кельштайн; Я вспомнил Мартина Бормана, Герди Троста, Карла Брандта, Германа Каспеля и Карла Флекса; и я вспомнил Шлоссбергские пещеры и берлинскую лазурь. Но больше всего я помнил, что был почти на двадцать лет моложе и обладал чувством приличия и чести, которые теперь казались мне почти причудливыми. Некоторое время назад я, кажется, искренне верил, что я единственный честный человек, которого я знал.
  
  
   ШЕСТЬ
   апрель 1939 г.
   - Давно пора тебя арестовать, Гюнтер, - сказал резкий голос сверху. - Левшам вроде тебя не место в полиции этого города.
   Я поднял глаза и увидел знакомую фигуру в униформе, спускающуюся по широкой каменной лестнице, как опоздавший на бал вождей; но если бы у Хайди Хоббин когда-нибудь была стеклянная туфелька, она бы сняла ее и сунула каблук мне в глаз. В берлинской полиции было не так много женщин: Эльфрида Дингер, которая впоследствии вышла замуж за Эрнста Генната, незадолго до его смерти, и комиссар полиции Хайди Хоббин, также известная как Хайди Ужасная, но не потому, что она была уродлива - она На самом деле она была очень хороша собой - просто ей нравилось беспощадно командовать мужчинами. По крайней мере, одному из них, должно быть, это тоже понравилось, потому что позже я узнал, что Хайди была любовницей босса крипо Артура Небе. Доминирующие женщины: это одно особое извращение, которое я никогда не понимал.
   "Надеюсь, вы везете его прямо в Дахау", - сказала Хайди двум гестаповцам, которые вели меня вниз по черной лестнице к выходу из полицейского президиума на Дирксенштрассе. Ее сопровождал честолюбивый молодой советник окружного суда, мой друг из министерства юстиции, по имени Макс Мертен. - Это самое меньшее, что он заслуживает.
   После того, как Гитлер стал канцлером Германии в январе 1933 года, я никогда не пользовался популярностью у Алекса. Когда Бернхарда Вайса исключили из Крипо, потому что он был евреем, было неизбежно, что люди из его Комиссии по убийствам всегда будут относиться с подозрением к нашим новым нацистским боссам, особенно если они, как я, были сторонниками левоцентристской СДПГ. Тем не менее, ее было легко совершить ошибку; даже несмотря на то, что гестапо вело себя наилучшим образом и вежливо - почти - по приказу Рейнхарда Гейдриха вызвало меня в свою штаб-квартиру, им все же удалось создать вид двух мужчин, производящих арест. Но Хайди этого не знала и все еще мучилась ошибочным мнением, что меня берут под стражу. Учитывая, что она должна была быть полицейским, она никогда не была очень наблюдательна.
   Наслаждаясь перспективой ее неминуемого разочарования, я остановился и коснулся поля своей шляпы. - Как мило с вашей стороны, мэм, - сказал я.
   Глаза Хайди сузились, когда она посмотрела на меня так, словно я был немытым унитазом. Макс Мертен вежливо приподнял свой котелок.
   - Ты возмутитель спокойствия, Гюнтер, - сказала Хайди. - И ты всегда им был со своими остроумными замечаниями. Откровенно говоря, я понятия не имею, почему Гейдрих и Небе считали, что ты нужен им в "Алексе" в первую очередь.
   "Кто-то должен думать здесь теперь, когда полицейских собак уволили".
   Мертен усмехнулся. Это была шутка, которую я слышал от него не раз.
   "Это именно то замечание, о котором я говорю. И по которому я, например, точно не пропущу".
   - Вы сообщите комиссару хорошие новости? - спросил я одного из гестаповцев. - Или я?
   - Комиссар Гюнтер на самом деле не арестован, - сказал один из гестаповцев.
   Я улыбнулась. - Ты это слышишь?
   - Что ты имеешь в виду под "не на самом деле"?
   "Генерал Гейдрих вызвал его на срочное совещание в свой кабинет на Принц Альбрехтштрассе".
   Лицо Хайди поникло. "Как насчет?" она спросила.
   - Боюсь, я не могу вам этого сказать, - сказал гестаповец. - А теперь извините нас, комиссар. У нас нет на это времени. Генерал не любит ждать.
   - Верно, - сказал я и, взглянув на часы, торопливо постучал по ним. "У нас действительно нет на это времени. Мне предстоит важная встреча. С генералом. Возможно, позже, если будет время, я зайду к вам в офис и скажу, о чем он хотел со мной посоветоваться. Но только если Гейдрих сочтет это целесообразным. Вы знаете, как он относится к безопасности и конфиденциальности. Опять же, возможно, вы этого не сделаете. Он не всем доверяет. Кстати, комиссар Хоббин, где ваш офис? Я забыл."
   Гестаповцы переглянулись и безуспешно пытались подавить ухмылку. Несмотря на все доказательства обратного, у них было чувство юмора, хотя и мрачное, и это была своего рода шутка о статусе, которую мог понять и оценить любой властолюбивый нацист, а это были более или менее все они. Молодой судья - ему было не больше тридцати - Макс Мертен изо всех сил старался не улыбаться. Я подмигнул ему. Мне нравился Макс; он был из Берлина-Лихтерфельде и в какой-то момент подумывал о карьере в полиции, пока я не отговорил его от этого.
   Тем временем Хайди Хоббин сжала маленький, сжатый кулачок, что сильно напоминало ее драчливый характер, резко отвернулась, а затем пошла обратно вверх по лестнице, и, рассудив, что мой смех только еще больше разозлит ее, я громко захохотал и был доволен. услышать, как мои сопровождающие делают то же самое.
   "Должно быть, приятно работать на Гейдриха", - сказал один из них, хлопнув меня по спине в знак поздравления.
   - Да, - сказал его напарник, - даже начальство должно быть с тобой поосторожнее, а? Ты можешь сказать им, чтобы они шли туда, где растет перец, верно?
   Я неловко улыбнулась и последовала за ними обоими к боковой двери "Алекса". Я бы никогда не назвал босса секретной службы безопасности своим другом. У таких людей, как Гейдрих, не было друзей; у них были чиновники, а иногда и мирмидоны, такие как я, потому что я почти не сомневался, что у Гейдриха была еще одна неприятная работа, которую, как он думал, мог выполнить только Бернхард Гюнтер. Никому и никогда не приходилось быть в Германии более осторожным, чем бывшим членам СДПГ, которые теперь работали на Гейдриха, особенно сейчас, учитывая недавнее вторжение в то, что осталось от Чехословакии после Мюнхена, из-за которого новая война казалась почти неизбежной.
   Снаружи, на Дирксенштрассе, я закурил последнюю сигарету и поспешил на заднее сиденье ожидавшего меня "мерседеса". Утренний воздух был морозным из-за выпавшего весеннего снега, но в машине было тепло, и это было хорошо, что я забыл свое пальто, так срочно требовался вызов; В один момент я смотрел из окна своего углового офиса на макет поезда, установленного ниже, который был Александерплац, а в следующий - без каких-либо объяснений или предоставления - я сидел в задней части вагона, направляясь на запад вдоль Унтер-ден-Линден и репетируя форму слов, которая могла бы позволить мне отклониться от конкретной работы, которую Гейдрих задумал для меня. Просто я был слишком скрупулезным и любознательным, чтобы сделать хороший мирмидон. Конечно, непримиримость была бесполезна; как и Ахиллес, полководец не был тем, кого можно было легко отклонить. С таким же успехом вы могли бы попытаться отбиться от копья греческого героя мейсенской обеденной тарелкой.
   Унтер-ден-Линден была забита машинами и пешеходами, и даже несколько автомобилей были припаркованы перед правительственными зданиями на Вильгельмштрассе, но Принц-Альбрехтштрассе всегда была самой тихой улицей в Берлине и почти по той же причине, что и отдаленные части Карпатских гор. избегали все разумные трансильванцы. Как и в замке Дракулы, на Принц-Альбрехтштрассе номер 8 был свой собственный бледнолицый князь тьмы, и всякий раз, когда я подходил к входу в стиле необарокко, я не мог не думать, что две обнаженные дамы, украшавшие разбитый сегментный фронтон, на самом деле были парой сестры-вампиры, вышедшие замуж за Гейдриха, которые ночью бродили по зданию в поисках одежды и хорошей еды.
   Внутри огромное здание было сплошь с высокими арочными окнами, сводчатыми потолками, каменными балюстрадами, свастиками, бюстами антихриста и почти лишенным мебели и человеческих чувств. Несколько деревянных сидений были расставлены вдоль простых белых стен, как на вокзале, и единственными звуками были шепчущие голоса, торопливые шаги по коридорам с мраморным полом и гулкое эхо хлопнувшей в надежде случайной двери в каком-нибудь отдаленном уголке. вечности. Никто, кроме Данте и, возможно, Вергилия, входил в это место скорби, не задаваясь вопросом, выйдут ли они когда-нибудь снова.
   Кабинет Гейдриха, расположенный на втором этаже здания, был немногим больше моей квартиры. Комната представляла собой величественное пространство, холодную белую простоту и аккуратный порядок - больше похоже на плац, чем на контору; без каких-либо заметных личных штрихов, он делал нацизм чистым и безупречным и, по крайней мере, в моих глазах, подытожил моральную пустоту, которая лежала в основе новой Германии. На полированном деревянном полу лежал толстый серый ковер, несколько декоративных инкрустированных колонн, несколько высоких окон и сделанный на заказ письменный стол с выдвижной крышкой, на котором стояла полка резиновых штампов и коммутатор. За письменным столом было две пары высоких двустворчатых дверей, а между ними полупустой книжный шкаф, на котором стояла пустая чаша для золотых рыбок. Прямо над аквариумом с золотыми рыбками висела фотография Гиммлера в рамке, словно сам рейхсфюрер СС в очках был существом странного вида, способным жить как в воде, так и вне ее. Это другое слово для рептилии. Рядом с большой картой Германии на стене стояли кожаные диваны и кресла, и именно на одном из них я нашел генерала с тремя другими офицерами, включая его адъютанта Ганса-Хендрика Неймана, босса Крипо Артура Небе и помощника Небе. Заместитель Пол Вернер - насупленный государственный обвинитель из Гейдельберга, который ненавидел меня не меньше, чем Хайди Хоббин. У Гейдриха и Небе были более сильные профили, но в то время как голова Гейдриха была похожа на голову банкноты, голова Артура Небе принадлежала ломбарду. Нацистские расовые эксперты стремились использовать кронциркуль для измерения носа, чтобы научно определить еврейство, и я был не единственным полицейским в Алексе, который задавался вопросом, подвергал ли себя когда-либо мужчина испытанию, и если да, то каков был результат. Ганс-Хендрик Нойманн выглядел как урезанный Гейдрих. С его светлыми волосами и высоким лбом он обладал интересным носом, который был острым, но ему еще нужно было немного подрасти, прежде чем он когда-либо мог сравниться с клювовидным шнозом своего хозяина.
   Никто не встал со своих мест, и никто, кроме меня, не отсалютовал гитлеровским приветствием, которое Небе, должно быть, особенно понравилось, учитывая, как долго мы знали друг друга и не доверяли друг другу. Как обычно, отдавая честь, я почувствовал себя лицемером, но у лицемерия есть и положительная сторона - то, что Дарвин или один из его первых последователей назвал бы выживанием сильнейших.
   "Гюнтер, наконец-то ты здесь", - сказал Гейдрих. "Садитесь, пожалуйста."
   "Спасибо, сэр. И позвольте мне сказать, генерал, какое большое удовольствие видеть вас снова. Я скучал по этим разговорам, которые у нас были.
   Гейдрих усмехнулся, почти наслаждаясь моей наглостью.
   "Господа, я должен признаться, что иногда я верю в провидение, которое защищает идиотов, пьяниц, детей и Бернхарда Гюнтера".
   "Я думаю, что вы и я могли бы быть просто руководителями этого провидения, сэр", - сказал Небе. "Если бы не мы, этот человек уже бы щипал траву".
   - Да, возможно, ты прав, Артур. Но мне всегда пригодится полезный человек, а он ничто иное, как это. На самом деле, я думаю, что его величайшим достоинством является его полезность". Гейдрих уставился на меня так, словно искренне искал ответа. - Почему это, как вы думаете?
   - Вы спрашиваете меня, сэр? Я сел и взглянул на серебряную пачку сигарет на журнальном столике перед нами. Я умирал от курения. Нервы, наверное. Гейдрих мог сделать это с тобой. Две минуты в его компании, и он уже взялся за мое дело.
   "Да. Я скорее думаю, что да. Он пожал плечами. "Вперед, продолжать. Вы можете говорить совершенно свободно.
   - Ну, я думаю, что иногда вредная правда лучше полезной лжи.
   Гейдрих рассмеялся. "Ты прав. Артур, мы являемся руководителями провидения, когда дело касается этого парня. Гейдрих откинул крышку серебряной пачки сигарет. - Курите, Гюнтер, пожалуйста. Я настаиваю. Мне нравится поощрять мужские пороки. Особенно твое. У меня такое чувство, что однажды они могут быть даже полезнее, чем твои добродетели. На самом деле, я в этом уверен. Превращение тебя в мою марионетку станет одним из моих долгосрочных проектов.
  
  
   СЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Я взял сигарету из серебряной коробки, закурил, скрестил ноги и направил дым на лепные украшения на высоком потолке кабинета Гейдриха. Я сказал достаточно на данный момент. Когда вы сидите с дьяволом, мудро не оскорблять его больше, чем нужно. Дьявол был одет в форму того же цвета, что и его сердце: черную. Как и другие. Только я был одет в домашний костюм, что помогло мне убедить себя, что я чем-то отличаюсь от них - возможно, даже лучше. Только потом, на войне, я пришел к выводу, что, может быть, я ненамного лучше. Для меня благоразумие и добрые намерения всегда брали верх над совестью.
   "Правильно, вы принимаете определенную лицензию из-за вашего присутствия здесь, в моем кабинете", - сказал Гейдрих. - Полагаю, ты уже сделал вывод, что снова будешь мне полезен.
   "Это пришло мне в голову".
   - Я бы не стал придавать этому слишком много значения, Гюнтер. Я обнаружил, что у меня очень короткая память, когда речь идет об услугах".
   Голос Гейдриха был довольно высоким для такого крупного человека, как будто его бриджи для верховой езды были слишком тесны.
   - Я обнаружил, что в целом разумно забыть о том, что я сам считал важным, генерал. На самом деле, более или менее все, во что я раньше верил, теперь я об этом думаю".
   Гейдрих улыбнулся своей самой тонкой улыбкой, которая была почти такой же узкой, как и его бледно-голубые глаза. В остальном его длинное лицо оставалось таким лишенным выражения, что напоминало обожженного в "Шарите".
   - После этой работы тебе придется о многом забыть, Гюнтер. Почти все. За исключением мужчин в этой комнате, вам будет запрещено обсуждать это дело с кем бы то ни было. Да, я думаю, теперь мы должны назвать это делом. Ты не согласен, Артур?
   "Да сэр. Я делаю. Ведь преступление совершено. Убийца. Очень необычный вид убийства, учитывая место, где оно произошло, и абсолютную важность лица, которому он будет докладывать".
   "Ой? Это кто?" Я попросил.
   "Не меньшая фигура, чем заместитель начальника штаба Вождя, сам Мартин Борман, - сказал Небе.
   "Мартин Борман, а? Не могу сказать, что слышал о нем. Но я предполагаю, что он должен быть кем-то важным, учитывая человека, на которого он работает.
   "Пожалуйста, не позволяйте этому невежеству помешать вам оценить первостепенную важность этого дела", - объяснил Гейдрих. "Возможно, Борман не занимает никакой государственной должности, но его непосредственная близость к Вождю делает его одним из самых влиятельных людей в Германии. Он попросил меня прислать к нему моего лучшего сыщика. А так как Эрнст Геннат не настолько здоров, чтобы путешествовать на какое-то расстояние, сейчас это похоже на тебя.
   Я кивнул. У моего старого наставника Генната был рак, и, по слухам, ему оставалось жить меньше шести месяцев, хотя, учитывая мое нынешнее положение, это начало казаться долгим сроком; Гейдрих не был терпим к неудачам. Однажды он послал меня в Дахау и легко мог сделать это снова. Настало время моего тела. - А как насчет Георга Хойзера? Я попросил. - Ты не забываешь его? Он хороший детектив. И в целом более квалифицированный, чем я. Во-первых, он член партии".
   - Да, он хороший детектив, - согласился Небе. - Но прямо сейчас Хойзеру нужно кое-что объяснить по поводу тех квалификаций, на которые он претендует. Что-то связанное с притворством доктора юридических наук.
   "Действительно?" Я попытался подавить улыбку. Я был одним из немногих детективов в "Алексе", кто не был доктором юридических наук, так что эта новость скорее обрадовала человека, у которого был только аттестат зрелости. - Вы хотите сказать, что он все-таки не врач?
   - Да, я думал, это доставит тебе удовольствие, Гюнтер. Он отстранен от работы в ожидании расследования".
   - Очень жаль, сэр.
   "Мы вряд ли смогли бы послать такого человека к Мартину Борману, - сказал Небе.
   "Конечно, я мог бы послать сюда Вернера", - сказал Гейдрих. "Это правда, что его навыки больше связаны с предотвращением преступлений, чем с их раскрытием. Но я не хотел бы потерять его, если он облажается. Простой факт в том, что вы расходный материал, и вы это знаете. Вернера нет. Он необходим для развития радикальной криминологии в новой Германии".
   - Раз вы так выразились, сэр, я понимаю вашу точку зрения. Я посмотрел на Вернера и кивнул. Он был того же звания, что и я, - комиссар, а это означало, что я мог говорить с ним с большей свободой. "Кажется, я читал вашу газету, Пол. Преступность несовершеннолетних как продукт преступной наследственности - не было ли это вашим последним подношением?
   Вернер вынул сигарету изо рта и улыбнулся. С его темными бегающими глазами, смуглыми чертами лица и ушами в виде трофейных ручек он выглядел не менее преступником, чем почти любой, кого я когда-либо арестовывал.
   - Значит, вы читали об этом в Комиссии по убийствам? Я удивлен. На самом деле, я удивлен, что ты вообще что-то читаешь.
   "Конечно я согласен. Ваши работы по криминологии обязательны к прочтению. Только я, кажется, припоминаю, что большинство малолетних правонарушителей, которых вы идентифицировали, были цыганами, а не этническими немцами.
   - И вы с этим не согласны?
   "Может быть."
   - На каком основании?
   "Это не мой опыт, вот и все. Берлинские преступники бывают всех оттенков и размеров. В моих глазах бедность и невежество всегда казались лучшим объяснением того, почему один фриц лезет в карман другого, чем его раса или то, насколько большой у него может быть нос. Кроме того, ты сам выглядишь как цыган, Пол. Как насчет этого? Вы синти?
   Вернер продолжал улыбаться, но только внешне. Он был из Оффенбурга, города в Баден-Вюртемберге на границе с Францией, известного сжиганием ведьм и родиной пресловутого металлического стула с шипами, который можно было раскалить, пока не стало жарко. У него было лицо швабского охотника за ведьмами, и я подозреваю, что он с радостью посмотрел бы, как меня сожгут заживо.
   "Я просто шучу." Я посмотрел на Гейдриха. "Мы просто раздуваем шеи, как парочка крутых парней. Я знаю, что он не синти. Он умный парень. Я знаю, что он есть. У тебя тоже есть докторская степень, не так ли, Пол?
   - Продолжай говорить, Гюнтер, - сказал Вернер. "Однажды ты заговоришь себя на гильотине в Плетцензее".
   "Конечно, он прав, - сказал Гейдрих. - Ты наглый малый, Гюнтер. Но, как это бывает, все к лучшему. Ваш независимый дух говорит об определенной стойкости, которая здесь пригодится. Видишь ли, есть еще одна причина, по которой Борман предпочитает тебя Вернеру или даже Артуру. Поскольку вы никогда не были членом партии, он считает, что вы ничей человек и, что более важно, что вы не мой человек. Только, пожалуйста, не делай этой ошибки сам, Гюнтер. Я владею тобой. Например, твоя фамилия была Фауст, а моя - Мефисто.
   Я позволил этому уйти; с толстыми штанами Гейдриха было не поспорить, но все же было утешительно верить, что Бог по Своей милости еще может убедить нескольких ангелов вмешаться от моего имени.
   "Все, что вы можете узнать об этом ублюдке, пока вы в Оберзальцберге, я хочу знать об этом".
   - Я так понимаю, вы имеете в виду заместителя начальника штаба Вождя.
   "Он маньяк величия, - сказал Гейдрих.
   Я не высказывал мнения по этому поводу. Я уже позволил моему языку течь слишком много.
   - В частности, я хочу, чтобы вы убедились, есть ли доля правды в интригующих слухах здесь, в Берлине, о том, что его шантажирует его собственный брат Альберт. Альберт Борман - адъютант Адольфа Гитлера и начальник канцелярии вождя в Оберзальцберге. Таким образом, он почти так же силен там, как и сам Мартин Борман".
   "Я туда иду, сэр? Оберзальцберг?
   "Да."
   "Это будет хорошо. Мне не помешало бы немного альпийского воздуха.
   - Ты поедешь туда не в отпуск, Гюнтер.
   "Нет, сэр."
   - Любая возможность намочить этого человека - любого человека - вы ею пользуетесь. Пока ты там, ты не просто детектив, ты мой шпион. Это ясно? Оказавшись там, вы подумаете, что перед вами выбор между чумой и холерой. Но это не так. Ты мой Фриц, а не Бормана".
   "Да сэр."
   - А если вы все еще мучаетесь заблуждением, что ваша жалкая душа все еще принадлежит вам, то, возможно, вам хотелось бы знать, что полиция Ганновера расследует факт обнаружения тела в лесу недалеко от Гамельна. Напомни мне подробности, Артур.
   "Это был парень по имени Киндерманн, врач, который руководил частной клиникой в Ванзее и был коллегой нашего общего друга Карла Марии Вейстор. Кажется, в него стреляли несколько раз".
   "Теперь, учитывая связь Киндерманна с Вейстором, я осмелюсь сказать, что он это заслужил", - добавил Гейдрих. - Но все же было бы неловко, если бы вам пришлось объяснять свое знакомство с этим человеком ганноверской полиции.
   "Когда я уезжаю?" - весело спросил я.
   "Как только наша встреча завершится", - сказал Гейдрих. "Один из моих людей уже побывал в вашей квартире и упаковал некоторые ваши личные вещи. Внизу ждет машина, чтобы отвезти вас прямо в Баварию. Моя собственная машина. Это быстрее. Ты должен быть там задолго до полуночи.
   - Так в чем же дело, сэр? Вы упомянули убийство. Кто мертв? Я полагаю, это никому не важно, иначе сегодня утром мы услышали бы плохие новости по радио.
   - Точно не знаю. Борман не очень ясно выразился по этому поводу по телефону, когда мы разговаривали ранее. Но ты прав, это было никому не важно, слава богу. Местный инженер-строитель. Нет, важно то, где этот человек был убит. Жертва была застрелена из винтовки на террасе частного дома Гитлера в Оберзальцберге. Бергхоф. Убийца, который остается на свободе, наверняка знал, что Вождь вчера вечером произносил речь в Берлине. Это означает, что крайне маловероятно, что это могла быть неудачная попытка убить Адольфа Гитлера. Но, естественно, Борман обеспокоен тем, как это заставит его выглядеть в глазах Вождя. Сам факт того, что любой может быть застрелен в собственном доме Гитлера вдали от дома - единственном месте, куда он может пойти, чтобы расслабиться и отвлечься от государственных забот, - это будет предметом большой озабоченности для всех, кто имеет какое-либо отношение к Безопасность лидера, вот почему Борман хочет, чтобы этот убийца был задержан как можно скорее.
   "Немыслимо, чтобы Лидер мог отправиться туда, пока убийца не будет пойман. Если его не поймают, это может даже стоить Борману работы. В любом случае, это хорошая ситуация для СД и Крипо. Если убийцу не поймают, то Мартин Борман, скорее всего, будет уволен Гитлером, что чрезвычайно обрадует Гиммлера; и если его поймают, то Борман будет мне в большом долгу".
   - Приятно осознавать, что я не могу потерпеть неудачу, сэр, - сказал я.
   - Позвольте мне прояснить для вас одну вещь, Гюнтер: Оберзальцберг - вотчина Мартина Бормана. Он там всем управляет. Но как детектив, наделенный правом задавать вопросы о горе Гитлера, у вас есть прекрасная возможность перевернуть несколько камней и посмотреть, что выползает из-под них. И вы, безусловно, меня подвели, если не вернетесь сюда с компроматом на Мартина Бормана. Чистый?"
   "Чистый. Сколько времени у меня есть?"
   "Очевидно, Гитлер планирует посетить Бергхоф сразу после своего дня рождения", - сказал Небе. - Так что нельзя терять время.
   - Напомни мне, - сказал я. "Когда это? Я не очень хорошо запоминаю дни рождения".
   - Двадцатого апреля, - терпеливо ответил Небе.
   "А как же местная полиция? Гестапо? Буду ли я работать с ними? И если да, то кто главный? Я или они?"
   "Местные кожаные верхи не были проинформированы. По понятным причинам Борман хочет, чтобы об этом не писали в газетах. Вы будете единолично отвечать за расследование. И вы будете подчиняться непосредственно Борману. По крайней мере, в принципе".
   "Я понимаю."
   "Будь осторожен с ним, - сказал Гейдрих. - Он и вполовину не так глуп, как кажется. Не верьте телефонам в Бергхофе. Там внизу нет места для катания на миниатюрных пони. Вполне возможно, что люди Бормана будут слушать каждое ваше слово. Я знаю, потому что это мои люди установили секретные микрофоны в нескольких комнатах и во всех гостевых домах. Телекс, на который вы, вероятно, можете положиться; телеграммы тоже, но не телефоны. Нойманн будет сопровождать вас на машине до Мюнхена. Он точно объяснит, как вы можете оставаться на связи со мной. Но у меня уже есть шпион в RSD в Оберзальцберге. Герман Каспель. Он хороший человек. Просто не очень хорошо разбирается в вещах, о которых не должен знать. В отличие от вас. Во всяком случае, я предоставил вам рекомендательное письмо, подписанное мной. В письме говорится, что он должен помогать вам всеми возможными способами.
   Я знал Германа Каспеля. В 1932 году я помог добиться его увольнения из полиции, когда узнал, что в нерабочее время он возглавлял отряд СА; это после того, как сержант полиции по имени Фридрих Куфельд был убит нацистскими головорезами. С тех пор мы не посылали друг другу рождественских открыток.
   - Я слышал о СД, сэр, - признался я. "Но я не уверен, что такое RSD".
   "Личный охранник Вождя. Связан с СД, но не под моим командованием. Они подчиняются непосредственно Гиммлеру".
   - Я хотел бы взять с собой своего помощника по уголовным делам из "Алекса", сэр. Фридрих Корш. Он хороший человек. Возможно, вы помните, что он очень помог в деле Вейстора в ноябре прошлого года. Если раскрытие этого дела так срочно, как вы говорите, то мне может понадобиться хороший помощник по уголовным делам. Не говоря уже о ком-то, кому я могу доверять. У нас с Германом Каспелем есть кое-что из древней истории, восходящей к тому времени, когда он был Шупоманом, до прихода к власти фон Папена. В 1932 году он был руководителем нацистской ячейки в участке 87 здесь, в Берлине, и в этом вопросе у нас были разногласия".
   - Почему это меня не удивляет? - сказал Гейдрих. - Но вы можете быть уверены. Какие бы чувства антипатии вы ни испытывали друг к другу, Каспел выполнит мои инструкции в точности.
   - Все равно, сэр. Корш - настоящий детектив. Бык с хорошей головой на плечах. И две головы лучше, чем одна в таком срочном деле.
   Он взглянул на Небе, который кивнул в ответ. - Я знаю Корша, - сказал Небе. "Он немного головорез, но все же член партии. Мог бы стать инспектором в один прекрасный день. Но он никогда не станет комиссаром.
   "Борману это не понравится, - сказал Гейдрих, - и вам, возможно, придется уговорить заместителя начальника штаба разрешить вам оставить этого человека, но возьмите его, да".
   - Еще одно, сэр, - сказал я. "Деньги. Мне может понадобиться немного. Я знаю, что страх - проверенный метод гестапо. Но по моему опыту немного наличных работает лучше, чем горячая табуретка Оффенбурга. Это помогает развязывать языки, когда люди чувствуют его запах. Особенно когда пытаешься работать незаметно. Кроме того, легче носить с собой деньги, чем орудия пыток.
   Гейдрих кивнул. - Хорошо, но мне нужны квитанции. Много квитанций. И имена. Если вы подкупите кого-нибудь, я хочу знать, кто, чтобы я мог использовать их снова.
   "Конечно."
   Гейдрих посмотрел на Небе. - Есть что-нибудь еще, что мы должны сказать ему, Артур?
   "Да. Кальтенбруннер".
   "О, да. Эрнст Кальтенбруннер. Мы не должны забывать его".
   Я покачал головой. Это было еще одно имя, которого я раньше не слышал.
   "По крайней мере, номинально он является главой СС и полиции Австрии, - объяснил Небе. - Он также член рейхстага. Кажется, у него есть дом на выходные в Берхтесгадене, чуть ниже по холму от Оберзальцберга. Нойманн даст вам адрес.
   "Это не более чем грубая попытка войти в ближайшее окружение Вождя", - сказал Гейдрих. - Тем не менее, я хотел бы узнать больше о том, что задумал этот жирозадый субалтерн. Позволь мне объяснить. До недавнего времени Кальтенбруннер и некоторые другие пытались создать в Австрии островок государственной автономии. Этого нельзя было допустить. Австрия скоро вообще исчезнет как политическая концепция. Практически все ключевые полицейские функции уже переданы под контроль этого ведомства. Двое верных мне людей - Франц Хубер и Фридрих Полте - были назначены руководителями гестапо и СД в Вене, но остается сомнительным, чтобы Кальтенбруннер полностью принял эту новую административную реальность. На самом деле, я более или менее уверен, что нет. Поэтому его влияние в Австрии требует, чтобы он подвергался постоянному контролю. Даже когда он в Германии".
   "Кажется, я понял картину. Ты тоже хочешь немного грязи на него. Если есть.
   - Есть, - сказал Гейдрих. - Наверняка есть.
   - У Кальтенбруннера есть жена, - объяснил Небе. "Элизабет."
   - Это звучит не так грязно.
   "Он также пользуется благосклонностью двух аристократок из Верхней Австрии".
   "Ах".
   - Одна из них - графиня Гизела фон Вестарп, - сказал Гейдрих. "Неясно, происходят ли какие-либо из их связей в доме в Берхтесгадене, но если они это сделают, то лидер отнесется к этому очень смутно. Вот почему я хочу знать об этом. Гитлер придает большое значение семейным ценностям и личной нравственности высокопоставленных партийных деятелей. Выясните, бывает ли эта Гизела фон Вестарп в доме в Берхтесгадене. Также, если туда пойдут другие женщины. Их имена. Это не должно выходить за рамки ваших следственных полномочий. Так ты раньше зарабатывал на жизнь, не так ли? Как частный детектив, один из тех жалких человечков, которые шныряют по гостиничным коридорам и заглядывают в замочные скважины в поисках доказательств супружеской неверности.
   "Оглядываясь назад, это не кажется таким уж жалким", - сказал я. "Вообще-то мне очень нравилось шнырять по гостиничным коридорам. Особенно в хороших отелях, вроде Адлона, где толстые ковры. Ногам легче, чем гусиным шагом по плацу. И всегда есть бар под рукой.
   "Тогда это должно быть легко для вас. А теперь можешь идти.
   Я ухмыльнулся и поднялся на ноги.
   - Тебя что-то забавляет? - спросил Гейдрих.
   "Это было только то, что однажды сказал Гёте. Что все трудно, прежде чем станет легко". Я встал и пошел к двери, но не раньше, чем кивнул Полу Вернеру. "Возможно, у меня не будет докторской степени. Одиноки. Но я читаю, Пол. Я читаю".
  
  
   ВОСЕМЬ
   апрель 1939 г.
   От Берлина до Берхтесгадена было 750 километров, но на заднем сиденье собственного автомобиля Гейдриха - блестящего черного "Мерседеса-770К" - с кашемировым ковриком с монограммой СС на коленях я почти не замечал ни расстояния, ни холода. Машина была размером с подводную лодку и почти такой же мощной. Восьмицилиндровый двигатель с наддувом пульсировал, как час пик на Потсдамской площади, и даже в снег на автобане "Мерседес" просто катил по дороге; мне казалось, что я еду в загробный Зал Убиенных с припевом Валькирий, только в более изящном стиле. Я не уверен, что Мерседес когда-либо делал автомобиль лучше. Конечно, никогда не было такого большого или удобного. Пара часов в этом лимузине, и я был готов сам управлять Германией. На переднем сиденье, за огромным рулем, сидел гейдриховский памятник шофёру с острова Пасхи, а рядом с ним Фридрих Корш, мой криминальный помощник из "Алекса". Рядом со мной на заднем сиденье машины находился Ганс-Хендрик Нойманн, остролицый адъютант Гейдриха. Задние сиденья были больше похожи на пару кожаных кресел в Herrenklub, и во время поездки я задремал. Мы сделали Шкойдиц, к западу от Лейпцига, менее чем за два часа, что показалось мне замечательным, а Байройт - менее чем за четыре, но с наступлением темноты и еще более четырехсот километров нам пришлось остановиться и дозаправиться в Пегнице. , к северу от Нюрнберга. Заправка танков KMS Bismarck была бы быстрее и дешевле. . .
   1956 г.
   Я мог бы использовать большую, мощную машину, такую как Mercedes 770K, для побега через Францию. Конечно, я мог бы вздремнуть. Citroën был 11 CV Traction Avant, что по-французски означает маломощный переднеприводный ржавый ковш; одиннадцать, вероятно, относились к количеству лошадиных сил, которыми обладала эта штука. Он был неудобным и медленным, и, управляя им, мне пришлось собрать все свои мысли. После шести часов за рулем я был измотан; у меня болели шея и глаза, а голова болела сильнее, чем после неудачной трепанации черепа Птолемея. Я был не севернее Макона, но знал, что мне придется остановиться и передохнуть, и, думая, что, может быть, будет лучше, если я буду оставаться незамеченным, избегая отелей и даже пансионатов, я въехал в веселую гавань. ищу кемпинг. Во Франции два миллиона отдыхающих, большая часть из которых - автомобилисты. У меня не было ни палатки, ни каравана, но это вряд ли имело значение, поскольку я собирался спать в машине, а утром пользоваться душем и столовой именно в таком порядке. Чего бы я только не отдал за горячую ванну и ужин в отеле "Руль". Но когда я предложил сотруднику участка - человеку с закрытыми глазами и привередливым носом парфюмера - пятьдесят франков за место, он попросил показать мою туристическую лицензию, и я с неохотой был вынужден признаться, что не знал, что такое вещь даже существовала.
   - Боюсь, это требование закона, мсье.
   - Я не могу разбить здесь лагерь без него?
   - Вы не можете разбивать лагерь без такой лицензии, мсье. Во всяком случае, не во Франции. Он был создан, чтобы дать людям страховку от ущерба, причиненного кемпингом третьим лицам. До двадцати пяти миллионов франков за ущерб, причиненный пожаром, и пять миллионов за ущерб, причиненный несчастным случаем".
   "Подождите, мне не нужна страховка, чтобы водить машину во Франции, но она нужна, чтобы разбить палатку?"
   "Это правильно. Но вы можете легко получить лицензию на кемпинг в любом автомобильном клубе".
   Я взглянул на часы. - Я думаю, что уже немного поздно для этого, не так ли?
   Он пожал плечами, безразличный к моей судьбе. Осмелюсь предположить, что он был менее чем заинтересован в том, чтобы такая подозрительная личность, как я, оставалась в его лагере; мужчина с иностранным акцентом, одетый в октябрьский шарф и солнцезащитные очки после наступления темноты, не из тех беззаботных отдыхающих, которые вселяют доверие в сердце Виши. Даже Кэри Грант не справился бы с этим.
   Так что я покинул лагерь и проехал еще несколько километров и нашел красивую тихую проселочную улочку под высокими тополями, а затем поле, где я мог на некоторое время закрыть воспаленные глаза. Но было трудно спать, зная, что Фридрих Корш и Штази уже идут по моему следу. Почти наверняка они взяли бы напрокат беспилотные автомобили в пункте проката Europcar рядом с железнодорожным вокзалом в Марселе и, скорее всего, отставали от меня всего на пару часов по N7. В конце концов мне удалось немного поспать на заднем сиденье "Ситроена", но не обошлось без появления Фридриха Корша во сне, который произошел где-то позади двойной боли, которую я теперь называл своими глазами.
   * * *
   Было странно, что он снова вошел в мой мир после стольких лет, и, возможно, совсем не странно. Если вы проживете достаточно долго, то поймете, что все, что с нами происходит, - одна и та же иллюзия, одно и то же дерьмо, одна и та же небесная шутка. Вещи на самом деле не заканчиваются, они просто останавливаются на некоторое время, а затем снова начинаются, как плохая пластинка. В вашей книге нет новых глав, есть только одна длинная сказка - та самая глупая история, которую мы себе рассказываем и которую ошибочно называем жизнью. Ничто никогда не закончится, пока мы не умрем. А что еще мог сделать человек, работавший в Управлении безопасности Рейха, кроме как продолжать работать в том же паршивом отделе при коммунистах? Фридрих Корш был прирожденным полицейским. Такая преемственность имела для коммунистов смысл; нацисты были хороши в правоохранительных органах. А с другой книгой - Маркс вместо Гитлера, немного другой униформой и новым гимном "Восставшие из руин" - все могло продолжаться по-старому. Гитлер, Сталин, Ульбрихт, Хрущев - все они были одинаковыми, одними и теми же чудовищами из неврологической бездны, которую мы называем собственным подсознанием. Я и Шопенгауэр. Иногда кажется, что быть немцем сопряжено с некоторыми серьезными недостатками.
   Теперь я почти слышал голос Фридриха Корша, сидевшего в передней части "Мерседеса-770К", когда мы подъехали к окраине Нюрнберга - по сути, столицы нацизма в Германии, - и он упомянул хороший отель, где Я больше всего хотел быть прямо сейчас, с удобной кроватью, горячей ванной, глазными каплями и хорошим ужином. . .
   1939 г.
   - "Дойчер Хоф", - сказал Корш. - Помните это, сэр?
   "Конечно."
   "Хороший отель. Во всяком случае, лучшее, в чем я останавливался. Всегда немного напоминает мне Адлона".
   Мы с Коршем останавливались в "Дойчер Хоф" - по слухам, любимом отеле Гитлера - во время поездки в Нюрнберг в сентябре прошлого года, когда мы расследовали возможную версию дела о серийном убийстве. Какое-то время мы подозревали, что Юлиус Штрайхер, политический лидер Франконии, мог быть виновником, и мы отправились в Нюрнберг, чтобы поговорить с начальником местной полиции Бенно Мартином. Штрейхер был ведущим немецким противником евреев и издателем Der Stürmer, журнала настолько грубо антисемитского, что его избегало даже большинство нацистов.
   Я поймал взгляд Корша в боковом зеркале, закрепленном на огромном запасном колесе рядом с его дверью, и кивнул.
   "Как я мог забыть?" Я сказал. "Это была ночь, когда мы впервые увидели Штрейхера. Он был совершенно посинел от выпивки, но все еще напивался с парой инсультных девиц, как будто он был самим императором Священной Римской империи. Какое-то время я очень любил его за это. Убийства, я имею в виду.
   - Трудно поверить, что такой человек все еще гауляйтер.
   "Сейчас во многое трудно поверить", - пробормотал я, думая о войне, которая, вероятно, была не за горами; конечно, не пройдет много времени, прежде чем французы и британцы разоблачат блеф Гитлера и мобилизуют свои армии. Ходили слухи, что Польша была следующей в списке Гитлера для аннексии, или как там дипломатическое слово после Мюнхена для вторжения в чужую страну.
   "Ненадолго, - сказал Нойманн. "Конфиденциально Штрейхер находится под следствием с ноября по обвинению в краже еврейского имущества, конфискованного после Хрустальной ночи, которое по праву было собственностью государства. Не говоря уже о том, что он клеветал на дочь Геринга, Эдду.
   - Клевета? - сказал Корш.
   "Он утверждал в своей газете, что она была зачата в результате искусственного оплодотворения".
   Я смеялся. "Да, я понимаю, как это разозлит Геринга. Как бы это взбесило любого мужчину".
   "Генерал Гейдрих ожидает, что к концу года он будет лишен всех партийных постов".
   - Что ж, это облегчение, - сказал я. - Откуда ты, Нейманн?
   "Бармен". Он покачал головой. "Все нормально. Франкония для меня тоже загадка.
   - Это страна волшебников, - сказал я. "Оставайся на пути, так там всегда говорят. Не ходите в лес. И никогда не разговаривай с незнакомцами".
   - Чертовски верно, - сказал Корш.
   Через мгновение я сказал: "Конфиденциально, вы говорите. Я полагаю, это означает, что все это будет сделано тайно, а затем заметено под ковер, как и дело Вейстора".
   "Я считаю, что Штрайхер все еще находится под защитой Гитлера", - сказал Нойманн. - Так что да, я полагаю, вы, вероятно, правы, комиссар Гюнтер. Но нет ничего идеального, не так ли?"
   - Ты тоже это заметил, а?
   - Кстати, о секретах, - сказал Нойманн. - Думаю, нам лучше обсудить, как вы будете информировать генерала о своих планах, когда будете в Оберзальцберге, не предупреждая Мартина Бормана.
   - Я думал об этом.
   - Пока вы там, я буду базироваться в нескольких километрах от границы с Германией, в Зальцбурге. На самом деле, я выполняю довольно много конфиденциальной работы для генерала в Австрии. Недалеко от Берхтесгадена находится местечко под названием Санкт-Леонхард. Это практически на границе. А в Санкт-Леонарде есть скромный гостевой дом под названием Schorn Ziegler, в котором есть очень хороший ресторан. Настоящая домашняя кухня. Я останусь там. Если вам есть что сообщить или вам что-нибудь понадобится из офиса Гейдриха в Берлине, вы сможете найти меня там. В противном случае вы всегда можете найти меня в штаб-квартире гестапо в Зальцбурге. Это тоже легко найти. Просто поищите старый францисканский монастырь на Моцартплац.
   - Я так понимаю, монахов там больше нет. Или все они вступили в СС?
   "Какая разница?" - сказал Корш.
   "К сожалению, в прошлом году их оттуда выгнали". Нейманн на мгновение смутился. "После аннексии произошло много вещей, с которыми можно было справиться по-другому, лучше". Он пожал плечами. "Я всего лишь инженер-электрик. Я оставляю политику в руках политиков".
   - Вот в чем беда, - сказал я. "У меня ужасное чувство, что политики еще хуже разбираются в политике, чем все остальные".
   "Напиток?" Нойманн поднял подлокотник, чтобы открыть небольшой бар для коктейлей.
   - Нет, - сказал я, хватаясь за красную кожаную веревку на спинке сиденья передо мной, как будто это могло помочь мне удержать эту решимость. "Я верю, что мне понадобится ясная голова, когда я доберусь до Оберзальцберга".
   - Вы не возражаете, если я это сделаю, - сказал он, вынимая маленький хрустальный графин из кокона, обтянутого фиолетовым бархатом. "Генерал держит в машине отличный коньяк. Я думаю, что он почти такой же старый, как и я".
   "Вперед, продолжать. Я с нетерпением жду возможности прочитать заметки дегустатора".
   Я опустил окно на сантиметр и закурил, хотя бы для того, чтобы отогнать слабо опьяняющий запах горячего масла, теплой резины, дорогого алкоголя и мужского тела, наполнявший элегантный салон большого "Мерседеса". Ледяной туман окутывал дорогу впереди, растворяя другие фары и задние фонари, словно что-то растворимое на дне стакана. Маленькие забытые городки появлялись и исчезали в тумане, пока машина падшего ангела с грохотом прокладывала себе путь на юг сквозь неопределенную тьму. Зевая, моргая и замечая то, что всегда было в двадцати метрах позади нас, я глубже опустился на свое место и прислушался к зубастому ветру, который насвистывал меланхолическую мелодию банши возле ледяного стекла окна. Нет ничего лучше, чем продолжительное ночное путешествие, чтобы украсть мысли из вашего прошлого и вашего будущего, заставить вас думать, что прибытие ничем не отличается от ухода, и убедить вас в том, что долгожданный конец долгого путешествия - это просто еще одно кровавое начало.
  
  
   ДЕВЯТЬ
   апрель 1939 г.
   Была почти полночь, когда мы добрались до Берхтесгадена в юго-восточном углу Баварии. В темноте он выглядел как типичный город альпийской долины с несколькими высокими церковными шпилями, высоким замком и множеством красочных настенных росписей, хотя большинство из них были недавнего происхождения и иллюстрировали детскую преданность одному человеку, граничащую с идолопоклонством. Живя в столице Германии, я, наверное, должен был бы привыкнуть к чистке яблок и подхалимству, но для берлинцев герой всегда приходит с грязным пятном на белом жилете, и вряд ли кто-то из моих сограждан никогда бы не украсил внешнюю стену своего дома чем-то большим, чем китчевая табличка с именем или номер дома. Я не был уверен, почему Адольф Гитлер выбрал небольшой уютный туристический городок в качестве своей неофициальной столицы - а это было именно так, - но он посещал Берхтесгаден с 1923 года, и летом невозможно было открыть немецкую газету, не увидев несколько фотографий нашего добродушного Лидера с местными детьми. Его всегда видели рука об руку с детьми - чем больше он похож на немца, тем лучше - почти так, как если бы кто-то (вероятно, Геббельс) решил, что, если его увидят с ними, он будет казаться менее воинственным монстром. У меня всегда преобладало противоположное впечатление. Любой, кто читал братьев Гримм, мог бы сказать вам, что большие плохие волки и волшебники, злые ведьмы и жадные великаны всегда наслаждались вкусом горячего пирога, начиненного сочным мясом маленьких мальчиков и девочек, которые были достаточно глупы, чтобы уйти. с ними. Я задавался вопросом о некоторых из этих маленьких девочек с косичками и грязными бахромой, которых отвезли на встречу с Гитлером в качестве подарка на день рождения, правда.
   Мы прибыли в Берхтесгаден с рекой слева и городом справа от нас, и почти сразу же "Мерседес" повернул на восток, чтобы пересечь небольшой мост через Ахе и направиться вверх по извилистой заснеженной горной дороге к Оберзальцбергу. Над нами в лунном свете возвышался горный массив Гёлль, возвышающийся на высоту более двух тысяч метров и нависший над границей между Австрией и Германией, как огромная грозовая туча. Через несколько минут мы подошли к нашему первому контрольно-пропускному пункту, и хотя нас ждали, тем не менее, мы были вынуждены ждать, пока полузамерзший охранник СС позвонит в свой штаб, чтобы получить разрешение двигаться дальше. После плохого оправдания Берлина за атмосферу, холодный воздух через открытое окно машины был на вкус таким же чистым, как таяние ледников. Я уже чувствовал себя здоровее. Может быть, именно поэтому Гитлеру так нравилось это место; он хотел жить вечно. Наше разрешение было получено, и мы проехали еще несколько километров, пока, не доходя до очередных сторожевых ворот, которые обозначали границу так называемой Запретной зоны, мы не въехали на подъезд к вилле Бехштейн, трехэтажному строению в альпийском стиле. шале, и остановился рядом с другим гигантским Mercedes-Benz.
   "Здесь будете жить вы и помощник по уголовным делам Корш, - сказал мне Нойманн. - Но это также то, на что способны остальные из нас, комиссар. С этого момента вы в руках RSD. Другая штабная машина отвезет вас к заместителю начальника штаба.
   Мы вышли из машины и оказались в окружении пятерых офицеров ОСБ, которые внимательно проверили наши удостоверения, а затем пригласили меня, но не Корша, сесть во второй "мерседес". Ветер усиливался, и из труб виллы исходил сильный запах древесного дыма, который заставлял меня тосковать по виду ревущего огня и чашки горячего кофе, которую кто-то тепло держал.
   - Если вы не возражаете, джентльмены, - сказал я, - мне нужно несколько минут, чтобы вымыть руки. И распакуй.
   "На это нет времени", - заявил один из офицеров ОСБ. "Босс не любит, когда его заставляют ждать. И он уже весь вечер ждет твоего появления в доме Кельштейнов.
   "Босс?" На мгновение я задумался, с кем же мне предстоит встретиться.
   "Мартин Борман", - сказал другой.
   - А что такое Дом Кельштейна?
   "Кельштайн - самая северная вершина массива Гёлль. Не самый высокий, а дом - ну, вот увидишь. Один из офицеров открыл дверцу "мерседеса", а другой взял мою сумку и понес ее на виллу. А через несколько минут я шел дальше по волшебной горе с тремя мужчинами из RSD.
   - Капитан Каспел, не так ли? Я попросил.
   - Да, - сказал мужчина, сидящий рядом со мной. Он указал на человека, сидевшего рядом с моим новым водителем. - А это мой начальник, майор Хёгль. Майор Хёгль - заместитель начальника ОСБ в Оберзальцберге.
   "Главный."
   Мы остановились, чтобы договориться о другом контрольно-пропускном пункте, после чего Хёгль, наконец, повернулся и заговорил со мной. "Сейчас мы находимся в Запретной зоне, более известной среди всех, кто здесь работает, как Территория Вождя. Однако уровень безопасности FG1 полностью работает только тогда, когда Лидер действительно находится здесь, но, учитывая особые обстоятельства, мы сочли за лучшее перейти на уровень FG1, во всяком случае, на данный момент".
   Я знал, что Каспель был из Берлина, но баварский акцент Хёгля и его напыщенные манеры были очевидны. Я видел это раньше, конечно; всякий, кто соприкасается с богом, достаточно часто начинает верить в собственное самомнение.
   - Что это за особые обстоятельства, майор?
   "Убийство, конечно. Вот почему ты здесь, не так ли? Расследовать убийство? Это то, в чем вы хороши, как мне сказал генерал Гейдрих.
   - Он никогда не ошибается ни в чем, - сказал я. - Не могли бы вы дать мне небольшой аванс за то, что произошло?
   - Это было бы неуместно, - сухо сказал Хёгль. "На самом деле, то, что вам говорят, зависит от заместителя начальника штаба".
   - Кстати, кто здесь начальник штаба? Со всеми этими депутатами иногда немного трудно уследить за тем, кто есть кто в нацистской Германии".
   "Заместитель Вождя. Рудольф Гесс. На самом деле он собирается остановиться на вилле Бехштейн, когда приедет сюда из Мюнхена послезавтра. Но если вы его увидите, можете звать его сэр или генерал.
   "Какое облегчение. Заместитель лидера немного болтлив.
   Я закурил сигарету и зевнул. Это было безопаснее, чем шутить.
   "Но, по сути, всем здесь заправляет Мартин Борман, - сказал Каспел.
   Я скрестил руки на груди и сильно затянулся сигаретой, что, казалось, беспокоило Хёгля. Он махнул дымом в мою сторону.
   "Просто хочу сообщить вам, что курение на Кельштайне запрещено", - сказал Хёгль. "У Лидера очень тонкий нюх на табак, и он его ничуть не заботит".
   - Даже когда его нет?
   - Даже когда его здесь нет.
   "Это действительно острое обоняние".
   Наконец мы достигли вершины дороги, где меня ждало впечатляющее зрелище. В большом каменном подъезде у подножия почти отвесного горного склона была пара арочных бронзовых дверей величиной с африканского слона, и они открылись, когда мы подъехали к ним. Конечно, как любой немец, я знал легенду, что император Фридрих Барбаросса (хотя некоторые говорили, что это был Карл Великий) спал в этих горах в ожидании великой битвы, которая возвестит конец света, но я никогда не думал обнаружить, что он ожидает посетителей. Это была еще одна шутка, которую я держал при себе. Я бы не испугался сильнее, если бы меня вызвали на встречу с королем троллей, чтобы обсудить плачевное состояние его дочери.
   За открытыми дверями виднелся длинный, совершенно прямой туннель, который легко мог бы пропустить большой "мерседес", но мне сказали, что нам нужно выйти и идти пешком.
   "Только Лидеру разрешено проехать до конца этого туннеля", - объяснил Хёгль. "Для всех остальных это копейки сапожника".
   - Я рад немного размять ноги, - храбро сказал я. - Это в десяти часах от Берлина. Кроме того, все паломничества должны заканчиваться пешком, не так ли?
   Я быстро докурил сигарету, бросил ее на дорогу и последовал за Хёглем и его заместителем по ярко освещенному мраморному туннелю. Я провел рукой по стене и посматривал на чугунные светильники, пока мы шли; все было новым и безупречно чистым. Даже станция метро на Фридрихштрассе не была такой новой и качественной, как это место.
   - Здесь живет Вождь? Я попросил.
   "Нет, это путь к чайному домику", - объяснил Каспел.
   "Чайный домик? Мне не терпится увидеть, как выглядит бальный зал. Не говоря уже о коктейль-баре и главной спальне.
   - Вождь не пьет, - сказал Каспел.
   Этой информации было достаточно, чтобы восстановить мою веру как минимум в две мои вредные привычки. Может быть, они не были такими уж плохими привычками.
   В конце туннеля Хёгль поднял взгляд. "Чайный домик находится в ста тридцати метрах над нашими головами", - сказал он, а затем объявил о нашем присутствии в микрофон, встроенный в стену.
   Мы стояли в большой круглой комнате со сводчатым потолком, где можно было бы ожидать найти бесценный саркофаг или, может быть, сокровище, принадлежащее не менее чем сорока разбойникам, но вместо этого там были двери лифта, через которые можно было были золотыми, они были так ярко отполированы, но даже когда я уверял себя, что они, скорее всего, медные, я начал чувствовать себя неловко, как никогда раньше. Это был, пожалуй, первый раз, когда я осознал истинную степень кажущейся божественности Адольфа Гитлера: если это был типичный пример того, как жил наш канцлер, то у Германии было гораздо больше проблем, чем даже я предполагал.
   Двери лифта разошлись, и перед нами оказалась зеркальная машина с кожаным сиденьем и собственным оператором RSD. Мы вошли внутрь, и медные двери снова закрылись.
   "Два двигателя", - сказал Хёгль. "Один электрический. И резервный дизельный двигатель, снятый с подводной лодки.
   - Это должно пригодиться, если случится наводнение.
   "Пожалуйста, - сказал Хёгль, - никаких комиков. У заместителя начальника штаба нет чувства юмора".
   "Извиняюсь."
   Я нервно улыбнулась, когда кабина лифта поднялась по шахте. Это была самая плавная поездка на лифте, которую я когда-либо совершал, хотя у меня была твердая мысль, что она должна была двигаться в противоположном направлении. Затем двери открылись, и меня провели через дверной проем и то, что выглядело как главная столовая, вниз по ступенькам и прямо в присутствии Мартина Бормана.
  
  
   10
   апрель 1939 г.
   Он был невысокого роста, и сначала я его не заметил. Я был слишком занят, глядя в изумлении на приемную Кельштейна, где все ждали меня. Это была большая круглая комната идеальной формы, построенная из серых гранитных блоков, с кессонным потолком и мраморным камином размером и цветом с поезд городской железной дороги. Над камином висел гобеленовый гобелен с парой любовников в буколическом стиле, а на полу лежал дорогой темно-красный персидский ковер. Перед красным камином круглый стол был окружен удобными креслами, от одного взгляда на которые я чувствовал усталость. На больших квадратных окнах не было занавесок, из которых открывался беспрепятственный вид на горную вершину темной и ненастной ночи. Легкий снежок припудривал стекло, и за окном было слышно, как шевелится на ветру темляк на жестяном флагштоке, как язычок в крохотном колокольчике. Это была хорошая ночь, чтобы быть внутри, особенно на вершине горы. В камине дымилось бревно размером с Судетскую область, а на стенах висело несколько электрических канделябров, которые выглядели так, будто их поставил туда верный слуга сумасшедшего ученого. Там стоял рояль из красного дерева, небольшой прямоугольный столик и еще несколько стульев, а в другом дверном проеме стоял человек в белом эсэсовском мундире с серебряным подносом под мышкой. Это была комната с такой разреженной атмосферой, в которой некоторые мужчины, возможно, думали, что они могут решить будущее мира, но у меня в ушах возникло ощущение, будто кто-то вытащил пробку из моего черепа, хотя это могло так же легко был вид открытой фляжки Grassl на столе, что вызвало внезапное осознание того, что мне нужен напиток, который не был чаем. Только один из пяти человек за столом был в форме, но я знал, что это не мог быть Борман, так как у этого человека на воротнике эсэсовского значка была лишь порция цветной капусты, как у полковника; он был также единственным человеком, который встал и вежливо ответил на мое гитлеровское приветствие. Остальные, включая бойцовского типа, который теперь отвечал за дела в чайном домике и которым, как я предположил, был, вероятно, Мартин Борман, остались на своих местах. Я не особенно винил никого из них за то, что они не захотели встать, чтобы поприветствовать меня - от таких резких движений на такой высоте может пойти кровь из носа. Кроме того, кресла действительно выглядели очень удобными, а ведь я всего лишь полицейский из Берлина.
   - Комиссар Гюнтер, я полагаю? - спросил Борман.
   - Как поживаете, сэр?
   - Ты здесь, наконец. Мы бы прилетели сюда, но не было свободного самолета. Впрочем, садитесь, садитесь. Вы прошли долгий путь. Я ожидаю, что вы устали. Я сожалею об этом, но действительно ничего не поделаешь. Ты голоден? Конечно же." Он уже щелкал в воздухе пальцами - сильными, толстыми пальцами, совершенно не подходившими для чего-то такого деликатного, как чайный домик, чтобы вызвать человека в эсэсовской парадной куртке. - Принеси нашему гостю что-нибудь поесть. Чего бы вы хотели, комиссар? Бутерброд? Немного кофе?"
   Я не мог определить акцент мужчины. Возможно, это был Саксон. Это определенно не был воспитанный голос. Однако в одном он был прав: я был голоден, как молотилка. Хёгль и Каспель тоже сели за стол, но Борман ничего им не предложил. Вскоре я понял, что он имел обыкновение обращаться с людьми, работавшими на него, с открытым презрением и жестокостью.
   - Может быть, ломоть хлеба с горчицей и немного колбасы, сэр. И, может быть, чашку кофе".
   Борман кивнул официанту, который пошел за моим ужином.
   - Во-первых, ты знаешь, кто я?
   - Вы Мартин Борман.
   - А что ты знаешь обо мне?
   - Насколько мне известно, вы - правая рука Вождя здесь, в Альпах.
   "Это оно?" Борман презрительно рассмеялся. - Я думал, ты детектив.
   "Разве этого недостаточно? Гитлер не обычный лидер".
   - Но это не только здесь, знаете ли. Нет, я его правая рука и в остальной части Германии. Любой другой человек, о котором вы когда-либо слышали как о человеке, близком к Вождю, - Геринг, Гиммлер, Геббельс, Гесс - поверьте мне, они не представляют собой дерьма, когда я рядом. Дело в том, что если кто-то из них хочет увидеть Гитлера, он должен пройти через меня. Поэтому, когда я говорю, мне кажется, что Лидер сейчас здесь и говорит тебе, что, черт возьми, делать. Это ясно?"
   "Очень ясно."
   "Хороший." Борман кивнул на стоящую на столе бутылку шнапса. "Хотели бы вы выпить?"
   "Нет, сэр. Не тогда, когда я на дежурстве.
   - Я решу, будете ли вы на дежурстве, комиссар. Я еще не решил, настоящий ты или нет. А пока выпей. Расслабляться. Это то, что это место все о. Это совершенно новый. Даже Вождь его еще не видел, так что вы в большой привилегии. Мы здесь сегодня вечером, потому что мы тестируем это место. Увидеть, что все работает, прежде чем он доберется сюда. Боюсь, поэтому тебе нельзя курить. Вождь всегда знает, когда кто-то курит, даже тайно, - я никогда не встречал человека с такими обостренными чувствами. Он пожал плечами. - Не то, чтобы я должен был удивляться, конечно. Он самый необыкновенный человек, которого я когда-либо встречал".
   - Если позволите, я спрошу, сэр, почему чайный домик?
   Борман налил мне стакан шнапса и своими толстыми пальцами протянул его мне. Я осторожно выпил. При пятидесятипроцентной крепости он был немного предусмотрителен, как и человек, который его налил. Над правым глазом у него был огромный шрам, а в брюках плюс четыре и толстом твидовом пиджаке он выглядел как преуспевающий фермер, который не прочь пнуть свою призовую свинью. Не толстый, а здоровенный средневес с подобающим двойным подбородком и носом, похожим на пропаренную репу.
   - Потому что Вождь любит чай, конечно. Глупый вопрос, правда. У него уже есть чайный домик через долину от Бергхофа - Mooslahnerkopf. До которого ему нравится ходить. Но считалось, что, возможно, человеку с таким видением подходит что-то более эффектное. При дневном свете виды из этой комнаты захватывают дух. Можно даже сказать, что этот чайный дом создан для того, чтобы дать ему необходимое вдохновение".
   "Я могу представить."
   - Вам нравятся Альпы, герр Гюнтер?
   "Они слишком далеко от земли, чтобы я чувствовал себя вполне комфортно. Я больше городской мальчик. Столб, то есть берлинская радиовышка, для меня достаточно высок.
   Он терпеливо улыбнулся. "Расскажи мне о себе."
   Я отхлебнул немного шнапса и откинулся на спинку кресла, а затем отхлебнул еще. Я очень хотел закурить и пару раз даже потянулся за своим портсигаром, прежде чем вспомнил, как заботятся о своем здоровье в Оберзальцберге. Я взглянул на лица других рыцарей, сидевших за этим круглым столом, и понял, что, возможно, не мне одному нужна сигарета.
   "Я берлинец, насквозь, а это значит, что я просто самоуверен. Не обязательно в хорошем смысле. Я получил аттестат зрелости и мог бы поступить в университет, если бы не война. Насмотрелся в окопах достаточно, чтобы убедить себя, что грязь я люблю даже меньше, чем снег. Я присоединился к берлинской полиции сразу после перемирия. Сделал детектив. Работал в комиссии по расследованию убийств. Решил несколько дел. Некоторое время был один - частный сыщик, и у меня было все в порядке, я хорошо зарабатывал, пока генерал Гейдрих не убедил меня вернуться в Крипо".
   - Гейдрих говорит, что вы его лучший детектив. Это действительно так? Или ты просто какой-то фриц, которого он подослал сюда шпионить за мной?
   "Я знаю, как вести дело по инструкции, когда это требуется".
   - А что это может быть за книга?
   "Общий кодекс Пруссии 1794 года. Закон об управлении полицией 1931 года".
   "Ох уж эта книга. Старый вид.
   "Юридический вид".
   "Гейдрих все еще обращает внимание на подобные вещи? Букве донацистского закона?"
   "Чаще, чем вы думаете".
   - Но вам не нравится работать на Гейдриха, не так ли? По крайней мере, так он мне говорит".
   "У этого есть своя интересная сторона. Он держит меня рядом, потому что для меня работа - лучшая куртка. Я не люблю снимать его, пока я не изношу его, а потом еще немного. Упорство - и невозмутимая склонность к упрямству - судейские качества, которые генерал, кажется, ценит.
   - Он сказал мне, что у тебя тоже много морды.
   - Я определенно не хочу быть таким, сэр. Другим немцам мы, берлинцы, кажемся наглыми, хотя на самом деле это не так. Около ста лет назад мы поняли, что нет смысла быть дружелюбным и вежливым, если никто другой этого не ценит. То есть в Берлине никого. Так что теперь мы радуем себя".
   Борман пожал плечами. "Это достаточно честно. Но я все еще не уверен, что ты подходящий кулак для этого конкретного глаза, Гюнтер.
   - При всем уважении, сэр, я тоже. В большинстве дел об убийствах от меня обычно не требуют прослушивания на эту работу. В целом мертвых мало волнует, кто сделает им последний маникюр. И я не собираюсь убеждать такого важного человека, как ты, в чем-либо, наверное. Я бы не рискнул даже пытаться. Тот фриц, который может проболтать дырку в чьем-то желудке, - это не я. В наши дни не так много спроса на то, что смехотворно называют моей личностью. Я, конечно, не взял с собой ни одной из моих любимых песен, чтобы поставить на ваш милый "Бехштейн".
   - Но ты же привел своего пианиста, не так ли?
   "Корш? Он мой помощник по уголовным делам. В Берлине. И хороший человек. Мы хорошо работаем вместе".
   - Он тебе не понадобится, пока ты здесь. Мои люди окажут вам всю необходимую помощь. Чем меньше людей знают о том, что здесь произошло, тем лучше".
   - При всем уважении, сэр. Он хороший полицейский. Иногда полезно иметь еще один мозг, который я могу позаимствовать, чтобы добавить еще один зуб, когда мне нужно жевать что-то твердое. Даже лучшим людям нужен хороший заместитель, надежный человек, на которого можно положиться, который их не подведет. Здесь это так же верно, как и везде".
   Это должно было быть комплиментом, и я надеялся, что он воспримет это именно так, но у него была самая драчливая челюсть, которую я когда-либо видел за пределами боксерского ринга. У меня было ощущение, что в любой момент он может схватить меня за горло или сбросить с зубчатой стены - если в чайхане на вершине горы есть такая вещь, как зубчатая стена. Это была первая чайхана, в которой я был, которая выглядела так, как будто могла сдержать Красную Армию. Возможно, именно поэтому он был построен, и я не сомневался, что внутри остальной части гитлеровской горы были и другие секреты, о которых я предпочел бы не знать. Этого было достаточно, чтобы я допил шнапс немного быстрее, чем должен был.
   Борман задумчиво потер огрубевший полуночный подбородок.
   - Ладно, ладно, держи ублюдка. Но он остается на вилле Бехштейн. За пределами территории лидера. Это ясно? Если хочешь выковырять ему мозги, делай это там".
  
  
   ОДИННАДЦАТЬ
   апрель 1939 г.
   Борман наклонился вперед и налил мне еще выпить. "Я бы предпочел баварца здесь, наверху. Вождь считает, что баварцы лучше понимают, как обстоят дела на этой горе. Я думаю, ты, вероятно, просто еще один прусский ублюдок, но ты мой вид ублюдка. Мне нравится мужчина, в жилах которого течет кровь. Ты не такой, как многие из этих гестаповских альбиносов, которых Гейдрих и Гиммлер выращивают на чашке Петри в какой-нибудь грёбаной научной лаборатории. Это значит, что у тебя есть работа. Вы действуете с моей полной властью. По крайней мере, пока ты не облажаешься".
   Я держала стакан, пока он наполнял его доверху, как я люблю подавать шнапс, и старалась выглядеть так, будто принимаю комплимент.
   - В любом случае, когда все это закончилось и ты поймал этого ублюдка, этого никогда не было, слышишь? Меньше всего я хочу, чтобы немецкий народ думал, что безопасность здесь настолько слаба, что каждый Крети и Плети могут просто подняться на холм из Берхтесгадена и выстрелить в упор в своего любимого Вождя за его собственной входной дверью. Так что вы подпишете соглашение о конфиденциальности, и оно вам понравится.
   Борман кивнул человеку рядом с ним, который достал лист распечатанной бумаги и ручку и положил их передо мной. Я быстро просмотрел его. "Что это?" Я попросил. - Ближайший родственник?
   - Что там написано, - сказал Борман.
   - У меня нет близких родственников.
   "Нет жены."
   "Уже нет."
   - Тогда отпусти свою девушку. Борман неприятно усмехнулся. "Или имя и адрес кого-то, кто вам действительно небезразличен, на случай, если вы облажались или собираетесь открыть свою ловушку, и нам придется пригрозить выместить это на ком-то еще".
   Он представил вполне резонно, что дела обстояли именно так - как государство будет обращаться с полицейским, не сумевшим поймать убийцу. Я немного подумал, а затем записал имя Хильдегард Штайнингер и ее адрес на Лепсиусштрассе в Берлине. Прошло шесть месяцев с тех пор, как она была моей девушкой, и мне не очень понравилось, когда я узнал, что она встречается с кем-то еще - с каким-то блестящим майором СС. Мне это совсем не понравилось, так что, полагаю, мне было наплевать, если Борман когда-нибудь решит наказать ее за мои недостатки. Это было мелочно, даже мстительно, и я не горжусь тем, что сделал. Но я все равно записал ее имя. Иногда настоящая любовь приходит с черной лентой на коробке.
   "Итак, чтобы найти молоток и гвозди, - сказал Борман, - давайте перейдем к причине, по которой вас привезли из Берлина".
   - Я одно большое ухо, сэр.
   В этот момент официант СС вернулся к столу с подносом с едой и кофе, за что я был особенно благодарен, так как кресло было очень удобным.
   "Сегодня утром в восемь часов в Бергхофе было собрание за завтраком. Это собственный дом Вождя. Который рядом с моим, в нескольких метрах ниже по склону. Люди, присутствовавшие на этой встрече, были в основном архитекторами, инженерами и государственными служащими, и цель встречи состояла в том, чтобы рассмотреть, какие дальнейшие улучшения могут быть сделаны в Бергхофе и в Оберзальцберге для удобства, удовольствия и безопасности Вождя. Я предполагаю, что там должно было быть около десяти или пятнадцати человек, которые присутствовали. Возможно, еще несколько. После завтрака, около девяти часов, эти люди вышли на террасу с видом на окрестности. В девять пятнадцать утра один из этих мужчин - д-р. Карл Флекс рухнул на террасу, истекая кровью из раны на голове. Он был застрелен, скорее всего, из ружья, и скончался на месте. Никто больше не был ранен, и, что любопытно, никто ничего не слышал. Как только было установлено, что он был застрелен, сотрудники ОСБ очистили здание и немедленно обыскали лес и склоны гор, выходящие прямо на террасу Бергхоф. Но до сих пор никаких следов убийцы обнаружено не было. Ты можешь в это поверить? Все эти СС и ОСБ, и они не могут найти ни одной зацепки".
   Я кивнул и продолжил есть свою сосиску, которая была восхитительной.
   "Мне не нужно говорить вам, насколько это серьезно, - сказал Борман. "При этом я не думаю, что это было связано с Лидером, чьи передвижения сегодня и вчера широко освещались в газетах. Но пока убийца не будет задержан, Гитлеру будет совершенно невозможно подойти к этой террасе. И, как вы, несомненно, знаете, двадцатого апреля ему исполняется пятьдесят лет. Он всегда приезжает сюда, в Оберзальцберг, в свой день рождения или сразу после него. Этот год не станет исключением . Это означает, что у вас есть семь дней, чтобы раскрыть это преступление. Ты слышишь? Крайне важно, чтобы этот убийца был пойман до двадцатого апреля, потому что я определенно не хочу быть человеком, который говорит ему, что он не может выйти на улицу, потому что убийца на свободе.
   Я отложил колбасу, вытер рот от горчицы и кивнул. - Я сделаю все, что в моих силах, сэр, - твердо сказал я. - На это можно положиться.
   "Мне не нужно твое лучшее", - кричал Борман. "Я хочу лучшего, чем твое самое лучшее, что бы ни значила эта конкретная куча дерьма. Ты сейчас не в Берлине, ты в Оберзальцберге. Твоего лучшего может быть достаточно для этого еврея Гейдриха, но теперь ты работаешь на меня, и это так же хорошо, как работать на Адольфа Гитлера. Это ясно? Я хочу, чтобы этот человек попал под топор до конца месяца".
   "Да сэр." Я снова кивнул. Что касается Бормана, то молчаливое кивание было, пожалуй, лучшим ответом. - Даю слово, что отдам все, что у меня есть. Будьте уверены, сэр, я его поймаю.
   - Скорее так, - сказал Борман.
   - С утра первым делом, - добавил я, подавляя зевоту, - займусь этим.
   "К черту это", - заорал Борман, стукнув по столешнице. Моя белая фарфоровая чашка подпрыгнула на синем блюдце с монограммой, как будто на Кельштейна обрушилась лавина. - Ты займешься этим прямо сейчас. Вот почему ты здесь. Каждый час, когда мы не поймаем эту сволочь, на час длиннее". Борман оглянулся в поисках официанта, а затем на одного из мужчин, сидевших за столом. "Принесите этому человеку еще горячего кофе. А еще лучше дайте ему пакет первитина. Это должно помочь ему держать себя в тонусе".
   Объект команды Бормана полез в карман его куртки и вынул маленькую металлическую сине-белую трубку, которую он протянул мне. Я мельком взглянул на него, но увидел только название производителя - Temmler, берлинской фармацевтической компании.
   "Что это?" Я попросил.
   - Здесь, наверху, это то, что мы называем волшебным зельем Германа Теммлера, - сказал Борман. "Немецкая кока-кола. Помогает рабочим в Оберзальцберге не отставать от графика строительства. Видите ли, им разрешено работать только тогда, когда Гитлера нет, чтобы не мешать ему, а значит, когда он где-то в другом месте, им приходится работать в два раза дольше и в два раза больше. Это помогает. Геринг подумывает дать его экипажам бомбардировщиков, чтобы они не заснули. Так. Возьмите две с кофе. Это должно сделать ваш гитлеровский салют более весёлым. Что, кстати, выглядело как дерьмо. Я знаю, ты проделал долгий путь и устал, но здесь этого недостаточно, Гюнтер. В следующий раз я сам надеру тебе задницу.
   Я неловко проглотил две таблетки и извинился, но он, конечно, был прав; мой гитлеровский салют всегда был немного вялым. Вот что получается, если не быть нацистом, я полагаю.
   "Были ли в Бергхофе какие-либо инциденты со стрельбой в прошлом?"
   Борман взглянул на человека в форме полковника СС. - Что за история, Раттенхубер?
   Полковник кивнул. "Полгода назад произошел инцидент. Сюда прибыл швейцарец по имени Морис Баво, планирующий застрелить Вождя. Но он бросил его в последний момент и сбежал. В конце концов его задержала французская полиция, которая передала его нам. Сейчас он в берлинской тюрьме в ожидании суда и казни".
   Но Борман покачал головой. "Это была не серьезная попытка", - презрительно сказал он, а затем посмотрел на меня. "Полковник Раттенхубер является главой RSD и отвечает за безопасность Лидера, где бы он ни находился. По крайней мере, это теория. На самом деле Баво был вооружен только пистолетом, а не винтовкой. И он планировал застрелить Гитлера, когда тот спустится в конец своей дороги, чтобы поприветствовать некоторых доброжелателей. Но Баво потерял самообладание. Итак, герр Гюнтер, я думаю, что простой ответ на ваш вопрос - нет. Это первый случай, когда кто-то выстрелил в кого-то поблизости. Ничего подобного здесь раньше не случалось. Это гармоничное сообщество. Это не Берлин. Это не Гамбург. Берхтесгаден и Оберзальцберг представляют собой мирную сельскую идиллию, в которой преобладают достойные семейные ценности и сильное чувство морали. Вот почему Вождю всегда нравилось приходить сюда".
   "Хорошо. Расскажите мне немного больше о мертвом человеке. Были ли у него какие-нибудь враги, о которых кто-нибудь знает?
   - Флекс? Борман покачал головой. "Он работал на Бруно Шенка, одного из моих самых доверенных людей в горах. Оба мужчины были сотрудниками Polensky & Zöllner, берлинской компании, которая выполняет большую часть строительных работ в Оберзальцберге и Берхтесгадене. Карл Флекс не был RSD или политиком, он был инженером-строителем. Прилежный и уважаемый слуга, проживший здесь несколько лет.
   - Возможно, был кто-то, кто не восхищался им так сильно, как вы, сэр. Пока Борман переваривал мой джеб, я быстро нанес ему пару ударов по корпусу. - Как, например, тот человек, который его застрелил. С другой стороны, возможно, в этом был замешан не один человек. Чтобы обойти всю здешнюю охрану, должно быть, потребовалось некоторое планирование и организация. То есть мы можем говорить о заговоре.
   На этот раз Борман промолчал, обдумывая такую возможность. Я просто надеялся, что испортил уютную концепцию его чайного домика с фарфором с монограммой и дорогим гобеленом. Во сколько обошлось создание этого нацистского безумия? Миллионы, наверное. Деньги, которые можно было бы потратить на что-то более важное, чем комфорт сумасшедшего, правившего теперь Германией.
   - Показания свидетелей? Я попросил. - Их забрали?
   - Я заказал их для вас, - сказал Хёгль. "Оригиналы уже отправлены в Берлин. Вниманию рейхсфюрера СС. Он проявляет личный интерес к этому делу.
   "Я хочу прочитать их все. А где тело? Мне нужно взглянуть на него".
   - В местной больнице, - сказал Раттенхубер. "В Берхтесгадене".
   "Конечно, потребуется вскрытие", - добавил я. "С фотографиями. Чем скорее, тем лучше."
   "Этот человек был застрелен, - сказал Борман. "Конечно, это очевидно. Что еще может сказать вам вскрытие?
   "Вещь может оставаться неизвестной, даже если она очевидна. Или, другими словами, ничто не ускользает от нашего внимания так упорно, как то, что мы считаем само собой разумеющимся. Это просто философия, сэр. Ничто не очевидно, пока это не очевидно. Так что мне придется настоять на вскрытии, если я хочу хорошо выполнять свою работу. Есть ли в этой больнице врач, который мог бы провести такую процедуру?"
   -- Сомневаюсь, -- сказал Раттенхубер. "Дитрих Эккарт создан, чтобы заботиться о живых, а не заботиться о мертвых".
   - Неважно, - сказал я. "Я предлагаю вам вызвать доктора Вальдемара Веймана из Берлина. Честно говоря, он лучший из всех. И из того, что вы мне уже сказали, я не могу себе представить, что для такого дела нам нужно что-то меньшее.
   - Это совершенно невозможно, - сказал Борман. "Как я уже сказал, я хочу держать это в секрете. Я не доверяю врачам из Берлина. Я попрошу одного из врачей Вождя провести вскрытие. Доктор Карл Брандт. Я уверен, что он соответствует задаче. Если ты действительно считаешь это необходимым.
   "Я делаю. Я должен буду присутствовать, конечно. На мгновение я замолчал, словно погрузившись в свои мысли, но на самом деле я просто оценивал эффект, который первитин сейчас оказывал на меня. Я уже чувствовал себя более бдительным и энергичным, а также более смелым - достаточно смелым, чтобы начать брать на себя ответственность и выдвигать требования. Борман был не единственным, кто мог говорить так, будто знал, чего хотел.
   "Я также хотел бы посетить место преступления сегодня вечером. Так что лучше приготовьте дуговые фонари и рулетку. И я хочу поговорить со всеми, кто был сегодня утром на террасе. Как только будет удобно. Также мне понадобится кабинет со столом и двумя телефонами. Картотечный шкаф с замком. Автомобиль и водитель по постоянному вызову. Кофеварка. Большая карта местности. Некоторая длина дюбеля - чем длиннее, тем лучше. Камера. Leica IIIa с выдвижным объективом Summar 50 мм F2 вполне подойдет. И несколько рулонов черно-белой пленки - чем медленнее, тем лучше. Не цвет. Обработка занимает слишком много времени".
   - Зачем тебе камера? - спросил Борман.
   "С более чем дюжиной свидетелей на террасе, когда был застрелен доктор Флекс, мне поможет, если я смогу сопоставить некоторые лица с именами". Теперь я чувствовал, как что-то струится сквозь меня. Мне вдруг очень захотелось найти и поймать бергхофского убийцу, а может и оторвать ему голову. - И мне понадобится много сигарет. Боюсь, я не могу без них работать. Сигареты помогают мне думать. Я понимаю, что курить запрещено везде, где может быть Вождь, так что я, конечно, буду курить на улице. Что-то еще? Да, зимние сапоги. Боюсь, я пришел только в ботинках, и мне, возможно, придется немного пройтись по снегу. Размер сорок третий, пожалуйста. И пальто. Я замерзаю."
   "Очень хорошо, - сказал Борман, - но я хочу, чтобы все отпечатки и негативы были переданы вам, когда вы уедете".
   "Конечно."
   "Поговори с Артуром Канненбергом в Бергхофе, - сказал Борман человеку, сидящему рядом с ним. - Скажи ему, что комиссар Гюнтер собирается использовать одну из гостевых комнат в качестве своего кабинета. Зандер? Хёгль? Убедитесь, что все остальное, что он хочет, доступно ему. Каспель? Покажи ему террасу Бергхофа.
   Борман встал, что послужило сигналом для всех сделать то же самое. Кроме меня. Я еще долго сидел в кресле, как будто еще задумавшись, но, конечно, это была не более чем немая наглость, отплата ему тем же за его дурные манеры. Я уже ненавидел Мартина Бормана так же сильно, как ненавидел любого нациста, включая Гейдриха и Геббельса. Конечно, в лучших из нас есть зло; но, возможно, чуть больше в худших из нас.
  
  
   ДВЕНАДЦАТЬ
   апрель 1939 г.
   Когда-то "Бергхоф" - или "Хаус Вахенфельд", как его тогда называли, - был простым двухэтажным фермерским домом с длинной покатой крышей, нависающими карнизами, деревянным крыльцом и видом на Берхтесгаден и горы, как на открытке. Унтерсберг. В наши дни это было сильно расширенное и несколько менее уютное строение с огромным панорамным окном, гаражами, террасой и недавно построенным невысоким флигелем к востоку от дома, напоминавшим военную казарму. Я не был уверен, кто остановился в восточном крыле, но, вероятно, это были не военные, потому что большой контингент СС уже занял бывшую гостиницу "Тюркен Инн", менее чем в пятидесяти метрах к востоку от Бергхофа и сразу ниже собственного дома Бормана в Оберзальцберге, который, казалось, занимал более выгодное положение, чем дом Гитлера.
   Передняя терраса Бергхофа была размером с теннисный корт с низкой стеной; он выходил на большую второстепенную террасу, которая, в свою очередь, граничила с лужайкой на западе. Позади вторичной террасы находилось что-то похожее на дополнительные жилые помещения, оформленные в местном стиле, то есть они были похожи на ряд часов с кукушкой. По моему указанию несколько эсэсовцев установили несколько дуговых фонарей на передней террасе, чтобы я мог осмотреть место преступления, хотя единственным свидетельством преступления были меловые очертания упавшего тела мужчины сразу за низкой стеной. По указанию Бормана вся кровь с трупа Флекса была смыта. Играя роль мертвеца, закутанный в свою черную эсэсовскую шинель, капитан Каспел занял позицию на террасе, чтобы помочь мне понять, где стоял Флекс, когда в него стреляли. Легкий снежок и ветер не способствовали тому, чтобы задерживаться, и он топнул ботинками, чтобы согреться, хотя, возможно, ему просто показалось, что он топает мне по лицу. Невысокий, бритоголовый, с крючковатым носом и широким ртом Каспель был более худой, чувствительной и красивой версией Бенито Муссолини.
   - Флекс стоял где-то здесь, - объяснил Каспел. "Согласно показаниям свидетелей, он был в группе из трех или четырех человек, большинство из которых смотрели на Райтеральпе, на запад. Несколько свидетелей уверены, что стрелявший должен был стрелять из группы деревьев на склоне горы за домом, вон там, на западе".
   В свете дуги я просмотрел показания одного из свидетелей и кивнул. - За исключением того, что никто ничего не слышал, - сказал я. "Первое, что они действительно узнают о стрельбе, это когда жертва лежит на этой террасе с кровью, льющейся из его головы".
   Каспел пожал плечами. - Не спрашивай меня, Гюнтер. Ты великий детектив.
   Я еще не был наедине с Каспелем, а значит, у меня не было возможности передать ему письмо Гейдриха, в котором он приказывал отдать себя в мое распоряжение, так что он все еще относился ко мне с понятным пренебрежением. Было ясно, что он ничего не забыл и не простил о 1932 году и о том, как я помог ему уволиться из берлинской полиции.
   "Какие были погодные условия, когда Флекса застрелили?"
   "Ясно и солнечно". Каспель подул себе на руки. "Не так."
   Я мог бы чувствовать холод больше сам, если бы не тот факт, что таблетки, которые я принял, похоже, тоже повлияли на температуру моего тела. Мне было так тепло, как будто я все еще был в машине.
   - Кто-нибудь из этих мужчин был в униформе?
   - Нет, кажется, все они были гражданскими.
   - Тогда мне интересно, как стрелок его выбрал, - сказал я.
   "Телескопический прицел? Бинокль. Охотник, наверное.
   "Возможно."
   "Хорошее зрение? Я не знаю. Поди разберись.
   "Кажется, прошло по крайней мере минуту или две, прежде чем кто-либо из них понял, что во Флекса стреляли. В этот момент они, наконец, отступили в помещение".
   На мгновение я прилег рядом с меловым контуром и растянулся на холодной брусчатке.
   - Вы знали покойника? Флекс?
   "Только на вид".
   - Кажется, он высокий. Я снова встал и стряхнул снег с пальто. "Во мне сто восемьдесят восемь сантиметров, но мне кажется, что Флекс был на семь или восемь сантиметров выше".
   - Звучит правильно, - сказал Каспел.
   - Вы когда-нибудь пользовались оптическим прицелом?
   - Не могу сказать, что у меня есть.
   "Даже самый лучший оптический прицел Ajack приблизит вас к цели только в четыре раза. Так что, возможно, рост жертвы помог стрелку. Возможно, он знал, что все, что ему нужно сделать, это застрелить самого высокого человека. Но у нас будет более четкое представление о том, что произошло, когда рассвело. Я взглянул на свои наручные часы, увидел, что было два часа ночи, и понял, что совсем не чувствую усталости. - Что будет через пять или шесть часов.
   Я вынул из кармана тюбик первитина и с некоторым недоверием посмотрел на него.
   "Боже мой, что это за штука? Должен признать, это прекрасно. Я мог бы использовать немного первитина, когда еще отбивал ритм".
   - Это гидрохлорид метамфетамина. Это довольно мощно, не так ли? Честно говоря, я научился немного опасаться местного волшебного зелья. Через некоторое время появляются побочные эффекты".
   "Такие как?"
   - Ты скоро узнаешь.
   - Давай, напугай меня, Германн. Я могу взять это."
   "С одной стороны, это вызывает привыкание. Многие люди на этой горе стали полагаться на первитин. И после двух-трех дней непрерывного употребления этого вещества всегда есть риск, что у вас будут резкие перепады настроения. Учащенное сердцебиение. Или даже остановка сердца".
   - Тогда мне остается надеяться на лучшее. Теперь, когда Борман напряг мои уши по этому поводу, я действительно не вижу другого способа работать круглосуточно, а вы?
   "Нет." Каспел ухмыльнулся. "Похоже, что Гейдрих действительно бросил тебя в дерьмо этим делом. И я буду наслаждаться, наблюдая, как ты падаешь на свое уродливое лицо, Гюнтер. Или хуже. Только не жди, что я подарю тебе поцелуй жизни. Единственные люди, которых миссис Каспел любит, чтобы я целовал, это миссис Каспел.
   Дальше в горах, или так мне казалось, я услышал звук, похожий на взрыв; Увидев, как я повернул голову, Каспель сказал: "Строители на другой стороне Кельштайна. Я думаю, они копают еще один туннель через гору.
   Где-то звонил телефон, и через несколько мгновений на террасу вышел эсэсовец, бойко отсалютовал, вручил мне "Лейку" и несколько рулонов фотопленки и объявил, что доктор Брандт ожидает нашего приезда в больницу в Берхтесгадене.
   - Нам лучше не заставлять доктора ждать, - сказал я. - Будем надеяться, что он тоже использует эту штуку. Ненавижу неаккуратное вскрытие. Не отвезешь ли ты меня вниз с горы, пожалуйста?
   Мы спустились по ступеням террасы Бергхоф туда, где оставили машину Каспеля, припаркованную перед гаражом. Я подумал о том, чтобы попросить его остановиться на вилле Бехштейн, чтобы забрать Корша, но передумал; если у него и был хоть какой-то смысл, то он уже был в постели, что мне казалось далеким.
   - И не ждите, что я буду держать тарелку с почками, - добавил Каспел. "Мне не очень нравится вид крови перед сном. Это не дает мне уснуть".
   - Что ж, вы не в той партии, не так ли?
   "Мне?" Каспел рассмеялся. - Боже мой, какое богатство исходит от такого ублюдка, как ты, Гюнтер. Каким образом такой старый социал-демократ, как вы, стал комиссаром полиции, работающим на такого человека, как Гейдрих? Я думал, тебя уволили в 1932 году.
   - Когда-нибудь я тебе расскажу.
   - Скажи мне сейчас.
   - Нет, но вот что я тебе скажу. Что-то, что непосредственно касается тебя, Германн.
   Это была двенадцатиминутная поездка вниз с горы в Берхтесгаден, и, наконец, наедине с Каспелем, я передал ему письмо Гейдриха и сказал ему, что, несмотря на нашу общую историю, генерал ожидает не меньшего, чем полное сотрудничество капитана с моей нынешней миссией. . Он сунул непрочитанное письмо в карман и некоторое время молчал.
   "Послушай, Германн, я знаю, что ты ненавидишь меня. У тебя есть все основания так себя чувствовать. Но послушай, ты возненавидишь меня еще больше, если мне придется сказать Гейдриху, что ты мешал. Вы же знаете, как он ненавидит разочаровываться в людях, которые на него работают. На твоем месте я бы забыл, как сильно ты меня не любишь, и пока связал свою судьбу с Гюнтером.
   - Знаете, комиссар, я думал о том же.
   "Есть все это и это тоже. Вы должны помнить из нашего пребывания в Берлине, что я проклят быть честным копом. Я не из тех, кто присваивает себе все заслуги. Так что, если вы поможете мне, я обещаю, что позабочусь о том, чтобы Гейдрих признал это. Что касается меня, то мне наплевать, будет ли после этого какое-то продвижение по карьерной лестнице. Но вы можете по-другому думать о своем собственном будущем".
   "Это достаточно справедливо. Но, честно говоря? Я не имел никакого отношения к тому, что произошло тогда. Я мог быть нацистом и организатором СА, но я не убийца".
   "Я куплю это. Итак, тогда. Мы ищем друг друга. Верно? Не друзья. Нет. Там слишком много белья. Но возможно - возможно, мы мальчики Болле из Берлина. Согласовано?"
   Болле было берлинским словом, обозначающим приятеля, которого вы завели, когда были пьяны во время однодневной поездки на фургоне Кремзера в парк Шёнхольцер-Хайде в Панкове. не ставь ограничений ни на выпивку, ни на удовольствия, ни на насилие, ни на все три сразу. Вот это я называю мировоззрением.
   "Согласовано." Каспел на мгновение остановил машину на более широком повороте извилистой горной дороги, а затем предложил мне руку. Я возьму это. " Большие мальчики из Берлина", - сказал он. - В таком случае, как один мальчик из Болле другому, позвольте мне рассказать вам о нашем друге докторе Карле Брандте. Он личный врач Гитлера здесь, в Оберзальцберге. Это означает, что он входит в ближайшее окружение Лидера. Гитлер и Геринг были главными гостями на его свадьбе в 1934 году. А это значит, что он такой же высокомерный, как и они. Учитывая, что Борман попросил Брандта провести это вскрытие, у него не было бы выбора, но ему определенно не понравится проводить процедуру посреди ночи. Так что вам следует обращаться с ним в бархатных перчатках.
   Каспель достал пачку сигарет, закурил нас обоих и снова сел за руль. У подножия горной дороги мы пересекли реку и въехали в Берхтесгаден, который, как и ожидалось, был пустынным.
   "Он готов к этому? Брандт?
   - Вы имеете в виду, компетентен ли он?
   "Хирургически говоря".
   "Раньше он был специалистом по травмам головы и позвоночника, так что я предполагаю, что да, вероятно, учитывая, что Карл Флекс был ранен в голову. Но я не уверен насчет больницы. На самом деле, это не более чем клиника. На Штанггассе строится совершенно новый госпиталь СС - так мы называем имперскую канцелярию, - но он откроется только через год.
   - Что вы имеете в виду - рейхсканцелярия?
   Каспел посмотрел на меня и рассмеялся. "Все в порядке. Я был таким же, когда попал сюда. Типичный берлинец. Вот почему этим местом управляет баварская мафия. Потому что Гитлер не доверяет никому, кроме баварцев. Уж точно не такие берлинцы, как мы с вами, которые в глазах Вождя автоматически подозреваются в том, что они склоняются влево. Послушай, тебе нужно кое-что понять прямо сейчас, Гюнтер. Берлин не столица Германии. Не больше. Нет, правда, я совершенно серьезно. Берлин предназначен только для показательных дипломатических и пропагандистских целей - больших парадов и речей. Этот захудалый баварский городок теперь является настоящей административной столицей Германии. Вот так. Все управляется из Берхтесгадена. Вот почему это также крупнейшая строительная площадка в стране. Если вы еще не знали об этом, увидев дом Кельштейна, который, кстати, стоит миллионы, то позвольте мне подчеркнуть это для вас. Здесь, в Берхтесгадене и Оберзальцберге, строится больше новых зданий, чем во всей остальной Германии вместе взятой. Если вы не можете в это поверить, тогда просто просмотрите свидетельские показания и посмотрите, кто был на той террасе вчера утром. Все ведущие инженеры-строители страны".
   Герман Каспель подъехал к единственному в Берхтесгадене зданию, где горел свет, и заглушил двигатель. Тому, кто сомневался, что это может быть больница, достаточно было взглянуть на стену и фреску с изображением женщины в форме медсестры перед черным нацистским орлом.
   "Мы здесь."
   Он вынул портсигар, открыл его, а затем нашел банкноту, которую свернул в трубочку.
   "Дайте мне одну из тех волшебных таблеток", - сказал он. "Пора идти на работу".
   - Вы идете внутрь?
   - Я подумал, что могу помочь.
   - Я думал, ты брезгуешь видом крови.
   "Мне? Что натолкнуло вас на эту идею? Тем не мение. Мы мальчики Болле , верно?
   "Верно."
   - Немного крови - это нормально, когда ты гуляешь в Панкове, верно?
   Я кивнул и протянул ему одну из таблеток первитина, только он ее не проглотил; вместо этого он раздавил его ключом от машины о плоский металл своего портсигара, а затем разделил порошок на две маленькие параллельные белые линии.
   "Один из пилотов Люфтваффе из местного аэропорта показал мне эту маленькую хитрость, - объяснил он. "Когда им нужно совершить ночной рейс, и им нужно проснуться или протрезветь в спешке, лучший и самый быстрый способ сделать это - с помощью горячего рельса, такого как этот".
   - Ты полон сюрпризов, ты знаешь это?
   Каспель окунул конец трубки в порошок, а затем шумно вдохнул его через одну, а затем через другую ноздрю, после чего вздрогнул, произнес ряд громких ругательств, несколько раз яростно моргнул, а затем ударил по рулю плоской его руки. - Иди на хуй! он крикнул. "Иди и трахни себя. Я вся горю. Я вся горю. Вот это я называю грёбаными военно-воздушными силами".
   Он покачал головой, а затем издал громкий вопль, который заставил меня чувствовать себя более чем немного встревоженным и задаваться вопросом, какое влияние волшебное зелье Германа Теммлера оказывает на мой собственный организм.
   - А теперь пойдем искать доктора, - сказал Каспел и поспешил в больницу.
  
  
   ТРИНАДЦАТЬ
   апрель 1939 г.
   Карл Брандт, встретивший нас в холодном помещении больничного подвала, уже был одет для операции, но под своим безукоризненно белым комбинезоном на нем был черный мундир майора СС, что выглядело каким-то противоречием. Это был высокий, поразительно красивый, суровый мужчина лет тридцати пяти, с высокими скулами, светло-каштановыми волосами и очень аккуратным пробором, которого он время от времени нервно касался ладонью, как будто это могло быть ветер в больнице, который заставит его вскоре потребовать действия гребня. Это было почти лицо главного героя - лицо, которое могло бы найти ему главную роль в одном из фильмов доктора Геббельса, - если бы не тот факт, что в холодных темных глазах этого человека чего-то не хватало. Трудно было подумать, что это лицо целительницы. Скорее, оно больше походило на лицо фанатика, который легко мог бы предсказать приход библейского потопа и нового Кира с севера, который реформирует церковь или, возможно, предскажет появление новой религии. Пару лет спустя, в Праге, я снова наткнулся на его имя в связи с убийством генерала Гейдриха, но в этот конкретный момент я никогда о нем не слышал. Он моргнул с медленным презрением, пока я спотыкалась, извиняясь сначала за то, что заставила его ждать, а затем за опоздание.
   - Мы пришли, как только узнали, что вы здесь, доктор. Прошу прощения, если вы очень долго ждали. Если бы это зависело от меня, я бы сказал, что это, безусловно, могло бы подождать до утра, но заместитель начальника штаба настаивал на том, чтобы вскрытие было проведено как можно быстрее. Конечно, чем раньше мы узнаем, что именно случилось с доктором Флексом, тем скорее я надеюсь задержать виновного, и тем скорее мы сможем вернуть всем душевное спокойствие, а Лидер сможет вернуться в свой прекрасный дом. Сэр, я не знаю, были ли вы знакомы с жертвой, но если бы вы были знакомы, я хотел бы выразить вам свои соболезнования и поблагодарить вас за то, что вы согласились выполнить то, что вполне может оказаться неприятным заданием. Если вы не были с ним знакомы, я все равно хотел бы поблагодарить вас. Я понимаю, что судебная медицина не является вашей обычной областью, однако...
   "Я предполагаю, что вы, должно быть, присутствовали на вскрытии раньше в качестве детектива комиссии по убийствам", - сказал он, прерывая меня нетерпеливым взмахом руки. - В Берлине, не так ли?
   "Да сэр. Чаще, чем мне хочется помнить.
   "Прошло более десяти лет с тех пор, как я был студентом-медиком и не занимался настоящей анатомией, так что нам может понадобиться эта криминалистическая память. Мне также может понадобиться ваша помощь время от времени, чтобы помочь переместить тело. Вы можете это сделать, комиссар?
   "Да сэр."
   "Хороший. Поскольку вы упомянули об этом, я знаю жертву. Но это никоим образом не повлияет на мою способность проводить процедуру вскрытия. И я так же, как и все остальные, стремлюсь найти удовлетворительное завершение этого трагического дела. Ради моего друга, это само собой разумеется. И для спокойствия Вождя, как вы говорите. Что ж, давайте продолжим. У меня нет всей ночи. Тело вот так. У нас в больнице нет патологоанатомического отделения. Внезапная смерть редко встречается в Берхтесгадене, и обычно с ней сталкиваются в Зальцбурге. Тело уложено в том, что здесь считается операционной, а это ничуть не хуже любого места для вскрытия".
   Брандт повернулся на каблуке начищенного до блеска ботфорта и повел его в ярко освещенную комнату, где на столе лежал труп очень высокого, худощавого человека с небольшой бородкой, еще в зимнем твидовом костюме. Очевидная причина смерти была очевидна сразу же: большой кусок черепа, размером в несколько квадратных сантиметров, все еще прикрепленный к его скальпу, свисал сбоку его залитой кровью головы, как открытый люк, и половина перемешанных мозгов человека, казалось, была рассыпались по столу и напольной плитке, как куски мясного фарша в мясной лавке. Сам Карл Флекс смотрел в потолок с открытым ртом от изумления, его большие голубые глаза не дрогнули в ярком свете, как будто он видел чудесное зрелище ангела смерти Господа, пришедшего, чтобы забрать его из одного мира в другой. Это было шокирующее зрелище даже для такого ветерана Комиссии по расследованию убийств, как я. Иногда человеческое тело кажется мне более хрупким, чем можно было ожидать.
   - Вот дерьмо, - пробормотал Каспел и на мгновение приложил руку ко рту. - Вот что я называю гребаной раной в голову.
   "Сейчас лучше прекратить ругаться, джентльмены", - холодно сказал Брандт, натягивая на руки резиновые перчатки.
   - Извините, сэр, но... черт возьми.
   - Курите, если это помогает занять ваш рот, капитан. Меня это точно не побеспокоит. Я предпочитаю сладкий запах табака запаху антисептика. Или звук твоего проклятия. Лишь бы ты не потерял сознание".
   Каспелу не потребовалось второго приглашения, и он тут же закурил, но я покачал головой, увидев его открытый портсигар, когда он подошел ко мне. Я определенно не хотел, чтобы что-то мешало моему пониманию того, как Карл Флекс встретил свою смерть. Кроме того, мне понадобились обе руки для фотоаппарата, и я уже снимал покойника своей дорогой новой игрушкой.
   - Это строго необходимо? - пожаловался Брандт.
   "Абсолютно", - ответил я, сосредоточив внимание на разрушенном черепе, очень похожем на пустую скорлупу от вареного яйца, которое я съел утром на завтрак. "Каждая картина рассказывает историю".
   "Я предполагаю, что все личные вещи жертвы были извлечены из его карманов?" - спросил Брандт у Каспеля.
   - Да, сэр, - ответил он. "Они лежат в мешке на столе в амбулатории по соседству, ожидая осмотра комиссара".
   - Хорошо, - сказал Брандт. "Тогда нам не нужно слишком беспокоиться о том, как мы снимем с жертвы одежду". Он протянул мне пару очень острых ножниц. Затем он принес другую пару, начал резать штаны покойника и предложил мне сделать то же самое с другой стороны. "Все равно, это кажется позором. Я имею в виду, посмотри на это. Он расстегнул куртку Флекса и увидел этикетку. "Герман Шерер из Мюнхена. Если бы этот костюм не был уже залит кровью, его можно было бы попытаться спасти.
   Я отложил "Лейку", взялся за штанину и уже собирался взяться за ножницы, когда из заворота выползла довольно сонная пчела.
   - А как насчет того, чтобы вместо этого спасти этого парня?
   - Это просто пчела, не так ли? - сказал Брандт.
   - Мне нужен мешок, - сказал я, позволив пчеле на мгновение поползти по моей руке. - Или пустой пузырек из-под таблеток.
   - Вы найдете немного в аптеке, - сказал Брандт.
   С пчелой, все еще прикрепленной к тыльной стороне моей ладони, я пошел в аптеку и нашел маленькую бутылочку. Пока я терпеливо ждал, пока пчела заползет внутрь, я огляделся, отметив с некоторым удивлением, что аптека, похоже, хорошо снабжена лозантином и натроном.
   - Почему бы вам не сфотографировать его? - сказал Брандт через открытую дверь.
   "Может быть, я сделаю это, если смогу заставить его улыбнуться".
   Как только пчела была помещена в бутылку, я вернулся в операционную и принялся догонять Брандта, чьи острые ножницы уже достигли талии мертвеца. Тем временем Брандт предложил Каспелю снять с убитого ботинки, толстые носки и галстук.
   "С галстуком Raxon вы всегда будете хорошо одеты", - сказал Каспел, повторяя знаменитый рекламный слоган компании. - Если только не такой, как этот и весь в крови.
   - Между прочим, - сказал Брандт, разрезая на мужчине рубашку, словно нетерпеливый портной, а затем жилетку, лежавшую под ней. "Помимо очевидного факта, что ему выстрелили в голову, что мы ищем? Я не совсем уверен. В смысле, я могу вскрыть его грудину и поискать следы яда, если хочешь. Но-"
   "В окопах у меня был друг, которому прострелили шею, - сказал я. - Я продолжал давить на него рукой, чтобы остановить кровотечение, как ты и должен был сделать. Только чтобы узнать, что именно второй выстрел в грудь, которого я даже не видел, убил его. Жизнь полна таких сюрпризов. И тем более смерть".
   - В этого человека стреляли всего один раз, - сказал Брандт. - И это тоже его убило. Я поставлю на кон свою репутацию".
   - Это проницательное предположение теперь, когда вы расстегнули его рубашку, сэр, - сказал Каспел.
   Каспел снял обувь Флекса и стал изучать этикетку производителя на стельке.
   - Этот парень был хорошим немцем, все в порядке. Постоянная болтовня Каспела, конечно же, была связана с наркотиками. Я и сам чувствовал себя довольно болтливым. - Настоящий нацист, я считаю.
   "Почему ты так говоришь?" Я попросил.
   "Лингел обувь".
   Компания Lingel shoes из Эрфурта любила провозглашать свою арийскую чистоту, подразумевая, что другие производители обуви - например, Salamander - были испорчены в расовом отношении. Это был своего рода трюк, который пытались провернуть всевозможные немецкие производители с момента принятия Нюрнбергских законов 1935 года.
   Я разрезал трусы мертвеца - по какой-то причине Брандт оставил их неразрезанными, - чтобы обнажить его гениталии.
   - Это кажется тебе нормальным? - спросил я Брандта.
   "Что ты хочешь? Линейка?"
   "Я думал о цвете. Его член кажется мне немного красным".
   Брандт на мгновение посмотрел на гениталии Флекса, а затем пожал плечами. - Я действительно не мог сказать.
   Но было что-то в члене мертвеца, что заставило меня снова взять камеру. Брандт вздрогнул и покачал головой.
   "Должен сказать, вы бессердечная парочка, - заметил Брандт.
   "Я не думаю, что он стесняется, сэр", - сказал я и сфотографировал член Карла Флекса. "И уж точно я не планирую публиковать их в местной газете".
   Я отложил камеру и снова повернулся к столу, где одежда мертвеца теперь свисала с него, как вторая кожа. И, наконец, мы добрались до окровавленных руин головы Флекса.
   - На этот раз мы ищем пулю, - сказал я, ощупывая спутанные светлые волосы мертвеца. "Иногда вы обнаружите, что один из них прилипает к коже головы. Или под воротник мужской рубашки. Или даже на полу".
   Я пошевелил груду мозгового вещества на столе и на полу указательным пальцем, но ничего металлического там не было, в этом я был уверен. Я встал и вернулся к голове. Брандт смотрел в дыру, как ребенок, стоящий над каменной лужей.
   - Мы также ищем пулевое отверстие, - сказал я.
   - Да, дырка есть, - сказал Брандт. - Такой же большой, как пещера Атта.
   - Это больше похоже на выходное отверстие, - сказал я. "Я ищу поменьше. Возможно, входное ранение. На мгновение я ощупал кожу головы. К настоящему времени мои руки были покрыты липкой, вчерашней кровью. Похоже, в этом театре была только одна пара резиновых перчаток. "И вот оно. Примерно на два-три сантиметра ниже выходного отверстия.
   - Дай-ка посмотреть, - сказал Брандт.
   Он позволил мне ввести его указательный палец в отверстие размером с пфенниг, а затем кивнул.
   - Ей-богу, ты прав. Это дыра . Довольно увлекательно. Прямо на затылочной кости. Пуля входит сюда, чуть левее ламбдовидного шва, и выходит на несколько сантиметров выше, разрывая височную кость и мозговое вещество. Люди, стоящие рядом с ним, должно быть, сильно окровавлены".
   - Я на это и надеюсь, - сказал я.
   "Иногда легко забываешь, насколько разрушительным может быть пулевое ранение".
   - Если бы вы не были в окопах, - сказал я. "Для всех, кто был здесь, как я и капитан Каспел, это было почти ежедневное зрелище. Это наше оправдание тому, что вы называете черствостью.
   "Хм. Да. Я понимаю вашу точку зрения, комиссар. Извиняюсь."
   "Можем ли мы сделать еще одну фотографию, сэр? Может быть, вы могли бы указать на это отверстие ручкой или карандашом?
   - Ты имеешь в виду воткнуть его туда?
   - Если хотите, сэр. Облегчает понимание того, что есть что на фотографии. И насколько велика дыра.
   Я вымыл руки и взял Leica. И когда Брандт был готов с карандашом, я сделал несколько снимков пулевого отверстия.
   "Я полагаю, вы хотели бы, чтобы я обыскал полость черепа на наличие осколков пуль", - сказал Брандт.
   - Если вы не возражаете, сэр.
   Брандт сунул руку Флексу в голову и начал пальпировать то, что осталось от мозга, в поисках чего-нибудь твердого. Это выглядело так, как будто кто-то черпал тыкву на День Святого Мартина.
   "Учитывая состояние черепа жертвы, маловероятно, что мы что-нибудь найдем", - сказал он. "Скорее всего, где-то на террасе Бергхофа валяются осколки пуль".
   "Согласен, сэр. Поэтому жаль, что какой-то услужливый идиот додумался оттереть кровь.
   - Тем не менее, я полагаю, нам лучше удостовериться. Но через некоторое время Брандт покачал головой. "Нет. Ничего такого."
   - Все равно спасибо, сэр.
   - Полагаю, нам лучше выдать его, - услужливо сказал Брандт, - теперь, когда я увидел входное отверстие. Просто для полной уверенности, как вы говорите.
   Мы срезали остатки одежды с тела Флекса, а затем перевернули его в поисках еще одного пулевого отверстия. На его тонком белом теле не было никаких следов, но я все равно сделал еще один снимок, на память себе. К этому времени я остро осознал, насколько на самом деле Карл Флекс похож на мертвого Христа. Возможно, дело было в бороде или в ясных голубых глазах; и, возможно, все люди немного похожи на Христа, когда их кладут для погребения; опять же, возможно, в этом весь смысл истории. Но в одном я был совершенно уверен: с такой раной на голове Карлу Флексу понадобится больше трех дней, чтобы воскреснуть вместе с праведными и неправедными.
   "Когда вы закончите, это будет настоящий альбом", - заметил Каспел.
   "Комиссар, если вы согласны со мной, - сказал Брандт, - я запишу причиной смерти огнестрельное ранение в голову".
   "Я согласен."
   "Тогда я думаю, что мы, вероятно, закончили, не так ли?" - сказал Брандт. - Если вы не хотите, чтобы я что-то еще здесь сделал?
   - Нет, сэр, и спасибо. Я очень благодарен за все".
   Брандт накрыл труп простыней и краем ботинка сложил одежду в аккуратную стопку под столом.
   "Утром первым делом я вызову санитара и приберусь", - сказал он. - Что касается тела, что ты хочешь с ним сделать? Я имею в виду, я думаю, что у него должна быть где-то семья.
   Я последовал за Брандтом к раковине, где он вымыл руки.
   - Это решать Мартину Борману, - сказал я. "Я понимаю, что здесь нужна осмотрительность. Что необходимо не допустить, чтобы Лидер был встревожен этим прискорбным событием.
   "Да, конечно. Ну, тогда я позволю тебе спросить его, что делать с трупом, хорошо?
   Я кивнул. - Есть еще одна вещь, сэр. Вы говорите, что хорошо знали этого человека. Вы можете назвать кого-нибудь, кто хотел бы его убить?
   - Нет, - сказал Брандт. "Карл Флекс жил в этом районе несколько лет, и хотя он был не из этой части мира - он был из Мюнхена - его очень любили почти все в Оберзальцберге. По крайней мере, таково было мое впечатление. Он был моим ближайшим соседом, более или менее. Мы с моей женой Анни живем в Бухенхоэ, в горах и немного восточнее Территории Вождя. Многие люди, работающие в Оберзальцберге, живут там".
   - Каковы были его интересы?
   "Чтение. Музыка. Зимние виды спорта. Машины."
   - Есть подруги?
   "Нет. Не то, что я знаю о."
   - Но ему нравились девушки.
   "Я действительно не мог сказать. Я так предполагаю. Я имею в виду, что он никогда не говорил ни о ком конкретно. Почему ты спрашиваешь?"
   "Я просто пытаюсь нарисовать картину этого человека и почему кто-то выстрелил в него. Возможно, ревнивый муж. Или обиженный отец какой-нибудь несчастной местной девочки. Иногда самые очевидные мотивы оказываются правильными".
   "Нет. Ничего подобного не было. Я в этом уверен. А теперь извините меня, комиссар. Мне действительно нужно вернуться к жене. Она совсем не в порядке.
   Брандт сорвал с себя комбинезон и вышел, не сказав больше ни слова. Я не могу сказать, что он был большим доктором, но было легко понять, почему Гитлер держал его при себе. Прямолинейный шомпол и с торжественной манерой свечника, он хорошо смотрелся в своем черном мундире, и хотя он не был похож на доктора, у которого есть лекарство от чего угодно, он определенно мог бы отпугнуть непрекращающийся кашель. или холодно. Он меня, конечно, пугал.
  
  
   ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
   апрель 1939 г.
   - Ну, он, конечно, мало чем мог помочь, - возразил Каспел. "Длинная полоса мочи".
   Было три тридцать утра, и мы были в амбулатории берхтесгаденской больницы, просматривая личные вещи Флекса, которые я уже несколько раз коллективно сфотографировал. Каспел составил список имущества покойного, который теперь был у меня в руках.
   "Именно из-за таких хладнокровных рыб, как он, у СС дурная слава", - сказал я. "Но, как оказалось, доктор Брандт помог гораздо больше, чем вы думаете".
   "Как? Это ты нашел входное отверстие, не так ли?
   - Не за то, что он нам сказал, а, может быть, за то, что он нам не сказал. Например, у Флекса была тяжелая форма гонореи. Брандт не упомянул об этом, хотя, если это было очевидно для меня, то это должно было быть очевидно и для него".
   - Так вот почему ты сфотографировал его член. А я думал, что это для твоей личной коллекции грязных вещей.
   - Вы имеете в виду фотографии вашей жены и сестры, которые я храню?
   - Так ты тот фриц, у которого они есть.
   "Плохая доза желе, безусловно, объясняет наличие бутылки протаргола в списке личных вещей Флекса. За исключением того, что сейчас здесь нет Протаргола. Казалось бы, кто-то уже удалил его. Это и первитин, который также фигурирует в вашем списке. С другой стороны, скрепка для денег покойника - довольно большие деньги, несколько сотен марок, не так ли? - она все еще здесь. Вместе со всеми другими его ценностями.
   "О, да. Ты прав. Наркотики закончились, не так ли? Жалость. Я сам собирался принять этот первитин".
   "Я предполагаю, что Брандт удалил их. Конечно, у него было более чем достаточно возможностей, пока он ждал нас здесь. Очевидно, он не знал, что, как любой хороший полицейский, вы уже составили этот список. Я взял одну из сигарет Каспела и позволил ему прикурить меня от зажигалки Флекса. - Теперь, что касается Протаргола, возможно, он просто как друг Флекса хотел избавить его от позора, когда мы узнаем, что покойный принимал протеинат серебра от венерического заболевания. Думаю, я могу это понять. Просто. Я мог бы сделать то же самое для кого-то, кого я знал. Если бы он был женат, возможно.
   "Я могу объяснить метамфетамин", - предложил Каспел. "Раньше здесь, в Берхтесгадене, было много волшебного зелья. Раньше они давали его местным рабочим P&Z, чтобы помочь им уложиться в сроки строительства. Но в последнее время предложение, похоже, иссякло. По крайней мере, для тех, кто не в униформе. Я слышал, что сейчас в Берхтесгадене много мирных жителей, которые отчаянно нуждаются в каком-нибудь волшебном зелье. Как я уже сказал, первитин может вызывать сильную зависимость".
   - Так почему запасы иссякли?
   "Неофициально вокруг гитлеровской горы ходят слухи, что там делают запасы для наших вооруженных сил на случай войны. Что немецким военным понадобится метамфетамин, чтобы бодрствовать достаточно долго, чтобы победить поляков. И, вероятно, иваны, когда они придут со стороны поляков.
   Я кивнул. "Тогда это также объясняет присутствие лозантина и натрона в этой клинике". Я указал на них на полках и, когда Каспел пожал плечами, добавил: "Лосантин используется для лечения ожогов кожи, вызванных ядовитым газом. Натрон используется для нейтрализации газообразного хлора. По крайней мере, так было, когда я был в окопах. Похоже, кто-то готовится к худшему, даже в Берхтесгадене".
   - Я скажу вам еще кое-что, чего не хватает, - сказал Каспел. - По крайней мере, согласно списку, который я составил вчера утром вместе с майором Хёглем. У него на шее была маленькая синяя записная книжка и небольшая связка ключей на золотой цепочке. Их тоже нет".
   - Ты можешь вспомнить, что было в книге?
   "Числа. Просто цифры".
   "Итак, давайте посмотрим, что осталось. Пачка турецких 8..."
   "Все на Территории Вождя их курят. Я в том числе".
   "Комплект ключей от дома, немного мелочи, черепаховый гребень, пара очков для чтения, кожаный бумажник, гражданские водительские права, разрешение на оружие, документ, удостоверяющий личность, разрешение на охоту, документ, удостоверяющий личность НСДАП, запись арийского генеалогического древа, Партийный значок, несколько визитных карточек, золотой перстень с печаткой, золотая зажигалка Imco, маленькая золотая фляжка, золотые наручные часы - это Jaeger-LeCoultre, очень дорогой - пара золотых запонок, золотая перьевая ручка Pelikan. -"
   "Карлу Флексу нравилось его золото, не так ли? Даже зажим для денег весит восемнадцать карат. Каспел отвинтил крышку фляги и понюхал содержимое.
   - А еще есть автоматический "Оргиз" 32-го калибра, - сказал я. - Где он все это хранил? Под его поясом? В его носке? На шее золотая цепочка?
   "Он был в кармане его куртки, - сказал Каспел.
   Я вытащил журнал и просмотрел его. - Тоже заряжен. Казалось бы, наш высокий друг все-таки ожидал каких-то неприятностей. Вы бы не взяли с собой этот маленький кусторез, если бы не думали, что он вам действительно понадобится".
   "Особенно здесь. Если бы его нашли с этим в Бергхофе, его бы арестовали, даже с гражданским разрешением. Приказы Бормана. Носить оружие на Территории Вождя разрешено только ОСБ. И никогда в Бергхофе или Кельштайне, где единственный человек, которому разрешено носить оружие, - это сам Борман. Проверьте это, если хотите. В правом кармане его пиджака всегда есть комок.
   Я указал на фляжку. - Что за яд?
   Каспел откусил от фляжки и с улыбкой кивнул. "Это хороший материал. Так же, как Борман пьет".
   Я сам откусил, а затем глубоко вздохнул. Грассл так действует на тебя. Вдобавок к метамфетамину это было похоже на дозу электрического тока, пробегающую по моим внутренностям. "Я люблю работу, которая позволяет мне пить лучший шнапс, когда я на дежурстве".
   Каспел рассмеялся и сунул фляжку в карман. "Я думаю, нам лучше убедиться, что это не попадет в чужие руки".
   - Костюм Германа Шеррера, туфли Лингель, кашемировые носки, шелковое белье, часы плутократа и больше золота, чем в храме царя Соломона - он жил хорошо, не так ли? Для инженера-строителя". Я пожал плечами. - А чем вообще занимается инженер-строитель?
   "Он делает очень хорошо, вот что он делает". Каспел скривился. - По крайней мере, пока ему не выстрелят в затылок. Это верно, не так ли? Ему выстрелили в затылок, а не в лоб, как все думали раньше. А это значит, что стрелок мог быть в лесу за Бергхофом, как все и думали". Он покачал головой. "Удивительно, как мы ничего не нашли".
   "Вы были там? В лесах?"
   - Я командовал поисковой группой. Вы не заставите Раттенхубера или Хёгля испачкать сапоги. Нет, это были я и мои люди.
   "Я возвращаюсь туда. Теперь, когда я увидел тело, я хочу прочитать все свидетельские показания в моем новом кабинете - предположим, что у меня есть кабинет, - а затем поближе взглянуть на эту террасу.
   "Я не знаю, что вы ожидаете найти. Но я пойду с тобой.
   - Ты не хочешь домой, Каспел? Сейчас три тридцать утра.
   "Я делаю. Но теперь я лечу, так как я понюхал волшебное зелье. Как будто я был в Me 109. Пройдут века, прежде чем я смогу даже закрыть глаза, не говоря уже о том, чтобы немного поспать. Кроме того, мы мальчики Болле , верно? Из Панкова. Мы продолжаем, пока один из нас не упадет в обморок или не попадет в тюрьму. Так эта штука сейчас работает. Я отвезу вас обратно на гору в Бергхоф и по пути расскажу вам несколько твердых фактов об этом месте.
  
  
   ПЯТНАДЦАТЬ
   апрель 1939 г.
   Снег прекратился, и ночь, казалось, затаила дыхание. Моя собственная вздымалась перед моим лицом, как облако над одной из горных вершин. Даже ночью это было красивое, волшебное место, но, как и во всех историях, связанных с магией в Германии, всегда было ощущение, что мои легкие и печень уже были в чьем-то меню - что за кружевными занавесками одного из этих причудливых деревянных домиков, местный егерь точил свой топор и готовился выполнить его приказ, чтобы меня тихо убить. Я вздрогнул и, все еще держа в руках "Лейку", поднял воротник пальто и пожалел, что не попросил пару теплых перчаток. Я решил добавить перчатки в свой список требований. Борман - лорд Оберзальцберга, как назвал его Каспель, - казалось, был готов отдать мне почти все остальное. Каспел вежливо открыл передо мной дверцу машины, его отношение теперь полностью отличалось от поведения человека, которого я встретила час или два назад. Уже было ясно, что он сильно изменился с тех пор, как ушел из берлинской полиции. Нацисты могли сделать это с человеком, даже если он был нацистом. Он мне почти начал нравиться.
   - Какой он, Гейдрих? он спросил.
   - Разве вы не встречались с ним?
   "Кратко. Но я его не знаю. Я подчиняюсь непосредственно Нойманну.
   "Я встречался с генералом несколько раз. Он умен и опасен, вот какой он. Я работаю на него, потому что должен. Думаю, даже Гиммлер его боится. Я знаю, что я. Вот почему я все еще жив".
   "Везде одно и то же. Во всяком случае, здесь хуже, чем в Берлине.
   - Так расскажи мне, как это работает.
   Он вздрогнул. "Хм. Я не знаю, Гюнтер. Болле мальчики из Панкова и все такое, да. И я хочу помочь тебе и генералу. Но я думаю, мы оба знаем, что есть вещи, о которых мы не можем и не должны говорить. Вот почему я тоже жив. Не только работники P&Z могут попасть в аварию. А если это не сработает, концлагерь Дахау находится менее чем в двухстах километрах отсюда.
   - Я рад, что вы упомянули Дахау, Герман. Три года назад Гейдрих послал меня туда разыскивать каторжника, парня по имени Курт Мучманн, а это означало, что мне самому пришлось изображать из себя заключенного лагеря. Но через несколько недель поза стала вполне реальной. Я смог выбраться оттуда, только найдя Мучмана, и не раньше. Гейдриху все это показалось очень забавным. Но я этого не сделал. Слушай, я думаю, ты знаешь, что я не нацист. Я ему полезен, потому что не ставлю политику выше здравого смысла, вот и все. Потому что я хорош в том, что делаю, хотя хотел бы, чтобы этого не было".
   "Хорошо. Это достаточно справедливо". Каспел завел машину. - Итак. Это не та гармоничная сельская идиллия, которую описал вам Мартин Борман, Гюнтер. Вождь здесь тоже не популярен, несмотря на все эти флаги и нацистские настенные росписи. Отнюдь не. Вся гора Гитлера пронизана заброшенными туннелями и старыми соляными шахтами. Отсюда, конечно же, гора и получила свое название. Из соли. Но местная геология дает очень хорошую метафору того, как обстоят дела в Оберзальцберге и Берхтесгадене. Все не так, как выглядит на поверхности. Ничего такого. А внизу - ну, тут ничего сладкого не происходит.
   Герман Каспель переправился через реку и отвез нас обратно в гору к Бергхофу. Это была извилистая дорога, но в лунном свете мы вскоре столкнулись со строительной бригадой, занимавшейся ее расширением, чтобы облегчить жизнь тем, кто приедет навестить Гитлера. Большинство из них были в традиционных тирольских шляпах и толстых куртках, а один или двое даже отдали гитлеровское приветствие, когда мы проезжали мимо, на что вернулся Каспель, но лица у них были грубые и настороженные.
   "Летом таких же рабочих, как здесь, бывает до трех-четырех тысяч, - объяснил Каспель. "Но сейчас их, вероятно, только половина от этого числа. Большинство из них размещены в местных трудовых лагерях в Альпенглюэне, Тойгельбрунне и Ремерфельде. Только не делайте ошибку, думая, что этих людей заставляют работать. Поверьте, это не так. Действительно, вначале австрийским службам занятости было приказано направлять на этот сайт всех свободных работников. Люди, которых они посылали, были совершенно непригодны для работы в Альпах - гостиничные клерки, парикмахеры, художники - и многие из них заболели, так что теперь используются только местные баварцы, люди с опытом работы в горах. Несмотря на это, у нас было много проблем в трудовых лагерях. Алкоголь, наркотики, азартные игры. Ссоры из-за денег. Местным СС не хватает работы по поддержанию порядка с некоторыми из этих парней. Тем не менее, проблем с рабочими нет. Всем этим работникам администрации Оберзальцберга очень хорошо платят. На самом деле, они в тройном времени. И это не единственная достопримечательность. Строительные работы в этом районе были объявлены Борманом зарезервированным занятием. Другими словами, если вы работаете на горе Гитлера, вам не придется служить в вооруженных силах. Это особенно привлекательно сейчас, учитывая, что все думают, что будет новая война. Так что можете представить, что недостатка в добровольцах нет. Несмотря на все это, строительные работы здесь очень опасны. Даже летом. Взрывы, подобные тому, что вы слышали ранее, часто используются для создания туннелей в горах, и было много несчастных случаев. Смертельные аварии. Мужчин похоронили заживо. Мужчины, которые падают с горных вершин. Всего три дня назад сошла большая лавина, унесшая жизни нескольких человек. Кроме того, есть постоянные задержки, вызванные регулярным присутствием Гитлера в этом районе - он любит спать допоздна и не обращает внимания на шум строительных работ. Это означает, что работа, если она действительно имеет место, по необходимости велась круглосуточно. Бог знает, сколько людей погибло, строя этот чертов чайный домик на Кельштайне; Он пошел на значительный риск, чтобы подготовить его к своему пятидесятилетию. Так что здесь гораздо больше вдов, чем должно быть. Это вызвало большое возмущение в Берхтесгадене и его окрестностях. Так или иначе, Флекс работал на P&Z. И просто работа в этой компании могла бы дать кому-то довольно хороший мотив для убийства.
   - Но вот еще. Почти все дома и фермы, которые вы видите на горе, были предметом государственных заказов на принудительную покупку. Дом Геринга. Дом его адъютанта. Дом Бормана. Гостиница Тюркен. Дом Шпеера. Ферма Бормана. Вы называете это. В 1933 году все дома на горе находились в частных руках. Сегодня вряд ли найдется хоть одна компания, которая не принадлежала бы правительству Германии. Это то, что вы могли бы назвать фашизмом в сфере недвижимости, и это работает следующим образом. Кому-то в правительстве, ныне любимому Гитлером или Борманом, нужен хороший дом, чтобы быть рядом с Вождем. Итак, Борман предлагает купить такой дом у его баварского владельца; и вы можете себе представить, что при таком малом количестве домов, оставшихся в частных руках, это рынок продавцов и за такой дом можно получить высокую цену. Не тут-то было. Борман всегда предлагает значительно ниже рыночной цены, и не дай Бог вам отказаться от его первого предложения, но если вы это сделаете, вот что произойдет. Эсэсовцы появляются ни с того ни с сего, блокируют проезд и снимают крышу. Это не преувеличение. А если вы все равно не продадите его правительству, то вас запросто могут отправить в Дахау по сфабрикованному обвинению, по крайней мере, до тех пор, пока вы не передумаете.
   - Возьми виллу Бехштейн, где ты остановился, Гюнтер. Раньше им владела женщина, которая была ярым сторонником Гитлера. Она подарила ему новую машину, когда он вышел из тюрьмы Ландсберг, не говоря уже о хорошем новом пианино для его дома и, возможно, немало денег в придачу. Но все это не имело значения, когда лорд Оберзальцберг решил, что хочет, чтобы ее дом предназначался для нацистских высокопоставленных лиц. Она была обязана продавать так же, как и все остальные. И по заниженной цене. Вот как Гитлер награждает своих друзей. Та же история и с Türken Inn. Дело в том, что город Берхтесгаден полон небольших домов, занятых местными баварцами, которые раньше владели домами побольше на гитлеровской горе. И все эти люди ненавидят внутренности Мартина Бормана. Пытаясь дистанцироваться от этого неприятного чувства, Борман иногда использует человека по имени Бруно Шенк для доставки своих обязательных заказов на покупку. Или чаще человек Бруно Шенка Карл Флекс. Вам нужен мотив для убийства? Есть еще один для вас. Отличный. Бруно Шенк и Карл Флекс были двумя самыми ненавистными людьми в этом районе. Если кто и заслуживал пули в голову, так это они или адъютант Бормана Вильгельм Цандер, которого вы уже встречали в Кельштайне. А это значит, что у вас будет адская проблема решить это дело, не наступив на мозоли Мартина Бормана. По моему личному мнению, коррупция здесь еще глубже. Возможно, через всю гору, если вы понимаете, о чем я. Может быть, вплоть до самого Гитлера. Я не удивлюсь, если Вождь получит свои десять процентов от всего, потому что Борман, безусловно, получает. Даже в магазине Türken, где эсэсовцы покупают сигареты и открытки. Серьезно. Борман всегда берет пример с Гитлера, и я предполагаю, что это Гитлер подтолкнул его к этой маленькой игре по зарабатыванию денег.
   - Но это не просто досужие домыслы. Позвольте мне рассказать вам малоизвестную историю о доме, который купил Гитлер. Дом Вахенфельд. Сейчас называется Бергхоф, на который было потрачено еще много миллионов. Конечно, он приезжает сюда с 1923 года, после путча, когда он не мог позволить себе большего, чем снять комнату в "Хаус Вахенфельд". Но в 1928 году, когда его положение начало улучшаться, он смог арендовать весь дом у хозяйки - вдовы из Гамбурга по имени Маргарет Винтер. К 1932 году Гитлер разбогател на продаже своей книги и решил сделать вдове предложение купить это место. Поскольку она жила в Гамбурге, он не мог сильно надавить на нее, чтобы заставить ее продать, а, по общему мнению, она не хотела продавать. Но ей не хватало наличных. Ее муж потерял большую часть своих денег во время краха 29-го года, и они были вынуждены продать свою кожевенную фабрику. Некоторые местные евреи купили его по бросовой цене. Вдова ненавидела этих евреев даже больше, чем мысль о том, что Гитлер выгонит ее из дома в Оберзальцберге. Поэтому она предложила ему сделку. Она продала бы дом Гитлеру за 175 000 рейхсмарок, если бы он тоже оказал ей услугу. На следующий день в ту же самую кожевенную фабрику ударила молния, и она сгорела дотла, хотя гораздо более вероятно, что ее уничтожила не мать-природа, а какие-то местные бойцы СА. По личному приказу Гитлера. Это реальная история, Гюнтер. Так что, видите ли, Гитлер всегда получает то, что хочет, всеми правдами и неправдами. И Мартин Борман делает то же самое".
   - Значит, если я правильно вас понял, Герман, половина людей, с которыми я разговариваю, ничего мне не скажут, потому что боятся Бормана. А другая половина ничего мне не скажет, потому что надеется, что убийце это сойдет с рук. Потому что они думают, что это придумал Карл Флекс. В пиках".
   Каспел ухмыльнулся. - Да, это довольно точное описание вашей исследовательской задачи. Вам нужно будет держать свои карты так близко к груди, что вам повезет, если вы увидите, какой они масти".
   "Гейдрих хотел, чтобы я нашел компромат на Бормана. Похоже, это могло быть тем, чего он хотел. Вы рассказали ему что-нибудь об этом?
   "Нет. Но ничто из этого не станет большим сюрпризом для Гейдриха. Именно Борман помог Гиммлеру купить его дом. Это не в Оберзальцберге, а в Шенау, примерно в пятнадцати минутах отсюда. Шнеевинкельхен. Раньше это место принадлежало Зигмунду Фрейду. Выясните это. В любом случае, Гейдрих, конечно же, не собирается обвинять Бормана в том, что он сделал то же самое, что и его собственный босс".
   "Хорошая точка зрения. Он действительно просил меня проверить, есть ли доля правды в слухах о том, что Бормана шантажирует его собственный брат. Я предполагаю, что Гейдрих хочет знать, что у Альберта есть на его брата, чтобы он мог шантажировать и его".
   - Что это может быть, я не знаю. Все, что я знаю, это то, что у Альберта Бормана есть второе ухо Адольфа Гитлера, что означает, что он почти так же силен здесь, как Мартин Борман. Вы должны передать это Гитлеру. Он определенно знает, как разделять и властвовать".
   Мы остановились на контрольно-пропускном пункте и еще раз предъявили свои удостоверения застывшему эсэсовскому охраннику. Прожектор, освещавший нашу машину, также показал мне размеры защитного ограждения.
   - Было бы нелегко преодолеть это, - сказал я. - Даже с винтовкой в руке.
   - Там десять километров этого забора, - сказал Каспел. "С тридцатью отдельными воротами, каждый с замком безопасности Zeiss-Ikon. Но забор часто повреждается камнепадами, лавинами и, ну, саботажем. Даже когда он не поврежден, этот забор по периметру ни хрена не значит. О, это выглядит хорошо, и делает дорогу достаточно безопасной, и я ожидаю, что это заставляет Гитлера чувствовать себя в безопасности, но все в RSD прекрасно понимают, что все эти туннели и частные соляные шахты означают, что есть много местных жителей, которые могут приходить и уходить, когда они хотят. пожалуйста внутри периметра. И более того, они делают. Внутри этой горы как швейцарский сыр, Гюнтер. Гитлер запретил любую охоту за проволочным забором по периметру, потому что он любит маленьких пушистых животных, но это не мешает людям охотиться там совершенно безнаказанно. Лучшая игра, которая может быть здесь, - это Территория Лидера, и есть вероятность, что ваш стрелок - какой-нибудь местный крестьянин, который попал в этот район через старый туннель соляной шахты, который его испорченная инбредная семья использовала в течение сотен лет. Вероятно, он хотел поймать пару кроликов или оленя, но вместо этого остановился на крысе".
   - Спасибо, что рассказал мне все это, Германн. Я ценю твою честность". Я ухмыльнулся. "Какие-то красивые пейзажи, труп, много лжи и тупица мента. Знаешь, все, что нам нужно, это хорошенькая девушка и толстяк, и я думаю, можно с уверенностью сказать, что у нас есть ингредиенты для комедии Мака Сеннета. Наверное, поэтому я здесь, в Оберзальцберге. Потому что Всевышний любит посмеяться. Поверь мне, я должен знать. Говорят, что в этом мире есть благодать и прощение, только я этого не вижу, потому что моя собственная ебанутая, падающая, полная дерьма жизнь забавляет моего дорогого Небесного Отца с января 1933 года. если честно, я начинаю надеяться, что он подавится".
   Каспел поджал губы и покачал головой. - Знаешь, я ломал себе голову, почему генерал Гейдрих должен был отправить тебя сюда, в Оберзальцберг, Гюнтер. И, может быть, я начинаю понимать его причины. Возможно, вы просто обладаете более темным духом, чем любой из нас.
   "Германн? Тебя слишком долго не было в Берлине. Вы когда-нибудь задумывались, почему у нас на гербе черный медведь? Потому что у него болит голова, вот почему. В Берлине все такие, как я. Вот почему все остальные в Германии так любят это место".
  
  
   ШЕСТНАДЦАТЬ
   апрель 1939 г.
   Мы прибыли на северную сторону Бергхофа, где на лестнице, ведущей на террасу, нас встретил человек, с которым я познакомился много лет назад. Артур Канненберг когда-то владел садовым рестораном на западе Берлина, недалеко от Хижины дяди Тома, который назывался Pfuhl's Weinund. Но во время авиакатастрофы все рухнуло, и последнее, что я слышал о Канненберге, это то, что он уехал из Берлина и отправился работать в Мюнхен, управляя офицерской столовой в штаб-квартире нацистской партии. Маленький кругленький мужчина с бледной кожей, очень розовыми губами, гипертиреозными глазами, одетый в серый пиджак Tracht , тепло поприветствовал меня.
   "Берни, - сказал он, пожимая мне руку, - хорошо, что ты снова тебя видишь".
   "Артур. Это сюрприз. Какого черта ты здесь делаешь?"
   - Я здесь, в Бергхофе, управляю домом. Герр Борман сказал мне ожидать вас. Так вот, я к вашим услугам".
   "Спасибо, Артур, но извини, если из-за этого тебе пришлось не ложиться спать так поздно".
   "На самом деле я к этому привык. Если честно, Лидер немного сова. Это значит, что я тоже должен быть одним из них. Как бы то ни было, я хотел убедиться, что все устроено к твоему удовольствию. Мы сделали для вас кабинет в одной из свободных комнат на втором этаже.
   Каспел отпрянул, пока я следовал за Канненбергом по крытому переходу, а затем вошел в вестибюль через тяжелую дубовую дверь.
   - Ты все еще играешь на своем аккордеоне, Артур?
   "Иногда. Когда Лидер попросит меня об этом.
   Вестибюль с низкими потолками, тусклым освещением, колоннами из красного мрамора и сводчатыми арками напоминал склеп в церкви. Домашнее, не было. Канненберг вел нас наверх, и мы шли по впечатляюще широкому коридору, увешанному картинами. Он провел меня в тихую комнату с изразцовой печью кремового цвета, расписанной зелеными фигурами. Стены были облицованы шлифованной елью, а вокруг угла была построена деревянная скамья с прямоугольным столом. На полу лежало несколько ковриков и кованая корзина, полная дров для дровяной печи. Там было два телефона, картотечный шкаф и все, что я просил, включая меховые сапоги Hanwag. Увидев их, я сел и тотчас же надел их; мои ноги мерзли.
   "Это очень хорошо подойдет", - сказал я, вставая и какое-то время топая по комнате, чтобы проверить свои новые ботинки.
   Канненберг включил настольную лампу, понизил голос и наклонился ближе.
   - Все, что вам нужно, пока вы здесь - и я имею в виду что угодно - приходите ко мне, хорошо? Не спрашивайте никого из этих эсэсовских адъютантов. Если вы зададите им вопрос, они сначала захотят уточнить ответ с кем-то еще. Вы приходите ко мне, и я разберусь с вами. Как будто мы снова были в Берлине. Кофе, алкоголь, таблетки, что-нибудь поесть, сигареты. Только не курите, ради бога, в доме. Подруга Вождя, она курит в своей комнате с открытым окном и думает, что он не чувствует запаха, но он чувствует, и это сводит его с ума. Сейчас она здесь, и только потому, что его нет, она думает, что ей это сойдет с рук. Но я чувствую его запах по утрам. Ты прямо через холл от его личного кабинета, так что, пожалуйста, Берни, если хочешь сигарету, возьми ее на улицу. И обязательно поднимите свои задницы. В любом случае, утром я проведу тебя по дому. А пока позволь мне показать тебе, насколько ты близок к нему. Просто чтобы подчеркнуть суть сигарет.
   Мы стояли в дверях, и Канненберг открыл дверь напротив и включил свет, чтобы я мог заглянуть в кабинет Вождя. Это была просторная комната с французскими окнами, зеленым ковром, множеством книжных полок, большим письменным столом и камином. На столе была пара расширителей груди, а над камином висела картина с розовым лицом Фридриха Великого, когда он был еще молодым человеком и, вероятно, только наследным принцем. Он был в синем бархатном пальто и держал шпагу и подзорную трубу, словно ожидая полюбоваться видом из французского окна Вождя. Я знаю, что был.
   "Понимаете? Ты как раз через холл.
   Канненберг взял эспандеры и положил их в ящик стола.
   "Он нужен ему, потому что его правая рука получает все упражнения", - застенчиво объяснил он. "Делает его левую руку слабее".
   "Я знаю это чувство."
   - Он отличный человек, Берни. Он оглядел кабинет, словно это был какой-то храм. "Однажды эта комната, его кабинет, станет местом паломничества. Летом сюда уже приезжают тысячи людей, чтобы хотя бы мельком увидеть его. Вот почему им пришлось купить постоялый двор Тюркен, чтобы дать ему немного тишины и покоя. Это то, для чего предназначено это место. Мир и покой. Так было до вчерашней утренней трагедии. Будем надеяться, что вы сможете быстро вернуть все в прежнее состояние".
   Канненберг выключил свет и вернулся в холл.
   - Ты был там, Артур? Когда застрелили Карла Флекса?
   "Да, я все видел. Вебер и другие как раз собирались отправиться в новый отель "Платтерхоф", чтобы посмотреть, как далеко продвинулись там строительные работы, когда это произошло.
   - Вебер?
   "Ханс Вебер, ведущий инженер P&Z. Полагаю, я стоял примерно в метре от доктора Флекса. Не то, чтобы я понял, что произошло на мгновение или два. В основном из-за шляпы, которую он носил.
   "Шляпа? Я не видел ни одной шляпы.
   "Это была маленькая тирольская зеленая шляпа с перьями. Как то, что носил бы местный крестьянин. Только когда с него упала шляпа, все поняли степень его травм. Как будто его голова взорвалась изнутри, Берни. Например, когда яйцо, которое вы варите, просто лопается. Я полагаю, что кто-то выбросил шляпу, потому что она была пропитана кровью".
   - Как думаешь, ты сможешь найти эту шляпу?
   - Я, конечно, мог бы попробовать.
   "Пожалуйста, сделай. Кто-нибудь еще носил шляпу?"
   "Я так не думаю. А если бы и были, то не было бы такого. Это не то, что вы бы назвали джентльменской шляпой. Я думаю, что Флекс носил его, потому что думал, что это делало его похожим на одного из местных жителей. Или персонаж".
   "И был ли он? Характер?"
   - Я действительно не мог сказать. Но Канненберг поймал мой взгляд и, приложив указательный палец к губам, многозначительно покачал головой.
   - Я знаю, что уже очень поздно, Артур, но я был бы признателен, если бы вы могли ненадолго выйти со мной на террасу и объяснить, что именно произошло. Просто для того, чтобы я мог построить картинку в своем воображении".
   Мы спустились вниз.
   "Вот так. Через Большой зал.
   - А как насчет этой твоей жены? Фреда. Она тоже здесь?
   "Она. А утром она приготовит тебе большой берлинский завтрак. Что угодно и когда угодно".
   Большой зал представлял собой большой прямоугольник с красным ковром на двух уровнях и увеличенной версией зала на вершине Кельштейна. С одной стороны камин из красного мрамора, а с северной - огромное панорамное окно. Это была комната, в которой средневековый король мог бы устраивать банкеты и вершить суровое правосудие. Может быть, выбросил приговоренного из этого окна; по словам Канненберга, окно приводилось в действие электродвигателем, который поднимал и опускал его, как экран в кинотеатре. Там был еще один рояль, снова огромный гобелен с изображением Фридриха Великого, а у окна стол с мраморной столешницей и огромный глобус, что мало успокаивало мои опасения по поводу территориальных амбиций нацистской Германии. Преданность Гитлера примеру Фридриха Великого убедила меня в том, что он, должно быть, часто стоял возле этого земного шара и задавался вопросом, куда бы он мог послать германские армии в следующий раз. Мы пересекли верхний уровень и вышли из Бергхофа через зимний сад, который, в отличие от Большого зала, выглядел как гостиная моей покойной бабушки. Снаружи, на замерзшей террасе, ярко светили дуговые фонари, и несколько бойцов ОСБ, включая Каспеля, ждали моего прибытия.
   - Итак, - сказал Канненберг, направляясь прямо к низкой стене, окаймлявшей террасу, - доктор. Кажется, здесь стоял Флекс. Рядом с Брюкнер. Один из адъютантов Гитлера.
   - Брюкнер был в униформе?
   "Нет. Все смотрели на Унтерсберг - это гора, которую можно увидеть на другом конце долины. Все, кроме доктора Флекса. Он смотрел в противоположном направлении. Прямо в Хохер Гёлль. Как я сейчас".
   - Ты уверен в этом, Артур?
   "Абсолютно. Я знаю, потому что он смотрел на меня. Я действительно не участвовал в их обсуждении. Я как бы слонялся без дела, ожидая, пока Хубер или Димрот - он главный инженер Sager & Woerner - скажут мне, что с завтраком покончено. Или что они были готовы отправиться в Платтерхоф. Но с тем же успехом мне мог сказать и Флекс. И в тот момент, когда он упал, я смотрел прямо на него, как будто он собирался сказать это".
   - Значит, он выше всех, верно?
   "Да."
   - И в маленькой зеленой тирольской шляпе. Правильный?"
   "Правильный."
   - И лицом к тебе, а не вниз по долине.
   "Вот так."
   - А ты где стоишь?
   Канненберг пересек террасу и остановился перед окном зимнего сада. "Здесь. Просто здесь."
   "Спасибо, Артур. Мы возьмем это отсюда. Ты ложись спать, как хороший парень, и увидимся сегодня позже".
   - И если будет время, расскажи мне о Берлине. Я скучаю по нему иногда".
   - О, а Артур? Посмотри, сможешь ли ты найти мне пару перчаток. У меня мерзнут руки".
   Я вернулся внутрь, чтобы забрать камеру из своего кабинета на первом этаже, где я ее оставил, а затем вернулся на террасу, где сейчас курил сигарету Каспел. Увидев меня, он очень осторожно затушил его об стену, а потом сунул окурок в карман пальто. Я улыбнулась и покачала головой. Если я не думал, что Гитлер сошел с ума, прежде чем приехать в Бергхоф, я подумал сейчас. Какой вред в нескольких паршивых сигаретах? Я немного прогулялся по террасе и вернулся в Каспель.
   - Эй, у меня только что возникла мысль, - сказал Каспел. - Если он смотрел на гору и пуля попала ему в затылок, тогда...
   "В яблочко." Я указал в темноту, раскинувшуюся за террасой, на север, в сторону Берхтесгадена у подножия горы. - Стрелок был где-то там внизу, Германн. Ни в лесу, ни там. Неудивительно, что вы ничего не нашли. Стрелявшего там никогда не было". Я оглядела террасу и увидела в углу аккуратную стопку деревянных шпонок. Я взял кусок и отнес его к краю террасы. "Вопрос в том, где именно он находился? Где человек с ружьем может взять прикрытие, которое ему нужно, чтобы избежать обнаружения достаточно долго, чтобы выстрелить на этой террасе?
   Я передал Каспелу деревянный штифт. "Флекс был выше меня. Ростом как вон тот мужчина. Я указал на одного из сонных эсэсовцев, ожидавших наших приказов, который был к тому же и самым высоким. "Ты. Ты примерно такого же роста, как Флекс. Иди сюда. Да ладно, Германия проснулась, верно?
   Эсэсовец ловко двинулся к стене.
   - Как тебя зовут, сын?
   - Дорнбергер, сэр. Уолтер Дорнбергер".
   "Уолтер, я хочу, чтобы ты снял свой шлем и отвернулся от долины. И я хочу, чтобы ты притворился человеком, в которого стреляли. Если вы не возражаете, я хочу на минутку одолжить вашу голову. Герман? Вы держите штифт рядом с его головой, где я вам говорю.
   - Ты прав, - сказал Каспел.
   Я ткнул пальцем в основание черепа эсэсовца. "Входная петля примерно здесь. Выходная рана примерно на шесть-восемь сантиметров выше. Возможно больше. Но трудно быть более точным, учитывая повреждение черепа. Если бы у нас была шляпа мертвеца, конечно, у нас было бы настоящее пулевое отверстие, которое могло бы позволить нам проложить траекторию пули".
   Именно в этот момент вернулся Канненберг, неся шляпу с тесьмой из четырех шнуров и булавку, которая была рыбацкой мухой. Сделанная из зеленой шерсти лодена, с двухдюймовыми полями, шляпа была сильно запачкана кровью. Особенно внутри это выглядело так, будто кто-то использовал его как соусник. Но она была совсем сухая и в тулье была хорошо видна небольшая дырочка, где вышла пуля винтовки убийцы.
   "Это шляпа, - объяснил Канненберг. - Я нашел его на полу возле мусоросжигательного завода.
   - Молодец, Артур. Теперь мы куда-то движемся".
   На этот раз Канненберг подождал, чтобы посмотреть, что я собираюсь сделать с эсэсовцем, шпонкой и шапкой гнома, которые я держал. Я просунул дюбель в отверстие, а затем спросил эсэсовца, не возражает ли он ненадолго надеть шляпу на голову.
   - Итак, - сказал я Каспелу. "Опустите конец шпонки на несколько сантиметров туда, где, как мы думали, пуля вошла в череп Флекса. Вот и все."
   Я быстро сделал несколько фотографий, а затем осмотрел оба конца штифта - один указывал на деревянный балкон прямо над террасой, а другой указывал на край стены и вниз по долине.
   Через пару минут я снял зеленую шляпу с белокурой головы эсэсовца и положил ее на землю.
   "Артур? Мне нужно, чтобы ты показал Уолтеру, где ты нашел шляпу. Уолтер? Я хочу, чтобы вы подошли к мусоросжигательному заводу, встали на четвереньки и посмотрели, не сможете ли вы найти стреляную пулю. А Артур? Мне понадобится лестница, чтобы я мог подняться и рассмотреть этот балкон поближе.
   "Немедленно, Берни", - сказал Канненберг.
   "Мы собираемся посмотреть, сможем ли мы найти стреляную пулю там, в деревянной конструкции на том балконе", - объяснил я. "Одна единственная серебряная пуля".
   - Почему серебро? - спросил Каспел.
   Я не ответил, но, по правде говоря, не видел смысла стрелять из винтовки по террасе особняка Гитлера, если только она не была сделана из переплавленного серебряного распятия.
  
  
   СЕМНАДЦАТЬ
   апрель 1939 г.
   Мы не нашли ни одной пули, застрявшей в деревянной конструкции балкона второго этажа Бергхофа, потому что к рассвету мы нашли четыре пули. Перед тем, как выковырять эти пули моим ножом Boker, я пометил каждую из их позиций кусочком ленты Ломанна, а затем сфотографировал их. Я уже начал жалеть, что не попросил еще и фотокамеру "Лейка", но на самом деле я надеялся прикарманить "Лейку", когда дело будет закрыто, и продать ее, когда вернусь в Берлин. Когда вы работаете на людей, которые в большинстве своем являются ворами и убийцами, время от времени вам достается понемногу.
   С балкона второго этажа Бергхофа было ясно, почему Гитлер выбрал именно это место для жизни. Вид из дома был захватывающим. Невозможно было смотреть на этот вид на Берхтесгаден и Унтерсберг за ним, не услышав альфорна или простого колокольчика, но только не Вагнера. По крайней мере не для меня. Дайте мне в любой день колокольчик верховному жрецу германизма. Кроме того, у ковбелла всего одна нота, а это намного проще, чем пять часов в Байройтском фестивальном зале. По правде говоря, я провел очень мало времени, любуясь открыточным видом с горы Гитлера; чем скорее я уеду оттуда и вернусь в выжженный синий воздух Берлина, тем лучше. Итак, с Германом Каспелем, держащим один конец рулетки на вершине лестницы, я отступил к стене на краю террасы и к тому месту, где был застрелен Флекс, и расположил дюбель, как винтовку, вдоль одинаковый угол спуска.
   - Согласны ли вы, - спросил я Каспела, - что конец этого куска шпонки, кажется, указывает на те огни к западу отсюда?
   "Да."
   - Что это за здание?
   - Вероятно, это вилла Бехштейн. Место, где сейчас находится ваш помощник.
   - Да, я забыл о Корше. Надеюсь, он спал лучше меня". Я взглянул на часы. Было почти семь часов. Я был в Оберзальцберге семь часов, но мне казалось, что это семь минут. Я полагаю, это был метамфетамин. И, конечно же, я знал, что мне придется принять еще немного, и скоро. - Что ж, скоро узнаем. Потому что туда мы и отправимся, как только позавтракаем в столовой Вождя. На виллу Бехштейн. Корш может пойти и найти эксперта по баллистике, который посмотрит на эти пули и расскажет нам о них побольше, пока я распаковываю сумку и чистлю зубы. Может быть, и эту пленку проявить".
   Каспель спустился по лестнице и последовал за мной через зимний сад, Большой зал и в столовую, где было слишком много обшивки из сучковатой сосны и встроенная витрина, в которой стояли различные предметы аляповатого вида фарфора с дизайн дракона. Я надеялся, что это огнедышащие драконы, потому что, несмотря на все претензии на величие, комната была холодной. Столов было два: круглый поменьше в эркере на шесть человек и прямоугольный побольше на шестнадцать. Мы с Каспелем заняли столик поменьше, сбросили пальто, придвинули два терракотово-красных кожаных кресла и сели. Недолго думая, я бросил сигареты на скатерть. Где-то я чувствовал запах свежесваренного кофе.
   "Ты серьезно?" - сказал Каспель.
   "Извиняюсь. Я забыл о наших приказах. Я торопливо отложил сигареты за несколько секунд до того, как в комнате появился официант в белых перчатках, словно материализовавшийся из медной лампы, чтобы исполнить три наших желания. Но у меня было намного больше, чем три.
   - Кофе, - сказал я. "Много горячего кофе. И сыры, много сыров. И мясные тоже. Вареные яйца, копченая рыба, фрукты, мед, много хлеба и еще горячий кофе. Не знаю, как ты, Германн, а я проголодался.
   Официант вежливо поклонился и ушел за нашим немецким завтраком. Я возлагал большие надежды на кухню в Бергхофе; если вы не можете получить хороший немецкий завтрак в доме Гитлера, то всякая надежда, безусловно, потеряна.
   - Нет, - сказал Каспел. - Я имел в виду, вы серьезно относитесь к расследованию на вилле Бехштейн? Это место для нацистских VIP-персон.
   "Это я такой? Это интересно. Никогда раньше не видел себя таким".
   - Тебя поместили туда, потому что это ближайшее место к Бергхофу, а не чей-то чужой дом. Так что далеко ходить не придется.
   "Очень внимательный."
   - Я не думаю, что Борман когда-либо предполагал, что вы ищете преступника на вилле Бехштейн. Заместитель руководителя, сам Рудольф Гесс, должен прибыть в любое время.
   - Разве у него нет собственного дома?
   "Еще нет. И на самом деле Гессу здесь не очень нравится. Даже еду свою приносит. Так что он не так часто приходит. Но когда он это делает, он всегда остается на вилле со своими собаками".
   "Меня не волнует, с кем я остаюсь. Или то, что я ем, лишь бы было много". Я огляделся, ненавидя столовую почти так же сильно, как не любил Большой Зал. Как будто внутри скорлупы грецкого ореха. "Я думаю, это должно быть новое крыло, в котором мы сейчас находимся".
   - Борману это не понравится.
   "Мы сожжем этот мост, когда доберемся до него".
   - Нет, правда, Берни. Отношения между Борманом и Гессом и без того плохие. Если мы начнем совать свой нос в виллу Бехштейн, Гесс, скорее всего, расценит это как попытку подорвать свой авторитет как заместителя лидера".
   - Борману это понравится еще меньше, если я не поймаю этого стрелка, причем в ближайшее время. Смотри, Германн, ты видел, где были те пули. Это углы, с которыми мы должны работать. Как и в бильярде. Может быть, кому-то из тех, кто там работает, не понравился Flex. Кто знает, может, дворецкому стало скучно, и он высунул винтовку из окна хозяйской спальни, чтобы посмотреть, кого он сможет подстрелить на террасе. Мне всегда нравится дворецкий за убийство. Обычно им есть что скрывать.
   снова достал сигареты , прежде чем снова их убрать . Только когда ваша привычка беспокоит кого-то еще, вы начинаете замечать, насколько это на самом деле привычка. Так что я проглотил пару первитинов с кофе и закусил губу.
   "Что происходит с людьми, которые курят в этом чертовом доме?" Я сказал. "Серьезно? Их отправляют в Дахау? Или их просто сбросили с Тарпейской скалы местные жители под действием метамфетамина?
   - Дайте мне пару таблеток, - сказал Каспел. "Я начинаю замедляться. И у меня такое чувство, что мне нужно будет продолжать еще какое-то время".
   "Может быть." Я положил четыре бесформенные пули на скатерть. Они были похожи на зубы из аптечки знахаря. Кто знает? Может быть, они помогут мне угадать имя убийцы Флекса. В баллистической лаборатории "Алекса" произошли более странные вещи. - В стандартном магазине винтовки пять пуль, - сказал я. - Это означает, что либо наш убийца выстрелил в Карла Флекса четыре раза и промахнулся, либо он пытался застрелить более одного человека на террасе. Но почему никто ничего не слышал? Если выстрелы раздавались где-то так близко, как вилла Бехштейн, кто-то должен был слышать выстрелы. Даже дворецкий. Это должна быть охраняемая территория".
   - Вы слышали взрыв, - сказал Каспел. "Тот, который сделали строители. И особенно утром, часто стреляют, чтобы сорвать небольшие лавины на Хоэр Гёлль, чтобы предотвратить более крупные. Так что возможно люди слышали выстрел и связали его с лавиной. Точно так же в Берхтесгадене есть много клубов исторических стрелков, которые любят собираться по государственным праздникам и стрелять из старого черного порохового оружия. Мушкетоны и драгунские пистолеты. Любое оправдание. Честно говоря, мы пытались остановить их, но это бесполезно. Они не обращают внимания".
   Официант вернулся с огромным подносом для завтрака, на котором лежал большой кусок сот, все еще прикрепленный к деревянному подносу, вышедшему из улья. Увидев это, я застонал от детского возбуждения. Давненько никто в Берлине не видел меда.
   - Боже мой, вот что я называю роскошью, - сказал я. "С тех пор, как я был мальчиком, я никогда не мог устоять перед сотами". Еще до того, как официант разложил все на столе для завтрака, я отколол кусок, соскрест ножом восковую пленку и начал жадно сосать мед.
   - Это местное? Я посмотрел на этикетку сбоку деревянного подноса. "Мед с собственной пасеки Вождя в Ландлервальде. Где это находится?"
   - По ту сторону Кельштейна, - сказал Каспел. "Заместитель начальника штаба является специалистом по сельскому хозяйству. Вы знаете, это предыстория Бормана. Он выучился на управляющего недвижимостью. Gutshof - это ферма, которая производит всевозможные продукты для Berghof. В том числе мед. Когда мы подъезжаем к горе, главный фермерский дом находится слева от нас. Там восемьдесят гектаров сельхозугодий. Всю дорогу вокруг горы".
   - Я начинаю понимать, почему Лидеру здесь так нравится. Я хочу поговорить с кем-нибудь на той пасеке.
   - Я поговорю с Канненбергом, - сказал Каспел. - Он уладит это с Хейером, парнем, который отвечает за дела в "Ландлервальде". Но почему?"
   "Скажем так, у меня пчела в шляпе".
   Вскоре после того, как мы закончили завтракать, появились несколько других мужчин, которые также были на террасе, когда застрелили Флекса. Пришла Фреда Канненберг и сказала, что "инженеры" ждут меня в Большом зале.
   "Сколько их там?"
   "Восемь."
   - Кто-нибудь еще придет сюда на завтрак?
   - Нет, - сказала она. "Фрау Браун обычно завтракает в своих комнатах наверху со своей подругой. А фрау Трост никогда не завтракает.
   "Очень хорошо, - сказал я Фриде, - я увижу их здесь. Один за раз."
   Фрида кивнула. - Я скажу официанту, чтобы принес свежего кофе.
  
  
   18
   апрель 1939 г.
   Первым человеком, с которым я заговорил, был государственный инженер Огюст Михаэльес. Это был красивый мужчина в военной форме, который вежливо поклонился, представляя себя за завтраком. Я встал, пожал его безвольную руку, а затем предложил ему сесть и налить себе кофе. Я открыл папку со свидетельскими показаниями и нашел список, который составил Хёгль.
   - Вы глава государственного строительного бюро на Дойче Альпенштрассе, верно?
   "Это правильно."
   "Я думал, что вас там будет больше. Согласно моему списку, вчера утром на террасе было двенадцать человек. В том числе и покойник. И все же сегодня в Бергхофе всего восемь человек".
   "Профессор Фих, архитектор, я думаю, ему пришлось поехать в Мюнхен, чтобы встретиться с доктором Тодтом и доктором Боулером. Как и профессор Михаэлис.
   Я пожал плечами. "Как получается, что люди считают, что могут так быстро отлучиться от расследования убийства?"
   "Вы должны спросить их. И если вы простите меня за это, я не знаю, что еще я могу добавить к заявлению, которое я сделал вчера капитану Каспелу.
   Несмотря на свой мундир, он казался неуверенным в себе. Он даже не налил себе кофе.
   "Возможно, не так уж и много", - сказал я. "Только ваше заявление было о том, что произошло. Что вы видели. Мне больше интересно узнать, о чем была встреча. Мартин Борман говорил об этом довольно расплывчато. Все эти высококвалифицированные инженеры встречаются в Бергхофе. Я уверен, что должно быть что-то очень важное, что свело вас всех вместе. И я также хотел бы услышать больше о докторе Флексе.
   Государственный инженер на мгновение задумался и поиграл с довольно покрытой струпьями мочкой уха, которую он явно беспокоил раньше.
   - Итак, - сказал я. - Какова была цель встречи?
   "Это обычная встреча. Раз в месяц."
   - А об этой встрече вообще известно?
   "В этом нет ничего секретного. Чтобы завершить преобразование Оберзальцберга в соответствии с пожеланиями господина Бормана, необходимо, чтобы время от времени мы встречались для обзора хода строительных работ. Например, строительство нового отеля Platterhof потребовало сноса почти пятидесяти старых домов. Также строительство новых технических сооружений, таких как электростанция. Течение из Берхтесгадена оказалось ненадежным. В настоящее время мы прокладываем в районе новые электрические и телефонные кабели, расширяем подъездные пути и роем новые подъездные туннели. Для этого, конечно, нужны квалифицированные рабочие...
   - Я хотел бы как-нибудь взглянуть на эту работу, - сказал я.
   - Вам придется спросить у Бормана, - сказал Михахеллес. "Некоторые работы предназначены для безопасности Лидера и поэтому секретны. Мне нужно увидеть что-то в письменном виде и подписанное им, чтобы ответить на такой вопрос".
   - Значит, военный?
   - Я этого не говорил.
   "Хорошо. Это достаточно справедливо. Я спрошу Бормана. Лучше расскажи мне о докторе Флексе. Вы его хорошо знали?
   - Нет, не хорошо.
   "Можете ли вы придумать причину, по которой кто-то захочет убить его? Какая-то причина?
   - Честно говоря, нет.
   "Действительно?"
   Михаэль покачал головой.
   - Вы знаете, это странно, герр Михельес, я пробыл здесь, в Оберзальцберге, меньше десяти часов. А между тем я уже слышал, что Карл Флекс был одним из самых непопулярных людей в Баварских Альпах.
   - Я не знаю. Но вы говорите не с тем человеком".
   "Так с кем мне говорить? Людвиг Гросс? Отто Штауб? Уолтер Димрот? Ганс Хаупнер? Бруно Шенк? Ясновидящий Хануссен? Кто? Дайте мне подсказку. Я должен раскрыть убийство здесь. Если все в этом чертовом списке так же неинформативны, как и вы, это может занять некоторое время. По понятным причинам я хотел бы уйти до лета.
   - Я не хочу быть бесполезным, комиссар Гюнтер. Двумя людьми, которые работали с ним наиболее тесно и знали его лучше всего, были Ганс Хаупнер и Бруно Шенк. Шенк был первым администратором и тесно сотрудничал с Flex. Я уверен, что он мог бы рассказать вам больше, чем я.
   - Это было бы несложно.
   Михаэль пожал плечами, и внезапно мне стало тяжело сдерживать себя, хотя, вполне возможно, это снова подействовало волшебное зелье. Мое сердце уже работало так, как будто ему платили в тройном размере.
   "Занятой человек, да? Доктор Шенк.
   "Должен сказать, да. Он, как мы его называем, пожарный в деликатных ситуациях, связанных с местными строительными работами".
   - Давайте поговорим о вас, герр Михельес. Вы популярны в Берхтесгадене?
   "Я понятия не имею."
   "Возможно ли, что кто-то захочет убить и вас? Я имею в виду, кроме меня. Как кто-то, кто когда-то владел одним из тех пятидесяти домов, о которых вы только что упомянули. Те, что были снесены".
   - Нет, я так не думаю.
   - Тебе когда-нибудь угрожали? Возможно, даже сказал тебе, что тебя собираются расстрелять?
   "Нет."
   Я разложил четыре стреляные пули по скатерти, как жалкие чаевые официанта. "Вы видите это? Это четыре пули, которые мы нашли в деревянной конструкции балкона прямо над террасой. Так что вполне возможно, что стрелок стрелял и в вас. Может быть, больше одного. И пропустил. Как насчет этого?
   - Нет, я уверен, что никого нет.
   - Надеюсь, ты прав, Август. Ты мозговитый парень, я могу сказать. И я бы не хотел, чтобы эти мозги оказались на чьем-то полу, как у Карла Флекса, только потому, что ты не смог заставить себя сказать мне, есть ли кто-нибудь из твоих знакомых, кто тоже хотел бы убить тебя. Если стрелок действительно пытался тебя убить, то он может попытаться еще раз, ты же знаешь.
   "В том, что все?" - сказал он натянуто.
   "Да, это все. О, спросите доктора Шенка, не возражает ли он зайти сюда в следующий раз, хорошо?
   Бруно Шенк был лет сорока, с высоким лбом и еще более возвышенными манерами. На нем был серый костюм, аккуратная белая рубашка с воротничком и галстук с партийной булавкой. Он был ненамного выше своей трости, но он был главой отдела Polensky & Zöllner, с ответственностью, как он быстро сообщил мне, за строительство всех соединительных дорог между Кельштейном и Берхтесгаденом, что, я полагаю, заставляло его чувствовать себя выше. .
   "Надеюсь, это не займет слишком много времени", - добавил он к напыщенному итогу. "Я занятой человек".
   "О, я знаю. И я ценю, что вы пришли сюда, чтобы помочь мне с моими вопросами".
   - Что вы хотите знать, комиссар?
   "П&З. Это, должно быть, уже богатая компания со всеми этими строительными работами. Оплачено государством, я полагаю.
   "П&З. Загер и Вернер. Даннеберг и Квандт. Умштеттер. Братья Рек. Хёхтль и Зауэр. Хохтиф. Филипп Хольцманн. Администрация Оберзальцберга заключила контракт с большим количеством компаний, чем вы можете себе представить, комиссар. И больше работы, чем кто-либо мог разумно представить.
   Я мог сказать, что я должен был быть впечатлен всем этим. Я не был.
   "Как первый администратор, вы должны быть важным человеком".
   "Я пользуюсь доверием заместителя начальника штаба по всем вопросам, касающимся развития строительства на горе, это правда. Между мной и Мартином Борманом есть только главный администратор, доктор Рейнхардт, на которого возложена большая ответственность.
   Голос Шенка и его грамматика были не менее правильными, чем его внешний вид, и большую часть времени он даже не смотрел на меня, как будто я находился под его влиянием и заботой. Вместо этого он повернул свою кофейную чашку на блюдце то в одну, то в другую сторону, как будто не был уверен, в какую сторону должна быть обращена ручка - к себе или ко мне - немного похоже на змею, пытающуюся решить, где ей остановиться. погремушка. Он еще не знал этого, но ждал пощечины.
   - Так расскажи мне о работе, - сказал я. "Мне это интересно."
   - Может быть, в другой раз, - сказал он. - Но сегодня мой день рождения. У меня есть несколько встреч, которые нужно провести перед важной датой обеда. С моей женой."
   - Поздравляю, - сказал я. - Сколько тебе лет?
   "Сорок."
   - Если ты не возражаешь, что я так говорю, ты выглядишь старше.
   Шенк на мгновение нахмурился, но попытался сдержать раздражение, как я только что сдержал свое собственное. Мне давали отговорки, и я устал от этого; Мне казалось мало смысла в моем расследовании убийства при полной поддержке Мартина Бормана, если никто в Бергхофе этого не оценил. Начинало казаться, что мне придется вести себя жестко с кем-то - жестче, чем я был с Огюстом Михельсом, - если я хочу добиться какого-то прогресса до того, как Борман меня увидит. Бруно Шенк выглядел созданным для небольшой драки. Я всегда говорю, что если ты собираешься быть жестким с кем-то, ты должен получать от этого удовольствие.
   "С другой стороны, - сказал я, - я ожидаю, что со всеми обязанностями, лежащими на ваших плечах, работа ложится тяжелым бременем на мужчину".
   "Да, это так. Нам приходилось выполнять некоторые масштабные задачи за меньшее время, чем требовалось. Чайный домик Кельштайн, например. Этот особый инженерный подвиг стал причиной сердечного приступа у предыдущего адъютанта герра Бормана, капитана Селлмера. И когда одно заканчивается, начинается другое. Дорогу Платтерхоф-Рестен пришлось полностью перепланировать, потому что нужно было построить мост. И подумай, комиссар, что вся работа должна быть выполнена, не повредив ни одного дерева. Вождь настаивает на том, чтобы деревья были сохранены любой ценой".
   - Что ж, насчёт деревьев это в любом случае обнадеживает. Нам, конечно, нужно много таких в Германии. Что такое Платтерхоф, сэр?
   "Гостиница для людей, бывшая гостиница "Мориц", которая строится с использованием только лучших материалов, чтобы разместить многочисленных нетерпеливых посетителей, которые приезжают, чтобы увидеть Вождя, когда он здесь. В настоящее время это один из крупнейших проектов в Оберзальцберге. И когда он будет завершен, это будет один из лучших отелей в Европе".
   Я задавался вопросом, сколько их придет, когда вся Европа будет в состоянии войны. Возможно, кто-то ищет голову Гитлера на палке, а может быть, и вовсе никто. Шенк посмотрел на часы, которые напомнили мне, что пора поставить его на место или хотя бы попытаться; он был скользким.
   - Что ж, я не буду вас задерживать, сэр. Я вижу, вы очень занятой человек. Я просто хотел спросить вас, почему вы считаете, что ваш помощник Карл Флекс был одним из самых ненавистных людей в округе. И если вы, возможно, поверите, что кто-то из местных мог застрелить его из мести за чрезмерное усердие в выполнении ваших указаний. Например, вручить заказ на принудительную покупку первоначальным владельцам пансиона Мориц, возможно. Или требовать от своих местных рабочих больше, чем это кажется разумным. По-моему, людей убили. Возможно, пошли на ненужный риск. Это то, что может легко создать мотив для убийства".
   "Я действительно не мог спекулировать на такой неприятной вещи. И я не собираюсь учить вас вашим обязанностям, комиссар, но вы и не должны просить меня об этом. Вы детектив, а не я.
   - Я рад, что вы это понимаете, сэр. И я тоже нахожусь под определенным давлением. Думаю, от того же человека, что и вы. Так что, пожалуйста, не думайте, что я отношусь к своей работе менее серьезно, чем вы к своей. Или что это менее важно. На самом деле, прямо сейчас я скорее думаю, что моя работа может быть важнее. Видите ли, прошлой ночью, когда я встретил Мартина Бормана, он сказал мне две вещи. Одним из них было это - и я цитирую его здесь: "Когда я говорю, мне кажется, что Лидер сейчас здесь и говорит вам, что, черт возьми, делать". И еще он сказал мне, что я пользуюсь его полными полномочиями поймать этого человека до дня рождения Вождя. Это произойдет через неделю, и я уверен, что мне не нужно напоминать вам, доктор Шенк. Его полный авторитет. Не так ли, Герман?
   "Вот так. Это были его точные слова. Его полный авторитет".
   Настала моя очередь стучать по столешнице, что я и сделал, и кофейная чашка Шенка приятно подпрыгнула на блюдце, так что я стукнул по столу во второй раз и встал, чтобы выразить свою точку зрения еще сильнее. Я мог бы даже разбить чашку или блюдце о тщательно причесанную голову инженера, если бы не монограмма AH на выкройке, которая заставила меня немного задуматься. Метамфетамин циркулировал во мне, и даже Каспел выглядел удивленным.
   - Его полная власть, - крикнул я. "Вы слышите это? Так что подумайте еще раз и подумайте быстро, доктор Шенк. Мне нужны ответы получше, чем "В другой раз, сегодня мой день рождения", "Я действительно не могу предположить" и "Вы детектив, а не я". На что ты тратишь мое время? Я милиционер, да еще комиссар, а не какой-нибудь гребаный беззубый мужик с киркой в руке и с тупым выражением на безмозглом лице. Я пытаюсь раскрыть убийство - убийство в доме Вождя - это не кроссворд в сегодняшней газете. Если Адольф Гитлер не сможет приехать сюда на следующей неделе, потому что я не смог поймать этого маньяка, то это будут не только мои кишки, висящие на заборе по периметру Вождя, но и ваши, и любой другой косноязычный ублюдок, который называет себя инженер на этой чертовой горе. И вам, как первому администратору, лучше убедиться, что они это знают. Ты слышишь?"
   Все это, конечно, было игрой, но Шенк этого не знал.
   -- Должен сказать, у вас очень вспыльчивый характер, -- сказал Шенк.
   Он покраснел того же цвета, что и стул, на котором сидел, и встал, только я положила руку ему на плечо и толкнула обратно. Я и сам мог быть немного хулиганом, когда пытался; только я никогда не думал, что буду пытаться провернуть это в собственной столовой Гитлера. Мне начинало нравиться волшебное зелье доктора Теммлера. Каспелу, похоже, это тоже понравилось. По крайней мере, он улыбался, как будто хотел дать Шэнку пощечину.
   "Самый жестокий и неприятный".
   - Ты еще ничего не видел. И я скажу вам, когда закончу напрягать ваши уши, доктор Шенк. Мне нужен список имен. Люди, которых вы расстроили и разозлили. Может быть, один или двое из них угрожали вам и вашему мальчику Флексу. Ты и он сделали многое из этого, не так ли?
   Шенк неловко сглотнул, а затем повысил голос. "Все, что я сделал, было сделано с полного ведома самого заместителя начальника штаба, которому я обязательно подам официальную жалобу на ваше вопиющее поведение".
   - Ты сделай это, Бруно. Тем временем я непременно позвоню генералу Гейдриху в Берлин и попрошу гестапо взять вас под стражу, разумеется, для вашей же защиты. Зальцбург, не так ли, Германн? Ближайшая штаб-квартира гестапо?
   "Вот так. В старом францисканском монастыре на Моцартплац. И это ужасное место, сэр. Мимо этого монастыря осторожно проходят даже духи святых. Мы можем доставить его туда через полчаса.
   - Слышишь, Бруно? А после того, как вы посидите несколько дней в холодной камере на хлебе и воде, мы еще поговорим и посмотрим, как вы тогда отнесетесь к моему поведению".
   "Но, пожалуйста, вы даже не представляете, как здесь все плохо", - проблеял он. "Например, с южной стороны Haus Wachenfeld была тропа для коров, которую местные экскурсанты начали использовать, чтобы мельком увидеть Вождя даже в плохую погоду. Местные фермеры брали плату с посетителей, некоторые из которых даже приносили с собой бинокли, чтобы лучше его разглядеть. Такая ситуация стала неприемлемой - безопасность Вождя была поставлена под угрозу, - и в 1935 году мы начали скупать имущество вокруг дома по частям, по частям. Но так как вначале Гитлер не позволял нам оказывать давление на этих собственников, мы были вынуждены платить какие-то возмутительные цены. Местные фермеры, многие из которых раньше были в долгах, теперь наживали состояние на продаже своих маленьких золотых приисков. Это должно было прекратиться, и в свое время это произошло. Чтобы осуществить преобразование Оберзальцберга так, как этого хотел Вождь, нам пришлось снести более пятидесяти домов, и да, это правда, что некоторые из этих людей были недовольны полученной ценой по сравнению с ценой. они спрашивали. Пожалуйста, комиссар, нет необходимости привлекать Гиммлера и Гейдриха, не так ли?
   - Они замешаны, - прорычал я в ответ. - Как вы думаете, кто меня пригласил сюда? А теперь иди туда и поговори со своими коллегами, ожидающими в Большом зале, и когда я вернусь сюда, мне нужен список имен. Обиженные рабочие, разгневанные домовладельцы, сыновья обиженных вдов, любой, кто затаил обиду на вас, Флекса или даже на Мартина Бормана. Понял?"
   - Да, да, я сделаю, как ты говоришь. Немедленно."
   Я взял пальто и вышел из столовой. Я наслаждался своим завтраком, но съел слишком много. Либо это, либо разговор с таким нацистом, как Шенк, вызвал у меня гнилое чувство в животе.
   "Я не знаю, куда все это пойдет, - сказал Каспел, следуя за мной из Бергхофа и спускаясь по обледенелым ступеням к машине. - Но мне нравится работать с тобой.
  
  
   19
   апрель 1939 г.
   Вилла Бехштейн находилась в пяти минутах езды вниз по холму от Бергхофа и по другую сторону каменной сторожки СС, занимавшей всю дорогу. Каспель сказал мне, что после того, как Элен Бехштейн была вынуждена продать свой дом Борману, Альберт Шпеер жил там, пока его собственный дом - и студия - гораздо дальше на западе - строились по его собственному проекту. Увидев довольно много архитектурного таланта Шпеера на выставке в Берлине, я сомневаюсь, что он мог бы быть лучше виллы Бехштейн, которая сидела в гнезде из глубокого снега, как причудливый пряничный домик. Это была большая трехэтажная вилла с двумя круглыми деревянными балконами, высокой мансардной крышей со слуховым окном и колокольней из марципана и шоколада. Такой дом вы могли бы себе позволить, только если бы были Мартином Борманом или кем-то, кто продал очень много пианино большому количеству немцев.
   Почти сразу же я вышел из машины, я повернулся и посмотрел на гору в Бергхофе, только на пути было несколько деревьев. Из коридора появился дворецкий, молча зависший в дверном проеме, словно черно-белая стрекоза. Он торжественно поклонился и повел меня вверх по тяжелой деревянной лестнице на второй этаж. Дом, возможно, был старым, но все было недавно отремонтировано и было самого высокого качества, что является стилем внутреннего убранства, который, кажется, всегда соответствует простым вкусам богатых и влиятельных людей.
   - Заместитель лидера уже прибыл? - спросил я у дворецкого, и тот ответил - с местным акцентом - на имя Винкельхоф.
   "Еще нет. Мы ожидаем его сегодня утром, сэр. Как обычно, он будет занимать свои апартаменты на верхнем этаже. Вы вряд ли заметите друг друга".
   У меня были сомнения на этот счет. Высшие нацисты не известны своей застенчивостью и уходом в отставку. Наверху лестницы стояли длинные корпусные часы с нацистским орлом наверху, а рядом с ними - бронзовая обнаженная в натуральную величину растерянная женщина, которая выглядела так, словно пыталась найти ванную. Винкельхоф провел меня в большую дешевую спальню с зеленым диваном в стиле бидермейер, односпальной кроватью и небольшим портретом Вождя. Моя сумка уже ждала меня на кровати, и хотя дровяной камин был разложен, он не был зажжен, и в комнате было холодно. Я уже пожалел, что не отдал свое пальто. Дворецкий извинился за температуру в комнате и тут же принялся за разжигание огня, вот только заслонка дымохода, похоже, была намертво застряла, что вызвало у него некоторое раздражение.
   - Я прошу прощения, сэр, - сказал Винкельхоф. - Пожалуй, мне лучше провести вас в другую комнату.
   Так что мы нашли другую комнату, с другим портретом Гитлера - это было просто лицо на черном фоне, что мне понравилось больше, учитывая, что голова Вождя казалась почти отрубленной, в соответствии с моими прежними надеждами. и мечты. Большое французское окно выходило на деревянный балкон, и работал камин. Пока дворецкий зажег огонь спичкой, я вышел на заснеженный балкон и осмотрел вид, который вовсе не был видом, поскольку я мог видеть только больше тех же деревьев, которые я уже видел на земле. уровень.
   - Это на восток, верно? - спросил я дворецкого.
   - Верно, сэр.
   - Значит, Бергхоф находится за теми деревьями.
   "Да сэр."
   "Пока заместитель лидера не придет сюда, я хотел бы взглянуть в окна прямо над этой комнатой. И из того слухового окна на крыше тоже.
   "Конечно, сэр. Но могу я спросить, почему?
   - Я просто хочу удовлетворить собственное любопытство, - объяснил я.
   Мы поднялись наверх. Апартаменты заместителя лидера были предсказуемо роскошны и включали в себя несколько египетских артефактов, но из его самого большого окна открывался не лучший вид на Бергхоф, чем из того, что я видел этажом ниже. Только мансардное окно этажом выше дало мне то, на что я надеялся, а именно четкий, непрерывный вид на террасу Бергхоф примерно в сотне метров к юго-востоку от виллы Бехштейн. Я посмотрел на дворецкого и спокойно оценил его убийство, и мне потребовалась всего секунда, чтобы понять, что он не имел никакого отношения к стрельбе; после двадцати лет работы у тебя появляется нюх на эти вещи. Кроме того, линзы в его очках в роговой оправе были толщиной с днище лодки со стеклянным дном. Он был не самым очевидным снайпером, которого я когда-либо видел. Я открыл окно - что потребовало некоторого времени из-за льда - и высунул голову наружу на мгновение или два.
   - Винкельхоф, в этой комнате сейчас кто-нибудь живет?
   "Нет, сэр."
   - Кто-нибудь был в нем вчера утром?
   "Нет, сэр."
   - Мог ли кто-нибудь получить доступ в эту комнату, о которой вы не знаете?
   "Нет, сэр. И ты видел, как я открыл дверь.
   - Все комнаты на вилле заперты, как эта?
   "Да сэр. Это стандартная практика на вилле Бехштейн. У некоторых из наших гостей есть важные правительственные документы, и они предпочитают запирать двери своих комнат и квартир".
   - Вы дежурили вчера утром около девяти часов?
   "Да сэр."
   "Вы слышали что-нибудь похожее на выстрел? Автомобиль дает обратный эффект? Может быть, лавинная атака? Дверь громко закрывается?
   "Нет, сэр. Ничего такого."
   Я снова спустился вниз и быстро обошел дом снаружи по недавно расчищенной от снега дорожке. Первый этаж виллы Бехштейн был сделан из необработанного камня с крытой террасой, где я нашел арсенал лопат для уборки снега и кучу бревен, которые выглядели как топливо для короткого ледникового периода. Увидев это, я подумал, что, возможно, благочестивое желание Вождя заботиться о местных деревьях не было таким уж приоритетом. То, что я искал, не заняло много времени: с восточной стороны дома возвышались строительные леса, которые доходили до обледенелых крыш, примерно в девяти-двенадцати метрах от земли; рядом с ним был аккуратный зиккурат из черепицы, ведро и несколько веревок. К башне был привязан знак местной кровельной компании, но не было лестниц, по которым человек мог бы взобраться на крышу. Даже с лестницами это выглядело зимой как опасная работа, но, возможно, не такая опасная, как подниматься туда с винтовкой, чтобы выстрелить в частную террасу Гитлера. Я знал, что был прав на этот счет, потому что нашел пустую латунную гильзу, лежащую на земле прямо под слуховым окном. Я потратил еще пятнадцать минут на поиски других, но нашел только одного.
   В коридоре виллы я вызвал Винкельхофа и спросил его о кровельщике.
   "Мюллер? Он чинил несколько плиток и дымоход, которые оторвались во время недавнего шторма. Он бы сейчас там работал, но, кажется, кто-то украл его лестницы. Но не волнуйтесь, сэр, это вас не побеспокоит. Я уверен в этом.
   "Украденный? Когда?"
   - Я не уверен, сэр. Он сообщил об их исчезновении около часа назад, когда первым делом прибыл сюда этим утром. Но вчера он вообще не пришел. Так что на самом деле невозможно сказать, как давно лестниц нет. Пожалуйста, не беспокойтесь. На самом деле, это не важно".
   Но что-то навело меня на мысль, что я имею какое-то отношение к этой краже, поэтому я взял телефон и попросил оператора Оберзальцберга соединить меня с Бергхофом; несколько мгновений спустя тайна пропавших лестниц была раскрыта. Артур Канненберг попросил RSD найти ему лестницу, чтобы я мог иметь ее на террасе Бергхофа, и они позаимствовали лестницы кровельщика на вилле Бехштейн, никому не сказав. Если бы только все подвиги по расследованию преступлений были такими простыми.
   - Сейчас они вернут лестницы, - сказал я дворецкому. - Позвоните герру Мюллеру и скажите, что я хотел бы поговорить с ним, как только он приедет. Чем скорее, тем лучше, Винкельхоф.
   В гостиной я нашел Фридриха Корша, который грелся у большого камина и читал газету, одновременно слушая радио. В Берлине сильно возмутились военным пактом, который британцы подписали с Польшей, и я не был уверен, хорошая это новость или плохая - удержит ли это Гитлера от вторжения в Польшу или приведет к немедленному объявлению войны Англией. Томми, если он это сделал.
   -- Я уже начал думать, что с тобой могло что-то случиться, -- сказал Корш. "У меня было ужасное чувство, что я могу торчать здесь весь день".
   Я окинул взглядом гостиную и одобрительно кивнул. В такой комнате пинать каблуки выглядело не так уж и плохо. Даже тропические рыбки в аквариуме выглядели теплыми и сухими. Надирать задницы казалось более опасным; Насколько я знал, Борман был в ярости из-за того, как я только что обошлась с его первым администратором.
   - Так уж случилось, что тебе повезло, Фридрих. В конце концов, ты в центре событий. Эта вилла стала местом преступления.
   "Это? Это, конечно, не похоже на один. Прошлой ночью я спал как убитый".
   "Повезло тебе." Я рассказал ему о Карле Флексе, насколько мне было известно. Потом я показал ему латунные патроны. "Я нашел это на дорожке снаружи. Кстати, это капитан Каспел. Я думаю, что вы встречались, ненадолго, раньше.
   Двое кивнули друг другу. Корш поднес патрон к огню.
   - Выглядит как стандартный восьмимиллиметровый винтовочный патрон без закраины с узким горлышком.
   "Я предполагаю, что мы найдем больше таких на крыше. Как только RSD вернется с лестницами.
   Я рассказал о кровельщике, прежде чем передать Коршу стреляные пули, которые мы выкопали с балкона в Бергхофе.
   "Попросите кого-нибудь взглянуть на это. Должно быть, полицейский президиум в Зальцбурге. И мне понадобится винтовка с оптическим прицелом. Я также хочу, чтобы эти пленки были проявлены и напечатаны. И осторожно. Борман хочет, чтобы это дело было улажено очень осторожно. И лучше предупредите того, кто это сделает, что эти отпечатки только для взрослых".
   "В Берхтесгадене есть фотограф, который может сделать эту работу", - сказал Каспель. "Иоганн Бранднер. На Максимилианштрассе, сразу за железнодорожной станцией. Я организую тебе машину. Хотя теперь, когда я об этом думаю, я не совсем уверен, что он все еще там.
   - Я разберусь, - сказал Корш и сунул пленки в карман. "Должен быть кто-то из местных, кто может сделать ваши грязные фотографии. Вы были заняты, сэр.
   - Не так занят, как Карл Флекс, - сказал я. - Кстати, Германн. Куда идти мужчине, если ему нужна женская компания в этом городе?
   - Это досадный побочный эффект волшебного зелья, - сказал Каспел. "Это придает мужчине смысл".
   - Не я, Герман. Карл Флекс. У него была доза желе. Помните Протаргол? Вопрос в том, где он его взял? Желе, я имею в виду. Если уж на то пошло, откуда у него протаргол?
   - Есть место, - сказал Каспел. "П-Казармы. Но это должно быть под медицинским наблюдением врача из Зальцбурга".
   "Это казарма. Вы имеете в виду, что он находится под контролем администрации Оберзальцберга?
   Каспел подошел к двери гостиной и осторожно закрыл ее.
   "Не совсем. Да, это рабочие P&Z едут в казармы P, да. Но я действительно не вижу, чтобы кто-то вроде Ганса Вебера или профессора Фиха управлял кучей шлюх, а вы?
   - Так кто тогда?
   Каспел покачал головой.
   - Продолжай говорить, - сказал я. "Это начинает становиться интересным".
   - Это примерно в шести километрах отсюда, в Гартенауэр-Инзель, в Унтерау, на северном берегу реки Аче. Там работает около двадцати девушек. Но это строго только для рабочих и запрещено для всех в военной форме. Я не уверен, что это включало бы Карла Флекса. Сам я там не был, но знаю некоторых эсэсовцев в Берхтесгадене, которые бывали, хотя бы потому, что в П-казармах всегда какие-то неприятности.
   - Что за беда?
   "Рабочие напиваются, пока ждут определенную девушку. Потом они ссорятся из-за того, какую девушку они хотят, а затем местным эсэсовцам приходится наводить порядок. Он всегда занят, днем и ночью".
   - Если заведение приносит двести марок в час, шестнадцать часов в день, - сказал Корш, - тогда получается три тысячи в день. Двадцать тысяч в неделю.
   - Если предположить, что Борман удерживает по крайней мере половину... - сказал я.
   - Я этого не говорил, - сказал Каспел.
   - Вы хотите сказать, что он не знает об этом?
   "Нет. Насколько я слышал, это была его идея. Чтобы обустроить место. Но-"
   - Тогда, возможно, именно Карл Флекс собирал деньги с этих девушек для своего хозяина, лорда Оберзальцберга. А также немного попробовать то, что было предложено. Что само по себе дает возможный мотив для убийства. Сутенеров постоянно убивают. Хорст Вессель, например. Он был всего лишь сутенером из ЮАР, убитым хорошим другом квартирной хозяйки его шлюхи".
   Каспел выглядел слегка больным.
   - Правдивая история, - сказал я. "Случилось прямо на моем пятачке, на Александерплац. Я помог своему тогдашнему начальнику, старшему инспектору Тейхманну, раскрыть это дело. Вы можете забыть все дерьмо в нацистской песне. Это был простой спор о восемнадцатилетнем луциане. Вессель был ненамного старше. Так вот куда мы идем дальше. В казармы П в Унтерау. Я огляделся и услышал, как сотрудники ОСБ возвращают лестницы за окном. - Как только мы взглянем на крышу виллы Бехштейн.
   - Клянусь, ты меня убьешь, Гюнтер.
   - С тобой все будет в порядке, - сказал я. "Просто смотри, куда ставишь ноги. Кажется, там скользко.
  
  
   20
   апрель 1939 г.
   Рольф Мюллер, местный кровельщик, был примитивным, сутулым, добродушным парнем с пышной копной рыжеватых волос, которые казались крашеными, но, вероятно, таковыми не были, очками, почти непрозрачными от грязи и копоти, и рассеянным взглядом. манера, которая, казалось, выделяла его как человека, который всегда был один на крыше. У него была, по-видимому, склонность к разговорам с самим собой, из которых он не видел причин исключать кого бы то ни было, включая меня, и в этом отношении он был подобен герою из пьесы Генриха фон Клейста, чьи непонимания и оторванность от реальности являются частью комедии. Эмиль Яннингс мог бы сыграть его в кино. Его руки и лицо были покрыты фурункулами. Он был похож на небрежного пчеловода.
   "Не поймите меня неправильно", - сказал он мне, когда я обнаружил, что он привязывает одну из возвращенных лестниц к башне лесов. "Дело не в том, что они плохие. Не тут-то было. Просто они не думают ни о ком другом. Что, если бы они сделали, они бы не сделали этого в первую очередь, понимаете? Я полагаю, это происходит из-за того, что вы одеты в униформу. Не то чтобы я сам был таким, когда был в форме. Но, я думаю, это та самая униформа. И этот значок на кепке. Череп и скрещенные кости. Это как те прусские короли и старая кавалерия, которая их охраняла. Ничто не имело значения для этих кавалеристов, кроме личности императора. Как будто они думают, что человеческая часть тебя больше не имеет значения, когда она имеет значение. Знаете, это действительно так".
   Постепенно я понял, что он имел в виду агентов RSD, которые одолжили его лестницы, и принес ему извинения за доставленные неудобства, не говоря уже о небольшой сумме денег, которые я получил от Гейдриха, и о сигарете, полученной от моего друга. собственное дело.
   - Я понятия не имел, что лестница, которую они одолжат, будет твоей. Итак, вам пять рейхсмарок. И я сожалею о том, что произошло сегодня утром, герр Мюллер.
   - Благодарю вас, сэр, я уверен, но я бы предпочел не иметь денег и не иметь лишней работы или беспокойства по утрам. Не кури. Я знаю, что для такого человека, как вы, это всего лишь лестница, сэр. Но без этих лестниц я застрял, понимаете? А если бы я был там, когда они их забрали? Где я теперь буду?
   - Все еще на крыше?
   "В яблочко. Там мерзнет. Он скривился при одной мысли о холоде. "И не при делах. Постоянно. На эту работу тебя тянет холод. Мои колени почти разлетелись на куски. Если бы не они, я, вероятно, мог бы работать в P&Z и зарабатывать втрое больше денег, чем зарабатываю ремонтом крыш".
   Стремясь заткнуть его, я показал ему свой медный диск с ордерами, что, оглядываясь назад, было ошибкой, поскольку у него сразу же сложилось впечатление, что пропавшие лестницы расцениваются полицейским комиссаром как кража, хотя теперь нам обоим было очевидно, что вообще ничего не было украдено.
   - Здесь не нужен никакой закон, - пробормотал он. "Лестницы вернулись. Я бы не хотел, чтобы кто-то попал в беду. Особенно с собой, сэр. Я уверен, что они ничего не имели в виду.
   "Я это понимаю. Но мне нужно подняться на крышу и что-то поискать.
   Рольф Мюллер неуверенно посмотрел на винтовку, висевшую у меня на плече.
   "Не волнуйся. Я не собираюсь никого стрелять. Не сегодня."
   "Если бы вы были, это была бы винтовка, чтобы сделать это. Самая успешная винтовка с продольно-скользящим затвором из когда-либо созданных, старая G98. Эта винтовка не раз спасала мне жизнь.
   "И мой. Лестницы?
   "Безусловно. Всегда рад помочь стражу закона. Я хороший немец, я. Знаете, я сам чуть не стал полицейским. Но это было в Розенхайме много лет назад. И я рад, что не сделал этого из-за мэра Гмельча. Он мне никогда особо не нравился. Теперь, Герман Геринг, это другая страница в другой книге. Он из Розенхайма. Мы были в одном пехотном полку, знаете ли. Я и он. Конечно, я был всего лишь рядовым, но...
   - Лестницы, - сказал я. "Не могли бы вы закончить привязывать их к башне, чтобы мы могли забраться туда и посмотреть?"
   "Я еще не ремонтировал крышу. Ни дымоход. Это был страшный ветер прошлой ночью, который сбил старого.
   - Просто привяжите лестницы, пожалуйста, - настаивал Каспел. "Мы в спешке."
   Десять минут спустя мы уже были на крыше виллы Бехштейн, осторожно ползя по горизонтальной лестнице, ведущей к мансардному окну на восточной стороне дома, где оно было закреплено ранее. Кусок старого ковра был расстелен на нескольких ступенях возле конца лестницы, и по количеству окурков на снегу было ясно, что стрелок пролежал там довольно долго. Я взял несколько, чтобы произвести впечатление на Каспела. И тут я заметил еще один пустой латунный патрон калибра 8 мм. Я тоже это упаковал.
   Даже без бинокля я мог ясно разглядеть террасу Бергхофа. Я поднес винтовку к плечу и посмотрел за прицел и перекрестие на голове эсэсовца, которого использовал в качестве модели головы. Я никогда не был хорошим стрелком из винтовки, но со снайперским оптическим прицелом на G98 и пятью пулями в обойме такой выстрел мог сделать даже я. У меня всегда возникает странное чувство, когда я смотрю на человека через оптический прицел. Сам я бы не смог спустить курок против такого парня. Даже Томми. Слишком похоже на убийство. Я был не единственным, кто так считал: снайперы и огнеметчики - в окопах к ним всегда обращались по-особому, когда их брали в плен.
   - Ты всех предупредил, что вот-вот произойдет? - спросил я Каспеля.
   - Да, - сказал он.
   "Прямо тогда."
   Я открыл казенную часть "Маузера", опустил обойму вниз, как делал это тысячу раз до этого, и вставил патрон в носик. Затем я направил винтовку прямо в баварское голубое небо и пять раз нажал на курок. Mauser Gewehr 98 был хорошим оружием с плавным ходом и точным оружием, но он не был тихим, особенно когда звук отражался от целого горного хребта. С таким же успехом вы могли бы попытаться проигнорировать трещину судьбы.
   - Трудно не слышать этого, - сказал Каспел.
   "В яблочко."
   Мы спустились по лестнице с оптимистичной целью снова допросить Рольфа Мюллера и обнаружили, что он все еще говорит, как будто наш предыдущий разговор на самом деле не закончился.
   "Иоганн. Иоганн Лохнер. Это было его имя. Пытался запомнить. Ему прострелили легкие. Это мой приятель в окопах. С винтовкой Gewehr. Говорят, что впереди еще одна война, но я думаю, что люди были бы гораздо менее заинтересованы в ней, если бы увидели, что винтовочная пуля, летящая со скоростью звука, может сделать с человеком. Беспорядок, который это может сделать. Политики должны увидеть человека, тонущего в собственной крови, прежде чем они начнут новый".
   С этим было трудно спорить, поэтому я грустно кивнул и позволил ему продолжать в том же духе еще минуту, прежде чем вернуть его к вчерашним событиям.
   - Почему ты не пришел вчера? Я попросил.
   - Я сказал об этом герру Винкельхофу. Заблаговременно. Не то чтобы он не знал. Он сделал. Вы спросите его."
   - Просто ответь на вопрос, пожалуйста, - сказал Каспел.
   "У меня был визит к врачу. У меня есть это обратно, вы видите. И эти колени. Это целая жизнь строительной работы для вас. В любом случае, я хотел, чтобы доктор дал мне обезболивающее. Из-за боли".
   - А кому еще ты сказал, что не придешь вчера?
   "Герр Винкельхоф. Он знал, что я не приду. Я сказал ему.
   - Да, - терпеливо сказал я. "Но кто еще? Ваша жена, может быть?
   - Не женат, сэр. Никогда не встречал подходящую женщину. Или не тот, и тот, и другой, в зависимости от того, как на это посмотреть.
   - Значит, ты был в пивной, - сказал я.
   "Да сэр. Откуда ты знаешь?"
   - Это было просто предположение, - сказал я, разглядывая его внушительный живот. - Что это была за пивоварня, герр Мюллер?
   "Хофбройхаус, сэр. На Бройхаусштрассе. Хорошее место. Очень дружелюбный. Вы должны попробовать это, пока вы посещаете здесь. Откуда бы ты ни был".
   - Там было много людей в ту ночь?
   - О да, сэр. Берхтесгаденское пиво - лучшее в Баварии, сэр. Вы спросите кого угодно".
   - Значит, кто-то мог легко подслушать, как вы сказали, что не пойдете на работу на следующий день.
   - Легко, сэр. И им не пришлось бы слишком стараться, чтобы услышать меня. Я не тот человек, которого можно назвать молчаливым. Особенно с кружкой пива в руке. Мне нравится говорить."
   "Я заметил, что."
   Я тщательно обдумал следующий вопрос, но все же задал его. Первый урок знаменитой книги Либермана фон Зонненберга о том, как быть детективом, заключается в том, что вы должны научиться терпению; по крайней мере, вам нужно было быть очень терпеливым, чтобы закончить эту книгу, не швыряя ее в него. Несомненно, так думали нацисты, поэтому теперь он тайно служил в гестапо.
   - Кто-нибудь из этих людей умеет обращаться с винтовкой?
   "Здесь все время от времени любят охотиться. Козерог, серна, благородный олень, косуля, сурок, глухарь, несколько диких свиней - здесь есть на что поохотиться. Не то чтобы нам многое позволено в наши дни. Лучшая стрельба здесь.
   "А когда это не для горшка? Кто-нибудь из них проявлял интерес к стрельбе по мужчинам?
   Глаза Мюллера скользнули в сторону, как виноватая собака; он мгновение смотрел в землю и молча качал головой. Меня удивило молчание, а не то, что он отрицал, что знает что-либо.
   - Вы знаете, о чем я говорю, - сказал я. "Я хотел бы застрелить этого Фрица, или я хотел бы, чтобы кто-нибудь всадил пулю в голову этому парню. Такие вещи, которые звучат как пустая угроза за парой кружек пива, и которые никто не воспринимает всерьез, пока кто-нибудь не перестанет бездельничать и не пойдет и не сделает это".
   Мюллер пожал плечами и снова покачал головой. Для человека, любившего поболтать, особенно с самим собой (когда ты работаешь не по найму кровельщиком, кто еще будет отвечать?) и который уже много говорил, его молчание было самым красноречивым из того, что он мог сказать. сказал все утро. Именно такие детали фон Зонненберг должен был включить в свою книгу, на которые сыщики нюхают. Если он точно не знал, кто выстрелил во Флекса, то почти наверняка знал множество людей, которые хотели бы это сделать.
   - Хорошо, - сказал я. "Это все. Спасибо за вашу помощь, герр Мюллер.
   -- Кстати, -- сказал Каспел, -- доктор вас разобрал? Твои колени, или спина, или что-то еще, что привело тебя туда?
   "Да сэр. Он хороший врач, этот доктор Брандт.
   Я посмотрел на Каспеля. Имя Брандт не было редкостью в Германии. Тем не менее я чувствовал себя обязанным задать очевидный вопрос. Иногда они самые лучшие.
   - Это не доктор Карл Брандт, не так ли?
   - Я не знаю его имени, сэр. Молодой парень. Красавец, с ним. Он женат на чемпионке по плаванию. Не то чтобы здесь зимой много купались, заметьте. Но есть летом. Königssee - прекрасное место для купания. Хотя холодно. Даже в августе холодно. Видите ли, это ледниковая вода. Как будто плаваешь в ледниковом периоде".
   - Вы имеете в виду доктора Карла Брандта из СС, не так ли? - сказал Каспель.
   - Верно, сэр. Врач Вождя. Когда Вождя нет рядом, доктор Брандт управляет клиникой при местном театре в Антенберге. Держи его за руку, говорит он. Любит отдавать что-то сообществу за его гостеприимство. Он очень популярен среди местных жителей. Они оба, он и жена. Хотя они не местные. По-моему, он из Мюлуза, а это все равно, что быть французом, судя по моей книге. Не то, чтобы я возражал против доктора, так как он, совершенно очевидно, полностью и полностью немец, насквозь.
   Мы с Каспелем вернулись к входной двери виллы Бехштейн.
   - Это интересно, - сказал он. - О Брандте, я имею в виду.
   "Я тоже так думал. Но я не вижу, чтобы он ползал по той крыше в снегу. Ты?"
   Оставив винтовку в коридоре, мы вернулись к машине как раз в тот момент, когда появился садовник и начал вытаскивать из своего фургона какие-то инструменты. Я закрыл глаза и приложил ухо к холодному воздуху. Все, что я мог слышать, - это затянувшееся горное безмолвие природы, настойчивое и очень слышимое тишина, больше похожее на субауральное вздох тысяч крошечных альпийских шумов и волнений.
   - Здесь так тихо, - сказал я. - Так тихо после Берлина, тебе не кажется? Я пожал плечами. "Наверное, я просто городской мальчик насквозь. Время от времени я люблю слушать трамвайный звонок и мотор такси. Напоминает мне, что я на самом деле жив. Здесь, на гитлеровской горе, вы легко можете забыть что-то важное.
   "К этому привыкаешь. Но я думаю, именно поэтому Лидеру это так нравится.
   "Странно, что было так тихо, и при этом никто не услышал пяти выстрелов из G98. Я вообще не могу этого понять".
   Тем временем садовник положил большое бревно на козлы у подножия лестницы и теперь заправлял бензином цепную пилу.
   - Вы здесь садовник? - спросил я мужчину, прежде чем он завел цепную пилу.
   "Один из них. Главный садовник - герр Бюлер.
   - Ты рубишь этим дрова каждое утро?
   "Иметь. В этом доме сжигают много дров. Может быть, пятнадцать или двадцать корзин в день.
   "Так много?"
   "В это время года я рублю бревна почти каждый день".
   - И всегда с этим?
   "Фесто? Абсолютно. С моей точки зрения, это лучшее, что когда-либо изобретал немец. Я бы пропал без этой машины".
   "И тут? На этом самом месте?
   Он указал на кучу бревен. "Вот где дрова".
   - Рольф Мюллер, кровельщик, - сказал я. - Насколько хорошо ты его знаешь?
   Садовник смущенно ухмыльнулся. "Достаточно хорошо, чтобы запустить эту цепную пилу, когда я увижу, что он приближается. Я не очень люблю болтать. Но Рольф... он любит поговорить. Только иногда трудно понять, о чем.
   "Истинный. Вы когда-нибудь видели кого-нибудь, кроме Рольфа Мюллера, на этой крыше?
   "Нет, сэр. Никогда."
   Мы смотрели, как садовник запускает цепную пилу. Он звучал точно так же, как мотоцикл Alba 200, который у меня был сразу после женитьбы. И, вероятно, был не менее опасен.
   "Может быть, именно поэтому никто ничего не слышал прямо здесь", - крикнул Каспел.
   - Возможно, - сказал я и глубоко вздохнул. Мне казалось, что у меня в груди нетерпеливо крутится цепная пила. Это был метамфетамин. Сухой горный холод было легче игнорировать.
  
  
   ДВАДЦАТЬ ОДИН
   Октябрь 1956 г.
   После плохого ночного сна я проснулся рядом с молчаливым караулом качающихся тополей, голодный, легкомысленный и ненасытно голодный. Я была холодна и жестка, как английская принцесса, которая думает, что может быть по уши влюблена в кого-то другого, кроме себя самой. Я сделал несколько растяжек плеч и преуспел только в том, что моя наполовину задушенная шея заболела. Я должен был чувствовать немного больше надежды на день, когда увидел восход солнца над туманными полями открытой местности, я полагаю, но я этого не сделал. Вместо этого в тот ранний час пробуждения я был одним из нежити, изгнанным, проклятым; но я должен был винить в этом только себя. Я наверняка уже был бы в Англии, если бы согласился с планом Мильке. Так что я завел "ситроен" и ехал около часа, пока в маленьком городке под названием Турнюс не увидел открывающиеся кафе и табачную лавку . Я остановил машину возле зловонного общественного туалета, где я умылся и побрился, купил пару французских газет и пачку Camels, прежде чем отправиться в соседнюю дверь за кофе, круассаном и сигаретой. Я становился более французским, чем мог себе представить. Утро было солнечным, поэтому никто не обращал особого внимания ни на меня, ни на мои солнцезащитные очки, ни на мою грязную рубашку; в конце концов, это была провинциальная Франция, где преобладал стиль грязных рубашек. Но я уже сделал третью страницу France Dimanche . Я полагаю, что на той неделе они не смогли напечатать еще одну захватывающую дух историю о разводе Брижит Бардо и Роже Вадима. Бог мог создать женщину. Месье Вадим просто старался сделать ее счастливой. Я мог бы сказать ему, чтобы он не беспокоился. Джентльмены предпочитают блондинок, но блондинки не знают, что они предпочитают, пока не почувствуют, что они этого не получат. После супружеских конвульсий Бардо и Вадима лучше всего было двойное убийство в Голубом поезде между Ниццей и Марселем, и это был я. Пришлось отдать его Фридриху Коршу. Мой бывший помощник по уголовным делам был вдохновлен на убийство охранника поезда , а также Джина Келли. Я этого не ожидал. Теперь у французской полиции была еще более веская причина искать меня, чем один мертвый немецкий турист по имени Хольм Рунге, что, похоже, было настоящим именем покойного сотрудника Штази - человека, которого я ударил по голове. Французская полиция предпочитает расследовать убийства, когда речь идет о их собственных гражданах; они любят принимать вещи лично. Согласно газете, полиция очень хотела поговорить с человеком по имени Уолтер Вольф в связи с убийствами. Бывший консьерж отеля на Ривьере, он также был известен как Бертольт Грюндгенс, что, конечно же, было именем в моем блестящем новом паспорте. Считалось, что этот человек был вооружен, опасен и немец. Полиции, наверное, это тоже понравилось бы.
   Полиция дала довольно хорошее описание, включая темные очки, которые я носил. Берни Гюнтер не упоминался; с другой стороны, у Берни Гюнтера не было никаких документов, так что вряд ли я буду использовать это имя. В газетной статье не было моей фотографии, но номер моей машины был напечатан, а это означало, что мне непременно придется отказаться от "Ситроена", и очень скоро. Я подумал, что если мне удастся доехать до Дижона, а это еще сто километров к северу, то в таком городе я смогу сесть на автобус или поезд куда-нибудь еще на северо-восток, может быть, даже в Германию. В тот час у меня были веские основания надеяться, что полиция в этой сонной части Франции все еще пьет кофе с сигаретой. Тем не менее, я подумал, что, вероятно, будет разумнее держаться подальше от более быстрого N7, и поэтому выбрал более живописный D974 через Шаньи и Бон, чтобы доставить меня в Дижон. Это было сердце французского региона Бургундия, где производятся одни из лучших вин в мире, не говоря уже о некоторых из самых дорогих. Эрих Мильке, безусловно, оценил их еще в отеле "Руль" в Ницце. Я не собирался останавливаться перед Джионом, но в Нюи-Сен-Жорж я увидел аптеку и, так как у меня сильно болели глаза, я остановился, чтобы купить коллириума. Бутылка красного бургундского могла бы принести мне больше пользы; по крайней мере, это соответствовало бы моим глазам.
   В машине я воспользовался промывкой для глаз и уже собирался уехать, когда заметил жандарма в зеркале заднего вида; он медленно шел к моей машине, и было очевидно, что он собирается заговорить со мной. Я сделал паузу. Худшее, что можно сделать, это запустить двигатель и быстро уехать. Полицейским не нравятся визжащие шины - это заставляет их думать, что вам есть что скрывать, а пистолет в бардачке - не вариант. Так что я сидел так спокойно, как только мог, учитывая, что теперь меня разыскивают, и ждал, пока он подойдет к моему окну. Я завел его и посмотрел вверх, насколько смог, когда полицейский наклонился.
   - Видишь этот знак?
   "Э-э нет, мне что-то попало в глаз, и я остановился, чтобы промыть глаза в той аптеке". Я показал ему бутылку с коллириумом, чтобы подтвердить свою историю.
   - Если бы вы читали этот знак, сэр, вы бы знали, что ширина этой улицы меньше десяти метров. Это означает, что, поскольку у вашей машины нечетный номерной знак, вы можете припарковаться здесь только в нечетный день. Сегодня восемнадцатое октября. Это четная дата.
   Будучи полицейским, я был вынужден применять некоторые глупые, произвольные законы в свое время - в Германии строго запрещалось отказывать трубочисту в доступе к вашему дому, и вас могли арестовать за настройку пианино ночью - но это казалось такая абсурдная система парковки, что я чуть не рассмеялся фильму в лицо. Вместо этого я извинился со своим лучшим французским акцентом и объяснил, что все равно собираюсь передвинуть машину. И с этими словами я снова был в пути, хотя теперь прекрасно осознавал, что мой французский акцент далеко не так хорош, как я предполагал, и что, вероятно, вскоре жандарм соединит меня и вид моих воспаленных глаз с беглый немецкий убийца из знаменитого Голубого поезда. Когда это необходимо, французская полиция превосходно организована; ведь их так много. Иногда кажется, что полицейских во Французской Республике больше, чем дворян и наследственных титулов. И я не недооценивал их способность поймать разыскиваемого немецкого беглеца, только их способность поймать любых разыскиваемых военных преступников Виши. Конечно, всегда предполагая, что такие мужчины и женщины когда-либо существовали. Так что я развернул машину и, на глазах у жандарма, поехал на юг от Нюи-Сен-Жорж, прежде чем найти другой способ снова направиться на север.
   Примерно через десять километров, в Жевре-Шамбертене, я увидел указатель местной железнодорожной станции и, наконец, оставил машину в тихой буковой роще на улице Акватик со странным названием. Дорога тянулась по крайней мере на километр через очень сухой на вид виноградник и не могла бы выглядеть менее водной, даже если бы вела через пустыню Тенере. Я мог бы припарковаться перед станцией, но я не хотел, чтобы полиция слишком легко выследила меня. Итак, неся свою сумку и следуя указателю, я пошел на запад, за другой большой виноградник. Это был странно удручающий пейзаж. Трудно было поверить, что такое место могло породить столько жидкой роскоши. Жевре-Шамбертен был просто бесконечными виноградниками и еще более бесконечным пространством облаков и голубого неба, перемежаемых редкими черными закорючками, изображающими птицу; это не вызывало у меня желания установить мольберт, чтобы нарисовать картину моего места в мире, просто застрелиться. Не удивительно, что Ван Гог отрезал себе ухо, подумал я; в таком месте больше нечего делать, кроме как отрезать себе ухо.
   Солнце скрылось за тучами, и пошел мелкий дождь. Я купил билет до Дижона и сел на пустой перрон. Станция выглядела так, будто не менялась со времен Первой Республики. Даже белье, вяло висевшее на веревке за кухонной дверью, выглядело так, как будто оно пролежало здесь какое-то время. По крайней мере, поезда двигались. Несколько из них пронеслись по крошечной станции, прежде чем, наконец, один остановился, и я сел в него. И только теперь я осознал тот огромный недостаток, которым была моя собственная внешность, отражение которой я начал критически рассматривать в окне вагона. Если и есть что-то, чего природа ненавидит больше, чем вакуум, так это человека в темных очках в помещении или во время дождя. Если бы я носил очки, то выглядел бы как человек-невидимка, только немного менее заметным. Если бы я снял их, я стал бы похож на существо из черной лагуны, но только после того, как он провел долгую ночь в шортах. Другие люди в поезде уже бросали на меня косые взгляды, предназначенные для недавно потерявших близких или мужчин, которым место в зале суда в Нюрнберге на доке рядом с Германом Герингом. Через некоторое время я решил их снять - может быть, немного дополнительного света пойдет на пользу белкам моих глаз; это не могло причинить им никакого вреда. Я закурил сигарету и позволил дыму мягко успокоить мои изнашивающиеся нервы. По-моему, я даже попытался улыбнуться полной женщине с сопливым ребенком, сидевшей на противоположной стороне прохода. Она не улыбнулась в ответ, но если бы у меня был ребенок, похожий на ее, я бы и сам не стал улыбаться. Они говорят, что ваши дети - это ваше настоящее будущее; если это было так, я не дал много за ее шансы.
   Пытаясь смотреть на вещи с положительной стороны, я сказал себе, что если я больше не буду водить машину, это даст моей шее и плечам столь необходимую передышку, что я могу снова начать чувствовать себя нормально и смогу дать отдых своим глазам. Я закрыл их, и на этот раз они не повредили. Мне даже удалось задремать за те тридцать минут, которые понадобились поезду, чтобы доползти до Дижона, и я проснулся, чувствуя себя почти отдохнувшим. По крайней мере, это было лучшее, что я чувствовал с тех пор, как спрыгнул с поезда в Сен-Рафаэле. Однако это чувство длилось недолго. Как только я вышел из поезда и вошел в главный вестибюль, я увидел несколько полицейских, что даже во Франции казалось более чем нормальным, и я был очень рад, что снял солнцезащитные очки, которые в тени грязной стеклянной крыши определенно отметили меня как кого-то подозрительного. Но их не интересовали люди, прибывающие с пригородных поездов; они, казалось, сгруппировались возле платформ для поездов, прибывающих из Лиона, и поездов, отправляющихся в Страсбург. Это был хороший звонок, и я, вероятно, сделал бы его сам, если бы работал во французской полиции: Страсбург находился всего в паре часов езды и всего в нескольких километрах от границы с Германией - учитывая надвигающийся Римский договор, возможно, даже ближе - и, вероятно, туда, куда направился бы любой здравомыслящий немецкий беглец, находящийся сейчас в Дижоне.
   Дождь прекратился, поэтому я вышел на улицу и сел в парке напротив станции, пытаясь просчитать свой следующий шаг. На ближайшей скамье сидел бродяга, и он лишний раз напоминал мне, что если я буду свободно перемещаться среди законопослушных мужчин, то мне придется сначала выглядеть как законопослушные люди, а значит, мне нужно что-то, чтобы мои глаза казались глаза кого-то уважаемого. Поэтому я переоделся в свою единственную чистую рубашку и некоторое время шел на юг по улице Нодо, пока не пришел в магазин оптики. Я подумал немного, а потом пошел, снова нашел бродягу и предложил ему двести франков, чтобы он помог мне. Затем я надел солнцезащитные очки и вернулся в магазин на улице Нодо.
   Оптик был улыбчивым, добродушным человеком, чьи руки были слишком короткими для его в остальном опрятной, застегнутой белой хлопчатобумажной куртки. Очки, которые он носил на кончике носа, были без оправы и почти невидимы, эффект был прямо противоположен тому, которого я надеялся добиться. В воздухе витал легкий запах антисептика, который изо всех сил старался рассеять гиацинт на мраморной каминной полке.
   - Я потерял очки, - объяснил я. "И мне нужна сменная пара как можно скорее. Все, что у меня есть, это солнцезащитные очки, отпускаемые по рецепту, без которых, боюсь, я был бы довольно близорук. Но я не могу ходить в них в такую погоду". Я улыбнулась. "Может быть, вы могли бы показать мне несколько кадров".
   "Да, конечно. Какой стиль вы искали, мсье?
   "Я предпочитаю тяжелую раму. Очень похоже на эти мои солнцезащитные очки. Да, думаю, мне бы хотелось черепахового или черного цвета, если они у вас есть.
   Окулист - мсье Тильден - улыбнулся в ответ и открыл несколько ящиков, битком набитых очками в темной оправе. Это было все равно, что заглянуть в прикроватную тумбочку Граучо.
   "Это все более тяжелые рамы", - сказал он, выбирая пару, быстро протирая их зеленой тканью, а затем передавая мне. "Примерьте это".
   Они были точь-в-точь как мои солнцезащитные очки, за исключением того, что были заполнены обычным стеклом и, следовательно, во всех отношениях идеально подходили для моих нынешних нужд. Я повернулась к зеркалу и сменила их на солнцезащитные очки, стараясь не дать мсье Тильдену увидеть мои налитые кровью глаза. Рамки были идеальными. Теперь все, что мне нужно было сделать, это украсть их. Именно в этот момент, как раз по сигналу, мой сообщник ворвался в дверь магазина.
   - Думаю, мне нужны очки, - желчно сказал он. "Мои глаза уже не те. Не могу видеть прямо. По крайней мере, не тогда, когда я трезвый. Мгновение он изучал таблицу Снеллена, как если бы это был язык, на котором он мог свободно говорить, а затем тихонько рыгнул. Сильный запах сидра и, возможно, чего-то похуже наполнил магазин, и даже гиацинт выглядел так, будто вот-вот признает поражение. - Видишь ли, я люблю читать газету. Чтобы быть в курсе того, что происходит в нашем невежественном мире.
   Бродяга не был кем-то, кого бедный окулист считал вероятным покупателем, но за то время, которое понадобилось мсье Тилдену, чтобы убедить человека уйти, я поменяла выбранные мной оправы на свои собственные солнцезащитные очки, закрыла ящик, из которого они пришел, извинился, а потом ушел - как бы гонимый спелым бродяжьим запахом. Я вернулся в парк, где через несколько минут бродяга вернулся, чтобы получить вторую половину своего гонорара и мою благодарность.
   В другом магазине я купила берет, чтобы прикрыть голову с редеющими светлыми волосами, и всего за несколько минут мне удалось стать похожей на настоящего Франци. Все, что мне сейчас было нужно, это пренебречь личной гигиеной и получить медаль за заслуги перед войной, в которой я не участвовал.
   Я вернулся на вокзал и с безопасного расстояния внимательно следил за железнодорожной платформой Страсбурга. Полицейские проверяли личности всех, и даже в берете и очках мне казалось маловероятным, что я смогу проскользнуть через такое оцепление. Я не сомневался, что такой же уровень безопасности будет и в самом Страсбурге. Но потребовалось всего минуту или две, чтобы найти способ обойти проверку французской полиции: к моему удивлению, поезда, отправляющиеся из Дижона в Шомон, что примерно в часе езды на север, не проверялись полицией. Почему бы не пойти туда? Я думал. А потом сесть на другой поезд до Нанси, откуда я мог бы доехать автостопом до границы с Германией где-нибудь под Саарбрюккеном? Осмелюсь предположить, что в 1940 году Гитлеру понадобилось не больше минуты или двух, чтобы понять, что просто легче обойти линию Мажино сзади, чем спереди. Теперь это кажется очевидным. Честно говоря, тогда это казалось очевидным. Но это вам французы. Восхитительный. Я пошел в кассу и купил билет на ближайший пригородный поезд, направляющийся в Шомон.
  
  
   ДВАДЦАТЬ ДВА
   апрель 1939 г.
   "Если садовник рубил дрова этой цепной пилой, - сказал я, - и именно она заглушала звук выстрелов, то рисковал ли стрелок увидеть винтовку, когда спускался с крыши виллы Бехштейн? "
   Каспел вез нас в казармы П, в Гартенауэр-Инзель, в Унтерау. Он покачал головой.
   - Этого нельзя не заметить, - признал Каспел. "В равной степени садовник наверняка заметил бы кого-то другого, кроме Рольфа Мюллера, спускающегося с этой крыши. Это то, что он сказал. Если только они не участвуют в этом вместе.
   "Нет. Я тоже не могу в это поверить".
   - Ты говоришь очень уверенно. Почему?"
   - Ты чувствуешь эти вещи, Германн. Ни один из мужчин особенно не нервничал, отвечая на наши вопросы. Большинство свидетелей, которых я когда-либо допрашивал, я знал в течение нескольких секунд, были ли они на уровне или нет. Не так ли?"
   - Вы комиссар, а не я.
   "Человек может превратиться из невиновного свидетеля в вашего подозреваемого номер один за пять секунд. Даже доктор Джекил не мог так быстро трансформироваться. Я покачал головой. - Я бы оставил винтовку на крыше. И только что сбежал. Насколько нам известно, он уже за границей и прячется где-то в Австрии. Кроме того, вы сказали, что сразу после стрельбы сотрудники ОСБ обыскали почти всех поблизости. Если бы они нашли кого-то с винтовкой, его бы арестовали, и я бы не наслаждался этим горным воздухом".
   - Но если бы он оставил винтовку на крыше виллы Бехштейн, мы бы ее нашли. И мы этого не сделали. Просто стрелок использовал латунь.
   - Тогда, может быть, он сбросил его с крыши виллы в лес. И забрал потом. Или, может быть, он зарыт в сугробе. Или... или, я не знаю.
   - В таком случае нам, вероятно, следует организовать обыск на территории виллы Бехштейн. Я разберусь с этим, как только мы вернемся из Унтерау. Каспел остановился. "Почему мы все равно идем в П-Казармы? Все девушки француженки и итальянки. Не говоря уже о том, что они шлюхи. Они ни черта нам не скажут".
   "Может быть. Возможно, нет. Но позвольте говорить мне и деньгам Гейдриха. Кроме того, я люблю разговаривать со шлюхами. Большинство из них имеют степень, которую нельзя получить в Берлинском университете им. Гумбольдта".
   У подножия горы мы повернули направо, к австрийской границе и Зальцбургу, и поехали на север по ровной дороге, которая всегда держалась близко к течению реки Ахе, извиваясь через гигантский ландшафт, созданный Богом для того, чтобы сделать человека - большинство мужчин во всяком случае - чувствовать себя маленьким и незначительным. Может быть, поэтому люди строят церкви; Бог должен казаться немного более дружелюбным и более склонным слушать молитвы в хорошей теплой церкви, чем на вершине холодной зубчатой горы. Кроме того, зимним воскресным утром добраться до церкви намного проще. Если вы не Гитлер, конечно. Воздух представлял собой странную смесь древесного дыма и хмеля из трубы Хофбройхауса, которую мы вскоре миновали слева от нас. Совокупность больших желтых зданий с зелеными ставнями и гордыми красно-синими знаменами - ни одно из них не было нацистским - больше походило на штаб-квартиру какой-то соперничающей политической партии, чем на местную пивоварню, хотя в Германии пиво - это больше, чем просто политика, это религия. Во всяком случае, моя религия.
   "Еще одна вещь. Рольф Мюллер. Я предполагаю, что он уже несколько раз слышал, как люди в пивной желали смерти Борману и некоторым из его людей. И он просто не хотел говорить, кто они такие. Мужчины, которые могли также подслушать, как он упомянул о визите к врачу.
   - Тогда повезло, что его допрашивали вы, а не Раттенхубер или Хёгль, иначе прямо сейчас они пытались бы выбить из него какие-то имена в камерах под гостиницей "Тюркен".
   - Это бывшая гостиница между домами Гитлера и Бормана, где гарнизон местного RSD, верно?
   "Верно. У меня там письменный стол. Но я предпочитаю держаться от Бормана как можно дальше".
   "Они действительно сделали бы это? Я имею в виду, выбить из него несколько имен?
   - Во имя безопасности Вождя? Они сделают все, что угодно". Он пожал плечами. - Могло бы сэкономить немного времени, если бы мы немного опирались на него. Если Бруно Шенк придумает какие-то собственные имена, мы можем попросить Мюллера просмотреть их и посмотреть, не сможем ли мы сузить круг. Ты никогда не узнаешь."
   "Я никогда не был сторонником сильных рук", - сказал я. - Даже не во имя благого дела. Как и важнейшая безопасность Лидера.
   - Ты так говоришь, будто не всерьез.
   "Мне? Что навело тебя на эту мысль, Германн? Да благословит Бог и сохранит Вождя, вот что я говорю". Я улыбнулся, потому что в кои-то веки не добавил свою обычную кодировку под голос к этой мысли, достаточно распространенной в левом Берлине, но лучше не произносимой в Берхтесгадене: Боже, благослови и сохрани Вождя подальше от нас.
   "Послушай, Гюнтер, возможно, я утратил часть своего наивного оптимизма в отношении нацистов и их возможностей, но я все еще верю в новую Германию. Я хочу, чтобы вы знали, что."
   "Из того, что вы мне рассказывали, у меня как-то сложилось впечатление, что новая Германия так же коррумпирована, как и старая".
   "С одним важным отличием. Теперь нас никто не пинает. Тем более не французы. Или Томми. Быть немцем - это снова что-то значит".
   "Очень скоро это будет означать, что мы начали еще одну европейскую войну. Вот что это значит. И Гитлер это знает. Мое мнение, что он хочет еще одной войны. Что он ему нужен.
   Каспел не ответил, поэтому я сменил тему. "Это должно быть по пути в Сент-Леонхард, верно?"
   "Да. Почему?"
   - Потому что в Сент-Леонарде есть гостевой дом под названием "Шорн Циглер", где я должен встретиться с человеком Гейдриха, Нойманном, если у меня есть что сказать ему что-нибудь интересное. Чтобы он мог дать генералу отчет о том, что здесь происходит, так, чтобы Мартин Борман не знал об этом всего".
   "Я знаю это место. Это примерно в семи-восьми километрах дальше по дороге от Унтерау. Семейное место. Хорошая еда." Он сделал паузу, а затем добавил: "И что ты собираешься ему сказать?"
   - Все зависит от того, в каком я состоянии. Я взглянул на свои наручные часы и вздохнул. - Прошло тридцать часов с тех пор, как я лежал в постели. Но я чувствую, что моя кровь была заменена светящейся плазмой. Когда я отливаю, я почти ожидаю увидеть огонь Святого Эльма. К сегодняшнему вечеру я могу превратиться в кошмар, ходить и говорить всякие вещи, которые лучше не говорить в Германии. Этот мет делает тебя немного болтливым, не так ли? Вы должны остерегаться этого с таким человеком, как Гейдрих, или с его темными эльфами и гномами. Как вы уже сказали, величайшая загадка на этой волшебной горе заключается в том, как я раскрою это дело, не сломав себя навсегда.
   Широкая старица на стремительном Аче создала остров Гартенауэр, состоявший в основном из деревьев и монастырского здания из серого гранита, стоящего прямо на берегу реки; к западу от острова был густой лес, к которому можно было добраться по небольшому каменному мосту. Через мост и в нескольких сотнях метров по узкой тропе, почти полностью скрытая густым пологом леса, стояла длинная одноэтажная грязно-белая деревянная изба с синими ставнями. Это были П-Казармы, и на снегу они были прекрасно замаскированы, что, как я полагал, Борман и предпочитал. Не было ни накрашенных девушек, ни вывесок, ни музыки, ни даже яркой лампочки - ничего, что указывало бы на то, что происходило внутри; это был, вероятно, самый анонимный бордель, который я когда-либо видел. Мы остановились на небольшой стоянке и вышли из машины. Мы как раз собирались войти внутрь, когда подъехал небольшой грузовик, засыпанный гравием, и из него вышла группа из четырех рабочих. Двое из них несли термосы, но, судя по их запаху, все пили что-то покрепче кофе.
   - Они сейчас идут сюда? Я сказал. - Боже, еще даже не время обеда.
   "Эти люди из P&Z заканчивают свою смену в любое время суток. Эта компания, вероятно, работала всю ночь.
   "Слушай, я хочу получить здесь несколько ответов, только я не собираюсь стоять в очереди за каким-то местным Генрихом и его стояком". Я вынул диск с ордером и поднял его. - Полиция, - сказал я. - Возвращайтесь через час, мальчики. Мне нужно задать этим шлюхам несколько вопросов. И я бы предпочел не нюхать твой рыбный суп, пока я его готовлю.
   - На твоем месте я бы этого не сделал, - сказал Каспел. "Сердца этих парней привязаны к какой-то женской компании. Их уколы тоже. Более того, если вы не заметили, это место намеренно удалено. Здесь пропали люди".
   Это был хороший совет, и в нормальных обстоятельствах я бы, вероятно, принял его, особенно после моих замечаний о том, что я не сторонник сильных рук. Но люди, вышедшие из грузовика, не выказали никакого желания вернуться и уйти; более того, они относились ко мне и моему пивному жетону с презрением. Я не мог винить их за это. В другой раз я мог бы уйти и вернуться сам, но этот был не из таких. Самый крупный из рабочих сплюнул, а потом вытер небритый подбородок тыльной стороной мощной руки.
   - Мы не уходим, - сказал он. "Мы только что отработали пятнадцатичасовую смену, а теперь собираемся повеселиться с этими дамами. Может, тебе стоит уйти, коп. Просто спроси своего парня в черном. Даже СС не встанет между нами и нашими удовольствиями".
   - Я могу это понять, - сказал я. - И вам повезло, что я понимаю, что речь идет не о вас, а о пиве и шнапсе. Я и сам иногда неплохо говорю. Кроме того, это единственный друг, который мне нужен, когда я болтаю с тобой, Фриц. Я расстегнул кобуру своего вальтера, отвел курок и выстрелил из патрона, который уже был в казенной части. Автоматический пистолет подпрыгнул у меня в руке, как живой. Кому нужна собака, если у вас есть Walther PPK? "Так что возвращайся в свой грузовик и жди своей очереди, прежде чем найдешь лишнюю дыру в голове. И не думай, что я бы этого не сделал. Я не спал со вчерашнего утра, и сейчас мое суждение хуже, чем у кайзера. Прошло шесть месяцев с тех пор, как я никого не застрелил. Но я действительно не думаю, что пропущу сон из-за того, что застрелил тебя.
   Рабочие отвернулись, ворча, но тихо, и забрались обратно в свой грузовик. Один из них закурил трубку, а это всегда хороший знак, если ты полицейский. Это рассудительный, вдумчивый человек, который курит трубку; Я не думаю, что когда-либо обменивался ударами с человеком, у которого во рту был шиповник.
   Предупредительный выстрел, который я произвел, вызвал к двери казармы пару девушек. По крайней мере, они выглядели как шлюхи. Одному из них было немногим больше двадцати, в сером каракулевом пальто, туфлях на высоких каблуках и почти без всего прочего. Черные шорты официальной немецкой футбольной команды, которые были на ней под пальто, были интересным штрихом; Я предполагаю, что она хотела продемонстрировать немного преданности своей приемной стране. Другая девушка была постарше и одета в шинель армейского офицера Красного Креста, но синие чулки с подвязками и достаточное количество малиновой помады для Московского государственного цирка убедили меня, что она, вероятно, не врач. Едва сдерживая отвращение, Каспел мягко протиснулся мимо этих женщин, и я стряхнул снег с ботинок и последовал за ним внутрь.
   В прихожей стояло несколько потрепанных кожаных кресел и пианино, потертый ковер на линолеумном полу и ветхий буфет с выбором бутылок из-под спиртного. Было также несколько душевых для клиентов, а на заплесневелом кафельном полу валялись осколки мыла. Везде сильно пахло сигаретами и дешевыми духами. Центральное место среди стульев занимала большая дровяная печь. Хижина была, по крайней мере, теплой - теплее, чем неприветливая женщина, которая там хозяйничала. Она не была ничьим представлением о мадам, но ее клиенты были грубыми необразованными мужчинами, которые имели не больше представления о том, что считается настоящим домом любви, чем архиепископ Мюнхенский. В отличие от других, она была одета в плотное шерстяное платье, белую рубашку без воротника, традиционную зеленую бархатную жилетку и теплую бежевую шаль. полный не печенья, а наличных денег. У нее были быстрые хищные глаза, и в ту же минуту, когда я увидел их, я понял, что у нее есть ответы на все мои вопросы. Но на минуту или две я оставил их всех без ответа. Иногда, если вы мудры, лучше услышать ответы на вопросы, которые вы никогда бы не подумали задать. Может, Платону и не нравился бы такой диалог, но у Алекса он всегда работал.
  
  
   ДВАДЦАТЬ ТРИ
   апрель 1939 г.
   - Как тебя зовут, красавчик? она спросила.
   "Меня зовут Гюнтер. Бернхард Гюнтер. А это капитан Каспел из RSD.
   "Какое облегчение. Я подумал, что это должен быть ковбой. Из-за чего стреляли, ковбой?
   - Меня прислал Мартин Борман, - сказал я. "Ваши клиенты с нетерпением ждали вашей компании и, похоже, не понимали, что я не привык стоять в очереди. Я чувствовал, что это все объяснение, которое я им должен". Я пожал плечами. - Они снаружи, в своем грузовике. Я сказал им подождать час".
   - Я уверен, что вы заботливы. Она закурила сигарету и выпустила дым в мою сторону, что было щедро. "Они немного рассердились, так как местные запасы первитина иссякли. Это местный наркотик. Кокаин для бедных, если вы спросите меня.
   - Так я слышу.
   - Если вы пришли от Мартина Бормана, то я полагаю, что Флекс не придет. Кроме того, он обычно уже здесь и протягивает руку на долю его светлости.
   "Доктор. Флекс больше не придет из-за того, что он мертв. Кто-то убил его. Всади ему пулю в голову".
   "Ты шутишь."
   "Нет. Я видел тело. И поверьте, это совсем не смешно. Половины головы не было. И его мозги были свалены на пол".
   "Я понимаю."
   Женщина больше ничего не говорила о смерти Флекса, и выражение ее лица ничего не выражало. Казалось, она не будет сильно по нему скучать. Я еще не встречал никого, кто был.
   "Высокий, не так ли? Почти такого же роста, как Флекс.
   "Я был намного ниже ростом, пока не начал работать заместителем начальника штаба. Пару недель назад я носил кирку, искал шестерых братьев и откликался на имя Ворчуна.
   "Это часто происходит здесь. Но ты думаешь о Доке, не так ли? Ворчун просто много хмурился и заботился о себе".
   - Как я уже сказал, Док мертв. Кроме того, я не такой умный. Просто тот, у кого самый большой нос и самый плохой характер.
   "Я видел и хуже. Как вы уже поняли, некоторые из этих местных дварфов любят играть грубо. Но обычно я могу позаботиться об этом". Она приподняла свою жилетку на несколько сантиметров и позволила мне увидеть небольшой автомат, который она держала там в тепле. "Понимаете? Из меня получится отличная злая мачеха, когда в этом возникнет необходимость.
   - Держу пари, что да, - сказал Каспел.
   "Он не такой хороший, как ты", - сказала она мне. - Думаю, это униформа.
   Я пожал плечами. "Капитан Каспел? Боюсь, он всегда говорит правду. Прямо как раб волшебного зеркала. Так что будьте осторожны, что вы просите его. Возможно, вам не понравится ответ, ваше величество.
   "Должен ли я платить вам с этого момента? Скажи."
   - Я здесь не для того, чтобы обсуждать новые договоренности. Фрау?"
   - Лола, - сказала она. "Меня называют непослушной Лолой. Как Марлен Дитрих, понимаете?
   Но на этом сходство заканчивалось. Я все-таки кивнул, едва ли желая заслужить ее неудовольствие смехом в ее лицо, похожее на восковой апельсин, настолько оно было покрыто краской. На пути к какой-то информации еще оставалось немного места для элементарной вежливости и хороших манер, особенно после того, как она наставила пистолет на своих клиентов и развязалась с именем Бормана, как какой-нибудь напыщенный партийный чиновник. Окруженный такой безжалостной эффективностью во имя Лидера, теперь кому-то вроде меня выпало попытаться восстановить этот баланс. Возможно. Я бросил взгляд на Каспела, надеясь развеять его презрение. Может быть, Лола и не была самой красивой из всех, но она все равно была королевой хижины, и мне нужно было, чтобы она говорила.
   - Конечно, - сказал я. "Я знаю. "Голубой ангел" - один из моих любимых".
   - Тогда вы попали по адресу, герр Гюнтер. Может быть, я сяду к тебе на колени и спою тебе хорошую песенку, если ты будешь хорошим мальчиком.
   Над этим мне тоже удалось не засмеяться, но Каспелу все труднее было сохранять невозмутимое выражение лица. Мне нужно было избавиться от него, и быстро, пока он не расстроил ее. За грязным окном снова пошел снег. Не испугавшись, четверо рабочих P&Z все еще ждали нашего отъезда. Часть меня уже жалела всех девушек, запертых в этой ужасной любовной хижине в лесу. По крайней мере, Белоснежке никогда не приходилось спать с семью гномами. Во всяком случае, не в той версии, которую я читал.
   - Мы можем поговорить где-нибудь наедине? Я спросил ее.
   - Вам лучше пройти в мой кабинет.
   - Капитан Каспел, - сказал я, - не могли бы вы присмотреть за машиной? Я бы не отказался от этих ублюдков в грузовике, чтобы они что-то сделали с нашими шинами".
   - Они бы не осмелились.
   "Пожалуйста."
   На мгновение он нахмурился, вероятно, собираясь поспорить об этом, а затем вспомнил о непоколебимой репутации человека, который в первую очередь отправил меня в Берхтесгаден. - Хорошо, - сказал он и вышел на улицу.
   Лола провела меня в комнату с кроватью, душем и туалетом и закрыла дверь. На стенах были какие-то религиозные репродукции, и по ним, а также по ее акценту я сделал вывод, что она может быть итальянкой. На прикроватной тумбочке стояла миска с мармеладом, и я полагал, что она не прочь сама заняться несколькими клиентами, когда дела побольше. Я сел на единственный стул; она села на кровать и докурила сигарету. Кабинетной частью, вероятно, был металлический стол и картотечный шкаф у окна. Был даже старый телефон-свеча. Тем временем Каспел возвращался к машине.
   - Жалко его, - сказал я. "Фон Риббентроп, это не так".
   - Если вы имеете в виду, что он не дипломат, я бы сказал, что это правда. Впрочем, и Риббентроп не очень хороший дипломат. Ты не такой. Ну, скажем так, мы могли бы использовать вас здесь еще в сентябре, когда Чемберлен приехал есть гитлеровское дерьмо. Возможно, все сложилось бы иначе. Опять же, я итальянец. Мы любим, чтобы все были счастливы. Вот почему у нас есть Муссолини. По крайней мере, он, кажется, наслаждается своим фашизмом в отличие от вас, немцев".
   - Значит, вы уже давно в Берхтесгадене.
   "Около года. Кажется намного дольше, особенно когда на земле лежит снег. Мы получаем половину того, что мы зарабатываем на наших спинах. Флекс обычно брал остальное за нашу комнату и питание, сказал он. Если так можно назвать эту помойку. Надеюсь, вы здесь не для того, чтобы пересматривать эту ставку.
   - Нет, я здесь не для того, чтобы что-то пересматривать. Послушай, Лола, я не был до конца честен с тобой. Я комиссар полиции из Берлина. Детектив. Я прибыл сюда, чтобы расследовать убийство доктора Флекса. И я надеялся, что ты сможешь мне помочь.
   - Помимо того факта, что я рад его смерти, я не знаю, что вам сказать, герр комиссар. Карл Флекс был грубым сукиным сыном и заслужил эту пулю. Я просто надеюсь, что он не страдал - дольше нескольких часов".
   - Это сильные слова, Лола. И, если вы прислушаетесь к моему совету, возможно, его лучше всего модерировать, учитывая, на кого он работал.
   "Мне все равно. Мне этого места достаточно. Вы можете арестовать меня и бросить в камеру, и я скажу то же самое. Но, конечно, ты не будешь, потому что никто не хочет слышать, что я хочу сказать. Вначале, когда Борман приказал построить это место, мы отдавали только двадцать пять процентов. Но около трех месяцев назад Флекс сказал нам, что сейчас пятьдесят. Когда я запротестовал, он сказал нам обсудить это с Борманом, если нам это не понравится. Не то чтобы мы могли. Мы даже не можем войти в Берхтесгаден. Однажды мы попробовали, и местные чуть не закидали нас камнями. Конечно, никто из нас не немец, так что нас легче обнаружить. Да и контролировать легче. Флекс чертовски хорошо знал, что у нас не было другого выбора, кроме как делать все, что он нам говорил. И я имею в виду все, что он нам сказал.
   - Что это значит - что он сам пользовался благосклонностью некоторых из этих девушек?
   "Только одна девушка, на самом деле. Рената Проди".
   - Я хотел бы поговорить с ней, если смогу.
   "Ну, ты не можешь. Она ушла. Доктор отправил домой в Милан. Из-за того, что Флекс заразил ее гонореей. Я бы сам сел на поезд домой, если бы у меня было достаточно денег. Но я этого не делаю.
   "Он дал это ей? Желе?"
   "Почти наверняка."
   "Когда это было?"
   "Несколько дней назад. Это почти закрыло нас. Доктор дал нам всем протеинат серебра. Она наклонилась вперед и выдвинула прикроватный ящик, чтобы открыть тот самый протаргол, который я видел раньше, в списке личных вещей Флекса - препарат, предусмотрительно удаленный Карлом Брандтом. - Не то чтобы в этом была какая-то реальная необходимость. Рената была единственной, кто пострадал. И она использовала Гамми со всеми своими клиентами. Все, кроме Флекса. Он настоял на том, чтобы не носить плащ. Но с таким человеком не поспоришь. Он действительно был злым, знаете ли. Не такой, как ты.
   "Я - часть той же паршивой футбольной команды".
   - Но не в твоем сердце. Я умею читать людей очень быстро, знаете ли, комиссар. В твоих глазах есть доброта, поэтому ты держишь их прищуренными и хорошо затененными полями шляпы, чтобы никто не заметил, что ты не такой, как остальные гномы. Нет, ты Гумберт Охотник. Я могу сказать. Если бы злая королева велела тебе отвести Белоснежку в лес и вырезать ей сердце, ты бы отпустил ее и взял с собой свиное сердце в красивой коробочке с ленточкой. Сердце Флекса, наверное. Если предположить, что он у него есть.
   "Всегда ли Флекс приходил за деньгами?"
   "Нет, раз или два это был другой Фридолин. Товарищ по имени Шенк. Холодный ублюдок. Почти так же плохо, как Flex. Я ожидаю, что он будет тем, с кем нам придется иметь дело сейчас. Что-то еще, чего я не жду".
   "Кто получает деньги от этого маленького домика из шелка? Борман, я полагаю?
   "Я полагаю. Здесь мало что происходит, о чем его светлость не знает. Или от которого он не берет хороший жирный кусок. Судя по тому, что говорят мне люди, которые строят его отели, дороги и туннели, он должен стоить миллионы. Но, конечно же, он ненавидел ничуть не меньше, чем Флекс. Мне кажется, у вас слишком много работы, герр Гюнтер.
   "Это то, на что это похоже, конечно. Я бы хотел поговорить с вашими девочками, если бы мог.
   "Какая? Думаешь, один из них мог его застрелить? Это вдохновляет".
   - Нет, но они могли надуть человека, который это сделал. Это справедливо, не так ли?"
   - Обещаю, вы зря потратите время. Во-первых, они не такие, как я. Дети, в основном. И слишком боялся что-либо сказать. Кроме того, есть только две девушки, которые хорошо говорят по-немецки".
   "Какая? Здесь совсем нет немецких девушек?
   "Нет. Не один. Есть судетский чех и австрийская девушка. Мария. Гитлер сошел бы с ума, если бы узнал об этом месте, вот что я слышал. Но он был бы еще более зол, если бы немецкая женщина когда-либо работала здесь. Кажется, что они что-то святое.
   "Разве ты не слышал? Нашим женщинам положено вести высшую расу, а не влюбляться снова, как Лола, или хедлайнировать местное кабаре в цилиндре с чулками и подвязками".
   - Значит, ты смотрел фильм.
   - Это мой любимый.
   Лола кивнула. "Не то, чтобы у нас не было местных девушек, желающих заработать немного денег на карманные расходы. Но мне пришлось отослать их. Флекс мог не заметить нескольких дополнительных девушек. Но доктор Брандт хотел бы. Он тот, кто осматривает всех девушек на предмет желе. Раз в неделю регулярно, как швейцарские часы.
   Это имя я никак не ожидал услышать в местном борделе.
   "Брандт? Я думал, это какой-то пилюля Иисус из Зальцбурга, который присматривал за всеми вами.
   "Это было. Но он решил, что это не его чашка чая, и перестал приходить. Итак, Брандт вступил во владение. Мы зовем его Доктор Инфернал. Однажды он подошел, и на нем была форма под белым халатом. Думаю, некоторым девушкам это показалось довольно сексуальным".
   "Интересно."
   - Ну, приколите уши, комиссар, потому что он делает гораздо больше, чем осматривает девушек на дозу киселя.
   - Он тоже любит блюдо на гарнир?
   - Нет, не он. Его бы, наверное, выкинули из СС за такое человеческое. Нет, я имею в виду, что он сделал как минимум три ночных аборта с тех пор, как я его знаю. За деньги, конечно. Никто из этих мужчин ничего не делает просто так. Впрочем, он знает, о чем говорит, вот что я скажу за него. Ходят слухи, что до того, как он приехал сюда, он устраивал царапки над женщинами, которые были умственно отсталыми, или потому что они были еврейками, у которых были проблемы с хорошим немецким мальчиком. Говорят, он личный врач Гитлера. Но интересно, что сказал бы Гитлер, если бы узнал обо всем этом".
   "Я думаю." Я вздохнул, не слишком удивляясь. "Эти аборты делает доктор Брандт. Можете ли вы вспомнить, у кого он был?"
   - Да, но я не думаю, что должен тебе говорить.
   - Среди них была Рената Проди?
   "Теперь я подумаю об этом, да, это было".
   - Так что вполне возможно, что Карл Флекс был отцом.
   "Возможно, да".
   Я вздохнул, любя дело все меньше и меньше. Довольно часто детектив ненавидит расследование, которое ему поручили, но реже - по крайней мере, для меня - я ненавижу себя так тщательно за то, что расследую его. Это заставило меня хотеть сделать что-то хорошее.
   - Откуда ты, Лола?
   "Милан. Ты знаешь Милан?
   - Нет, боюсь, что нет.
   "Это красиво. Особенно собор. Я скучаю по этому больше всего". Она достала платок и вытерла глаза. "Я бы с удовольствием вернулся, но думаю, что пока застрял в этом проклятом месте. Все заработанные деньги я уже отправил домой. Пройдет по крайней мере месяц, прежде чем я смогу накопить достаточно, чтобы совершить поездку. Я должен был вернуться на Рождество, когда у меня была возможность, но Ла Бефана не пришла в прошлом году. Она итальянская версия Санта-Клауса. Тем не менее, это вряд ли удивительно в таком месте, как это. У нас даже дымохода нормального нет. По крайней мере, ни один, на который Бефана могла бы спуститься.
   Я подумал об этом на мгновение, и мы оба замолчали, пока мои мысли гудели в моей голове, а затем улетели на крышу. Я был рад видеть, как они уходят. Я не тратил зря время так сильно, как боялся. - Что будет с другими девушками, если ты уйдешь?
   "Они будут в порядке. Анета может взять на себя. Она чешка, но отлично говорит по-немецки и очень способна. В начале лета они привезут новых девушек на замену девушкам, которые сейчас здесь работают. Кроме того, я хотел бы уйти до того, как кто-то вроде доктора Инфернала узнает правду обо мне.
   - Не говори мне, Лола. В наши дни в Германии нельзя ни с кем поделиться правдой. Вы бы сейчас этого не знали, раньше я любил поговорить. Но в последнее время я потерял дар речи, как ангел Гавриил сказал мне, что у меня скоро родится сын по имени Джон. Так жизнь безопаснее".
   "Я уже говорил тебе. У тебя добрые глаза. И не позволяйте изображениям святых одурачить их. Они просто для шоу. Дело в том, что я еврей".
   - Тогда тебе непременно следует уйти, пока можешь. Сколько потребуется, чтобы добраться до дома?"
   - Сто рейхсмарок, вероятно, покроет это. Не беспокойся обо мне. Я сделаю это. Я просто надеюсь, что смогу сделать это до того, как начнется война".
   В дьявольском словаре Рейнхарда Гейдриха не было слова "жалость" и всех его многочисленных мягких синонимов. Я уже знал, что он считает меня сентиментальной дурой. Может быть, я был. Но тут же я решил оправдать низкое мнение генерала обо мне и пожертвовать часть денег, которые я уговорил его дать мне для информации и взяток, Лоле. И, конечно же, я прекрасно понимал, что давать деньги еврейской шлюхе было полной противоположностью тому, как он предпочел бы их потратить. Что делало то, что я делал, не столько актом великодушия, сколько демонстративным актом сопротивления. Даже когда я вручал ей сотню марок, я обращал меньше внимания на истинное удовольствие и облегчение, которые теперь отразились на ее клоунском лице, и больше на выражение возмущения, которое, как я представлял, было бы на лошадиных чертах лица Гейдриха, если бы он был свидетелем этой сцены.
   - Вот, - сказал я. "С уважением, СД. И если кто-нибудь когда-нибудь спросит, я делаю это, потому что я ненавижу и презираю евреев и хочу, чтобы они все благополучно покинули страну как можно скорее".
   Лола улыбнулась и положила деньги в маленький карман рядом с автоматом, который она несла.
   - Я знал, что был прав насчет тебя, Гумберт. Мне только жаль, что я не мог быть более полезным".
   "С другой стороны. Вы очень помогли.
   - Не понимаю, как.
   - Нет, но я думаю, что знаю. Иногда видеть то, что все это время было прямо перед моим носом, - вот в чем суть этой работы".
  
  
   24
   апрель 1939 г.
   Я снова забрался на крышу виллы Бехштейн, чтобы еще раз осмотреться. Это был оперный горизонт. Я мог оказаться лицом к лицу с неприступными стенами Асгарда; даже облака были похожи на бороду Одина. Это было небо для человека, имевшего представление о своей судьбе. Или, возможно, вводящее в заблуждение видение одного из них. Рольф Мюллер подошел и спросил, может ли он помочь. Но теперь настала моя очередь быть раздражающе загадочным.
   - Дымоход, - сказал я, указывая на дымовую трубу с любопытной колокольней.
   "Что насчет этого?"
   "Достаточно места для Санта-Клауса и целого мешка подарков, не так ли?"
   "Санта Клаус?"
   - Только не говорите мне, что вы не верите в Санта-Клауса, герр Мюллер.
   - Сейчас апрель, - слабо сказал он. "Слишком поздно для Санта-Клауса".
   - Лучше поздно, чем никогда, не так ли?
   Я улыбнулась, но на самом деле я не была так уж уверена, что только что не видела Санта-Клауса, летящего по небу над Оберзальцбергом с полной эскадрильей летающих валькирий, тянущих его сани. Это был метамфетамин. Я по-прежнему чувствовал себя подключенным к электросети, что было приятно, хотя галлюцинации и должны мешать вашей наблюдательности - по крайней мере, они соответствуют правилам хорошего детектива, описанным Бернхардом. Вайс. Достаточно того, что вы упускаете то, что должны были видеть раньше; совершенно непростительно, когда вы начинаете видеть вещи, которых, как вы знаете, вообще нет. Не то чтобы это когда-либо останавливало кого-то в "Алексе" от того, чтобы спрятать бутылку с ланчем в ящик стола, и пара напитков, конечно, никогда не замедляла меня, но прибытие на виллу Бехштейн кортежа черных лимузинов с маленькими жесткими нацистскими флагами убедил меня, что теперь мне придется приложить гораздо больше усилий, чтобы взять себя в руки и вести себя как настоящий нацист.
   Я спустился по лестнице, изобразил на лице дурацкую улыбку и бойко отдал честь, хотя и далеко не так ловко, как Германн Каспель; он был достаточно хорош для нас обоих, по крайней мере, я на это надеялся. Прибыл заместитель партийного лидера со своими далматинскими собаками, и, как только двери тяжелой машины открылись, две дворняги поскакали в густой бревенчатый лес за домом. Затем Гесс вылез из машины, немного потянулся, взглянул на крышу и рассеянно отсалютовал движением своей палки. Он был невзрачным парнем. Большинство людей, которых я знал, думали, что Гитлер держал его при себе, чтобы казаться немного более нормальным; с его монобровью, глазами Призрака Оперы и черепом Франкенштейна Рудольф Гесс заставил бы Лон Чейни казаться нормальным. Я подождал, пока он и его раболепная свита в коричневых рубашках вошли внутрь, а затем тихонько поднялся в первую спальню, которую мне показал Винкельхоф, дворецкий. Я встал на колени на пол и попытался поднять заслонку дымохода, но она все еще была застряла - не сажей и щебнем; такое ощущение, что что-то тяжелое лежало на крышке. У меня была проницательная идея, что это такое, и, как только Винкельхоф закончил показывать Гессу его апартаменты и пришел посмотреть, не может ли он чем-нибудь мне помочь, я попросил его принести мне кувалду.
   - Могу я узнать, что вы собираетесь делать с кувалдой, сэр? - спросил он с вежливым неодобрением.
   "Да, я планирую убрать этот неисправный камин как можно быстрее".
   - Вы хорошо себя чувствуете, сэр?
   - Да, я в порядке, спасибо.
   Он снял очки и принялся яростно их полировать, словно пытаясь стереть меня из виду. - Тогда могу я напомнить вам, сэр, что камин в вашей собственной комнате работает отлично.
   "Да, я знаю. Но что-то застряло в этом камине поверх заслонки, и я уверен, что это что-то - винтовка.
   Винкельхоф выглядел огорченным. "Винтовка? Ты уверен?"
   "Более менее. Я думаю, что кто-то уронил его в дымоход, прежде чем сбежать.
   "А если меньше? Я имею в виду, что не думаю, что заместителю начальника понравится, что вы бьете кувалдой по стене прямо под его квартирами, сэр. Он проделал долгий и утомительный путь и только что сообщил мне, что намерен немного отдохнуть. Это покой как бы в тишине и покое, и его ни в коем случае нельзя тревожить до обеда. Возможно, завтра вызовут трубочиста...
   Я старался не улыбаться при мысли о том, что могу разрушить прекрасный сон заместителя лидера, но это оказалось невозможным. Я полагаю, это тоже был мет. Я был готов сразиться с ним, если потребуется, с некоторым риском для себя и все во имя расследования смерти человека, который никому не нравился. - Боюсь, ничего не поделаешь. Мне нужно прояснить это дело как можно скорее. Итак, у меня есть приказ, Винкельхоф. Приказы Бормана".
   - А у меня есть мой.
   - Послушайте, я понимаю ваше затруднение. Ты пытаешься управлять этим домом, как и подобает хорошему дворецкому. Но я пытаюсь провести расследование убийства. Так что я сам найду инструменты. И возьми на себя полную ответственность, если заместитель лидера попытается насолить мне из-за этого. Но я задавался вопросом об этом; в состязании между Мартином Борманом и Рудольфом Гессом на размер петуха я понятия не имел, кто выявит, что у него самая большая колбаса. Я, наверное, собирался узнать.
   Каспель и Фридрих Корш ждали меня в гостиной.
   У Корша были мои отпечатки вскрытия и места преступления. "Вы были правы насчет того другого фотографа, - сказал он Каспелу. "Был местный человек по имени Иоганн Бранднер. Только раньше у него были свои торговые помещения здесь, в Оберзальцберге, а не в Берхтесгадене. Угадайте, где он сейчас. Дахау. Похоже, он продолжал писать Гитлеру, чтобы спросить, можно ли избавить его магазинчик от обязательных покупок. Борману это надоело, и он увез его на каникулы за колючую проволоку. У меня была дьявольская работа, чтобы заставить любого признать, что они хотя бы слышали о бедном ублюдке.
   "Позвоните в мюнхенский СД, - сказал я Герману Каспелю. - Посмотри, там ли он еще. И Фридрих. Мне понадобится кувалда. Вы могли бы попробовать некоторых из тех рабочих из P&Z, которых мы видели на дороге. Может, они тебе одолжат.
   Затем я пошел в свою комнату, лег на твердый как камень матрас, закрыл глаза и глубоко вдохнул через нос в надежде, что голоса, которые я слышал, быстро исчезнут. В основном они говорили мне, что я должен одолжить машину, поехать через Австрию и как можно скорее в Италию - Сесто был всего в двухстах километрах отсюда - найти милую девушку и забыть о том, что я коп, пока нацисты не решили меня бросить. концлагерь, на этот раз навсегда. Вероятно, это был хороший совет, только слишком громкий и четкий, на мой взгляд, и от его слуха у меня побежали мурашки по коже, как будто я стою на пути у армии прожорливых муравьев-солдат. Теперь я понял, что бодрствование в течение полутора дней было таким же верным способом получить личное послание от богов, как и все, что описано в Библии. Прошло полчаса. Я не спал ни минуты. Мои глаза забегали под веками, как возбужденные щенки. Голоса настойчиво повторяли: если я не покину Оберзальцберг в ближайшее время, меня завяжут в мешке с бандой сексуально возбужденных рабочих из P&Z и сбросят с верхней террасы чайного домика Гитлера. Я встал и спустился вниз, прежде чем начал возражать.
   Фридрих Корш мало походил на Тора, бога-громовержца; во-первых, его лицо было слишком хитрым, а сутенерские усы над верхней губой - чересчур столичными, но молот, который он носил на плече, делал его таким, как будто он собирался раздавить гору или две. Он жадно размахивал инструментом, словно предвкушая назначенную работу по сносу. Я полагаю, он сделал бы то, что ему сказали, если бы я приказал ему выбить камин, но в данных обстоятельствах я счел за лучшее сделать это самому; если кто и собирался навлечь на себя гнев Рудольфа Гесса, то лучше, чтобы это был я. Так что я взял молоток и снова поднялся по лестнице. Каспель и Корш последовали за ними, желая увидеть разрушение, которое я собирался нанести драгоценному гостевому дому Гитлера. Я снял куртку, закатал рукава рубашки, плюнул на руки, крепко сжал рукоять молота и приготовился к бою.
   - Вы уверены в этом, босс? - сказал Корш.
   "Нет, - сказал я, - я ни в чем особо не уверен с тех пор, как начал принимать местное волшебное зелье".
   И пока Каспель объяснял Коршу про первитин, я кувалдой вонзил в камин. Этот первый удар был таким же приятным, как если бы я ударил Гесса по его нелепо высокому лбу.
   - Но я готов поспорить на пять марок, что винтовка находится за этой стеной.
   Я ударил его снова, разбив плитку и несколько кирпичей за ней. Корш скривился и посмотрел в потолок, как будто ожидал, что заместитель лидера протянет руку сквозь половицы и схватит меня за горло.
   - Я принимаю это пари, - сказал Каспел и закурил. "Я думаю, что так же вероятно, что стрелок выбросил его в лес, откуда он мог его забрать позже. На самом деле, я не могу понять, почему вы не позволили мне организовать обыск территории, прежде чем решили превратить эту комнату в груду камней.
   - Потому что кровельщик Рольф Мюллер не курит, - сказал я. - А потому, что рядом с дымоходом был окурок и какие-то следы. И потому что уже слишком поздно для Деда Мороза. И потому что там слишком много деревьев; если бы он бросил винтовку, она могла бы попасть в одного из них и отскочить обратно на дорожку, рискуя насторожить садовника. Сбросить его в дымоход было безопаснее. Потому что это то, что я бы сделал сам, если бы у меня хватило смелости выстрелить в кого-нибудь на террасе Бергхофа. И потому что что-то сидит прямо над клапаном в этом дымоходе, что мешает его использовать".
   Я взмахнул кувалдой в третий раз и на этот раз проделал в стене вокруг камина дыру размером с кулак. Но вдруг Корш и Каспель напряглись, как будто явился дьявол.
   - Что, черт возьми, вы делаете, комиссар Гюнтер?
   Я обернулся и увидел, что Мартин Борман стоит в дверях, а Цандер, Хёгль и Винкельхоф стоят сразу за ним. Я оглянулся на камин. Я решил, что еще один удар кувалды, вероятно, сделает это и что это была одна из тех исключительно немецких ситуаций, в которых действия говорят громче, чем слова. Так что я снова замахнулся, и на этот раз я изменил положение самого камина. Теперь казалось возможным вытащить эту штуку вручную. И я мог бы так и сделать, если бы полицейский пистолет Вальтер не появился в пухлом кулаке Бормана.
   "Если ты еще раз возьмешься за этот молот, я тебя пристрелю", - сказал он и двинул затвор, просто чтобы показать, что он не шутит, прежде чем направить ППК мне в голову.
   Я бросил курок и, взяв папиросу из рук Каспеля, сам начал курить, глядя одним глазом в лицо Бормана, а другим на пистолет. Однако пока я ничего не сказал. Нет ничего проще, чем ответить, когда в руке сигарета.
   - Объясните сами, - настаивал Борман и опустил ружье - хотя, насколько я мог видеть, ружье все еще было взведено и готово к действию. У меня была хорошая идея, что если бы я снова взял кувалду, он бы, не колеблясь, выстрелил в меня. - Что, черт возьми, ты имеешь в виду, говоря, что разнесешь комнату вот так?
   - Я хочу найти человека, убившего Карла Флекса, - сказал я. "Поправьте меня, если я ошибаюсь, но это то, что вы сказали мне сделать. Но для этого мне нужно найти орудие убийства".
   - Ты предполагаешь, что он выстрелил в него отсюда? С виллы Бехштейн?
   - Не отсюда, - сказал я спокойно. "С крыши".
   "Нет! С виллы Бехштейн? Скажи это своей бабушке. Я ни хрена не верю. Вы хотите сказать, что он все-таки не был в лесу над Бергхофом?
   - Вся крыша валяется израсходованной медью, - сказал я. "А я уже измерил углы траектории с террасы. Стрелок был здесь, все в порядке. Это моя теория, что выстрелив во Флекса, он бросил винтовку в дымоход, прежде чем сбежать. Этот дымоход. Я заметил, что заслонка на камине не открывалась раньше. И вот я решил проверить это. Послушайте, сэр, когда мы разговаривали прошлой ночью, у меня сложилось впечатление, что это расследование потребует определенной срочности. Не говоря уже об определенной осторожности. Боюсь, я поверил вам на слово, иначе я бы вызвал местного трубочиста и рисковал всем городом узнать, что здесь произошло вчера утром.
   "Ну что там? Винтовка?
   - Честно говоря, я не знаю, сэр. На самом деле, я просто играл на догадке, которая у меня была. Я мог бы вытащить этот камин прямо сейчас и узнать наверняка, но у меня есть забавная идея, что вы можете продырявить меня этим полицейским пистолетом в руке.
   Борман спрятал "вальтер" в безопасное место и сунул его обратно в карман пальто. С автоматом он был большим головорезом, чем я даже предполагал. - Вот, - сказал он. - Пока ты в безопасности.
   Тем временем за его плечом появился Рудольф Гесс и посмотрел на меня такими пристальными голубыми глазами, которые, должно быть, иногда заставляли даже Гитлера немного нервничать. Темная волна волос на макушке его квадратной головы стояла так высоко, что казалось, будто она скрывает пару рогов; Либо так, либо он стоял слишком близко к громоотводу в лаборатории замка Франкенштейна.
   "Что, черт возьми, здесь происходит?" - спросил он Бормана.
   "Кажется, комиссар по уголовным делам Гюнтер собирается обыскать дымоход в поисках орудия убийства", - сказал Борман. "Ну, тогда продолжай", - сказал он мне. "Ладить с ней. Но лучше тебе быть правым, Гюнтер, иначе ты следующим же поездом вернешься в Берлин.
   "Орудие убийства?" - сказал Гесс. "Кого убили? К чему все это, комиссар?
   Борман проигнорировал его, и уж точно не мне было говорить, кто умер и почему. Вместо этого я опустился на колени перед камином и, почти надеясь, что смогу вернуться в Берлин первым же поездом, сильно дернул камин и выбил какой-то предмет, который упал на пол в облаке копоти и гравия. Только это была не винтовка, а кожаный чехол от бинокля, весь в копоти. Я положил футляр на покрывало, что мало способствовало моей симпатии к Винкельхофу.
   - Это не похоже на винтовку, - сказал Борман.
   - Нет, сэр, но полевой бинокль может помочь вам найти цель. Предполагая, что вам действительно не все равно, в кого вы стреляете.
   После пяти выстрелов по террасе Бергхофа я все еще не был на сто процентов уверен, что стрелок намеревался попасть только в Карла Флекса. Я снова опустился на колени и засунул руку в дымоход. Несколько мгновений спустя я поднял винтовку, чтобы осмотреть всех в комнате. Это был Mannlicher M95, короткоствольный карабин, изготовленный для австрийской армии, с оптическим прицелом, установленным немного левее, чтобы винтовку можно было заряжать с помощью съемника цельного блока.
   - Похоже, вы все-таки знаете свое дело, комиссар, - сказал Борман.
   Я нажал на затвор, и из казенной части карабина выскочила стреляная латунная гильза. я поднял его; он был таким же, как и другие, которые я уже нашел.
   "Прошу прощения", - добавил он. - Но что это, черт возьми, на конце ствола? Борман пригляделся. "Похоже, это масляный фильтр Mahle".
   "Этот трюк я уже видел здесь раньше, - объяснил Каспел. "Местные браконьеры прилаживают их к своим ружьям. Вам нужно сделать резьбу на конце ствола, но это может сделать почти любой, у кого есть доступ к мастерской. Масляный фильтр является очень эффективным глушителем звука. Как немой на трубе. Как раз то, что нужно, когда ты охотишься на оленей на Территории Вождя и не хочешь, чтобы тебя поймала ОСБ.
   Борман нахмурился. "Какие браконьеры? Я думал, что все было решено, когда мы возвели чертов забор.
   - Нет смысла вдаваться в это сейчас, - сказал я. "Это, безусловно, объясняет, почему никто не слышал выстрелов". Увидев, как брови Бормана скользнули вверх по его лбу, я добавил: - Верно, сэр. Произошло более одного выстрела. Мы нашли четыре пули в деревянной конструкции балкона первого этажа над террасой Бергхоф".
   "Четыре?" - сказал Борман. "Ты уверен?"
   "Да. Конечно, мы до сих пор не нашли пятого - того, что убил Карла Флекса. Я предполагаю, что он был утерян навсегда, когда ваши люди убрали террасу Бергхофа, сэр.
   "Я требую, чтобы кто-нибудь рассказал мне, что происходит", - сказал Гесс. Сцепив руки перед пряжкой ремня, а затем снова скрестив руки, как будто нервничая, он выглядел так, словно собирался произнести свою обычную пронзительную первосвященническую речь в берлинском Спортпаласте. "Сейчас, пожалуйста." Он нетерпеливо топал ботфортами один за другим, и на мгновение мне показалось, что он сейчас завопит или даже бросит на пол партийную булавку для галстука.
   Борман повернулся к Гессу и неохотно объяснил, что случилось с Карлом Флексом.
   - Но это ужасно, - сказал Гесс. - Гитлер знает?
   - Нет, - сказал Борман. "Я не думаю, что это было бы хорошей идеей. Еще нет. Нет, пока виновный не окажется под стражей".
   "Почему?"
   Борман поморщился; явно он не привык к таким вопросам, даже от человека, который номинально был его начальником. Я еще раз взглянул на карабин, пока они спорили и пытались сделать вид, что ничего этого не происходит. Но казалось, что я вот-вот узнаю, кто выиграет конкурс колбасных изделий.
   "Потому что я думаю, что это почти наверняка помешает ему в будущем наслаждаться Бергхофом", - сказал Борман. "Вот почему."
   "Я настаиваю на том, чтобы ему сказали как можно скорее", - возражал Гесс. - Я уверен, что он хотел бы знать. Лидер очень серьезно относится ко всем таким вопросам".
   - А ты думаешь, что нет? Борман указал на меня с лицом, красным, как голова свиньи в витрине мясной лавки. "По словам генерала Гейдриха, этот человек Гюнтер является главным уголовным комиссаром Берлинской комиссии по расследованию убийств. У меня нет причин сомневаться в этом. Его послали сюда, чтобы прояснить это дело как можно скорее. Все, что можно сделать прямо сейчас, делается. Пожалуйста, подумайте об этом, мой дорогой Гесс. Не говоря уже о том, что его день рождения может быть испорчен, если вы расскажете ему о смерти Флекса, Гитлер может никогда больше не приехать в Оберзальцберг. К этому - его любимому месту в мире. Конечно, вы, как баварец, не могли бы желать, чтобы подобное когда-либо произошло. Кроме того, мы не обнаружили попытки убить самого Гитлера. Я совершенно уверен, что это было совершенно не связано с Лидером. Вы согласны, комиссар?
   - Да, сэр, я бы хотел. Из того, что я узнал до сих пор, я уверен, что это не имеет никакого отношения к Гитлеру".
   Я положил карабин на покрывало рядом с биноклем. Оно также было покрыто сажей, и я подумал, что маловероятно, что на огнестрельном оружии останутся отпечатки пальцев. Меня больше серийный номер интересовал. И в масляном фильтре Mahle. Учитывая то, что сказал Каспел, мы явно искали кого-то, кто владел токарным станком или имел доступ к нему. Я тихонько попросил Корша принести мою камеру из моей комнаты, чтобы я мог добавить несколько фотографий карабина в свое портфолио.
   Узкий рот Гесса стал раздражительным, как у школьника, которого несправедливо наказали. "При всем уважении к комиссару, это дело не Крипо, а гестапо. Возможно, здесь есть какой-то заговор. В конце концов, прошло всего несколько месяцев с тех пор, как швейцарец Морис Баво явился сюда с явной целью убить Вождя. Возможно, это каким-то образом связано с тем более ранним инцидентом. Возможно даже, что убийца ошибочно полагал, что стреляет в Гитлера, и в этом случае он может попытаться еще раз, когда Гитлер действительно будет здесь. По крайней мере, территория вождя теперь должна быть расширена до подножия Зальцбергерштрассе, где она пересекает реку Ахе".
   - Чепуха, - сказал Борман. - Уверяю вас, дорогой Гесс, ничего подобного здесь не произошло. Кроме того, мы обязательно поймаем преступника до дня рождения Вождя. Не так ли, Гюнтер?
   Едва ли мне хотелось не соглашаться с Борманом, тем более, что Гесс начинал звучать как полный прядильщик. Борман уже казался более безопасным выбором высшего нациста, с которым я мог бы вступить в союз. - Да, сэр, - сказал я.
   Но Гесс не собирался оставлять это дело. Его орлиная преданность Адольфу Гитлеру была абсолютной, и казалось, что он не мог одобрить саму идею держать Вождя в неведении ни о чем, и Борман был вынужден сопровождать его в его апартаменты наверху, где они продолжили свою дискуссию. , наедине. Но все на вилле Бехштейн могли слышать их разговор.
   Именно так мне это нравилось: два очень важных нациста громко спорили о своем положении в одиозной правительственной иерархии. Ничего лучше, чем на горе Гитлера, быть не могло.
  
  
   ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
   Октябрь 1956 г.
   В Шомоне я пересел на другой поезд и сел на другой поезд, направлявшийся на север, в Нанси, который находится более чем в ста километрах от границы с Германией, хотя теперь я осознал, что не знаю, где именно проходит граница, уже нет. Я знал, где проходит старая французско-немецкая граница, но не знал новой, со времен войны. После поражения Германии в 1945 году Франция рассматривала Саар как французский протекторат и важный ресурс для экономической эксплуатации. Затем, на референдуме в октябре 1955 года, Сарруа, в котором преобладали немцы, подавляющим большинством голосов проголосовал за отклонение идеи независимой земли Саар, которая все равно устраивала бы французов, - результат, который обычно интерпретировался как отказ региона от Франции и свидетельствует о его решительной поддержке присоединения к Федеративной Республике Германии. Но я понятия не имел, признали ли французы этот результат, что означало бы, что они наконец уступили контроль над Сааром ФРГ. Зная французов и то историческое значение, которое наши две страны придавали этой спорной территории, казалось маловероятным, что они отпустят ее так легко. Учитывая ожесточенность продолжающейся франко-алжирской войны и явное нежелание Франции оставить Северную Африку, чтобы править самой собой, я с трудом мог представить, что Франци просто уйдут из региона еще более важного промышленного значения, такого как Саар. Дело в том, что даже если я доберусь до Саарбрюккена, я понятия не имел, действительно ли пребывание там защитит меня от ареста. Вокруг по-прежнему будет много французских полицейских, которые сделают мою жизнь беглеца опасной. Я должен был надеяться, что, будучи франкоязычным уроженцем Германии, я мог быть хотя бы немного более анонимным. Достаточно анонимно, чтобы добраться до настоящей Федеративной Республики. Но даже Нэнси начала казаться далекой, когда, когда поезд отъезжал из живописного городка Нефшато, примерно на полпути к выбранному мной пункту назначения, в него вошли какие-то французские полицейские в форме и начали проверять удостоверения личности.
   Я медленно пошел к противоположному концу поезда, где закурил Camel и обдумал варианты. Я думал, что у меня есть всего несколько минут, прежде чем они доберутся до меня, после чего меня арестуют и, вероятно, отвезут обратно в тюремную камеру в Дижоне. И там я вскоре окажусь во власти какого-нибудь отравителя Штази. Конечно, полиция могла искать кого-то еще, но мой детективный нюх подсказывал мне, что это маловероятно. Нет ничего лучше полиции, чем общенациональная охота. Это приводит всех в восторг и дает местным копам повод пренебречь бумажной работой, чтобы попытаться обыграть парней из большого города. Моя единственная надежда теперь, казалось, заключалась в том, что поезд Нэнси остановится или замедлит ход достаточно долго, чтобы я мог спрыгнуть. Но даже взгляд в окно подсказал мне, что, хотя эта местность и хороша для выращивания винограда, спрятаться здесь было неподходящим местом; укрытий было очень мало, и на берегу реки Маас все выглядело таким же плоским и невыразительным, как французская экономика. Все было бы проще в Германии, где более устоялись традиции пеших прогулок и прогулок по сельской местности. Но французы не гуляют нигде, кроме местной пекарни и табака . С несколькими собаками на моем хвосте полиция наверняка поймала бы меня за считанные часы. Несколько минут размышлений убедили меня, что мой лучший шанс - если у меня хватит на это смелости - спрятаться от полиции на виду. Это был не очень хороший план, но бывают случаи, когда плохой план кажется лучшим выбором, чем хороший - когда кривое полено разжигает прямое пламя. У нас есть для этого слово, но оно очень длинное, и у большинства людей перехватывает дыхание, прежде чем он его заканчивает. Я сам задыхался.
   Поэтому я дождался, пока поезд вот-вот въедет в небольшую рощу платанов, поднял руку над головой, собрался с духом и нажал на стоп-кран. Когда поезд с визгом остановился, я с громким хлопком распахнул дверь в вагоне и спрятался в ближайшем туалете. Я прождал там несколько минут, как настоящий Зитцпинклер, пока не услышал какие-то крики на путях снаружи, которых было достаточно, чтобы сказать мне, что полиция действительно полагала, что пассажир испугался их присутствия и спрыгнул с поезда. Затем я вышел из уборной и медленно пошел обратно к тем вагонам, где я видел, как полиция уже проводила проверку документов. Никто из других пассажиров не обращал на меня особого внимания; все они были слишком заняты, глядя в окна на полицейских, которые бежали вдоль поезда или выискивали под ним разыскиваемого преступника. Время от времени я останавливался, смотрел вовне и спрашивал людей, что происходит. Кто-то сказал мне, что полиция разыскивает алжирского террориста из ФНО; кто-то еще заверил меня, что они ищут человека, убившего свою жену, и усмехнулся, когда я скривился и спросил, считается ли это все еще преступлением во Франции. Никто не упомянул убийцу Голубого поезда, что вселило в меня надежду, что я еще смогу пройти через эту часть Франции незамеченным.
   В самом конце поезда я сел и начал читать раннее издание " Франс-Суар " , которое купил в Шомоне. Я надеялся, что за то время, которое потребуется машинисту, чтобы нажать на педаль тормоза, и полиции, чтобы обыскать территорию вокруг путей, я смогу немного восстановить свои нервы, но обнаружил, что УБИЙСТВО В СИНЕМ ПОЕЗДЕ занимает целую колонку страницы. пять, что мало повлияло на мою уверенность. Читая это, я почти чувствовал, как петля затягивается на моей шее, тем более что воспоминание о петле на моей шее было слишком ярким. Citroën подозреваемого был найден в городе Жевре-Шамбертен, и предположительно он скрывался где-то в Бургундии. Однако мои нервы были натянуты до предела, когда два или три полицейских вернулись в поезд. Похоже, остальные возвращались в Нёфшато, чтобы собрать поисковую группу. К моему облегчению, полицейские в поезде уже не думали о дополнительных проверках. Вместо этого поезд тронулся на половинной скорости, а полицейские выглянули в окна, надеясь заметить человека, который бежал за ним по открытым полям. Через некоторое время один из них даже подошел, сел рядом со мной и попросил у меня спички. Я вручил ему коробку и дал ему зажечь сигарету, прежде чем спросил, в чем причина всего этого волнения. Он сказал мне, что они разыскивают убийцу из "Голубого поезда" и что, как только они вернутся в Нанси, они собираются организовать местную полицию для проведения тщательного обыска вокруг Шомона.
   - Откуда ты знаешь, что он в этом районе? - холодно спросил я.
   "У нас была наводка, что он был в Дижоне после того, как его машину нашли недалеко к югу от него. И человека, отвечающего его описанию, видели возле вокзала.
   "Должно быть, он был в этом поезде. Очевидно, он увидел, как мы ладим, и решил сбежать. Но скоро мы его поймаем. Он немец, видите ли. Немец никак не может спрятаться во Франции. Не со времен войны. Кто-то обязательно его выдаст рано или поздно. Никто не любит немцев".
   Я твердо кивнул, как будто это было совершенно неопровержимо.
   В Нанси я быстро ушел от главного железнодорожного вокзала, уверенный только в том, что какое-то время не буду больше ездить на французских поездах. Безо всякой причины, которую я мог придумать, кроме того, что я был очень усталым и эмоционально истощенным - я, конечно, мог бы использовать тюбик первитина сейчас - я обнаружил, что мое сердце выпирает сквозь ребра моей груди: впервые за долгое время я подумал моей покойной матери, из-за чего пришлось ненадолго остановиться в телефонной будке, где я приложил к глазам еще немного соли. После этого я прошел немного на восток по тихим улочкам к внушительной барочной церкви Святого Себастьяна, и там я наконец смог расслабиться. Мне даже удалось ненадолго задремать. Никто не смотрит на человека в церкви с закрытыми глазами; ни молящиеся верующие, ни монахини, убирающие место, ни священники, исповедующиеся; даже Бог оставляет тебя одного в церкви. Возможно, Бог больше всего.
   Я пробыл в церкви Святого Себастьяна целый час, прежде чем почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы снова выйти на улицу, к тому времени уже был вечер. Я думал сесть на автобус, но это казалось таким же потенциально опасным, как и поезд, и я просто оттягивал момент, когда мне наверняка придется искать более личное средство передвижения. Другая машина требовала слишком много документов, и я думал о маленьком мотоцикле или скутере; но на Rue des Églises 4 я увидел магазин, полный подержанных велосипедов. Велосипед, безусловно, был наименее подозрительным видом транспорта; ведь и дети, и школьные учителя, и священники, и даже полицейские ездят на велосипедах. Велосипед подразумевал, что вы никуда не спешили, а ничто так не вызывает подозрений, как тот, кто никуда не торопится. Поэтому я купил старый зеленый Lapierre с хорошими шинами, фарами и багажником, к которому привязал свою сумку. Я не мог вспомнить, когда в последний раз ездил на велосипеде - возможно, когда я был полицейским, - и, несмотря на старую поговорку, что никогда не забываешь, как это сделать, я чуть не врезался и чуть не врезался в путь курьера. ван, что дало мне очень полезный частный урок по тонкостям французского языка. Я встал рядом с тренажером, сел на него во второй раз и уже собирался крутить педали прочь от Нэнси навсегда, когда увидел центральный крытый рынок по соседству с велосипедным магазином и придумал, как сделать себя еще более незаметным. Я зашел внутрь и всего за несколько минут купил несколько луковиц. Хозяин киоска подозрительно посмотрел на меня, как бы говоря: "Что тебе нужно от такого количества? " и даже во Франции луковый суп не казался ответом, поэтому я не предложил никаких объяснений, только мои деньги, которые для французов обычно являются всем необходимым объяснением, особенно ближе к концу долгого рабочего дня. . И с веревками, висящими на руле, я вскоре поехал на восток, через реку Мёрт к открытой сельской местности Мозеля, как настоящий Луковый Джонни. По крайней мере, если бы полицейский остановил меня, я подумал, что лук можно использовать как средство объяснения моих красных глаз.
   Я ехал на велосипеде через вечер и ночь, но не очень привык к этому усилию, я проехал только около пятнадцати километров в час. Быть школьником с велосипедом никогда не было так тяжело; с другой стороны, Берлин очень плоский и идеальное место для езды на велосипеде в любом месте, если он находится недалеко от Берлина. До войны можно было идти километр за километром, не встретив на дороге ни одной ухабы.
   В девять часов было слишком темно, чтобы ехать дальше, и в захудалой деревушке под названием Шато-Сален мне, наконец, пришлось признать свое истощение и остановиться, чтобы дать отдохнуть глазам и заднице. Я с тоской смотрел на розовый Отель де Виль рядом с ратушей на улице Нанси, представляя себе превосходный обед и мягкую постель, которую я мог бы там получить, но мне пришлось бы предъявить им удостоверение личности или паспорт, и я стремился не оставлять никаких бумажных следов, которые могла бы найти французская полиция - и, соответственно, Штази. Я катил тяжелый "Лапьер" по улицам, пока на оборванной окраине города не увидел в лунном свете поле, усеянное тюками сена, и узнал, что у них есть свободная мягкая кровать на ночь, которая не требует от меня никаких показов. идентификация вообще. И там, на еще теплом от дневного зноя сене и с несколькими насекомыми в компании, я съел хлеб с сыром, купленный в Шомоне, съел даже сырую луковицу, выпил бутылку пива, выкурил свой последний "Кэмел" и спал так, как никогда не спал человек, у которого не было ни работы, ни дома, ни друзей, ни жены, ни представления о будущем. Плюс ça изменение, плюс c'est la même выбрал.
  
  
   ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ
   апрель 1939 г.
   Когда я вернулся в Бергхоф с виллы Бехштейн, я обнаружил еще один громкий спор - на этот раз между Артуром Канненбергом, управляющим дома, и голосом, который Герман Каспель быстро опознал как принадлежащий местному адъютанту Гитлера Вильгельму Брюкнеру. В это время они находились в Большом зале, но главная дверь была открыта, и оттуда, где мы стояли, с лестницы прямо наверху, мы могли слышать почти каждое горькое слово. Двухуровневый потолок Большого зала тому подтверждение. Осмелюсь предположить, что это была отличная комната для фортепианного концерта или даже небольшой оперы Вагнера, если такая вещь существует, но это уже был настоящий спектакль. Оказалось, что Брюкнер был дамским угодником, и Канненберг, который был по меньшей мере невзрачным, подозревал красивого офицера в том, что он заигрывает с его женой Фридой в зимнем саду, что казалось маловероятным тому, кто видел Фриду. , или, если уж на то пошло, зимний сад: там было морозно.
   - Держись от нее подальше, слышишь?
   - Я не знаю, о чем ты говоришь.
   "Если у вас есть вопросы по поводу управления этим домом, вы приходите ко мне, а не к ней. Ей надоели твои грязные замечания.
   "Как что? Что я должен был сказать?
   - Ты чертовски хорошо знаешь, Брюкнер. Как тебе не хватает спальни.
   "Я не обязан отвечать на ваши грязные обвинения, - кричал Брюкнер. "Кроме того, никто не получает от этого места больше, чем ты, Канненберг. Всем известно, что вы очень хорошо зарабатываете на всей еде и напитках, поступающих в этот дом.
   "Это гнусная ложь, - сказал Канненберг.
   - Ты паршивый мошенник. Все это знают . Даже Лидер. Думаешь, он не замечает? Он знает все ваши мелкие аферы. Как вы берете плату с некоторых его гостей за ночное обслуживание номеров. Или пачку крутых сигарет. Гитлер пока просто закрывает на это глаза. Но так будет не всегда".
   "Это очень богато исходить от кого-то, чья девушка должна была получить компенсацию в размере сорока тысяч рейхсмарок, потому что вы отказались жениться на ней. И если этого недостаточно, все знают, что ты оказал давление на бедную Софи, чтобы она отдала тебе половину этих денег, чтобы помочь выплатить твои долги.
   "Эти деньги были на раскрашенную вручную керамику, которую она сделала в подарок для Евы".
   - Сорок тысяч кажутся большими деньгами для кофейного сервиза и плитки для духовки.
   - Возможно, такому некультурному болвану, как ты. Но эта керамика была изготовлена по частному заказу самого Адольфа Гитлера. После этого Софи дала мне немного денег, но это было в счет погашения старого долга, образовавшегося после автомобильной аварии, когда я оплатил все ее медицинские счета".
   - Несчастный случай, которого никогда бы не случилось, если бы ты не был пьян. Можете быть уверены, что Вождь это тоже знает, Брюкнер.
   - Я полагаю, это вы ему сказали.
   - Нет, на самом деле, я думаю, это была сама Софи Сторк. Она не слишком любит тебя с тех пор, как узнала, что ты пытался трахнуть сестру местного мэра. Не говоря уже о жене егеря, миссис Гейгер. И миссис Хёгль. Бьюсь об заклад, у каждой женщины на этой горе есть интересная история о твоих блуждающих руках.
   - Каждая женщина, кроме твоей жены. Это должно тебе кое-что сказать, маленькая жирная свинья.
   - Знаете, я ничуть не удивлюсь, если выяснится, что человек, стрелявший в Карла Флекса, действительно целился в вас, Брюкнер. Ведь он стоял рядом с тобой. В Берхтесгадене должно быть много людей, которые заплатят за твою смерть. Я в том числе".
   - Но есть только одна жена, которая хотела бы видеть тебя мертвым, Канненберг.
   - Это интересно, - заметил Каспел. "И как раз тогда, когда мы думали, что у нас тоже есть хороший мотив".
   "Мертвым обычно лучше, чем несчастным ублюдкам, которых они оставили после себя", - сказал я. "При любом убийстве убивают не только жертву. Многие репутации тоже убиваются".
   "Просто держитесь подальше от Фреды", - крикнул Канненберг. "Если вы знаете, что хорошо для вас".
   - Звучит как угроза, - сказал Брюкнер.
   - Это наша работа, Герман, - добавил я. "Убить репутацию. Чтобы все перевернуть с ног на голову. И наплевать, какой ущерб мы нанесем, пока поймаем убийцу. Раньше было важно поймать убийцу. В наши дни, большую часть времени, это действительно не имеет никакого значения".
   "Подойди к ней еще раз, Брюкнер, и я расскажу твоей нынешней девушке, какие фильмы ты снимал, когда учился в киношколе в Мюнхене".
   - Знаешь, Германн, я бы хотел получить пять марок за каждый раз, когда я кончил расследование, придя к заключению, что покойник сам придумал, а убийца был на самом деле порядочным парнем. И я ожидаю, что именно это и произойдет здесь".
   - Ты свинья, - сказал Брюкнер. "Мне жаль Фреду, что она должна быть замужем за таким придурком, как ты, Канненберг. С тем же успехом ты играешь на аккордеоне, потому что я не вижу, чтобы ты развлекал ее каким-либо полезным для мужа способом.
   - Твои дни в качестве адъютанта сочтены на этой горе. Возможно, вы стояли рядом с Гитлером в начале...
   - Верно, Канненберг. Еще до мюнхенского путча. Вы можете сказать то же самое? Всегда нужно помнить поговорку: "Не может быть плохим человеком тот, кто близок к Вождю".
   "Может быть, так. Но теперь он считает вас обузой. Я очень удивлюсь, если ты продержишься здесь еще одно лето. Не похоже, чтобы у нас закончились адъютанты СС.
   - Если я пойду, можешь быть уверен, я возьму тебя с собой, Канненберг. Это может почти того стоить, просто увидеть свое уродливое лицо, когда ты упадешь.
   Этим замечанием спор закончился, хотя было непонятно, почему именно. Может быть, они вспомнили о секретных микрофонах. Мы услышали шаги в вестибюле и быстро удалились, хотя не раньше, чем обнаружили, что многие другие в Бергхофе также бессовестно подслушивали. Возможно, наше оправдание было лучше; копам платят за любопытство. Для всех остальных это было просто развлечением, потому что в жизни нет ничего более интересного, чем чужая боль.
   Мы вошли в мой кабинет на первом этаже и закрыли дверь, чтобы, если кто-то из мужчин придет искать нас, мы могли сделать вид, что ничего не слышали. Я подбросил дров в изразцовую печку и погрел руки. Я почувствовал холодок после того, как услышал, как Брюкнер и Канненберг вцепились друг другу в глотки.
   "Любовь там не пропала", - заметил Каспел.
   "Никто. Но мне кажется, что это именно такой дом".
   Я вернулся к столу и взял один из двух адресованных мне конвертов, вынул лист бумаги внутри и прочитал, что там было написано от руки.
   "С пятью выстрелами, - сказал Каспел, - и четырьмя промахами, возможно, убийца целился в Вильгельма Брюкнера. Я уверен, что масляный фильтр на конце ствола вряд ли мог помочь стрелку в точности".
   - А если не Брюкнер, то, может быть, кого-то другого, кроме Флекса. Почему бы и нет? Я определенно не думаю, что Бруно Шенк собирается выиграть какие-либо конкурсы популярности. Если уж на то пошло, я сомневаюсь, что кто-то из его коллег таков. Знаешь, может, действительно не имело значения, кого он застрелил, пока он стрелял в кого-то на той террасе. Вы думали об этом? Это список имен, который я попросил Шенка составить за завтраком. Людей, которых неуклюжие лакеи Бормана сумели серьезно расстроить с тех пор, как великий Вождь сделал Оберзальцберг своим альпийским домом вдали от дома. Здесь написано более тридцати имен, а также различные причины, по которым они могут затаить обиду. Мой взгляд остановился на одном конкретном имени. "Включая Рольфа Мюллера, нашего безмозглого кровельного подрядчика на вилле Бехштейн".
   "Ты шутишь."
   Я протянул Каспелу лист бумаги.
   "Хорошо бы быть. Похоже, у него был небольшой коттедж позади того, что сейчас является домом адъютантов Геринга, и он был не слишком счастлив, когда его насильно приобрели по цене ниже рыночной. Даже произнес несколько полуугроз. Честно говоря, я немного удивлен, что Шенк смог понять все, что сказал этот человек.
   "У Мюллера, должно быть, было много возможностей, - сказал Каспель. - Но почему-то я не вижу в нем убийцу.
   "Иногда возможность - это все, что нужно, чтобы превратить человека в убийцу. Оказаться в нужном месте в нужное время, с ружьем. Вероятно, поэтому Борман запрещает оружие в Бергхофе, по крайней мере, когда Гитлер здесь".
   Зазвонил телефон, и, пока Каспел отвечал, я начал обыскивать дешевую комнату. За ситцевыми занавесками, под ситцевыми подушками и ситцевыми стульями, даже на кованой люстре с ситцевыми абажурами. Все в этой комнате напоминало гостиную пожилой дамы, страдающей дальтонизмом на зеленый цвет; это было похоже на бутылку шартреза. На поиски у меня ушло всего две минуты, но, будучи предупрежденным Гейдрихом, а затем Каспелем, что в доме установлена звуковая проводка, я знал, что ищу. За небольшим рисунком Гитлера на ситцевой стене стоял тусклый металлический микрофон. Он был размером с рупор в телефоне. Микрофон я оставил на месте, но он легко отключился от питания и обезвредился. Я поискал еще несколько, но нашел только один и пришел к выводу, что одного на комнату, вероятно, достаточно для любой группы наблюдения. Особенно группа подслушивающих, уже оглушенных и ослепленных всем этим ситцем.
   Когда через несколько минут Каспел закончил разговор, он сказал: "Лучше бы вы этого не делали. Если человек умеет всегда проверять то, что он говорит, то он не может ошибиться. Но если мы думаем, что можем свободно говорить здесь, мы могли бы просто сделать то же самое где-то еще, и тогда где мы будем? Я скажу вам, где. В тюрьме."
   - Извини, но я не могу по-другому, Германн. Когда наша работа заключается в том, чтобы искать правду, мне кажется странным, что мы не осмеливаемся говорить об этом в том самом месте, где мы работаем. Кто разговаривал по телефону?"
   "Мюнхенское гестапо. Местный фотограф Иоганн Бранднер, у которого раньше был бизнес здесь, на горе? Бедняга, которого сослали в Дахау, когда он пожаловался на принудительную покупку своего помещения? Он был освобожден месяц назад и сейчас живет в Зальцбурге. Совпадение или что?"
   - Его имя тоже здесь. Я показал ему список Шенка.
   Каспел просмотрел содержимое и кивнул. "Кажется, он не всегда был нацелен только на то, чтобы сделать хороший снимок. По данным гестапо, до того, как стать фотографом, он был егерем батальона Шютцена в Третьем баварском корпусе. Снайпер, не иначе.
   - Ненавижу это говорить, но нам лучше попросить зальцбургское гестапо проверить, находится ли он по последнему известному адресу. Думаю, мы только что нашли нашего подозреваемого номер один, Германа. Я не очень верю в совпадения".
   "Да, начальник." Он указал на первое имя в списке. "Эй, подожди минутку. Шустер-Винкельхоф", - сказал он. - Так зовут дворецкого на вилле Бехштейн, герр Винкельхоф?
   - Да, это так, - сказал я недовольно. - Честно говоря, я немного удивлен, что твоего имени нет в этом списке.
   "Это кажется довольно всеобъемлющим. Думаю, тридцать имен - это почти половина всех людей в Оберзальцберге, лишившихся своих домов. Допросы, проверка алиби - это займет у нас вечность".
   "Вот почему мы получили первитин. Так что это не займет столько времени. А если и заметит, то, может быть, мы и не заметим". Я пожал плечами. "Может быть, мы сделаем перерыв. С серийным номером этого Маннлихера. Или эти полевые бинокли. Вы смотрели на них? Они хорошие. Десять на пятьдесят. Вероятно, он использовал их, чтобы первым обнаружить свою цель. Хороший снайпер всегда использует полевой бинокль".
   - Какие-нибудь отпечатки?
   "Я уже проверил. Нет ничего. Он носил перчатки. Я в этом уверен. Не так ли? На крыше виллы холодно.
   Каспел открыл тканый чехол и достал бинокль. "Серийный номер 121519. Изготовлен Фридрихом Бушем из Ратенова".
   "Это небольшой город к западу от Берлина, известный своими оптическими приборами. Так или иначе, Корш проверяет их и карабин.
   "Можете ли вы доверять ему? В целом. Я имею в виду, вы думаете, что он шпион?
   "Я доверяю ему. Насколько что-то подобное идет. Фридрих хороший человек. А расскажи мне про шумоглушитель масляного фильтра. Вы сказали, что видели его раньше.
   "На самом деле мне рассказал об этом парень по имени Йоханнес Гейгер. Сказал, что однажды видел винтовку, адаптированную таким образом. В лесу под Кельштейном. Брошенный рядом с тушой мертвого оленя. Должно быть, браконьер. Но нам так и не удалось выяснить, кому он на самом деле принадлежал".
   - Йоханнес Гейгер, - сказал я.
   "Да, он действительно называется главным охотником, но все зовут его егерем. В основном он стреляет в местных кошек. По крайней мере те, что забрели на Территорию Вождя. Гитлер ненавидит кошек из-за того, что они охотятся на местных птиц. Что он любит, конечно.
   - Итак, орнитолог.
   "Да."
   "Хм."
   - Только не говори мне, что имя Гейгера тоже есть в этом списке.
   "Нет. Но инициалы JG нанесены на внутренней стороне крышки футляра от бинокля.
   - Так они и есть.
   - Разве Артур Канненберг только что не обвинил Брюкнера в том, что он пытался трахнуть жену егеря?
   "Да, он сделал." Каспел покачал головой и попытался подавить зевоту. "Я чувствую себя истощенным, просто думая обо всем этом. В такие моменты я понимаю, что никогда не был хорошим детективом. Не то что ты, Гюнтер. У меня не хватило на это терпения. Думаю, мне понадобится еще немного волшебного зелья.
   Я бросил ему свой тюбик с первитином. Он взял две таблетки, раздробил их рукояткой ружья в мелкий белый порошок и засосал скрученной банкнотой в одну ноздрю, потом в другую. Как и прежде, он провел следующую минуту или две, шумно бродя по комнате, потирая нос, хлопая кулаками по воздуху и яростно моргая.
   "Боже, я не могу поверить, что мы здесь, в собственном доме Гитлера", - сказал Каспель. "Чертов Бергхоф. Что его кабинет находится через холл. Я имею в виду, Господи Иисусе, Гюнтер. Разговор о священной земле. Я имею в виду, мы должны снять обувь или что-то в этом роде. Это было почти такое же представление, как и то, которое мы подслушали в Большом зале.
   "Будучи RSD, я бы подумал, что ты был здесь раньше, Германн".
   "Что натолкнуло вас на эту идею? Нет, только Раттенхубер или Хёгль когда-либо попадали в Бергхоф. Видите ли, они баварцы. Гитлер действительно доверяет только баварцам. Раттенхубер из Мюнхена. А Хёгль из Дингольфинга. Я не знаю, откуда Брюкнер. Но он был в баварском пехотном полку. Гитлер ненавидит берлинцев. Не доверяет им. Думает, что они все красные, так что хорошо, что он не собирается встречаться с тобой, Гюнтер. Такие люди, как вы, портят нам, берлинцам, репутацию. Нет, это первый раз, когда я вхожу в парадную дверь этого дома.
   - Бери себе сувенир, если увидишь, Германн. Возьмите ту дрянную акварель, которая была на стене, если хотите. Я уж точно никому не скажу.
   - Ты хоть немного впечатлен тем, что ты здесь?
   "Конечно." Я взял Leica и сфотографировал его. "Если бы меня больше впечатлило пребывание в этом месте, я бы взлетел, как воздушный шар, и не приземлялся, пока меня не сбили над Парижем".
   - Ты саркастичный ублюдок, ты знаешь это?
   - Я думал, ты это знаешь. Я из Берлина".
   - Хочешь, я тебя сфотографирую? он спросил.
   "Спасибо, не надо. Я надеюсь забыть, что я когда-либо был здесь. Это уже похоже на дурной сон. Впрочем, как и все остальное, что произошло с тех пор, как мы вошли в Судетскую область.
   Каспел смочил палец, вытер остатки порошкообразного первитина и медленно слизнул его.
   - Ты всегда так к этому относишься? Я спросил его. "Как человеческий Электролюкс?"
   "Через некоторое время вы получаете своего рода терпимость к волшебному зелью, когда принимаете его перорально. Требуется некоторое время, чтобы подействовать. Когда вам нужно, чтобы эффект был немедленным, лучше всего принять его как нюхательный табак.
   Был стук в дверь. Это был Артур Канненберг. Его глаза были выпучены немного больше, чем обычно; в этом отношении они напомнили мне его желудок. Гитлер мог быть вегетарианцем и трезвенником, но Канненберг явно любил его колбасу и пиво.
   "Как это работает?" - сказал он приветливо.
   - Хорошо, - сказал я.
   - Тебе что-нибудь нужно, Берни?
   - Ничего, спасибо.
   "Я разговаривал по телефону с Питером Хейером, орнитологом. Как вы и просили. Он сейчас там, на пасеке. Если хочешь поговорить с ним.
   "Питер Хейер? Конечно. Спасибо, Артур".
   - Я полагаю, вы все слышали. Этот спор между мной и Брюкнером".
   - Я не думаю, что мы были единственными, Артур. Но тогда я полагаю, что вы оба знали об этом. Какая большая идея? Я полагаю, что кое-что из того, что вы сказали, может вернуться к Вождю без необходимости говорить ему об этом. Только тебе лучше помнить, что это работает в двух направлениях.
   Канненберг на мгновение смутился. - Я полагаю, вы знаете, что он убийца. Брюкнер. Он служил под командованием полковника Эппа во время восстания баварских коммунистов в 1919 году. Они убили сотни людей. В Мюнхене и в Берлине. Я даже слышал, что это Брюкнер командовал бойцами Фрайкора, которые убили Розу Люксембург и Карла Либкнехта. Это, конечно, одна из причин его особой близости с Гитлером. Я хочу сказать - какое еще одно убийство для такого человека? Я случайно знаю, что у него дома в Бухенгоэ есть винтовка со снайперским прицелом. Вы могли бы посмотреть, если он все еще там.
   - Артур, - терпеливо сказал я. "Вы действительно не можете иметь и то, и другое. Вы уже сказали мне, что Флекс стоял рядом с Брюкнером, когда его застрелили на террасе. Запомнить? Кроме того, что случилось с Люксембург и Либкнехтом? В Берлине до сих пор могут подумать, что это убийство. Но точно не в какой-либо другой части Германии. Меньше всего этого.
   - Нет, я полагаю, что нет. Канненберг грустно улыбнулся. - Но знаешь, Брюкнер и Карл Флекс, их нельзя было назвать друзьями. Однажды Брюкнер угрожал убить его".
   "Ой? Что он сказал?"
   "Я не помню точных слов. Вы должны спросить его об этом. Но скажу так: его лучшим другом на горе был Карл Брандт. Именно доктор Брандт лечил Брюкнера после автомобильной аварии. Именно поэтому Брюкнер рекомендовал его Гитлеру. Брандт всем обязан Брюкнеру. Все. Мало того, Брандт, по общему мнению, довольно хороший стрелок. Его отец был копом в полиции Мюльхаузена и научил его обращаться с оружием, когда он был ребенком".
   - Они были друзьями, говоришь? Подразумевая, что их больше нет".
   "Брюкнер поссорился и с доктором Брандтом. Я точно не знаю, почему. Но я думаю, потому что Брандт был в чем-то связан с Флексом".
   Я терпеливо кивнул.
   - Спасибо, Артур, я буду иметь это в виду.
   - Просто решил упомянуть об этом.
   "Верно подмечено."
   Канненберг улыбнулся мне в ответ и ушел.
   - Что вы думаете об этом, босс? - сказал Каспель.
   - Честно говоря, я не удивлен, Германн. В таком месте, как это, где правда всегда в цене, мы услышим много хороших историй. Я полагаю, что Невилл Чемберлен слышал о чехах, и я полагаю, вы должны верить в то, во что хотите верить. В этом и заключается проблема, видите ли; Боюсь, что я подумаю, что кто-то из этих людей действительно сделал это. Не потому, что они это сделали, а потому, что я начинаю думать, что кто-то, должно быть, говорит правду".
   Я схватил пальто и бинокль и направился к двери, а Каспел последовал за мной. На полпути вниз я остановился на секунду, чтобы показать ему список имен, составленный Бруно Шенком; Последнее имя в списке принадлежало человеку, с которым мы собирались встретиться, орнитологу из Ландлервальда Питеру Хейеру.
  
  
   ДВАДЦАТЬ СЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Шел легкий снежок, и по западному периметру Территории Вождя группа рабочих сгребала мусор с дороги. Они тоже выглядели довольно угрюмыми, хотя я не знаю, есть ли другой способ смотреть, когда ты чистишь лопатой, пока еще идет снег.
   - Помедленнее, - сказал я, слишком поздно сообразив, что должен был вести машину: внутри у Каспела было столько метамфетамина, что я боялся, что у него может случиться какой-нибудь припадок. Я чувствовал себя немного высоко. Голоса на мгновение исчезли, но я все еще жужжал, что казалось вполне уместным, учитывая, куда мы направлялись. "Я плохой пассажир даже в лучшие времена. Но я не хочу, чтобы меня убили, пока я здесь. Гейдрих никогда бы тебя не простил.
   Каспель немного сбавил скорость и повел нас дальше вверх по горе, к Кельштайну, мимо трактира Тюркен справа от нас, а затем дома Бормана. Пока мы шли, он показывал мне достопримечательности, но это ничуть не давало мне ощущения безопасности. Тем временем я открыл второй конверт, лежавший у меня на столе, от майора Хёгля, хотя бы для того, чтобы не смотреть на извилистую дорогу впереди.
   "Это детский сад, теплица - Гитлер любит свежие фрукты и овощи - казармы СС. Вы его не видите, но дом Геринга внизу слева. Естественно он самый большой. Опять же, он тоже". Он остановился на небольшом перекрестке. - Это почта. А рядом помещения шоферов, гаражи для всех служебных машин, а за ними отель Платтерхоф, который, конечно, еще строится.
   - Здесь как в маленьком городке.
   "Христос знает только то, что они делают под землей. Иногда вы можете почувствовать вибрацию всех туннелей, которые ведутся в Оберзальцберге, и кажется, что нацисты внутри вашего черепа. Конечно, в Берхтесгадене также много правительственных зданий. Только это, как правило, территория брата. Альберт Борман. Он отвечает за канцелярию и небольшую группу адъютантов, которые не подчиняются приказам брата Мартина. Здесь даже есть театр, но за пределами Территории Вождя. Они надевают всевозможные вещи для местных жителей, чтобы попытаться улучшить отношения в обществе. Я слышал, как наш друг Шенк однажды выступал там. Или это был Вильгельм Цандер? Да, Зандер. Каспел рассмеялся. "Он говорил о Томе Сойере и американском романе. Можете себе представить, как это было".
   "Это отличная книга".
   - Зандер определенно так думал.
   - Я полагаю, он еще один баварец.
   "Нет. Он из Саарбрюкена.
   Машина немного заскользила, когда снова набрала скорость. В некоторых местах дорога была высокой и узкой, и я не давал больших шансов, если бы мы сошли с нее. - Что за история между Мартином и Альбертом?
   "Они ненавидят друг друга. Но я не знаю почему. Гейдрих всегда подталкивает меня к разгадке, но я до сих пор понятия не имею, в чем причина. Однажды я слышал, как Мартин Борман называл Альберта человеком, который держит пальто Вождя. Что говорит все, что вам нужно знать.
   - Если только ты не Гейдрих.
   - Может, ты что-нибудь узнаешь. Если вы этого не знали, я думаю, у вас все в порядке.
   "Хотелось бы, чтобы я разделял это мнение".
   Он ткнул большим пальцем за спину. "В любом случае, это Территория Вождя и строго закрыта для всех, кто не является никем. Но окружает этот трехкилометровый участок еще один огромный забор длиной в одиннадцать километров; он охватывает почти всю территорию вокруг Кельштайна, который является заповедником дичи и птиц. Вот куда мы направляемся сейчас. Пару лет назад, когда Борман планировал огородить всю территорию, егерь Гейгер указал на катастрофические последствия для местной дикой природы. Многое из этого уже исчезло из-за всего шума от строительных работ. Выгнали, как и многих людей, я полагаю. Помня о любви Гитлера к природе, Борман создал Ландлервальдский лес к югу от Римертифе, и они вновь заселили серн, лис, благородных оленей, кроликов и так далее. Все, кроме единорога.
   - Неудивительно, что браконьерам здесь нравится.
   "Они сводят Бормана с ума. И, конечно же, он боится, что Гитлер узнает об этом, и захочет сделать что-то радикальное. Я думаю, что Гитлер больше заботится о маленьких пушистых животных, чем о людях".
   - Очевидно, - сказал я.
   "Что ты читаешь?"
   - Это от майора Хёгля. Список всех смертельных случаев, произошедших с местными рабочими за последние пару лет. Десять рабочих погибли в результате схода лавины на реке Хохкалтер. Восемь человек погибли при обрушении туннеля под Кельштейном. Один рабочий, упавший в шахту лифта. Пятеро рабочих погибли в результате оползня под туннелем Südwest. Трое водителей грузовиков погибли, когда их машины вылетели за пределы дороги. Один рабочий был зарезан сослуживцем в лагере Офнеральм, потому что не хотел выплачивать пари. И это странно: работник P&Z числится погибшим по неизвестной причине".
   "В этом нет ничего странного. Люди умирают по разным причинам, не так ли? Если работа их не убьет, то волшебное зелье убьет. Я в этом уверен. Я должен сам отказаться от этого материала. Мое сердце похоже на голодную колибри".
   "Так что отложи это. Я не буду возражать, если ты захочешь немного вздремнуть.
   "Я буду в порядке. Просто скажи мне, что такого странного в этом мертвом рабочем?
   - Пока только имя. Р. Проди".
   "А также?"
   "Был люциан, который пошел домой из P-Barracks, потому что у нее была доза желе. Ее звали Проди. Рената Проди. Ее любил Карл Флекс. Я сделал паузу, и когда Каспел ничего не сказал, я дал волю паре мыслей в машине. - Но, может быть, она все-таки не пошла домой. Может быть, ее нахождение в этом списке - какая-то бюрократическая оплошность. По крайней мере, мы должны выяснить, добралась ли она когда-нибудь до Милана. И как она оказалась в списке мертвых рабочих, составленном вашим боссом.
   Через несколько минут мы подъехали к деревянному шале метров двадцать в длину и, быть может, вполовину меньше в ширину; на покатой крыше была труба и около двухсот пятидесяти квадратных окошек в четырех стенах. В окнах не было стекол, потому что это были не те окна, в которые можно было бы смотреть или даже приближаться, не без завесы и дыма. То, на что я смотрел, было гостиницей Адлон ульев.
   За дверью пасеки первое, что вы видели, был маленький стеклянный пчелиный домик, где, если вам было интересно, вы могли увидеть пчелиный улей, делающий то, что делают пчелы. Они называют это работой, но я не уверен, что пчелы будут; Сомневаюсь, что у них был союз. Но меня интересовала только одна пчела - та, что у меня в кармане, из заворота брюк мертвеца. Меня не особенно интересовали остальные пчелы, но трое мужчин в маленькой конторе пасеки представляли для меня большой интерес, не в последнюю очередь потому, что у двоих из них были винтовки с оптическим прицелом, а один из них встал и улыбнулся, как только он видел меня и то, что я держал.
   - Вы нашли мой полевой бинокль, - просто сказал он.
   - Вы, должно быть, герр Гейгер, егерь.
   "Вот так."
   Я дал ему бинокль и пожал ему руку. - Значит, они твои?
   Он отстегнул крышку и указал на то, что там было написано. "Мои инициалы: JG . Где ты их нашел?
   Я не был готов давать этому объяснения, поэтому показал им свой диск с латунным ордером. Это обычно отвлекает от вопросов, на которые я не хочу отвечать. - Я прибыл из полицейского президиума в Берлине по просьбе заместителя начальника штаба правительства Бормана для расследования убийства Карла Флекса.
   - Плохое дело, - сказал один из двух других.
   "И вы?"
   "Хайер. Я ландлервальдский орнитолог.
   - Удо Амброс, - сказал другой, куривший трубку. "Один из помощников охотника. И я никогда не был в Берлине. И вряд ли поедет.
   - Кто-нибудь из вас знал доктора Флекса?
   - Я видел его где-то, - сказал Гейгер.
   - Я тоже, - сказал Амброс. - Но я не знал, что он врач.
   - Он был доктором технических наук, - сказал я. "С P&Z".
   - Тогда это все объясняет, - сказал Амброс. "Они не то, что вы бы назвали популярными здесь, ребята из P&Z".
   "Тем не менее, - добавил Хайер, - этого никто не заслуживает. Чтобы быть убитым, я имею в виду.
   Я оставил это в покое. До сих пор я не видел ничего, что могло бы убедить меня в том, что у Флекса этого не было.
   - У вас тут как раз то место, - сказал я. "Я понятия не имел, что пчелы могут так хорошо жить в Германии".
   "Я думаю, у этих пчел жизнь лучше, чем у многих евреев", - сказал Гейгер.
   - Да, но они такие же кликуши, - сказал Амброс.
   "В Ландлервальде хорошо заботятся не только о пчелах, - сказал Гейгер. "В нескольких сотнях метров есть еще одна такая же хижина, куда приходят и уходят олени за сеном и зерном. Особенно зимой, когда пасти труднее.
   "Не говоря уже о приюте для хищных птиц", - добавил Хайер. "Орлы, совы. Чтобы защитить множество наших размножающихся видов".
   - Полагаю, окна побольше, - сказал я.
   Никто не улыбался. В Оберзальцберге все было примерно так. Их собственные шутки были просто прекрасны; но ничего смешного в комиссаре крипо из Берлина не было.
   "У нас есть около двух тысяч пронумерованных ящиков для разведения каждой разновидности птиц, некоторые из которых довольно редки", - с гордостью сказал Хайер. - Они повсюду в Ландлервальде.
   "Но это не зоопарк, - настаивал Гейгер. "Здесь нет ручных животных. Наша работа здесь регулируется правилами Баварской государственной лесной администрации".
   Я еще раз взглянул на троих мужчин в конторе пасеки. У них были прочные наружные лица и прочная верхняя одежда. Толстые твидовые костюмы с брюками плюс четыре, крепкие ботинки, кремовые шерстяные рубашки, зеленые шерстяные галстуки и фетровые шляпы в баварском стиле с серыми перьями. Даже их густые брови и усы казались самыми теплыми в магазине. Их немецкие винтовки были оснащены снайперскими прицелами и содержались в хорошем состоянии; можно было почувствовать запах оружейного масла. На стойке за столом также лежала пара дробовиков. Это выглядело как много огневой мощи для убийства нескольких кошек.
   - Так зачем винтовки? Я попросил.
   - Без ружья ты не лучший охотник, - сказал Амброс. В его петлице был эмалевый значок с изображением кирки и молотка, а также словами " Соляные шахты Берхтесгадена " и "Удачи" . Это была приятная замена партийному значку со свастикой.
   - Да, а что ты стреляешь?
   "Белки и дикие кошки, грачи и голуби. Мясо для стола Вождя, когда нас попросят его поставить".
   "Так что это не заповедник в том смысле, что животные находятся под защитой".
   "Животные защищены . От всех, кроме нас". Он скрестил ноги и усмехнулся; на нем были такие же ботинки Hanwag, как и на мне.
   "Мы не занимаемся стрельбой по людям, если вы к этому клоните", - сказал Гейгер.
   - Кто-то был, - сказал я. "И для этого они использовали карабин Mannlicher австрийского производства, оснащенный оптическим прицелом. Не говоря уже о вашем бинокле, герр Гейгер. Отвечая на ваш предыдущий вопрос, я нашел их брошенными в дымоход виллы Бехштейн, а также немного отработанной меди на крыше - там, откуда убийца стрелял".
   - И ты думаешь, что я мог иметь к этому какое-то отношение? Я потерял этот бинокль пару недель назад. С тех пор я их ищу. Они принадлежали моему отцу.
   - Верно, герр комиссар, - сказал Хайер. "Он был настоящей занозой в заднице в их отношении. Даже сам искал их".
   "И вряд ли я бы сказал, что они принадлежат мне, если бы я имел какое-то отношение к стрельбе в того человека, не так ли?"
   "Карабин Маннлихера был в той же трубе. И это не Дед Мороз оставил его там. Карабин с глушителем. Масляный фильтр Mahle на стволе".
   - Уловка браконьера, - сказал Гейгер. "Местные жители приходят и уходят сюда, используя старые туннели соляных шахт. Мы нашли пару прошлым летом и заблокировали их. Но вся эта гора пронизана гравийными карьерами и соляными шахтами. Люди добывали соль здесь сотни лет".
   "А как же браконьеры? Вы когда-нибудь ловили?
   Гейгер и Амброс покачали головами. "Около года назад я нашел винтовку, - сказал Гейгер. "С глушителем на нем. Так же, как то, что вы описали. Но, к сожалению, не тот человек, который его использовал".
   - Что случилось с винтовкой?
   - Я отдал его этому парню, майору Хёглю. Из РСД. Видите ли, браконьерство - это преступление. И обо всех преступлениях в Оберзальцберге нужно сообщать в RSD.
   - Вы случайно не знаете никого, у кого есть карабин Маннлихера, не так ли?
   - Достаточно распространенное оружие в этой части света, - сказал Амброс, попыхивая трубкой. "У меня дома есть Маннлихер".
   - Надеюсь, это не пропало.
   - Все свое оружие я храню в оружейном шкафу, герр комиссар. С замком.
   "У меня самого есть только дробовик, - сказал Хайер. "Чтобы время от времени подстрелить несколько грачей. Так что я ловлю себя на том, что задаюсь вопросом, почему герр Канненберг должен был позвонить и сказать, что вы хотели поговорить со мной. Верно, не так ли, герр комиссар? Ты хотел поговорить со мной?
   "Если ты пчеловод, то да".
   "Я."
   Я показал ему пчелу, которую нашел в манжете брюк Флекса.
   "Это мертвая пчела, - сказал Хайер.
   Это звучало как немая дерзость, но, может быть, только потому, что это была именно такая тупая дерзость, которой я был очень подвержен.
   - Подсказка, да? - спросил Амброс. Больше тупой наглости.
   "Это было в одежде мертвеца. Так что, возможно, это так, я не знаю. Что это за пчела, герр Хайер?
   "Дрон. Самец медоносной пчелы, продукт неоплодотворенного яйца. Его основная функция - спаривание с плодовитой маткой. Но очень немногие дроны успешны в этом отношении. Большинство трутней живут около девяноста дней, и осенью всех трутней выгоняют из улья. Конечно, неизвестно, как давно этот мертв. Но даже без меда некоторые из них могут прожить еще долго после того, как их выбросили из улья".
   - Мне знакомо это чувство, - сказал Каспел.
   - Если это и подсказка, то не очень. В осенние месяцы вы найдете мертвых или умирающих дронов почти повсюду в этих краях. За кулисами. Обычно где-нибудь в тепле.
   "На днях я нашел два в своем шкафу для полотенец", - признался Амброс. - Думаю, они спали там несколько месяцев.
   "Совершенно безобидно, конечно", - сказал Хайер. - На самом деле они не могут ужалить тебя. У трутней нет жала, только половые органы. Мне жаль, что я не могу больше помочь.
   - На самом деле, сэр, вы мне очень помогли. У меня было сильное ощущение, что это не то, что он хотел услышать, и я немного подустал. - Не так ли, Германн?
   "Да сэр. Огромная помощь".
   Хайер тонко улыбнулся. - Не понимаю, как.
   "Возможно. Но это моя работа, не так ли?
   "Если ты так говоришь."
   - Вы знали доктора Флекса, герр Хейер? Ты не сказал.
   -- Да, я имел с ним дело, -- сухо ответил он.
   - Могу я узнать, что это были за сделки?
   "Они были связаны с продажей моего дома заместителю начальника штаба".
   "Правильно ли я предполагаю, что вы не хотели продавать?"
   "Это правильно."
   "И что случилось? В яблочко."
   "Они сделали мне предложение, и в конце концов я согласился продать свой дом. Вот и все. Если вы не возражаете, это все, что я хочу сказать об этом, комиссар.
   - Да ладно вам, герр Хайер, общеизвестно, что вам это не очень нравилось. Карл Флекс угрожал тебе?
   Питер Хейер откинулся на спинку стула и молча рассматривал полку с книгами по пчеловодству. Рядом с ними была старая гравюра с изображениями средневековых пчеловодов, лица которых были покрыты чем-то вроде плетеных из корзин масок.
   - По крайней мере, так мне сказали, - сказал я. "Из того, что я слышал, ему нравилось использовать свой авторитет. Разозлил многих. Похоже, пуля пришла к нему по многочисленным просьбам. Орнитолог смотрел на свои ногти, его лицо было таким же непостижимым, как три средневековых пчеловода на гравюре на стене. "Послушайте, герр Хайер, я городской парень. Я не очень люблю горы. И мне не очень нравится Бавария. Все, о чем я забочусь, это поймать человека, который спустил курок на Флексе, чтобы я мог вернуться домой в Берлин. Я не в гестапо и не собираюсь доносить на тех, кто говорит вне очереди. Я говорю довольно много, что не по очереди сам. Не так ли, Герман?
   "Он даже не состоит в нацистской партии, - сказал Каспель.
   "Так что давайте будем прямо здесь. Карл Флекс был ублюдком. Один из нескольких ублюдков, нанятых Борманом для выполнения грязной работы в Оберзальцберге. Разве это не так?
   "Он не просто угрожал мне, - сказал Хайер. "Он приказал нескольким людям снять мои переднюю и заднюю двери. В середине зимы. Жена в это время ждала. Так что у меня не было выбора, кроме как продать. Дом стоил в два раза больше, чем мне заплатили за него. Это вам любой скажет".
   Гейгер и Амброс бормотали свое согласие.
   "Дом был снесен сразу после того, как я его покинул. Мой дедушка построил этот дом. Это было одно из нескольких мест, где сейчас находится местный Театральный зал. В Антенберге. Тот, который они построили для показа фильмов и других развлечений для местных рабочих. Я иногда хожу туда, просто чтобы напомнить о виде из моего старого дома". Он взглянул на часы. - Собственно говоря, мы все идем туда сегодня вечером.
   "Расскажите мне, что произошло после того, как вы были вынуждены продать", - сказал я.
   "Рассказывать особо нечего . После этого доктор Флекс поместил объявление в Berchtesgadener Anzeiger , информируя читателей о том, что случилось со мной, и объявляя, что любой другой, кто сопротивляется присвоению, будет рассматриваться как враг государства и отправлен в Дахау".
   "Когда это было?"
   "Февраль 1936 года. Итак. Как видите, у меня было три года, чтобы привыкнуть к мысли, что я здесь больше не живу. Нет, теперь я живу в городе. В Берхтесгадене. Если бы я собирался застрелить Флекса, думаю, я бы сделал это тогда, когда моя кровь горячилась".
   "Чтобы сделать точный выстрел, нужна холодная голова".
   "Тогда это освобождает меня. Я никогда не был хорошим стрелком".
   - Я могу поручиться за это, комиссар, - сказал Амброс. "Питер - ужасный стрелок. Он едва может попасть в горный склон из дробовика, не говоря уже о винтовке.
   "А как насчет Иоганна Бранднера? Местный фотограф, поссорившийся с Борманом. Он хороший стрелок".
   - Он в Дахау, - сказал Амброс.
   "На самом деле он был освобожден пару недель назад и живет в Зальцбурге".
   - Разумно с его стороны, - сказал Гейгер. "Держись подальше отсюда. Я полагаю, что люди в Берхтесгадене побоялись бы давать ему работу сейчас".
   "Кто-нибудь думает, что он мог застрелить Флекса?"
   - Никто его не видел, - сказал Хайер.
   "Он был лучшим стрелком, чем фотографом, - сказал Амброс. - Это все, что я скажу.
   "Знаете, теперь я думаю об этом, герр комиссар, - сказал Гейгер, - я почти уверен, что браконьерская винтовка, которую я дал майору Хёглю, была карабином Манлихера. С оптическим прицелом. Возможно, вам следует спросить его об этом. Или, если уж на то пошло, спросите его, кто стрелял в доктора Флекса.
   "Вы могли бы даже обнаружить, что они оба были влюблены в одну и ту же шлюху из П-Казарм", - добавил Амброс. "С другой стороны, будьте осторожны, задавая этот вопрос. Наш майор Хёгль служил в Шестнадцатом баварском пехотном полку.
   "Так? Я бы и не подумал, что здесь так необычно.
   "Он был унтер-офицером. Сержант. И, судя по всему, его ординарцем в Шестнадцатом был человек по имени Адольф Гитлер".
  
  
   ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Покинув Ландлервальд, мы остановились в деревне Бухенхоэ, за пределами Территории Вождя, чтобы обыскать дом Флекса. Как и везде в Оберзальцберге, я не мог видеть никого за границей или на улицах. Возможно, все забились в комнаты, чтобы согреться, слушали Би-би-си и затаили дыхание, пока мы ждали, будет ли война. Никто, включая меня, не мог до конца поверить, что англичане и французы могут быть готовы сражаться за поляков, чье санаторное правительство было не более демократичным, чем правительство Германии. Кажется, что все войны начинаются по совершенно неверным причинам, и я не предполагал, что эта война - никто не сомневался, что Гитлер не был готов разоблачить британский блеф - будет чем-то другим.
   Сам дом был из дерева и камня и стоял рядом с любопытной серенькой церквушкой, почти сплошь состоящей из покатой крыши и приземистой шпили; она была похожа на "Большую Берту" - сорокадвухсантиметровую тяжелую гаубицу, которую мы использовали для уничтожения бельгийских фортов в Льеже, Намюре и Антверпене. Это совершенно не соответствовало баварской причудливости Бухенгоэ. Но идея выстрелить восьмисоткилограммовым снарядом по Бергхофу не была непривлекательной, и вполне в пределах двенадцатикилометровой дальности действия гигантской гаубицы. Это действительно была молитва, которую нужно возносить более одного раза в день.
   "Большинство офицеров ОСБ, работающих в Бергхофе, живут здесь или в Клаушохе, - сказал Каспель. "Себя в том числе. И немало инженеров из P&Z. С той существенной разницей, что большинство этих домов были построены специально. Ни у кого здесь не было дома, купленного в принудительном порядке. По крайней мере, никто из тех, кого я знаю.
   - Как вы тут терпите после Берлина? Я попросил. "Это как попасть в бесконечный фильм Лени Рифеншталь".
   - Ты привыкнешь.
   Каспел припарковал машину на почтовой марке подъездной дорожки перед дверью с каменной аркой, находившейся под тяжелым черным деревянным балконом. Нас встретил Фридрих Корш. На машине, взятой напрокат на вилле Бехштейн, он проделал долгий путь в Бухенхоэ по главной дороге через Берхтесгаден и теперь заглядывал в окно. Герман Каспель принес ключи от дома, найденные в карманах убитого, но быстро стало ясно, что они нам не понадобятся.
   - Кто-то уже был здесь, босс, - сказал Корш. "Если только уборщица не пришла сегодня, а прошлой ночью у них была дикая вечеринка, это выглядит так, как будто это место было ограблено".
   Каспел открыл входную дверь, которая больше не была заперта. Я остановился, чтобы заметить кусок веревки, свисавший из почтового ящика, и последовал за Каспелом внутрь. Книги и украшения Флекса были разбросаны повсюду. В воздухе витало даже немного домашней пыли, как будто горилла только что закончила трясти огромный снежный шар.
   - Я не думаю, что они исчезли очень давно, - сказал я, прочищая горло от пыли.
   "Возможно, нам следует дождаться людей с отпечатками пальцев", - сказал Корш.
   "В чем смысл? На горе Гитлера обязательно должен быть кто-то, кого знал Флекс, чьи отпечатки пальцев уже были здесь до того, как они перевернули это место.
   На полу стоял серебряный поднос, а на кухонном столе - банкнота в десять марок. - Конечно, им нужны были не деньги и ценности, - сказал я. - Что бы это ни было, я предполагаю, что они его не нашли.
   "Почему это?" - спросил Каспел, пока мы бродили из комнаты в комнату.
   "Потому что там так много беспорядка", - сказал Корш. "Обычно, когда люди находят то, что ищут, они перестают разбрасываться вещами".
   "Может быть, им просто понадобилось время, чтобы найти его. Что бы это ни было".
   "Когда вы создаете такой беспорядок, на самом деле становится труднее что-то найти", - сказал Корш. - И всегда есть одна комната, которая остается нетронутой, если они находят то, что хотят. Но здесь, похоже, они были в отчаянии. И мало времени. И, вероятно, ушли с пустыми руками. Что хорошо для нас. Потому что это означает, что мы можем добиться большего успеха, чем они".
   - Как вы это решаете? - спросил Каспел.
   - Потому что мы - закон, и мы не возражаем, если кто-нибудь увидит нас здесь. И потому что мы никуда не торопимся".
   - Есть еще кое-что, - сказал я. "Ни один из ящиков не был открыт, но мебель была немного передвинута. Вещи опрокидывались и ломались при перемещении мебели. И когда картины были сняты со стен. Как будто они искали что-то большее. Что-то, что можно спрятать за буфетом или картиной.
   - Может быть, сейф? Корш взял полированный хьюмидор из розового дерева, доверху наполненный гаванскими сигарами.
   - Сейф, наверное, - сказал я. "В списке имущества Флекса был набор ключей от дома, который теперь у нас есть. И ключ на золотой цепочке, висевшей у него на шее, которую, как мы думаем, мог украсть доктор Брандт. Может, это был ключ от сейфа? Сейф, о котором кто-то знал? Кто-то, кто знал, что не стоит возиться с ключами от дома, возможно, потому, что у них уже был другой комплект. Или знал, где он находится. Что объясняет кусок веревки, свисающий из почтового ящика. Вероятно, на конце этого был ключ от двери. Я не думаю, что вы заметили имя изготовителя на пропавшем ключе, не так ли, Германн?
   - Я ничего не записывал, - сказал Каспел. - Но я почти уверен, что это был Абус.
   - Абус делает навесные замки, - сказал я. "Не сейфы".
   - Я этого не знал, - сказал Каспел.
   - Думаю, наш грабитель тоже этого не знал. Но я все равно готов поспорить на свою пенсию, что это сейф, который он искал. Здесь нет ни одной стены, которую бы не обнажили и не исследовали. Кстати, а где живет доктор Брандт?
   "Здесь. В Бухенгоэ. В паре сотен метров. Недалеко от реки Ларосбах.
   - Значит, у него было много возможностей.
   - Он вполне мог прийти сюда сразу после вскрытия, - сказал Каспел.
   Я снова пошел на кухню. В углу стоял белый металлический шкаф - холодильный шкаф "Электролюкс", и, поскольку я не знал никого, у кого бы он был, я открыл его и обнаружил несколько бутылок хорошего мозельского, шампанского, немного масла, яиц, литр молока, и большая банка белужьей икры.
   "Флекс любил дорогие вещи, не так ли? Все эти золотые безделушки в его карманах. Сигары. Икра. Шампанское."
   Тем временем Каспел поднял с комода бутылку с ярко-желтой жидкостью. "Ничего дорогого в этом нет, - сказал он. - Это нео-баллистол.
   - Уход за ногами и оружием, - сказал я. - Потому что больше никто не будет.
   "Что такое нео-баллистол?" - спросил Корш.
   - Это масло, - сказал я. "В окопах мы использовали баллистол на ногах и на наших орудиях. Я не уверен, для кого из них это было лучше".
   - Не только наши ноги, - сказал Каспел. "Бальзам для губ, дезинфицирующее средство от проблем с пищеварением и универсальное домашнее средство. Некоторые люди клянутся этим материалом. Но здесь, на горе, это запрещено с 1934 года, когда Гитлера отравили баллистолом. Никто не знает, взял ли он слишком много по собственной воле, или кто-то другой дал ему слишком много в чае. Вот что он любит пить.
   - Я вспомню об этом, когда приглашу его с намерением отравить.
   "В любом случае, Брандт отправил Вождя в госпиталь, и Борман приказал всем в Оберзальцберге избавиться от личных припасов, иначе им грозит тюремное заключение".
   - Все, кроме Карла Флекса, - сказал Корш.
   "Как это при учащенном сердцебиении?"
   Я смахнул несколько книг с дивана, сел и закурил турецкую восьмерку, которая была моей собственной универсальной панацеей; табак и ложка шнапса - два бытовых вещества, которыми почти невозможно злоупотреблять, по крайней мере, по моему собственному опыту самолечения. Я взглянул на часы и подсчитал, что прошло уже тридцать шесть часов с тех пор, как я спал в постели. Мои руки дрожали, как будто у меня был паралич, а колено подпрыгивало вверх и вниз, как будто я был объектом забавного медицинского эксперимента Луиджи Гальвани. Я провел рукой по лицу, тщетно ждал, пока никотин успокоит мои нервы, а потом решил, что мне действительно нужно побриться. Я забрела в ванную Флекса и посмотрела в зеркало шкафа. Щетина на подбородке стала напоминать гравюру Альбрехта Дюрера. Я нашел щетку, немного мыла и хорошую острую бритву Золинген производства Дово, которую я минуту точил на толстом кожаном ремне. Затем я снял пальто и куртку и начал намыливаться.
   - Ты собираешься бриться? - спросил Корш. "Здесь?"
   - Это ванная, не так ли?
   "В настоящее время?"
   "Конечно. Вырезание собственного лица бритвой помогает мне думать. Это шанс увидеть вещи по-другому. Кто знает? Может быть, это поможет мне перестать дрожать в руках".
   Но пока я брился, я говорил: "Пока что у нас есть высокий мужчина с выбитой половиной мозгов, которого никто не любил, кроме Мартина Бормана. Что не говорит о многом, поскольку большая часть привязанностей Бормана явно приберегается для Адольфа Гитлера и фрау Борман. Эта дама, вероятно, думает, что ее муж гадит на мороженое, но я не уверен, что она не продешевит. Так или иначе, он нажил много врагов. Его и приспешников, которых он нанял для выполнения своей грязной работы. Одного из этих миньонов звали Карл Флекс, и, вероятно, было много людей, которые желали его смерти. Поскольку убить Флекса было намного безопаснее, чем Мартина Бормана, кто-то, кто узнал о вчерашней встрече в Бергхофе, решил воспользоваться поездкой Рольфа Мюллера к врачу, чтобы выстрелить в Флекса с крыши виллы. Бехштейн. Может быть, это был даже Рольф Мюллер, хотя я в этом сомневаюсь. Что еще яснее, так это то, что почти любой другой человек на террасе Бергхофа мог так же легко удовлетворить убийцу как цель. Даже если бы он промахнулся по Карлу Флексу - а мы знаем, что он промахнулся четыре раза - он бы попал в кого -нибудь, ненавистного жителям этих мест.
   "Вы знаете, я никогда особо не любил баварцев, пока не приехал в Берхтесгаден и не осознал, как много баварцев не очень любят нацистов, и даже по более веским причинам, чем мои знакомые. Старому социал-демократу, вроде меня, так смешно, что здешняя охрана должна быть надежнее, чем моя повязка на шляпе. Но на самом деле, похоже, местные жители могут приходить и уходить, когда им заблагорассудится на Территории Вождя, потому что они знают все старые туннели соляных шахт лучше, чем они знают гинекологию своих жен. И если некоторые из них еще недостаточно разозлились из-за того, что Борман отобрал у них их дома, они еще больше разозлились, поскольку запас волшебного зелья иссяк. Может быть, им нужны эти вещи, чтобы выдерживать эти двенадцатичасовые смены. Может быть, поэтому они расстреляли кого-то из P&Z. Может быть, это сообщение от профсоюза строителей.
   "Мы также знаем, что Флекс брал у девушек в P-Baracks долю, в обмен на которую он дал одной из них, Ренате Проди, дозу желе, которая требовала, чтобы все там принимали протаргол. Возможно, именно так он позволял себе свой образ жизни. Так или иначе, эта девушка пропала, возможно, мертва. Также с девушками из P-Barracks был связан доктор Брандт, который, похоже, взял на себя ответственность за защиту посмертной репутации Флекса, поскольку он является главным подозреваемым в краже ряда личных вещей Флекса. Немного протаргола. Немного первитина. Ключ на цепочке. Блокнот с некоторыми именами в нем. Что также сделало бы его главным подозреваемым в этой краже со взломом. Украдете одно, украдете другое. Вполне возможно, что доктор Брандт также сделал аборт Ренате Проди, которая, возможно, вынашивала ребенка Флекса. Это ставит меня перед интересной исследовательской дилеммой. Потому что будет чертовски сложно расспросить доктора Брандта обо всем этом, учитывая тот факт, что Гитлер и Геринг были главными гостями на его свадьбе. Если я хотя бы обвиню его в том, что он не говорит мне правильное время суток, я буду на следующем автобусе в Дахау.
   "У нас есть один главный подозреваемый: Иоганн Бранднер. Местный фотограф, которого отправили в Дахау, когда он возражал против продажи своего офиса Мартину Борману. Доказательства лишь косвенные, но обстоятельства таковы: Зальцбург находится всего в сорока минутах езды на машине; он бывший снайпер егерского батальона; он мог бы приехать в Берхтесгаден, произвести выстрелы и вернуться домой, и никто бы даже не заметил, что он когда-либо был здесь. Как насчет этого, Фридрих? Что-нибудь из зальцбургского гестапо?
   - Еще нет, босс. Они также проверяют серийные номера карабина и бинокля.
   - Что вы хотите сделать с карабином Маннлихера, который, по словам Гейгера, он передал майору Хёглю? - спросил Каспел.
   - Посмотрим, сможешь ли ты узнать, что с ним случилось. Может быть, это тот самый пистолет, который мы нашли в дымоходе.
   - А если он не знает?
   - Тогда это еще один вопрос, который я не собираюсь задавать. Одно только предположение, что Хёгль когда-то мог иметь орудие убийства, выставит его в плохом свете перед Мартином Борманом. Так что, думаю, я сожгу этот мост, когда до него доберусь".
   Я провел лезвием бритвы по горлу, а затем вытер его полотенцем Флекса из египетского хлопка. Все, чем он владел или чем пользовался, казалось, было самого лучшего качества. Даже его туалетная бумага была блестящей. Дома я использовал только Völkischer Beobachter .
   "Конечно, Гейгер мог ошибиться насчет этого карабина. Или он мог лгать. Ни один из тех троих мужчин, которых мы только что встретили на пасеке, не показался мне особенно полезным. И после того, что Артур Канненберг рассказал мне о Брюкнере в Бергхофе, кажется, что все на этой горе хотят сварить суп, чтобы кто-нибудь еще в него попал. Сейчас единственный человек, в котором я абсолютно уверен, что он этого не делал, - это Адольф Гитлер. . Что гораздо больше говорит о состоянии современной Германии, чем о моих судебных экспертных способностях.
   Я вытер лицо, а затем поискал в шкафчике в ванной немного одеколона. Конечно, у Флекса были новейшие американские вещи с парусным кораблем на бутылке, и я добавил кое-что из этого. Мне казалось, что я должен был пить его.
   "Фридрих, я хочу, чтобы вы остались здесь и посмотрели, что вас может заинтересовать. Не спрашивайте меня, что это такое, потому что я, черт возьми, не могу вам сказать. Я предполагаю, что вы не найдете сейф, но нет ничего плохого в том, чтобы взглянуть еще раз. Но убедитесь, что вы оставляете свет включенным, пока делаете это, пожалуйста. Я хочу, чтобы доктор Брандт и все остальные, кому есть что скрывать и кто здесь живет, думали, что мы будем упорствовать, пока не выясним, что это такое. Может быть, это что-то спровоцирует. . . что-то интересное, например, кто-то пытается убить тебя, Фридрих. Это действительно помогло бы, я думаю. Нам нужна такая жертва, если мы когда-нибудь собираемся раскрыть это проклятое дело.
   - Спасибо, сэр, я посмотрю, что можно сделать.
   "Если вы найдете что-нибудь интересное, позвоните мне в Бергхоф. Мне нужно попытаться закрыть глаза. Герман? Я хочу, чтобы ты поехал домой на пару часов и сделал то же самое. Твои глаза начинают пугать меня до чертиков. Это как смотреть на Маргариту Шен в "Мести Кримхильды". Если мои голубые устрицы ничем не отличаются от ваших, я должен паромщику пару марок.
  
  
   ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ
   апрель 1939 г.
   На извилистой дороге вниз с горы к Территории Вождя я увидел группу людей, идущих по дороге в Антенберг, и решил последовать за ними, полагая, что они знают что-то, чего не знаю я. Это было бы несложно. Любопытство, возможно, и сгубило кошку - особенно в этой глуши, - но даже в нацистской Германии оно по-прежнему является основным товаром детектива, хотя в наши дни оно иногда приводит к такому же смертельному исходу. Тем не менее, я не видел большого или никакого вреда в этом любопытстве здесь и сейчас, особенно когда выяснилось, что все идут в Театральный зал, который был построен для развлечения строителей и людей из города Берхтесгаден, - тот самый зал, который вызвало принудительную покупку дома орнитолога, среди прочего. И было легко понять, почему эти дома были захвачены нацистами. Расположение было завидным, и, если вам нравятся такие вещи, оттуда открывались прекрасные виды почти во всех направлениях; лично я могу взять или оставить прекрасный вид, если он не через окно женской ванной или замочную скважину в женском общежитии. Я никогда не любил любоваться красивыми пейзажами, и уж точно не с 1933 года; это отвлекает от более важного и, по общему признанию, столичного дела - следить за гестапо, что, учитывая мои политические взгляды, представляет собой постоянную дилемму.
   Театр представлял собой очень большое деревянное здание размером с дирижабль с высоким транспарантом с изображением нацистского орла, чтобы люди не упустили главное. Зал был построен, однако, нехорошо, и высокая двускатная крыша уже как будто немного провисла под тяжестью наваленного на нее снега и тоже подтекала. Внутри было несколько стратегически расставленных ведер и почти сотня человек, включая трех персонажей, которых я встретил на пасеке. К моему удивлению, все собрались, чтобы услышать, как адъютант Мартина Бормана, Вильгельм Цандер, снова говорит о Томе Сойере. По крайней мере, я так думал, пока не заметил, что, когда он закончил говорить, должен был быть показан фильм - "Ангелы с грязными лицами ". Я его уже видел, и он мне очень понравился. Мне нравятся любые картины про гангстеров, потому что я надеюсь, что немцы увидят их и неумолимо напомнят о нацистах. В конце концов, плохой парень, Рокки Салливан, идет на собственную казнь трусом, что я всегда и планировал сделать сам - умирая желтым с большим количеством криков и воплей, это действует на нервы палачей. Я должна знать. Я видел несколько последних спектаклей на Плётцензее, которые отняли у меня аппетит на несколько дней.
   Это был первый раз, когда я увидел местных жителей в массовом порядке. Как всякий берлинец, я относился к альпийским баварцам с таким же безразличием, как и ко всякой немецкой дикой природе. Меня удивило не то, что они немного пахли и выглядели медлительными и нелепыми в своем традиционном трахте , сколько тот факт, что я вообще удивился, увидев их. С тех пор, как я прибыл в этот район, я видел так мало людей, что почти начал верить, что это город, где настоящих людей больше не существует. Несколько местных жителей были вооружены различными охотничьими ружьями, и я провел несколько минут, разглядывая их и их владельцев. Некоторые из них были с патронташами и больше походили на членов большевистской рабочей милиции, чем на консервативных баварцев. Я бы точно не стала искать, если бы Флекса не убили из винтовки. Не то чтобы я ожидал найти что-то очень полезное; в этой части мира мужчины носили ружья и лыжи так же, как портфели и велосипеды в Берлине. Один человек даже принес парочку кроликов, и мне было интересно, что сказал бы любящий природу Гитлер, если бы увидел, что эти животные висят у него на плече, как меховой воротник. Также в театре присутствовали Бруно Шенк и доктор Брандт, который предлагал частную операцию всем, кто хотел обратиться к врачу. В комнате за сценой у него была общественная поликлиника, а очередь из нуждающихся в медицинской помощи вытянулась в зрительный зал. Я сам был болен в прошлом, и, по моему мнению, никто из людей, ожидающих встречи с Брандтом, не выглядел особенно больным. Они болтали между собой, и по их лицу я бы сказал, что большинство из них были намного здоровее, чем я. Что мало что говорило. С самого прибытия в Оберзальцберг у меня было ощущение, что я страдаю от какой-то неизлечимой болезни. В любой момент я чувствовал, что моя жизнь может внезапно оборваться. Мартин Борман произвел на вас такое впечатление. Так же поступил и Рейнхард Гейдрих. Я подошел и присоединился к очереди.
   Бруно Шенк воспринял мое необъявленное присутствие в Театральном зале так неловко, как если бы Антенберг устраивал вечеринку по случаю пятидесятилетия Иосифа Сталина. Наверное, он желал мне смерти. Брандт был еще менее рад видеть меня в очереди ожидающих его людей. Снова на нем был белый плащ поверх черного мундира, и выражение его лица было таким же мрачным, как беззвездное ночное небо. Я приберегла для него несколько вопросов, и сейчас самое подходящее время, чтобы задать их - во всяком случае, для меня. Для него это было явно неудобно, что опять же меня очень устраивало. Доставлять неприятности - вот что значит быть полицейским, и подозревать людей, которые были полностью вне подозрений, было единственной вещью, которая делала работу такой веселой в нацистской Германии.
   "Что ты здесь делаешь?" - подозрительно спросил он.
   - Надеюсь поговорить с вами, доктор.
   "Ты болеешь?"
   "С тех пор, как я прибыл сюда, я думал, что страдаю судебно-медицинской амнезией. Люди продолжают обращаться со мной так, будто я забыл, как быть полицейским. Но я хотел тебя увидеть не поэтому. На самом деле я хотел спросить вас о Ренате Проди.
   "Кто она?"
   Я виновато улыбнулся и посмотрел на людей, ожидавших встречи с доктором СС. Все они смотрели на меня так внимательно, словно я была собакой, которая могла укусить. Это была неплохая идея. "Я мог бы рассказать вам здесь, но зачем рисковать? Все эти милые люди, они действительно не хотят знать, что у меня в грязном уме". Я закурил сигарету и небрежно улыбнулся. - Это самое худшее в работе копа, док. Я должен думать, а затем говорить вещи, которые большинство людей считают просто оскорбительными".
   - Вам лучше пройти в мой кабинет, - холодно сказал он.
   Я последовал за ним и первым, что увидел, была пара кроликов, висевших на крючке за дверью. Они все еще кровоточили. Несколько пятен крови собрались на деревянном полу, словно место крошечной казни.
   - Почему-то я тоже не думал, что ты охотник, - сказал я.
   "Я не. Люди платят мне, как могут. Кролики, в основном. Фазан. Какой-то олень. Мне даже дали тушу дикого кабана".
   - Вы должны как-нибудь пригласить меня на ужин, доктор. Хотя лучше бы это было, когда Лидера нет рядом. Сомневаюсь, что он одобрил бы все это мясо. На самом деле, он бы не стал".
   Брандт слабо улыбнулся, как будто мысль пригласить меня к себе домой была невообразимой. "Я могу заверить вас, что вся игра, которую мне дают эти люди, была получена за пределами Территории Лидера и Ландлервальда".
   - Я уверен, что ты прав. На столе, рядом с тряпичным футляром с хирургическими инструментами, лежала пачка первитина. Я поднял его только для того, чтобы он вырвал его у меня из рук, и пока он это делал, я взял янтарную бутылочку с лекарством и взглянул на этикетку. Брандт вздохнул, как будто имел дело с непослушным ребенком, и выхватил и его.
   "О чем это?" он спросил. "Мне нужны настоящие пациенты, так что переходи к делу, ладно?"
   "В этом-то и дело." Я кивнул на таблетки в его руке, а затем на хорошо укомплектованную аптечку, в которой было еще столько же. "Среди прочего. Протаргол. Мы оба знаем, что это для лечения венерических заболеваний. И видя его здесь, на вашем столе, как будто вы ожидали прописать его сегодня вечером, ну, это заставляет меня задуматься, есть ли у кого-нибудь из местных тоже доза. Я имею в виду, как Карл Флекс.
   "Вряд ли вы ожидаете, что врач будет комментировать кого-либо из своих пациентов, - натянуто сказал Брандт. "Особенно что-то столь чувствительное".
   - О, я уважаю конфиденциальность пациентов, док. Но я не думаю, что это обычно относится к тому, кто мертв. Особенно когда этого человека убили. И когда он стал объектом вскрытия в полиции. Это обычная практика для доктора рассказывать полиции о каждой мелочи, которую он видит, что не так с человеческим телом. А это значит все, от зияющей дыры в голове до дозы желе. У Флекса тоже было желе, не так ли? Но по какой-то причине вы предпочли не упоминать об этом.
   "Полагаю, я просто не думал, что это имеет отношение к причине смерти", - сказал Брандт. "Что было очевидно. Он был ранен в голову. Послушайте, комиссар, Карл Флекс был моим другом. Он был гостем на моей свадьбе. И при всем уважении я чувствовал себя обязанным позволить этому человеку немного уединиться. Это то, что сделал бы любой порядочный немец".
   - Что ж, это очень мило с вашей стороны, док. Какой у вас девиз СС? "Кровь и честь", не так ли? Казалось бы, это охватывает почти все, не так ли? Но вы можете поверить мне на слово, ничего личного никогда не позволено человеку после того, как кто-то разнес ему череп винтовочной пулей. Кусочки черепа и мозга разлетаются повсюду. А когда это место - терраса Бергхофа, его личная жизнь становится совершенно неуместной . Возможно, вы удивитесь, узнав, что я и сам не новичок в таких вещах, как честь. Но я не высоко ценю кровь и честь Флекса. Не тогда, когда он был немногим лучше обычного сутенера для девушек в P-Barracks. Не тогда, когда он дал желе одному из них.
   "Кто тебе это сказал?"
   "Это не имеет значения".
   - Я бы счел более вероятным, что это была одна из тех проклятых шлюх, которые дали его Карлу.
   "Может быть. В любом случае, это ты с лекарством на его столе. И это ты присматриваешь за здоровьем этих проклятых шлюх. Разве это не так?
   Брандт ничего не сказал, что, я подозреваю, было его нормальной реакцией на что-либо в Оберзальцберге. Когда вашими хозяевами являются Гитлер и Борман, говорить "да" или "очень мало" всегда является признаком истинной преданности.
   - Как насчет того, чтобы я задал вам прямой вопрос, а вы попытались дать мне прямой ответ, док? Много ли в этом сообществе других людей, зараженных гонореей?"
   "Почему ты спрашиваешь?"
   "Это не прямой ответ. В этот момент я обычно могу смахнуть немного перхоти с ваших плеч. Как насчет того, чтобы у тебя была еще одна попытка ответить, прежде чем я снова задам вопрос, только на этот раз, может быть, я задам его, чтобы все вокруг могли меня услышать.
   - Послушайте, комиссар, это чрезвычайно деликатный вопрос. Я не думаю, что вы можете себе представить, насколько это чувствительно.
   "Я понимаю. Никто не хочет, чтобы Лидер узнал о П-Казармах. Он, конечно, будет в ярости. Венерические болезни распространяют евреи, а не порядочные арийцы. Как много?"
   "Может быть, пятнадцать или двадцать", - сказал Брандт.
   Напомнив себе, что это был человек, на свадьбе которого Гитлер и Геринг были почетными гостями, я задал следующие вопросы с полным сердцем.
   "Рената Проди. У нее тоже было это, верно?
   "В отличие от Карла Флекса, она жива, так что мне не нужно на это отвечать".
   - Ты уверен, что она еще жива? Только кто-то сказал мне, что это не так.
   "Насколько мне известно."
   "Это мало что говорит об этой горе".
   "Извините?"
   - Насколько я понимаю, вы также провели для нее ликвидацию. Аборт. И что это ребенок Карла Флекса.
   "А это на основании чего? Слово очередной шлюхи? Против немецкого офицера".
   - Значит, ты отрицаешь это. Справедливо. Я не ожидал, что ты это признаешь.
   - Я не вижу, какое отношение все это имеет к убийству Карла Флекса, комиссар.
   - Честно говоря, я тоже. Но так будет не всегда, уверяю вас. Я скоро все узнаю. Как детектив я настойчив".
   - Я могу в это поверить.
   "Я не приношу извинений за это. Моя работа - доставлять себе неприятности. Знаете ли вы, что некоторые люди даже желали мне смерти, прежде чем я смогу раскрыть дело.
   - Я тоже могу в это поверить.
   - Я отнял у вас достаточно времени, док. И их тоже. Мы поговорим снова, когда у меня будет больше информации. На самом деле, вы можете сделать ставку на это. Предположим, что на горе Гитлера разрешено делать ставки. Я имею в виду, что достаточно плохо, что ты не можешь курить".
   "Я не думаю, что у Вождя есть возражения против азартных игр".
   "Хороший. Так что поставьте мне крест на раскрытии этого дела до конца недели. Это деньги в банке".
   На обратном пути я поговорил с несколькими местными жителями. Большинство из них работало на администрацию Оберзальцберга или на местную пивоварню, но, несмотря на то, что нацисты закрыли доступ к горе, некоторым все же удавалось работать в своих собственных частных соляных копях, что мне показалось более выгодным занятием, чем добыча золота, поскольку его было так много. из того, что можно было найти, и, когда это было сделано, оно продавалось по высокой цене среди проницательных поваров по всей Европе.
   Когда я проходил мимо, они спросили, кто я и откуда, и когда я сказал им, они выглядели такими удивленными, как будто я был Анитой Бербер, писающей им на туфли, и я понял, что, несмотря на все, что нацисты сделали, чтобы изменить При этом они по-прежнему считали Берлин рассадником беззакония и местом, где царит коррупция. Я, конечно, пропустил беззаконие, но, возможно, они были правы насчет коррупции. Я понятия не имею, что они думали о разговоре Зандера о Томе Сойере. Я слушал некоторое время, а затем закурил раньше остальных.
  
  
   ТРИДЦАТЬ
   апрель 1939 г.
   Когда я вернулся туда, в Бергхофе немного остыли. Кто-то предусмотрительно оставил большое окно в Большом зале открытым, и там было холоднее, чем в холодном шкафу на кухне Флекса. Ты не мог сидеть в моей комнате, не надев пальто. Я задавался вопросом, было ли это именно так, как это нравилось Гитлеру, то ли они пытались сэкономить деньги на топливе, то ли они рассчитывали, что холод в этом месте будет иметь полезный эффект, заставляя людей дрожать в присутствии Вождя. Возможно, это было частью его дипломатической тайны. Герман Каспель сказал мне, что Гитлер не очень любит ни снег, ни солнце, поэтому он выбрал дом на северном склоне. Наверное, холодный и влажный воздух Бергхофа напомнил ему венские трущобы, в которых он жил в молодости. Оставшись в одиночестве в своем кабинете напротив кабинета Гитлера, я закрыл дверь и заложил в печь столько дров, сколько она могла вместить, и поставил стул рядом с ней. Я планировал прочитать еще несколько свидетельских показаний, которые, как я надеялся, погрузят меня в сон. Я подумывал попросить у Артура Канненберга немного сосисок и бутылку, но подумал, что могу обойтись без обвинений в преступлении против Вильгельма Брюкнера, которые наверняка будут добавлены на мой поднос к ужину. Я рассеянно закурил турецкую восьмерку, а потом выругался, когда вспомнил, чей это дом, и тут же бросил папиросу в печку. Находиться там, в Бергхофе, было как в каком-то сумасшедшем швейцарском санатории, где все умирали от туберкулеза и можно было терпеть только чистейший горный воздух. Я посмотрел на пачку турецкой восьмерки, подумал, не выйти ли на террасу, чтобы выкурить одну, а потом поморщился; Мысль о том, чтобы выйти на морозный ночной воздух Оберзальцберга, чтобы сделать что-то столь же безобидное, как выкурить сигарету, казалась настолько абсурдной, что я громко расхохотался. Что это был за чертов сумасшедший мир, когда такие обычные человеческие удовольствия, как сигареты, так строго контролировались? И меня поразило, что, возможно, в неодобрении Гитлером табака я открыл истинную сущность нацизма. Я мог бы спуститься на виллу Бехштейн, если бы не уверенность, что Рудольф Гесс найдет меня и подробно расспросит о том, что произошло в Бергхофе. Я не хотел бы вмешиваться в какое-то альпийское столкновение нацистских титанов.
   Я приглушил свет в комнате и старался шуметь меньше, чем дрова в печи, поэтому мое настроение немного упало, когда раздался стук в дверь. Она открылась и показалась высокая женщина лет тридцати, элегантная, но не хорошенькая, даже не красивая, но какая-то все же привлекательная, по-лошадиному. Она была одета в черный костюм и черное пальто, с таким же черным беретом и была стройна, как использованная спичка.
   - Я думал, здесь кто-то есть.
   Я встал и смущенно указал на свои ботинки.
   "Я пытался прокрасться, но у меня есть эти новые сапоги, понимаете? Я все еще привыкаю к тому, что они большие. Слушай, извини, если побеспокоил тебя. В следующий раз я надену теннисные туфли, задержу дыхание и прикрою дверь полотенцем".
   - О, я не говорил, что что-то слышал. Нет, я уловил запах твоего табака. Вы в курсе, что Вождь ненавидит курить, не так ли?
   "Вы знаете, это забавно, но, кажется, я что-то слышал об этом, да. И секунды на две я забыл, где нахожусь, и закурил. Полагаю, утром меня расстреляют за эту сигарету.
   "Вероятно. Я могу сделать так, чтобы тебя где-нибудь застрелили, чтобы ты мог держать сигарету во рту, когда они это сделают, если хочешь".
   "Я хотел бы, что. Но без повязки на глаза, хорошо? Особенно, если вы также можете сделать так, чтобы я был в пуленепробиваемом жилете, когда они это сделают".
   "Я посмотрю что я могу сделать. Кстати, меня зовут Герди Трост. Кто ты?"
   "Бернхард Гюнтер, комиссар полиции из берлинского Крипо".
   - Полагаю, вы тот человек, который здесь, чтобы расследовать убийство Карла Флекса.
   "Плохие новости распространяются быстро, не так ли?"
   - Почти верно. Слушай, я сам собирался куда-то покурить. Возможно, вы захотите присоединиться ко мне.
   - Думаю, там не может быть холоднее, чем здесь.
   Я встал и последовал за ней по застеленному ковром коридору и вниз по лестнице в самом восточном углу замка людоеда. Мне почти казалось, что мы выползаем оттуда с мешком украденных золотых монет.
   "Панорамное окно в Большом зале заклинило, - объяснила она. "Мотор перестал работать. Есть пара ручек стартера, которыми управляют вручную, но их никто не может найти. Это самый большой кусок стекла, когда-либо сделанный. Восемь с половиной метров в длину и три с половиной метра в ширину. Теперь он действительно пуленепробиваемый и весит тонну. Я сказал ему, что это слишком много для одного двигателя. Три окна было бы лучше, сказал я. Но иногда он слишком амбициозен и позволяет своему сердцу управлять головой. Когда это работает, есть на что посмотреть. Но когда это не так, ну, вы, безусловно, можете почувствовать разочарование в воздухе сегодня вечером".
   Я вздрогнул под воротником пальто и решил, что, возможно, это лучше отражает истинную сущность нацизма, чем неодобрение курения. У подножия черной лестницы мы оказались в прихожей, примыкающей к кухне. Герди Трост провела ее через дверь на узкую террасу за домом и, защищенная от ветра почти вертикальным берегом, на вершине которого была целая роща деревьев, открыла черную кожаную сумочку, которую носила под руку и достал пачку турецкой восьмерки. Терраса уже была усеяна окурками.
   - Мне это не очень нравится, - сказала она, поджигая меня, а затем себя тонкой золотой палочкой Dunhill. "Но я научился курить их, потому что это единственные сигареты, которые вы можете купить здесь, и когда все курят одну и ту же марку, это немного облегчает жизнь таким наркоманам, как я. Я начал курить после того, как попал в серьезную автомобильную аварию в 1926 году. Не знаю, что еще хуже для моего здоровья. Несчастный случай или курение".
   Когда мы оба зажглись, она подвела нас к металлической решетке на набережной, через которую, подобно небесному зефиру, дул поток теплого воздуха. И, увидев мое удивление, улыбнулась.
   "Полагаю, мне не следует говорить вам об этом, но вы детектив, а один из них должен помогать полиции, верно? Для всех в Бергхофе это известно как курительная комната. Потому что это всегда самое теплое место в Бергхофе. Это местная тайна. Но я полагаю, что вам понадобится несколько сигарет, чтобы помочь раскрыть это дело.
   "Больше чем несколько. Мы, детективы, любим называть это задачей двадцати пакетов.
   "Так много?"
   "Как минимум. Нелегко ходить на цыпочках вокруг эго стольких важных людей".
   "Не люди, мужчины , - настаивала она. "Важные люди. Или, по крайней мере, мужчины, которые думают, что они важны. На мой взгляд, здесь действительно есть только один важный человек. За очень немногими исключениями, все остальные работают сами за себя".
   Вряд ли это стоило оспаривать. "Я сам не застрахован от этого. Только я называю это выживанием".
   - Социальный дарвинист, а?
   "Только я не особо общительный. Кстати, а откуда теплый воздух? Это точно не дом.
   "Под Бергхофом находится целая сеть туннелей и секретных бункеров".
   "Бункеры? Вы говорите так, будто кто-то ожидает войны.
   "Подготовиться не помешает".
   "Никаких, при условии, что подготовка не включает вторжение в Польшу".
   - Вы пруссак, не так ли? Вам не кажется, что у нас есть законное дело?
   - Не поймите меня неправильно, фрау Троост, вся ситуация с польским коридором кажется мне бессмысленной. Больше всего на свете я хотел бы видеть Данциг снова частью Германии. Я просто думаю, что, возможно, есть лучшее время, чтобы сделать это. И более дешевый способ добиться этого, чем еще одна европейская война".
   - А если переговоры провалятся?
   "Переговоры всегда терпят неудачу. Затем вы договариваетесь еще немного. И если это не удается, вы пытаетесь снова в следующем году. Но люди остаются мертвыми еще дольше. Это был мой собственный опыт во время последней войны. Мы должны были поговорить немного больше в начале. И тогда конец мог бы быть совсем другим".
   "Может быть, они должны позволить вам вести переговоры".
   "Может быть."
   "И этот случай. Думаешь, ты справишься?"
   "Кто-то так и думал, иначе мне не дали бы проезд на автобусе из Берлина".
   - А кто это был?
   "Мое начальство".
   - Гиммлер, я полагаю.
   - Он один из них, когда я последний раз смотрел.
   - Вам не нужно играть со мной в скат, комиссар. Вы хотите найти этого убийцу, не так ли?
   "Конечно."
   "Так что, если вы собираетесь играть Ганса Касторпа, вам может быть выгодно обзавестись несколькими местными союзниками здесь, на волшебной горе. Разве ты не согласишься?
   Мне нравилось, что она считала меня достаточно умным, чтобы слышать о Гансе Касторпе.
   "Возможно, мы сможем помочь друг другу", - добавила она.
   "Хорошо. Полицейскому всегда могут пригодиться новые друзья. Особенно этот полицейский. В целом я довольно высоко оцениваю отсутствие навыков работы с людьми".
   - Я тоже. Большинство мужчин из близкого окружения Вождя научились относиться ко мне очень осторожно. Обычно я говорю именно то, что думаю".
   "Это не всегда полезно для здоровья".
   "Я не за себя".
   "Выглядит довольно необычно в наши дни".
   Джерди Трост нетерпеливо пожал плечами.
   - В любом случае, пожалуйста, прости меня, если я показался немного настороженным. На самом деле генералы Гейдрих и Небе велели мне приехать сюда. Видите ли, если я потерплю неудачу, это не отразится на них плохо. Я расходный материал".
   - И как это, по-вашему?
   "Ну, это как когда тебя приглашают на свадьбу, а жениху и невесте действительно наплевать, явишься ты или нет".
   - Я знаю, что это значит, комиссар Гюнтер. Мне просто интересно, как можно так плохо думать о таком человеке, как ты.
   - Это означает, что убийство Карла Флекса - это проблема Мартина Бормана. Если я смогу ее разгадать, он будет благодарен Гейдриху и Небе. А если я не могу, то это все равно проблема Мартина Бормана, а не их".
   "Да, я вижу вашу собственную проблему. Мой покойный муж назвал бы это глупой дилеммой.
   "Я не такая дура, чтобы отказывать таким мужчинам, как они. По крайней мере, не так, чтобы они когда-либо заметили. Это одна из вещей, которая делает меня таким хорошим детективом. Вообще говоря, я указываю складку в шляпе, где мне говорят, и надеюсь на лучшее. И каким-то образом до сих пор мне удавалось оставаться по эту сторону колючей проволоки".
   - Там внизу, за водосточной трубой, есть бутылка хорошего шнапса, - сказала фрау Трост. "Некоторые из генерального штаба держат его там, чтобы выпить, пока курят".
   "Одно часто лучше с другим".
   "Гитлер тоже не пьет".
   Я наклонился, чтобы посмотреть, и улыбнулся; она была права; была даже стопка чистых стаканов. Я помог себе, но она сама не захотела. Я молча произнес тост за генеральный штаб. На этот раз у меня не было претензий к их военной подготовке.
   "Одна вещь, которую я не возражаю против холода, - это шнапс", - сказал я. - Вашим мужем был Пол Троост, не так ли? Архитектор Гитлера, пока он не умер несколько лет назад".
   "Вот так."
   - А теперь его архитектор - Альберт Шпеер.
   "Он так думает. Этот человек всегда пытается снискать расположение Гитлера. Но, по правде говоря, я занимаюсь делом Пола с 1934 года. Возможно, я даже единственная женщина, которую Лидер действительно слушает. За исключением случаев, когда речь идет об окнах. Но и в этом я был прав. В основном я просто даю свои советы по строительству, искусству и дизайну. Моя студия находится в Мюнхене. А когда меня нет, я здесь. В последнее время я работаю над новыми грамотами и подарочными коробками для военных и гражданских наград".
   "Нет недостатка в нацистской Германии".
   - Ты говоришь так, будто не одобряешь.
   "Нет. Нисколько. Мне всегда нравилась лента на торте".
   "Может быть, вы получите честь после того, как раскроете это дело".
   "Конечно, я не буду его искать. Судя по тому, что мне сказали, это вопрос, требующий абсолютной осмотрительности. Я налил себе еще. - Знаешь, когда я сказал, что плохие новости распространяются быстро, о смерти Карла Флекса, ты сказал, что я был почти прав. Это значит, что ты не думал, что это такие уж плохие новости, в конце концов.
   "Я это сказал?"
   "Теперь кто играет в скат. Я здесь меньше суток, но мне уже кажется, что немало людей были рады видеть Флекса мертвым.
   "Мы можем поговорить об этом", - сказала она. - Но сначала я хочу от тебя об одолжении.
  
  
   ТРИДЦАТЬ ОДИН
   апрель 1939 г.
   - Так спроси, фрау Троост. Понятия не имею почему, но шнапс сделал меня сговорчивым.
   Терраса в задней части Бергхофа была менее смертоносной, чем передняя; самое опасное, что здесь произошло, - это слишком много курить. Герди Трост пожала плечами и выбросила сигарету. Под черным беретом ее светло-каштановые волосы были распущены и собраны за голову, что как бы подчеркивало женские уши; как и ее нос, они принадлежали эльфу. Но она не была маленьким эльфом. Я предположил, что она, вероятно, была на голову выше Мартина Бормана. Это была проницательная, умная голова, и это было очевидно. Умнее Бормана. Голос был воспитан и привык к тому, чтобы его слушали, глаза темные и пытливые, подбородок задиристый и решительный, рот чуть-чуть раздражительный; можно было почти предположить, что она еврейка, если бы не яростный антисемитизм ее печально известного покровителя. Казалось безопаснее предположить, что она была синим чулком, только это не имело никакого отношения к цвету ее чулок, которые были черными.
   "Герди. Сокращение от Герхардина. Мои родители окрестили меня Софи, но я так и не приняла это имя".
   Глядя на нее, я понял, что в том, чтобы быть девушкой, которая ей не нравится, было много чего, а не просто старомодное имя. Вы чувствуете такие вещи.
   Я поджарил ее со стаканом в руке. - Приятно познакомиться, Герди.
   - Дело в том, что я знаю, кто вы, - сказала она. "Что еще более важно, я знаю, кто вы. Нет, я не имею в виду, что вы полицейский. Я говорю о твоем характере. Я считаю, что вы человек мужественный и честный.
   "Никто уже давно не обвинял меня в этом. Кроме того, если бы я действительно был тем, кем вы меня называете, то я был бы где-то в другом месте.
   - Не продавайте себя дешево, герр Гюнтер. Однажды этой стране понадобится несколько хороших людей". Она потерла грудь, и лицо ее стало тревожным, словно у нее была боль.
   "Ты в порядке?"
   "Иногда у меня бывает небольшая стенокардия. Когда я под давлением. Это пройдет".
   - Вы находитесь под давлением?
   "Все здесь находятся под тем или иным давлением. Даже Гитлер. Все, кроме Мартина Бормана.
   - Он занятой человек, не так ли?
   Герди улыбнулся. - Занят заботой о себе, почти наверняка.
   - Об этом много.
   "Для некоторых. А теперь послушайте, вы помните человека по имени Хьюго Брюкман?
   Я нахмурился, вспомнив имя. Затем я уставился в землю, заметив ее большие ступни и черные туфли с ремешками на лодыжках. - Брюкманн, - уклончиво ответил я. "Дайте-ка подумать. Нет, я так не думаю".
   - Тогда позвольте мне освежить вашу память, комиссар. В 1932 году Хьюго Брюкманн и его жена остановились в берлинском отеле Adlon. Он немецкий издатель и был большим другом моего покойного мужа. Женат на румынской принцессе Эльзе Кантакузен. Теперь ты помнишь?
   Я не забыл ни одного из них. Я и не собирался. Но, как и любой другой в Германии, я был немного осторожен в том, чтобы признаться в том, что знаю кого-то, кто преднамеренно мешал нацистам, особенно члену близкого окружения Гитлера. Хотя Хьюго Брюкманн был нацистом, он был порядочным нацистом и другом Бернхарда Вайса, бывшего главы Крипо и еврея, которому мы с Лоренцем Адлоном помогали прятаться от нацистов в последние дни Веймарской республики. Но именно Хьюго Брюкманн и его жена Эльза заплатили Вайсу и его жене Лотте за побег в Лондон, где бывший сыщик теперь занимался типографским и канцелярским бизнесом.
   - Если они твои друзья, то да, я помню их обоих.
   - Я хочу, чтобы этот человек - принципиальный молодой детектив из "Алекса", который помог Хьюго Брюкману помочь Бернхарду Вайсу сбежать из Германии, - помог мне найти пропавшего в Мюнхене.
   - Я не говорю, что помогал им. Это было бы нездорово. Но в наши дни многие люди пропадают без вести. Это один из вызовов жизни в современной Германии".
   - Этот человек тоже еврей.
   "Для них больше всего. Но да, я помогу. Если я могу. Как его зовут?"
   "Вассерштейн. Доктор Карл Вассерштейн. Он офтальмолог и хирург, который лечил моего покойного мужа. Но он потерял свое положение и пенсию в 1935 году, а затем лицензию на медицинскую практику в 1938 году. В прошлом году я говорил с Лидером о его случае, и лицензия доктора Вассерштейна была восстановлена, что позволило ему продолжать частную практику. Но когда я на днях пошел к Вассерштейну в Мюнхен, он уехал, и никто, казалось, не знал и даже не интересовался, куда. Он не оставил адреса для пересылки, и я подумал, не могли бы вы найти его для меня. Я просто хочу знать, что с ним все в порядке и что у него нет недостатка в деньгах. Но у меня такое чувство, что я уже задал здесь достаточно вопросов от его имени. Есть предел тому, чего даже я могу добиться от чьего-либо имени. Особенно, когда они евреи".
   - Может быть, он уехал из Германии навсегда.
   "Ему только что вернули лицензию. Зачем ему уезжать из Германии?
   "Лучшие люди делают. С другой стороны, многие евреи уехали из Мюнхена и Вены, чтобы жить в Берлине. Они думают, что евреям там немного легче".
   - А они?
   "Немного, пожалуй. Берлинцы никогда не были хорошими нацистами. Я думаю, это столичная вещь. Людей в больших городах мало волнуют раса и религия. Большинство из них даже не верят в Бога. Не с того другого немецкого сумасшедшего. Они немного циничны, чтобы быть энтузиастами-прислужниками".
   - Я начинаю понимать, почему ты - расходный материал.
   - Но дайте мне последний адрес Вассерштейна, и я посмотрю, что смогу узнать.
   "Спасибо. Комиссар Гюнтер, я хочу, чтобы вы знали, что я верен Вождю.
   - Разве не все?
   "Вы не."
   "Нет я не."
   - Послушайте, это не он виноват. Это люди вокруг него. Такие люди, как Мартин Борман. Он такой коррумпированный. Он управляет всей этой горой, как будто это его личная вотчина. А Карл Флекс был лишь одним из самых отвратительных его созданий. Он и Зандер, и этот ужасный человек Бруно Шенк. Это те люди, которые портят репутацию нашему движению. Но если я собираюсь помочь тебе, я должен сделать это по-своему".
   "Конечно. Что бы вы ни сказали. И именно так я собирался справиться с этим".
   "Я не хочу слушать никаких лекций о полицейских процедурах и сокрытии улик".
   - В любом случае, теперь все это ничего не значит.
   "Итак, вот что я предлагаю. Я приезжаю сюда уже почти десять лет и часто бываю в этом доме. Иногда сам. Иногда не по себе. Я вижу вещи. И я слышу вещи. Пожалуй, больше, чем следовало бы. Кстати, по всему Бергхофу есть подслушивающие устройства, так что будьте очень осторожны с тем, что вы говорите и где вы это говорите".
   Я кивнул, едва ли желая прерывать Герди Трост, говоря ей, что уже знаю о подслушивающих устройствах.
   - Это еще одна причина, по которой эта терраса - курительная комната - так популярна. Говорить здесь безопасно".
   - Так что ты хочешь мне сказать сейчас?
   - Ничего такого, что могло бы плохо отразиться на Гитлере, - осторожно сказала она. "Он человек большого видения. Но если вы зададите мне вопрос, я сделаю то, что никто другой на этой горе не сделает, комиссар Гюнтер, я постараюсь дать вам прямой ответ. Скажи мне, что, по твоему мнению, ты знаешь, и, если я смогу, я это подтвержу. Чистый?"
   "Достаточно ясно. Ты будешь моим собственным оракулом в Оберзальцберге. И мне предстоит разобраться в том, что ты мне скажешь".
   Она кивнула. "Если хочешь."
   "Какую часть того, чем занимался Флекс, знал Борман?"
   "Все, что происходит на этой горе, происходит потому, что так хочет Мартин Борман. Флекс просто выполнял приказы своего хозяина. Конечно, он был инженером, после его имени было много букв, но он был всего лишь кнопкой, которую Борман мог нажать. Один раз для этого и два для этого. Трудность Бормана в том, что он отчаянно нуждается в том, чтобы этого человека поймали, иначе Вождь никогда не вернется; но для того, чтобы этого человека поймали, он рискует разоблачить весь свой местный рэкет. Что означает, что вы правы насчет полицейской медали. Если ты раскроешь это дело, ты можешь не дожить, чтобы забрать его.
   "Я понял, как много." Я закурил еще одну сигарету. "Доктор. Брандт. Он тоже одна из пуговиц Бормана?
   - Брандт в долгах, - сказала она. "Огромная сумма долга. Из-за его расточительного образа жизни. Раньше он снимал часть виллы Бехштейн, но теперь у него есть дом в Бухенгоэ. Не говоря уже о дорогой квартире в Берлине, на Альтонаерштрассе. И все это на жалованье врача в триста пятьдесят рейхсмарок в месяц. И поскольку он в долгах, ему приходится сводить концы с концами, участвуя в рэкете Бормана. Он может показаться благородным. Но это не так. Не верь ему".
   - Как ты думаешь, способен скрыть убийство?
   Герди кивнул. "Не только для того, чтобы прикрыть одного. Способен совершить один, тоже. Скажи-ка. Вы уже подняли несколько камней. И увидел, что выскользнуло наружу. Как вы думаете, почему Флекса убили?
   - Потому что кто-то затаил на него обиду, из-за обязательной покупки - может быть.
   "Может быть. Но это всего пятьдесят или шестьдесят человек. И довольно узкая выборка людей на Берге с существенной обидой. Вам нужно будет закинуть свою сеть намного шире, чтобы получить правильное представление о том, что здесь происходит. Сделаешь это, и у тебя будет гораздо лучшее представление о том, кто убил Карла Флекса.
   "П-Казармы. Бордель? Получает ли Борман и это?
   "Борман получает долю от всего. Но я разочарован. Ты все еще думаешь как полицейский. Деньги, полученные пятнадцатью или двадцатью девушками, ничтожны. Нет, ракетки гораздо крупнее, чем в Оберзальцберге и Берхтесгадене. Вам нужно расширять свой кругозор, комиссар, мыслить более грандиозно, строить свои представления о том, чего может достичь один человек, если в его распоряжении ресурсы целой страны".
   Я задумался. - Строительство, - сказал я. "Администрация Оберзальцберга. Поленски и Цёлльнер".
   "Теперь тебе становится теплее".
   "Борман получает откат от OA?"
   Герди Трост встала немного ближе ко мне и понизила голос.
   "По каждому контракту. Дороги, туннели, чайхана, отель Platterhof, что угодно, Мартин Борман получает свою долю. Подумай об этом. Все эти рабочие места. Все эти рабочие. Все эти деньги. Больше денег, чем вы могли себе представить. Здесь не происходит ничего, от чего бы он не получил свою долю.
   - Вам понадобится некоторое время, чтобы выяснить, что ему сходит с рук. Вам нужно тщательно построить дело. И когда вы это сделаете, вам понадобится не только моя помощь, но и помощь кого-то близкого к Лидеру, такого же честного, как и я".
   - А кто это может быть?
   "Брат Мартина Бормана, Альберт".
   - Где я могу найти его?
   "В здании рейхсканцелярии в Берхтесгадене. Здесь, на горе, может быть территория Мартина Бормана, но там внизу, в городе, она определенно принадлежит Альберту. Если ты не знал, они ненавидят друг друга.
   "Почему?"
   - Тебе придется спросить Альберта.
   - Может быть, мне стоит пойти и повидаться с ним.
   - Он не будет с тобой разговаривать. Еще нет. Но он, конечно, знает, что ты здесь. И он увидит вас, когда будет готов. Или когда у тебя есть что-то конкретное на его брата. Но у тебя еще этого нет. А вы?
   "Нет. Еще нет. И у меня такое чувство, что я сошла с ума, даже если попытаюсь".
   "Возможно."
   "Вы могли бы поговорить с Альбертом Борманом. Скажи ему, чтобы он встретил меня сейчас.
   - Ты будешь рыбачить. Тратить время".
   "Как я узнаю, что я близок к истине? Вы скажете мне?"
   "Возможно, мне не придется. Чем ближе вы к истине, тем больше ваша собственная жизнь будет в опасности".
   - Это утешительная мысль.
   "Если бы вы хотели комфорта, вы бы остались дома".
   - Ты не видел мой дом. Я вздохнул. - Но судя по тому, что ты мне рассказал, мне повезет, если я когда-нибудь увижу его снова.
  
  
   ТРИДЦАТЬ ДВА
   Октябрь 1956 г.
   Дом начинал казаться мучительно близким. Германия - то, что я называл Германией, то есть Сааром, - находилась менее чем в восьмидесяти километрах отсюда. Если повезет, я думал, что смогу добраться туда до наступления темноты.
   На краю жнивья был почти невидимый ручеек, где я мыл руки и лицо и старался выглядеть настолько респектабельно, насколько это возможно после ночевки в стоге сена. Моросил мелкий дождь, и небо было серым от угрозы чего-то похуже. Я доел остатки еды, с трудом сел на велосипед и поехал на северо-запад, подальше от Шато-Сален. Несколько собак лаяли, когда я проезжал мимо ворот фермы и коттеджных садов, но меня уже давно не было, прежде чем местные жители смогли выглянуть из своих окон, занавешенных сеткой, и увидеть подозрительную личность вроде меня. Дорога была прямой и относительно ровной, как будто какие-то римские инженеры давно не закончили свои камнерезные работы. Я был теперь в Лотарингии, которая была аннексирована другой великой империей после войны 1871 года и стала частью немецкой территории Эльзас-Лотарингия. После Версаля Лотарингия была возвращена Франции только для того, чтобы снова быть аннексированной Германией во время Второй мировой войны. Но теперь он казался мне чисто французским, с французскими флагами, вывешенными почти в каждой бородавке города или деревни, и было трудно понять, зачем Германии вообще нужен этот унылый, невыразительный регион Франции. Какая от этого польза? Какая разница, какой стране принадлежит одно вонючее поле или другой бесформенный лес? Не за это ли погибло так много людей в 1871 и 1914 годах?
   Через несколько километров вверх по дороге, в Баронвиле, я спешился в ничем не примечательном кафе, позавтракал в баре, купил сигарет, быстро побрился в туалете, поискал себя в газете и с облегчением увидел, что там не более того, что уже было сообщено. Но радио из полированного дерева в кафе было включено, и таким образом я постепенно понял, что французская полиция считает, что теперь они близки к поимке убийцы Голубого поезда; человека, отвечающего моему описанию, трижды видели в Нанси до того, как началось какое-либо полицейское расследование, и теперь все дороги между ним и Сааром находились под наблюдением. Возможно, я узнал бы больше, но покровитель начал перенастраивать радио, и, прежде чем я успел себя остановить, я попросил его - слишком резко - оставить радиостанцию в покое, что только привлекло ко мне внимание. Покровитель сделал, как его попросили, но теперь смотрел на меня с большим интересом, чем прежде, так что я был вынужден, в конце концов, объясниться. У него был острый нос и еще более острый глаз, не говоря уже о фурункуле на тощей птичьей шее, размером с любую луковицу на моем руле.
   - Просто я думаю, что видел этого немца, - сказал я, быстро импровизируя. "Беглец, которого ищет полиция. Убийца из "Голубого поезда".
   "Действительно?" Мужчина вытер мраморную стойку тряпкой из рекламы Омо, а затем опорожнил стоявшую передо мной пепельницу Рикарда. - Где это было, мсье?
   "Это было вчера, в Нанси. Но он не направлялся в Германию; то, что сказал диктор радио, было неправильным. Он покупал билет на поезд до Меца.
   "Убил свою жену, не так ли? Бывает."
   "Нет, я так не думаю. Кто-нибудь другой. Я не уверен, кто. Кажется, охранник в поезде.
   "Тогда ему отрежут голову", - сказал покровитель . "Убей свою жену, у тебя может быть шанс. Но не человек в форме.
   Я кивнул, но решил, что опасаюсь чего-то большего, чем свидание с французской гильотиной; по крайней мере, это было бы быстро. Отравление таллием звучало как участь хуже смерти. И впервые я задумался, не должен ли я каким-то образом предупредить Энн Френч, что Штази планируют ее отравить.
   "Нэнси, а? Вы прошли долгий путь, мсье.
   "Не так далеко. Сорок или пятьдесят километров. В хороший день я могу сделать семьдесят пять или восемьдесят".
   "Мы не видим много продавцов лука на этих дорогах. Не со времен войны.
   "Обычно я отправляюсь в Люксембург. Или Страсбург. Там много денег. Но это слишком далеко для меня сейчас. Ноги уже не те".
   - Так куда ты направляешься?
   "Пирмазенс".
   "Пирмазенс? Кажется, нужно приложить много усилий, чтобы продать несколько луковиц".
   "В наши дни мужчина должен зарабатывать на жизнь любым доступным ему способом".
   "Истинный."
   "Кроме того, моя семья, кажется, владеет единственным полем в Нанси, которое не годится для винограда. Обычно я много продаю в Пирмазенсе. Немцы любят свой лук, а в наши дни нужно идти туда, где есть рынок".
   - За исключением того, что теперь они французы, не так ли? В Сааре".
   "Это то, что нам сказали. Но это не очень по-французски, когда ты разговариваешь с людьми. Они говорят по-немецки. Когда они вообще говорят.
   "Они высказались достаточно ясно на том референдуме, который они провели некоторое время назад".
   - Это они сделали.
   "Ну, удачи им. И ты."
   "Спасибо. Но если вы будете достаточно любезны, чтобы направить меня, я думаю, что я остановлюсь в полицейском участке в Баронвилле, прежде чем продолжить свой путь. И сообщить, что я видел. Думаю, так поступил бы любой хороший гражданин.
   Снаружи вышел посетитель и указал дорогу, и я затормозил, задаваясь вопросом, убедил ли его хотя бы немного моя импровизированная болтовня. В этой части мира я полагал, что мой французский был, вероятно, с правильным акцентом, но вы никогда не можете сказать, что такое Франци. Они подозрительны, и легко понять, почему нацистам было так легко управлять страной; французы просто прирожденные информаторы. Конечно, я не собирался приближаться к полицейскому участку, но почти сразу же, как только я тронул педали, я подумал, не увидит ли посетитель кафе днем жандарма и не упомянет ли меня; и если он обнаружит, что меня на самом деле там не было, то, естественно, у него возбудится подозрение. Мне жаль, что я не держал рот на замке о том, чтобы вести себя как хороший гражданин. Более того, я пожалел, что не сказал ему не перенастраивать его проклятое радио. Так что я все-таки поехал в полицейский участок, прислонил велосипед к стене и уже собирался набраться смелости и сообщить местным жандармам, что видел себя, когда увидел какие-то медали в антикварном магазине и, подумав, что Французский крест времен Первой мировой войны, приколотый к моему лацкану, мог помочь отвести подозрения, я пошел в магазин и купил украшение всего за несколько франков. Героизм всегда дешевле купить, чем следовало бы. Особенно в la belle France.
   В полицейском участке жандарм за конторкой рассматривал мою медаль и слушал мой рассказ с едва скрываемым равнодушием. Он взял мое вымышленное имя и адрес и сделал несколько пометок огрызком карандаша в желтом блокноте; тем временем я добавил кое-что к описанию беглого немца. Он хромал, сказал я, и палка, как будто он повредил левую ногу; и я объяснил, что знал, что он немец, потому что, когда я подслушал, как он покупал билет на местной железнодорожной станции, я был совершенно уверен, что услышал, как он выругался по-немецки, когда он увидел, что платформа для поезда в Мец была закрыта. наблюдала полиция.
   "Что-нибудь еще?" Полицейский сказал это так, как будто надеялся, что это не так. На станции сильно пахло кофе, и я догадался, что он собирался выпить, когда я появился.
   "У него был небольшой картонный футляр с наклейкой "Марсель". И что-то было не так с его левым глазом".
   "Откуда вы знаете?"
   - У него была повязка на глазу.
   Из Баронвиля к границе с Германией вели две дороги: D910 была более короткой и прямой дорогой; Я поехал по D674 через Бериг-Винтранж, чтобы избежать французских блокпостов. Не то чтобы подобное выглядело хоть сколько-нибудь вероятным, несмотря на то, что сказал диктор по радио. Дорога к Саару не могла бы быть более спокойной, если бы местные жители услышали, что вермахт снова в пути. И все же я теперь крутил педали изо всех сил, как будто от этого действительно зависела моя жизнь. К полудню я сидел на скамейке перед церковью Святого Ипполита в Бериг-Винтранже, курил сигарету, смотрел на церковь и размышлял о своем собственном положении. Я не мог бы чувствовать себя более одиноким, если бы я путешествовал на велосипеде по Антарктиде. Церковь была похожа на любую другую в той части света, то есть тихая, даже немного заброшенная, с небольшим прилегающим к ней кладбищем, но не обошлось без священника, который вскоре после меня приехал на велосипеде, снял свой велосипедные зажимы и пожелал мне доброго утра, отпирая входную дверь.
   - Ты пришел посмотреть на наш склеп? он спросил.
   Я сказал, что нет, и что я просто отдыхаю своими сухими костями после долгого пребывания в седле.
   "Все равно добро пожаловать".
   Мы пожали друг другу руки. Это был крупный мужчина с широкими плечами, как поперечная стойка работающего распятия, и он носил рясу, как боксерский халат.
   - Может быть, вы хотите стакан воды?
   "Спасибо."
   Он провел меня в ризницу и дал мне немного воды.
   "Тогда это известно? Ваш склеп?
   "Довольно известный. Хотели бы вы это увидеть?"
   Не желая показаться грубым, я сказал, что сделаю это, и, все еще неся свою Библию, он повел меня к склепу, где он гордо продемонстрировал аккуратную груду черепов и костей, и в момент неосторожности я испустил глубокий вздох, когда Я вспомнил свою службу в СС и то, что видел в таких местах, как Минск и Катынь. Коллекция высушенной смерти всегда пробуждает во мне извращенную тоску по дому. Как будто эти вещи следуют за вами, как призраки. Я бы назвал это совестью, если бы не та часть меня, которая всегда занимала второе место после простого благоразумия.
   - Они выглядят так, как я себя чувствую, - сказал я. Это был не совсем Гамлет, но опять же, я несколько часов ехал в поте лица.
   "Ибо прах ты и в прах возвратишься", - сказал священник.
   "Аминь."
   - Хотя вряд ли это конец. Нет, совсем нет. Мы должны верить в вечную жизнь, не так ли? Что есть что-то после этого".
   Он не казался убежденным, но я не собирался помогать ему с кризисом веры. У меня был свой собственный кризис, с которым нужно было справляться.
   - Не здесь, не здесь, - сказал я. "Полагаю, это настолько окончательный вариант, насколько это возможно. И более того, я думаю, что Богу, вероятно, нравится, когда это напоминает нам, что это наша истинная слава во Христе. Что все стирается и распадается на части, пока от нас не останется только эта груда костей, это накопившееся свидетельство, этот серый памятник тому, где мы были, и тщетности всех наших человеческих усилий. Вот реальные факты из жизни, отец. Мы собираемся умереть. И никто из нас не значит больше, чем эти луковицы, висящие у меня на руле".
   На мгновение священник выглядел ошеломленным. - Ты действительно в это не веришь, да?
   - Нет, наверное, - солгал я. Больше, чем кто-либо, священники не хотят вашей честности; это то, что делает их священниками в первую очередь. Вы не можете быть священником, если вы преданы какой-либо эмпирической истине, а это единственная истина, на которую вы можете положиться. "Но иногда трудно во что-то верить".
   "Вера не должна иметь смысла. Если это так, то это не может быть проверено". Глаза священника сузились. - Откуда ты, друг?
   "Нигде. Вот откуда мы все, не так ли? Это определенно то, к чему мы все идем. И это только то место Писания, которое вы упомянули ранее. Экклезиаст, не так ли?
   Он кивнул. "Я помолюсь за тебя."
   "Интересно, может ли это сработать".
   - Знаешь, любой может подумать, что ты человек, который ни во что не верит.
   - Что навело вас на эту мысль, отец? Я верю, что солнце восходит и садится. Я верю в кинетическую энергию и сопротивление воздуха, гравитацию и все остальное, что делает езду на велосипеде такой увлекательной. Я верю в кофе, сигареты и хлеб. Я даже верю в Четвертую республику". Но, конечно же, я этого не сделал. Никто не верил - не больше, чем они верили в Третью республику.
   Священник улыбнулся щербатой улыбкой и отложил Библию, как будто собирался дать мне пощечину. - Теперь я уверен, что вы нигилист.
   "Ну, почему бы не быть нигилистом? Человек должен во что-то верить".
   - Нет, это ты, ладно.
   - Если бы я знал, что это такое, я мог бы даже согласиться с вами. Раньше я верил в Бога и пытался поступать правильно. А теперь... теперь я вообще ни во что не верю.
   - Ты - это он, не так ли? Тот человек, которого преследует полиция.
   - Что это за человек, отец?
   "Убийца из Голубого поезда. Я следил за вашим делом по радио и в газетах.
   "Мне? Нет. В последнее время я редко езжу на поездах. Слишком дорогой. Но что заставляет тебя говорить такие вещи?
   "Ну, во-первых, я был полицейским. Так что я замечаю вещи. Например, те туфли, которые вы носите. Никто из продавцов лука не стал бы носить такие туфли. Они были куплены в хорошем магазине где-то на юге, и не потому, что они были практичными, а потому, что они выглядели шикарно. Первый сильный ливень, и эта обувь в конечном итоге сильно запачкается водой. Сапоги были бы лучше. Сапоги как у меня. Эти наручные часы Longines. Не самый дорогой. Но опять же, тоже недешево. Далее идут ваши руки, чистые и мягкие. Сильный, но все еще мягкий. И хорошо ухоженный. Живя здесь, вы обмениваетесь рукопожатием с самыми разными мужчинами, которые зарабатывают на жизнь землей. Ваши совсем не такие, как у них, которые как наждачная бумага. Другое дело, что у тебя хорошие зубы. Как будто ты был у дантиста за последние шесть месяцев. Опять же, люди, работающие на земле, не посещают стоматологов, если только им не нужно вырвать гнилой зуб. И только тогда, потому что они не могут больше терпеть боль. Медаль хорошая. Приятное прикосновение. Мне нравится, что. Но не очки. В них просто стекло, никаких настоящих линз, как будто вы носите их не для того, чтобы улучшить зрение".
   Я грустно кивнул, оценив его острые глаза в момент полной отстраненности. - Тебе следовало остаться копом. Мне не нужны линзы в моих очках, чтобы знать, что у тебя было более ясное призвание к этому. Ты лучший французский полицейский, которого я встречал с тех пор, как приехал во Францию.
   Священник немного напрягся, когда понял, где он и с кем. - Я полагаю, ты собираешься попытаться убить меня сейчас.
   Я пожал плечами. "Может быть."
   "Меня должно быть достаточно легко убить".
   "Да. У меня есть пистолет. И мне кажется, что здесь больше нет никого, кто возражал бы. Но в тот день, когда я начну стрелять в священников, я, вероятно, тоже застрелюсь. Кроме того, какой в этом смысл?
   - Так я и думал. Ты не настоящий убийца.
   "Лучше оставаться священником. Из тебя получится еще худший психолог.
   "Это означает, что? Что ты действительно кого-то убил?
   "Конечно, я убивал людей. Но не со времен войны. Просто для протокола, я никого не убивал в Голубом поезде. Меня подставили".
   "Я понимаю. Боже мой, ты в затруднительном положении, не так ли?
   Я указал на склеп. "Могло быть и хуже. Я мог бы быть одним из них".
   - Мы могли бы помолиться вместе, если хочешь.
   - В этом еще меньше смысла, чем в том, чтобы убить тебя. Но мне придется заставить вас поклясться этой Библией, что вы дадите мне фору. Через двенадцать часов я с комфортом пересеку старую немецкую границу в Саар. За двенадцать часов до того, как ты позвонишь копу и скажешь им, что я был здесь. Это все, о чем я прошу, отец.
   - С чего ты взял, что я соглашусь на это?
   Я вынул свой пистолет.
   - Потому что, если ты этого не сделаешь, я размозжу тебе этим голову, свяжу и оставлю здесь с твоими друзьями, костями. Или, может быть, я просто подожгу твою церковь. Я немец, видите ли. На войне мы много чего делали. Так что еще одна церковь действительно не изменит мою вечную душу. Только я думаю, тебе было бы удобнее просто делать то, что я сказал. Двенадцать часов, кажется, не так уж много.
   Священник посмотрел на часы. - Двенадцать часов?
   "Двенадцать часов".
   Я передал ему Библию, и он дал клятву, как я сказал. Затем он снова пожал мне руку, пожелал удачи и сказал, что будет молиться за меня.
   - Я возьму удачу, - сказал я. "Это всегда помогало мне лучше, чем молитва".
   Я вышел из церкви, взял свой велосипед и поехал, но не раньше, чем вывалил весь свой лук на травянистую опушку. Мне предстояла тяжелая поездка на Саар, и я мог обойтись без лишнего веса. И только теперь я понял свою глупость; священник был прав. Мои руки и обувь могли выдать игру в любой момент. Я думал, что был таким умным, когда все время ухаживал за бедой. Но ничто из этого не было таким глупым, как то, что я только что сделал. Никогда не надейтесь на священника. Нет ни одного из них, которому можно было бы доверять в пределах досягаемости хорошего латинского словаря и богатого церковного спонсора.
  
  
   ТРИДЦАТЬ ТРИ
   апрель 1939 г.
   Мне удалось поспать несколько часов. Этому как-то не мешала близость двери кабинета Гитлера. Я был готов рухнуть и, думаю, мог бы проспать ночь на Лысой горе. Я проснулась от телефонного звонка в моей комнате. Я взглянул на часы. Было далеко за полночь.
   - Привет, босс, - сказал Фридрих Корш. "Это я."
   - Ты что-то нашел?
   "В ящике стола Флекса были какие-то документы. Договор аренды. Похоже, наш друг снимал гараж в Берхтесгадене. На Максимилианштрассе. Он принадлежит местному нацистскому бизнесмену по имени доктор Вехтер. Юрист."
   - Забери меня у Бергхофа через десять минут. Мы пойдем и посмотрим на это. Посмотрим, не найдем ли мы что-нибудь там".
   "Вы забываете, что мне не разрешено входить на Территорию Вождя".
   - Тогда возвращайся на виллу Бехштейн. Я встречу тебя там. Вы звонили Герману?
   - Сейчас он на пути в Берхтесгаден.
   Я вышла из своей комнаты и спустилась в коридор. В доме было еще холоднее, чем прежде, но один или два слуги в пальто все еще были поблизости; Канненберг сказал мне, что они тренировались ложиться спать в такой поздний час, когда там был Гитлер. Все, что я хотел сделать, это найти кровать и спать. Я сопротивлялся искушению выпить пару первитинов и надеялся на лучшее.
   Это была короткая прогулка от Бергхофа до виллы. Наклонная дорога была опасной из-за снега и льда, и я был рад ботинкам Hanwag, которые были на ногах. В караульном помещении внизу дороги эсэсовец так удивился, увидев, что кто-то идет пешком и спускается с холма из Бергхофа, что упал со стула. Он, должно быть, подумал, что я Барбаросса, пробудившийся от тысячелетнего сна в горах; либо так, либо он сам спал.
   Я застал Фридриха Корша в машине на вилле, и мы вместе поехали вниз с горы в Берхтесгаден. Максимилианштрассе шла от холма за громадным главным железнодорожным вокзалом к точке прямо под местным замком, который был приятного оттенка леденцово-розового. Адрес гаража в квитанции, которую нашел Корш, находился напротив францисканского монастыря и непосредственно рядом с Rothman's Silver, который, похоже, обанкротился. Монастырь выглядел так, как будто все в порядке. На витрине виднелся слабый контур желтой звезды, которую счистили, но, как мне показалось, только после отъезда герра Ротмана и его семьи из Берхтесгадена. Маленькие города, такие как Берхтесгаден, относились к евреям тяжелее, чем большие города; в маленьких городках все знали, кто и где евреи, а в большом городе евреи могли исчезнуть. Я задавался вопросом, уехал ли Ротман, подобно другу Герди Троста доктору Вассерштейну, жить в Берлин или вообще уехал из Германии. Я знал, что я бы сделал.
   У меня все еще были ключи от двери Флекса, и, попробовав их, я нашел тот, который подходил к замку в двери гаража. Мы открыли его и включили голую лампочку, чтобы увидеть ярко-красную Maserati - ту, что с боковым выхлопом - и отполированную до абсолютного совершенства. С капотом длиной с гроб машина тесно вписалась в гараж. Ручка стартера была снята, и передняя часть итальянского автомобиля упиралась в матрац, разложенный у задней стенки, так что машину можно было прижимать вплотную к нему, не повреждая переднюю часть, чтобы можно было закрыть ворота гаража. и заблокирован.
   - Не похоже, чтобы кто-то был здесь до нас, - заметил я. На стене висел целый набор слесарных инструментов, но ничего из этого не пропало. - Опять же, искать особо нечего. Только машина".
   - Но что за машина, - сказал Корш. "Это объяснило бы фотографии в доме в Бухенхоэ".
   Я покачал головой. - Не могу сказать, что уделял им много внимания. Я заглянул через соединительную дверь в пустой магазин.
   "Все они были посвящены автомобильным гонкам". Он указал на портрет Рудольфа Караччиолы на стене. "Плакаты Гран-при. Драйверы. Кажется, наш друг Флекс был энтузиастом. Бьюсь об заклад, эта машина была гордостью и радостью Флекса".
   "Если это так, то почему бы не сохранить его в доме в Бухенгоэ?"
   "Ты смеешься? Там нет гаража, вот почему. Мужчина хотел оберегать эту нетронутую красоту от снега. И я не виню его. Кроме того, у этой штуки нет капюшона. Идеально подходит для лета, но, возможно, не так хорош зимой". Корш обошел машину, разглаживая рукой кузов. "Это спорт 26M. Построен в 1930 году. Два с половиной литра, рядная восьмерка, двести лошадиных сил. Должно быть, это стоило несколько марок.
   - Ты разбираешься в машинах?
   - Я был механиком до того, как поступил в армию, босс. В гараже "Мерседеса" на западе Берлина.
   "Мазерати" был припаркован над смотровой ямой, которую Корш быстро осмотрел и сообщил, что в ней нет ничего, кроме маслоотстойника. Тем временем я открыл багажник машины, а затем бардачок. Помимо двух пар защитных очков, пары кожаных шлемов и водительских перчаток, там были карты Германии и Швейцарии и квитанция за отель "Бад-Хорн" на Боденском озере. Я даже отстегнул ремни на капоте и поискал возле двигателя, но там тоже ничего особенного не нашел. Ключи все еще были в машине, и Корш не мог устоять перед тем, чтобы сесть на водительское сиденье и вцепиться в руль.
   "Я бы хотел иметь такую машину", - сказал он.
   - Что ж, если ты останешься здесь, на гитлеровской горе, и сумеешь придумать неплохой прибыльный рэкет для такого человека, как Мартин Борман, тогда, может быть, ты сможешь себе это позволить. Но я не знаю, много ли это нам говорит. За исключением того, что он любил ездить в Швейцарию.
   "Это говорит нам о том, что у Флекса был хороший вкус в автомобилях. Это говорит нам о том, что он зарабатывал серьезные деньги. Это говорит нам, на что он потратил свои деньги. Это говорит нам о том, что никто из тех, с кем мы до сих пор разговаривали, не упоминал об этой машине, так что, возможно, он не так часто на ней ездил. Возможно, об этом знали немногие. Или даже об этом гараже. Он задумчиво повернул деревянное колесо. - Могу я начать?
   - Будь моим гостем, - сказал я. "Возьми его по городу, мне все равно".
   Мы оттолкнули машину от матраса и достали ручку стартера из крошечного багажника. Мы как раз собирались включить двигатель, когда матрас рухнул на покатый капот "мазерати". Я пошел, чтобы поднять его снова.
   - Подожди, - сказал я Коршу. - Мне кажется, за этим матрасом на стене что-то есть.
   Мы толкнули машину дальше по каменному полу, пока она не оказалась наполовину за дверью и не оказалась на улице, и отодвинули матрас, чтобы открыть старый йоркский настенный сейф с кодовым замком. Он тоже был большим - по крайней мере размером с автомобильную дверь. Я подергал маленькую круглую ручку, но дверь осталась плотно закрытой.
   - Должно быть, принадлежал магазину, - сказал Корш. "Хороший способ скрыть это тоже. С этой машиной".
   - Могу поспорить, что именно это искал человек, который обыскивал дом Флекса, - сказал я.
   - Я куплю это, - сказал Корш. "Я имею в виду, кто ищет сейф после того, как вы увидели что-то столь привлекательное, как это?"
   - Похоже, нам понадобится предыдущий владелец, Джейкоб Ротман, - сказал я. - Или, может быть, человек, у которого Флекс арендовал это помещение. Доктор Вехтер. Для комбинации".
   "Вехтер находится по адресу Локштайнштрассе, 29, Берхтесгаден. Это в паре километров отсюда.
   - Так пойдем разбудим его. Я улыбнулась, представив себе какого-нибудь жадного жирного адвоката-нациста, воспользовавшегося положением Ротманов. Я уже представлял, какое удовольствие я получу от этого интервью.
   - Мы могли бы взять "Мазерати".
   "Почему бы и нет? Это обязательно разбудит всех". Я тоже улыбнулась этой мысли; было что-то в тихой самоуспокоенности Берхтесгадена, что требовало такого беспокойства, которого мог достичь только восьмицилиндровый Гран-при Maserati.
   Мы оставили Герману Каспелю записку на двери гаража, в которой велели ему ждать нашего возвращения. А через несколько секунд нам удалось завести машину, и Корш уже вел нас по улицам Берхестгадена и вверх по холму на север, к Кацманну и австрийской границе. Несмотря на холодный ветер, дувший нам в лицо - ветровые стекла были складывающимися и вряд ли стоили того, чтобы их иметь, - Корш улыбался от уха до уха.
   "Я люблю эту машину, - кричал он. "Просто послушайте этот двигатель. Одна заглушка на цилиндр, двойной верхний распределительный вал".
   Для меня удовольствие от вождения было совершенно садистским; в этом маленьком баварском городке машина Флекса гудела так, словно "мессершмитт" заблудился в долине, как один из дронов с пасеки в Ландлервальде. В полдень машина была бы достаточно громкой; но почти в час ночи басовый альфорн показался бы тише. Когда мы добрались до дома Вехтера, прямо за углом от местной больницы на Локштайнштрассе, я сказал Коршу немного увеличить обороты двигателя, просто чтобы убедиться, что его соседи не спят.
   "Почему?" он спросил.
   "Потому что, когда Ротман и его семья были вынуждены покинуть город, я сомневаюсь, что кто-то из этих людей потерял сон из-за этого".
   - Наверное, ты прав, - сказал Корш и, снова ухмыльнувшись, несколько раз нажал на педаль газа, прежде чем обороты двигателя упали. - Вот что мне в вас нравится, босс. Ты иногда такой ублюдок.
   Корш выключил двигатель и последовал за мной по тропинке.
   Дом был большой деревянный, с круглым деревянным балконом и крытой лестницей наверх; это было место, где выращивали кожаные шорты в оконных ящиках. Не хватало только пары заводных фигурок с пивом в руках. Я громко постучал во входную дверь, но благодаря "Мазерати" уже зажегся свет. Подошедший к двери мужчина был толстым и очень бледным, хотя, вероятно, от ярости, что его разбудили. Он был в красном шелковом халате, с аккуратными седыми волосами и седыми усиками, которые возмущенно топорщились. Это выглядело так, как будто целый полк крошечных солдат готовился маршем от его лица к моему, чтобы доставить меня с парой затекших ушей. Он начал бушевать и кричать из-за шума, как деспотический школьный учитель, но вскоре замолчал, когда я показал ему диск с ордером, хотя я бы предпочел шлепнуть его одной из лыж о стену.
   "Комиссар полиции Гюнтер". Я протиснулся мимо него, как это часто делают в гестапо, и мы стояли в его коридоре, спасаясь от холода, лениво подбирая фотографии и открывая несколько ящиков. Я сразу к делу.
   - "Сильвер Ротмана" на Максимилианштрассе, - коротко сказал я. - Я полагаю, ты нынешний владелец.
   "Это правильно. Я приобрел недвижимость, когда предыдущие владельцы освободили ее в ноябре прошлого года".
   Он сделал это так, как будто они сделали это добровольно. Но я, конечно, осознавал значение этой даты. Ноябрь 1938 года. Хрустальная ночь, Ночь разбитых стекол, когда еврейские предприятия и синагоги по всей Германии подверглись нападениям, произошла 9 ноября. Несомненно, Джейкобу Ротману пришлось бы продать свою собственность по бросовой цене, что это значит, что когда вас регулярно сбивают с ног на улице, вы начинаете понимать, что вам здесь не рады.
   - Это, должно быть, герр Джейкоб Ротман, верно?
   - Разве это не могло подождать до утра?
   - Нет, не может, - холодно сказал я. "Гараж рядом с домом. Это тоже твое, не так ли?
   "Да."
   - И вы сдавали его в аренду доктору Карлу Флексу.
   "Это правильно. Двадцать марок в месяц. Наличными. По крайней мере, пока я не найду нового арендатора для магазина.
   - В задней стене есть сейф. Я предполагаю, что Ротман использовал его для хранения своего серебра. У вас есть комбинация?
   "Нет. Это было на листе бумаги, который я дал доктору Флексу вместе с ключами. Боюсь, я не сделал копию. Послушай, конечно, он был бы лучшим человеком, чтобы спросить об этом, а не я.
   - Тот факт, что я спрашиваю тебя, означает, что я не могу спросить его.
   "Почему?"
   - А что насчет самого Ротмана? - сказал я, игнорируя вопрос Вехтера. - Вы случайно не знаете, куда он отправился после отъезда из Берхтесгадена? Мюнхен, наверное? Или где-то еще?"
   - Нет, не знаю.
   - Он не оставил адреса для пересылки?
   "Нет."
   "Жалость."
   - Что ты имеешь в виду - жалость? Он еврей. И даже если бы он оставил адрес, боюсь, я не занимаюсь пересылкой почты какому-то жадному еврею. У меня есть дела поважнее".
   "Я так и думал. И да, жаль. Для меня. Видите ли, этот еврей мог бы сэкономить мне много времени. Может быть, даже помог раскрыть преступление. Вот беда с погромами. Однажды вы понимаете, что у людей, которых вы преследовали, есть то, что вам срочно нужно. Что мне нужно. Это то, что нужно Мартину Борману".
   "В сейфе ничего не было, когда Ротманы уехали. Было пусто. Я проверил."
   - О, держу пари, что ты это сделал. Ну, теперь он заперт, и, кажется, ни у кого нет номера.
   - В нем есть что-то важное?
   "Это сейф. Обычно в сейфе есть что-то важное, особенно когда он заперт. В любом случае, похоже, что доктор Флекс больше не будет платить вам за аренду гаража. Я бы сказал, что ваше соглашение закончилось. Постоянно."
   "Ой? Почему это?"
   "Он умер."
   "О Господи. Бедняга.
   "Да. Бедняга. Так все говорят".
   "Что с ним случилось? Как?"
   - Это были естественные причины, - сказал я. Теперь, когда я ничего не знал о комбинации и с Вехтер, и с Ротманом, последнее, что мне было нужно, это чтобы кто-нибудь знал, что сейф в гараже вообще существует, а я уже думал, что это была не самая умная вещь. С тех пор как я прибыл в Оберзальцберг, я делал это, разъезжая на машине, которую прятали в гараже, который, возможно, лишь немногие знали, что Флекс арендовал. Конечно, я не хотел, чтобы тот же человек, который уже ограбил дом Флекса, попытался сделать то же самое с гаражом. Насколько я знал, этот человек мог даже знать безопасную комбинацию. Оставалось только одно. Как бы я ни ненавидел это делать, мне нужно было заставить Вехтера замолчать о гараже, сейфе, смерти Флекса и обо всем.
   - Вы юрист, не так ли?
   "Да."
   - Тогда вы понимаете необходимость соблюдения конфиденциальности в таком деле.
   "Конечно."
   - Ни при каких обстоятельствах вы никому ничего не говорите о Карле Флексе, о гараже, который вы ему сдавали, или о том, что в этом здании есть сейф. Ты понимаешь?"
   - Да, герр комиссар. Уверяю вас, я ничего не упомяну.
   "Хороший. Потому что, если вы это сделаете, то я непременно должен буду сообщить об этом заместителю начальника штаба Мартину Борману, а он отнесется к такому вопросу очень смутно. Самый тусклый вид. Я ясно выражаюсь, доктор Вехтер?
   - Да, герр комиссар. Очень ясно.
   "Это вопрос национальной безопасности. Так что держи рот на замке. Люди оказались в Дахау гораздо дешевле".
   Когда мы шли обратно к машине, Корш рассмеялся.
   - Что смешного?
   - Естественные причины, - сказал он, качая головой. - Это хорошо, босс.
   "Это то, как Борман хочет, чтобы эта штука была сыграна", - сказал я. "Кроме того, это были естественные причины. Я не знаю, как еще можно это назвать. Когда кто-то вышибает тебе мозг из винтовки, ты, естественно, умираешь".
  
  
   ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ
   апрель 1939 г.
   В "Серебряном Ротмане" на Максимилианштрассе Германа Каспеля нигде не было видно, а записка, которую я ему оставила, продетая сквозь дверную ручку, как свиток, осталась нетронутой. Если кот в дверях францисканского монастыря напротив и знал, что с ним случилось, то ничего не сказал; нельзя доверять кошкам, особенно когда они с францисканцами. Корш вернул "мазерати" в гараж и неохотно снова запер его. Но его мысли все еще были в машине.
   Я посмотрел на часы. - Ты уверен, что у Каспела был правильный адрес?
   - Абсолютно, - сказал Корш. "Я слышал, как он повторял это. Кроме того, в таком месте нельзя заблудиться.
   "Джейкоб Ротман сделал". Я топал ногами от холода. "Он уже должен был быть здесь. Что-то, должно быть, задержало его. Если мы вернемся на виллу Бехштайн по дороге в Бухенхоэ, то, может быть, мы его увидим. В это время на дороге не будет много машин. Возможно, он сломался".
   - Не в той машине, в которой он ехал, - сказал Корш.
   "Почему ты так говоришь?"
   - Я слушал этот двигатель, когда вчера вечером вы подъехали к дому Флекса. Это 170 и звучит сладко, как орех. В любом случае, все эти машины из автопарка Оберзальцберга - за ними слишком хорошо ухаживают, чтобы они ломались. Ты знаешь что я думаю? Я думаю, он снова уснул. Один из сержантов ОСБ говорил мне, что как только действие волшебного зелья закончится, ты сможешь спать тысячу лет.
   "Я думаю, может быть, это то, что случилось с Барбароссой. Он просто перестал принимать таблетки". я зевнул; все наши разговоры о сне и таблетках снова нагоняли на меня сонливость.
   Мы ехали вдоль реки в направлении Унтерау и П-Казарм, затем повернули на восток на Бергверкштрассе и снова поехали вверх по горе. Группа рабочих из Polensky & Zöllner расширяла дорогу в том месте, где она шла вдоль реки Ахе, на случай, если кто-нибудь захочет проехать туда на танке; мне дорога уже показалась достаточно широкой. Я увидел некоторые из их беззубых крестьянских лиц в свете больших фар 170-го. Они выглядели так, будто им не хватило пары вил и головней, чтобы стать толпой, одержимой линчеванием монстра в Бергхофе. Борман, должно быть, рассчитывал, что танк может их остановить. Я надеялся, что он ошибся в этом.
   "Мы должны попасть в этот сейф", - сказал я. "Мы также должны молчать об этом. Так что, возможно, было не очень умно ездить на этой машине".
   "Забавно, однако. Во всяком случае, для меня".
   "Будет не весело, если я не найду этого стрелка, и в ближайшее время".
   - Я полагаю, это не местный слесарь.
   "Если только его имя не Гудини. Нет, я думаю, нам понадобится профессиональный щелкунчик. Я задумался. "Что случилось с братьями Краусс? Эти мальчики могли открыть любой замок. Включая музей полиции.
   Ограбление братьями Краусс полицейского президиума на Александерплац с целью вернуть их профессиональные инструменты, конфискованные полицией, по-прежнему было почти легендой и, по крайней мере, до тех пор, пока нацисты не захватили это место, самым неловким происшествием в истории. случилось с берлинской полицией.
   "Последнее, что я слышал, они были в цементе. Отбывает пять лет в тюрьме Штадельхейм.
   - Не любят, когда их ловят.
   - Я не думаю, что их поймали, босс. Насколько я слышал, они переехали из Берлина в Мюнхен, чтобы избежать своей репутации лучших медвежатников в Германии, и были немедленно арестованы баварским гестапо и брошены в тюрьму по какому-то сфабрикованному обвинению". Корш закурил и рассмеялся. "Вот как нацисты снижают уровень преступности. На самом деле они не ждут, пока кто-нибудь совершит преступление, прежде чем бросить его в тюрьму".
   "Тогда нам нужно, чтобы Гейдрих вытащил братьев, чтобы мы могли привести их сюда, чтобы взломать этот сейф".
   "Возможно, нам нужен только один брат".
   "Забудь это. Джозеф не открывает свою заднюю дверь без кивка Карла. Наоборот. Сделай это своей следующей работой, Фридрих. Отправляйтесь в Мюнхен и вытащите их. Я пошлю Гейдриху телекс, чтобы он все организовал. А потом приведи их обоих сюда. В секрете. И кстати, пока вы там, я хочу, чтобы вы спросили полицию, нет ли у них адреса еврея по имени Вассерштейн. Доктор Карл Вассерштейн. Я дам тебе адрес, прежде чем ты уедешь.
   "Кто он?"
   "Друг кого-то по имени Герди Троост. Она остановилась в Бергхофе и очень хочет узнать, что с ним случилось.
   Я переключился на более низкую передачу и направил большой "Мерседес" за следующий поворот. В нескольких метрах дальше по дороге я увидел две фары размером с футбольный мяч и резко затормозил.
   - Христос, - сказал я. - Что ж, теперь мы знаем.
   На склоне примерно в десяти метрах над нами стоял черный "Мерседес-170". Казалось, он вильнул перед узким каменным мостом и помчался вниз по крутому склону холма, сплющив несколько небольших деревьев, прежде чем, наконец, перевернуться, а затем ударился о большой клин. скала, которая, казалось, разрезала переднюю часть автомобиля почти пополам. Он был похож на мертвого жука. Фары еще горели, но колеса давно перестали вращаться, а сухой воздух был насыщен запахом пролитого бензина. Благоразумно Фридрих Корш вынул сигарету изо рта и затушил ее о подошву, прежде чем благополучно бросить ее в карман пальто. Я заглушил двигатель, и мы выскочили на поиски Германа Каспеля.
   - Герман, - крикнул я. "Где ты, Германн? Германн, ты в порядке? Но инстинктивно я знал, что это не так.
   Что меня сразу поразило, так это гробовая тишина. Был только звук нашего беспокойного дыхания и наших толстых ботинок, когда мы карабкались по зимнему склону к разбитой машине, и сильный снег на склоне холма, и легкий ветерок в холодных деревьях. Все в природе затаило дыхание. Облака зловеще двигались в залитом лунным светом небе, как будто вот-вот должно было открыться что-то ужасное. Раздался глухой стук, и я оглянулся и увидел, как с ветки сползает куча снега. Мое сердце было во рту. За время работы в берлинской полиции я видел несколько автомобильных аварий. Плохие аварии. Ничто никогда не подготовит вас к тому, что может произойти с человеческим телом, когда автомобиль на большой скорости внезапно сталкивается с твердым неподвижным объектом. Но это было хуже всего, что я видел со времен окопов. Машина выглядела так, как будто воображаемый снаряд Большой Берты, выпущенный из угловатой церкви в Бухенгоэ, приземлился прямо перед ней. Металл еще никогда не выглядел таким изуродованным. Водительская дверь была открыта, как ворота фермы. Каспела не было в машине, но было достаточно легко проследить, куда он ушел. Во-первых, рядом с дверью лежала совершенно отрубленная нога в сапоге для верховой езды и куске его брюк; оттуда Каспел уполз на животе, оставив на снегу широкий след темной крови.
   - О, Иисусе Христе. Корш быстро отвернулся, зная жестокую правду того, что мы видели, и пошел обратно к перевернутой машине.
   Герман Каспель, должно быть, знал, что умрет. Ему удалось сесть, прислониться к стволу дерева и трясущимися руками зажечь последнюю сигарету - земля была усеяна спичками, - прежде чем он умер от потери крови. Обух все еще был у него во рту и был холодным на ощупь, а его посиневшие руки сжимали аккуратный обрубок левого бедра - так аккуратно, что это выглядело так, будто искусный хирург использовал пилу, чтобы ампутировать ему ногу, - как будто он тщетно пытался остановить поток крови. Его кожа была такой же холодной, как снег, на котором он сидел, и я предположил, что он был мертв уже как минимум полчаса. Сердце перекачивает несколько литров крови в минуту, и когда бедренная артерия перерезана таким образом, вы истекаете кровью за меньшее время, чем требуется, чтобы докурить одну сигарету. В отличие от ноги, его бледное полузамерзшее лицо было совершенно без пятен. Он смотрел прямо перед собой и через мое плечо, и, если бы я заговорил с ним, я подумал, что он почти ответил бы, настолько ясны были его глаза. Блеск в радужках был, конечно, всего лишь отражением фар, но все равно странно, каким живым он все еще выглядел. Не знаю почему, но я вытер немного инея с его бровей и волос, а потом сел рядом с ним и сам закурил. Я часто делал что-то подобное во время войны, когда ты оставался с человеком и терпеливо ждал, пока он умрет, иногда держа его за руку или обняв его за плечи. Мы всегда считали, что дух какое-то время витает вокруг тела, прежде чем окончательно исчезнуть. Чаще всего вы кладете сигарету ему в рот и позволяете ему сделать несколько затяжек с последними вздохами. Гвоздь мог вылечить все, от легкой контузии до оторванной ноги. Это знали все, кто был на войне. И хотя вы знали, что табак может быть вреден для вас, вы также знали, что пули и шрапнель хуже, и что если вы избежали их, то несколько сигарет действительно не считались каким-либо риском, к которому стоит относиться серьезно. Я многое хотел сказать Герману Каспелю, но главным образом то, что я недооценил его и что он был хорошим товарищем, а это лучшее, что можно сказать человеку, когда он умер или вот-вот умрет. Даже если это неправда. Правда - это еще не все, чем это должно быть. Никогда не была. Но я научился любить Германа Каспеля и восхищаться им. Я также думал о его бедной жене, которую я никогда не видел, и задавался вопросом, кто собирается ей рассказать, и я решил, что не могу доверять Хёглю или Раттенхуберу, чтобы они достойно справились с этим. Каждый из них был таким же чувствительным, как отрубленная нога Каспела, и ничуть не менее отстраненным. Я должен был сказать ей сам, хотя я не мог позволить себе тратить на это время. Через некоторое время я встал и пошел обратно к перевернутой машине и Фридриху Коршу.
   "Я сказал ему притормозить, - сказал я, - когда в последний раз ехал с ним. Честно говоря, он напугал меня до чертиков, когда был за рулем той машины. Думаю, это был мет. Волшебное зелье. Это заставило его ехать слишком быстро. Он пошутил, что это убьет его. И теперь это так".
   Корш покачал головой. - Его убил не мет, босс, - сказал он. "Я почти уверен в этом. И дело было не в его паршивом вождении. На дороге даже не было гололедицы, хотя это мало помогало. И это зимние шины, с более толстым протектором, чем у летних. Почти новые, судя по их виду. Как я уже говорил, за автомобилями RSD очень хорошо ухаживают".
   "Так что вы говорите? Он разбил свою машину, не так ли?
   "Он разбил машину, потому что у него отказали тормоза. А тормоза отказали, потому что кто-то намеренно перерезал гидравлические шланги, питающие тормоза. Кто-то, кто знал, что делает".
   Я не слышал, чтобы кто-то когда-либо занимался подобным, поэтому я медленно покачал головой, не веря своим глазам. "Ты уверен?"
   "Я же говорил вам, что раньше работал в "Мерседес-Бенц". Я знаю провода и шланги на этой машине, как вены на собственном члене. Но даже я мог бы не заметить что-то неладное, если бы машина не перевернулась вот так. У 170 есть четырехколесная гидравлическая барабанная тормозная система, работающая на гидравлической жидкости, верно? Жидкости плохо поддаются сжатию, поэтому, когда вы начинаете тормозить, вы оказываете давление на химические связи жидкости. Без этой жидкости тормозное усилие отсутствует вообще, а значит, тормоза отказывают. По косому углу разреза на этом кабеле, подающем жидкость к барабанам, видно, что он не порвался и не оторвался; он был аккуратно обрезан ножом или кусачками. В них не осталось жидкости. Дело в том, что у бедняги не было шансов. Этот автомобиль весит большую часть одной тысячи килограммов. Отсюда до Бухенхоэ около пяти километров извилистой горной дороги. Я поражен, что ему удавалось так долго держать машину на дороге. Герман Каспель был убит, босс. Должно быть, кто-то отключил тормоза, пока машина стояла возле его дома. Один из его соседей, я полагаю. И вот еще одна вещь, которую вы, возможно, захотите рассмотреть, комиссар. Похоже, вы были гораздо ближе к разгадке того, кто убил Карла Флекса, чем вы когда-либо думали. Потому что тот, кто убил здесь бедного Каспела, почти наверняка собирался убить и тебя. Должно быть, они надеялись, что ты будешь с ним в машине, когда она съедет с дороги. Видите ли, если они убьют вас и его, тогда этому расследованию конец. Не ошибись, Берни. Кто-то в Оберзальцберге или Берхтесгадене хочет твоей смерти.
  
  
   ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ
   апрель 1939 г.
   Мы покинули место аварии и по извилистой горной дороге поехали по адресу Германа Каспеля в Бухенгоэ, припарковав собственную машину поодаль, чтобы не разбудить его вдову. В доме не горел свет, за что я была благодарна, иначе я почувствовала бы себя обязанной войти и сообщить бедной женщине плохие новости прямо сейчас. Она явно спала и не подозревала о постигшей ее ужасной трагедии, что и к лучшему. Тот, кто несет плохие новости, точно не выглядит лучше в четыре часа утра, особенно когда он похож на меня. Кроме того, все, что я хотел сделать сейчас, это взглянуть на то место перед домом, где была припаркована машина Каспела, пока место преступления было еще относительно свежим. И, понизив голос, мы осматривали пространство с фонариками.
   - Вы все еще чувствуете запах гликоля, - сказал Корш, присаживаясь на корточки и касаясь кончиками пальцев мокрой земли. "Большая часть тормозной жидкости основана на гликолевом эфире. Особенно в таком холодном климате, как этот. Видишь, где растаял снег, когда он сыпался на землю?
   - Все как вы сказали, Фридрих.
   "Никаких вопросов. Герман Каспель был убит. Точно так же, как если бы кто-то приставил пистолет к его голове и нажал на курок". Корш встал и закурил. - Вам повезло, что вы живы, босс. Если бы ты был в той машине, ты, наверное, тоже был бы мертв.
   Я взглянул на холодное небо. Завеса прежних облаков поднялась, чтобы открыть огромный черный купол неба, и, как я часто делал, я вспомнил окопы, Верден и морозные ночи на карауле, когда я должен был смотреть на каждую звезду в небе, постоянно размышляя о моем собственной неминуемой смерти. Я никогда не боялся смерти, когда смотрел на небо; из космической пыли мы пришли, и в космическую пыль мы все вернемся. Не знаю, много ли я думал о нравственном законе внутри себя; возможно, в конце концов, это была экстравагантность за горизонтом моего видения. Это и тот факт, что продолжать смотреть вверх было головной болью, не говоря уже об опасности.
   Корш отошел на несколько метров от дома и собрал кусок старой зеленой клетчатой ткани для штор, которую он видел лежащей на обочине дороги. Он был лишь слегка припылен снегом, но край был запачкан тормозной жидкостью. На берлинской улочке это вряд ли было бы необычно, но в таком безупречно опрятном месте, как Оберзальцберг, где даже цветы в оконных ящиках стояли по стойке смирно, это казалось достойным внимания.
   "Я предполагаю, что он использовал это, чтобы лежать", - сказал Корш. - Пока он был под машиной Каспела. Неосторожно оставлять это здесь в таком виде.
   - Возможно, ему пришлось, - сказал я. - Возможно, он был обеспокоен. На подкладке занавески было клеймо изготовителя, которое говорило нам только о том, что она была сделана далеко, в филиале универмага Хортена - DeFaKa, в Дортмунде. - Если бы мы смогли найти пару к этому, тогда мы могли бы быть в деле, поскольку речь идет о личности убийцы Германа. Но почему-то я не вижу никого, кто позволил бы нам обыскать каждый дом на гитлеровской горе в поисках отрезка старой занавески. Как мне часто напоминают, некоторые из этих людей - друзья Гитлера".
   Когда мы отошли от дома, мои ботинки задели лежавший на дороге кусок металла, в который попал мой фонарик, и я нагнулся, чтобы поднять его. На мгновение мне показалось, что я нашел нож, которым перерезали тормозные шланги, но вскоре понял, что предмет в моих пальцах ничего бы не порезал. Сделанный из круглого металла, он был тонким, гладким и изогнутым, около двадцати сантиметров в длину и менее десяти миллиметров в диаметре и напоминал бесформенную столовую утварь - может быть, лопаточку или длинную ложку без чаши.
   - Это что-то упало с днища машины? - спросил я, передавая его Фридриху Коршу и давая ему некоторое время осмотреть предмет.
   "Нет. Это не похоже ни на что, что я видел раньше. Это нержавеющая сталь. И слишком чистый, чтобы оторваться от любой машины.
   Когда мы вернулись к машине, я сунул предмет в карман куртки и сказал себе, что спрошу кого-нибудь об этом позже, хотя, кого я мог спросить, я понятия не имел; это не было похоже на объект, который можно было бы легко идентифицировать.
   Фридрих Корш высадил меня на вилле Бехштейн и почти сразу же уехал в Мюнхен, чтобы вызволить братьев Краусс из тюрьмы Штадельхайм. Я налил себе большой глоток бренди в гостиной, выпил тост в память о Каспеле, а затем пошел обратно вверх по холму к Бергхофу. На этот раз часовой не спал, но так же удивился, как и прежде, увидев кого-то пешком в это время ночи. Согласно всем газетам и журналам, Гитлер любил гулять по всему Оберзальцбергу, но я видел мало свидетельств того, что он или кто-либо другой в этом отношении ходил куда-либо, кроме как к соседнему креслу в Большом зале или на террасе Бергхофа. Я пошел дальше, мимо Бергхофа к постоялому двору "Тюркен", где находилась штаб-квартира местного RSD. Все было тихо, и трудно было поверить, что на замерзшем склоне холма всего в нескольких километрах лежит тело убитого человека. Тюркен был еще одним зданием в альпийском стиле из белого камня и черного дерева, за исключением того, что у него был собственный плац с нелепо высоким флагштоком, развевающимся над флагом СС, и прекрасным видом на дом Бормана неподалеку. Перед входом стояла небольшая каменная сторожевая будка, похожая на гранитный саркофаг, и я приказал охраннику сопроводить меня к дежурному офицеру. Почти мумифицированный от холода, он был рад пролить кровью свой начищенный до блеска черный шлем. Напротив, дежурный офицер ОСБ в "Тюркене" устроился в кабинете, отапливаемом хорошим камином, маленькой кухонной плитой и трогательной фотографией в " Берлинер иллюстрированных новостях" , на которой Геринг гордо держит на руках свою маленькую дочь Эдду. Во всяком случае, я ему так сильно завидовал. На офисном столе стояла обеденная тарелка с буханкой хлеба, небольшим количеством масла и куском вельветы, что напомнило мне, что я ничего не ела с завтрака, и к счастью, недавно у меня пропал аппетит. Нет ничего лучше, чем увидеть, как знакомого вам человека разрезают пополам, чтобы вы не чувствовали себя голодным; но, увидев дымящийся на плите кофейник, я помог себе, прежде чем дошел до того, что оказался в этом кабинете. Кофе был вкусным. С сахаром еще вкуснее. На гитлеровской горе всегда было много сахара. Если бы была бутылка, я бы тоже помог себе. Офицер был унтерштурмфюрером СС, то есть лейтенантом всего с тремя шишками на воротнике и прыщом на шее; ему было около двенадцати лет, и он был таким же зеленым, как его погоны, и в его очках и розовых щеках его принадлежность к расе господ выглядела слишком условной. Его звали Дитрих.
   - Капитан Каспел погиб в результате несчастного случая, - сказал я. "По дороге в Бухенгоэ. Казалось бы, он потерял контроль над машиной, на которой ехал, и вылетел за пределы дороги".
   - Вы несерьезны, - сказал Дитрих.
   - Ну, вообще-то то, что я сказал, не совсем точно. Я более или менее уверен, что Каспел был убит. Кто-то перерезал тормозные шланги на его машине. Я думаю, они хотели, чтобы нас обоих убили, но, как видите, я сбежал.
   "В Оберзальцберге? Кто бы сделал такое?"
   "Да, в это трудно поверить, не так ли? Что кто-то здесь, на гитлеровской горе, мог даже подумать об убийстве. Это невероятно."
   - У вас есть идеи, кто этот человек, герр комиссар?
   Я покачал головой. "Еще нет. Но я узнаю. Слушайте, вам придется уведомить соответствующие службы, чтобы вернуть тело и машину. Скорая помощь, я полагаю. И пожарная машина. Боюсь, это настоящий бардак, и не для брезгливых. Машина полная развалина. Может врач, не знаю. Не то чтобы он мог помочь. И, может быть, вам лучше сказать об этом майору Хёглю. Хотя я не уверен, из тех ли он офицеров, от которых можно проснуться с важными новостями, или лучше дождаться утра. Только ты можешь сказать, сынок. Но здесь у меня такое ощущение, что плохие новости всегда ждут до утра.
   Я выглянул в окно. В доме Бормана на первом этаже горел свет, и я подумал, захочет ли он узнать о смерти Каспеля и посмею ли я побеспокоить заместителя начальника штаба в это время ночи. Предоставь это Хёглю, сказал я себе; у тебя достаточно дел, Гюнтер. Вы не сможете рассказать Борману, не отчитавшись при этом о своих успехах, что, мягко говоря, разочаровывает. Единственная хорошая новость, которую вы могли сообщить такому человеку, как Мартин Борман, заключалась в том, что вы поймали убийцу; все остальное было оправданием собственной некомпетентности. Кроме того, всегда существовала опасность, что я заговорю вне очереди. Нет ничего лучше, чем видеть, как человека, который тебе нравится, разрезают пополам, чтобы сделать тебя слишком свободной в своих мнениях. Подобные вещи часто случались в окопах. Так я потерял свой первый набор сержантских нашивок, рассказав какому-то дураку-лейтенанту, что он убил пару хороших людей.
   "Боже небесный, это ужасные новости. Капитан Каспел был таким добрым человеком. С такой милой женой".
   - Вы можете оставить вдову мне, - сказал я и зевнул. Тепло кабинета Тюркена снова вызывало у меня сонливость. "Убедись, что Хёгль знает об этом. Я скажу ей первым делом утром, как только вырву несколько часов сна и позавтракаю.
   Я уже собирался уходить, когда заметил стойку для винтовок: все это были стандартные немецкие армейские винтовки - "Маузер Карабинер 98", - но мое внимание привлекла одна с оптическим прицелом. Это был "Маннлихер М95", тот самый карабин, из которого стреляли в Карла Флекса. Я снял его со стойки, повернул затвор и осмотрел магазин, который был полон. Пистолет тоже был в хорошем состоянии и в лучшем состоянии, чем карабин, который я нашел на вилле Бехштейн; во-первых, он не был покрыт сажей. Я повернул карабин и осмотрел ствол; он был грязнее, чем выглядел при первом осмотре, но означало ли это, что его недавно обожгли, я не мог определить.
   - Что это здесь делает? Я сказал.
   - Это винтовка майора Хёгля, сэр, - сказал Дитрих. - Иногда он использует его для охоты.
   - Что он здесь стреляет?
   - Ничего внутри Территории Вождя или Ландлервальда, как вы понимаете, - настаивал он. "Ничего, кроме нескольких местных кошек. Все остальное запрещено". Лейтенант неловко улыбнулся, словно не одобряя. "Лидер не очень любит кошек в Бергхофе".
   - Так я слышу.
   "Они убивают местных птиц".
   Я кивнул. Дело в том, что я всегда любил кошек и даже восхищался их независимостью; быть расстрелянным нацистами за то, что естественно, было своего рода экзистенциальной дилеммой, с которой я мог легко сочувствовать.
   - Это та самая винтовка, которую дал ему капитан Каспел? Тот, что принадлежал браконьеру? Но даже спрашивая, я удивлялся, как Каспель мог не заметить его там, на стойке для винтовки "Тюркена". Наверняка он упомянул бы об этом после нашей поездки на пасеку.
   - Не знаю, сэр. Хочешь, я спрошу его?"
   "Нет, я сказал. - Я сам у него спрошу.
   Я быстро спустился в Бергхоф и обнаружил, что в моей комнате стало холоднее, чем раньше, потому что кто-то был там и оставил дверь настежь открытой. Я написал сообщение для Гейдриха, взял свой блокнот и, думая, что мне нужно быть где-нибудь в тепле, немедленно вернулся на виллу Бехштейн, где я сказал двум дежурным офицерам ОСБ прислать телекс и разбудить меня в восемь. Потом я поднялся наверх. Кто-то предусмотрительно оставил бутылку шнапса на моем туалетном столике, рядом с "Лейкой". Я предполагаю, что это сделало хорошую картину; приятно сделать несколько снимков любимого места, где ты был, даже если это место на дне стакана.
  
  
   ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ
   апрель 1939 г.
   Я был удивлен, когда в семь часов меня разбудили двое мужчин в толстых кожаных пальто, с огненными лицами и бескомпромиссным одеколоном. Они были из гестапо. Естественно, я предположил, что они прибыли прямо в Оберзальцберг с важными новостями о пропавшем фотографе Иоганне Бранднере, который официально был моим подозреваемым номер один в стрельбе по Флексу. Но вскоре стало ясно, что это не так. Один из них уже рылся в моей сумке и пальто. Он быстро нашел мой пистолет, понюхал ствол, а затем сунул его в карман. У другого было что-то под мышкой, и он носил очки с серебряной проволокой, напоминающие наручники, хотя это могло быть только моим воображением.
   "Браннер? Никогда о нем не слышал, - сказал тот, что в очках.
   "Одевайся и пойдем с нами, пожалуйста", - сказал другой. "Быстро."
   Так вот, в большинстве обычных обстоятельств я бы очень сотрудничал с такими правительственными головорезами, как эти, но, работая на Бормана и Гейдриха, у меня была необоснованная идея, что у меня есть более важные дела, чем тратить драгоценное время на разговоры с гестапо, отвечая на их глупые вопросы. Конечно, RSD придет мне на помощь, если я попрошу их.
   - Скажи мне, что ты не настолько глуп, чтобы пытаться арестовать меня здесь, - сказал я.
   - Просто заткнись и одевайся.
   - Знает ли об этом майор Хёгль? Из местного ОСБ?
   - Это дело гестапо.
   - А как насчет капитана Ноймана? Я встал с постели, потому что видел, что, как и все гестаповцы, им не терпелось кого-нибудь ударить и поскорее. Я схватила первитин и сунула одну в рот. Мне понадобится вся помощь, которую я смогу получить.
   - Тоже никогда о нем не слышал.
   "Ханс-Хендрик Нойманн. Он адъютант генерала Гейдриха. И в настоящее время работает в собственной штаб-квартире в Зальцбурге. Я полагаю, вы слышали о генерале Гейдрихе. Начальник СД и гестапо? Он есть на второй странице Немецкого ежегодника полиции и гестапо. Гиммлер на первой странице. Невысокий мужчина в очках, немного похожий на деревенского школьного учителя? Поверьте, если узнают, что меня арестовала парочка товарищей по шнуркам, вроде вас, придется поплатиться за это адом. Ни один из них не любит, когда кто-либо вмешивается в бесперебойную работу нацистской машины. Особенно в Оберзальцберге.
   "Мы не из Зальцбурга. И у нас есть заказы".
   "Приказ есть приказ".
   - Это правда, - сказал я. - И такая логика, в которой вы, мальчики, можете найти утешение. Но с уважением, здесь это не сработает. Я не уверен, что это работает где-либо".
   Я начал одеваться. Я уже мог видеть, что их терпение по отношению ко мне истощилось, как и улыбка Гиммлера.
   "Если вы не из Зальцбурга, то откуда ? "
   "Линц".
   - Но это больше ста километров.
   "Вы, должно быть, читали книгу по географии. И мы получаем приказы от верховного руководителя СС и полиции Донау.
   - Донау?
   Я на мгновение задумался, залезая в штаны, а потом вдруг понял, кто их послал. Донау, недалеко от Вены, был основным командованием дивизии генерала СС в Австрии. Все это время я старался не вставать между этими большими зверями Гейдрихом и Борманом и невольно ввязался в междоусобную войну между Гейдрихом и Кальтенбруннером. Я был в гораздо большей опасности, чем я мог себе представить. Учитывая, что Гейдрих хотел скомпрометировать своего австрийского соперника из СС Мартина Бормана, мне никогда не приходило в голову, что Кальтенбруннер может попытаться поставить крест на работах Гейдриха. Мы недооценили его, чрезвычайно.
   - Вы люди Кальтенбруннера, не так ли?
   "Теперь ты понял, пифке ".
   - Мы сейчас едем в Линц? Это план? Потому что, если это так, у тебя большие проблемы, мой друг. И твоя избыточная логика утверждений не поможет тебе, когда тебя привязывают к столбу перед расстрельной командой СС.
   - Ты скоро узнаешь, куда мы направляемся. И любые новые угрозы от тебя и моего кулака будут чувствовать себя обязанными вмешаться в твой умный рот.
   "Послушайте, еще кое-что. Ведь мы на одной стороне. Меня послали расследовать убийство на Территории Вождя. Из профессиональной любезности вы могли бы хотя бы сказать мне, о чем идет речь и почему вы считаете, что ваша миссия важнее моей.
   "Государственная измена. И это, безусловно, важнее любого дела, которое вы здесь расследуете, Гюнтер.
   - Измена? Я сел на кровать. Это было быстрее, чем упасть. Я начал натягивать сапоги, прежде чем они потеряли терпение. - Вы, мальчики, совершили серьезную ошибку. Или кто-то ввел в заблуждение вашего босса. Здесь нет измены".
   "Это то, что все они говорят."
   - Да, но не все из них подчиняются непосредственно генералу Гейдриху. Да, и он приготовит твои почки с пряностями и поджарит на тостах.
   А потом я увидел это. Человек в проволочных очках держал мой блокнот так, как будто это что-то важное, вроде вещественного доказательства номер один в уголовном расследовании. Та самая записная книжка, которую я принес из своего кабинета в Бергхофе всего несколько часов назад и которая лежала у меня на ночном столике. И тут мне пришло в голову, что в этой записной книжке есть что-то, о чем я не знал. Что-то, что было написано там кем-то другим, возможно. Что-то изобличающее, из-за чего я мог попасть под падающий топор. Я предположил, что тот, что в Линце, был, вероятно, таким же острым, как и тот, что в Берлине. И я видела достаточно мужчин, которые обнюхивали собственные пальцы ног, чтобы понять, что мне это не понравится. Благодаря нацистам современное правосудие работало быстрее, чем телеграмма рейхспочты, и времени на аргументы защиты оставалось мало или совсем не оставалось. Как только я окажусь в Линце, меня могут казнить через несколько часов после прибытия. Я был отмерен для этого, как платоновская гипотенуза. Двоих, посланных арестовать меня, не было никакой причины; Я сомневался, что Иммануил Кант смог бы повлиять на их способность к чистому невежеству и категорическому неверию. Я вряд ли мог винить их за это; Эрнст Кальтенбруннер, вероятно, пугал их так же, как меня пугал Гейдрих. По общему мнению, он был определенно уродливее.
   "Хорошо." Я встал и надел пиджак. - Не говори, что я тебя не предупреждал.
   Тот, кто забрал мой пистолет, достал набор наручников, которыми он предложил надеть на меня наручники. Вместо этого я потянулся к "Лейке" на туалетном столике.
   "Ребята, вы не возражаете, если я принесу свою камеру, не так ли? Только я никогда не был в Линце. Родной город Гитлера, не так ли? Я слышал, что это очень красиво. После того, как это недоразумение будет прояснено, возможно, мы посмотрим на фотографии, которые я делаю, и посмеемся над этим".
   "Положи эту чертову камеру и покажи мне свои руки перед собой, иначе я сильно тебя врежу, Гюнтер".
   "И ты? Кто-нибудь когда-нибудь говорил вам, что у вас такое лицо, которое просто обожает камера? Нет?"
   Я положил камеру на туалетный столик, но не выпускал ее из рук. Я просто пытался приблизить раздраженного человека в очках на шаг, чтобы сфотографировать его. Не то чтобы я был большим фотографом. Почему-то я так и не освоил идею о том, что вы должны поместить лицо объекта в объектив, а не на него, резко и на скорости. Сделанная из литой под давлением стали, Leica представляла собой небольшую камеру, которая создавала небольшое негативное изображение, за исключением тех случаев, когда она дважды сильно ударялась о нос человека, и тогда полученный негатив был намного больше и красочнее, хотя я думаю, что слишком много красного на этой картинке. Я почувствовал, как его нос раздавился вторым ударом, как будто это было яйцо, сваренное вкрутую. Гестаповец взвыл от боли, сжал кровоточащий нос и рухнул на пол, как будто ему выстрелили в лицо. У меня было достаточно времени, чтобы сделать полшага назад, что было даже к лучшему, когда другой мужчина нанес мне удар по подбородку, который свалил бы меня, как старый дымоход, если бы он правильно подключился. Я схватил его толстое запястье и, используя инерцию собственного веса мужчины, втащил его на туалетный столик, а затем несколько раз сильно ударил шевальным зеркалом по его черепу, разбив зеркало вдребезги, что было для него несчастливее, чем для меня, так как это дало мне возможность схватить осколок стекла и вонзить его в его шею левой рукой. Я порезал руку, но казалось, что это не так важно, как выиграть бой и как можно быстрее. В любом бою это все, что имеет значение. я не убил его; Я даже не перерезал ему яремную вену, но с торчащим из шеи осколком стекла мужчина понял, что его избили, и сел на пол, дрожа, держась за шею и осколок, который теперь находился под прямым углом к ней, как своенравный воротник рубашки. Другой человек все еще стонал и хватался за нос, и я без всякой веской причины, которую я мог придумать, кроме того, что я был напуган мыслью о том, что они сделали бы со мной в какой-нибудь камере австрийского гестапо, я ласково погладил его. на голове. Я глубоко вздохнул, вытащил пистолет из кармана человека, которого я ранил, и подобрал его оружие. Я пошевелил затвором своего собственного вальтера и погладил ухо плачущего человека.
   - Еще немного неприятностей от вас двоих, и я сам вас пристрелю.
   Я схватила носовой платок, намотала его на руку, а затем подняла блокнот с пола рядом с человеком со стеклянным ошейником.
   С тех пор как я прибыл в Оберзальцберг, я не делал много заметок, поэтому было легко найти причину их беспокойства: карикатура на Адольфа Гитлера была хорошо прорисована и похвально непристойна. Гитлер с стоячим членом, которым гордилась бы статуя гермафродита. И если бы это было где-нибудь, кроме блокнота с моим именем - старая привычка из гимназии, - я бы подумал, что это смешно. Но гораздо менее изменнические карикатуры на любимого Вождя отправили на преждевременную смерть лучших людей, чем я. Völkischer Beobachter часто публиковал истории о немцах, достаточно неразумных, чтобы шутить о Гитлере. Он мог бы быть похож на Чарли Чаплина, но с дурацкими усами, комической манерой поведения и грустными глазами не сочеталось транснациональное чувство юмора. Я вырвал оскорбительную страницу, скомкал ее и бросил в угли костра. Казалось очевидным, что человек, нарисовавший карикатуру, вероятно, также звонил в гестапо в Линце, зная, что адъютант Гейдриха Нейман в настоящее время находится в соседнем Зальцбурге и ждет моего звонка; вполне возможно, что это был тот самый человек, который подрезал тормоза в машине Каспеля.
   "Ты можешь сидеть там и ждать гробовщика", - сказал я. "Или врач. Это твой выбор, Фриц. Но я хочу знать, кто сообщил об этом Линцу.
   Мужчина с трудом сглотнул и ответил, задыхаясь. "Приказы поступали прямо из Донау, - сказал он. - От самого генерала Кальтенбруннера. Сказал нам, что у него есть сообщение информатора о том, что вы были замечены за клеветническим рисунком Вождя, и что мы должны арестовать вас за государственную измену.
   - Он назвал имя этого осведомителя?
   "Нет. И никаких аргументов не допускалось. Линцское гестапо было выбрано для выполнения этого задания, потому что у вас было слишком много друзей в Зальцбурге и Мюнхене, которые могли замять это дело под ковер".
   - И что же тогда было делать?
   - Мы должны были избавиться от вас на обратном пути в Линц. Выстрелить тебе в голову и оставить где-нибудь в канаве. Пожалуйста. Мне нужен врач."
   - Думаю, мы оба знаем, Фриц.
   Я отправился за двумя членами ОСБ, которые находились на вилле Бехштейн, чтобы охранять Рудольфа Гесса. Они играли в шахматы перед камином в гостиной и вскочили, как только увидели кровь, стекающую по моей руке.
   - Те двое мужчин, которые вошли несколько минут назад, - сказал я. "Я хочу, чтобы их поместили под арест и заперли в камерах под Тюркеном. Прямо сейчас они истекают кровью наверху, в моей комнате. Вам бы тоже лучше вызвать врача. Я хочу наложить несколько швов на эту руку.
   - Что случилось, сэр? - спросил один.
   - Я сказал вам арестовать их, - громко сказал я. - Не проси меня об уроке истории. Волшебное зелье снова начало действовать. Странно, как это заставляло тебя чувствовать себя нетерпеливым, нетерпимым и даже немного сверхчеловеческим - как нацист, я полагаю. "Позвольте мне объяснить это для вас. Эти два клоуна пытались помешать полицейскому расследованию и авторитету Мартина Бормана. Вот почему я хочу, чтобы они были заперты". Я насмотрелся крови на один вечер, и меня разозлило, что часть крови принадлежит мне. - Послушайте, вы лучше позовите майора Хёгля. Пришло время ему заняться здесь чем-нибудь кроме причесывания и полировки своего партийного значка. И мне нужно отправить еще один телекс генералу Гейдриху в Берлин.
   Винкельхоф, дворецкий виллы, пришел посмотреть, из-за чего весь этот переполох. Спокойно и без жалоб он взял на себя все, даже зашивание моей руки. Оказалось, что во время войны он был санитаром, и мне пришлось напомнить себе, что он тоже был в списке недовольных и обездоленных жителей Оберзальцберга, который Карл Шенк составил по моему приказу. В этом деле было все, сказал я себе: абсурд, отчуждение, экзистенциальная тревога и множество вероятных и маловероятных подозреваемых. Если бы я был очень умным немцем из тех, кто знал разницу между сыновьями Зевса, Разума и Хаоса, я мог бы быть настолько глуп, чтобы думать, что могу написать об этом книгу.
  
  
   ТРИДЦАТЬ СЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Я съел безвкусный завтрак в Бергхофе. Один. Я боялся увидеть Анни Каспель и сказать бедной женщине, что ее муж, Герман, умер, и я удивлялся, почему я был настолько глуп, чтобы сказать прыщавому молодому лейтенанту на "Тюркене", что я добровольно выполню эту обременительную обязанность. Не то чтобы я провел так много времени с Каспелом. И только когда майор Хёгль и холодная селедка, которую он называл своей личностью, присоединились ко мне в столовой, я вдруг вспомнил, почему вообще обещал это сделать. Это было похоже на завтрак с Конрадом Вейдтом. Через несколько напряженных моментов Хёгль самодовольно признался, что уже был в доме Каспеля в Бухенхоэ, чтобы сообщить новость вдове. Услышав это, я вздрогнул и постарался сдержать свое раздражение на него, которое он, по крайней мере, был достаточно проницателен, чтобы это заметить.
   "Послушайте, как старший офицер Каспел, я должен был сообщить ей такие плохие новости, а не ваш", - сказал он. - Кроме того, очевидно, почему вы сказали лейтенанту Дитрих, что хотели сказать ей сами.
   "Это?"
   Губы Хёгля, похожие на угря, извивались на длинном баварском лице гробовщика, пока не превратились в саркастическую имитацию улыбки. Теперь он действительно был похож на Конрада Вейдта из "Человека, который смеется" .
   "Анни Каспель - очень привлекательная женщина. Принято считать, что она самая красивая женщина в Оберзальцберге. Несомненно, вы думали, что сможете снискать расположение женщины и дать ей удобное плечо, чтобы поплакаться. Вы, берлинцы, такие беспринципные, такие самоуверенные, не так ли?
   Я отпустил это и на мгновение отвлекся от этого вопиющего оскорбления, задав себе вопрос, кто из тех, кто имел доступ в Бергхоф, мог быть тайным художником, достаточно талантливым, чтобы нарисовать хорошо выполненную карикатуру на Гитлера в моей ноутбук. Это казалось более взвешенной реакцией на то, что только что сказал Хёгль, чем схватить его за аккуратные темные волосы на его эль-греко-голове и стукнуть его костлявым носом о стол для завтрака. Хотя, по крайней мере, это могло бы помочь вызвать официанта, чтобы тот принес мне еще одну чашку кофе. Но после того, как я ранил двух гестаповцев, я не спешил завоевывать себе репутацию жестокого человека, даже если это, вероятно, было оправдано.
   - Как она это восприняла?
   "Как вы думаете? Не очень хорошо. Но я не стал бы обольщать вас тем, что ваше сообщение ей как-то изменило бы отношение бедной женщины к этому сейчас. Ее муж мертв, и нет возможности отполировать этот стол.
   - Нет, я полагаю, что нет.
   Хёгль налил себе чашку тепловатого кофе и чайной ложкой с монограммой размешал в ней немного молока. Если бы не тот факт, что я сам только что выпил немного, я бы пожалел, что это не отравлено.
   "Кроме того, - сказал он, - здесь, в Оберзальцберге, мы довольно дружное сообщество. Мы не очень любим посторонних и предпочитаем решать эти вопросы в частном порядке, между собой".
   - Ты имеешь в виду убийство Германа Каспеля? Или сообщить Линцскому гестапо, что я якобы оклеветал Вождя? Да, я вижу, как вы все близки.
   - Я должен сказать вам, комиссар Гюнтер. Все это кажется мне фантастикой. Прорезать чьи-то тормоза? Я никогда не слышал о таком. Нет, это совершенно немыслимо".
   - И я полагаю, что доктора Флекса застрелили случайно.
   "Честно говоря, я до сих пор не уверен, что это не так. Я пока не видел веских доказательств того, что он действительно был убит. По моему скромному мнению, он, вероятно, был убит случайным выстрелом неосторожного охотника. Браконьер, скорее всего. Несмотря на все наши усилия, у нас все еще есть несколько таких.
   - А как насчет винтовки, найденной в дымоходе на вилле Бехштейн? Я полагаю, его оставил там Шокоголовый Питер.
   - Неизвестно, как долго он там находился. Конечно, было очень пыльно. Кроме того, это не доказательство намерений. Браконьер так же легко мог захотеть быстро спрятать винтовку, как и убийца. Наказания за браконьерство суровы".
   Я уже жалел, что не ударил Хёгля головой о стол для завтрака; возможно, это придало ему какой-то смысл. Этот человек обладал судебно-медицинскими навыками каучукового завода.
   - Кстати, майор, я хотел спросить. Твоя винтовка в таверне Тюркен. Карабин Маннлихера с оптическим прицелом. Это та самая винтовка, которую дал тебе Герман Каспель? Тот, что был найден в Ландлервальде.
   - Я действительно не мог сказать. Хёгль пожал плечами. - Я полагаю, что это могло быть.
   - Германн сказал, что подумал, что это ружье браконьера. Потому что он был оснащен шумоглушителем масляного фильтра. Точно такой же, как тот, что я нашел в дымоходе на вилле Бехштейн.
   - Боюсь, я не могу вам помочь. Я не помню, чтобы на винтовку был установлен глушитель масляного фильтра, когда Каспель подарил ее мне. Но почему это важно?"
   - Тот, кто снабдил вашу винтовку глушителем, вполне мог сделать то же самое и с винтовкой убийцы. Это может быть важным доказательством.
   "Если ты так говоришь."
   Я терпеливо улыбнулась. - Я знаю, что вы были полицейским, майор. С баварской полицией. Так написано в вашем файле. Но мне интересно, почему вы не видите, что это может быть важно. Возможно, Вождю повезло, что ваш учитель, Мартин Борман, думает иначе".
   - Пока, - сказал Хёгль. - Я бы не стал рассчитывать на то, что он будет думать так всегда.
   - Любой может подумать, что вам есть что скрывать, майор.
   "Может быть, вы подозреваете меня в том, что я стреляю во Флекса, не так ли? И делать то, что вы говорите, кто-то делал с тормозами бедного Германа.
   Именно тогда - возможно, слишком поздно - я вспомнил, что сказал мне Удо Амброс, помощник охотника в Ландлервальде: Петер Хёгль служил в Шестнадцатом баварском с Адольфом Гитлером. Как бывший унтер-офицер Гитлера, он был гораздо могущественнее, чем казался.
   - Нет, конечно, я вас не подозреваю, сэр, - сказал я, безнадежно пятясь назад. Мне было слишком легко представить, как он говорит Гитлеру, что хочет, чтобы я был арестован и брошен в тюрьму как можно быстрее, и что Гитлер соглашается с ним. - Я уверен, что вашей главной заботой, как и моей, является безопасность Вождя. Но факт остается фактом, тормоза были срезаны. И в результате погиб человек. Мой помощник Фридрих Корш был механиком. Он подтвердит мои слова.
   - Я уверен, что он бы это сделал. Вы, берлинцы, любите держаться вместе, не так ли? Но мне кажется более очевидным, что Каспель просто не справился с управлением своей машиной. Эти дороги могут быть коварными. Вот почему так много усилий было потрачено на их расширение для повышения безопасности. Мало того, он был почти наркоманом от метамфетамина. Он был несчастным случаем, ожидающим своего часа".
   - Опасны не дороги, майор Хёгль. Боюсь, это кто-то из этого сообщества. Я бы хотел, чтобы это было не так. Но я не вижу альтернативы".
   "Бред какой то. Я не против признаться тебе, Гюнтер, что мало верю и в другую половину твоей истории. Это мысль о том, что кто-то нарисовал карикатуру на Вождя в твоем блокноте. Это довольно нелепо".
   "И это я сообщил Линцскому гестапо, что виновен в государственной измене? Это то, что вы имели ввиду?"
   "Может, я увижу этот оскорбительный рисунок? И рассуди сам.
   - Я сжег его.
   "Могу я спросить, почему?"
   "Я должен был подумать, что это очевидно. Я не хочу, чтобы меня подставили во второй раз".
   "Кем?"
   "Гестапо, конечно. У них есть привычка сначала выбрасывать человека из окна, а потом задавать вопросы".
   "Без доказательств оскорбительного мультфильма вашу историю очень трудно обосновать, не так ли?"
   - Моя история не нуждается в подтверждении, майор. Я старший офицер полиции, расследующий преступление по запросу Мартина Бормана. Я льщу себя надеждой, что меня пригласили сюда, потому что он думал, что нужны услуги настоящего сыщика.
   Я хотел добавить, И начинаю понимать почему, но удержался. Я продолжал уходить от оскорблений и презрения Хёгля, но они всегда приходили за мной, чтобы предложить еще немного того же.
   - Да, я рад, что вы упомянули об этом, комиссар Гюнтер. Сказать тебе, что я думаю?
   - Хотел бы я, сэр, - терпеливо сказал я. - Две головы лучше, чем одна, а?
   "Мне приходит в голову, что вся эта история была состряпана вами, чтобы отвлечь внимание от вашей очевидной неспособности быстро решить этот вопрос".
   - Я говорю вам, что было состряпано, майор. Доказательство. Доказательства, которые могли поставить меня под топор в Линце. Дело в том, что сегодня вечером, когда я был в другом месте, кто-то вошел в комнату, которую я использовал в Бергхофе, и сделал клеветнический набросок Лидера в моем блокноте. Я бы, конечно, запер дверь в свою комнату, если бы там не было ни замков, ни ключей".
   "Зачем кому-то делать такие вещи?"
   "Несомненно, тот, кто сделал этот рисунок, задумал его как запасной план на случай, если я избегу автокатастрофы, в которой погиб Каспел. Кто-то в Оберзальцберге или Берхтесгадене хочет моей смерти, и поскорее. Даже если для этого потребуется помощь Кальтенбруннера и австрийского гестапо".
   Конечно, для тайного художника у меня не было недостатка в подозреваемых: Цандер, Брандт, Шенк, Раттенхубер, Артур Канненберг, Брюкнер, Петер Хёгль, конечно, даже Герди Трост и более или менее все остальные, включая Мартина Бормана. Я не доверял ни одному из них, хотя было тяжелее видеть, как Герди Троост скользит под машину и перерезает какие-то тормозные шланги, или даже знать, что это такое. Только не в этих туфлях и чулках.
   - Вы действительно предполагаете, что кто-то с доступом в Бергхоф - кто-то из близкого окружения Вождя - сделал бы такое?
   - Именно это я и предлагаю, да. Спросите об этом Бормана. Раньше он руководил Национал-социалистическим автомобильным корпусом, не так ли? Бьюсь об заклад, он знает кое-что об автомобилях.
   - Вы просто параноик, комиссар.
   "Кто параноик?" - сказал третий голос. "Давайте не будем так разговаривать. Мы немцы, господа. Мы не используем еврейские слова, такие как "параноик".
   К нам за завтраком в Бергхофе присоединился Иоганн Раттенхубер, штандартенфюрер СС и начальник Хёгля, от которого сильно пахло табаком. Примерно того же возраста, что и его младший офицер, Раттенхубер был коренастым, веселым человеком с пивным голосом, румяным лицом и октоберфестскими манерами. Я не сомневался, что его кулаки мясника повидали много дел от имени Вождя. Вероятно, он пробивал дырки в чугунных ковшах, чтобы поддерживать форму. Он тоже был баварским полицейским по профессии, но куда более явно, чем Петер Хёгль; даже сам по себе он представлял собой грозного телохранителя, и, просто глядя на него, я подумал, что он мог бы защитить сабинянок от целого грузовика похотливых римских солдат с одной рукой, связанной за его широкой спиной.
   "Здесь комиссар как раз собирался объяснить, почему он думает, что я мог застрелить Карла", - сказал Хёгль.
   "Чепуха, конечно, не был", - сказал Раттенхубер. - Ты был, Гюнтер?
   - Не совсем так, сэр, нет. Ни на минуту. Мы с майором просто вели полезный разговор о деле.
   А затем, как будто это было все, что нужно было сказать по этому поводу, Раттенхубер сразу же перешел к теме Германа Каспеля, за что я ему благодарен. Разговаривать с Хёглом было все равно, что играть в шахматы со змеей; в любой момент мне казалось, что он может растянуться через доску и проглотить моего коня.
   "Ужасные новости о несчастном случае с Германом, - сказал Раттенхубер. "Он был отличным офицером". Он взглянул на Хёгля. - Анни знает?
   "Да сэр. Я сам ей сказал, - сказал Хёгль.
   "Хороший. Должно быть, тебе было тяжело, Питер. Нам всем тяжело".
   "И это настоящая потеря для RSD. Я очень расстроился, когда узнал об этом".
   - Я тоже, - сказал я. "Особенно когда я обнаружил, что это не было несчастным случаем".
   Я объяснил про тормозные шланги, и пока я это делал, Раттенхубер кивнул своей коротко подстриженной серо-стальной головой. Он выглядел как средневековая булава и, вероятно, был таким же твердым. Когда он задумчиво царапал ее, она звенела, как наждачная бумага.
   - Еще одно убийство, говоришь ты. Но это ужасно. Борман сойдет с ума, когда я ему скажу.
   Я ждал, что Хёгль возразит мне, но, к моему удивлению, майор ничего не сказал.
   - Очевидно, кто-то хотел вашей смерти, комиссар, - сказал Раттенхубер. - И ты, а не Герман Каспель. Его очень любили здесь, в Оберзальцберге, и я надеюсь, вы простите меня за то, что я так сказал, но это не так, в силу того, кто вы и что вы делаете.
   "Я привык к этому."
   "Я уверен, что да. Но послушайте, вы должны быть близки к тому, чтобы найти убийцу. Это может быть единственным возможным объяснением того, почему это произошло, не так ли? Конечно, не может быть и речи о том, чтобы сообщить об этом Вождю. Я имею в виду, о том, что случилось с бедным капитаном Каспелом. Нет, пока преступник не будет благополучно задержан. Нам бы не хотелось, чтобы Гитлер понял, что его автомобили так же небезопасны, как и террасы. Вы не согласны, герр комиссар?
   - Я думаю, это было бы мудро, полковник.
   - Кстати, это тебе.
   Раттенхубер передал несколько телеграмм, которые я прикарманил на потом. Но у Раттенхубера ничего этого не было.
   - Ну, разве ты не собираешься их читать? - спросил Раттенхубер. - Черт возьми, чувак, это телеграммы, а не любовные письма. Не может быть секретов среди людей, для которых безопасность и благополучие Вождя превыше всего. Особенно, когда его прибытие уже так близко. Нельзя терять время. Он будет здесь менее чем через пять дней.
   Я не был склонен с этим спорить, не с главой ОСБ. Так что я открыл их и прочитал их, давая описание каждого ради хороших манер.
   "Это из гестапо в Зальцбурге. Йохана Бранднера, моего главного подозреваемого, не видели по адресу, где он жил, еще до убийства Флекса. Он обученный стрелок и злопамятный местный житель, так что вы понимаете, почему он меня интересует. Гестапо понятия не имеет, куда он делся. По крайней мере, так говорят. Они, похоже, тоже не склонны помогать мне его искать. Возможно, Кальтенбруннер...
   "Курт Кристманн возглавляет зальцбургское гестапо, - сказал Раттенхубер. - Он мой старый друг. Так что к черту Кальтенбруннера. Я позвоню ему сегодня утром и объясню, насколько срочно нужно найти этого человека.
   Я открыл еще одну телеграмму. "Мой помощник Фридрих Корш выследил братьев Краусс до концлагеря Дахау".
   "Братья Краусс. Кто они?"
   - Они тоже подозреваемые, - солгал я. "По крайней мере, они были. До Дахау, кажется, они были избиты в тюрьме Штадельхейм, так что они никак не могли иметь никакого отношения к убийству Флекса. Я быстро открыл еще одну телеграмму и просмотрел ее содержимое. "Но это лучшая новость. Они отследили серийный номер карабина Манлихера, из которого стреляли во Флекса. Тот, что я нашел, упал в дымоход на вилле Бехштейн. Выяснилось, что винтовка была продана герру Удо Амбросу.
   - Я знаю это имя, - сказал Раттенхубер.
   - Помощник охотника, - сказал я. "В Ландлервальде".
   "Человек Гейгера. Да, конечно."
   - Я вчера брал у него интервью. Я говорил осторожно. Меньше всего я хотел, чтобы Амброса арестовали сотрудники ОСБ и выбили из него признание в камерах под Тюркеном. У людей есть привычка говорить что угодно, когда они в гостях у гестапо. Если я собирался кого-нибудь ущипнуть, я хотел убедиться, что арестованный действительно застрелил Карла Флекса. Кроме того, я с трудом понимал, откуда у Амброса доступ в Бергхоф, который ему понадобился, чтобы нарисовать непристойную карикатуру на Гитлера в моем блокноте. По крайней мере, у него должен был быть сообщник. Возможно, более одного. - Думаю, пришло время снова допросить его.
   Я открыл последнюю из своих телеграмм и быстро просмотрел ее. Гейдрих приказал своему адъютанту присоединиться ко мне на горе Гитлера. Прикрывать мою спину, сказал он; после визита линцского гестапо это должно было звучать для меня вполне нормально.
   "Мы пойдем с вами. Возможно, мы сможем помочь".
   - Я бы предпочел, чтобы вы этого не делали, сэр. Во всяком случае, еще нет. Мы бы не хотели напугать его и заставить признаться в том, чего он на самом деле мог и не делать. Когда Лидер прибудет сюда, я не хочу, чтобы у нас были какие-либо сомнения в том, что мы взяли под стражу нужного человека.
   - Но это его винтовка, не так ли? - сказал Раттенхубер.
   - Да, но все же я предпочел бы услышать его рассказ о том, почему у него больше нет винтовки, прежде чем я его арестую. Возможно, этому есть разумное объяснение".
   Я действительно не думал, что это возможно, но я хотел справиться с Амбросом один. Раттенхубер сказал, что его офис в Тюркене даст мне адрес этого человека. Для баварца и нациста он был неплохим парнем. Но он все еще выглядел немного раздраженным из-за того, что остался.
   - Очень хорошо, герр комиссар.
   "Кстати, сэр. Поскольку капитан Каспель мертв, а мой помощник сейчас в Мюнхене, капитан Нойманн собирается присоединиться ко мне здесь, в Оберзальцберге. Генерал Гейдрих считает, что его адъютант может помочь мне в этом расследовании. Возможно, вы будете достаточно любезны, чтобы сообщить об этом заместителю начальника штаба Борману.
   - Как пожелаете, комиссар. Вы детектив.
   Я благодарно кивнул, но, по правде говоря, у меня были сомнения на этот счет. После того, что произошло ночью, мне казалось, что каждый раз, когда я перестаю двигаться, бестелесная рука очерчивает чуть больше толстой белой линии вокруг моего все еще дергающегося тела, как труп, обнаруженный на полу дворца во время пира Валтасара. Раскрывая тайны гитлеровской горы, я был не более чем очередным убийством, ожидавшим своего часа. Кто-то дважды сильно рисковал, пытаясь убить меня. Возможно, они попытаются снова. И очень жаль, что человек, посланный Гейдрихом прикрывать мою спину, если его хозяин прикажет ему, проделает в ней дыру без малейшего колебания. Единственное, на что в нацистах всегда можно было положиться, так это на то, что на них нельзя было положиться. Никто из них. Никогда не.
  
  
   ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ
   Октябрь 1956 г.
   Через два часа в пустынном городке Пютланж-о-Лак я осознал всю степень своей глупости и последствия доверчивости католическому священнику. Полицейские были на перекрестке по другую сторону небольшого моста, и мне повезло, что я увидел их первым. Синие мигающие огни помогли; с тем же успехом они могли бы установить красную неоновую вывеску. У меня не было другого выбора, кроме как выкатить свой велосипед с улицы Нанси, снять сумку с багажной полки и бросить машину по другую сторону заброшенных ржавых ворот, установленных между двумя ненужными кирпичными столбами, стоявшими на краю проезжей части. пустое поле, как последние зубы во рту какого-нибудь бродяги. Удовлетворенный тем, что велосипед не виден с дороги, я пошел через неогороженное поле в противоположном направлении, выбросив при этом свою военную медаль, очки и берет, надеясь приблизиться к главной дороге в Саргемин и, сразу за ней, старая немецкая граница, с менее заметного направления. Но вскоре я понял, что это невозможно. Дорога, идущая через центр города, была заполнена полицейскими машинами, и мне было ясно, что священник святого Ипполита выдал меня, когда я увидел, как он сидит в одной из этих машин с сигаретой на лице и наслаждается шуткой с жандармы. Вот вам и его библейская клятва, подумал я и пришел к выводу, что он, должно быть, был одним из тех казуистичных католиков, для которых разум - это способ объяснить мир для собственного удобства, а не просто способность придавать смысл вещам. То есть почти все, конечно. Он не видел, как я развернулся и пошел на юго-восток, в противоположном направлении, в сторону Страсбурга, хотя у меня почти возникло искушение вернуться прямо к Бериг-Винтранжу и сжечь его церковь, как настоящий эсэсовец. Вместо этого я за несколько минут добрался до окраины города и спрятался в кузове старого синего фургона без колес, брошенного на заросшей аллее большого пустого дома. Я ждал сумерек, когда полагал, что у меня больше шансов пройти незамеченным. На полу лежала сильно пахнущая солома, и за закрытыми дверями фургона я смог немного расслабиться. Полиции было бы несложно окружить меня, но, как ни странно, меня не слишком беспокоила моя ситуация. Пока я молчал и не курил, никто, кроме мышей, не узнал бы, что я там прячусь. Я подумал, что смогу обойти полицию, когда стемнеет - надеюсь, они все еще ищут мужчину на велосипеде в берете - и снова выехать на дорогу в Саар. Я прикинул, что до старой границы было около тридцати километров. Конечно, теперь, когда я шел пешком, мне потребовалось бы больше времени, чтобы добраться туда, но, сидя в кузове старого фургона, я задумался, не смогу ли я найти место в другом фургоне или грузовике, который едет на северо-восток до Германия, возможно. Я решил попробовать.
   В течение двух или трех часов мне действительно удалось поспать, а когда я проснулся, чувствуя себя холодным и одеревеневшим, как будто я уже был в своей безымянной могиле, я осторожно снял солому со своей одежды, зажег сигарету, чтобы прогнать голодные муки, сунул свой карман в карман. пистолет, и, оставив вещмешок - он должен был только привлечь внимание к тому факту, что я куда-то еду, - я пошел обратно в город, где полицейских стало меньше. Я очень медленно брел по главной дороге, которая также была дорогой во Фрейминг-Мерлебах, еще один приграничный эльзасский город, и обдумывал уменьшающееся количество вариантов, которые теперь были мне доступны. У меня быстро заканчивались идеи, как отвлечь от себя внимание, и, решив, что беглецы редко бывают пьяны, а настоящие пьяницы никогда не спешат, я зашел в винный магазин напротив местной ратуши и купил бутылка дешевого красного бургундского. Помимо того, что в руке у меня была открытая бутылка, как у настоящего клошара , вино хорошо подействовало на мои расшатанные нервы, и после нескольких глотков я почти смог увидеть комедию в моей ситуации. Мне кажется, люди пьют не для того, чтобы сбежать от своего существования, а для того, чтобы увидеть его забавную сторону; мой начинал напоминать один из тех восхитительных фильмов с Жаком Тати в главной роли. Мысль о том, что Штази - истинные наследники гестапо - использовали французскую полицию для выполнения своей грязной работы, показалась мне повторяющейся историей в марксистском смысле, то есть сначала трагедией, а затем фарсом. Так что, с бутылкой вина в руке, я продолжал идти неопределенно на север, надеясь, что смогу ускорить темп, как только выйду из города. Перед полицейским участком я сделал вид, что стою в нерешительности, как будто мне некуда идти, и даже выпил тост за двух жандармов с сигаретами в лицах, которые зорко следили ни за чем, кроме собственного табачного дыма. и странная красивая девушка.
   - Из-за чего вся эта суета? Я попросил. Я надеялся, что в угасающем свете они не увидят моих красных глаз.
   - Мы ищем сбежавшего убийцу, - сказал один.
   - Их много вокруг, - сказал я. "После войны, которая у нас была, можно подумать, что убийств станет меньше, но это не так. Человеческая жизнь стоит дешево после того, что сделали немцы".
   - Мы ищем немца.
   Я сплюнул и сделал глоток из бутылки. "Это фигурирует. Знаете, большинству нацистов это сходило с рук.
   Я шел, пока не достиг угла следующей дороги, где молодой полицейский с довольно крепким одеколоном, в котором я узнал Пино Сильвестра, крутил дубинку. Он смотрел на меня с полным безразличием, когда я медленно шел по дороге к тому, что выглядело как общественный парк, но в последнюю минуту он издал крик, и я повернулся на каблуках и нагло посмотрел на него, прежде чем поднести бутылку к губам.
   - Ты идешь в парк? он спросил.
   - Я думал об этом.
   - Не с бутылкой, ты не такой. В парке нельзя пить".
   Я тупо кивнул и пошел обратно к главной дороге, словно передумал насчет парка. Когда я снова прошел мимо полицейского, он сказал: "Вы должны это знать, если живете здесь поблизости".
   Я поджарил его бутылкой, как будто из сарказма, но, конечно, настоящий пьяница поспорил бы с ментом и сказал бы ему, куда сунуть дубинку; вместо этого я ничего не сказал и, может быть, даже слишком кротко, продолжил свой блуждающий путь.
   "Ты вообще откуда?" он спросил. - Не думаю, что видел тебя здесь раньше.
   - Бериг-Винтранж, - сказал я и пошел дальше. Это было не лучшее место для выбора, и если бы я мог запомнить одно, я бы обязательно упомянул другое из других, более близких деревень, через которые я проехал на велосипеде по пути в Пютланж-о-Лак.
   - Ты пропустил последний автобус, - сказал он.
   "История моей жизни." Я икнул, не оборачиваясь.
   "Если я застану тебя спящим на улице, я тебя арестую", - сказал он.
   - Не будешь, - сказал я. - Я пойду домой пешком.
   - Но это двадцать километров. У вас уйдет не менее четырех часов.
   - Тогда я буду дома до полуночи.
   Прошло несколько секунд, и как только я подумал, что мне это сойдет с рук, молодой полицейский снова закричал. Я предположил, что он собирается попросить мое удостоверение личности, и бросился бежать. Я был в лучшей форме, чем когда-либо; езда на велосипеде и свежий воздух пошли мне на пользу, и я был приятно удивлен, что могу бегать так же быстро, как раньше. Конечно, это могло быть следствием вина, которое я теперь швырял через забор в чей-то сад, когда мчался по узкой тропинке, перепрыгивал через деревянные ворота во двор и мчался по гаревой дорожке, как сбежавшая лошадь, прежде чем отклониться резко вправо и на маленькое кладбище позади местной церкви. Я снова услышал крик копа и на мгновение присел за одним из больших надгробий, чтобы сориентироваться и отдышаться. Я услышал еще крики вдалеке, свист и звук запускающихся двигателей, и я знал, что в нескольких минутах от того, чтобы быть пойманным. Я подбежал к улице Моцарта, а оттуда прямо на дорогу к Саргемину, что меня очень устраивало. Вдалеке виднелась большая роща, и я подумал, что, если бы я успел добраться до нее вовремя, я мог бы залечь в кусты, как умная лиса, и пропустить охоту. После минутного тяжелого бега я добрался до деревьев, причем очень быстро, так как теперь я мог слышать звук приближающихся полицейских сирен. Чтобы защитить лицо, я быстро спрятался в густую изгородь, а затем рухнул на живот, чтобы найти укрытие, едва не напоровшись на старую ржавую борону. К счастью, земля была совершенно сухой, и, проползая сквозь подлесок, я нашел отличное место, где можно было спрятаться, - пустую водосточную трубу за густым лавровым кустом. Я мог бы вообще никогда его не найти, если бы кролик не бросился в трубу, увидев меня. Я быстро зажег спичку, чтобы осмотреть свое новое укрытие. Труба была около метра в высоту и полметра в ширину, и, очевидно, кто-то уже был в ней раньше, потому что на земле валялось несколько старых экземпляров Clins d'Oeil de Paris, порнографического журнала, с которым я не был знаком. . Я выбросил спичку и стал ждать. Через несколько минут я услышал, как в кустах пробирается человек, и уловил запах Пино Сильвестра. Конечно же, это был тот самый полицейский, который бросил мне вызов. Я услышал визг резко нажатых тормозов и бегущие шаги по дороге. Тем временем ближайший ко мне полицейский заорал, что я могу сдаться, так как это лишь вопрос времени, когда меня поймают, и что для меня все будет лучше, если я сдамся. тайник Я знал, что это неправда. Я даже видел его начищенные черные сапоги, когда он проходил мимо, проклиная кусты, пробираясь сквозь них. Моя рука сжалась на пистолете; Я не был уверен, что воспользуюсь им, чтобы избежать ареста. Одно дело - убить восточногерманского полицейского, пытавшегося меня повесить; совсем другое дело - убить молодого французского полицейского, намазавшегося лосьоном после бритья. Он постоял немного, менее чем в полуметре от моего укрытия, снова выругался и закурил. Сигарета хорошо пахла после лосьона после бритья, и вы понимаете, что все становится отчаянным, когда вы молча делаете глубокий вдох в надежде, что часть успокаивающего эффекта никотина донесется до вас. Я подумал, что, возможно, смогу немного подождать в своей водосточной трубе, пока французская полиция не приведет собак. Я надеялся, что у них не будет собак. Если бы у них были собаки с носами, мне конец. Через некоторое время полицейский крикнул своим коллегам, которые что-то крикнули в ответ, и ушел, но не раньше, чем уронил сигарету на землю. Я подождал несколько секунд, прежде чем потянуться за окурком, а затем сам выкурил. Что касается совершенных удовольствий, то трудно превзойти выкуривание сигареты очень решительного полицейского, от которого вам только что удалось ускользнуть.
   Постепенно полицейский обыск отступил, и после нескольких минут молчания я рискнул заглянуть в кусты. Полицейский с едким лосьоном после бритья ушел. Я подождал еще пару минут с сердцем во рту, а затем выполз из своего укрытия, чтобы подойти к краю рощицы и посмотреть на дорогу, ведущую в Саргемин. Я мог только видеть, как вдалеке услужливо мигают огни, но в темноте мне было бы легко убежать, пока полиция не привела несколько собак-ищейок и не вернулась, чтобы обыскать деревья. Я решил, что мне лучше всего ехать на запад, по дороге на Фрейминг-Мерлебах, которая находилась напротив Саргемина. Итак, прижавшись к кустам, чтобы укрыться, я вернулся в Пютланж-о-Лак, а затем взял D656 из города. Пройдя несколько сотен метров, я увидел гостиничный ресторан La Chaumiere, где несколько человек обедали в освещенном прожектором саду. Минуту или две я наблюдал за ними с легкой завистью, жалея, что не занимался чем-то таким обычным, как ужин в хорошем ресторане. Я смотрел на машины, которые они оставили на стоянке. В одном из них, зеленом Renault Frégate с бежевой обивкой, все еще были ключи в замке зажигания, и я рассчитал, что смогу спокойно пользоваться им по крайней мере час, а может быть, и дольше, пока не закончится ужин - за час до обеда. полиция была проинформирована, и могут быть установлены дополнительные блокпосты.
   Это была хорошая маленькая машина, очень современная, с радио. я не слушал его; вместо этого я медленно проехал через Хост и Каппель, прежде чем свернуть на север в Барсте и проехать через Мариенталь и Пти-Эберсвиллер. Мне потребовалось меньше тридцати минут, чтобы добраться до Фрейминга-Мерлебаха, где я свернул с главной дороги на длинную заброшенную фермерскую тропу, а затем осторожно бросил машину под ветвями очень большой плакучей ивы. Теперь я был всего в нескольких километрах от старой немецкой границы и своего рода свободы. Фрейминг-Мерлебах был в основном магазинами и маленькими белыми бунгало с очень небольшим количеством каких-либо примечательных общественных зданий; что еще более важно, город Карлсбрунн был указан на указателе, и он не мог выглядеть более желанным. Я пошел на север, по улице Сен-Николя, с улыбкой на лице, как будто я только что закончил олимпийский марафон, завоевав золотую медаль.
   Саар мог быть департаментом Франции, но люди там были немцами. Просто оказаться среди своих соотечественников уже само по себе было бы своего рода победой. Я слишком долго не был в Германии. Нет ничего лучше, чем жить во Франции, чтобы немец почувствовал, что он очень далеко от дома. Но примерно на полпути вверх по улице я увидел группу из четырех или пяти мужчин перед большим эркером ярко освещенного бара, и в них было что-то такое, что заставило меня остановиться в дверном проеме напротив и понаблюдать за ними пару минут. прежде чем я мог даже подумать о том, чтобы идти дальше. Они были армейского размера, с военными стрижками и в дешевых серийных серых костюмах, которые ни один уважающий себя француз никогда бы не надел. Их ботинки были оружейного качества с толстой подошвой, сделанной так, чтобы отпечатываться на лицах восточногерманцев. Галстуки на них выглядели картонными, а кулаки, которые они экспериментально сжимали на концах своих цирковых силачей, были величиной с пивные кружки. Пока я смотрел на них, мужчина, разговаривавший по телефону у двери, закончил разговор и вышел из бара, выкуривая сигарету. Он что-то кричал по-немецки. Так близко к старой немецкой границе, это было совсем не примечательно. Вероятно, во Фрейминг-Мерлебахе было много других немцев. Но казалось примечательным, что человек с сигаретой и повязкой на глазу, который кричал все, был Фридрихом Коршем.
  
  
   ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ
   апрель 1939 г.
   Удо Амброс жил на Ашауэрштрассе в Берхтесгадене, примерно в полукилометре дальше от дома доктора Вехтера, адвоката, которому принадлежал гараж ссыльного еврея, в котором стояла красная "Мазерати". Из уединенного дома Амброса открывался захватывающий вид на Вацманн, и он был окружен густым лесом, но это было не очень хорошее место - уж точно не шло ни в какое сравнение с домом доктора Вехтера; просто большое двухэтажное альпийское здание, немногим лучше плохо построенного амбара, с крышей из гофрированного железа, ржавым проволочным забором, заброшенным водовозом и кучей почти ископаемых бревен, сложенных под рядом длинных сосулек. свисающие с черных карнизов, как зубы какого-то вымершего горного хищника. Красный мотоцикл DKW стоял на заснеженной дорожке, вдоль которой виднелись следы, сильно контрастировавшие с моими; эти другие были красноватыми, даже кроваво-красными, что вызвало у меня в голове вопрос, как именно они стали такими. Пегая лошадь внимательно наблюдала за мной с вершины длинного наклонного поля, а грубо вырезанный медведь стоял на страже у входной двери; судя по наклону головы и рычащему, обиженному выражению лица, он выглядел так, словно получил пулю в шею. Окна было всего два, оба на первом этаже. Я заглянул в один из них, но с тем же успехом мог смотреть сквозь туман, настолько грязным было стекло. Не то чтобы грязные сетчатые занавески сильно помогали. Я постучал в дверь и подождал, но никто не ответил. Беспощадная тишина долины, казалось, была предопределена местными богами, и это нервировало, как будто вся природа отчаянно боялась разбудить Вотана, когда он заслуженно вздремнул с Фрикой на соседней вершине горы. Я знал, что жизнь в таком месте сведет меня с ума не меньше короля Людвига. Такие берлинцы, как я, не предназначены для таких пустых мест. Нам больше нравится звук шума, чем шум тишины, который всегда слишком долгий и громкий для наших циничных столичных ушей. Истинные признаки цивилизации - шум, гомон и суматоха. Устраивай мне столпотворение каждый раз. Воздух был насыщен сладким запахом навоза и древесного дыма. Запах угля мне гораздо больше подходит; мой кашель курильщика проходит лучше, когда во влажной атмосфере есть немного диоксида серы и тяжелых металлов.
   Я мог бы заключить, что помощника егеря не было дома, если бы не мотоцикл. Цилиндр 500-кубового двигателя был холодным на ощупь, но при раскачивании мотоцикла выяснилось, что топливный бак почти полон. Я завел его в надежде, что звук вызовет его владельца, и двигатель взревел только после второго запроса, что подразумевало, что на машине регулярно ездили и, скорее всего, это был предпочтительный вид транспорта для Удо Амброса. ; но только пегий подошел к краю забора, чтобы посмотреть, что происходит, и устремил на меня такой настороженный, черноглазый, кто ты, черт возьми, взгляд, который обычно бывает только у одиноких женщин в барах . Через минуту или больше я позволил велосипеду заглохнуть, вернулся к входной двери, постучал во второй раз и снова заглянул в окно. Не знаю, что я ожидал там увидеть. Мужчина прячется от меня? Может быть, какой-нибудь костер? Ведьма с котлом, полным украденных детей? Я повернулся и пошел расспросить кобылу в надежде, что она подскажет мне, где найти Амброса; и, не задумываясь, сделала это. Как только я подошел к забору, она отвернулась, и, следя за ней несколько секунд, я увидел мужские ноги, торчащие из двери сбоку дома.
   - Герр Амброс, - сказал я. Он не ответил, так что я взял кусок дерева и бросил его рядом с ним на случай, если он окажется под машиной или трактором; но, конечно, я знал, что это не так. Если бы этот человек был жив, его бы вызвал шум запуска DKW. Не желая рисковать своим костюмом, перелезая через забор, я вернулся к двери. Он не был заперт. Поскольку в этой части Германии так мало настоящих воров, за исключением, конечно, тех, в которых были виновны Борман и его люди, мало кто удосужился запереть входные двери.
   Смерть не всегда пахнет, но часто имеет характерное ощущение, как если бы безмолвный призрак, только что ускользнувший с чьей-то душой, задевает край твоей собственной, как человек-невидимка в переполненном поезде метро. . Иногда это может нервировать. Так было и здесь, и я почти не заходил дальше в дом из-за нежелания видеть то, что могу увидеть. Вы могли бы подумать, что детектив из комиссии по расследованию убийств привык смотреть на ужасные вещи. Но правда в том, что ты никогда им не являешься. Каждое ужасное убийство ужасно по-своему, и картины этого никогда не изгладятся из вашей памяти; даже в лучшие времена мои собственные воспоминания часто напоминают ряд более уродливых картин Джорджа Гросса и Отто Дикса. Я иногда спрашиваю себя, мог ли мой темперамент быть совсем другим, если бы я не видел так много мест преступлений.
   Я заставил себя пройти через дом, который выглядел так, будто уже привык к насильственной смерти. На кухонном столе лежал полушкурой кролик, а стены прихожей и гостиной были увешаны разными звериными трофеями - оленями, барсуками, лисами; это могло быть моим воображением, но все они выглядели вполне довольными тем, как все обернулось. Вероятным виновником их коллективного несчастья была история. Я понял это, как только вошел в дом. Удо Амброс лежал на каменном полу кухни, засунув ноги в открытую дверь, хотя, честно говоря, я не был до конца уверен, что это он. Выстрел из дробовика в голову с близкого расстояния может превратить в чепуху такие вещи, как личность человека. Я видел на Плетцензее обезглавленных мужчин, у которых было больше головы, чем у Удо Амброса. Нет такой вещи, как крик о помощи, когда самоубийство связано с дробовиком; жертва всегда имеет это в виду. Кусочки черепа, мозга и сгустки крови превратили кухню в такой беспорядок, что это походило на прямое попадание в окоп под Верденом, и, если бы я не стоял в собственной кухне убитого, единственная причина, по которой я мог бы узнать его на лацкане окровавленной куртки Tracht . Целый кусок его лица, включая глаз, прилипал к изразцовой стене над печкой, как кусок росписи Пикассо или рельеф римского фонтана. Я тяжело сглотнул, словно напоминая себе, что у меня есть шея, к которой прикреплена голова, но все равно продолжал смотреть.
   Я поднял рубашку мертвеца и положил руку ему на грудь; тело было довольно холодным, и я предположил, что он был мертв уже по меньшей мере восемь часов. Он все еще сжимал дробовик, лежавший между его вытянутыми ногами, как меч на могиле тамплиера. Я вырвал пистолет из его мертвых пальцев. Это была "Меркель" с затворным механизмом Керстена, одно из самых желанных немецких дробовиков. Я вскрыл его и обнаружил в стволах двух красных пуль Бреннеке, только одна из которых была выпущена. Не то чтобы для этого понадобилось два; Обыкновенный патрон для дробовика, наполненный картечью, безусловно, справился бы с задачей, но пуля, которая могла бы сбить атакующего кабана, делала это абсолютно уверенно, как трехкилограммовым молотком разбивать яйцо. Я видел этих слизняков раньше, но хоть убей, я не мог точно вспомнить, где именно. Я так много повидал за последнее время, что не знал, где оставил свою собственную задницу. Вопрос только в том, зачем он это сделал? Мужчина, которого я встретил накануне, не выглядел так, будто у него на уме было что-то, кроме удовольствия от моего дискомфорта; с другой стороны, он, должно быть, знал, что в конце концов я выследю карабин Маннлихера до него. И когда я это сделал, дела Удо Амброса пошли бы очень плохо. Действительно очень плохо. Гестапо наверняка бы в этом убедилось. Я не хотел думать о том, что может случиться с убийцей Карла Флекса, когда я поймал его, но я знал нацистов достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что это могло быть что-то хуже, чем упавший топор.
   Через некоторое время я огляделся в поисках предсмертной записки и нашел ее в конверте на каминной полке над дровами, которая была еще теплой на ощупь. Примерно сейчас я начал задаваться вопросом, почему человек, который собирался снести себе голову, стал разводить большой костер, начал снимать шкуру с кролика и наливать полную чашку кофе, которая все еще стояла на столе, и я надеялся, что примечание объяснило бы все это.
   ДЛЯ ПРЕДЪЯВЛЕНИЯ ПО МЕСТУ ТРЕБОВАНИЯ. Я УБИЛ СЕБЯ, ПОТОМУ ЧТО БЕРЛИН КОППЕР ОБНАРУЖИТ НОМЕР НА ЭТОМ КАРБИНЕ МАНЛИХЕРА И ПОЛУЧИТ МЕНЯ ЗА УБИЙСТВО КАРЛА ФЛЕКСА, И Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ С ГОЛОДА В ДАХАУ, КАК ИОГАНН БРАНДНЕР. ФЛЕКС БЫЛ УБЛЮДКОМ, И ВСЕ ЗНАЮТ, ЧТО У НЕГО ЭТО БЫЛО. Я ОСТАВЛЯЮ МОЁ РУЖЬЕ И МОТОЦИКЛ МОИМ СТАРЫМ ДРУЗЬЯМ И СОТРУДНИКАМ-ОХОТНИКАМ, ЙОАННЕСУ ГЕЙГЕРУ И ЙОХАННУ ДИСБАХУ, А ОСТАЛЬНЫЕ МОИ ВЕЩИ ЛЮБОМ ИЗ НИХ, КТО ЭТОГО ХОЧЕТ. ПОДПИСАНО УДО АМБРОС.
   Но предсмертная записка задавала столько же вопросов, сколько и давала ответов. Это было первое, что я видел, полностью написанное аккуратными заглавными буквами, как будто Амброс стремился убедиться, что все было совершенно ясно и понято соответствующими властями; но ему также удалось скрыть кое-что очень важное: истинный почерк человека, написавшего записку, что могло бы позволить мне абсолютно точно определить - возможно, с учетом мнения егеря Иоганна Гейгера, - что ее действительно написал Амброс. Как бы то ни было, у меня были сомнения. Хотя бы потому, что на углу бумаги было пятно крови размером с булавочную головку. Лабораторный анализ мог бы доказать, что это была кровь кролика, а не человека, но сам кролик, похоже, был должным образом обескровлен и обескровлен до того, как началось снятие шкуры. Готов поспорить на небольшое состояние, что на бумаге для заметок появилась кровь с головы Удо Амброса. Возможно, в этом нет ничего необычного, за исключением того, что записка была в конверте. Я бродил по дому, открывая скрипучие шкафы и вонючие ящики, и вообще был любопытным. Тем временем я спросил себя, действительно ли Иоганн Бранднер, мой главный подозреваемый, мертв, как утверждалось в предсмертной записке. Это был бы не первый случай, когда гестапо и СС лгали о смерти в Дахау даже криминальной полиции. Смерть в Дахау могла быть обычным явлением, но власти часто относились к ней как к чему-то тайному, скрываемому не только от заинтересованных семей, но и от всех остальных. Те немногие, кто точно знал, что происходит в Дахау, были, как я знал, предметом так называемого приказа вождя; и единственная причина, по которой я знал об этом, заключалась в том, что Гейдрих однажды рассказал мне об этом перед тем, как лично отправить меня в Дахау. Он был таким задумчивым. С другой стороны, вполне возможно, что Иоганн Бранднер тайно вернулся в Берхтесгаден, убил Удо Амброса и надеялся сбить меня со следа, упомянув в предсмертной записке о его смерти. Быть мертвым - неплохое алиби для любого, у кого проблемы с законом, но в нацистской Германии это было экзистенциальной опасностью.
   Увидев в коридоре за входной дверью оружейный шкаф, я стал искать ключи и в итоге нашел в кармане брюк мертвеца набор на цепочке. Именно тогда я начал убеждаться, что Удо Амброс был убит. В оружейном шкафу были пара винтовок, еще один дробовик, пистолет Люгера, несколько винтовочных патронов и несколько коробок с патронами для дробовика Ротвейла. Rottweil принадлежал компании под названием RWS, и после обыска всего дома и хозяйственных построек я обнаружил, что это были единственные патроны, которые я мог найти где угодно; две пули Бреннеке, использованные для убийства Амброса, были изготовлены Селье и Белло, и единственные две, которые я когда-либо нашел, были две в пистолете, что убедительно навело меня на мысль, что убийца, вероятно, принес свои собственные боеприпасы. Возможно, он искал какие-то патроны, принадлежавшие Амбросу, понял, что они надежно заперты в оружейном шкафу, а затем был вынужден использовать патроны в собственном кармане или на поясе с боеприпасами. Что убедительно свидетельствовало о том, что убийство не было тщательно спланировано заранее; вполне возможно, двое мужчин встретились весьма дружелюбно и о чем-то поспорили, прежде чем убийца вставил две пули в пистолет жертвы, а затем выстрелил в него. Что также предполагало, что они были друзьями или, по крайней мере, знакомыми. А учитывая содержание предсмертной записки, о чем еще, кроме моего расследования и происхождения карабина Манлихера, они могли спорить?
   Кровавых следов, ведущих из кухни и через дом, не было, что заставило меня задуматься о красноватых отпечатках ботинок на снегу на дорожке перед входной дверью. Как они туда попали? Маловероятно, чтобы убийца вышел через черный ход и перелез через забор. Кроме того, единственные отпечатки на снегу за кухонной дверью принадлежали лошади. При каждом включенном свете я осторожно прошел по дому, но не нашел ничего, даже похожего на след. Я схватил пальто Амброса и вышел на улицу. Я никогда не был детективом, склонным вставать на четвереньки. Во-первых, у меня было не так много костюмов, а те, что были, не выдерживали никаких наказаний. С другой стороны, это никогда не стоило искать по пальцам, учитывая, что большинство убийств в наши дни было совершено людьми, на которых я работал. Тем не менее я бросил пальто рядом с одним из отпечатков ботинок сорок пятого размера и присмотрелся повнимательнее. Отпечатки выглядели так, как будто они были от пары ботинок Hanwag, таких же, как те, что были на моих собственных ногах. И отпечатки вовсе не были красными. Они были розовыми. И не кровь окрасила снег. Это была соль. Розовая соль высшего качества. Такой, который любили использовать гурманы.
  
  
   СОРОК
   апрель 1939 г.
   В гараже Ротмана в Берхтесгадене "мазерати" снова стояла на улице, а Фридрих Корш сидел на пассажирском сиденье в окружении нескольких мальчишек, собравшихся вокруг, чтобы полюбоваться машиной. Но самым большим мальчиком был, вероятно, сам Корш. Радостно попыхивая сигаретой, он выглядел так, словно только что выиграл Гран-при Германии. Рядом с "мазерати" стоял пивной "Пауланер", которого раньше здесь не было. Paulaner был самым известным брендом пива в Баварии. Увидев меня, Корш вылез из "мазерати", выбросил сигарету, которую тут же приобрел один из его юных поклонников, и подошел к окну моей машины.
   - Вы привели братьев Краусс? Я сказал.
   "В кузове грузовика. Мне повезло. Их собирались перевести на каторжные работы во Флоссенбюрг".
   "Хорошая работа."
   "Не совсем. Они говорят, что откроют сейф только в том случае, если мы пропустим их на итальянской границе.
   "Что Гейдрих может сказать по этому поводу?"
   "С ним все в порядке. Если они откроют сейф, они смогут ходить. Есть только одна проблема, босс.
   "Какая?"
   "Эти два жида не верят, что мы сдержим свое слово".
   - А если мы подпишем письмо, что-нибудь на бумаге, гарантию?..
   - Им тоже не нравится эта идея.
   "Какая жалость."
   "Можете ли вы винить их? Это Берхтесгаден. Запомнить? Если собственное слово канцлера дерьма не стоит...
   "Строго говоря, это был Мюнхен, но я понимаю, что вы имеете в виду. Это подает плохой пример всем остальным".
   "Так что же мы будем делать?"
   "Мы должны попасть в этот сейф. У меня есть хорошая идея, что это ключ ко всему, если это не противоречие в терминах. Послушай, я лучше сам поговорю с братьями. Может быть, мы сможем договориться. В каком они состоянии?"
   "Немного грязно. Я кормил их обоих по дороге из Дахау. И у них в грузовике было немного пива, которое должно было поднять им настроение. Но, учитывая, где они были, на самом деле не так уж и плохо.
   - Отнеси их в гараж, Фридрих. Мы поговорим там".
   Два брата были евреями из Шойненфиртеля, района трущоб в центре Берлина, где проживало значительное количество евреев из Восточной Европы, а до нацистов это был один из самых страшных районов города, место, куда мало кто из полицейских осмеливался ступить. . Чтобы произвести арест, ментам из "Алекса" приходилось выезжать туда в значительном количестве, а иногда и на броневике. Так братьев арестовали в первый раз после серии краж со взломом, совершенных в крупнейших и лучших отелях Берлина, в том числе и в "Адлоне". Говорили, что они даже ограбили апартаменты Гитлера в Кайзерхофе как раз перед тем, как он стал канцлером Германии, и украли его золотые карманные часы и несколько любовных писем, но, вероятно, это была лишь одна из многих историй о братьях Краусс, которые помогли сделать их печально известными. Что касается Адольфа Гитлера, то истина была концепцией, которую признал бы только критянин, и я подозреваю, что даже он давно забыл, где спрятал ее. После Франца и Эриха Зассов - двух берлинских грабителей банков 20-х годов, чья карьера, как сообщается, вдохновила их - братья Краусс были самыми известными профессиональными преступниками в Германии, и их ограбление полицейского музея в Алексе с целью вернуть свои собственные инструменты сделал они почти легендарны. Они были маленькими, смуглыми и невероятно сильными, но после нескольких месяцев в Дахау одежда на них оказалась велика как минимум на два размера. Они переоделись в кузове грузовика, и их тюремная одежда с зелеными треугольниками, означающими, что они профессиональные преступники, все еще была у них в руках, как будто они не знали, что с ней делать, или не осмелились ее выбросить. .
   У меня была идея, что они родом из Польши, где их отец был известным раввином, но если они все еще религиозны, это не было очевидно; это были суровые на вид мужчины, чье мастерство заключалось не в раскрытии тайн Зогара и Каббалы, а в чужих сейфах. Говорили, что они могут вскрыть жопу комара скрепкой, и что комар этого даже не заметит.
   - Это йорк, - сказал Йозеф Краусс, осматривая сейф. "Из Пенсильвании, Америка. Таких американских орехов в Германии не увидишь. Последнее, что я видел, было в ювелирном магазине на Унтер-ден-Линден. Магазин лучше, чем этот. Конечно, тогда мы еще воровали у еврейского бизнеса, но мы отказались от этого, когда вы, нацистские мамзеры , тоже начали этим заниматься. Теперь это может быть комбинация из трех чисел или из четырех. Но вы должны надеяться, что это тройка, которая потребует меньше усилий, чтобы разгадать головоломку. Я бы, конечно, просверлил, но это займет гораздо больше времени, к тому же надо просверлить в нужном месте, а для этого нужно видеть другую сторону двери и изучать механику замка. . Может быть, вы найдете какой-нибудь другой шмегегге, который просверлит его для вас. Но он может не знать, где сверлить, и оставить его там, где он лежит, и тогда ты никогда не сможешь его открыть. Йозеф Краусс покачал головой и выглядел печальным. - Не то чтобы тебе нужно было его сверлить, как я сказал. Но скажу вам честно, талант, необходимый для того, чтобы открыть этот сейф наощупь , редок. Во всей Европе есть, может быть, три человека, которые могли бы решить ее на заказ, и мой брат Карл - один из них. Все, что ему нужно, это резиновый молоток на стене, на случай, если понадобится хороший зец . Но это не главная ваша проблема, комиссар.
   Я кивнул. "Я знаю. Помощник Корша сказал мне. Вы не доверяете нам, чтобы отпустить вас после того, как вы раскололи орех.
   "Правильно. Без обид, комиссар. Я могу сказать, что вы оба из того же Кьеза , что и мы. Берлинцы не такие, как баварцы. Эти люди как грязь. Но ты не собираешься делать из нас шлюмилей . Что мешает вам отправить нас обратно в Дахау, когда мы взломаем его? Честно скажу, комиссар, это сводило нас двоих с ума. Что делать? Это настоящий цутчеппениш . Вы нуждаетесь в нас достаточно, чтобы сказать, что вы заплатите нашу цену, но мы недостаточно доверяем вам, чтобы заплатить ее, когда мы сделали работу. Как мы можем вести такой бизнес? Без доверия? Невозможно. Не так ли, Карл?
   Но Карл Краусс уже делал себе медвежий маникюр, проводя кончиками пальцев по рукаву плохо сидящего костюма. - Я хотел бы помочь вам, джентльмены, - сказал он. "Говорю вам честно, мне не помешала бы практика. Прошло много времени с тех пор, как я расколол орех. Я пропустил это, так что у меня есть. Но мой брат прав. Здесь нет оснований для доверия". Он сделал грустное лицо, как будто до сделки нам было еще далеко. - Что там вообще? Может быть, если бы вы сказали нам. Ты должен сообразить что-то важное, иначе ты бы никогда не привел нас сюда. Весь этот путь. В такой короткий срок. И с такими важными людьми, прокладывающими нам путь из этого ужасного места. Генерал Гейдрих, не иначе. Пиорковски выглядел так, будто собирался обосраться, когда услышал имя гешалта этого человека.
   "Алекс Пиорковски - комендант лагеря в Дахау, - объяснил Корш. "Настоящий ублюдок, если вы спросите меня".
   - Этот человек - голем, - сказал Джо Краусс. "Монстр."
   - Послушайте, - сказал я, - честно вам скажу, господа, я совершенно не понимаю, что внутри ореха. Но я надеюсь, что то, что там находится, поможет доказать, что местный нацистский чиновник был коррумпирован. Он мертв, но там могут быть улики, которые уведут с ним еще нескольких человек. Бумаги, документы, гроссбухи, вот на что я надеюсь. Но если там есть деньги или драгоценности, они твои. Хранить. Все это. Это и спортивный автомобиль "Мазерати", припаркованный на улице. Вы можете вести его куда угодно. И я даю тебе слово, что мы не придем за тобой. Или предотвратить ваш выход. Вы можете услышать, как я звоню в пограничную полицию, чтобы вас пропустили. Если нужно, я даже сам вас туда отвезу.
   "Теперь мне это нравится больше". Карл Краусс пожал плечами. "Эта красная итальянская работа? Это хорошая машина. Но даже в Италии это просто лапша . Не машина для гонифов вроде нас. Мы никогда не были из тех, кто разбрасывается деньгами, когда они у нас есть. Вот как тебя щипают. У нас веселый авек в такой машине и весь мир видит, и слышит тоже, наверное. Военный духовой оркестр не мог бы произвести больше шума, чем эта машина. Так что, если мы сделаем эту работу за вас, мы возьмем пивной грузовик. Кто замечает такое в этой части света?
   - Тогда договорились. Грузовик твой".
   - Но предположим, что в сейфе ничего нет. Что означает, что вы разочарованы. Что тогда, комиссар? Вы все равно отпустите нас? Это сложно, как говорит мой брат Джо. Чтобы иметь все эти проблемы напрасно.
   - Дай ему ключи от грузовика, - сказал я Коршу. "И машина. Возьми оба, мне все равно. Двигайтесь в противоположных направлениях. Но, пожалуйста, откройте этот сейф. Вы можете быть на полпути в Италию за то время, которое мне понадобится, чтобы преодолеть свое разочарование. Не то, чтобы я уделял много внимания таким вещам в эти дни. Чтобы разочароваться, нужно сначала во что-то верить, а я в последнее время ни во что не верю. И, конечно, очень мало с 1933 года. Единственная причина, по которой я до сих пор коп, не в том, что я верю в закон или моральный порядок, а в том, что нацисты этого хотели. Они вернули меня, потому что им нужна перчаточная марионетка, которую они могут использовать, чтобы задавать неправильные вопросы в нужное время. Что, вероятно, делает меня таким же плохим, как и они.
   - Послушайте комиссара полиции, Карл, - сказал Джо Краусс. - А нас отправили в Дахау. Ты можешь в это поверить?"
   "Он настоящее противоречие, и это не ошибка".
   - У вас есть оружие? - спросил Джо.
   "Мы полицейские, а не бойскауты".
   "Давайте посмотрим их".
   Корш и я вытащили по Вальтеру ППК и попытались держать их так, чтобы не испугать братьев.
   - Так что, если ты отдашь журналы, может быть, мы будем чувствовать себя немного спокойнее, - сказал Джо. - Можно сказать, для сохранности. Так мы будем чувствовать себя в большей безопасности. Мой брат не любит работать, когда вокруг оружие. Особенно, когда у него самого его нет".
   "Хорошо." Я перевернул "вальтер" вверх дном, нажал на спусковой крючок, а затем сдвинул затвор, чтобы выпустить из ствола последний патрон. Я вставил запасной патрон в магазин и передал его Джо Краусс. Корш сделал то же самое.
   "Это еще чепуха ", - сказал он и сунул журналы в карман. "Хорошо. Мы сделаем это. Не потому, что мы доверяем вам, комиссар. А потому, что ты честный дурак и тебе повезло, что у тебя лицо честного дурака. Не так ли, Карл?
   - Ты прав, Джо. Честно говоря, только дурак будет работать на нацистов и думать, что за простое выживание не нужно платить высокую цену. Но я подозреваю, что вы уже это знаете. Он твердо кивнул. - Итак, давайте продолжим, хорошо? Все, что мне нужно, это карандаш, бумага и резиновый молоток. Но это не для того, чтобы ударить по сейфу. Чтобы ударить моего брата по голове и вразумить его, когда ты все-таки предашь нас.
   Карл Краусс опустился на колени рядом с "Йорком", взялся за циферблат и прижался лицом к двери. - Итак, - прошептал он, - начнем с отметки наверху циферблата в положении "двенадцать часов". Теперь продолжаем поворачивать направо и, двигаясь очень медленно, нащупываем обрыв. Неважно, в каком порядке мы их расположим, все, что мы сейчас делаем, это просто нащупываем каплю, понимаете? А там один сразу на ноль. Обычно есть. Большинство людей любят нули. Это отражает их собственные жизненные ожидания. Конечно, если у нас больше одного нуля, то это усложняет дело".
   Джо записал номер в блокнот Корша и подождал, пока его брат исследует ощущения на циферблате в поисках следующего номера. Я улыбнулась. Он выглядел как любой немец, который нелегально слушает по радио Би-би-си.
   Пока братья возились с сейфом, я вывел Фридриха Корша на улицу и рассказал, как линцское гестапо пыталось меня арестовать и что я недавно обнаружил в доме Удо Амброса.
   "Удо Амброс не мог бы быть более мертвым, если бы он был прадедом Гинденбурга. Большая часть его головы прилипает к стене, как кухонные часы. Кто-то изо всех сил старался представить это как самоубийство из дробовика. Оставил нам на каминной полке красивое признание, написанное так аккуратно, что выглядело как телеграмма. Вряд ли дело рук того, кто собирался снести себе голову. Я видел достаточно настоящих самоубийств, чтобы распознать убийство по его запаху. А это лимбургский сыр.
   - Эй, кстати, о самоубийстве, о том жидовском окулисте, о котором вы спрашивали, докторе Карле Вассерштейне? В прошлую субботу утром бросился в Изар с крестом за военные заслуги и утонул. Копы из Мюнхена нашли записку на двери его кабинета, которую дали мне. Думаю, у них был приказ сверху не рассказывать вашей подруге фрау Троост. Но если вы спросите меня, это еще одно подозрительное самоубийство. Кто, черт возьми, покончил с собой субботним утром? В понедельник утром я мог понять. Но не в субботу".
   Корш горько рассмеялся и протянул мне записку, а я сунул ее в карман, чтобы потом отдать Герди; может быть. В Германии разочарование было заразным и часто приводило к последствиям. Я определенно не собирался растрачивать ее готовность помочь мне в моем расследовании какой-то преждевременной откровенностью относительно судьбы ее друга.
   "В любом случае, - продолжал он, - похоже, что он получил обратно свою врачебную лицензию, но только для общей практики. Не для офтальмологии.
   - Так что, возможно, это все-таки была предсмертная записка.
   "Может быть. Так или иначе, бедняга сказал, что, по его мнению, его жизнь потеряла смысл. Потому что он не мог смотреть людям в глаза".
   "В наши дни никто не смотрит никому в глаза. Нет, если они могут помочь.
   - Думаю, ты больше не будешь копом.
   "Испытай меня, Фридрих. В тот день, когда я смогу уйти от этой кровавой жизни, вы не найдете меня идущим к ближайшей реке, чтобы утопить свои печали. Я буду на озерах с бутылкой духовной мази, выпью ее в парке в Панкове, как паинька Болле .
   - Может быть, я присоединюсь к вам, босс. Я родился рядом с этим парком. Шёнхольцер Хайде. Чайковскиштрассе, 60".
   "Тогда это делает нас практически родственниками. Я знаю это здание. Серое здание возле автобусной остановки? У меня там жил двоюродный брат".
   "Каждый многоквартирный дом в Берлине серый и находится рядом с автобусной остановкой".
   - Тесен мир, не так ли?
   - Пока тебе не нужно успеть на автобус.
  
  
   СОРОК ОДИН
   апрель 1939 г.
   Я почти не мог поверить, когда Карл Краусс повернул маленькую ручку и открыл тяжелую стальную дверь, которая скрипела, как запирающаяся дверь в подвале "Алекса".
   - Разве я тебе не говорил? - с гордостью сказал Джо. "Мой брат Карл - художник. Этот человек мог бы возглавить счет в Немецкой опере. Вы только посмотрите на эту дверь, комиссар, и вспомните, что значит вот так расколоть орех. Пробурить или озадачить, это сложно. Теперь ты ценишь это, не так ли?
   Джо Краусс был прав насчет механизма. Внутренняя часть двери выглядела как сложная игрушка или, может быть, даже работа моего собственного мозга с монетоприемником. Не то чтобы я обращал особое внимание на это или даже на то, что он сказал. Я был слишком занят, разглядывая все деньги, сложенные в сейфе. Даже гроссбух, который я мог видеть на нижней полке, не отвлекал меня так сильно, как деньги. Я выбрал толстую пачку двадцаток, поднес ее к носу и потрогал, как колоду игральных карт. Я покачал головой и сказал: "Только в этой пачке должна быть тысяча рейхсмарок".
   "У вас острое обоняние, - сказал Карл Краусс.
   Его брат Джо уже пересчитывал остальные свертки.
   - Я получаю двадцать тысяч марок, - сказал он. "Неплохая сумма".
   - Это не так уж и мало, - пробормотал его брат. "С такими деньгами человек может купить себе новую жизнь. Несколько новых жизней. Один за другим. И все они хороши".
   Я швырнул пачку наличных, которую нюхал, как кокаиновый наркоман, Коршу, выхватил бухгалтерскую книгу из сейфа и начал перелистывать мраморные страницы, как будто деньги не имели значения. Там были имена, перечисленные в алфавитном порядке, и были адреса, и были записи того, что выглядело как платежи, сделанные за несколько лет. Несколько имен я даже узнал; они принадлежали людям, которых я встречал, что предвещало хорошее. Я предположил, что это была длинная форма записной книжки, которую Герман Каспель перечислил среди личных вещей Флекса и которая была украдена.
   - И вы нашли то, что искали, комиссар? - спросил Джо Краусс.
   - Честно говоря, я еще не уверен.
   "Ты разочарован?"
   - Нет, я так не думаю.
   Это были не те улики, которые служат библиотечным завершением хорошего детективного романа. Хотя я сам так говорю, в нем не было драмы - реальные доказательства редко выглядят чем-то значимым - и это было не из тех вещей, которые могли бы наполнить человека большой профессиональной гордостью, но тем не менее то, что было в гроссбухе, выглядело чем-то важный. Хотя не так важно, как деньги. Вот в чем дело с деньгами, особенно с большими деньгами: они вызывают не только уважение, но и внимание. Деньги в сейфе теперь были у всех на уме. Братья Краусс подозрительно смотрели на меня, каждый спрашивая себя, сдержу ли я свою часть сделки. Фридрих Корш думал точно так же. Он взял меня за локоть и повел в противоположный конец гаража, где говорил таким приглушенным тоном, который только еще больше убедил бы братьев, что полиция собирается их обмануть. И они не выглядели так, как будто собирались воспринять это спокойно.
   "Когда вы сказали им, что они могут хранить любые деньги в сейфе, - сказал он, - я подумал, что это может быть несколько сотен рейхсмарок. Максимум тысяча".
   "Я сделал также."
   - Но двадцать тысяч рейхсмарок, босс. Это серьезные деньги".
   "Я всегда так думал. К тому же это не мое, чтобы раздавать, иначе я мог бы чувствовать себя сейчас в серьезной депрессии из-за этой перспективы.
   Он закурил нам обоим сигарету, протянул одну мне и нервно закурил.
   - Вы серьезно не рассматриваете возможность передать его? Им?"
   - Я, Фридрих. Ты не думаешь, что они могли бы использовать новый старт? После Дахау? Хорошая еда и, по крайней мере, новые костюмы. Хорошая одежда в Италии стоит денег. Не говоря уже о новой жизни. Я бы и сам не отказался от одного из них. Может быть, я смогу уговорить их взять меня с собой. Я мог бы провести хороший отпуск в Италии".
   "Будь серьезен, босс. Вы не рассматривали возможность того, что часть этих денег - не знаю, может быть, большая их часть - принадлежит Мартину Борману? Я имею в виду, само собой разумеется, что некоторые из них могли принадлежать Борману, не так ли? Если бы Карл Флекс был его торговым агентом? Это могут быть доходы некоторых его местных рэкетиров. В таком случае-"
   - Совершенно верно, - сказал я.
   - Борман не очень обрадуется, когда узнает, что вы дали эти деньги - кому угодно, не говоря уже о паре хибов.
   - Так что нам лучше не говорить ему. По моему ограниченному опыту, он не из тех людей, которые хорошо воспринимают плохие новости.
   "Хорошо. Ну, тогда, пожалуйста, подумайте об этом, босс. Если в этой бухгалтерской книге есть доказательства каких-либо коррупционных платежей, и Борман узнает, что они у вас есть, то он сделает вывод, что, возможно, у вас также есть все деньги. Деньги, которые, возможно, записаны там. Он решит, что ты оставил его для себя. Что мы его сохранили. Ты и я. Здесь мы можем попасть в большие неприятности. Сейчас в Дахау посылают сгорбленных копов. Я только что был там и совсем не хочу возвращаться".
   - Тогда нам лучше убедиться, что это останется в секрете, не так ли? Послушай, Фридрих, сделка есть сделка в моей книге. Без этих двух хебов мы бы ковыряли в зубах. Меня не волнуют деньги Бормана. Я почти надеюсь, что он спросит меня об этом. Я хочу увидеть жирное лицо его фермера, если он это сделает. Может быть, я выдержу и скажу ему, что сейф был открыт, когда мы приехали сюда. Что кто-то другой, должно быть, украл его. Что здесь не было денег. И что тогда он будет делать? Пытать меня?"
   "Это не ты, я против пыток. Это я."
   "Говорю как настоящий немец. Но если повезет, эта бухгалтерская книга поможет нам найти убийцу, и Мартин Борман будет так чертовски благодарен, что забудет об этих деньгах. Имейте в виду, что у Гитлера скоро день рождения. И кстати, напомни мне купить ему хороший подарок.
   Корш раздраженно вздохнул и на мгновение отвел взгляд. Настала моя очередь схватить его за руку.
   - Послушайте, Фридрих, двадцать тысяч - это ничто по сравнению с тем, что они уже потратили на эту чертову чайную. Судя по тому, что я слышал от Германа Каспеля, это были сотни миллионов. Место выглядит как карманная версия замка Нойшванштайн и почти такое же сумасшедшее. Если Гитлер боится вернуться сюда из-за того, что произошло на террасе Бергхофа, то все те миллионы, которые он потратил на чайный домик, новые дороги, подземные туннели и обязательные покупки, были потрачены впустую. И карьера Бормана как подхалима номер один из Оберзальцберга подошла к концу. Честно? Двадцать тысяч - это богатство Креза для нас с вами, а для Бормана - вчерашняя квашеная капуста. Так что да, я сдержу свое слово. Пришло время кому-то это сделать в Берхтесгадене.
   Я вернулся к братьям Краусс, которые собрали деньги в старую кожаную сумку и с нетерпением ждали исхода моего разговора с Коршем. Я полагаю, они бы сразились с нами насмерть за все эти деньги; Я знаю, что сделал бы. Это было еще одно соображение, о котором я не упомянул Коршу. Пусть они и были в Дахау, но каждый из братьев по-прежнему был силен, как бык. Имея такие большие деньги и припаркованный снаружи автомобиль для бегства, я не сомневался, что в драке эти два профессиональных преступника легко победят двух безоружных полицейских. Может быть, даже убить нас. С тремя другими убийствами в Берхтесгадене и Оберзальцберге еще два не выглядели бы неуместными. В некотором смысле это устроило бы всех; в конце концов их арестуют и повесят на них все пять убийств. Пара еврейских преступников? В нацистской Германии они были специально созданы, чтобы отдуваться за что-то подобное. Мне почти захотелось предложить это.
   - Итак, - сказал Карл. "Неужели евреи снова облажались с нацистами? Или рука , которую мы сделали раньше, все еще хороша?
   - Деньги твои, - сказал я. - И пивной грузовик.
   - Мы все обсудили, - сказал Джо, - и собираемся оставить после себя две тысячи рейхсмарок. Ради вида. Мы решили, что не хотели бы, чтобы вы попали в беду. Конечно, что вы делаете с этими деньгами, это ваше личное дело.
   Я улыбнулась дерзости того, что предлагалось. - Просто убирайся отсюда, пока я не передумал. Я ненавижу видеть так много денег, уходящих отсюда в такой плохой компании".
   "Мы также хотим подарить вам это", - сказал Джо и вручил мне плотный конверт. "Он был спрятан за деньгами".
   "Что это?"
   - Две сберегательные книжки для швейцарского банка, - сказал Джо. - Мы собирались оставить их себе, если вы не дадите нам денег. Но так как вы это сделали, они ваши. Надеюсь, они помогут вам найти то, что вы ищете".
   Я заглянул внутрь конверта и кивнул. "Спасибо."
   -- Не скажу, что вы хороший человек, комиссар, -- сказал Карл Краусс, -- но вы человек слова. Кто может сказать такое в Берхтесгадене в наши дни? Один совет. От одного немца к другому. Что вы говорили ранее? О неверии в моральный порядок? Просто запомните это, комиссар Гюнтер. Семь раз упадет праведник и снова встанет. Вы настойчивы. Это Тора".
  
  
   СОРОК ДВА
   апрель 1939 г.
   Мы с Фридрихом Коршем смотрели, как братья Краусс медленно уезжают из Берхтесгадена в пивном грузовике Paulaner. Казалось, что они едут на юг к австрийской границе с двадцатью тысячами рейхсмарок в карманах, но внешность может быть обманчивой.
   - Это была умная идея, - сказал я. - Привезти их из Мюнхена на этом грузовике. Если повезет, никто никогда не узнает, что они были здесь.
   "Это была идея Гейдриха. Его офис позвонил в пивоварню Paulaner в Мюнхене и приказал им предоставить мне пивной грузовик. Я не уверен, ожидают ли они получить его обратно или нет. Но когда СД говорит тебе передать пивной грузовик, ты делаешь то, что тебе говорят, верно? Даже если это означает поставлять тот, который все еще полон пива".
   "Это фигурирует. Гейдрих был начальником гестапо в Мюнхене до того, как возглавил СД. Если он когда-нибудь научился заводить друзей, то, возможно, они у него все еще есть".
   "Я не знаю, что я им скажу теперь, когда грузовик уехал. И, что более важно, их пиво".
   "Проблема Гейдриха. Не ваша. Он, вероятно, просто скажет им, что это было украдено. Чего можно ожидать от евреев? Что-то чувствительное, вроде этого.
   - Знаешь, я почти завидую этим двум жидам, - сказал Корш. "Поехать в Италию со всеми этими деньгами. Подумайте об этих милых итальянках с большими сиськами и огромными задницами. Я не могу придумать лучшего способа потратить двадцать тысяч марок.
   "И я нет. Конечно, это всего лишь предположение, но я совсем не удивлюсь, если они развернутся и поедут на северо-запад. Вернуться в Берлин. Может быть, даже бросить грузовик и отправиться на железнодорожную станцию здесь, в Берхтесгадене. Это то, что я бы сделал, если бы это был я. В конце концов, вы бы поверили полиции, что она сдержит свое слово, если бы вы были двумя жидами с двадцатью тысячами наличными в карманах пальто?
   - Раз уж ты так выразился, то нет, не стал бы.
   "Делайте противоположное тому, что ожидается. Это ключ к выживанию, когда вы в бегах. Кроме того, в Италии они выделялись бы только так, как не выделяются в Германии. Даже сегодня. Это последнее место, где кому-то придет в голову их искать. Особенно сейчас, когда они знают, что мы будем всем рассказывать, что они ездили в Италию".
   "Они будут выделяться где угодно. Половину времени я даже не знал, что они говорят. Это такие евреи, которые радуют тебя тем, что ты немец".
   "Все это дерьмо на восточноевропейском идише? Они накладывали его шоколадным ножом для пекарей. Для собственного развлечения. Нет, правда, они скручивали тебе шнур, Фридрих. Они совсем не такие. Вот почему они так долго были успешными грабителями. Потому что они могут сливаться, когда и где хотят. Конечно, в этом отношении они, как и любые другие евреи в Германии, очень легко распознаются. Большинство хибов похожи на нас с тобой.
   "Может быть, и так, но я все же думаю, что с Германией для евреев покончено".
   - Будем надеяться, что и для немцев это еще не конец. Но Берлин не Германия. Вот почему Гитлер так нас ненавидит. Если вы знаете нужных людей и у вас достаточно денег, человек, даже еврей, все равно может исчезнуть в Берлине. Братья Краусс умны. Я бы пошел туда, если бы думал, что за мной гонится полиция, а у меня в карманах был весь этот уголь. В Италию я бы точно не поехал. Уже нет. С тех пор, как дуче стал винить в своих бедах и евреев.
   Корш скосил на меня взгляд, и я понял, о чем он думает. Я скривился.
   - Они умны, - сказал я. "Только в дурацких городишках вроде Берхтесгадена люди верят во всю ту нечеловеческую чепуху, которую Юлиус Штрайхер торгует в Der Stürmer . Ты знаешь это так же хорошо, как и я. Не было никого умнее Бернхарда Вайса. Лучший руководитель Крипо, который у нас когда-либо был. От этого еврея я узнал больше, чем от собственной матери. Что меня больше всего раздражает в нацистах, так это не то, что я должен ненавидеть евреев, Фридрих. А я нет. Ненавижу их. Не больше, чем я ненавижу кого-либо в эти дни. С чем мне гораздо труднее смириться, так это с тем, что я должен любить немцев и все немецкое. Это сложная задача для любого берлинца. Особенно теперь, когда у власти Гитлер".
   Мы вернули красный "Мазерати" в гараж, заперли и отвезли гроссбух и банковские книжки в ближайшую Хофбройхаус, где за тихим угловым столиком под мрачным портретом Вождя заказали крепкие пива и длинные колбаски с горчицей и квашеной капустой. и, воздав должное официантке в блузке в баварском стиле с глубоким вырезом и декольте, которое выглядело как знаменитая геологическая особенность, мы приступили к нашему менее убедительному финансовому исследованию. Большинство мужчин в пивной курили трубки, носили вонючие кожаные шорты и пытались делать вид, что их не интересует местная геология; это было очевидно, но они были медлительны, как древние ледники, и у официантки было меньше шансов, чем у глухого ребенка с чесоткой. Если бы я сам не занимался делом, я бы рассказал ей какую-нибудь городскую историю о том, какая она особенная и как я уже был в нее влюблен, и, может быть, она бы поверила, потому что обычно этого достаточно. эти дни. В Германии любовь так же редка, как еврей с телефоном. И Гитлер был не единственным человеком, который мог быть циничным. Тем временем я обнаружил, что в банковских книгах содержится более правдоподобная история, которую гораздо легче понять и рассказать, чем то, что было в бухгалтерской книге. Я почти мог видеть немой фильм, который проиллюстрировал бы это.
   "Итак, - сказал я, - похоже, что в первый понедельник каждого месяца Карл Флекс забрал свой прекрасный красный Maserati из гаража Ротмана и проделал весь путь отсюда до Санкт-Галлена в Швейцарии. , где он переводил много наличных на два отдельных счета в Wegelin Bank & Co., который, согласно этой сберегательной книжке, считается старейшим в стране. Одна из сберегательных книжек на имя Карла Флекса, а другая на имя Мартина Бормана. И вы будете смотреть на эти суммы? Господи, я никогда не чувствовал себя таким бедным, пока не приехал в Берхтесгаден. На личном счету Карла Флекса было более двухсот тысяч швейцарских франков. Но на счету Бормана миллионы. Ты можешь в это поверить? С такой суммой денег нацистам действительно не нужно завоевывать Польшу силой немецкого оружия. Они могли бы купить все проклятое жилое пространство, которое, по словам Гитлера, нам нужно, за половину того, что Борман отложил на черный день. Честно говоря, я бы хотел, чтобы он это сделал; тогда, возможно, поляки не стали бы так сильно сопротивляться".
   Я показал Коршу итоговую строку второй сберегательной книжки НСДАП, и он тихонько присвистнул над сливочной пеной своего белого пива. "Это объясняет счет за гостиницу, который мы нашли в машине", - сказал он. "Запомнить? Отель Бад Хорн? На Боденском озере? Боденское озеро находится недалеко от Санкт-Галлена. Судя по карте, которую мы нашли в "Мазерати", минут пятнадцать-двадцать.
   "Верно. Так что после того, как он заплатил наличными в банке в Санкт-Галлене, он, должно быть, поехал на Боденское озеро, снял номер, съел дорогой ужин, а затем уже на следующий день поехал обратно в Германию. Может быть, взял ту пропавшую шлюху из П-Казармы и хорошо провел выходные. Кто знает? Может быть, он оставил ее там. Тем временем деньги продолжали поступать. Вы когда-нибудь думали, что ошиблись местом работы?"
   "Конечно. Это профессиональный риск для любого полицейского. У мошенников, которые зарабатывают серьезные деньги, дела всегда обстоят лучше".
   "Особенно, когда мошенники находятся в правительстве".
   "Ну, кто знал? Когда их избрали. Я имею в виду, что они мошенники.
   - Практически все, кто за них не голосовал, Фридрих. И я подозреваю немало тупых дураков, которые это сделали. Что только усугубляет ситуацию".
   "Кто этот второй человек, подписавшийся под счетом Бормана? Макс Аманн?
   - Я думаю, что он председатель Имперской палаты СМИ. Что бы это ни было".
   - Должно быть, рядом с Борманом.
   "Полагаю, что так."
   "Меня просто пугает один вид этих двух сберегательных книжек, - сказал Корш. "Я не против признать это. Знаешь, как я уже говорил, босс. Что происходит, когда Борману нужна его сберегательная книжка? Чтобы иметь доступ к его деньгам.
   "Согласно сберегательной книжке Бормана, на этот счет есть три сберкнижки. Этот и два других. Предположительно, остальные находятся во владении Бормана. Что объясняет, почему он еще не спросил об этом. Кто знает? Возможно, он никогда этого не сделает.
   "Это утешительная мысль. Но в любом случае Борман должен беспокоиться о том, что если вы найдете его банковскую книжку, вы отдадите ее генералу Гейдриху. И что Гейдрих воспользуется этим против него. Это именно то, что сделал бы Гейдрих. Он собирает грязь, как ногти школьника".
   "Даже Гейдрих не настолько безумен, чтобы поверить, что он может шантажировать Мартина Бормана. Особенно сейчас, когда надвигается новая война.
   На самом деле я не был так в этом уверен; У Гейдриха хватило наглости как раз на то, чтобы шантажировать самого дьявола, а также взыскать с него угрозы. Я говорил себе, что это единственная причина, по которой я работаю на генерала, а иногда я даже верил в свою собственную историю, что я действительно устал быть полицейским в нацистской Германии и жаждал спокойной жизни в сельской безвестности, как деревенский полицейский, возможно. Конечно, правда была совсем другой. В основном вы просто делаете то, в чем вы хороши, даже если люди, для которых вы это делаете, сами по себе никуда не годятся. Иногда вы хотите убить их, но большую часть времени вы знаете, что никогда не сделаете этого. В Германии это называется успешной карьерой. Я открыл большую кожаную бухгалтерскую книгу и начал перелистывать жесткие страницы. Но, не считая нескольких имен и адресов, я понятия не имел, во что все это вылилось, если не считать крупной суммы денег.
   "Казалось бы, подробности того, что замышляли Флекс и его хозяева, - в этой книге. Хотя убей меня, я не уверен, на что я смотрю. Мне никогда не нравились фигуры, которые не носят красивое белье и просят меня купить им пива с красным сиропом. Мне кажется очевидным, что многие люди здесь довольно регулярно передавали денежные суммы Карлу Флексу. Но трудно сказать, почему именно они это сделали. Во всяком случае, еще нет. Многие из этих имен отмечены буквами P , Ag или B , что, должно быть, что-то значило для Flex, но ничего не значило для меня. Флекс был на дне какого-то местного рэкета, который не имел ничего общего с обязательными заказами на закупку. Это люди регулярно платят меньшие суммы Флексу, а не администрация Оберзальцберга платит им за их дома с часами с кукушкой". Я пожал плечами. "Знаете, такие вещи напоминают мне о старых добрых временах, когда существовали криминальные группировки, которые взимали плату за защиту людей. Беда в том, что единственные люди, от которых вам нужна защита в эти дни, это правительство. Это крупнейшая криминальная группировка в истории".
   Корш повернул гроссбух, чтобы посмотреть на него, и кивнул.
   "Итак, вот мысль", - сказал он через некоторое время. "Почему бы нам просто не выбрать кого-нибудь из всех этих имен и не пойти и не спросить их? Тот толстый адвокат, например. Доктор Вехтер. Тот, кто купил помещение Ротмана? Я вижу, что его имя стоит здесь, в гроссбухе, с буквами Б и Аг в колонке. Давай вернемся туда и прямо спросим у этого ублюдка. А если он нам не расскажет, мы должны отвезти его прямо в Дахау и пригрозить оставить его там. Теперь я знаю дорогу. И держу пари, что капитан Пиорковски тоже согласился бы с этим. Он просто предположил бы, что Гейдрих этого хотел. Поверьте, этот ублюдок-адвокат заговорит, как только почует не очень свежий воздух и увидит дружеский девиз на воротах.
   - Он тебе действительно не нравился, не так ли, Фридрих? Вехтер".
   - А ты?
   "Нет. Но я предвзят. Я еще ни разу не встречал немецкого адвоката, которого бы я не хотел деконестрировать с шестого этажа "Алекса".
   - Однажды ты напугал его. Вы можете напугать его снова. Мы оба могли. Если повезет, он обосрется на полу в кабинете Пиорковски.
   "Как бы мне ни хотелось насадить страх перед Гейдрихом на жирную задницу Вехтера, я предпочел бы сначала получить хоть какое-то представление о том, что означает эта гроссбух. Вернувшись к работе в Kripo, я понял одну вещь: в нацистской Германии никогда не стоит задавать вопросы, пока вы не знаете ответы на некоторые из них. Особенно после того случая в ноябре прошлого года. Карл Мария Вистор. Вся эта работа, чтобы поймать убийцу, который оказался лучшим другом Гиммлера. Что за трата времени. Гиммлер ненавидел меня за раскрытие этого дела. Я же говорил тебе, что он ударил меня ногой по голени, не так ли?
   "Несколько раз. Я бы хотел это увидеть".
   "В то время это было не так смешно. Хотя, думаю, Гейдриху и Артуру Небе понравилось. Кроме того, Вехтер может рассказать Борману, и мы потеряем нашу Библию. Вот что у нас тут, я подозреваю. Это наше преимущество. Даже если мы не знаем, за что платили эти люди. Нет, прямо сейчас нам нужен кто-то, кто поможет нам расшифровать то, что здесь, в священной книге Флекса. Возможно, первосвященник Божий.
   "В Оберзальцберге есть только один истинный Бог. А Борман - его пророк".
   - Тогда, если не священник, то, возможно, верховная жрица, чтобы помочь нам понять священное писание. Местная Кассандра.
   "Герди Троост".
   Я кивнул. "В яблочко. Она не обрадуется, когда я расскажу ей, что стало с ее другом-медиком. Когда она узнает, что он утонул в Изаре, она, может быть, будет готова рассказать мне все, что ей известно, а это, я подозреваю, довольно много.
   - Что это за женщина, босс? Симпатичная?"
   - Нет, - твердо сказал я. "Не особенно."
   - Ну, это никогда не останавливало тебя раньше, не так ли?
   "Слушай, я рад этому. Я бы не хотел, чтобы у меня возник соблазн сделать что-то нескромное в доме Гитлера. Если он не любит курить и пить, трудно представить, что он будет делать с двумя людьми, которые будут заниматься этим, как кролики в комнате для гостей. Насколько я знаю, она подружка Вождя. Хотя трудно представить, что они могли бы вытворить, если бы не двухчасовая речь в Спортпаласте вместо ужина у Хорхера".
   "Можно было подумать, что он выбрал бы кого-нибудь симпатичного", - сказал Корш. "Я имею в виду, что он мог бы иметь почти любую женщину в Германии".
   "Может быть, он любит хорошую беседу за чаем с пирожным".
   "Я могу мириться с умной девушкой, пока она красивая".
   "Я дам им знать. Я человек простых вкусов, Фридрих. Меня не волнует, как они выглядят, лишь бы они были похожи на Хеди Ламарр. Вот этот. Фрау Троост. Она дизайнер, говорит. Как будто это необычно для женщины. По моему опыту, у них у всех есть свои проекты. Большинство из них никогда не скажут вам, что это такое, пока не станет слишком поздно". Говоря, я думал о своей последней девушке. Я все еще не был уверен, чего хотел Хильде, только то, что это не включало меня.
   - Что же случилось с ее стариком?
   "Пол Троост? Все, что я знаю, это то, что он мертв. И что он намного старше. Что заставляет меня задуматься об их браке. Герди - она не такая, как большинство женщин. Я не думаю, что она очень любит мужчин. Просто Гитлер. И я не уверен, что он вообще считается в мужском отделе. Наверное, он так не думает. Не на свидетельстве чайного домика на Кельштейне. Это то место, куда боги планируют завоевание этого мира и следующего".
   Корш кивнул. - Что ж, если твоя подруга Герди склонна предсказывать будущее, посмотри, сможет ли она предсказать, будет ли новая война.
   - Кассандра для этого не нужна, Фридрих. Даже я могу сказать, что будет новая война. Это единственное возможное объяснение для Адольфа Гитлера. Он просто так хочет. Он всегда так делал.
  
  
   СОРОК ТРИ
   Октябрь 1956 г.
   Прижавшись к тени дверного проема, как нервный кот, я наблюдал, как Фридрих Корш отдавал приказы своим людям перед ярко освещенным угловым баром во Фрейминг-Мерлебахе. Так близко к исторической границе никто не обратил бы особого внимания на группу мужчин, говорящих по-немецки, включая одного человека в кожаных шортах. Земля Саар могла стать административной частью Франции, но, судя по тому, что я читал в газетах, немногие удосужились вести там переговоры с французами . Даже во Фрейминг-Мерлебахе на запотевшем окне бара висели объявления о немецком пиве и сигаретах, и одно только их зрелище заставляло меня чувствовать себя немного ближе к дому и безопасности; уже давно я не пил Schloss Bräu или не пыхтел султаном или лассо. Прошло много времени с тех пор, как Германия и ее старые привычные обычаи были так близки моему сердцу.
   Корш был одет в короткое черное кожаное пальто с поясом, которое, я уверен, принадлежало ему почти двадцать лет назад, когда он еще был молодым детективом Крипо в Берлине. Но кожаная кепка, которую он носил, казалось, была приобретена совсем недавно и придавала его внешности пролетарский, почти ленинский оттенок, как будто он стремился приспособиться к политическим реалиям новой Германии или, по крайней мере, наполовину. этого. Но больше всего я узнал его голос: среди немцев берлинский акцент считается одним из самых сильных и резких в языке, а среди берлинцев кройцбергский акцент примерно такой же сильный, как горчица Löwensenf. Акцент Корша был одной из вещей, которые, возможно, помешали ему стать комиссаром при нацистах. Старшие берлинские сыщики, такие как Артур Небе, сын берлинского школьного учителя, и Эрих Либерман фон Зонненберг, аристократ, и даже Отто Треттин, всегда относились к Фридриху Коршу как к ножу Макки, которому не помогало тот факт, что он всегда носил в кармане одиннадцатисантиметровый выкидной нож, как запасной вариант для маузера с ручкой от метлы, который он любил. Кройцберг был из тех мест, где даже бабушки носили с собой выкидной нож или, по крайней мере, длинную шляпную булавку. Однако на самом деле Корш был хорошо образованным человеком со своим Abitur, который любил музыку и театр и собирал марки для хобби. Я подумал, что у него все еще есть марка Бетховена номиналом в двадцать пфеннигов, на которой не было перфорации и которая, как он сказал мне, когда-нибудь станет ценной. Разрешалось ли коммунистам делать что-то столь же буржуазное, как зарабатывать деньги на продаже редкой марки? Возможно нет. Прибыль всегда будет идеологическим косяком, о который коммунизм споткнется.
   Я прижался спиной к двери, когда человек из Штази в кожаных шортах подошел ко мне, закуривая французскую сигарету. В сумерках зажигалка также освещала мальчишеское лицо с глубоким шрамом, который извивался со лба на щеку, как прядь непослушных волос; каким-то образом он пропустил глаз, голубой, как африканская лилия, и, вероятно, такой же ядовитый. На полпути через улицу мужчина остановился и обернулся, когда Корш закончил то, что говорил, словами "проклятые идиоты", произнесенными громко и с настоящей злобой.
   Затем он сказал: "Это был товарищ генерал, с которым я разговаривал по телефону. Он сказал мне, что его контакт во французской полиции сообщил, что человек, соответствующий описанию Гюнтера, был замечен в нескольких километрах к западу отсюда, в месте под названием Пютланж-о-Лак менее двух часов назад. Французская полиция его, конечно, потеряла. Идиоты. Они не могли поймать чертово яблоко, если оно упало с дерева. И, возможно, он украл машину - зеленый Renault Frégate - чтобы сбежать. В таком случае он вполне может быть здесь. И если он здесь, я думаю, он бросит "рено" и попытается добраться до Саара пешком. Туда или в один из этих дерьмовых городишек вдоль бывшей границы.
   "Хорошая маленькая машинка", - сказал другой человек из Штази, вторя моему мнению.
   "Но, похоже, Мильке была права насчет этого места, - продолжил Корш. - Мы должны быть начеку, если он попытается перейти сегодня ночью. Что означает постоянную бдительность. Если я увижу, что кто-то из вас, ублюдков, тайком спит в постели, когда вы должны присматривать за Гюнтером, я сам вас пристрелю.
   Известие о том, что у Мильке есть человек - возможно, не один - во французской полиции, меня не удивило. Страна была пронизана коммунистами, и прошло меньше десяти лет с тех пор, как французская секция Рабочего Интернационала - SFIO - участвовала во временном освободительном правительстве. Сталин мог быть уже мертв, но французская коммунистическая партия - ФКП - во главе с Торезом и Дюкло оставалась доктринерской, бескомпромиссной сталинисткой, и ни у кого из красных Франци, даже в полиции, не возникло бы и мысли о сотрудничестве с Штази. Но меня действительно удивило, что предоставленная информация была актуальной и точной. Само по себе это было тревожно. Но то, что Штази приложила больше усилий для моего устранения, чем я даже мог себе представить, было еще хуже; Эрих Мильке был не из тех, кто оставляет незавершенные дела, и, конечно же, я был настолько незавершенным, насколько это возможно за пределами струнной фабрики.
   - А если мы его найдем, сэр?
   Корш обдумывал это меньше секунды. "Убиваем его, конечно. Сделайте так, чтобы это выглядело как самоубийство. Подвесьте его в лесу, а тело оставьте местным копам. Тогда иди домой. Вот вам и стимул, мальчики. Как только этот ублюдок сдохнет, мы все можем пойти и напиться где-нибудь, а потом вернуться в Германию.
   Я услышал сапожные шаги кого-то, идущего по тускло освещенной улице, и через несколько секунд мужчина в синем комбинезоне и с большой сумкой для покупок, из которой торчал багет, как перископ подводной лодки, медленно появился в поле зрения. с той же стороны, что и темный дверной проем, в котором я стоял. Конечно, даже в меркнущем свете он сразу же увидел меня, остановился на мгновение, позволил своему лицу выразить некоторое удивление, пробормотал тихое "Бонсуар" и затем пошел дальше. пока не наткнулся на сотрудника Штази в шортах и длинных шерстяных чулках. В этой сельской части Франции не было ничего необычного в том, что мужчины носили кожаные штаны . Кожаные шорты были популярны среди эльзасских фермеров, потому что они удобны, прочны и не загрязняются. Человек с сумкой, вероятно, проигнорировал бы человека Штази в шортах, если бы не тот факт, что немец встал у него на пути с явным намерением проверить, не пытаюсь ли я сбежать. Я не мог винить его за это; мужчина в синей куртке больше походил на меня, чем я.
   "Да?" он сказал. - Что вам нужно, мсье?
   Мужчина в шортах зажег свою зажигалку и поднес ее к лицу другого мужчины, словно исследующий пещеру. - Ничего, дедушка, - сказал он. - Прости, я принял тебя за кого-то другого. Расслабляться. Вот, выкури сигарету.
   Старик взял один из предложенного пакета и положил его в рот. Зажигалка снова вспыхнула. Если старик упоминал, что видел меня в дверях дальше по улице, я был мертв.
   - Кого ты ищешь? Возможно, я смогу помочь вам найти его. Я знаю всех во Фрейминг-Мерлебахе. Даже один или два немца".
   - Неважно, - резко сказал сотрудник Штази. "Забудь это. Это не важно."
   "Ты уверен? Ты и твои друзья, кажется, сегодня вечером в этом городе. Должно быть, это кто-то важный.
   - Слушай, просто не лезь не в свое дело, верно? А теперь отвали, пока я не потерял к тебе терпение.
   Пока шел этот разговор, я тихо вышел из дверного проема и пошел обратно по улице, намереваясь как можно больше дистанцироваться от людей Мильке. Надеясь, что человек из Штази решит, что я только что вышел из двери, и проигнорирует меня, я пошел быстро, но спокойно, как человек, который действительно направлялся куда-то конкретно. Я даже остановился, чтобы заглянуть в окно табака , прежде чем продолжить, и я достиг помещения местного похоронного бюро в конце улицы, когда в окне прямо надо мной зажегся свет. С таким же успехом это мог быть прожектор, предназначенный для подавления ночных маневров противника, и он выделял меня, как актера на сцене. В следующую секунду раздался крик, а затем у моей головы разбилось оконное стекло. Я огляделся и увидел, что мужчина в шортах направляет на меня пистолет. Меня признали. Второго выстрела я не слышал, что заставило меня подумать, что он использует глушитель, но я определенно почувствовал, как пуля просвистела мимо моего уха, и, бросившись наутек, резко повернул налево и пробежал метров двадцать, прежде чем рядом с парикмахерской, я заметил узкий участок пустыря за разросшимся металлическим забором. Я быстро перелез через него, упал на высокую грядку из крапивы и побежал так далеко, как только мог, пока не оказался у старых гаражных ворот. К счастью, он не был заперт. Я вошел внутрь, протиснулся мимо пыльной машины, тщательно закрыл за собой главную дверь, выбил ногой заднюю дверь, которая была заперта, и очутился в бетонном дворе чьего-то дома. Несколько потертых полотенец сушились на бельевой веревке рядом с небольшим садом с травами, и это помогало скрыть мое присутствие. Мужчина сидел в едва обставленной гостиной и слушал футбольный матч по радио, которое было достаточно громким, чтобы скрыть звук того, как я открываю его собственную дверь и тихонько ступаю на коричневый линолеумный пол его вонючей кухни; это легко можно было отнести к тарелке недоеденных андуйетт, стоявшей на столе. Если когда-нибудь любящему колбасу немцу и нужен был веский предлог, чтобы не любить французов, так это отвратительный запах андуйетты. Мне казалось, что хуже этого запаха может быть только одно, и это вонь собственного нестираного белья. Я остановился на мгновение, а затем медленно пошел через полуосвещенный дом, незамеченный мужчиной, все еще внимательно слушавшим радио. Я подошел к входной двери, открыл ее, выглянул наружу и увидел бегущего по улице человека. Догадавшись, что это Штази, я закрыл дверь и на цыпочках поднялся по лестнице в надежде найти, где спрятаться. Главную спальню было легко узнать, и в ней было еще больше вони, чем на кухне, но запасная была чистой и, судя по ее внешнему виду, почти никогда не использовалась. На стене висела фотография Филиппа Петена; на нем была красная кепи и серая туника, и каждый дюйм казался гордым воином; его усы походили на призового цыпленка, что также очень хорошо характеризует французскую армию, которой он и Вейган командовали в июне 1940 года. Я подошел к окну и десять или пятнадцать минут смотрел на улицу, пока машина медленно ехала вверх и вниз. ; оккупанты явно искали меня. Я мог только разглядеть Фридриха Корша с повязкой на глазу на переднем сиденье.
   В комнате было холодно, и я завернулась в красное одеяло, которое нашла на шкафу. Через некоторое время я скользнул под кровать, имея в компании только ночной горшок и несколько ногтей на ногах. Я сказал себе, что мне, вероятно, лучше там, где я был, по крайней мере, на пару часов. Постепенно мое сердце замедлилось, и в конце концов я закрыл глаза и даже немного заснул. Неудивительно, что мне приснилось, что меня преследует стая слюнявых волков, которые были почти так же ненасытно голодны, как и я. Я почему-то была одета Красной Шапочкой. Если бы только я слушала свою бабушку Мильке и строго придерживалась пути.
   Когда я проснулся, радио было выключено, и весь дом был в темноте. Я выскользнул из-под кровати, воспользовался ночным горшком, подошел к окну и проверил улицу. Не было никаких признаков моих преследователей, но это не значило, что их не было поблизости. Я взял одеяло и пополз вниз. В крошечной столовой громко тикали настенные часы. Было похоже, что кто-то рубит дрова. Запах сохранялся; андуйетты все еще лежали на кухонном столе, и, преодолевая вполне реальное отвращение, я съел их, чуть ли не задыхаясь от того, что они неизбежно напомнили мне о ночном горшке, а затем накормил себя хлебом, чтобы заглушить привкус во рту. Я выпил чашку холодного растворимого кофе от кофеина, который был почти так же вреден, как сосиски, достал из ящика стола острый нож, сунул его в ногу носка и вышел из дома.
   В городе все еще было темно и пустынно, как будто гестаповцы ввели комендантский час. Я должен был двигаться осторожно, как один из тех французских бойцов сопротивления, которые теперь стали предметом популярной фантастики. И, наверное, всегда был. Любой, кто будет двигаться в это время ночи, вызовет подозрение. Я знал, что старая граница была на вершине холма, но не более того. Каким-то образом я должен был найти его, а затем какую-нибудь суровую местность, где на какое-то время я мог бы провалиться под землю, как затравленная лиса. Переходя от одной маленькой двери к другой, как если бы я доставлял письма, я украдкой пробирался по улицам Фрейминг-Мерлебаха и через город. Наконец я увидел длинный ряд хвойных деревьев и инстинктивно понял, что это Святая Германия и святилище. Я как раз собирался перебежать дорогу, когда почувствовал сильный запах французской сигареты и остановился достаточно долго, чтобы увидеть человека в кожаных шортах, сидевшего на автобусной остановке. Я знал, что на этот раз мне повезет, если меня не застрелят. Штази всегда были отличными стрелками, а этот с глушителем, вероятно, был опытным убийцей. Корш снял бы с него полосу за то, что он не попал в меня ни одним выстрелом. Может быть, даже наложит еще один шрам на его лицо этим выкидным ножом. Мне повезло дважды, и я не думал, что мне еще когда-нибудь так повезет. Каким-то образом я должен был пройти мимо этого человека, но я не мог понять, как это сделать.
  
  
   СОРОК ЧЕТЫРЕ
   апрель 1939 г.
   Высокий, гладколицый адъютант Гейдриха Ганс-Хендрик Нойманн ждал нас на вилле Бехштейн. В его руке была книга о Карле Фердинанде Брауне и изобретении электронно-лучевой трубки, которая напомнила мне, что у Гейдриха была привычка выбирать для работы на себя умных людей из самых разных слоев общества. Может быть, это включало меня. Нейманн приехал из Зальцбурга с приказом Гейдриха, который не имел абсолютно никакого отношения к поиску убийцы Карла Флекса и, после неуклюжей попытки Кальтенбруннера арестовать меня, имел все, что имело отношение к навязыванию своей абсолютной власти Службе безопасности.
   "Эти два комика из Линца, - сказал Нойманн. "Где они сейчас?"
   - В тюремных камерах под отелем "Тюркен", - сказал я. "Я ударил одного из них осколком стекла".
   - Боюсь, его положение не сильно улучшится. У Гейдриха есть несколько важных вопросов, которые он хочет им задать. Прежде чем мы их расстреляем и отправим тела обратно в Линц.
   Я не должен был быть удивлен этой новостью, но я был, и хотя я очень не любил гестапо, я не ценил то, что стал причиной того, что двое мужчин были расстреляны. - Ты собираешься их расстрелять?
   "Не я. Это может сделать местный РСД. Вот для чего они нужны". Нейман посмотрел на Фридриха Корша. "Ты. Криминальный помощник Корш, не так ли? Иди найди дежурного из ОСБ и скажи ему, чтобы завтра утром организовал расстрел".
   Корш оглянулся на меня, и я кивнул. Сейчас было неподходящее время, чтобы говорить за двух мужчин из Линца. Он встал и пошел искать дежурного по УБД.
   "Генерал хочет, чтобы из этих людей сделали пример", - сказал Нойманн. "Вмешиваться в работу комиссара полиции из штаб-квартиры Крипо, выполняющего срочные приказы Гейдриха - это вы, если вы не узнали себя, - предательство. И, конечно же, Кальтенбруннер получит сообщение, которое это посылает. Но сначала мы должны их допросить и убедиться, что они рассказали нам абсолютно все".
   "Я не думаю, что вы получите от них гораздо больше, чем я".
   - Тем не менее это приказ генерала. Я должен заставить их говорить, если смогу. А потом расстрелять их обоих".
   "Будь моим гостем. Но я думаю, что они уже рассказали мне все, что нужно знать. Кальтенбруннер прислал их. Наверняка это все, что здесь важно.
   Из кармана брюк Нейманн достал английский пунш и надел его на костяшки пальцев. Внезапно он стал выглядеть серьезно, и у меня появилось гораздо более четкое представление о том, почему Гейдрих оставил его своим адъютантом. Это был не только его мозг. Иногда нужно было нажимать кнопки и переставлять лица. Он жестоко ухмыльнулся. "Генерал называет меня своим автоматическим выключателем. Из-за моего опыта в электронике.
   Возможно, шутка Гейдриха была лучше, но я в этом сомневался. В целом у меня не было такого же чувства юмора, как у Гиммлера номер два. И хотя я знал, что где-то во мне была жилка жестокости - невозможно было пережить окопы и не иметь ее, - в целом я считал, что она почти всегда и очень правильно подавлялась. Но нацисты, казалось, упивались своей жестокостью.
   "Вы, наверное, назвали бы меня всевозможными неприятными именами, если бы я сказал вам, насколько я могу быть очень убедительным", - сказал Нойманн.
   - Нет, даже если бы я так думал. Но ты скажи мне, что хочет знать генерал, а я скажу тебе, что думаю.
   Он нахмурился. - Эти люди наверняка убили бы тебя, Гюнтер. Я думал, ты будешь очень рад увидеть, как их хорошенько побьют.
   - Я не брезгливый тип, капитан. Я не люблю ни одного мужчину. Я думаю о тебе. Кроме того, когда вы допросили столько подозреваемых, сколько я, вы научитесь никогда не доверять тому, что человек выплевывает изо рта, когда вы выбили это у него. В основном это просто зубы и очень мало правды. Есть все это и тот факт, что здесь происходит гораздо больше, чем генерал когда-либо мечтал. Поверь мне на слово. Это дело с Кальтенбруннером - второстепенное. В Оберзальцберге происходит достаточно событий, чтобы Мартин Борман оказался в кармане Гейдриха на следующую тысячу лет. Я могу обещать вам, что он не будет разочарован".
   Нойманн пожал плечами и убрал кастеты. "Хорошо. Я слушаю. Но боюсь, вы ничего не можете сказать, что спасет этих людей от расстрела. Кстати, я думаю, ты должен быть там, когда мы их расстреляем. Без тебя это будет выглядеть неуместно".
   Рудольф Гесс был в Берхтесгадене на встрече с партийными чиновниками в местной имперской канцелярии, а это означало, что вилла была в нашем распоряжении. Итак, мы пошли и сели перед камином в гостиной виллы. В своих блестящих черных сапогах и безупречной форме СС Нойманн напоминал нечто, уже сожженное пламенем, нечто еретическое, исцелившееся и отступившее, как какой-нибудь современный рыцарь-тамплиер. В СС всегда было ощущение, что их рвению нет предела, что нет ничего, чего бы они не сделали на службе у Адольфа Гитлера. Поскольку война казалась неизбежной, это было тревожной перспективой. Я бросил несколько поленьев в костер и придвинул стул поближе к костру. Не то чтобы мне было очень холодно, я просто думал, что меньше шансов, что в пылающем камине спрятано подслушивающее устройство. Затем, за кофе, налитым из урны на обеденном столе под окном, я рассказал Гансу-Хендрику Нойманну обо всем, что узнал со времени приезда в Берхтесгаден и Оберзальцберг, и еще немного о том, о чем еще догадывался. Он терпеливо слушал, делая пометки в маленьком кожаном блокноте "Сименс". Он перестал писать, когда я описал бараки П в Унтерау.
   Нейман ухмыльнулся. - Вы имеете в виду, что Мартин Борман на самом деле держит здесь публичный дом?
   "Эффективно, да. Борман приказал создать его исключительно для местных рабочих из P&Z. Еженедельным администрированием занимались Карл Флекс, Шенк и Брандт, как и всеми другими схемами зарабатывания денег, которые он здесь проворачивал. Но в повседневной жизни я считаю, что этим местом теперь управляет немецкоязычная чешка по имени Анета".
   - А вот это интересно. Нейман снова начал писать.
   "Это?"
   - Анета что?
   "Ее фамилия? Я понятия не имею."
   "Это не имеет значения. Я хотел бы встретиться с этой шлюхой. Как можно быстрее. Возможно, вы могли бы отвезти меня туда прямо сейчас.
   - Я должен вести здесь расследование, капитан. Вот почему меня послал Гейдрих. Найти убийцу, чтобы Гитлер мог приехать сюда и отпраздновать свой день рождения в полной уверенности, что он в безопасности. Запомнить?"
   "О, конечно. Но я не думаю, что это отнимет у тебя слишком много драгоценного времени, Гюнтер. Нейман закрыл блокнот и встал. "А не ___ ли нам?"
  
  
   СОРОК ПЯТЬ
   апрель 1939 г.
   В P-Barracks, на Gartenauer Insel в Unterau, дела шли оживленно, и капитану Нойманну и мне пришлось ждать, пока Анета закончит удовлетворять одного из своих клиентов с каменным лицом, прежде чем она смогла встретиться с нами в машине. На ней были сильные духи, но все еще чувствовался запах пота мужчины, который был с ней, и, вероятно, многое еще от него, кроме того, о чем мне было неинтересно думать. Я понятия не имел, что у Неймана на уме, пока он не открыл свой сжатый рот и не начал говорить. Анета сидела на заднем сиденье "Мерседеса", сложив руки на коленях и сжимая маленький носовой платок, словно собиралась расплакаться. Это была худенькая, но хорошенькая девушка лет двадцати пяти, белокурая, зеленоглазая, с милой ямочкой на дрожащем подбородке; она испугалась, конечно. На самом деле испугалась, но я не мог винить ее за это. Не каждый день черный ангел просит вас сесть в его машину, и, к его чести, Нойманн сделал все возможное, чтобы успокоить ее. Он дал ей сигарету, десять марок, свою обмякшую руку - неудивительно, что ему понадобился английский пунш - и свою самую обаятельную улыбку. Это была очаровательная сторона человека, которого я раньше не видела.
   - Все в порядке, моя дорогая, - сказал он, прикуривая ее сигарету от серебряной "Данхилл". - У тебя нет никаких проблем. Но есть кое-что, что я хотел бы, чтобы ты сделал для меня. Важная услуга". Он нахмурился, а затем заботливо убрал прядь желтых волос с ее недавно - и, возможно, поспешно - губной помады. "Не волнуйся. Я не интересуюсь тобой в этом смысле, Анета, уверяю тебя. Я счастливо женатый мужчина с тремя детьми. Не так ли, комиссар?
   "Если ты так говоришь."
   "Ну я. Итак, Анета. Извините, как ваша фамилия?
   "Гусак".
   "Твой немецкий очень хорош. Где ты этому научился?
   - В основном здесь, сэр. В Берхтесгадене.
   "Действительно? Кстати, документы у вас с собой?
   "Да сэр."
   Анета открыла сумку и протянула ей серый немецкий пропуск для посетителей. Нейманн проверил пропуск и передал его мне.
   - Оставь это пока, - сказал он.
   Я открыл пропуск и посмотрел на него. Анете Гусак было двадцать три года. На фото она выглядела моложе. Я положил пропуск в карман. Я до сих пор понятия не имел, что задумал Нойманн.
   "Вы когда-нибудь занимались фотографией? Любое актерское мастерство?
   "Действующий? Да. Я был в фильме один раз. Несколько лет назад."
   "Превосходно. Что это был за фильм?"
   "Фильм Минетт. В Вене".
   В фильме Минетт были обнаженные девушки. Я никогда не возражал смотреть на голых девушек, но в фильмах Минетт они всегда были слишком раскованными, на мой вкус. Небольшое торможение полезно для мужской психологии; это заставляет его думать, что девушка не может делать то, что она делает со всеми.
   - Даже лучше, - сказал Нойманн. "Возможно, вы помните название фильма".
   "Это называлось " Дерзкий секретарь " . Пожалуйста, сэр, о чем все это?
   - Анета, если ты окажешь мне эту услугу, тебе щедро заплатят наличными, и ты получишь новую красивую одежду. Все, что пожелаете. Целый новый гардероб красивой одежды. Все, что я требую от вас, это чтобы вы сейчас же пошли со мной и делали в точности то, что я вам говорю. Актерская работа. Я хочу, чтобы ты притворился кем-то другим. Леди. Ты можешь это сделать?"
   "Я думаю так."
   - Это не должно занять больше дня, может быть, полтора дня. Но вы не должны задавать вопросов. Просто делай то, что тебе говорят. Это понятно?
   "Да сэр. Могу я спросить, сколько мне заплатят, сэр?
   "Хороший вопрос. Как вам пятьсот рейхсмарок, Анета?
   - Звучит чудесно, сэр.
   "Если вы хорошо справляетесь с этой работой, может быть и больше. Вас могут даже пригласить в Берлин, где вы сможете остановиться в хорошем дорогом отеле и есть все, что захотите. Шампанское. Вкусные блюда. Ты чешка, да? Из Карлсбада".
   "Да сэр. Ты знаешь Карлсбад?
   Нейман завел двигатель автомобиля.
   "На самом деле знаю", - сказал он. "Только я думаю, что теперь, когда Чехословакия является частью Великого Германского Рейха - с прошлого года - мы должны научиться называть эту часть мира Богемией, вы не согласны?"
   "Да сэр."
   "Мне больше нравится Богемия, а вам? Это звучит намного романтичнее, чем Чехословакия".
   - Да, это так, - согласилась она. - Как в старом романе.
   - Так тебе нравится быть частью новой Германии?
   "Да сэр."
   "Хороший. Я был там в спа один раз. И остановились в гранд-отеле Пупп. Чудесное место. Ты знаешь это?"
   "Все в Карлсбаде знают Пуппа, сэр. Моя мама много лет работала там официанткой".
   - Тогда, возможно, мы с ней однажды встречались. Нейман добродушно улыбнулся. - Мир тесен, не так ли, Анета?
   Из P-Barracks мы поехали на юго-запад, в тихий район на севере Берхтесгадена, где припарковались возле аккуратной трехэтажной виллы в альпийском стиле. Несколько эсэсовцев ждали на лужайке перед домом и бойко отдали честь, когда Нойманн шел по заснеженной дорожке, за ним я, а затем Анета. На изысканном деревянном крыльце Нейманн достал связку блестящих, новых на вид ключей и вошел через парадную дверь. Помимо большого портрета Адольфа Гитлера, на побеленных стенах коридора висело несколько комплектов дуэльных сабель и фотографии Burschenschaft - студенческого общества, занимавшегося странным занятием - наносить шрамы на лица молодых немецких мужчин. Как человек, который провел большую часть войны, избегая ранений, я никогда не понимал дуэлей; единственный шрам на моем лице был маленьким пятном, где меня укусил комар. Внутри дома все было самого лучшего качества, дорогое и тяжелое, как и следовало ожидать в той части света и в доме таких размеров. Очевидно, он принадлежал кому-то важному, то есть нацисту. Нацисты любят покупать мебель тоннами.
   В двухуровневой гостиной я взял фотографию в рамке очень высокого старшего офицера СС со шрамами на лице - одну из нескольких, помещенных на рояль, - которая объясняла дуэльные сабли. Я не узнал его, но я узнал двух мужчин в форме, за которыми он стоял; одним был Генрих Гиммлер, другим - Курт Далуэге, шеф HA-Orpo - полиции безопасности. На другой фотографии тот же офицер со шрамом на лице был изображен с рейхсгубернатором Баварии Францем Риттером фон Эппом. А в другом он пожимал руку Адольфу Гитлеру. Человек со шрамами на лице явно имел очень хорошие связи.
   - Чей это дом? - спросил я Неймана.
   - Я думал, ты должен быть детективом, Гюнтер.
   "Раньше это было правдой. Теперь я просто гаечный ключ, как и ты. Кто-то, кого ваш хозяин может использовать, чтобы скрутить несколько упрямых гаек и болтов.
   - Это загородный дом Эрнста Кальтенбруннера, - сказал Нойманн.
   - Я так понимаю, он не знает, что мы здесь.
   - Он скоро узнает.
   - Что заставляет меня задуматься, как вы получили ключи от входной двери.
   "Не так уж много вещей, которые Гейдрих не смог бы уловить, когда бы он ни задумался. Мы попросили кого-то одолжить их некоторое время назад, чтобы мы могли сделать копии". Нейманн посмотрел на Анету. - Почему бы тебе не подняться наверх и не устроиться поудобнее, моя дорогая. В самом деле, почему бы тебе не принять хороший горячий душ?
   "Душ?"
   - Да, вы, должно быть, чувствуете себя немного грязным после... после, знаете ли. Прости, моя дорогая, я не хочу смущать тебя. Просто для того, чтобы вы чувствовали себя максимально комфортно. Ты побудешь здесь какое-то время, Анета. Тем временем я найду кое-что из той прекрасной одежды, о которой говорила. Здесь есть платья Schiaparelli. Я думаю, они будут твоего размера. Тебе тридцать восемь, не так ли? Я так понимаю, вы знаете об Эльзе Скиапарелли.
   "Каждая женщина в Европе знает Скиапарелли, - сказала Анета. - И да, мне тридцать восемь. Она счастливо улыбнулась перспективе носить эту дорогую одежду.
   "Великолепный. В ванной вы найдете чистые полотенца, мыло и много духов. Я принесу тебе платья через минуту, и ты выберешь то, что тебе нравится. А также сменное белье, чулки".
   - Вы говорите, пятьсот рейхсмарок?
   "Пятьсот." Нейманн достал бумажник и показал ей добрый сантиметр банкнот.
   Анета покорно поднялась наверх, как и просила, оставив меня наедине с капитаном Нейманом.
   - Кажется, я начинаю понимать, что ты замышляешь, - сказал я. "Несколько фотографий девушки здесь, в загородном доме Кальтенбруннера, нежно держащей его фотографию в рамке. Подписанное заявление о том, что у нее, возможно, роман с ним. После чего Гейдрих держит его на коротком поводке. Веди себя и держись, иначе Гитлер увидит доказательства твоего вопиющего прелюбодеяния. Это то, в чем вы хороши, не так ли? Шантажировать."
   "Что-то в этом роде", - сказал Нойманн. "Разве ты не знал? Я думал, мы сказали тебе в Берлине. Эрнст Кальтенбруннер счастлив в браке. Правда, его жена Элизабет знает о его делах все. Наверное, поэтому он счастлив в браке. У него есть несколько любовниц. Одна из них - баронесса фон Вестарп. Те платья, о которых я говорил, принадлежат ей. Они в шкафу наверху. Но и жена, и любовница будут удивлены, узнав о его пристрастии к местным шлюхам. И не только это, но и самые низкие шлюхи, работающие в борделях, посещаемых строителями. И для Гитлера это будет сюрпризом, конечно. Особенно оскорбит Вождя тот факт, что Кальтенбруннер занимался сексом со славянской проституткой. А тот факт, что она приехала из местного публичного дома, управляемого Мартином Борманом, должен сделать ситуацию еще более интересной".
   Нейманн закурил сигарету и понюхал стоявший на буфете графин. Его рука немного дрожала, что меня удивило. Возможно, его навыки шантажиста были не такими врожденными, как я предполагал. - Не хочешь бренди? Я собираюсь иметь один. Кальтенбруннер любит очень хороший бренди, я слышал. Что это такое. И это, вероятно, объясняет, почему он так много пьет".
   "Конечно. Почему бы и нет?"
   Он налил каждому из нас по большому стакану, а затем осушил свой стакан в один, что убедило меня, что он, должно быть, нуждался в этом. Забыв, что в пепельнице тлеет сигарета, Нойманн закурил другую. Я попытался поймать его взгляд, пытаясь понять, что его беспокоит, но он отвернулся от меня, и я решил оставить его, что бы это ни было. Мне не нужно было присутствовать при фотографировании.
   - Если вы не возражаете, - сказал я, - у меня есть работа. Я оставлю вас с вашей работой.
   Нейман скривился. "У меня есть приказ. Как и ты, Гюнтер. Так что не лезь ко мне во все святые. Возможно, вы забыли, что Кальтенбруннер планировал вас убить. Что бы у нас ни было для него в задней части магазина, уверяю вас, у этого ублюдка все готово. Можешь называть это шантажом, если хочешь. Я предпочитаю называть это политикой".
   "Политика?" Я ухмыльнулся.
   "Использование власти одним человеком для воздействия на поведение другого? Я не знаю, как еще это назвать. В любом случае, это не твоя забота. Подождите немного, а потом я подвезу вас до виллы Бехштейн.
   Я потягивал свой бренди - он был действительно превосходен - и терпеливо ждал, пока Нойманн поднимется наверх. Я редко встречал более противоречивого человека; в чем-то он казался учтивым и добрым, а в чем-то совершенно беспринципным. Несомненно умный, он прицепил свой фургон к Гейдриху и был полон решимости служить ему всеми возможными способами, даже если это означало сбить кого-то и, конечно, таким образом добиться собственного продвижения. Иногда этого было достаточно, чтобы стать настоящим нацистом; абсолютное и беспринципное стремление к повышению и продвижению по службе. Вот почему я никогда не собирался процветать в новой Германии. Я просто не настолько заботился об успехе, чтобы добиться его, стоя на чьем-то лице. Меня больше ничего особо не заботило. За исключением, может быть, причудливой идеи о том, что каким-то образом выполняя свою работу и будучи хорошим полицейским - раскрывая случайные убийства, - может вдохновить других уважать верховенство закона.
   От этих наивных мечтаний меня вырвал звук двух выстрелов этажом выше. Я поставил стакан и выбежал в холл как раз в тот момент, когда капитан спускался по лестнице. В его руке был дымящийся Walther P38. Его длинное лицо было напряжено нервами, на щеке была кровь, но в остальном он выглядел почти беспечным, что, учитывая убойную силу вальтера, вряд ли было неожиданностью; это храбрый человек, который будет спорить с еще взведенным P38. Пуля калибра 9 мм проделает в пивной бочке приличную дыру. Я пронеслась мимо него, взбежала наверх и в роскошно обставленную ванную комнату. Но я уже знал, что найду. Анета Гусак лежала голая в луже собственной крови на мраморном полу. Она была ранена в голову; ее кровь все еще скатывалась по белой занавеске душа, ее нога судорожно дергалась, и вдруг мне все стало ясно, как никогда раньше. Шантаж был намного серьезнее, когда речь шла о мертвой девушке, особенно обнажённой. Таким образом, как только эти фотографы СС сделали свою работу и, возможно, была вызвана местная полиция, Гейдрих мог навсегда держать Кальтенбруннера под своим холодным тонким пальцем. И я помог ему это сделать. Если бы я не сообщил Гансу-Хендрику Нойману о существовании казарм П, бедная Анета Гусак могла бы быть еще жива. Но почти не меньше меня потрясло то, каким добрым и заботливым казался Нейманн, когда разговаривал с девушкой. Несомненно, успокаивая бедняжку. Это был нацистский способ застать людей врасплох - солгать им и завоевать их доверие, а затем безжалостно предать их. А ведь она была всего лишь чешкой, славянкой, что в гитлеровской Германии ничего не значило. Уж точно не после Мюнхена.
   Я спустился вниз и нашел Ноймана с двумя эсэсовцами. Он наставил на меня свой пистолет. Я вынул гостевой пропуск Анеты и поднял его, как экспонат в зале суда. Не то чтобы не было никаких шансов, что это убийство когда-нибудь доберется до зала суда.
   - Она была совсем ребенком, - сказал я. "Двадцать три года. И ты убил ее.
   "Она была шлюхой, - сказал Нойманн. "Обычный кузнечик, для которого насильственная смерть всегда является профессиональным риском. Ты лучше всех должен это знать. Мужчины убивали проституток в Берлине с незапамятных времен".
   - Кровь и честь, - сказал я. "Теперь я знаю, что означает эта эсэсовская пряжка на ремне. В конце концов, я думаю, это должно быть иронично". Я бросил в него гостевой пропуск девушки. "Здесь. Это понадобится местной полиции, когда они притворятся, что расследуют ее убийство.
   - Пожалуйста, - сказал Нойманн. - Никаких взаимных обвинений, Гюнтер. Я не в настроении для твоего умопомрачительного лицемерия. Как ты сказал несколько минут назад, мы оба как инструменты. Только я больше молоток, чем гаечный ключ.
   Я бросился к нему, но прежде чем успел добраться до его горла, кто-то ударил меня сзади, третий эсэсовец, которого я раньше не видел и который, должно быть, стоял за дверью гостиной. Удар пришелся мне в голову сбоку и отбросил меня через всю комнату. Я оказался возле буфета, где оставил свой бренди. И когда, наконец, я поднялся с пола, ухо мое запело, как чайник, а челюсть походила на мешок со строительным мусором; Я набрала бренди и опрокинула его залпом, что помогло отвлечься от боли в щеке.
   - Я думаю, вам лучше уйти, комиссар, - сказал Нойманн. - Прежде чем ты серьезно пострадаешь. Нас четверо".
   "Но этого все еще недостаточно, чтобы сделать одного настоящего мужчину".
   Я вышел за дверь, прежде чем у меня возникло искушение вытащить свой пистолет и застрелить кого-нибудь.
  
  
   СОРОК ШЕСТЬ
   апрель 1939 г.
   Я вошел в Берхтесгаден и вернулся по дороге в Оберзальцберг. На полпути к вершине я остановился, оглянулся на маленький альпийский городок в угасающем свете предвечернего дня и подумал, что трудно поверить, что такое идиллически выглядящее место могло быть ареной двух жестоких убийств менее чем за двадцать лет. четыре часа. Впрочем, возможно, в это было не так уж трудно поверить, учитывая нацистские флаги, развевающиеся над железнодорожной станцией и местной рейхсканцелярией. Я продолжал идти. Это был долгий подъем, который еще больше удлинялся из-за ощущения, что мои усилия были не только бессмысленными, но и своего рода тонким наказанием; что ничто из того, что я делаю, никогда не изменит положение дел, и с моей стороны было чистым высокомерием думать, что это произойдет.
   К тому времени, как я добрался до виллы Бехштейн, я немного успокоился. Но это длилось недолго. Как только я приехал, Фридрих Корш сказал мне, что гестапо арестовало кого-то за убийство Карла Флекса.
   "Это кто?" - спросил я, греясь у огня и закуривая сигарету, чтобы отдышаться.
   "Иоганн Бранднер. Фотограф."
   - Где они его нашли?
   "В больнице в Нюрнберге. Судя по всему, он пролежал там несколько дней.
   - Довольно хорошее алиби.
   - Местные ребята подобрали его вчера утром и привезли прямо сюда.
   - Где сейчас Бранднер?
   "Раттенхубер и Хёгль допрашивают его в камерах под Тюркеном".
   "Иисус. Это все, что мне нужно. Как вы узнали об этом?"
   "Дежурный по ОСБ. Унтерштурмфюрер СС Дитрих сказал мне, когда я попросил его организовать расстрельную команду. Босс? Нейман серьезно относится к этому? Они действительно собираются застрелить тех двух головорезов из Линца?
   "Эсэсовцы всегда серьезно относятся к расстрелу людей. Вот почему у них на шляпах маленькая мертвая голова. Чтобы напомнить людям, что они не играют в игры. Послушай, нам лучше поладить с тюркенами, пока они еще и Бранднера не пристрелили.
   "Конечно, босс, конечно. Кстати. Что случилось с твоим лицом?
   Я болезненно сдвинул челюсть. Это было похоже на пару запасных панелей с Пергамского алтаря. "Кто-то ударил меня".
   - Капитан Нойманн?
   "Если бы. Тогда я мог бы убить его. Но нет, это был кто-то другой".
   - Вот, - сказал он. - Откуси от этого.
   Корш вручил мне свою фляжку, и я сделал глоток Золотой Воды, которую он так любил пить. Вещество содержало крошечные хлопья золота, которые без изменений проходили сквозь ваше тело и, по словам Корша, превращали вашу мочу в золото. Что, учитывая вес свинца, является лучшим видом алхимии.
   - Вам следует осмотреть эту челюсть. Кто этот врач СС, которого я видел в Оберзальцберге? Тот, у которого шест в заднице.
   "Брандт? Зная его, он, наверное, отравил бы меня. Избавься и от этого, зная его.
   - Все равно, босс, мне кажется, у вас челюсть сломается.
   - Это может только помочь, - сказал я сквозь зубы.
   "Как?"
   "Чтобы держать свой большой рот на замке".
   Я прошел к постоялому двору "Тюркен", где в офицерской столовой нашел Раттенхубера и Хёгля, пьющих шампанское и очень довольных собой. Там был унтерштурмфюрер СС Дитрих - молодой дежурный офицер, с которым я уже встречался, - и мускулистый сержант ОСБ.
   "Поздравляю, Гюнтер, - сказал Раттенхубер, наливая мне стакан. "Выпей шампанского. Мы празднуем. Он арестован. Ваш собственный подозреваемый номер один. Иоганн Бранднер. Он у нас в камере внизу.
   Он протянул мне стакан, но я не стал его пить.
   "Итак, я слышу. Только он больше не мой подозреваемый номер один. Не хочу портить вам вечеринку, полковник, но я более или менее уверен, что Карла Флекса убил кто-то другой.
   - Чепуха, - сказал Хёгль. - Он уже признал это. У нас есть его подписанное признание во всем".
   "Все? Тогда жаль, что он тоже не поляк, и у нас был бы хороший повод вторгнуться в Польшу".
   Раттенхуберу это показалось забавным. - Очень хорошо, - сказал он.
   Но лицо Хёгля оставалось таким же прямым, как швы на карманах его черной туники.
   "Хорошо, - сказал я, - расскажи мне все, в чем он признался, и тогда я скажу тебе, говорит ли он только для того, чтобы спасти свою шкуру".
   "Он все сделал правильно, - настаивал Хёгль. - Он даже сказал нам, почему.
   "Удиви меня." Я отхлебнула шампанского сквозь стиснутые зубы и снова поставила бокал на стол. У меня не было настроения пить по какой-либо другой причине, кроме анестезирующего эффекта, который это могло оказать на мою челюсть.
   - По той же причине, по которой его отправили в Дахау. Он обвинил доктора Флекса в принудительном заказе на покупку. За потерю своего фотобизнеса здесь, в Оберзальцберге.
   "Возможно, он это сделал. Но это не совсем новости на первой полосе. Не здесь. И, если быть с вами откровенным, я сомневаюсь, что он кого-нибудь убил.
   - Послушайте, Гюнтер, - сказал Раттенхубер. "Я понимаю, почему вы можете быть обижены на нас. В конце концов, это был твой случай. И, возможно, нам следовало дождаться вас, прежде чем допрашивать его. Но, как я уверен, мне не нужно напоминать вам, что время здесь имеет решающее значение. С этого момента Лидер может приехать в Бергхоф и отпраздновать свое пятидесятилетие в полной безопасности. Борман будет в восторге, когда узнает, что человек подписал признание. Что статус-кво возвращен. И, конечно же, это все, что имеет значение".
   "Вы можете называть меня старомодным, сэр, но я предпочитаю верить, что важнее всего найти настоящего виновника. Особенно в том случае, когда речь идет о безопасности Лидера. И это не мне больно. Я не думаю, что Бранднер рассказал вам об этом добровольно. Я предполагаю, что вы заставили этого орангутанга немного потрепать его. По моему опыту, это плохой способ раскрыть любое преступление.
   Сержант немного ощетинился, услышав это описание, но ничего страшного. Я как бы надеялся, что он замахнется на меня, чтобы я мог ударить кого-нибудь. После того, что случилось с Анетой Гусак, я отчаянно хотел кого-нибудь ударить, даже орангутанга.
   - Будь осторожен, Гюнтер, - сказал Хёгль, неприятно усмехнувшись. - Похоже, сегодня тебя уже кто-то ударил.
   "Я спал. На льду. Здесь много всего. Но если я действительно хочу, чтобы кто-то ударил меня, то я считаю, что я нахожусь в нужном месте для этого. Что заставляет меня думать, что его признание так же надежно, как итальянская армия. Нюрнберг находится в трехстах километрах. Вполне возможно, что Иоганн Бранднер убил Карла Флекса, но я не думаю, что он каким-то образом мог убить капитана Каспеля и вернуться туда вовремя, чтобы его вчера арестовали. Или, если уж на то пошло, что он тоже мог убить Удо Амброса.
   - Амброс - он помощник охотника, не так ли? - сказал Раттенхубер. "В Ландлервальде".
   - Был, - сказал я, - пока кто-то не оторвал ему голову дробовиком. Я обнаружил его тело сегодня утром, когда пришел поговорить с ним в его доме в Берхтесгадене. Я подозреваю, что у Амброса было проницательное представление о том, кто на самом деле убил Карла Флекса. Не в последнюю очередь потому, что у него была винтовка Маннлихера, из которой в него стреляли. Значит, кто-то еще пытался представить это как самоубийство. Но это было убийство. Самоубийцы обычно не пишут аккуратных разборчивых писем, которые отвечают на все ваши вопросы, кроме, может быть, смысла жизни".
   "Возможно, это было самоубийство, - сказал Хёгль. "Может быть, ты ошибаешься. Как и любому детективу из комиссии по расследованию убийств, мне кажется, что у вас на уме убийство.
   - Ну, по крайней мере, у меня есть мозги, - многозначительно сказал я. "В отличие от Удо Амброса".
   - И я до сих пор не верю, что смерть капитана Каспеля была чем-то иным, кроме несчастного случая.
   "Тогда есть небольшой вопрос алиби," продолжал я, игнорируя возражения Хёгля. "Из того, что я слышал, Иоганн Бранднер был в больнице, когда его арестовали. В этом случае я ожидаю, что найдется множество людей - некоторые из них врачи, немецкие врачи, - которые будут готовы сказать, что Бранднер никогда не вставал с постели. Так что, если только его не госпитализировали из-за стойкого лунатизма, я не могу сказать, что высоко ценю ваше признание, джентльмены.
   "Тем не менее он подписал полное признание", - сказал Хёгль. "И вопреки тому, во что вы могли бы поверить, все это было сделано с абсолютным минимумом силы. Это так. Сержант собирался ударить его на одном этапе. Но дело в том, что он упал с лестницы".
   "Я определенно не слышал этого раньше. Могу я прочитать это признание?"
   Раттенхубер протянул мне отпечатанный лист бумаги, на котором была почти неразборчиво нацарапана подпись.
   - То, что говорит майор, - абсолютная правда, - сказал он, пока я просматривал признание Бранднера. "Он упал. Но когда мы его допросили, откровенно говоря, угрозы вернуть его в концлагерь было более чем достаточно, чтобы убедить его добровольно рассказать правду. Он утверждает, что страдает от недоедания со времен Дахау".
   "Это утверждение должно быть легко обосновать", - сказал я, возвращая признание, в котором не упоминались ни Каспел, ни Амброс, хотя я и не ожидал, что это произойдет. - Я хотел бы увидеть его, если можно. Поговори с мужчиной сам. Послушайте, полковник, возможно, он убил Карла Флекса. Я не знаю. Ничто не доставит мне большего удовольствия, чем прямо сейчас вернуться в Берлин, зная, что Вождь в безопасности. Но у меня есть ряд вопросов, в которых я должен разобраться, прежде чем я смогу подтвердить это признание и передать его генералу Гейдриху в штаб-квартиру гестапо".
   Я видел, что это упоминание о Гейдрихе обеспокоило их обоих, поэтому, конечно же, я упомянул его имя; никто в Германии не хотел навлечь на себя его неудовольствие, меньше всего Раттенхубер.
   - Да, конечно, - сказал он. - Нам бы не хотелось, чтобы генерал подумал, что мы что-то заметали под ковер. Не так ли, Питер?
   Но сразу стало ясно, что Хёгль чувствовал свою связь с Гитлером, как старые товарищи из Шестнадцатого баварского полка могли превзойти мою связь с Гейдрихом; это было разумное предположение. Я почти мог видеть Лидера, положившего руку на плечо своего бывшего унтер-офицера. Это мой возлюбленный сын, в котором я очень доволен; Послушай его; он настоящий ебаный нацист .
   - В этом нет сомнений, сэр, - сказал он. - Но мне начинает казаться, что знаменитый комиссар Гюнтер из берлинской комиссии по расследованию убийств гораздо больше заинтересован в том, чтобы удовлетворить себя и спасти свою профессиональную репутацию, чем в поимке преступника. У нас есть признание местного жителя с доказанной злобой, который знает местность и является обученным стрелком. Честно говоря, мне кажется, что дело открыто и закрыто".
   "Тогда лидеру следует считать удачливым то, что рейхслидер Борман и Гейдрих поручили это расследование мне, майор, а не вам".
   "Именно Гюнтер определил Бранднера как подозреваемого номер один", - сказал Раттенхубер. - Ты должен передать это ему, Питер. Пока он не появился здесь, мы все были склонны полагать, что стрельба могла быть случайностью. Случайный выстрел браконьера, возможно. Думаю, мы многим обязаны комиссару.
   -- Если комиссар настаивает на том, чтобы еще раз допросить этого человека, я, конечно, не возражаю, -- сказал Хёгль. - Это его прерогатива. Я просто не хочу, чтобы мы оказались в положении, когда Иоганн Бранднер отказывается от своих слов, чтобы здешний комиссар мог предаваться глупым фантазиям о целой серии убийств здесь, в Оберзальцберге и Берхтесгадене.
   - Ты же не собираешься просить его отказаться от своего признания, не так ли? - сказал Раттенхубер.
   - Я бы и не мечтал об этом, - сказал я. "Не в этом месте".
   "Что, черт возьми, это значит?" - спросил Хёгль.
   - Это значит, что в постоялом дворе "Тюркен" заправляете вы и полковник, а не я. И он твой пленник. Не мой."
   - Вот ты где, Питер, - сказал Раттенхубер. - Не может быть и речи о том, чтобы комиссар убедил Иоганна Бранднера отказаться от своего признания. Он просто хочет проверить, стоят ли умляуты над нужными буквами. Не так ли, Гюнтер?
   - Верно, сэр. Я просто делаю свою работу".
  
  
   СОРОК СЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Через несколько минут унтерштурмфюрер СС Дитрих провел меня и Фридриха Корша на вершину крутой круговой каменной лестницы, которая выглядела как черный ход в самую нижнюю часть ада.
   "Пленник действительно упал с этой лестницы?" Я попросил.
   Дитрих колебался.
   - Я не скажу, что ты мне сказал. Но мне очень нужно знать, на уровне ли это признания. Ради Вождя. Видите ли, если Иоганн Бранднер не убивал доктора Флекса, то настоящий убийца до сих пор бегает по Берхтесгадену. Только представьте, если бы он решил застрелить кого-то другого. Это действительно может задуть свечи Гитлера".
   "Его толкнули. Майор Хёгль.
   "Хороший парень. Я так и думал.
   "Сэр. Можно вопрос?"
   "Все, что ты любишь. Но вам, вероятно, придется внимательно слушать, чтобы понять ответ с этой челюстью. Из меня вышел бы паршивый чревовещатель.
   - Майор Хёгль говорит, что двух других заключенных, находящихся у нас внизу, нужно расстрелять. По приказу капитана Неймана. И что я должен командовать расстрельной командой. Я не знаю, что им сказать. Я бы предпочел не делать этого, правда. Я никогда не командовал расстрельной командой, и я не совсем уверен, что делать.
   - Я бы не стал слишком беспокоиться об этом, лейтенант. Я полагаю, что заказы должны быть проверены в Берлине. Это может занять некоторое время".
   "Они уже были. Полковник Раттенхубер отправил телекс с просьбой о подтверждении на Принце Альбрехтштрассе, а генерал Гейдрих сказал, что завтра утром мы первым делом расстреляем их, а затем отправим тела обратно в Австрию.
   - Тогда я сам пошлю телекс, - сказал я. - Спросить генерала, не передумает ли он. Вы можете помочь мне сделать это?"
   "Охотно. Я не ставлю под сомнение свои приказы, понимаете. Просто как-то нехорошо стрелять в своих.
   - Для справки, лейтенант, мы стреляем в своих людей, а то и похуже, с 1933 года.
   Метрах в тридцати-сорока вниз в недра земли вел невысокий квадратный коридор, который вел к паре сырых камер с деревянным полом и пустой конуре для сторожевой собаки, где мы и нашли Иоганна Бранднера, голого и в плохой способ; он был тоньше ершика и такой же белый, с парой больших синяков на лице, по одному под каждым глазом, и сломанным носом, все еще залитым кровью. Но мне не нужно было с ним разговаривать. Сразу стало ясно, что Бранднер ослабел из-за недостатка пищи и явно попал в больницу. Он едва мог стоять, и высота конуры ничуть не облегчала этого. Мы вытащили его и помогли ему попить воды.
   - Пожалуйста, - прошептал он. - Я тебе все сказал.
   - Слушай, я вытащу тебя отсюда. Просто будьте терпеливы."
   Бранднер испуганно посмотрел на меня, как будто подозревая, что это уловка, и я ударю его, если он сейчас подтвердит, что его предыдущее признание было ложным. Я сунул сигарету ему в рот и одну в свой. Курить легко при подозрении на сломанную челюсть; все дело в губах.
   - Нет, нет, - сказал он. "Я действительно убил Флекса. Я застрелил его на террасе Бергхофа из винтовки".
   Я кивнул. "Напомни мне, сколько выстрелов ты сделал. Один или два?"
   "Мне нужно было выстрелить только один раз. Видишь ли, я был стрелком в армии. И это был несложный снимок из окна виллы Бехштейн. Это верно, не так ли?"
   - Какую винтовку ты использовал?
   "Маузер с продольно-скользящим затвором".
   "Карабин 98? С трехкратным прицелом Фойгтлендера?
   "Вот так. Хорошая винтовка.
   - Хорошо, - сказал я. "Я верю тебе. Кстати, почему ты был в больнице?
   "Я отправился туда после того, как меня освободили из Дахау. Я страдал от недоедания". Он затянулся сигаретой и слабо улыбнулся. "Пожалуйста, не посылайте меня туда".
   "Я не буду". Я знал, что это был уклончивый и трусливый ответ, но у меня не было никакого желания усугублять проблемы Бранднера.
   - Что со мной будет, сэр?
   - Понятия не имею, - сказал я, хотя идея у меня была хорошая. Прошло совсем немного времени с тех пор, как гестапо в Штутгарте арестовало Гельмута Хирша за его участие в заговоре, направленном на дестабилизацию Рейха, который, возможно, включал расстрел какого-нибудь нацистского бюрократа низшего звена - вроде Карла Флекса. Против Хирша было очень мало доказательств, кроме его собственного признания, но это, конечно, не помешало нацистам продолжить его судебное преследование. Вскоре после ареста его перевели в тюрьму Плетцензее в Берлине. И я легко понимал, как признание Бранднера может стать основой для более крупного заговора, который может оправдать еще несколько арестов, а в конечном итоге и казней. У нацистов была болезненная склонность к гильотине, равной революционному трибуналу во время французского террора.
   Я чихнул, что было мучительно для моего лица, и на минуту я закрыл глаза, пока не переварил боль. Моей собственной голове казалось, что кто-то пытался отрезать ее ножом для масла.
   - Это сделали не мы, не так ли? - спросил голос. - Ударил тебя по голове? Две камеры под Тюркеном были заняты гестаповцами из Линца, которые подошли к зарешеченным окнам, чтобы послушать мой разговор с Бранднером. Но учитывая то, что я теперь знал об уготованной им судьбе, мне вряд ли хотелось говорить ни с одним из мужчин.
   - Кто-нибудь еще, - сказал я. "Это был такой день".
   "Похоже, у вас может быть сломана челюсть", - сказал один из них. "Лучшее, что ты можешь сделать? Снимите этот дешевый Raxon с шеи и используйте его как повязку, под ловушку и на макушку. Ты, конечно, будешь выглядеть как мудак, но ты должен привыкнуть к этому, и это не будет так больно. Если ты увидишь таблетку Иисуса, он все равно не сделает ничего, кроме перевязки и даст тебе болеутоляющее. Я знаю, о чем говорю. Это не удивит вас, но я сломал несколько челюстей в свое время. Исправил несколько тоже. До прихода в гестапо я был секундантом у Макса Шмелинга. И чем быстрее ты это сделаешь и чем сильнее ты это сделаешь, тем лучше".
   Звучало так, будто он меня надел, но я снял галстук и завязал красивый бант на макушке, и через несколько минут моя голова выглядела как последний рождественский подарок в приюте. Я снова надел шляпу, что сделало меня чуть менее смешным, может быть, но и только. И он был прав; стало немного лучше.
   - Спасибо, - сказал я сквозь зубы.
   - Эй, комиссар Гюнтер, - сказал другой мужчина - тот, в кого я ударил осколком стекла. "Что с нами будет ? Вы не можете держать нас здесь. Кальтенбруннер не оценит этого, если узнает. Но если вы отпустите нас сейчас, мы не скажем ему. Мы спокойно поедем обратно в Линц, и все будет так, как будто этого никогда не было. Мы скажем ему, что попали в автомобильную аварию или что-то в этом роде.
   - Это не ко мне, - сказал я. - Это решение генерала Гейдриха. И они не слишком любят друг друга. Я дал каждому по сигарете и закурил обоих.
   - Никто не сказал нам, что ты работаешь на него.
   - Думаю, да, но сейчас это вряд ли имеет значение, не так ли?
   - Послушайте, ничего личного. Мы только подчинялись приказам. Ты знаешь что. Ты коп, как и мы. Ты делаешь то, что тебе говорят, верно? Это работа. Кальтенбруннер говорит прыгать, вы говорите, как высоко? Звучит так, как будто мы трое оказались в эпицентре вражды между вашим боссом и нашим. К черту их обоих, вот что я говорю.
   - В любом случае мы можем договориться об их пункте назначения, - сказал я. - Если не больше.
   - Что с нами будет? сказал другой. - Мне кажется, вы уходите от вопроса.
   Я был. Поэтому я рассказал им, что имел в виду Нейманн. И не потому, что я хотел их огорчить, а потому, что в тот день я уже слишком много раз уклонялся от правды. Это было легко сделать в Германии, и у меня быстро развилась плохая привычка. Но как иначе я собирался остаться в живых?
   - Я думаю, они хотят поставить тебя перед расстрельной командой.
   "Они не могут этого сделать. Не без военного трибунала.
   - Боюсь, могут. Они могут делать все, что им нравится. Особенно здесь, на горе Гитлера. Но я не думаю, что до этого дойдет. Я собираюсь попросить генерала Гейдриха передумать. И не потому, что ты мне нравишься. А потому - ну, скажем так, я не хочу, чтобы из-за меня кого-то расстреливали. Так или иначе, в последнее время я видел слишком много убийств. И я бы предпочел больше не видеть".
   "Спасибо, Гюнтер. Ты в порядке. Для берлинца.
   Я вернулся к лестнице и начал подниматься, но с тем же успехом мог пойти и в другую сторону. Лестница шла как вниз, так и вверх. Далеко под ногами я слышал и ощущал шум людей, работающих с дрелью, а холодный влажный воздух был густо засыпан каменной пылью.
   - Что там внизу? - спросил я Дитриха. "Еще клетки? Камеры пыток? Секретное оружие? Семь гномов?
   "Бункеры. Туннели. Генераторы электроэнергии. Складские помещения. Вся эта гора выглядела бы как кроличья нора, если бы вы увидели ее в разрезе. От дома Геринга до отеля Platterhof можно дойти пешком, не видя дневного света".
   "Думаю, этим людям это нравится. Нацисты всегда были слишком ночными, на мой вкус".
   "Сэр, пожалуйста. Я сам член партии с 1933 года".
   - Ты не выглядишь достаточно старым. Но вы когда-нибудь задавались вопросом, для чего нужны все эти бункеры? Может быть, кто-то знает что-то, чего не знаем мы. О наших реальных шансах сохранить тот мирный договор, который мы подписали с Франци и Томми в Мюнхене.
   В офицерской столовой наверху меня ждали Раттенхубер и Хёгль. Раттенхубер поставил шампанское и встал, немного пошатываясь; Хёгль продолжал читать " Völkischer Beobachter" , как будто мое мнение о виновности или невиновности подозреваемого не имело никакого значения.
   "Что ж?" - спросил Раттенхубер. "Что вы думаете?"
   "Иоганн Бранднер никак не мог убить Карла Флекса". Я смотрел на Хёгля, продолжая свой ответ. - На случай, если вам интересно.
   "Понимаете?" Хёгль говорил с Раттенхубером из-за газеты. - Я же говорил вам, что он создаст проблемы, сэр. По-моему, комиссар хочет себе всю славу.
   - Почему ты так говоришь, Гюнтер? Раттенхубер казался раздраженным. - Вы сами сказали, что он был подозреваемым номер один. Иоганн Бранднер имеет подходящее образование. Существенный и ранее задокументированный мотив. Местные знания. Все. Когда гестапо арестовало его в Нюрнберге, у него дома даже была винтовка. И у нас есть признание. Зачем ему признаваться в том, чего он не делал?
   "Всевозможные причины. Но в основном есть только один, который имеет значение в эти дни. Страх. Страх того, что вы, люди, можете сделать с ним, если он скажет, что не убивал Карла Флекса. Послушайте, ничто из того, что он мне только что рассказал, не согласуется ни с какими уликами судебно-медицинской экспертизы, которые я нашел в Бергхофе или на вилле Бехштейн, и это то, что здесь имеет значение.
   - Возможно, он пытался ввести вас в заблуждение, - сказал Раттенхубер. "Опровергая свое предыдущее заявление, он надеется, так сказать, замутить следственные воды".
   - Послушайте, полковник, если вы с майором потрудитесь, вы легко убедитесь, что этот человек невиновен. Если вы хотите сообщить Борману, что он ваш убийца, то вперед. Меня это устраивает. Я не просил его отказаться от своего признания и не собираюсь. Но я не верю ни единому слову и буду продолжать поиски настоящего убийцы, пока рейхслидер или генерал Гейдрих не прикажут мне остановиться".
   Хёгль отложил газету и встал, как будто я наконец сказал что-то достаточно важное, чтобы привлечь его внимание.
   - Очень хорошо, - сказал Хёгль. Он указал через окно через плац на огромный четырехэтажный дом, стоявший на вершине заснеженного поля над постоялым двором "Тюркен"; с горами Унтерсберг позади он больше походил на роскошный альпийский отель, чем на дом одного человека. "Пойдем и спросим у Босса, что он думает. Он там сейчас. Я вижу свет в его кабинете. Я сию же минуту позвоню Мартину Борману и спрошу, можем ли мы подойти туда и поговорить с ним. Мы позволим ему принять решение о виновности этого человека, хорошо?
   - Вы, должно быть, действительно хотите избавиться от меня, майор, - сказал я. - Но мне интересно, почему ты так сильно хочешь избавиться от меня.
  
  
   СОРОК ВОСЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Нас провели в кабинет Бормана на первом этаже, чтобы дождаться прибытия имперского лидера. В доме сильно пахло розмарином, как будто кто-то жарил баранину, и вдруг я проголодался. В побеленной комнате, в которой мы находились, был сводчатый потолок с латунной люстрой и большой камин из красного мрамора, уменьшенная копия того, что я видел в чайной. Двери из светлого дуба были с огромными петлями, которые заставляли вас думать, что вы снова в церкви, и, по правде говоря, мы втроем были так же тихи, как если бы мы сидели на скамьях, а не в каких-то креслах с богатой обивкой, но остальные из дома было шумно с детьми, как будто в огромном здании располагался еще и детский сад. Нацисты любили большие семьи; они давали матерям с большим количеством детей медали за то, что они произвели больше нацистов. Миссис Борман, вероятно, имела Железный крест первого класса.
   Под окном был ряд полок с множеством книг, которые, казалось, были куплены из-за того, как они выглядели, а не из-за того, как они читались, несколько серебряных пивных кружек и различные фотографии Гитлера в его редкие моменты беззащитности. В одном из них он сидел в шезлонге на склоне холма в лесу; за его левым плечом висел черный пес, возможно, его фамильяр. Деревянный пол был покрыт толстым красным персидским ковром, а на стенах висела пара палашей, несколько отборных гобеленов и несколько картин маслом с изображением темноволосой женщины, Герды, которую я принял за плодовитую жену Бормана. Ни одна из картин не принесла ей никакой пользы; она выглядела усталой. С другой стороны, наличие шестерых детей, за которыми нужно присматривать целый день, утомило бы Крысолова из Гамельна.
   Стол-стол в трапезной был домом для конной бронзы, маленькой поворотной лампы, толстой кожаной промокашки и еще одной фотографии Гитлера. Но в комнате господствовала не похожая на улей керамическая плита, не статуя Адольфа Гитлера и даже не доспехи, а электрическое оборудование от Telefunken, подобного которому я никогда раньше не видел. В центре машины преобладал кусок изогнутого серого стекла размером с обеденную тарелку. И я все еще смотрел на него и пытался понять, что это было, когда в комнату ворвался Борман. На нем была коричневая партийная туника, и это помогло мне составить представление о том, как мог бы выглядеть чисто выбритый Гитлер, не будь он вегетарианцем. Борман на мгновение остановился в дверях и крикнул в ответ через плечо: "И скажите кронпринцу, чтобы он выполнял домашнее задание".
   Я улыбнулся, предполагая, что Мартин Борман называл своего старшего сына "наследным принцем"; так любой назвал бы своего старшего сына, если бы он был таким важным человеком, как лорд Оберзальцберга. Не знаю, почему я улыбнулся, потому что это дало мне хорошее представление о том, как долго нацисты планировали оставаться у власти. Ясно, что кронпринц был предназначен для более высоких целей в новой Германии.
   "Ну, поторопись", - сказал Борман. "У меня нет времени на всю ночь. Я должен прочесть важную речь, которую вождь собирается произнести в рейхстаге. Это его ответ на вдохновленное евреями требование Рузвельта о гарантиях того, что Германия не собирается вторгаться в список покупок других стран, включая Америку".
   Я кивнул, как бы принимая это всерьез, хотя все в Германии знали, что после пожара в настоящем Рейхстаге в 1933 году нацисты лишились его полномочий и перенесли все так называемые парламентские заседания в берлинский театр Кролл-опера. Согласие парламента не требовалось ни для чего, что делали нацисты. Что, должно быть, было удобно, когда ты готовил такую важную речь.
   Борман сел на невзрачный стул и, откинувшись на спинку кресла, улыбнулся гротескной щербатой улыбкой, словно только что увидел свою швейцарскую банковскую книжку. Он напомнил мне Лона Чейни в " Лондоне после полуночи" . Возможно, это было не так уж удивительно; все верхние нацисты напомнили мне кого-то из фильма ужасов.
   - Что случилось с твоим лицом? он спросил. - Я не помню, чтобы ты раньше был таким уродливым, Гюнтер. Он громко рассмеялся своему хорошему настроению, что побудило Раттенхубера и Хёгля тоже рассмеяться.
   - Я поскользнулся и упал с лестницы, - сказал я, пристально глядя на Хёгля. "Повредил челюсть. Может быть, он сломан, я не знаю. Будет менее болезненно, если я буду держать челюсть связанной".
   Борман кивнул. "Я понимаю. Но все же я предпочитаю, чтобы люди, которые приходят ко мне, были умными, носили галстук. Это просто хорошие манеры, понимаете? Уважать." Он выдвинул ящик стола и достал грязно-коричневый галстук НСДАП. "Здесь. Ты можешь носить это".
   Я надел галстук и поправил воротник рубашки.
   "На самом деле, если подумать, последним, кто носил этот галстук, был Адольф Гитлер. Он был в этом галстуке, когда к нему пришел Чемберлен. Так что для тебя большая честь, Гюнтер. Он дал его лично мне, но я всегда могу получить еще один".
   "Спасибо, сэр." Я попытался улыбнуться, но не то чтобы кто-нибудь узнал в ней улыбку. Идея носить галстук нацистской партии Гитлера казалась мне гротескной. Петля была бы удобнее, и, зная Бормана, ее можно было устроить так же легко.
   "Вам действительно следует обратиться к врачу. Я скажу Брандту, чтобы он пришел и посмотрел на вас.
   - У меня нет времени на прием к врачу, сэр. Нет, пока я все еще активно ищу человека, который застрелил Карла Флекса.
   Ухмылка исчезла, и Мартин Борман уставился на Хёгля, сузив глаза. - Черт возьми, Хёгль, я думал, ты сказал, что у тебя есть хорошие новости на этот счет.
   -- Да, сэр, -- сказал Хёгль. "Дело в том, что у нас в гостинице "Тюркен" находится человек, который признался в убийстве Карла Флекса и подписал свидетельские показания по этому поводу".
   - Это хорошие новости.
   - Да, может быть, если бы не тот факт, что здешний комиссар слишком умен для такой простой вещи. Кажется, он не согласен с полковником и со мной в том, что человек, которого мы держим под стражей, - убийца. Он считает, что его коллекция тщательно собранных улик важнее признания вины этого человека.
   "Кто этот мужчина, который у тебя сейчас?" - сказал Борман. Он взялся за сигаретную коробку на столе, быстро закурил и потащил к себе большую медную пепельницу. - Расскажите мне о нем больше.
   - Имя убийцы - Иоганн Бранднер, и у нас уже были с ним неприятности. Он местный. Очень хорошо знает местность. Его отправили в концлагерь Дахау после того, как он продолжал писать письма вождю, когда его бизнес здесь, в Оберзальцберге, был закрыт по соображениям безопасности".
   "Да все верно. Я вспомнил. Товарищ фотограф. Мы сделали из него пример, чтобы отговорить всех остальных от высказывания своих недовольств Лидеру. Мы даже поместили объявление в местной газете по этому поводу".
   "Иоганн Бранднер также был награжденным стрелком во время войны", - добавил Хёгль.
   Я промолчал во время превентивного объяснения Хёгля, надеясь, что он сам себя подставит на фактической ошибке, и теперь он это сделал.
   "Когда Бранднера арестовали, у него также была винтовка со снайперским прицелом, вроде тех, из которых стреляли во Флекса".
   "Я понимаю." Борман нахмурился. - Так в чем, черт возьми, проблема, Гюнтер? У тебя отличный мотив. Винтовка. Признание. Что тебе еще надо?"
   "Доказательства были основой немецкой юриспруденции дольше, чем я ношу диск с ордером. И в том-то и дело, что его здесь нет. Иоганн Бранднер признался только потому, что боялся пыток. Боится быть отправленным обратно в Дахау. Честно говоря, улики против него чисто косвенные. Другими словами, нынешние обстоятельства, похоже, диктуют, что когда дело доходит до ареста кого-то за убийство Флекса, подойдет любой".
   - Объясните, - сказал Борман.
   "Например, винтовка Маузер, с которой его нашли, вряд ли могла быть карабином Маннлихера, из которого был убит Флекс. Сэр, вы видели, как я нашел орудие убийства в дымоходе виллы Бехштейн. То, что у него была винтовка, когда его арестовали, или тот факт, что он стрелок, не означает, что он стрелял во Флекса. В Берхтесгадене живет много других мужчин, которые неплохо обращаются с винтовкой. Скорее всего, это один из них застрелил Флекса. Более того, я не понимаю, как Бранднер мог убить капитана Каспеля и помощника охотника из Ландлервальда Удо Амброса, когда тот находился в трехстах километрах отсюда, в нюрнбергском госпитале, где находился с момента освобождения из Дахау. "
   - Произошло еще одно убийство? - сказал Борман. - Почему мне не сказали?
   - Потому что Амброс оставил предсмертную записку, - сказал Хёгль. - Это всего лишь предположение со стороны комиссара, что он действительно был убит. А смерть капитана была скорее простой автомобильной аварией. Каспел был зависим от метамфетамина, сэр. Он потерял контроль над автомобилем, в котором находился, потому что ехал слишком быстро. Он всегда ехал слишком быстро".
   - Его тормоза были повреждены, - сказал я. "Только по какой-то причине здесь майор, похоже, настроен против любых улик, которые мне удалось собрать. Я действительно не знаю, почему. Даже немецкий суд присяжных справлялся с задачей понимания доказательств, когда они были такими ясными и простыми".
   "Что просто , - настаивал Хёгль, - так это то, что у нас под стражей находится человек, признавшийся в убийстве Карла Флекса. Это все, что нам нужно, чтобы успокоить Вождя, если ему когда-нибудь понадобится рассказать об этом прискорбном происшествии.
   Только теперь я понял, что Хёглю было все равно, кто убил Флекса. Как и, кажется, Борман.
   "Майор высказал очень важную мысль, - сказал мне Борман. "Что бы ни случилось, нам нужно будет кого-то обвинить в этом до дня рождения Вождя. Я должен был подумать об этом раньше. И даже берлинское крипо не может поспорить с полным признанием".
   - Наоборот, сэр. Я считаю, что работа детектива всегда состоит в том, чтобы думать о немыслимом, спрашивать о немыслимом и обвинять тех, кто абсолютно вне подозрений. Количество невинных людей, которые оказываются виновными, поистине поразительно, даже в наши дни. Зайдите в любую тюрьму в Германии, сэр, и вы обнаружите, что в камерах полно людей, которые говорят вам, что они этого не делали. И наоборот, у меня сложилось впечатление, что признание этого человека совершенно ненадежно. И что Лидер не будет в безопасности, пока настоящий убийца не окажется под стражей.
   - Что ты думаешь, Иоганн?
   Полковник Раттенхубер скривил широкое лицо в подобие глубокой задумчивости. Оно выглядело болезненным, как одна из тех шестидесяти четырех канонических гримас, запечатленных в мраморе и бронзе Францем Мессершмидтом, и почти таким же неудобным, как мое собственное лицо. Но когда он, наконец, пришел, его ответ был самым совершенным примером нацистского правосудия, который я когда-либо слышал, кроме романа Франца Кафки:
   - Когда-то, когда я был молодым полицейским в Мюнхене, мы говорили, что если ты достаточно сильно ударишь его, то обнаружишь, что все виновны. В моей книге признание никогда не подвергается сомнению. Как только вы это получите, дело за чертовыми адвокатами. Вы позволили им разобраться. Это то, за что им платят. Возможно, Бранднер этого не делал. Возможно, кому-то вроде комиссара то, что случилось с Бранднером, покажется принудительным и аморальным. Это не наша проблема. Дело в том, что он мог застрелить Флекса. Он определенно соответствует описанию комиссара. И это то, что, безусловно, имеет значение. Так что я говорю, что мы пока подержим его в мешке и позволим комиссару Гюнтеру продолжить расследование еще какое-то время. Чтобы посмотреть, не сможет ли он найти кого-то более подходящего, как он говорит. А если нет, тогда мы все можем сказать, что выполнили свой долг, и у нас под стражей есть кто-то, кто заслуживает того, чтобы быть там. Потому что не заблуждайтесь, этот парень в чем-то виновен, иначе мы вообще не отправили бы его в Дахау. Откровенно говоря, я думаю, что комиссар рискует упустить из виду основную картину. В идеальном мире было бы неплохо поймать виновника и быть абсолютно уверенным в этом на сто процентов. Но, как я уверен, он согласится, такое редко случается в полицейской работе. А в реальном мире нам иногда приходится поступать прагматично. Я считаю, что более важно, чтобы Лидер был полностью уверен, чем чтобы мы были полностью удовлетворены тем, что Бранднер - наш человек".
   Я начал понимать, как Раттенхубер стал полковником. И Борман, похоже, оценил этот аргумент. Он кивал.
   "Мне нравятся твои мысли, Иоганн, - сказал он. "Я знал, что есть причина, по которой вы возглавили RSD. Потому что ты думаешь правильно. Практический способ. Путь Гитлера. Так что решено. Мы оставим этого Бранднера в неведении, а пока позволим комиссару продолжать усердно работать над достижением другого результата, если это возможно. Но, учитывая обстоятельства, мы должны установить какое-то ограничение по времени на его детективную работу. Да, я думаю, это было бы лучше всего. У вас есть двадцать четыре часа, чтобы найти лучшего кандидата, чем тот, который у нас есть сейчас. Ясно, комиссар? После этого нам придется предположить, что это Бранднер застрелил Флекса, и действовать соответственно".
   "Да сэр. Это твоя гора. И я подчиняюсь вашим приказам. Но обратно в Берлин? Ну, скажем так, я не уверен, что смогу сказать, если Гиммлер и Гейдрих когда-нибудь спросят меня об этом конкретном случае. А дело в том, что вы слишком умны, чтобы не знать, что Карла Флекса застрелили, потому что он работал на вас. Мне жаль говорить вам это, сэр, но у меня сложилось впечатление, что в этих краях вас ненавидят даже больше, чем его. А это значит, что в следующий раз убийца - настоящий убийца - может быть более амбициозен в выборе целей. В следующий раз он может выстрелить в тебя.
   Борман медленно встал и обогнул стол лицом ко мне, и я инстинктивно встал. Вся его голова начала краснеть от гнева, что, должно быть, обрадовало Хёгля. Это был властный мужчина с розовыми руками, которые быстро превращались в белые кулаки.
   - Ты будешь слушать этого ублюдка? - спросил он Раттенхубера и Хёгля. - Разговаривал со мной так, будто я просто какой-то фриц, который сошел с улицы и обратился в "Алекс" за помощью. Мне. Тебе надо было зашить свой гребаный рот, Гюнтер, когда ты перевязал свою челюсть, как рождественский пудинг.
   Национальный лидер схватил меня за галстук - тот, что на шее - и притянул меня к себе, пока я не оказался достаточно близко, чтобы почувствовать запах сигареты в его дыхании. Это было бы уже достаточно плохо, но теперь он достал из кармана своей туники автоматический маузер и сильно прижал его к моей распухшей щеке.
   - Ты скажешь то, что я, черт возьми, скажу тебе, Гюнтер. Это ясно ? У меня есть ухо Адольфа Гитлера, а это значит, что я владею гребаной полицией в этой стране. Так что вам лучше забыть любые благородные идеи, которые могут возникнуть у вас по поводу немецкой юриспруденции. Теперь закон Адольфа Гитлера; и я его судья и присяжные. Ты понял? И если я услышу, что ты хотя бы намекнул этому скользкому еврейскому ублюдку Гейдриху, что дела обстоят иначе, чем я сказал, тогда я отправлю тебя в грёбаный концлагерь так быстро, что ты подумаешь, что ты последний. жид в Берлине. Я сломаю твою челюсть на десять частей, заставлю их проглотить, а потом повешу на этом галстуке. Ты подчиняешься мне, ты, чертова собака-свинья.
   Я был встревожен, услышав свой ответ. Вероятность того, что это не ошибка, составляла лишь половину из ста. И вообще, я так устал, что перестал сильно заботиться о том, что со мной происходит. Мне нужно было еще немного волшебного зелья, и быстро. Но только если я останусь жив.
   - По моему опыту, большинство людей хотят знать, когда кто-то хочет их убить, - сказал я, подавляя свой страх. - Но я думаю, ты просто храбрее большинства людей. Может быть, это не такой уж сюрприз. С RSD и СС, которые защищают вас, сэр, вы, должно быть, второй человек в Германии по степени защищенности. А терраса перед Бергхофом должна быть самым безопасным местом во всем Германском Рейхе. По крайней мере, так было до того, как Карла Флекса застрелили. Говорят, молния дважды в одно и то же место не бьет, а я говорю: зачем рисковать?
   На мгновение я подумал, что Борман собирается ударить меня. Но потом он отступил, улыбнулся, ослабил хватку на моем галстуке и даже начал его мне поправлять, как будто теперь вспомнил, кому принадлежал галстук. Я видел, как психопаты ведут себя подобным образом, и было ясно, почему Гитлер держал его при себе; Борман был воплощением фашизма, кнутом и пряником на одном черном шнурке. Он с таким же успехом мог быть и криминальным авторитетом, и высокопоставленным членом немецкого правительства, хотя, по моему мнению, разница между ними была невелика. Германия была во власти банды, такой же безжалостной, как Чикагская банда Аль Капоне. Борман даже был похож на Капоне.
   - Я слышу, что вы говорите, - сказал он, снова засовывая маузер в карман. "Возможно, настоящий убийца все еще где-то там. Может быть , Флекса застрелили, потому что он работал на меня. Эй, я знаю, что меня здесь не любят. Эти чертовы баварцы не так умны, как мы, пруссаки, Гюнтер. Они понятия не имеют, что необходимо, а что нет". Он сделал паузу. - Знаешь, мне потребовалось немало мужества, чтобы сказать это мне в лицо, Гюнтер. Я начинаю понимать, почему этот еврей Гейдрих с конским лицом держит тебя на цепочке для ключей. Может быть, вы даже так хороши, как он говорит, и вы действительно сможете найти Фрица, стрелявшего в Карла Флекса. Но до тех пор мы держим Бранднера в камерах. Для спокойствия Вождя, как говорит здесь полковник Раттенхубер. И знаешь, что? Если он невиновен, то он полагается на вас ничуть не меньше, чем Лидер. Потому что, если вы не найдёте кого-то ещё, кого можно привлечь к уголовной ответственности, я прикажу его расстрелять. Прямо как те два клоуна из Линца. И не потому, что так сказал Гейдрих. А потому, что я не люблю тех, кто думает, что может прийти сюда, на Территорию Вождя, без моего разрешения и арестовать людей, которые работают на меня. Так что можешь забыть о том чертовом телексе, который хотел отправить Гейдриху, Гюнтер. Им не будет пощады. Их расстреляют первым делом утром, как только я позавтракаю, и дело с концом. Я хочу, чтобы вы там тоже это увидели. Что касается Кальтенбруннера, я могу обещать вам и Гейдриху, что он получит острие моего языка, когда я увижу его в следующий раз. Не беспокойся об этом.
   - Я уверен, что генерал будет очень рад услышать это, сэр.
   В чем смысл истины в мире, где господствуют жестокость и произвол власти? Что стало со мной теперь, когда я был настолько уменьшен? Я кивал, как кукла с вытаращенными глазами, но все время думал, что я сумасшедший среди самых сумасшедших, и какой я ненавистный. Куда бы я ни посмотрел, я обнаружил, что мои собственные спасительные компромиссы смотрят на меня, как друзья, которых я позорно предал. Если бы только Гитлер мог ненавидеть себя так же сильно, как я ненавижу себя сейчас. Пожалуй, нет ничего в жизни более неприятного для человека, чем идти по дороге, ведущей к самому себе. Возможно, я освобожусь от этих чудовищных людей только в тот день, когда попаду в ад. Вот в чем проблема быть свидетелем истории; иногда история подобна лавине, которая сметает вас с горы в забвение какой-то скрытой черной трещины. А пока я возвращался в Бергхоф, чтобы разыскать Герди Троста в надежде получить ответы на многие загадочные тайны секретной бухгалтерской книги Флекса.
  
  
   СОРОК ДЕВЯТЬ
   Октябрь 1956 г.
   Вероятно, автобуса не было несколько часов, но мужчина в кожаных шортах, ожидавший на остановке, не возражал. Он не ждал автобус. Чтобы добраться до автобусной остановки и разобраться с ним, мне нужно было перейти дорогу, а перейти дорогу, вероятно, означало, что меня увидят. Дорога была около десяти метров в ширину, на ней не было никаких признаков движения, и она была такой тихой, что можно было услышать мышиный кашель. Я мог бы, конечно, застрелить его, но звук наверняка привлек бы других сотрудников Штази к месту происшествия, и мне пришлось бы перестрелку. Один я был уверен, что проиграю. Пока я спал, шел дождь, и булыжники блестели в лунном свете, как шкура огромного аллигатора. Ветра не было ни дуновения, а верхушки деревьев были неподвижны, словно привязаны к небу. Где-то в густом лесу за автобусной остановкой ухала сова, как собственный будильник матушки-природы, как бы предупреждая других животных, что рядом человек с ружьем. Вероятно, я видел слишком много фильмов из "Чудесного мира цвета" Уолта Диснея. Но для меня деревья не могли бы больше походить на настоящую Германию, даже если бы они были выкрашены в черный, красный и золотой цвета. Что бы французы ни планировали для земли Саар, она определенно казалась мне домом. Чтобы попасть туда, мне нужно было отвлечь человека из Штази, и я знал, что у меня будет только один шанс. Если и была что-то, в чем восточногерманская полиция была хороша, так это охрана границ; с момента создания ГДР в 1949 году "бегство из республики" было специфическим и тяжким преступлением, и ежегодно Гренцпо убивали сотни, а может быть, и тысячи людей. Тех, кого ловили, часто казнили и, как минимум, сажали в тюрьму.
   Я оглядела другие террасные дверные проемы в поисках предмета, который могла бы бросить через крышу автобусной остановки из гофрированного железа, чтобы отвлечь его, - старой винной бутылки или, возможно, куска дерева. Там ничего не было. Маленький городок Фрейминг-Мерлебах был не из тех мест, где кто-то очень много выбрасывает. Я присел на корточки, напрягшись от ходьбы и езды на велосипеде, и смотрел и ждал, надеясь, что он встанет, разомнет свои длинные ноги и покинет автобусную остановку, но все, что он сделал, это докурил одну сигарету и зажег другую. Они тоже приятно пахли. В моей книге нет ничего, что пахло бы лучше французской сигареты, за исключением разве что француженки. В желтом пламени его зажигалки я мельком увидел его покрытое шрамами лицо и пистолет в руке, и я понял, что во второй раз мне так не повезет с этим человеком. Время от времени он наводил дуло автомата с глушителем на одно из окон напротив автобусной остановки, словно страстно желая выстрелить во что-нибудь, во что угодно, хотя бы для того, чтобы развеять скуку своего ночного наблюдения. Я сам был там. Несомненно, Корш - и, соответственно, Эрих Мильке - внушил своим людям абсолютную необходимость убить меня. Насколько я знал, они даже предлагали денежную премию за мою голову. Я слышал, что Гренцпо могли заработать себе полный отпуск на выходные с дополнительными ваучерами на еду и алкоголь, если они стреляли в republikflüchtiger .
   Некоторое время я смотрел на свои грязные туфли и размышлял, как далеко они ушли с тех пор, как я покинул Кап-Ферра. Почти тысяча километров, наверное. Одна только мысль об этом расстоянии заставляла меня чувствовать сочетание победы и отчаяния: победы, которую я так долго ускользал; отчаяние из-за потери моей старой и сравнительно комфортной жизни. А все потому, что я брезговал убить какую-то лживую англичанку, которой было бы все равно, жив я или мертв. Мне было интересно, что она делает сейчас. Делать чай? Не имел представления. Мне даже английский не понравился. На самом деле, я, вероятно, теперь ненавидел Томми даже больше, чем ненавидел французов, что говорило о многом. Если бы не они и Штази, я мог бы до сих пор работать на своей прежней работе за стойкой регистрации в Гранд-отеле. Я прислонился спиной к двери и стал думать, что делать дальше. Холодный андуйетт, который я съел, продолжал повторяться на мне, и каждый раз мой рот, казалось, превращался в мочу. Как и моя жизнь.
   Черная кошка появилась рядом со мной, извилисто шагнула между моими ногами, обвила хвостом мое колено и дала мне на мгновение или два сложить свои острые уши. Я не уверен, что мне всегда нравились кошки, но этот был настолько дружелюбным, что я не мог не тепло относиться к нему. Когда я рос в Германии, моя мама говорила, что если черная кошка перебегает вам дорогу слева направо, это признак удачи; Я не мог сказать, была ли эта кошка слева, но это было так давно, что кто-либо или кто-либо приближался ко мне по собственному выбору, что я взял животное и нежно погладил его. Мне нужны были все друзья, которых я только мог найти, даже пушистые. Возможно, он видел во мне родственную душу, одинокое создание ночи без связей и обязательств. Через некоторое время кот извиняюще моргнул мне большими зелеными глазами и объяснил, что у него есть одно-два дела, и, прижавшись на секунду своей мордой к моей, чтобы скрепить нашу новую дружбу, потрусил через дорогу. В лунном свете черная кошка отбрасывала гораздо большую тень, так что казалась больше, чем была на самом деле; но никто не мог принять его ни за что, кроме кошки. Что сделало его еще более шокирующим, когда человек в кожаных шортах высунулся из автобусной остановки и выстрелил в нее из своего автомата с глушителем. Кошка прыгнула в кусты и исчезла. Я полагаю, что это был момент, когда я начал ненавидеть человека из Штази на автобусной остановке. Одно дело, что он собирался меня застрелить, но совсем другое, когда он выстрелил в безобидное животное. Для меня друзья были редкостью, и видеть, как одному из моих приходится уклоняться от пули за то, что я сделал, вызывало во мне сильное чувство возмущения. Мне хотелось задушить этого Фрица. В моей книге жестокость к животным всегда является признаком того, что жестокость к людям не за горами. Общеизвестно, что многие из худших убийц похоти в Веймарской Германии начали свою кровавую карьеру с пыток и убийства кошек и собак.
   - Жестокий чертов ублюдок, - прошептал я.
   Это было сейчас, когда я разглядел несколько рыхлых булыжников примерно в метре перед собой. Я подкрался вперед, выдернул одну из них с дороги и снова забился в дверной проем. Я поднял каменный куб в руке. Он был размером с пончик и казался идеальным для того, что я все еще имел в виду. Увидев, как человек из Штази выстрелил в кошку, я думаю, что предпочел бы бросить булыжник прямо ему в голову. Вместо этого я оглядел улицу в обе стороны, чтобы убедиться, что там нет машин или других патрульных сотрудников Штази, и, увидев, что она почти пустынна, шагнул вперед и швырнул камень через автобусную остановку в деревья, где он отскочил. от ствола, а затем с глухим стуком приземлился на землю.
   Мужчина в шортах вскочил на ноги, выбросил сигарету и вышел из автобусной остановки. Я увидел, что теперь на нем был серый шерстяной жакет Tracht , благодаря которому он выглядел в точности как взрослый Гензель, ищущий свою Гретель, за исключением того, что Гензель никогда не был так опасен. Прижав к поясу пистолет с глушителем, он осторожно двинулся вглубь деревьев, оставив мне достаточно времени, чтобы на цыпочках пройти за ним по скользкой дороге. Я встал на колени у автобусной остановки и остановился. Мгновение спустя я чуть не вскрикнул, почувствовав жгучую боль в колене, и только через секунду или две я понял, что колено лежит на горячем окурке человека из Штази. Я молча выругался, быстро стряхнул его с брюк и шагнул в кусты. Я не мог его видеть. Я даже не слышала его и едва ли хотела снова двигаться, пока не убедилась, где он. А потом я услышал человека в нескольких метрах впереди, медленно приближающегося ко мне с одной мыслью: найти и убить меня. По правде говоря, я мог бы остаться там еще на некоторое время, а затем пройти через лес и в Саарскую землю, может быть, без особых помех. Именно тогда я увидел это. Черная кошка. Я потянулся, чтобы погладить его, и отдернул руку, когда обнаружил, что его мех влажный и липкий. Внезапно я понял, что пуля человека из Штази все-таки не попала в кошку. Животное было застрелено, когда оно переходило дорогу и захромало в кусты, где упало и умерло. Слезы навернулись на глаза - я устал, но мне стало тошно за моего новообретенного друга, теперь тошно и сердито. Злился на кота и злился на то, что Эрих Мильке и Штази перевернули мою жизнь с ног на голову, был достаточно зол и, возможно, достаточно устал, чтобы хотеть отомстить. Так что, затаив дыхание, я присела за толстым стволом дерева, вытащила разделочный нож из носка и подождала, пока человек в шортах подойдет достаточно близко, чтобы я перерезал ему горло. Пока я ждал, я заметил прожженную дыру на колене моих брюк. У меня также было начало дыры в подошве моего ботинка, и я был недалеко похож на настоящего клошара, поэтому последнее, что мне было нужно, это большое пятно крови на рукаве моей куртки, потому что невозможно убить человека с холодным лезвием и не стать похожим на персонажа трагедии Шекспира. Ничто так не привлекает внимание, как кровь на одежде. И то, что большинство убийц обычно забывают, это то, сколько крови в человеческом теле. Человек не более чем мягкая канистра с жидкостью. Пока я сидел на корточках, я вспомнил букмекера по имени Альфред Хау; он зарезал мужчину в квартире в Хоппегартене - мужчину, который весил около ста пятидесяти килограммов, - и копы подсчитали, что из его толстого туловища вылилось почти восемь литров крови, так много, что она просочилась через голые половицы и потолок кухни детектива Крипо, жившего в квартире внизу. Вероятно, это был самый легкий арест, когда-либо производившийся Берлинской комиссией по расследованию убийств. Чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что об использовании моего ножа не может быть и речи.
   Я вонзила нож в землю, откуда могла его достать, если понадобится. Затем я сорвал свой шелковый шарф, быстро завязал пару узлов по всей его длине, туго обмотал концы вокруг каждого запястья и сжал его между руками, как исмаилитский убийца. Медленно, прижавшись спиной к стволу, я встал и, глубоко вздохнув, попытался успокоить и без того расшатанные нервы. Я видел тела задушенных мужчин - это, наверное, самая распространенная форма убийства, которую когда-либо видел полицейский, - и я знал, что делать: когда на шарфе или на веревке два или более прочных узла, убийство считается почти наверняка, но, конечно, на самом деле это было совсем другое дело. По моему ограниченному опыту, хладнокровное убийство человека обычно подразумевает убийство значительной части себя. Это факт, что многим моим знакомым, входившим в айнзатцгруппы СС , часто приходилось напиваться, чтобы убивать евреев, и даже среди высших чинов нервные срывы были обычным явлением. Я не считал себя ни одним из них, но мысль о дохлой кошке, а затем о жестоком способе, которым Штази наполовину повесила меня в Вильфранше, превратила то, что осталось от моего сердца, в камень. Я не оправдываюсь за это. Именно такие ублюдки, как тот мужчина в кожаных шортах, поставили меня в такое положение. Это был он или я, и я надеялся, что это будет он.
   Он остановился возле дерева, за которым я стоял, но я ждал в состоянии анабиоза, как терпеливо ждет голодный тигр, пока не будет абсолютно уверен в успешной атаке. Теперь я был достаточно близко, чтобы учуять свою добычу. Мыло, которым он мылся накануне. Олд спайс на его лице. Брилкрим в его желтых волосах - он был похож на Лутца Мойка, немецкого киноактера. Дым Gauloises, который он выкурил, прилипал к его причудливой одежде. Ментос, который он сосал. Я даже чувствовал запах кожаной отделки его дурацких шорт. Я почти задалась вопросом, чувствует ли он меня. Я знаю, что мог бы. Я надеялся, что он увидит мертвого кота и наклонится, чтобы осмотреть его жестокое творение. Было достаточно легко увидеть небольшую кучку меха, которая лежала в лунном свете, как черная бархатная подушка феи, и красный рубин крови в ее мертвой точке.
   "Эй, котенок, котенок. Кто-то выгнал кошку?" А потом этот ублюдок засмеялся пронзительным девичьим смехом и снова застрелил кота, на всякий случай. Пистолет с глушителем в его руке звучал ненамного громче старомодной мышеловки, но от этого не менее смертоносно. И теперь я почувствовал настоящую ненависть к нему и к новой Германии - еще одной новой Германии, которую никто не хотел, - которую он представлял. Повторный выстрел в кошку был признаком того, что он немного расслабился, и это, и тот факт, что он вынул пачку сигарет из кармана своего кожаного нагрудника и вытащил одну губами. Потом полез в карман за зажигалкой.
   Это было, когда я атаковал.
   Накинув шелковый шарф на его тощую шею, я толкнул его вперед, на влажную землю, и когда он упал, я сильно толкнул его коленом в поясницу, а затем опустился на него, безжалостно затягивая лигатуру, один узел на его гортань, а другой против его сонных артерий. Его лицо было зарыто в мертвое тело кота, что казалось уместным, но он был силен, как бык, гораздо сильнее, чем я ожидал, и даже когда я пытался усмирить его, я проклинал себя за то, что не просто ударил его ножом. шею, как я изначально планировал. Он извивался в одну сторону, потом в другую, как человек, все тело которого содрогается от сильного электрического тока. При удушении человека важно помнить, что большинство таких смертей случайны, что для убийства такого человека требуется меньше времени, чем можно было бы себе представить - по крайней мере, так мне всегда говорили патологоанатомы. Большинство жертв удушения - женщины - домохозяйки, задушенные пьяными мужьями, которые не понимают, что делают, пока не становится слишком поздно. Одно дело - задушить женщину после ночи, проведенной за пивом; но это еще одно удушение жилистого, сильного мужчины, который был, возможно, вдвое моложе меня. Что придавало мне дополнительную силу, так это уверенность в том, что немец в шортах убил бы меня не больше, чем подстрелил кошку.
   Первые десять или пятнадцать секунд были худшими для нас обоих; он брыкался и брыкался, как разъяренная родео-лошадь, отчаянно пытающаяся сбросить своего всадника, и мне потребовалась вся моя сила, чтобы просто лечь на него и удержать его прижатым, изо всех сил дергая за оба конца шелкового шарфа, чтобы удержать его. давление. После того, как я препятствовал притоку крови к его мозгу, по крайней мере, на двадцать или более секунд, он начал царапать мои руки, когда его ноги наконец начали замедляться; и больше чем через минуту я был уверен, что лежу поверх тела мертвеца. Я понял это с еще большей уверенностью, когда уловил в шортах сильный запах его кишок; неприятный факт, что когда всем своим весом сжимаешь умирающее тело человека, это все равно, что выдавливать тюбик зубной пасты. Что-то должно дать. Но все же я остался там еще некоторое время, в последний раз затянув шарф, пока из его мозга не вышла каждая капля крови, из его легких не вышел каждый миллилитр воздуха и, как показалось моим сморщенным ноздрям, все дерьмо выдавливается из его задницы.
  
  
   50
   апрель 1939 г.
   Когда я появился, Герди Трост читала книгу Гитлера в своих уютных комнатах наверху в Бергхофе.
   "Боже мой, но ты зрелище, не так ли?"
   - Разве я тебе не говорил? Я учусь быть чревовещателем. Согласно инструкции, это лучший способ учиться".
   - Думаю, ты читал ту, что для манекена.
   Я улыбнулась и тут же пожалела.
   "Что же все-таки случилось? И не говорите мне, что вы поскользнулись на льду. Здесь никто не проскальзывает, если только не предназначен для этого.
   "Кто-то ударил меня".
   - А зачем им это?
   "Обычная причина".
   - Есть только один?
   "Вот что меня беспокоит".
   Комната была тускло освещена, и теперь она включила другую лампу, чтобы рассмотреть меня поближе, когда я заметил лежащую в углу немецкую овчарку. Собака зарычала, когда фрау Трост заботливо коснулась моего лица. Ее пальцы были прохладными, нежными и заботливыми, а ногти не были покрыты лаком, как будто она не особо интересовалась подобными вещами. Возможно, Гитлеру не нравились женщины, слишком похожие на женщин.
   "Это больно?"
   "Только когда смеюсь, так что совсем нет".
   Собака продолжала рычать, но на этот раз встала.
   - Тихо, Харрас, - сказала она. - Просто игнорируйте его, комиссар. Он ревнует. Но он точно ничего не стал бы с этим делать. Это больше, чем можно сказать о том, кто тебя ударил. Они тебя хорошо поймали, не так ли?
   "Быть избитым - это профессиональный риск для таких, как я. У меня такое лицо, я думаю. Люди просто, кажется, хотят ударить его. Нацисты, в основном".
   "Ну, это, конечно, сужает круг. Возможно, уже слишком поздно прикладывать к нему что-то холодное, но я могу это сделать, если хочешь. Это все еще может помочь снять отек".
   "Я буду в порядке".
   - Надеюсь, ты прав. Потому что в Оберзальцберге нет недостатка в нацистах. В том числе и я, если ты забыл.
   "Я не имел; не в этом доме. Но вы простите меня, если я скажу, что вы не похожи на нациста, который бьет людей по лицу. Не без очень веской причины.
   - Не будь слишком уверен, Гюнтер. Я могу быть очень взволнован из-за многих вещей".
   - Вам не нужно беспокоиться о том, что я вас расстрою, профессор. Мое мнение о дизайне и архитектуре абсолютно ничего не значит. Я не отличаю фронтон от педикюра. А что касается искусства, то я полный обыватель".
   - Тогда мне кажется, что ты гораздо ближе к тому, чтобы стать нацистом, чем ты думаешь, Гюнтер.
   - Знаешь, ты точно не похожа на девушку Вождя.
   - Что навело вас на мысль, что я такой?
   - Ты, может быть.
   "Он мне нравится. Мне он очень нравится. Но не так. Кроме того, у него уже есть девушка. Ее зовут Ева Браун.
   - Она много знает об искусстве?
   Герди улыбнулся. - Ева мало что знает. Что, похоже, нравится Лидеру. Кроме меня и Вождя, всей этой администрацией заправляют полные мещане".
   "Если ты так говоришь. Понимаете? Я не склонен ни в чем с вами не соглашаться. Но если тебе действительно хочется ударить меня, то, может быть, ты будешь достаточно любезен, чтобы вместо этого попросить собаку укусить меня. Сейчас я, наверное, могу пощадить ногу больше, чем лицо. И не потому, что он такой красивый, а потому, что в нем мой рот. Я полагаю, что мне это понадобится, если я собираюсь раскрыть это дело в отведенное время.
   - Вот так, да?
   Я сказал, что это так.
   - Борман оказывает давление?
   Я снова кивнул. "Как будто я был премьер-министром Чехословакии".
   - Он хорош в этом. Она взяла трубку. - Тем не менее, я думаю, тебе лучше что- нибудь съесть . Поддерживайте свою силу. Я собирался заказать ужин. Я предлагаю вам приготовить яичницу-болтунью. У вас не будет проблем с этим. И Мозель, чтобы унять боль. А как насчет горячего банана, приготовленного в сливках и сахаре? Вождю это очень нравится.
   - Его тоже кто-то ударил?
   Пока профессор Троост отдавала заказ на обед кому-то на кухне Бергхофа, я ходил по ее комнатам, разглядывая картины, архитектурные модели и бронзовые скульптуры. Я не особо разбираюсь в искусстве, но обычно могу распознать хорошую картину, когда вижу ее. В основном это рамка, которая выдает его и помогает отличить от того, что происходит на обоях. После того, как она положила кремовый приемник на подставку, она подошла и встала рядом со мной перед довольно хорошо нарисованным акварелью знаменитым замком безумного короля Людвига в Баварии. После всего того дешевого одеколона, который я нюхала, ее собственная Шанель Љ 5 была глотком свежего воздуха.
   - Узнали?
   "Конечно. Это Нойшванштайн. У меня есть точно такая же татуировка на груди.
   "Адольф Гитлер нарисовал это".
   "Я знал, что он рисовал дома, - сказал я, - но я не знал, что он рисует и целые замки".
   "Как вам это нравится?" - спросила она, игнорируя обе мои попытки пошутить.
   - Мне нравится, - сказал я, одобрительно кивая и подумав о новой шутке. Кроме того, должен признать, это была хорошая картина. Может быть, для кого-то это немного предсказуемо, но в моей книге нет ничего плохого в таких вещах; Мне нравится, чтобы настоящий замок сумасшедшего выглядел как замок сумасшедшего, а не просто хаотичная коллекция кубиков.
   "Он написал это в 1914 году".
   "Это определенно не похоже на то, что кто-то нарисовал бы в 1918 году". Я пожал плечами. "Но это приятно. Понимаете? Как я уже говорил вам, я обыватель. Это был подарок?"
   "Нет. На самом деле я купил его у старого производителя рам Гитлера в Вене. Мне тоже дорого обошлось. Я планирую подарить его ему на пятидесятилетие. Собака - подарок Гитлера. Мы с ним надеемся, что со временем его собственная собака Блонди и Харрас спарятся и у них родятся щенки. Но сейчас они, кажется, не очень любят друг друга".
   Я кивнул и попытался изобразить сочувствие к их бедственному положению, но я подумал, что если собака Гитлера была той, которую я видел сидящей позади него на фотографии на книжных полках Бормана, то я мог бы легко понять проблему Харраса. Я видел более дружелюбных собак с бешенством.
   - Как я всегда говорю, можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее заниматься сексом с кобылой против ее воли. Есть законы, запрещающие подобные вещи. Даже в Германии. Особенно, когда кобыла оказывается другой породы".
   - О, они одной породы, верно. Они просто не ладят".
   "Конечно, я понял. Как я и нацисты".
   Собака как будто поняла, что речь идет о ней, и, сев, подняла вверх правую лапу.
   - Это еще одна проблема, - объяснила она. "Харрас садится и машет лапой, когда люди отдают гитлеровское приветствие. Как будто он отдает честь в ответ. Это выглядит неуважительно".
   Я попробовал, и, когда собака дернула меня за правую руку, я ухмыльнулся. "Умная собака. Он мне уже больше нравится".
   Джерди Трост неловко улыбнулся.
   - Ты всегда такой откровенный?
   "Только когда я думаю, что мне это сойдет с рук".
   - И ты думаешь, что со мной тебе это сойдет с рук, не так ли?
   "Я думаю так."
   - На твоем месте я бы не был так в этом уверен. Я верный член партии с 1932 года. Я могу не ударить вас по лицу. Но я, наверное, знаю человека, который это сделает.
   "Я не сомневаюсь в этом. Но разве не поэтому ты согласился мне помочь? Потому что на горе Гитлера этого было слишком много? Потому что Борман хулиган и продажный? Потому что ему сходит с рук убийство?
   Джерди Троост с минуту молчал.
   "Правильно, не так ли? Ты согласился помочь мне. Не добровольно ничего. Просто ответить на несколько конкретных вопросов? Я говорю вам то, что знаю, а вы подтверждаете это, если это правда. Прямо как моя собственная доска для спиритических сеансов. Верно?"
   Профессор Трост села и крепко сцепила руки.
   "Знаешь, я много думал о том, что сказал тебе в последний раз, когда мы разговаривали, и я понимаю, что чувствую себя очень неловко из-за этого. Так что я решил, что не хочу больше ничего говорить, хорошо? Я думаю, вы честный человек, просто пытаетесь выполнить свой долг, но... - Она пожала плечами. "Я не знаю, я не понимаю, как это хорошая идея для меня помочь вам. Мне жаль."
   Я кивнул. "Я понимаю. Тебе, должно быть, очень трудно вообще об этом говорить.
   "Это. Особенно сейчас. Так близко ко дню рождения Гитлера. Он так много сделал для меня и для этой страны. Я бы никогда не сделал ничего, что могло бы навредить Лидеру.
   - Конечно, нет, - терпеливо сказал я. "Никто бы не стал. Он великий человек".
   - Ты не веришь этому.
   "Послушайте, любому лидеру нужен хороший совет. Просто некоторые люди вокруг него не такие, какими должны быть. Разве это не так?
   - Тоже становится хуже.
   "Ммм хм".
   "Факт остается фактом: я не понимаю, как вам удалось свергнуть Мартина Бормана, не повредив Вождя. Так что, наверное, лучше мне вообще ничего не говорить.
   Я вынул сигарету, вспомнил, где нахожусь, и вернул ее не выкуренной в пачку. - Вы можете мне что-нибудь сказать, профессор? Что-нибудь вообще. У меня в портфеле бухгалтерская книга, которая принадлежала Карлу Флексу, что может свидетельствовать о том, что Мартин Борман коррумпирован, но я не уверен. Возможно, я мог бы показать его вам".
   Она молчала. Но она неловко крутила кольцо на пальце, как будто то, что оно означало, могло наконец ее обеспокоить.
   "Возможно, я мог бы показать гроссбух Альберту Борману. Ну, может быть, он поговорит со мной, если ты не будешь.
   Герди Трост молча смотрела на золотое кольцо с печаткой на костлявом пальце, словно пытаясь напомнить себе, в чем заключалась ее истинная преданность, что неудивительно, поскольку на кольце были какие-то знаки отличия нацистской партии. В своем белом костюме-двойке она выглядела как вынужденная невеста Гитлера. Вероятно, это был он или чудовище Франкенштейна.
   - Но я не хочу, чтобы вы чувствовали себя в затруднительном положении, - сказал я.
   - И я больше не хочу ничего говорить, хорошо?
   "Думаю, мне просто придется рискнуть с Альбертом Борманом".
   - Ты попусту потратишь время, - сказала она. - Он может согласиться увидеться с вами, но не будет доверять вам. Не с этим. Не без слов от меня.
   - И все же я должен попытаться, я думаю. Кто-то должен попытаться спасти жизнь Иоганна Бранднера".
   "Кто он?"
   "Местный мужчина. Раньше был фотографом в Оберзальцберге, пока Мартин Борман не заставил его покинуть гору. Они планируют обвинить этого человека в убийстве Флекса и расстрелять его до дня рождения Вождя, если я не найду настоящего убийцу.
   "Я не верю в это. Они бы этого не сделали. Конечно." Она решительно покачала головой. "Зачем им это делать?"
   "Чтобы успокоить Вождя. Кто-то должен заплатить за это цену, даже если это не тот человек. Для виду.
   "Нет, этого не может быть. Они не стали бы стрелять в невиновного человека".
   "Они будут и делают. И гораздо чаще, чем вы думаете".
   Я позволил этому гвоздю войти, прежде чем снова заговорил.
   - Послушай, может быть, мне стоит уйти сейчас. Но я остался сидеть. Пришло время разыграть свою высшую карту. Туз, который я берег как раз для такого момента. Возможно, он был сдан с низу колоды, но я устал пытаться играть честно с этими проклятыми людьми. Нацисты никогда не играли по правилам, и, по ее собственному признанию, Герди Трост была нацисткой, так что мне какое дело, если я ее расстрою? Моя жестокость была не чем иным, как той жестокостью, которой подверглись немецкие евреи. Такая институциональная жестокость, похоже, ничего не значила. Я ожесточил свое сердце и приготовился причинить душевные страдания гостю Адольфа Гитлера.
   - Эй, я чуть не забыл. Что не является неуважением ни к вам, ни к вашему другу, только сейчас у меня в голове миллион вещей. Может быть, это и есть настоящая причина отека на моей голове. Это все, что я пытаюсь сохранить там. В любом случае, послушайте, у меня для вас плохие новости, профессор.
   "О чем?"
   "О докторе Вассерштейне. Вы спрашивали меня, могу ли я узнать, что с ним случилось? Боюсь, он мертв".
   "Мертвый? О Боже мой. Как?"
   "Бедняга покончил жизнь самоубийством. Думаю, кто-то все-таки решил помешать доктору Вассерштейну заниматься медициной. Слушай, я знаю, что ты пытался помочь ему вернуть права. Это был хороший жест. Всеми любимый еврей, верно? Я понимаю. Так что у вас нет причин чувствовать хоть малейшую ответственность за то, что сделали другие. Это действительно не твоя вина, что он зашел в тупик. Ничуть."
   "Что случилось?"
   "Германн Аист у моста Максимилиана в Мюнхене и утонул в реке Изар. В то время на нем был его лучший костюм и крест за военные заслуги. Боюсь, евреи нередко делают что-то подобное, когда хотят подчеркнуть свою немецкую идентичность. Когда они хотят, чтобы люди чувствовали себя виноватыми. Это не заставляет меня чувствовать себя виноватой. Но тогда я никогда не знал этого Фрица. Не так, как вы, профессор.
   - Он объяснил, почему?
   "Да, он сделал. Он оставил предсмертную записку на столе в пустой операционной. Это не молодой Вертер, но все же я подумал, что вам может понравиться копия, предоставленная мне мюнхенской полицией. Большинство евреев, которые убивают себя в наши дни, пишут длинные заметки в надежде предать гласности свое положение. Они, наверное, слишком много Гёте читали. Я думаю, они скорее воображают, что власти будут потрясены больше, чем когда-либо". Я пожал плечами. "Они никогда не бывают. Дело в том, что никому нет дела до таких вещей. По крайней мере, не те, кто у власти".
   Я протянул ей конверт с уликами из мюнхенской полиции, который дал мне Фридрих Корш, и смотрел, как она достала сумочку и нашла очки для чтения. Она прочла письмо доктора один раз про себя, а потом еще раз, только на этот раз вслух. Возможно, она считала уместным, чтобы голос мертвого еврея раздавался именно в этом доме, и в этом, я думаю, она была права. Это было адское письмо.
  
   "Немецкой" полиции, которая может или не может - что более вероятно - расследовать обстоятельства моей смерти.
   Я решил покончить с собой, и если вы читаете это, то я, скорее всего, мертв. Я конечно на это надеюсь. Я планировал покончить с собой таблетками, но сегодня я пошел в местную аптеку, и мне сказали, что, будучи евреем, я больше не могу выписывать себе рецепт, который позволил бы мне спокойно покончить с собой дома. Поэтому я решил утопиться в реке Изар, которая в настоящее время сильно разлилась. Я не молюсь и никогда не был молящимся человеком, но я прошу Всемогущего Бога, чтобы мне удалось покончить с собой и чтобы кто-нибудь, кто меня знает, написал моей семье, чтобы сообщить им, что я умер, и попросить их простить и оправдать то, что Я чувствовал себя обязанным делать, но тем не менее думать обо мне с любовью. Я приветствую их и в то же время прощаюсь с ними навсегда со всей любовью, которую любой отец когда-либо испытывал к своим детям. В течение пятидесяти лет я был верным, трудолюбивым гражданином Германии. Сначала в качестве солдата прусской армии, а затем в качестве преданного окулиста в Берлине и Мюнхене, одинаково лечащего арийцев и неарийцев. Крест за военные заслуги, который я ношу сегодня на своей куртке, я ношу с такой же гордостью, как и в день, когда я получил его в 1916 году. Это был величайший момент в моей жизни, когда сам кайзер приколол его к моей гимнастерке. Несмотря на все, что произошло, я все еще верю в Германию и в доброту простых немцев. Но я перестал верить в какое-либо будущее для себя. Я опасаюсь за всех евреев в Германии и сильно подозреваю, что по крайней мере для них будущее будет еще хуже, чем настоящее, хотя это вряд ли возможно. Пятнадцать лет я была замужем за неарийцем, который умер вскоре после рождения нашего последнего ребенка. С тех пор я практически не общался с другими евреями, воспитывал своих детей по-арийски и не оказывал на них никакого еврейского влияния. Это действительно не казалось таким уж важным. Я даже воспитал своих детей в протестантской вере. Но в наши дни все это ничего не значит, и поскольку нынешнее нацистское правительство и его антиеврейские законы классифицируют их как евреев, я несколько лет назад отправил их в Англию, за что теперь благодарю Бога и добрую английскую семью, приютившую их. Я сам остался в Германии, потому что всегда хотел служить только своей стране и своим пациентам. Некоторые хорошие немецкие друзья смогли помочь мне сохранить мою лицензию на медицинскую практику, но это было отменено недавними событиями, которые, как я теперь подозреваю, были организованы другими людьми, решившими предотвратить это. Дело в том, что мне сообщили в полиции, что один из моих пациентов теперь обвиняет меня в клевете на Вождя, за что мне приказали явиться в местный полицейский участок на следующей неделе. Конечно, это подстроенная работа, и я полагаю, что мои шансы на справедливое судебное разбирательство почти равны нулю, и что мне грозит депортация или что-то похуже. Но я не хочу жить без профессии, Отечества, народа, без гражданства, будучи вне закона и опороченным. Я не хочу носить имя Исраэль, только имя, которое мне дали мои дорогие родители. Даже самый отъявленный убийца может сохранить в этой стране свое имя, но, похоже, не еврей. Я так устал от жизни в Германии и столько пережил, что теперь не могу отговорить себя от этого нынешнего образа действий. Я четвертый человек в моей большой семье, который покончил с собой за столько лет. Но только когда я умру, я буду чувствовать себя в полной безопасности.
   Карл Вассерштейн, доктор медицины, Мюнхен, март 1939 г.
   Закончив читать, Герди Трост склонила голову, словно не могла вынести встречи с моими холодными голубыми глазами. Я позволил ей взять меня за руку, и все было в порядке; Я не пил и не курил, поэтому я не использовал его. Ее хватка была на удивление сильной. Я ничего не сказал. После такого письма, что я мог сказать, кроме того, что нацисты были ублюдками, а я по понятным причинам не хотел этого говорить. Я все еще хотел ее помощи. Она была интеллигентной женщиной, намного умнее меня, и, вероятно, знала, о чем я думаю. Пришло время Гюнтеру дать отдых своему серебряному языку и, возможно, позволить молчанию превратиться в золото. Тем не менее я на всякий случай покрутил кольцо на ее пальце, словно затягивая гайку на болте, пытаясь напомнить ей, что она была частью порочной тирании, которая склоняла немецких евреев к самоубийству и, возможно, угрожала хрупкому миру Европа.
   Тишину нарушил Герди.
   "Что ты хочешь узнать?" - спросила она со слезами на глазах.
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ ОДИН
   апрель 1939 г.
   После легкого ужина Герди Троост посмотрел на гроссбух, который я вытащил из сейфа Карла Флекса. Мэри Астор она не была, но Герди выглядела лучше, чем я уверял Фридриха Корша. Немного худощавая, на мой вкус, но хорошо сшитая и элегантная, с хорошими манерами, которых можно ожидать от образованной женщины из Штутгарта. Это такой город, где люди здороваются, когда вы заходите в бар, в отличие от Берлина, где они изо всех сил стараются вас игнорировать. Ее рот был не более чем щелью; по крайней мере до тех пор, пока она не улыбнулась, когда обнажила ряд маленьких, неровных, но очень белых зубов, которые напомнили мне перфорацию на штампе. Она медленно и сосредоточенно перелистывала страницы бухгалтерской книги, потягивая мозельское вино. Через некоторое время она сказала: "Вы знаете, многие имена в этой книге указаны как сотрудники администрации Оберзальцберга. Поленски и Цёлльнер. Загер и Вернер. Мне кажется, вам лучше спросить о них государственного инженера Августа Михельса. Или, может быть, профессор Фич.
   - Он в Мюнхене.
   - Тогда, может быть, Людвиг Гросс? Отто Штауб? Бруно Шенк? Ганс Хаупнер? Держу пари, они могли бы рассказать вам о некоторых из этих имен за считанные минуты. У них есть файлы почти на все.
   "Пока ни один из этих чиновников не оказался очень полезным. Я предполагаю, что им велели молчать о том, что, черт возьми, здесь происходит. И я вынужден заключить, что, возможно, они так же опасаются помогать полиции в расследовании, как и вы. Но вряд ли это удивительно. В наши дни правоохранительные органы перестали для кого-либо иметь большое значение. Мне пришлось довольно грубо повозиться с первым администратором, Бруно Шенком, и отполировать мой чертов диск с ордером, прежде чем он даже дал мне время суток.
   - Тем не менее, я думаю, именно здесь можно найти ответы на ваши вопросы. В здании администрации Оберзальцберга в Берхтесгадене. Но Шенк не твой человек. Всякий раз, когда я иду туда, он где-то еще. И даже когда он там, его нос высится на десять метров. Вам нужен кто-то вроде Штауба или Хаупнера, кто-то, кто много работает в офисе и имеет постоянный доступ к личным делам".
   "Как часто вы там бываете?"
   "Несколько раз в неделю. Благодаря Лидеру у меня есть собственный небольшой офис в ОА, где я выполняю большую часть своей дизайнерской работы, когда нахожусь здесь, в Оберзальцберге. А у Альберта Шпеера рядом с домом целая архитектурная мастерская. Он никогда не придумывает ничего интересного, но он так часто целовал Вождя в зад, что Гитлер решил, что у него есть талант. По большей части он просто копирует простой, очень немецкий стиль, доведенный до совершенства моим покойным мужем Полом. Лидер предложил мне дом и собственную студию, но мне не нужно ничего, кроме стола и стула для моих собственных проектов, поэтому я отказался".
   "Эти важнейшие медали и награды, которые вы создавали для Гитлера".
   "В яблочко. Иногда я работаю там вечером, когда никого нет рядом, и я могу сосредоточиться. Меня также спрашивают, что я думаю о всевозможных местных строительных проблемах".
   Она начинала казаться самодовольной, но это неудивительно, учитывая, где мы были. Даже у собак в Оберзальцберге, казалось, были династические планы.
   "Профессор Бликер интересовался моим мнением почти по всем его идеям для чайного домика. И я всегда разговариваю по телефону с Фрицем Тодтом. Вы же знаете, он директор Главного инженерного управления.
   Я этого не сделал, но и это не было неожиданностью; у нацистов было так много работы для своих мальчиков, что было трудно уследить за всеми масштабами кумовства НСДАП. У них было больше "племянников", чем у Римско-католической церкви.
   - Я был бы рад отвести вас туда утром, если хотите.
   "Последнее, что мне сейчас нужно, это больше нацистских бюрократов, сомкнувшихся против меня. Цепь солдат СА со связанными руками не могла обеспечить более прочный кордон для моего расследования, чем они это сделали. Кроме того, я лучше вижу ночью. Что плохого в том, чтобы отвезти меня туда прямо сейчас?"
   Герди Трост взглянула на часы. - Я не уверен, что государственный инженер одобрит ваше присутствие. И я случайно узнал, что на чертежной доске в конференц-зале есть кое-какие архитектурные планы, которые могут быть конфиденциальными. На самом деле, прежде чем везти вас туда, мне следует спросить разрешения у доктора Михаэлеса.
   - Честно говоря, я бы предпочел, чтобы ты этого не делал. Нет, пока у меня не будет хотя бы половины представления о том, что я действительно ищу".
   "Как-то это не кажется правильным. Я не знаю."
   Я позволил ей немного поколебаться, а затем достал последний категорический императив, который все еще носил в карманах. Прошло много времени с тех пор, как я читал Канта, но я все еще знал, как сыграть несколько его углов. Любой полицейский так делает. "Конечно, знаешь. Но если вы забыли, то, вероятно, найдете причину на второй странице рецепта доктора Вассерштейна о том, как быть порядочным немцем.
   "Это то, что было? Я думал, что это предсмертная записка".
   "Это одно и то же. И ты знаешь, что помогать мне - это правильно, так зачем даже спорить об этом?"
   - Что вы ожидаете найти?
   - Вы бы поверили мне, если бы я сказал, что не думаю, что узнаю наверняка, пока не найду его? Сбор улик похож на поиск трюфелей. Свинье приходится уткнуться носом в землю и довольно долго ее обнюхивать, прежде чем она выкопает что-нибудь интересное. И даже тогда иногда трудно отличить стоящий кусок грибка от кусочка дерьма.
   "Вы высказали свою точку зрения. Но ты не ведешь себя как свинья. И поверь мне, я должен знать. Мартин Борман - самая большая свинья на свиноферме. Я думаю, ты больше гончая. Веймаранер. Серый призрак из Веймара. Да, это ты".
   "Призрак звучит примерно так. У меня болят ноги, и с тех пор, как я сюда попал, мое сердце словно сжато в кулак, и я думаю, что к тому времени, когда закончу расследование этого дела, я поседею. Так ты отвезешь меня туда? В офис администрации Оберзальцберга?
   "Хорошо. Только, ты не против, если мы поедем туда на моей машине? Я люблю водить машину, но предпочитаю не делать этого, когда Гитлер здесь, в Бергхофе. Он не одобряет женщин-водителей. Я не уверен, что он одобряет то, что женщины делают что-то особенное, кроме как рожать детей и жарить шницели Фридолина. Он часто говорит, что женщина, которая водит машину, - это женщина, которая умирает".
   "Думаю, это считается вдвойне, если ты куришь за рулем".
   "Вероятно."
   Профессор Троост позвонила дежурному офицеру Бергхофа и попросила его, чтобы ее машину подвезли к фронту. Через несколько минут мы уже сидели в красивом синем автомобиле Auto Union Wanderer и мчались вниз с горы с такой скоростью, что я подумал, что Гитлер, вероятно, был прав насчет женщин-водителей. К тому времени, как мы добрались до Берхтесгадена, я представил его как довольно благоразумного человека, который высоко ценил свою жизнь. Однако пес Харрас, похоже, наслаждался поездкой; он сидел позади нас с широкой дурацкой ухмылкой на морде, бесполезно ковыряя воздух.
   Администрация Оберзальцберга находилась в десяти минутах от центра, на улице Гебиргшэгерштрассе в Берхтесгаден-Штрубе, недалеко от молодежного общежития Адольфа Гитлера и местных армейских казарм, где, как сказал мне Герди, находился целый полк горной пехоты. на тот случай, если RSD в Оберзальцберге окажется недостаточным для защиты Гитлера. В офисе, являвшемся частью комплекса впечатляющих новых зданий, доминировал огромный освещенный прожекторами каменный лев, который, я полагаю, превратился в орла; даже в этом случае лев выглядел так, будто делал что-то невероятное с навершием мяча, то же самое, что нацисты делали с Германией. Джерди Троост подъехал к зданию ОА, визжа шинами, и вышел из "Странника". В офисе не было света.
   - Хорошо, - сказала она. - Здесь никого нет.
   Она отперла входную дверь большим черным ключом, включила свет, отбросила меховую накидку и провела меня внутрь, где все было белыми стенами, блестящими медными замками, светлым дубом и серыми каменными полами. Все пахло свежевыструганным деревом и новыми коврами; даже телефоны были самыми последними моделями с комбинированным дисковым набором от Siemens. На стенах висело множество планов и рисунков в рамках, фотографии Гитлера, портреты давно забытых немцев, а на самой большой стене висела большая гравюра с изображением Витрувианского человека Леонардо да Винчи , которую фашисты повсюду любят, так как она показывает смесь искусства, науки и пропорции, хотя для меня это всегда было похоже на голого полицейского, пытающегося направить движение на Потсдамской площади. Двойные окна под кессонным потолком обеспечивали много света днем, а экземпляры "Архитектурного дайджеста " лежали почти на каждом столе в общественных местах. Собака побежала вперед и исчезла наверху, чтобы попрактиковаться в приветствии. Герди показала мне свой кабинет и то, что было на чертежной доске, но к этому моменту ее работа меня интересовала меньше, чем серые картотечные шкафы, сгруппированные в большой комнате на первом этаже, и, в особенности, те шкафы, в которых находился кадровые дела. Я подергал ящик одного из них; он был заперт, но теперь это меня не остановит.
   - Боюсь, у меня нет от них ключей, - сказал Джерди. "Поэтому нам придется подождать, пока мы не сможем поговорить с Гансом Хаупнером утром".
   Я хмыкнул, но бокерский нож уже был у меня в руке. Это и тонкий кусок гладкого, изогнутого, похожего на шпатель металла, который я нашел на земле, где в Бухенгоэ была припаркована машина Германа Каспеля; это сделало очень полезного Джимми. С помощью этих простых инструментов я приступил к взлому ящика.
   - Ты не можешь этого сделать, - со страхом сказал Герди, хотя я смог взломать шкаф своим импровизированным отжимом и ножом сдвинуть защелку замка в сторону. Мой взлом и проникновение не совсем соответствовал стандартам братьев Краусс, но был достаточно хорош.
   - Похоже, я уже это сделал, - сказал я, выдвигая ящик.
   - Так вот почему ты хотел приехать сюда. Чтобы залезть в эти картотечные шкафы.
   Я положил свои инструменты на шкаф. Она подняла их и посмотрела на них, пока я начал просматривать файлы.
   - Вы всегда экипированы для кражи со взломом?
   "Послушайте, когда Роджера Экройда убивают, кто-то должен что-то с этим делать. Даже если Роджер Экройд был подонком, кто-то должен что-то с этим делать. Это один из наиболее важных способов узнать, что вы живете в цивилизованном обществе. По крайней мере, так было раньше. Эркюль Пуаро должен убедиться, что убийце Роджера Экройда это не сойдет с рук. Ну, прямо сейчас этот Эркюль Пуаро - это я, пока кто-то другой не скажет иначе. Люди лгут мне, люди пытаются меня убить, люди бьют меня по лицу, люди говорят мне, что я не должен задавать вопросы о вещах, которые меня не касаются, и мне и моей сломанной челюсти просто нужно найти способ обойти все это. что в лучшем случае я могу. Иногда это включает в себя пистолет и шляпу, а иногда нож и кусок металлолома. Я никогда не любил увеличительное стекло и трубку из вереска. Но теперь я со дня на день жду, что Комиссия по убийствам закроет лавку, меня уволят, а генерал Гейдрих - он мой босс - скажет: "Эй, Гюнтер, не надо больше заниматься этим дерьмом. Неважно, кто убил Роджера Экройда, потому что мы убили его, понимаете? И мы бы предпочли, чтобы наши соотечественники-немцы не знали об этом, если вы не возражаете. И это тоже будет хорошо, потому что, по крайней мере, тогда я буду знать, что живу уже не в цивилизованном обществе, так что это не будет иметь значения. Потому что мы будем жить в состоянии варварства, и ничто уже не будет иметь значения. Я смогу вернуться домой, ухаживать за подоконником и вести тихую, респектабельную жизнь, которой всегда хотела наслаждаться. Если я кажусь циничным и горьким, это потому, что я такой. Пытаться быть честным полицейским в Германии - все равно, что играть в крокет на нейтральной полосе".
   "Хорошая речь. Похоже, вы уже давали его раньше.
   "Только перед зеркалом в ванной. Это единственная аудитория, которой я доверяю в эти дни".
   Герди Троост положила нож, но продолжала держать шпатель, взвешивая его в руке, как будто ей это нравилось, и криво улыбаясь. - Но это говорит мне о том, что ты недооцениваешь себя, Гюнтер. Сомневаюсь, что вы когда-нибудь сможете быть настолько респектабельной, как вам нравится казаться. Ни один по-настоящему респектабельный человек не стал бы держать что-то подобное в своем верхнем кармане.
   - Ты хочешь сказать, что знаешь, что это такое?
   "Да. Большинство женщин согласились бы. Большинство женщин и, вероятно, большинство врачей тоже. Но даже для них вряд ли принято держать это рядом с любимой авторучкой и старым дедушкиным портсигаром.
   - Это медицинский инструмент?
   - Ты действительно не знаешь?
   "Я держусь подальше от врачей, если могу". Я улыбнулась. - А я ничего не знаю о женщинах.
   - Ну, вряд ли это металлолом. Это расширитель. Он используется для расширения и удлинения половых органов женщины во время осмотра".
   "И тут я подумал, что это было сделано указательным и большим пальцами. Я не хочу казаться взволнованным. Только содержимое моих карманов обычно не имеет такой увлекательной истории.
   - Я серьезно в этом сомневаюсь.
   "Кем используется? Какой доктор? Я знал ответ на этот вопрос, но я просто хотел, чтобы его подтвердил кто-то другой. Я уже думал о прежнем существовании доктора Карла Брандта, стерилизовавшего женщин, считавшихся неполноценными в расовом или интеллектуальном отношении, не говоря уже о его более поздних работах по прерыванию беременности несчастным женщинам П-Казарм, когда он не посвящал себя здоровью Вождя. .
   "Гинеколог. Акушер.
   "Где такой врач обычно держит такой инструмент?"
   - Давненько я не был, э-э... но в маленьком кошельке или тканевой обертке от медицинских инструментов, наверное. Где-нибудь почище, чем твой внутренний карман, я надеюсь.
   - А в этом кошельке может быть что-то острое? Как кюретка?
   "Почти наверняка."
   У меня было смутное воспоминание о том, что я видел именно такой бумажник на столе в импровизированной хирургии Брандта в театре в Антенберге. И теперь, когда она объяснила, что это было, сцена легко вообразилась: Карл Брандт забрался под машину Германа Каспеля, вынул его медицинские инструменты, использовал кюретку, чтобы перерезать тормоза автомобиля - вероятно, той же кюреткой, которую он использовал, чтобы разрезал труп Карла Флекса - и расширитель выскользнул из бумажника в темноте. Вероятно, он даже не знал, что его нет, пока я не нашел его лежащим в луже гидравлической жидкости возле дома Каспеля в Бухенхоэ. Конечно, одно дело знать это; совсем другое дело - обвинять в убийстве врача СС, когда Адольф Гитлер был почетным гостем на его свадьбе. Этому никогда не суждено было случиться, и моя милая речь об убийстве Роджера Экройда звучала теперь еще более пусто, чем раньше. Они наверняка расстреляют меня задолго до того, как позволят Карлу Брандту отправиться на гильотину. Именно по этой причине я держал свое новое открытие при себе; меньше всего мне хотелось, чтобы Герди Трост выдвинул подобное обвинение за чайным столиком в "Кельштейне". [1]
   - А если серьезно, - сказала она. "Где ты это взял?"
   "Я нашел это. На полу палаты в местной больнице, куда мы взяли тело Карла Флекса для вскрытия.
   "Ты уверен в этом?"
   "Конечно, я уверен". Я огляделся. - Нам разрешено курить здесь? Только мои ответы всегда гораздо убедительнее, когда у меня гвоздь в лице".
   Герди нашла свои собственные сигареты и засунула одну мне в рот, а затем одну в свой. Это были хорошие, плотно упакованные сигареты с лучшим турецким табаком, которые нацисты оставляли для себя, по крайней мере, когда Гитлера не было рядом, чтобы понюхать воздух в коридорах и проверить наличие никотина на ногтях больших пальцев. Возможно, из него вышел бы хороший детектив. Похоже, у него был нюх на людей, нарушающих правила. Рыбак рыбака видит из далека. Я позволил ей зажечь и себя. Я понял, что мне нравится эта идея. Это заставило меня почувствовать, что мы почти товарищи по заговору, двое проблемных детей, запертых в болезненном санатории Гитлера, мятежники, ищущие лекарство от удушающей чистой атмосферы волшебной горы.
   - Ты беспокоишь меня, Гюнтер. И я просто знаю, что пожалею, что помог тебе.
   - Это вы засовываете сигарету мне в рот, леди. Лидер не хотел бы, чтобы вы развращали меня таким образом. Я был в хоре, когда я был в школе. У меня был прекрасный голос".
   "И это ты взламываешь секретные картотеки с вагинальными расширителями".
   - Мне нравится, как ты говоришь "картотечные шкафы". Что напоминает мне. Я протянул ей бухгалтерскую книгу. "Прочитайте некоторые из этих имен, хорошо? У нас есть работа".
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ ДВА
   апрель 1939 г.
   В цивилизации, где правят жестокость и слепое повиновение, невежество и фанатизм, разум сияет, как маяк Линдау, отбрасывая луч на мили во всех направлениях. Знаменитый старый маяк Линдау, расположенный на северо-восточном берегу Боденского озера, возможно, необычен тем, что на нем также есть массивные часы, которые легко увидеть из города. Так было с Герди Тростом. Она была не только чрезвычайно сообразительна, она также была проницательна и информативна, и я серьезно сомневаюсь, что добился бы реального прогресса в своем расследовании без ее помощи. Было легко понять, почему Адольф Гитлер сделал эту женщину с эльфийским лицом профессором и держал ее в Бергхофе; это было не только для ее идей по архитектуре. Известно, что она спроектировала и руководила строительством новых зданий Лидера на мюнхенской Кенигсплац. Герди Троост была невероятно умна, и из того, что она сама мне сказала, я сделал вывод, что она, вероятно, была в состоянии сказать ему несколько домашних истин, на которые никто другой не осмелился бы. Когда правят самые злые и лживые люди, истина становится самым ценным товаром. В этом смысле Герди Троост напоминал мне меня. Но кто из нас проживет дольше в нацистской Германии, еще неизвестно. Истина почти всегда не приветствуется.
   Прочитав вслух почти пятьдесят имен из бухгалтерской книги Карла Флекса, мы с ней обнаружили только то, что ни одно из них не имело отношения к конкретному личному делу, которое находилось в картотеках ОА для Polensky & Zöllner или Sager & Woerner. Имена, появившиеся в бухгалтерской книге, были в одном файле в одном главном списке всех сотрудников ОА - это составило более четырех тысяч человек - но это было все. Ни для одного из имен Флекса из B - списка мы не нашли каких-либо индивидуальных личных дел с перекрестными ссылками номеров для трудовых книжек, удостоверений личности, трудовых книжек, номеров сертификатов гильдии ремесленников, документов, удостоверяющих личность НСДАП, расовых деклараций, семейных книг. , записи арийского генеалогического древа и платежные книжки, которые появлялись в файлах тех сотрудников, которые не были в списке B бухгалтерской книги и которые были полностью типичны для бюрократически настроенных нацистов.
   И когда я закрыл один ящик и открыл другой, Герди сказал: "У меня есть вопрос. Принципиальный вопрос".
   - Иди и спроси.
   "Похоже, вы очень верите, что эта бухгалтерская книга содержит веские доказательства преступности. Но зачем кому-то записывать и хранить улики, за которые его могут посадить в тюрьму? Или хуже. Можно было бы подумать, что он захочет сохранить такие вещи в секрете.
   "Это хороший вопрос. Во-первых, Борман никому не доверяет. Уж точно не эти люди, которых он использует для своей грязной работы - Флекс, Шенк и Зандер. Они преступники. Я совершенно убежден в этом. Но они тоже бюрократы. Ведение записей - вторая натура таких мужчин. Как будто ведение подробных записей делает их действия менее преступными. Они могут даже убедить себя, что они только делали то, что им сказали. Кроме того, бухгалтерская книга была секретной. Мне пришлось взломать спрятанный сейф, чтобы найти его".
   "Может быть, так. Но я просматриваю это сейчас, и в этих файлах ОА нет ничего, что подтверждало бы какие-либо фактические доказательства преступления. Либо Карл Флекс вообще не делал ничего плохого, либо люди, управляющие администрацией Оберзальцберга, просто некомпетентны".
   "Они ранее казались вам некомпетентными? Беспечный?"
   "Не в списке. Во всяком случае, они дотошны в ОА. На днях мне довелось увидеть расходы на внутреннюю отделку чайного домика. Все было отмечено. И я имею в виду все. Скатерти от Deisz, шезлонги от Юлиуса Мослера и ковер Savonnerie от Курта Гебеля".
   "Интересно, сколько вообще стоит один из этих ковриков?" Я пожал плечами. "Я думал о ремонте своей квартиры в Берлине".
   "Сорок восемь тысяч рейхсмарок".
   "Для коврика? Это больше, чем стоимость всего моего здания".
   Джерди выглядел застенчивым. "Все, что использует Лидер, самого лучшего качества".
   - Вы не говорите. Кстати, это не мое дело, я всего лишь налогоплательщик, а сколько всего было потрачено на этот жизненно важный проект?
   - Я не могу тебе этого сказать. Это очень деликатная тема".
   "Чайные домики обычно есть".
   - Этот точно есть.
   "Ну давай же. Кому я собираюсь рассказать? Газеты? Международная чайная ассоциация? Император Японии? Рассмеши меня."
   Я открыл другой ящик, чтобы найти файл на имя кого-то из списка Флекса; но ничего не было. Герди вздохнула и скрестила руки на груди, обороняясь.
   "Хорошо. И цифры, я признаю, по своей сути невероятные. Но все это нужно было сделать к пятидесятилетию Гитлера. Так что я думаю, что расходы Polensky & Zöllner составляют что-то около пятнадцати миллионов. Сагера, может быть, половина этого. Дело в том, что чайный домик на Кельштайне стоил не меньше тридцати миллионов рейхсмарок.
   Я свистнул. "Это большие деньги за чашку чая и красивый вид. Возможно, было бы дешевле купить Цейлон. Это заставляет задуматься, сколько стоил Бергхоф. А остальные дома здесь, в Асгарде. Не говоря уже обо всех дорогах и туннелях, железнодорожном вокзале, Платтерхофе, местной имперской канцелярии, театре, молодежном общежитии и Ландлервальде". Я свистнул еще немного. Цифра вроде тридцати миллионов рейхсмарок стоит того, чтобы насвистывать. "Как вы думаете, сколько Борман зарабатывает на откатах с такой фигуры?"
   - Это всего лишь предположение, но по крайней мере десять процентов. Не то чтобы ты когда-либо мог это доказать.
   "А Гитлер? Как насчет его конца? Или Борман заботится о Вожде из своей доли?
   "Гитлера не интересуют деньги. Это одна из вещей, которая отличает его от других".
   "Послушай, я ненавижу скупиться на комфорт и расслабление Лидера, но разве все это не кажется тебе немного сумасшедшим?"
   "Я могу сказать только это, - сказала она. "Этот Гитлер не обычный человек".
   "Это очевидно. Нет ничего особенного в человеке, у которого есть ковер стоимостью пятьдесят тысяч рейхсмарок. Но это единственное, что сейчас очевидно. Это, а также тот факт, что Флекс явно брал деньги у людей, перечисленных в его бухгалтерской книге как сотрудников P&Z и Sager, которые на самом деле, похоже, не работали в P&Z и Sager. По крайней мере, никто из тех, кто может показать нормальную трудовую книжку. И проблема в том, что когда у кого-то есть работа, которой не существует, это только рэкет, если ему платят за эту работу. Судя по этим файлам их нет. Ненавижу это говорить, но на первый взгляд, ты прав. В этих записях нет явных признаков преступления. Явно мы что-то упускаем. Но я не знаю, что это такое".
   - Давай сделаем перерыв, - сказал Герди. "Я устал. У меня нет на это выносливости, как у тебя. Я просто дизайнер, а не полицейский. Думаю, вам нужен бухгалтер.
   Я последовал за ней на кухню, где она наполнила стакан "Силекс" кофе и водой и поставила его на большую газовую плиту. На стене висела гравюра с одним из тех ужасных портретов фруктов и овощей, по сравнению с которыми яблоки и виноград выглядят как гротескные кожные заболевания. Это заставило меня поверить, что вполне возможно, что у меня костный мозг вместо головы и помидор вместо мозга. Но ничто из этого не выглядело более нелепо, чем стянутая галстуком челюсть. Я был естественным для картины одного из тех художников.
   - Вы надеетесь, что я ошибаюсь насчет всего этого, - сказал я. "Я могу понять, что."
   - Послушайте, вы абсолютно уверены, что Иоганн Бранднер невиновен?
   - Даю тебе слово. Когда Карла Флекса застрелили, Бранднер находился в трехстах километрах отсюда, в госпитале в Нюрнберге. Он отправился туда, страдая от последствий недоедания, проведя шесть месяцев в Дахау. Предоставлено Мартином Борманом за то, что он воспрепятствовал продаже его коммерческих помещений в Оберзальцберге компании OA".
   - Я его помню, - грустно сказала она. "Когда я впервые приехал сюда, я пытался поддержать некоторые местные предприятия, дав им работу. Он напечатал для меня несколько фильмов. Снимки, которые сделал мой покойный муж Пол, так и не были обработаны. Он уж точно не произвел на меня тогда впечатления человека, способного на убийство.
   "Я не знаю, способен ли он на что-либо теперь, когда его опрокинули RSD. Они заставили его подписать признание".
   "Кто это сделал?"
   "Раттенхубер. Хёгль".
   - Да, будут. Джерди Трост нахмурился. "Послушайте, есть одна вещь, которая может иметь значение. Я не знаю."
   "Какая?"
   "Что-то, что однажды сказал мне Вильгельм Брюкнер. Что-то, из-за чего он был немного зол - это то, что Мартин Борман устроил некоторое время назад. Боюсь, я только что вспомнил об этом.
   "Который был?"
   "Брюкнер из тех людей, которые верят в армию как в идею. Служба в армии, а затем во Добровольческом корпусе была лучшим, что случалось с ним, пока он не встретил Гитлера. Вы должны помнить, что во время войны он отличился в баварской армии".
   "А также?"
   "Ну, около года назад Брюкнер услышал, что любая работа на администрацию Оберзальцберга должна считаться зарезервированной. Идея Бормана состояла в том, чтобы убедиться, что все работы по ОА выполняются как можно быстрее. Это то, что он называет приоритетом лидера. Другими словами, если вы работаете в P&Z, или Sager, или Danneberg, или любой из этих местных строительных компаний, эта работа считается такой же важной, как шахтер или рабочий на заводе по производству самолетов, и вы не не надо служить в армии. По крайней мере, пока вы работаете в ОА. Конечно, Брюкнер считал это возмутительным и непатриотичным. Что обязанность каждого добропорядочного немца - служить своей стране в армии, а не киркой и лопатой".
   - Скажи это Немецкому трудовому фронту.
   "Не то чтобы он когда-либо говорил что-либо об этом Мартину Борману. Или Гитлер, если уж на то пошло. Я имею в виду, он не мог. Вильгельм может быть генералом СС и главным адъютантом в Бергхофе, но этого недостаточно, чтобы сразиться с Борманом. Кроме того, после автокатастрофы и романа с Софи Сторк дела бедняги Вильгельма шли не очень хорошо. Борман просто ищет предлог, чтобы убедить Гитлера избавиться от него. Пересечение его светлости просто не вариант. Что напоминает мне, Гюнтер. Если что-то выйдет из вашего расследования, не могли бы вы убедиться, что вы не упоминаете мое имя? Если Гитлер узнает, что я стоял за падением его самого доверенного слуги, я первым же поездом вернусь в Мюнхен".
   - Это не будет большой проблемой. Сейчас мое расследование, кажется, ничего не дает. Я чувствую себя самым тупым фрицем в полку. Когда я служил в армии, это всегда был капеллан. В окопах только капеллан был настолько глуп, чтобы верить в существование Бога. Сегодня, я полагаю, это был бы любой, кто верит, что войны не будет. Я иногда думаю, что будет со всеми этими наивными молодыми людьми, которые с такой готовностью надевают военную форму. Боюсь, их ждет очень грубый шок. Я внесла свою лепту, но, знаете, тогда все было по-другому. Я думаю, что в 1914 году Германия была не хуже, чем Томми или Франци. Теперь, если будет новая война, не будет никаких сомнений, кто ее начал. Не в этот раз."
   - Может, ты не такой тупой, как кажешься, - сказала она, игриво потянув за галстук у меня под подбородком.
   "Это всегда возможно. Но я чувствую себя намного глупее, чем я ожидал. Я был совершенно уверен, что у меня уже есть ответы на некоторые вопросы. Начинает казаться, что бедняга Иоганн Бранднер все-таки обречен стать ведущим пресс-папье.
   - Берни, ты не можешь позволить этому случиться.
   "Я стараюсь изо всех сил, но не понимаю, как даже Борман может брать с людей долю за работу, за которую им на самом деле не платят".
   "Возможно, оплата за работу не имеет значения".
   "Это то, что я всегда говорю себе, когда Министерство внутренних дел каждый месяц присылает мне мою зарплату, но люди не будут платить за то, чего у них не было. Даже нацистам".
   "Может быть, они будут. Если есть что-то еще, что они получают вместо денег.
   "Как что? Чашка чая с Гитлером раз в год?
   - Послушай, Гюнтер, это может показаться безумием...
   "Здесь, в Берхтесгадене? Ничто не кажется сумасшедшим в месте, где они тратят тридцать миллионов на паршивую чайхану. Ницше и безумный король Людвиг чувствовали бы себя в этом городе как дома".
   "Вы же не предполагаете, что Карл Флекс решил воспользоваться этим зарезервированным статусом занятости для сотрудников OA, не так ли? Возможно, по указанию Бормана? Предложить юношам и их родителям возможность избежать военной службы за деньги. Может ли буква B рядом со всеми этими именами означать befreit ? Освобождать?"
   Я подумал об этом на мгновение и выкурил еще одну сигарету, пока она готовила кофе. Конечно, использовать такую схему было бы катастрофой. Потому что не только Вильгельм Брюкнер считал службу в армии чем-то почти святым, но и Адольф Гитлер. Он всегда болтал о том, как немецкая армия повлияла на его жизнь и судьбу.
   - Могло, - сказал я. - Но Борман подвергся бы адскому риску, не так ли? Если бы Гитлер узнал об этом".
   Джерди покачала головой. "Гитлер не лорд Оберзальцберга, это Мартин Борман. Борман как кардинал Ришелье, Берни. А Гитлер подобен королю Людовику XIII. Вождь вообще не тот человек, которого интересуют детали. Он вполне счастлив оставить все это Борману. Администрация его утомляет. И Борман этим пользуется. У этого человека есть талант к управлению. Гитлер ценит это. В этом случае Борман мог бы легко почувствовать себя достаточно всемогущим на горе Гитлера, чтобы ему сошла с рук подобная схема, особенно когда она действует на расстоянии вытянутой руки".
   "И даже если бы Гитлер когда-либо жаловался на это, он мог бы свалить все на Флекса и других людей, управляющих этими схемами, с одного расстояния". Чем больше я думал об идее Герди, тем больше я понимал, что это не просто возможно, это вероятно. "Да, это может сработать. На самом деле, это может сработать очень хорошо".
   "Ты так думаешь?"
   "Да, это то, что я называю правильным рэкетом", - сказал я. "Давайте смотреть правде в глаза. Только самые фанатичные нацисты действительно хотят идти воевать в Польшу. Не с возможностью того, что Советский Союз и французы выступят на польской стороне. Это вернет нас прямо в 1914 год. Война на два фронта. Держись подальше от армии, оставайся в живых - не нужно быть Лейбницем, чтобы понять такое уравнение".
   Я отпил кофе и кивнул. Теперь, когда она упомянула об этом, шум казался ослепляюще очевидным. Кто не хотел бы платить деньги, чтобы их старший сын или любимый племянник не служили в армии?
   "Умная девочка." Я ухмыльнулся ей. "Вы знаете, я действительно думаю, что вы указали на это, профессор. В списке Карла Флекса сотни имен. И не только здесь, в Берхтесгадене, но и во всех городах между этим местом и Мюнхеном. Этот рэкет действует прямо по всей Баварии".
   - Почти полторы тысячи, - сказал Джерди. - Я их посчитал.
   "Учитывая высокую вероятность войны в Европе в этом году, рэкет, подобный этому, стоил бы больших денег. Согласно гроссбуху, каждый из них платит эквивалент почти ста рейхсмарок в год, так что получается сто пятьдесят тысяч рейхсмарок. И все это идет на счета Мартина Бормана и его коллекционеров".
   "Но какой в этом смысл, если вы можете просто поручить правительству новый ковер Савоннери?"
   - Потому что в любой момент вся кормушка может просто сойти с рельсов. Даже лорду Оберзальцбергу приходится готовиться к черному дню. Чтобы отложить немного денег на его возможное изгнание. И, исходя из этих цифр, на этой конкретной корове можно заработать много денег".
   "Если это правда, то вы непременно должны отнести это Альберту Борману", - сказал Герди.
   "Если это правда? Это должно быть правдой".
   - Думаю, да.
   "Нет другого возможного объяснения. Вы не думаете, что это правда?
   - Это, конечно, выглядит так, да, но - смотри, у тебя есть убедительный аргумент. Но для доказательства нужно нечто большее. Нужны реальные доказательства. Веские доказательства".
   "Ты прав. Мы так давно не занимались подобными вещами в полиции, что я почти забыл, как это работает. Чтобы доказать это к удовлетворению Альберта Бормана, мне нужно опереться на кого-то, кто сделает это официально. Свидетель. Одно из имен в списке Б Флекса. Я провел указательным пальцем по именам в бухгалтерской книге. - Вот этот парень, например. Хуберт Вехтер, с Максимилианштрассе, здесь, в Берхтесгадене. По этому адресу есть местный нацистский адвокат с такой же фамилией. Я полагаю, это означает, что отец заплатил за то, чтобы его сын не служил в армии. Очень разумно с его стороны. И довольно отвратительно. Я имел с ним дело по другому поводу. Но я все же хотел бы узнать, что означают эти другие списки. Список P и список Ag . О чем эти ракетки?
   "Одно из этих имен фигурирует во всех трех списках этой книги. Список B , список P и список Ag . Более того, это имя я уже встречал раньше. На фальшивой предсмертной записке. Что-то внутри меня подсказывает мне, что он убил Карла Флекса. Я не думаю, что список Б дает мне ясный мотив для убийства. Но, может быть, P - список и Ag - список дадут мне его. Кто знает? Вполне возможно, что я могу попасть в двух зайцев одной пулей. Что я могу поймать убийцу Флекса и Мартина Бормана одновременно".
   Я допил кофе и потер руки.
   - Итак, пойдем и посмотрим, сможем ли мы убедить этого конкретного фрица выплеснуть свои кишки.
   - Как ты собираешься это сделать?
   "Я говорил тебе. Я буду опираться на него. Борман - не единственный человек, который может нести свою тяжесть в траншеях".
   - В таком случае я тебе действительно не нужен, Гюнтер. Я не такой тяжелый в это время ночи. Только не в этих туфлях".
   Я взял ее маленькую ручку и некоторое время исследовал ее, прежде чем поднести к губам. Герди слегка покраснела, но не убрала ее руку. Она просто позволила мне нежно поцеловать его, как будто знала, как я ценю ее помощь, и знала, чего ей стоило помочь мне вот так. Может быть, она была не такой женщиной, как я думал. Женщины никогда не бывают такими, какими вы их считаете. Это одна из вещей, которая делает их интересными. Так или иначе, она мне понравилась. Даже восхищался ею. Однако я не собирался ничего с этим делать. При таком количестве нацистов ухаживание за ней было бы катастрофой. Например, ухаживать за монахиней в Сикстинской капелле. Кроме того, Герди Трост был влюблен в кого-то другого, это было ясно. Я был достаточно безумен, чтобы думать, что у меня есть четверть шанса свергнуть Мартина Бормана, но недостаточно безумен, чтобы думать, что я могу соперничать с Адольфом Гитлером в привязанностях женщины, которая все еще явно верила, что он полубог.
   Она улыбнулась. - Я отвезу вас обратно на виллу Бехштейн, где вы сможете забрать своего друга Корша и свою машину. Но когда ты будешь готов поговорить с Альбертом, приходи и приведи меня. В любой момент. Буду только читать, наверное.
   На мгновение я представил, как она снова читает книгу Гитлера , и вздрогнул.
   "Я мало сплю, когда нахожусь здесь, в Оберзальцберге", - добавила она. "Никто не делает. Только Барбаросса.
   - Может быть, мне тоже стоит поговорить с ним.
   "Можешь попробовать."
   "Покатайте его на своей машине. Это должно его немного разбудить. На самом деле, я бы удивился, если бы он когда-нибудь снова заснул".
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ ТРИ
   апрель 1939 г.
   Я всегда был увлеченным читателем и учился на коленях моей матери. Моя любимая книга - " Берлинская Александерплац " Альфреда Дёблина . У меня был экземпляр дома в Берлине в запертом ящике, потому что это, конечно, была запрещенная книга. В 1933 году нацисты сожгли очень много книг Дёблина, но время от времени я доставал свою собственную подписанную копию его самой известной работы и читал отрывки вслух, чтобы напомнить себе о старой доброй Веймарской республике. Но дело в том, что я буду читать что угодно. Что-нибудь вообще. Я прочитал все от Иоганна Вольфганга фон Гёте до Карла Мая. Несколько лет назад я даже прочитал книгу Адольфа Гитлера " Моя борьба" . Я нашел его предсказуемо воинственным, но кое-где я также думал, что он был проницательным, хотя только о войне. Я не критик, но, по моему скромному мнению, нет настолько плохой книги, чтобы из нее нельзя было что-то почерпнуть, даже из этой. Например, Гитлер сказал, что слова строят мосты в неизведанные регионы. Как это бывает, детектив делает почти то же самое, только иногда он может пожалеть, что оставил эти регионы в покое. Гитлер также сказал, что великие лжецы - великие волшебники. Хороший детектив также является своего рода волшебником, который иногда способен заставить тех подозреваемых, которых он театрально собрал в библиотеке, издать коллективный вздох, когда он творит свою магию разоблачения. Но этого не должно было случиться здесь, тем более жаль. Еще Гитлер сказал, что важна не правда, а победа. Я знаю, что есть много полицейских, которые думают так же, но обычно правда - лучшая победа, о которой я могу думать. Я мог бы продолжать в том же духе, но все сводится к следующему: когда Фридрих Корш вез нас по адресу Иоганна Дисбаха в Кухле, я много думал о Герди Трост, читающей эту чертову книгу в своих комнатах в Бергхофе, и я не мог Не могу не вспомнить, что с момента прибытия в Берхтесгаден мне самому пришлось немало потрудиться. Большинство расследований убийств - это борьба, но это было особенно трудно, потому что даже в Германии редко кто пытается убить вас в ходе вашего расследования. Я еще не придумал, что буду делать с доктором Брандтом, но я не собирался позволять ему уйти от ответственности за убийство Германа Каспеля. Нет, если бы я мог помочь. Должно быть что-то, что я могу сделать. Теперь это действительно будет борьба. И я сказал Коршу столько же, сколько машина с трудом поднималась по горной дороге. Он внимательно выслушал и сказал: "Вы хотите узнать мое мнение, босс?"
   "Возможно нет. Но мы друзья, так что можешь отдать его мне.
   "Тебе следует чаще прислушиваться к своим собственным советам".
   "Напомни мне."
   "Как вы можете арестовать доктора Гитлера за убийство? Какая, черт возьми, разница, если они казнят Бранднера за убийство Флекса? Кого волнует, что Мартин Борман мошенник? Нацисты такие же, как и все короли, которые когда-либо были у нас в Святой Германии. От Карла V до кайзера Вильгельма II. Все они думают, что их лучшие аргументы исходят из дула ружья. Так. Пока мы еще можем уйти отсюда, прежде чем один из этих пистолетов выстрелит в тебя или, что еще хуже, выстрелит в меня, мы должны уйти сейчас.
   - Я не могу этого сделать, Фридрих.
   "Я знаю. Но послушай, я должен был это сказать. Твоя проблема в том, что ты худший из детективов. Немецкий детектив. Нет, это еще хуже; Вы прусский детектив. Вы не просто верите в собственную компетентность и эффективность, вы делаете из этого чертов фетиш. Вы думаете, что ваша преданность работе - это добродетель, но это не так. С тобой это порок. Вы не можете помочь себе. Это то, что проходит через ваш характер, как черная полоса на старом прусском флаге. Это ваша проблема, босс. Если вы расследуете дело, вы должны делать это скрупулезно и в меру своих возможностей. Реализм и здравый смысл бессильны против вашей упрямой приверженности выполнению работы настолько эффективно, насколько это возможно. И это лишает вас всякого здравого суждения о мудрости того, что вы делаете. Вы просто не знаете, когда остановиться в ваших интересах. Вот почему Гейдрих использует тебя. Потому что ты всегда держишься курса. Ты как Шмелинг; ты продолжаешь вставать, даже если бой проигран. В этом смысле ты самый прусский человек, которого я когда-либо встречал. Я восхищаюсь тобой, Берни. Я также не могу не думать о том, что существует реальная опасность, что тебе всегда суждено быть саботажником собственной жизни.
   "Я рад, что спросил. Это немного освежает, когда знаешь правду, даже если это похоже на пощечину".
   - Вам повезло, что я за рулем, босс. Иначе это то, что вы получили бы прямо сейчас. Комиссар или нет".
   - Я и не подозревал, что ты так хорошо меня понимаешь. Или действительно был таким проницательным философом.
   - Думаю, я хорошо тебя знаю. И только потому, что часть меня похожа на тебя. Я тоже пруссак, помнишь? И я обычно могу понять, каким будет твой следующий шаг. Обычно это тот, который у меня не хватило бы наглости сделать самому".
   Кюхль был живописной австрийской деревней по другую сторону Кельштайна и горного массива Гёлль, который образовывал границу с Германией и, согласно большому указателю на дороге, С 1938 ГОДА С 1938 ГОДА БЕЗ ЕВРЕЕВ. аккуратные католические места, напоминающие сцену из книги сказок, с множеством домиков пастельных тонов, большой церковью и меньшей, которая была полезной запасной, гротескной резьбой по дереву, демонстрирующей умение деревни гротескно вырезать дерево, и Гастхоф с расписными оконными рамами и богато украшенной вывеской из кованого железа, похожей на средневековую виселицу. Почти на каждом здании висели нацистские знамена или фрески, которые, должно быть, сбивали с толку Иисуса в натуральную величину, прибитого к распятию на главной площади; в холодном, ярком лунном свете нарисованная фигура казалась не столько Христом, сколько бедным евреем Зюссом Оппенгеймером, которого добрые граждане Вюртемберга повесили в снежную бурю в конце печально известного фильма Файта Харлана. На главной площади мы спросили молодого человека, выезжавшего из " Гастхофа " на велосипеде, как добраться до Обервайссенбахштрассе и пансиона Дисбаха, и нас вежливо направили в другую свободную от евреев деревню под названием Люгвинкль. И только после того, как мы снова спросили дорогу, почти час спустя, мы, наконец, перебрались через мост через реку Зальцах на край поросшего деревьями склона холма, где мы нашли Пансион Дисбаха - трехэтажный дом. деревянное шале с круглым деревянным балконом и работающим водяным колесом. Под карнизом дома была деревянная голова оленя, а у входной двери деревянная скамья в парковом стиле, под которой было столько грязных ботинок, что чистка обуви могла работать день или два. На верхнем этаже горел свет, и из трубы шел сильный запах древесного дыма.
   - Мы всего в нескольких километрах от Германии, - сказал Корш, когда мы остановились у входной двери. "И все же я чувствую, что мы только что вернулись на несколько столетий назад во времени. Я удивляюсь, почему это так. Может что-то в воздухе? Легкий привкус холодца".
   "Интересно, почему этот молодой ублюдок направил нас не в ту сторону", - сказал я. "Мы были всего в пяти минутах ходьбы от этого места, когда спросили у него дорогу".
   "Твой акцент? Возможно, вы ему не нравились.
   "Может быть. Но скорее всего это была эта машина. Выглядит официально. В это время ночи мы выглядим как полицейские. Кто еще придет сюда в десять вечера?
   "Эти люди слишком респектабельны, чтобы пытаться трахаться с законом".
   "Они могут быть старомодными, но они не глупые. У этого мальчика было более чем достаточно времени, чтобы приехать сюда на велосипеде и предупредить Иоганна Дисбаха, что мы приближаемся. Возможно, Дисбах ждал нас.
   Я вышел из машины и пошел по заснеженной дорожке к сухому прямоугольнику на подъездной дорожке, где совсем недавно стояла машина или, может быть, небольшой грузовик. На земле, в нескольких метрах от него, рядом со старым светло-голубым "Странником" на кирпичах, валялся использованный масляный фильтр Mahle из тех, что служили самодельным глушителем на стволе карабина "Манлихер", из которого стреляли в Карла Флекса. Но больше всего меня интересовали розовые следы на снегу; это были те самые розовые следы, которые я видел возле дома Удо Амброса. Я поднял один из ботинок из-под скамейки и осмотрел рифленую подошву; это был тот же образец, что и тот, который я видел раньше. Подошва была инкрустирована крошечными кристаллами розовой соли.
   "Здесь стояла машина, пока час назад не прекратился снегопад. Бьюсь об заклад, моей пенсии Дисбаха здесь нет.
   - Кто-то внутри, - сказал Корш, подняв глаза. - Я только что видел кого-то в окне.
   "Послушай, когда мы будем внутри, пусть кто-то там говорит, пока я отливаю и наблюдаю".
   Я постучал в дверь, и окно наверху открылось.
   - Мы закрыты на зиму, - сказала она.
   "Мы не ищем комнаты".
   "Что Вы ищете?"
   "Открой дверь, и мы скажем тебе".
   - Я думаю, что нет. Послушай, что ты имеешь в виду, когда стучишь в чью-то дверь в такое время ночи? Я готов сообщить о вас обоих в полицию.
   "Мы - полиция", - сказал Корш, а затем усмехнулся мне. Он никогда не уставал говорить такие вещи. - Это комиссар Гюнтер, а я помощник по уголовным делам Корш.
   - Ну, чего ты хочешь?
   - Мы ищем Иоганна Дисбаха.
   "Его здесь нет."
   - Не могли бы вы открыть дверь, миссис? Нам нужно задать вам несколько вопросов. О вашем муже.
   "Такие как?"
   "Например, "Где он?"
   "Я понятия не имею. Смотри, он ушел сегодня утром и еще не вернулся домой.
   - Тогда мы войдем и подождем его.
   - Ты не мог бы вернуться сюда утром?
   "Утром здесь будем не я и мой коллега. Это будет гестапо".
   "Гестапо? Чего от нас хочет гестапо?
   "То же самое, что они хотят от всех. Ответы. Я просто надеюсь, что они у вас есть, фрау Дисбах. Они не такие терпеливые, как мы".
   Женщина, включившая свет в холле и открывшая дверь, была одета в блузку с глубоким вырезом, красный бархатный жилет и белый передник, а впереди у нее было больше, чем у занятой официантки на Октоберфесте. Она была очень высокой, с короткими темными волосами, сухими толстыми губами и шеей, как у зулусской кузины Нефертити. Привлекательная, я полагаю, в некотором роде амазонок, как если бы Диана-охотница обладала старшей и явно более смертоносной сестрой. Ее зеленые глаза резко скользнули по нашим лицам, но рука на краю ее красного хлопчатобумажного платья дрожала, как будто она чего-то боялась; нас, вероятно, но в голосе ее не было ничего, что выдавало бы ее страх: говорила она ясно и уверенно.
   - Могу я увидеть какое-нибудь удостоверение личности, пожалуйста?
   Я уже держал в руке свой пивной жетон, который находился прямо под ее солидной грудью. Может быть, поэтому она этого не видела.
   "Здесь."
   "Вот и все? Этот маленький кусок металла?
   - Это диск с ордером, леди, - сказал я, - и у меня нет времени.
   Я протиснулся мимо двойных гордиевых узлов, которые были ее грудью, и вошел в дом.
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ
   апрель 1939 г.
   - О чем все это? Фрау Дисбах закрыла за нами входную дверь и вытерла свои большие руки о белый фартук, который был на ней. Она была выше Фридриха Корша более чем на голову.
   "Вы один?"
   "Да. Совсем один.
   Мы были в прихожей с каменным полом, буфетом из темного дуба и на побеленной стене старой фотографией еще более старого австрийского императора Франца Иосифа I, очень похожего на самого хитрого зверя в венских лесах, и еще одной наследного принца Рупрехта Баварского. Было еще несколько фотографий Иоганна Дисбаха с густыми усами в униформе, которые, казалось, указывали на то, что он был частью 6-й немецкой армии и ветераном битвы при Лотарингии, которая была одним из самых первых сражений войны и обычно считалась было настолько безрезультатным, что это помогло создать тупиковую ситуацию в окопной войне, которая сохранялась еще четыре дорогостоящих года. На груди у него был Железный крест первого класса. Несколько охотничьих ружей и дробовиков стояли на стойке рядом с гравюрой на дереве, на которой отшельник ругает группу средневековых всадников за какой-то нераскрытый проступок: вероятно, разбудил его. Все сильно пахло трубочным табаком, и, поскольку хозяйка дома не показалась мне явной курильщицей трубки, я пришел к выводу, что совсем недавно там был мужчина.
   - Чем занимается ваш муж, фрау Дисбах? Я попросил.
   "У нас есть небольшая соляная шахта, - объяснила она. "В Берхтесгадене. Мы производим собственную высококачественную поваренную соль. Которые он продает напрямую в рестораны по всей Германии и Австрии".
   "Похоже, что вы много копали", - сказал Корш.
   - Копать особо нечего, - объяснила она. "Мы используем процесс экстракции рассола. В гору подается пресная вода, а нерастворимые компоненты породы опускаются на дно. Теперь все о насосах и трубопроводах, и очень научно".
   - Он сейчас на шахте?
   "Нет, он уехал продавать соль для гурманов нашим крупным клиентам в Мюнхене, так что он может вернуться домой очень поздно".
   "Какими клиентами они будут?"
   "Шеф-повар в Кайзерхофе".
   Я прошел в гостиную и включил лампу, сделанную из большого розового кристалла. На столе рядом с ним стояло несколько баночек с розовой солью. Я подобрал один. Он был полон уменьшенных версий настольной лампы и был такой же солью, которую я видел в ушках багажника снаружи.
   - Я же говорила вам, моего мужа здесь нет, - раздраженно настаивала она и нервно дергала кусочек сухой кожи на нижней губе.
   "Это все? Ваша деликатесная соль?
   "Это то, что написано на этикетке".
   - Вы говорите, он в Мюнхене.
   "Да. Конечно, он может остаться на ночь. Если он слишком много выпил. Обедает с клиентами, боюсь, он часто так делает. Это профессиональный риск, когда вы предлагаете гостеприимство". Она нервными пальцами закурила сигарету из серебряной пачки. К этому времени щель между ее грудями двигалась, как разлом Сан-Андреас.
   - Шеф-повар "Кайзерхофа", Конрад Хельд, - солгал я. "Я знаю его хорошо. Я могу позвонить ему, если хотите, и узнать, там ли еще ваш муж.
   "Возможно, он встречается не с шеф-поваром", - предположила она, еще немного потянув кожу на губе. - Но кто-то еще на кухне отеля.
   Я терпеливо улыбнулась. Вы узнаете, когда кто-то лжет вам. Особенно с такими красноречивыми сиськами, как у нее. После этого остается только выбрать подходящий момент, чтобы дать им это услышать. Никому не нравится, когда его в лицо называют лжецом. Меньше всего в собственном доме и полицией. Мне почти стало жаль эту женщину; если бы не этот предыдущий сарказм, я мог бы быть вежливым, но сейчас я был более склонен запугивать ее, просто чтобы поторопить события. В конце концов, на карту была поставлена жизнь невиновного человека. Вдоль гостиной стояла резная полка на высоте чуть выше головы, и мои глаза уже перебирали книги в поисках чего-нибудь, что помогло бы оказать на нее дополнительное давление, чтобы преодолеть любое сопротивление нашим вопросам. В основном книги были связаны с геологией, но я уже видел пару названий, которые могли бы послужить моей цели. Но пока я проигнорировал их и прошел через гостиную к широкому камину из красного кирпича. За кованым экраном все еще тихо горел камин; бревно вряд ли было того размера, который вы бы выбрали, если бы были одни. Тот, кто развел этот костер с нуля, сделал это для уютного вечера вдвоем. Рядом с огнем стояло кресло, а на стуле - экземпляр " Фёлькишер беобахтер " того дня . Я взял его, сел и положил газету на очаг рядом с пепельницей и банкой "Фон Эйкена" без крышки; в пепельнице была трубка. Через некоторое время я поднял и его и обнаружил, что чаша из вишневого дерева все еще теплая - теплее, чем огонь. Слишком легко было представить себе человека, который всего полчаса назад сидел у костра и попыхивал табаком, как капитан дунайского катера.
   - Хороший у вас здесь дом, - сказал Корш, открывая ящик комода.
   Фрау Дисбах оборонительно скрестила руки на груди. Вероятно, это помогло ей не ударить Корша настольной лампой по голове. - Чувствуй себя как дома, почему бы и нет?
   "Тогда на поваренной соли много денег?" - спросил он, игнорируя ее замечание. Иногда полицейская работа содержит полную противоположность сократовскому диалогу: вы говорите одно, я делаю вид, что не слышал, и говорю другое.
   "Как и все остальное, есть, если вы много работаете".
   - Хотел бы я, чтобы это было правдой, - сказал Корш. "Конечно, быть полицейским не так уж много денег. Не так ли, босс?
   "Это то, что вы ищете? Деньги? Я полагал, что вы здесь для того, чтобы расследовать преступление, а не совершать его.
   Корш резко рассмеялся. "Она кислая. Должно быть, все это соль, а, босс?
   - Похоже на то.
   "Вместо этого вам стоит попробовать рафинировать сахар, миссис".
   - Ты собираешься рассказать мне, о чем идет речь?
   - Я же говорил вам, - сказал Корш, вызывающе выдвигая очередной ящик. - Мы ищем вашего мужа.
   - А я тебе говорил. Его здесь нет. И уж точно он не в этом бюро.
   "Многие люди начинают с нами, пытаясь быть умнее, - сказал Корш. "Но это никогда не длится очень долго. Как правило, мы смеемся последними. Не так ли, босс?
   Я хмыкнул. Мне не очень хотелось смеяться. Только не с перевязанной челюстью. И уж точно не после того, как хладнокровно убили бедную Анету Гусак. Я не собирался забывать об этом в спешке. На маленьком рояле лежало несколько фотографий, и вскоре я начал верить, что на одной из них был изображен тот самый ученый молодой человек, который отправил нас в погоню за дикими гусями в Люгвинкль. Через некоторое время я встал, снял картинку с полированной крышки рояля, некоторое время смотрел на нее и показал Коршу, который кивнул мне в ответ. Это точно был он.
   "Это многое объясняет, - сказал он.
   "Это кто?" - спросил я фрау Дисбах.
   "Мой сын Бенно".
   - Симпатичный мальчик, правда? Корш был саркастичен. В очках с толстыми стеклами, покатым подбородком и застенчивом выражении лица Бенно Дисбах выглядел как настоящий мокрый бумажный пакет и как раз тот тип чувствительного, худого мальчика, которого встревоженная, любящая мать хотела бы уберечь от чего-то такого грубого, как армия. Моя мать, вероятно, чувствовала то же самое по отношению ко мне, когда мне было около двенадцати, если предположить, что она когда-либо вообще что-то чувствовала.
   "Где он сейчас?" Я попросил.
   - Я думал, вы сказали, что ищете моего мужа.
   - Просто ответьте на вопрос, миссис, - сказал Корш.
   "Он ушел. На пиво с друзьями.
   - Он не выглядит достаточно старым.
   "Ему двадцать. И он не имеет к этому никакого отношения".
   - Что делать? - спросил Корш.
   "Делать что угодно. Слушай, зачем ты вообще его ищешь?
   "Кто?"
   "Мой муж. Он не нарушил закон".
   "Нет?" Среди нескольких книг по геологии на полках я достал экземпляр знаменитого романа Альфреда Дёблина и еще один - Эриха Марии Ремарка, на всякий случай. Это были те самые дешевые издания, которые были у меня дома. "У кого-то есть. Это его книги или твои?
   - Они должны принадлежать... слушай, какая разница? Боже мой, это всего лишь старые книги.
   Я был уверен, что она собиралась признаться, что книги принадлежат ее сыну Бенно. Он определенно был похож на любознательного читателя.
   - Это не просто книги, - сказал я, - это запрещенные книги. Были времена, когда мне нужно было звучать как настоящий нацист. Времена, когда я ненавидел себя больше, чем обычно, даже по своим низким стандартам. У меня уже было сильное ощущение не только того, что Иоганн Дисбах только что сбежал от нас, но и того, что его побег был prima facie доказательством его вины. Там было это и розовая соль на подошвах ботинок снаружи. Я был почти уверен, что человек, который их носил, убил Удо Амброса.
   Но с каждой минутой, в течение которой его жене удавалось задержать нас, тем больше становились шансы этого человека избежать ареста, а шансы Иоганна Бранднера избежать расстрела или падающего топора в Плетцензее становились все хуже. "С 1933 года эти авторы были запрещены из-за их еврейского происхождения или из-за их коммунистических или пацифистских симпатий".
   "Не имел представления. Кто сказал?
   - Министерство правды и пропаганды, вот кто. Разве вы не видите кинохроники в кинотеатрах? Последние шесть лет мы сжигаем книги, которые нам не нравятся".
   "Мы редко ходим в кино".
   "Меня не волнует, что вы читаете, но незнание закона не освобождает от ответственности, фрау Дисбах. Владение этими книгами может привести к депортации, тюремному заключению или даже смерти. Да серьезно. Поэтому я советую вам сотрудничать с нами и сообщить нам, где именно находится ваш муж, фрау Дисбах, иначе в беде окажется не только он, но и вы. Мне было интересно, как много она знала о том, что сделал ее муж.
   - Ваш муж подозревается в причастности к совершению двух убийств.
   "Два?" Она выглядела удивленной, увидев число, поэтому я предположил, что, возможно, она знала о Флексе, но не об Удо Амбросе.
   - Разве я не говорил, что мы будем смеяться последними? - сказал Корш.
   - Я уже сказала вам обоим, - глухо сказала она. "Иоганн в Мюнхене".
   - С клиентами - да, - сказал Корш. "Да. Вы сказали, что. Мы не поверили в первый раз, когда вы это сказали.
   Женщина тяжело села в облаке Герлена и отчаяния и закурила еще одну сигарету. Я налил себе ту, которую она еще курила и которая лежала в большой соляной пепельнице, задумчиво попыхнул и улыбнулся болезненной улыбкой.
   - Могу я воспользоваться вашим туалетом, фрау Дисбах? Я попросил. - Пока ты все обдумываешь, может быть. И я настоятельно рекомендую вам это сделать".
   - Да, я полагаю, что да. Он наверху лестницы.
   - Во сколько вернется ваш сын? - спросил ее Корш.
   "Я действительно не знаю. Почему?"
   - Когда вы поймете, что мы задаем вопросы, фрау Дисбах?
   Пока Корш продолжала говорить, я поднялся по узкой лестнице и огляделся. Дом был похож на уменьшенную версию Бергхофа, только без местного карлика Альбериха. Коридор был увешан несколькими историческими картами старого баварского Рейнского Пфальца, области на юго-западе Германии, граничащей с Сааром, а также фотографиями пещерных образований, соляных копей и интересных геологических образований в рамках. Открыв пару простых деревянных дверей, я обнаружил небольшие уютные комнаты со свернутыми, как тесто, матрасами и несколькими репродукциями альпийских туристов. Вероятно, это было хорошее, чистое место для отдыха летом; любой счастливый странник хорошо выспался бы, и после хорошего немецкого завтрака, приготовленного фрау Дисбах, они подумали бы, что сделали правильный выбор, особенно если бы им удалось мельком увидеть ее пышную грудь.
   Я открыл шкаф и на полке за одеялами нашел несколько коробок с теми же самыми красными пулями Бреннеке, которыми был убит Удо Амброс. К стене, оклеенной толстыми обоями, в углу холодной главной спальни висел валлонский меч длиной с лыжную палку, и я почти порадовался, что мы не добрались туда раньше. На медной кровати лежал белый кот и смотрел на меня ярко-голубыми глазами, острыми, как меч, и полными кошачьих вопросов, а значит, ответы были не важнее времени суток, вкуса свежей снег или форма облачного образования над Кельштейном. Бывают моменты, когда я думаю, что было бы хорошо быть кошкой, даже в этой части мира, по крайней мере, до тех пор, пока ты держишься подальше от Гитлера и Ландлервальда. Некоторые ящики комода в спальне были пусты и все еще открыты, и на ковре валялись запонки, застежка для воротника и патрон Парабеллум калибра 7,62 мм; явно кто-то с пистолетом Люгер ушел в спешке.
   На прикроватной тумбочке лежал лист бумаги, а на нем длинный список имен клиентов и расписания поездов до Мюнхена и Франкфурта, ничем не примечательный, если не считать того факта, что тот, кто его написал, предпочел использовать те же аккуратные полуграмотные заглавные буквы. это появилось в "предсмертной" записке Удо Амброса. Я сложил бумагу и сунул ее в карман. Среди расчесок и гребней с ручками из слоновой кости на туалетном столике в стиле бидермейер было несколько фотографий Бенно, всеми любимого молодого человека, который ранее сбил нас с пути, явно для того, чтобы у него было достаточно времени, чтобы доехать до дома и предупредить своего отца Иоганна, который появился на другой фотографии с Удо Амбросом, когда у него еще была голова, и до того, как кто-то выстрелил в нее из дробовика, - что теперь полиция идет по горячим следам. Амброс был суровым человеком, но Дисбах выглядел более крутым и в целом более неприятным, не в последнюю очередь потому, что усы были подстрижены и теперь выглядели точно так же, как у Адольфа Гитлера. Я вынул фотографии из рамок, сунул их в карман пальто и прошел в соседнюю комнату. Я уставился на мужчину в зеркало в ванной, снова завязал Raxon, держа челюсть крепко сжатой, и прорычал ему в ответ:
   - Неудивительно, что кот так странно на тебя смотрел, Гюнтер. Ты похож на чье-то представление о зубной боли.
   Ванна была полна холодной воды, как будто фрау Дисбах собиралась принять ванну, когда ее героический сын вернулся домой и объявил о моем скором приезде; ее чулки и нижнее белье лежали на белом плетеном стуле за дверью. В другом месте я мог бы подобрать их и понюхать; Прошло много времени с тех пор, как я наслаждался интимным запахом привлекательной женщины, и я начал испытывать абстинентный синдром. Вместо этого я взял ее лифчик и на мгновение или два восхитился его размерами. Это было похоже на пращу, которая когда-то принадлежала Голиафу и которая могла значительно увеличить его шансы против мальчика-пастушка Давида. Это и приличный валун или два. Мне всегда было жаль Голиафа. Но баварский горный воздух делает странные вещи с берлинским фрицем вроде меня.
   На выложенной плиткой стене стоял хромированный электрический радиатор, на подоконнике в стакане вставные зубы, а над умывальником - большая тумба. Я открыл его и сразу же увидел ответы на вопросы, которые могли бы волновать белого кота больше, если бы он точно знал, как они повлияют на него. Дело в том, что вы не можете получить тарелку рыбы и блюдце молока, если ваши хозяева заперты в концентрационном лагере или еще хуже. Но профессионального удовлетворения от того, что я вдруг в полной мере осознал, что происходит здесь, в доме Дисбахов, не было. Кроме того, я сомневался, что это элегантное решение преступления в гостиной, которое можно было бы найти в произведениях любого респектабельного детективного рассказчика вроде Агаты Кристи или Дороти Л. Сэйерс; это были не те полицейские улики, которые заставляли вас чувствовать что-либо, кроме стыда за то, что они были обнаружены. Меня тошнило от того, что я должен был теперь спуститься вниз и сказать в лицо фрау Дисбах, потому что в данных обстоятельствах я не знал, что сделал бы что-то отличное от того, что сделал Иоганн Дисбах, за исключением, может быть, не стрелять в Удо Амброса. Никто не заслуживал того, чтобы его лицо становилось испуганным факсимиле картины Пикассо. В шкафчике в ванной стояла бутылка протаргола. Примерно тогда же я вспомнил, что протаргол - это нитрат серебра, а серебро в периодической таблице обозначается как Ag . Что, вероятно, объясняет список Ag в отвратительной бухгалтерской книге Flex. Еще было немного первитина - " П " значит первитин? - но это вряд ли казалось важным, если не считать стандартного лечения венерического заболевания. Вопрос заключался в том, кого из них поразила доза киселя? Иоганн Дисбах, его жена или оба? Бенно Дисбах здесь даже не приходил мне в голову; судя по его виду, он был далек от того первого момента радости, когда мальчик становится очень испуганным человеком. Я видел более очевидных девственниц на углу берлинской улицы. Я прикарманил оба типа таблеток и сбежал вниз с большим количеством доказательств в пользу моих нынешних теорий, чем у Архимеда, одетого только в банное полотенце.
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ
   апрель 1939 г.
   - Невозможно сказать это так, чтобы это звучало любезно или вежливо, фрау Дисбах, так что я просто скажу это, а затем, если вы будете благоразумны и скажете мне, куда он делся, я постараюсь вам помочь. Ваш муж, я не могу помочь. Но вам не нужно идти тем же путем. Я поймаю его, и когда я это сделаю, для вас будет лучше, если я смогу сказать своему начальству, что вы сотрудничали. Даже если вы этого не сделали. Если вы сейчас начнете бросаться в меня вещами и изображать благочестивое негодование, то, говорю вам откровенно, мне это совсем не понравится. Или ты. Я говорю вам прямо, что если вы не будете сотрудничать, вы отправитесь в тюрьму. Сегодня ночью. Я вижу это так: ваш муж, Иоганн Дисбах, который, вероятно, в то время был накачан метамфетамином, застрелил Карла Флекса, потому что Флекс заразил вас венерической болезнью. Я положил протаргол и первитин на стол рядом с солью. "Экспонаты один и два. Флекс решил, что его не удовлетворяет то, что ваш муж платит ему деньги за то, чтобы он притворялся, что ваш сын Бенно работает на администрацию Оберзальцберга, чтобы его не пустили в армию. Вы ему тоже понравились, и он решил, что хочет чего-то другого, кроме денег. Он решил, что хочет, чтобы ты была в его постели. В обмен на то, что дал вам то, что вы хотели. К сожалению, он также заразил вас венерической болезнью.
   Я остановился, когда высокая, красивая женщина, которая собиралась принять ванну, тяжело села и стала шарить в рукаве в поисках носового платка. - Хорошо, я рад, что ты не споришь с этим. Потому что у меня болит челюсть, как вы, наверное, видите, и у меня действительно нет сил возражать. Карл Флекс хотел, чтобы вы оказались в его постели, и вы согласились, потому что любите своего сына, и устроить его на зарезервированную работу за сто марок в год казалось лучшим средством уберечь его от опасности. Я встречался с ним недолго, и он показался мне хорошим мальчиком. Верный и, да, храбрый, но, может быть, немного мокро, и вы были правы, пытаясь добиться отсрочки от армии, потому что в военное время это те молодые люди с самыми милыми лицами обычно первыми покупают это, потому что они Ты всегда пытаешься доказать, что они не такие уж и мокрые. Ты согласилась переспать с Флексом, и он дал тебе дозу желе. И когда вы пожаловались, он направил вас к доктору Брандту, который согласился помочь найти вам лекарство, потому что он участвует в том же рэкете на вершине горы, что и Флекс. Но к тому времени вы дали дозу киселя своему мужу, и он решил покончить со всем этим. Все гнилое дело. Вот почему Иоганн выстрелил в него. И хорошо для него. Это то что я сказал. У Карла Флекса была приятная телеграмма от кайзера. Если бы я был женат на тебе, я бы, наверное, сам его застрелил. Возможно, я бы не стал использовать для этого винтовку моего друга Удо. Это было недобро, потому что это оставило Удо в кадре убийства Флекса. Хотя и не так жестоко, как то, что произошло, когда Удо догадался, что его старый друг оценил его заслуги. Что он делал? Угрожают сообщить в полицию? Он должен был это сделать, иначе Иоганн не пошел бы в дом бедняги Удо и не застрелил бы и его. Вы не знали об этом? Это не имеет значения. Поверьте мне, самоубийства это точно не было. Моя челюсть может быть сломана, но с моим мозгом все в порядке. В шкафу наверху есть коробка с теми же боеприпасами, которыми Удо снесло голову, а также образец той же руки, что написала так называемую предсмертную записку. Как дело об убийстве, это более открытое дело, чем дверь моего кабинета в Комиссии по расследованию убийств в Берлине. Видите ли, я уже делал подобные вещи раньше, фрау Дисбах. Люди - не только вы, люди, которым лучше знать, потому что они управляют правительством, - они будут упорно верить, что я не знаю, когда мне лгут. Но я делаю. Я тоже довольно хорош в этом. В последнее время у меня было много практики.
   - Тогда, когда мы с помощником по уголовным делам Коршем пришли сюда сегодня вечером, кого нам следует встретить на дороге, кроме самого юного Бенно. Я узнал его по фотографии на твоем пианино. Было глупо оставлять это для нас, чтобы увидеть. Но у вас, вероятно, не было времени это скрывать, потому что ваш муж должен попрощаться ровно через пять минут. Это Бенно ввел нас в заблуждение, чтобы дать ему достаточно времени, чтобы вернуться сюда и предупредить отца, что полиция уже в пути, не так ли? Я полагаю, что у Йоханна теперь хороший старт на девяносто минут раньше нас. Вопрос в том, каким путем он пошел? Дальше в Австрию? Или в Германию? Или, может быть, Италия? Мне нужны ответы, и вам лучше дать их по-хорошему, иначе в тюрьму попадете не только вы, фрау Дисбах. Я полагаю, что когда мы догоним его, это будет и Бенно. Трата времени полиции в Германии всегда считалась серьезным нарушением, но теперь мы обязаны принять это на свой счет".
   Фрау Дисбах вытерла глаза и закурила еще одну сигарету. Я тоже закурил, и Корш тоже, потому что мы оба знали издревле, что любая история звучит лучше, когда она сопровождается хорошим дымом. Конечно, многие истории, которые слышат полицейские, - сплошная чепуха, но эта была правдой; Я мог сказать это сразу, потому что чувствовал сильную боль в челюсти, когда она говорила. Кроме того, она плакала так, как обычно сопутствует истине, и что вы не можете притворяться, если вы не Зара Леандер, и даже она предпочитает не плакать, когда приходится сильно сморкаться; для женщины это просто не лестно, особенно на камеру.
   "Бенно - хороший мальчик, но он не военный. В отличие от моего мужа. Кто. Йохан намного круче, чем когда-либо будет Бенно. И он теперь наш единственный сын. Видите ли, комиссар, старший брат Бенно, Дитрих, служил в германском флоте и погиб в Испании во время гражданской войны. Погиб в 1937 году в битве при Малаге, когда Германия была атакована республиканской авиацией. По крайней мере, так нам сказали. Я не могу потерять еще одного сына. Даешь мне слово, что у Бенно не будет неприятностей?
   "Вы делаете. Пока только я и мой помощник знаем, что он пытался продать нам что-то из каталога игрушек. Мы можем легко забыть, что он вообще существует".
   Она кивнула и яростно затянулась, как будто пыталась убить что-то внутри себя, и когда она вытащила сигарету изо рта, сухой кусочек кожи на нижней губе частично оторвался вместе с ней и свисал изо рта, как крошечный кусочек. сигара. Время от времени она вытирала щеки от слез, но через некоторое время на ее бледном лице появлялось нечто, похожее на два высохших русла.
   - Подождите минутку, - сказал я любезно. - Соберись и постарайся рассказать нам все.
   Корш достал из бутылки на буфете порцию чего-то липкого и протянул ей. Она высосала его, как голодный баклан, а затем протянула ему стакан, словно прося добавку. Я кивнул ему. Алкоголь может быть лучшим другом полицейского во многих отношениях; оно утешает, даже если не развязывает языки.
   - Вы почти правы, комиссар Гюнтер. Карл Флекс действительно спал со мной. Несколько раз. Но все было совсем не так, как вы сказали. Карл взял деньги у меня, а не у Иоганна, чтобы удержать Бенно от армии. Это правда. Бенно очень чувствительный мальчик, и, честно говоря, армия убьет его. Я не извиняюсь за это. Иоганн и я, конечно, не согласились на этот счет. Он был в ярости, когда узнал об этом. Он думал, что армия сделает Бенно мужчиной. Я думал, что это сделает его... мертвым. Ведь все подозревают, что грядет война. С Польшей. А если с Польшей, то и с русскими тоже будет. И тогда где мы будем? Но Карл не принуждал меня спать с ним, и уж точно он не ставил условием, что Бенно не пойдет в армию. Видите ли, я нашла письмо от любовницы моего мужа, Пони, в кармане его пальто. Да, это ее имя. Не спрашивай меня, откуда у тебя такое имя, как Пони. Так или иначе, Иоганн ездил на ней в свои командировки в Мюнхен. Так что я переспала с Карлом из мести, наверное. Однажды на выходных, когда Иоганн был в Мюнхене с Пони, мы поехали в отель "Бад-Хорн" на Боденском озере на красивой итальянской спортивной машине Карла. Но чего я не знал, так это того, что это было не просто милое любовное письмо, которое Пони передала Йохану, но и венерическое заболевание. Впоследствии он отдал его мне. И прежде чем я это осознал, я отдал его Карлу. У нас был большой спор по этому поводу, и, несмотря на свою неосмотрительность, Иоганн очень завидовал и поклялся, что убьет Карла. Только я никогда не думал, что он действительно сделает это. Но вы правы насчет метамфетамина. Как и половина мужчин в горах, Иоганн пристрастился к вещам. Я думаю, это сводит их с ума. Но людям, работающим на OA, это нужно просто для того, чтобы не отставать от ненасытного графика Мартина Бормана. Только недавно поставки первитина прекратились. Очевидно, они держат первитин для армии. Но затем Карл и Брандт начали продавать его всем, у кого были деньги. Именно так здесь и обстоят дела в наши дни. Я не говорю, что Борман знает об этом. Но он должен знать об этом.
   Корш протянул ей еще один стакан. Его глаза спросили меня, хочу ли я сам, но я покачал головой. Мне нужно было сохранять ясную голову, если я собирался говорить с Альбертом Борманом, а затем, возможно, с его братом Мартином. Жизнь Иоганна Бранднера, вероятно, зависела от тщательного использования немецкой грамматики и вдумчивой пропаганды с моей стороны.
   "Конечно, как только я услышал, что Карла убили, я понял, что это сделал Иоганн. Наша соляная шахта находится в Реннвеге. Вход находится между рекой Ахе и Оберзальцбергом. Эта часть мне хорошо известна. А вот куда он уходит внутри горы, остается только гадать. Ну кто угодно, только не мой муж. Под Оберзальцбергом есть старые туннели, которые уходят на сотни метров прямо под Оберзальцберг. Я рассказал ему об этом, и он более или менее признал это. Судя по всему, есть старый туннель соляной шахты, который выходит из горы в лесу очень близко к вилле Бехштейн. Можно пройти мимо него и даже не знать, что он там есть. Удо, должно быть, тоже это догадался. Так или иначе, они с моим мужем всегда одалживали друг у друга винтовки и другие вещи. Они вместе служили в армии. Второй баварский корпус. Иоганн был егерским стрелком и, как многие местные мужчины, лучшим стрелком в своем батальоне. Удо был таким же. Некоторые из этих мужчин растут с винтовкой в руках. За день до того, как Карла застрелили, я видел, как Иоганн клал винтовку с оптическим прицелом в багажник своей машины, и, хотя я не эксперт, я почти уверен, что раньше я такого оружия не видел. И что-то застряло на конце. Как банка чего-то. Странно действительно. Я даже спросил об этом Удо, когда видел его в последний раз, но он ничего не сказал. Что меня тоже беспокоило".
   - У вашего мужа есть мастерская? Я попросил. - С работающим токарным станком?
   "Да. Ему часто приходится привозить трубы из шахты для ремонта. Откуда ты знаешь?"
   "Это не важно. Ты говорил. Об Удо Амбросе?
   - Я не знал, что Иоганн тоже стрелял в Удо. Это немыслимо, правда. Удо никогда бы не выдал Иоганна. Только не предупредив его заранее. Она пожала плечами. "Может быть, так и случилось. Иоганн, должно быть, застрелил его, когда Удо сказал, что ему придется сообщить полиции, что Иоганн одолжил его винтовку. И использовал его, чтобы застрелить Карла.
   Фрау Дисбах сделала глоток из второго стакана водки, поморщилась, как будто ей это действительно не понравилось, и глубоко вздохнула.
   "Это все моя вина, правда. Если бы я не заплатил Карлу за то, чтобы Бенно попал в этот список работников ОА, ничего бы этого не произошло".
   - Хорошо, - сказал я. "Нет смысла ходить на цыпочках вокруг этого блюдца с молоком. Куда он делся?
   - Честно говоря, я не знаю, - сказала она. - Он не сказал. Я спросил его, конечно. И он сказал, что, наверное, лучше, чтобы я не знал. Таким образом, я не мог никому рассказать".
   - Угадай, - сказал Корш. - Ты знал его лучше, чем кто-либо. Пони в комплекте.
   Она пожала плечами. "Во многих отношениях Иоганн был скрытным человеком. Много времени я не знал, где он был. И он много был в дороге. Продам нашу соль. У него есть друзья в Зальцбурге, Мюнхене, а также во Франкфурте и Берлине. Он мог уйти почти куда угодно. Конечно, у него много друзей в округе.
   - А как насчет его машины? Я попросил.
   "Машина новая. Черный четырехдверный Auto Union Wanderer 1939 года выпуска. Я не знаю номерной знак наизусть. Но я мог бы узнать, я полагаю.
   "У него много денег с собой? Заграничный пасспорт?"
   "В его кошельке было много денег, когда я увидел его сегодня утром. Он дал мне двадцать рейхсмарок на ведение домашнего хозяйства. Но там должно было быть еще двести человек. И у него немецкий паспорт. Это более-менее жило в машине по понятным причинам".
   - Пошли, миссис, - сказал Корш. - Нам понадобится нечто большее, если мы хотим помочь вам и вашему сыну. Кстати, а где Бенно?
   "Он поехал погостить к друзьям. Пока берег не был чист, так сказать. Я не уверен, кто они. Но он был на велосипеде, так что далеко не уехал. Вы не арестуете его, не так ли? Ты обещал мне моего сына.
   - Нас интересует ваш муж, а не ваш сын, - сказал Корш. - Но каковы бы ни были оправдания Иоганна, он убийца. Так что даже не думай защищать его. Дело не только в его шее, понимаете? Он тоже наш, если мы его не поймаем в ближайшее время.
   - Он прав, - сказал я. - День рождения Вождя двадцатого числа. А Мартин Борман хочет, чтобы убийца Карла Флекса был надежно заключен под стражу до того, как Гитлер появится в Бергхофе, чтобы развернуть свои подарки. Если бы только ваш муж додумался застрелить его в другом месте, фрау Дисбах, все это можно было бы замять под ковер. Но сейчас мы находимся под огромным давлением, чтобы закрыть это дело до того, как можно будет зажечь свечи на торте. Вечеринка отменяется, если мы не найдем виновного.
   "Я думаю, что он, вероятно, совершенно сознательно выстрелил в него именно там, где он это сделал", - сказала фрау Дисбах. - Я имею в виду, на террасе Бергхофа. Надеюсь, у меня больше не будет неприятностей из-за этих слов, комиссар, но Мартина Бормана ненавидят на этой горе. С его уходом многие думают, что многое здесь станет лучше. Иоганн обвинил Мартина Бормана в том, что он нанял таких людей, как Карл Флекс, Брандт, Цандер и всех остальных. Он хотел поставить Бормана в неловкое положение. Пусть он выглядит дураком в глазах Гитлера. Возможно, Гитлеру достаточно, чтобы избавиться от него. Многие люди, знающие Иоганна, были бы склонны помочь ему сбежать только по этой причине.
   - Куда он делся, миссис? - сказал Корш. "Здесь у меня кончается терпение".
   - Я не могу сказать тебе то, чего не знаю, не так ли?
   - Полагаю, вы считаете нас глупыми, миссис.
   - Не думаю, - сказала она так, что я подумал, что она собирается сделать еще одно остроумное замечание.
   - Не умничайте с нами, миссис, - сказал Корш. "Нам не нравятся люди, которые умничают с нами. Это напоминает нам, что нам предстоит много сверхурочных и расходы, которых мы никогда не получим. А какой мужчина не говорит своей жене, куда он направляется, когда собирается бежать от полиции?
   - Умный тип, очевидно.
   "Я бы сказал своей жене, если бы это был я".
   - Да, но будет ли ей это важно?
   Именно тогда Фридрих Корш дважды ударил ее по лицу. Жесткий. Достаточно сильно, чтобы сбить ее со стула, на котором она сидела. Хороший удар справа, а затем удар слева, как будто его звали Готфрид фон Крамм. Каждая пощечина звучала так, словно взрывалась петарда, и он не смог бы дать ей пощечину лучше, даже если бы проходил прослушивание для работы в гестапо.
   - Вы должны сказать нам, куда он делся, - крикнул Корш.
   Обычно я не из тех, кто бьет людей. Большинство подозреваемых, которые соглашаются рассказать полиции обо всем, считают, что мы не заметим, когда они попытаются утаить что-то одно. И их всегда шокирует, когда они понимают, что это не сработает. Что касается меня, я бы, наверное, еще долго расспрашивал ее, но у нас было мало времени, в этом Корш был прав. Единственным шансом Бранднера избежать короткой стрижки была наша поимка убийцы Карла Флекса, и как можно скорее. Я поднял ее с пола и усадил, что было хорошим способом убедиться, что я не позволю Коршу снова ударить ее. Она выглядела потрясенной, как могла бы. И хотя я не одобрял того, что сделал Корш, я думал, что уже слишком поздно жаловаться на это.
   "Прости за это." Я вынул платок, встал на колени у ног женщины и вытер ей рот. "Только мой друг из крестовых походов. Видите ли, в тюремной камере в Оберзальцберге находится невиновный человек, который может пойти на смерть за убийство Флекса, и это делает Корша немного физически. Я не думаю, что он сделает это снова, но если вы знаете, куда делся ваш муж, вам лучше сказать нам сейчас. Прежде чем он начнет чувствовать настоящую несправедливость".
   - Французская Лотарингия, - глухо сказала она, держась за щеки, как юная гризетка , которую бросили с маленьким ребенком и несчастным лицом. "Он служил там во время войны. Со Вторым баварским корпусом. Ему всегда нравилось там, в Лотарингии. Всегда говорил об этом. Видите ли, он хорошо говорит по-французски. Любит французов. Любит еду. И женщины, зная Иоганна. Вот куда он сказал, что пойдет. Я не уверен, где именно. Я никогда не был там сам. Но как только он пересечет французскую границу, он окажется где-то в Лотарингии.
   То, что она говорила, казалось, соответствовало картам в рамках, которые я уже видел на стенах, и фотографиям Дисбаха в армейской форме. Странно, как чувствуешь себя в месте, которое видело столько смертей; Я сам всегда хотел вернуться на северо-восток Франции и в городки у Мааса, где в 1916 году произошла битва при Вердене. Но у Корша ничего этого не было.
   - С таким же успехом вы могли бы сказать "Бермуды", миссис, - пожаловался он. - Отсюда до французской границы семьсот километров. И у него не будет достаточно времени, чтобы зайти так далеко. Когда мы спрашиваем, куда он ушел, мы имеем в виду, где он сейчас, а не куда бы он хотел поехать в отпуск, если бы выиграл в государственной лотерее".
   Он собирался снова дать ей пощечину, но на этот раз я остановил его руку, потому что точно знал, что чувствует фрау Дисбах. Нас обоих достаточно ударили за один день.
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ
   Октябрь 1956 г.
   С вершины похожего на череп холма все, что можно было увидеть, было черно-белой гравюрой ада, которым был промышленный капитализм.
   Во многих отношениях Саар был таким же ужасающим, каким я его помнил до войны: кучи шлака размером с египетские пирамиды, окаменевший лес высоких промышленных труб, извергающих столько серого дыма, что казалось, будто сама земля загорелась, бесконечные товарные поезда, ползущие по венозной системе рельсов и разъездов, двойных стрелок и сигнальных будок, колеса шахты, вращающиеся, как ленивые шестеренки в очень грязных часах, газометры и склады, фабричные здания и ржавые сараи, каналы такие черные, что они казались они были заполнены нефтью, а не водой, и все это под густым угольным небом, избитым непрекращающимся шумом металлургических заводов, плавильных заводов, сваебойных машин, локомотивов и гудков конца смены. С глазами, которые покалывали от сернистого воздуха, вы могли даже ощущать вкус железа и стали на кончике языка и чувствовать низкое гудение морлоков в отравленной земле под ногами. Как свидетельство человеческого трудолюбия, это было не очень приятно с эстетической точки зрения. Но это было больше, чем просто безобразно; это было так, как будто какой-то первородный грех был совершен против самого ландшафта, и я подумал, что, возможно, почти смотрю на Нифльхейм, темный, туманный дом гномов, где сокровища не только копились, но и добывались из отшлифованы или выкованы в тайне для бургундских королей. Французы, конечно, так думали, поэтому они так старались сохранить Саар частью Франции и, подобно Зигфриду, украсть его сокровища тяжелой промышленности. Карлики Саара, однако, были такими же упрямыми немцами, как и их вагнеровские коллеги, и на недавнем референдуме, который мог бы сделать территорию независимой под эгидой европейского комиссара, назначаемого Западноевропейским союзом, они проголосовали против Европа и идея сохранения экономического союза с Францией; со дня на день предполагалось, что так называемый Саарский протекторат наконец войдет в состав Федеративной Республики Германии. Каждый патриотически настроенный немец, безусловно, на это надеялся, и по всей ФРГ возвращение Саара в целом было воспринято с энтузиазмом, хотя и более спокойным, чем тот, который приветствовал повторную оккупацию Рейнской области в 1936 году. Задействованы немецкие войска, и договоры не расторгнуты. Это была, пожалуй, самая мирная смена флага в этом регионе почти за столетие, и мысль о том, что Германия и Франция могут снова начать войну из-за земли Саар, уже казалась столь же немыслимой, как межпланетное космическое путешествие.
   В городе Саарбрюккен тоже все было примерно так же, как всегда. Большая часть серьезного ущерба, нанесенного армией США, была устранена, и почти не было признаков того, что мировая война когда-либо имела место. Но этот город никогда не был привлекательным, и перестройка сделала его таким же тяжелым для глаз, как и всегда. Сложнее, может быть. Французы определенно не собирались тратить деньги на городское планирование или общественную архитектуру. Любые новостройки были функциональными, если не сказать брутальными; судя по тому немногому, что мне удалось разглядеть в будущем, казалось, что оно в основном вылеплено из бетона. Ландверплац, главная площадь Саарбрюккена, напоминала немецкий тюремный двор, из которого все заключенные благоразумно сбежали. Все было таким же серым и чисто германским, как грифель в карандаше Фабер-Кастелл.
   Вблизи все было немного более двусмысленно. Все газеты и журналы в киосках были немецкими, как и большинство названий улиц. Даже названия магазинов - "Хоффманн", "Шульц", "Детвейлер", "Рата", "Шхунер", "Цум Лёвен", "Альфред Беккер" - наводили меня на мысли, что я, может быть, снова в Берлине, но флажки, флаги и автомобили - в основном "пежо" и "ситроены" - были все по-французски, как и пластинки, которые я слышал в барах и ресторанах: много Шарля Азнавура, Жоржа Брассенса и Люсьен Делиль. Многие полицейские Саара носили на плечах своей темно-синей униформы слово " жандармерия ", что ясно указывало на то, от кого они получали приказы. Я еще не вышел из леса; не длинной соломинкой. Потом были деньги: официальной валютой Саара был франк, хотя французы задумчиво называли его франком, а номиналы на монетах были отштампованы по-немецки. И крупные бренды в магазинах были в основном французскими, а иногда и американскими. Было даже несколько французских ресторанов, подобных тем, что можно найти на Левом берегу в Париже. Все это было очень странно. Своей немецкой простотой и французской претенциозностью Саар напоминал какого-то жуткого трансвестита - очень мускулистого мужчину, остро нуждающегося в бритье, накрашенного губной помадой и на высоких каблуках в безнадежной попытке выдать себя за хорошенькую кокетку.
   Я купил в табачной лавке двадцать паков и несколько спичек, экземпляр Saarbrücker Neueste Nachrichten и у Альфреда Беккера бутылку Côtes du Rhône, буханку хлеба, коробку порций President Camembert и большую плитку шоколада Kwatta. . В супермаркете я не задерживался. Я остро осознал, какую бедную, нищую фигуру я сейчас представил. На колене моих брюк была дыра, мои туфли были в пятнах от воды и испорчены, мне очень нужно было побриться, и я выглядел так, как будто я провел ночь, спя под живой изгородью, что у меня и было. Жители Саара, может быть, и были бедны, но, в отличие от меня, они недавно вымылись, и их одежда, хотя и не самого лучшего качества, была чистой; все выглядели хорошо занятыми и респектабельными. Нужно много усилий, чтобы заставить трудолюбивого немца забыть о своей внешности.
   По дороге в Хомбург, рядом с единственной зеленой зоной в Бребахе, я сел, съел немного хлеба с сыром и прочитал газету. Я испытал облегчение, увидев, что ничего обо мне не написано в газете, посвященной венгерской революции, но даже когда я наслаждался редким моментом тишины и покоя, подъехал полицейский на мотоцикле и одарил меня таким же суровым взглядом. в качестве пассажирского седла на его R51. В белой рубашке и темном галстуке, высоких ботинках для верховой езды, темно-синей форме, ремне Сэма Брауна и кожаных перчатках такого же цвета он больше походил на пилота Люфтваффе, чем на мотоциклиста. Через некоторое время он надел очки на свою защитную шляпу и позвал меня кивком головы. Я встал с земли и подошел к мотоциклу. К счастью, я еще не открыл бутылку, так что не могло быть и речи о том, что я пьян. Он был немцем, что тоже было в мою пользу.
   - БМВ, - сказал я как можно хладнокровнее, учитывая, что недавно я задушил человека до смерти. Нашли бы Корш и его люди тело человека Штази в шортах? Возможно. Но я спрятала его довольно тщательно. "Лучший мотоцикл в мире".
   - Ты немец?
   "Берлин, рожденный и выросший".
   - Ты далеко от дома.
   "Расскажи мне об этом. Только это не изменится в ближайшее время. Мой дом сейчас на востоке. В ГДР. За железным занавесом. И моя старая работа. У Алекса. Сомневаюсь, что когда-нибудь снова увижу кого-то из них".
   - Вы были копом?
   Каждый полицейский в Германии слышал о Президиуме берлинской полиции на Александерплац. Сказать, что ты из "Алекса", было все равно, что сказать английскому полицейскому, что ты из Скотланд-Ярда. Во всех предыдущих описаниях меня, которые я читал в газетах, мое прошлое полицейского было чем-то, что Штази упустило из моего резюме. Преследование копов никогда не нравилось другим копам, даже французским. Это вызывает у них зуд.
   "Двадцать пять лет в военной форме, плюс-минус. Когда война закончилась, я был сержантом полиции порядка. По праву у меня должна была быть хорошая толстая пенсия, чтобы жить с моей милой толстой женой. Но мне пришлось довольствоваться тем, что мне сойдет с рук жизнь".
   - Было тяжело?
   "Не хуже, чем у большинства людей. Когда Иваны появились в Берлине, такие копы, как я, были менее чем популярны, как вы понимаете. В отличие от моей жены, если вы понимаете, что я имею в виду. Какое-то время там она была очень востребована".
   "Ты имеешь в виду?"
   - Я имею в виду. Двадцать или тридцать красных ублюдков. Один за другим. Как будто они использовали ее для штыковой тренировки. Я был в другом месте в это время. Прятался в воронке, наверное. Во всяком случае, она так и не оправилась. Я тоже, если уж на то пошло. В любом случае, с тех пор, как я выбросил свой пивной жетон, я просто перескакивал с одной работы на другую".
   "Какой вид работы?"
   "Случайные работы. Не очень разговорчивая работа, которой может заниматься бывший полицейский во сне. Что было так же хорошо, как и обычно".
   "Как вас зовут?"
   "Корш. Фридрих Корш".
   -- Откуда вы теперь, Фридрих?
   "Брюссель. Моя жена Инге, видите ли, была бельгийкой. Я работал в Королевском музее, а затем охранником в поездах - на Étoile du Nord, - пока мне не повезло".
   - Что за невезение?
   Я размахивал бутылкой вина. "Жидкий вид. Следовательно, вы видите перед собой капитана промышленности.
   "Куда ты направляешься?"
   Я смотрел на дорожный знак, когда ответил, и я должен был знать лучше, чем доверять вдохновению, которое боги дали мне в тот конкретный момент. Единственная причина, по которой богам сходит с рук их собственные ошибки, заключается в том, что они обманом заставляют нас совершать собственные ошибки.
   "Гомбург. Я подумал, что могу поискать работу на пивоварне "Карлсберг". Я ухмыльнулся. "Просто шутка. Моя сестра Дора работает на местной пивоварне, так что я решил попросить ее туда. Думаю, я смогу добраться туда завтра. Что это? В тридцати километрах отсюда?
   "Ты подходишь под многие описания, - сказал он.
   - Не все, конечно. Должна быть пара пропавших собак и кошек, которые не похожи на меня".
   Мотоциклист улыбнулся. Заставить гаишника улыбнуться - немалый подвиг. Я знаю. Раньше я махал машинами вокруг Потсдамской площади. Вдыхание всего этого свинца делает тебя сварливым. Что, вероятно, объясняет берлинцев.
   "В любом случае, в "Алексе" мы говорили, что большинство описаний полицейских подходят абсолютно любому, если только это не описания людей, которых можно увидеть только в цирке или на шоу уродов".
   "Это правда."
   "Я не уверен, к какой из этих категорий я отношусь сам. Последнее более чем вероятно.
   Он все еще улыбался, и теперь я знал, что нахожусь более или менее в безопасности, по крайней мере, на данный момент; в любую минуту он собирался сказать мне, чтобы я ехал, но я, конечно, не ожидал, что он предложит подвезти меня.
   "Прыгай, - сказал он. - Я отвезу тебя в Хомбург. Мой родной город, между прочим.
   "Очень мило с Вашей стороны. Ты уверен? Я бы не хотел доставлять тебе неприятности. Кроме того, сейчас я не так хорошо пахну. Прошел день или два с тех пор, как я хорошо мылся. Или приличный маникюр.
   "Я служил в танковом корпусе, - сказал мотоциклист. "Десятый танковый гренадерский полк. Поверьте, ничто не может пахнуть хуже, чем пять человек, живущих в F2 целое лето. Кроме того, на велосипеде ты всегда будешь с подветренной стороны от меня.
   Я взобрался на пассажирское сиденье и нашел его на удивление удобным. Через несколько минут мы мчались на восток по дороге в сторону Кайзерлаутерна, и я поздравлял себя с ловкостью своих способностей лжеца. Эффективная ложь немного похожа на одну из тех карт для стереоскопа: карта представляет собой две отдельные картинки, расположенные рядом, которые работают, только если вы в конечном итоге видите одно четкое центральное изображение, которое поневоле является иллюзией и представляет собой картину глубины. и ясность, которую вы должны видеть, а не то, что есть на самом деле. Это результат того, что левый глаз не знает, что делает правый; мозг заполняет пробел, что является хорошим способом понять все виды обмана. Но самое главное в том, чтобы солгать полицейскому, - это не колебаться; того, кто колеблется, арестовывают. И если ничего не помогает, вы бьете копа в рот и бежите за ним.
   Приятно было смотреть, как мир проносится сзади мотоцикла, даже если этот мир был Сааром. Трактор, буксирующий по каналу баржу с углем; телега, запряженная парой телок, за которой следовали две женщины, почти такие же крепкие коровы, как их два скота; большая семья синти красочно разбила лагерь в поле; рекламный щит с предыдущего октябрьского референдума, все еще покрытого плакатами, пропагандирующими НЕТ ГЕРМАНИИ и другими, которые гласят ТОЛЬКО ПРЕДАТЕЛИ ЕВРОПЫ ГОВОРЯТ НЕТ, ТАК ГОВОРЯТ ДА; мужчина на углу улицы, кузнец подковывает лошадь, а маленький мальчик крепко держит голову животного; огромный бункер немецкой армии в поле, который выглядел так, будто землетрясение разломило его надвое; белый дом казался карликом на фоне груды черного угля высотой с гору. Жизнь казалась простой, простой, скучной, обыденной, такой, какой она всегда была для большинства людей; Я, для которого путь к героизму теперь немыслимо зарос, утратил чувство очарования миром, многое бы дал за такую обыденную жизнь.
   Гомбург состоял из девяти деревень, не то чтобы вы заметили; это город, который история забыла на пути к чему-то более интересному, то есть практически где угодно. Большинство людей путают его с Бад-Хомбургом, что к северу от Франкфурта, что, вероятно, просто принимает желаемое за действительное. На вершине холма есть разрушенный замок, и аббатство, и шинный завод, и, конечно же, пивоварня Карлсберга - запах слышен по всему городу, - но самое интересное в Гомбурге - это уехать.
   Мотоциклист высадил меня возле ворот пивоварни. Основанная в 1878 году, компания Karlsberg является одной из крупнейших пивоварен Германии и, безусловно, похожа на нее. Не знаю, что делали с большой звездой Давида на бетонной стене кремового цвета и на этикетке бутылки в те дни, когда у власти были нацисты. Это было синее, а не желтое, так что, возможно, они просто оставили его в покое.
   "Мы здесь."
   "Спасибо. Я ценю это."
   - Не упоминай об этом. И тебе удачи, Фридрих. Надеюсь, ты найдешь свою сестру. Как ее звали?
   Я улыбнулся уловке этого копа. Он следил за тем, чтобы моя история была последовательной.
   "Дора. Дора Брандт".
   Странно, как я оказался в Гомбурге, и это вызывало множество важных и очень немецких вопросов о судьбе. Я не уверен, что Ницше распознал бы в моем пребывании в Гомбурге снова его концепцию вечного возвращения, но иногда действительно казалось, что деталям моей жизни суждено повторяться, снова и снова, на протяжении всей вечности. Гёте мог бы сказать, что у меня избирательная склонность к неприятностям, что я химически предназначен для них. Либо так, либо я был просто обречен скитаться по земле, подобно Одину, в поисках каких-то знаний, которые могли бы помочь в моей тщетной, сумеречной попытке обрести бессмертие. С другой стороны, может быть, это просто боги предков наказали мою гордыню за то, что я вообразил, что мне сошло с рук убийство, как обычно делали они сами. Я мог бы и перестать верить в Бога, но боги мне по-прежнему были нужны, хотя бы для того, чтобы что-то объяснять самому себе. Видите ли, я уже был в Гомбурге раньше.
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ СЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Фридрих Корш высадил меня на вилле Бехштейн, потому что ему по-прежнему запрещалось находиться на территории вождя, и я поднялся на холм, мимо Бергхофа и гостиницы "Тюркен", где сейчас сидел, замерзая, в тюремной камере Иоганн Бранднер, к Мартину. Дом Бормана на вершине холма. На полпути я убрал галстук из-под челюсти; Ко мне нужно было относиться серьезно, если я собирался спасти жизнь Бранднеру. Было далеко за полночь, и я с облегчением, но не очень удивился, увидев, что за аккуратными оконными ящиками главы правительства все еще горит несколько огней; Борман давно усвоил привычки своего почти ночного хозяина и редко ложился спать раньше трех часов утра, по крайней мере, так сказал мне Герман Каспель. Но подъехав к дому, я обнаружил, что там поджидает машина с работающим рядным двигателем, а Борман и несколько его помощников выходят из парадной двери. Верх был сложен, и задняя часть машины была почти такого же роста, как я. Борман был одет в прекрасное черное кожаное пальто, белую рубашку, синий галстук в белый горошек и бесформенную коричневую фетровую шляпу. Увидев меня, он махнул мне вперед, а затем почти сразу поднял руку, чтобы остановить мое продвижение.
   "Вау, это достаточно далеко. Ты выглядишь так, будто у тебя свинка. Очевидно, он забыл о моей подозрительной сломанной челюсти, и прежде чем я успел объяснить, он добавил: "Гюнтер, в этом доме шестеро детей, так что, если у тебя действительно свинка, можешь идти нахуй".
   - Это не свинка, сэр. Я поскользнулся на льду и упал лицом вниз".
   "Это происходит не в первый раз, я буду связан. Знаешь, что хорошо для такой опухоли? Оберните нить свиных сосисок вокруг шеи, как шарф. Снимает жар. А также делает довольно кусок разговора. Хотя лучше не носить это рядом с Лидером. Он вегетарианец и может пристрелить любого, кто носит шарф из нити сосисок. Или отправить в психиатрическую лечебницу. Что равносильно тому же самому в наши дни. Он жестоко рассмеялся, как будто это действительно могло быть правдой.
   "Куда-то собираешься?" - спросил я, меняя тему. - Может быть, обратно в Берлин? Просто сказать это было достаточно, чтобы я почувствовала тоску по дому.
   - Я иду вверх по Кельштайну, в чайхану. Поезжайте со мной, и по дороге вы расскажете мне, что еще вы узнали об убийстве Карла Флекса. Я полагаю, вы бы не пришли сюда, если бы не хотели сказать мне что-то важное. Я очень на это надеюсь". Но тут же вздрогнул под пальто, яростно потер руки и властно замахал на машину. - Я передумал насчет вершины, мальчики. Я думаю, что мы все-таки это уладим". Он посмотрел на меня и, к моему удивлению, объяснился. "Я весь день торчал дома на собраниях и думал, что хочу подышать свежим воздухом, но теперь я понимаю, что здесь намного холоднее, чем я думал".
   Я забрался в заднюю часть большого 770К, а Вильгельм Цандер и Готхард Фарбер - еще один из помощников Бормана, которых я раньше не встречал - принялись поднимать капот. Тем временем я сидел рядом с Борманом и ждал, когда он прикажет мне говорить. Вместо этого он закурил сигарету от большого золотого слитка, который одновременно работал как газлайтер, и начал говорить, как человек, который все время говорил и полагал, что кто-то всегда его слушает; но это было мне, что большая часть этого разговора была адресована сейчас, и по этой причине внимательно слушать казалось только благоразумным.
   "Лидер - человек внезапных фантазий, - сказал он. "Он часто любит делать что-то под влиянием момента. А так как вполне возможно, что он решит посетить свою новую чайхану в любое время дня и ночи, особенно в начале, то мне крайне необходимо оценить полную готовность персонала Кельштейна и самого здания. Испытательный полет, так сказать. Отсюда и этот визит. Чтобы убедиться, что все будет соответствовать его строгим стандартам.
   Он нетерпеливо огляделся, пока Зандер и Фарбер боролись с капюшоном, который явно был очень тяжелым. Не помогало и то, что высота Фарбера составляла всего три сыра, чего было недостаточно, чтобы полностью поднять капот на стальной раме.
   - Поторопись, у нас нет времени на всю ночь. Что так долго? Кто-нибудь может подумать, что я попросил вас поставить шапито в чертовом цирке. Это лимузин "Мерседес", а не какой-нибудь еврейский драндулет.
   Обоим его помощникам потребовалось несколько минут, чтобы закрепить капюшон, и к тому времени, когда они забрались на сиденье впереди и мы были готовы уйти, они сильно запыхались, что заставило бы меня улыбнуться, если бы я не сидел рядом. суррогатный тиран. Мое собственное дыхание было не совсем легким. Но, наконец, водитель передвинул рычаг переключения передач размером с автобус, повернул огромный руль, и гигантское предприятие из блестящего хрома и полированной черной эмали двинулось вверх по горной дороге.
   "В последний раз, когда я был там, Гюнтер, пирожные и штрудель были не совсем в его вкусе. Правда, он еще не был в чайхане, но я знаю его достаточно хорошо, чтобы сказать, что в штруделях слишком много фруктов, а в пирожных мало крема. И чай, который они подавали, был английским чаем, который Гитлер презирал. Это определенно был не чай без кофеина от Hälssen & Lyon. Гамбургский чай. Так он это называет. И это единственное, что он будет пить. Конечно, никто, кроме меня, этого бы не заметил. Во многих отношениях Гитлер - очень строгий, не от мира сего человек, не заинтересованный в собственном комфорте. Вот почему я должен позаботиться об этих делах вместо него. Я не против сказать вам, что это большая ответственность. Я должен думать обо всем. И он тоже благодарен за это. Вам может быть трудно в это поверить, но Гитлер действительно не любит указывать людям, что им делать. Он предпочитает, чтобы люди работали над тем, что он думает".
   Легкие Бормана глубоко затянулись сигаретой и выдохнули щедрую смесь дыма и алкоголя, самомнения и высокомерия. Несомненно, он воспользовался отсутствием Вождя, чтобы потворствовать своим порокам. Но пока он говорил, я начал понимать, что он пьян, и не только от силы. По запаху его дыхания, который теперь заполнял заднее сиденье машины, как дымовая шашка, я догадался, что он выпил несколько коньяков. Я подумал о том, чтобы зажечь его сам, и сразу же отказался от этой идеи. Борман был не из тех людей, с которыми можно вести себя нормально: одно дело, когда он выкуривает сигарету в замкнутом пространстве; кто-то другой, делающий это, вероятно, является преступлением на рабочем месте и наказывается невероятно большим штрафом.
   "Когда я был там в последний раз, я также заметил небольшую проблему с системой отопления Кельштейна", - сказал он. - Так что теперь я должен убедиться, что температура там как раз подходит для человека, который предпочитает темноту и не очень любит солнце. Не слишком жарко и не слишком холодно. Вы, наверное, заметили, что в Бергхофе немного прохладно. Вы? Да, я так и думал. Это потому, что Гитлер не чувствует температуры, как обычные люди, такие как ты или я, Гюнтер. Возможно, это потому, что он никогда не снимает куртку. Возможно, это наследие его пребывания в тюрьме Ландсберг. Я не уверен, но это моя лакмусовая бумажка. Комфорт мужчины, всегда носящего шерстяную куртку".
   Я решил не отвлекать Бормана, спрашивая его о чем-то действительно пустяковом, например о возможности немецкого вторжения в Польшу, которое может вызвать вторую европейскую войну, и продолжал ждать его удовольствия. Но после нескольких минут разговора о чае с пирожными и о правильной комнатной температуре в "Кельштайне" мне стало не терпеть быть сидячим мясом, и я уже собирался затронуть тему невиновности Иоганна Бранднера, как вдруг Борман крикнул водителю, чтобы он остановился. . На мгновение я подумал, что мы кого-нибудь задавим, но Борман вряд ли остановился бы для этого. Мы только что проехали мимо группы строителей, стоявших под лесом прожекторов на обочине дороги, и Борман, казалось, был взбешен тем, что они сделали или, как оказалось, не сделали.
   - Открой чертову дверь, - крикнул он Фарберу, который уже возился с ручкой еще до того, как огромная машина остановилась. Как только Борман вышел из машины, он выбросил сигарету и начал пинать кирки и лопаты, бить рабочих по плечам и кричать на них, как на вьючных животных. "Что это? Гребаное профсоюзное собрание? Вам платят в тройном размере за то, что вы работаете без остановки всю ночь. Не стоять и опираться на свои чертовы кирки и лопаты, сплетничая, как кучка старух. Вы пытаетесь вызвать у меня язву? Это невыносимо. Называете себя немецкими рабочими? Это шутка, скажу я вам. Где твой бригадир? Где он? Я хочу поговорить с главарем банды прямо сейчас, или, клянусь Богом, я отправлю вас всех в концлагерь. Сегодня ночью!"
   А потом, когда один съежившийся человек вышел вперед остальных с шапкой в ледяной руке, Борман продолжил свою тираду. Вероятно, они могли слышать Бормана на всем пути вниз по горе в Берхтесгадене. Это была, пожалуй, самая практическая демонстрация национал-социализма, которую я когда-либо слышал, и я вдруг ясно понял, что нацизм - не более чем воля Вождя, а Борман - его ревущий рупор.
   "Что это значит? Скажи мне, потому что я хотел бы знать. Да, я, Мартин Борман, человек, который платит вам завышенную зарплату. Потому что каждый раз, когда я проезжаю этот поворот дороги, я всегда вижу одно и то же из окна машины: ты стоишь, как миска с мягкими яйцами, и делаешь все на хрен. И кажется, что ничего никогда не делается. Дорога по-прежнему в беспорядке. Так почему ты не работаешь над этим?"
   - Сэр, - сказал бригадир, - возникла проблема с паровым катком. Мы не можем закончить асфальтирование без катка. Видите ли, в дверце коптильни есть неисправность. Он не закроется должным образом, поэтому мы не можем набрать хороший напор".
   "Я никогда не слышал такого бреда", - сказал Борман. "Это просто недостаточно хорошо. У вас должно быть более одного катка. Сам Лидер будет здесь всего через пару дней, чтобы отпраздновать свое пятидесятилетие, и крайне важно, чтобы этот участок дороги был закончен до этого времени. Я не могу допустить, чтобы его визит в Оберзальцберг каким-либо образом был сорван местными строительными работами. Во всяком случае. А теперь верни этих людей к работе и закончи эту чертову дорогу, пока я не пристрелил тебя, коммунистический ублюдок. Найдите другой паровой каток и снова заставьте этих людей работать. Если эта дорога не будет закончена к завтрашнему дню, вы пожалеете, что никто из вас вообще не родился.
   По-прежнему громко матерясь, Борман забрался обратно в "мерседес", громко выдохнул, вытер низкий лоб, закурил еще одну сигарету, а затем ударил кулаком по стеганой черной кожаной двери, не то чтобы это оказало на машину меньшее влияние: дверь явно была усилена броней. покрытие; Осмелюсь предположить, что окна тоже были пуленепробиваемыми, на случай, если кто-нибудь заденет одно из них киркой, когда лимузин проедет мимо. Езда на этом 770K была похожа на поездку в банковском хранилище.
   - С врагами я могу справиться, - пробормотал он. "Но храни нас Бог от немецких рабочих". Он посмотрел на меня и нахмурился еще больше, как будто вряд ли ожидал, что я подниму ему настроение своими новостями. Он откинулся на спинку сиденья и ударил кулаком по своему немалому животу. - Лучше скажи мне что-нибудь хорошее, Гюнтер. Прежде чем у меня случится истерика, и я начну жевать ковры в этом чертовом катафалке.
   - Да, сэр, - весело сказал я. - Кажется, я знаю имя убийцы Карла Флекса. Я имею в виду его настоящего убийцу, а не невинного Фрица, который морозит свои яйца, сидя в тюремной камере под гостиницей "Тюркен".
   - И это имя?
   - Его зовут Иоганн Дисбах, сэр. Он местный соледобытчик из Кухля, по ту сторону Хоэр-Гёлля. Кажется, Флекс был связан с женой этого человека. Довольно типичный любовный треугольник, и вы будете рады услышать, что он не имеет ничего общего ни с вами, ни с Лидером.
   "Теперь, почему это конкретное имя звонит в колокол?" - спросил Зандер. - Дисбах, говоришь?
   - Возможно, это освежит вашу память. Я передал Зандеру фотографию Дисбаха, которую я сделал из его дома. Зандер включил лампу для чтения в машине и внимательно изучил фотографию.
   - Ты уверен в этом, Гюнтер? - спросил Борман. - Этот Дисбах - ваш человек?
   "Положительно. Я только что был у него дома и нашел все необходимые улики, чтобы купить ему билет первого класса прямо на гильотину.
   - Хорошая работа, Гюнтер.
   "Сэр, я помню этого человека, - сказал Цандер.
   Трудно было не вспомнить человека с усами, как у Гитлера.
   - Он пришел на одну из моих лекций по немецкой литературе, сэр. В местном театре в Антенберге. Они были частью информационно-пропагандистской программы, чтобы навести мосты с местным сообществом. После этого мы немного поговорили".
   - Возможно, это была лекция о Томе Сойере , - сказал я. "Прочитал сам один раз. Думаю, как и почти каждый немецкий школьник.
   "Боже мой, неудивительно, что эти местные жители нас ненавидят", - сказал Борман. " Том Сойер ? Что не так с некоторыми приличными немецкими писателями, Вильгельм?
   - Ничего, сэр. Просто я хотел поговорить о книге, которая сыграла важную роль в моей собственной жизни. Кроме того, это было лейпцигское издание Тома Сойера Вильгельма Грунова на немецком языке.
   - Я пошутил, идиот, как будто мне наплевать на эту чертову книгу или на твою чертову лекцию. Борман издал дымный хохот. - Так где же теперь этот Дисбах, Гюнтер? Надеюсь, в безопасности. А еще лучше, мертвым.
   "Боюсь, что нет. Он догадался, что мы на него напали, и скрылся как раз перед тем, как мы успели его арестовать.
   - Ты имеешь в виду, что он все еще на свободе. Здесь? В Оберзальцберге.
   "Да сэр. Но теперь, когда он знает, что я иду по его следу, я думаю, он захочет убраться из Баварии как можно быстрее.
   - Может, и так, но послушай, нельзя терять времени. Вы просто обязаны найти его. Перед двадцатым. Без задержки. Я хочу, чтобы его поймали, слышишь? До двадцатого апреля. Борман начал паниковать. "Это вопрос первоочередной важности. Как только я доберусь до чайханы, я позвоню Гейдриху в Берлин. Это мой приказ, чтобы вы мобилизовали всю Германию на поиски этого убийцы.
   - Если вы позволите мне так сказать, я думаю, было бы лучше, если бы дело шло в более скромных масштабах. Во что бы то ни стало мы должны заручиться помощью полиции и гестапо в поисках его. Но насколько я понимаю, это дело все еще строго конфиденциально. Возможно, будет трудно продолжать в том же духе, если слишком много людей узнают, что он скрывается от правосудия. Итак, давайте скажем, что он застрелил полицейского. Таким образом, мы сможем обеспечить бдительность всех правоохранительных органов, не раскрывая слишком много того, почему мы на самом деле охотимся за ним".
   "Да, конечно." Борман подавил отрыжку, но это никак не повлияло на атмосферу в задней части машины. "Хорошая мысль."
   - Кроме того, у меня есть четкое представление о том, куда он может направляться.
   "Верно. Так что ты предлагаешь, Гюнтер? Я имею в виду, ты эксперт в таких вещах. Беглые преступники и разыскиваемые лица".
   "Что мы закрываем немецкие границы с французской Лотарингией. Временно. Мне кажется, именно туда он и направляется.
   - Что ж, раньше ты не ошибался. Но не слишком ли вы пессимистичны? Франция далеко отсюда. Наверняка он не зайдет так далеко. Не тогда, когда его ищет гестапо.
   "Послушайте, если повезет, Дисбаха скоро арестуют. Но у меня есть предчувствие, что он окажется немного более неуловимым".
   - Что заставляет тебя так говорить?
   "На мой взгляд, гестапо далеко не так всемогущи, как им хотелось бы, чтобы люди думали. Что касается полиции в форме, Орпо уже давно теряет своих лучших людей из-за СС. Зарплата лучше, видите ли. Большинство полицейских, которых мы имеем сейчас на улицах, слишком стары для СС. Они слишком стары для чего-либо, наверное. Они ждут своих пенсий, большинство из них".
   "Держу пари, что вы не сказали бы этого Гиммлеру", - сказал Борман.
   "Нет, сэр. Но Гиммлер не главный в Оберзальцберге. Ты. Кроме того, есть сам Дисбах.
   Борман взял у Цандера фотографию и критически изучил лицо.
   - Он был егерем на войне, - добавил я. "Расквартирован возле Мааса с высшим пехотным отрядом. Настоящий штурмовик, а не один из тех коричневорубашечников из пивных, которыми когда-то командовал Эрнст Рем. Этот человек, вероятно, был обучен тактике Хутье. Это означает, что он жесткий и изобретательный. И безжалостный убийца".
   - Он выглядит крутым, должен признать.
   - У него куча денег и машина, не говоря уже о кишках и заряженном "Люгере". Я предполагаю, что он уже в поезде, идущем на запад.
   "Хорошо. Я поговорю с Министерством иностранных дел. Что еще вы хотите?"
   "Я хотел бы отправиться в крупнейший немецкий город недалеко от границы с Лотарингией - где бы он ни находился - и сам временно взять на себя командование местной полицией и гестапо".
   "Это Саарбрюккен, - сказал Цандер. - Который также является моим родным городом.
   - Тогда вас нужно пожалеть, - прямо сказал Борман. "Знаете ли вы, что на референдуме 1935 года десять процентов избирателей Саара проголосовали за то, чтобы остаться частью Франции?"
   - Нет, сэр, - сказал я.
   "Это означает, что на десять процентов нельзя полагаться".
   "Но девяносто процентов проголосовали за то, чтобы стать частью Германии", - сказал Цандер.
   "Вряд ли дело в этом. В самом центре основного угольного региона Германии десять процентов рабочей силы являются потенциальными предателями. Это серьезный вопрос. В любом случае, вам лучше пойти с комиссаром, не так ли, Вильгельм? В Саарбрюккен.
   "Я, сэр? Я не знаю, что я могу сделать".
   - Немного местных знаний может пригодиться, а, комиссар?
   - Я уверен, что ты прав. Но, возможно, ваш адъютант предпочитает не подчиняться моим приказам.
   "Бред какой то. Вы будете рады помочь комиссару чем сможете, правда, Вильгельм?
   - Конечно, если вы считаете это необходимым, сэр.
   "Я делаю. И пока вы там, обязательно спросите у гестапо, делают ли они все возможное, чтобы искоренить тех других предателей.
   - Да, сэр, - сказал Зандер.
   "Может быть, сейчас самое время упомянуть о невиновном человеке, который все еще находится под стражей в гостинице "Тюркен", - сказал я. "Иоганн Бранднер. Он действительно должен находиться под медицинским наблюдением. Могу я попросить майора Хёгля освободить его? И перевести этого человека обратно в госпиталь в Нюрнберге?
   "Думаю, нет. На самом деле ничего не изменилось. У тебя может быть имя, но у тебя еще нет своего мужчины. Этот парень Бранднер, так сказать, наша синица в руке. Мне еще может понадобиться фриц, чтобы обвинить во всем этом деле, если вы не сможете произвести арест. Если Вождю доведется услышать о стрельбе на террасе Бергхофа от кого-то, завидующего моему влиянию на него - а таких немало, поверьте мне, - то, боюсь, я действительно не смогу посмотреть ему в глаза и сказать: ему, что никто не арестован. Это было бы немыслимо. Ты понимаешь? Пока вы не держите Дисбаха под замком, я вынужден держать Бранднера под стражей.
   Я кивнул.
   - Но будьте уверены, с Бранднером ничего не случится, пока Цандер говорит мне, что поиски этого Дизбаха все еще продолжаются.
   "А два других? Два гестаповца из Линца?
   "Гейдрих хочет их смерти".
   - Это я спрашиваю.
   "Хорошо. Их тоже. Потому что я чувствую себя щедрым".
   "Спасибо, сэр."
   - Все равно, учитывая его чрезвычайную чувствительность, нам лучше иметь кодовое слово или фразу для успешного завершения этой операции. Короткое сообщение, которое укажет, что Иоганн Дисбах арестован, и позволит мне приказать немедленно освободить Бранднера из камер гостиницы "Тюркен". Что скажешь, Гюнтер?
   - Я согласен, сэр.
   - Так что бы вы предложили?
   Я искал вдохновения на подбитом войлоком капюшоне, пытаясь что-нибудь придумать, а потом, довольно отчаянно, сказал: "Ну, теперь я думаю об этом, был еще один Иоганн Дисбах, Иоганн Якоб Дисбах, берлинская краска. изготовитель, который изобрел цвет берлинской лазури, еще в 1706 году. Вся прусская армия носила мундиры берлинской лазури до Великой войны, когда она перешла на серый цвет. Когда-то каждый берлинский школьник знал имя Иоганна Якоба Дисбаха. Так как насчет этого, сэр? Как насчет берлинской лазури?
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Полицейский президиум в Саарбрюккене находился на улице Йоханнерштрассе, в двух шагах к северу от реки Саар и очень близко к главному железнодорожному вокзалу, на который мы только что прибыли. Цандер и я зарегистрировались в Rheinischer Hof на Адольф-Гитлерштрассе, очень быстро перекусили в Ratskeller , а затем направились прямо к майору Гансу Гешке, недавно назначенному начальнику гестапо в столице земли Саар, который теперь координировал поиски Иоганна Дисбаха. .
   Сделанный из бетона цвета старого собачьего дерьма, Президиум представлял собой пятиэтажное здание недавней постройки, с правильными квадратными окнами, громоздкой дверью, явно предназначенной для того, чтобы напомнить людям, как они малы по сравнению с государством, и ничего. похвалить его архитектурно. Я почти слышал, как Герди Троост отвергает его как типичный дизайн Шпеера, без положительных черт и нулевого характера, и именно так я бы описал Гешке, доктора права с детским лицом из Франкфурта, которому, вероятно, не намного больше тридцати лет. возраста. Он был одним из тех гладких, умных нацистов, для которых карьера в полиции была лишь средством для достижения цели, то есть исполнительной власти и ее двойных теней, денег и престижа. Бледнокожий, улыбающийся, проницательный, с горящими глазами: он напомнил мне зловещего Пьеро, который отказался от неземной наивности и погони за Коломбиной ради главной роли в "Трехгрошовой опере" . Но пока Гешке учился в Берлине, он прочитал об одном из моих старых дел, о котором он мне рассказал, почти сразу же, как я вошел в его кабинет, и в течение нескольких минут позволял себе льстить себе в интересах конгениальности и сотрудничества. [2] Но я был рад, что имел дело именно с ним, а не с его предшественником, Антоном Дункерном, теперь получившим большую ответственность в Брауншвейге и известным многим берлинским полицейским как член печально известного отряда эсэсовских убийц, который очень активно и вокруг города кровавым летом 1934 года. У меня были веские основания полагать, что Дункерн убил моего хорошего друга Эриха Хайнца, видного члена СДПГ, тело которого было найдено недалеко от города Ораниенбург в июле того года. Его зарубили топором.
   "Пограничная полиция предупреждена, - сказал нам Гешке. "И транспортная полиция, конечно. Местное гестапо наблюдает за всеми местными железнодорожными станциями, и я связался с французской полицией, которая, несмотря на недавние дипломатические трения, всегда очень охотно сотрудничает. Если Германия когда-нибудь снова будет править Францией, будьте уверены, у нас не будет проблем с их полицией. Комиссар Шуман, которого можно назвать моим коллегой в Меце, имеет отца-немца и свободно говорит на этом языке. Откровенно говоря, я думаю, что у него больше общего с нами, чем с этим дураком Эдуардом Даладье. Именно Шуман в октябре прошлого года сел на поезд из Берлина в Париж и арестовал швейцарского убийцу Мориса Баво. Кстати, есть какие-нибудь новости о том, когда будет суд над Баво?
   "Я понятия не имею." Я подумал, что вряд ли стоит упоминать, что Баво на самом деле никого не убивал, но мы оба знали, что вердикт в суде над этим человеком уже предрешен.
   Гешке кивнул. "В любом случае, - продолжал он, - граница Лотарингии теперь так же плотна, как краска на куске дрезденского фарфора. Но, пожалуйста, я буду рад любым предложениям относительно того, что еще мы можем сделать, чтобы помочь офису заместителя начальника штаба, не говоря уже о детективе Крипо, который, как известно, поймал душителя Горманна. Пусть мы и маленький город по сравнению с Берлином, но мы стремимся быть полезными. И мы очень лояльны. На плебисците 1935 года девяносто процентов жителей Саара проголосовали за присоединение к Германии. Я рад сообщить, что большинство противников национал-социализма, укрывшихся здесь после 1933 года, находятся в тюрьмах или бежали во Францию".
   Вильгельм Цандер, сидевший в кресле у подоконника, тонко улыбнулся, как будто вспомнил слова Бормана об этом месте. Примерно одного возраста, он и Гешке выглядели так, словно вышли из одного крысиного гнезда, и единственная заметная разница между ними заключалась в том, что в отличие от очень многих людей, дошедших до власти при нацистах, Зандер не был ни адвокатом, ни, насколько я мог судить, врачом. Даже после долгого путешествия на поезде с Вильгельмом Цандером я очень мало знал об этом человеке, но уже пришел к выводу, что мне неинтересно узнавать что-то большее. Со своей стороны, он, казалось, совершенно не интересовался судьбой моей миссии и провел большую часть поездки на поезде, читая книгу об Италии, где, как он сказал мне, у него все еще есть ряд деловых интересов. Я вряд ли мог винить его; для любого, кто приехал из Саарбрюккена, Италия должна была выглядеть как Шангри-ла. Дом, построенный на склонах Везувия, показался бы более привлекательным, чем лучшее жилище в Саарбрюккене.
   Я не возражал против его незаинтересованности в моей работе; на самом деле я приветствовал это. Меньше всего мне хотелось, чтобы шпион Мартина Бормана заглядывал мне через плечо, пока я делала вид, что работаю детективом. И меня беспокоило только то, что "вальтер Р38", который он настоял на привозе из Оберзальцберга, окажется для него или для меня более смертоносным, чем для Иоганна Дисбаха.
   - Ты знаешь, как пользоваться этой штукой? - спросила я, когда впервые увидела пистолет в его багаже в поезде.
   "Я не эксперт. Но я умею обращаться с оружием.
   "Я надеюсь, что это так."
   - Послушайте, комиссар, я не хотел этой работы. И, конечно же, вы не ожидаете, что я помогу вам найти разыскиваемого беглеца без оружия. Откровенно говоря, я думал, что вы были бы рады получить резервную огневую мощь, учитывая, что ваш коллега-полицейский решил остаться в Берхтесгадене.
   - Нет, я сказал ему остаться.
   "Могу я спросить, почему?"
   "Полицейское дело".
   "Такие как?"
   - Я надеюсь, что он сможет получить дополнительную информацию от фрау Дисбах. Последние несколько крох, возможно, относительно точного местонахождения ее мужа.
   "И как именно он это сделает? Винты? Собачья плетка?
   "Конечно. А если все это не удастся, то Корш зажжет огонь у нее под ногами. Это всегда работает. И одна вещь, в которой они не испытывают недостатка в Берхтесгадене, - это запасы медленно горящих дров".
   Я пошутил об этом, но перед отъездом я все же чувствовал себя обязанным очень твердо сказать Коршу, что я не хочу, чтобы Ева Дисбах получила пощечину. Достаточно, подумал я, что он уже ударил ее; Вероятность того, что он может сделать это снова - не говоря уже об обвинениях, которые еще могут быть выдвинуты против ее сына Бенно, - вероятно, в конечном итоге была достаточной, чтобы убедить ее выдать больше информации.
   "Мы не используем такие методы в Крипо", - сказал я Зандеру. "Я оставляю такие вещи таким людям, как майор Хёгль".
   - Я и не подозревал, что вы так разборчивы, комиссар.
   "Начинаешь бить людей на допросе, это становится дурной привычкой. В долгосрочной перспективе единственным человеком, который выходит из строя, является полицейский, который склонен использовать свои кулаки. И я не имею в виду повреждение кожи на его суставах.
   После встречи с Хансом Гешке мы вернулись в наш отель, а затем поужинали на Саарской террасе у Луизенского моста. Как и еда, погода была скверной: сырой и холодной, и после голубого неба и снега Берхтесгадена Саарбрюккен чувствовал себя очень уныло. Гешке сказал нам, что, если он узнает какие-либо новости, он немедленно вызовет нас, но когда мы вернулись в Рейнский Хоф, я нашел сообщение от Фридриха Корша, в котором он просил меня срочно позвонить ему по номеру Берхтесгаден, который оказался Schorn Ziegler, гостевой дом в Санкт-Леонарде, где останавливался капитан Нойманн.
   "Мне пришлось переехать с виллы Бехштейн, - объяснил он. "Чтобы освободить место некоторым партийным шишкам и их окружению, приехавшим на день рождения Вождя. Очевидно, его ждут с минуты на минуту. Так или иначе, капитан Нойманн сказал, что я могу воспользоваться его комнатой здесь, в Сент-Леонарде, потому что он ею не пользуется из-за того, что собирается вернуться в Берлин.
   - Да, он очень вдумчивый, наш капитан Нойманн.
   Я не сказал Коршу об убийстве Анеты Гусак; Я не был уверен, что есть смысл кому-то рассказывать о ней. Убийство - настоящее убийство, когда невиновного убивает кто-то другой - в гитлеровской Германии становилось почти неважным. Если только она не была рассчитана на дискредитацию кого-то в глазах Вождя.
   "Последнее, что мы узнали от Орпо, это то, что Странник Дисбаха был найден перед Фрауентором, недалеко от железнодорожного вокзала в Нюрнберге".
   "Нюрнберг? Интересно, почему он пошел туда".
   "С 1935 года в Нюрнберге было лучшее железнодорожное сообщение в Германии. Из-за всех митингов нацистской партии, конечно. Человек в кассе вспоминает человека, отвечающего описанию Дисбаха, который купил три билета: один в Берлин, один во Франкфурт и один в Штутгарт. Без сомнения, пытается сбить нас со следа. Конечно, Франкфурт и Штутгарт намного ближе французской Лотарингии. Если предположить, что это то место, куда он ушел.
   - Как у тебя дела с дамой-амазонкой?
   - Она мне начинает нравиться, босс. У нее есть обед, не так ли? Два прекрасных курса. Я проголодался, просто глядя на них".
   - Просто сосредоточься на работе, а варежки - на ее выставках. Она свидетельница, всегда предполагающая, что этот Фриц когда-нибудь предстанет перед судом. Что еще более важно, вы получили от нее что-нибудь еще?
   "Ничего такого. Но в конце концов появился молодой Бенно, и я поняла, почему его мама хотела, чтобы он не носил форму. Он слишком горячий для армии.
   - Он странный?
   "Как говорящая гардения. Во всяком случае, после того, как я немного помял его шелковый шарф - совсем немного, заметьте, ничего серьезного, он еще может носить его, - он рассказал мне кое-что интересное. У него была тетя в Сааре. Очевидно, у папы Иоганна есть или была старшая сестра в Гомбурге. Имя Берге, Паула Берге. Я посмотрел это место на карте. Оказывается, Хомбург - это небольшой городок примерно в двадцати километрах к востоку от Саарбрюккена, и это именно то место, где вы могли бы затаиться на некоторое время, прежде чем решить, что безопасно пересекать французскую границу на цыпочках. Кайзер мог жить там, и никто не знал. По словам Бенно, его отец и тетя давно не разговаривали, но Бенно Дисбах считает, что фрау Берге раньше работала секретарем у управляющего директора местной пивоварни Karlsberg. Насколько он знает, она все еще может быть там. В Гомбурге. В таком случае-"
   - Брат Иоганн и сестра Паула могли бы все уладить.
   "Именно так."
   - Что на это сказала мама?
   "Немного. Но она определенно выглядела так, будто хотела дать Бенно хорошую пощечину.
   "Я могу придумать место похуже, чем пивоварня, чтобы спрятаться, а вы?"
  
  
   ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ
   апрель 1939 г.
   Рано утром следующего дня мы с Цандером взяли в полиции машину и поехали из города по дороге Кайзерслаутерн в сторону городка Гомбург. Я был за рулем очень потрепанного кабриолета 260, но Зандер сидел на заднем сиденье, как будто я был его шофером. Не то чтобы меня это сильно заботило. Я рассмеялся, когда понял, что именно так он предложил совершить путешествие на пивоварню "Карлсберг".
   - Ты действительно хочешь так путешествовать?
   "Я не вожу. И я считаю, что мог бы с тем же успехом сидеть сзади, чем где-либо еще".
   "Не считается вежливым обращаться с коллегой как с наемным помощником".
   - С каких это пор вежливость беспокоит тебя?
   - Теперь, когда вы упомянули об этом, вы правы. Может быть, нам стоит снять верх, и какой-нибудь местный болван примет тебя за эрцгерцога Фердинанда и продырявит твою большую голову.
   Было холодно, и мы оба были в пальто, но Зандер также был одет в свою обычную коричневую партийную гимнастерку с красными нашивками на воротнике, которые, как я предполагал, что-то означали, но я слабо представлял, что это может быть; все, что я знал, это то, что человек из Саарбрюккена выглядел таким же опрятным, как новая булавка, и был таким же колючим. В основном он просто курил бесконечные французские сигареты и кисло смотрел в заднее окно, пока мы покидали серые улицы и продолжали свой путь в окружающую серую сельскую местность. Однако через некоторое время он заговорил. Я думаю, что это мне пришлось ждать, пока стадо рыжепестрых коров перейдет дорогу, и количество навоза, которое они оставили, побудило его открыть щель рта.
   "Господи, я ненавижу это проклятое место. Единственная хорошая вещь в возвращении сюда - это французские сигареты".
   - Что-то конкретное, что ты ненавидишь? - весело спросил я. - Или в основном ты сам?
   В зеркало заднего вида я увидел, как он прикусил губу, прежде чем ответить; Думаю, он бы предпочел, чтобы это была моя яремная вена. Очевидно, я задел больное место.
   "Ты не поймешь. Весь мир выглядит иначе, когда ты приезжаешь откуда-то вроде Берлина".
   - Я всегда так думал.
   Я мог бы упомянуть в качестве доказательства этого утверждения тот факт, что нацисты никогда не пользовались такой популярностью в Берлине, где за них когда-либо голосовало не более тридцати одного процента людей на любых выборах, но, казалось, не было никакого смысла противодействовать маленького человека, или заработать себе поездку в гестапо. Если красные нашивки на воротнике Зандера что-то и значили, так это то, что он не добился своего, игнорируя даже малейшие признаки нелояльности к партии. Он бы осудил меня так же быстро, как только смог бы зажечь еще одну сигарету.
   "Приехав из Берлина, вы, вероятно, никогда не чувствовали необходимости сбежать из того места, откуда вы приехали, чтобы отправиться куда-то еще. А вы?
   - Совсем недавно.
   - Тебе повезло, - сказал он. "И вы слышали, что Мартин Борман сказал о Сааре еще в Оберзальцберге. Вы автоматически попадаете под подозрение, если пришли откуда-то вроде этого. Зачем еще Вождь окружает себя баварцами? По той простой причине, что они всегда были рядом с ним. С самого начала. Когда Гитлер маршировал по улицам Мюнхена с Людендорфом в 1923 году, я рос в стране, которой совместно управляли Великобритания и Франция по Версальскому договору. Я был человеком без родины до 1935 года. Что это за немец во мне в глазах Вождя?" Он усмехнулся в окно. "Конечно, я ненавижу это место. Кто угодно будет. Всем, кто хочет попасть куда-нибудь в новую Германию".
   После этого он почти ни о чем не говорил. Но теперь я лучше понимал, почему люди вообще стали нацистами; возможно, это было так, как он сказал: что они хотели уйти из тупиковых, никому не известных мест вроде Саарбрюккена, хотели добиться какого-то статуса среди своих собратьев, хотели, чтобы их дерьмовые, ничтожные жизни что-то значили, даже если они мог найти этот смысл только в том, чтобы быть грубым по отношению к другим - в основном евреям, но любой, кто не согласен с ними, подойдет.
   Мы въехали в Гомбург и нашли это место еще менее примечательным, чем Саарбрюккен, который что-то говорил. Погода испортилась, и дождь хлестал по ветровому стеклу так громко, что казалось, будто кто-то жарит бекон. А депрессия Зандера становилась заразной, как порча. Я следовал указателям на пивоварню, что было разумным шагом для любого немца, и маршрут вел нас вверх по холму в том же направлении, что и руины замка Карлсберг.
   - Интересный замок? Я попросил. "Только я помню кое-что из лекции, которую вы читали в театре в Антенберге. Ты приходил сюда, когда был мальчиком, не так ли?
   "Сегодня от замка мало что осталось. Это был один из крупнейших замков в Европе и резиденция герцога Цвайбрюккенского, пока в 1793 году недисциплинированная толпа французской революционной армии не подожгла его. Большинство руин исчезло. Остались только основы, я думаю. Единственное сохранившееся здание принадлежит пивоварне. Во всяком случае, это был последний раз, когда в Гомбурге происходило что-то интересное. С тех пор история обходит стороной это место.
   Я въехал на парковку перед пивоварней, которая сама по себе была размером с замок приличных размеров, гораздо больше и современнее, чем тот, что в Берхтесгадене, и повернулся лицом к своему угрюмому пассажиру на заднем сиденье.
   - Ты далеко не такой скучный попутчик, как я думал.
   Он улыбнулся саркастической, усталой улыбкой. - Я подожду в машине, - сказал он и еще глубже залез в воротник шинели, как сварливый Наполеон.
   Я открыл дверцу машины и почувствовал сильный запах жареного хмеля, от которого мне захотелось пива в руке; опять же, мне уже после получаса в машине с Зандером было нужно пиво.
   Меня не было очень долго. Директор пивоварни Ричард Вебер был крупным мужчиной лет семидесяти, в костюме в тонкую полоску и с галстуком-бабочкой, с дорогим животом, опухшими красными глазами, небольшой седой бородкой и залысинами. Как и многие состоятельные немцы определенного возраста, он немного напоминал мне Эмиля Яннингса, но больше всего он напоминал мне моего собственного отца. От него даже пахло им: табаком и нафталином. С высокой точки, которая была окном его кабинета, я мог видеть город на равнине внизу и шестиугольную башню местной церкви. Это был не очень хороший вид, но, вероятно, лучший в Гомбурге.
   Паула Берге, как сказал мне Ричард Вебер, работала на его отца, Кристиана Вебера, которому сейчас было почти сто лет, и он вышел на пенсию. Он предоставил мне ее адрес из подробной картотеки, которой позавидовал бы Ганс Гешке. Она по-прежнему жила в Гомбурге, в квартире на Айзенбанштрассе, на углу Марктплац. Герр Вебер заверил меня, что это всего в двух минутах ходьбы от его офиса. Я довольно сомневался в этом; кроме того, все еще шел сильный дождь, и как бы мне ни хотелось оставить Зандера позади, пока я шел по адресу, я поспешил обратно на улицу и снова завел машину.
   - Ты говорил с ней? - спросил Зандер, шевелясь в своем пальто.
   - Нет, но герр Вебер, сын ее бывшего босса, дал мне адрес, по которому мы можем ее найти. Я надеюсь, что и Дисбах тоже.
   "Превосходно."
   - Будем надеяться, что у нее нет телефона.
   - Почему это имеет значение?
   - На случай, если Вебер сообразит позвонить ей и предупредить о приближении гестапо.
   - Но вы не из гестапо.
   - Нет большой разницы, когда к вам в дверь стучится человек с диском с ордером. Это никогда не бывает хорошей новостью".
   "Но зачем ему это? Позвони ей, я имею в виду.
   - Потому что он точно знал, кто она такая, и потому что ему не пришлось долго искать ее адрес. И потому что он всегда использовал только ее христианское имя, как будто они были хорошо знакомы. Но главным образом потому, что распределительный щит пивоварни находится рядом со стойкой регистрации, и, выходя из дома, я услышал, как одна из телефонисток соединяет Вебер с номером, который он только что попросил ее назвать.
   - Тебе следует стать детективом.
   - Нет, но я бы позвонил ей.
   "Позвонить фрау Берге, чтобы предупредить ее о нашем прибытии, вряд ли было бы поступком добропорядочного немца".
   "Возможно. Но это мог быть поступок хорошего друга.
   "Ну, кто знает, кому он звонил - это мог быть кто угодно", - сказал Цандер.
   - Мы узнаем, не так ли?
   Адрес на Рыночной площади представлял собой четырехэтажное угловое здание рядом с книжным магазином. На противоположной стороне площади стояла краснокирпичная церковь - та самая церковь, которую я видел из окна офиса Вебера. Это выглядело как тюрьма строгого режима, но в наши дни каждое здание в Германии выглядит как тюрьма. Часы на шестиугольной башне показывали десять часов. С тем же успехом это было в другом столетии. Я припарковал машину и подождал, пока дождь прекратится, а затем открыл дверь.
   - Ты снова остаешься в машине? Только если она там, твоя униформа может помочь. Никому не нравится видеть такую нацистскую форму с самого утра. Заставляет их чувствовать себя виноватыми".
   "Почему бы и нет? Мне не помешал бы свежий воздух или то, что здесь считается свежим воздухом. Клянусь, заднее сиденье этой несчастной машины покрыто чем-то липким. Мне нужно почистить это пальто.
   "Наверное, кровь. Обычно вы обнаружите, что единственные чистые места в полицейской машине - это те, что впереди, Вильгельм.
   - Почему ты мне не сказал?
   Я нахмурился. "Я должен заботиться о человеке, который думает, что я плохая компания".
   Мы вышли из машины и подошли к зданию Паулы Берге. Впереди нас шла высокая светловолосая женщина с зонтиком. На ней были черно-белые кожаные оксфорды с двухдюймовыми каблуками и серый твидовый костюм, и она вошла прямо в книжный магазин. На несколько душераздирающих мгновений мне показалось, что я узнал ее. Кто-то из моего прошлого. Я знал, что это вряд ли произойдет в такой свалке, как Хомбург. Но прежде чем я понял, что попал не к той женщине, я в конце концов последовал за ней в книжный магазин, где она быстро выбрала экземпляр " Унесенных ветром" и отнесла его к столу. Продавец зафиксировал продажу, а затем вручил ей платежную квитанцию.
   Прошло шесть долгих месяцев с тех пор, как Хильде, последняя женщина, вошедшая в мою жизнь, так же ловко ушла из нее. Я не винил ее за то, что она ушла, просто то, как она это сделала. Не знаю почему, но небольшая часть меня все еще надеялась, что однажды она увидит ошибочность своего пути, точно так же, как микроскопическая часть меня надеялась, что она будет счастлива со своей специальностью СС. Не то чтобы счастье больше что-то значило; это была просто идея для детей, таких как Бог, дни рождения и Санта-Клаус. Жизнь казалась слишком серьезной, чтобы ее можно было развлечь такими безделушками, как счастье. Значение имело значение, но не то, чтобы его было много вокруг. Большую часть времени моя жизнь имела меньше смысла, чем вчерашний кроссворд.
   Глядя только на женщину в книжном магазине - она была до странности похожа на ту, за которую я ее принял, - я наблюдал, как она вручает расчетный лист в кассе, платит за книгу и затем уходит недалеко от магазина. только другой посетитель, высокий мужчина в зеленом пальто из лодена, который каким-то образом ухитрился забыть свой чемодан.
   - Ты знаешь эту женщину? - прошептал Зандер.
   "Нет."
   - Красавчик, я полагаю.
   "Я так и думал."
   "За Гомбург".
   "Куда угодно".
   Тем временем я подобрал чемодан и уже собирался позвать человека, когда заметил аккуратную маленькую этикетку на кожаной стороне: на ней были изображены кирка и молоток, а также слова " Соляные шахты Берхтесгадена " и "Удачи" . Я уже видел этот рисунок раньше: на эмалевом значке в петлице Удо Амброса. Внезапно я понял, кто этот человек, и, все еще держа чемодан, выбежал из книжного магазина, чтобы посмотреть, куда он делся; но Маркт-плац была пуста, а Иоганн Дисбах - я был уверен, что это был он - исчез.
   - Черт, - сказал я громко.
   Зандер вышел из магазина вслед за мной и закурил. "Она не была такой уж особенной, - сказал он. - О, соглашусь, необычно хорошо для этих мест. Но вряд ли стоит терять голову.
   - Нет, идиот, человек, который оставил этот чемодан, - это был Дисбах.
   "Какая?" Цандер посмотрел то в одну сторону, то в другую, но от Дисбаха не осталось и следа. "Ты шутишь." Он нахмурился. "Тот мужчина на пивоварне. Должно быть, он предупредил сестру, как вы и предполагали. Вы должны вернуться и арестовать его.
   "На это нет времени. Кроме того, я только сказал ему, что ищу Паулу Берж, а не ее брата. Так что он действительно не заслуживает ареста".
   - Но почему Дисбах оставил свое дело?
   - Нервы взяли над ним верх, я полагаю. Вот что я хочу, чтобы ты сделал, Вильгельм. Я передал ему чемодан Дисбаха. "Иди и встань перед дверью дома Паулы Берж. И не позволяй никому уйти".
   Зандер выглядел встревоженным. - Предположим, он там. Мужчина убийца. У него есть пистолет, не так ли? А если он выйдет стрелять?
   "Тогда стреляй в ответ. У тебя есть пистолет.
   Зандер скривился.
   - Вы когда-нибудь стреляли из него раньше? Я попросил.
   "Нет. Но насколько это может быть сложно?"
   "Совсем не сложно. Просто нажмите на курок, и Walther сделает все остальное. Вот почему он называется автоматическим".
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ
   апрель 1939 г.
   Я ни на мгновение не подумал, что Иоганн Дисбах вышел из книжного магазина, а затем просто нырнул в дверной проем своей отчужденной сестры - это было бы адской авантюрой, - но я не мог рисковать, что он не сделал именно этого. . Что казалось более вероятным, так это то, что мое предыдущее подозрение было верным, и что сестра Дисбаха была предупреждена, что мы придем, и что Иоганн был на пути к двери, когда он увидел Цандера и меня, идущих по Маркт-плац, и решил спрятаться в книжном магазине; он и подумать не мог, что мы войдем туда, прежде чем подняться в квартиру Паулы Берж. Для него было бы безрассудством вернуться по тому же адресу, куда мы направлялись. Тем не менее у меня были большие надежды найти его за границей на пустынных улицах Гомбурга, и я бежал в одну сторону, а затем в другую, как заводная игрушка Schuco, - немного вниз по Клостерштрассе, затем по Карлсбергштрассе и, наконец, на север, вверх по Айзенбанштрассе, к железнодорожной станции. . Я уже видел, как блондинка садилась в зеленый "опель-адмирал", за рулем которого сидел мужчина в элегантной форме морского капитана-лейтенанта, но Иоганна Дисбаха не было и в помине. Он исчез.
   Я также не нашел никаких признаков присутствия местного полицейского в патруле. Конечно, Хомбург никогда не станет тем местом, где копы слоняются по углам улиц. Это была не просто жизнь, которая происходила где-то еще, кроме Гомбурга; преступность тоже. Снова пошел дождь, сильный саарский дождь, полный угольной пыли и утомительной правды обычной немецкой жизни. Любой здравомыслящий орпоец закутался бы в свой непромокаемый полицейский плащ и стоял бы в тихом дверном проеме, сложив руки чашечкой вокруг тихого дыма, или забился бы в ближайшем кафе, ожидая, пока кончится дождь. Это определенно то, что я бы сделал. Сигарета в дверном проеме обычно так же близка к роскоши, как и любой полузамерзший дежурный полицейский в форме.
   Пройдя две трети пути вверх по Айзенбанштрассе, я нашел местный полицейский участок и, продемонстрировав свой пивной жетон, объяснил, что иду по следу опасного полицейского убийцы по имени Иоганн Дисбах, и добавил разумное описание человека, которого я d видели в книжном магазине на Маркт Плац.
   - Это дело первостепенной важности, - важно добавил я. "Я действую по прямому указанию аппарата главы правительства. Этот человек вооружен и опасен".
   - Вы правы, сэр. У сержанта были бакенбарды до плеч и усы размером с размах крыльев прусского имперского орла. "Что ты хочешь чтобы я сделал?"
   - Пошлите пару ваших лучших людей на вокзал, чтобы они присматривали за ним. И местный автовокзал, если он у вас есть. Я вернусь сюда через полчаса, чтобы возглавить поиски.
   Затем, не обращая внимания на дождь, или, по крайней мере, пытаясь это сделать, я вернулся туда, где оставил Вильгельма Цандера. Мои туфли уже промокли, и ноги замерзли; моя шляпа больше походила на комок глины на гончарном круге. Очень логично, что Зандер стоял в глубине дверного проема здания, засунув одну руку в карман шинели, и я догадался, что он держит пистолет. Чемодан был благополучно между его пятками. Он выбросил сигарету, которую курил, и почти привлек внимание.
   "Никто не входил и не выходил из этого здания с тех пор, как я здесь стою", - сказал он.
   - Я послал пару полицейских присматривать за местной железнодорожной станцией. Так что, надеюсь, далеко он не уйдет. И любой, кто прячется в дверях, как ты, обязательно будет выделяться в этом месте.
   Я протиснулся в дверной проем рядом с ним, открыл портфель и быстро обыскал вещи Дисбаха: я нашел чистую одежду, немного французских денег, французский Бедекер, пару ботинок, саарскую газету с номером и инициалом, нарисованным карандашом. на первой полосе фотография обнаженной женщины, которую я не узнал, дорожные шахматы, банка леденцов от горла Wybert, бритва, кожаный ремень и немного мыла, зубная щетка и тюбик зубной пасты Nivea, коробка камелии, патроны для пистолета и предмет с шипами, который выглядел так, как будто его взяли из средневекового арсенала.
   "Что это за фигня?" - спросил Зандер.
   - Это траншейная булава. Мы использовали такие штуки, когда совершали набеги на вражеские окопы ночью. Это был очень эффективный способ тихо убить Томми. А старые способы - самые лучшие".
   Зандер неловко моргнул. "Кто эта женщина на фотографии? Его жена, я полагаю.
   Я улыбнулась. "Нет. Думаю, это его девушка, Пони. Живет в Мюнхене".
   - А "Камелия" - гигиенические прокладки? Она с ним?
   "Нет."
   - Его сестры?
   - Я полагаю, он позаимствовал их у нее.
   "С какой стати-?"
   "Когда ты в бегах, твоя обувь промокает. Я знаю, что мои. Я показал ему запасную пару туфель в чемодане и то, как Дисбах засунул в каждую из них полотенце, как стельку, чтобы высушить ее. - Это старый солдатский трюк. Помогает держать ноги сухими. Что особенно полезно в такой день. Камелия гораздо лучше впитывает влагу, чем газета". Я закрыл чемодан, повернулся в дверях и позвонил в дверь, но, если Паула Берге была дома, она явно не отвечала.
   "Выруби его, - сказал Зандер.
   "Я так не думаю. Кроме того, какой смысл? Мы уже знаем, что он был здесь. Улица и номер квартиры написаны карандашом на обложке этой газеты. Но она, конечно, будет отрицать, что он когда-либо был с ней. И пока мы тратим время на уговоры Паулы Берге поговорить, я думаю, мы могли бы с пользой вернуться в местный полицейский участок и вызвать еще несколько полицейских, чтобы они начали обыск остальной части этого города. Вот что я сказал дежурному сержанту.
   Мы сели в машину - на этот раз Зандер присоединился ко мне на переднем сиденье, - и я поехал в полицейский участок на Айзенбанштрассе, где приказал дежурному сержанту развернуть все свои силы; но оказалось, что это всего лишь еще три человека, потому что - включая двоих на вокзале - во всем Гомбурге дежурило всего пять человек, и они двигались неторопливым шагом, на который способна только полиция в маленьких городках. достигать. Что было почти столь же плохо, они, казалось, рассматривали саму идею полицейского обыска как какую-то веселую игру и были полны болтовни и шуток и стремились арестовать убийцу полицейских. Я сказал им, чтобы они обращали особое внимание на автобусы, идущие на запад, в сторону Саарбрюкена и границы с французской Лотарингией, но это было все равно, что натравить осла на зайца и плохо начать охоту на Гомбурга.
   "Я не даю многого за их шансы найти хотя бы сломанный зонт", - сказал я, возвращаясь к машине с Зандером. "Это самые вялые копы, которых я видел, кроме фильмов Мака Сеннета".
   "Меня они тоже не впечатлили, - признал Зандер. - Я думаю, нам лучше продолжить его поиски, не так ли?
   Мы поехали на северо-восток к железнодорожной станции, чтобы убедиться, что наш человек еще не арестован - он не арестован, - а затем некоторое время ехали по Гомбургу под проливным дождем, обыскивая пустынные улицы в поисках Иоганна Дисбаха. Гомбург сделал Саарбрюккен похожим на Париж. Мы видели только одного другого пешехода, похожего на него; это оказалась женщина.
   - Как может человек так исчезнуть? - пожаловался Зандер. - Бары еще даже не открыты.
   - В Германии такое постоянно происходит, - сказал я. "Можно даже сказать, что это обычное дело. Только такие полицейские, как я, обычно их не ищут. Те, кто исчезают. Хотя бы потому, что все знают, где они на самом деле".
   - А где это?
   "А КЗ. Или хуже."
   "Ой. Я понимаю. Тогда, возможно, он знает кого-то еще здесь, в Гомбурге. Возможно, друг его сестры. Тот человек, которого вы видели на пивоварне "Карлсберг". Возможно, он его прячет. И есть много мест, где можно спрятаться на пивоварне".
   - Да, я полагаю, это возможно.
   Я остановился перед кофейней.
   - Оставайся здесь, - сказал я.
   Я вбежал, проверил туалеты и снова вышел.
   - Там тоже нет.
   Я развернул машину и снова поехал в сторону пивоварни.
   "Куда мы идем сейчас?"
   "Пивзавод".
   Зандер кивнул. "Я думал. Когда мы были в машине Бормана, вы сказали, что этот человек был егерем, обученным тактике Хутье. Что такое тактика Hutier?"
   "Тактика Хутье? Вы могли бы почти назвать это здравым смыслом. Вместо того, чтобы отдавать приказы о наступлении, в ходе которого тысячи солдат должны были пройти по ничейной земле, Ютье подготовил специальные штурмовые батальоны легкой пехоты, небольшие группы людей, которые были специалистами по проведению внезапных атак с проникновением. Это тоже могло бы сработать, если бы кто-то додумался сделать это чуть раньше марта 1918 года".
   - Значит, он знает, что делает.
   "Когда дело доходит до ухода за собой? Я должен так сказать. Или, может быть, ты забыл окопную булаву в его чемодане.
   "Да. Я понимаю, что вы имеете в виду.
   "Послушайте, что еще вы можете вспомнить об этом ужасном месте?" Я попросил. - Помимо того, что произошло здесь в 1793 году.
   "Большая часть мебели, которая была спасена из старого замка, перешла в замок Берхтесгаден".
   - Что-нибудь, что могло бы помочь, - язвительно сказал я.
   "Это было так давно".
   - Что вообще привело тебя сюда? Из Саарбрюккена.
   "У нас с братом Хартмутом было очень религиозное детство. Сейчас он в Берлине, работает на гестапо. Большинство жителей этих мест - католики, но мои родители были строгими лютеранами, и по воскресеньям мы с Хартмутом ходили в воскресную школу. Большую часть времени это было так плохо, как кажется. Но раз в году церковь устраивала летний пикник, и почти всегда он был здесь, в Гомбурге, в старых садах замка Карлсберг. Что для маленького мальчика было весьма увлекательно, как вы понимаете. Было много игр и спорта. Но... - Он пожал плечами. "Я никогда не был хорош в этом. В основном мы с Хартмутом уходили с парой друзей исследовать руины замка".
   Зандер зажег нам пару французских сигарет, которые он любил, и я терпеливо ждал, пока он проведет нас по переулку воспоминаний.
   -- Теперь я подумал об этом, -- сказал он наконец, -- может быть, где-то и есть. Где-нибудь я бы спрятался, если бы это был я в бегах в Гомбурге. Конечно, вы должны быть в отчаянии".
   - Вы имеете в виду, как Иоганн Дисбах.
   "Э, да. Под руинами замка находятся пещеры Шлоссберг. Когда я был мальчиком, мы часто ходили туда. Я думаю, что все в Гомбурге знают о пещерах Шлоссберг. Строго говоря, это вовсе не пещеры, а рукотворные кварцевые шахты; видишь ли, песок - он очень ценился и особенно пригоден для чистки и шлифовки стекла. А имея по крайней мере пять километров проходов по крайней мере на девяти уровнях, человек мог бесконечно уклоняться от поимки. Это одна из причин, почему я люблю Тома Сойера . Потому что пещера Макдугала в книге Твена всегда напоминает мне пещеры Шлоссберг здесь, в Хомбурге". Он пожал плечами. "Конечно, это не всем понравилось. И, по правде говоря, мне никогда особо не нравилось ходить в пещеры. Не так сильно, как Хартмут. Хотя пришлось, конечно, из соображений юношеской бравады. Я страдаю клаустрофобией, понимаете. Я ненавижу находиться в замкнутом пространстве. Особенно тот, который находится под землей. Раньше я читал книгу Марка Твена, чтобы противостоять своей фобии. После того, как Том Сойер и Бекки Тэтчер заблудились в пещере Макдугала на несколько дней, они снова находят выход, понимаете?
   "Вряд ли это будет проблемой для такого человека, как Дисбах, который владеет соляной шахтой и провел половину своей жизни под землей".
   - Нет, я полагаю, что нет.
   "И совсем немного до этого, когда он был в армии, конечно. Я, наверное, сам наполовину тролль после четырех лет в окопах".
   - Он, вероятно, чувствовал бы себя там как дома. Здесь тепло и сухо, и я думаю, вам будет достаточно комфортно на песчаном полу.
   "Где эти пещеры Шлоссберг?"
   - Дальше на том же холме, что и пивоварня.
   "Тогда вот куда мы идем в первую очередь. А если не найдем его в пещерах, заглянем в пивоварню, как ты предложил. Может быть, у них есть пивная бочка размером с Гейдельбергскую бочку, и мы найдем его внутри.
   - Надеюсь, ты не ожидаешь, что я пойду с тобой в пещеры, - нервно сказал Цандер. "Я уже говорил тебе. Я страдаю клаустрофобией. Кроме того, это похоже на кроличью нору, с множеством входов и выходов.
   Я ничего не говорил.
   - А не пойти ли нам на помощь к тем полицейским в форме?
   "Я хочу поймать кролика. Не отпугивай его".
   "Конечно, с одним важным отличием", - сказал Зандер. "Этот конкретный кролик, по вашему собственному признанию, вооружен и чрезвычайно опасен".
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ ОДИН
   апрель 1939 г.
   - Он там, все в порядке, - тихо сказал я.
   - Как ты можешь быть уверен?
   Я указал на след мокрых ног на сухом красном песке, покрывавший землю возле входа в пещеру и ведущий в безмолвную тьму.
   - Они могут принадлежать кому угодно, - возразил Зандер.
   "Истинный. Но понюхай воздух".
   Цандер сделал неуверенный шаг вглубь пещеры, чуть выше задрал свой длинный тонкий нос и тихонько понюхал, как опытный парфюмер из Treu & Nuglisch. Воздух в пещерах Шлоссберг был теплым и сухим и пах чем-то сладким и ароматным. "Что это?" он спросил.
   - Трубочный табак, - сказал я. - Точнее, трубочный табак Von Eicken. Дисбах курит его".
   я закурил сигарету; наш предыдущий разговор о тактике Хутье заставил меня чувствовать себя на нервах, как будто я собирался перелезть через край траншеи, выполняя полуночную миссию по перерезанию проводов на нейтральной полосе. Моя рука слегка дрожала, когда я поднес зажигалку к сигарете и вдохнул летучие, горячие углеводородные газы, необходимые мне, чтобы успокоить мои изнашивающиеся нервы. Я всегда лучше разбирался в физике, чем в философии.
   Он нахмурился. - Ты собираешься туда?
   - Это общая идея.
   "Самостоятельно?"
   - Если только ты не передумал идти со мной.
   Зандер покачал головой. - Нет, это все, что я могу сделать.
   - Уверен? Я усмехнулся и предложил ему полицейский фонарик, который я взял из багажника машины. На задней части фонаря было два кожаных язычка, позволявших носителю прикрепить его к поясу или тунике, чтобы можно было использовать устройство без помощи рук. - Можешь взять это, если хочешь. Просто застегните его на шинели.
   - И сделать себя приятной мишенью? Он решительно покачал головой. - С тем же успехом я мог бы нарисовать себе на груди мишень. Я многое сделаю для Мартина Бормана - некоторыми из них я не очень горжусь, - но я не собираюсь убивать себя за этого человека".
   "Говорю как истинный национал-социалист".
   - Я сделан из другого материала, чем ты, Гюнтер. Я бюрократ, а не герой. Ручка в моем кармане чувствует себя гораздо удобнее, чем этот дурацкий пистолет.
   "Разве ты не слышал? Перо сильнее меча, Вильгельм. Особенно с января 1933 года. Если бы вы только знали, какой ущерб сегодня может нанести Пеликан. Просто спросите доктора Штукарта. Кроме того, никого из нас не убьют.
   - Ты говоришь очень уверенно, Гюнтер.
   - Если повезет, у меня будет шанс урезонить этого Фрица. Уговорите его оттуда. Скажи ему, что я позабочусь о том, чтобы они обошлись с его женой и сыном, если он сдастся. Чего они точно не сделают, если он этого не сделает. Я бы не прочь Бормана взорвать его соляную шахту в Реннвеге и снести крышу с дома Дисбаха в Кухле. Вынужденная покупка, он, вероятно, назвал бы это.
   "Ты прав. Это просто своего рода мстительный поступок, который он сделал бы. Продай дом какому-нибудь партизанскому халтурщику и получи солидную прибыль. Зандер выглядел смущенным. "Одну-две таких обязательных закупки я организовал сам. Честно говоря, я был очень рад передать эти обязанности Карлу Флексу. Не очень приятно выгонять кого-то из дома и выставлять на улицу. Особенно в таком маленьком городке, как Оберзальцберг. Он вздрогнул. - Поверь мне, я знаю, как меня там ненавидят.
   "Что я слышу? Нацист с совестью?"
   "Нам всем приходится делать то, чего мы, возможно, предпочли бы не делать, работая на Вождя. Так это называет Борман. Ты хороший человек, Гюнтер, но до конца этого года тебе, возможно, придется делать то, о чем ты сожалеешь. Мы все будем".
   - Я намного опередил тебя, Вильгельм.
   Я сунул фонарик в карман пальто, вынул пистолет, сдвинул затвор, чтобы вставить патрон в казенную часть, и снял курок. - На тот случай, если он не открыт для рассуждений.
   - Ты не включишь фонарик?
   - Пока не придется.
   - Но там кромешная тьма. Как ты его найдешь?
   "Очень осторожно. По крайней мере, он не услышит, как я подхожу. Этот песок похож на ковер в гостиной". Я усмехнулся и выбросил сигарету из пещеры в сырой подлесок, закрывавший вход. С узкой тропинки, ведущей к нему, был виден весь Гомбург, раскинувшийся внизу, как миниатюрная страна чудес, с акцентом на миниатюру. "Не знаю. Может быть, у него будет факел на стене. Огонь, чтобы согреться. Немного внимания и парочка полуголых девушек из Тингел-Тангель. Какие-нибудь последние слова совета?
   "Звук там не распространяется очень далеко. Не много эха. Потолок сводчатый и местами намного выше, чем вы думаете. На самом деле это довольно красиво, хотя вы не сможете оценить это в темноте. В других местах потолок и земля все еще соединены, как колонна. И здесь и там есть контрфорсы, помогающие поддерживать потолок. Но вероятность обрушения невелика. Я, конечно, никогда не слышал об этом, когда был мальчиком. Есть также лестницы, которые ведут вниз с одного уровня на другой, так что следите за своим шагом. И насколько я помню открытых дыр нет. Так что под ногами должно быть достаточно безопасно. На стене одной из самых больших и красочных комнат есть выключатель, но я действительно не помню, в какой именно.
   Я кивнул. "Хорошо. Ты оставайся здесь и охраняй вход. Я указал на темный туннель передо мной. Это было похоже на вход в Хельхейм.
   - Если там все пойдет хорошо, я назову кодовые слова "берлинская лазурь", когда соберусь выйти наружу. Не волнуйся. Вы меня услышите. Я обязательно скажу это не раз. Но если ты не слышишь, как я это говорю, то считай, что это он, и начинай стрелять. Понял?"
   Зандер вынул свой Вальтер Р38 и отвел курок, как будто знал, что делает.
   "Прусская лазурь. Понял."
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ ДВА
   Октябрь 1956 г.
   Я стоял возле пивоварни "Карлсберг", хмурясь и качая седой головой от изумления, глядя вверх на большой синий логотип компании на грязной оштукатуренной стене: мужчина в кожаном фартуке передвигает пивную бочку внутри синей звезды Давида, датированной 1878 годом. На первый взгляд в Гомбурге ничего особенно не изменилось; ничего, кроме меня, и самое удивительное, что я был удивлен этим. Казалось почти невероятным, что с тех пор, как я был там в последний раз, прошло семнадцать лет, и все же ни один из этих лет не повлиял на сам Гомбург. Он по-прежнему выглядел как маленький и очень скучный городок в Германии, и я скучал по этому месту не больше, чем по потерянному носку. Но потерянное время было чем-то другим; что ушел навсегда. И это привело меня в ступор, как будто я только что въехал на экспрессе прямо в буферы собственного прошлого. Для всех будущее наступает со скоростью тысяча миль в час, но на мгновение я принял это на свой счет, как будто это была какая-то веселая игра, которую Канцлер Неба решил сыграть со мной, и только со мной. Как будто я был всего лишь пятью костями в игре Ятзи. Я всегда думал, что есть много времени, чтобы сделать много вещей, и все же, теперь я действительно думал об этом, не было ни минуты свободной. Возможно, именно поэтому люди изначально предпочитали жить в такой свалке, как Гомбург: темп жизни в таком городе кажется медленнее, и, может быть, в этом секрет долгой жизни, жить в месте, где никогда ничего не происходит. . Затем что-то произошло; начался сильный дождь.
   Конечно, я знал, где буду ночевать, как только полицейский мотоциклист высадил меня перед воротами пивоварни. Наверное, это было написано в моем сердце огненными буквами. Рядом была гостиница, и с франками в кармане я долго мучил себя, задумчиво глядя на нее и с нежностью думая о ванне, горячей пище и постели, но уже передумал. Мне нужно было сейчас скрыться от радаров, стать тем, кем я никогда не считал себя раньше: человеком без будущего. Штази полагались на то, что я веду себя так, будто я верю в обратное. Кроме того, я был едва одет для приличной компании; любой менеджер отеля или клерк, увидев меня, позвонил бы в местную полицию, просто на всякий случай. Играя роль бродяги, я бы посоревновался с Чарли Чаплином. В моем ботинке была дырка, такая же, как в штанине, мое лицо было похоже на магнит для железных опилок, а рубашка на спине была похожа на обертку от масла. Итак, я поднялся на холм, к вершине Шлоссберг-Хёхенштрассе, любовался видом около двух секунд и пробирался сквозь густую растительность по той же узкой тропинке на склоне холма, которую я почти помнил, пока не достиг входа в Шлоссбергские пещеры. . Они были закрыты на зиму, а тяжелая железная дверь, которой раньше не было, преградила путь внутрь. Судя по табличке на стене, пещеры теперь стали достопримечательностью для туристов, хотя трудно представить, чтобы кто-то проделал весь этот путь, чтобы увидеть не так уж много; это не было похоже на то, что пещеры были домом для каких-то захватывающих палеолитических рисунков древнего человека и его любимых развлечений или ряда впечатляющих геологических образований; это были даже не настоящие пещеры, а просто старые кварцевые шахты, выработанные много лет назад, а затем заброшенные. Дождь становился все сильнее и теперь стекал мне по затылку, и покинутость казалась знакомой историей в этой части мира. Я попробовал дверь. Он не был заперт.
   Внутри пещер земля была такой мягкой и сухой под моими ногами, как будто я гулял по пескам в Страндбад-Ванзее в начале лета. С моим Ронсоном, выставленным передо мной, как лампа грабителя могил, я направился к одной из больших комнат, где нашел электрический выключатель и включил его. Освещение, которое это обеспечивало, было небольшим, предназначенным только для создания атмосферы, и это меня вполне устраивало; последнее, чего я хотел, так это рекламировать свое присутствие там. Вогнутый сводчатый потолок имел форму завитка на моем очень грязном большом пальце и представлял собой множество цветов, в основном бежевого и красного, но также немного синего и зеленого, хотя это могло быть больше связано с тем, что кварц сделал с свет, который сыграл столько же странных шуток, сколько и сам бессмертный канцлер. Это было похоже на нахождение внутри большой муравьиной колонии где-то в облученных глубинах Нью-Мексико, с туннелями, уходящими во все стороны, и я почти ожидал, что гигантское мутировавшее насекомое придет и откусит мне голову. Это определенно не было похоже на Германию. С другой стороны, после переезда во Францию я посмотрел несколько очень плохих фильмов. Некоторое время я исследовал различные уровни - только один или два из которых были освещены электричеством - и постепенно понял, как устроены горные выработки; в некоторых туннелях еще можно было увидеть следы старых путей, по которым из пещер вывозили тележки с песком. Все было тихо, как остановившиеся часы, завернутые в несколько слоев ваты, как будто само время наконец остановилось. Возможно, потому, что я очень хотел, чтобы так и было.
   Я снял промокшую куртку и повесил ее на выключатель в главной пещере, надеясь, что она высохнет. Я также достал из кармана пальто деньги и положил их на песок сушиться. Затем я сел с ружьем рядом, прислонился к грубо отесанной стене и закурил. Я мог бы разжечь костер, если бы не знал, что снаружи нет ничего, что выглядело бы достаточно сухим, чтобы гореть. Кроме того, из-за ветра и дождя в пещерах было довольно тепло - достаточно тепло, чтобы немного расслабиться, перевести дух и подумать о том, как далеко я продвинулся с тех пор, как покинул Кап-Ферра.
   Я открыл бутылку красного, залпом выпил треть и съел немного шоколада. Некоторое время после этого я думал, не выкурить ли мне еще одну сигарету, и отказался от этого; Мне казалось лучшей идеей, чтобы мои запасы табака хватило на какое-то время. Возможно, я бы выкурил одну после сна. Я попытался представить, какой была жизнь сотен добытчиков кварца, ставших теперь моими невидимыми спутниками. Но вместо этого я поставил перед собой более легкую задачу: вспомнить, что же произошло в этих пещерах перед войной около семнадцати лет назад с Иоганном Дисбахом и Вильгельмом Цандером. Подумать только, я рисковал жизнью, чтобы арестовать этого человека. И как будто все это когда-либо имело значение. До вторжения Германии в Польшу оставалось всего пять месяцев. Вместо того, чтобы работать комиссаром полиции в стране, где закон перестал иметь большое значение, я должен был ехать первым же поездом на запад, во Францию, в безопасное место. Французская Лотарингия была так близко к Гомбургу. Как высокопоставленный полицейский с полномочными полномочиями, я легко мог обманным путем пересечь границу. Вместо этого я играл героя, которого на самом деле никто не хотел. Каким дураком я был.
   Я оглядела свою новую квартиру и подумала, что бы я могла купить, чтобы это место казалось немного более благоприятным. Вот как мы улучшали положение в окопах: несколько книг от Амеланга, немного мебели от Gebrüder Bauer, немного дорогого столового белья от FV Grünfeld, пара шелковых ковриков от Herrmann Gerson и, может быть, несколько тщательно отобранных картин от Arthur Дальхайм на Потсдамерштрассе. Все удобства в доме. В основном мы прикрепляли к грубым доскам, которые были нашими стенами, несколько фотографий: подруг, матерей, кинозвезд. Точно так же часто мы не знали, чьи фотографии были на фотографиях, поскольку люди, поставившие их туда, были давно мертвы, но снимать их никогда не казалось правильным. Я открыл свой промокший бумажник и поискал фотографию Элизабет, которую хранил, но где-то по дороге потерял ее, что меня немного огорчило. А через какое-то время все, что я мог делать, это сидеть сложа руки и показывать фильм 1939 года на стене пещеры. Я наблюдал за собой - разумеется, в черно-белом - как Орсон Уэллс в "Третьем человеке " с пистолетом в руке, фонариком наготове, медленно двигающимся по туннелям в поисках Иоганна Дисбаха, одна крыса ищет другую. Могут ли крысы видеть в темноте? В детстве я много раз посещал Музей естественной истории на Инвалиденштрассе в Берлине и помнил, что меня ужаснули некоторые изображения голого землекопа; Я подумал, что это, наверное, одно из самых неприятных животных, которых я когда-либо видел. Вот что я чувствовал сейчас. Этакая обезглавленная, нелюбимая крыса, потерявшая весь свой мех. Не говоря уже о единственной фотографии моей жены.
   Я думал, что смогу отсидеться в пещерах Шлоссберг на пару дней, прежде чем отправиться к новой немецкой границе, которая находилась совсем недалеко к востоку от Гомбурга. Как только я оказался в Западной Германии, я мог доехать автостопом до Дортмунда или Падерборна и купить себе другую личность, как кто-то другой мог бы купить новую шляпу. Многие люди делали это после 1945 года. В том числе и я. Было нетрудно получить новое имя; кроме того, эти новые имена были достаточно реальными, просто некоторые из немцев, которые их использовали, были фальшивыми.
   Наверное, я заснул, но не знаю, надолго ли. Когда я вздрогнул, проснулся, потому что был уверен, что я не один, и в основном потому, что глушитель на автомате ПМ российского производства был направлен прямо мне в лицо.
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ ТРИ
   апрель 1939 г.
   Я полагаю, все началось с темноты. И тогда Бог зажег свет. Но все же он чувствовал себя обязанным спрятаться. Как будто тьма не объяла его света; или, возможно, как я подозреваю, он просто предпочел сохранить в тайне свою истинную личность и примечательный характер того, что он сделал. Вряд ли можно было винить его за это. Любому хорошему фокуснику из кабаре нужна задержка света, чтобы творить свое волшебство. Воображение строится не на ясности, а на ее отсутствии. Тайне нужна тьма. Ты, конечно, знаешь, что тебя обманывают. Но без темноты не было бы страха, а где был бы Бог без капельки ужаса? Выполнить хороший трюк - это одно, а внушить страх - совсем другое. То, что губительно для мерцающего человеческого духа, нуждается в осязаемой тьме. Свет дает людям мужество встать с колен и сказать Богу, куда идти. Без Томаса Эдисона мы до сих пор крестились бы в отчаянии и преклоняли колени, как самые доверчивые монахини, посещающие панихиду по папе.
   В пещерах Шлоссберг меня окутала тьма, как будто меня проглотил кит. Несколько черных минут я чувствовал свой путь по шероховатым кварцевым стенам, как слепой на краю обрыва, словно мои пальцы были моими глазами. Время от времени я сильно прижимался поясницей к скале, чтобы подчеркнуть свой прогресс, и крошечные фрагменты песка прилипали к моим ладоням и проникали под ногти. Раз или два я даже падал на колени и, прижавшись носком одного ботинка к стене, протягивал руку, чтобы проверить, не нахожусь ли я в туннеле. Казалось, что тот, в котором я находился, был менее двух метров в ширину, потому что до него можно было легко дотронуться, не покидая нити лабиринтной стены, которую я использовал в качестве своего маршрута. Я не заботился о моем пальто сейчас. Я больше боялся упасть, чем быть засыпанным песком или быть застреленным. В основном это был мой нос, который вел меня вперед, потому что, когда я вернулся к своей стене и шагнул через плавно изгибающиеся соболиные туннели, аромат отчетливо сладкого трубочного табака Иоганна Дисбаха стал еще сильнее. Я также чувствовал запах сигареты Цандера - любимые французские сигареты моего коллеги были очень резкими - я даже чувствовал запах едкой серы от зажженной спички - и я ругал себя за то, что не запретил ему курить. Если я чувствовал запах его табака в пещерах, то и Иоганн Дисбах тоже мог. В течение десяти или пятнадцати минут я двигался сквозь пустоту таким же шатким, спотыкающимся образом, но когда я достиг конца своей стены, я догадался, что туннель, в котором я находился, закончился. Предостерегая себя от нетерпения, я снова упал на живот и пополз вперед, но на этот раз я понял, что сейчас должен быть в одной из так называемых пещер, и, не ощущая ее размеров, я знал, что мне придется рискнуть. бросив беглый взгляд примерно на то место, где я находился, чтобы пересечь его, иначе я рискую получить серьезную травму.
   Мой полицейский фонарик был типа Siemens, который мы использовали во время войны, с небольшим регулируемым металлическим кожухом, чтобы скрыть электрическую лампочку от вражеского снайпера, пока вы читали карту ночью; чаще всего мы использовали эти фонарики в капюшонах только для чтения карты в толстой шинели, натянутой на голову. Имея все это в виду, я продолжал твердить себе, что Иоганн Дисбах был бывшим егерем и грозным противником, и я, конечно, не забыл траншейную булаву, которую нашел в его чемодане; Человека, который мог положить такое оружие рядом с зубной щеткой, определенно следует опасаться, - я опустился на колени и, с фонариком, наполовину зарытым в песок, включил его всего на секунду в надежде, что смогу получить лучшее представление о моем непосредственном окружении. Это было хорошо, что я сделал: в середине солидной пещеры крутая лестница вела вниз на нижний уровень; еще несколько шагов в темноте, и я бы сломал себе шею. Я оставил свет включенным ровно настолько, чтобы рассчитать количество шагов, которые мне нужно пройти, чтобы добраться до следующего туннеля, а затем снова выключил его. Минуту или две спустя я пробрался по песчаному полу к противоположной стене. Постепенно я добрался до второй внутренней комнаты, и по другую сторону тишины несколько случайных звуков - кашель, прочищение горла, скрежет спички, вздох, губы яростно тянутся к мундштуку трубки - проникли в мою пустую комнату. уши как сумеречные подсказки. Затем, на самом краю тьмы, черное стало фиолетово-серым, и, жадно пытаясь что-то увидеть глазами, как мои легкие нуждались в кислороде, я увидел бледное начало того, что могло бы быть светом. Я сделал еще несколько неуверенных шагов, и постепенно расфокусированное пятно становилось все сильнее, смещаясь, как что-то почти живое, пока я не понял, что это было мерцающее тихое пламя очень маленькой свечи. Я поднес пистолет к лицу, отвел курок, снял предохранитель и высунул голову из-за угла стены.
   Первым делом я увидел его туфли, и моей первой мыслью было, насколько они велики. У мужчины были огромные ноги. Он снял туфли, чтобы дать им высохнуть. Рядом с ними лежала зеленая шляпа с петушиным пером на ленте, а его лоденское пальто висело на гвозде в подпорке крыши. Сам Дисбах сидел на полу спиной к стене, метрах в десяти-пятнадцати от того места, где я стоял. Свеча была всего в нескольких сантиметрах от его ноги в чулке. На нем был хороший шерстяной костюм, плюс четверки, которых я раньше не замечал; Руки его были скрещены, во рту была трубка из вереска, а глаза закрыты. Время от времени его рот дергался, выпуская облачко дыма, как у спящего дракона. Он казался более жесткой версией Адольфа Гитлера. Усы не были редкостью в Германии; было много мужчин, которые хотели выглядеть как Вождь. Некоторые отрастили гитлеровские усы, чтобы стать более авторитетными, и я даже читал в газете о человеке, который утверждал, что заслуживает большего уважения только потому, что у него усы размером с зубную щетку. Если не считать длинноствольного люгера, лежащего в его руке, Дисбах казался таким расслабленным, как будто он был в однодневной поездке на остров Рюген, и чувствовал себя в пещере как дома, как будто он только что сел после Добрый день, добыча соли.
   Я должен был застрелить этого ублюдка только из-за усов - и без предупреждения, как Дизбах застрелил Удо Амброса и Карла Флекса. Большинство других копов, которые все еще работали в Комиссии по расследованию убийств в 1939 году, без малейшего колебания проделали бы в нем дыру. И дыра наверняка задержала бы его на достаточно долгое время, чтобы на него надели наручники. В те дни, однако, я все еще придерживался глупого мнения, что я лучше их и что мой долг - дать этому человеку шанс сдаться. Но, по правде говоря, хотя это был выстрел, который я мог бы легко сделать средь бела дня, при мерцающем свете одинокой свечи, промахнуться по нему казалось слишком вероятным; и если я промахнусь с ним одним выстрелом, я знаю, что могу не попасть еще раз. Из моего обучения в "Алексе" я знал, что большинство преступников стреляет в полицию с расстояния менее трех метров, а на таком расстоянии не найти лучшего пистолета, чем Вальтер ППК. Но на расстоянии более десяти метров было трудно победить длинноствольный Parabellum Luger. В руках Jäger длинноствольный Luger имел преимущество перед моим PPK с останавливающей силой замковой двери. Это делало более или менее обязательным, чтобы я пересекал как можно большую часть пола пещеры, прежде чем пытаться арестовать его. Уже тогда я знал, что рискую. Ни один человек с Железным крестом первого класса не предпочтет позорную смерть на гильотине в Плетцензее смерти с ружьем в руке и добрым проклятием на устах. Пока глаза Дисбаха были закрыты, единственное, что мне помогало, - это элемент неожиданности; с толстым слоем песка под ногами я мог бы легко сократить расстояние между нами вдвое, прежде чем дать ему понять, что целюсь из пистолета в его пивную яму. В этот момент он может решить сдаться. Но даже когда я составлял свой план, я понимал, что он слишком силен, чтобы сдаться без боя; мышцы его предплечий были выпуклыми, как скакательные суставы, а челюсть выглядела так, словно ее вырубили в каменоломне. Добыча полезных ископаемых, вероятно, представляла для такого человека меньшую проблему, чем гладкое привлечение клиентов в дорогих мюнхенских ресторанах. Может быть, он просто напугал поваров, чтобы они купили его розовую соль для гурманов. Он и эти проклятые усы с зубной щеткой.
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ
   апрель 1939 г.
   Направив пистолет в центр его груди, я пошел через пещеру. На пятнадцати метрах во рту у меня было сухо, как песок на земле; на четырнадцати метрах мое сердце билось так громко, что я думал, что он может его услышать; на тринадцати метрах я начал обретать уверенность; в двенадцать я был достаточно близко, чтобы увидеть белый шрам на его подбородке; в десять я собирался сказать ему, чтобы он бросил ружье и поднял руки; но на восьми метрах он открыл глаза, встретился с моими и улыбнулся, как будто ждал меня.
   - Думаю, этого достаточно, коп, - холодно сказал он. "Сделай еще шаг, и ты узнаешь, какой я отличный стрелок".
   - Вся эта соль, должно быть, высушила твой мозг, как селедку, которую ты купил на прошлой неделе. Если я выстрелю, ты умрешь прежде, чем успеешь взмахнуть пистолетом. Я бросил несколько наручников на песок рядом с его ногой. - Осторожно отпусти люгер, как будто это одна из прекрасных грудей Пони. Брось его сюда, а потом надень эти браслеты.
   - Как ты узнал о Пони? - спросил он, все еще держа в руке "люгер".
   - Твоя жена сказала мне.
   - Думаю, она многое тебе рассказала, - сказал он, небрежно попыхивая трубкой. - Иначе ты бы не проделал весь этот путь до прекрасного Гомбурга.
   - Не вините ее, - сказал я. "Вини Бенно. А потом винить фашистов. Угрожать кому-то поездкой в Дахау - очень убедительный способ предварить всевозможные насущные вопросы".
   "Знаете, мне почему-то кажется, что Борман запланировал для меня кое-что похуже. Так что я должен сказать вам сейчас, я не собираюсь обменивать свою лучшую шляпу на корзину для бумаг в Плетцензее. А это значит, что мне действительно нечего терять, если я буду перестреливаться с тобой здесь, коп. Будет жаль, если нам обоим придется получить пулю, потому что ты хочешь сунуть мою шею в люнет.
   "Я могу жить с этим. Это больше, чем я могу сказать тебе, Иоганн. В ту секунду, когда я нажму на спусковой крючок, твоей последней мыслью станет красная метка на стене.
   - Но сдавайся сейчас, и я даю тебе слово, что позабочусь о том, чтобы с Евой и Бенно ничего не случилось. Я не злопамятный человек, Иоганн, но, боюсь, этого нельзя сказать о моих работодателях. Они будут относиться к вашей жене и сыну как к худшим преступникам. Сними крышу со своего дома. Взорви свою соляную шахту динамитом. Если ваша жена считает, что ваш сын слишком горяч для армии, как вы думаете, долго ли он продержится в Дахау? И все потому, что ты хочешь гулять, как Джимми Кэгни".
   - Вы не очень хороший детектив, не так ли?
   - Я нашел тебя, не так ли?
   - Да, но вы наверняка поняли, что мы с женой совсем не ладим. С тех пор, как она узнала о Пони. И мой сын. Ну, ты встречался с Бенно, не так ли? Он не из тех, кого я бы назвала мужчиной, скорее мужским мальчиком, если вы понимаете, что я имею в виду. Его мать, подкупившая этого ублюдка Флекса, чтобы удержать его от службы в армии, была для меня последней каплей. Я говорю, что им придется рискнуть. Кроме того, я скорее думаю, что если мне придется застрелить тебя, я просто уйду отсюда и сегодня ночью пересеку границу. Я говорю по-французски. Не думаю, что у меня будут большие проблемы.
   - Вы, должно быть, спутали меня с копом, который был настолько глуп, что пришел сюда в одиночку. Вся эта территория окружена местными кожаными головами. Кроме того, не думайте, что Франци не выдадут вас нам. Возможно, они собираются начать войну с Германией, но пока этого не произошло, мы пользуемся полным сотрудничеством французской полиции".
   "Звучит правильно. Французы всегда были в заднем кармане Германии. И я предполагаю, что вы должны быть в Мартине Бормане. Каково это быть просто еще одним нацистом, выполняющим грязную работу в новом порядке Гитлера?"
   "Я не нацист. И я устал слышать о новом порядке. Единственная крупица самоуважения, которая у меня осталась, - это попытаться делать свою работу по-старому. Это значит, что тебя посадят в тюрьму. В живых. Чтобы арестовать вас за преступление, которое, как я знаю, вы совершили. После того, как вы благополучно окажетесь в цементе, им решать, что с вами делать. Мне действительно все равно. Но не делайте ошибку, думая, что я не буду стрелять в вас, Иоганн. Что я знаю о тебе, стрелять в тебя было бы настоящим удовольствием.
   - Тогда мы не так уж сильно отличаемся, ты и я.
   - Как ты это понимаешь?
   "Я убил Карла Флекса, потому что он был частью того же криминального лицемерия, что и ваши начальники полиции. Потому что он предвидел это. Вы наверняка знали обо всех рэкетах, в которые он был вовлечен. Ракетки Бормана в Оберзальцберге. Наркотики, собственность, взяточничество. Нет ничего, чего бы не было у человека. Флекс был одной из крыс Бормана. Худший вид нацистов. Жадный вид. Конечно, вы это видите".
   - Можешь говорить себе, что тебе нравится, - сказал я. "И, возможно, у Флекса все получилось. Но вряд ли можно сказать то же самое об Удо Амбросе. Ваш старый товарищ. Ваш друг. Человек, который служил с вами. Я ни на минуту не понимаю, как он заслужил то, что ему снесло лицо дробовиком. Тобой."
   "Разве ты не видишь? Я должен был убить его. Он угрожал пойти в полицию и рассказать им о карабине, который я у него одолжил. Тот, который я использовал, чтобы стрелять во Флекса. Это было умно с твоей стороны, коп, найти его вот так в дымоходе. Так или иначе, Удо сказал, что даст мне двадцать четыре часа форы из Берхтесгадена, прежде чем он пойдет в полицию. Но мне было что терять, чтобы позволить ему вот так бросить меня в дерьмовую яму. А все потому, что я вытер кусок грязи, как Карл Флекс. Вы видели, как жил Удо. Какое право он имел рушить мою жизнь? Все, что ему нужно было сделать, это держать рот на замке. Скажем, винтовку украли, что-то в этом роде. У меня была хорошая жизнь, хороший бизнес. Я должен был убить его. Пожалуйста. Вы должны понимать. Он не оставил мне выбора. Я должен был защитить свою семью и свой бизнес".
   В его напыщенном баварском голосе была нота, которой раньше не было. Это звучало как елейная самооправдательная ложь, которую мы слышали всего несколько недель назад, когда Гитлер разорвал Мюнхенское соглашение и оккупировал то, что осталось от Чехословакии после того, как Германия уже аннексировала Судетскую область. То, что произошло дальше, убедило меня, что я его переоценил: когда он потянулся за трубкой, его рука дрожала. Иоганн Дисбах был напуган. Это было в глазах мужчины.
   "То, как вы говорите об этом - ваше жалобное объяснение акта хладнокровного убийства - в моей книге, делает вас таким же плохим, как нацисты, Иоганн. Хуже, может быть. Но я думаю, что вы теряете самообладание из-за этой тупиковой игры. Я думаю, что вы из тех фрицев, которые стреляют в человека только тогда, когда он этого не ожидает. Я прав? Ты собираешься стрелять из этого Люгера или использовать его, чтобы ковыряться в носу? Опустив пистолет, я подошел к нему и пнул его ногу в чулке. - Давай, крутой парень. Направьте этот Бисмарк и посмотрите, что произойдет". Дисбах угрюмо посмотрел на меня: вблизи я мог видеть, что борьба, которая была в нем, давно прошла. Возможно, его там никогда и не было. Свет свечи, особенно в пещере, может сыграть с вами странную шутку. "Нет? Я так не думал. Может когда-то, пифке . Но не больше. У твоего сына Бенно больше мужества, чем у тебя.
   Я забрал у него пистолет и сунул его в карман пальто. Потом я поставил его на ноги и сильно ударил. Не из-за этих раздражающих гитлеровских усов, а потому, что он напугал меня, а мне не нравилось бояться.
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ
   апрель 1939 г.
   Держа в руках фонарик, я сунул пистолет в карман и повел пленника в наручниках обратно через туннели. Как только он встал на ноги и начал двигаться, он начал предлагать мне сделку.
   - Вам действительно не обязательно этого делать, комиссар Гюнтер, - сказал он. - Ты мог бы просто отпустить меня. У меня много денег. Там, в пещерах, у меня на подкладке моего лоденского пальто лежит не меньше тысячи рейхсмарок. А еще в поясе на моих брюках есть несколько золотых монет. Это все твое, как только ты согласишься меня отпустить. Только не отдавайте меня этим нацистским ублюдкам. Ты точно знаешь, что они сделают со мной. Они уморят меня голодом до полусмерти, как этого несчастного ублюдка Бранднера, а когда закончат это делать, отрубят мне голову.
   - Тебе понадобятся эти деньги.
   Не знаю, почему я так сказал, наверное, по привычке. Я не думал, что в Германии есть хоть один юрист, способный спасти Иоганна Дисбаха от гильотины. Кларенс Дэрроу не смог бы убедить народный суд на Потсдамской площади, что убийца Карла Флекса заслуживает чего-то меньшего, чем стрижка. Не то чтобы меня это сильно заботило. Как только Дисбах благополучно окажется под стражей в полиции Саарбрюккена, я смогу вернуться в Оберзальцберг и организовать немедленное освобождение Бранднера из тюрьмы ОСБ в Тюркен-инн. Меня беспокоила его судьба. Я даже надеялся, что Мартин Борман может быть настолько благодарен мне, что согласится смягчить смертный приговор двум гестаповцам из Линца. И как только мои дела с Борманом будут завершены, я постараюсь уговорить Герди Троста представить меня брату Альберту; только тогда можно было бы познакомить Альберта Бормана с полным размахом коррупции Мартина и вопиющей симонии администрации Оберзальцберга.
   Теперь Дисбах стал угрожающим.
   - Тебе лучше быть осторожнее, коп. После того, что ты сказал мне тогда, я могу навлечь на тебя кучу неприятностей. Просто посмотрите, не ошибаюсь ли я".
   - Как это?
   Дисбах усмехнулся. "Может быть, я расскажу гестапо, как вы сказали мне, что ненавидите нацистов", - сказал он. - Может быть, я скажу им это, коп.
   - Если бы у меня было по пять рейхсмарок за каждого тупицы вроде тебя, угрожающего мне гестапо, я был бы богачом. Ты не думаешь, что они ожидают, что такие люди, как ты, будут говорить такие вещи? Чтобы обвинить копов в измене?
   - Держу пари, ты даже не член партии. В этом случае это может вызвать у них отклик. Конечно, если ты меня отпустишь...
   Я схватил его за воротник пиджака. Мы приближались к выходу, и, приложив немало усилий, чтобы захватить его живым, я вряд ли хотел, чтобы Дизбах был застрелен человеком, который боялся темноты.
   "Зандер? Это я, Гюнтер. Берлинская лазурь, хорошо? Ты слышишь меня? Все в порядке. У меня мужчина в наручниках. И мы выходим, слышишь? Теперь мы можем вернуться в Оберзальцберг. Берлинская лазурь".
   - Я слышу тебя, Гюнтер, - сказал Цандер. "Прусская лазурь. Верно. У меня есть это. Без проблем. Давай вперед".
   Я подтолкнул Дисбаха вперед. Мгновение спустя мы завернули за угол туннеля и вышли на серый дневной свет. Зандер стоял там, где я его оставил. Он выбросил сигарету, опустил пистолет и усмехнулся.
   - Так это тот проклятый Фриц, из-за которого все беды?
   - Это он.
   "Поздравляю, Гюнтер, - сказал Цандер. "Должен сказать, я восхищаюсь твоей храбростью, когда ты вот так заходишь в пещеры. Даже с фонариком я бы не смог сделать то, что вы только что сделали. У меня клаустрофобия, я просто стою здесь, в подъезде. Мне на самом деле трудно поверить, что я когда-либо ходил туда мальчиком. Да ты молодец. Я понимаю, почему генерал Гейдрих так высокого мнения о вас. Время от времени нужен такой полезный и, возможно, расходный человек, как ты, который может добиться цели, несмотря ни на что. В любых нормальных обстоятельствах вы могли бы ожидать получить за это полицейскую медаль. За храбрость, я имею в виду. Вам просто жаль, что это не нормальные обстоятельства. Повышение по службе было бы самым меньшим, чего можно было ожидать от этого.
   - Я могу с этим жить, - сказал я.
   - Да, я уверен, что вы сможете с этим жить, комиссар. Но мне жаль говорить вам, что Мартин Борман не может".
   В следующую секунду Вильгельм Цандер поднял "вальтер" со своего бока и трижды выстрелил в Дисбаха, даже не моргнув. У входа в пещеру это звучало как металлический рев какого-то современного Минотавра. Он рухнул на землю, его кровь стекала на песок, когда он умер.
   Какое-то время я просто стоял, застыв на месте, не в последнюю очередь потому, что пистолет в руке Зандера был направлен прямо на меня.
   - Я хотел, чтобы он был живым, - крикнул я.
   "Может быть, так и было. Но никто другой этого не сделал".
   - Есть правильный способ делать вещи, - сказал я. "Иначе закон так же плох, как и те, кто его нарушает. Разве ты не видишь?
   - Как старомодно ты звучишь. И как очень наивно. Неужели ты можешь быть таким глупым? Этого прискорбного инцидента, а именно убийства Карла Флекса, так и не произошло. По понятным причинам. В конце концов, вряд ли Лидер когда-нибудь узнает, что кто-то был застрелен на террасе Бергхофа, не так ли? Это было бы достаточно плохо, вы согласны? Но если другие люди узнают, это будет еще хуже. Я имею в виду, что если бы Флекса можно было застрелить на этой террасе, то на этой террасе могли бы застрелить кого угодно. И представляете, что бы сделали с таким сюжетом в зарубежных газетах и журналах? Это дало бы самые разные идеи людям. Плохие идеи. Это будет открытый сезон на Лидере. Демократично настроенные английские спортсмены с охотничьими ружьями прибывают в район за последней добычей. самого Гитлера".
   "Я мог бы знать, что ты вытащишь что-то подобное, Зандер".
   "Конечно, это было сделано не по моей инициативе. Мартин Борман приказал мне убить его. Так что не будь таким высокомерным со мной, Гюнтер. Убивать вообще не по мне. Я всего лишь кнопка, которую Борман нажал в Оберзальцберге перед нашим отъездом. В любом случае, если вы спросите меня, я сделал бедному ублюдку одолжение. Они бы только отрубили ему голову, а это не лучший способ умереть. Насколько я слышал, на Плетцензее по личному приказу Гитлера перестали точить лезвия на гильотине. Просто чтобы весь процесс выполнения длился немного дольше. По общему мнению, может потребоваться два или три падения падающего топора, прежде чем голова будет действительно отрублена. Господи, держу пари, от этого у тебя слезятся глаза.
   - Так что теперь происходит? - спросил я, внимательно наблюдая за пистолетом в твердой руке Зандера и особенно за его пальцем на спусковом крючке. Я знал, что в магазине "вальтера" осталось по крайней мере четыре патрона. В поведении маленького человека не было и следа нервозности, что меня удивило. Не каждый немецкий бюрократ, толкающий перья, способен хладнокровно убить человека. "Можем ли мы сейчас пойти домой? Или Борман тоже хочет моей смерти?
   - Мой дорогой Гюнтер, Борман не хочет твоей смерти. Но я делаю. Как и несколько моих коллег в Оберзальцберге. Такие люди, как доктор Брандт, Бруно Шенк, Петер Хёгль. Я полагаю, что такой парень, как вы, просто заставляет остальных чувствовать себя довольно смущенными из-за нашей собственной нечестности. Видите ли, как вы, наверное, уже догадались, мы все в том же рэкете, что и Карл. Десятипроцентный рэкет. Все мы снимали то, что Борман зарабатывал, управляя гитлеровской горой. Что ж, это казалось правильным, учитывая, что мы были теми, кого он поручил собирать различные дани. Не то чтобы это казалось особенно нечестным, должен сказать. Борман заработал состояние с тех пор, как приехал в Оберзальцберг. И если его это устраивает, что ж, не то чтобы вы могли что-то сделать с нашим рэкетом, даже если бы захотели. Если бы вы разоблачили нас, вам пришлось бы разоблачить Бормана, а ему это не понравилось бы. Но зачем рисковать? По крайней мере, это то, к чему мы все пришли. Ты слабак, Гюнтер, и то, что тебя застрелили, когда он героически пытался арестовать Иоганна Дисбаха, неплохо с этим свяжется. Одна проблема отменяет другую. Из него даже получается красивый бант, и при таких обстоятельствах я ничуть не удивлюсь, если ты все-таки получишь эту полицейскую медаль. Хоть и посмертно. Это нацистские герои, которых доктор Геббельс любит больше всего. Те, кого нет рядом, чтобы опровергнуть то, что он...
   В том, что произошло дальше, не было ничего умного или гениального. Вы даже не могли бы сказать, что я перехитрил его. Типичный нацист, Цандер все еще произносил передо мной эту длинную корыстную речь, когда я просто повернулся и убежал обратно в пещеры Шлоссберг. Обычно лучше убежать. Трусость выглядит так только тогда, когда кто-то пристально наблюдает и с позиции относительной безопасности. В любой другой день недели большинство храбрецов - трусы.
   В следующий момент раздался громкий хлопок. Кусок кварца рядом с моим лицом отлетел, когда первая пуля Зандера не попала в меня. Уткнувшись головой в плечи, я продолжал двигаться. Последовал еще один громкий взрыв, и мне показалось, что какое-то разъяренное пещерное насекомое укусило меня за тыльную сторону правой руки. Я скривился от боли, сжал кулак и нырнул в святилище тьмы. Еще два выстрела срикошетили от стены позади меня, словно удары невидимой шахтерской кирки. Но только молчание преследовало мой побег в последнюю минуту. Тишина и звук моих собственных ног, спотыкающихся по песчаному полу. Я предположил, что Зандер, вероятно, перезаряжал вальтер, и это побудило меня остановиться на секунду, прежде чем мне удалось врезаться в одну из стен, включить фонарик и двинуться дальше со всей скоростью. Я надеялся, что страх Зандера перед Мартином Борманом не преодолеет его боязнь темноты и клаустрофобию. Я рассчитывал на это. В карманах пальто у меня было два заряженных ружья, но я никогда не умел стрелять левой рукой; моя правая рука уже онемела, и я чувствовал кровь между пальцами, что не позволяло точно прицелиться даже из длинноствольного люгера. Я остановился на секунду за прикрытием стены и на несколько мгновений выключил фонарик, чтобы перевести дух в относительной безопасности. Это было хорошо, что я сделал; Мгновение спустя темнота озарилась серией коротких вспышек пороха, когда Зандер произвел шесть выстрелов по пещерам. Это были дикие, спекулятивные, надеющиеся на лучшее выстрелы, которые мужчины обычно делают в окопах, когда им становится скучно, но они все равно были опасны, если попадали во что-то, и я бросался на землю, пока крошечный бомбежка закончилась. В воздухе пахло порохом, и я понял, что он уже сделал все возможное, чтобы убить меня. Шесть в темноте было так. Если бы у него было то, что нужно, чтобы войти в пещеры и убить меня, он бы сохранил свои боеприпасы, пока у него не будет четкой цели. На мгновение я подумал о том, чтобы выстрелить в ответ, но я видел не лучше, чем он, и, по правде говоря, я не хотел навлекать на себя ненависть такой могущественной фигуры, как Мартин Борман; убийство его посыльного вряд ли сыграет хорошую роль в Оберзальцберге. Но я уже чувствовал себя в большей безопасности. В данных обстоятельствах маловероятно, что Зандер упомянет о попытке убить меня своему хозяину. Теперь все, что мне нужно было сделать, это найти другой выход из пещер, и с девятью уровнями на выбор у меня были неплохие шансы на удачный побег. После этого я понятия не имел, что может произойти, кроме сигареты и немедленной поездки в местную больницу, чтобы починить мою руку и, возможно, челюсть.
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ
   Октябрь 1956 г.
   - На ноги, Гюнтер.
   Фридрих Корш засовывал найденный на полу у моей ноги пистолет под пояс своих брюк и медленно пятился назад. В тусклом свете я мог различить торжествующее выражение его лица, как будто он с нетерпением ждал возможности убить меня; он оказался один.
   "Почему?" - устало сказал я. Однажды я избежал пули в Шлоссбергских пещерах и едва ли думал, что мне снова удастся это сделать. Есть предел тому, насколько удачливым может быть один счастливчик. Опять же, удача - это просто способность и решимость преодолеть неудачу; все остальное похоже на капризную судьбу. Но моей решимости делать что-либо, кроме как спать в этой горе в течение тысячи лет, катастрофически не хватало. "В чем смысл?" Я добавил. - С тем же успехом ты мог бы застрелить меня здесь, Фридрих. Что касается мавзолеев, то это место ничуть не хуже других".
   - Потому что это не приказ генерала Мильке. Я должен сделать так, чтобы твоя смерть выглядела как самоубийство. Кое-что, что местные копы могут объяснить. Убийца Голубого поезда покончил с собой. Что вряд ли произойдет, если я убью тебя сейчас. Так что, пожалуйста, вставай. Я не садист, и мне бы очень не хотелось снести тебе коленные чашечки. Но уверяю вас, не так сильно, как хотелось бы.
   Он был прав. Моя удача, наконец, отвернулась, и, судя по стечению обстоятельств, это событие казалось скорее значимым, чем нет; очень похоже, что судьба всегда предназначила мне встретить свой конец в Шлоссбергских пещерах и была полна решимости не разочаровываться в этом отношении. Бог движется таинственным образом, но лучше признать, что большая часть тайны связана с тем, почему люди до сих пор думают, что ему наплевать на любого из нас. Я неохотно встал и стряхнул песок с брюк. - Я ожидаю, что они дадут вам повышение за это. Или медаль. Возможно, оба".
   Корш сделал еще несколько кругов, когда я встал на ноги. Но он определенно не собирался скучать по мне, где бы он ни стоял в пещере. Даже не одним глазом.
   - За то, что поймал такого старого фашистского врага народа, как ты? Да, я ожидаю этого.
   - Это я?
   "Возможно, именно так об этом сообщат в Германии. И почему бы нет? В наши дни нам нужны наши злодеи так же сильно, как и наши герои. Мы можем во многом винить нацистов и обычно так и делаем. Сейчас, когда. У тебя есть еще оружие?
   - К сожалению, нет.
   Корш обогнул стену пещеры, туда, где на выключателе висела моя куртка, и погладил ее. "Просто убеждаюсь. Ты всегда был скользким ублюдком, Гюнтер.
   "Вот как мне удалось остаться в живых, Фридрих".
   - Можешь продолжать говорить себе это, если хочешь. Но я скорее думаю, что вы остались в живых, делая именно то, что вам говорили Гейдрих и Геббельс".
   - А вы не знали?
   "Конечно. Но вы были комиссаром полиции, а не я. Я был просто твоим гаечным ключом на короткое время.
   "Полагаю, ты должен сказать себе это теперь, когда ты стал гаечным ключом для Иванов. Что еще более важно, я думаю, вы должны сказать им и об этом".
   - Не Иваны, нет. Строится новая Германия. Социалистическая Германия. Теперь у нас собственное шоу. Не русские. Нас. Немцы. На этот раз лучше, потому что есть цель, к которой мы все стремимся".
   - Даже при таком свете я вижу, что ты не веришь во всю эту чепуху. Я смотрю на вас и вижу себя много лет назад, пытающегося держать язык за зубами линии партии и делать вид, что все было в порядке с тем, как наши хозяева управляли Германией. Но мы оба знаем, что это было не так, и до сих пор это не так. ГДР и коммунисты - это просто еще одна всеобщая тирания. Так как насчет того, чтобы притвориться, что никогда не видел меня здесь, и отпустить меня? Ради старых времен. Неужели для нового порядка так важно, если я умру?
   "Прости, Берни. Нет не могу. Если генерал Мильке когда-нибудь узнает, что я вас отпустил, страдать буду не только я, но и вся моя семья. Кроме того, у входа снаружи ждут двое моих людей, на случай, если вы ускользнете от меня в темноте. Если я позволю тебе сбежать, им это тоже не понравится. Вы привели нас к настоящей польке со времен Ривьеры.
   "И почему? Потому что я не был готов поехать в Англию и отравить агента Мильке, Энн Френч. Вот почему. Это должно вам кое-что сказать о ваших новых хозяевах, Фридрих. Они трусы. Тем не менее, я полагаю, это было храбро, что ты пришел сюда один.
   "Не так ли? Вы раньше шутили о том, что я получил медаль и повышение. Но мне это не до шуток. Теперь я получу обе эти вещи. Мои люди позаботятся об этом. Поймать тебя - мой большой шанс продвинуться к Мильке. Я мог бы получить мой четвертый пипс за это. Может быть, даже майорские погоны из взбитых сливок.
   "Ты же знаешь, что Эрих Мильке был убийцей полицейских. До того, как стал копом.
   - Я помню, он застрелил какого-то хулигана из полиции Фрайкора, если ты это имеешь в виду.
   - Ого, коммуняки действительно хорошо поработали над твоим перевоспитанием, не так ли? Бьюсь об заклад, вы могли бы даже произнести слова "диалектика" и "буржуазия".
   Корш взмахнул автоматом и усмехнулся. "Поскольку я держу "Бисмарк", кажется, что мое перевоспитание получилось лучше, чем ваше, вы согласны?"
   "В этом истинная сущность марксизма. "От каждого по способностям, каждому по потребностям" работает только с оружием в руках. Как ты вообще меня нашел?
   - Я хотел бы сказать, что знаю тебя лучше, чем ты думаешь, Гюнтер. Но я не могу утверждать, что это было результатом какой-то большой проницательности с моей стороны. Тот мотоциклист из Саарбрюккена сообщил, что привез вас сюда одному из наших полицейских осведомителей. Это он сказал нам, что вы в Гомбурге. Он подозревал вас с самого начала, видимо. После этого для меня стало более или менее очевидно, что ты вернешься в Шлоссбергские пещеры, учитывая то, что здесь произошло незадолго до войны.
   "У меня всегда было впечатление, что об этом никто никогда не знал. Не совсем. Конечно, Вильгельм Цандер никогда не говорил об этом по понятным причинам. Я тоже никогда об этом не говорил. Даже Гейдриху. По столь же очевидным причинам. Я думал, что так будет в большей безопасности, учитывая слова Бормана о том, что я должен держать рот на замке относительно того, что произошло на террасе Бергхофа. И прежде чем покинуть это место, Цандер удалил все, что могло идентифицировать Иоганна Дисбаха. Включая Иоганна Дисбаха, теперь я думаю об этом. Я полагаю, что Зандер приказал местному гестапо забрать тело, чтобы они могли сбросить его где-нибудь в другом месте. Так как же ты вообще додумался связать меня с этим местом?
   "Это имеет значение?"
   "Можно назвать это зудом в носу, который нужно почесать сейчас, когда я стою на виселице со связанными за спиной руками. То есть, если вы не возражаете.
   - Может быть, я просто умнее, чем ты думаешь.
   "Это всегда возможно".
   - Когда вы с Цандером появились в Хомбурге в поисках Дизбаха, именно его сестра предложила ему спрятаться в пещерах. Через несколько дней она пришла сюда, чтобы принести ему немного еды, и обнаружила, что пол у входа в пещеру усеян пустыми гильзами. По их количеству она догадалась, что произошла какая-то перестрелка, и когда несколько недель спустя Дисбах так и не связался с ней, она, естественно, предположила худшее".
   - Откуда ты все это знаешь?
   - Потому что она написала жене Дисбаха, Еве, сообщив ей, что, по ее мнению, Иоганн мог быть жестоко убит. И когда Ева переслала мне письмо с просьбой о помощи в выяснении того, что с ним случилось, я согласился".
   - Я не помню, чтобы вы двое были такими дружелюбными.
   - После того, как ты оставил меня в Берхтесгадене, мы с ней неплохо поладили. Можно сказать, что я был настоящим утешением для этой женщины. Вскоре после исчезновения мужа Ева переехала в Берлин. И какое-то время мы были любовниками".
   - Рискнули, не так ли, Фридрих? Учитывая ее историю болезни.
   "Однако оно того стоит. Ты видел, как она выглядела.
   - Она была построена, если ты это имеешь в виду. Но почему вы не спросили меня, что сталось с Дисбахом, чтобы избавить вас от всех этих забот?
   "Я сделал. В два-три раза. Может быть, вы забыли, но все, что вы сказали бы, это то, что он мертв, и что я проживу дольше, если забуду, что он когда-либо существовал. Или слова на этот счет. Так я и сделал, в конце концов. И она тоже.
   - Хороший совет, если вы не возражаете, что я так говорю. Я сделал тебе одолжение. Для Бормана безопасность Бергхофа была больше, чем просто охрана жизни Гитлера. Это также было вопросом охраны чувств Гитлера. Мне очень ясно дали понять, что любые пустые разговоры о смерти Карла Флекса будут расцениваться как предательство. Подрыв безопасности Рейха или что-то в этом роде".
   - В любом случае, все это сейчас не имеет большого значения.
   - А вы узнали, что стало с телом Дисбаха?
   "Во время. Похоже, местное гестапо отвезло его в крематорий в Кайзерслаутерне и в полночь сожгло дотла. Не то чтобы Еву Дисбах к тому времени это сильно заботило. У нее на уме были другие вещи. Ее сын Бенно, помнишь его? Его подобрал мужчина в старой аркаде на Фридрихштрассе и отправил в KZ с розовым треугольником на куртке". Корш дернул стволом пистолета Макарова с глушителем в один из кварцевых тоннелей, ведущих ко входу в пещеру. "Хорошо. История окончена. Пойдем, а? От этого проклятого места меня бросает в дрожь. И ты прав. Это все равно, что быть погребенным заживо".
   "Итак, как ты планируешь, чтобы я убил себя? Отравление таллием или очередное повешение?
   - Ты узнаешь достаточно скоро. А теперь двигайся".
   Я не решался пошевелиться. "Можно я принесу свою куртку? Мне холодно."
   - Там, куда ты идешь, он тебе не понадобится.
   "Мое удостоверение личности в этой куртке. Если соответствующие органы этого не обнаружат, то это не будет выглядеть как самоубийство".
   "Какая тебе разница?"
   "Я не. Но мне действительно холодно. Кроме того, мои сигареты тоже в этой куртке. И я надеюсь, что вы позволите мне выкурить последнюю сигарету.
   Корш мотнул головой на мою куртку. "Хорошо. Но не придумывай умных идей, Гюнтер. Я действительно не против застрелить тебя. Не после того, что ты сделал с бедным Гельмутом. Это был мужчина в кожаных шортах, которого ты задушил позавчера. И один из моих лучших людей.
   "Это был он или я".
   "Возможно. Но он также был моим двоюродным братом".
   "Ну, я сожалею об этом. В наши дни трудно найти двоюродных братьев. Но я действительно не думаю, что он был очень хорошим человеком, Фридрих. Прежде чем убить Хельмута, я наблюдал, как он ради забавы застрелил кошку. Что за больной ублюдок делает что-то подобное?"
   "Я не очень люблю кошек. Но это значит, что двоих моих людей ты убил с тех пор, как мы снова встретились. Третьего не будет".
   Я пошел за курткой.
   - Медленно, - сказал Корш. "Как древесный сок зимой".
   "Все, что я делаю сейчас, я делаю медленно. На самом деле, Фридрих, я устал. Я не мог бы пробежать и шагу, даже если бы захотел. И у меня закончились умные идеи о том, как уклониться от вас и ваших людей.
   Это было правдой. У меня было более чем достаточно бега. Моя шея болела, а ноги были влажными. Моя одежда прилипала ко мне, и я пах почти так же противно, как холодный андуйет, который я ел во Фрейминг-Мерлебахе. Все, что я действительно хотел сделать, это выкурить последнюю сигарету, столкнуться лицом к лицу с тем, что приходит ко мне из Штази, и покончить с этим. Говорят, загнанная в угол крыса нападет на собаку и сильно укусит, но эта особая крыса чувствовала, что с ней покончено, и мне было хорошо, что удача Гюнтера не была такой же, потому что, когда я стягивал куртку электрического выключателя на кварцевой стене, мне удалось совершенно случайно выключить свет, погрузив пещеру в полную темноту. На миллисекунду я задумался, что же произошло. Я думаю, что, возможно, я даже спрашивал себя, не убил ли свет кто-то другой. Я ожидаю, что мы оба сделали. И в те полсекунды, что потребовались Фридриху Коршу, чтобы нажать на курок "Макарова", я узнал осколок случайности, который капризно подкинули мне боги, и бросился на густой песок. Я отползла от осколка пламени, который с безобидной деликатностью пронизывал чернильный воздух, раз, другой и третий раз.
   Я услышал, как Корш выругался, а затем возился со спичками, и, поскольку невозможно одновременно зажечь спичку и нажать на курок, я встал и в отчаянии бросился туда, где в последний раз видел пламя. из автомата с глушителем, почти не заботясь о том, ранен я или нет. Через полсекунды я сильно столкнулся с Коршем, и мы вдвоем сильно врезались в кварцевую стену, при этом он принял на себя всю силу удара и, казалось, вышел из себя хуже всего, когда он издал громкий стон, а затем вообще перестал двигаться. Затаив дыхание, я целую минуту лежал на его безмолвном неподвижном теле, прежде чем понял, что не слышу его дыхания.
   Я скатился с него и, найдя свою зажигалку, увидел, что Фридрих Корш не только не потерял сознание, но и умер - это было ясно даже в мерцающем свете моего Ронсона. Его единственный выпученный глаз смотрел прямо на меня, и на мгновение я подумал, что на нем красная шапка, пока не понял, что макушка у него треснута, как яйцо, и покрыта кровью. Быстрее, чем его жизнь зародилась между засаленными простынями в Кройцберге, теперь она внезапно исчезла, почти как если бы ее погасли, как свет на полу пещеры, и все надежды Корша на капитанский чин или майорские погоны. исчезли, как по щелчку выключателя. Я задержал его взгляд на некоторое время. На мгновение я подумал обо всем, через что мы вместе прошли в Крипо, а затем каблуком своего ботинка оттолкнул его ужасно разбитую голову.
   Мне не было его жалко. Точно так же моя жизнь могла закончиться таким же образом, и я подумал, что Корш использовал глушитель на своем пистолете, иначе сотрудники Штази снаружи были бы вызваны на место происшествия тремя выстрелами, которые он произвел. Не скажу, что собирался в ближайшее время воздвигнуть алтарь удаче, как Гёте, но я чувствовал себя нелепо удачливым.
   Теперь все, что мне нужно было сделать, это отправиться на один из оставшихся девяти уровней и сбежать, вероятно, так же, как я сделал это в 1939 году.
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ СЕМЬ
   апрель 1939 г.
   До 1803 года в Берхтесгадене была коллегия каноников-августинцев, чьи настоятели получили ранг принцев империи в конце пятнадцатого века. Замок, когда-то принадлежавший монастырю, теперь принадлежал бывшему наследному принцу Рупрехту. Но ни король, ни император не могли проникнуть через плотный кордон безопасности ОСБ вокруг Оберзальцберга, установленный теперь после прибытия туда Вождя; Я точно не мог. Мой собственный допуск был аннулирован на неопределенный срок, и полковник Раттенхубер лично объяснил мне, что это не изменится, пока Лидер не покинет этот район и не вернется в Берлин.
   Меня поселили в моей новой квартире в берхтесгаденском "Гранд-отеле и Курхаусе", когда Раттенхубер пришел навестить меня, полный извинений за это очевидное пренебрежение и отчаянно нуждающийся в сигарете, но не в состоянии выкурить сигарету на случай, если Гитлер почувствует запах табака в своем дыхании.
   "Вы должны понимать, что в Берхтесгадене много желающих поздравить Гитлера с пятидесятилетием и что разместить вас сейчас на территории вождя было бы невозможно. Вилла Бехштейн переполнена.
   - Я постараюсь сдержать свое разочарование.
   - Мне только что удалось заманить вас сюда, в "Гранд". Я никогда не видел столько людей в Берхтесгадене. Это настоящая карнавальная атмосфера".
   Интересно, на скольких карнавалах побывал Раттенхубер; перспектива войны в Польше наверняка никого не заставит бегать вокруг майского дерева.
   "От имени Мартина Бормана я уполномочен поздравить и поблагодарить вас за прекрасную работу, герр комиссар. Не говоря уже о твоей храбрости. Он уже позвонил генералу Гейдриху в Берлин, чтобы выразить свою благодарность за то, что все это дело было решено с такой огромной осмотрительностью с вашей стороны и теперь завершено удовлетворительно".
   "Кто тебе это сказал?" - прямо спросил я.
   - Вильгельм Цандер, конечно.
   - Значит, он снова в Оберзальцберге?
   "Да."
   - Что именно он сказал вам, полковник?
   - Только то, что вы вдвоем проследили Иоганна Дисбаха до самого Гомбурга и что, когда он оказал сопротивление при аресте, вы были вынуждены его застрелить. Он сказал, что вы действовали с большой храбростью.
   Я тонко улыбнулась. - Это было мило с его стороны.
   "Без сомнения, вы действовали как нельзя лучше. Публичный суд только привлек бы нежелательное внимание к этому досадному упущению в системе безопасности. Ради Вождя целесообразно исходить из предположения, что Карл Флекс никогда не был застрелен на террасе Бергхофа. Что никого не было. Что на крыше виллы Бехштейн не было снайпера. И что Иоганна Дисбаха никогда не существовало. Как следствие всего этого, мы хотели бы совершенно ясно заявить, что ваше расследование никогда не проводилось. В самом деле, что вас никогда не было здесь, в Берхтесгадене. Чтобы излишне не тревожить Вождя. По этой причине, чем меньше людей увидят детектива Крипо из берлинской комиссии по расследованию убийств в Бергхофе и на вилле Бехштейн, тем лучше для всех заинтересованных сторон. И хотя вы не можете говорить об этом - нет, вам действительно не следует об этом говорить, и, возможно, мне нужно напомнить вам о соглашении о конфиденциальности, которое вы подписали в чайхане, - вы все равно с удовлетворением узнаете, что Вы оказали большую услугу Вождю и Германии. Итак, вам приказано вернуться в Берлин как можно скорее и доложить генералу Гейдриху. Ваш помощник Корш уже уехал поездом по приказу Артура Небе.
   Вильгельм Цандер хорошо справился со своей задачей. Я понял, что мой прежний план - выступить против него перед Мартином Борманом - теперь бесполезен. В конце концов, я вряд ли мог обвинить Зандера в убийстве человека, которого никто не был готов признать, что он вообще существовал; кроме того, Мартин Борман санкционировал убийство Дисбаха. Что касается покушения Цандера на мою собственную жизнь, то это будет его слово против моего, и нетрудно было понять, кому поверят: расходному берлинскому полицейскому, который даже не был членом партии, или доверенному лицу Мартина Бормана? Думаю, я не был удивлен ничему из этого. Ведь меня там даже не было. Никогда не было. Я уже чувствовал себя Человеком-невидимкой.
   - Кстати, как твоя челюсть? - спросил Раттенхубер.
   "Лучше, спасибо. Я попросил доктора в Кайзерслаутерне его осмотреть. Он не сломан. Просто сильно ушибся. Как и мои чувства, наверное.
   - Ты круче, чем думаешь, Гюнтер. Но что там произошло? Он указал на повязку, которая теперь обмотала мою руку.
   - Меня застрелили, - легко сказал я. - На самом деле это просто царапина.
   - Застрелен, когда вы арестовывали Дисбаха?
   - Ты можешь так сказать.
   "Глупый парень".
   Я снова улыбнулся, не зная, говорит ли полковник Раттенхубер о Дисбахе или обо мне.
   - Я полагаю, герр комиссар, для такого человека, как вы, это профессиональный риск. Быть расстрелянным".
   Я сменил тему. - А вдова? - неловко спросил я. С тремя мужчинами в Türken Inn уже перед расстрельной командой, не требовалось большого воображения, чтобы увидеть, что четвертое имя может быть легко добавлено. - Наверняка фрау Дисбах найдет что сказать по поводу исчезновения ее мужа из Берхтесгадена.
   - Ее нужно переселить, - сказал Раттенхубер. "Постоянно. В Берлине. Дом в Кухле и соляная шахта должны быть куплены ОА. Через несколько недель никто не узнает, что они когда-либо жили в этом районе".
   - Я полагаю, это тоже профессиональный риск. А что, если она не захочет переезжать? Ввиду того, что я уже знал об ОД, возможно, это был наивный вопрос, но я все же хотел посмотреть, как с ним справится Раттенхубер. - Предположим, она хочет остаться на месте.
   - У нее нет выбора в этом вопросе. Вот ее сын, видите ли. Скажем, он не такой, как другие мужчины? Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. И я уверен, что мне не нужно напоминать вам о том, что параграф 175 Уголовного кодекса Германии говорит о тяжких развратных действиях, господин комиссар, и о тех, кто может их совершить. Майор Хёгль уже сообщил ей, что для матери и сына будет лучше , если они не будут поднимать шум.
   - Я согласен с этим, во всяком случае.
   Я закурил, пустил дым в отчаянные ноздри Раттенхубера и, что еще важнее, на его мундир, и подошел к окну своего гостиничного номера. Снаружи по левому берегу Аче двигались черные служебные машины. Возможно, я смотрел на Вильгельмштрассе в Берлине; Берхтесгаден действительно больше походил на вторую столицу Германии, чем на сонный рыночный городок с населением всего в четыре тысячи человек. Я задавался вопросом, сколько времени потребуется Борману, чтобы избавиться и от них. Я сказал: "Честно говоря, мне все равно, что будет с матерью или сыном. Все, что меня волнует, это освобождение невиновного человека. Я имею в виду Иоганна Бранднера. Нет абсолютно никаких причин задерживать его, теперь, когда настоящий преступник мертв. Честно говоря, ему место в больнице. К тому же Борман обещал его отпустить. Он также пообещал рассмотреть вопрос об освобождении тех двух офицеров гестапо из Линца, которые также содержатся в камерах гостиницы "Тюркен" и приговорены к смертной казни".
   - Очень великодушно с вашей стороны ходатайствовать за них, - сказал Раттенхубер, - учитывая тот факт, что они хотели вас убить.
   "Они совершили досадную ошибку, которую можно очень легко исправить. Ничего личного, я уверен. С таким количеством различных правоохранительных органов, которые сейчас действуют в новой Германии, такие вещи неизбежны, вы согласны? Гестапо, абвер, крипо, СС, СД, РСД - не только левая рука не знает, что делает правая, но и все пальцы на руках и ногах".
   Раттенхубер выглядел неловко. "Да, я согласен. Полиция - это немного юрисдикционный беспорядок. Но с сожалением вынужден сообщить вам, комиссар Гюнтер, что все трое из упомянутых вами мужчин были расстреляны сегодня в шесть часов утра. Казнь возглавил майор Хёгль. Она была проведена до приезда Вождя. Двое гестаповцев были, конечно, расстреляны по прямому приказу Гейдриха, и, учитывая образцовую службу, оказанную его должностью главе правительства, Мартин Борман вряд ли хотел разочаровывать его в этом отношении. Что касается Бранднера, Борман чувствовал, что он уже слишком много знает о Карле Флексе и стрельбе на террасе Бергхофа, хотя бы из-за допроса, которому его подвергли я и Петер Хёгль. Мы вряд ли смогли бы пойти на такие огромные усилия, чтобы обеспечить молчание фрау Дисбах, если бы Иоганну Бранднеру было позволено оставаться в этом районе и говорить то, что он хотел, любому, кто хотел бы слушать. Как он делал в предыдущих случаях. Кроме того, впоследствии выяснилось, что его освобождение из Дахау было административной ошибкой. Его должны были перевести в концлагерь Флоссенбург. Итак, вы видите, на самом деле, в конце дня не так много вреда. Статус-кво восстановлен".
   - Так ты бы это назвал?
   - Это все, что нужно в таком случае, не так ли? Чтобы мебель была расставлена так, как она была расставлена раньше. В наши дни только адвокаты, педанты и иностранные корреспонденты беспокоятся о том, как вести дело. Надлежащие процедуры, сбор улик - эти вещи больше ничего не значат. Не со времен Гитлера. Он отсекает эти декадентские излишества и показывает нам, что заключение - это все, Гюнтер. Ты лучше всех должен понимать это. Важным моментом в успешном завершении дела является его фактическое завершение. Не откладывая. Не допуская возможности компромисса, апелляции или ошибочного приговора. Конец должен удовлетворить всех, не так ли?"
   В эти "все" я, разумеется, не входил, но я все равно кивнул. Какой смысл было спорить? Я даже видел, как они расстреляли троих в "Тюркене" перед приездом Гитлера, чтобы избавить Вождя от утомительного звука громких выстрелов, доносившихся из-за его сада за домом. Нацистов никогда не было трудно понять; их логика всегда была безупречно фашистской.
   "Но больше всего она должна удовлетворять Мартина Бормана", - сказал Раттенхубер. "И, в более широком смысле, Лидер, конечно".
   Конечно, я был зол и безмерно огорчен, и пока я стоял там, размышляя об истинной природе нового порядка, который создавался в Германии, я ощутил навязчивое чувство человека, которым я когда-то был, - детектива, который бы протестовал. такая возмутительная демонстрация тирании за счет его собственной карьеры, возможно, даже за счет собственной жизни, и все, о чем я продолжал думать, было: " Ты должен что-то сделать, чтобы остановить этих людей, Гюнтер, даже если это означает расстрел Адольфа". Гитлер. Вы должны что-то сделать . Губы Раттенхубера все еще шевелились на его толстом красном лице, и я понял, что то, что случилось с Дисбахом и двумя гестаповцами из Линца и Бранднера, было для него вполне оправданным. А еще это было очень жестоко и безжалостно. Это были грубые и безжалостные люди, Мартин Борман и его карлики - они уничтожали людей, а потом сидели у камина из красного мрамора в чайхане или где бы они ни говорили о таких вещах, и планировали уничтожение других. Без сомнения, тема польского вторжения станет частью увлекательной застольной беседы Вождя на вечеринке по случаю его собственного дня рождения. Подумать только, я был так близок к кабинету Гитлера в Бергхофе. Разве я не мог тогда что-то сделать? Может быть, заложил бомбу или заложил мину под коврик в ванной? Почему я тогда не действовал? Почему я ничего не сделал?
   "Полагаю, Гейдрих поздравит вас по-своему", - сказал Раттенхубер. "Но мы с Борманом обсуждали, как он мог бы наградить вас, и мы пришли к выводу, что это, пожалуй, самый подходящий способ отметить вашу превосходную работу". Он начал что-то шарить в кармане туники. - В конце концов, вы сделали именно то, о чем вас просили, в два раза быстрее и вопреки значительным препятствиям. Мне до сих пор трудно понять, как вы выяснили, кто виноват. Но тогда я не детектив. Просто полицейский".
   - Детектив - это всего лишь полицейский с грязными мыслями, - пробормотал я. "И, может быть, мой грязнее, чем большинство".
   Раттенхубер вынул из кармана блестящий кожаный футляр для медалей и протянул его мне. На бархатной подушке был небольшой бронзовый значок с изображением меча, расположенного поперек лица свастики в овальном венке.
   - Это Кобургский значок, - объяснил он. "Высший гражданский приказ партии. Он увековечивает знаменитую дату 1922 года, когда Гитлер привел восемьсот штурмовиков в Кобург на митинг выходного дня, где произошла очень важная битва с коммунистами".
   Он сказал, что это похоже на Фермопилы, но я не помнил такого значительного исторического события.
   - Я так понимаю, мы победили, - сухо сказал я.
   Раттенхубер нервно рассмеялся. "Конечно, мы выиграли. Мы победили?" Раттенхубер снова рассмеялся и хлопнул меня по плечу. - Ты такой шутник, Гюнтер. Всегда шучу. Посмотрите сюда, в верхней части венка вы можете увидеть замок Кобург и деревню. А на венке есть слова "С Гитлером в Кобурге, 1922-32". Конечно, в вашем случае это не совсем так, но большая честь заключается в подразумеваемом предположении, что вы все-таки были там, понимаете?
   "Да, я вижу это. Я думаю, что у Лейбница было слово для этого. К счастью, я не помню, что это за слово. В любом случае, большое спасибо, полковник. Всякий раз, когда я смотрю на это, я всегда вспоминаю, насколько великим человеком был Гитлер".
   Я закрыл коробку и положил ее на комод, говоря себе, что по крайней мере в Баварских Альпах есть много хороших мест, где можно выбросить мой Кобургский значок, чтобы его никогда не нашли.
   -- Кроме того, у меня есть для вас железнодорожный ордер, -- сказал Раттенхубер, кладя конверт на буфет рядом с моей наградой. "И некоторые расходы. С утра поезд до Мюнхена, а потом экспресс до Берлина. Могу я порекомендовать Хофбрауштюбл для вашего ужина сегодня вечером? Свиная рулька отличная. Как и пиво, конечно. Нет ничего лучше баварского пива, не так ли?"
   - Нет, точно нет.
   Но в мои планы на вечер не входили свиная рулька и пиво. У меня была назначена встреча с Герди Тростом и братом Мартина Бормана, Альбертом. Не знаю, как еще я мог слушать чушь Раттенхубера и держать рот на замке.
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ
   апрель 1939 г.
   Я поехал на запад из Берхтесгадена в сторону пригорода Штанггасс. Новая имперская канцелярия стояла в конце Урбанвег, недалеко от Штаатсштрассе, в трехэтажном здании в альпийском стиле размером с авиационный ангар, с красной черепичной крышей, плацем и флагштоком. Было уже за два часа ночи, но все еще подъезжали и уезжали машины важного вида, и в нескольких высоких окнах горели огни; из нескольких квадратных труб валил дым и где-то лаяла собака. Казалось, что весь район теперь был на часах Гитлера, и пока он не решил лечь спать, никто другой тоже не лег бы, даже здесь, в рейхсканцелярии, которая находилась почти в восьми километрах от Оберзальцберга и Бергхофа.
   Я нашел Герди Троста, стоящего у главного входа в арочном проеме размером с туннель метро. Над дверным проемом был большой красный орел, держащий венок со свастикой. Она была закутана в толстый белый мех, что, должно быть, беспокоило мягкосердечного, любящего животных Гитлера, а курящая сигарета беспокоила его еще больше. На голове у нее был белый берет, а через руку - кремовая сумочка из страусиной кожи. Поскольку я человек поверхностный и всегда ценил запах дорогих духов и вид идеально ровного чулочного шва, модно ухоженный Герди сильно напомнил мне о том, почему я стремился вернуться в Берлин.
   Мы пошли и сели в мою машину, чтобы укрыться от пронизывающего восточного ветра, и поговорить несколько минут наедине, и без какой-либо веской причины, которую я мог придумать, кроме моего последнего столкновения со смертью в Шлоссбергских пещерах, я поцеловал почти сразу же, как дверь моей машины закрылась. Герди почувствовал вкус белого вина, губной помады и сигареты, которая все еще тлела между пальцами ее руки в белой перчатке. Она чувствовала себя легкой в моих руках, как ребенок, и почти сломавшейся, и мне пришлось напомнить себе, что мне потребовалось много сил и мужества, чтобы сделать то, что она делает, что это была женщина, которая - во всяком случае, по ее собственным словам - противоречил Гитлеру, а это нельзя было сделать без раздумий. Тонкая и очень костлявая спина, которую я ощущал на ладони, должно быть, была сделана из железа.
   - Ты полон сюрпризов, ты знаешь это? она сказала. - Я определенно не ожидал этого, Гюнтер.
   "Я тоже. Думаю, отсутствие дежурных эсэсовцев здесь, вероятно, ударило мне в голову. Либо так, либо я просто рад снова тебя видеть.
   - Ты просто нервничаешь, - сказала она. "Не каждый день вступаешь в заговор с целью свергнуть второго по могуществу человека в Германии. И не то чтобы я жалуюсь, заметьте. Но давно меня никто так не держал.
   "Я не удивлен, учитывая вашу компанию и место, где вы спите".
   - Ты и половины не знаешь. Мне пришлось прокрасться через заднюю дверь и забрать свою машину из гаража. Но у Лидера сегодня полно планов, что очень утомляет его. Конечно, он не встает до полудня, так что все в порядке. Но все остальные в Бергхофе теперь спят вдвое меньше, чем раньше".
   Мне их почти стало жаль.
   - Вы поймали своего убийцу? она спросила.
   Ввиду предупреждения полковника Раттенхубера я счел за лучшее не рассказывать ей слишком много о том, что произошло в Гомбурге; даже на этом позднем этапе, когда мы собирались представить доказательства коррумпированности Мартина Бормана в Оберзальцберге его брату Альберту, я подумал, что чем меньше она будет знать о том, что произошло, тем лучше. Поэтому я просто кивнул и быстро сменил тему. "Когда Вождь говорил о своих планах, он говорил что-нибудь о Польше?"
   "Только то, что англичанам и французам не удалось заключить союз с Советским Союзом против Германии, а если бы он мог, то заключил бы его сам, с русскими против поляков. Значит, это не очень хорошо для мира, не так ли?
   "Сталин никогда бы не заключил союз с Гитлером, - сказал я.
   - Наверное, так говорили о сделке Спарты с персидским императором Дарием. Герди сделала длинную затяжку сигаретой и выбросила ее в окно.
   "Я не знаю. Дарий тоже собирался предать поляков?
   "Все ненавидят поляков, - заявила она. "Не так ли?"
   "Я не ненавижу их. По крайней мере, не больше, чем я ненавижу кого-либо еще. Согласен, это мало что говорит. Не в эти дни.
   - Разве ты не хочешь вернуть Данциг?
   "Не особенно. Это было не мое с самого начала. Кроме того, это не настоящая проблема здесь. Настоящая проблема в том, что Гитлер просто хочет, чтобы реальная проблема вызвала проблемы, поэтому он может расширить наши границы, включив в них остальную Европу. Это то, чего всегда хочет Германия. Гитлер. Кайзер. Нет большой разницы. Это тот же старый каштан".
   - Я вижу, мы все равно не договоримся об этом.
   "Возможно нет."
   "Так. Готовы ли вы сделать это?"
   "Я думаю так. Но вы были правы, конечно. Я нервный."
   "Вы должны быть. То, что мы делаем, нельзя делать легкомысленно".
   - Ты не слышишь, как я насвистываю.
   "Мы собираемся войти в это здание и дать Альберту Борману самое опасное оружие, какое только есть. Знания."
   "Я знаю." Но все же я колебался. Канцелярия выглядела так, как будто это было недавно, поэтому, снова сменив тему, я спросил: "Это одно из зданий вашего покойного мужа или Шпеера?"
   "Ни один. Алоис Дегано спроектировал это место. Как и у Шпеера, у него в голове только один замысел. Если бы вы попросили его изменить дизайн Рейхстага, он, вероятно, выглядел бы так".
   Я улыбнулась. Мне всегда нравилось слушать язвительные и откровенные мнения Герди о способностях ее коллег.
   "С учетом всего сказанного, это, вероятно, самое важное здание в Германии", - добавила она. "Гораздо важнее любого здания в Берлине, хотя может и не выглядеть. Вы смотрите на место, где все указы Вождя претворяются в жизнь. Если у нацизма есть административный центр, то это он".
   - Трудно поверить, - сказал я.
   "Берлин только для вида. Большие речи и парады. Все чаще это место, где все делается".
   "Это угнетает. Говоря как берлинец, то есть.
   "Гитлер не любит нашу столицу".
   Я хотел сказать ей, что Берлин не питает особой любви к Вождю, но, поделившись с ней своими мыслями о Данциге, счел за лучшее по крайней мере в этом вопросе оставить свое мнение; без Герди Троста я даже не молился увидеть Альберта Бормана.
   - Вы принесли бухгалтерские книги? она спросила.
   "В моем портфеле".
   "Теперь позвольте мне сказать вам, что важно, а именно, как вести себя с Альбертом. Он скромный, культурный человек и строгий лютеранин. Он встречается с нами, потому что доверяет мне и потому что я поручился за вашу честность. Я сказал ему, что ты не в кармане Гейдриха. Что ты Крипо старой школы, для которого правосудие все еще что-то значит. Честность и порядочность высоко ценятся Альбертом. Очень вероятно, что он сам проверил вас. Альберт не лишен собственных ресурсов. Итак, тогда; он ненавидит своего старшего брата Мартина, но эта ненависть, конечно же, не будет распространяться на то, чтобы позволить вам говорить о нем плохо без веских доказательств. Однако Мартин не проявляет такой сдержанности, говоря об Альберте. Альберт - это все, чем не является Мартин. И все же они заметно братья. Джекилл и Хайд, можно сказать. Мартин называет Альберта камердинером Вождя, а иногда и "человеком, который держит пальто Гитлера". Он даже распускал слухи о том, что жена Альберта, родившаяся в Венгрии, еврейка. Это странно. Когда они вместе, можно подумать, что они даже не видят друг друга. Если бы Альберт пошутил, единственным, кто не засмеялся бы, был бы Мартин, и наоборот".
   "Что Гитлер может сказать по этому поводу?"
   "Ничего такого. Гитлер поощряет соперничество. Он считает, что это заставляет людей усерднее стараться добиться его благосклонности. И он прав. Шпеер - живое воплощение того, что может сделать с человеком постоянное стремление угодить Гитлеру. Гитлер полагается на Мартина, но доверяет Альберту и восхищается им. Так что не забывайте: Альберт любит Лидера. Прямо как я."
   "Почему Мартин и Альберт ненавидят друг друга?"
   "Я не знаю. Но любопытно не то, почему они ненавидят друг друга - братья часто таковы, - а то, почему Мартин не пытался избавиться от Альберта. Нет, даже для того, чтобы его отправили в другое место. Как будто Альберт держит что-то компрометирующее Мартина. Что-то, что гарантирует ему место здесь, в Берхтесгадене. Любой другой уже был бы отправлен прочь".
   "Это все одна большая счастливая семья, верно".
   - Вот, Гюнтер. Поцелуй меня еще раз, для смелости. Мне понравилось в первый раз. Больше, чем я думал".
   Я перегнулся через переднее сиденье и нежно поцеловал Герди в щеку. Мы оба знали, что это ни к чему не приведет, но иногда это самые сладкие поцелуи. Была еще одна причина, по которой я ее поцеловал, и, возможно, почему она мне позволила. Что бы она ни говорила об Альберте Бормане, он все равно был братом Мартина. Может быть, они ненавидели друг друга; с другой стороны, может быть, они что-то выдумали, как это делают люди, когда они кровные родственники. Случались странные вещи. Затем, после того как она поправила макияж в зеркале заднего вида и вытерла мое лицо носовым платком в нагрудном кармане, мы вышли из машины и поспешили к главному входу, где орел выглядел так, будто вот-вот оживет. бросьте свастику и схватитесь за белую шубку Герди, как в сказке. Конечно, казалось, что мы идем в реальную опасность. Но голодный орел был, вероятно, наименее опасным существом, с которым мы могли столкнуться в Станггассе. Альберт Борман, возможно, ненавидел своего брата, но он был генералом СС, который любил Адольфа Гитлера, и это делало его действительно очень опасным.
  
  
   ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ
   апрель 1939 г.
   Альберт Борман встал, чтобы поприветствовать Герди Троост, и когда он обошел стол, чтобы поцеловать ее, я увидел, что он на несколько сантиметров выше своего старшего брата, хотя и ниже меня. Черты его лица тоже стали красивее, хотя, возможно, это было больше связано с тем, как он ухаживал за собой; он выглядел подтянутым, и его пояс был, вероятно, на пару размеров меньше, чем у Мартина. Весь этот чай и шоколадный торт в чайхане должны были сказаться. Альберт Борман был одет в форму генерала СС и с партийной повязкой на рукаве, и, хотя было уже два часа ночи, его белая рубашка выглядела так же безукоризненно, как и его светло-каштановые аккуратно причесанные волосы. Красная партийная повязка заставила меня задуматься, хотя и не так сильно, как кобургский значок на его левом нагрудном кармане; и учитывая то, что я теперь знал о презрении Мартина к своему брату, у меня возникла внезапная мысль, что причина, по которой мне дали тот же значок, была, возможно, обесценена; вероятно, если бы Мартин Борман наградил их достаточное количество, знак Кобурга, который носил его брат, перестал бы быть "высшей гражданской наградой партии". Это было похоже на злобное поведение одного брата по отношению к другому.
   Когда они с Джерди закончили обниматься, он помог ей снять пальто, повесил его за дверью и очень вежливо поклонился мне, когда она представляла меня. Кабинет был большой, но просто обставленный: на письменном столе рядом с пятитабкой "Эрика" и довольно отвратительной книгой Теодора Фрича висела маленькая фотография Вождя, а на стене висели часы с кукушкой. За окном было слышно, как на ветру хлопает нацистский флаг, словно кто-то вытряхивает мокрое полотенце.
   Он пододвинул к огню кресло для Джерди, пригласил меня сесть с ними и сразу перешел к делу.
   - Вы докладываете Гейдриху, не так ли? - спросил Борман.
   - Верно, сэр. Неохотно."
   "Почему ты так говоришь?"
   - Наверное, я просто не из тех, кто любит винты с накатанной головкой.
   "Действительно? Расскажите мне о себе, комиссар Гюнтер.
   "Я - никто. Что, похоже, нравится моему начальству.
   - Тем не менее вы комиссар. Это немного больше, чем просто никто".
   - Вы бы так подумали, не так ли? Но в наши дни ранг не имеет большого значения. Не со времен Мюнхена. Со всеми важными людьми теперь обращаются как с никем".
   - Значит, вы не считаете, что Судетская область принадлежала Германии?
   "Теперь так и есть. И это все, что кажется важным. В противном случае мы были бы в состоянии войны с Англией и Францией".
   "Возможно. Но ты рассказывал мне о себе. Не та ситуация в Европе. Например: Почему я должен тебе доверять?"
   "Это хороший вопрос. Что ж, сэр, я ушел из Крипо в 1932 году. Я был членом СДПГ, и в любом случае меня очень скоро уволили бы - за мою политику, а не за мои следственные действия. Вы помните, как Национал-социалистическая партия считала, что быть СДПГ почти так же плохо, как быть коммунистом. Которым я никогда не был. После того, как я ушел из "Алекса", я некоторое время работал в отеле "Адлон", а потом стал частным детективом. У меня тоже все было хорошо, пока в конце прошлого года Гейдрих не призвал меня обратно в Крипо".
   "Почему он это сделал?"
   "В Берлине произошла серия жестоких убийств молодых девушек, якобы совершенных евреями. Гейдрих хотел, чтобы дело расследовал кто-то, кто не был членом нацистской партии и, следовательно, не имел никаких расовых претензий. Он хотел, чтобы поймали настоящего преступника, а не того, кого подставили в соответствии с требованиями господствующей антисемитской пропаганды. Я полагаю, что генерал считал, что мой предыдущий послужной список в комиссии по расследованию убийств означал, что я был лучшим человеком для этой работы".
   - Другими словами, он думал, что ты честный полицейский.
   - Чего это стоит в наши дни, да, сэр.
   "В нынешних обстоятельствах это дорогого стоит. А вы поймали истинного преступника? Я имею в виду человека, который убил этих девушек?
   "Да сэр. Я сделал."
   - И поскольку он все еще считает вас хорошим детективом, он послал вас сюда расследовать убийство Карла Флекса, верно? Потому что мой брат попросил его прислать своего лучшего детектива.
   Я кивнул. Голос Альберта Бормана был почти таким же, как у его брата, за исключением одного: в нем не было резкости, только вежливость. Герди был прав: это действительно было похоже на встречу с доктором Джекиллом после первой встречи с мистером Хайдом. Я удивлялся, как два брата могут быть такими похожими и в то же время такими разными.
   - Но тебе нравится работать на Крипо не больше, чем Гейдриху. Разве это справедливо?"
   - Совершенно верно, сэр. Как я уже сказал, мне не нравятся его методы.
   - Как и моего брата, если верить Герди.
   "Вот так."
   Теперь Борман терпеливо слушал, пока Герди объяснял, как я собрал значительное количество доказательств, доказывающих, что его брат Мартин был коррумпирован и использовал многочисленные схемы под эгидой администрации Оберзальцберга для собственной выгоды. Борман терпеливо слушал и даже сделал несколько заметок золотым карандашом в кожаном блокноте.
   - Какие доказательства вы нашли? - спросил Борман.
   - В основном это гроссбух, сэр, - сказал я, передавая его. - Хранится у доктора Карла Флекса, и в нем записана целая серия платежей за рэкет, которым он и еще несколько человек управляли от имени своего хозяина, Мартина Бормана. Рэкет, созданный для того, чтобы воспользоваться администрацией Оберзальцберга".
   - Какие ракетки? - спросил Борман.
   Я рассказал ему о ракетках в Первитине и Протарголе. "Но самая вопиющая из тех, что я пока обнаружил, - это схема предоставления отсрочки от службы в армии сотрудникам ОА. Приблизительно за сто рейхсмарок в год практически любой может притвориться, что работает в ОА, и таким образом избежать призыва. Помимо местной империи собственности, которую Мартин Борман накопил, тоже коррупционно, эти платежи стоят сотни тысяч рейхсмарок в год".
   Альберт Борман вздохнул и кивнул, как будто всегда подозревал это. Я наблюдал, как он нашел пару очков для чтения и некоторое время перелистывал страницы бухгалтерской книги, прежде чем сказал мне продолжать.
   "Есть также пара банковских книжек для банка Wegelin в Санкт-Галлене в Швейцарии", - сказал я. "Один из них был на собственное имя Флекса, а другой - на имя Мартина Бормана. Эти счета точно показывают, сколько денег накопил ваш брат, сэр. Раз в месяц Карл Флекс ездил в Санкт-Галлен, где переводил чеки и крупные суммы наличными на оба этих счета. Меньшие суммы для себя. Огромные для твоего брата.
   - Могу я взглянуть на эти банковские книжки, комиссар Гюнтер?
   Я передал их и подождал, пока Альберт Борман внимательно изучит банковские сберегательные книжки Wegelin.
   "Удивительный. Но я вижу, что в сберегательной книжке моего брата есть вторая подпись: Макс Аманн.
   "Да сэр."
   - Вы знаете, кто такой Макс Аманн, комиссар Гюнтер?
   - Я полагаю, что он сообщник вашего брата, сэр. Издатель газеты и президент Имперской палаты СМИ. Он также является руководителем прессы Рейха. Более того, я действительно не знаю".
   "Да, но ни одна из тех должностей, о которых вы говорите, не очень важна. Вы знаете, что еще он делает?
   - Не совсем так, сэр.
   "Макс Аманн - председатель Centralverlag NSDAP".
   Я сильно прикусила губу, внезапно поняв, что ни одно из моих показаний не стоит выеденного яйца; уже нет. - Черт, - сказал я тихо.
   - Верно, комиссар.
   - Я не понимаю, - сказал Герди. - Я никогда не слышал о Максе Аманне.
   "Да, есть", - сказал Борман. "Вы помните, как встречали однорукого человека в Мюнхене в "Браун Хаус"?"
   - Это был он?
   Борман кивнул.
   "Я до сих пор не понимаю, почему он так важен", - призналась она.
   "Centralverlag - издательское подразделение партии, и, если вы не знали, это собственные издатели Гитлера. Другими словами, Макс Аманн - это человек, который издает "Майн кампф ".
   - О, - сказала она.
   - Теперь ты понял, Герди. И, судя по размеру вовлеченных сумм и тому факту, что Аманн также является подписантом, я должен сказать, что основная часть этих денег на банковском счете Мартина в Вегелине, вероятно, поступает не от этих незаконных действий, которые вы описываете, а от гонораров за книгу Гитлера. Которые значительны, как вы, наверное, можете себе представить. Гитлер знает, что у моего брата есть счет в швейцарском банке? Почти наверняка. Если и есть что-то, с чем Лидер осторожен, так это со своими деньгами. В течение некоторого времени я знал, что мой брат имеет абсолютный контроль не только над чековой книжкой Рейхсбанка Вождя, но и над его чековой книжкой Дойче Банка. Очевидно, что Гитлер уже доверяет моему брату и свои гонорары.
   - Сказав все это, известно ли Лидеру, что Мартин пополняет часть гонораров " Майн кампф" на этом швейцарском счете деньгами, полученными от коррупции, которую вы описали здесь, в Берхтесгадене? Не будучи национал-социалистом, вы, несомненно, будете иметь на этот счет свое тихое мнение. Говоря за себя, я очень сомневаюсь, что он знает. Но я не думаю, что есть какой-то способ узнать наверняка. Не без того, чтобы причинить огромное смущение Лидеру. Возможно, поэтому мой брат сделал это. Ты видишь?"
   "Потому что, если он смешивает средства, полученные незаконным путем, с деньгами, полученными законным путем, его вряд ли можно привлечь к ответственности", - сказал Герди. - Да, я вижу.
   "Это идеальное прикрытие для коррупции", - сказал Борман. "Все, что Мартин должен сказать, это то, что деньги на швейцарском счете хранятся для Лидера и с его полного ведома. И если бухгалтерская книга велась Карлом Флексом, то мой брат может отрицать, что знает о ней или о каких-либо коррупционных схемах, которые он, скорее всего, придумал сам. Да, я совершенно уверен, что вы правы насчет этого, комиссар. Отпечатки пальцев моего брата повсюду в этой отвратительной схеме, которую вы описываете. Но, к сожалению, я не думаю, что этого достаточно, чтобы уничтожить его.
   Была, конечно, и другая возможность - что Гитлер знал о коррумпированности Мартина Бормана и терпел ее, - но я не был готов обсуждать ее перед Альбертом или Герди. Это было бы слишком большим требованием к их лояльности.
   - О, не поймите меня неправильно, комиссар. Во всей Германии нет никого, кто хотел бы увидеть конец моего брата больше, чем я. Но того, что вы мне принесли, недостаточно, чтобы сделать это. Я благодарю вас за ваше мужество прийти сюда сегодня вечером. Я понимаю, что это не могло быть легко. И для тебя, Герди. Я знаю, что ты любишь Лидера так же сильно, как и я. И по той же причине ты ненавидишь моего брата.
   - Да, - сказала она. "Я ненавижу его. Я ненавижу то, как он всегда там. Я ненавижу его растущее влияние на Лидера. Но больше всего я ненавижу его жестокость и презрение к людям".
   Альберт Борман вернул гроссбух и сберегательные книжки. "Возможно, Гиммлер и Гейдрих знают, как лучше всего их использовать. Но, боюсь, я не могу вам в этом помочь, комиссар. Жалость."
   Я молча кивнул и закурил сигарету. На минуту воцарилась тишина.
   - Я прав, не так ли? - сказал Борман. "Гиммлер и Гейдрих хотели бы избавиться от моего брата, не так ли?"
   "Я ничего не знаю о Гиммлере. Но Гейдриху нравится собирать информацию о людях, чтобы использовать ее против них, когда ему это удобно".
   "Включая меня?"
   - Включая меня, включая тебя, включая всех, я думаю. Его боится даже Гиммлер. Но он не упомянул тебя, когда мы в последний раз разговаривали. Только ваш брат, сэр. Я думаю, он считает, что у вас может быть какая-то секретная информация о Мартине, которая мешает ему избавиться от вас.
   - И он совершенно прав, конечно. Я делаю. И сейчас я собираюсь рассказать вам, в чем заключается этот секрет".
   В жизни есть некоторые секреты, которые вы никогда не захотите узнать, и это, безусловно, было похоже на то, что это будет один из них. Я уже пожалел, что вернулся в Берхтесгаден. - Зачем вам это, сэр?
   "Потому что может случиться так, что Гейдрих в конце концов сможет добиться того, чего мне явно не удалось, а именно уничтожить моего брата. На мой взгляд, для этого ему нужно будет собрать стену улик, по одному кирпичику за раз. Ваша книга поможет. Но одного этого недостаточно".
   "Если кто-то и может это сделать, то он, вероятно, сможет", - сказал я. "Я видел, как он это делал. Послушайте, возможно, вам нужно встретиться с ним, сэр. Частная встреча. Только вы двое. Я скажу ему о твоей готовности помочь, когда вернусь в Берлин. Но я не уверен, что должен быть посредником в этой братской вражде".
   - Если вы еще этого не поняли, комиссар, вы уже поняли. Что касается встречи с Гейдрихом, то нет. Я не люблю Гейдриха и Гиммлера почти так же сильно, как не люблю своего брата. Но они - необходимое зло, я думаю. Возможно, время от времени нам нужны винты с накатанной головкой. Их мотивы будут отличаться от моих, но результат будет тот же. Коррумпированный, продажный человек, чье влияние на Вождя быстро становится опасным, будет отстранен от высокого поста. Но мне нужно сделать это молча и из-за кулис. Может быть, самому стать серым кардиналом. Итак, вот что я хочу, чтобы вы сказали своему боссу. "Помоги мне избавиться от моего брата. Я помогу вам, чем смогу. Ты сделаешь это, Гюнтер? Вы передадите ему это сообщение?
   "Да сэр."
   "Вашему хозяину нужно будет действовать осторожно. Вы оба будете. Но здесь тоже нужна некоторая срочность. Потому что сила моего брата растет с каждым днем. Если вы еще не поняли, комиссар, он близок к тому, чтобы стать привратником Гитлера. И когда это, наконец, произойдет, будет слишком поздно что-либо предпринимать. По моему мнению, Гейдриху нужно сделать так, чтобы это произошло до того, как начнется новая европейская война. После того, как это произойдет, позиция моего брата станет непоколебимой. Это ты тоже должен сказать Гейдриху.
   Альберт Борман встал, достал из ящика стола бутылку хорошего "Фрайхоф" и налил до краев три бокала на ножке. На очках были выгравированы маленькие нацистские орлы, как и над входом в Канцелярию, на случай, если кто-нибудь их украл. Я предполагаю, что это случилось много. Большинство немцев любят красивые сувениры.
   "А теперь я расскажу вам то, что я знаю уже пятнадцать лет и что до сих пор мешало Мартину Борману избавиться от меня, своего младшего брата Альберта. А теперь я открою вам семейную тайну Борманов.
  
  
   СЕМЬДЕСЯТ
   апрель 1939 г.
   "В 1918 году, после недолгой службы в 55-м полку полевой артиллерии, мой брат, изучавший сельское хозяйство в средней школе, стал управляющим крупной фермы в Мекленбурге, где, как и тысячи других людей, присоединился к борьбе против -семитская ассоциация землевладельцев и Freikorps. Если вы помните, еды после войны было очень мало, и во многих поместьях были размещены отряды Freikorps для охраны урожая от грабителей. В состав местного Freikorps также входил человек по имени Альберт Шлагетер, который, как вы помните, руководил несколькими диверсионными операциями против французов, оккупировавших тогда Рур под эгидой Версальского договора. Одна из таких операций связана с крушением поезда из Дортмунда в Дуйсбург. Несколько человек были убиты. После этого, в апреле 1923 года, на Альберта Шлагетера донесли французы, а 26 мая 1923 года он был расстрелян как диверсант. Конечно, по этой причине сегодня его обычно считают нацистским героем; Гитлер упоминает Шлагетера в "Майн кампф" , и в Пассау ему даже установлен памятник, хотя я считаю, что он был благородной, но ошибочной фигурой.
   "Сразу после смерти Шлагетера местный добровольческий корпус принялся выяснять личность предателя, доносившего на него. Последовало расследование, и вскоре подозрение пало на другого члена местного Freikorps, шестидесятитрехлетнего местного школьного учителя по имени Вальтер Кадоу, чья правая репутация была во всем остальном безупречной. Он также был убежденным антисемитом. Но важно то, что его уже знали и ненавидели два других члена Добровольческого корпуса - двадцатитрехлетний мужчина по имени Рудольф Хёсс и мой двадцатичетырехлетний брат Мартин. Вальтер Кадов обучал молодого Рудольфа Хёсса в начальной школе в Баден-Бадене, и у меня сложилось впечатление, что старик был, как и многие учителя гимназии, немного солдафоном и доставил Хёссу довольно трудное время. Тем временем мой брат был близко знаком с несовершеннолетней дочерью Кадоу.
   "Слишком близко для любого отца, и когда мой брат соблазнил ее и забеременел, Кадоу написал несколько писем владельцу поместья, где Мартин работал управляющим, осуждая его как законного насильника и требуя его немедленного увольнения. Хозяин поместья показал письма, отправленные Мартину, который затем совершенно возмутительно заявил, что благодаря местной полиции он видел письма французам, осуждающие Шлагетера, и что почерк в них был идентичным. Мне кажется, изучив все обстоятельства дела, что ненависть и желание моего брата поквитаться были единственной причиной, по которой подозрения пали на Кадоу. Но логика этой ненависти была проста: за смерть Альберта Шлагетера нужно было отомстить, а значит, и за убийство Вальтера Кадоу. Мой брат попросил Рудольфа Хёсса и двух других помочь ему совершить убийство, и впоследствии Кадоу был похищен, отвезен в лес недалеко от Пархима, раздет, унижен, а затем забит лопатами до смерти. Это был, пожалуй, не самый славный момент в истории Freikorps.
   "Вскоре после этого один из других убийц, человек по имени Шмидт, стремясь отвести любые подозрения, что это действительно он донес французам на Альберта Шлагетера, признался в убийстве Вальтера Кадоу. Тело Кадоу было выкопано местной полицией, а Шмидт и Рудольф Хёсс арестованы и допрошены. Несмотря на настойчивые отрицания Хёссом того, что мой брат имел какое-либо отношение к убийству, Мартин тоже. Все они предстали перед судом и в мае 1924 года были признаны виновными. Хёсс и Шмидт были приговорены к десяти годам заключения в Бранденбургской тюрьме. Но благодаря готовности Хёсса взять на себя почти всю вину, мой брат был приговорен всего к одному году в Лейпцигской тюрьме и через девять месяцев был освобожден. Он быстро вступил в нацистскую партию и вскоре занял важное положение в СС просто благодаря героическому статусу, который был присвоен его актом политически мотивированной мести Кадоу. Действительно, Адольф Гитлер так горячо хвалил моего брата за этот поступок, что Гиммлер присвоил ему ранний номер СС, чтобы отразить его статус старого бойца. Другими словами, все его нынешнее высокое положение в нацистской партии основано на лжи, сказанной самому Вождю. Кадоу убили не потому, что он предал Фрайкор и донес на борца за свободу, а потому, что он возражал против изнасилования моим братом его единственной дочери. Что может быть более понятным, чем это? Вероятно, даже не Кадоу осудил Шлагетера, а Шмидт, тот самый человек, который признался в убийстве Кадоу.
   "Теперь, пока Мартин все еще отбывал свой срок в тюрьме, владелец поместья в Мекленберге, по понятным причинам не желая попасть в конфликт с Freikorps, охранявшим его посевы, отправил письма с жалобами, которые он получил от Вальтера Кадоу, Мартину. , заботиться о моих родителях в Вегелебене, и теперь они у меня есть. И мой брат Мартин не единственный человек, у которого есть банковская ячейка в Швейцарии. Они часть моего собственного страхового полиса. В наши дни такая вещь нужна каждому. Особенно здесь, в Берхтесгадене. Эти письма от Кадоу и некоторые другие материалы, которые иностранная пресса хотела бы опубликовать, являются одной из причин, по которой Мартин не осмеливается добиться моего увольнения. Потому что, если бы он это сделал, он знает, что я показал бы их Лидеру, и мой брат был бы раскрыт как насильник и убийца, которым он является. И теперь ты знаешь все. Почти все. Вот что я хотел бы, чтобы вы сказали Гейдриху. Что в этом отношении я предоставлю в его распоряжение значительные ресурсы рейхсканцелярии".
   - Но я не понимаю, Альберт, - сказал Джерди. "Почему бы вам не сделать именно это? Вам не нужна бухгалтерская книга Флекса или эти синие банковские книжки, чтобы сбить его с толку. Вам не нужен Гейдрих. Наверняка этих писем достаточно, чтобы разрушить репутацию Мартина. Твой брат не только насильник, но и убийца. Все, что вам нужно сделать, это показать эти письма Гитлеру".
   "Вы бы так подумали", - признал Борман. - И я мог бы так и сделать, но суть дела в том, что убийства не редкость в высших эшелонах партийной иерархии. К сожалению, несколько членов нынешнего правительства совершили убийство. Не только мой брат. И я не имею в виду, что они убили кого-то на войне. Хотя среди нас есть люди, которые утверждают, что Германия находилась в состоянии близкой к анархии, не говоря уже о гражданской войне, в первые годы существования Веймарской республики. И что некоторые убийства были оправданы. Не так ли, Гюнтер?
   - Я не из таких, - сказал я. "При всех своих недостатках Веймарская республика была по крайней мере демократической. Но да, ты прав. Политические убийства, такие как убийство Курта Эйснера, были обычным явлением. Особенно в Мюнхене".
   "Храбро сказано".
   "То, что случилось с Эйснером, вызывает сожаление, - сказал Герди. - Но человек, стрелявший в него, был экстремистом, не так ли?
   "Действительно, был", - сказал Борман. "Но я боюсь, что то, что случилось с Эйснером, не было чем-то необычным. Это были чрезвычайно трудные времена, и сейчас почти невозможно с уверенностью сказать, какие убийства были оправданы, а какие нет. Действительно, было бы бессмысленно даже пытаться. Вот почему я трачу свое время, показывая эти письма Лидеру. Он прекрасно знает, у кого руки в крови, а у кого нет. Например, Юлиус Штрейхер убил человека в Нюрнберге в 1920 году".
   - Ну что ж, Штрейхер, Штрейхер сошел с ума, - сказал Герди. - Даже Вождь так говорит. И, к счастью, теперь есть шаги, чтобы отстранить его от должности".
   - А вот и наш нынешний спортивный лидер Рейха, Ганс фон Чаммер и Остен, - спокойно продолжил Борман. - Он убил тринадцатилетнего мальчика в Дессау, не так ли, комиссар? Забейте его до смерти в спортзале голыми руками".
   "Ганс? Я не верю в это".
   "Генерал Борман прав, - сказал я. "Фон Чаммер и Остен тоже убийца".
   - Но зачем ему это?
   - Потому что мальчик был евреем, - сказал я.
   "И я боюсь, что Юлиус Штрейхер и фон Чаммер и Остен вряд ли являются чем-то необычным в этом отношении", - сказал Борман. "Есть и другие. Значительные другие. Влиятельные люди, чьи предыдущие убийства дают такому низкорослому человеку, как я, намеревающемуся обвинить собственного брата в совершении такого серьезного преступления, как убийство, серьезную паузу для размышлений. Дело в том, что я не уверен, что кого-то в Германии, кроме комиссара, волнуют убийства в наши дни. Меньше всего Лидер. Сейчас у него на уме другие дела. Во-первых, избежать новой европейской войны".
   - Чепуха, - сказал Герди. "Убийство - самое тяжкое преступление, это всем известно".
   - Больше нет, - сказал Борман. "Не в Германии".
   - Как вы думаете, комиссар? - спросил Герди. "Этого не может быть. Вы полицейский. Скажи ему, что это неправда".
   - Он прав, Герди. Убийца Эйснера получил всего пять лет тюрьмы. Убийство уже не то серьезное преступление, каким оно было раньше".
   - Но о ком ты говоришь, Альберт? - спросил Джерди. "Кто эти люди - эти убийцы среди нас?"
   - Не могу сказать, - сказал Борман. "Но факт остается фактом: мне нужна помощь Гейдриха, чтобы отстранить моего брата от должности. Это должно быть что-то другое. Какая-то большая нелояльность. Шпионаж, наверное. Преступления в виде убийства уже недостаточно".
   "Да ладно, Альберт, не будь таким загадочным. Кто? Геринг? Гиммлер? Расскажи нам. Я могу поверить во что угодно о Гиммлере. Он такой противный малый. По крайней мере, он выглядит как убийца.
   - Нет, Джерди, правда, это не игра. Слушай, мне лучше ничего не говорить. Ради всех нас. Я могу быть генералом, но я не имею большого значения. Да, Вождь слушает меня, но только потому, что я не говорю ему того, чего он не хочет слышать. Боюсь, я бы долго не продержался, если бы стал приплетать что-то из бесславного прошлого партии. Прошлое, из которого никто - никто - не выходит очень хорошо". Борман покачал головой. "Я подозреваю, что все это не новость для Гюнтера. Но послушай, Герди, все, что я пытаюсь сделать, это объяснить тебе, почему все не так черно-бело, как тебе кажется. Почему я не могу действовать самостоятельно. Почему мне действительно нужна помощь Гейдриха".
   - Я думаю, это очень несправедливо с твоей стороны, - раздраженно сказала она. "Веди нас вот так. А то сказав нам, ты не скажешь, кто из нас убийца. Вы имеете в виду людей, которые сейчас в Бергхофе?
   Конечно, я думал о Вильгельме Цандере и докторе Брандте, об убийствах, которые они совершили, и о том, что им почти наверняка это сойдет с рук; но я уже догадался, что Альберт Борман говорил не о них. Он даже не знал об убийствах Иоганна Дисбаха и Германа Каспеля, и она тоже. Я не сказал ей.
   "Конечно", - сказал Борман, отвечая на вопрос Герди.
   "Ну, я, например, хотел бы знать, с кем безопасно пойти покурить. Нет, правда, хотел бы, Альберт. Одно дело твой брат - он мне никогда не нравился, и меня совсем не удивляет, что он убийца. Но на самом деле это уже слишком".
   - Не могу сказать, - сказал Борман. "Потому что иногда слов недостаточно, а иногда их слишком много. Но поскольку картинка стоит тысячи слов, вот что". И после долгой паузы он выдвинул ящик стола, вытащил папку и протянул мне.
   "Это что?" - спросил Герди.
   - Это копия рапорта мюнхенской полиции, - сказал Борман. "Оригинал находится в той же банковской ячейке, что и те письма о моем брате. Отчет касается убийства еврея, которое произошло в тюрьме Штадельхайм в июле 1919 года, после недолговечной Баварской советской республики. Еврея звали Густав Ландауэр, и помимо его левой политики и исторического события, приведшего к его смерти, он, пожалуй, наиболее известен своими переводами Шекспира на немецкий язык. Позвольте мне также добавить, что я лично не подвергаю сомнению убийство этого человека, а только разумность сделанной фотографии, которая включена в отчет. Ландауэр был коммунистическим агитатором и убежденным большевиком, который без угрызений совести убил бы своих правых врагов. Как я уже сказал, это были чрезвычайно жестокие времена. Моя цель здесь просто указать на полную бесполезность поднимать в Бергхофе какие-либо шумы о том, кто убийца, а кто нет.
   Когда я собрался открыть файл, Альберт Борман крепко взял меня за руку и добавил: "Это некрасиво, комиссар: этого человека избили ногой и затоптали до смерти. Однако-"
   - Я видел и похуже, уверяю вас.
   - В вашей сфере деятельности, я совершенно уверен, что да, комиссар. Но я собирался добавить, что в жизни иногда лучше не знать того, что мы знаем. Вы не согласны? Джерди? Конечно, это не то, что электорат мог бы когда-либо увидеть по очевидным причинам. Вот почему эта конкретная фотография была так тщательно скрыта".
   "Теперь я действительно заинтригован, - сказал Герди.
   "Герди. Пожалуйста, найдите минутку, чтобы подумать об этом очень тщательно. Как только вы увидите, что в этом файле, я обещаю, что вы никогда не сможете его забыть. Никто из вас этого не сделает.
   Но когда он убрал руку, я открыл файл. Можете называть это полицейским любопытством, если хотите, или как-то иначе. Может быть, именно любопытство сделало меня копом, а может быть, именно любопытство в один прекрасный день приведет к тому, что меня убьют, но он, конечно, был прав - как только я увидел содержимое файла, я пожелал, как Пандора, Я оставил его закрытым.
   К машинописному протоколу полиции были приложены три фотографии. На двух были фотографии вскрытия бородатого мужчины лет сорока или пятидесяти. А я видел и хуже, намного хуже. Для каждого полицейского зрелище насильственной смерти - это столярный рубанок, который состригает наши обычные человеческие чувства до тех пор, пока мы почти не становимся бесчувственными и почти не становимся бесчувственными деревянными досками. На третьей фотографии группа из четырех ухмыляющихся фрайкоров стояла рядом с безжизненным телом того же человека; они выглядели как группа охотников на крупную дичь на сафари, гордо позирующих с добытым ими трофеем. Одного из мужчин, который оказался вождем, я сразу узнал: на нем был короткий кожаный плащ, жестяная шапка и портянки, а один ботинок стоял на сильно контуженном лице мертвеца. Я никогда раньше не видел такой фотографии; ни у кого не было. И, конечно же, я потерял дар речи, как и предсказывал Альберт Борман. Я услышал далекий голос из собственного прошлого, который, казалось, сказал, что я говорил тебе об этом. На мгновение в моей гудящей голове сложилась фраза, и я почувствовал, как мои губы начали двигаться, как манекен чревовещателя, но все, что вырвалось из моего разинутого рта, было несколько слогов испуганного удивления и ужаса, как будто я потерял сознание. сила речи. И после того, что казалось вечностью, я закрыл файл и вернул его Борману, прежде чем он успел заразить меня, и, вероятно, это было даже к лучшему, чем то, что я почти сказал брату Мартина Бормана, Альберту, и близкому другу Гитлера Герди Тросту. остался недосказанным навсегда.
  
  
   СЕМЬДЕСЯТ ОДИН
   Октябрь 1956 г.
   Даже по прошествии семнадцати лет я очень хорошо помню эту фотографию и то, как ее было достаточно, чтобы омрачить остаток моего пребывания в Берхтесгадене, как проблеск личного кошмара какого-то дьявола. Увидев это, я пожалел о своем любопытстве и был более чем рад вернуться в Берлин, как будто простое пребывание рядом с Бергхофом и знание того, что я знаю о Вожде, причинит мне неприятности. Я не могу сказать, что это когда-либо было. Не то чтобы это сильно изменило мое мнение о Гитлере. Но я легко мог понять, почему ни один канцлер не хотел бы делиться этим с немецким народом, и почему Альберт Борман относился к этому как к большой государственной тайне. Одно дело хладнокровно убить человека; это еще что-то, когда тебя фотографируют, когда ты стоишь на его лице с широкой улыбкой. Герди Троост все-таки решила не смотреть на картину по моему совету, о котором я теперь сожалею, что дал ей, поскольку она оставалась верной Лидеру до самого конца и даже после него. Учитывая тот ад, который Гитлер обрушил на мир, было бы лучше, если бы она увидела в нем то, чем он был: политическим преступником. Теперь все это знают, конечно; Имя Гитлера является синонимом массовых убийств, но еще в 1939 году все еще было шокирующим осознавать, что глава правительства способен на такое варварское поведение. До этого я слышал только слухи о том, что он командовал отрядом смерти Freikorps в Мюнхене, но это были не более чем слухи. Фотография Бормана была первым разом, когда я увидел настоящие улики, а когда ты полицейский, это действительно все, что должно иметь значение.
   Последнее, что я слышал о фрау Троост, это то, что ей было приказано не работать архитектором в течение десяти лет и что какой-то союзный совет по денацификации оштрафовал ее на пятьсот немецких марок. Но мне нравилась Герди, я даже восхищался ею, и, вероятно, в то время я счел за лучшее отговорить ее от просмотра картины. Тогда я был более задумчив. Например, как я убедился, что единственное, что я сделал, прежде чем покинуть Баварские Альпы, - это разыскал доктора Брандта в его маленьком доме в Бухенхоэ и сообщил ему, что я догадался, что это он перерезал тормозные шланги на машине. Машина Германа Каспеля, того, кто его убил, и что я знаю все о его жалком рэкете с первитином и протарголом, не говоря уже об этих незаконных абортах. Он изогнул темную бровь и тонко улыбнулся, как будто я рассказал ему очень пошлый анекдот, сказал, что глубоко ошибался, а затем закрыл дверь перед моим носом, как человек, который был абсолютно уверен, что я не могу его тронуть. В этом он был прав, конечно. У меня было бы больше шансов арестовать Иосифа Сталина. Но все же я хотел сказать свое слово и не дать ему подумать, что ему все сошло с рук, ради Каспела и, полагаю, потому что я чувствовал, что это мой долг. Никто другой не интересовался - я имею в виду, интересовался той справедливостью, на которую имеет право каждый в приличном обществе. Я снова увидел майора Петера Хёгля. Он подъехал к отелю на миленькой синей спортивной машине и дерзко предложил подвезти меня до местной железнодорожной станции - полагаю, он просто хотел удостовериться, что я действительно выехал из Берхтесгадена; Я позволил ему отвезти и себя, просто чтобы я мог сказать ему, что я думаю о нем и обо всей гнилой операции на горе Гитлера, а когда я закончил, он сказал мне исчезнуть или что-то в этом роде.
   Если бы я исчез, тогда, может быть, война сложилась бы для меня иначе; если бы Гейдрих не призвал меня в СД из Крипо, я бы никогда не поехал во Францию и снова не увидел Эриха Мильке и не спас ему жизнь. Не то чтобы товарищ генерал считал себя у меня в долгу; больше нет, это было точно. И хотя я надеялся, что, избавившись, наконец, от настойчивого Фридриха Корша навсегда, мне удастся избежать гончих Штази, которых Мильке послала за мной, теперь лишенных лидера, я не могу сказать, что был в этом уверен. Но я, по крайней мере, почувствовал больше уверенности в том, что пройдет много времени, прежде чем они меня догонят, тем более, что я вернулся в Западную Германию. Я пересек новую границу вскоре после того, как покинул пещеры Шлоссберг, и направился через Кельн и Дортмунд в Падерборн в британской зоне, который, как я слышал, теперь стал центром грязной стирки номер один в Германии для "старых товарищей", ищущих новую идентичность. Я не думаю, что бедные Томми даже подозревали, что такие вещи, как прачечные для старых нацистов, вообще существовали, и менее всего то, что они работали бы в букинистическом магазине рядом с университетом. И через семьдесят два часа после прибытия туда я регистрировался в местной гостинице "Леффельманн" как Кристоф Ганц, имея в кармане сто пятьдесят немецких марок, паспорт, железнодорожный билет до Мюнхена и новые водительские права. Мне даже удалось сбросить несколько лет со своего возраста и мгновенно стать гораздо моложе на пятьдесят. Такими темпами я мог бы вернуться в Падерборн через десять лет, получить новую личность и совсем не стареть.
   Через несколько дней я прибыл в Мюнхен. Конечно, я бы предпочел, чтобы это был Берлин, в который я возвращался, но дом отсутствовал, возможно, навсегда; в окружении ГДР, об этом даже думать было бессмысленно. Берлин выглядел как жемчужина свободы в ведре, полном шарикоподшипников, и, наверное, был вторым самым осажденным местом на земле. С тем же успехом я мог бы попытаться проникнуть в Будапешт, который в настоящее время танки Красной Армии разносили на куски после венгерского восстания. Кроме того, я знал много людей в Берлине и, что еще хуже, они знали меня, поэтому я думал, что Мюнхен был лучшим местом. Не так, как раньше, но сойдет. Кроме того, Мюнхен находился в американской зоне, а значит, там всегда можно было заработать. И хотя Берни Гюнтер и Вальтер Вольф, возможно, разыскивались амисами и французами, Кристоф Ганц был человеком без прошлого, что меня очень устраивало, потому что без прошлого у меня, по крайней мере, был шанс на будущее.
   В мою первую ночь в Мюнхене мои бесцельные шаги привели меня от Christliches Hospiz на Матильденштрассе, где я остановился, к Одеонсплац и Фельдхерренхалле, которая была копией Лоджии деи Ланци во Флоренции. Хотя я сам не видел оригинального здания, я легко могу представить, что в нем, вероятно, есть несколько красивых мраморных статуй эпохи Возрождения и произведения искусства из бронзы - все очень итальянские. Мюнхенская копия содержала памятник франко-прусской войне и пару сильно оксидированных статуй некоторым ныне забытым баварским генералам. Все очень немецкое, а когда-то и очень нацистское: слева от Feldherrenhalle, на Резиденцштрассе, стоял памятник так называемому пивному путчу, но теперь его нет, и слава богу, заблуждающийся человек, который спровоцировал эту обреченную попытку государственного переворота. Но эхо ботинок все еще было там, как и некоторые призраки. И пока я стоял там, размышляя о старой Германии, мне удалось забыть о иностранных туристах, которые все еще слонялись вокруг. Постепенно они растаяли, и, что, возможно, важнее, растворился и я. Затем темное облако сдвинулось, обнажив яркую луну, и я вдруг смог представить картину, существовавшую там в тот роковой день в далеком ноябре 1923 года, как будто я был в кинотеатре. Теодор Моммзен, вероятно, сформулировал это лучше, чем Кристоф Ганц, но на краткий, волшебный, почти трансцендентный момент времени я понял, что история была не чем иным, как случайностью, случайностью, вопросом нескольких сантиметров здесь или там, поворотом головы. , внезапный порыв ветра, грязный ствол, осечка патрона, задержка дыхания на секунду слишком долгую или слишком короткую, непонятый или непонятый приказ, чешущийся палец на спусковом крючке, секундная задержка, мгновение колебания. Мысль о том, что чему-то всегда суждено быть бессмысленной; малые причины могут иметь большие следствия, и на ум пришли слова Фихте о том, что нельзя убрать с места даже песчинку, не изменив чего-то в неизмеримом целом.
   Когда Адольф Гитлер, Людендорф и более двух тысяч солдат СА двинулись к этому месту от Бюргербройкеллер примерно в двух километрах, они столкнулись с блокадой, состоящей из ста тридцати полицейских, вооруженных винтовками. Происходившее противостояние закончилось выстрелом из одного из этих орудий - история не говорит, чьей стороне оно принадлежало, - после чего с обеих сторон было много стрельбы. Четверо полицейских и шестнадцать гитлеровцев были убиты. По общему мнению, Геринг был ранен пулей в пах, в то время как некоторые из людей, стоявших рядом с Адольфом Гитлером, были убиты на месте, поэтому, возможно, неудивительно, что он думал, что Бог выбрал его для руководства страной. Думал ли он, действительно ли он когда-нибудь верил в правильность того, что он делал? Или же им овладела неуместная и всепоглощающая приверженность пангерманизму, то есть он был заражен слишком большим количеством Германии как идеи, в обратной пропорции к полному отсутствию Германии, каковой была ситуация, которая существовала до тех пор, пока объединение, последовавшее за окончанием франко-прусской войны 1871 г.? Конечно, жаль, что исход в Feldherrenhalle не дал альтернативного результата. История, конечно, была бы совсем другой. Но вряд ли я мог спорить с блокадой или решением стрелять, только с меткостью.
   Казалось, что на этот раз баварская полиция хорошо выполнила свою работу.
  
  
   ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА И БЛАГОДАРНОСТЬ
   После убийства Гейдриха в июне 1942 года Эрнст Кальтенбруннер в январе 1943 года стал начальником РСХА, в состав которого входили Крипо, гестапо и СД; его судили как военного преступника в Нюрнберге и повесили в октябре 1946 года.
   Ганс-Хендрик Нойманн оставался адъютантом Гейдриха до капитуляции Польши в 1939 году, когда его отправили в Варшаву для создания там офиса СД. Впоследствии он стал атташе полиции в посольстве Германии в Стокгольме в 1941 году, опять же по приказу Гейдриха; затем служил в СС в Норвегии. Отбыв короткий тюремный срок, он присоединился к Philips Electrical GmbH в Гамбурге, где проработал всю оставшуюся жизнь. Он вышел на пенсию в 1975 году и умер в июне 1994 года.
   Густав Ландауэр был ведущим анархистом начала двадцатого века. Члены Добровольческого корпуса затоптали его до смерти в мае 1919 года. Его последними словами были: "Думать, что такие люди, как вы, - люди".
   полковника Иоганна Ганса Раттенхубера убили сотни евреев в гитлеровском штабе "Вервольф" в январе 1942 года. Он был схвачен русскими в мае 1945 года и отсидел десять лет в тюрьме, прежде чем был освобожден Советским Союзом в октябре 1955 года. Он умер в июне 1957 года. .
   Майор Петер Хёгль последовал за Гитлером в бункер фюрера в начале 1945 года. Вполне вероятно, что он командовал расстрельной командой, которая 28 апреля 1945 года расстреляла связного Гиммлера и зятя Евы Браун, Германа Фегелейна. Хёгль был убит 2 мая. , 1945 г., при пересечении моста Вайдендаммер под шквальным огнем в Берлине.
   Судьба Артура и Фриды Канненберг , управляющих домом в Бергхофе, неизвестна.
   Мартин Борман стал личным секретарем Гитлера и самым влиятельным человеком в Германии после самого Гитлера. Он умер при побеге из бункера фюрера 2 мая 1945 года. Его сообщник в убийстве Вальтера Кадова в 1923 году, некто Рудольф Хёсс, был освобожден из тюрьмы в 1928 году; он вступил в СС в 1934 году и впоследствии стал комендантом концлагеря Освенцим. Он был повешен как военный преступник в Варшаве в 1947 году.
   Альберт Борман вылетел из Берлина в апреле 1945 года. Он был арестован в 1949 году и, отбыв шесть месяцев каторжных работ, в том же году был освобожден. Он отказался писать мемуары и никогда не говорил о своем старшем брате Мартине. Он умер в апреле 1989 года.
   Вильгельм Цандер сопровождал Гитлера в бункер фюрера в начале 1945 года. Цандер был одним из трех человек, которым Гитлер доверил передать свое политическое завещание и эффективное командование немецкими войсками адмиралу Деницу в апреле 1945 года. Он пережил войну и умер в Мюнхене в 1974 году.
   Вильгельм Брюкнер был уволен Гитлером в октябре 1940 года и заменен на посту главного адъютанта Юлиусом Шаубом. Он вступил в немецкую армию и к концу войны имел звание полковника. Он умер в Кимгау в августе 1954 года.
   Доктор Карл Брандт возглавил программу эвтаназии Aktion T4 в 1939 году, в ходе которой было отравлено газом около семидесяти тысяч жертв. Он был одним из подсудимых на так называемом процессе над врачами, который начался в 1946 году. Обвиненный в проведении медицинских экспериментов над военнопленными, он был признан виновным и повешен в июне 1948 года.
   Братья Краусс были самыми известными грабителями Берлина. Они действительно ограбили музей полиции. Судьба их автору неизвестна.
   Герди Трост возобновила свою дизайнерскую работу в Хайминге, Верхняя Бавария, в 1960 году. Она умерла в Бад-Райхенхалле в 2003 году в возрасте девяноста восьми лет.
   Polensky & Zöllner продолжала свою деятельность еще долгое время после войны. В 1987 году немецкое подразделение строительной компании обанкротилось. Но подразделение компании продолжает существовать и сегодня под старым названием в Абу-Даби.
   Эрих Мильке возглавлял Штази с 1957 года до падения Берлинской стены в ноябре 1989 года. До этого, в октябре 1989 года, Мильке приказал Штази арестовать и задержать на неопределенный срок восемьдесят шесть тысяч восточных немцев. считалось чрезвычайным положением. Но местные сотрудники Штази отказались выполнять его приказы, опасаясь линчевания. Мильке ушел в отставку 7 ноября 1989 года. Он был арестован в декабре 1989 года и предстал перед судом в феврале 1992 года. Страдая от последствий преклонного возраста, он был освобожден в 1995 году из соображений сострадания и умер в мае 2000 года.
   Чайный домик в Кельштайне существует и по сей день и является популярной достопримечательностью, как и превосходный отель Kempinski в Оберзальцберге, построенный на месте дома Германа Геринга. Руины как Бергхофа, так и дома Бормана все еще видны. Türken Inn продолжает работать как отель, и его можно посещать в течение всего года. Виллы Бехштейн больше не существует, но дом Альберта Шпеера все еще существует и недавно был продан частному покупателю за несколько миллионов евро. Альберта Шпеера судили как военного преступника в Нюрнберге и приговорили к двадцати годам тюремного заключения. Он умер в Лондоне в 1981 году.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"