Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Интриги и переворот Фиделя Кастро

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

   Полевой серый
  
   Филип Керр
  
   ГЛАВА ПЕРВАЯ: КУБА, 1954 ГОД
   - Тот англичанин с Эрнестиной, - сказала она, глядя на роскошно обставленный общий зал. - Он напоминает мне вас, сеньор Хаузнер.
   Донья Марина знала меня не хуже всех на Кубе, а может быть, и лучше, поскольку наше знакомство основывалось на чем-то более прочном, чем простая дружба: донья Марина владела самым лучшим и самым большим публичным домом в Гаване.
   Англичанин был высоким, сутулым, с бледно-голубыми глазами и мрачным выражением лица. На нем была синяя льняная рубашка с короткими рукавами, серые хлопчатобумажные брюки и начищенные до блеска черные туфли. Мне показалось, что я уже видел его раньше, в баре "Флоридита" или, возможно, в вестибюле отеля "Националь", но я почти не смотрел на него. Я больше обращал внимания на новенькую и почти голую девчонку, которая сидела у англичанина на коленях и помогала себе затягиваться сигаретой у него во рту, а он развлекался, взвешивая на руках ее огромные груди, как кто-то, оценивающий зрелость два грейпфрута.
   'Каким образом?' - спросил я и быстро взглянул на себя в большое зеркало, висевшее на стене, задаваясь вопросом, действительно ли между нами есть что-то общее, кроме нашего восхищения грудью Эрнестины и огромными темными сосками, которые украшали их, как горные блюдечки.
   Лицо, смотревшее на меня в ответ, было тяжелее, чем у англичанина, с чуть более густыми волосами на макушке, но такое же пятидесятилетнее и заштрихованное от жизни. Может быть, донья Марина думала, что на наших лицах запечатлелось нечто большее, чем просто жизнь, - может быть, светотени совести и соучастия, как будто ни один из нас не сделал того, что должно было быть сделано, или, хуже того, как будто каждый из нас жил с какой-то преступной тайной.
   - У вас такие же глаза, - сказала донья Марина.
   - О, ты имеешь в виду, что они синие, - сказал я, зная, что она, вероятно, совсем не это имела в виду.
   - Нет, это не так. Просто вы с сеньором Грином смотрите на людей по-особому. Как будто вы пытаетесь заглянуть внутрь них. Как спиритуалист. Или, может быть, как полицейский. У вас обоих очень проницательные глаза, которые, кажется, смотрят прямо сквозь человека. Это действительно очень пугающе".
   Трудно было представить, чтобы донья Марина была запугана чем-то или кем-то. Она всегда была расслаблена, как игуана на нагретой солнцем скале.
   - Сеньор Грин, а? Меня ничуть не удивило, что донья Марина использовала его имя. Каса-Марина была не из тех мест, где вы чувствовали себя обязанными использовать фальшивую. Тебе нужна была рекомендация только для того, чтобы пройти через парадную дверь. - Возможно, он полицейский. С такими большими ногами, как у него, я бы совсем не удивился.
   - Он писатель.
   - Какой писатель?
   "Романы. Вестерны, я думаю. Он сказал мне, что пишет под именем Бак Декстер.
   - Никогда о нем не слышал. Он живет на Кубе?
   - Нет, он живет в Лондоне. Но он всегда навещает нас, когда бывает в Гаване.
   - Путешественник, а?
   'Да. Очевидно, на этот раз он направляется на Гаити. Она улыбнулась. - Теперь вы не видите сходства?
   - Нет, не совсем, - твердо сказал я и был доволен, когда она, казалось, сменила тему.
   - Как сегодня было с Омарой?
   Я кивнул. 'Хороший.'
   - Она тебе нравится, да?
   'Очень много.'
   - Она из Сантьяго, - сказала донья Марина, как будто это все объясняло. "Все мои лучшие девочки родом из Сантьяго. Это самые африканские девушки на Кубе. Мужчинам это нравится.
   'Я знаю, что.'
   "Я думаю, это как-то связано с тем фактом, что, в отличие от белых женщин, у черных женщин таз почти такой же большой, как у мужчин. Антропоидный таз. И прежде чем вы спросите меня, откуда я знаю, это потому, что я была медсестрой.
   Я не удивился, узнав об этом. Донья Марина уделяла большое внимание сексуальному здоровью и гигиене, и в ее доме на Малеконе работали две медсестры, которые были обучены справляться со всем, от дозы желе до обширного сердечного приступа. Я слышал, что у вас было больше шансов выжить после остановки сердца в Каса-Марина, чем в Медицинской школе Гаванского университета.
   - Сантьяго - настоящий плавильный котел, - продолжила она. "Ямайцы, гаитяне, доминиканцы, багамцы - это самый карибский город Кубы. И самое бунтарское, конечно. Все наши революции начинаются в Сантьяго. Я думаю, это потому, что все люди, которые там живут, так или иначе связаны друг с другом".
   Она вкрутила сигарету в маленький янтарный мундштук и прикурила от красивой серебряной зажигалки.
   - Например, знаете ли вы, что Омара состоит в родстве с человеком, который присматривает за вашей лодкой в Сантьяго?
   Я начал понимать, что в разговоре доньи Марины была какая-то цель, потому что не только мистер Грин собирался на Гаити, но и я тоже, только моя поездка должна была быть тайной.
   - Нет. Я взглянул на часы, но прежде чем я успел извиниться и уйти, донья Марина провела меня в свою личную гостиную и предложила выпить. И, подумав, что, может быть, мне лучше выслушать ее, ввиду того, что она упомянула мою лодку, я ответил, что возьму аньехо.
   Она принесла выдержанный в бутылке ром и налила мне большую порцию.
   "Мистер Грин тоже очень любит наш гаванский ром, - сказала она.
   - Я думаю, вам лучше перейти к делу сейчас, - сказал я. - Не так ли?
   Так она и сделала.
   Так получилось, что я взял девушку на пассажирское сиденье моего "Шевроле", когда примерно неделю спустя я ехал на юго-запад по центральному шоссе Кубы в Сантьяго, на противоположный конец острова. Ирония этого опыта не ускользнула от меня; пытаясь избежать шантажа со стороны тайного полицейского, я сумел поставить себя в положение, когда хозяйка публичного дома, которая была слишком умна, чтобы угрожать мне открыто, чувствовала себя вправе попросить об одолжении, которое я вряд ли хотел предоставить: принять чика из другого гаванского дома со мной в моей "рыбалке" на Гаити. Было почти наверняка, что донья Марина знала лейтенанта Кеведо и знала, что он будет очень негативно относиться к тому, что я предприму какое-либо путешествие на лодке; но я сомневался, что она знала, что он угрожал мне депортацией обратно в Германию, где меня разыскивали за убийство, если я не соглашусь шпионить за Мейером Лански, боссом преступного мира, который был моим работодателем. В любом случае у меня не было выбора, кроме как согласиться на ее просьбу, хотя я мог бы чувствовать себя намного счастливее за своего пассажира. Мельбу Марреро разыскивала полиция в связи с убийством капитана полиции из Девятого участка, и были друзья доньи Марины, которые хотели, чтобы Мельба как можно скорее убралась с острова Куба.
   Мельбе Марреро было немного за двадцать, хотя ей вряд ли хотелось, чтобы кто-то об этом знал. Я полагаю, она хотела, чтобы люди относились к ней серьезно, и, возможно, именно поэтому она застрелила капитана Баларта. Но более вероятно, что она застрелила его, потому что была связана с коммунистическими повстанцами Кастро. Она была цвета кофе, с прекрасным жадным лицом, воинственным подбородком и ненастным выражением темных глаз. Ее волосы были подстрижены по итальянской моде - короткие, слоистые локоны с несколькими тонкими локонами, зачесанными вперед на лицо. На ней была простая белая блузка, пара узких бежевых брюк, коричневый кожаный ремень и такие же перчатки. Она выглядела так, будто собиралась ехать верхом на лошади, которая, вероятно, с нетерпением ждала этого.
   - Почему ты не купил кабриолет? - спросила она, когда мы были еще далеко от Санта-Клары, которая должна была стать нашей первой остановкой. - На Кубе лучше кабриолет.
   "Я не люблю кабриолеты. Люди больше смотрят на тебя, когда ты водишь кабриолет. И мне не очень нравится, когда на меня смотрят.
   - Так ты застенчивый тип? Или ты просто виноват в чем-то?
   'Ни один. Просто частный.
   - Курить есть?
   - В бардачке пакет.
   Она ткнула пальцем в замок на крышке, и она открылась перед ней.
   'Старое золото. Мне не нравится Олд Голд.
   - Тебе не нравится моя машина. Тебе не нравятся мои сигареты. Что вам нравится?'
   - Это не имеет значения.
   Я покосился на нее. Ее рот, казалось, всегда был на грани рычания, впечатление, которое усиливалось крепкими белыми зубами, заполнявшими его. Как бы я ни старался, я не мог представить, чтобы кто-нибудь прикоснулся к ней, не потеряв палец. Она вздохнула и, крепко сжав руки, зажала их между коленями.
   - Так какова ваша история, сеньор Хаузнер?
   - У меня его нет.
   Она пожала плечами. - До Сантьяго семьсот миль.
   "Попробуй почитать книгу". Я знал, что она у нее есть.
   'Может быть, я буду.' Она открыла сумочку, достала очки и книгу и начала читать.
   Через некоторое время мне удалось украдкой взглянуть на заголовок. Она читала "Как закалялась сталь" Николая Островского. Я пытался не улыбаться, но это было бесполезно.
   'Что-то смешное?'
   Я кивнул на книгу у нее на коленях. - Я бы так не подумал.
   "Это о ком-то, кто участвовал в русской революции".
   'Это то, о чем я думал.'
   - Итак, во что вы верите?
   'Немного.'
   - Это никому не поможет.
   - Как будто это имеет значение.
   - Не так ли?
   "В моей книге партия немногочисленности каждый раз побеждает партию братской любви. Народ и пролетариат не нуждаются ни в чьей помощи. Уж точно не твой и не мой.
   - Я в это не верю.
   - О, я уверен. Но это забавно, вы не находите? Мы оба убегаем на Гаити вот так. Ты, потому что ты во что-то веришь, а я, потому что я вообще ни во что не верю.
   "Сначала мало во что верили. А теперь вообще ни во что. Маркс и Энгельс были правы. Буржуазия производит своих могильщиков".
   Я смеялся.
   - Что ж, мы кое-что установили, - сказала она. - Что ты убегаешь.
   'Да. Это моя история. Если вам действительно интересно, это та же история, что и всегда. Летучий голландец. Странствующий еврей. Было довольно много путешествий, так или иначе. Я думал, что здесь, на Кубе, я в безопасности".
   "На Кубе никто не в безопасности, - сказала она. 'Уже нет.'
   - Я был в безопасности, - сказал я, не обращая на нее внимания. "Пока я не попытался сыграть героя. Только я забыл. Я не тот материал, из которого сделаны герои. Никогда не была. Кроме того, миру не нужны герои. Они вышли из моды, как и прошлогодние подолы. Сейчас нужны борцы за свободу и осведомители. Ну, я слишком стар для одного и слишком щепетилен для другого.
   'Что случилось?'
   - Какой-то несносный лейтенант военной разведки хотел сделать меня своим шпионом, только что-то мне в этом не понравилось.
   - Тогда вы поступаете правильно, - сказал Мельба. - Нет ничего постыдного в том, чтобы не хотеть быть полицейским шпионом.
   - Ты говоришь так, будто я делаю что-то благородное. Это совсем не так.
   - Как это?
   "Я не хочу быть монетой в чьем-то кармане. Мне этого хватало во время войны. Я предпочитаю кататься самостоятельно. Но это только часть причины. Шпионаж опасен. Это особенно опасно, когда есть хороший шанс быть пойманным. Но я осмелюсь сказать, что вы уже это знаете.
   - Что Марина рассказывала тебе обо мне?
   - Все, что ей было нужно. Я как бы перестал слушать после того, как она сказала, что ты застрелил копа. Это в значительной степени опускает занавес в фильме. Во всяком случае, мой фильм.
   - Ты говоришь так, будто не одобряешь.
   - Полицейские такие же, как и все остальные, - сказал я. "Некоторые хорошие и некоторые плохие. Я сам когда-то был таким копом. Давным давно.'
   "Я сделала это для революции, - сказала она.
   - Я не думал, что ты сделал это из-за кокоса.
   - Он был ублюдком, и у него это получилось, а я сделал это для...
   - Я знаю, ты сделал это ради революции.
   - Вам не кажется, что Кубе нужна революция?
   "Я не буду отрицать, что все могло бы быть лучше. Но каждая революция хорошо дымится, прежде чем превратиться в пепел. Ваш будет таким же, как и все предыдущие. Я гарантирую это.
   Мельба покачала своей хорошенькой головкой, но, подойдя к моей теме, я продолжал: "Потому что, когда кто-то говорит о построении лучшего общества, вы можете поспорить, что он планирует использовать пару динамитных шашек".
   После этого она промолчала, и я тоже.
   Мы остановились на некоторое время в Санта-Кларе. Примерно в ста восьмидесяти милях к востоку от Гаваны это был живописный, ничем не примечательный маленький городок с центральным парком, обращенным к нескольким старым зданиям и отелям. Мельба ушла одна. Я сидел возле отеля "Централ" и обедал в одиночестве, что меня вполне устраивало. Когда она снова появилась, мы снова отправились в путь.
   Ранним вечером мы прибыли в Камагуэй, полный треугольных домов и больших глиняных кувшинов, наполненных цветами. Я не знал, почему, и мне никогда не приходило в голову спросить. Параллельно шоссе в противоположном направлении шел товарный состав с древесиной, вырубленной из многочисленных лесов региона.
   - Мы останавливаемся здесь, - объявил я.
   - Конечно, лучше продолжать.
   'Умеешь водить?'
   'Нет.'
   - Я тоже. Больше нет. Я разбит. До Сантьяго еще двести миль, и если мы не остановимся в ближайшее время, то оба проснемся в морге.
   Возле пивоварни - одной из немногих на острове - мы проехали мимо полицейской машины, что заставило меня снова задуматься о Мельбе и совершенном ею преступлении.
   - Если ты застрелил копа, значит, они тебя очень хотят, - сказал я.
   'Очень плохо. Они разбомбили дом, где я работал. Несколько других девушек были убиты или серьезно ранены".
   - Вот почему донья Марина согласилась помочь вам выбраться из Гаваны? Я кивнул. - Да, теперь это имеет смысл. Когда бомбят один дом, это плохо для всех. В таком случае будет безопаснее, если мы будем жить в одной комнате. Я скажу, что ты моя жена. Таким образом, вам не придется показывать им свое удостоверение личности.
   - Послушайте, сеньор Хауснер, я благодарен вам за то, что вы взяли меня с собой на Гаити. Но есть одна вещь, которую вы должны знать. Я вызвалась играть роль девушки только для того, чтобы подобраться поближе к капитану Баларту.
   - Я думал об этом.
   "Я сделал это для..."
   'Революция. Я знаю. Послушай, Мельба, твоя добродетель, если от нее что-то и осталось, со мной в безопасности. Я сказал тебе, я устал. Я мог спать на костре. Но я соглашусь на кресло или диван, а вы можете занять кровать.
   Она кивнула. - Спасибо, сеньор.
   - И перестань меня так называть. Меня зовут Карлос. Назови меня так. Я должен быть твоим мужем, помнишь?
   Мы заселились в Gran Hotel в центре города и поднялись в номер. Я пополз прямо в постель, то есть спал на полу. Летом 1941 года некоторые полы, на которых я спал в России, были самыми удобными кроватями, которые у меня когда-либо были, только этот не был таким удобным. С другой стороны, я не был так измучен, как тогда. Около двух часов ночи я проснулся и обнаружил, что она завернута в простыню и стоит на коленях рядом со мной.
   'Что это?' Я сел и застонал от боли.
   - Я так напугана, - сказала она.
   - Чего ты боишься?
   - Ты знаешь, что они сделают со мной, если найдут меня.
   "Полиция?'
   Ее кивок превратился в дрожь.
   'Так что ты хочешь от меня? Сказка на ночь? Послушай, Мельба, утром я отвезу тебя в Сантьяго, мы сядем на мою лодку, и к завтрашнему вечеру ты будешь в безопасности на Гаити, хорошо? Но сейчас я пытаюсь уснуть. Только матрас для меня мягковат. Так что, если вы не возражаете.
   - Как ни странно, - сказала она, - я не возражаю. Кровать вполне удобная. И есть место для двоих.
   Это, безусловно, было правдой. Кровать была размером с небольшую ферму с одной козой. Я был почти уверен насчет козы, потому что она взяла меня за руку и повела к кровати. В этом было что-то эротическое и заманчивое; или, может быть, дело было только в том, что она оставила простыню на полу. Конечно, ночь была жаркой, но меня это не смущало. Я лучше всего думаю, когда я такая же голая, как она. Я попытался представить себя спящим в этой постели, но это не сработало, потому что я уже видел то, что она выставила на витрине, и был готов прижаться носом к стеклу и рассмотреть получше. Не то чтобы она хотела меня. Я никогда не могу понять, почему женщина вообще хочет мужчину - не тогда, когда женщины выглядят так, как они. Просто она была молода, напугана и одинока, и ей хотелось, чтобы кто-то - наверное, любой бы сделал это - обнял бы ее и заставил почувствовать, что мир заботится о ней. Я и сам иногда бываю таким: ты рождаешься один и умираешь один, а в остальное время ты сам по себе.
  
   К тому времени, когда мы добрались до Сантьяго на следующий день, темная орхидея ее головы покоилась на моем плече почти в сотне миль. Мы вели себя как любая молодая ухаживающая пара, когда один из них оказывается более чем в два раза старше другого, который к тому же оказывается убийцей. Возможно, это немного несправедливо. Мельба была не единственной из нас, кто нажимал на кого-то курок. У меня самого был некоторый опыт убийства. Довольно большой опыт, как это бывает, только я вряд ли хотел ей об этом говорить. Я пытался сосредоточиться на том, что нас ждет впереди. Иногда будущее кажется немного темным и пугающим, но прошлое еще хуже. Мое прошлое больше всего. Но теперь меня беспокоила сама опасность, исходящая от полиции Сантьяго. У них была репутация жестоких людей, которая, вероятно, была вполне заслуженной и легко объяснялась правдивостью замечания доньи Марины о том, что все кубинские революции начались в Сантьяго.
   Трудно было представить себе многое другое, что там зародилось. Начало подразумевало какую-то активность, движение или даже работу, а на сонных улицах Сантьяго почти не было ни одного из этих утомительных существительных. Лестницы стояли без дела и в одиночестве, тачки стояли без присмотра, лошади брыкались пятками, лодки качались в гавани, а рыболовные сети сушились на солнце. Единственными людьми, которые, казалось, работали, были копы, если это можно было назвать работой. Припарковавшись в тени городских зданий пастельных тонов, они сидели, курили сигареты и ждали, пока все остынет или согреется, в зависимости от того, как на это посмотреть. Вероятно, было слишком жарко и солнечно для неприятностей. Небо было слишком голубым, а машины слишком блестящими; море было слишком похоже на стекло, а банановые листья слишком блестели; статуи были слишком белыми, а тени слишком короткими. Даже кокосы были в темных очках.
   Сделав пару неправильных поворотов, я заметил угольную станцию Чинкореалес, которая была ориентиром для того, чтобы ориентироваться в трущобах с верфями, бонами, причалами, понтонами, сухими доками и стапелями, которые обслуживали флотилию лодок в заливе Сантьяго. Я направил машину вниз по крутому мощеному холму и по узкой улочке. Тяжелые скобы для уже не ходивших трамваев висели над нашими головами, как снасти шхуны, давно уже ходившей без них. Я вырулил на тротуар перед открытыми двойными дверями и заглянул вниз, на верфь.
   Бородатый, обветренный мужчина в шортах и сандалиях управлял лодкой, свисавшей со старинного крана. Я не возражал, когда лодка ударилась о стену гавани, а затем ударилась о воду, как кусок мыла. Но тогда это была не моя лодка.
   Мы вышли из Шеви. Я достал чемодан Мельбы из багажника и вынес его во двор, осторожно перешагивая через банки с краской, ведра, веревки и шланги, куски дерева, старые шины и канистры из-под масла. Контора в маленькой деревянной хижине на заднем дворе представляла собой не меньше руин, чем двор. Менди не собирался в ближайшее время получать Знак одобрения за хорошее хозяйство, но он разбирался в лодках, а поскольку я их почти не знал, это было к лучшему.
   Когда-то давно Менди был белым. Но жизнь на море и у моря превратила часть его лица, не прикрытую седой бородой, в цвет и текстуру старой бейсбольной перчатки. Ему самое место в гамаке на каком-нибудь пиратском корабле, направляющемся в Эспаньолу, с роговой трубкой в одной руке и бутылкой рома в другой. Он закончил то, что делал, и, казалось, не замечал меня, пока кран не убрался с дороги, и даже тогда все, что он сказал, было: "Сеньор Хаузнер".
   Я кивнул ему в ответ. "Менди".
   Он достал недокуренную сигару из нагрудного кармана своей грязной рубашки, воткнул ее в щель между бородой и усами и провел следующие несколько минут, пока мы разговаривали, пытаясь прикурить.
   - Менди, это сеньорита Отеро. Она поедет со мной на лодке. Я сказал ей, что это всего лишь дрянная рыбацкая лодка, только она и ее чемодан, кажется, пребывают в иллюзии, что мы собираемся плыть на "Куин Мэри".
   Глаза Менди метались между Мельбой и мной, как будто он наблюдал за игрой в настольный теннис. Затем он улыбнулся ей и сказал: - Но сеньорита совершенно права, сеньор Хаузнер. Первое правило выхода в море - быть готовым абсолютно ко всему".
   - Спасибо, - сказал Мельба. 'Это то, что я сказал.'
   Менди посмотрел на меня и покачал головой. - Очевидно, вы ничего не смыслите в женщинах, сеньор, - сказал он.
   - Примерно столько же, сколько я знаю о лодках, - сказал я.
   Менди усмехнулся. "Ради вас, я надеюсь, что это немного больше, чем это".
   Он направился от верфи к L-образному понтону, к которому был пришвартован деревянный катер. Мы поднялись на борт и сели. Менди запустил мотор и повел нас в залив. Через пять минут мы швартовались рядом с тридцатипятифутовой деревянной лодкой для спортивной рыбалки.
   La Guajaba был узким, с широкой кормой, мостиком и тремя отсеками. Было два двигателя Chrysler, каждый мощностью около девяноста лошадиных сил, что давало лодке максимальную скорость около девяти узлов. И это было более или менее все, что я знал о ней, кроме того, где я хранил бренди и стаканы. Я выиграл лодку в игре в нарды у американца, которому принадлежал бар "Бимини" на улице Обиспо. С полным баком топлива Ла-Гуахаба имел дальность полета около пятисот миль, а до Порт-о-Пренса это было вдвое меньше. Я использовал лодку примерно три раза за столько лет, и то, чего я не знал о лодках, заняло бы несколько морских альманахов, а возможно, и все. Но я знал, как пользоваться компасом, и решил, что все, что мне нужно сделать, это направить нос на восток, а затем, в соответствии с принципом навигации Тура Хейердала, продолжать движение, пока мы не наткнемся на что-нибудь. Я не мог понять, почему то, что мы нанесли, не могло быть островом Эспаньола; в конце концов, надо было целиться в тридцать тысяч квадратных миль.
   Я вручил Менди пригоршню наличных и ключи от машины, а затем забрался на борт. Я думал об упоминании Омары и о том, что для меня было бы лучше, если бы он держал рот на замке, но в этом не было особого смысла. Это могло бы вызвать некоторую жестокую откровенность, которой по праву славятся кубинцы; несомненно, он сказал бы мне, что я всего лишь очередной гринго со слишком большими деньгами и недостойный своей лодки, и это было бы правдой: если ты уподобишься сахару, муравьи тебя съедят.
   Как только мы тронулись, Мельба спустилась вниз и надела купальник-двойку с леопардовым принтом, от которого свистнула бы скумбрия. Это хорошая вещь о лодках и теплой погоде. Они пробуждают в людях лучшее. Под зубчатыми стенами замка Морро, стоящего на вершине скального мыса высотой 200 футов, вход в гавань почти такой же ширины. Длинный пролет обвалившихся ступеней, вырубленных в скале, ведет от кромки воды к замку, и я чуть не заставил лодку попытаться подняться по ним. Двести футов открытого моря, чтобы прицелиться, и мне все же удалось чуть не свалить нас на скалы. Пока я смотрел на Мельбу, наши шансы поразить Гаити были невелики.
   - Я бы хотел, чтобы ты оделся, - сказал я.
   - Тебе не нравится мое бикини?
   'Мне это нравится. Но есть веская причина, по которой Колумб не брал с собой женщин на Санта-Марию. Когда они носят бикини, они влияют на управление кораблем. С тобой они, наверное, открыли бы Тасманию.
   Она закурила сигарету и проигнорировала меня, а я изо всех сил старался не обращать на нее внимания. Проверил тахометр, уровень масла, амперметр и температуру мотора. Затем я выглянул из окна рулевой рубки. Перед нами лежал Смит-Ки, небольшой остров, когда-то принадлежавший британцам. Он был домом для многих рыбаков и лоцманов Сантьяго, а его дома с красной черепицей и небольшая разрушенная часовня придавали ему очень живописный вид. Но это было не так уж много по сравнению со сценой в бикини Мельбы.
   Море было спокойным, пока мы не достигли устья гавани, где вода начала немного подниматься. Я нажал на газ и держал лодку на постоянном курсе восток-юго-восток, пока Сантьяго не исчез из виду. Позади нас кильватер расстегивал в океане огромный белый шрам длиной в сотни футов. Мельба сидела в кресле рыбака и визжала от возбуждения, когда наша скорость увеличивалась.
   'Ты можешь в это поверить?' - сказал Мельба. "Я живу на острове и никогда раньше не плавал на лодке".
   - Я буду рад, когда мы выйдем из этой ванны, - сказал я и достал из ящика карты бутылку рома.
   Часа через три-четыре стемнело, и я увидел огни военно-морской базы США в Гуантанамо, мерцающие по левому борту. Это было все равно, что смотреть на древние звезды какой-то ближней галактики, которая в то же время была видением будущего, в котором американская демократия правит миром с кольтом в одной руке и палочкой жевательной резинки в другой. Где-то в тропической тьме этого побережья янки тысячи мужчин в белых костюмах занимались бессмысленной рутиной своей океанской имперской службы. В ответ на холодный императив новых врагов и новых побед они сидели в своих парящих стально-серых городах смерти, пили кока-колу, курили свои "Лаки страйк" и готовились освободить остальной мир от его необоснованного желания быть другим. . Потому что американцы, а не немцы, теперь были господствующей расой, и Дядя Сэм заменил Гитлера и Сталина как лицо новой империи.
   Мельба увидела, как скривились мои губы, и, должно быть, прочитала мои мысли. - Я их ненавижу, - сказала она.
   'Кто? Янки?
   'Кто еще? Наши добрые соседи всегда хотели сделать этот остров одним из своих Соединенных Штатов. И без них Батиста никогда бы не остался у власти".
   Я не мог спорить с ней. Особенно теперь, когда мы провели ночь вместе. Особенно теперь, когда я собирался сделать то же самое снова, как только мы поселимся в хорошем отеле. Я слышал, что Le Refuge на курорте Кенскоф, в шести милях от Порт-о-Пренса, может быть именно тем местом, которое я искал. Кенскоф находится на высоте четырех тысяч футов над уровнем моря, и климат здесь прекрасный круглый год. А это почти столько же, сколько я собирался остаться. Конечно, у Гаити были свои проблемы, как и у Кубы, но это были не мои проблемы, так что мне какое дело? У меня были другие заботы, например, что я буду делать, когда срок действия моего аргентинского паспорта истечет. А теперь возникла небольшая проблема: безопасно провести маленькую лодку через Наветренный проход. Я, наверное, не должен был пить, но даже с ходовыми огнями La Guajaba было что-то в управлении лодкой по морю в темноте, что меня нервировало. И опасаясь, что мы можем наткнуться на что-нибудь - на риф или, может быть, на кита, - я знал, что не смогу расслабиться, пока снова не рассвело. К этому времени я надеялся, что мы будем на полпути через океан к Эспаньоле.
   И тогда было что-то более ощутимое, о чем нужно было беспокоиться. Еще одно судно быстро приближалось с севера. Он двигался слишком быстро, чтобы быть рыбацкой лодкой, а большой прожектор, выхватывающий нас из темноты, был слишком мощным, чтобы он мог принадлежать чему-либо, кроме патрульного катера ВМС США.
   'Кто они?' - спросила Мельба.
   - Насколько я понимаю, американский флот.
   Даже над нашими сдвоенными двигателями "Крайслер" я услышал, как Мельба сглотнула. Она по-прежнему выглядела прекрасно, только теперь она тоже выглядела обеспокоенной. Она внезапно повернулась и уставилась на меня широко раскрытыми карими глазами.
   'Что мы будем делать?'
   - Ничего, - сказал я. - Эта лодка может обогнать нас и перестрелять. Лучшее, что вы можете сделать, это спуститься вниз, залезть в кровать и остаться там. Я разберусь здесь.
   Она покачала головой. - Я не позволю им арестовать меня, - сказала она. - Меня сдадут полиции и...
   - Никто не собирается вас арестовывать, - сказал я, дотрагиваясь до ее щеки, чтобы ее успокоить. - Я предполагаю, что они просто собираются осмотреть нас. Так что делай, как я говорю, и все будет в порядке.
   Я сбросил газ и поставил рычаг переключения передач на нейтраль. Когда я вышел из рулевой рубки, мне в лицо светил слепящий прожектор. Я чувствовал себя гигантской гориллой на небоскребе, а патрульный катер кружит вокруг меня на расстоянии. Я подошел к мягко качающейся корме, выпил еще и хладнокровно стал ждать своего удовольствия.
   Прошла минута, и тут к правому борту канонерки подошел офицер в белом с мегафоном в руке.
   - Мы ищем моряков, - сказал он мне по-испански. - Они украли лодку из гавани Кайманеры. Лодка вроде этой.
   Я вскинул руки и покачал головой. - На этой лодке нет американских моряков.
   - Не возражаете, если мы поднимемся на борт и посмотрим сами?
   Очень беспокоясь, я сказал американскому офицеру, что совсем не возражаю. Казалось, что спорить не о чем. У матроса с пулеметом пятидесятого калибра на носовой палубе американского катера был лучший способ выиграть спор, который я только мог придумать. Так что я набросил им трос, поставил кранцы и позволил им пришвартоваться рядом с Ла-Гуахабой. Офицер поднялся на борт с одним из своих унтер-офицеров. О них мало что можно было сказать, кроме того, что их туфли были черными, и они выглядели так, как выглядят все мужчины, если убрать большую часть их волос и их способность к независимым действиям. У них было личное оружие, пара фонариков и смутный запах мяты и табака, как будто они только что избавились от жевательной резинки и сигарет.
   - Есть еще кто-нибудь на борту?
   - У меня есть подруга в носовой каюте, - сказал я. - Она спит. Сама по себе. Последним американским моряком, которого мы видели, был Попай.
   Офицер криво усмехнулся и немного подпрыгнул на носочках. - Не возражаете, если мы посмотрим сами?
   - Я совсем не против. Но только позвольте мне посмотреть, одет ли мой друг для приема гостей.
   Он кивнул, и я пошел вперед и вниз. В пахнущей сыростью каюте были чулан, маленький шкафчик и двуспальная койка, на которой лежала Мельба с одеялом, натянутым до шеи. Под ней все еще было бикини, и я пообещал себе бросить якорь, когда Эми уйдут, и помочь ей снять его. Нет ничего лучше морского воздуха, чтобы пробудить аппетит.
   'В чем дело?' - испуганно спросила она. 'Чего они хотят?'
   - Какие-то американские моряки угнали лодку с Кайманеры, - объяснил я. - Их ищут. Я не думаю, что есть о чем беспокоиться.
   Она закатила глаза. Кайманера. Да я представляю, что они там делали, свиньи. Почти каждый отель в Кайманере - бордель. У домов даже есть патриотические американские названия, например, отель "Рузвельт". Ублюдки.
   Я мог бы задаться вопросом, откуда она это узнала, но меня больше заботило удовлетворение их любопытства, чем мелкий вопрос о том, как они удовлетворяли свои сексуальные желания. "Это то, что Эйзенхауэр называет эффектом домино. Когда некоторые парни кладут одну, они любят устроить из этого большое шоу". Я ткнул большим пальцем в дверь каюты. - Смотри, они снаружи. Они просто хотят проверить, не прячутся ли их люди под кроватью или что-то в этом роде. Я сказал, что они смогут, как только я проверю, что вы порядочны.
   - Это займет гораздо больше времени, чем может показаться разумным. Она пожала плечами. - В любом случае вам лучше показать их.
   Я вернулся на палубу и кивнул им внизу.
   Они прошлепали через дверь каюты, их лица порозовели от смущения, когда они увидели Мельбу, все еще лежащую в постели, и если бы я не наслаждался этим, я мог бы не заметить, что унтер-офицер посмотрел на нее, а затем снова посмотрел на нее, только второй раз не по той очевидной причине, что ей место на картине на переборке над его гамаком. Эти двое встречались раньше. Я был в этом уверен, и он тоже, и когда амис вернулся в рулевую рубку, унтер-офицер отвел своего офицера в сторону и что-то тихо сказал.
   Когда их разговор стал немного более настойчивым, я мог бы вмешаться, если бы офицер не расстегнул кобуру на своем плече, что побудило меня пойти на корму и сесть в кресло рыбака. Думаю, я даже улыбнулся мужчине с пятидесятым калибром, только кресло рыбака выглядело и ощущалось слишком похоже на электрический стул, на мой вкус, поэтому я снова пошевелился и сел на ящик со льдом, в котором было место для двух тысяч фунтов лед. Я пытался казаться крутым. Если бы в ящике была рыба или лед, я мог бы даже залезть рядом с ними. Вместо этого я откусил еще кусочек от бутылки и изо всех сил старался держаться за тонкую нить, удерживающую мои нервы. Но это не сработало. У Эмиса был крюк во рту, и мне хотелось подпрыгнуть на тридцать футов в воздух, чтобы попытаться его вытащить.
   Когда офицер вернулся на корму, у него был кольт. 45 автомат в руке. Он тоже был взведен. Это еще не было направлено на меня. Это было просто для того, чтобы подчеркнуть: этому герою не место на лодке для переговоров.
   - Боюсь, мне придется попросить вас обоих сопровождать меня обратно в Гуантанамо, сэр, - сказал он вежливо, как будто у него в руке и вовсе не было пистолета, и как настоящий американец.
   Я медленно кивнул. 'Могу я спросить, почему?'
   - Все объяснится, когда мы доберемся до Гитмо, - сказал он.
   - Если вы действительно считаете это необходимым.
   Он махнул двум матросам подняться на борт моей лодки, и это было к лучшему, потому что они оба были между мной и пулеметом, когда мы услышали пистолетный выстрел из носового отсека. Я вскочил, а потом передумал прыгать дальше.
   "Следите за ним", - крикнул офицер и спустился вниз, чтобы разобраться, оставив меня с двумя кольтами, направленными мне в живот, и револьвером пятидесятого калибра, направленным в мочку уха. Я снова сел на рыбацкий стул, который скрипел, как бензопила, когда я откинулся на спинку кресла и уставился на звезды. Не нужно было быть мадам Блаватской, чтобы понять, что они выглядят не очень хорошо. Не для Мельбы. И, наверное, не для меня.
   Как оказалось, звезды не годились и для американского унтер-офицера. Он поднялся на палубу, похожий на бубнового туза или, может быть, на червового туза. В центре его белой рубашки было маленькое красное пятно, которое становилось больше, чем дольше на него смотрели. Секунду он пьяно качался, а потом тяжело рухнул на бок. В каком-то смысле он выглядел так, как я сейчас себя чувствую.
   - Я ранен, - повторил он избыточно.
  
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ: КУБА, 1954 ГОД
   Это было через несколько часов. Застреленного моряка доставили в госпиталь в Гуантанамо, Мельба охлаждала свои высокие каблуки в тюремной камере, и я дважды рассказал свою историю. У меня было две головные боли, и только одна из них была в черепе. Нас было трое во влажном кабинете в здании штаба вооружений ВМС США. Masters-at-arms - так в ВМС США называли моряков, специализирующихся на правоохранительных органах и исправительных учреждениях. Полицейские в матросках. Троим, слушавшим мою историю, во второй раз она, похоже, понравилась не больше. Они ерзали своими толстыми задницами на своих неудобных стульях, отрывали крошечные кусочки ниток и пуха от своих безукоризненно белых мундиров и смотрели на свои отражения в носках своих блестящих черных ботинок. Это было похоже на допрос на профсоюзном собрании санитаров в больнице.
   В здании было тихо, если не считать гула флуоресцентного освещения на потолке и шума пишущей машинки размером и цветом с военный корабль США "Миссури"; и каждый раз, когда я отвечал на вопрос, а морской полицейский нажимал на клавиши этой штуки, это было похоже на звук того, как кто-то - наверное, я - стриг волосы большими очень острыми ножницами.
   За маленьким зарешеченным окном новый день поднимался над голубым горизонтом, как кровавый след. Вряд ли это было хорошим предзнаменованием, так как небезосновательно уже было ясно, что амисы подозревали меня в гораздо более близком знакомстве с
   Мельба Марреро и ее преступления - во множественном числе - чем я признал. Очевидно, поскольку я сам не был американцем и от меня сильно пахло ромом, они нашли это относительно легким.
   На светло-голубом пластиковом столе, покрытом кофейными прожженными сигаретами, лежало несколько папок и пара пистолетов с бирками на спусковых скобах, как будто они были выставлены на продажу. Одним из них был маленький карманный пистолет "Беретта", из которого Мельба застрелил старшину третьего класса; а другой был автоматическим Кольтом, украденным у него несколькими месяцами ранее и использованным для убийства капитана Баларта возле отеля "Амбос Мундос" в Гаване. Наряду с папками и пистолетами был мой сине-золотой аргентинский паспорт, и время от времени военно-морской полицейский, отвечающий за мой допрос, брал его и перелистывал страницы, как будто не мог до конца поверить, что кто-то может идти по жизни. будучи гражданином страны, которая не была США А. Его звали капитан Маккей, и, помимо его вопросов, ему приходилось бороться с его дыханием. Каждый раз, когда он прижимал свое раздавленное лицо в очках к моему, меня окутывала кислая аура его кариеса, и через некоторое время я начинал чувствовать, будто что-то пережеванное, но лишь наполовину переваренное глубоко в его кишках янки.
   Маккей сказал с плохо замаскированным презрением: - Эта твоя история о том, что ты видел ее только пару дней назад, не имеет смысла. Никакого смысла. Вы говорите, что она была девушкой, с которой вы были связаны; что вы попросили ее уехать на вашей лодке на несколько недель, и это объясняет значительную сумму денег, которую вы имели при себе.
   'Это правильно.'
   - И все же вы говорите, что почти ничего о ней не знаете.
   - В моем возрасте лучше не задавать слишком много вопросов, когда хорошенькая девушка соглашается пойти с тобой.
   Маккей тонко улыбнулся. Ему было около тридцати, он был слишком молод, чтобы сочувствовать интересу пожилого мужчины к более молодым женщинам. На его толстом пальце было обручальное кольцо, и я представила себе здоровенную девушку с перманентной завивкой и миской для смешивания под пухлой рукой, ожидающую его дома в каком-нибудь построенном на самодельном правительственном домике на унылой военно-морской базе.
   'Сказать вам, что я думаю? Я думаю, вы направлялись в Доминиканскую Республику, чтобы купить оружие для повстанцев. Лодка, деньги, девушка - все сходится.
   - О, я вижу, вам нравится дополнение, капитан. Но я респектабельный бизнесмен. Я вполне обеспечен. У меня есть хорошая квартира в Гаване. Работа в казино отеля. Я вряд ли из тех, кто работает на коммунистов. А девушка? Она просто девчонка.
   'Может быть. Но она убила кубинского полицейского. Чуть не убил одного из моих.
   'Возможно. Но ты видел, как я стрелял в кого-нибудь? Я даже не повысил голос. В моих бизнес-девушках - таких девушках, как Мельба - они являются одним из дополнительных преимуществ. Чем они занимаются в свободное время, так это... Я сделал паузу, подыскивая лучшую фразу на английском языке. - Вряд ли это мое дело.
   - Когда она стреляет в американца на твоей лодке.
   - Я даже не знал, что у нее есть пистолет. Если бы я знал это, я бы выбросил его за борт. А может и ее тоже. И если бы я знал, что ее подозревают в убийстве полицейского, я бы никогда не пригласил сеньориту Марреро пойти со мной.
   - Позвольте мне рассказать вам кое-что о вашей девушке, мистер Хауснер. Маккей подавил отрыжку, но недостаточно хорошо, чтобы успокоить меня. Он снял очки, подышал на них, и они почему-то не треснули. - Ее настоящее имя - Мария Антония Тапанес, и она была проституткой в доме в Кайманере, откуда и пришла, чтобы украсть револьвер, принадлежавший старшине Маркусу. Вот почему он узнал ее, когда увидел ее на вашей лодке. Мы сильно подозреваем, что она была подстрекаема повстанцами к убийству капитана Баларта. На самом деле, мы более или менее в этом уверены.
   "Мне очень трудно в это поверить. Она ни разу не упомянула при мне о политике. Казалось, она больше заинтересована в том, чтобы хорошо провести время, чем в том, чтобы устроить революцию.
   Капитан открыл одну из папок перед собой и подтолкнул ко мне.
   - Более или менее достоверно известно, что ваша подружка коммунистка и мятежница уже довольно давно. Видите ли, Мария Антония Тапанес провела три месяца в Национальной женской тюрьме в Гуанахае за участие в пасхальном воскресном заговоре в апреле 1953 года. Затем в июле прошлого года ее брат Хуан Тапанес был убит во время штурма казарм Монкада под предводительством Фиделя Кастро. . Убит или казнен, неясно. Когда Мария вышла из тюрьмы и нашла своего брата мертвым, она отправилась в Кайманеру и работала девчонкой, чтобы добыть себе оружие. Это случается часто. Честно говоря, многие наши мужчины используют свое оружие в качестве валюты для покупки секса. Тогда они просто сообщают об украденном оружии. В любом случае, в следующий раз, когда оружие появится, оно уже было использовано для убийства капитана Баларта. Были и свидетели. Женщина, отвечавшая описанию Марии Тапанес, выстрелила ему в лицо. А потом в затылок, когда он лежал на земле. Может быть, он предвидел это. Кто знает? Какая разница? Что я знаю, так это то, что PO Маркусу повезло, что он жив. Если бы она воспользовалась кольтом вместо этой маленькой "Беретты", он был бы так же мертв, как капитан Баларт.
   - С ним все будет в порядке?
   - Он будет жить.
   - Что с ней будет?
   - Нам придется передать ее полиции в Гаване.
   - Думаю, это то, о чем она беспокоилась в первую очередь. Почему она застрелила старшину. Должно быть, она запаниковала. Ты знаешь, что они с ней сделают, не так ли?
   - Это не моя забота.
   "Может быть, так и должно быть. Может быть, это проблема, которая у вас есть на Кубе. Может быть, если бы вы, американцы, уделяли чуть больше внимания тем людям, которые правят этой страной...
   - Может быть, вам следует немного больше беспокоиться о том, что с вами происходит?
   Это был другой офицер, который говорил сейчас. Мне не сказали его имени. Все, что я знал о нем, это то, что перхоть падала с его затылка всякий раз, когда он чесал ее. В целом у него было довольно много перхоти. Даже на его ресницах были крошечные чешуйки кожи.
   - Предположим, что нет, - сказал я. 'Уже нет.'
   'Приходи еще?' Человек с перхотью перестал чесать голову и осмотрел свои ногти, прежде чем хмуро улыбнуться в мою сторону.
   - Мы обсуждали это всю ночь, - сказал я. "Вы продолжаете задавать мне одни и те же вопросы, а я продолжаю давать вам одни и те же ответы. Я рассказал вам свою историю. Но вы говорите, что не верите в это. И это достаточно справедливо. Я вижу в нем дыры. Вам это надоело. Мне это надоело. Нам всем это наскучило, только я не собираюсь тратить свою историю на другую. В чем смысл? Если бы это звучало лучше оригинала, я бы использовал его в первую очередь. Итак, факт остается фактом: я не вижу смысла рассказывать вам еще одну. А так как я не хочу этого делать, то простите, если вы думаете, что мне все равно, верите вы мне или нет, потому что мне кажется, что я ничего не могу сделать, чтобы убедить вас. Так или иначе, вы уже приняли решение. Вот так и с полицаями. Поверь мне, я знаю, я сам был полицейским. А поскольку меня больше не волнует, верите вы мне или нет, то с вашей стороны было бы полной ерундой сделать вывод, что мне, кажется, наплевать на то, что со мной происходит. Ну, может быть, знаю, а может, и нет, но это мне знать, а вам решать самим, джентльмены.
   Полицейский с перхотью почесал еще немного, отчего комната стала похожа на снежную сцену в маленьком стеклянном шарике. Он сказал: "Вы много говорите, мистер, для человека, который мало говорит".
   "Верно, но это помогает держать кастеты подальше от моего лица".
   - Сомневаюсь, - сказал капитан Маккей. - Я очень в этом сомневаюсь.
   'Я знаю. Я уже не такая красивая. Только это должно помочь вам поверить мне. Вы видели эту девушку. Она была стояком каждого моряка. Я был благодарен. Какое у вас выражение на английском? Дареному коню в зубы не смотрят? И если уж на то пошло, то и вы не должны, капитан. У тебя нет ничего на меня и много на нее. Вы знаете, что она застрелила старшину. Это очевидно. И это только начинает усложняться, когда ты пытаешься связать меня с каким-то заговором повстанцев. Мне? Я с нетерпением ждал приятного отдыха с большим количеством секса. У меня было с собой много денег, потому что я планировал купить себе лодку побольше, а закона против этого нет. Как я уже говорил вам, у меня есть хорошая работа. В гостинице "Националь". У меня есть хорошая квартира на Малеконе, в Гаване. Я езжу на новом Шеви. Зачем же мне отказываться от всего этого ради Карла Маркса и Фиделя Кастро? Вы говорите мне, что Мельба, или Мария, или как там ее зовут, что она коммунистка. Я этого не знал. Может быть, я должен был спросить ее, только я предпочитаю грязные разговоры в постели, а не политику. Она хочет стрелять в полицейских и американских моряков, а я говорю, что она должна сесть в тюрьму".
   - Не очень галантно с вашей стороны, - сказал капитан Маккей.
   "Галантный? Что это значит - галантный?
   "Рыцарский". Капитан пожал плечами. "Джентльменский".
   - А, кортесы. Кабальеросо. Да я вижу.' Я пожал плечами в ответ. "Интересно, как бы это звучало? Она только пыталась защитить меня? Дайте ей передышку, капитан, она еще ребенок? У девочки было тяжелое детство? Хорошо. Если это имеет какое-то значение, знаете, я действительно думаю, что девушка была напугана. Как я уже сказал, вы знаете, что произойдет, когда вы передадите ее в руки местного закона. Если ей повезет, они позволят ей остаться в одежде, когда будут водить ее по полицейским камерам. А может быть, кнутом только через день будут бить. Но я в этом сомневаюсь.
   - Похоже, ты не слишком расстроен из-за этого, - сказал полицейский с перхотью.
   - Я обязательно буду молиться за нее. Может быть, я даже заплачу за адвоката. Опыт подсказывает мне, что платить полезнее, чем молиться. Мы с Господом уже не идем по тому пути, к которому привыкли.
   Капитан ухмыльнулся.
   - Ты мне не нравишься, Хаузнер. В следующий раз, когда я буду говорить с Господом, я просто обязан поздравить его с хорошим вкусом. У тебя есть работа в отеле "Националь"? Пошел ты. Мне тоже никогда не нравился этот проклятый отель. У тебя есть хорошая квартира на Малекон? Надеюсь, придет ураган и сотрет его, ты, аргентинский членосос. Тебе все равно, что с тобой происходит? Я тоже, приятель. Для меня ты просто еще один южноамериканский болван с умным ртом. Вы не можете придумать лучшую историю? Тогда ты глупее, чем кажешься. Ты сам когда-то был полицейским? Я не хочу знать, кусок дерьма. Все, что я хочу услышать от вас, это объяснение того, как вы помогли убийце сбежать с этого жалкого гребаного острова, который вы называете домом. Кто-то просил вас об одолжении? Если да, то мне нужно имя. Вас кто-то представил? Я хочу чертово имя. Ты подобрал ее на тротуаре? Назови мне название проклятой улицы, придурок. Говорить или запирать, приятель. Разговор или замок. Мы ходили сегодня на рыбалку и поймали тебя, Хаузнер. И я могу бросить тебя в свой холодильник, если ты не расскажешь мне все, что я хочу знать. Говори или запирай, и я выбрасываю гребаный ключ, пока не удостоверюсь, что в твоем лежачем теле не осталось никакой информации, которую ты не выблевал на проклятый пол. Правда? Мне плевать. Ты хочешь уйти отсюда? Дайте мне несколько простых фактов.
   Я кивнул. - Вот тебе. Пингвины живут почти исключительно в южном полушарии. Это достаточно ясно?
   Я отодвинул стул на двух ножках, что было моей первой ошибкой, и улыбнулся, что было моей второй ошибкой. Капитан оказался на удивление быстрым. В один момент он смотрел на меня, как на змею в колыбели, а в следующий он вопил, как будто забил себе большой палец, и прежде чем я успел стереть улыбку с лица, он сделал это для меня, оттолкнул стул, а затем схватился за лацканы моего пиджака и оторвал мою голову от пола только для того, чтобы снова опустить ее.
   Двое других схватили его за руку и попытались оттащить, но это дало возможность его ногам топнуть мне в лицо, словно кто-то пытается потушить огонь. Не то чтобы это было больно. У него была правая размером с набивной мяч, и я почти ничего не чувствовал, так как она коснулась моего подбородка. Напевая, как электрический угорь, я лежал и ждал, пока он остановится, чтобы показать ему, кто на самом деле руководил допросом. К тому времени, когда они получили кольцо в его остром носу и вытащили его, я был почти готов к моей следующей остроте. Я бы тоже смог, если бы из моего носа не текла кровь.
   Когда я был абсолютно уверен, что никто не собирается снова сбить меня с ног, я встал с пола и сказал себе, что, когда они снова ударят меня, это будет потому, что я действительно заслужил побои, и это того стоило.
   "Быть полицейским, - сказал я, - очень похоже на поиск чего-нибудь интересного для прочтения в газете. К тому времени, когда вы его найдете, вы можете поспорить, что многое стерлось с ваших пальцев. Перед войной, последней войной, я был полицейским в Германии. К тому же честный полицейский, хотя, думаю, для таких обезьян, как ты, это мало что значит. Простая одежда. Детектив. Но когда мы вторглись в Польшу и Россию, нас одели в серую форму. Не зеленый, не черный, не коричневый, серый. Полевой серый они называли это. Суть серого в том, что вы можете валяться в грязи весь день и при этом выглядеть достаточно умным, чтобы ответить генеральским приветствием. Это одна из причин, по которой мы его носили. Еще одна причина, по которой мы носили серое, заключалась, возможно, в том, что мы могли делать то, что делали, и при этом думать, что у нас есть стандарты - чтобы мы могли смотреть себе в глаза, когда просыпаемся утром. Это была теория. Я знаю, глупо, не так ли? Но ни один нацист не был настолько глуп, чтобы просить нас носить белую форму. Ты знаешь почему? Потому что белую униформу трудно содержать в чистоте, не так ли? Я имею в виду, я восхищаюсь твоей храбростью в белом. Потому что, скажем прямо, господа, на белом всё видно. Особенно кровь. А как вы себя ведете? Это большой недостаток".
   Инстинктивно каждый мужчина смотрел вниз на чистый холст, который был его безукоризненно белой униформой, словно проверяя молнию; и это было, когда я набрал пальцами нос, полный крови, и дал им это, как Джексон Поллок. Можно сказать, что я хотел выразить свои чувства, а не просто проиллюстрировать их; и что моя грубая техника бросания в них собственной крови была просто средством прийти к утверждению. В любом случае, они, казалось, точно поняли, что я пытался сказать. И когда они закончили со мной работать и бросили меня в камеру, я испытал небольшое удовлетворение от осознания того, что, наконец, я действительно стал современным. Я не знаю, были ли их забрызганные кровью белые мундиры искусством или нет. Но я знаю, что мне нравится.
  
  
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ: КУБА И НЬЮ-ЙОРК, 1954 ГОД
   Выпивка в Гитмо представляла собой большую деревянную хижину, расположенную на пляже, но для тех, кто не был пьян, когда его запирали там, она фактически располагалась где-то между первым и вторым кругами ада. Было конечно достаточно жарко.
   Я был заключен в тюрьму раньше. Я был советским военнопленным, и это было не так уж хорошо. Но Gitmo был почти таким же плохим. Три вещи, которые делали вытрезвитель почти невыносимым, это комары и пьяницы, а также тот факт, что я стал на десять лет старше. Быть старше на десять лет всегда плохо. Комары были хуже - военно-морская база была не более чем болотом, - но они были не так плохи, как пьяницы. Вы можете находиться взаперти практически в любом месте, пока вы можете установить какой-то распорядок. Но в Гитмо не было рутины, если не считать рутины, которая представляла собой регулярную смену от заката до рассвета сильно пьяных американских моряков. Почти все пришли в нижнем белье. Некоторые были жестокими; некоторые хотели подружиться со мной; некоторые пытались пинать меня по камере; некоторые хотели петь; некоторым хотелось плакать; некоторые хотели сломать стены своими черепами; почти у всех было недержание или рвота, а иногда их рвало и на меня.
   Вначале у меня была странная идея, что я заперт там, потому что больше некуда было меня запереть; но через пару недель я начал верить, что меня там держат с какой-то другой целью. Я пытался говорить с охранниками и несколько раз спрашивал их, по какой юрисдикции я там держусь, но безуспешно. Охранники просто обращались со мной, как с любым другим заключенным, что было бы хорошо, если бы все остальные заключенные не были залиты пивом, кровью и рвотой. Большую часть времени этих заключенных отпускали ближе к вечеру, к этому времени они уже высыпались, и, по крайней мере, на несколько часов мне удавалось забыть о влажности, сорокаградусной жаре и вони человеческих фекалий. , и чтобы немного поспать; только для того, чтобы проснуться для "поедания" или для того, чтобы кто-то вымыл резервуар из пожарного шланга, или, что хуже всего, для банановой крысы, если это действительно были крысы: тридцати дюймов в длину и весом столько же фунтов, эти крысы были грызунами-звездами, которые принадлежало нацистскому пропагандистскому фильму или стихотворению Роберта Браунинга.
   В начале третьей недели старшина из штаба начальников вооружений вытащил меня из танка, проводил в ванную, где я мог принять душ и побриться, и вернул мою одежду.
   "Сегодня тебя переводят, - сказал он мне. "В замок Уильямс".
   'Где это находится?'
   'Нью-Йорк.'
   'Нью-Йорк? Почему?'
   Он пожал плечами. 'Ищи меня.'
   - Что это за место, этот Замок Уильямс?
   "Военная тюрьма США. Похоже, ты армейское мясо, как. не военно-морского флота.
   Он дал мне сигарету, наверное, просто чтобы я заткнулся, и это сработало. На ней был фильтр, который должен был спасти мое горло, и я думаю, что так оно и было, поскольку я тратил столько же времени, глядя на сигарету, сколько курил ее, я курил большую часть своей жизни - какое-то время. Я был более или менее зависим от табака, но трудно представить, чтобы кто-то пристрастился к чему-то настолько безвкусному, как сигарета с фильтром. Это было все равно, что съесть хот-дог после пятидесятилетней колбасы.
   Старшина отвел меня в другую хату с кроватью, стулом и столом и запер там. Там было даже открытое окно. Окно было с решеткой, но меня это не смущало, и я некоторое время стоял на стуле, дышал более свежим воздухом, чем я привык, и смотрел на океан. Это был глубокий оттенок синего. Но я чувствовал себя более голубым. Американская военная тюрьма в Нью-Йорке казалась куда более серьезной, чем вытрезвитель в Гитмо. И вскоре у меня сложилось мнение, что военно-морской флот, должно быть, говорил обо мне с полицией в Гаване; и что полиция контактировала с лейтенантом Кеведо из кубинской военной разведки - КИМ; и что лейтенант SIM сообщил американцам мое настоящее имя и биографию. Если мне повезет, я смогу рассказать кому-нибудь в ФБР все, что знаю о Мейере Лански и мафии в Гаване, и избегу поездки в Германию и, весьма вероятно, суда по делу об убийстве. Федеративная Республика Германия отменила смертную казнь за убийство в 1949 году; но я не мог ответить за американцев. Эмис повесил четырех нацистских военных преступников в Ландсберге совсем недавно, в 1951 году. С другой стороны, возможно, они депортируют меня обратно в Вену, где меня обвинили в убийстве двух женщин. Это была еще более неприятная перспектива. Австрийцы, будучи австрийцами, сохранили смертную казнь за убийство.
   На следующий день на меня надели наручники и отвезли на аэродром, где я сел на самолет Douglas C-54 Skymaster с различными военными, которые возвращались домой к своим женам и семьям. Мы летели на север около семи часов, прежде чем приземлились на авиабазе Митчелл в округе Нассау, штат Нью-Йорк. Там меня передали под стражу военной полиции армии США. На главном здании аэропорта была табличка с подробным описанием основных подразделений, приписанных к авиабазе Митчелл, и табличка с надписью "Добро пожаловать в Соединенные Штаты". Не было ощущения, что я им был. Наручники военно-воздушных сил сменили на не менее неудобные армейские, а меня заперли в автозаке, как бродячую собаку, зараженную блохами. В фургоне не было окон, но я мог сказать, что мы едем на запад. Приземлившись на северо-восточном побережье Америки, нашему одинокому обозу больше некуда было идти. У одного из депутатов был дробовик на случай, если мы наткнемся на индейцев или преступников. Это казалось мудрой предосторожностью. В конце концов, всегда существовала возможность того, что Мейер Лански беспокоится о том, в каком я был замесе; может быть, даже достаточно обеспокоен, чтобы что-то с этим сделать. Лански был таким задумчивым. Он был из тех людей, которые всегда заботились о своих сотрудниках, так или иначе. Как и все азартные игроки, Лански предпочитал верную вещь. И нет ничего более верного, чем пуля в голову.
   Через девяносто минут двери фургона открылись перед полукруглой крепостью, как бы построенной на острове. Крепость была построена из кирпичей песчаника и имела высоту около сорока футов и была трехэтажной. Он был старым и уродливым и выглядел так, как будто он принадлежал старому Берлину, во всяком случае, где-то еще, кроме Нью-Йорка, и это впечатление усиливалось видом на гораздо более высокие здания нижнего Манхэттена. Они стояли, сверкая, на противоположном берегу большого водного пространства и ни на что так не походили, как на стены какой-нибудь современной Трои. Это был мой первый взгляд на Нью-Йорк и, как на Тарзана. Я не был так впечатлен, как, возможно, должен был быть. Потом я снова был в наручниках.
   Полицейские подвели меня к арочному дверному проему, отстегнули наручники и передали под стражу чернокожему армейскому сержанту. Он надел на меня новый комплект наручников и, потянув за них, провел меня во двор, похожий на замочную скважину, где бесцельно слонялась по крайней мере пара сотен мужчин в зеленой форме. Кривая кирпичная башня, возвышавшаяся над зубчатыми стенами, упиралась в серию бетонных балконов, где вооруженные военные надзиратели наблюдали за нами из-за широкого армированного стекла. Двор был открыт, но пах сигаретами, свежесрубленным лесом и немытыми телами осужденных американских солдат, которые отнеслись к моему прибытию со смесью любопытства и пренебрежения.
   Было теплее, чем в России, и не было фотографий Сталина и Ленина, которыми можно было бы восхищаться, но на мгновение мне показалось, что я снова в одиннадцатом лагере в Воронеже. То, что Нью-Йорк был всего в миле от меня, казалось почти немыслимым, но я почти мог слышать шипение гамбургеров и картофеля фри, и сразу же почувствовал, что проголодался. В Лагере Одиннадцать мы всегда были голодны, каждый день и весь день; кто-то в тюрьме играет в карты, кто-то старается поддерживать себя в форме, но в Воронеже главное наше времяпрепровождение было в ожидании кормления. Не то чтобы нас когда-либо кормили едой: мы ели водяную похлебку кашу и хлеб - темную, влажную, похожую на хлеб, со вкусом мазута. Эти люди в замке Уильям выглядели лучше. В их глазах все еще было выражение сопротивления и бегства. Ни один плен в советских исправительно-трудовых лагерях никогда не выглядел так. Просто смотреть на охранника МВД с такой наглостью означало рисковать быть избитым или похуже; и никому и в голову не пришло пытаться бежать: бежать было некуда.
   Сержант провел их в кривую башню и поднялся по спиральной стальной лестнице на второй уровень крепости.
   "Мы собираемся дать вам камеру наедине, - сказал он. - Учитывая, что ты не собираешься быть с нами очень долго.
   'Ой? Куда я иду?'
   - Лучше всего вам в одиночке, - сказал он, игнорируя мой вопрос. - Лучшее для тебя, лучшее для мужчин. Новое дерьмо и старое дерьмо плохо сочетаются в этой дыре. Особенно, когда новое дерьмо пахнет по-другому. Я не хочу знать, кто ты, червяк, но ты не армия. Итак, вы на карантине, пока вы у нас в гостях. Как будто у тебя сегодня желтая гребаная лихорадка, а на следующий день дизентерия. Ты меня слышишь?'
   'Да сэр.'
   Он открыл стальную дверь и кивнул мне внутрь.
   - Не могли бы вы сказать мне, что это за место?
   "Касл Уильям" - дисциплинарная казарма Первой армии Соединенных Штатов. Назван в честь коменданта Инженерного корпуса США, построившего его.
   - А остров? Мы на острове, не так ли?
   "Остров Говернорс в заливе Верхний Нью-Йорк. Так что не думай о попытках сбежать, новое дерьмо.
   - Я бы и не мечтал об этом, сэр.
   - Ты не просто пахнешь другим, новым дерьмом. Ты тоже звучишь по-другому. Откуда вы?'
   - Это не имеет значения, - сказал я. - Далеко отсюда и давным-давно. Вот откуда я. И у меня не будет посетителей. По крайней мере, никого, кого я хочу видеть.
   - Нет семьи, да?
   'Семья? Я даже не могу произнести это по буквам.
   - Тогда вам повезло, что мы предоставили вам вид на город. На случай, если тебе станет одиноко.
   Я подошел к окну и посмотрел на залив. Дверь за моей спиной громко захлопнулась, как выстрел из пушки. Я вздохнул. Нью-Йорк был огромен, настолько огромен, что я чувствовал себя маленьким; такой маленький, что потребовался бы большой микроскоп, чтобы увидеть меня.
  
  
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: НЬЮ-ЙОРК, 1954 ГОД
   Замок Уильям был военными казармами до 1865 года, когда он стал местом содержания под стражей для военнопленных Конфедерации, что для меня сделало его похожим на дом вдали от дома. Затем, в 1903 году, замок был оборудован как типовая тюрьма для американских военных. В 1916 году к нему даже подвели электричество и установили центральное отопление. Обо всем этом мне рассказал один из охранников, которые были единственными мужчинами, разговаривавшими со мной. Только уж точно это была уже не образцовая тюрьма. Осыпающийся и переполненный, замок часто вонял человеческими экскрементами, когда водопровод выходил из строя, что случалось постоянно. Казалось, что дренаж был плохим, результат того, что замок строился на свалке, привезенной на остров с Манхэттена. Конечно, я предположил, что эта свалка была просто камнем; еще в России свалка часто означала совсем другое.
   Вид из моего окна был лучшим в замке Уильям. Иногда я мог видеть яхты, плывущие вверх и вниз по заливу, словно морская геометрия; но по большей части я видел только шумные мусоровозы, сигналившие в свои туманные горны, и безжалостно растущий город. Мне почти ничего не оставалось делать, кроме как смотреть в это окно. Ты много пялишься в тюрьме. Ты смотришь на стены. Ты смотришь в пол. Ты смотришь в потолок. Вы смотрите в воздух. Красивый вид казался немного роскошью. Когда заключенные убивают себя или друг друга, обычно это происходит потому, что им нечем заняться.
   Я много думал о том, чтобы убить себя, потому что вид на город не даст вам продержаться так долго. Я тоже придумал, как это сделать. Может быть, у меня не было ни ремня, ни шнурков, но большинству заключенных удается прекрасно повеситься на хлопчатобумажной рубашке. Почти все известные мне заключенные, которые покончили с собой - в России это был примерно один человек в неделю - повесились на рубашке. После этого, однако, я решил повнимательнее следить за собой на случай, если наделаю глупостей, и время от времени пытался втянуть себя в разговор. Но это было не так просто. Во-первых, мне не очень нравился Бернхард Гюнтер. Он был циничным и усталым от мира и почти ни о ком не мог сказать доброго слова, и меньше всего о себе. Так или иначе, у него была довольно тяжелая война; и сделал довольно много вещей, которыми он не гордился. Конечно, многие так думают, но с тех пор и для него это не было пикником; казалось, неважно, где он расстелил клетчатый ковер жизни, на траве всегда была какашка.
   - Держу пари, у тебя тоже было трудное детство, - сказал я. - Поэтому ты стал полицейским? Чтобы поквитаться с отцом? Ты никогда не ладил с авторитетными фигурами, не так ли? Мне кажется, тебе было бы гораздо лучше, если бы ты остался в Гаване и пошел работать на лейтенанта Кеведо. Если подумать, тебе было бы намного лучше, если бы ты вообще никогда не был копом. Попытка поступать правильно никогда не работала для тебя, Гюнтер, не так ли? Ты должен был быть преступником, как и большинство других. Так вы бы чаще оказывались на стороне победителей.
   - Эй, я думал, ты должен был отговаривать меня от самоубийства. Если я хочу, чтобы кто-то довел меня до отчаяния, я могу сделать это сам".
   - Хорошо, хорошо. Слушай, это место не так уж и плохо. Трехразовое питание, комната с видом и тишина и покой, о которых только может мечтать человек в вашем возрасте. Они даже моют обеденные тарелки. Помните те ржавые консервные банки, из которых вам приходилось есть в России? А воровку хлеба ты помог убить? Не говори, что ты забыл его. Или всех других мертвых товарищей, которых они должны были сложить, как дрова, потому что земля была слишком холодной и твердой, чтобы их хоронить. И, может быть, вы забыли, как Блюз заставлял нас сгребать известь по ветру. То, как раньше кровь из носа шла весь день. Да ведь это отель "Адлон" рядом с лагерем одиннадцать.
   - Ты отговорил меня от этого. Может быть, я не убью себя. Я просто хотел бы знать, что происходит".
   После всех этих разговоров я на какое-то время замолчал, как Гегель; может быть, это было несколько дней, возможно, недель, я не знаю. Я не отмечал время на стене, как предполагалось, с шестью отметками, за которыми следует седьмая через их середину. Они перестали делать эти календари после того, как человек в железной маске пожаловался на все граффити на стене его камеры. Кроме того, самый быстрый способ провести время - сделать вид, что его нет. Люди много притворяются, когда находятся в тюрьме. И как только ты сумел убедить себя, что есть что-то почти нормальное в том, чтобы быть запертым, как животное, входят двое странных мужчин в костюмах и шляпах и говорят тебе, что тебя депортируют в Германию: один из них надевает наручники. на вас и, прежде чем вы это знаете, вы снова на пути в аэропорт.
   Костюмы были хорошие. Складки на штанах были почти идеальными, как нос большого серого корабля. Шляпы были красивой формы, а туфли были начищены до блеска, как их ногти. Они не курили - по крайней мере, на работе - и от них слегка пахло одеколоном. У одного из них была маленькая золотая цепочка для часов, на которой он держал ключ от моих наручников. На другом было перстень с печаткой, мерцавший холодным белым бордовым цветом. Они были плавными, эффективными и, вероятно, довольно жесткими. У них были хорошие белые зубы, которые напомнили мне, что мне, вероятно, нужно посетить дантиста. И они мне не понравились. Не в списке. На самом деле, они ненавидели меня. Я знал это, потому что, когда они смотрели в мою сторону, они гримасничали, или молча рычали, или сжимали зубы и всячески показывали, что хотят меня укусить. Большую часть пути до аэропорта приходилось бороться только с белыми зубами; а потом, минут через тридцать, когда, казалось, они уже не могли сдерживаться, они начали лаять.
   "Чертов нацист", - сказал один.
   Я ничего не говорил.
   - Что случилось, ты, нацистский ублюдок? Потерял язык?
   Я покачал головой. - Немец, - сказал я. - Но никогда не нацист.
   - Никакой разницы, - сказал другой. "Нет в моей книге".
   - Кроме того, - сказал первый. - Вы были эсэсовцем. И это делает тебя хуже нацистского убийцы. Это делает тебя тем, кому это понравилось.
   Я не мог спорить с ним об этом. Какой был бы смысл? Они уже составили обо мне свое мнение: Джон Уилкс Бут получил бы более благосклонное внимание, чем я, вероятно, получил бы от этих двоих. Но после нескольких недель одиночества мне захотелось немного поговорить:
   'Что ты? ФБР?'
   Первый мужчина кивнул. 'Вот так.'
   - Многие эсэсовцы были копами, как и вы, - сказал я. - Я был детективом, когда началась война. У меня не было большого выбора в этом вопросе.
   - Я совсем не такой, как ты, приятель, - сказал второй агент. 'Ничего такого. Ты меня слышишь?' На всякий случай он ткнул меня в плечо указательным пальцем, и мне показалось, будто кто-то бурит нефть. - Ты помнишь это, когда летишь домой к своим приятелям-убийцам. Ни один американец никогда не убивал евреев, мистер.
   - А Розенберги? Я сказал.
   "Нацист с чувством юмора. Как насчет этого, Билл?
   - Это ему понадобится, когда он вернется в Германию, Митч.
   "Розенберги. Это очень смешно. Жаль только, что мы не можем поджарить тебя, Гюнтер, как мы поджарили тех двоих.
   "У них были адвокаты и справедливый суд. И я случайно знаю, что судья и прокурор сами были евреями. Просто для информации, Краут.
   - Это обнадеживает, - сказал я. "Однако, я мог бы чувствовать себя более уверенно, если бы я сам когда-либо видел адвоката. Я считаю, что нередко кому-то в этой стране приходится предстать перед судом, когда его хотят депортировать. Особенно, когда кажется возможным, что я могу предстать перед судом в Германии. У меня была странная идея, что гражданские свободы действительно что-то значат для американцев".
   "Экстрадиция никогда не предназначалась для таких подонков, как ты, Гюнтер, - сказал Биллу из ФРС.
   - Кроме того, - сказал Митч. - Вы никогда не были здесь на законных основаниях. Таким образом, вы не можете быть экстрадированы на законных основаниях. Что касается американских судов, вас даже не существует.
   - Значит, все это был дурной сон, не так ли?
   Билл положил в рот жвачку и начал жевать. 'Вот и все. Ты все выдумал, Краут. Это никогда не происходило. И этого тоже.
   Я должен был быть готов подписаться под этим. Их лица посылали мне телеграммы с тех пор, как мы сели в автозак. Полагаю, они просто ждали случая, чтобы родить, и вот оно пришло, в живот, сильно, до локтя. Я все еще слышал звон колокольчика в ушах десять минут спустя, когда мы остановились, двери открылись, и меня вывели на взлетно-посадочную полосу. Это был настоящий профессиональный удар. Я поднялся по ступенькам и сел в самолет, прежде чем смог перевести дух, чтобы попрощаться с ними обоими.
   У меня был хороший вид на Статую Свободы, когда мы взлетали. Мне пришла в голову странная мысль, что дама в тоге отдает гитлеровский салют. По крайней мере, я полагал, что в книге под ее левой рукой не хватает нескольких важных страниц.
  
  
   ГЛАВА ПЯТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Я и раньше бывал в Ландсберге, но только как гость. Перед войной многие люди посещали тюрьму Ландсберг, чтобы увидеть камеру номер семь, где Адольф Гитлер был заключен в тюрьму в 1923 году после неудавшегося пивного путча и где он написал "Майн кампф"; но я определенно не был одним из тех. Я никогда особо не любил биографии. Мой собственный предыдущий визит произошел в 1949 году, когда я, будучи частным детективом, работавшим на клиента в Мюнхене, отправился туда, чтобы допросить офицера СС и осужденного военного преступника по имени Фриц Гебауэр.
   Тюрьмой управляли американцы, и там было больше осужденных нацистских военных преступников, чем где-либо еще в Европе. В период с 1946 по 1951 год две или три сотни человек были казнены на тюремных виселицах, и с тех пор гораздо больше было освобождено, но в этом месте по-прежнему содержались одни из самых громких массовых убийц в истории. С некоторыми из них я был хорошо знаком, хотя избегал большинства из них в то время, когда нам, заключенным, разрешалось свободно общаться. Там было даже несколько японских заключенных из шанхайского суда над военными преступниками, но мы почти не контактировали с ними.
   Замок был построен в 1910 году и, в отличие от остальной части исторического старого города, располагался к западу от реки Лех: четыре блока из белого кирпича были расположены крестообразно, в центре , охранники с железными лицами могли размахивать своими белыми дубинками, как Фред Астер, и наблюдать за нами.
   Я помню, как однажды получил открытку с изображением камеры Гитлера, и у меня сложилось впечатление, что моя собственная не отличалась от нее: узкая железная кровать с небольшой тумбочкой, прикроватная лампа, стол и стул; и было большое двойное окно с большим количеством решеток снаружи, чем в клетке укротителя львов. Моя камера была обращена на юго-запад, а это означало, что днем и вечером в моей камере было солнце и прекрасный вид на Споттингенское кладбище, где несколько человек, повешенных на WCPN1 - как его называли американцы, - были сейчас похоронен. Это здорово изменило мой взгляд на Нью-Йоркский залив и Нижний Манхэттен. Мертвые - более тихие соседи, чем баржи с мусором.
   Еда была хорошей, хотя и не узнаваемой немецкой. И мне не очень нравилась одежда, которую мы были вынуждены носить. Серые и лиловые полосы мне никогда не очень подходили; а у маленькой белой шляпы не было крайне важных широких полей с защелкой, которые я всегда предпочитал, и из-за этого я был похож на обезьяну шарманщика.
   Вскоре после моего приезда меня посетили римско-католический капеллан отец Моргенвейс, герр доктор Главик, адвокат, назначенный баварским министерством юстиции, и человек из Ассоциации благосостояния немецких заключенных, имя которого мне не известно. т вспомнить. Большинство баварцев, а также немало немцев считали всех заключенных WCPN1 политическими заключенными. Армия США, конечно, смотрела на вещи по-другому, и вскоре меня также посетили два американских юриста из Нюрнберга. С их сильным немецким акцентом и дурацким дружелюбием эти двое были терпеливы и очень, очень настойчивы; и лишь отчасти было облегчением то, что они, казалось, почти не интересовались двумя убийствами в Вене, которые не имели ко мне никакого отношения, и совсем не интересовались убийствами двух израильских убийц в Гармиш-Партенкирхене, в которых я был бесспорно виновен. , хотя и в целях самообороны. Их интересовала моя военная служба в РСХА - Главном управлении безопасности Рейха, созданном путем слияния СД (службы безопасности СС), гестапо и крипо в 1939 году.
   Несколько раз в неделю мы встречались в комнате для интервью на первом этаже возле главного входа в замок. Мне всегда приносили кофе и сигареты, немного шоколада и иногда мюнхенскую газету. Ни один из мужчин не был старше сорока лет, а младший из двоих был старшим офицером. Его звали Джерри Сильверман, и до приезда в Германию он работал юристом в Нью-Йорке. Он был очень высокого роста, в зеленой военной куртке из габердина и розовых брюках цвета хаки; на его груди было несколько лент, но вместо металлических полос, которые большинство американских офицеров носило на плечах для обозначения своего звания, у Сильвермана и его сержанта на рукавах была пришита тканевая нашивка, которая идентифицировала их обоих как членов OCCWC - Управление главного юрисконсульта по военным преступлениям. Дело в том, что они были одеты в униформу, но они не принадлежали американским вооруженным силам; это были бюрократы Пентагона, прокуроры американского министерства обороны. Только в Америке юристам могли дать униформу.
   Другим, пожилым человеком был сержант Джонатан Эрп. Он был на голову ниже капитана Сильвермана и, как он сказал мне в праздный момент, когда я спросил его, окончил Гарвардскую юридическую школу до того, как поступил на службу в OCCWC.
   У обоих мужчин был один или два родителя-немца, поэтому они так свободно говорили на этом языке, хотя Эрп говорил лучше из них двоих; но Сильверман был умнее.
   Они пришли с несколькими портфелями, полными папок, но почти никогда о них не упоминали; каждый человек, казалось, носил в голове целую картотеку. Однако они сделали обильные записи: у Сильвермана был мелкий, очень аккуратный и изысканный почерк, который выглядел так, как будто это могло быть написано Велундром, правителем эльфов.
   Сначала я предположил, что они заинтересованы в работе РСХА и моих знаниях о Департаменте VI, который был управлением внешней разведки; но, похоже, они знали об этом почти так же много, как и я. Возможно больше. И лишь постепенно стало ясно, что подозревают меня в чем-то куда более серьезном, чем пара местных убийств.
   "Видите ли, - объяснил Сильверман, - в вашей истории есть некоторые аспекты, которые просто не складываются".
   - Я много чего получаю, - сказал я.
   - Вы говорите, что были комиссаром Крипо до...?
   "Пока Крипо не вошла в состав РСХА в сентябре 1939 года".
   - Но вы говорите, что никогда не были членом партии.
   Я покачал головой.
   - Разве это не было необычно?
   'Нисколько. Эрнст Геннат был заместителем начальника Крипо в Берлине до августа 1939 года и, насколько мне известно, никогда не был членом нацистской партии".
   'Что с ним случилось?'
   'Он умер. Из естественных причин. Были и другие. Генрих Мюллер, шеф гестапо. Он так и не вступил в партию".
   - С другой стороны, - сказал Сильверман, - может, ему и не нужно было. Он был, как вы говорите, главой гестапо.
   "Есть и другие, о которых я мог бы упомянуть, но вы должны помнить, что нацисты были лицемерами. Иногда их устраивало иметь возможность использовать людей, не входящих в партийную систему".
   - Значит, вы признаете, что позволили себя использовать, - сказал Эрп.
   - Я жив, не так ли? Я пожал плечами. - Думаю, это говорит само за себя.
   "Вопрос в том, насколько вы позволяли себя использовать", - сказал Сильверман.
   - Меня это тоже беспокоит, - сказал я.
   Он был умен, но никогда не мог играть в покер; его лицо было слишком выразительным. Когда он думал, что я лгу, его рот отвисал, а нижняя челюсть двигалась, как корова, жующая табак; и когда он был удовлетворен ответом, он отворачивался или издавал грустные звуки, как будто был разочарован.
   "Может быть, вы хотели бы получить что-то от вашего сундука", сказал Эрп.
   - Серьезно, - сказал я. - Ты не хочешь меня.
   - Это нам решать, герр Гюнтер.
   - Вы могли бы выбить это из меня, как ваши друзья из флота и ФБР.
   "Кажется, все хотят тебя ударить", - сказал Эрп.
   - Мне просто интересно, когда вы двое сообразите, что настала ваша очередь.
   - У нас в офисе главного юрисконсульта все не так. Сильверман говорил так мягко, что я почти поверил ему.
   - Ну, почему ты не сказал об этом раньше? Теперь я чувствую себя полностью успокоенным".
   "Большинство людей здесь разговаривали с нами, потому что хотели поговорить", - сказал Эрп.
   'И остальное?'
   "Иногда трудно промолчать, когда все твои друзья сдали тебя, - сказал Сильверман.
   - Тогда все в порядке. У меня нет друзей. И уж точно ни одного в этом месте. Так что любой, кто стучит на меня, вероятно, сам еще большая крыса".
   Сильверман встал и снял куртку. - Не возражаете, если я открою окно? он сказал.
   Вежливость была инстинктивной, и он все равно начал ее открывать. Не то чтобы я когда-либо мог выпрыгнуть; окно было зарешечено, как и в моей камере. Сильверман стоял там, задумчиво глядя, скрестив руки на груди, и на секунду я вспомнил газетную фотографию Гитлера в похожей позе во время визита в Ландсберг после того, как он стал рейхсканцлером. Через минуту или две он сказал:
   - Вы когда-нибудь встречали человека по имени Отто Олендорф? Он был группенфюрером - генерал-майором - в РСХА". Сильверман вернулся к столу и сел.
   'Да. Я встречался с ним пару раз. Кажется, он был главой третьего отдела. Внутренняя разведка.
   - А какое у вас было о нем впечатление?
   'Интенсивный. Убежденный нацист.
   "Он также возглавлял оперативную группу СС, действовавшую на юге Украины и в Крыму, - сказал Сильверман. - Та же оперативная группа убила девяносто тысяч человек, прежде чем Олендорф вернулся к своему столу в Берлине. Как вы говорите, он был убежденным нацистом. Но когда в 1945 году его захватили англичане, он запел как канарейка. Для них и для нас. На самом деле мы не могли его заткнуть. Никто не мог понять это. Не было ни принуждения, ни сделки, ни предложения иммунитета. Кажется, он просто хотел поговорить об этом. Может быть, вам стоит подумать об этом. Сними это с груди, как это сделал он. Олендорф сидел в том самом кресле, в котором вы сейчас сидите, и болтал со своей проклятой головой сорок два дня подряд. Он тоже был очень прозаичен. Можно даже сказать "нормальный". Он не плакал и не извинялся, но, думаю, в его душе было что-то, что просто беспокоило его".
   "Некоторым парням здесь он очень нравился, - сказал Эрп. - До того момента, пока мы его не повесили.
   Я покачал головой. "При всем уважении, вы не очень хорошо продаете эту идею разгрузить себя, если единственная награда придет на небесах. А я думал, что американцы должны быть хорошими продавцами".
   - Олендорф тоже был одним из протеже Гейдриха, - сказал Сильверман.
   - То есть ты думаешь, что я был?
   - Ты сам сказал, что это Гейдрих вернул тебя в Крипо в 1938 году. Я не знаю, что еще делает тебя, Гюнтер.
   - Ему нужен был настоящий детектив по расследованию убийств. Не какой-нибудь нацист с антисемитскими топорами. Когда я вернулся в Крипо, у меня возникла необычная идея, что я действительно смогу помешать кому-то убивать молодых девушек".
   - Но потом...
   - Вы имеете в виду после того, как я раскрыл дело?
   '-Вы продолжали работать на Крипо. По просьбе генерала Гейдриха.
   "У меня действительно не было большого выбора в этом вопросе. Гейдриха было трудно разочаровать".
   - Но что он хотел от вас?
   "Гейдрих был хладнокровным ублюдком-убийцей, но он также был прагматиком. Иногда он предпочитал честность непоколебимой преданности. Для одного-двух таких, как я, было не так важно придерживаться официальной линии партии, как то, что они должны хорошо работать. Особенно, если эти люди вроде меня не были заинтересованы в восхождении по лестнице СС".
   "Как ни странно, именно так Отто Олендорф описал свои отношения с Гейдрихом, - сказал Эрп. - Йост тоже. Хайнц Йост? Может ты его помнишь? Это был человек, которого Гейдрих назначил на место вашего друга Вальтера Шталекера, руководившего опергруппой А, когда он был убит эстонскими партизанами.
   "Уолтер Сталекер никогда не был моим другом. Что натолкнуло вас на эту идею?
   - Он был братом вашего делового партнера, не так ли? Когда вы и он вели частное расследование в Берлине в 1937 году.
   "С каких это пор один брат несет ответственность за действия другого? Бруно Шталекер очень сильно отличался от своего брата Уолтера. Он даже не был нацистом".
   - Но вы наверняка встречались с Уолтером Сталекером.
   - Он пришел на похороны Бруно. В 1938 году".
   - В других случаях?
   'Вероятно. Точно не помню, когда.
   - Как вы думаете, это было до или после того, как он организовал убийство двухсот пятидесяти тысяч евреев?
   - Ну, это было не потом. И кстати, это был Франц Шталекер, а не Вальтер. Бруно никогда не называл его Уолтером. Но вернемся на минутку к Хайнцу Йосту, человеку, который возглавил оперативную группу А, когда был убит Франц Шталекер. Не тот ли это Хайнц Йост, которого пару лет назад приговорили к пожизненному заключению, а затем условно-досрочно освободили? Это тот человек, которого вы имеете в виду?
   "Мы просто преследуем их", - сказал Сильверман. "Кто будет освобожден и когда, зависит от Верховного комиссара США по Германии".
   - А потом в прошлом месяце, - сказал я. - Я слышал, настала очередь Вилли Зиберта уйти отсюда. А теперь поправьте меня, если я ошибаюсь, но разве он не был заместителем Отто Олендорфа? Когда эти девяносто тысяч евреев были убиты? Девяносто тысяч, а вы просто позволили ему уйти отсюда. Мне кажется, что Макклой хочет проверить свою голову.
   - Джеймс Конант теперь верховный комиссар, - сказал Эрп.
   "В любом случае, меня удивляет, почему вы, мальчики, беспокоитесь", - сказал я. - Меньше десяти лет отсидел за девяносто тысяч убийств? Вряд ли это того стоит. Мои расчеты не очень хороши, но я думаю, что получается примерно день отбытия наказания за каждые двадцать пять убийств. Я убил некоторых людей во время войны, это правда. Но судя по подсчетам, вынесенным Йосту, Зиберту и тому другому парню - Эрвину Шульцу, в январе - черт, я должен был быть освобожден условно-досрочно в тот же день, когда меня арестовали.
   - В любом случае, это дает нам число, к которому можно стремиться, - пробормотал Эрп.
   - Не говоря уже об эсэсовцах, которые все еще здесь, - сказал я, не обращая на него внимания. "Вы не можете серьезно поверить, что я заслуживаю того, чтобы находиться в той же тюрьме, что и такие, как Мартин Сандбергер и Уолтер Блюм".
   - Давай поговорим об этом, - сказал Сильверман. - Давайте поговорим об Уолтере Блюме. Теперь вы должны знать его, потому что, как и вы, он был полицейским и работал на вашего старого босса, Артура Небе, в оперативной группе Б. Блюм руководил специальным подразделением, зондеркомандой, по приказу Небе, прежде чем Небе сменили. Эрих
   Науманна в ноябре 1941 года".
   'Я встретился с ним.'
   - Несомненно, вам и ему было о чем вспомнить с тех пор, как вы приехали сюда и смогли возобновить знакомство.
   - Я видел его, конечно. С тех пор, как я здесь. Но мы не разговаривали. И вряд ли будем.
   - А почему?
   - Я думал, это свободные ассоциации. Должен ли я объяснять, с кем я хочу говорить, а с кем нет?
   - Здесь нет ничего бесплатного, - сказал Эрп. - Пошли, Гюнтер. Как вы думаете, вы лучше, чем Блюм? Это оно?'
   - Кажется, вы уже знаете ответы на многие вопросы, - сказал я. - Почему ты не говоришь мне?
   - Я не понимаю, - сказал Эрп. - Зачем вам говорить здесь с таким человеком, как Вальдемар Клингельхофер, а не с Блюмом? Клингельхофер тоже был в оперативной группе Б. Конечно, один хуже другого.
   - В общем, - сказал Сильверман, - для тебя, Гюнтер, это должно быть похоже на старые времена. Встреча со всеми своими старыми друзьями. Адольф Отт, Ойген Штеймле, Блюм, Клингельхофер".
   - Пошли, - настаивал Эрп. - Зачем говорить с ним и ни с кем другим?
   - Это потому, что никто из других заключенных не хочет с ним разговаривать из-за того, что он предал другого офицера СС? - спросил Сильверман. - Или потому, что он, кажется, сожалеет о том, что сделал, будучи главой московского отряда убийц?
   - Перед тем, как возглавить этого коммандос, - сказал Эрп. - Ваш друг Клингельхофер сделал то, что вы утверждаете. Возглавил антипартизанскую охоту. В Минске что ли? Где ты был?'
   "Это был просто расстрел евреев, как у Клингельхофера?"
   "Может быть, вы позволите мне ответить на один из ваших вопросов за раз", - сказал я.
   "Нет никакой спешки, - сказал Сильверман. - У нас полно времени. Возьмите это с самого начала, почему бы и нет? Вы говорите, что вам было приказано присоединиться к резервному полицейскому батальону номер три один шесть летом 1941 года в рамках операции "Барбаросса".
   'Это правильно.'
   - Так почему же вы не поехали в Преч весной? - спросил Эрп. - В полицейскую академию для обучения и назначения. По общему мнению, почти все, кто собирался в Россию, были в Pretzsch. Гестапо, Крипо, Ваффен-СС, СД, вся РСХА".
   - Гейдрих, Гиммлер и несколько тысяч офицеров, - сказал Сильверман. "Согласно предыдущим сообщениям, которые мы слышали, после этого всем было известно, что произойдет, когда вы все доберетесь до России. Но вы говорите, что не были в Прече, поэтому вся эта история с убийством евреев стала для вас таким неприятным сюрпризом. Так почему ты не был в Претче?
   'Что ты получил? Больничный лист?
   - Я все еще был во Франции, - сказал я. - По особому заданию Гейдриха.
   - Это было удобно, не так ли? Итак, позвольте мне сказать прямо: когда вы присоединились к батальону три один шесть на польско-российской границе в июне 1941 года, у вас действительно сложилось впечатление, что ваша работа будет заключаться не более чем в выслеживании партизан и НКВД, верно?
   'Да. Но еще до того, как я попал в Вильнюс, я начал слышать истории о местных еврейских погромах, потому что евреи в НКВД были заняты тем, что убивали всех своих заключенных, а не освобождали их. Все было очень запутанно. Вы не представляете, как запутались. Честно говоря, сначала я не поверил этим историям. Таких историй во время Великой войны было много, и большинство из них оказались ложными". Я пожал плечами. "Однако в данном конкретном случае даже самые худшие, самые надуманные истории почти все были правдой".
   - Каковы были ваши приказы?
   - Что наша работа связана с безопасностью. Для поддержания порядка в тылу нашей наступающей армии.
   - И как вы это сделали? - спросил Сильверман. - Убивая людей?
   "Знаете, будучи оперуполномоченным в полицейском батальоне, я уделял много внимания своим так называемым товарищам. И оказалось, что многие из этих ублюдков-убийц в оперативных группах тоже были юристами. Как и вы, ребята. Блюм, Сандбергер, Олендорф, Шульц, думаю, были и другие, но я не помню их имен. Раньше я удивлялся, почему в этих убийствах принимало участие так много адвокатов. Что вы думаете?'
   - Мы задаем вопросы, Гюнтер.
   - Говорю как настоящий адвокат, мистер Эрп. Кстати, а почему у меня его нет? При всем уважении, господа, этот допрос вряд ли соответствует правилам немецкого правосудия; или, я полагаю, правила американского правосудия. Разве каждый американец не имеет права по пятой поправке не свидетельствовать против самого себя?
   "Этот допрос - необходимый шаг для определения того, следует ли вас судить или освободить", - сказал Сильверман.
   - Это то, что мы, немецкие копы, называли рыбалкой эскимоса, - сказал я. "Вы просто бросаете леску через отверстие во льду и надеетесь, что что-нибудь поймаете".
   "В отсутствие каких-либо явных доказательств и документации иногда, - продолжал Сильверман, - единственный способ узнать о преступлении - это допросить подозреваемого, такого как вы. Это обычно было нашим опытом в делах о военных преступлениях".
   'Фигня. Мы оба знаем, что вы сидите на тонне документации. А как насчет всех тех бумаг, которые вы нашли в штаб-квартире гестапо и которые сейчас находятся в Берлинском центре документации?
   - На самом деле это две тонны документации, - сказал Сильверман. - От восьми до девяти миллионов документов, если быть точным. И восемь или девять представляют наш общий штат в OCC. С испытанием айнзатцгрупп нам повезло: мы нашли настоящие отчеты, которые были написаны лидерами оперативной группы. Двенадцать папок, содержащих кладезь информации. В результате нам даже не понадобился свидетель обвинения против них. Несмотря на это, нам потребовалось четыре месяца, чтобы собрать дело воедино. Четыре месяца. С вами это может занять больше времени. Вы действительно хотите ждать здесь еще четыре месяца, пока мы решим, есть ли у вас дело, на которое нужно ответить?
   - Так что иди и проверь отчеты руководителей оперативной группы, - сказал я. - Меня точно оправдают. Потому что я не был одним из них, я сказал вам. Я вернулся в Берлин благодаря любезности Артура Небе. Вне зоны действия. Он обязательно упомянул об этом в своем отчете.
   - Вот в чем твоя проблема, Гюнтер, - объяснил Сильверман. - С вашим старым другом Артуром Небе. Видите ли, отчеты оперативных групп A, C и D были очень подробными.
   "Отто Олендорф был образцом точности, - сказал Эрп. - Можно сказать, что в этом отношении он был типичным грёбаным адвокатом.
   Сильверман покачал головой. - Но нет оригинальных отчетов, написанных Артуром Небе из оперативной группы Б. На самом деле никаких отчетов оперативной группы Б не было до тех пор, пока в ноябре 1941 года не был назначен новый командир. Мы думаем, именно поэтому Уолтер Блюм сменил Небе. Потому что Небе падал на работе. По какой-то причине он не убивал столько же евреев, сколько другие три группы. Как вы думаете, почему?
   Артур Небе. Прошло много времени с тех пор, как я действительно думал о человеке, который спас мне жизнь и, возможно, мою душу, и которому я так жестоко отплатил: по сути, я убил Небе в Вене зимой 1947/48 года, когда он работал в организации старых товарищей генерала Гелена, но я вряд ли хотел что-то говорить об этом двум Эми. Организация Гелена спонсировалась ЦРУ, или как там его тогда называли, и, возможно, до сих пор таковой является.
   - Небе был двумя разными людьми, - сказал я. - Возможно, несколько больше, чем два. В 1933 году Небе считал, что нацисты были единственной альтернативой коммунистам и что они наведут порядок в Германии. К 1938 году, а возможно, и раньше, он осознал свою ошибку и вместе с другими в вермахте и полиции замышлял свержение Гитлера. Есть фотография министерства пропаганды Небе с Гиммлером, Гейдрихом и Мюллером, на которой четверо из них планируют расследование покушения на Гитлера. Это был ноябрь 1939 года. И Небе был участником того самого заговора. Я знаю это, потому что я тоже был частью этого. Однако после поражения Франции и Британии в 1940 году Небе быстро изменил свое мнение. Многие люди изменили свое мнение о Гитлере после чуда Франции. Даже я, во всяком случае, в течение нескольких месяцев. Мы оба снова передумали, когда Гитлер напал на Россию. Никто не думал, что это хорошая идея. И все же Артур сделал то, что ему сказали. Он замышлял и делал то, что ему говорили, даже если это означало убийство евреев в Минске и Смоленске. Делать то, что вам говорили, всегда было лучшим прикрытием, если вы одновременно планировали государственный переворот против нацистов. Я думаю, именно поэтому он кажется такой неоднозначной фигурой. Я думаю, именно поэтому, как вы сказали, он провалился на посту командира Задания.
   Force B. Потому что его сердце никогда не было в этом. Прежде всего, Небе выжил.
   'Как ты.'
   - В какой-то степени да, это правда. Спасибо ему.'
   - Расскажите нам об этом.
   'Я уже сделал.'
   "Никаких подробностей".
   'Что ты хочешь чтобы я сделал? Нарисовать тебе картину?
   - На самом деле нам нужно как можно больше подробностей, - сказал Эрл.
   "Когда кто-то лжет, - сказал Сильверман, - почти всегда он начинает противоречить себе в деталях. Вы должны знать это, будучи полицейским. Когда они начинают противоречить себе в мелочах, можете поспорить, они лгут и в больших вещах".
   Я кивнул.
   - Итак, - сказал он, - вернемся в Голобы, где вы убивали членов отряда НКВД.
   - Те, о которых вы говорите, убили всех заключенных в тюрьме НКВД в Луцке, - сказал Эрп. "Согласно Советам, это была всего лишь немецкая пропаганда, направленная на то, чтобы помочь убедить ваших людей в том, что суммарная казнь всех евреев и большевиков оправдана".
   "Теперь вы мне будете рассказывать, что это немецкая армия убила всех поляков в Катынском лесу".
   - Может быть.
   - Согласно вашему собственному расследованию Конгресса, нет.
   - Вы хорошо информированы.
   Я пожал плечами. "На Кубе у меня есть все американские газеты. В попытке улучшить свой английский. 1952 год, не так ли? Расследование. Когда Первый комитет рекомендовал Советам ответить на дело в Международном суде в Гааге? Послушайте, это история, которая меня давно интересовала. Мы оба знаем, что НКВД убило столько же, сколько и мы. Так почему бы не признать это? Теперь коммуняки враги. Или это просто американская пропаганда?
   Я достал из кармана арестантской куртки пачку сигарет и медленно закурил. Я устал отвечать на вопросы, но я знал, что мне придется открыть дверь самого темного подвала моего разума и разбудить очень неприятные воспоминания. Даже в комнате с решеткой на окне операция "Барбаросса" казалась очень далекой. За окном был яркий и солнечный июньский день, и хотя это был очень похожий теплый июньский день, когда вермахт вторгся в Советский Союз, я запомнил его совсем другим. Когда я вспоминал такие названия, как Голобы, Луцк, Белосток и Минск, я думал об адском зное и видах, звуках и запахах Ада на земле; но больше всего мне запомнился чисто выбритый юноша лет двадцати, стоящий на мощеной городской площади с ломом в руке, в толстых сапогах на дюйм в крови около тридцати других мужчин, которые лежали мертвыми или умирали у его ног. . Я вспомнил шокированный смех некоторых немецких солдат, наблюдавших за этим звериным зрелищем; Я вспомнил звуки аккордеона, наигрывавшего оживлённую мелодию, когда другой, пожилой человек с длинной бородой молча, почти спокойно подошел к парню с ломом и тут же получил удар по голове, как какое-то жуткое индусское жертвоприношение; Я вспомнил звук, издаваемый стариком, когда он падал на землю, и то, как его ноги дергались, как у марионетки, пока лом снова не ударил его.
   Я ткнул пальцем в окно. - Хорошо, - сказал я. - Я вам все расскажу. Но вы не возражаете, если я на минутку выставлю лицо на солнце? Это помогает мне напомнить, что я все еще жив".
   - В отличие от миллионов других, - многозначительно сказал Эрп. 'Вперед, продолжать. Мы не торопимся.
   Я подошел к окну и выглянул. У главных ворот собралась небольшая толпа людей, ожидающих кого-то. Либо так, либо они искали окно камеры номер семь, что казалось менее вероятным.
   - Сегодня кого-то отпускают? Я попросил.
   Сильверман подошел к окну. - Да, - сказал он. "Эрих Мильке".
   - Мильке? Я покачал головой. - Вы ошибаетесь. Мильке здесь нет. Он не мог быть.
   Пока я говорил, меньшая дверь в главных воротах открылась, и невысокий коренастый седовласый мужчина лет шестидесяти вышел, и его приветствовали ожидающие доброжелатели.
   - Это не Мильке, - сказал я.
   - Я думаю, вы имеете в виду Эрхарда Мильха, сэр, - сказал Эрп Сильверману. - Фельдмаршал Люфтваффе? Это его сегодня отпускают.
   - Так вот кто это, - сказал я. "На мгновение я подумал, что это настоящий военный преступник".
   "Мильч - был - военным преступником, - настаивал Сильверман. - Он был директором по авиационным вооружениям при Альберте Шпеере.
   - А что было преступного в постройке самолетов? Я попросил. "Вы, должно быть, сами построили немало самолетов, если судить по состоянию Берлина в 1945 году".
   "Мы не использовали для этого рабский труд, - сказал Сильверман.
   Я наблюдал, как Эрхард Мильх принял букет цветов от хорошенькой девушки, вежливо поклонился ей, а затем уехал в шикарном новом "Мерседесе", чтобы начать остаток своей жизни.
   - Какой тогда был за это приговор?
   - Пожизненное заключение, - сказал Сильверман.
   - Пожизненное заключение, а? Некоторым везет.
   - Заменено на пятнадцать лет.
   - Думаю, у вашего Верховного комиссара что-то не так с математикой, - сказал я. - Кто еще выходит отсюда?
   Я затянулся безвкусной сигаретой, выкинул окурок в окно и увидел, как он по спирали падает на землю, оставляя за собой следы дыма, как один из непобедимых самолетов люфтваффе Мильха. - Вы собирались рассказать нам о Минске, - сказал Сильверман.
  
  
   ГЛАВА ШЕСТАЯ: МИНСК, 1941 ГОД
   Утром 7 июля 1941 года я командовал расстрельной командой, которая расстреляла тридцать русских военнопленных. В то время я не жалел об этом, потому что все они были из НКВД, и менее чем за двенадцать часов до этого они сами убили две или три тысячи заключенных в тюрьме НКВД в Луцке. Они также убили нескольких немецких военнопленных, которые были с ними, что представляло собой жалкое зрелище. Я полагаю, вы могли бы сказать, что они имели на это полное право, учитывая, что мы вторглись в их страну. Вы могли бы также сказать, что наша казнь в отместку имела гораздо меньше оснований, и вы, вероятно, были бы правы по обоим пунктам. Что ж, мы это сделали, но не из-за так называемого "комиссарского приказа" или "декрета Барбаросса", которые были не чем иным, как стрелковой лицензией немецкого полевого штаба. Мы сделали это, потому что чувствовали - я чувствовал - что они это затевают, и они наверняка бы застрелили нас в подобных обстоятельствах. Поэтому мы расстреливали их группами по четыре человека. Мы не заставляли их копать себе могилы или что-то в этом роде. Я не заботился о таких вещах. Попахивало садизмом. Мы расстреляли их и оставили там, где они упали. Позже, когда я был пленником в русском трудовом лагере, мне иногда хотелось расстрелять гораздо больше, чем просто тридцать, но это уже другая история.
   Я не расстраивался из-за этого до тех пор, пока на следующий день мы с моими людьми не наткнулись на бывшего коллегу из Президиума полиции в "Алексе" в Берлине. Парень по имени Беккер, служивший в другом полицейском батальоне. Я нашел его расстреливающим мирных жителей в деревне где-то к западу от Минска. В канаве было около сотни тел, и мне показалось, что Беккер и его люди были пьяны. Даже тогда я не понял. Я продолжал искать объяснения тому, что было по существу необъяснимым и уж точно непростительным. И только когда я понял, что некоторые из людей, которых Беккер и его люди собирались застрелить, были пожилыми женщинами, я что-то сказал.
   - Что, черт возьми, ты делаешь? Я спросил его.
   - Выполняется мой приказ, - сказал он.
   'Какая? Убивать старух?
   "Они евреи", - сказал он, как будто это было все, что нужно было объяснить. "Мне приказали убить столько евреев, сколько я смогу, и это то, что я делаю".
   "Чьи приказы? Кто ваш полевой командир и где он?
   - Майор Вайс. Беккер указал на длинное деревянное здание за белым частоколом примерно в тридцати ярдах дальше по дороге. - Он там. Он обедает.
   Я подошел к зданию, и Беккер крикнул мне вслед:
   - Не думай, что я хочу это сделать. Но приказ есть приказ, да?
   Подойдя к хижине, я услышал еще один залп выстрелов. Одна из дверей была открыта, и майор СС сидел на стуле без гимнастерки. В одной руке он держал недоеденную буханку хлеба, а в другой бутылку вина и сигарету. Он выслушал меня с выражением усталого веселья на лице.
   - Послушайте, это не моя идея, - сказал он. - Если вы спросите меня, это пустая трата времени и боеприпасов. Но я делаю то, что мне говорят, верно? Так работает армия. Старший офицер дает мне приказ, и я подчиняюсь. Глава закрыта. Он указал на полевой телефон, лежавший на полу. - Уточните это в штабе, если хотите. Они просто скажут вам то, что сказали мне. Чтобы продолжить.
   Он покачал головой. - Вы не единственный, кто считает это безумием, капитан.
   - Вы имеете в виду, что уже запросили подтверждение приказов?
   'Конечно, у меня есть. Полевой штаб сказал мне обсудить это со штабом дивизии.
   'И что они сказали?'
   Майор Вайс покачал головой. - Сомневаетесь в приказе Отдела? Ты злишься? Если я так поступаю, я долго не останусь майором. У них будут мои шипы и яйца, и не обязательно в таком порядке". Он смеялся. - Но будь моим гостем. Давай, звони им. Только убедитесь, что вы не упоминаете мое имя.
   Снаружи раздался еще один залп выстрелов. Я взял полевой телефон и яростно повернул ручку. Тридцать секунд спустя я спорил с кем-то в штабе дивизии. Майор встал и приложил ухо к другой стороне телефона. Когда я начал ругаться, он усмехнулся и ушел.
   - Вы их расстроили, - сказал он.
   Я бросил трубку и стоял, дрожа от гнева.
   - Я должен явиться в дивизию, в Минск, - сказал я. 'Немедленно.'
   'Я же говорил.' Он протянул мне свою бутылку, и я сделал глоток, как оказалось, не вина, а водки. - У них точно будет твое звание. Надеюсь, вы думаете, что оно того стоило. Насколько я слышал, это... - он указал на дверь. "Это всего лишь дым на конце ружья. Кто-то другой нажимает на курок. Это то, за что ты должен держаться, мой друг. Попытайтесь вспомнить, что сказал Гёте. Он сказал: "Величайшее счастье для нас, немцев, - это понять то, что мы можем понять, а затем, сделав это, делать то, что нам, блядь, говорят".
   Я вышел на улицу и сказал людям, которых я привел с собой в фургоне "Танцер" и броневике "Пума", что мы едем в Минск, чтобы сделать отчет об утренней антипартизанской акции. Пока мы ехали, я был в меланхолическом настроении, но это лишь отчасти было связано с судьбой нескольких сотен невинных евреев. Больше всего меня беспокоила репутация немцев и немецкой армии. Где бы это закончилось? - спросил я себя. Я, конечно, никогда не думал, что тысячи евреев уже были убиты таким же образом.
   Минск найти несложно. Все, что нужно было сделать, это проехать по длинной прямой дороге - довольно хорошей дороге даже по немецким меркам - и следовать за серым столбом дыма на горизонте. За несколько дней до этого Люфтваффе бомбили город и разрушили большую часть центра города. Тем не менее, все движущиеся по дороге немецкие машины держались на расстоянии друг от друга на случай нападения русской авиации. В противном случае Красной Армии уже не было бы, а разведка вермахта указала, что население в триста тысяч человек тоже покинуло бы город, если бы наша бомбежка дороги на восток от Минска - в Могилев и Москву - вынудила вернуться до восьмидесяти тысяч человек. городу или, по крайней мере, тому, что от него осталось. Не то чтобы это выглядело как особенно хорошая идея. Большинство деревянных домов на окраинах все еще горело, а ближе к центру груды щебня стояли на выдолбленных офисных и жилых домах. Я никогда не видел настолько разрушенного города, как Минск. Тем более удивительно, что Управа, горсовет и штаб КПРФ уцелели во время бомбежки почти невредимыми. Местные называли его Большим домом, что было несколько преуменьшением: девять или десять этажей, построенная из белого бетона, Управа напоминала ряд гигантских картотечных шкафов, содержащих данные о каждом минчанине. Перед зданием стояла огромная бронзовая статуя Ленина, который смотрел на большое количество немецких легковых и грузовых автомобилей с понятной тревогой и беспокойством, как и мог бы, учитывая, что здание теперь было штаб-квартирой рейхскомиссариата Остланд. созданная Германией административная территория, простиравшаяся от столицы Белоруссии до Балтийского моря.
   Толкнув тяжелую деревянную дверь, которая была такой высокой, что, казалось, все еще росла в лесу, я вошел в дешевый, отделанный мрамором холл, принадлежавший станции метро, и подошел к центральному столу размером с паровоз, где несколько немецких солдат и эсэсовцев пытались наложить какой-то административный порядок на муравьиную колонию пыльных серых человечков, которые вваливались туда-сюда. Поймав взгляд одного офицера СС за столом, я спросил кабинет командира дивизии СС, меня направили на второй этаж и посоветовали подняться по лестнице, так как лифт не работал.
   На вершине первого лестничного марша красовалась бронзовая голова Сталина, а наверху второго - бронзовая голова Феликса Дзержинского. Казалось, что операция "Барбаросса" станет плохой новостью для российских скульпторов, как и для всех остальных. Пол был усеян битым стеклом, а на серой стене виднелась линия пулевых отверстий, которая шла по всему широкому коридору к паре открытых дверей, обращенных друг к другу, через которые взад и вперед проходили новые офицеры СС. дымка сигаретного дыма. Одним из них был командир моего подразделения, штандартенфюрер Мундт, один из тех мужчин, которые выглядят так, будто вышли из чрева матери в военной форме. Увидев меня, он поднял бровь, а затем поднял руку, небрежно отвечая на мое приветствие.
   - Отряд убийц, - сказал он. - Вы их поймали?
   - Да, герр оберст.
   'Хорошая работа. Что ты с ними сделал?
   - Мы расстреляли их, сэр. Я передал несколько документов, удостоверяющих личность красных, которые я забрал у русских перед казнью.
   Мундт начал просматривать документы, как сотрудник иммиграционной службы, ищущий что-то подозрительное. - Включая женщин?
   'Да сэр.'
   'Жалость. В будущем всех партизанок и НКВД вешать на городской площади, в пример остальным. приказ Гейдриха. Понять?'
   - Да, герр оберст.
   Мундт был ненамного старше меня. Когда началась война, он был полковником полиции Гамбурга в Schutzpolizei. Он был умен, только его ум был неподходящим для Крипо: чтобы быть приличным детективом, нужно понимать людей, а чтобы понимать людей, нужно самому быть одним из них. Мундт не был похож на людей. Он даже не был человеком. Я полагал, что именно поэтому у него была домашняя такса; так что это может заставить его казаться немного более человечным. Но я знал лучше. Он был холодным, напыщенным ублюдком. Всякий раз, когда он говорил, его голос звучал так, словно он думал, что читает Рильке, и мне хотелось зевнуть, или рассмеяться, или выбить ему зубы. Так это, должно быть, и выглядело.
   - Вы не согласны, капитан?
   - Мне не очень нравится вешать женщин, - сказал я.
   Он посмотрел вниз на свой прекрасный нос и улыбнулся. - Может быть, вы предпочтете сделать с ними что-нибудь еще?
   - Должно быть, вы думаете о ком-то другом, сэр. Я имею в виду, что мне не очень нравится вести войну с женщинами. Я обычный тип. Это Женевская конвенция, если вам интересно.
   Мундт сделал вид, что озадачен. - Странный у вас способ соблюдать Женевскую конвенцию, - сказал он. - Расстрелять тридцать заключенных.
   Я оглядела офис, в котором помещался всего один стол. Это был бы хороший размер для лесопилки. В углу комнаты стоял встроенный шкаф с собственной раковиной, где другой мужчина мыл свое полуобнаженное тело. В противоположном углу был сейф. Сержант СС слушал его, как будто это было радио, и безуспешно пытался убедить его открыться. На столе лежало три разноцветных телефона, которые могли быть оставлены там тремя мудрецами с Востока; за столом в кресле сидел еще один офицер СС; а за офицером висела большая настенная карта Минска. На полу лежал русский солдат, и если это когда-то и было его кабинетом, то уже не им; пулевое отверстие за его левым ухом и кровь на линолеуме, казалось, указывали на то, что его скоро переселят в гораздо меньшее и более постоянное земное пространство.
   "Кроме того, капитан Гюнтер, - добавил Мундт, - возможно, от вас ускользнуло, что русские никогда не подписывали Женевскую конвенцию".
   "Тогда, думаю, можно перестрелять их всех, сэр".
   Офицер за столом встал. - Вы сказали "капитан Гюнтер"?
   Он тоже был штандартенфюрером, полковником, таким же, как и Мундт, а это означало, что, когда он обошел стол и встал передо мной, я был вынужден снова обратить на себя внимание. Он родился в том же арийском пруду, что и Мундт, и был не менее высокомерным.
   'Да сэр.'
   - Вы тот самый капитан Гюнтер, который сегодня утром звонил, чтобы подвергнуть сомнению мой приказ расстрелять евреев по дороге в Минск?
   'Да сэр. Это был я. Вы, должно быть, полковник Блюм.
   - Что, черт возьми, вы имеете в виду, когда ставите под сомнение приказ? он крикнул. - Вы офицер СС, присягнувший фюреру. Этот приказ был издан для обеспечения безопасности в тылу наших боевых частей. Эти евреи подожгли свои дома, когда местный боевой командир приказал им предоставить их для размещения наших войск. Я не могу придумать лучшего повода для репрессалий, чем сожжение этих домов".
   - Я не видел горящих домов в этом районе, сэр. А у штурмбаннфюрера Вейса сложилось впечатление, что этих старух расстреливают только потому, что они евреи".
   - А если бы они были? Евреи Советской России - интеллектуальные носители большевистской идеологии, что делает их нашим естественным врагом. Неважно, сколько им лет. Убийство евреев - это акт войны. Кажется, даже они это понимают, если не ты. Повторяю, эти приказы должны быть выполнены для безопасности всех армейских районов. Если бы каждый солдат выполнял приказ только после тщательного обдумывания того, согласуется ли он с его совестью, то очень скоро не было бы ни дисциплины, ни армии. Ты злишься? Ты трус? Ты болен? Или, может быть, вам действительно нравятся евреи?
   - Мне все равно, кто они или что они, - сказал я. "Я приехал в Россию не для того, чтобы стрелять в старух".
   - Послушайте себя, капитан, - сказал Блюм. - Какой ты офицер? Ты должен подавать пример своим мужчинам. У меня есть хорошая мысль отвезти вас в гетто, просто чтобы посмотреть, не спектакль ли это; если вы действительно так брезгливы в отношении убийства евреев".
   Мундт начал смеяться. - Блюм, - сказал он.
   - Я могу обещать вам это, капитан, - сказал полковник Блюм. - Ты больше не будешь капитаном, если не справишься. Ты будешь самым низким шутцем в СС. Ты слышишь?'
   - Блюм, - сказал Мундт. 'Посмотри на эти.' Он передал Блюму документы НКВД, которые я расстрелял в Голобах. 'Смотреть.'
   Блюм взглянул на документы, пока Мундт открывал их ему. Мундт сказал: "Сара Каган, Соломон Геллер, Йозеф Залмонович.
   Юлий Полонски. Это все еврейские имена. Винокурова. Кипер. Он еще больше ухмыльнулся, наслаждаясь моим растущим дискомфортом. - Я работал в еврейском отделе в Гамбурге, так что кое-что знаю об этих жидовских ублюдках. Джошуа Проничева. Фаня Глех. Аарон Левин. Давид Щепетовка. Сол Кац. Стефан Маркс. Влада Поличев. Это все жиды, которых он застрелил сегодня утром. Вот тебе и твои чертовы сомнения, Гюнтер. Вы выбрали для казни еврейский отряд НКВД. Вы только что застрелили тридцать жидов, нравится вам это или нет.
   Блюм наугад открыл еще один документ, удостоверяющий личность. А потом еще один. "Миша Блятман. Герш Гебелев. Мойше Рудитцер. Нахум Йоффе. Хаим Серебрянский. Зяма Розенблатт". Он и сейчас смеялся. 'Ты прав. Как тебе это? Израиль Вайнштейн. Иван Лифшиц. Мне кажется, ты сорвал джек-пот, Гюнтер. Пока вам удалось убить больше евреев в этой кампании, чем мне. Может быть, я должен порекомендовать вас для украшения. Или, по крайней мере, продвижение по службе.
   Мундт зачитал еще несколько имен, просто чтобы втереться в суть. "Вы должны гордиться собой". Потом он хлопнул меня по плечу. 'Ну же. Наверняка вы видите в этом забавную сторону.
   - А если не можешь, то это делает все еще более забавным, - сказал Блюм.
   "Что смешного?" - сказал голос.
   Мы все оглянулись и увидели Артура Небе, генерала, отвечающего за оперативную группу Б, стоящего в дверях. Все обратили внимание, в том числе и я. Когда Небе вошел в офис и подошел к настенной карте, даже не взглянув на меня, Блюм попытался объяснить:
   "Боюсь, этот офицер проявлял некоторую скрупулезность в отношении убийства евреев, которая оказалась несколько неуместной. Общий. Кажется, сегодня утром он уже расстрелял тридцать НКВД. Очевидно, не подозревая, что все они были евреями".
   "Это было приятное различие между ними, которое мы нашли забавным", - добавил Мундт.
   - Не все созданы для такой работы, - пробормотал Небе, все еще изучая карту. "Я слышал, что Пауль Блобель в люблинской больнице после спецоперации на Украине. Полный нервный срыв. И, возможно, вы не помните, что сказал рейхсфюрер Гиммлер в Прече. Любое отвращение к убийству евреев является поводом для поздравления, так как подтверждает, что мы цивилизованный народ. Так что я действительно не вижу ничего смешного во всем этом. В будущем я буду благодарен вам за то, чтобы вы более чутко относились к любому человеку, который заявляет о своей неспособности убивать евреев. Это ясно?
   'Да сэр.'
   Небе коснулся красного квадрата в правом верхнем углу карты. - А это... что?
   - Дрозди, сэр, - сказал Блюм. - В трех километрах к северу отсюда. Там, на берегу реки Свислок, мы устроили довольно примитивный лагерь для военнопленных. Все мужчины. Евреи и неевреи".
   - Сколько всего?
   - Около сорока тысяч.
   - Разделились?
   'Да сэр.' Блюм присоединился к Небе перед картой. "Военнопленные в одной половине и евреи в другой".
   - А гетто?
   "К югу от лагеря Дрозды на северо-западе города. Это старый еврейский квартал Минска". Он ткнул пальцем в карту. 'Здесь. От реки Свислок на запад по улице Немига, на север по краю еврейского кладбища и обратно на восток в сторону Свислока. Это главная улица здесь, Республиканская, а где она встречается с Немигой, там и будут главные ворота.
   - Что это за здания? - спросил Небе.
   "Одно-двухэтажные деревянные дома за дешевыми деревянными заборами. Пока мы говорим, сэр, все гетто окружено колючей проволокой и сторожевыми вышками".
   - Запирают на ночь?
   'Конечно.'
   "Я хочу ежемесячных действий по сокращению числа белорусских евреев там, чтобы разместить евреев, которых они присылают к нам из Гамбурга".
   - Да, генерал.
   - Вы можете начать сокращать численность уже сейчас в лагере Дроздов. Сделайте выбор добровольным. Попросите тех, кто имеет университетское образование и профессиональную квалификацию, выйти вперед. Лишить их всех еды и воды, чтобы поощрить волонтеров. Те евреи, которых вы пока можете оставить. Остальные вы можете ликвидировать сразу.
   - Да, генерал.
   "Гиммлер приедет сюда через пару недель, так что он захочет увидеть, как мы продвигаемся вперед. Понять?'
   - Да, генерал.
   Небе повернулся и наконец посмотрел на меня. 'Ты. Капитан Гюнтер. Пойдем со мной.'
   Я последовал за Небе в соседний кабинет, где четверо младших офицеров СС читали файлы, взятые из открытого шкафа.
   - Вы много, - сказал Небе. "Отвали. И закрой за собой дверь. И скажи этим ленивым ублюдкам по соседству, чтобы они избавились от этого тела, пока он не начал вонять в эту жару.
   В этом кабинете было два стола, за которыми виднелись окна в траншеях и убогий портрет Сталина в сером мундире с красной полосой сбоку на штанине, выглядевший скорее менее кавказским и более восточным, чем обычно.
   Небе достала из ящика стола бутылку шнапса и стаканы и налила два больших стакана. Он молча выпил свой стакан, как человек, который устал видеть вещи прямо, и налил себе еще, пока я все еще принюхивался и напрягал свою печень.
  
  
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ: МИНСК, 1941 ГОД
   Я не видел Небе больше года. Он выглядел старше и измученнее, чем я помнил. Его ранее седые волосы теперь были того же серебристого цвета, что и его крест за военные заслуги, а его глаза были такими же узкими, как его ротовая щель. Только его длинный нос и торчащие уши казались почти такими же.
   - Рад снова видеть тебя, Берни.
   'Артур.'
   "Всю жизнь я арестовывал преступников, а теперь сам стал преступником". Он устало усмехнулся. 'Что вы думаете об этом?'
   - Вы могли бы положить этому конец.
   'Что я могу сделать? Я всего лишь винтик в машине смерти Гейдриха. Машина тоже на ходу. Я не смог бы остановить это, даже если бы захотел".
   - Раньше ты думал, что можешь что-то изменить.
   "Это было тогда. У Гитлера рука кнута с момента падения Франции. Теперь никто не осмеливается противостоять ему. Дела в России должны пойти плохо для нас, прежде чем это может случиться снова. Что, конечно же, произойдет. Я уверен в этом. Но пока нет. Таким людям, как вы и я, придется выждать время.
   - А до тех пор, Артур? А как насчет этих людей?
   - Вы имеете в виду жидов?
   Я кивнул.
   Он опрокинул свой второй стакан и пожал плечами.
   - Тебе действительно наплевать, не так ли?
   Небе криво рассмеялся. - У меня очень много мыслей, Берни, - сказал он. - Гиммлер приедет сюда в следующем месяце. Чего вы ожидаете от меня? Усадить его где-нибудь в тихом месте и объяснить, что все это очень неправильно? Объясните, что евреи тоже люди? Скажите императору Карлу Пятому и Вормскому сейму: "Я стою здесь, я не могу поступить иначе?" Будь благоразумен, Берни.
   'Разумный?'
   "Эти люди - Гиммлер, Гейдрих, Мтиллер - фанатики. С фанатиками не договоришься". Он покачал головой: "Я уже под подозрением после заговора Эльзера".
   "Если вы этого не сделаете, вы не лучше, чем они".
   - Я должен быть осторожен, Берни. Я в безопасности только до тех пор, пока делаю именно то, что мне говорят. И я должен быть в безопасности, если у нас когда-нибудь появится еще одна возможность избавиться от Гитлера". Он налил свою третью рюмку за столько же минут. "Конечно, вы из всех людей можете понять это".
   - Все, что я знаю, это то, что вы планируете массовое убийство в этом городе.
   - Итак, приступайте к аресту меня, комиссар. Господи, я бы хотел, чтобы ты это сделал. Прямо сейчас я хотел бы увидеть внутреннюю часть полицейской камеры в "Алексе", а не в этом жутком приграничном городке". Он поставил стакан и вытянул запястья. 'Здесь. Наденьте наручники. И вытащи меня отсюда, если сможешь. Нет? Я думал, что нет. Ты так же беспомощен, как и я. Он взял свой стакан, выпил его и закурил новую сигарету. - Что именно ты сказал этим двум ублюдкам? Блюм и Мундт?
   'Мне? Я сказал, что приехал в Россию не для того, чтобы убивать старух. Даже если бы они были евреями".
   - Неразумно, Берни. Неразумно. Мундт очень высоко ценится в Берлине. Он член партии с 1926 года. Это даже дольше меня. Что имеет значение для Гитлера. Вы не должны говорить такие вещи снова. По крайней мере, не таким, как
   Мундт. Он может сильно усложнить вам жизнь. Вы понятия не имеете, на что способны некоторые из этих эсэсовцев".
   - Я начинаю иметь ясное представление.
   - Послушай, Берни, здесь, в Белоруссии и в Германии, есть люди, которые думают так же, как мы с тобой. Которые готовы выступить против Гитлера, когда придет время. Нам понадобятся такие люди, как вы. А до тех пор, возможно, будет лучше, если ты будешь держать свою ловушку закрытой.
   "Держи мою ловушку на замке и расстреляй нескольких евреев, не так ли?"
   'Почему бы и нет? Поскольку вы можете поверить мне на слово, расстрел евреев - это только начало. В конце концов, вряд ли это самый эффективный метод убийства тысяч людей. Вы не поверите, какое давление я испытываю, чтобы придумать какие-то другие способы убийства евреев".
   - Почему бы вам просто не взорвать их всех? Я сказал. "Возьмите всех евреев Белоруссии, соберите их в поле с парой тысяч тонн тротила под ногами и подожгите. Это должно очень хорошо решить вашу проблему.
   - Интересно, - задумчиво сказал Небе, - может ли это сработать.
   Я в отчаянии покачал головой и, наконец, допил шнапс.
   - Я хотел бы иметь возможность рассчитывать на тебя, Берни. После всего, через что мы прошли. В Берлине. Знаете, в этой богом забытой стране нет никого, кому я мог бы по-настоящему доверять. Определенно никто из этих других офицеров.
   - Я даже не уверен, что могу доверять себе, Артур. Не сейчас я видел то, что я видел. Не сейчас, когда я знаю то, что знаю.
   Небе снова наполнил наши стаканы. 'Хм. Вот что я подозревал, сумасшедший ублюдок. Он горько усмехнулся. - Ты почти способен на это, не так ли? Расскажешь о евреях, когда Гиммлер приедет в Минск в следующем месяце. Что-то такое. Что мне с тобой делать?
   "Меня могут расстрелять. Как какой-нибудь старый еврей.
   - Если бы это было все, - сказал Небе, - тогда, возможно, я бы это сделал. Но ты как всегда наивен. Ни один немецкий офицер РСХА не был застрелен без вмешательства гестапо. Тем более не мужчина с твоим прошлым. Кто был близок к Гейдриху. Кто был мне близок. Они хотели бы допросить вас. Задавать вам вопросы, на которые нет ответа "да" или "нет". И я не могу позволить, чтобы ты рассказал им что-то обо мне. О моем прошлом. О нашем прошлом.
   Я качал головой, но знал, что он, вероятно, прав.
   Небе ухмыльнулся и начал грызть ногти, которые, как я заметил, уже были почти до самого кончика.
   "Хотел бы я прекратить это делать", - сказал он. "Моя мама макала мне пальцы в кошачье дерьмо, чтобы помешать мне это сделать. Кажется, это не сработало, не так ли?
   - У тебя все еще дерьмо на пальцах, Артур.
   - Но теперь я вижу, что это я был наивен. О тебе. Мне нужно, чтобы ты уехал из Минска, прежде чем ты раскроешь свою дурацкую ловушку, когда меня не будет рядом, чтобы предотвратить это, и получишь арест. И, возможно, я тоже. Ты слишком стар для службы на передовой. Они бы тебя не взяли. Так что это исключено. Он вздохнул. - Я вижу, что это должна быть разведка. На этой войне их очень мало, так что ты должен приспособиться. Конечно, они подумают, что ты шпион, так что это должно быть временное пристрастие. Пока я не придумаю что-нибудь, что поможет вам благополучно вернуться в Берлин, где вы не сможете причинить никакого вреда.
   - Не делай мне одолжений, - сказал я. "Я рискну".
   - Но я не буду. Я именно это и подчеркивал. Он указал на мой напиток. 'Ну давай же. Убери это и взбодрись. И перестаньте беспокоиться о нескольких евреях. Люди убивали евреев с тех пор, как император Клавдий приказал изгнать их из Рима. Что говорит Лютер? Что рядом с Дьяволом нет врага злейшего, ядовитее, злейшего, чем настоящий еврей. И давайте не будем забывать кайзера Вильгельма Второго, который сказал, что еврей не может быть истинным патриотом; что он нечто иное, как вредное насекомое. Даже Бенджамин Франклин считал евреев вампирами". Небе покачал головой и усмехнулся. - Нет, Берни. Вы бы лучше выбрали другую причину ненавидеть нацистов. Есть сколько угодно причин. Но не евреи. Не евреи. Может быть, если в Европе будет достаточно погромов, они получат свою гребаную родину, как обещал этот британский идиот Бальфур, и тогда они оставят остальных в покое.
   Я выпил шнапс. Что еще я собирался с ним делать? Люди говорят всякую ерунду, когда выпьют, и я в том числе. Они говорят о Боге и святых, слышат голоса и видят Дьявола; они кричат об убийстве Франциска и Томми и поют рождественские гимны летним днем. Жены их не понимают, а матери никогда их не любили. Они скажут, что черное - это белое, верх - это низ, а горячее - это холодно. Никто никогда не ожидает, что выпивка поможет вам разобраться. Артур Небе несколько раз выпил, но не был пьян. Тем не менее, то, что он сказал, звучало безумнее любого пьяного, которого я когда-либо слышал и когда-либо надеюсь услышать снова.
   Я пробыл в Доме Ленина две или три недели, деля квартиру на седьмом этаже с Вальдемаром Клингельхофером, который был оберштурмбаннфюрером СС, подполковником, и руководил антипартизанскими облавами в районе Минска.
   Минск был одним из мест, где немецкая пропаганда не преувеличивала силу местных партизан, которые воспользовались огромными густыми лесами, называемыми пущами, характерными для этого района. Большинство из этих бойцов были молодыми красноармейцами, но немало было и евреев, бежавших от погромов в относительно безопасный лес. Что им было терять? Не то чтобы евреев всегда встречали с распростертыми объятиями: некоторые из белорусов были не менее антисемитами, чем немцы, и более половины этих евреев-беженцев были убиты Поповыми.
   Клингельхофер бегло говорил по-русски - он родился в Москве, - но ничего не смыслил в полицейской работе или охоте на партизан. Настоящие партизаны. Я дал ему несколько советов, как завербовать осведомителей.
   Не то чтобы мой совет Клингельхоферу действительно имел значение, потому что в конце июля Небе приказал ему отправиться в Смоленск за мехами для зимней одежды немецкой армии; и мне было приказано отправиться в Барановичи, примерно в ста пятидесяти километрах к юго-западу от Минска, чтобы дождаться отправки обратно в Берлин.
   Бывший польский город, пока Советы не оккупировали его в начале войны, Барановичи были небольшим, процветающим городком с населением около тридцати тысяч человек, более трети из которых были евреями. В его центре была длинная, широкая, похожая на пригородную, обсаженная деревьями улица с двухэтажными магазинами и домами, которую немецкая оккупационная армия переименовала в Kaiser Wilhelm Strasse. Здесь были недавно построенный православный собор в стиле неоклассицизма и гетто - шесть зданий на окраине города, где теперь содержалось более двенадцати тысяч евреев; по крайней мере те евреи, которые не бежали в припятские болота. Целых два полка кавалерийской бригады СС под командованием штурмбаннфюрера Бруно Маджилла обыскивали болотистую местность площадью 38 тысяч акров, убивая каждого еврея, которого смогли найти. Это сделало город тихим - настолько тихим, что в течение нескольких дней, пока не освободилось место в Ju 52 обратно на аэродром Тегель в Берлине, я мог спать в настоящей кровати в том, что раньше было магазином кожаных изделий и обуви Гирша Брегмана. .
   Я старался не думать о внезапной судьбе, постигшей Гирша Брегмана и его семью, чьи фотографии в рамочках все еще стояли на вертикальной полке Rheinberg Sohne в маленькой гостиной за магазином; но было слишком легко представить себе, что они терпят тяжелые лишения гетто или, возможно, бегут от своих преследователей, среди которых были не только эсэсовцы, но и польская полиция, бывшие солдаты Войска Польского и даже некоторые местные украинские священнослужители, которые были стремится благословить эти "умиротворения". Конечно, возможно, что Брегманы уже были умиротворены, то есть мертвы. Летом 1941 года это было настолько умиротворенно, насколько это возможно. Больше всего я просто надеялся, что они живы. Только это была надежда, похожая на канарейку в шахте, полной газа. Я бы и сам не отказался от бензина. Ровно столько, чтобы проспать лет сто, а потом проснуться от кошмара, которым была моя жизнь.
  
  
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   По крайней мере, ты проснулся, - сказал Сильверман. - В отличие от шести миллионов других.
   "Ты забавный парень. Ты всегда так быстро соображаешь или тебе нравится только одно число?
   - Мне в этом ничего не нравится, Гюнтер, - сказал Сильверман.
   - Я тоже. И, пожалуйста, никогда не делайте ошибку, думая, что я знаю.
   - Это не я совершаю ошибки, Гюнтер. Это ты.'
   'Ты прав. Я должен был убедиться, что родился не в Германии, а в 1896 году. Таким образом, возможно, я мог оказаться на стороне победителей. Дважды. Как ощущения, мальчики? Сидеть осуждать чужие ошибки? Думаю, неплохо. Судя по тому, как вы ведете себя, кто-то может подумать, что вы, американцы, действительно верите в то, что вы лучше всех остальных.
   - Не все остальные, - прорычал Эрп. - Только ты и твои друзья-нацисты.
   - Можешь продолжать говорить себе это, если хочешь. Но мы оба знаем, что это неправда. Или для вас, Эмис, стремление к высокому моральному положению - это больше, чем стремление? Возможно, это также конституционная необходимость. Только я подозреваю, что под всем этим ханжеством вы совсем как мы, немцы. Ты действительно веришь, что сила - это правильно.
   "В данный момент, - сказал Сильверман, - все, что действительно имеет значение, - это то, что мы думаем о вас".
   - Он рассказывает хорошую историю. Эрл разговаривал с Сильверманом. "Настоящий Джейкоб Гримм, этот парень. Не хватало только "однажды" и "долго и счастливо". Мы должны купить ему железные башмаки с подогревом и заставить его плясать в них по комнате, как мачеха Белоснежки, пока он не станет с нами честным.
   - Вы совершенно правы, - сказал Сильверман. - А ведь только немец мог придумать такое наказание.
   - Разве вы не говорили, что у вас были немецкие родители? Я сказал. - Полагаю, просто мать, в которой ты уверен.
   "Никто из нас не очень гордится своим немецким происхождением, - сказал Эрп. - Спасибо таким людям, как ты.
   Некоторое время мы втроем молчали. Тогда Сильверман сказал:
   - Мы слышали о Гюнтере в том городе, о котором вы упомянули. Барановичи. Он был штурмбаннфюрером СС в составе одного из небольших истребительных подразделений, входивших в состав оперативной группы Артура Небе B. Зондеркоманда. Он организовал одно из первых отравлений газом. Все в психиатрической больнице в Могилеве были убиты. Это не вы, не так ли?
   'Нет, я сказал. Но видя, что вряд ли они удовольствуются прямым отрицанием, я поднял палец, показывая, что пытаюсь что-то вспомнить. И тогда я сделал. - Я думаю, что был штурмбаннфюрер СС по имени Гюнтер Рауш. Летом 1941 года прикомандирован к оперативной группе Б. Вы, должно быть, имеете в виду его. Я никогда никого не травил газом. Даже блохи в моей постели.
   - Но это вы подсказали Артуру Небе идею массовых убийств с применением взрывчатки, не так ли? Вы сами это признали.
   'Это была шутка.'
   "Не очень смешная шутка".
   "Когда дело доходит до взрыва людей, я не думаю, что кто-то когда-либо справлялся с этим более эффективно, чем Америка", - сказал я. - Сколько вы взорвали в Хиросиме? А Нагасаки? Пара сотен тысяч и все еще считаю. Это то, что я читал. Германия, возможно, начала процесс механизированного массового убийства, но вы, американцы, определенно усовершенствовали его".
   - Вы когда-нибудь посещали Институт криминальной технологии в Берлине?
   - Да, - сказал я. "Я часто бывал там по долгу службы детектива. Для судебно-медицинских экспертиз и результатов.
   - Вы когда-нибудь встречали химика по имени Альберт Вильдманн?
   'Да. Я встретился с ним. Много раз.'
   - А Ганс Шмидт? Тоже из того же института?
   'Я думаю так. К чему вы клоните?
   - Разве вы не вернулись из Минска в Берлин по указанию Артура Небе не для того, чтобы присоединиться к немецкому Бюро по расследованию военных преступлений, как вы сказали нам, а для того, чтобы встретиться с Вильдманном и Шмидтом для реализации вашей идеи о взрывчатых веществах?
   Я качал головой, но Сильверман не обращал на меня внимания, и я как к следователю проникся новым уважением к нему.
   - И что, подробно обсудив эту идею, вы сами вернулись в Смоленск вместе с Вильдманном и Шмидтом в сентябре 1941 года.
   'Нет. Это не правда. Как я уже сказал, вы, должно быть, путаете меня с Гюнтером Раушем.
   - Не правда ли, вы привезли с собой большое количество динамита? И что вы использовали его, чтобы оснастить русский дот взрывчаткой? И что вы тогда загнали туда почти сотню человек из минской психбольницы? И что вы тогда взорвали взрывчатку? Разве это не то, что случилось?
   'Нет. Это не правда. Я не имел к этому никакого отношения".
   "Согласно отчетам, которые мы прочитали, головы и конечности мертвых были разбросаны в радиусе четверти мили. После этого эсэсовцы несколько дней собирали части тел с деревьев".
   Я покачал головой. "Когда я сделал замечание Небе о взрывах евреев в поле, я понятия не имел, что он действительно попытается сделать что-то подобное. Это был сарказм. Едва ли искреннее предложение. Я пожал плечами. "С другой стороны, я не знаю, почему я удивлен, учитывая все остальное, что произошло".
   "Мы всегда думали, что идея газвагонов пришла в голову самому Артуру Небе, - сказал Сильверман. - Так что, возможно, это тоже была еще одна ваша шутка. Скажите, вы когда-нибудь посещали адрес в Берлине - номер четыре, Тиргартенштрассе?
   "Я был полицейским. Я посетил много адресов, которых не помню".
   "Этот был особенным".
   - Берлинский газовый завод находился где-то в другом месте, если вы на это намекаете.
   "Тиргартенштрассе номер четыре - это конфискованная еврейская вилла, - сказал Сильверман. "Офис, где планировалась и осуществлялась немецкая программа эвтаназии для инвалидов".
   - Тогда я уверен, что меня там никогда не было.
   - Может быть, вы слышали о том, что там происходит, и вскользь упомянули об этом Небе. В качестве благодарности за то, что вытащили вас из Минска.
   - Если вы забыли, - сказал я, - Небе был главой Крипо, а до этого - генералом гестапо. Вполне вероятно, что он знал Вильдмана и Шмидта по той же причине, что и я. И я осмелюсь сказать, что он знал бы все и об этом месте на Тиргартенштрассе. Но я никогда этого не делал.
   - Ваши отношения с Вальдемаром Клингельхофером, - сказал Сильверман. - Вы ему очень помогли. С советом.
   'Да. Я пытался быть.
   - Были ли вы чем-то еще полезны?
   Я покачал головой.
   - Вы, например, сопровождали его в Москву?
   - Нет, я никогда не был в Москве.
   - И все же вы говорите по-русски почти так же хорошо, как он.
   - Это было позже, когда я узнал. В трудовом лагере, в основном.
   - Значит, с 28 сентября по 26 октября 1941 года вы говорите, что были не в московской воркоманде Клингельгофера, а в Берлине?
   'Да.'
   - И что вы не имеете никакого отношения к убийствам пятисот семидесяти двух евреев за это время?
   - Ничего общего с этим, нет.
   "Некоторые из них были еврейскими владельцами норковых ранчо, которые не предоставили Клингельхоферу установленную норму пушнины".
   - Никогда не стрелял в владельца ранчо еврейской норки, Гюнтер?
   - Или взорвал в доте?
   'Нет.'
   Двое адвокатов на мгновение замолчали, как будто у них закончились вопросы. Молчание длилось недолго.
   - Итак, - сказал Сильверман, - вы не в Москве, вы снова в самолете, летящем в Берлин. Вы сказали, Юнкерс 52. Есть свидетели?
   Я задумался. - Товарищ по имени Шульц. Эрвин Шульц.
   'Продолжать.'
   - Он тоже был эсэсовцем. Кажется, штурмбаннфюрер. Но раньше он был полицейским в Берлине. А потом инструктор Полицейской академии в Бремене. После этого что-то в гестапо. Может быть, и в Бремене тоже. Я не помню. Но мы не виделись более десяти лет, когда оба сели в тот самолет из Барановичей.
   - Думаю, он был на несколько лет моложе меня. Немного. Думаю, он служил в армии в последние месяцы Великой войны. А потом Добровольческий корпус, когда он учился в университете, в Берлине. Закон, я думаю. Высокий, светловолосый, с усами, как у Гитлера, и довольно загорелый. Не то чтобы он хорошо выглядел, когда был в том самолете. Под его глазами были огромные мешки, больше похожие на синяки, как будто его кто-то ударил.
   "Ну, мы узнали друг друга и через несколько мгновений заговорили. Я предложил ему сигарету и заметил, что рука, взявшая сигарету, дрожала, как лист. Его нога тоже не стояла на месте. Как в танце святого Витта. Он был нервным срывом. Постепенно стало ясно, что он возвращается в Берлин почти по той же причине, что и я. Потому что он подал заявку на перевод.
   "Шульц сказал, что его подразделение действовало в месте под названием Житомир. Это просто дерьмо между Киевом и Брестом. Никто в здравом уме не захочет ехать в Житомир. Вероятно, поэтому начальство СС в лице генерала Йекельна создало свой украинский штаб. там. Насколько я мог судить, Йекельн никогда не был в здравом уме. Так или иначе, Шульц сказал, что Йекельн сказал ему, что всех евреев в Житомире следует немедленно расстрелять. Шульца не беспокоили мужчины, но у него были серьезные сомнения по поводу женщин и детей. К черту это, сказал он. Но никто не слушал. Приказы есть приказы, и он должен просто заткнуться и продолжать. Ну, похоже, в Житомире было много евреев. Только Христос знает, почему это должно быть так. В конце концов, Поповы никогда не радовали их там. Царь их тоже ненавидел, и у них были погромы в Житомире в 1905 и в 1919 годах. То есть, можно подумать, они поняли бы весть и куда-нибудь убрались. Но нет. Не тут-то было. В Житомире три синагоги, и когда появились эсэсовцы, их было тридцать тысяч, которые просто ждали, когда что-то произойдет. Что он и сделал.
   "По словам Шульца, в первый же день, когда туда прибыли эсэсовцы, они повесили мэра или, возможно, местного судью, который был евреем, и еще нескольких человек. Потом расстреляли сразу четыреста по тем или иным причинам. Выгнали их из города в яму, заставили лечь, как сардины, одну на другую, и расстреляли их слоями. Что ж, Шульц думал, что так и будет. Он сделал свое дело, и этого было достаточно. Я имею в виду, четыреста, подумал он. Но нет, сказал он, они продолжают прибывать. Послезавтра. И четыреста евреев вскоре превратились в четырнадцать тысяч.
   "Тогда Шульцу сказали, что им придется заняться и женщинами, и детьми, и для него это стало последней каплей. К черту все это, подумал он, мне все равно, приказал ли это Всемогущий Бог, я не убиваю женщин и детей. Поэтому он написал начальнику отдела кадров в штаб-квартире РСХА. Генералу Бруно Штрекенбаху. И поставить на перенос. Вот почему он был в том самолете со мной.
   "По-видимому, они были изрядно на него взбешены. Особенно его командир Отто Раш. Он обвинил Шульца в том, что он слаб и подводит команду. Он спросил Шульца, где его чувство долга и все такое прочее. Не то чтобы Шульц сказал, что был удивлен этим. Он сказал, что Раш был одним из тех ублюдков, которым нравилось следить за тем, чтобы все, включая офицеров, должны были нажать на курок хотя бы одного еврея. Так что мы все одинаково виноваты, я полагаю. Только у него было другое слово для этого: одно из тех составных слов, которые Гиммлер использовал в Прече. Часть крови, я думаю, что это было.
   Как бы там ни было, Шульц не знал, какая участь ожидает его в Берлине. Он нервничал и боялся, если не сказать больше. Я полагаю, он надеялся, что на его поведение не обратят внимания и он получит разрешение возобновить свою полицейскую работу в Гамбурге или Бремене. Я не создан для такого рода вещей, сказал он. Не поймите меня неправильно, сказал он, мне нет дела до евреев, но никого нельзя просить делать такую работу. Никто. По его словам, они должны найти какие-то другие способы сделать это. Во всяком случае, так он мне сказал.
   - Итак, - сказал Эрп. - Вы говорите нам, что ваше алиби - еще один осужденный военный преступник?
   - Шютца осудили? Я этого не знал.
   "Сдался в 1945 году, - сказал Эрп. "Он был осужден в
   Октябрь 1947 г. за преступления против человечности и приговорен к двадцати годам. В 1951 году он был заменен на пятнадцать лет".
   - Вы хотите сказать, что он здесь, в Ландсберге? Что ж, тогда он сможет подтвердить наш разговор на обратном пути в Берлин. Что я сказал ему то, что уже сказал тебе. Как меня отправили обратно за отказ убивать евреев".
   - В январе прошлого года он был освобожден условно-досрочно, - сказал Эрп. - Очень плохо, Гюнтер.
   - В любом случае, я не думаю, что из него получился бы такой выдающийся свидетель, - сказал Сильверман. - Он был бригадным генералом СС, когда сдался.
   "Причина, по которой Бруно Штрекенбах снисходительно относился к Шульцу, очевидна, - сказал Эрп. - Потому что он участвовал в убийстве пятнадцати тысяч евреев до того, как ему надоела эта работа. Вероятно, Штрекенбах полагал, что Шульц совершил больше, чем его справедливая доля убийств.
   - Думаю, поэтому вы и отпустили его, - сказал я.
   - Я же говорил вам, - сказал Сильверман, - что все зависит от Верховного комиссара. И рекомендации Совета по условно-досрочному освобождению и помилованию военных преступников.
   Я покачал головой. Я был уставшим. Они кусали меня за пятки весь день, как пара ищейок с девяти до пяти. Мне казалось, что я застрял на дереве, и мне некуда было бежать.
   - Вы рассматривали возможность того, что я могу говорить правду? Но даже если бы это было не так, у меня могло бы возникнуть искушение поднять руки только для того, чтобы убрать вас двоих с моей спины. Судя по тому, как вы здесь раздаете условно-досрочное освобождение, мне пришлось бы быть Хидэки Тодзё, чтобы получить больше шести месяцев.
   "Мы любим, чтобы все было аккуратно, - сказал Сильверман.
   "И у тебя больше незавершенных дел, чем в корзине для шитья старой девы", - добавил Эрп.
   "Чтобы, когда мы покинем эту работу, мы могли быть уверены, что сделали все возможное".
   "Гордость за работу, да? Я могу понять, что.' - Итак, - сказал Сильверман. - Мы собираемся изучить вашу историю. Прочесать его на наличие гнид.
   - Это все равно не сделает меня вошью.
   - Вы были эсэсовцем, - сказал Сильверман. "Я еврей. И ты всегда будешь вошь в моей книге, Гюнтер.
  
  
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Легко было забыть, что мы в Германии. В главном зале развевался флаг США, а на кухнях, которые, казалось, всегда работали, подавали простую домашнюю еду, понимая, что дом находится в шести тысячах километров к западу. Большинство голосов, которые мы слышали, тоже были американскими: громкие, мужественные голоса, которые говорили вам делать что-то или не делать что-то - на английском языке. И делали мы это тоже быстро, иначе нас подталкивали дубинкой или пинком под зад. Никто не жаловался. Никто бы не стал слушать, кроме, может быть, отца Моргенвейса. Охранниками были депутаты, специально отобранные из-за их огромных размеров. Трудно было понять, как Германия могла когда-либо рассчитывать на победу в войне против этой более очевидной на вид расы господ. Они ходили по лестничным площадкам и коридорам тюрьмы Ландсберг, как стрелки из OK Corral или, может быть, боксеры, выходящие на ринг. Друг с другом у них было легкое отношение: все они были большими, хорошо причесанными улыбками и раскатистым смехом, кричащими шутками и бейсбольными счетами. Однако для нас, заключенных, были только каменные лица и воинственные взгляды. Да пошел ты, казалось, говорили они; у вас может быть собственное федеральное правительство, но мы - настоящие хозяева в этой стране-изгое.
   У меня была камера на двоих для себя. Не потому, что я был особенным или мне еще ничего не предъявили, а потому, что WCPN1 был наполовину пуст. Каждую неделю, казалось, освобождали кого-то еще. Но сразу после войны Ландсберг был полон заключенных. Эмисы даже заключали в тюрьму еврейских перемещенных лиц из концлагерей близлежащего Кауферинга вместе с известными нацистами и военными преступниками; но принуждение тех же оборванных, изношенных евреев носить эсэсовскую форму, возможно, продемонстрировало недостаток чувствительности со стороны американцев, почти граничащий с комизмом. Не то чтобы амис были способны видеть во всем смешную сторону.
   Еврейские DP уже давно уехали из Ландсберга в Израиль, Великобританию и Америку, но виселица все еще была там, и время от времени охранники проверяли ее, просто чтобы убедиться, что все работает гладко. Они были такими задумчивыми. Никто на самом деле не верил, что федеральное правительство Германии планирует вернуть смертную казнь; с другой стороны, никто на самом деле не верил, что амис заботится о том, что о чем думает федеральное правительство. Им, конечно, было наплевать на запугивание заключенных, потому что одновременно с испытанием виселицы репетировалась вся ужасная процедура казни с добровольным арестантом, занимающим место осужденного. Эти ежемесячные репетиции проходили в пятницу, потому что по старой ландсбергской традиции пятница была днем повешения. Бригада из восьми депутатов торжественно вывела осужденного в центральный двор и поднялась по ступеням на крышу, где находилась виселица, и там надели ему на голову капюшон и петлю на шее; начальник тюрьмы даже зачитал смертный приговор, в то время как остальные стояли по стойке смирно и делали вид - возможно, хотели, - что это был настоящий приговор. Или мне так сказали. Можно было бы разумно спросить, почему кто-то, и менее всего немецкий офицер, добровольно вызвался бы выполнять такую обязанность; но, как и все остальное в Германии, амис получили именно то, что хотели, предложив добровольцу дополнительные сигареты, шоколад и стакан шнапса. И всегда один и тот же заключенный добровольно вступал на виселицу: Вальдемар Клингельхофер. Возможно, амис поступили неблагоразумно, учитывая, что он уже пытался вскрыть вену на запястье большой английской булавкой; опять же, не стоит искать целое стадо, когда у тебя только одна овца.
   Не чувство вины за убийство евреев заставило Клингельхофера попытаться покончить с собой и вызваться на учебную казнь; это была его вина за предательство другого офицера СС, Эриха Науманна. Науманн написал Клингельхоферу письмо, инструктируя его, что говорить следователям, и напоминая ему, что не было отчетов о действиях оперативной группы Б, которой он сам командовал после Небе; но этот совет также выявил истинную глубину собственной преступности Науманна в Минске и Смоленске. Клингельхофер, глубоко обеспокоенный крахом Германского рейха, передал письмо Науманна амисам, которые предъявили его на процессе айнзатцгрупп в 1948 году и использовали его в качестве доказательства prima facie против него. Письмо помогло осудить Науманна и отправить его на виселицу в июне 1951 года.
   Следствием всего этого было то, что никто из других заключенных не разговаривал с Клингельхофером. Никто, кроме меня. И, наверное, со мной тоже никто бы не разговаривал, если бы не тот факт, что я был единственным, кого сейчас допрашивали американцы. Это очень нервировало некоторых моих бывших товарищей, и однажды двое из них последовали за мной из общей комнаты, где мы ели, играли в карты и слушали радио, во двор.
   "Капитан Гюнтер. Мы хотели бы поговорить с вами, пожалуйста.
   Эрнст Биберштейн и Вальтер Хенш оба были старшими офицерами СС и, считая себя не преступниками, а военнопленными, настаивали на использовании воинских званий. Больше всего говорил Биберштейн, штандартенфюрер, эквивалентный полковнику, в то время как младший Хенш, всего лишь подполковник, больше соглашался.
   - Прошло несколько лет с тех пор, как меня самого допрашивали амисы, - сказал Биберштейн. - Думаю, это было почти семь лет назад. Без сомнения, эти вещи отличаются от того, как они были раньше. Мы живем в гораздо более обнадеживающих, даже просвещенных обстоятельствах, чем тогда".
   "Кажется, американцами больше не движет прежнее чувство морального превосходства и жажда возмездия", - повторил Хенш.
   "Тем не менее, - продолжал Биберштейн, - важно быть осторожным с тем, что им говорят. Во время допроса они иногда ведут себя легкомысленно и могут казаться чьими-то друзьями, хотя на самом деле они совсем не такие. Я не уверен, встречали ли вы когда-нибудь нашего покойного оплакиваемого товарища Отто Олендорфа, но в течение долгого времени он был очень полезен амисам, безудержно делясь информацией в ошибочном ожидании, что он сможет выслужиться перед ними и, в результате , обеспечить его свободу. Однако слишком поздно он осознал свою ошибку и, дав показания против генерала Кальтенбруннера в Нюрнберге и фактически отправив его на смерть, обнаружил, что ему удалось уговорами попасть на виселицу".
   У Биберштейна было задумчивое лицо с широким лбом и скептическим выражением рта. В нем было что-то от серьезного клоуна - авторитетная фигура и бледнолицый прямой человек, чьи кислые, восходящие дифтонги и манера говорить с кем-то, а не с кем-то, напомнили мне, что до вступления в СС и СД Биберштейн был лютеранином. служителем в каком-то северном крестьянском городке, где их, похоже, не смущало, что их пастор был давним членом нацистской партии. Вероятно, они не возражали и против того, что он руководил отрядом убийц в России, прежде чем его повысили и попросили возглавить гестапо на юге Польши. Многие лютеране считали Гитлера истинным наследником Лютера. Может быть, он был. Я не думал, что Лютер мне понравится больше, чем Гитлер. Или Биберштейн.
   - Я бы не хотел, чтобы вы совершили ту же ошибку, что и Отто, - сказал Биберштейн. - Итак, я хотел бы дать вам совет. Если вы не можете что-то вспомнить, то на самом деле вы должны просто сказать об этом. Неважно, насколько слабым это может казаться или каким виноватым вы можете выглядеть. Если у вас возникнут какие-либо сомнения, напомните амисам, что все это произошло почти пятнадцать лет назад и что вы действительно не можете вспомнить.
   - От себя лично, - сказал Хенш, - я всегда утверждал, что любой заключенный имеет право хранить молчание. Это правовой принцип, известный и уважаемый во всем цивилизованном мире. И особенно в Соединенных Штатах Америки. Я сам был адвокатом в Хиршфельде до прихода в РСХА, и вы можете поверить мне, что в западном мире нет суда, который может заставить человека давать показания против самого себя".
   - Им удалось осудить вас, не так ли? Я сказал.
   "Меня осудили по ошибке", - настаивал Хенш в очках, у которого скользкое лицо адвоката соответствовало скользким манерам и еще более скользкой скороговорке его адвоката. "Гейдрих не отправлял меня в Россию до марта 1942 года, когда оперативная группа "С" более или менее завершила свою работу. Просто не осталось евреев, которых можно было бы убивать. Впрочем, все это не по делу. Как говорит Биберштейн, это произошло почти пятнадцать лет назад. И нельзя просить вспомнить то, что произошло тогда".
   Он снял очки, протер их и раздраженно добавил: - Кроме того, это была война. Мы боролись за само выживание нашей расы. На войне случаются вещи, о которых в мирное время жалеют. Это естественно. Но сами Эмисы не были святыми в военное время. Спроси Пайпера. Спросите Дитриха. Они расскажут вам. Расстреливали заключенных не только эсэсовцы, но и амис. Не говоря уже о систематическом жестоком обращении с военнопленными Мальмеди в этой и других тюрьмах".
   Хенш нервно дернулся. У него были слабые черты лица без подбородка, которые создавали дурную славу военным преступникам и массовым убийцам. Не то чтобы амис смотрели на Хенша с большим отвращением, чем кто-либо другой. Эта особая награда была зарезервирована за Зеппом Дитрихом, Йохеном Пайпером и виновниками так называемой резни в Мальмеди.
   - Просто запомни это, - сказал Биберштейн. - Что у нас есть друзья снаружи. Вы, конечно, не должны чувствовать, что вы одиноки. Доктор Рудольф Ашенауэр представлял интересы сотен старых товарищей, в том числе Вальтера Функа, нашего бывшего министра экономики. Он самый гениальный адвокат. Помимо того, что он бывший член партии, он также является набожным католиком. Я не уверен, какова ваша религиозная принадлежность, капитан Гюнтер, но нельзя отрицать, что в этой части страны голос католиков громче. Католический епископ Мюнхена Йоханнес Нойхауслер и кардинал Кёльна Йозеф Фрингс являются активными лоббистами от нашего имени. Но то же самое можно сказать и о евангелическом епископе Баварии Гансе Мейзере. Другими словами, в ваших интересах снова обрести свою христианскую веру, поскольку обе церкви поддерживают Комитет церковной помощи заключенным".
   "Меня лично поддерживал евангелический епископ Вюртемберга Тео Вурм, - сказал Хенш. - Как и наш товарищ Мартин Сандбергер. И вам не нужно беспокоиться об оплате защиты. Комитет возьмет на себя все расходы вашей юридической команды. Комитет даже пользуется поддержкой нескольких симпатизирующих ему сенаторов и конгрессменов США".
   - Совершенно верно, - сказал Биберштейн. "Это люди, которые наиболее активно выступали против вдохновленных евреями идей мести". Он на мгновение повернулся и пренебрежительно махнул рукой в сторону кирпичных стен Ландсберга. - Что, конечно, все это. Держать нас здесь вопреки всем нормам международного права.
   "Важно то, что мы все держимся вместе, - сказал Хенш. "Меньше всего нам сейчас нужны ненужные предположения о том, что некоторые из нас сделали или не сделали. Ты видишь? Это только усложнит дело.
   - Другими словами, было бы желательно, капитан Гюнтер, чтобы ваши заявления Эмису касались только вас самих.
   "Теперь я понял, - сказал я, - и тут я подумал, что на самом деле вы беспокоитесь о моем благополучии".
   - О, но это так, - сказал Хенш. "Мой дорогой друг, это так".
   "У вас в офисе Совета по условно-досрочному освобождению и помилованию большая куча картошки, - сказал я, - и вы не хотите, чтобы кто-то вроде меня ее опрокинул".
   - Естественно, мы хотим выбраться отсюда, - сказал Хенш. - У некоторых из нас есть семьи.
   "Скоро нас освободят не только в наших интересах, - сказал Биберштейн. "В интересах Германии подвести черту перед тем, что произошло, и двигаться дальше. Только тогда, когда последний военнопленный будет освобожден отсюда и из России, мы, немцы, сможем строить планы на будущее".
   "Не только немецкие интересы, - добавил Хенш. "В американских и британских интересах также поддерживать хорошие отношения с полностью суверенным правительством Германии, чтобы можно было эффективно противостоять настоящему идеологическому врагу".
   - Вам не кажется, что мы убили достаточно русских? Я попросил. "Сталин умер. Корейская война окончена.
   - Никто не говорит о том, чтобы кого-то убить, - настаивал Биберштейн. - Но мы все еще воюем с коммунистами, нравится вам это или нет. Холодная война, это правда, но все же война. Слушай, я не знаю, чем ты занимался во время войны, и знать не хочу. Никто из нас этого не делает. Здесь никто не говорит о том, что произошло тогда. Важно помнить, что каждый человек в этой тюрьме согласен в одном: что никто из нас не несет и не нес уголовной ответственности за свои действия или действия его людей, потому что все мы следовали приказам. Какими бы ни были наши личные чувства или опасения по поводу одиозной работы, которую нам поручили, это был приказ фюрера, и ослушаться его было невозможно. Пока мы все придерживаемся этой истории, несомненно, мы все сможем покинуть это место до того, как закончится десятилетие".
   "И, надеюсь, задолго до этого", - добавил Хенш.
   Я кивнул, что вводило в заблуждение, потому что выглядело так, как будто меня волнует, что случилось с кем-либо из них. Я кивнул, потому что не хотел никаких неприятностей, и то, что они были заключенными, не было причиной, по которой они не могли мне их доставить. Эмис бы совсем не возражал. В отличие от Совета по условно-досрочному освобождению и помилованию, большинство депутатов в Ландсберге придерживались мнения, что мы все заслуживаем повешения; и, возможно, они были правы. Но основная причина, по которой я кивнул, заключалась в том, что я устал от того, что никому не нравлюсь, включая себя самого. Это нормально, когда ты можешь пойти и подавить это чувство несколькими миллилитрами алкоголя, но бары в тюрьме никогда не открыты, особенно когда тебе нужно выпить так, как мне сейчас. Жизнь в большинстве тюрем улучшилась бы за счет ежедневной порции спиртного, как в британском Королевском флоте. Это не уголовная теория, с которой согласился бы Джереми Бентам, но с ней можно обратиться в банк.
   Больше всего я мог бы выпить вечером перед сном. Возможно, мне приходилось говорить и переживать лето 1941 года, но пока я был в Ландсберге, сон не давал мне передышки от мирских забот. Часто я просыпался в рассеянном полумраке своей камеры и обнаруживал себя мокрым от пота после того, как мне приснился ужасный сон. И чаще всего это был один и тот же сон. О земле, странным образом двигающейся под моими ногами, вращаемой не каким-то невидимым животным, а какой-то более темной, подземной стихийной силой. И, внимательно вглядываясь, я увидел, как черная земля снова сместилась, и на таинственной поверхности показалась голова с пустыми глазами и паучьи руки какого-то убитого Лазаря, самоподнимающегося из собственных трупных газов. Тонкое и белое, как глиняная трубка, обнаженное существо подняло зад, грудь и, наконец, череп, двигаясь назад и неестественно, как сложенная марионетка могла бы сложить свои различные конечности, пока, наконец, не показалось, стоя на коленях перед облаком дыма, которое внезапно рассеялось, когда его засосало в дуло пистолета в моей твердой руке.
  
  
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Это одна из маленьких жизненных шуток: когда вы думаете, что хуже уже быть не может, они обычно так и делают.
   Должно быть, я снова заснул, и на мгновение мне показалось, что это был просто еще один плохой сон. Я почувствовал на себе несколько пар рук, которые перевернули меня на живот и сорвали пижамную куртку со спины; а потом на меня одновременно надели капюшон и надели наручники. Когда наручники больно сжали мои запястья, я вскрикнул, и за этот звук получил удар кулаком по голове.
   - Тихо, - прошипел голос - голос американца. - Или вы получите еще один.
   Руки в резиновых перчатках подняли меня на ноги. Кто-то стянул с меня пижамные штаны, меня вытащили из камеры и повели по лестничной площадке вниз по лестнице. Мы ненадолго вышли на улицу и пересекли двор. Двери за нами открылись и захлопнулись, и после этого я быстро потерял представление о том, где нахожусь, кроме того очевидного факта, что я все еще находился в стенах Ландсберга. Я почувствовал, как рука надавила на мою голову с капюшоном.
   - Садитесь, - сказал голос.
   Я сел, и это было бы хорошо, если бы не было стула, и я услышал несколько громких хохотов, когда лежал, растянувшись от боли на вымощенном каменными плитами полу.
   - Ты сам до этого додумался? Я сказал. - Или ты взял идею из фильма?
   - Я сказал тебе заткнуться. Кто-то ударил меня ногой в поясницу, не так сильно, чтобы повредить, но достаточно, чтобы я заткнулся. "Говори, когда к тебе обращаются".
   Другие руки снова подхватили меня и швырнули на стул, и на этот раз он был там.
   Затем я услышал множество шагов, выходящих из комнаты, и дверь, закрывающуюся, но не запертую, и я мог бы подумать, что я один, если бы не запах сигаретного дыма. Я бы сам попросил такой, если бы думал, что мог бы курить его с капюшоном на голове. Было это и шанс, что меня снова ударят ногой или кулаком. Поэтому я молчал, говоря себе, что, несмотря на их угрозы, это было противоположно тому, чего они хотели. Если вы не собираетесь посадить человека на люк виселицы и повесить его, вы надеваете на него капюшон только по одной причине: помочь ему смягчиться и заставить его говорить. Единственное, я не мог представить, что они хотели, чтобы я сказал, чего я им еще не сказал.
   Прошло десять минут. Может быть, дольше, но, вероятно, меньше. Время начинает расширяться, когда они забирают твой свет. Я закрыл глаза. Таким образом, это был я, а не они. Даже если бы сейчас сняли капот, я бы ничего не увидел. Я глубоко вдохнул и выдохнул так ровно, как только мог, пытаясь справиться со своим страхом. Говорил себе, что был в более трудных ситуациях. Что после грязи Амьена в 1918 году это было легко. Над головой даже снарядов не рвалось. У меня все еще были четыре конечности и яйца. Капюшон ничего не значил. Они хотели, чтобы я ничего не видел, тогда меня это устраивало. Раньше я пережил черные и слепые дни. Они не намного чернее Амьена. Людендорф называл его черным днем немецкой армии, и не без оснований. Как еще вы это назовете, когда вы столкнетесь с силами из четырехсот пятидесяти танков и тринадцати дивизий Анзаков? Все время прибывают новые.
   Я услышал спичку и уловил дым еще одной сигареты. Может, заядлый курильщик? Или кто-то еще? Я сделал глубокий вдох и попытался уловить немного дыма в собственных легких. Американский табак, это было ясно по сладкому запаху. Вероятно, в него кладут сахар так же, как кладут сахар почти во все - в кофе, в ликер, в свежие фрукты. Может быть, они тоже подслащивали своих жен, и, если судить по мужчинам, им, вероятно, нужно было немного подсластить.
   Вскоре после моего прибытия в Ландсберг Герман Присс, бывший командир провинившегося отряда СС в Мальмеди, во время битвы при Арденнах, рассказал мне о такого рода грубом обращении со стороны американцев. Перед судом по делу об убийстве девяноста американских военнослужащих Присса, Пайпера и еще семидесяти четырех человек надели капюшоны, избили и заставили подписать признания. Весь этот инцидент наделал много шума в Международном Суде и в Сенате США. Поскольку меня еще не избили, возможно, было слишком рано говорить, что американские военные не способны усвоить урок прав человека, но под капюшоном я не сдерживал дыхания.
   "Поздравляю, Гюнтер. Это самое долгое время, когда кто-либо в капюшоне здесь держал рот закрытым.
   Мужчина говорил по-немецки, тоже неплохо по-немецки, но я был уверен, что это не Сильверман и не Эрп.
   На данный момент я держал рот на замке. А что было еще говорить? В этом и заключается суть допроса: ты всегда знаешь, что рано или поздно кто-нибудь задаст тебе вопрос.
   - Я читал записи по делу, - сказал голос. - Заметки о вашем деле. Те, что сделаны Сильверманом и Эрпом. Кстати, они не присоединятся к нам до конца вашего допроса. Они не одобряют то, как мы работаем".
   Все то время, пока он говорил, я был напряжен, ожидая удара, который, я был уверен, будет готов. Один из других заключенных сказал мне, что амисы целый час избивали его в Швабиш-Холле, пытаясь заставить его дать показания против Йохена Пайпера.
   - Расслабься, Гюнтер. Никто не собирается тебя бить. Пока вы сотрудничаете, все будет в порядке. Капюшон для моей защиты. Вне этого места нам обоим может быть неловко, если ты когда-нибудь узнаешь меня. Видите ли, я работаю на Центральное разведывательное управление.
   - А как же твой друг? Другой мужчина здесь? Он тоже работает на ЦРУ?
   - У тебя хороший слух, Гюнтер, я скажу это за тебя, - сказала другая Ами. - Может быть, поэтому ты так долго прожил. Его немецкий тоже был хорош. - Да, я тоже из ЦРУ.
   "Поздравляю. Это должно заставить вас обоих очень гордиться.
   'Нет нет. Поздравляю тебя, Гюнтер. Сильверман и Эрп сняли с вас все обвинения. Это был первый голос, говорящий сейчас. - Они удовлетворены тем, что вы никого не убивали. По крайней мере, не по завышенным стандартам всех здесь присутствующих. Он смеялся. - Я знаю, это мало что говорит. Но вот оно. Что касается дяди Сэма, вы не военный преступник.
   - Что ж, это облегчение, - сказал я. "Если бы не эти наручники, я бы ударил кулаком по воздуху".
   - Они сказали, что у тебя умный рот. И они не ошибаются. Они просто немного, наивны, наверное. О вас, я имею в виду.
   - За эти годы, - сказал другой мужчина, - вы доставили нам немало проблем. Вы это знаете?'
   - Рад это слышать.
   "В Гармиш-Партенкирхене. В Вене. На самом деле, мы с тобой уже встречались. В военном госпитале в Штифтскасерне?
   - Тогда вы не говорили по-немецки, - сказал я.
   - Вообще-то я это сделал. Но меня устраивало, что вы и этот американский офицер, Рой Шилдс, думаете иначе.
   'Я помню тебя. Как будто это было вчера.
   - Конечно, знаешь.
   - И давайте не будем забывать о нашем общем друге Джонатане Джейкобсе.
   'Как он? Надеюсь, умер.
   'Нет. Но он по-прежнему непреклонен, что ты пытался его убить. Очевидно, он нашел коробку с комарами анофелес на заднем сиденье своего Бьюика. К счастью для него, все они умерли от холода.
   'Жалость.'
   "Немецкие зимы могут быть жестокими".
   - Похоже, недостаточно жестоко, - сказал я. - Прошло почти десять лет после войны, а ты все еще здесь.
   - Сейчас война другого рода.
   "Мы все на одной стороне".
   - Конечно, - сказал я. 'Я знаю это. Но если вы так обращаетесь со своими друзьями, я начинаю понимать, почему русские перешли на другую сторону.
   - Было бы неразумно с нами хитрить, Гюнтер. Не в вашем положении. Мы не любим умников.
   "Я всегда думал, что быть мудрым - полезная часть Интеллекта".
   "Выполнение того, что вам говорят, когда вам говорят, имеет большую ценность в нашей работе".
   'Ты меня разочаровываешь.'
   - Это не имеет никакого реального значения, кроме того факта, что вы нас не разочаруете.
   - Я это чувствую. Я не чувствую своих рук, но я чувствую это. Но я должен предупредить вас. Может, я и в капюшоне, но я видел ваши карты. Ты что-то хочешь от меня. И поскольку это не может быть мое тело, значит, вы думаете, что я обладаю важной для вас информацией. И поверь мне, это будет звучать иначе, если ты только что вбил мне зубы.
   "Есть и другие вещи, которые мы можем сделать, чтобы развязать тебе язык, помимо того, что ты втыкаешь зубы".
   'Конечно. И я могу делать художественную литературу так же, как и научно-популярную. Вы даже не увидите соединения. Смотри, война уже закончилась. Я более чем готов рассказать вам все, что вы хотите знать. Но вы обнаружите, что я гораздо лучше реагирую на сахарный хлеб, чем на хлыст. Так как насчет того, чтобы снять эти кандалы и найти мне какую-нибудь одежду? Вы высказали свою точку зрения.
   Два агента ЦРУ с минуту молчали. Я представил, как один кивает другому, который, вероятно, качает головой и произносит очень четкое "нет", как парочка сплетничающих старух. Потом один из них рассмеялся.
   - Вы видели, как этот парень принес сюда ящик с образцами?
   - Обычный человек из Фуллера Браша, не так ли?
   "Красный Скелтон с мешком на голове. Все еще пытаемся продать.
   - Не покупает, да? Я сказал. 'Очень жаль. Может, мне стоит поговорить с хозяином дома?
   "Я не думаю, что мешка на голове было достаточно".
   - Еще не поздно для петли. Может быть, нам просто передать его Иванам и покончить с этим.
   - Ой, смотрите, он перестал говорить.
   - Мы привлекли твое внимание, Рэд?
   - Вам не нужны кисти, - сказал я. 'Хорошо. Так почему бы тебе не сказать мне, чего ты хочешь?
   - Когда мы будем готовы, Гюнтер, и не раньше.
   - Мой друг мог бы разорвать телефонную книгу пополам, но он предпочитает это как демонстрацию нашей власти над вами. Это намного меньше усилий и больше, чем просто видеть силу духа, вы также можете ее почувствовать. Мы бы не хотели, чтобы вы ушли отсюда и рассказали всем своим друзьям-нацистам, какие мы мягкие.
   "Мы решили это. Люди больше боялись иванов, чем нас".
   - Значит, ты решил больше походить на них, - сказал я. - Играть так же грубо, как они. Конечно, я понял.
   - Верно, Гюнтер. Что возвращает нас к кистям. Или, вернее, одну конкретную кисть.
   - Имя, которое вы упомянули Сильверману и Эрлу. Эрих Мильке.
   'Я помню. Что насчет него?'
   - У них сложилось отчетливое впечатление, что вы его знали.
   'Мы встречались. И что?'
   - Вы, должно быть, хорошо его знали.
   - Как ты это понял?
   - Вы смотрели в окно на Эрхарда Мильха, когда его выпускали из парадных ворот. Насколько это далеко?'
   - Шестьдесят, семьдесят футов. У тебя должно быть хорошее зрение, Гюнтер.
   - Для чтения я ношу очки, - сказал я.
   - Вы можете получить их. Когда ты подпишешь свое признание.
   - Какое признание?
   - Тот, который ты собираешься подписать, Гюнтер.
   - Я думал, ты сказал, что Сильверман и Эрп меня оправдали.
   'Они сделали. Это наша политика в отношении несчастных случаев в Огайо. Это добавляет верности и уверенности во все, что вы нам расскажете об Эрихе Мильке.
   - Это значит, что твоя задница принадлежит нам, Гюнтер.
   - Что в этом признании?
   'Это имеет значение?'
   Он был прав. Они могли говорить все, что хотели, и мне это должно нравиться. 'Хорошо. Я подпишу.
   - Вы восприняли это спокойно.
   "Раньше я был высоким мужчиной в цирке. Кроме того, я уже некоторое время хожу и устал. Я просто хочу пойти домой и дать отдохнуть своим длинным ногам".
   - Как насчет того, чтобы дать нам другое представление? Как мистер Память.
   - Вы еще не сказали мне, почему он вас так интересует.
   Я сказал. - Это значит, что я не знаю, что оставить, а что выбросить.
   - Все, - сказал другой. "Мы хотим всего этого. Каждая деталь. Мы доберемся до того, почему позже.
   - Тебе нужен весь Левит? Или просто Мильке?
   "Давайте вернемся к началу".
   - Тогда Генезис. Конечно. Темнота была на лице Берлина. Для меня во всяком случае. И Вальтер Ульбрихт сказал, пусть будут головорезы-коммунисты; и Адольф Гитлер сказал, пусть будут и нацистские головорезы. И канцлер Брюнинг сказал, пусть копы попытаются разлучить эти две стороны. И Бог сказал, почему бы тебе не дать копам что-нибудь полегче? Потому что вечер и утро были просто одно за другим. Беда. Река называлась Шпрее, и мы каждый день вылавливали из нее трупы. Сегодня коммунист, а завтра нацист. И некоторые мужчины посмотрели на это и сказали, что это хорошо. Пока они убивают друг друга, это нормально, не так ли? Я верил в Республику и верховенство закона. Но многие менты были нацистами и не стыдились. С этого момента можно сказать, что с Берлином и Германией покончено, и со всем их войском". Я вздохнул. 'Я забыл. Разве ты не знал? Это наше национальное развлечение в Германии".
   - Так что помни.
   - Дай мне минутку. Это двадцать три года назад, о которых мы говорим сейчас. Ты только не кашляй, как меховой комок.
   "1931 год".
   "Неудачный год для Германии. Их было, посмотрим, сколько? Четыре миллиона безработных в Германии? И банковский кризис. Австрийский Kreditanstalt рухнул, что да, за пару недель до этого. Я вспомнил. Это было 11 мая. Мы смотрели разорению в лицо. Чего, я полагаю, и ждали нацисты. Чтобы воспользоваться этим. Да, дела были плохи. Но не для Мильке. Его удача вот-вот должна была измениться к лучшему. Блокноты у вас под рукой?
   - Как будто я была твоей девушкой в пятницу.
  
  
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1931 ГОД
   Это было во вторник, 23 мая. Я знаю это, потому что это был мой день рождения. Вы, как правило, вспоминаете свой день рождения, когда вам приходится проводить его в тюрьме Тегель, беря интервью у одного из мужчин, осужденных на процессе в Eden Dance Palace. Штурмовик СА по имени Конрад Штиф. На самом деле он был всего лишь ребенком, ему не больше двадцати двух лет, с парой судимостей за мелкие кражи, прошлой весной он вступил в СА. Для последних лет Веймарской республики это была довольно типичная берлинская история: 22 ноября 1930 года Штиф и трое других приятелей из SA Storm 33 отправились в танцевальный зал. В этом нет ничего плохого, за исключением того, что они собирались туда не исполнять линди-хоп; а вместо галстуков и аккуратно причесанных волос взяли несколько пистолетов. Видите ли, Дворец танца "Эдем" часто посещал коммунистический туристический клуб. Удивительно, но коммунистические туристические клубы делали то же, что и все остальные в танцевальных залах; они танцевали. Но не в ту ночь. Так или иначе, когда фашисты прибыли, они сразу же поднялись наверх и открыли огонь. Несколько счастливых странников были ранены, двое из них тяжело ранены.
   Как я уже сказал, это была типичная берлинская история, и, вероятно, я не запомнил бы многих из этих подробностей, если бы не тот факт, что дело по делу Eden Dance Palace в Центральном уголовном суде Берлина в Старом Моабите вряд ли можно было назвать типичным судебным процессом. Видите ли, адвокат защиты, парень по имени Ганс Литтен, вызвал Гитлера к трибуне и подверг его перекрестному допросу о его истинных отношениях с СА и их насильственных методах; а Гитлера, пытавшегося выдать себя за герра Закон и порядок, это не слишком заботило, как и герра Литтена, который оказался евреем. Так или иначе, четверых из них осудили, Штифа приговорили к двум с половиной годам в Тегеле, и уже на следующий день я поехал туда, чтобы узнать, не сможет ли он пролить свет на другое дело. Это было как-то связано с убийством человека из СА. Пистолет, который Стиф использовал в Eden Dance Palace, был использован для убийства другого человека из SA. И мой вопрос был таков: был ли человек из СА убит коммунистами, потому что он был в СА? Или, что становилось все более вероятным, он был убит нацистами, потому что на самом деле был коммунистом, посланным шпионить за Штормом 33?
   Наконец я узнал имя от Штифа и таверну Шторм в старом городе, которую часто посещал Шторм 33. Таверна Рейзига на Хеббель-стрит, в западном районе Шарлоттенбурга. Что было не так уж и далеко от Дворца Танца Эдема. Поэтому, когда я покинул Тегель, я решил зайти туда и посмотреть. Но как только я вышел на улицу, я увидел группу солдат СА, которые залезли в грузовик. Они были вооружены и явно намеревались выполнить какую-то убийственную миссию. Времени звонить в штаб-квартиру не было, и, думая, что на этот раз я могу предотвратить убийство, а не просто расследовать его, я последовал за ним.
   Если это звучит смело или безрассудно, это не так. В те дни многие полицейские возили в багажнике машины Bergmann MP18 вместо пистолета. Бергманн был девятимиллиметровым пистолетом-пулеметом с магазином на тридцать два патрона, идеально подходившим для подметания улиц. Так что я следовал за бандой до самой колонии Фельсенек в районе Райникендорф-Восток, оплота коммунистической партии. Колония Фельсенек была всего лишь рядом участков для красных, которые хотели выращивать себе еду; и что с деньгами было так туго, многим из них нужны были эти овощи просто, чтобы жить. Некоторые из красных действительно жили там. У них была собственная охрана, которая должна была следить за нацистами, только они не выполняли свою работу. Они убежали, или их предупредили, или, может быть, они участвовали в нападении, кто знает?
   Но когда я добрался туда, нацисты как раз собирались избить молодого человека лет двадцати. Я не сразу его разглядел - слишком много на нем штурмовиков, как собак. Они, вероятно, решили выбить дерьмо из мальчика, а затем отвести его куда-нибудь в другое место и пустить пулю в голову, прежде чем выбросить его тело. это потому, что их было слишком много, чтобы арестовать. Затем, на случай, если они решат вернуться, я сказал мальчику, чтобы он сел в мою машину, и сказал, что подброшу его куда-нибудь - во всяком случае, куда-нибудь в более безопасное место, чем мы. Он поблагодарил меня и спросил, могу ли я отвезти его на Буловплац, и тогда я впервые увидел Эриха Мильке. В моей машине, по дороге в Берлин.
   Ему было около двадцати четырех лет, рост пять футов шесть дюймов, мускулистый, с кучей волнистых волос, берлинец, кажется, из Веддинга. Он также всю жизнь был коммунистом, как и его отец, который был плотником или колесным мастером. И у него были две младшие сестры и брат, которые тоже были в коммунистической партии. Или так он сказал мне.
   - Значит, правду говорят, - сказал я ему. "Это безумие передается по наследству".
   Он ухмыльнулся. В те дни у Мильке еще было чувство юмора. Это было до того, как русские завладели им. Насчет Маркса, Энгельса и Ленина у них никогда не было чувства юмора.
   "В этом нет ничего сумасшедшего, - сказал он. "КПГ - крупнейшая коммунистическая партия в мире за пределами Советского Союза. Ты не нацист, это очевидно. Я полагаю, вы из СДПГ.
   'Это правда.'
   'Я так и думал. Социальный фашист. Вы ненавидите нас больше, чем нацистов".
   - Вы правы, конечно. Единственная причина, по которой я помог тебе тогда, заключалась в том, что я хочу, чтобы ты умер от стыда, когда тебе придется рассказывать своим приятелям-левшам, что это полицейский, поддерживающий СДПГ, снял твою кастрюлю с плиты. Более того, я хочу, чтобы ты пошел и повесился, как Иуда Искариот, за предательство движения, вызванное тем, что красный задолжал республиканцу.
   "Кто сказал, что я вообще собираюсь им рассказать?"
   'Я полагаю, вы правы. Что еще за ложь, помимо всей другой лжи, рассказанной КПГ? Я покачал головой. "Не заблуждайтесь, нас ждет низкое и бесчестное десятилетие".
   - Не думай, что я неблагодарна, полип, - сказала Мильке. 'Потому что я. Эти ублюдки точно перерезали бы мне глотку. Они хотели убить меня, потому что я репортер Red Flag. Я делал репортаж о рабочем сообществе в колонии Фельзенек".
   'Ага-ага. Братская любовь и все такое дерьмо.
   - Ты не веришь в братскую любовь, полип?
   "Людям наплевать на братскую любовь. Они просто хотят кого-то любить, кто любит их в ответ. Все остальное ерунда. Большинство людей отдали бы ключи от дверей рабочего рая за шанс быть любимыми за себя, а не за то, что они немцы, рабочие, арийцы или пролетариаты. Никто на самом деле не верит в эйфорический сон, основанный на этой книге или этом историческом видении; они верят в доброе слово, в поцелуй красивой девушки, в колечко на пальце, в счастливую улыбку. Вот во что люди - люди, из которых состоит народ, - вот во что они хотят верить".
   - Сентиментальная чепуха, - усмехнулся Мильке.
   - Возможно, - сказал я.
   - В этом проблема всех вас, демократов. Вы говорите такую непроизносимую чепуху. Ну нет времени на такую болтовню. Ты будешь произносить эту речь на кладбище, если ты и твой класс не проснетесь в ближайшее время. Гитлеру и нацистам нет дела до ваших личностей. Все, что их волнует, - это власть.
   "И все будет по-другому, когда мы все будем выполнять приказы Сталина в каком-нибудь дегенеративном рабочем государстве".
   - Ты говоришь прямо как Троцкий, - сказала Мильке.
   - Он тоже социал-демократ?
   - Он фашист, - сказал Мильке.
   - Это означает, что он не настоящий коммунист.
   'В яблочко.'
   Наш обратный путь в центр Берлина пролегал по Бисмаркштрассе. На трамвайной остановке недалеко от Тиргартена Мильке развернулся по своей улице и сказал: "Это была Элизабет".
   Я остановил машину, и Мильке помахала красивой брюнетке. Когда она прислонилась к окну машины, я уловил отчетливый запах пота, но в жаркий день я не держал этого против нее. Мне стало как-то тепло.
   'Что ты здесь делаешь?' - спросила Мильке.
   - Я примеряла платье для клиентки, актрисы театра "Шиллер".
   "Это работа, которую я бы хотел", - сказал я.
   Брюнетка улыбнулась мне. - Я швея.
   - Элизабет, это комиссар Гюнтер с "Алекса".
   - У тебя проблемы, Эрих?
   - Могло бы и быть, если бы не огромная храбрость комиссара. Он прогнал нескольких нацистов, которые собирались дать мне пинка".
   - Могу я вас куда-нибудь подбросить? - спросил я у брюнетки, меняя тему.
   - Ну, вы могли бы высадить меня где-нибудь возле Александерплац, - сказала она.
   Она забралась на заднее сиденье машины, и мы снова поехали на восток, по Берлинерштрассе, через канал и через парк. Сначала я ревниво предположил, что брюнетка была связана с Мильке, и так оно и было, хотя и не так, как я предполагал; казалось, что она была близкой подругой покойной матери Мильке, Лидии, которая также была швеей, и после ее смерти брюнетка пыталась помочь овдовевшему отцу Мильке воспитывать четверых детей. Следовательно, Эрих Мильке, казалось, относился к Элизабет больше как к старшей сестре, что меня вполне устраивало. В том году мне нравились симпатичные брюнетки, и тут же я решил попытаться увидеть ее снова, если получится.
   Десять минут спустя мы приближались к Булоуплац, любимому пункту назначения Эриха Мильке, где располагалась штаб-квартира КПГ в Берлине. Занимая целый угол одной из самых охраняемых площадей в Европе, Дом Карла Либкнехта был шумным индикатором того, как могли бы выглядеть все здания, если бы левши когда-либо пришли к власти, каждый из его пяти этажей был украшен красными флагами, а не опасными зданиями. пляж и несколько бромных лозунгов большими белыми заглавными буквами. Если архитектура - это застывшая музыка, то это была отчасти оттаявшая Лотте Леня, говорящая нам, что мы должны умереть, а не спрашивать, почему.
   Когда мы вошли на площадь, Мильке опустилась на пассажирское сиденье. Он сказал: "Высади меня за углом, на Линиенштрассе. На случай, если кто-нибудь увидит, как я выхожу из вашей машины, и подумает, что я шпион.
   - Расслабься, - сказал я. - Я в штатском.
   Он смеялся. - Думаешь, это спасет тебя, когда придет революция?
   - Нет, но сегодня днем это может спасти вас.
   - Справедливо, комиссар. Если я кажусь неблагодарным, то это потому, что я не привык получать честную сделку от берлинского быка. Свиные щечки - это полипы, к которым я привык.
   "Свиные щеки?"
   "Эта свинья Анлауф".
   Я кивнул. Капитан Пауль Анлауф был - по крайней мере, среди коммунистов - самым ненавидимым полицейским в Берлине.
   Я остановился на Вейдинг-штрассе и подождал, пока Мильке выйдет.
   - Спасибо. Еще раз. Я этого не забуду, полип.
   - Держись подальше от неприятностей, да?
   'Ты тоже.'
   Затем он поцеловал брюнетку в щеку и ушел. Я закурил и смотрел, как он возвращается на Буловплац и растворяется в толпе мужчин.
   - Не обращай на него внимания, - сказал брюнет. - Он действительно не так уж плох.
   - Я не так против него, как он, кажется, против меня, - сказал я.
   - Что ж, - сказала она. "Я благодарен за лифт. Меня здесь устраивает.
   На ней было яркое принтованное платье из перкаля с пуговицами в виде сердечек на талии, кружевным воротником и симпатичными рукавами-фонариками. Принт представлял собой буйство красных и белых фруктов и цветов на сплошном черном фоне. Она была похожа на огород в полночь. На голове у нее была маленькая белая фетровая шляпа с красной шелковой лентой, как будто шляпа была тортом и это был чей-то день рождения. Мое, возможно. Что, конечно же, было. Запах пота на ее теле был для меня откровеннее и вызывал больше, чем какой-то дорогой приторный аромат. Под полуночным садом была настоящая женщина с кожей на каждой части тела, с органами, железами и всеми остальными вещами о женщинах, которые я знал и любил, но почти забыл. Потому что это был такой день, когда такие девушки, как Элизабет, снова были в летних платьях, и я вспомнил, какая долгая зима была в Берлине, когда я спал в той пещере в компании только своих снов.
   - Давай выпьем, - сказал я.
   Она выглядела искушенной, но только на мгновение. - Я бы с удовольствием, но... мне действительно пора возвращаться к работе.
   'Ну давай же. Сегодня теплый день, и мне нужно пиво. Нет ничего лучше, чем провести пару часов в цементе, чтобы утолить жажду. Особенно, когда у него день рождения. Ты же не хочешь, чтобы я пил один в свой день рождения, не так ли?
   'Нет. Если это действительно твой день рождения.
   - Если я покажу свое удостоверение личности, вы придете?
   'Хорошо.'
   Так я и сделал. И она пришла. Непосредственно рядом с полицейским участком на Буловплац был бар под названием Брауштубль, и, оставив мою машину там, где она стояла, мы зашли туда.
   Там, конечно, было полно коммунистов, но я не думал ни о них, ни об Эрихе Мильке, хотя какое-то время Элизабет продолжала говорить о нем так, как будто мне это было интересно, чего на самом деле не было. Но мне нравилось смотреть, как ее красные губы раскрываются и закрываются, демонстрируя белые зубы. Меня особенно поразил звук ее смеха, так как ей, казалось, нравились мои шутки, и это, собственно, все, что имело значение, потому что, когда мы расстались, она согласилась снова меня увидеть.
   Когда она ушла, я купил несколько сигарет и, возвращаясь к своей машине, поймал взгляд одного из полицейских в форме на площади и остановился, чтобы поболтать с ним на солнышке. Бауэр, так его звали сержант Адольф Бауэр. Наша болтовня была обычным выплеском на стену: суд над Чарли Урбаном за убийство в театре "Мерседес", чрезвычайные указы Брюнинга, показания Гитлера в суде в Моабите. Бауэр был хорошим быком, и все время, пока мы разговаривали, я заметил, как он не сводил глаз с автомобиля, припаркованного перед домом Карла Либкнехта, как будто узнавал его или человека, терпеливо ожидавшего на водительском сиденье. Затем мы оба смотрели, как трое мужчин вышли из Брауштюля и сели в машину с этим другим парнем. И одним из мужчин был Эрих Мильке.
   - Привет, - сказал Бауэр. "Беда идет".
   - Я знаю этого парня, - сказал я. - Тот, что с челкой. Но я не знаю других.
   - За рулем - Макс Тюнерт, - сказал Бауэр. - Он бандит из КПГ низкого ранга. Одним из других был Хайнц Нойманн. Он в рейхстаге, хотя и не ограничивает причинение неприятностей только своим присутствием. Я не узнал другого парня.
   - Я только что был в том баре, - сказал я. - И я никого из них не видел.
   - Наверху у них есть отдельная комната, - сказал Бауэр. - По моему мнению, там хранится какое-то оружие. На всякий случай решим обыскать дом Карла Либкнехта. К тому же, если SA установит демо здесь, они ничего не будут ожидать от верхнего этажа этого бара.
   - Вы сказали гусару?
   Гусаром был сержант в форме по имени Макс Виллиг, который часто бывал на Буловплац и почти так же непопулярен, как капитан Анлауф.
   - Я сказал ему.
   - Он тебе не поверил?
   'Он сделал. Но судья Боде этого не сделал, когда мы пошли за ордером. Сказал, что нам нужно больше доказательств, чем зуд на кончике моего носа.
   - Думаешь, они что-то замышляют?
   "Они всегда что-то планируют. Они коммунисты, не так ли? Преступники, большинство из них.
   - Я не люблю преступников, нарушающих закон, - сказал я.
   - Какие еще есть?
   - Из тех, что создают закон. Это Гинденбурги и Шлейхеры этого мира делают для республики больше, чем коммуняки и нацисты вместе взятые".
   - Ты правильно понял, мой друг.
   Возможно, я бы никогда больше не услышал имени Эриха Мильке, если бы не два обстоятельства. Во-первых, я гораздо чаще видел Элизабет, и время от времени она говорила, что видела его или одну из его сестер. А потом были события 9 августа 1931 года. Нет ни одного полицейского из Веймарского Берлина, который бы не помнил 9 августа 1931 года. Так, как американцы помнят Мэн.
  
  
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1931 ГОД
   По меньшей мере, это было трудное лето. Несмотря на некоторые новые законы, которые объявляли политическое насилие преступлением, караемым смертной казнью, нацисты убивали коммунистов со скоростью почти два к одному. После мартовских выборов, на которых нацисты получили более чем в три раза больше голосов, чем КПГ, коммунисты стали более жестокими, вероятно, в отчаянии. Затем, в начале августа, прозвучал призыв к выборам в прусский парламент. Скорее всего, это было связано с мировым экономическим кризисом. В конце концов, это был 1931 год, и мы были в разгар Великой депрессии. Почти половина банков в Америке обанкротилась, а в Германии мы все еще пытались заплатить за войну, почти шесть миллионов человек остались без работы. И во многом можно обвинить французов с их карфагенским миром.
   Выборы в Пруссии всегда были барометром для остальной Германии и обычно вызывали раздражение. В этом можно обвинить прусского характера. Jedem das Seine - девиз пруссаков. Буквально это означает "Каждому свое", но в более переносном смысле это также означает "Каждый получает то, что он заслуживает". Вот почему его повесили над воротами концлагеря Бухенвальд. И, вероятно, поэтому, учитывая особый характер прусского парламента, мы получили то, что заслужили, когда 9 августа были объявлены результаты и оказалось, что проголосовало недостаточно людей, чтобы вызвать выборы на национальном уровне. Без кворума для голосования настроения по всему Берлину еще больше обострились. Но особенно на Буловплац возле Дома Карла Либкнехта. Полагая, что между нацистами и прусской администрацией была заключена какая-то грязная сделка, там собрались тысячи коммунистов. Возможно, они были правы насчет сделки. Но все стало ужасно, когда появился ОМОН и начал крушить Рыжих, как яйца. Берлинские полицейские всегда умели делать омлеты.
   Вероятно, дождь тоже не помог. Несколько недель было тепло и сухо, но в тот день шел проливной дождь, и берлинские полицейские ни разу не промокли. Что-то связанное со всей этой кожей на киверах, которые они носили. Предполагалось, что на него наденут чехол в плохую погоду, но никто никогда о нем не вспоминал, а это означало, что после этого приходилось тратить целую вечность на чистку и полировку кивера. Если и было что-то, что гарантированно разозлит берлинского быка, так это намокание его шляпы.
   Думаю, красные решили, что с них хватит. С другой стороны, они всегда кричали о полицейской диктатуре, даже когда полиция вела себя с образцовой справедливостью. Местной полиции угрожали и раньше, но это было другое. Речь шла об убийстве полицейских. Около восьми часов вечера раздались выстрелы, и разгорелась полномасштабная перестрелка между полицией и КПГ - самая крупная, которую мы видели со времен восстания 1919 года.
   Около девяти часов в штаб-квартиру полиции на берлинской площади Александерплац начали поступать новости о том, что несколько офицеров, в том числе два капитана полиции, были застрелены. Мы уже расследовали июньское убийство другого полицейского. Я помогал нести его гроб. К тому времени, когда я и несколько других детективов добрались до Булоуплац, большая часть толпы уже разошлась, но перестрелка все еще продолжалась. Коммунисты были на крышах нескольких зданий, и полицейские с прожекторами вели ответный огонь, одновременно обыскивая жилые дома в этом районе в поисках оружия и подозреваемых. Сто человек было арестовано, а может и больше, пока бой продолжался. Это означало, что мы не могли подобраться к телам и несколько часов перестреливались с красными; Однажды винтовочная пуля оторвала кусок кирпичной кладки прямо над моей головой, и больше в гневе, чем в надежде что-нибудь задеть, я стрелял из "Бергмана", пока магазин не опустел. Это было в час ночи, прежде чем мы добрались до раненых полицейских, которые лежали в дверях кинотеатра "Вавилон", к тому времени один коммунист был застрелен и семнадцать других ранены.
   Из трех полицейских в дверях двое были мертвы. Третий, сержант Виллиг, "Гусар", был тяжело ранен. Он был ранен в живот и в руку, а его серо-голубая туника была багровой от крови, причем не только его собственной.
   - Нас подставили, - выдохнул он, пока мы сидели с ним и ждали скорую помощь. "Они не были на крышах, те, кто поймал нас. Ублюдки прятались в дверях и стреляли в нас сзади, когда мы проходили мимо.
   Старший офицер, советник полиции Райнхольд Хеллер, велел Уиллигу поберечь дыхание, но сержант был из тех, кто ничего не может сделать, пока не сделает свой отчет.
   - Их было двое. Пистолеты. Автоматика. Выстрелил в них из пистолета. Полный клип. Не могу сказать, ударил я кого-то из них или нет. Молодые они были. слезы. Двадцать или около того. Смеялись, когда увидели, как два капитана упали на землю. Потом они пошли в театр. Он попытался улыбнуться. "Должно быть, фанаты Гарбо. Мне она никогда особенно не нравилась.
   Скорая приехала с носилками и унесла его, оставив нас с двумя телами.
   - Гюнтер? - сказал Хеллер. - Иди и поговори с директором театра. Выясните, видел ли кто-нибудь что-то большее, чем просто фильм".
   Хеллер был евреем, но у меня не было с этим проблем. Не как некоторые. Он был Бернардом Вайсом, главой Крипо, золотым мальчиком, что было бы прекрасно, но тот факт, что Вайс тоже был евреем. Я думал, что Хеллер хороший полицейский, и это все, что имело для меня значение. Конечно, нацисты думали иначе.
   В фильме была Мата Хари с Гарбо в главной роли и Рамоном Новарро в роли молодого русского офицера, который влюбляется в нее. Сам я его не видел, но в Берлине фильм шел хорошо. Гарбо подстреливают вероломные французы, а с таким сюжетом он вряд ли мог провалиться с немцами. Директор театра ждал в холле. Он был смуглый и обеспокоенный, с усами, похожими на бровь лилипута, и в этом, по крайней мере, немного напоминал Рамона Новарро. Но, наверное, и к лучшему, что блондинка из кассы не была похожа на Гарбо, по крайней мере, не на Гарбо с визитной карточки; у нее были ужасные волосы, как у Струвельпетера.
   Все вокруг нас было красным. Красный ковер, красные стены, красный потолок, красные стулья и красные занавески на дверях зрительного зала. Учитывая политику района, все это казалось уместным. Блондинка была в слезах, менеджер просто нервничал. Он то и дело поправлял запонки, объясняя громко, словно персонаж пьесы, то, что видел и слышал:
   "Мата Хари только что закончила соблазнять русского генерала Шубина, - сказал он, - когда мы услышали первые выстрелы. Это было примерно в десять минут восьмого.
   - Сколько выстрелов?
   - Залп, - сказал он. - Шесть или семь. Небольшие руки. Пистолеты. Я был на войне, понимаешь? Я знаю разницу между выстрелом из пистолета и выстрелом из винтовки. Я просунул голову в дверь кассы и увидел здесь, на полу, фройляйн Виганд. Сначала я подумал, что это ограбление. Что ее задержали. Но тут раздался второй залп, и несколько пуль попали в кассовое окно. Двое мужчин пробежали через вестибюль в зрительный зал, не заплатив. А так как у обоих были пистолеты, я не собирался настаивать на том, чтобы они купили билеты. Не могу сказать, что я их хорошо разглядел, потому что испугался. Затем были еще выстрелы снаружи. Кажется, стреляли из винтовки, и люди начали бежать сюда, чтобы укрыться. К этому времени киномеханик остановил фильм и включил свет. А люди в зрительном зале шли через выходную дверь на Хиртенштрассе. Судя по шуму и толпе, фильм продолжаться не может, и до того, как один из ваших коллег вошел сюда, чтобы сказать мне оставаться внутри, почти все вышли из зала через черный ход. Включая двух мужчин с оружием. Он на мгновение оставил свои запонки в покое и яростно потер лоб. - Они мертвы, не так ли? Те двое полицейских.
   Я кивнул. "Ммм хм".
   'Плохо. Это очень плохо.'
   - А вы, фройлен? Я сказал. "Двое с ружьями. Вы их хорошо рассмотрели?
   Она покачала головой и прижала промокший носовой платок к своему красному носу.
   "Это был большой шок для фройляйн Виганд, - сказал управляющий.
   - Это было большим потрясением для всех нас, сэр.
   Я вошел в аудиторию, прошел по центральному проходу к выходу и толкнул дверь. Теперь я был на маленькой красной лестнице. Я отбивая чечетку, спустился к другой двери, а затем вышел на Хиртенштрассе как раз в тот момент, когда под моими ногами проехал подземный поезд, сотрясая всю площадь, как будто она еще недостаточно сотрясалась. Было темно, и в желтом свете газового фонаря было не на что разглядеть: несколько выброшенных красных флагов, пара плакатов протеста и, возможно, орудие убийства, если присмотреться повнимательнее. С таким количеством копов вокруг маловероятно, что убийцы рискнули бы держать свое оружие так долго.
   Еще в дверях кинотеатра они создавали гештальт места преступления, то есть надеялись, что целое может быть больше, чем сумма его частей.
   Капитан Анлауф был дважды ранен в шею и явно истек кровью. Ему было около сорока, коренастый, с полным лицом, за что командир Седьмого участка получил прозвище "Свиные щечки". Его оружие все еще было в кобуре.
   - Очень плохо, - сказал один из других детективов. - Его жена умерла три недели назад.
   - От чего она умерла? - услышал я свой вопрос.
   - Болезнь почек, - сказал Хеллер. "Это оставляет трех дочерей сиротами".
   "Кто-то должен будет рассказать им", - сказал кто-то.
   'Я это сделаю.' Человек, который говорил, был в форме, и все выпрямились, когда мы поняли, что это был командир берлинского Щупо Магнус Хейманнсберг. - Вы можете оставить это мне.
   - Благодарю вас, сэр, - сказал Хеллер.
   'Кто другой мужчина? Я не узнаю его.
   - Капитан Ленк, сэр.
   Хейманнсберг наклонился, чтобы рассмотреть поближе.
   - Франц Ленк? Какого черта он здесь делал? Такая полицейская работа была совсем не в его вкусе.
   - Сюда были вызваны все свободные люди в форме, - сказал Хеллер. - Кто-нибудь знает, был ли он женат?
   - Да, - сказал Хейманнсберг. - Но детей нет. Это что-то, я полагаю. Слушай, Рейнхард, я тоже ей скажу. Вдова.
   Ленку тоже было около сорока. Его лицо было более худым, чем у Анлауфа, с глубокими морщинами улыбки, которые больше не использовались. На лице все еще было пенсне, вот-вот, и кивер остался на голове, с ремешком, натянутым под подбородком. Он был ранен в спину, и, как и Анлауф, его оружие было в кобуре, на что теперь обратил внимание Хейманнсберг.
   - У них даже не было возможности достать оружие, - с горечью сказал он. Кивнув в сторону своего ботинка, он добавил: "Я предполагаю, что это пистолет сержанта Уиллига".
   - Он снял целую обойму, сэр, - сказал Хеллер. - До того, как они вбежали сюда.
   - Ударил что-нибудь?
   Хеллер посмотрел на меня.
   - Я так не думаю, сэр, - сказал я. - Имейте в виду, что там немного трудно сказать. Все красное. Ковер, стены, шторы, что угодно. Плохо видно пятна крови. Они выбежали через задний выход на Хиртенштрассе. Сэр, я бы хотел, чтобы пара мужчин с факелами помогли мне обыскать всю улицу. Люди выбросили красные флажки и плакаты, возможно, и оружие тоже.
   Хеллер кивнул.
   "Не волнуйтесь, ребята, - сказал Хейманнсберг, который, начав свою карьеру рядовым патрульным, пользовался огромной популярностью у всех в полиции. - Мы поймаем ублюдков, которые это сделали.
   Через несколько минут я шел по Хиртенштрассе с парой мужчин в форме. По мере того, как мы продвигались дальше на запад, в сторону Мулакштрассе и территории печально известной берлинской банды Always True, они начали нервничать. Мы остановились у Фрица Хемпеля, табачника. Он был закрыт, конечно. Я направил фонарик в одну сторону, потом в другую. Двое шупоменов подошли ко мне, немного расслабившись, когда вдалеке на углу остановился полицейский броневик.
   - Так близко к Мулак-штрассе и "Всегда Истине" они, должно быть, решили, что смогут удержать свое оружие, - сказал один из быков.
   'Может быть.' Я начал возвращаться по Хиртенстрассе, все еще осматривая землю, пока мои глаза не заметили сливную крышку в канаве. Это была простая чугунная решетка, но кто-то поднял ее, и совсем недавно: на двух решетках не было грязи, за которую кто-то мог зацепиться. Один из мужчин Шупо поднял его, пока я снимал куртку, а затем рубашку; а потом, осмотрев булыжники вокруг открытого водостока, решил снять и штаны.
   - Он был танцором в "Халлер-Ревю" до того, как стал полицейским, - сказал один из копов, перекидывая мою одежду через руку.
   - Универсальный, не так ли?
   "Если бы Хейманнсберг был здесь, - сказал я, - он заставил бы вас сделать это, так что заткнитесь".
   - Я бы сунул всю свою гребаную голову в эту канализацию, если бы думал, что она найдет ублюдка-еврея, убившего капитана Анлауфа.
   Я лег возле стока и погрузил руку в густую черную воду, по самое плечо.
   - С чего вы взяли, что это был еврей? Я попросил.
   - Всем известно, что марксисты и евреи - одно и то же, - сказал щупо.
   - На вашем месте я бы не стал повторять это при советнике Хеллере.
   - Этот город болен евреями, - сказал человек из Шупо.
   - Не обращайте на него внимания, сэр, - сказал другой полицейский. "Каждый в шляпе и с большим носом в его книге еврей. Посмотрим, сможешь ли ты найти какие-нибудь военные репарации, пока будешь там.
   - Забавно, - сказал я. "Если бы я не был по плечо в стоячей воде, я бы, блять, расхохотался. Теперь вставь пробку обратно.
   Я нащупал твердый металлический предмет и выудил пистолет с длинным стволом. Я передал его полицейскому, который не держал мою одежду.
   - Люгер? - сказал он, вытирая грязь с пистолета. - Похоже на версию для артиллерийского корпуса. Это сделает дополнительную замочную скважину в вашей двери.
   Я продолжал искать дно водостока. - Здесь нет коммуняк, - сказал я. 'Только это.' Я поднял другое ружье, автоматическое, странной неправильной формы, как будто кто-то пытался выломать затвор из дульного среза.
   Мы отнесли два оружия к уличному водонапорному насосу и смыли часть грязи. Автомат меньшего размера был Dreyse. 32.
   Я вымыл руку, снова оделся и отнес два пистолета обратно на участок Седьмой улицы на Булоуплац. Вернувшись в комнату детективов, Хеллер приветствовал мое появление словесным похлопыванием по спине.
   - Молодец, Гюнтер, - сказал он.
   'Спасибо, сэр.'
   Тем временем другие полицейские уже собирали коробки с фотофайлами, чтобы доставить их в Государственную больницу, чтобы сержант Уиллига посмотрел их, когда выйдет из операционной. И через некоторое время я сказал: "Знаешь, это займет некоторое время. Я имею в виду, прежде чем он снова придет в сознание. К тому времени убийц уже не будет в городе. Может быть, по пути в Москву.
   - Есть идея получше?
   'Я мог бы. Послушайте, сэр, вместо того, чтобы показывать сержанту Уиллигу фотографии всех красных, когда-либо арестованных в этом городе, давайте просто нарисуем парочку.
   'Как кто? Этих ублюдков сотни.
   - Скорее всего, нападение было организовано из KL House, - сказал я. - Так как насчет того, чтобы взять записи всего о семидесяти шести красных? Потому что именно столько красных было арестовано, когда мы ворвались в Куала-Лумпур в январе прошлого года. Давайте пока остановимся на этих лицах.
   - Да, вы правы, - согласился Хеллер. Он схватил трубку. "Дайте мне государственную больницу". Он указал на другого детектива. "Свяжись с ИА. Выясните, кто участвовал в том рейде. И скажи регистраторам в отделении неотложной помощи, чтобы они нашли документы об аресте и встретились с нами в больнице.
   Через двадцать минут мы уже были на пути в государственную больницу Фридрихсхайн.
   Они как раз везли Уиллига в операционную, когда мы прибыли с документами об аресте KL House. Раненому уже сделали укол, но вопреки советам врачей, которые стремились оперировать как можно быстрее, Виллиг сразу понял срочность того, о чем его просили. И сержанту совсем не потребовалось времени, чтобы выделить одного из нападавших.
   - Его, конечно, - прохрипел он. - Этот точно нажал на капитана Анлауфа.
   - Эрих Цимер, - сказал Хеллер и вручил мне обвинительное заключение.
   - Другой был примерно того же возраста, телосложения и цвета кожи, что и этот ублюдок. Они даже могли быть братьями, настолько они были похожи. Но его здесь нет. Я в этом уверен.
   - Хорошо, - сказал Хеллер. Он сказал сержанту несколько ободряющих слов, прежде чем его врачи увезли пациента.
   - Я узнаю этого Цимера, - сказал я. "Еще в мае я видел Цимера в машине с тремя другими мужчинами. Они были возле дома концлагеря, и, по словам сержанта Адольфа Бауэра, патрулировавшего Буловплац, одним из них был Хайнц Нойманн.
   - Депутат Рейхстага?
   Я кивнул.
   - А два других?
   - Один из них, я не знаю. Возможно, Бауэр вспомнит об этом.
   - Да, возможно.
   Он сделал паузу, выжидая. - А красный, которого ты знаешь?
   Я рассказал ему о дне, когда спас жизнь Эриху Мильке от отряда СА, намеревавшегося его убить.
   - Он был четвертым человеком в этой машине. И это правда, что говорит сержант Уиллиг. Он очень похож на Эриха Цимера".
   'Так. Вы верите, что мы ищем двух Эрихов, да?
   Я снова кивнул.
   "Гюнтер? Я бы не хотел, чтобы в "Алексе" меня знали как человека, спасшего жизнь убийце полицейских".
   - Я действительно не думал об этом, сэр.
   - Тогда, возможно, вам следует. И с этого момента мой вам совет: не упоминайте больше о том, как именно вы познакомились с этим Эрихом Мильке, пока он не окажется в безопасности. Особенно сейчас. что-то вроде истории, которую нацисты любят использовать, чтобы избить тех из нас, полицейских, которые до сих пор считают себя демократами, не так ли?
   'Да сэр.'
   Мы поехали на запад и север от Кольца до Бизенталерштрассе, адреса, указанного в обвинительном заключении Эриха Цимера. Это было унылое здание на улице Кристиана-штрассе, недалеко от пивоварни "Лоуэн" и характерного запаха хмеля, который всегда витал в воздухе над этой частью Берлина.
   Цимер снял большую мрачную комнату в большом мрачном доме, принадлежавшем старику с лицом, как у Туринской плащаницы. Он был недоволен, что его подняли с постели в такой ранний час, но вряд ли удивился тому, что мы расспрашивали о его жильце, которого не было в его комнате и, казалось, вряд ли он вернется в нее; но мы все равно попросили показать комнату.
   У окна стоял ветхий кожаный диван размером и цветом с спящего бегемота. На сырой стене висела гравюра Александра фон Гумбольдта с ботаническим образцом в раскрытой книге. Хозяин, герр Карпф, почесал бороду, пожал плечами и сказал нам, что Цимер исчез накануне, как туман, задолжав арендную плату за три недели, забрав свои вещи, не говоря уже о кружке из серебра и слоновой кости стоимостью в несколько сотен марок. Было трудно представить, что герр Карпф владеет чем-то ценным, но мы пообещали сделать все возможное, чтобы вернуть это.
   На площади Оскара, рядом с больницей, была телефонная будка полиции, и оттуда мы позвонили в "Алекс", где другой офицер искал протокол преступления и адрес Эриха Мильке, но пока безуспешно.
   - Вот и все, - сказал Хеллер.
   'Нет, я сказал. - Есть еще один шанс. Езжайте на юг, к электростанции на Вольта-штрассе.
   Автомобиль Хеллера представлял собой аккуратный маленький кабриолет DKW кремового цвета с небольшим двухцилиндровым двигателем объемом 600 куб.см, но он был переднеприводным и держался на поворотах, как сварная скоба, так что мы были там в мгновение ока. На Брунненштрассе, напротив Вольташтрассе, я сказал ему повернуть налево на Лорцингштрассе и остановиться.
   - Дайте мне десять минут, - сказал я и, перешагнув через дверцу ДКВ, быстро пошел по направлению к высокому многоквартирному дому из красного и желтого кирпича с балконами-боксами и мансардной крышей, похожей на небольшая марокканская крепость.
   Бесформенная квартирная хозяйка Элизабет, фрау Байер, была лишь немного удивлена, увидев меня в такой ранний час, поскольку я имел привычку навещать портниху всякий раз, когда освобождался от дежурства. Она знала, что я полицейский, и обычно этого было достаточно, чтобы заставить ее замолчать, когда меня подняли с постели. Большинство берлинцев всегда уважали закон, за исключением случаев, когда они были коммунистами или нацистами. И когда этого было недостаточно, чтобы заставить ее замолчать, я сунул ей в карман халата несколько марок в качестве компенсации.
   Квартира представляла собой лабиринт ветхих комнат со старой мебелью из вишневого дерева, китайскими ширмами и абажурами с кисточками. Как всегда, я сидел в гостиной и ждал, пока фрау Байер приведет своего жильца; и, как всегда, увидев меня, Элизабет улыбнулась сонной, но счастливой улыбкой и, взяв меня за руку, повела в свою комнату, где меня ждал должный прием; только на этот раз я осталась лежать на диване в гостиной.
   - Что случилось? она сказала. 'Что-то не так?'
   - Это Эрих, - сказал я. - Он в беде.
   - Какие неприятности?
   "Серьезная проблема. Двое полицейских были застрелены прошлой ночью.
   - И вы думаете, что Эрих может иметь к этому какое-то отношение?
   - Похоже на то.
   'Ты уверен?'
   'Да. Послушай, Элизабет, у меня мало времени. Его лучший шанс, если я найду его раньше, чем кто-либо другой. Я могу сказать ему, что говорить и, что более важно, чего не говорить. Ты видишь?'
   Она кивнула и попыталась подавить зевоту.
   'Так что ты хочешь от меня?'
   'Адрес.'
   - Ты имеешь в виду, что хочешь, чтобы я предал его, не так ли?
   - Это один из способов взглянуть на это, да. Я не могу этого отрицать. Но другой способ таков: может быть, я смогу убедить его чистосердечно признаться в этом. Это единственное, что может сейчас спасти ему жизнь.
   - Они ведь не обезглавили бы его, не так ли?
   - За убийство полицейского? Да, я думаю, что они будут. Один из убитых полицейских был вдовцом с тремя дочерьми, которые теперь осиротели. У республики не было бы другого выбора, кроме как сделать из него пример, иначе она рискует вызвать шквал критики в газетах. Нацистам это точно понравится. Но если я офицер, производящий арест, я мог бы уговорить его назвать некоторые имена. Если другие в КПГ подтолкнули его к этому, то он должен об этом сказать. Он молод и впечатлителен, и это поможет его делу.
   Она поморщилась. - Не проси меня выдать его, Берни. Я знаю этого мальчика полжизни. Я помогал его воспитывать.
   - Я спрашиваю. Даю вам слово, что сделаю то, что сказал, и буду защищать его в суде. Все, что я прошу, это адрес, Элизабет.
   Она села на стул, крепко сцепила руки и закрыла глаза, словно произнося безмолвную молитву. Возможно, так оно и было.
   "Я знала, что что-то подобное произойдет, - сказала она. - Вот почему я никогда не говорил ему, что мы с тобой встречаемся. Потому что он был бы зол. И я начинаю понимать почему.
   - Я не скажу ему, что это вы дали мне адрес, если вас это беспокоит.
   - Меня беспокоит не это, - прошептала она.
   'Что тогда?'
   Она резко встала. - Я, конечно, беспокоюсь об Эрихе, - громко сказала она. - Я беспокоюсь о том, что с ним будет.
   Я кивнул. - Слушай, забудь. Мы должны найти его каким-то другим способом. Извините, что побеспокоил вас.
   - Он живет со своим отцом, Эмилем, - глухо сказала она. - Штеттинерштрассе, дом двадцать пять. Верхняя квартира.
   'Спасибо.'
   Я ждал, что она скажет что-то еще, и когда она не сказала, я встал перед ней на колени и попытался взять ее руку, чтобы утешительно сжать ее, но она отдернула руку. В то же время она избегала моего глаза, как будто он свисал из глазницы.
   - Просто иди, - сказала она. - Иди и выполняй свой долг.
   На улице возле дома Элизабет почти рассвело, но я почувствовал, что между нами произошло что-то важное: что-то изменилось, быть может, навсегда. Я сел в машину Хеллера и сказал ему адрес. Судя по моему выражению лица, я предполагаю, что он знал лучше, чем спрашивать, как я к этому пришел.
   Мы поехали на север по Swinemunder Strasse на Bellermann Strasse, а затем на Christiana Strasse. Штеттинерштрассе, дом 25, представлял собой серый многоквартирный дом вокруг центрального двора, который, вероятно, рухнул бы сам по себе, если бы не несколько больших несущих балок. Хотя это с таким же успехом мог быть мох или плесень, из открытого окна на одном из верхних этажей свисал зеленый ковер, и это было единственное пятно цвета в этом жутком саркофаге из необработанного кирпича и рыхлого булыжника. Несмотря на то, что это быстро становилось ярким летним утром, солнце никогда не достигало нижних этажей многоквартирных домов на Штеттинерштрассе: Носферату вполне мог бы провести целый день в сумеречном мире квартиры на Штеттинерштрассе на первом этаже.
   Мы дергали звонок несколько минут, прежде чем из грязного окна показалась седая голова.
   'Да?'
   - Полиция, - сказал Хеллер. 'Открыть.'
   - Что случилось?
   - Как будто вы не знаете, - сказал я. - Открой, или мы выбьем дверь.
   'Хорошо.'
   Голова исчезла. Через минуту или около того мы услышали, как открылась дверь, и побежали наверх, как будто действительно верили, что еще есть шанс задержать Эриха Мильке. По правде говоря, никто из нас не думал, что на это есть большая надежда. Не в Гезундбруннене. Это был тот район, где детей учили, как быть на шаг впереди копов, прежде чем они научились делению на деления.
   Наверху лестницы мужчина в брюках и пижамной куртке впустил нас в маленькую квартирку, которая была святыней классовой борьбы. Каждая стена была увешана плакатами КПГ, объявлениями о забастовках и демонстрациях и дешевыми портретами Розы Люксембург, Карла Либкнехта, Маркса и Ленина. В отличие от любого из них, человек, стоящий перед нами, по крайней мере выглядел как рабочий. Ему было около пятидесяти, коренастый и невысокий, с бычьей шеей, залысинами и выступающей талией. Он подозрительно уставился на нас маленькими близко посаженными глазками, похожими на диакритические знаки внутри нуля. Если бы не полотенце и шелковый халат, он не мог бы выглядеть более грубым и драчливым.
   - Так чего от меня хочет берлинская полента?
   - Мы ищем герра Эриха Мильке, - сказал Хеллер. Его пунктуальность была типичной. Невозможно было стать советником в берлинской полиции, не обращая внимания на детали, особенно когда ты был еще и евреем. Наверное, в нем был бывший адвокат. Это также была та часть Хеллера, которая мне не нравилась, педантичный адвокат. Коренастому человечку в пижамной куртке это, похоже, тоже не понравилось.
   - Его здесь нет, - сказал он, едва скрывая ухмылку удовольствия.
   'И кто ты?'
   'Его отец.'
   - Когда вы в последний раз видели своего сына?
   'Несколько дней назад. Так что он должен был сделать? Ударил полицейского?
   - Нет, - сказал Хеллер. "В данном случае кажется, что он застрелил по крайней мере одного".
   'Это очень плохо.' Но тон мужчины, казалось, намекал на то, что он вовсе не думает, что это так уж плохо.
   К этому времени сходство между отцом и сыном стало для меня слишком очевидным, и я повернулся и пошел на кухню на случай, если искушение ударить его станет слишком сильным.
   - Там ты его тоже не найдешь.
   Я кладу руку на газовую конфорку. Было еще тепло. В пепельнице лежала стопка недокуренных сигарет, как будто ее подбросил кто-то, кто чем-то нервничал. Никто в Гезундбруннене не стал бы так тратить табак. Я представил себе мужчину, сидящего в кресле у окна. Человек, который, возможно, пытался занять свои мысли книгой, пока ждал, когда подъедет машина и отвезет его и Цимера на конспиративную квартиру КПГ. Я взял книгу, лежавшую на кухонном столе. На Западном фронте все было тихо.
   - Вы знаете, где сейчас может быть ваш сын? - спросил Хеллер.
   - Я понятия не имею. Честно говоря, он мог быть где угодно. Никогда не говорит мне ничего о том, где он был или куда он собирается. Ну, вы знаете, какие бывают молодые люди.
   Я вернулся в комнату и встал позади него. - Вы из КПГ?
   Он посмотрел через плечо и улыбнулся. 'Это ведь не незаконно? Пока что?'
   - Возможно, прошлой ночью вы сами были на Буловплац. Пока я говорил, я перелистывал страницы книги.
   Он покачал головой. 'Мне? Нет. Я был здесь всю ночь.
   'Ты уверен? Ведь там было несколько сотен ваших товарищей, включая вашего сына. Может быть, до тысячи. Конечно же, вы бы не пропустили что-то столь же веселое?"
   - Нет, - твердо сказал он. 'Я остался дома. Я всегда остаюсь дома в воскресенье вечером".
   'Вы верующий?' Я сказал. - Вы не выглядите религиозным.
   - В связи с тем, что мне нужно идти на работу в... - Он кивнул на маленькие деревянные часы на изразцовом камине. - Да, всего через два часа.
   - Есть свидетели того, что вы были здесь всю ночь?
   - Гейслеры, по соседству.
   'Это ваша книга?'
   'Да.'
   - Хорошо, не так ли?
   - Я бы и не подумал, что это твой вкус, - сказал он.
   'Ой? Почему это?'
   - Я слышал, нацисты хотят это запретить.
   - Может быть. Но я не нацист. И полицейского советника здесь тоже нет.
   "В моей книге все полицейские - нацисты".
   - Да, но это не то. Я имею в виду вашу книгу. Я перевернул страницу и убрал билет кольцевой железной дороги, который обозначал место читателя. - В этом билете сказано, что вы лжете.
   'Что ты имеешь в виду?'
   - Этот билет на станцию Гезундбруннен, всего в нескольких минутах ходьбы отсюда. Он был куплен в Шонхаузер-Тор прошлой ночью в восемь двадцать, то есть примерно через десять минут после того, как на Буловплац были убиты два полицейских. Это менее чем в ста метрах от станции Schonhauser Tor. Что ставит владельца этой книги в самую гущу событий.
   'Я ничего не говорю.'
   "Герр Мильке, - сказал Хеллер, - у вас и без того достаточно неприятностей, не говоря уже о том, чтобы заткнуть рот".
   - Вы его не поймаете, - сказал он вызывающе. 'Не сейчас. Насколько я знаю своего Эриха, он уже на полпути к Москве.
   - Не на полпути, - сказал я. - И не в Москве, держу пари. Нет, если ты так говоришь. Значит, это должен быть Ленинград. Что само по себе означает, что он, вероятно, путешествует на лодке. Так что, скорее всего, он направится в один из двух немецких портов, Гамбург или Росток. Росток ближе, так что он, вероятно, решит догадаться о нас и направится в Гамбург. Который является то, что? Двести пятьдесят километров? Они могли быть уже там, если ушли до полуночи. Я предполагаю, что Эрих, вероятно, в этот самый момент находится в доках Грасбрук или Сандтор, прокрадывается на русский грузовой корабль и хвастается тем, как он выстрелил в спину фашистскому полицейскому. Наверное, трусишке дадут орден Ленина за храбрость.
   Кое-что из этого, должно быть, задело нервы в теле подменыша Мильке. В одну минуту его пивное троллье лицо пребывало в уродливом покое, в следующую минуту его челюсть воинственно выдвинулась вперед, и, рыча оскорбления, он замахнулся на меня. К счастью, я наполовину ожидал этого и уже откинулся назад, когда он соединился, но все равно чувствовал, что меня ударил мешок с песком. Почувствовав себя плохо, я тяжело сел на мягкое кресло. На мгновение у меня появился новый взгляд на мир, но он не имел ничего общего с берлинским авангардом. Мильке-старший теперь ухмылялся, его рот превратился в щербатый, грызущий луну рот, а его большой окопный кулак уже направлялся в сторону Хеллера; и когда его орбита вокруг тела Мильке завершилась, он врезался в поверхность черепа Хеллера, как астероид, отбросив полицейского советника на пол, где он застонал и замер.
   Я снова поднялся на ноги. "Я собираюсь насладиться этим, ты, уродливый коммунистический ублюдок".
   Мильке-старший повернулась как раз вовремя, чтобы встретить мой кулак, летящий в другую сторону. Удар потряс большую голову на его мясистых плечах, словно внезапный дурной запах ударил ему в ноздри, и, когда он сделал шаг назад, я снова ударил его правым, который опустился сбоку на его голову, как первая подача боротра. Это оторвало его ноги от земли, как шасси самолета, и на долю секунды ему показалось, что он летит по воздуху, прежде чем приземлиться на колени. Когда он перекатился на бок, я выкрутил одну руку за его спиной, затем другую, и сумел удержать их достаточно долго, чтобы Хеллер, выглядевший как сонный, надел кандалы на запястья. Затем я встал и сильно ударил его ногой, потому что я не мог ударить его сына, и потому что я жалел, что не спас шею молодого человека. Я мог бы пнуть его еще раз, но Хеллер остановил меня, и, если бы не тот факт, что он был вожатым, а я все еще чувствовал себя плохо, я мог бы пнуть и его.
   - Гюнтер, - крикнул он. 'Достаточно.' Он вздохнул и тяжело прислонился к стене, пытаясь восстановить все свои мысли.
   Я сдвинул челюсть; моя голова с одной стороны казалась больше, чем с другой, и что-то пело в ушах, только это был не чайник.
   - При всем уважении, сэр, - сказал я, - этого недостаточно.
   А затем я снова пнул Мильке, прежде чем, пошатываясь, выскочил из квартиры на площадку, и через минуту или две меня стошнило через перила.
  
  
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Я перестал говорить. Мое горло сдавило, но не так, как наручники.
   'Это все что есть?' - спросил один из двух Эми.
   - Есть еще, - сказал я. 'Гораздо больше. Но я не чувствую рук. И мне нужно в туалет.
   - Вы снова видели Эриха Мильке.
   'Несколько раз. В последний раз это было в 1946 году, когда я был военнопленным в России. Видите ли, Мильке была...
   'Нет нет. Не будем забегать вперед. Мы хотим, чтобы все было в правильном порядке появления. Это по-немецки, не так ли?
   'Если ты так говоришь.'
   'Тогда все в порядке. Вы пошли к нему домой. У вас был свидетель из полиции. Вы нашли орудие убийства в канализации. Я так понимаю, это были орудия убийства?
   - Длинноствольный "Люгер" и "Дрейз". 32. Тогда это был стандартный полицейский автомат. Да, они были орудиями убийства. Слушай, мне действительно нужен отдых. Я не чувствую рук...
   - Да, вы уже это сказали.
   "Я не прошу яблочного пирога и мороженого, просто сними наручники. Это справедливо, не так ли?
   - После того, что ты нам только что рассказал? О том, что пинал отца Мильке, когда он был в наручниках и лежал на полу? Это было не очень честно с твоей стороны, Гюнтер.
   - Он заказал это в номер. Ударишь копа - будут проблемы. Я не ударил тебя, не так ли?
   'Еще нет.'
   "С этими руками? Я не мог ударить себя по коленям". Я зевнул под капюшоном. - Нет, правда, это все. С меня этого достаточно. Теперь, когда я знаю, чего ты хочешь, мне будет легче не спускать глаз. Независимо от законности или незаконности этой ситуации...
   "Вы находитесь в месте, где нет закона. Мы закон. Вы хотите помочиться, тогда идите вперед и устраивайтесь поудобнее. Тогда посмотри, что с тобой будет.
   - Я начинаю понимать...
   - Надеюсь, ради тебя.
   - Тебе нравится играть в гестапо. Для тебя это небольшой удар, делать это по-ихнему, не так ли? Втайне вы, вероятно, восхищаетесь ими и тем, как они удаляли зубы и информацию.
   Теперь они приблизились ко мне, повышая голоса так, чтобы их было приятно слышать.
   - Да пошел ты, Гюнтер.
   - Вы задели наши чувства этим замечанием о гестапо.
   - Беру обратно. Вы гораздо хуже гестапо. Они не делали вид, что защищают свободный мир. Оскорбляет ваше лицемерие, а не жестокость. Вы худший вид фашистов. Такие, которые думают, что они либералы.
   Один из них стал стучать мне по голове костяшкой пальца; это было не столько больно, сколько раздражало.
   "Когда ты собираешься вбить это в свою чертову квадратную голову..."
   'Ты прав. Я до сих пор не понимаю, почему ты это делаешь, когда я полностью готов сотрудничать.
   "Тебе не суждено понять. Когда ты это поймешь, придурок? Нам нужно больше, чем ваша готовность к сотрудничеству. Это означает, что у вас есть некоторый выбор в этом вопросе. Когда вы этого не сделаете. Мы должны оценивать уровень вашего сотрудничества, а не вы".
   "Мы хотим знать, что, когда вы говорите нам правду, нет абсолютно никаких сомнений, что это может быть что-то другое. Правда, только правда и ничего кроме правды. А это значит, что мы решим, когда тебе нужно отдохнуть, когда тебе нужно сходить в туалет, когда ты увидишь свет. Когда ты дышишь и когда пердишь. Так. Расскажите нам еще немного об Эрихе Мильке. Он ездил в Гамбург или Росток?
   "Поскольку Мильке-старший благополучно находился под стражей, я и еще один детектив сели на первый поезд до Гамбурга".
   'Почему ты? Почему не кто-то другой? Почему вы играли такую важную роль в расследовании? Почему бы не оставить это полиции Гамбурга?
   - Я должен был подумать, что это очевидно. Или, может быть, ты просто не слушал, Янк. Я познакомился с Эрихом Мильке. Я знал, как он выглядит, помнишь? Кроме того, я был лично заинтересован в его аресте. Я спас ему жизнь. Конечно, полиция Гамбурга была предупреждена, чтобы забрать Цимера и Мильке. Проблема была в том, что кто-то внутри "Алекса" предупредил их, и к тому времени, когда мы с Кестнером добрались до Гамбурга...
   - Кестнер?
   'Да. Он был в политической полиции. Детектив-сержант. Мы были старыми друзьями, Кестнер и я. Позже, когда нацисты победили на выборах в марте 1933 года, он вступил в партию. Многие люди сделали это. Мы их называли мартовскими фиалками или мартовскими опавшими. Так или иначе, именно тогда мы перестали быть друзьями, он и я.
   "Позже я узнал, что Мильке и Цимера увезли в Антверпен агенты Коминтерна. Там им выдали фальшивые паспорта и, представившись членами экипажа, посадили на корабль в Ленинград. Оттуда их увезли в Москву для обучения в ОГПУ - сталинской тайной полиции".
   "Значит, помимо нацистов в берлинской полиции были и коммунисты".
   'Да. Эльдор Борк - отставной майор полиции, с которым я дружил, - по его оценке, до десяти процентов берлинской полиции симпатизировали большевикам. Но ячеек Красного Щупо, о существовании которых утверждали нацисты, никогда не было. Большинство полицейских были естественными консерваторами. Инстинктивные фашисты, а не идеологические. Так или иначе, Цимер и Мильке следующие пять лет провели в России".
   'Откуда ты это знаешь?'
   Я перейду к этому. Конечно, даже несмотря на то, что у нас не было под стражей виновных в убийстве Анлауфа и Ленка, нацисты не собирались допускать такой мелочи, чтобы помешать им подавать пример людям. Аресты и вынесение обвинительных приговоров имели большое пропагандистское значение".
   - Других коммуняк?
   - Конечно других коммуняк. И нельзя отрицать, что Цимер и Мильке действовали не в одиночку. Действительно, были веские основания полагать, что все беспорядки на Буловплац были спланированы с целью заманить Анлауфа и сержанта Виллига в ловушку. Как я уже говорил, коммунисты действительно ненавидели этих двоих. Ленк был случайностью, более или менее. В неправильном месте в неправильное время.
   "Вскоре после того, как я ушел из полиции и пошел работать в отель "Адлон", меня арестовали. Товарищ по имени Макс Танерт. Вероятно, ему на голову надели мешок и уговаривали назвать имена. И имена имен он сделал. В июне 1933 года перед судом предстали пятнадцать человек, в том числе несколько видных коммунистов. Кто знает? Может быть, кто-то из них все-таки подговорил Мильке и Цимера к убийству.
   "Четверо получили смертный приговор. Одиннадцать были отправлены в концлагерь. Но прошло еще два года, прежде чем три из этих смертных приговоров были приведены в исполнение. Это было типично для нацистов. Чтобы заставить человека ждать годами, прежде чем его казнят. Я полагаю, что нацисты все еще могли бы научить вас, ублюдки Ами, кое-чему о жестокости. Это было во всех газетах, конечно. Май 1935? Я не могу вспомнить их имена, тех, кто пошел на падающий топор. Но я часто задавался вопросом, как к этому относились Мильке и Цимер, живущие в Москве в безопасности. Сколько им рассказали. Как ни странно, это был тот самый месяц, май 1935 года, когда Сталин решил, что некоторым из многих немецких и итальянских коммунистов, бежавших в Москву после прихода к власти Гитлера и Муссолини, больше нельзя доверять. Европейский коммунизм всегда был слишком разнообразен на вкус Сталина. Слишком много фракций. Слишком много троцкистов. Я подозреваю, что Мильке и Цимер больше беспокоились о том, что может случиться с ними, чем о том, что уже происходило со старыми товарищами, такими как Макс Матерн. Да, теперь я вспомнил. Он был тем, кто пошел на гильотину.
   "Большинство немецких коммунистов в Москве поселились в гостинице Коминтерна под названием "Отель Люкс". Произошла чистка, и некоторые из наиболее видных немецких коммунистов - Киппенбергер, Нойманн, по иронии судьбы те самые люди, которые заказали убийство Анлауфа и Ленка - все они были расстреляны. Жену Киппенбергера отправили в советский трудовой лагерь, и больше ее никто не видел. Жена Ноймана тоже попала в трудовой лагерь, но я думаю, что она выжила. По крайней мере, так было до заключения Сталиным пакта о ненападении с Гитлером в 1939 году, когда ее передали гестапо. Я понятия не имею, что с ней случилось после этого.
   - Вы очень хорошо информированы. Откуда ты так много знаешь об этом, Гюнтер? Мильке. Вся проклятая команда немецких коммуняк.
   - Какое-то время он был моим пивом, - сказал я. - Как ты это говоришь? Мой голубь. До 1946 года я мало что знал об Эрихе Мильке.
   'А потом?'
   - А потом я особо и не думал о нем, пока юрист из офиса главного юрисконсульта не назвал это имя. Честно говоря, лучше бы я никогда этого не слышал.
   'Но вы сделали. Так вот.
   "В последний раз, когда я его видел, он работал в ОГПУ после того, как оно стало МВД. Это было семь лет назад.
   - Вы слышали о восточногерманском секретариате государственной безопасности?
   'Нет.'
   "Некоторые немцы уже называют это Штази. Ваш друг Эрих - заместитель начальника госбезопасности. Тайный полицейский и, вероятно, один из трех самых важных людей в аппарате безопасности Восточной Германии, если не во всей стране.
   "Он пережил Сталина, Берию, он пережил даже падение Вильгельма Зайссера после прошлогоднего восстания рабочих в Берлине. Выживание - специальность твоей подруги Мильке.
   - Кажется, я упаду в обморок, - сказал я.
   "Контрольная комиссия союзников предприняла попытку арестовать его в феврале 1947 года, но русские никогда не собирались этого допускать".
   Я перестал слушать. Я не удосужился обратить внимание. Только это было не совсем правильно. Нечего было слушать, если не считать того пения в моих ушах, когда отец Эриха Мильке ударил меня двадцать три года назад. Только и этого не было. Что-то холодное и тяжелое лежало сбоку от моей головы, и только через пару секунд я понял, что это пол. Онемение рук растекалось по всему телу, как бальзамирующая жидкость. Капюшон на моей голове стал толще и туже, как будто на моей шее была петля палача. Было трудно дышать, но мне было все равно. Уже нет. Я открыл сумку и залез внутрь. Затем кто-то сбросил сумку с моста. Я чувствовал, что падаю в воздух на двадцать три года. К тому времени, как я приземлился, я забыл, кто, что и где я был.
  
  
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Я чувствовал, что меня несут. Потом я снова потерял сознание. Когда я снова пришел в себя, я лежал лицом вниз на кровати, с одного из моих запястий сняли кандалы, и я снова почти чувствовал свои руки. Потом меня подняли и дали постоять минуту. Я хотел пить, но не просил воды. Я так и стоял, ожидая, когда на меня закричат или ударят по голове, так что я немного вздрогнул, когда почувствовал одеяло на своих плечах и стул за голыми ногами; и когда я снова сел, чья-то рука схватила сумку и стянула ее с моей головы.
   Я оказался в большей, более удобно обставленной камере, чем моя собственная. Там был стол с небольшим подоконником по краю, который мог предотвратить падение карандаша на пол и ничего больше, а на нем стояло маленькое засохшее растение в горшке. На стене надо мной была метка, где висела картина, а перед двойным окном, зарешеченным, стоял умывальник с кувшином и фарфоровым умывальником.
   Со мной в той комнате было двое мужчин, и ни один из них не был похож на мучителя. На них были двубортные костюмы и шелковые галстуки. У одного из них на носу были очки в роговой оправе, а у другого в зубах была зажата незажженная трубка из вишневого дерева. Тот, у кого на лице была трубка, взял кувшин с водой, налил немного воды в запыленный на вид стакан и протянул его мне. Я хотел выплеснуть воду ему в лицо, но вместо этого плеснул себе в горло. Тот, что в очках, закурил сигарету и протянул ее между моими губами. Я сосала дым, как материнское молоко.
   - Я что-то такое сказал? Я слабо ухмыльнулся.
   Из окна первого этажа открывался вид на сад и коническую крышу маленькой белой башенки в тюремной стене. Насколько я знал, это был не тот вид, который привык видеть любой красный жакет в Ландсберге. Моргая от солнца, проникающего в окно, и дыма, струящегося мне в глаза, я устало потер подбородок и вынул сигарету изо рта.
   - Возможно, - сказал человек с трубкой. На верхней губе у него были усы, которые по размеру и форме соответствовали его маленькому синему галстуку-бабочке. Подбородок у него был больше, чем делало бы его красивым, и хотя это был не совсем Карл V, некоторые, в том числе и я, отрастили бы на нем короткую бороду, чтобы, возможно, он казался меньше. Но в моих глазах проказа выглядела бы на нем намного лучше.
   Дверь открылась. Для открытия этой камеры не требовалось никаких ключей. Дверь только распахнулась, и вошел охранник с какой-то одеждой, а за ним еще один охранник с подносом с кофе и горячей едой. Мне не очень понравилась одежда, так как это было то, что я носил накануне, но кофе и еда пахли так, как будто их приготовили в "Кемпински". Я начал есть до того, как они передумали. Когда ты голоден, одежда не кажется такой уж важной. Я не пользовался ножом и вилкой, потому что еще не умел их правильно держать, поэтому ел пальцами, вытирая их о бедра и зад. Я определенно не собирался беспокоиться о своих манерах за столом. Сразу же я начал чувствовать себя лучше. Удивительно, насколько вкусной может быть даже чашка американского кофе, когда вы голодны.
   - Отныне, - сказал человек с трубкой, - это ваша камера. Номер семь.
   - Узнаете этот номер? У другой Ами, той, что в очках, были короткие седые волосы, и она выглядела как профессор колледжа. Ножки очков были слишком коротки для его головы, а крючки торчали из ушей, так что они выглядели как два маленьких зонтика. Возможно, очки были слишком малы для его лица. Или, может быть, он их позаимствовал. Или, может быть, его голова была ненормально большой, чтобы вместить все ненормально неприятные мысли - в основном обо мне - которые ее раздували.
   Я пожал плечами. Мой разум был пуст.
   'Конечно, вы делаете. Это камера фюрера. Там, где ты ешь свою еду, он написал свою книгу. И я не знаю, что я нахожу более отвратительным. Мысль о том, что он записывает свои ядовитые мысли. Или ты ешь пальцами.
   "Я, конечно, постараюсь, чтобы эта мысль не испортила мне аппетит".
   "По общему мнению, Гитлеру было легко здесь, в Ландсберге".
   - Полагаю, вы тогда здесь не работали.
   - Скажи мне, Гюнтер. Вы когда-нибудь читали это? Книга Гитлера".
   'Да. Я предпочитаю Айн Рэнд. Но только что.
   - Тебе нравится Айн Рэнд?
   'Нет. Хотя я думаю, что Гитлеру она бы понравилась. Он, конечно, тоже хотел быть архитектором. Только он не мог позволить себе бумагу и карандаши. Не говоря уже об образовании. К тому же у него не было достаточно большого эго. И я думаю, что нужно быть довольно крутым, чтобы выжить в этом мире.
   - Ты и сам довольно крутой, Гюнтер, - сказал тот, что в очках.
   'Мне? Нет. Со сколькими крутыми парнями ты завтракаешь голышом?
   'Не так много.'
   - Кроме того, легко выглядеть крутым, когда у тебя на голове мешок. Даже если это заставит вас задуматься о том, каково это, когда у вас под ногами ничего нет".
   - В любое время, когда вы захотите узнать наверняка, мы можем вам помочь.
   - Конечно, вы можете занять место Клингельхофера на репетиции.
   - Мы были здесь, когда казнили пятерых военных преступников в июне пятьдесят первого года.
   - Держу пари, у тебя есть интересный альбом для вырезок.
   "Они умерли совершенно спокойно. Как будто они смирились со своей судьбой. Что было довольно иронично, если вспомнить, что они говорили обо всех тех евреях, которых убили".
   Я пожал плечами и отодвинул пустой поднос с завтраком. - Никто не хочет умирать, - сказал я. - Но иногда кажется, что жить дальше еще хуже.
   - О, я думаю, они хотели жить дальше. Особенно тех, кто подал прошение о помиловании. Что было всем им. Я прочитал некоторые письма, которые получил Макклой. Все они были предсказуемо своекорыстны.
   - Ну что ж, - сказал я, - в этом и разница между мной и ими. Для меня просто невозможно быть корыстным. Видите ли, я давно уволил самого себя. Сейчас я стараюсь справляться самостоятельно".
   - Ты так говоришь, как будто тоже не хочешь жить дальше, Гюнтер.
   - И вы так говорите, как будто я должен быть впечатлен вашим гостеприимством. Вот в чем беда, Эмис. Ты выбиваешь из людей дерьмо, а потом ждешь, что они присоединятся к паре куплетов "Звездно-полосатого знамени".
   - Мы не ожидаем, что ты будешь петь, Гюнтер, - сказала Ами с трубкой. Он когда-нибудь собирался зажечь его? - Просто чтобы продолжить разговор. То, как ты говорил до сих пор. Он бросил пачку сигарет на стол, где Гитлер написал свой бестселлер. - Кстати, что случилось с тем сержантом, которому Цеймер и Мильке выстрелили в живот?
   - Уиллиг? Я закурил и вспомнил, что он жил; через три месяца после расстрела он произведен в лейтенанты. 'Я забыл.'
   - Вы снова присоединились к Крипо в сентябре 1938 года, верно?
   - Я не совсем присоединялся, - сказал я. - Генерал Гейдрих приказал мне вернуться. Раскрыть серию убийств в Берлине. После того, как дело было раскрыто, я остался. Опять же, это то, чего хотел Гейдрих. Есть только одна вещь, которую вы должны понять о Гейдрихе: он почти всегда получал то, что хотел".
   - И он хотел тебя.
   "У меня была определенная репутация человека, выполняющего свою работу. Он восхищался этим.
   - Значит, ты остался.
   "Я пытался выбраться из Крипо, навсегда. Но Гейдрих сделал это более или менее невозможным".
   - Расскажите нам об этом. О том, что вы делали для Гейдриха.
   "Крипо входил в состав Зипо, полиции государственной безопасности. Меня повысили до оберкомиссара. Главный инспектор. К тому времени большая часть преступлений была политизирована, но мужчины продолжали убивать своих жен, а профессиональные преступники занимались своими делами как обычно. В тот период я провел несколько расследований, но на самом деле нацисты очень мало заботились о снижении уровня преступности обычным, проверенным временем способом, и большинство полицейских едва ли утруждали себя тем, чем занимается полиция. Это произошло потому, что нацисты предпочитали "сокращать" преступность, объявляя ежегодные амнистии, а это означало, что большинство преступлений вообще никогда не доходили до суда. Все, о чем заботились нацисты, - это возможность сказать, что показатели преступности снизились. На самом деле преступность - настоящая преступность - при нацистах даже увеличилась: кражи, убийства, преступность среди несовершеннолетних - все стало еще хуже. Так что я продолжал как обычно в Alex. Я произвел аресты, подготовил дело, передал бумаги Министерству юстиции, и со временем дело было прекращено или прекращено, и обвиняемые вышли на свободу.
   "Однажды в сентябре 1939 года, вскоре после того, как была объявлена война и Зипо стал частью РСХА, я пришел к генералу Гейдриху в его кабинет на Принц Альбрехтштрассе. Я сказал ему, что зря трачу время, и попросил разрешения приложить мои бумаги. Он терпеливо слушал, но продолжал писать еще почти минуту после того, как я закончил говорить, прежде чем переключиться на стойку штампов на своем столе. Должно быть, их было тридцать или сорок. Он взял одну, приложил ее к подушечке для чернил, а затем аккуратно проштамповал лист бумаги, на котором писал. Затем, по-прежнему молча, он встал и закрыл дверь. В его кабинете стоял рояль - девятифутовый черный Bluthner, - и, к моему удивлению, он сел перед ним и начал играть, и, я бы сказал, неплохо. Пока он играл, он передвинул свою большую задницу на табуретку у пианино - он немного прибавил в весе с тех пор, как я видел его в последний раз, - а затем кивнул в знак того, что я должен сесть рядом с ним.
   Я сел, едва зная, чего ожидать, и какое-то время никто из нас не произнес ни слова, пока его худые, костлявые руки мертвого Христа скользили по блестящей клавиатуре. Я слушал и не сводил глаз с фотографии на крышке рояля. Это был портрет Гейдриха в профиль, одетый в белую куртку фехтовальщика и похожий на дантиста, о котором вам могут сниться в кошмарах, - такого, который выдернул бы вам все зубы, чтобы улучшить гигиену полости рта.
   - Гуан Чжун был китайским философом седьмого века, - тихо сказал Гейдрих. "Он написал прекрасную книгу китайских поговорок, одна из которых гласит: "Даже у стен есть уши". Ты понимаешь, о чем я говорю, Гюнтер?"
   - Да, генерал, - сказал я и, оглядевшись, попытался угадать, где мог быть спрятан микрофон.
   "Хорошо. Тогда я продолжу играть. Это произведение Моцарта, которого учил Антонио Сальери. Сальери не был великим композитором. Сегодня он более известен нам как человек, убивший Моцарта".
   - Я даже не знал, что его убили, сэр.
   "О да. Сальери ревновал Моцарта, как это часто бывает с людьми пониже. Вас удивит, если вы узнаете, что кто-то пытается меня убить?"
   '"Кто?"
   "Конечно, Гиммлер. Salieri de nos jours. Гиммлер не великий ум. Его самые важные мысли - это те, которые я ему еще не сказал. как он делает, пока он там. Но один из нас обязательно уничтожит другого, и, если повезет, именно он проиграет мне игру. Однако его не следует недооценивать. И это причина, по которой я Держите вас в Зипо, Гюнтер. Потому что, если Гиммлер выиграет нашу маленькую игру, я хочу, чтобы кто-то нашел улики, которые помогут его уничтожить. человек ты, Гюнтер. Ты Вольтер для моего Фридриха Великого. Я держу тебя рядом за твою честность и независимость ума.
   "Я польщен, герр генерал. И даже в ужасе. Почему вы думаете, что я когда-нибудь смогу уничтожить такого человека, как Гиммлер?"
   "Не будь дураком, Гюнтер. И послушай, я сказал, помоги уничтожить. Если Гиммлер добьется успеха и меня убьют, это, конечно, будет выглядеть как несчастный случай. Или что кто-то другой виновен в моей смерти. должно быть расследование. Как глава Крипо, Артур Небе имеет право назначить кого-то, кто будет руководить этим расследованием. Этим кем-то будете вы, Гюнтер. Вам будет помогать моя жена Лина и мое самое доверенное лицо - человек по имени Вальтер Шелленберг из Службы внешней разведки СС. Вы можете доверять Шелленбергу, что он знает самый политический способ довести доказательства моего убийства до сведения фюрера. У меня есть враги, это правда. Но у этого ублюдка Гиммлера тоже. его враги - мои друзья".
   Я пожал плечами. - Итак, вы видите, что он сделал почти невозможным для меня покинуть Крипо.
   - И это настоящая причина, по которой Небе приказал тебе вернуться из Минска в Берлин, - сказал Ами с трубкой. - То, что ты сказал Сильверману и Эрпу - о том, что Небе опасается, что ты можешь отправить его в дерьмо, - это только половина истории, не так ли? Он защищал вас по личному указанию Гейдриха. Не так ли?
   - Полагаю, да. Только когда я вернулся в Берлин и встретился с Шелленбергом, я вспомнил о том, что сказал Гейдрих. А также, конечно, когда он был убит в 1942 году".
   - Вернемся к Мильке, - сказала Ами в плохо сидящих очках. - Это Гейдрих сделал его своим голубем?
   'Да.'
   'Когда это случилось?'
   - После разговора за роялем, - сказал я. - Через пару дней после падения Франции.
   "Итак, июнь 1940 года".
   'Вот так.'
  
  
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1940 ГОД
   Меня вызвали обратно на Принц Альбрехтштрассе, где сцена была, мягко говоря, безумной. Вокруг сновали люди с папками, почти непрерывно звонили телефоны, по коридорам бегали курьеры с важными депешами. Был даже граммофон, играющий песню "Эрика", как будто мы на самом деле были с моторизованными эсэсовцами, когда они двигались к побережью Нормандии. И, что самое необычное, все улыбались. Никто никогда не улыбался в том месте, но в тот день они улыбались. Даже у меня была улыбка на лице. Разгромить Францию так быстро, как это сделали мы, казалось не чем иным, как чудом. Вы должны иметь в виду, что многие из нас сидели в окопах северной Франции в течение четырех лет. Четыре года бойни и тупика. А тут победа над нашим старейшим врагом всего за четыре недели! Не нужно было быть нацистом, чтобы чувствовать себя хорошо по этому поводу. И если честно, летом 1940 года я был ближе всего к тому, чтобы хорошо относиться к нацистам. В самом деле, это было время, когда казалось, что быть нацистом почти не имело значения. Внезапно мы все возгордились тем, что снова стали немцами.
   Конечно, людям было хорошо и потому, что они думали - мы думали, - что война закончилась, даже не начавшись. Вряд ли кто-то погиб по сравнению с миллионами погибших в Великой войне. Англия должна была заключить мир. Русский черный ход был в безопасности. А Америка, как обычно, не была заинтересована в том, чтобы вмешиваться. В общем, это казалось какой-то чудесной передышкой. Я ожидаю, что французы чувствовали совсем другое, но в Германии было национальное ликование.
   И, честно говоря, последним человеком, о котором я думал, когда в то утро вошел в кабинет Гейдриха, был такой глупый маленький придурок, как Эрих Мильке.
   Рядом с Гейдрихом за столом сидел еще один эсэсовец в форме, которого я не узнал. Ему было около тридцати, худощавого телосложения, с копной светло-каштановых волос, привередливым, почти женским ртом и самой проницательной парой глаз, которые я когда-либо видел за пределами вольера с леопардом в Берлинском зоопарке. Левый глаз был особенно кошачьим. Сначала я решил, что он сужен из-за дыма от его серебряного мундштука, но через некоторое время я увидел, что глаз постоянно был таким, как будто он потерял свой монокль. Он улыбнулся, когда Гейдрих представил нас, и я увидел, что сходство с юным Белой Лугоши было больше, чем мимолетное, всегда предполагая, что Бела Лугоши когда-то был молодым. Офицера СС звали Вальтер Шелленберг, и я думаю, что тогда он был майором - гораздо позже он стал генералом, - но я особо не обращал внимания на пупырышки на его нашивке на воротнике. Меня больше интересовала форма Гейдриха, майора запаса Люфтваффе. Еще интереснее было то, что его рука была на перевязи, и в течение нескольких нервных минут я предполагал, что мое присутствие там как-то связано с покушением на его жизнь, которое он хотел, чтобы я расследовал.
   "Оберкомиссар Гюнтер - один из лучших детективов крипо, - сказал Гейдрих Шелленбергу. - В новой Германии эта профессия не лишена опасностей. Большинство философов утверждают, что мир в конечном счете является разумом или материей. Шопенгауэр утверждает, что конечной реальностью является человеческая воля. Но всякий раз, когда я вижу Гюнтера, я также вспоминаю о первостепенной важности для мира человеческого любопытства. Как ученый или изобретатель, хороший сыщик должен быть любопытным. У него должны быть свои гипотезы. И он всегда должен стремиться проверить их с помощью наблюдаемых фактов. Не так ли, Гюнтер?
   - Да, герр генерал.
   "Несомненно, он даже сейчас недоумевает, почему я ношу эту форму Люфтваффе, и втайне надеется, что это предвещает мой отъезд из Зипо, чтобы он мог наслаждаться более легкой и спокойной жизнью". Гейдрих улыбнулся его маленькой шутке. - Ну же, Гюнтер, разве ты не об этом думал?
   - Вы покидаете Зипо, герр генерал?
   'Нет я не.' Он ухмыльнулся, как очень умный школьник.
   Я ничего не говорил.
   - Постарайся сдержать свое явное облегчение, Гюнтер.
   - Очень хорошо, генерал. Я обязательно сделаю все, что в моих силах.
   - Ты понимаешь, что я имею в виду, Уолтер? Он всегда остается сам по себе.
   Шелленберг только улыбался, курил, смотрел на меня своими кошачьими глазами и ничего не говорил. По крайней мере, у нас было что-то общее. С Гейдрихом ничего не всегда было самым безопасным.
   "После вторжения в Польшу, - объяснил Гейдрих, - я добровольно стал летчиком на бомбардировщике. Я был зенитчиком при воздушном налете на Люблин.
   - Звучит довольно рискованно, герр генерал, - сказал я.
   'Это. Но поверьте мне, нет ничего лучше, чем лететь на вражеский город со скоростью двести миль в час с MG17 в руках. Я хотел показать некоторым из этих солдат-бюрократов, из чего сделаны СС. Что мы не просто кучка асфальтовых солдатиков.
   Я предположил, что он имел в виду Гиммлера.
   - Очень похвально, сэр. Так ты повредил руку?
   'Нет. Нет, это был несчастный случай, - сказал он. "Я также тренировался как летчик-истребитель. Я разбился во время взлета. Моя глупая ошибка.
   'Вы уверены, что?'
   Самодовольная улыбка Гейдриха погасла в полете, и на мгновение я подумал, не зашел ли я слишком далеко.
   'Это означает, что?' он сказал. - Что это не был несчастный случай?
   Я пожал плечами. - Я имею в виду только то, что, как я полагаю, вы захотите выяснить все, что пошло не так, прежде чем снова лететь. Я пытался немного отступить от того, что, возможно, неразумно, уже внушил ему. - Что это был за самолет, сэр?
   Гейдрих колебался, словно размышляя над этой идеей. - "Мессершмитт", - тихо сказал он. "Bf 110. Он не считается очень маневренным самолетом".
   "Ну вот и ты. Я не могу понять, почему я упомянул об этом. Я, конечно, не имел в виду, что вы плохой пилот, генерал. Я уверен, что они не позволили бы вам сесть в кабину, если бы не были полностью уверены, что самолет годен к полетам. Что касается меня, то я даже никогда не отрывался от земли, но мне все же хотелось бы убедиться, что это не было чем-то механическим, прежде чем я снова поднимусь наверх.
   - Да, возможно, вы правы.
   Шелленберг теперь кивал. - Это определенно не могло причинить никакого вреда, герр генерал. Гюнтер прав.
   У него был любопытный высокий голос с легким акцентом, который мне было трудно определить; и было в нем что-то очень опрятное и элегантное, что напомнило мне дворецкого или продавца мужской одежды.
   Привлекательный секретарь СС, которого мы называли серой мышкой, вошел с подносом с тремя кофейными чашками и тремя стаканами воды, точно так же, как мы были в кафе на Кудамме, и, к счастью, мы были отвлечены от предмет несчастного случая Гейдриха - Шелленберга самой женщиной и Гейдриха звуком патефона, доносившегося через открытую дверь. На мгновение он топнул сапогами по полу в такт песне и счастливо ухмыльнулся.
   - Чудесный звук, не так ли?
   "Замечательно, герр генерал", - сказал Шелленберг, который все еще смотрел на секретаршу Гейдриха, и это замечание могло так же легко относиться и к ней, как и к музыке.
   Я мог понять его точку зрения. Ее звали Беттина, и она казалась слишком милой, чтобы работать на такого дьявола, как Гейдрих.
   Когда она снова вышла, мы втроем начали петь. Это была одна из немногих песен СС, которые мне совсем не нравились, поскольку она не могла не иметь ничего общего с СС или даже с войной. И на мгновение я забыл, где я и с кем я.
  
   На вереске растет маленький цветок
   И зовут ее Эрика.
   Сто тысяч маленьких пчел
   Рой вокруг Эрики
   Потому что ее сердце полно сладости
   И ее цветочное платье источает нежный аромат
   На вереске растет маленький цветок
   И зовут ее Эрика.
  
   Мы спели все три куплета и к концу были в таком приподнятом настроении, что Гейдрих велел Беттине принести нам бренди. Через несколько минут мы уже пили за падение Франции, а затем Гейдрих объяснял настоящую причину моего присутствия в его кабинете. Вручив мне файл, он подождал, пока я его открою, и сказал:
   - Вы, конечно, узнаете имя в деле.
   Я кивнул. "Эрих Мильке. Что насчет него?'
   - Вы спасли ему жизнь, а потом он с сообщником убил двух полицейских. А потом его арест провалил еврей, ведущий следствие".
   - Вы имеете в виду Криминал-Полицейрат Хеллер, - сказал я. - Да, я его помню. Разве не Хеллер успешно расследовал убийство того молодого парня из СА в Beussellkeitz? Тот, кого зарезали какие-то коммунистические головорезы. Как его звали? Герберт Норкус?
   - Спасибо за урок истории, Гюнтер, - терпеливо сказал Гейдрих. - Никто из нас вряд ли забудет Герберта Норкуса.
   В этом не было ничего удивительного, поскольку убийство Норкуса было сюжетом самого первого нацистского пропагандистского фильма о Гитлерюгенде. Сам я не видел фильм, но мне показалось маловероятным, что роль Хеллера вообще вошла в сценарий. Тем не менее я счел за лучшее не обсуждать эту деталь с Гейдрихом.
   - Вы будете рады узнать, что Внешней разведке удалось отследить Мильке с тех пор, как вы с Хеллером позволили ему ускользнуть из ваших рук, - сказал он. - Уолтер, почему бы вам не сообщить главному инспектору все, что у нас есть на него сейчас?
   - Буду рад, сэр, - сказал Шелленберг. "Мы знаем, что в Москве Мильке училась в Ленинской школе под именем Вальтера Шойера. Затем ему дали имя Пауль Бах, и мы предполагаем, что это был тот самый Пауль Бах, который давал показания против многих немецких коммунистических кадров после сталинской чистки в отеле "Люкс" в мае 1935 года. семейный дом Мильке; и вскоре после убийства Анлауфа и Ленка семья переехала из квартиры на Штеттинер-штрассе по адресу на Грюнталер-штрассе, где в сентябре 1936 года младшая сестра Мильке Гертруда получила открытку из Мадрида. Это, казалось, подтверждало то, что мы уже подозревали, а именно то, что Мильке уехала в Испанию в качестве чекиста. Во время гражданской войны он носил имя капитана Фрица Лейсснера и был прикомандирован к генералу Гомесу, которого мы знаем лучше как Вильгельма Зайссера, другого немецкого коммуниста. Кажется, что эти ублюдки потратили больше времени на убийство других республиканцев, чем на убийство любых националистов, и не случайно 13-я интернациональная бригада, также известная как Бригада Домбровского, подняла мятеж вскоре после битвы при Брюнете в июле 1937 года из-за ужасающих потерь, нанесенных на них из-за некомпетентности их офицеров.
   "После поражения республиканцев в январе 1939 года Мильке была одной из тысяч, перешедших границу во Францию. Французы начали запирать их почти сразу. В октябре 1939 года один из наших агентов, выдававший себя за члена Французской коммунистической партии - они также были интернированы в те же концлагеря, что и немецкие коммунисты, - встретил на спортивном стадионе Баффало человека, которого, как он считал, был Эрихом Мильке. на юге Парижа, который французы использовали как временный лагерь для нежелательных пришельцев. Он сказал, что Мильке сказал ему, что его перевели из другого временного лагеря, теннисного стадиона "Ролан Гаррос". Вскоре после этого Мильке перевели в один из двух более постоянных концентрационных лагерей на юге Франции: либо в лагерь в Ле-Верне, в Арьеже, недалеко от Тулузы, либо в Гюр, что в районе Аквитании. Мы считаем, что он все еще в одном из этих лагерей. Он знает, что мы его ищем, так что, естественно, он будет использовать вымышленное имя. И хотя условия в этих лагерях обычно считаются отвратительными, тем не менее, поскольку Советский Союз подписал пакт о ненападении с Германией, они действительно могут быть для него самым безопасным местом. Сталин уже отправил сюда нескольких немецких коммунистов, чтобы продемонстрировать свою добрую волю по отношению к фюреру. И вполне вероятно, что он сделал бы то же самое с Эрихом Мильке. Итак, теперь, когда Франция находится в руках Третьего рейха, это наш лучший шанс захватить его почти за десятилетие.
   - И, - сказал Гейдрих, - поскольку вы - единственный человек в Зипо, который когда-либо имел удовольствие встречаться с Мильке, это дает вам уникальную возможность отправиться во Францию и произвести арест. Французы уже проявляют в этом отношении большую готовность к сотрудничеству. Они так же стремятся избавиться от некоторых нежелательных немцев, как и мы - заполучить их. И вы, конечно же, не обнаружите, что вы единственный полицейский, отправившийся туда, чтобы арестовать беглеца от немецкого правосудия. Просто один из самых важных. Потому что, не заблуждайтесь, Гюнтер, Эрих Мильке почти на первом месте в нашем розыскном списке.
   - У меня есть несколько вопросов, сэр, - сказал я.
   Гейдрих кивнул.
   "Во-первых, я не говорю по-французски".
   - Это совсем не проблема. В Париже вы будете поддерживать связь с гауптманом Паулем Кестнером, которого, как я полагаю, вы знаете по совместной работе в Крипо. Кестнер из Эльзаса и свободно говорит по-французски. Ему приказано предложить вам любую помощь, в которой вы нуждаетесь. Вы двое будете подчиняться моему заместителю, генералу Вернеру Бесту из гестапо. Вместе с Гельмутом Кнохеном, старшим начальником парижской службы безопасности, он направит вам французскую полицию для помощи в вашей миссии под кодовым названием ФАФНИР.
   Я кивнул. - Фафнир, вы правы, сэр. Я рад, что ты не сказал "Хаген".
   Это случалось нечасто, но Гейдрих выглядел озадаченным.
   - В цикле "Кольцо", сэр, - объяснил я, - Хаген убивает Гюнтера.
   Гейдрих улыбнулся. - Что ж, я убью тебя, если не найду Мильке, - сказал он. 'Понять?'
   Я был рад, что он улыбался. - Да, герр генерал.
   - Ему понадобится форма, сэр, - сказал Шелленберг.
   - У тебя есть униформа, Гюнтер?
   - Нет, герр генерал. Еще нет.'
   - Я так и думал. Хороший. Это дает нам возможность поговорить наедине. Пойдем со мной. И принеси с собой дело Мильке. Он вам понадобится.
   Он встал, взял шляпу и пошел к двери. Я последовал за ним в приемную, где он уже говорил Беттине, чтобы она подогнала его машину к входной двери, и забирал у Шелленберга портфель. Он взял у меня файл и положил его в портфель.
   - Мы куда-то идем? Я попросил.
   - Мой портной, - сказал он и направился к огромной мраморной лестнице.
   Когда мы вышли из здания, внимание привлекла охрана на Принц-Альбрехтштрассе, и мы какое-то время ждали появления машины. Гейдрих позволил мне зажечь его сигарету и передал мне портфель.
   - Все, что вам нужно для операции "Фафнир", находится в этом портфеле, - сказал он. - Деньги, пропуска, проездные документы и многое другое. Намного больше. Вот почему я хотел поговорить с вами наедине. Он оглядел двух охранников-эсэсовцев, как будто убедившись, что они вне пределов слышимости, а затем сказал совершенно необыкновенную вещь:
   - Видишь ли, Гюнтер, у нас есть кое-что общее, у нас с тобой. Несколько лет назад нас обоих объявили мишлингами, потому что якобы у нас есть дедушка и бабушка евреи. Ерунда конечно. Но это связано с тем, что я говорил вам раньше.
   - Ты имеешь в виду, как кто-то пытается тебя убить?
   'Да. Не сумев убедить фюрера в том, что в этих злобных слухах есть доля правды, Гиммлер, несомненно, намерен убить меня. Конечно, я не лишен собственных ресурсов. Некоторые записи, относящиеся к прошлому моей семьи в Галле, которые могут быть неправильно истолкованы, были стерты. А человек, который донес на меня, - курсант военно-морского флота, которого я знал по академии в Киле, - этот человек попал в аварию. Он был убит во время инцидента в Германии в 1937 году, когда республиканские ВВС атаковали порт Ибицы. Во всяком случае, это официальная версия.
   Приехала машина. Это был большой черный "мерседес" с открытым верхом.
   Водитель, сержант СС, выпрыгнул из машины, отсалютовал, а затем открыл большую дверь смертника и откинул вперед переднее сиденье.
   - Что так долго, Клейн? - сказал Гейдрих.
   "Извините, сэр, но я заправлял ее, когда раздался ваш звонок. Куда мы идем?'
   - Холтеры, портные.
   "Шестнадцать на Тауензинштрассе. Вы правы, сэр.
   Мы ехали на юг, до угла Бюлоуштрассе, а затем на запад.
   - Тот портфель, который я тебе дал, - сказал Гейдрих. - В нем также есть дело о человеке, который донес на тебя, Гюнтер. На самом деле, этот файл не лишен связи с файлом Мильке, как вы обнаружите. Видите ли, человек, доносивший на вас, был гауптман Пауль Кестнер. Твой бывший одноклассник и коллега по Крипо.
   "Кестнер". Я кивнул. - Я всегда думал, что это кто-то другой, сэр. Эта девушка, которую я когда-то знал, которая также знала Мильке.
   - Но вы не выглядите удивленным, что это был Кестнер.
   - Нет, пожалуй, нет, герр генерал.
   "Он был членом КПГ до того, как стал нацистом. Вы знали это?
   Я покачал головой.
   - Это Кестнер сообщил своим друзьям из КПГ, что вы с ним едете в Гамбург, чтобы арестовать Мильке. После того, как вы покинули Крипо, он надеялся отвести от себя подозрения, заявив, что это вы предупредили Мильке. Что-то, что было бы легче сделать, если бы оказалось, что ты наполовину еврей.
   Я покачал головой.
   - О, это все есть в деле, - сказал Гейдрих.
   - Нет, это не так, герр генерал. Я просто разочарован, вот и все. Как вы сказали, я знаю Пола Кестнера с тех пор, как мы учились в одной гимназии здесь, в Берлине.
   "Всегда разочаровывает, когда обнаруживаешь, что тебя предали. Но в некотором смысле это также и освобождение. Это служит напоминанием о том, что в конечном итоге можно по-настоящему полагаться только на себя".
   - Я кое-чего не понимаю, - сказал я. - Если вы все это знаете, почему я встречаюсь с Полом Кестнером в Париже?
   Гейдрих громко фыркнул и на мгновение отвел взгляд, пока мы выезжали на Ноллендорф-плац. Там он указал на кинотеатр "Моцарт Холл". - Четыре пера, - сказал он. 'Чудесная картина. Вы его видели?
   'Да.'
   'Совершенно верно. Это один из фаворитов фюрера. Это фильм о мести, не так ли? Хотя месть очень британская и сентиментальная. Гарри Фэвишем возвращает четыре белых пера тем же мужчинам и женщинам, которые обвинили его в трусости. Абсурд на самом деле. Говоря о себе, я бы предпочел, чтобы мои бывшие товарищи страдали немного больше, чем они. И, возможно, умереть, хотя и не без того, чтобы раскрыть себя как их Немезиду. Ты следуешь за мной?'
   - Я начинаю, герр генерал.
   "Как ваш начальник, я должен сообщить вам, что нет никакого преступления в том, чтобы быть членом коммунистической партии до того, как увидел свет и стал национал-социалистом. Я также должен сообщить вам, что у Пауля Кестнера есть связи на Вильгельмштрассе, и что эти люди решили не замечать его нечестную роль в деле Мильке. Откровенно говоря, если бы мы увольняли каждого офицера Сипо с неудачным прошлым, не осталось бы никого, кто носил бы форму.
   'Он знает?' Я попросил. - Что его начальство знает о том, что он сделал?
   'Нет. Мы предпочитаем держать такие вещи про запас. Для тех случаев, когда нам нужно привести человека в порядок и убедить его сделать то, что он сказал. Однако, - Гейдрих бросил сигарету на улицу и поднял раненую руку, - как видите, случаются несчастные случаи. Особенно в военное время. И если бы гауптману Кестнеру случилось что-то плохое, пока он находился в оккупированной Франции, я сомневаюсь, что кто-то был бы удивлен. Меньше всего я. В конце концов, это долгий путь между Парижем и Тулузой, и я осмелюсь сказать, что есть еще несколько очагов французского сопротивления. Это будет трагедия войны, как смерть Пауля Баумера, пытающегося защитить птенца на последней странице "На Западном фронте без перемен". Гейдрих вздохнул. 'Да. Трагедия. Но вряд ли повод для сожаления.
   'Я понимаю.'
   - Ну, это целиком ваше дело, гаупштурмфюрер Гюнтер. Ваше звание старшего инспектора в Крипо дает вам право на звание капитана СС. То же, что Кестнер. Для меня нет никакой разницы, жив он или мертв. Это твой выбор.'
   Машина проехала по Тауензинштрассе к сталагмитовым шпилям Мемориальной церкви кайзера Вильгельма и с грохотом остановилась перед ателье. В витрине был портновский манекен, похожий на туловище на месте преступления, и несколько рулонов ткани цвета олова. Пешеходы бросали на Гейдриха любопытные взгляды, когда он вылезал из машины и шел согнув ноги к парадной двери Вильгельма Холтерса. Вряд ли можно винить их за это. Со всеми медалями и значками на мундире Люфтваффе он выглядел опытным бойскаутом, хотя и довольно зловещим.
   Я последовал за ним через дверь, и в моих ушах звенел магазинный звонок, как будто предупреждая других покупателей о чуме, которую мы привезли с собой. Все-таки что-то страшное.
   К нам подошел непритязательный мужчина в пенсне, с черной повязкой на рукаве и жестком воротничке, моющий одну руку в другой, как Понтий Пилат, и улыбаясь прерывистой улыбкой, как будто работал только на половинной мощности.
   - Ах да, - сказал он тихо. - Генерал Гейдрих, не так ли? Да, пожалуйста, проходите.
   Он провел нас в комнату, принадлежавшую Herrenklub. Там были кожаные кресла, на каминной полке тикали часы, пара зеркал в полный рост и несколько стеклянных витрин с разнообразной военной формой. На стенах было множество королевских ордеров и фотографий Гитлера и Геринга, чья любовь к ношению униформы всех цветов была хорошо известна. Сквозь зеленую бархатную занавеску я мог видеть нескольких мужчин, разрезающих ткань или гладящих раскаленным утюгом недоделанные мундиры, и, к моему удивлению, один из этих мужчин был ортодоксальным евреем. Это был хороший пример нацистского лицемерия, когда портной-еврей шил форму СС.
   "Этому офицеру нужна форма СС, - объяснил Гейдрих. "Серое поле. И он должен быть готов в течение одной недели. Обычно я должен отправить его к квартирмейстеру СС за готовой униформой Хьюго Босса, но он будет ехать личным поездом фюрера, так что ему нужно выглядеть прилично. Вы можете это сделать, герр Холтерс?
   Портной удивился даже тому, что ему задали такой вопрос. Он издал вежливый хохот и улыбнулся с тихой уверенностью. - О, конечно, герр генерал.
   - Хорошо, - сказал Гейдрих. "Отправьте счет в мой офис. Гюнтер? Я оставляю вас в надежных руках герра Холтерса. И убедитесь, что вы получите своих людей. Оба из них.' Затем он повернулся и ушел.
   Холтерс достал блокнот и карандаш и начал задавать вопросы и записывать ответы.
   'Классифицировать?'
   "Гауптман".
   - Есть медали?
   "Железный крест с королевской наградой. Медаль за участие в Великой Отечественной войне с мечами и значком за ранение. Вот и все.'
   - Брюки или бриджи?
   Я пожал плечами.
   - Оба, - сказал он. - Одеть кинжал?
   Я покачал головой.
   "Размер шляпы?"
   - Шестьдесят два сантиметра.
   Холтерс кивнул. - Мы попросим Хоффманна с Гнейзенауштрассе прислать вам парочку для примерки. А до тех пор, может быть, ты снимешь куртку, и я сниму с тебя мерки. Он взглянул на маленький календарь на стене. "Генерал Гейдрих всегда торопится".
   - Да, никогда не стоит с ним спорить, - сказал я, снимая куртку. "Мне знакомо это чувство. Что касается Гейдриха, то ваша черная повязка может быть заметна.
   После того, как меня сняли мерки и я уже собирался выйти из дома, я столкнулся с Элизабет Делер, которая входила в ателье с коробкой для униформы под мышкой. Я почти не видел ее с той ночи в 1931 году, когда она обиделась на то, что я появился у нее на квартире и спросил адрес Мильке. Но она встретила меня тепло, как будто все это теперь было забыто, и согласилась зайти ко мне на кофе после того, как отдаст мундир герру Холтерсу.
   Я ждал за углом в Miericke, на Ranke Strasse, где шоколадный торт был чуть ли не лучшим в Берлине.
   Приехав, она сказала мне, что с начала войны у нее почти не оставалось времени на пошив платьев; все хотели, чтобы она шила обмундирование.
   "Эта война закончилась, даже не начавшись", - сказал я ей. - Ты скоро вернешься к пошиву одежды.
   - Надеюсь, ты прав, - сказала она. - Тем не менее, я полагаю, именно поэтому вы были там, в Холтерсе. Чтобы получить форму.
   'Да. На следующей неделе у меня работа в полиции в Париже.
   'Париж.' Она на мгновение закрыла глаза. "Чего бы я не отдал, чтобы поехать в Париж".
   - Знаешь, я как раз думал о тебе около часа назад.
   Она поморщилась. - Я тебе не верю.
   "Честно говоря, это правда, я был".
   'Почему?'
   Я пожал плечами. Едва ли мне хотелось говорить ей, что меня послали в Париж выследить ее старого друга Эриха Мильке, и именно поэтому я снова вспомнил ее.
   - О, я как раз подумал, что было бы приятно снова увидеть тебя, Элизабет. Возможно, когда я вернусь из Парижа, мы могли бы вместе посмотреть фильм.
   - Я думал, ты сказал, что собираешься в Париж на следующей неделе.
   'Я.'
   - Тогда что плохого в том, чтобы посмотреть фильм на этой неделе?
   - Если уж на то пошло, - сказал я, - что не так с сегодняшним вечером?
   Она кивнула. "Забери меня в шесть", - сказала она и поцеловала меня в щеку.
   Мы уже выходили из кофейни, когда она сказала: "Я чуть не забыла. Сейчас я живу в другом месте.
   - Неудивительно, что я не смог найти тебя.
   - Как будто ты пытался. Моцштрассе. Номер двадцать восемь. Первый этаж. Мое имя на звонке.
   - Я уже с нетерпением жду возможности позвонить.
  
  
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ: ФРАНЦИЯ, 1940 ГОД
   По крайней мере, это была не черная форма. Но в Анхальтерском вокзале, ожидая посадки на поезд Рейхской железной дороги ранним июльским утром, я чувствовал себя странно неловко, одетый как капитан Сипо, хотя почти все остальные были одеты в униформу. Как будто я подписал контракт кровью с самим Гитлером. В случае, если великий Мефистофель решил не посещать французскую столицу на поезде. Гестапо пронюхало, по крайней мере, о двух заговорах с целью его убийства, пока он был в Париже, и в поезде говорили, что Гитлер уже вернулся из беглого визита к жемчужине в его короне завоеваний через Ле Бурже 23 июня. Следовательно, несмотря на то, что во многих отношениях он был весьма роскошен - ведь на борту было несколько высокопоставленных генералов вермахта, - поезд, в котором мы ехали, не был "Америкой", как назывался спецпоезд со штаб-квартирой фюрера и, судя по всему, последним поездом. слово в комфорте Pullman-класса. Этот поезд со странным названием - возможно, это игра слов, основанная на песне Гермса Ниля, которую я пел в кабинете Гейдриха, - похоже, вернулся на ремонтную базу Темпельхоф на юго-западе Берлина. С тех пор, как я снова встретился с Элизабет, я скорее пожалел, что не был там сам, потому что, хотя небольшая часть меня с нетерпением ждала встречи с Парижем, в основном я чувствовал явное отсутствие энтузиазма по поводу своей миссии. Многие люди в Сипо ухватились бы за полностью оплаченную поездку в самый гламурный город в мире. И небольшое убийство по пути их ничуть не обеспокоило бы. В том поезде были люди, которые выглядели так, будто убивали людей с 1933 года. В том числе сидевший напротив меня парень, унтерштурмфюрер СС - второй лейтенант, которого я наполовину узнал из штаб-квартиры полиции на Александерплац.
   Однако его маленькие крысиные глаза опередили меня.
   - Простите, сэр, - вежливо сказал он. - Но разве вы не старший инспектор Гюнтер? Из отдела по расследованию убийств?
   'Мы встречались?'
   - Я работал в отделе полиции в "Алексе", когда, кажется, видел вас в последний раз. Меня зовут Уиллмс. Николаус Виллмс.
   Я молча кивнул.
   "Полиция не так гламурна, как Убийство", - сказал он. "Но у этого есть свои моменты".
   Он улыбнулся без улыбки - такое выражение лица у змеи, когда она открывает рот, чтобы проглотить что-то целиком. Он был меньше меня, но у него был честолюбивый вид человека, который в конечном итоге может проглотить что-то большее, чем он сам.
   - Так что привело вас в Париж? - спросил я без особого интереса.
   - Это не первая моя поездка, - сказал он. - Я был там последние две недели. Я вернулся в Берлин только по семейному делу.
   - У вас там еще есть работа?
   - В Париже много порока, сэр.
   "Значит, меня заставили поверить".
   "Хотя, если повезет, я не застряну в Vice надолго".
   'Нет?'
   Уиллмс покачал головой. Он был маленьким, но сильным и сидел, расставив ноги и сложив руки на груди, как будто смотрел футбольный матч. Он сказал:
   "После школы СД в Бернау меня отправили на эксклюзивный курс лидерства в Берлин-Шарлоттенбург. Эту публикацию организовали люди, проводившие этот курс. Я бегло говорю по-французски, видите ли. Я родом из Трира.
   - Так вот что я слышу в твоем акценте. Французский. Думаю, это пригодится в вашей работе.
   - Честно говоря, сэр, это довольно скучная работа. Я надеюсь на что-то более захватывающее, чем множество французских шлюх".
   - В этом поезде около пятисот солдат, которые с этим не согласятся, лейтенант.
   Он улыбнулся, на этот раз настоящей улыбкой, зубами, только лучше не получалось, как и полагается улыбаться.
   - Так на что ты надеешься?
   - Мой отец погиб на войне, - объяснил Уиллмс. "В Вердене. Французский снайпер. Мне было два года, когда это случилось. Поэтому я всегда ненавидел французов. Я ненавижу в них все. Полагаю, я хотел бы получить шанс отплатить им за то, что они сделали со мной. За то, что забрал у нас отца. За то, что подарил мне такое несчастное детство. Моя семья должна была уехать из Трира, но мы не могли себе этого позволить. Так что мы остались. Моя мать и мои сестры. Мы остались в Трире, и нас ненавидели". Он задумчиво кивнул. "Я бы очень хотел работать в гестапо в Париже. По-моему, устроить Франци тяжелое время - это правильно. Охладите немного, если вы понимаете, о чем я, сэр.
   - Война окончена, - сказал я. - Я думаю, ваши шансы охладить любого французского, как вы выразились, теперь довольно ограничены. Они сдались.
   "О, я думаю, что есть еще те, в ком еще есть немного борьбы, не так ли? Террористы. Нам придется иметь с ними дело, конечно. Если вы услышите что-нибудь в этом роде, сэр, возможно, дайте мне знать. Я очень хочу продолжить. И выйти из Vice. Он улыбнулся своей рептильной улыбкой и похлопал портфелем по соседнему сиденью. - А пока, - добавил он, - я мог бы оказать вам услугу.
   'Ой? Как?'
   - В этом портфеле у меня список примерно трехсот парижских ресторанов и семисот гостиниц, вход в которые должен быть запрещен из-за проституции. И список около тридцати официально утвержденных. Не то, чтобы кто-то примет слепое уведомление в любом случае. По моему опыту порока, ни один закон в мире не остановит парня, который намерен заполучить кусочек мышки, или шлюху, готовую отдать его ему. Во всяком случае, я считаю, что если человек хочет хорошо провести время в Париже, то он может сделать гораздо хуже, чем отправиться в отель Fairyland на площади Бланш в Пигаль. По данным префектуры полиции на улице Лютес, девушки, работающие в Fairyland, не болеют венерическими заболеваниями. Конечно, можно спросить, откуда они это знают, и я думаю, что простым ответом будет то, что это Париж, и, конечно же, полиция об этом узнает". Он пожал плечами. - В любом случае, я просто подумал, что вам, возможно, захочется это узнать, сэр. Пока молва не разошлась.
   - Спасибо, лейтенант. Я буду иметь это в виду. Но я думаю, что буду слишком занят, чтобы искать еще больше неприятностей, чем у меня уже есть. Я по делу, видишь? Старое дело, и я полагаю, что моя работа выложена передо мной. Что-нибудь еще выкладывается, я могу отвлечься еще больше, чем кажется разумным, даже в Париже. Я хотел бы рассказать вам об этом подробнее, но не могу по соображениям безопасности. Ты видишь, что человек, которого я преследую, раньше убегал от меня. И я не намерен позволить этому случиться снова. Они могли бы поместить Мишель Морган в мою гостиничную спальню, и все равно мне пришлось бы вести себя прилично.
   Уиллмс улыбнулся своей змеиной улыбкой, той, которую он, вероятно, использовал, когда хотел уговорить какого-нибудь бедного маленького луциана дать ему одну бесплатно. Я знал, на что похожи эти быки из Vice. Но хотя он и был омерзителен, я не сомневался, что он действительно мог быть полезен для моей миссии, и я полагаю, что мог бы предложить ему работу. У меня было письмо от Гейдриха, которое заставило бы любого командира предложить мне свое полное сотрудничество. Но я не сделал предложение. Я этого не делал, потому что змею не берут, если в этом нет особой необходимости.
   Прибыв на Восточный вокзал Парижа ближе к вечеру, я предъявил свой ордер на такси унтер-офицеру с мрачным лицом, который направил меня к военной машине, уже занятой другим офицером. Бензина было мало, и, поскольку мы должны были разместиться в том же отеле через реку, нам пришлось делить водителя, капрала СС из Эссена, который попытался предотвратить наше нетерпение по поводу прибытия в отель, предупредив нас, что ограничение скорости было всего 40 км/ч.
   - А ночью еще хуже, - добавил он. - Тогда всего тридцать. Что действительно безумно".
   - Конечно, так безопаснее, - сказал я. - Из-за отключения электроэнергии.
   - Нет, сэр, - сказал капрал. "В ночное время этот город оживает. Вот когда люди действительно хотят чего-то добиться. Где-то важно.
   'Как где?' - спросил мой брат-офицер, морской лейтенант, прикомандированный к абверу - немецкой военной разведке. 'Например?'
   Водитель улыбнулся. - Это Париж, сэр. Здесь есть только одно важное дело, сэр. Или так можно подумать, судя по количеству штабных офицеров, которых я возил к их связным, сэр. Единственный бизнес в Париже, который идет лучше, чем когда-либо прежде, - это бизнес отношений между мужчинами и женщинами, сэр. Одним словом проституция. Этот город изобилует ею. И можно подумать, что некоторые из этих немцев, приезжающих сюда, никогда раньше не видели девушку, как они это делают.
   - Боже мой, - воскликнул лейтенант абвера по имени Курт Богер.
   - Скоро в пути будет много немецких подкреплений, - сказал водитель. - Маленькие немцы. Мой совет вам обоим: найдите себе миленькую подружку и получите ее бесплатно. Но если у вас мало времени, лучшие бордели в городе - это Maison Chabanais в доме номер двенадцать по Rue Chabanais и One-Two-Two на Rue de Provence.
   - Я слышал, что в Стране Фей было хорошо, - сказал я.
   - Нет, это вздор, сэр. При всем моем уважении. Тот, кто сказал вам это, говорит из своей задницы. The Fairyland - это настоящая ночная лавка. Держитесь оттуда подальше, сэр, на случай, если вы окажетесь с дозой желе. Если вы простите меня за то, что я так сказал. Maison Chabanais предназначен только для офицеров. У мадам Марты очень стильный дом.
   Богер, вряд ли типичный моряк, громко чихал и качал головой.
   - Но в отеле "Лютеция" вы будете в порядке, - сказал шофер, меняя тему. "Очень респектабельный отель. Там ничего не происходит.
   - Рад это слышать, - сказал Богер.
   "Все лучшие гостиницы заняты нами, немцами, - сказал шофер. "Генеральный штаб с красными полосками на брюках и партийными большими пушками в "Мажестике" и "Крильоне". Но я думаю, вам обоим будет лучше здесь, на левом берегу.
   Охрана возле Лютеции была жесткой. Вокруг отеля была установлена защитная зона из мешков с песком и деревянных барьеров, а у входа стояли вооруженные часовые, к всеобщему недоумению швейцара и носильщиков отеля. В зоне было запрещено любое движение, кроме немецкой военной техники. Однако движения было немного, так как последнее, что французская армия сделала перед тем, как бросить город на произвол судьбы, - это поджечь несколько складов горючего, чтобы они не попали в наши руки. Но парижское метро еще работало, это было очевидно. Вы чувствовали это под ногами в холле отеля "Лютеция". Не то чтобы было легко увидеть свои ноги, вокруг слонялось так много немецких офицеров - СС, РСХА, абвера, секретной полевой полиции (GFP) - и все наступали друг другу на пятки, потому что я не знал никого, кто мог бы точно сказать, где заканчиваются обязанности одной службы безопасности и начинаются другие. Это был не совсем Вавилон, но вокруг было много неразберихи, и, обратив людей от страха Божия к постоянной зависимости от собственной силы, Гитлер убедительно показал Нимрода.
   Сотрудники Lutetia были в не меньшем замешательстве, чем мы сами. Когда я попросил носильщика, говорящего по-немецки, назвать купол, который я видел из окна, он сказал мне, что не уверен. Он подозвал служанку к окну, и они несколько минут обсуждали этот вопрос, прежде чем, наконец, решили, что купол - это купол церкви Дома Инвалидов, где похоронен Наполеон. Чуть позже я обнаружил, что на самом деле это был Пантеон в противоположном направлении. В остальном обслуживание в "Лютетии" было хорошим, хотя вряд ли наравне с "Адлоном" в Берлине. И я не мог не выгодно отличать свое нынешнее французское жилье от того, что мне пришлось пережить во время Великой войны. Хрустящие чистые простыни и хорошо укомплектованный коктейль-бар сделали очень приятную замену затопленной траншеи и теплого эрзац-кофе. Этого опыта было почти достаточно, чтобы завершить мое превращение в нациста.
   Я не любил французов. Война - Великая война - была в моей памяти слишком недавно, чтобы они мне нравились, но мне было жаль их теперь, когда они были гражданами второго сорта в своей собственной стране. Им были запрещены лучшие отели и рестораны; Максим находился под немецким управлением; в парижском метро вагоны первого класса предназначались для немцев; и французы, для которых хорошая еда была фактически религией, обнаружили, что она была нормирована, и были длинные очереди за хлебом, вином, мясом и сигаретами. Конечно, если ты немец, ничего не будет в дефиците. И я наслаждался превосходным обедом в Laperouse - ресторане девятнадцатого века, больше похожем на публичный дом, чем на публичные дома.
   На следующий день Пол Кестнер ждал меня в вестибюле "Лютеции", как и было условлено. Мы обменялись рукопожатием, как старые друзья, и восхищались пошивом друг друга. Немецкие офицеры делали это в 1940 году, особенно в Париже, где красивая одежда, казалось, имела большее значение.
   Кестнер был высоким, худым и сутулым, как человек, который провел много времени за письменным столом. Его голова была почти полностью безволосой, если не считать темных бровей, которые смягчали резко очерченные черты лица. Это было лицо, выгравированное честно, и трудно было поверить, что человек с такой квадратной челюстью, как Бранденбургские ворота, мог с такой безнаказанностью предать полицейскую службу, а затем и меня. Голова Кестнера подходила швейцарской банкноте, вот только я потратил большую часть пути из Берлина на железную дорогу, обдумывая идею всадить в нее пулю. Мирмидонцы Гейдриха хорошо справились со своей домашней работой. Папка, которую он вручил мне в машине, содержала копию анонимного письма, которое Кестнер отправил в еврейский отдел, осуждая меня как мишлинга, а также образец собственного - идентичного - почерка Кестнера, который, кстати, он также подписал. . Была даже фотография, сделанная в марте 1925 года - до того, как он присоединился к берлинской полиции - Кестнер в форме члена коммунистической партии и в автобусе для выборов от КПГ с плакатом через плечо, на котором было напечатано: ВЫ ДОЛЖНЫ ИЗБРАТЬ ТАЛЬМАН. В тот же самый момент я улыбнулась, пожала руку Кестнеру и рассказала о старых временах, которые мы разделили. Я хотела врезать ему зубы, и единственное, что, казалось, могло остановить меня от этого, была привязанность, которую я все еще питал к его младшей сестре. .
   - Как Траудль? Я попросил. - Она закончила медицинскую школу?
   'Да. Она теперь врач. Работа на что-то под названием
   Благотворительный фонд здравоохранения и институционального ухода. Какая-то государственная клиника в Австрии.
   - Вы должны дать мне адрес, - сказал я. - Чтобы я мог послать ей открытку из Парижа.
   - Это замок Хартхайм, - объяснил он. - В Алковене, недалеко от Линца.
   - Надеюсь, не слишком близко от Линца. Гитлер из Линца.
   - Тот же старый Берни Гюнтер.
   'Не совсем. Ты забываешь эту пиратскую шляпу, которая сейчас на мне. Я постучал по серебряному черепу и скрещенным костям на своей серой офицерской фуражке.
   'Это напоминает мне.' Кестнер взглянул на свои наручные часы. - У нас назначена встреча в одиннадцать часов с полковником Кнохеном в отеле "Дю Лувр".
   - Он не здесь, в "Лютеции"?
   'Нет. Здесь командует полковник Рудольф из абвера. Кнохен любит вести собственное шоу. СД в основном в отеле "Дю Лувр" на другом берегу реки.
   "Интересно, почему они поместили меня сюда".
   - Возможно, чтобы разозлить Рудольфа, - сказал Кестнер. - Поскольку почти наверняка он ничего не знает о вашей миссии. Кстати, Берни, какова твоя миссия? Принц Альбрехтштрассе хранит в секрете то, что вы делаете в Париже.
   "Вы помните того коммуниста, который убил двух полицейских в Берлине в 1931 году? Эрих Мильке?
   К его чести, Кестнер даже не вздрогнул при упоминании этого имени.
   - Расплывчато, - сказал он.
   - Гейдрих думает, что он во французском концентрационном лагере где-то на юге Франции. Мне приказано найти его, вернуть в Париж, а затем организовать его транспортировку обратно в Берлин, где он предстанет перед судом.
   'Ничего больше?'
   - Что еще может быть?
   - Только то, что мы могли бы организовать это сами, без вашего приезда сюда, в Париж. Ты даже не говоришь по-французски.
   - Ты забываешь, Пол. Я встречался с Мильке. Если он сменил имя, что вполне вероятно, я смогу его опознать.
   'Да, конечно. Я вспомнил. Мы только что пропустили его в Гамбурге, не так ли?
   'Вот так.'
   "Кажется, это слишком много усилий для одного человека. Вы уверены, что ничего другого нет?
   "То, что Гейдрих хочет, Гейдрих получает".
   - Дело сделано, - сказал Кестнер. 'Ну что, погуляем? Хороший день.'
   'Это безопасно?'
   Кестнер рассмеялся. 'От кого? Французский?' Он снова рассмеялся. - Позвольте мне рассказать вам кое-что о французах, Берни. Они знают, что в их интересах ладить с нами, фридолинцами. Так они нас называют. Довольно многие из них счастливы, что мы здесь. Боже, они еще большие антисемиты, чем мы. Он покачал головой. 'Нет. Тебе не о чем беспокоиться из-за французов, мой друг.
   В отличие от Кестнера я не говорил ни слова по-французски, но ориентироваться в Париже было легко. На каждом углу висели немецкие указатели. Жаль, что у меня в голове не было подобного устройства, возможно, это облегчило бы решение, что делать с Кестнером.
   Французский язык Кестнера был, на мой фридолинский слух, совершенным, то есть он звучал как француз. Его отец был химиком, который, испытывая отвращение к делу Дрейфуса, уехал из Эльзаса в Берлин. В те дни Берлин был более терпимым местом, чем Франция. Паулю Кестнеру было всего пять лет, когда он переехал жить в Берлин, но всю оставшуюся жизнь его мать всегда говорила с ним по-французски.
   "Вот как я получил эту должность", - сказал он, когда мы шли на север к Сене.
   - Я не думал, что это из-за твоей любви к искусству.
   Hotel du Louvre на Rue de Rivoli был старше, чем Lutetia, но не отличался от него, с четырьмя фасадами, несколькими сотнями комнат и всемирно известной роскошью. Это был естественный выбор для гестапо и СД. Охрана была ничуть не хуже, чем в "Лютетии", и нам пришлось зарегистрироваться в импровизированном караульном помещении у входной двери. Санитар СС проводил нас через вестибюль и вверх по широкой лестнице в общественные помещения, где СД устроила несколько временных офисов. Кестнера и меня провели в со вкусом оформленный салон с богатой красной ковровой дорожкой и серией фресок ручной росписи. Мы сели за длинный стол из красного дерева и стали ждать. Прошло несколько минут, прежде чем в комнату вошли трое офицеров СД, одного из которых я узнал.
   В последний раз я видел Герберта Хагена в 1937 году в Каире, где он и Адольф Эйхман пытались установить контакт с Хадж Амином, Великим муфтием Иерусалима. Хаген тогда был сержантом СС, причем весьма некомпетентным. Теперь он был майором и помощником полковника Гельмута Кнохена, мрачного офицера лет тридцати - примерно того же возраста, что и Хаген. Третий офицер, тоже майор, был старше двух других, в очках с толстой роговой оправой и с таким же худым и серым лицом, как канты на фуражке. Его звали Карл Бомельбург. Но именно Хаген руководил встречей и быстро перешел к делу, не упоминая о нашей предыдущей встрече. Меня это вполне устраивало.
   "Генерал Гейдрих приказал нам оказать вам всю возможную помощь в посещении лагерей беженцев в Ле-Верне и Гюре", - сказал он. - И в содействии аресту разыскиваемого коммунистического убийцы. Но вы поймете, что эти лагеря по-прежнему находятся под контролем французской полиции.
   - Меня заставили поверить, что они будут сотрудничать с нашим запросом об экстрадиции, - сказал я.
   - Верно, - сказал Кнохен. "Даже если так, по условиям перемирия, подписанного 22 июня, эти лагеря беженцев находятся в неоккупированной зоне. Это означает, что мы должны на словах поддерживать идею о том, что, по крайней мере, в этой части Франции они по-прежнему отвечают за свои дела. Это способ избежать враждебности и сопротивления".
   - Другими словами, - сказал майор Бомельбург, - мы заставляем французов делать нашу грязную работу.
   "На что еще они годятся?" - сказал Хаген.
   - О, я не знаю, - сказал я. "Еда в Laperouse довольно впечатляющая".
   - Хорошая мысль, капитан, - сказал Бомельбург.
   - Нам придется привлечь к вашей миссии префектуру полиции, - сказал Кнохен. "Чтобы французы могли убедить себя, что они сохраняют французские учреждения и французский образ жизни. Но я говорю вам, джентльмены, что лояльность французской полиции необходима для нас. Хаген? Кто такой Франци, которого Дом выставил в качестве связного? Он посмотрел в мою сторону. "Дом - это то, что мы называем фильмами на улице Лютес. Префектура полиции. Вы должны увидеть здание, капитан Гюнтер. Он такой же большой, как Рейхстаг.
   - Маркиз де Бринон, сэр, - сказал Хаген.
   'О, да. Знаете, для республики французам ужасно импонируют аристократические титулы. В этом отношении они почти так же плохи, как австрийцы. Хаген, узнай, может ли маркиз предложить кого-нибудь помочь капитану.
   Хаген выглядел неловко. - На самом деле, сэр, мы не совсем уверены, что маркиз не женат на еврейке.
   Кнохен нахмурился. - Нам теперь нужно беспокоиться о таких вещах? Мы только что приехали. Он покачал головой. - Кроме того, это не его жена офицер связи, не так ли?
   Хаген покачал головой.
   "В свое время мы увидим, кто еврей, а кто не еврей, но сейчас мне кажется, что приоритетом является задержание беглого коммуниста от немецкого правосудия. Убийца. Не так ли, капитан Гюнтер?
   - Верно, сэр. Он убил двух полицейских.
   Как оказалось, - сказал Кнохен, - это ведомство уже составляет список разыскиваемых военных преступников для представления французам. И в создании специальной объединенной комиссии - Комиссии Кунта - для надзора за этими делами в неоккупированной зоне. Немецкий офицер, капитан Гейсслер, уже спустился в Виши, чтобы начать работу этой комиссии. И в особенности охотиться на Гершеля Гриншпана. Вы, возможно, помните, что именно Гриншпан, немецко-польский еврей, убил Эрнста фон Рата здесь, в Париже, в ноябре 1938 года; и чьи действия вызвали такое сильное излияние чувств в Германии".
   - Я очень хорошо это помню, сэр, - сказал я. - Я живу на Фазаненштрассе, недалеко от Кудамм. Синагога в конце моей улицы сгорела во время того сильного излияния чувств, о котором вы говорите, герр полковник.
   "Представитель министерства иностранных дел Германии, герр доктор Гримм, также идет по следу Гриншпана, - сказал Кнохен. "Кажется, этот маленький еврей находился здесь, в Париже, в тюрьме Фресн, до начала июня, когда французы решили эвакуировать всех заключенных в Орлеан. Оттуда его отправили в тюрьму в Бурже. Однако он туда не приехал. Колонна автобусов с пленными была атакована немецкой авиацией, после чего картина довольно запутанная".
   - На самом деле, сэр, - сказал Бомельбург, - мы скорее думаем, что Гриншпан мог отправиться в Тулузу.
   - Если это так, то что Гайслер делает в Виши?
   - Создание этой комиссии Кунта, - сказал Бомельбург. "Справедливости ради Гайслер, какое-то время ходили слухи, что Гриншпан тоже был в Виши. Но Тулуза теперь кажется лучшим вариантом.
   - Бомельбург? Карл. Поправьте меня, если я ошибаюсь, - сказал Кнохен. - Но я, кажется, припоминаю, что этот французский концлагерь в Ле-Верне, где может быть заключена добыча капитана Гюнтера, находится в департаменте Арьеж, в середине Пиренеев. Это недалеко от Тулузы, не так ли?
   - Довольно близко, сэр, - согласился Бомельбург. - Тулуза находится в соседнем департаменте Верхняя Гаронна и примерно в шестидесяти километрах к северу от Ле-Верне.
   - Тогда мне приходит в голову, - сказал Кнохен, - что вам и капитану Гюнтеру следует как можно быстрее добраться до Тулузы. Возможно, послезавтра. Бомельбург? Вы можете остаться в Тулузе и поискать Гриншпана, пока Гюнтер едет дальше на юг, в Ле Верне. Пусть маркиз найдет кого-нибудь, кто пойдет с Гюнтером и Кестнером, чтобы сгладить любые взъерошенные французские перья. Тем временем я пошлю телеграмму Филиппу ле Гаге в Виши и сообщу ему о том, что происходит. Осмелюсь сказать, что к тому времени, как вы туда доберетесь, у нас будет более четкое представление о том, кого арестовать, а кого оставить там, где они находятся.
   - Поезда еще не ходят в ту сторону, сэр? Это был Кестнер.
   'Боюсь, что нет.'
   'Жалость. Это довольно долгий путь. Около шестисот километров. Вы знаете, это может быть идеей взять листок из книги фюрера и прилететь туда из Ле-Бурже. Через пару часов мы могли бы быть в Биаррице, где моторизованный отряд СС-ВТ или секретный GFP мог бы доставить нас в Ле-Верне и Тулузу.
   'Согласовано.' Кнохен посмотрел на Хагена. - Позаботься об этом. И узнай, действуют ли моторизованные отряды СС так далеко на юге.
   - Да, сэр, есть, - сказал Хаген. "В этом случае остается только один вопрос: должны ли эти люди носить униформу, когда они пересекают демаркационную линию во французской зоне".
   - Офицерская форма могла бы придать нам больше авторитета, сэр, - возразил Кестнер.
   "Гюнтер? Что вы думаете?' - спросил Кнохен.
   - Я согласен с капитаном Кестнером. В ситуации капитуляции также следует помнить, что капитуляция началась с войны. Думаю, после 1918 года французам не мешало бы научиться немного смирению. Если бы в Версале к нам лучше относились, нас бы здесь вообще не было, так что я не вижу смысла пытаться приукрасить пилюлю, которую они должны проглотить. От того факта, что им только что надрали задницы, никуда не деться. Чем раньше они признают это, тем скорее мы все сможем вернуться домой. Но я приехал сюда, чтобы арестовать человека, убившего двух полицейских, и мне все равно, что какой-нибудь Франци не обращает внимания на мои манеры, пока я это делаю. С тех пор, как я надел форму, я не особо забочусь о них. Я могу снова снять униформу и притвориться кем-то, кем я не являюсь, чтобы выполнить работу, но я не могу притворяться дипломатичным и обаятельным. Я никогда не любил французские поцелуи. Так что к черту их чувства, говорю я.
   - Браво, капитан Гюнтер, - сказал Кнохен. - Это была прекрасная речь.
   Может быть, так оно и было, а может быть, я даже кое-что в это поверил. Одна вещь, которую я сказал, была, безусловно, правдой: чем раньше я пойду домой, тем лучше я буду относиться ко многим вещам, особенно к себе. Общение с такими антисемитами, как Герберт Хаген, напомнило мне, почему я никогда не стал нацистом. И французская победа или не французская победа, я никогда не смогу преодолеть свое инстинктивное отвращение к Адольфу Гитлеру.
   В тот же день я пошел в Дом Инвалидов. Это был очень нацистский памятник. На входной двери было больше золота, чем в Долине Царей, но атмосфера напоминала общественную купальню. Сам мавзолей представлял собой кусок мрамора цвета красного дерева, напоминавший огромную чайницу. Гитлер посетил Дом Инвалидов всего за пару недель до этого. И я не мог быть единственным человеком, который хотел бы, чтобы именно он, а не император Наполеон, был внутри шести гробов, которые находились в этом раздутом мавзолее. После его побега с Эльбы, я полагаю, они волновались, что маленький монстр может сбежать из своей могилы, как Дракула. Может быть, они даже проткнули бы его сердце колом, просто на всякий случай. Похоронить Гитлера на куски казалось лучшим вариантом. С Эйфелевой башней в сердце.
   Как и любой другой немец в Париже тем летом, я взял с собой камеру, поэтому я прогулялся и сделал несколько фотографий. На Паре-дю-Шам-де-Марс я сфотографировал нескольких немецких солдат, получающих указания от жандарма. Увидев меня, жандарм бойко отсалютовал, как будто форма немецкого офицера действительно внушала авторитет. Но, насколько я понял, у французской полиции были проблемы с отношением. Похоже, они не возражали против того, что потерпели поражение. Еще в Германии я видел, как полицейские выглядели менее счастливыми, когда им не удавалось быть избранными в Прусскую ассоциацию офицеров полиции.
   Я наслаждался еще одним ужином в одиночестве в тихом ресторане на улице Варен, прежде чем вернуться в Лютецию. Отель представлял собой смесь ар-нуво и ар-деко, но флаг со свастикой, появившийся на извилистом фронтоне с надписями под названием "Лютеция", был ярчайшим свидетельством нео-брутализма, охватившего его постояльцев, включая меня.
   Бар был занят и на удивление гостеприимен. Пианола Welte-Mignon играла сентиментальные немецкие мелодии. Я заказал коньяк, выкурил французскую сигарету и избегал взгляда лейтенанта-рептилии, который ехал в поезде из Берлина. Когда он выглядел так, будто направляется в мою сторону, я допил свой бренди и ушел. Я поднялся на лифте на седьмой этаж и прошел по извилистому коридору в свою комнату. Горничная вышла из другой комнаты и улыбнулась. К моему удивлению, она хорошо говорила по-немецки.
   - Вы хотите, чтобы я снял ваше постельное белье на ночь, сэр?
   - Спасибо, - сказал я и, открыв дверь, похвалил ее немецкий.
   "Я швейцарец. Я вырос, говоря по-французски, по-немецки и по-итальянски. Мой отец управляет отелем в Берне. Я приехал в Париж, чтобы набраться опыта".
   - Значит, у нас есть что-то общее, - сказал я ей. "До войны я работал в отеле "Адлон" в Берлине".
   Она была впечатлена этим, что, конечно же, было моим намерением, так как она была не лишена своего обаяния. Возможно, немного невзрачно, но я был в настроении хорошо думать о доме и невзрачных девушках. И когда она закончила свои обязанности, я дал ей немецкие деньги и остатки моих сигарет только потому, что хотел, чтобы она думала обо мне лучше, чем я думал о себе. Особенно мужчина, которого я видела в зеркале на фасаде шкафа. В какой-то жалкой маленькой фантазии я представлял, как она возвращается в предрассветные часы, стучит в мою дверь и забирается в мою постель. Как выяснилось, это было не так уж далеко от истины. Но это было потом, и когда она ушла, я пожалел, что не отдал ей свои последние сигареты.
   -- Ну, по крайней мере, ты не заснешь с сигаретой в руке и не подожжешь кровать, Гюнтер, -- сказал я, косясь одним глазом на медный огнетушитель, стоявший в углу комнаты у двери. . Я закрыл окно, разделся и лег спать. Некоторое время я лежал, чувствуя себя немного пьяным, уставившись в пустой потолок и задаваясь вопросом, стоило ли мне все-таки идти в Maison Chabanais. И, может быть, я бы даже встал и пошел туда, если бы не мысль о том, чтобы снова надеть сапоги для верховой езды. Иногда нравственность - это просто следствие лени. Кроме того, было приятно вернуться в мир роскоши гранд-отелей. Кровать была хорошей. Сон быстро пришел ко мне и положил конец всем мыслям о том, чего мне не хватало в Maison Chabanais. Глубокий сон, который с течением ночи становился неестественно глубоким и почти положил конец всем мыслям о Maison Chabanais, Париже и моей миссии. Такой сон, который чуть не покончил со мной.
  
  
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ: ФРАНЦИЯ, 1940 ГОД
   Я сказал себе, что, должно быть, мне все это приснилось. Я снова был в землянке. Должно быть, иначе почему я чувствую запах зимне-зеленой мази? Мы использовали его в качестве зимнего согревающего средства для обветренных или потрескавшихся рук в холодные месяцы и в окопах, что было почти во всех случаях. Винтергрин также был отличным средством для растирания груди, когда у вас была лихорадка, кашель или боль в горле, которые из-за вшей, тесноты и сырости были почти все время. Иногда мы даже нащупывали немного этой дряни у себя в ноздрях, просто чтобы отогнать запах смерти и разложения.
   У меня болело горло. А у меня был кашель. Холод был у меня в груди и что-то еще, только не грушанка. Это была медсестра, и она была на мне, и я задирал ей юбку, чтобы она могла правильно сесть на меня. Только она была вовсе не медсестрой, а горничной в отеле, милая домашняя девушка из Берна, и она все-таки приехала составить мне компанию. Я потянулся к ее груди, и она дважды сильно ударила меня, и достаточно сильно, чтобы я отдышался, а затем снова закашлялся. Вывернувшись из-под нее, меня вырвало на пол. Она спрыгнула с кровати и, кашляя, подошла к окну, распахнула его и на мгновение высунула голову наружу, прежде чем вернуться ко мне, стащить меня с кровати и попыталась потащить к двери.
   Я все еще кашлял и рвало, когда пришли двое мужчин в белых куртках и унесли меня на носилках. Выйдя из отеля, на бульваре Распай, я почувствовал себя немного лучше, поскольку мне удалось вдохнуть в легкие немного свежего утреннего воздуха.
   Меня отвезли в больницу Ларибуазьер на улице Амбруаз-Пар. Там мне в руку поставили капельницу, и врач немецкой армии сказал, что меня отравили газом.
   - В газе? - хрипло сказал я. 'С чем?'
   - Четыреххлористый углерод, - сказал доктор. - Кажется, огнетушитель в твоей комнате был неисправен. Но для горничной, которая учуяла запах за дверью вашей комнаты, вы, вероятно, были бы мертвы. CTC превращается в фосген при контакте с воздухом, и именно так он тушит пожар. Это душит его. Ты тоже почти. Вам повезло, капитан Гюнтер. Тем не менее, мы хотели бы оставить вас здесь на некоторое время, чтобы следить за работой вашей печени и почек.
   Я снова начал кашлять. У меня в голове было ощущение, будто на нее рухнула Эйфелева башня. В горле было ощущение, будто я пытался его проглотить. Но, по крайней мере, я был жив. Я видел много людей, отравленных газом во Франции, и ничего подобного не было. По крайней мере, я ничего не поднимал. Вы должны видеть человека, которого каждый час вырывает двумя литрами желтой жидкости, тонущего в собственной слизи, чтобы знать, как ужасно умереть от газовой атаки. Говорили, что Гитлер был отравлен газом и временно ослеп, и если это было так, то это многое объясняло. Всякий раз, когда я видел его в кинохронике орущим, дико жестикулирующим, бьющим себя в грудь, задыхающимся от своей ненависти к евреям, французам или большевикам, он всегда напоминал мне кого-то, кого только что отравили газом.
   Ранним вечером мне стало лучше. Достаточно хорошо, чтобы принять посетителя. Это был Пол Кестнер.
   "Они сказали, что вы попали в аварию с огнетушителем. Что ты сделал? Выпей это?'
   - Это был не тот огнетушитель.
   - Я думал, есть только один вид. Из тех, что тушат огонь.
   "Это был тип, который тушит огонь химикатами. Забирает весь кислород. Вот что случилось со мной.
   - Тебя застукали за курением в постели?
   - Я провел большую часть дня, задаваясь этим вопросом. И не нравится ни один из ответов.
   - Например, что?
   "Раньше я работал в отеле. Адлон в Берлине. И я многое узнал о том, что они делают и чего не делают в отелях. И одна из вещей, которую они не делают, это не ставят огнетушители в спальнях. Одна из причин - на случай, если гость напьется и решит вымыть шторы из шланга. Другая причина заключается в том, что многие огнетушители более опасны, чем пожары, для борьбы с которыми они предназначены. Забавно, но когда я приехал в "Лютетию", я не помню, чтобы в моей комнате был огнетушитель. Но там был один прошлой ночью. Если бы я сам не был пьян, я мог бы обратить на это больше внимания".
   - Вы предполагаете, что кто-то подделал его?
   "Мне это кажется настолько очевидным, что я удивляюсь, почему ты кажешься удивленным".
   "Удивлен? Да, конечно, я удивлен, Берни. Вы намекаете, что кто-то пытался убить вас в отеле, полном полицейских.
   "Вмешательство в работу огнетушителя - это как раз то, о чем должен знать полицейский. Кроме того, ни у кого из нас в "Лютетии" нет ключа от номера.
   - Это потому, что мы все на одной стороне. Ты же не имеешь в виду, что немец пытался тебя убить.
   - Я имею в виду.
   - А почему не француз? В конце концов, мы только что воевали с этими людьми. Наверняка, если бы это был кто-нибудь - а я не уверен, что это было что-то иное, кроме несчастного случая - это был бы один из них. Портье, наверное. Или официант-патриот.
   - И среди всех ублюдков, которых он мог убить, он просто выбрал меня наугад, не так ли? Я покачал головой, что, казалось, спровоцировало новый приступ сильного кашля.
   Кестнер налил стакан воды и протянул мне.
   Я выпил и перевел дыхание.
   'Спасибо. Кроме того, какой персонал работает в гранд-отеле? Убийство гостя противоречит всему, во что они верят. Даже гость, которого они могут презирать.
   Кестнер подошел к окну и выглянул. Мы находились в комнате третьего этажа на высокой мансардной крыше больницы. Вы могли видеть, а иногда и слышать Гар-дю-Нор прямо через улицу Мобёж.
   - Но зачем любому немецкому офицеру хотеть вас убить? У них должен быть чертовски хороший мотив.
   На мгновение я подумывал предложить одно: любой, кто уже донес на меня в гестапо как на мишлинга, имел бы, как я думал, достаточно оснований, чтобы убить меня. Вместо этого я сказал:
   - Наши политические хозяева не всегда меня так хорошо держали. Вы помните, как было в Крипо до 1933 года? Ну, конечно. Ты почти единственный человек в Париже, с которым я могу поговорить об этом, Пол. Кому я могу доверять.
   - Я рад это слышать, Берни. Но для протокола большую часть прошлой ночи я провел в "Раз-два-два". Бордель.
   "Вы забываете, - сказал я, - что каждый должен зарегистрироваться в отеле и выйти из него. Я легко могу проверить, были ли вы в отеле прошлой ночью.
   'Да, ты прав. Я забыл это. Ты всегда был лучшим детективом, чем я. Он отошел от окна и сел на край моей кровати.
   - Ты жив, это главное. И вам не нужно беспокоиться о Мильке. Я уверен, что мы найдем его. Вы можете сказать Гейдриху, что если он находится в одном из этих французских концентрационных лагерей, мы найдем его так же точно, как аминь на церковной службе. Вы можете вернуться в Берлин, зная, что, когда мы прилетим туда завтра, мы позаботимся об этом должным образом".
   - Почему ты думаешь, что я не пойду с тобой?
   - Ваш врач сказал, что пройдет несколько дней, прежде чем вы сможете вернуться к своим обязанностям, - сказал Кестнер. - Вы, конечно, захотите вернуться домой и выздороветь?
   - Я работаю на Гейдриха, помнишь? Он немного похож на Бога Авраама. Никогда не стоит рисковать его гневом, потому что возмездие часто бывает прямым. Нет, завтра я буду на этом самолете, даже если вам придется привязать меня к шасси. Неплохая идея. Док говорит, что мне нужно много свежего воздуха.
   Кестнер пожал плечами. 'Хорошо. Если ты так говоришь. Это твоя удача черна, как смоль, а не моя.
   'В яблочко. Кроме того, что мне делать здесь, в Париже, кроме как пойти в Maison Chabanais или One-Two? Или в одну из тех других забегаловок.
   - Машина выезжает из отеля "Дю Лувр" в Ле-Бурже завтра в восемь утра. Кестнер бросил на меня раздраженный, усталый взгляд и хлопнул себя по бедру кепкой. Затем он ушел.
   Я на мгновение закрыл глаза и поддался продолжительному приступу кашля. Но я не волновался. Я был в больнице. В больнице люди все время выздоравливают. Во всяком случае, некоторые из них.
  
  
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ: ФРАНЦИЯ, 1940 ГОД
   Было раннее утро следующего дня, когда прибыла штабная машина СС, чтобы отвезти меня обратно в отель, чтобы забрать мои вещи, а затем в аэропорт. Париж еще не проснулся, но для любого порядочного француза город, вероятно, выглядел бы лучше с закрытыми глазами. По Елисейским полям шел отряд солдат; Немецкие грузовики въезжали и выезжали из армейского гаража, расположенного в Большом дворце; и, если кто-то еще сомневался в этом, на фасаде Дворца Бурбонов они установили большую букву V, означающую победу, и вывеску с надписью "ГЕРМАНИЯ ВЕЗДЕ ПОБЕДАЕТ". Был солнечный летний день, но Париж выглядел почти так же уныло, как и Берлин. Тем не менее, я чувствовал себя лучше. По моей просьбе врач больницы накачал меня дурью, чтобы я добавил в пиво немного малины. Амфетамины, сказал он. Что бы это ни было, мне казалось, что святой Вит держит меня за руку. Это не остановило боль в груди и горле от всех рвотных позывов, которые я испытал, но я был готов лететь. Все, что мне нужно было сделать, это вернуться в отель, надеть форму и найти красивое высокое здание для взлета.
   Менеджер отеля был рад видеть меня стоящим. Он был бы рад увидеть меня в вазе с цветами. Плохо для бизнеса, когда гости умирают в своих номерах. Я был жив, и это все, что имело значение. Моя старая комната была закрыта из-за сильного запаха химикатов, а мою одежду перенесли в номер на другом этаже. Казалось, он почувствовал облегчение, когда я сказал ему, что еду на юг, в Биарриц, на несколько дней. Я сказал, что иду в свою новую комнату и хочу поблагодарить горничную, которая спасла мне жизнь, и он сказал, что устроит это немедленно.
   Потом я поднялся наверх и достал из шкафа свою серую форму. Он нес сильный запах химикатов или газа и вызывал сильное чувство тошноты, когда я вспоминал, как вдыхал это вещество. Я открыл французское окно, повесил на минуту форму, а потом ополоснул лицо холодной водой. В дверь постучали, и я пошла открывать, дрожа коленями.
   Горничная была красивее, чем я помнил. Ее нос немного сморщился, когда она уловила запах химикатов на моей униформе, хотя это вполне могло быть следствием его вида. Но на самом деле, вероятно, это был запах; летом 1940 года только немцы, чехи и поляки имели все основания опасаться серого мундира капитана СД.
   - Спасибо, мадемуазель. За спасение моей жизни.
   'Ничего не было.'
   - Тебе ничего. Но совсем немного для меня.
   - Ты не очень хорошо выглядишь, - заметила она.
   "Я чувствую себя лучше, чем выгляжу, я думаю. Но, вероятно, это связано с тем, что было в игле, которую я съел сегодня утром на завтрак".
   - Что все очень хорошо, но что будет во время обеда?
   - Если я проживу так долго, я дам тебе знать. Как я уже сказал, моя жизнь много значит для меня. Так что я собираюсь сделать вам одолжение. Расслабляться. Это не такая услуга. Под этой униформой я действительно неплохой парень. Хотели бы вы получить настоящий опыт в отеле? Я не имею в виду заправку кроватей и уборку туалетов. Я имею в виду гостиничный менеджмент. Я могу исправить это для вас. В Берлине. В Адлоне. В этом месте нет ничего плохого, но мне кажется, что в Париже все будет хорошо, если ты немец, и не так хорошо, если ты будешь кем-то еще.
   - Ты бы сделал это? Для меня?'
   - Все, что мне нужно от вас, - это немного информации.
   Она улыбнулась застенчивой улыбкой. - Вы имеете в виду человека, который пытался вас убить?
   - Видишь, что я имею в виду? Я знал, что ты слишком умен, чтобы чистить туалеты.
   "Достаточно умен. Но и запутался. Зачем одному немецкому офицеру убивать другого? Ведь Германия везде побеждает".
   Я улыбнулась. Мне понравился ее дух. - Вот что я хочу выяснить, мадемуазель?..
   'Иметь значение. Рената Материя. Она кивнула. - Хорошо, майор.
   "Капитан. Капитан Бернхард Гюнтер.
   - Может быть, они повысят тебя. Если они не убьют тебя первым.
   - Всегда есть такая возможность. К сожалению, я думаю, что меня гораздо труднее продвинуть, чем убить". Я снова начал кашлять и продолжал кашлять для эффекта; по крайней мере, это то, что я сказал себе.
   - Я могу в это поверить. Рената принесла мне стакан воды. Она двигалась грациозно, как балерина. Он тоже был похож на него, будучи маленьким и стройным. Волосы у нее были темные, довольно короткие и немного мальчишеские, но мне это нравилось. То, что я раньше считала домашним уютом, теперь больше походило на очень естественную девичью красоту.
   Я выпил воду. Тогда я сказал: "Так почему вы думаете, что кто-то пытался меня убить?"
   - Потому что в твоей комнате не должно было быть огнетушителя.
   - Вы знаете, где он сейчас?
   - Управляющий, мсье Шрейдер, забрал его.
   'Жалость.'
   - Такой же на стене в коридоре. Хочешь, я принесу?
   Я кивнул, и она вышла из моей комнаты и через мгновение вернулась с медным огнетушителем. Изготовленный компанией Pyrene Manufacturing Company из Делавэра, он имел встроенный ручной насос, который использовался для подачи струи жидкости в сторону огня и содержал около девяти литров четыреххлористого углерода. Контейнер не находился под давлением и был предназначен для повторного наполнения свежим запасом химикатов после использования через заливную пробку.
   "Когда я нашла вас, крышка заливной горловины была снята", - сказала она. - А огнетушитель лежал рядом с твоей кроватью. Химикат вылился на ковер под твоим носом. Другими словами, это выглядело преднамеренно".
   - Вы говорили об этом кому-нибудь?
   - Меня никто не спрашивал. Все считают, что это был несчастный случай.
   - Ради твоей же безопасности будет лучше, если они продолжат в это верить, Рената.
   Она кивнула.
   - Вы видели, чтобы кто-нибудь входил или выходил из моей комнаты? Или торчать в коридоре снаружи?
   Рената на мгновение задумалась. 'Я не знаю. Честно говоря, со всеми в форме все немцы выглядят более или менее одинаково".
   - Но ведь не все они такие же красивые, как я?
   'Это правда. Возможно, поэтому они пытались убить тебя. Из зависти.
   Я ухмыльнулся. 'Никогда об этом не думал. Как мотив, я имею в виду.
   Она вздохнула. - Послушайте, я кое-что вам не сказал. И я хочу, чтобы вы сказали, что не будете упоминать мое имя всякий раз, когда будете делать то, что собираетесь делать. Я не хочу неприятностей.
   - Все будет хорошо, - сказал я. 'Я присмотрю за тобой.'
   'А кто за тобой присматривает? Может, ты и был чемпионом, когда вошел в этот отель, но сейчас ты выглядишь так, будто тебе нужен хороший угловой".
   'Хорошо. Я буду держать вас подальше от этого. Даю слово.
   - Как немецкий офицер.
   - Чего это стоит после Мюнхена?
   'Хорошая точка зрения.'
   "Как насчет моего слова как человека, который ненавидит Гитлера и все, что он отстаивает, включая эту нелепую форму?"
   - Лучше, - сказала она.
   "И кто бы мог пожелать, чтобы немецкая армия никогда не форсировала Рейн, если бы не одно обстоятельство".
   'Это что?'
   - Я бы не встретил тебя, Рената.
   Она рассмеялась и на мгновение отвела взгляд. На ней была черная униформа и маленький белый передник. Нерешительно она сунула руку в карман передника и достала латунную пробку размером с пробку от шампанского. Вручая его мне, она сказала: "Я нашла это. Пропавшая вилка от огнетушителя в твоей комнате. Он был в корзине для бумаг у человека из комнаты 55.
   "Хорошая девочка. Вы можете узнать имя офицера, который в пятьдесят пятом?
   'Я уже сделал. Его зовут лейтенант Уиллмс. Николаус Виллмс. Она сделала паузу. 'Ты знаешь его?'
   "Впервые я встретил его в поезде из Берлина. Он полицейский, специализирующийся на пороках. Ненавидит французов. Лицо как у заклинателя змей, только без очарования. Это все, что я о нем знаю. Я не могу представить, почему он хотел убить меня. Это не имеет никакого смысла.
   - Возможно, он ошибся. Вы ошиблись номером.
   "Французский фарс Жоржа Фейдо обычно не включает убийства".
   'Что ты теперь будешь делать?'
   - Пока ничего. Мне нужно уехать из Парижа на несколько дней. Может быть, я что-нибудь придумаю, когда вернусь. А тем временем, как бы вы хотели заработать еще немного немецких денег?
   - Что делать?
   - Присматривать за ним?
   - А что мне искать?
   - Ты умная девочка. Вы узнаете. Ты нашел этот верх от огнетушителя, не так ли? Просто имейте в виду, что он опасен, и не рискуйте. Я бы не хотел, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
   Я взял ее руку, и, к моему удивлению, она позволила мне ее поцеловать.
   - Если бы я не думал, что начну кашлять, я бы тебя поцеловал.
   - Тогда вам лучше позволить мне это сделать.
   Она поцеловала меня, и в моем ослабленном состоянии я позволил ей. Но через мгновение или два мне понадобился воздух. Затем я сказал: "Когда он сделал мне укол сегодня утром, док предупредил меня, что я могу чувствовать себя так. Немного эйфории. Как будто я был Наполеоном.
   Я сильно прижался к ее животу.
   - Ты слишком велик для Наполеона. Она снова поцеловала меня и добавила: "И слишком высокая".
  
  
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ: ФРАНЦИЯ, 1940 ГОД
   Ле Бурже находился примерно в десяти километрах к северу от Парижа. И я тоже. Странно, насколько восстанавливающими физически и морально могут быть один или два поцелуя. Это было похоже на сказку нового типа, в которой отважная принцесса спасает спящего принца. Опять же, это могло быть допингом.
   У входа на аэродром стояла статуя обнаженной женщины, взлетающей со своего серого каменного постамента. Он был задуман в память о перелете Линдберга через Атлантику, но единственное воспоминание, которое было живо в моей голове, было ощущение тела Ренаты и то, как оно могло бы выглядеть, если бы я когда-нибудь увидел ее без униформы горничной.
   Нас было трое - я, Кестнер и Бомельбург - прижатых к заднему сиденью штабной машины, как скопище серо-коричневых мотыльков. Впереди шли шофер СС и красивый молодой старший инспектор из Управления парижского префекта полиции. Когда мы подъезжали к зданию аэропорта, на взлетно-посадочную полосу приземлялся четырехмоторный FW Condor.
   - Как вы думаете, кто это? - спросил Кестнер.
   - Это доктор Геббельс, - сказал Бомельбург. - Следуя примеру фюрера, посмотреть достопримечательности Парижа. Здесь, без сомнения, чтобы доставить неприятности.
   Мы были вынуждены оставаться в машине из соображений безопасности, пока Махатма Пропаганди не выехал из аэропорта на огромном бежевом "Мерседесе". Я мельком увидел его, когда его машина пронеслась мимо нашей. Он выглядел как злобный гоблин в своем лучшем поведении.
   Когда Геббельс ушел, наша машина направилась к ожидавшему нас двухмоторному самолету меньшего размера. Я никогда раньше не летал. Ни Кестнер, ни француз, и мы все немного нервничали, когда шли к пассажирской двери самолета. Внутри фюзеляжа нас ждал еще один француз - пожилой, высокий мужчина с лотрековской бородой, пенсне и спокойной судейской манерой. Он был комиссаром французской полиции, и звали его Матиньон. Молодой француз был даже выше своего комиссара. На нем был исключительно хорошо скроенный угольно-серый летний костюм и пара толстых розовых очков. Его звали Филипп Ольтрамар. Ни один из двух французов, казалось, не говорил по-немецки, но это вряд ли было проблемой, когда на борту были такие франкоговорящие люди, как Кестнер и Бомельбург.
   Самолет, Siebel Fh 104A, завел двигатели, как только мы все оказались на борту, и это послужило сигналом для всех, кроме меня, закурить. После травмы легких, оскорбление от сигарет казалось невыносимым, и вскоре на меня навалился новый приступ кашля, который побудил остальных вежливо погасить свой табак, так что я наслаждался бездымным полетом вниз. в Биарриц без дальнейшего раздражения моих легких. Я говорил, как аудитория в грязном кино.
   В основном разговор шел по-французски, но я узнал несколько имен, среди них Рудольф Брайтшайд, бывший министр внутренних дел Германии, и доктор Рудольф Гильфердинг, бывший министр финансов. Оба мужчины бежали из Германии после избрания Гитлера. Я спросил Бомельбурга о них.
   "Мы думаем, что двое Рудольфов остановились в отеле в Ариесе, - сказал он. - Уполномоченный уже подал заявление об их аресте. Но, похоже, он сталкивается с некоторым местным сопротивлением.
   Мне было приятно это слышать. Оба Рудольфа были корифеями немецкой социал-демократической партии, за которую я голосовал сам. Одно дело арестовать бандита вроде Эриха Мильке; арест Брайтшайда и Гильфердинга был совсем другим.
   "Мы верим, что физическое присутствие комиссара в Ариесе преодолеет любую оппозицию", - добавил Бомельбург и показал мне составленный им список других разыскиваемых лиц. Имя Мильке было вторым сверху после имени Вилли Мюнценберга, бывшего агента Коминтерна и лидера немецких коммунистов в изгнании. Другие имена были мне менее знакомы.
   "Не могу не заметить, что в этом самолете всего пять мест, - сказал я Бомельбургу. - Как мне вернуть моего пленника в Париж?
   - Это все зависит. Если нам удастся забрать Гриншпана, Мильке и некоторых других, нам, возможно, придется заставить французов доставить их сначала в Виши, а затем подать заявку на их экстрадицию через границу. По крайней мере, так думает комиссар Матиньон. Так что он договорился с французским юристом, чтобы он встретил нас в Биаррице.
   "Это уже выглядит сложнее, чем мы предполагали", - пожаловался Кестнер. - Оказывается, эта проклятая комиссия Кунта не должна ехать в лагеря до конца августа. Конечно, если мы будем ждать так долго, эти ублюдки-евреи-коммунисты могут легко ускользнуть от нас. Так что в данный момент мы ходим по яичной скорлупе. Нас здесь даже не должно быть.
   Полет был более прямолинейным, и последние сорок минут пути, который длился чуть менее двух часов, мы прижались к побережью Франции и Бискайскому заливу. С воздуха город Биарриц казался именно тем, чем он был: роскошным приморским городом. День был жаркий, и на пляже было полно людей, желающих хорошо провести время, несмотря на новое правительство Германии. Мне не понравился полет из Парижа. В воздухе было слишком много выбоин, чтобы я чувствовал себя вполне комфортно при путешествии по воздуху. Но когда я увидел размер волн, катящихся по полосатому агату, который был пляжем, я очень обрадовался, что не плыл туда на лодке. Под примыкающими к песку вершинами утесов океан был подобен молоку в одном огромном пенистом капучино. От одного лишь взгляда на него меня начало укачивать, хотя, по правде говоря, это, вероятно, имело гораздо большее отношение к тому, что я только что узнал о двух Рудольфах. Это действительно заставило меня чувствовать себя больным.
   - Мюнценберга я могу понять, - сказал я. - Гриншпан тоже. Но почему Рудольфы?
   - Гильфердинг - один из этих еврейских интеллектуалов, - сказал Бомельбург. "Не говоря уже о том, что он был министром финансов, который был в союзе с другими банкирами, которые помогли вызвать Великую депрессию. В любом случае, это не наша проблема. Это французская проблема. Проверка решимости их правительства Виши стать союзником Германии. Будет интересно посмотреть, что произойдет. Почему? Вы не возражаете против его ареста?
   На мгновение самолет упал, как неисправный лифт. Я почувствовал, как мой живот вздымается в груди. Мне хотелось блевать прямо на колени майору. Он порылся в своей тунике и достал фляжку.
   'Мне? Нет, я просто старомодный полицейский. Тебе известно? Близорукий. Я вижу самые разные вещи и ничего с ними не делаю".
   Бомельбург откусил фляжку и протянул мне. 'Глотать?'
   - Это лучшее, что я слышал с тех пор, как попал в этого голубя.
   На земле в аэропорту Байонны нас ждали четыре фургона, шесть штурмовиков СС и французский адвокат. Эсэсовцы были добродушны и полны улыбок, как и мужчины, выигравшие войну менее чем за шесть недель. У адвоката был большой нос, очки с толстыми стеклами и такие курчавые волосы, что это выглядело почти абсурдно. Мне он показался евреем, но никто не спрашивал. В любом случае он нервничал и нервничал. Он закурил сигарету в лацкане этой куртки, чтобы ветер не дул спичке, и из его рукава вырвался дым.
   Это был настоящий бестиарий, который ехал на восток от Биаррица. Что-то со страниц Гесиода, когда я в ведущем ковше и двигаюсь так быстро, как будто красота французской деревни ничего не значила ни для кого из нас. По дороге мы видели демобилизованных французских солдат, которые не относились к нам ни враждебно, ни восторженно. Мы также видели груды брошенной военной техники - винтовки, каски, ящики с боеприпасами, даже несколько артиллерийских орудий. Сразу за деревней Сен-Пале мы пересекли демаркационную линию и попали в то, что было вишистской Францией. Не то чтобы французы так близко к испанской границе питали особую любовь, как теперь сказал мне главный инспектор Ольтрамаре, который говорил по-немецки лучше, чем я предполагал.
   "Эти ублюдки ненавидят нас, французов, даже больше, чем вас, немцев, - сказал он. - Они не очень говорят по-французски. Они не очень говорят по-испански.
   Несколько раз мы обгоняли набитые багажом семейные машины, направлявшиеся на восток по главной дороге в Тулузу.
   - Почему они бегут? - спросил я Олтрамара. - Разве они не знают о перемирии?
   Олтрамар пожал плечами, но когда мы догнали следующую машину, он высунулся из ведра и спросил пассажиров, куда они направляются; и когда те ответили, он вежливо кивнул и перекрестился.
   - Они из Биаррица, - сказал он. - Они едут в Лурдес. Молиться за Францию. Он улыбнулся. - Возможно, для чуда.
   - Ты не веришь в чудеса?
   'О, да. Вот почему я верю в Адольфа Гитлера. Он единственный человек, который может спасти Европу от проклятия большевизма. Вот во что я верю.
   - Наверное, поэтому он и подписал сделку со Сталиным, - сказал я. "Чтобы спасти нас всех от большевизма".
   - Ну конечно, - сказал Олтрамар, как будто это было очевидно. - Разве вы не помните, что произошло в августе 1914 года? Германия сделала ставку на победу над Францией до того, как Россия сможет мобилизоваться и объявить войну. Чего не произошло. Сейчас та же ситуация, только пакт Молотова-Риббентропа означал, что нападение на Францию было гораздо менее авантюрой, чем раньше. И вы попомните мои слова, капитан. Теперь, когда Франция побеждена, Советский Союз, истинный враг западной демократии, будет следующим".
   В маленьком городке Наварренкс мы увидели немецкие танки и пару грузовиков эсэсовцев и остановились, чтобы поздороваться и перекурить. Олтрамаре пошел в магазин, чтобы купить спички, и обнаружил, что их нет. Нечего было есть - ни еды, ни овощей, ни вина, ни сигарет. Он вернулся к ведру, проклиная местных жителей.
   "Можете поспорить, что эти ублюдки скрывают то, что у них есть, и ждут, когда цены поднимутся, чтобы нас обмануть", - сказал он.
   - Разве ты не сделал бы то же самое? Я сказал.
   Пока мы с ним разговаривали, из местной ратуши вышло много женщин, и оказалось, что почти все они были немецкими интернированными из близлежащего лагеря в Гюрсе, куда их свозили из мест со всей Франции. Они были довольно огорчены условиями там, а также тем, что им было приказано покинуть этот район, иначе им снова грозит интернирование как вражеским инопланетянам. Вот почему эсэсовцы остались в Наварренксе - чтобы этого не произошло. Полный грузовик эсэсовцев и одна из женщин согласились отвезти нас в лагерь в Гурсе, который, как нас уверяли, найти будет непросто, чтобы мы могли провести поиск разыскиваемых лиц. Тем временем французский адвокат мсье Савиньи начал спорить с комиссаром Матиньоном и майором Бомельбургом о присутствии этих войск СС во французской зоне.
   "По моему мнению, - сказал Ольтрамаре впоследствии Бомельбургу, - вам следует пристрелить этого человека. Да, я думаю, это было бы лучше всего. Честно говоря, я удивлен, что вы не стреляли больше. Сам бы я расстрелял очень много людей. Особенно люди, которые руководили этой страной. Наказать их было бы милостью. Отпустить их было варварством и жестокостью. Откровенно говоря, я не понимаю, зачем вы возите пленных обратно в Германию, когда их можно просто расстрелять здесь, на обочине, и сэкономить себе массу времени и сил.
   Я нахмурился и покачал головой, глядя на это проявление прагматичного фашизма. - Почему вы здесь, старший инспектор?
   - Я тоже кое-кого ищу, - сказал он, пожав плечами. "Беглец. Как и вы, капитан. Во время гражданской войны в Испании я воевал на стороне националистов. И у меня есть несколько счетов, чтобы свести счеты с некоторыми республиканцами.
   - Вы имеете в виду, что это личное.
   - Когда речь идет о гражданской войне в Испании, это всегда личное, мсье. Было совершено много зверств. Мой собственный брат был убит коммунистом. Он был священником. Они сожгли его заживо в его собственной церкви в Каталонии. Ответственным за это был француз. Коммунист из Гавра.
   - А если ты его найдешь? Что тогда?'
   Олтрамар улыбнулся. - Я арестую его, капитан Гюнтер.
   Я не был так уверен в этом. На самом деле я ни в чем не был уверен, когда мы покинули Наварренкс и направились на юг, в Гурс. Солдаты СС в грузовике, который теперь шел впереди, пели "Зиг хайль Виктория". У меня начали возникать опасения по поводу всего.
   Моего водителя и капрала на переднем пассажирском сиденье ковша больше интересовала женщина, сидевшая рядом.
   Oltramare и меня, чем в пении. Ее звали Ева Кеммерих, и она была очень худой, что делало ее рот слишком широким, а уши слишком большими. Под ее глазами были тени, похожие на крылья летучей мыши, и она носила розовый носовой платок вокруг головы, чтобы держать волосы в порядке. Это было похоже на резинку на кончике карандаша. В Гурсе ей и другим женщинам пришлось нелегко от рук французов.
   "Условия были варварскими, - объяснила она. "Они обращались с нами как с собаками. Хуже собак. Люди говорят о немецком антисемитизме. Что ж, по моему взвешенному мнению, французы просто ненавидят всех, кто не француз. Немцы, евреи, испанцы, поляки, итальянцы - со всеми одинаково плохо обращались. Гурс - это концлагерь, вот что это такое, а охранники - полнейшие сволочи. Они работали с нами, как с рабами. Вы только посмотрите на мои руки. Мои ногти. Они разрушены.
   Она посмотрела на Олтрамара с плохо скрываемым презрением. - Продолжай, - сказала она ему. 'Посмотрите на них.'
   - Я смотрю на них, мадемуазель.
   'Что ж? В чем идея такого обращения с людьми? Вы француз. Что за идея, Франци?
   - У меня нет объяснения, мадемуазель. И мне нет оправдания. Все, что я могу сказать, это то, что до войны во Франции проживало почти четыре миллиона беженцев из стран всей Европы. Это десять процентов нашего населения. Что нам было делать с таким количеством людей, мадемуазель?
   - Вообще-то это мадам, - сказала она. - У меня было обручальное кольцо, но его украл один из ваших французских охранников. Не то чтобы он когда-либо оставался на моем пальце после диеты, которую я пережил. Мой муж в другом лагере. Ле Верне. Я надеюсь, что там дела обстоят лучше. Боже, вряд ли могло быть хуже. Ты что-то знаешь? Мне жаль, что война закончилась. Я просто хотел бы, чтобы наши парни убили намного больше французов, прежде чем им пришлось бы сдаться. Она наклонилась вперед и похлопала капрала и водителя по плечу. "Боже, я горжусь вами, мальчики. Ты действительно дал Францису заслуженный пинок. Но если вы хотите сделать вишенку на моем торте, вы арестуете преступника, заведующего лагерем в Гурсе, и пристрелите его, как свинью. Вот что я вам скажу: я пересплю с тем, кто из вас пустит пулю в голову этому ублюдку.
   Капрал посмотрел на водителя и усмехнулся. Я мог сказать, что эта идея была ему небезразлична, поэтому я сказал:
   - И я пристрелю любого, кто воспользуется щедрым предложением этой дамы. Я взял ее костлявую руку в свою. - Пожалуйста, не делайте этого больше, фрау Кеммерих. Я понимаю, что тебе пришлось нелегко, но я не могу позволить тебе сделать еще хуже.
   'Худший?' - усмехнулась она. - Нет ничего хуже Гурса.
   Лагерь, расположенный в предгорьях Пиренеев, был намного больше, чем я предполагал, занимал площадь около квадратного километра и был разделен на две половины. Вдоль всего участка шла импровизированная улица, и с каждой стороны стояло по триста или четыреста деревянных хижин. Там, казалось, не было ни канализации, ни проточной воды, а запах стоял неописуемый. Я был в Дахау. Единственная разница между Гурсом и Дахау заключалась в том, что забор из колючей проволоки в Гурсе был меньше и явно не электрифицирован; и казней не было, в остальном условия казались почти такими же; и только после того, как в мужской половине лагеря был созван парад и мы вошли в число заключенных, можно было убедиться, что дела обстоят на самом деле намного хуже, чем в Дахау.
   Все охранники были французскими жандармами, у каждого из которых был толстый кожаный хлыст для верховой езды, хотя, похоже, ни у кого из них не было лошади. Было три "островка": А, В и С. Адъютант островка С был типом Габена, с женоподобным ртом и узкими невыразительными глазами. Он точно знал, где содержались немецкие коммунисты, и, не сопротивляясь нашим просьбам, отвел нас в ветхий барак, в котором находилось пятьдесят человек, которые, проходя перед нами снаружи, демонстрировали признаки истощения или болезни, но чаще того и другого. Было видно, что нас ждали или что-то вроде нас, и, отказавшись от переклички, запели "Интернационал". Тем временем французский адъютант просмотрел список Бомельбурга и услужливо выбрал некоторых из разыскиваемых нами людей. Эрих Мильке не был одним из них.
   Пока шел этот отбор, я мог слышать Еву Кеммерих. Она стояла в нашем ведре, припаркованном на "улице", и выкрикивала оскорбления в адрес некоторых заключенных, которые все еще находились в лагере. Эти и несколько жандармов на женской стороне провода в ответ смеялись над ней и делали непристойные замечания и жесты. Для меня ощущение сопричастности к какому-то безымянному безумию усугублялось, когда обитатели другой хаты - адъютант сказал, что это французские анархисты - начали петь "Марсельезу", соревнуясь с теми, кто поет "Интернационал".
   Мы вывели семерых мужчин из лагеря в ведра. Все они поднимали сжатые кулаки в коммунистическом приветствии и выкрикивали лозунги на немецком или испанском языках своим сокамерникам.
   Кестнер поймал мой взгляд. - Вы когда-нибудь видели что-нибудь похожее на это место?
   - Только Дахау.
   - Ну, я никогда не видел ничего подобного. Так относиться к людям, даже если они коммунисты, кажется отвратительным".
   - Не говори мне. Я указал на старшего инспектора Олтрамара, который под прицелом вел заключенного в наручниках к ведрам. 'Скажи ему.'
   - Похоже, он все равно получил своего человека.
   "Интересно, получу ли я свою", - сказал я. "Мильке".
   'Не здесь?'
   Я покачал головой. - Я имею в виду этого парня, которого я преследую, чуть не разрушил мою карьеру, ублюдка из Больших. Насколько я понимаю, он действительно добился своего.
   - Уверен, что да. У всех есть. Коммунистическая свинья.
   - Но вы были коммунистом, не так ли, Пол? До того, как вы вступили в нацистскую партию?
   'Мне? Нет. Что навело вас на эту мысль?
   - Только я, кажется, припоминаю, что вы агитировали за Эрнста Тальмана в... когда это было? 1925?
   - Не будь смешным, Берни. Это шутка?' Он нервно взглянул в сторону Бомельбурга. - Я думаю, что газ фосген запутал ваши мозги. Действительно. Ты сошел с ума?'
   'Нет. И на самом деле у меня сложилось впечатление, что я, наверное, здесь один в здравом уме.
   В течение дня это впечатление не изменилось. Действительно, впереди было еще большее безумие.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ: ФРАНЦИЯ, 1940 ГОД
   Был уже поздний вечер, когда наша колонна снова двинулась в путь. Мы направлялись в Тулузу, примерно в ста пятидесяти километрах к северо-востоку, и думали, что, вероятно, успеем до наступления темноты. Мы взяли с собой Еву Кеммерих, чтобы она могла найти своего мужа, когда на следующий день мы посетим лагерь в Ле-Верне. И, конечно же, наши восемь заключенных. Я особо не смотрел на них. Они были жалкими, истощенными, вонючими людьми и почти не представляли угрозы ни для кого, не говоря уже о Третьем рейхе. По словам Карла Бомельбурга, один из них был известным немецким писателем, а другой - известным газетчиком, только я ни о ком из них не слышал.
   За пределами Лурда, у реки Гав-де-По, мы остановились на лесной поляне, чтобы размять ноги. Я был рад видеть, что Бомельбург распространил те же возможности на наших заключенных. Он даже раздал несколько сигарет. Я чувствовал себя усталым, но лучше. По крайней мере, моя грудь больше не болела. Но я по-прежнему не курил. Я откусил еще кусочек из фляги Бомельбурга и решил, что, может быть, он не такой уж и плохой парень.
   - Вся эта местность полна пещер и гротов, - сказал он и указал на выступ скалы, нависший над нашими головами густым серым облаком.
   Мы мельком увидели, как фрау Кеммерих исчезает в скале. Через минуту или две Бомельбург сказал: "Может быть, вы будете достаточно любезны, чтобы пойти и сообщить фрау Бернадетте, что мы уезжаем через пять минут".
   Я инстинктивно взглянул на часы. - Да, герр майор.
   Я поднялся по склону, чтобы забрать ее, громко позвав ее по имени на случай, если она откликнется на зов природы.
   'Да?'
   Я нашел ее сидящей на камне в лиственном гроте и курящей сигарету.
   - Разве здесь не прекрасно? - сказала она, указывая на мою голову.
   Я повернулся, чтобы полюбоваться видом на Пиренеи, которым она наслаждалась.
   'Да, это так.'
   "Извини, если я была там стервой", - сказала она. "Вы не представляете, насколько ужасными были последние девять месяцев. Мы с мужем были в Дижоне, когда была объявлена война. Он виноторговец. Нас арестовали почти сразу.
   - Забудь, - сказал я. "Что там произошло. Вы справедливо расстроились. И лагерь действительно выглядел чертовски ужасно. Я кивнул вниз по склону. - Пойдем, нам лучше вернуться. До Тулузы еще далеко.
   Она встала. - Сколько времени потребуется, чтобы добраться туда?
   Я уже собирался ей ответить, как услышал две-три громкие автоматные очереди, ни одна из которых не превышала двух секунд; но тогда требуется всего пять секунд, чтобы опустошить магазин MP40 на тридцать два патрона. Звук и запах его все еще висели в воздухе к тому времени, когда я сбежал по склону на поляну. Двое штурмовиков стояли в паре метров друг от друга, их ботфорты были окружены использованными боеприпасами, которые выглядели так, будто парочке уличных музыкантов бросили столько монет. Как хорошо обученные солдаты, они уже меняли игрушечные магазины на своих пистолетах-пулеметах и выглядели слегка удивленными их убийственной эффективностью. В этом и заключается особенность оружия: оно всегда выглядит как игрушка, пока не начинает убивать людей.
   Чуть подальше лежали тела восьми заключенных, которых мы привезли из Гурса.
   - Что, черт возьми, здесь произошло? Я закричал, но я уже знал ответ.
   "Они пытались сбежать, - сказал Бомельбург.
   Я пошел вперед, чтобы осмотреть тела.
   'Все они?' Я сказал. - По прямой?
   Один из расстрелянных застонал. Он лежал на лесной подстилке, его колени подогнулись под ним, его туловище лежало на ногах в почти невозможной позе, как у какого-нибудь старого индийского факира. Но сделать для него было нечего. Его голова и грудь были в крови.
   В гневе я направился к Бомельбургу. - Они бы разбежались в нескольких направлениях, - сказал я. - Не все они идут по одному склону.
   Пистолетный выстрел пробил еще одну дыру в неподвижном воздухе леса и голове стонущего человека. Я повернулся на каблуке и увидел, как Кестнер убирает в кобуру свой Walther P38. Увидев выражение моего лица, Кестнер пожал плечами и сказал:
   - Думаю, лучше прикончить его.
   - В "Алексе" мы бы назвали это убийством, - сказал я.
   - Ну, мы же не на "Алексе", не так ли, капитан? - сказал Бомельбург. - Послушайте, Гюнтер, вы называете меня лжецом? Эти люди были застрелены при попытке к бегству, вы слышите?
   Я мог бы многое сказать, но единственное, что было правдой, это то, что мне нечего было там делать. В Валгаллу "Валькирии" уносили не только тела павших героев, но и тела берлинских главных инспекторов, критиковавших своих старших офицеров в отдаленных французских лесах. После того, как я вспомнил об этом, мне показалось мало смысла что-то говорить; но я еще многое мог сделать.
   За его лицо и мою шею я даже извинился перед Бомельбургом, когда носок моего сапога показался бы более уместным. В свою защиту я должен также добавить, что два пистолета-пулемета MP40 теперь были перезаряжены и готовы к смертоносному бою.
   Мы оставили тела там, где они лежали, и заняли свои места в ведрах, только на этот раз со мной и фрау Кеммерих сидел Кестнер, а не Ольтрамаре. Кестнер видел, что я был расстроен тем, что произошло, и после моих предыдущих замечаний о его членстве в КПГ он был в настроении настаивать на том, что он теперь считал неким преимуществом передо мной.
   "В чем дело? Не переносишь вид крови? А я думал, что ты крутой парень, Гюнтер.
   - Позвольте мне сказать вам кое-что, Пол. Хотя это не твое дело. Я убивал людей раньше. На войне. После этого я думал, что весь мир усвоил урок, но это не так. Если мне снова придется кого-то убить, я сделаю хороший старт, убив того, кого хочу убить. Тот, кого нужно убить. Так что продолжай чирикать мне в ухо и посмотрим, что будет, товарищ. Ты не единственный человек в этом ведре, который может пустить пулю в затылок другому человеку.
   После этого он замолчал.
   Вечер превратился в сумерки. Я не сводил глаз с деревьев над дорогой, а если и молчал, то только потому, что шум в моей голове был неописуемый. Я полагаю, это было эхо тех пистолетов-пулеметов. Я бы вряд ли удивился, увидев призраки убитых нами людей сидящими в ведрах рядом с нами. Безмолвный и неподвижный, погруженный в собственное эго, я ждал кошмара, которым закончилось наше путешествие.
   Тулузу называли розовым городом. Почти все здания в центре города, включая нашу гостиницу "Ле Гран Балкон", были розового цвета, как будто мы смотрели сквозь розовые очки главного инспектора. Я решил принять это как личность, чтобы помочь мне достичь того, что мне сейчас нужно было достичь. И теперь мне стало легче дышать, что тоже помогло. Поэтому на следующее утро за завтраком я тепло поздоровался с майором Бомельбургом и двумя французскими полицейскими. Я даже был вежлив с Полом Кестнером.
   - Мои извинения за вчерашний день, - сказал я обычно. "Но перед отъездом из Парижа врач в больнице дал мне кое-что, чтобы помочь мне выполнять свои обязанности. И он предупредил меня, что после того, как он пройдет, я могу вести себя странно. Возможно, мне вообще не следовало приезжать, но, как вы, вероятно, понимаете, я весьма стремился выполнить миссию, данную мне генералом Гейдрихом, почти любой ценой для себя.
   Бомельбург выглядел гораздо более худым и седым, чем накануне. Кестнер мог бы всю ночь полировать свою лысину, такой она казалась блестящей. Ольтрамар сказал что-то по-французски комиссару, который надел пенсне и посмотрел на меня с безразличием, прежде чем кивнуть в явном одобрении.
   - Комиссар говорит, что вы выглядите намного лучше, - сказал Олтрамар. - И должен сказать, я согласен.
   - Да, действительно, - сказал Бомельбург. 'Намного лучше. Вчерашний день не мог быть легким для тебя, Гюнтер. Все эти путешествия, когда ты явно был не в себе. Похвально, что вы вообще захотели приехать, учитывая обстоятельства. Я непременно скажу это полковнику Кнохену, когда буду делать доклад в Париже. Что касается хороших новостей, которые я только что получил от комиссара Матиньона, сегодня выдался очень хороший день. Вы не согласны, Кестнер?
   'Да сэр.'
   - Какие хорошие новости? - спросил я, улыбаясь с тулузским оптимизмом.
   - Да ведь у нас есть еврей, убивший фон Рата, - сказал Бомельбург. "Гриншпан". Он усмехнулся. "Очевидно, он постучал в дверь тюрьмы здесь, в Тулузе, и попросил, чтобы его впустили".
   Олтрамар тоже смеялся. Он сказал: "Очевидно, он очень плохо говорит по-французски, у него не было денег, и он думал, что мы могли бы защитить его от вас, ребята".
   - Глупый Жид, - пробормотал Кестнер. - Я сейчас еду в тюрьму. С комиссаром и господином Савиньи. Организовать экстрадицию Гриншпана обратно в Париж, а затем в Берлин.
   - Очевидно, фюрер хочет суда, - сказал Бомельбург. "Любой ценой должен быть суд".
   - В Берлине? Я старался не казаться удивленным.
   - Почему не в Берлине? - сказал Бомельбург.
   - Просто убийство произошло в Париже, - сказал я. - Насколько я понял, Гриншпан даже не гражданин Германии. Он поляк, не так ли? Я улыбнулась. "Извините, сэр, но иногда мне трудно перестать быть полицейским и думать о таких мелочах, как юрисдикция".
   Бомельбург погрозил мне пальцем. - Ты просто делаешь свою работу, старина. Но я знаю это дело лучше, чем кто-либо. До того, как я поступил в гестапо, я работал в нашей дипломатической службе в Париже и провел три месяца, работая над этим делом. Во-первых, Польша сейчас является частью Великого Германского Рейха. Как и Франция. А во-вторых, убийство произошло в немецком посольстве, здесь, в Париже. Технически, дипломатически это была немецкая земля. И это имеет большое значение".
   - Да, конечно, - кротко сказал я. "Это имеет большое значение".
   Конечно, это имело большое значение для немецких евреев. Убийство Гершелем Гриншпаном младшего чиновника в парижском посольстве в ноябре 1938 года было использовано нацистами как предлог для начала массовых погромов дома. До ночи 10 ноября 1938 года - "Хрустальной ночи" - почти можно было представить, что я все еще живу в цивилизованной стране. Суд наверняка будет таким, какой нравился нацистам: показательным, с предрешенным приговором; но - если Бомельбург был честен - по крайней мере, Гриншпана не собирались убивать на обочине.
   Оставив Кестнера, Матиньона и Савиньи в тюрьме Сен-Мишель в Тулузе, мы с Бомельбургом в сопровождении шести эсэсовцев отправились в шестидесятипятикилометровый путь на юг, в Ле-Верне. Фрау Кеммерих не поехала с нами, так как оказалось, что ее муж все-таки находится в другом французском концентрационном лагере в Муадон-ла-Ривьер в Бретани.
   Ле Верне находился недалеко от Памье, а лагерь находился недалеко к югу от местной железнодорожной станции, которую Бомельбург назвал "удобной". К северу от лагеря было кладбище, но он не упомянул, удобно ли это, хотя я был уверен, что это так: Ле Верне был еще хуже, чем Гюрс. Окруженные милями колючей проволоки на пустынном участке французской сельской местности, многие хижины выглядели как гробы, разложенные после битвы какого-то великана. Они были в плачевном состоянии, как и две тысячи заключенных там, многие из них истощены и охранялись сытыми французскими жандармами. Заключенные трудились, чтобы построить неподходящую дорогу между железнодорожной станцией и кладбищем. В день было четыре переклички, каждая длилась полчаса. Мы прибыли незадолго до третьего, объяснили нашу миссию дежурному французскому полицейскому, и он вежливо передал нас на попечение мерзкого вида офицера, от которого сильно пахло анисом, и его желтолицего корсиканского сержанта. Они слушали, как Олтрамар переводил детали нашей миссии. Месье Анисид кивнул и повел их в лагерь.
   Бомельбург и я последовали за ними с пистолетами в руках, так как нас предупредили, что люди из хижины тридцать два, "барака для прокаженных", считаются самыми опасными в лагере Ле Верне. Олтрамар следовал за ним на расстоянии, тоже вооруженный. И мы втроем ждали снаружи, пока несколько французских жандармов вошли в кромешную тьму барака и выгнали жителей наружу кнутами и проклятиями.
   Эти люди были в позорном состоянии - хуже, чем в Гюрсе, и даже хуже, чем в Дахау. Их лодыжки распухли, а животы раздулись от голода. На ногах у них были дешевые на вид галоши и такая же рваная одежда, которую они, вероятно, носили с зимы 1937 года, когда бежали от наступления националистической армии Франко. Некоторые из них были полуобнаженными. Все они были заражены паразитами. Они знали, что будет дальше, но были слишком разбиты, чтобы петь "Интернационал" вопреки нашему присутствию.
   Потребовалось несколько минут, чтобы барак опустел, а солдаты снова выстроились. Как только вы подумали, что в бараке больше нет людей, другие вышли, пока перед нами не выстроились триста пятьдесят человек. Линия суда от Чистилища до Ада не могла бы выглядеть более жалкой. И с каждой секундой я сталкивался с их изможденными, небритыми лицами, тем больше мне хотелось застрелить мсье Аниса и его толстых жандармов.
   Пока корсиканец объявлял список, Бомельбург проверял свой блокнот в поисках совпадающих имен; и пока они это делали, я ходил между их рядами, подобно кайзеру, пришедшему раздать несколько Железных крестов храбрейшим из храбрых, пытаясь увидеть, смогу ли я выбрать человека, которого не видел девять лет. Но я никогда не видел его там; и я никогда не слышал, чтобы его имя называлось. Не то чтобы я сильно верил имени. Из всего, что я читал о нем в деле Гейдриха, Эрих Мильке был слишком умен, чтобы его арестовали и интернировали под его настоящим именем. Бомельбург, конечно, это знал. Но были и другие, кто не обладал таким же присутствием духа, как немецкий агент Коминтерна; и когда эти несколько человек были опознаны, жандармы увели их в административные казармы.
   - Его нет в этом бараке, - сказал я наконец.
   - Адъютант говорит, что в этом районе есть еще одна полностью немецкая казарма, - сказал Ольтрамаре. "Это все Интернациональная бригада, и Мильке было бы разумно держаться от них подальше, особенно теперь, когда Сталин закрыл для них свои двери".
   Бойцов из Барака Тридцать два загнали обратно внутрь, и мы повторили все упражнение с людьми из Барака Тридцать Третий. По словам желтолицего корсиканца - он выглядел как небрежный кожевник, - все это были коммунисты, бежавшие из гитлеровской Германии только для того, чтобы оказаться интернированными как нежелательные иностранцы, когда в сентябре 1939 года была объявлена война. Следовательно, эти люди были в гораздо лучшей форме, чем своих товарищей из интернациональных бригад. Это было бы несложно.
   Я снова ходил взад и вперед по рядам заключенных, пока Бомельбург и корсиканец объявляли перекличку. Эти лица были более дерзкими, чем другие, и большинство мужчин смотрели мне в глаза с непоколебимой ненавистью. Некоторые из них были евреями, подумал я. Другие были более явно арийскими. Раз или два я останавливался и ровным взглядом смотрел на мужчину, но так и не опознал ни в одном из заключенных Эриха Мильке.
   Даже когда я узнал его.
   Когда корсиканец закончил перекличку, я вернулся к Бомельбургу, качая головой.
   'Неудачно?'
   'Нет. Его там нет.
   'Ты уверен? Некоторые из этих парней являются тенью самих себя. Шесть месяцев в этом месте, и я сомневаюсь, что моя собственная жена узнала бы меня. Взгляните еще раз, капитан.
   - Хорошо, сэр.
   И пока я снова смотрел на заключенных, я сделал объявление, чтобы произвести впечатление на Бомельбурга.
   - Послушайте, - сказал я. - Мы ищем человека по имени Эрих Фриц Эмиль Мильке. Возможно, вы знаете его под другим именем. Мне плевать на его политику, он разыскивается за убийство двух берлинских полицейских в 1931 году. Я уверен, что многие из вас читали об этом в газетах того времени. Этому мужчине тридцать три года, светловолосый, среднего роста, карие глаза, протестант, из Берлина. Учился в Кольнишеской гимназии. Вероятно, неплохо говорит по-русски и немного по-испански. Может быть, у него хорошие руки. Его отец столяр.
   Все время, пока я говорил, я чувствовал, как Мильке смотрит на меня, зная, что я узнал его так же, как он узнал меня, и, несомненно, удивляясь, почему я не арестовал его сразу и что, черт возьми, происходит. Я спрятал пистолет в кобуру и снял офицерскую фуражку в надежде, что буду меньше походить на нациста.
   "Джентльмены, я даю вам это обещание. Если кто-нибудь из вас назовет мне сейчас Эриха Мильке, я лично поговорю с начальником лагеря, чтобы организовать ваше освобождение как можно скорее".
   Такое обещание дал бы нацист. Изменчивое обещание, которому никто бы не поверил. Я на это надеялся. Потому что после того, что случилось с заключенными из Гюрса в лесу под Лурдом, меньше всего мне хотелось помогать нацистам арестовывать еще кого-нибудь из немцев, даже немца, убившего двух полицейских. Я ничего не мог поделать с остальными людьми, входившими в список Бомельбурга, но будь я проклят, если собирался искать еще каких-нибудь немцев для Гейдриха. Не сейчас.
   Я снова встретился взглядом с Эрихом Мильке. Он не отвел взгляда, и я полагаю, он догадался, что я делаю. Конечно, он был старше, чем я его помнил. Более широкий и мощный вид, особенно в плечах. У него была светлая борода, но угрюмый рот, настороженные безжалостные глаза и гребень непослушных волос на макушке его крупной головы были очевидны. Он, должно быть, подумал, что я бифштекс
   Нацисты: коричневый снаружи, красный внутри. Но он не мог ошибиться больше. Убийства Анлауфа и Ленка были едва ли не самыми трусливыми, какие я когда-либо видел, и ничто не порадовало бы меня больше, чем арестовать его за это и отправить берлинским судом на постоянную стрижку; но как бы я не любил его сейчас, еще больше мне не нравилась случайная, инстинктивная жестокость нацистского полицейского государства. Я почти хотел сказать ему это, если бы не убийство восьмерых мужчин на проселочной дороге накануне, когда он шел на свидание с мужчиной в белых перчатках и цилиндре.
   Я повернулся и пошел обратно в Бомельбург, пожав плечами.
   "Это стоило того, чтобы попробовать", - сказал он.
   Никто из нас не ожидал того, что произошло дальше.
   - Я не знаю Эриха Мильке, - сказал голос.
   Мужчина был невысокого роста, похож на еврея, с короткими темными вьющимися волосами и бегающими карими глазами. Лицо адвоката, из-за которого на его щеке мог быть большой синяк.
   "Я не знаю Эриха Мильке, - повторил он теперь, когда привлек наше внимание, - но я хотел бы стать нацистом".
   Некоторые из других заключенных смеялись, некоторые насвистывали, но человек продолжал идти.
   "Меня арестовали французы, потому что я был немецким коммунистом, - сказал он. "Тогда я не был врагом Франции, но теперь я им являюсь. Это правда, я действительно ненавижу и презираю этих людей больше, чем когда-то ненавидел нацистов. Я целыми днями таскаю мусорные баки и до конца жизни буду ассоциировать Францию с запахом дерьма".
   Глаза корсиканца сузились, и он двинулся к мужчине с поднятым хлыстом.
   - Нет, - сказал Бомельбург. "Пусть парень говорит".
   - Я рад, что Франция потерпела поражение, - сказал пленник. - А поскольку я объявляю себя врагом Франции, я также хотел бы вступить в немецкую армию и стать верным солдатом
   Отечество и последователь Адольфа Гитлера. Кто знает? Я знаю, что война окончена, но у меня может быть шанс подстрелить Франци, что действительно сделает меня очень счастливым".
   Его сокамерники начали насмехаться, но я видел, что майор Бомельбург был впечатлен.
   - Итак, если вы не возражаете, сэр, когда вы покинете эту дыру, я хотел бы пойти с вами.
   Бомельбург улыбнулся. - Что ж, - сказал он. - Я думаю, тебе лучше.
   И он сделал. Но об остальных немцах в Бараке 33 многое говорил тот факт, что никто больше не последовал его примеру. Не один.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   - Господи Иисусе, Гюнтер, - воскликнул один из моих американских следователей. - Вы пытаетесь сказать нам, что в вашей власти был этот коммунистический ублюдок Мильке, и вы его отпустили?
   'Да. Я.'
   'Что, ты сошел с ума? Ты дважды спас его бекон. Вы когда-нибудь думали об этом? Иисус.'
   - Конечно, я думал об этом.
   - Я имею в виду, ты никогда не сожалел об этом?
   - Я не думаю, что смог бы ясно выразиться, - сказал я. "Даже когда я делал это, даже когда я делал вид, что не узнаю его, я сожалел об этом. Убийство капитана Анлауфа оставило трех дочерей сиротами. Видите ли, вы должны помнить, что какое-то время там, в собачьи дни Веймара, коммунисты были ничуть не менее отвратительны, чем нацисты. Может быть, больше. В конце концов, именно Коминтерн приказал коммунистической партии Германии относиться к правящей в стране СДПГ как к главному врагу, а не к нацистам. Вы можете себе это представить? На красном референдуме в июле 1931 г. КПГ и нацисты вместе маршировали и голосовали вместе. Это был пакт о ненападении в миниатюре. Я всегда ненавидел их за это. На самом деле Республику разрушили красные, а не нацисты". Я взял себе еще одну сигарету Ами. "И если этого недостаточно, я должен принять во внимание и мой собственный опыт советского гостеприимства. За что я ненавижу коммунистов.
   - Ну, мы все ненавидим красных, - сказал человек с трубкой.
   'Нет. Ты ненавидишь красных, потому что тебе сказали ненавидеть их. Но пять лет они были вашими союзниками. Рузвельт и Трумэн пожали руку Сталину и сделали вид, что он отличается от Гитлера. Которым он не был. Я ненавижу красных, потому что я научился ненавидеть их, как собака учится ненавидеть человека, который регулярно ее бьет. Во время Веймара. Во время войны. На русском фронте. Но главная причина, по которой я их ненавижу, заключается в том, что я провел почти два года в советском трудовом лагере. И пока я не встретил вас, мальчики, я думал, что ненавижу столько, сколько я могу испытывать к любой расе людей.
   "Мы не так уж плохи". Человек с трубкой вынул ее изо рта и начал снова набивать. - Когда ты познакомишься с нами.
   - Ко всему можно привыкнуть, это правда, - сказал я.
   Человек в очках громко чихнул. К настоящему времени я смутно узнал его по семилетней давности в госпитале Штифтскасерн в Вене.
   "После всех проблем, с которыми мы столкнулись, чтобы достать для вас этот эксклюзивный номер", - сказал он. Концом галстука он начал протирать очки. 'Мне больно.'
   - Когда закончишь мыть очки, - сказал я, - окна здесь тоже не помешает протереть. Я особенно об окнах. Особенно когда я знаю, кто на них дышал. В этой камере мне ничего не нравится, теперь я знаю, кто был здесь последним.
   Человек с трубкой наконец закурил. Гитлер возненавидел бы свою трубку. Похоже, я наконец нашел хоть одну причину любить Адольфа Гитлера.
   Ами пососала мундштук, выпустила немного сладкого дыма и сказала: - На днях смотрела старую кинохронику. Гитлер произносит речь на Темпельхоф-Филд в Берлине. В тот день было миллион человек. Очевидно, потребовалось двенадцать часов только на то, чтобы собрать всех туда, и еще двенадцать, чтобы вывести их обратно. Я думаю, вы были единственным берлинцем, который остался дома в ту ночь.
   "Берлинская ночная жизнь до нацистов была намного лучше", - сказал я.
   - Вот что я слышу. Люди говорят, что это было нечто. Дегенеративный, но живой. Все эти клубы. Танцоры стриптиза. Голые дамы. Открытый гомосексуальность. О чем вы думали? Я имею в виду, неудивительно, что нацисты попали внутрь. Он покачал головой. - С другой стороны, мне кажется, в Мюнхене скучновато.
   - У него есть некоторые преимущества, - сказал я. "Иванов в Мюнхене нет".
   - Поэтому вы жили там после того, как побывали в том лагере для военнопленных? Вместо Берлина?
   - Одна из причин, я полагаю.
   - Вы относительно быстро оказались в этом лагере и вышли из него. Он закончил чистить очки и снова надел их на голову. Они были еще слишком малы для него, и я задавался вопросом, были ли американские головы похожи на американские желудки и продолжали расти быстрее, чем европейские. "По сравнению со многими другими парнями. Я имею в виду, что некоторые из ваших старых товарищей только что вернулись домой.
   - Мне повезло, - сказал я. - Я сбежал.
   'Как?'
   "Мильке была вовлечена".
   - Тогда мы заберем его там завтра, хорошо? Здесь. Десять часов.'
   - Вам лучше уточнить это у моего секретаря, - сказал я. "Завтра тот день, когда я начну писать свою книгу".
   'Что я тебе сказал? Вы знаете, что это отличная комната для писателя. Может быть, придет дух Адольфа Гитлера и поможет вам с несколькими страницами".
   - А если серьезно, - сказала другая Ами. - Если вам нужны ручка и бумага, чтобы сделать несколько заметок о Мильке, просто спросите у охранника. Может помочь освежить вашу память, если вы запишете кое-что.
   'Почему сейчас? Почему не раньше?
   "Потому что вещи начинают становиться более важными. Мильке начинает приобретать все большее значение. Итак, чем больше деталей вы сможете вспомнить, тем лучше".
   - Я знаю одного духа, который может очень помочь, - сказал я. - И это не Гитлер.
   'Ага?'
   - Я немного похож на Гёте, - сказал я. "Когда я пишу книгу, мне обычно помогает бутылка хорошего немецкого бренди".
   - Существует ли хороший немецкий бренди?
   - Я соглашусь на дешевую водку, только человеку нужно хобби, когда он твердо стоит на ногах. Что-то, что отвлекло бы его мысли от настоящего и перенесло бы их куда-нибудь в прошлое. Лет семь назад, если быть точнее.
   - Хорошо, - сказал человек в очках. - Мы принесем тебе бутылку чего-нибудь.
   "И я хотел бы наверстать упущенное в курении. Я сдавался, пока не уехал с Кубы. С тех пор, как я встретил тебя, у меня появилась гораздо более веская причина покончить с собой.
   После этого они оставили меня в покое. Пришли карандаши и бумага, бутылка коньяка, чистый стакан, пара пачек сигарет и несколько спичек и даже газета, я положила все это на стол и некоторое время просто наблюдала за ними, наслаждаясь свободой выпить. или не пить. Это мелочи, которые могут сделать тюрьму терпимой. Как ключ от двери. По общему мнению, они позволили Гитлеру управлять Ландсбергом, и он обращался с этим местом скорее как с гостиницей, чем с тюрьмой. Не то чтобы он как-то раскаивался в путче 1923 года, конечно.
   Я легла на кровать и попыталась расслабиться, но в той камере это было нелегко. Не поэтому ли они поместили меня сюда? Или это была просто американская идея шутки? Я старался не думать об Адольфе Гитлере, но он продолжал вставать из-за стола и, полный нетерпения, подходить к окну и смотреть сквозь решетку в той позе, в которой он всегда принимал человека, избранного судьбой.
   Любопытно, что я никогда по-настоящему не думал о Гитлере. В течение многих лет, когда он был еще жив, я старался вообще не думать о нем, считая его чудаком до того, как он был избран канцлером Германии, а после этого просто желал ему смерти. Но теперь, когда я лежал на кровати, где он девять месяцев видел свои самодержавные сны, казалось невозможным не обратить внимания на голубоглазого человека у окна.
   Пока я смотрел, он снова сел за стол, взял ручку и начал писать, покрывая листы бумаги яростными каракулями и сметая каждую страницу со стола на пол, когда заканчивал, чтобы я могла взять их и прочитать. прочитай что написано. Сначала предложения не имели никакого смысла; но постепенно они становились более связными, позволяя заглянуть в необычайное явление, которым был ум Гитлера. Все, что он писал, основывалось на его собственной неопровержимой логике и служило совершенным руководством для совершения зла, проработанным до мельчайших деталей. Это было все равно, что сидеть в одной камере с сумасшедшим доктором Мабузе, вместе с призраками всех тех, кого он истребил, и смотреть, как он пишет свое последнее преступное завещание.
   Наконец он перестал писать и, откинувшись на спинку стула, повернулся ко мне. Чувствуя, что это мой шанс поставить его на место, я попытался сформулировать вопрос, который мог бы задать Роберт Джексон, главный американский обвинитель в Нюрнберге. Но это оказалось труднее, чем я мог себе представить. Не было ни одного вопроса, кроме простого "почему", который я мог бы задать; и я все еще боролся с этим осознанием, когда он сказал мне:
   - Итак, что произошло дальше?
   Я попытался подавить зевоту. - Вы имеете в виду, когда я уехал из Ле Верне?
   'Конечно.'
   - Мы вернулись в Тулузу, - сказал я. "Оттуда мы поехали в Виши и передали наших пленных французам. Затем мы подъехали к границе оккупированной зоны - кажется, это был Бурж - и стали ждать, пока французы вернут их нам. Нелепая договоренность, но она, казалось, соответствовала лицемерию французов. Среди этих заключенных был бедняга Гершель Гриншпан. Из Буржа мы поехали обратно в Париж, где заключенные были заперты перед отправкой в Берлин. Что ж, вы, наверное, лучше меня знаете, что случилось с Гриншпаном. Я знаю, что он некоторое время был в Заксенхаузене. И никакого показательного суда, конечно же, не было.
   "В суде не было необходимости, - сказал Гитлер. "Его вина была очевидна. Кроме того, это могло смущать Петэна. Прямо как на процессе Риома, когда этот еврей Леон Блюм дал показания против Лаваля.
   Я кивнул. - Да, я это вижу.
   "Я ничего не слышал о том, что с ним случилось, - сказал Гитлер. - Во всяком случае, я не могу вспомнить. В конце у меня было довольно много на уме. Гиммлер, вероятно, имел с ним дело. Осмелюсь сказать, что он был одним из тех, чью мешанину урегулировали СС во Флоссенбурге в последние дни войны. Но, вы знаете, Гриншпан добился своего. В конце концов, нет сомнений, что он действительно убил Эрнста фон Рата. Без сомнения. Еврей просто хотел убить важного немца, а фон Рат был всего лишь несчастным человеком, которого он убил. Было много свидетелей убийства, которые выступили и рассказали правду о том, что произошло. Не то чтобы вы знали значение истины. Ваше поведение в Ле Верне было грубым обманом и предательством. Мне и вашим коллегам-офицерам.
   - Да, был, - сказал я. - Но я буду жить с этим.
   - Вы сразу вернулись в Берлин?
   - Нет, я еще некоторое время оставался в Париже, делая вид, что навожу дополнительные справки об Эрихе Мильке. Многие другие немецкие коммунисты и люди из Интернациональной бригады вызвались добровольцами во Французский Иностранный легион, чтобы сбежать от гестапо во Франции. Легион никогда не обращал особого внимания на прошлое человека. Вы записались в Марселе и служили во французских колониях, не задавая вопросов. В моем отчете Гейдриху было легко предположить, что именно так он сбежал от нас. Правда гораздо интереснее.
   "Не для меня, - сказал Гитлер. - Что меня больше интересует, так это то, что вы сделали с офицером, который пытался вас убить.
   - С чего ты взял, что я вообще что-то сделал?
   - Потому что я знаю мужчин. Продолжать. Признай это. Ты поквитался с ним, не так ли? Это лейтенант Николаус Уиллмс.
   'Да.'
   Гитлер торжествовал. 'Я знал это. Ты сидишь там со своим кенгуру-судом, спрашивает Роберт Джексон, но внутри ты ничем не отличаешься от меня. Это делает тебя лицемером, Гюнтер. Лицемер.
   'Да, это правда.'
   'Итак, что ты сделал? Донести на него в гестапо? Так же, как вы помогли разоблачить того другого парня? Капитан гестапо из Вюрцбурга. Как его звали?
   "Вайнбергер". Я покачал головой. - Нет, это не то, что случилось.
   'Конечно. Вы заставили Гейдриха позаботиться о нем. Гейдрих всегда умел избавляться от людей. Для Мишлинга он был превосходным нацистом. Я полагаю, он чувствовал, что должен приложить гораздо больше усилий, чтобы проявить себя передо мной. Гитлер рассмеялся. - Это единственная причина, по которой мы его оставили.
   - Нет, это тоже было не так. Я не привлекал Гейдриха.
   Гитлер повернул свое кресло ко мне лицом и потер руки. - Я хочу все это услышать. Каждая грязная деталь.
   Я снова зевнул. Я чувствовал усталость. Мои глаза продолжали закрываться. Все, что я действительно хотел сделать, это заснуть и мечтать о чем-то другом.
   - Я приказываю тебе сказать мне.
   - Это приказ фюрера?
   'Если хочешь.'
   Я слегка встряхнулся, как бывает, когда сон затягивает тебя, а вместо этого тебе приходит в голову безумная мысль, что ты только что умер. Эта маленькая смерть - прекрасное ощущение. Это напоминает вам, почему дышать так приятно.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ: ФРАНЦИЯ, 1940 ГОД
   Летом 1940 года, конечно, было хорошо. И не было лучшего места для дыхания, чем Париж. Особенно, когда меня развлекала маленькая служанка из отеля "Лютеция". Не то чтобы я воспользовался ею. На самом деле я был довольно щепетилен в отношении Ренаты. Это был один из способов убедить себя, что я не такая уж большая крыса, как сказал мне полевой серый. Это была не проповедь Онегина. В смысле, я хотел ее. И в итоге она у меня была. Но я не торопился с этим, как бывает, когда тебе нравится то, что у девушки между ушами, так же, как ты хочешь то, что у нее между ног. И когда это случалось, казалось, что это было нечто, сформированное более высоким мотивом, чем простая похоть. Это была не любовь, точно. Никто из нас не хотел жениться. Но это была романтика: ухаживания, желание, страх и страх. Да, страх и страх тоже были, потому что Рената всегда знала, что я пойду и убью своего дракона-огнетушителя, как только узнаю, почему он стремился уничтожить меня навсегда.
   Пока я был на юге Франции, Рената обыскала комнату Уиллмса и пару раз даже проследила за ним и обнаружила, что он ел у Максима почти каждую вторую ночь. На жалованье генерала это было бы достаточно необычно, но для простого лейтенанта это было не чем иным, как чудом, и я решил сам посетить ресторан в надежде, что это может дать мне ключ к пониманию того, почему он пытался убить мне. И в этом отношении мне повезло, что "Максимом" теперь управлял Отто Хорхер, владевший рестораном в районе Берлин-Шонеберг. Весной 1938 года Отто был моим клиентом, когда я вел успешный бизнес в качестве лицензированного частного сыщика. Я под прикрытием работал у него официантом пару недель, чтобы выяснить, кто у него воровал. Как оказалось, у него воровали все, но один человек, мажордом, воровал гораздо больше, чем все остальные вместе взятые. После этого мы подружились, и хотя он был нацистом и хорошим другом Геринга - так он стал управляющим самым известным рестораном Парижа - я всегда мог рассчитывать на его столик, когда мне нужно было произвести на кого-то впечатление. , потому что после Борхардта Horcher's был лучшим рестораном в Берлине.
   Ресторан Maxim's находился на улице Рю-Рояль в восьмом округе и был святыней стиля ар-нуво, красного бархата и изысканной кухни. Снаружи было припарковано несколько немецких служебных машин, но не обязательно быть немцем, чтобы поесть в "Максиме". Когда я ехал туда с Ренатой, там был Пьер Лаваль, один из ведущих политиков Виши; и таким был Фернан де Бринон. Все, что вам нужно, - это деньги, довольно много денег, и несколько таблеток висмута. В 1940 году "Максим" был хорошим местом для мужчин и женщин, которые знали, чего хотят и как этого добиться любой ценой. Наверное, до сих пор.
   Мы вошли в дверь, и нас прямо усадили за стол - или, по крайней мере, настолько прямо, насколько это мог сделать маслянистый и льстивый официант.
   - Вы можете себе это позволить? - спросила Рената, просматривая меню расширенными глазами.
   - Я снова чувствую себя молодым, - сказал я. "Это был последний раз, когда я чувствовал себя таким бедным".
   - Так что мы здесь делаем?
   "Ищу то, чего нет в этом меню. Информация.'
   - О вашем друге Уиллмсе?
   - Знаешь, если ты и дальше будешь его так называть, пусть даже в шутку, мне придется показать тебе, как сильно я его не люблю.
   Она заметно вздрогнула. 'Нет пожалуйста. Я не хочу знать. Она оглядела ресторан. - Я не вижу его здесь. Она дважды взглянула на Лаваля. - Все-таки он должен быть. Змей здесь больше, чем во всей Африке.
   - Я не знал, что ты так много путешествовал.
   - Нет, просто путешествовал. Очевидно, вы не видели Африку.
   - Я начинаю думать, что ошибся насчет тебя, Рената. У меня была странная идея, что ты была соседской девушкой.
   "Там, где живут мои родители, в Берне, если вы когда-нибудь встречали девушку по соседству, вы знаете, почему я приехал в Париж".
   Метрдотель прибыл с двумя меню и большим отношением, чем профессор аэронавтики. Рената нашла его немного пугающим. Меня и раньше пугали, и обычно кто-то держал в руках что-то более смертоносное, чем карта вин.
   'Как вас зовут?' Я спросил его.
   - Альберт, мсье. Альберт Глейзер.
   - Что ж, Альберт, у меня сложилось впечатление, что Германия перестала платить Франции военные репарации, но по ценам в этом меню я вижу, что ошибался.
   "Наши цены, кажется, не беспокоят большинство других немецких офицеров, которые приходят сюда, мсье".
   - Вот что победа делает с нацистами, Альберт. Это делает их расточительными. Беспечный. Высокомерный. Мне? Я всего лишь скромный немец из Берлина, которому не терпится возобновить знакомство с неким господином Хорше. Сделай одолжение, Альберт? Иди и шепни ему на ухо, что Берни Гюнтер в магазине. О, и принеси нам бутылку Мозеля. Чем ближе к Рейну, тем лучше.
   Альберт сухо поклонился и ушел.
   - Тебе не нравятся французы, не так ли? сказала Рената.
   - Я делаю все, что в моих силах, - сказал я. - Но они все усложняют.
   Даже потерпев поражение, они, кажется, упорно верят, что это лучшая страна в мире".
   'Может быть это. Может быть, поэтому у них не было лучшей армии".
   "Если ты собираешься стать философом, тебе придется отрастить огромную бороду или глупые усы. Это единственные люди, к которым мы относимся серьезно в Германии".
   Прибыл Хорхер с бутылкой мозеля и тремя стаканами. - Берни Гюнтер, - сказал он, пожимая мне руку. - Хорошо, я буду.
   "Отто. Это фройлен Рената Маттер, моя подруга.
   Хорхер поцеловал ей руку, сел и налил вина.
   - Так это ты учишь курицу быть умнее яйца, Отто?
   - Ты имеешь в виду меня здесь, в Париже? Хорхер пожал плечами. Это был крупный мужчина с лицом, как у немецкого генерала. Баварец или венец по происхождению - не помню, кто - у него всегда был вид человека, ищущего пива и духового оркестра. - Если Толстяк Германн попросит тебя что-нибудь для него сделать, ты же не откажешь, верно? Он усмехнулся. "Ему очень нравится это место. У него проблемы с высокомерными французскими официантами. Вот почему я здесь. Чтобы он и красные полоски чувствовали себя как дома. И приготовить некоторые из их любимых блюд".
   - Меня интересует один из ваших клиентов низшего ранга, - объяснил я. - Лейтенант Николаус Виллмс. Знаю его?'
   - Он один из моих постоянных клиентов. Всегда платит наличными.
   - Сюда нельзя пригласить много лейтенантов. Он выиграл в немецкую лотерею? Должно быть, южногерманский и саксонский с билетом первого класса по таким ценам, Отто.
   Хорхер огляделся и наклонился ко мне.
   - В этом месте много девушек-утех, Берни. Высококлассный. Здесь, в Париже, их называют куртизанками, но они все равно шлюхи. Прошу прощения, мисс Маттер. Это не предмет для обсуждения в присутствии дамы.
   - Не извиняйтесь, герр Хорхер, - сказала она. "Я приехал в Париж за образованием. Так что, пожалуйста, говорите откровенно.
   'Спасибо, мисс. Этот парень Уиллмс, кажется, знает очень много этих девушек, Берни. Поэтому я задаю несколько вопросов. Я имею в виду, мне нравится знать клиентов. Это просто хороший бизнес. Так или иначе, кажется, этот Уиллмс может закрыть любой дом удовольствия в Париже. Судя по всему, он когда-то был полицейским в Берлине и может отбивать мяч от всех подушек. Я слышал, что те, которые платят, он оставляет открытыми, а те, которые не платят, он закрывает. Старая добрая вымогательство.
   "Хороший маленький золотой рудник", - сказал я.
   - Есть еще, - сказал Хорхер. - Видишь ли, там тоже есть алмазный рудник. Вы слышали об One-Two-Two и Maison Chabanais?
   'Конечно. Это элитные дома, в которые могут заходить только немцы. Думаю, они заплатили.
   Хорхер кивнул. - Как будто это была "Зимняя помощь". Но Уиллмс был умен. Есть третий дом высокого класса, где вам нужно кодовое слово, чтобы пройти через дверь, и в который можно попасть только по приглашению.
   - А Уиллмс печатает канцелярские товары?
   Хорхер кивнул. - Угадай, кто получил приглашение, когда летал в Париж?
   - Махатма Пропаганди?
   'Вот так.' Хорхер казался удивленным, что я догадался. - Вы должны были стать детективом, вы это знаете?
   - Неужели Уиллмс не может делать это в одиночку?
   - Я не знаю, есть он или нет. Но я знаю, с кем он часто обедает. Оба немецкие офицеры. Один из них - генерал Шаумберг. Другой капитан Сипо, как и вы. Имя Пола Кестнера.
   'Это интересно.' Я позволил этому утонуть задолго до того, как задать следующий вопрос. - Отто, у тебя случайно нет адреса этой забегаловки?
   - Двадцать две улицы Прованса, напротив отеля "Друо", в девятом округе.
   - Спасибо, Отто. Я твой должник.'
   После ужина оставался еще час до полуночного комендантского часа, и я сказал Ренате, чтобы она поехала на метро обратно в свою крохотную квартирку на улице Жакоб.
   - Будь осторожен, - сказала она.
   - Все в порядке, - сказал я. - Я не войду. Я просто...
   - Я не говорил, будь хорошим. Я сказал, будь осторожен. Уиллмс уже однажды пытался тебя убить. Я не думаю, что он будет колебаться, чтобы попробовать еще раз. Особенно теперь, когда ты на его рэкет.
   'Не волнуйся. Я знаю, что я делаю.'
   Было бы хорошо, если бы это было правдой. Но я не знал, что делаю, по той простой причине, что до сих пор не имел понятия, почему Уиллмс пытался меня убить.
   Я решил прогуляться до улицы Прованс в надежде, что прогулка и летний воздух помогут мне во всем разобраться. Некоторое время я ломал голову над тем, что я мог сказать Уиллмсу в поезде из Берлина, что могло заставить его подумать, что я представляю угрозу для его гнусной маленькой организации. И постепенно я пришел к выводу, что я ничего не говорил; то, чем я был, могло его встревожить. В "Алексе" обычно предполагалось, что я шпион Гейдриха, и Уиллмс, который некоторое время работал там, должен был знать об этом; даже если бы он этого не сделал, Пол Кестнер наверняка сказал бы то же самое. Со своей стороны, Кестнер с трудом верил, что я проделал весь этот путь из Берлина, чтобы арестовать всего одного человека. Если бы они оба были партнерами, то избавиться от меня могло бы показаться мудрой предосторожностью, а Уиллмс был как раз из тех, кто взялся за дело. Возможно, большее беспокойство вызывало участие генерала Шаумберга, и прежде чем моя теория была завершена, мне нужно было узнать о нем кое-что еще. Это казалось еще более важным, когда, подъехав к дому двадцать два по Рю де Прованс, я обнаружил даже больше служебных машин, чем было припарковано перед Максимом.
   Несколько минут я стоял поодаль, в дверном проеме на противоположной стороне улицы, наблюдая за приходом и уходом по, на первый взгляд, шикарному адресу, с ливрейным швейцаром. Дважды я видел, как приходил немецкий офицер, говорил одно слово швейцару и впускался внутрь. Казалось очевидным, что если я не произнесу кодовое слово, у меня не будет шансов попасть в дом, и я уже собирался сдаться и вернуться в гостиницу, когда штабная машина свернула за угол, и я мельком увидел офицера в кузове. сиденье. Он был ничем не примечателен, если не считать красных и золотых заплат на воротнике и синего Макса, который он носил на шее. Награда Pour La Merite, широко известная как Blue Max, не является обычным украшением, и я подумал, что это мог быть не кто иной, как сам комендант Парижа генерал Альфред фон Фоллар-Бокельбург. И видя, как он направляется в дом, у меня возникла идея. Вы должны помнить, что многие из генерального штаба в Париже в 1940 году были заядлыми франкофилами; что отношения с французами были хорошими; и что все немецкие офицеры изо всех сил старались не оскорблять французов и не наступать им на административные пятки.
   К этому времени генерал, рост которого не превышал пяти футов даже в сапогах, вышел из машины и повторял кодовое слово швейцару.
   Я снял шляпу и бросился к этому миниатюрному герою, когда дверь трактира открылась. Увидев меня рядом с генералом, адъютант преградил мне путь. Этот человек был полковником с моноклем.
   - Генерал, - сказал я. "Генерал фон Фоллар-Бокельберг".
   Я надел фуражку и бойко отдал честь.
   - Да, - сказал генерал и ответил на мое приветствие. Его голова была почти безволосой. Он был похож на младенца с усами.
   - Слава Богу, сэр.
   - Уиллмс, не так ли?
   Это было лучше, чем я надеялся. Я нервно взглянул на швейцара, задаваясь вопросом, много ли он говорит по-немецки, и рискнул щелкнуть каблуками, что, по крайней мере, для немецкого офицера, всегда означало "да".
   - Я так рад, что застал вас, герр генерал. Очевидно, сюда направляется отряд французских жандармов, чтобы совершить набег на это место.
   'Какая? Генерал Шаумберг заверил меня, что это заведение безупречно".
   - О, я уверен, что генерал прав, сэр. Но префектура Парижа получила от Немецкой комиссии по морали приказ закрыть дома отдыха, в которых работают цветные или евреи, арестовать женщин и проверить обнаруженных в помещениях немецких офицеров на венерические заболевания".
   - Я сам подписал этот приказ, - сказал генерал. "Этот приказ предназначался для защиты рядовых. Не для высших немецких офицеров. Не для таких домов.
   - Я знаю, сэр. Но французы, сэр. Похоже, они этого не оценили, сэр. Или, по крайней мере, решили не ценить этого, если вы понимаете, что я имею в виду. Я настойчиво взглянул на часы.
   - Когда состоится этот рейд? - спросил генерал.
   - Ну, это все зависит от того, сэр. Не все в Париже удосужились перевести все часы на немецкое время, как вы приказали, сэр. В том числе и французская полиция. Если рейд происходит по парижскому времени, то он может произойти в любую минуту. Но если настало берлинское время, то, возможно, еще есть время, чтобы вывести всех остальных в дом до того, как произойдет досадный инцидент.
   - Он прав, сэр, - сказал помощник. "До сих пор очень много французов не обращают внимания на официальное немецкое время".
   Маленький генерал кивнул. - Вилли, - сказал он помощнику. - Идите туда и осторожно сообщите всем офицерам Генерального штаба, которых вы найдете, что история об этом месте раскрыта. Я буду ждать тебя в машине.
   - Вы хотите, чтобы я помог, герр полковник?
   - Да, спасибо, капитан Уиллмс. И спасибо за присутствие духа.
   Я снова щелкнул каблуками и последовал за полковником через дверь, в то время как маленький генерал объяснял вещи швейцару на языке, который звучал как превосходный французский.
   Я поднялся по изогнутой чугунной лестнице и очутился в высокой элегантной комнате с люстрой размером с нижнюю часть айсберга и несколькими фресками в стиле рококо, которые могли бы быть написаны Фрагонаром, если бы его попросили об этом. иллюстрируют мемуары Казановы с крайней непристойностью. Сводчатый позолоченный потолок выглядел как внутренность яйца Фаберже. Там было много стульев и диванов, обитых с помощью воздушного компрессора; у них были длинные ноги и узкие лодыжки с шаровидными и когтистыми лапами. У девушек, сидевших на стульях и диванах, были длинные ноги и узкие лодыжки, а также, насколько я знал, шарообразные и когтистые лапы, только я не обращал особого внимания на их ноги, потому что были другие детали их внешности, которые внушали уважение. мое внимание в первую очередь. Все они были обнажены. Угол этой позолоченной забегаловки был таков, что каждый человек с красной полосой на штанине мог сидеть и неторопливо судить об этих олимпийских красавицах, таких как Парис со своим яблоком с особенной надписью. На столе даже стояла ваза с фруктами.
   Это были заманчивые мысли, но я торопился, и, прежде чем покровительница "temps perdu" успела рассказать мне свою пару-мать, я схватил натуральную блондинку и загнал ее в спальню, парой метких шлепков по ее лицу. поставил зад. Не то чтобы я был заинтересован в ней, но мне срочно нужна была дверь, которую я мог бы запереть и подождать, пока помощник генерала не поднимет тревогу. Я уже слышал, как он предупреждал других офицеров, что полиция собирается совершить обыск. И вскоре на лестнице послышался стук множества ботинок, когда эксклюзивная клиентура дома поспешно покинула здание. Между тем, я пытался успокоить свою красивую голую спутницу, что беспокоиться не о чем, и задавал ей вопросы о Виллмсе, Кестнере и Шаумберге. Ее звали Иветта, и она прекрасно говорила по-немецки, как и почти все девушки в номере двадцать два. Вероятно, именно поэтому они были выбраны для работы там в первую очередь.
   - Генерал Шаумберг - заместитель командующего Берлином, - пояснила она. "Кажется, он проводит большую часть своего времени, путешествуя по парижским борделям. Он и его адъютант, немецкий граф. Граф Вальдерзее. И на буксире есть принц: принц фон Ратибор. Принц и его собака бывают здесь минимум два раза в неделю. Все сертификаты публичных домов выдаются конторой Шаумберга, и вместе с Кестнером и Виллмсом они уже превратили его в славный рэкет. Немцы выигрывают в обоих случаях. Им платят за сертификат. Их трахают лучшие шлюхи. Но мозгом наряда является Уиллмс. Раньше он был киноманом, так что он знает, как работает дом. Ублюдок тоже. Берет по кусочку всего. Почти все вечера он проводит в своем кабинете на верхнем этаже и готовит книги, чтобы показать их Шаумбергу.
   - Он сейчас здесь?
   'Он был. Я полагаю, он уже звонит в офис Шаумберга, пытаясь выяснить, что, черт возьми, происходит. Что здесь происходит?'
   Я подумал, что лучше не говорить ей больше, чем она должна знать.
   Примерно через полчаса я поднялся наверх. Никого не было видно, но я слышал, как кто-то этажом выше кричал по-французски. Я ускорил шаги и вышел на площадку перед открытой дверью офиса. Уиллмс разговаривал по телефону за столом. Он сидел рядом с открытым сейфом, как будто думал, что это согреет его. Может быть, и сошло бы, денег на это было достаточно.
   Увидев меня там, он положил трубку и кивнул.
   - Я полагаю, это были вы, - сказал он. "Человек, который сообщил, что жандармерия собирается совершить налет на это место".
   'Вот так. Я не хотел смущать эти красные полосы, когда арестовывал вас, Уиллмс.
   'Мне? Под арестом?' Он усмехнулся. - Это ты попадешь в беду, Гюнтер. Не я. Половина генерального штаба в Париже пьет именно эту бутылку, мой друг. Некоторые очень важные руководители будут расстроены из-за того, что вы сделали здесь сегодня вечером.
   - Они переживут это. Через несколько дней эти графы и князья вермахта забудут, что такая крыса, как ты, вообще существовала, Виллмс.
   - Сколько угля они выгребают отсюда? Я так не думаю. Видишь ли, ты пытаешься затопить очень миленькую денежную яму. Вопрос только в том, почему? Или, может быть, вы имеете что-то против того, чтобы ваши коллеги-офицеры время от времени получали удары.
   - Я не арестую вас за то, что вы сутенер, Уиллмс. Хотя это ты такой. Лично я вообще ничего не имею против сутенеров. Человек не может помочь тому, кто он есть. Нет, я арестовываю вас за покушение на убийство.
   'Ой? И чье убийство я якобы пытался совершить?
   'Мой.'
   - Вы можете это доказать?
   - Я детектив, помнишь? У меня есть маленькая вещь, называемая доказательством. Не говоря уже о свидетеле. И если я прав, мотив тоже. Не то чтобы мне что-то из этого понадобится, когда Гиммлер узнает, чем вы занимались здесь, в Париже, Уиллмс. Он гораздо менее понимающий, чем я, когда дело доходит до поведения людей, одетых в форму его любимых эсэсовцев. Почему-то мне кажется, что его мнение о вашем поведении будет иметь гораздо большее значение, чем мнение генерала Шаумберга.
   - Ты серьезно, не так ли?
   "Я всегда серьезно отношусь к тому, что кто-то пытается отравить меня газом из химического огнетушителя. И, кстати, я перепроверил у Алекса. Кажется, до того, как ты пошел в полицию, ты работал в пожарной команде.
   - Я не вижу, чтобы это что-то доказывало.
   - Это доказывает, что ты что-то знаешь об огнетушителях. И это могло бы объяснить, почему недостающая заглушка от огнетушителя, который чуть не убил меня, была найдена в вашем гостиничном номере.
   - Кто сказал?
   'Свидетель.'
   - Вы думаете, что военный трибунал примет слово француза против слова немецкого офицера?
   'Нет. Но они могут принять это вопреки слову сального маленького сутенера.
   - Возможно, вы правы, - сказал Уиллмс. - Нам придется посмотреть, не так ли?
   Издав усталый вздох, он откинулся на спинку стула и тем же движением выдвинул ящик стола. Еще до того, как я увидел пистолет, я знал, что он там, и после этого просто стоял вопрос, кто выстрелит первым, он или я. На моей эсэсовской мягкой кобуре была только латунная заклепка, удерживающая клапан внизу, но даже при этом я не был Джином Отри, и Люгер был в его руке раньше, чем Вальтер Р38 в моей. Возможно, мне жизнь спас спусковой крючок двойного действия Вальтера. Как и большинство полицейских, я имел привычку носить его с одним в патроннике и опущенным молотком. Все, что мне нужно было сделать, это нажать на спусковой крючок. Уиллмс должен был это знать. Затвор на его "Люгере" был гораздо более громоздким, поэтому копы не брали его с собой, и к тому времени, когда его пистолет был готов к выстрелу, я уже выкрикивал предупреждение. Я мог бы и закончить предупреждение, если бы он не начал выпрямлять руку и наводить на меня пистолет, и в этот момент я выстрелил ему в висок.
   На мгновение я подумал, что промахнулся.
   Уиллмс сел, только не на стул, а на пол, как бойскаут, падающий на зад у костра. Потом я увидел, как кровь кипит из его черепа, как горячая грязь. Он рухнул на бок и лежал неподвижно, за исключением его ног, которые медленно выпрямлялись, как будто кто-то пытается устроиться поудобнее, чтобы умереть; и все это время его голова окрашивала бежевый ковер в очень темный оттенок красного, как будто равнодушный кларет вылил на пол задиристый гость в неудовлетворительном ресторане.
   Трясущимися руками я убрал свой вальтер в безопасное место, а затем спрятал его в кобуру, спрашивая себя, не мог ли я целиться во что-то другое, кроме его головы. В то же время я сказал себе, что один из самых простых способов умереть - это оставить раненому противнику возможность выстрелить в тебя.
   Я наклонился и убедился, что "Люгер" тоже невредим, и только тогда я начал понимать, в каком затруднительном положении я оказался со всеми генералами, графами и принцами, которые были в союзе с Уиллмсом. Подумав, что было бы лучше, если бы смерть Уиллмса хоть немного меньше походила на убийство, я поменял "люгер" на собственный "вальтер". Затем, увидев тунику и пояс Уиллмса, висящие на вешалке, я взял его штандартную одежду.
   Вальтером и положил его в кобуру перед тем, как заменить холодный Люгер в ящике стола. Вещи только выглядели как беспорядок. Самоубийство на самом деле было хорошим аккуратным решением для французской полиции, для Сипо и для красных полос в отеле "Маджестик". Я задавался вопросом, будут ли они вообще искать пороховой ожог на голове Уиллмса. Потому что полицейские во всем мире любят самоубийц; почти всегда это убийства, которые легче всего раскрыть. Вы просто поднимаете ковер и чистите их снизу.
   Я взял телефонную трубку и спросил у оператора префектуры полиции на улице Лютес.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Я сел и сильно моргнул в полумраке камеры номер семь, задаваясь вопросом, как долго я спал. Тень Гитлера исчезла, по крайней мере на данный момент, и я был этому рад. Мне не очень нравились его вопросы или насмешливое предположение, что в глубине души я такой же крупный преступник, как и он. Это правда, что я мог выстрелить в Николауса Виллмса куда-нибудь менее смертоносным, чем в его голову, и что даже когда я пытался арестовать его, я, вероятно, тайно хотел его убить. Возможно, если бы Пол Кестнер наставил на меня пистолет, я бы тоже застрелил его. Но как бы то ни было, я больше никогда не видел Кестнера, а последнее, что я о нем слышал, это то, что он служил в полицейском батальоне в Смоленске, убивая евреев и коммунистов.
   Я открыл окно и окунул лицо прохладным бризом ландсбергской зари. Я не видел коров, но чувствовал их запах в полях за рекой на юго-западе и слышал их тоже. Во всяком случае, один; это звучало как потерянная душа в далеком-далеком месте. Как моя собственная душа, возможно. Мне почти захотелось выпустить из себя одинокую горячую струю вместо ответа.
   Париж 1940 года казался таким же далеким. Какое это было лето, спасибо Ренате. Префектура в лице старшего инспектора Ольтрамаре без возражений приняла мою историю о том, что Уиллмс нашелся мертвым после посещения дома с намерением его арестовать, хотя было ясно, как Эйфелева башня, что он не поверил ни единому слову. Sipo оказался лишь немного более неприятным, и меня вызвали в отель Majestic на Avenue des Portugais, чтобы объясниться с генералом Бестом, главой RSHA в Париже.
   Темноглазый, суровый на вид мужчина из Дармштадта, Бесту было около тридцати, и он был очень похож на заместителя лидера нацистской партии Рудольфа Гесса. Между ним и Гейдрихом была некоторая неприязнь, и из-за этого я почти ожидал, что Бест устроит мне более жесткую поездку. Вместо этого он ограничился легким выговором за объявленное мной намерение арестовать Уиллмса, не посоветовавшись с ним. Что было достаточно справедливо, и мое извинение, казалось, положило конец этому делу; как оказалось, он был гораздо больше заинтересован в том, чтобы поковыряться в моих мозгах для книги, которую он писал о немецкой полиции. Несколько раз мы встречались в его любимом ресторане, пивном баре на бульваре Монпарнас под названием La Coupole, и я рассказывал ему все о жизни в "Алексе" и о некоторых делах, которые я расследовал. Книга Беста была опубликована в следующем году и очень хорошо продавалась.
   На самом деле он оказался чем-то вроде благотворителя. Он и его чертова книга были главной причиной, по которой мне удалось остаться в Париже до июня 1941 года, и поэтому именно Бест эффективно гарантировал, что я пропущу посещение Претша и Гиммлера для поддержки СС и СД. Я мог бы остаться еще немного и вообще не ехать на Украину, если бы не Гейдрих. Время от времени он любил немного дергать леску, просто чтобы напомнить мне, что его крючок у меня во рту.
   Я закурил и снова лег на кровать, ожидая, когда серый свет усилится, комната обретет форму и равнодушные охранники разбудят обитателей Ландсберга на прогулку, завтрак, а затем на то, что называлось "свободным общением". К моему удивлению, меня снова пустили в общую тюрьму. Но чтобы избежать Биберштейна и Хенша, которые беспокоились о том, что я рассказываю американцам и как это может повлиять на их собственные шансы на условно-досрочное освобождение, я обнаружил, что ищу компанию Вальдемара Клингельхофера. Поскольку его порезали все остальные в Ландсберге, мой разговор с ним был лучшим способом гарантировать, что меня оставят в покое - по крайней мере, на время нашего разговора. Мы разговаривали в саду, солнце грело нам лица.
   Клингельхофер не сильно постарел со времени нашего совместного пребывания в Доме Ленина в Минске, и он был, пожалуй, единственным заключенным в WCPN1, о котором можно было сказать, что у него была какая-то совесть в том, что он сделал. Он выглядел как человек, преследуемый своими действиями с московским коммандос. Мартин Сандбергер, наблюдавший за нами издалека, выглядел просто психопатом.
   Глядя на подергивающееся лицо Клингельхофера в очках, трудно было представить, чтобы бывший оперный тенор, владевший им, пел что-либо, кроме разве что Dies Irae. Но мне было интереснее поговорить с ним о том, что произошло в Минске, после того, как я вернулся оттуда в Берлин.
   - Вы помните человека по имени Пол Кестнер? Я спросил его.
   - Да, - сказал Клингельхофер. - Когда я приехал туда в 1941 году, он работал с отрядом убийц в Смоленске. Я должен был добыть меха для немецкой военной зимней одежды. Кестнер, кажется, был в Париже и был огорчен тем, что его отправили в Россию. Казалось, он вымещает злость на евреях, это было очевидно, и у меня сложилось впечатление, что он был действительно жестоким человеком. После этого я слышал, что его отправили в лагерь смерти в Треблинке. Это было, должно быть, в июле 1942 года. Кажется, он был заместителем командира. Ходили разговоры о Кестнере и Ирмфриде Эберле, которые руководили лагерем для собственного удовольствия и выгоды; использование еврейских женщин для секса и присвоение еврейского золота и драгоценностей, которые должным образом были собственностью Рейха. Так или иначе, начальство узнало об этом и, по общему мнению, уволило их двоих и еще кое-кого, прежде чем поставить нового человека для уборки конюшен. Товарищ по имени Штангл. Тем временем Эберл и Кестнер были уволены из СС, а в 1944 году я слышал, что они присоединились к вермахту в попытке искупить свою вину. Эмис поймал Эберла несколько лет назад, и я думаю, что он повесился. Но я понятия не имею, что стало с Кестнером. Говорят, Штэнгл в Южной Америке.
   "Ну, если да, то это не Аргентина", - сказал я. - Или Уругвай.
   - Вам повезло, - сказал Клингельхофер. "Побывать в тех местах. Что касается меня, я думаю, что умру здесь.
   - Вы, должно быть, единственный заключенный в Ландсберге, который верит в это, Уолли. Все остальные, кажется, ждут условно-досрочного освобождения. Они уже отпустили людей, которые, по-моему, были хуже тебя.
   'Спасибо. Очень мило с твоей стороны. Но я просто надеюсь, что если я умру здесь, они позволят моей семье забрать мое тело. Я бы не хотел, чтобы меня похоронили здесь, в Ландсберге. Это будет иметь для них большое значение. Хорошо, что ты так сказал, да. Я имею в виду, я не собираюсь выбираться. Я имею в виду, что бы я сделал? Что может сделать каждый из нас?
   Я оставил Клингельхофера, разговаривающего сам с собой. Он сделал многое из этого в Ландсберге. Это выглядело проще, чем разговаривать с американцами. Или Биберштейн и Хенш. Или Сандбергер, который загнал меня в угол на обратном пути в камеру.
   - Почему ты так разговариваешь с ублюдком? - спросил он.
   'Почему бы и нет? Я говорю с тобой. На самом деле, я не такой уж особенный.
   'Веселый парень. Я слышал это о тебе, Гюнтер.
   - Я не вижу, чтобы ты смеешься. С другой стороны, вы были судьей, не так ли? До того, как ты уехал в Эстонию? Там тоже не так много смеха, насколько я слышал.
   У Сандбергера было лицо хулигана с челюстью, похожей на спущенную шину, и враждебными глазами боксера. Трудно было представить, как с таким лицом можно было стать юристом или судьей. Было легче представить, как он убивает шестьдесят пять тысяч евреев. Не нужно было быть криминалистом, чтобы понять физиономию, подобную Сандбергеру.
   - Я слышал, амис доставили тебе немало хлопот, - сказал он.
   "Ты хорошо слышишь с этими штуками на голове".
   "Итак, я взял на себя смелость упомянуть вас евангелическому епископу Вюртемберга, - сказал он. - В моем последнем письме к нему.
   "Пока есть тюрьмы, будут и молитвы".
   "Он может сделать гораздо больше, чем просто молиться".
   - Торт был бы хорош. Много сливок, фруктов и начинки Walther P38".
   Сэндбергер улыбнулась кривобокой улыбкой, которая не вызвала у меня никаких размышлений о происхождении человека.
   "Он не совершает побегов из тюрем, - сказал Сандбергер. - Просто письма влиятельным людям здесь и в Америке.
   - Я бы не хотел доставлять ему неприятностей, - сказал я. - Кроме того, я сам только что вернулся из Америки. Но я точно не завела друзей, пока была там".
   'Какая часть?'
   "Южная половина. Аргентина, в основном. Тебе не понравится Аргентина, Мартин. Жарко. Много насекомых. Много евреев. Но тебе разрешено убивать только насекомых.
   - Но, я слышал, и много немцев.
   'Нет. Просто нацисты".
   Сандбергер ухмыльнулся. Вероятно, он имел в виду это хорошо, но это было похоже на то, что он увидел что-то неприятное и атавистическое ближе к концу сеанса. Зло мерцает и гаснет, как неисправная лампочка.
   - Что ж, - сказал он с терпеливой угрозой. 'Дайте мне знать, если я могу помочь. Мой отец - друг президента Хойса.
   - И он пытается помочь вам освободиться? Я попыталась сдержать удивление в голосе. - Чтобы добиться условно-досрочного освобождения?
   'Да.'
   'Спасибо.' Я ушла, прежде чем он увидел выражение ужаса на моем лице. Мне начало казаться, что единственный способ завести друзей в новой Германии - это иметь друзей, которые мне на самом деле не нравятся.
   Мои американские друзья, оба они, были в камере номер семь, когда после завтрака меня вернул туда один из охранников. На этот раз они привезли небольшой магнитофон в кожаном чехле с микрофоном не намного больше бритвы Norelco. Один набивал трубку из кисета сэра Уолтера Рэли; другой поправлял свой галстук-бабочку на фоне своего отражения в окне моей камеры. На моей кровати лежал стетсон с короткими полями, и от обоих мужчин слегка пахло вазелиновым тоником для волос.
   - Чувствуйте себя как дома, - сказал я.
   - Спасибо, мы уже сделали.
   "Если вы здесь, чтобы записать мой голос, я должен предупредить вас, ребята, что я уже заключил сделку с Parlophone".
   "Это для нашего удовольствия послушать", - сказал тот, кто пыхтел в своего сэра Уолтера Рэли. "Мы не планируем общий релиз. Не в это Рождество.
   "Мы думаем, что мы подходим к самой интересной части", - сказал другой. "Об Эрихе Мильке. Наконец. Та часть, которая влияет на нас сейчас. Он щелкнул на машине, и катушки начали вращаться. "Скажи что-нибудь для уровня записи".
   'Как что?'
   'Не знаю. Но будем надеяться, что устная традиция еще не умерла в Германии".
   - Если это не так, то это должно быть единственное живое существо в Германии.
   Через несколько секунд я впервые услышал звук собственного голоса, произнесенного кем-то, кроме меня самого. Что-то в нем мне не понравилось. В основном это была моя лаконичная манера говорить. Прошло пять лет с тех пор, как я видел свой родной город, но я все еще звучал так же бесполезно, как берлинский могильщик. Было легко понять, почему люди меня не очень любили. Если я когда-нибудь собирался внести полезный вклад в общество, я должен был это исправить. Может быть, взять несколько уроков вежливости и обаяния.
   "Думай о нас, как о братьях Гримм", - сказала Ами, куря трубку. "Собираю материал для рассказа".
   - Я стараюсь вообще не думать о тебе, если могу. Но Братья Гримм работают на меня. Мне никогда не нравились их вещи. Особенно я ненавидел историю о деревенском дураке с трубкой и галстуком-бабочкой и его злобном дяде Сэме.
   - Итак. После Парижа. Вы уехали домой в Берлин.
   "Кратко. Я организовал Ренате работу в "Адлоне" и пожалел об этом. Бедняжка погиб во время первой крупной бомбардировки Берлина в ноябре 1943 года. Я немного помог.
   - А Гейдрих?
   - О, его убили раньше, чем в 1943 году. Только он это сделал и на серебряном подносе. Но это другая история.
   - Он тебе поверил? О том, что не нашел Мильке?
   'Может быть. Возможно, нет. Вы никогда не знали с Гейдрихом. Мы обсудили это в его кабинете на Принц-Альбрехтштрассе. Следующее, что я знал, - это приказ отправиться на Украину. Я мог бы принять это на свой счет, если бы у всех не было одинаковых приказов. Я пожал плечами. - Что ж, думаю, твои друзья Сильверман и Эрп рассказали тебе об этом. Затем я некоторое время был в Берлине, прежде чем отправиться в Прагу. Это было летом 1942 года. Посмотрим сейчас. Через год я был в Смоленске, в бюро по военным преступлениям. Как оберлейтенант. Но после Курской битвы мы довольно быстро вышли из всего этого театра. Можно сказать, Красная Армия была у руля. Я получил отпуск. Я вышла замуж. К школьному учителю. Потом меня призвали в
   Абвер - военная разведка - и снова произведен в капитаны.
   - Почему вас понизили в должности?
   - Из-за того, что произошло в Праге. Наверное, я наступил кому-то на мозоли. Я пожал плечами. "Как бы то ни было, в феврале 1944 года я вступил в Северную армию генерала Шорнера в качестве офицера разведки. К тому времени я неплохо говорил по-русски. И немного польского тоже. Работа была в основном переводческая. По крайней мере, так было до начала боевых действий. Тогда это была просто борьба. Убить или быть убитым. Скажи мне, кто-нибудь из братьев Гримм видел бой?
   - Нет, - сказал человек с трубкой. - Я летал на парте всю войну.
   - Я был слишком молод, - сказал мужчина в галстуке-бабочке.
   - Я так не думал. Вы узнаете это в глазах мужчины. Возможно, вам будет интересно узнать, что к 1944 году для немецкой армии не существовало понятия "слишком молод". Не было и "слишком старого". И никто не остался летать за столом, как вы выразились, когда они могли летать на самолете, или сидеть в танке, или управлять зенитной батареей. Мальчики тринадцати лет маршировали вместе с мужчинами в возрасте шестидесяти пяти и семидесяти лет. Видите ли, только когда Красная Армия достигла Восточной Пруссии, немецкие мирные жители начали страдать так же, как страдали русские мирные жители. Это означало, что нам было за что бороться; именно поэтому мужчин и мальчиков всех возрастов призывали в армию. Ничего и никого нельзя было щадить, и меньше всего нас самих. Тотальная война была тем, что назвал Геббельс. И это означает то, что он говорит, что было редкостью для него. Тотал означает все. Все в, ничего не упущено.
   - Вы, амис, говорите об этой своей холодной войне, не понимая, что значит вести холодную, безжалостную войну без пощады и против врага, который никогда не прекращает наступать. О, поверь мне, я знаю. Я убивал Иванов четырнадцать месяцев и могу вам сказать - им нет конца. Столько, сколько вы можете убить, они продолжают прибывать. Так что помните об этом, если когда-нибудь придет время, когда вам придется сделать то же самое. Не то чтобы кто-то верил, что ты их остановишь. Зачем вам сражаться, чтобы спасти Европу, спасти немцев? Это единственная причина, по которой мы ссорились. Не дать иванам истреблять население Восточной Пруссии. Вы можете сказать, что именно это мы сделали с евреями, и будете правы. Но здесь, в Ландсберге, не было судов по военным преступлениям над советскими офицерами, не было иванов. Вы должны были бы видеть, что происходит с толпой мирных жителей, когда русский танк проезжает прямо через ее середину, или наблюдать, как истребитель обстреливает линию гражданских беженцев, чтобы понять, о чем я говорю. Зепп Дитрих и его люди расстреляли сколько американцев в Мальмеди? Девяносто? Девяносто. Вы называете это военным преступлением. Для русских в Восточной Пруссии девяносто было даже не нарушением, а проступком. За исключением того, что это вряд ли можно назвать проступком, если поведение ваших солдат отличается варварской жестокостью.
   Я помолчал.
   'Что-то не так?'
   - Я никогда раньше об этом не говорил, - сказал я. 'Это не просто. Что говорит Гёте? О солнце и мирах я могу сказать вам немного. Все, что я вижу, это страдания человечества. Тем не менее, это правильно, что вы должны это услышать. Беда с тобой, Эмис, в том, что ты думаешь, что это ты выиграл войну, тогда как все знают, что это были иваны. Без тебя и британцев им потребовалось бы больше времени, чтобы победить нас. Но они бы все равно побили нас. Математика Сталина, как мы ее называли. Когда нас останется пятеро, русских будет двадцать. И именно так Сталин собирался победить. Вам лучше запомнить это, если иваны когда-нибудь вторгнутся в Западный Берлин.
   'Конечно конечно. Поговорим о Кенигсберге. Вас взяли в плен в Кенигсберге.
   "Не торопите меня. Я должен рассказать об этом по-своему. Когда что-то так долго спит, нельзя просто трясти его за плечо и кричать ему в ухо. 'Не торопись. У тебя их предостаточно.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ: ГЕРМАНИЯ И РОССИЯ, 1945-1946 ГГ.
   Кенигсберг важен для меня. Моя мама родилась в Кенигсберге. Когда я был ребенком, мы часто ездили отдыхать в приморский городок под названием Кранц. Лучший отпуск, который у нас когда-либо был. Моя первая жена и я поехали туда в наш медовый месяц в 1919 году. Это была столица Восточной Пруссии - земля темных лесов, хрустальных озер, песчаных дюн, белого неба и тевтонских рыцарей, которые построили прекрасный старый средневековый город с замком. и собор и семь хороших мостов через реку Прегель. Был даже университет, основанный в 1544 году, где когда-нибудь преподавал самый известный сын города Иммануил Кант.
   Я прибыл туда в июне 1944 года. В составе группы армий "Север". Меня прикомандировали к 132-й стрелковой дивизии. Моя работа заключалась в сборе разведданных о наступающей Красной Армии. Какой тип мужчин? Какое условие? Насколько хорошо вооружен? Линии снабжения - все как обычно. А от немецких гражданских лиц, бежавших из своих домов перед наступлением русских, я получил сведения о хорошо экипированных, недисциплинированных, пьяных неандертальцах, склонных к изнасилованиям, убийствам и нанесению увечий. Честно говоря, многое из этого казалось истерической чушью. Действительно, на этот счет было много нацистской пропаганды, призванной отговорить всех от капитуляции. И поэтому я решил выяснить истинное положение дел для себя.
   Это стало еще более трудным, когда в конце августа Королевские ВВС разбомбили город дотла. И я имею в виду щебень. Все мосты были разрушены. Все общественные здания лежали в руинах. Так что прошло некоторое время, прежде чем я смог проверить сообщения о зверствах. И у меня не осталось сомнений в их истинности, когда наши войска отбили немецкую деревню Неммерсдорф, примерно в ста километрах восточнее Кенигсберга.
   Конечно, на Украине я видел ужасные вещи. И это было хуже всего, что мы с ними сделали. Женщин насилуют и калечат. Дети забиты до смерти. Всю деревню перебили. Все семьсот. Вы должны увидеть это, чтобы поверить в это, и теперь я поверил этому, и я мог бы пожелать, чтобы я не верил. Я сделал свой доклад. Затем оно было у Министерства пропаганды, и оно даже частично транслировалось по радио. Ну, это был последний раз, когда они были честны о нашей ситуации. Единственная часть моего доклада, которой они не воспользовались, заключалась в выводе: мы должны эвакуировать город морем как можно скорее. Мы тоже могли бы это сделать. Но Гитлер был против. Наше чудо-оружие должно было переломить ситуацию и выиграть войну. Нам не о чем было беспокоиться. В это тоже многие верили.
   Это был октябрь 1944 года. Но к январю следующего года всем стало до боли ясно, что чудо-оружия нет. По крайней мере, никто из тех, кто мог бы нам помочь. Город был окружен, как под Сталинградом. С той лишь разницей, что кроме пятидесяти тысяч немецких солдат было триста тысяч мирных жителей. Мы начали выводить людей. Но при этом погибли тысячи. Девять тысяч человек погибли всего за пятьдесят минут, когда русская подводная лодка потопила "Вильгельм Густофф" у порта Готенхафен. И мы продолжали сражаться не потому, что подчинялись Гитлеру, а потому, что на каждый день, когда мы сражались, удавалось бежать еще нескольким мирным жителям. Я говорил, что это была самая холодная зима на памяти живущих? Ну, это вряд ли помогло ситуации.
   Ненадолго прекратились артиллерия и бомбардировки, иваны готовились к последнему штурму. Когда это произошло в третью неделю марта, у нас было тридцать пять тысяч человек и пятьдесят танков против примерно ста пятидесяти тысяч солдат, пятисот танков и более двух тысяч самолетов. Что касается меня, я был в окопах во время Великой войны и думал, что знаю, что значит быть под бомбежкой. Я этого не сделал. Час за часом падали снаряды. Иногда в небе одновременно находилось до двухсот пятидесяти бомбардировщиков.
   Наконец, генерал Лаш связался с русским верховным командованием и предложил нашу капитуляцию в обмен на гарантии того, что с нами будут хорошо обращаться. Они согласились, и на следующий день мы сложили оружие. Это было нормально, если ты был солдатом, но русские считали, что гарантия никогда не распространялась на гражданское население Кенигсберга, и Красная Армия принялась жестоко мстить ему. Каждая женщина была изнасилована. Стариков убивали наугад. Больных и раненых выбрасывали из больничных окон, чтобы освободить место для русских. Короче говоря, вся Красная Армия напилась и сошла с ума и делала все, что ей нравилось, с гражданскими лицами всех возрастов, прежде чем, наконец, они подожгли то, что осталось от города и их жертв. Тех, кого они не убили, они оставили на произвол судьбы в сельской местности, где большинство из них умерло от голода. Никто из нас в армии ничего не мог с этим поделать. Тех, кто протестовал, расстреливали на месте. Некоторые из нас говорили, что это справедливость - что мы заслужили ее за то, что с ними сделали, - и это было правдой, только трудно думать о справедливости, когда видишь распятую на двери амбара обнаженную женщину. Может быть, мы все заслужили распятие, как те мятежные гладиаторы в Древнем Риме. Я не знаю. Но каждый, кто видел это, задавался вопросом, что нас ждет. Я знаю, что я сделал.
   Несколько дней нас вели на восток от Кенигсберга, и по дороге у нас отбирали обручальные кольца, наручные часы и даже вставные зубы. Любой человек, отказывающийся передать предмет, представляющий ценность в глазах русских, расстреливался. На вокзале мы терпеливо ждали в поле транспорта, куда бы мы ни направлялись. Не было ни еды, ни воды, и все больше и больше немецких солдат присоединялось к нашему войску.
   Некоторые из нас сели в поезд, который доставил нас в Брно в Чехословакии, где нам наконец дали немного хлеба и воды; а потом мы сели в другой поезд, шедший на юго-восток. Когда поезд покидал Брно, мы увидели знаменитый собор Святого Петра и Павла, и для многих мужчин это было почти так же приятно, как увидеть священника. Даже те, кто не верил, воспользовались возможностью помолиться. В следующий раз, когда мы остановились, мы вышли из вагонов для перевозки скота и, наконец, нам дали горячего супа. Это было тридцатого апреля 1945 года, через двадцать дней после нашей капитуляции. Я знаю это, потому что русские всегда сообщали нам новости о смерти Гитлера. Не знаю, кому больше было приятно это слышать, им или нам. Некоторые из нас обрадовались. Некоторые из нас плакали. Без сомнения, это был конец ада. Но для Германии и для нас в частности это было началом другого - Ада, как он есть на самом деле, возможно, являющегося вневременным местом наказания и страданий и управляемым дьяволами, которым нравится причинять жестокость. Конечно, о нас судили по раскрытой книге; этой книгой была "Майн кампф", и за то, что было написано в этой книге, мы все должны были пострадать. Некоторые больше, чем другие.
   Из пересыльного лагеря в Румынии - кто-то утверждал, что это место под названием Сечени, откуда бессарабских евреев отправили в Освенцим, - шел еще один поезд на северо-восток, прямо через Украину, страну, которую я надеялся никогда больше не увидеть. до остановки в глуши, где охранники МВД выгоняли нас из вагонов для скота плетками и ругательствами. Стоя там, изнемогая от недостатка еды и воды, щурясь на весеннем солнце, как незваные псы, мы ждали приказаний. Наконец, спустя почти час, нас вели по грунтовой дороге между двумя бесконечными горизонтами.
   "Бистра!" - кричали охранники. 'Торопиться!'
   Но куда? К чему? Кто-нибудь из нас когда-нибудь снова увидит дом? Там, так далеко от любых признаков человеческого жилья, это казалось маловероятным; тем более, что те, кто только что выжил в пути, обнаруживали, что не могут идти дальше, и были расстреляны на месте падения на обочине конными МВД. Четыре или пять человек были расстреляны таким образом, как изжившие себя лошади. Ни одному человеку не разрешалось нести другого, и таким образом выживали только самые сильные из нас, как если бы князь Кропоткин командовал нашей измученной ротой.
   Наконец мы прибыли в лагерь, представлявший собой набор ветхих серых деревянных построек, обнесенных двумя заборами из колючей проволоки и примечательных только тем, что рядом с главными воротами стоял уцелевший шпиль несуществующей церкви - один из тех острых, металлических - крытые русские церковные постройки, похожие на какую-нибудь старую юнкерскую каску Пикельхаубе. На многие мили вокруг больше ничего не было - даже нескольких хижин, которые, возможно, когда-то служили церкви, которой когда-то принадлежал шпиль.
   Мы прошли через ворота под безмолвными пустыми глазами нескольких сотен человек, которые были остатками Третьей венгерской армии; эти люди были по другую сторону забора, и казалось, что нас должны держать отдельно от них, по крайней мере, до тех пор, пока нас не проверят на наличие паразитов и болезней. Потом нас накормили, и меня, признав годным к работе, отправили на лесопилку. Я мог бы быть офицером, но никто не освобождался от работы, то есть никто не хотел есть, и в течение нескольких недель я каждый день загружал и выгружал дрова. Это казалось тяжелой работой, пока я не провел целый день, сгребая известь. Вернувшись на следующий день на лесопилку, полуослепший от того, что дуло мне в лицо, и с кровью, текущей из носа, я сказал себе, что мне повезло, что несколько заноз в моих руках и больная спина были худшим, что мне пришлось пережить. . На лесопилке я подружился с молодым лейтенантом по имени Метельманн. На самом деле он был не более чем мальчишкой, по крайней мере, мне так казалось; физически он был достаточно силен, но больше требовалась сила духа, а боевой дух Метельмана был на очень низком уровне. Я видел его тип в окопах - из тех, кто просыпается каждое утро, ожидая, что его убьют, когда единственный способ справиться с нашим затруднительным положением - вообще не думать об этом, как будто мы уже мертвы. Но так как забота о другом человеческом существе часто является очень хорошим средством обеспечения собственного выживания, я решил заботиться о Метельманне как можно лучше.
   Прошел месяц. А потом еще один. Долгие месяцы работы, еды, сна и никаких воспоминаний, потому что лучше было не думать о прошлом, а будущее, конечно, не имело значения в лагере. Настоящее и жизнь воина - вот и все. И жизнь воинов была бистра и давай и ничево; это были каша, клопкис и кейт. За проволокой была зона смерти, а за ней была еще одна проволока, а за ней только степь, и еще степь. Никто не думал о побеге. Деваться было некуда, вот настоящая коммунистическая правда жизни в Воронеже. Как будто мы были в подвешенном состоянии, ожидая смерти, чтобы нас могли отправить в ад.
   Но вместо этого нас, немецких офицеров из одиннадцатого лагеря, отправили в другой лагерь. Никто не знал почему. Нам никто не давал повода. Причины были для людей. Это произошло без предупреждения ранним августовским вечером, как раз когда мы заканчивали работу на день. Вместо того, чтобы вернуться в лагерь, мы оказались в другом месте. Только через несколько часов пути мы увидели поезд и поняли, что отправились в другое путешествие и, весьма вероятно, больше никогда не увидим одиннадцатый лагерь. Поскольку ни у кого из нас не было никаких вещей, это вряд ли имело значение.
   - Как ты думаешь, мы могли бы пойти домой? - спросил Метельманн, когда мы сели в поезд и отправились в путь.
   Я взглянул на заходящее солнце. - Мы идем на юго-восток, - сказал я, и это был весь ответ, который был нужен.
   - Господи, - сказал он. "Мы никогда не найдем дорогу домой".
   У него был отличный момент. Глядя из щели в досках на боку нашего вагона для перевозки скота на бескрайние русские степи, вас поразил размер страны. Иногда он был таким большим и неизменным, что казалось, что поезд вообще не движется, и единственный способ убедиться, что мы не стоим на месте, - это наблюдать за движущимся рельсом через дыру в полу, служившую нам туалетом.
   "Как этот ублюдок Гитлер мог подумать, что мы сможем завоевать такую большую страну?" сказал кто-то. - С тем же успехом вы могли бы попытаться вторгнуться в океан.
   Однажды вдалеке мы увидели другой поезд, идущий на запад в противоположном направлении, и не было ни одного, кто бы не хотел, чтобы мы оказались в нем. Куда-нибудь на запад казалось лучше, чем где-нибудь на восток.
   Другой человек сказал: "Спой мне о человеке, Муза, человеке извилин и поворотов, который снова и снова сбивается с курса, когда он разграбил священные высоты Трои. Он видел много городов людей и узнавал их обычаи, много мест он пережил, сокрушенный сердцем в открытом море, борясь за то, чтобы спасти свою жизнь и вернуть своих товарищей домой".
   Он сделал паузу на мгновение, а затем, для удобства тех, кто никогда не занимался классикой, сказал: "Одиссея Гомера".
   На что кто-то другой сказал: "Я только надеюсь, что Пенелопа ведет себя прилично".
   Путешествие заняло целых два дня и две ночи, прежде чем, наконец, мы высадились у широкой стально-серой реки, и в этот момент ученый-классик, которого звали Сайер, начал благочестиво креститься.
   'Что это?' - спросил Метельманн. 'Что случилось?'
   - Я узнаю это место, - сказал Сайер. "Я помню, как благодарил Бога за то, что больше никогда его не увижу".
   - Богу нравятся его шуточки, - сказал я.
   - Так что это за место? - спросил Метельманн.
   - Это Волга, - сказал Сайер. - И если я прав, мы недалеко от Сталинграда.
   "Сталинград". Мы все повторяли это имя с тихим ужасом.
   "Я был одним из последних, кто выбрался до того, как Шестая армия попала в окружение, - объяснил Сайер. - А теперь я вернулся. Какой гребаный кошмар.
   От поезда мы направились к большому лагерю, состоявшему в основном из СС, хотя и не все из немцев: были французские, бельгийские и голландские эсэсовцы. Но старший немецкий офицер, полковник вермахта по имени Мруговски, приветствовал нас в бараке с настоящими двухъярусными кроватями и настоящими матрасами и сказал, что мы находимся в Красно-Армеецке, между Астраханью и Сталинградом.
   - Откуда ты пришел? он спросил.
   - Лагерь под названием Усмань под Воронежем, - сказал я.
   - Ах да, - сказал он. - Тот, что со шпилем церкви.
   Я кивнул.
   - Это место лучше, - сказал он. "Работа тяжелая, но Иваны относительно честные. По отношению к Усману, то есть. Где вы были схвачены?
   Мы обменялись новостями, и, как и все остальные немцы в КА, полковник очень хотел услышать что-нибудь о своем брате, который был врачом Ваффен СС, но никто не мог ему ничего рассказать.
   В степи стоял разгар лета, и при малой тени или вообще без тени работа - рытье канала между Доном и Волгой - была тяжелой и жаркой. Но, по крайней мере, какое-то время мое положение было почти терпимым. Здесь работали и русские - саклутшонни, осужденные за политическое преступление, которое чаще всего едва ли было преступлением или, по крайней мере, преступлением, которое любой немец, даже гестапо, не признал бы. И от этих заключенных я начал совершенствовать свое знание русского языка.
   Само место представляло собой огромную траншею, покрытую досками, дорожками и шаткими деревянными мостиками; и от рассвета до заката она была заполнена сотнями мужчин с кирками и лопатами или толкающими грубо сделанные тачки - обычная Потсдамская площадь с уличным движением - и охранялась каменными лицами "синих", которых мы называли охранниками МВД с их гимнастёрки, портупейные пояса и синие погоны. Работа была небезопасной. Время от времени борта канала обрушивались на кого-то, и мы все лихорадочно копали, чтобы спасти его жизнь. Это случалось почти каждую неделю, и, к нашему удивлению и стыду - ведь это были не низшие люди, о которых нам рассказывали нацисты, - обычно быстрее всего помогали русские каторжники. Одним из таких людей был Иван Ефремович Поспелов, который стал моим ближайшим другом в КА и считал себя состоятельным, хотя его лоб, вдавленный, как фетровая шапка, рассказывал историю, отличную от той, которую он рассказывал. мне:
   - Самое главное, герр Бернхард, это то, что мы живы, и в этом нам действительно повезло. Ибо прямо сейчас, в этот самый момент, где-то в России кто-то незаслуженно умирает от рук МВД. Даже когда мы говорим, бедного русского ведут к краю ямы, и он думает о своих последних мыслях о доме и семье, прежде чем выстрелит пистолет, и пуля будет последним, что пройдет через его разум. Так кого волнует, что работа тяжелая, а еда скудная? У нас есть солнце и воздух в наших легких и этот момент товарищества, который нельзя отнять у нас, мой друг. И однажды, когда мы снова будем свободны, подумай, насколько больше будет значить для нас с тобой просто возможность пойти и купить газету и сигареты. И другие люди будут завидовать нам, что мы живем с такой стойкостью перед лицом того, что только кажется жизненными невзгодами.
   "Знаете, что меня больше всего смешит? Подумать только, я когда-либо жаловался в ресторане. Вы можете себе это представить? Отправить что-то обратно на кухню, потому что оно не было должным образом приготовлено. Или сделать выговор бармену за подачу теплого пива. Говорю тебе, я был бы рад выпить сейчас теплого пива. Вот счастье тут же, в том, чтобы принять это теплое пиво и вспомнить, как его в жизни достаточно, а не вкус солоноватой воды на потрескавшихся губах. В этом смысл жизни, мой друг. Знать, когда ты в достатке, и никого не ненавидеть и не завидовать.
   Но был в КА один человек, которого трудно было не ненавидеть или не завидовать. Среди "синих" было несколько политработников, политруков, которым поручили превратить немецких фашистов в хороших антифашистов. Время от времени эти политруки приглашали нас в кают-компанию послушать речь о западном империализме, о пороках капитализма и о том, какую великую работу проделал товарищ Сталин, чтобы спасти мир от новой войны. Конечно, политруки не говорили по-немецки и не все из нас говорили по-русски, а переводом обычно занимался самый непопулярный в лагере немец Вольфганг Гебхардт.
   Гебхардт был одним из двух антифашистских агентов в KA. Он был бывшим капралом СС из Падерборна, профессиональным футболистом, когда-то игравшим за SV 07 Neuhaus. Попав в плен в Сталинграде в феврале 1943 года, Гебхардт утверждал, что стал сторонником коммунизма, и в результате с ним обращались по-особому: у него были собственные апартаменты, лучшая одежда и обувь, лучшая еда, сигареты и водка. Был еще один антифа-агент по имени Киттель, но Гебхардт был гораздо более непопулярен из них двоих, что, вероятно, объясняет, почему осенью 1945 года он был убит. Рано утром его нашли мертвым в своей хижине с ножевыми ранениями. Иваны были очень взволнованы этим, поскольку новообращенные в большевизм, несмотря на материальные выгоды от превращения в красных, были довольно худыми. К К.А. приехал майор МВД Сталинградской области для осмотра тела, после чего он встретился со старшим немецким офицером, и, судя по всему, завязалась перепалка. После этого я с удивлением обнаружил, что меня вызвали к полковнику Мруговски. Мы сидели на его кровати за занавеской, что было одной из немногих небольших привилегий, предоставленных ему как SGO.
   - Спасибо, что пришли, Гюнтер, - сказал он. - Полагаю, вы знаете о Гебхардте.
   'Да. Я слышал звон соборных колоколов.
   - Боюсь, это не та хорошая новость, которую все могли себе представить.
   - Он не оставил сигарет?
   - У меня только что тут был какой-то майор МВД, который кричал во всю глотку. Из-за этого я превращаюсь в улитку.
   "Покажите мне голубого, который не любит кричать, и я покажу вам розового единорога".
   - Он хочет, чтобы я что-то с этим сделал. Я имею в виду Гебхардта.
   - Полагаю, мы всегда сможем его похоронить. Я вздохнул. - Послушайте, сэр, я думаю, что должен вам сказать. Я не убивал его. И я не знаю, кто это сделал. Но они должны дать тому, кто это сделал, Железный крест".
   - Майор Савостин смотрит на вещи по-другому. Он дал мне семьдесят два часа, чтобы найти убийцу, или двадцать пять немецких солдат будут выбраны наугад и предстанут перед судом МВД в Сталинграде".
   - Там, где оправдательный приговор кажется маловероятным.
   'В яблочко.'
   Я пожал плечами. "Итак, вы обращаетесь к мужчинам и просите виновного заступиться за это".
   - А если это не сработает? Он покачал головой. "Не все пленисы здесь немцы. Просто большинство. И я напомнил об этом майору. Однако он считает, что у немца был лучший мотив убить Гебхардта.
   'Истинный.'
   "Майор Савостин невысокого мнения о немецких моральных ценностях, но высокого мнения о наших способностях к рассуждению и логике. Поскольку у немца был лучший мотив для убийства, то он считает разумным, что мы должны потерять больше всего, если убийца не будет установлен. Что, по его мнению, теперь является лучшим стимулом для нас делать его работу за него".
   - Так что вы мне говорите, сэр?
   - Пошли, Гюнтер. Все в Красно-Армеецке знают, что вы когда-то были детективом в берлинском Президиуме на Александерплац. Как SGO, я прошу вас взять на себя расследование убийства.
   - Это то, что это?
   - Может быть, ничего из этого не понадобится. Но вы должны хотя бы взглянуть на тело, пока я выставляю людей и прошу виновного выйти вперед.
   Я прошел через лагерь под усиливающимся ветром. Приближалась зима. Вы могли чувствовать это в воздухе. Вы тоже могли это слышать, когда стучали окна частной хижины Гебхардта. Это был удручающий звук, почти такой же громкий, как шум моего собственного урчащего живота, и я уже корил себя за то, что не потребовал плату за свои услуги судебного эксперта. Дополнительный кусок хлеба. Вторая чаша каши. Никто в К.А. не вызывался ни на что, если только для него не было чего-то, и этим чем-то почти всегда была еда.
   Старшина, синий сержант по имени Дегерменкой, стоявшая перед хижиной Гебхардта, увидела меня и медленно пошла в мою сторону.
   - Почему ты не на работе? - закричал он и сильно ударил меня по плечу своей тростью.
   Между ударами я объяснил свою миссию, и, наконец, он остановился и позволил мне подняться с земли.
   Я поблагодарил его и вошел в маленькую хижину, закрыв за собой дверь на случай, если там есть что-нибудь, что я мог бы украсть. Первое, что я увидел, был кусок мыла и кусок хлеба. Не шорни, которые мы получили, а белий, белый хлеб, и еще до того, как я взглянул на тело Гебхардта, я набил рот тем, что должно было стать его последней едой. Это было бы достаточной наградой за мою работу, если бы я не увидел несколько сигарет и спичек и, как только я проглотил хлеб, закурил одну и выкурил ее в состоянии почти экстаза. Я не курил сигарет шесть месяцев. Все еще не обращая внимания на тело на кровати, я оглядела хижину в поисках чего-нибудь попить. Мой взгляд упал на маленькую бутылочку водки, и, наконец, выкурив сигарету и откусив от бутылки Гебхардта, я начал вести себя как настоящий сыщик.
   Хижина была около десяти квадратных футов, с маленьким окном, которое было закрыто железной решеткой, предназначенной для защиты жильцов от остальных нас, plenis. Это не сработало. На деревянной двери был замок, но ключа нигде не было видно. Там был стол, печка и стул, и, почувствовав дурноту, наверное, от папиросы и водки, я сел. На стене висели два пропагандистских портрета: дешевые бескаркасные плакаты Ленина и Сталина, и, собрав немного мокроты в горле, я отдал ее великому вождю.
   Потом я пододвинул стул к кровати и внимательно рассмотрел тело. То, что он мертв, было очевидно, так как по всему телу, но в основном вокруг головы, шеи и груди, были колото-резаные раны. Менее очевидным был выбор орудия убийства - кусок лосиного рога, торчавший из правой глазницы убитого. Свирепость нападения была поразительной, как и зверское орудие лосиного рога. Когда я был детективом, я уже видел места жестоких преступлений, но редко такие безумные, как это. Это дало мне новое уважение к лосям. Я насчитал шестнадцать отдельных ножевых ранений, в том числе две или три защитные раны на предплечьях, и по брызгам крови на стенах было ясно, что Гебхардта убили на кровати. Я попытался поднять одну из рук мертвеца и обнаружил, что окоченение уже наступило. Тело было довольно холодным, и я пришел к выводу, что Гебхардт встретил свою заслуженную смерть между полуночью и четырьмя часами утра. утро. Я также обнаружил немного крови под его ногтями и мог бы даже взять образец, если бы у меня был конверт, чтобы положить его, не говоря уже о лаборатории с микроскопом, который мог бы его проанализировать.
   Однако я взял обручальное кольцо мертвеца, которое было таким тугим, а палец так сильно распух, что мне пришлось использовать мыло, чтобы снять его. У любого другого человека кольцо упало бы с его пальца, но Гебхардт питался лучше, чем любой из нас, и имел нормальный вес. Я взвесил кольцо на ладони. Это было золото, и оно определенно пригодилось бы, если бы мне когда-нибудь пришлось подкупить Синего. Я внимательно посмотрел на надпись внутри, но она была слишком мала для моих ослабленных глаз. Однако я не стал класть его в карман; во-первых, штаны моего мундира были дырявые, а во-вторых, за дверью была старшина, которая могла взять на себя обыскать меня. Так что я проглотил его в уверенности, что с моим желудком, жидким, как овощной суп, я легко смогу достать кольцо позже.
   К этому времени я уже мог слышать, как SGO обращается ко всем немецким пленумам снаружи. Раздались аплодисменты, когда он подтвердил то, что знало большинство из них: что Гебхардт мертв. За этим последовал громкий стон, когда он рассказал им, как МВД планирует решить этот вопрос. Я встал и подошел к окну в надежде, что хоть один смельчак назовет себя виновником, но никто не шевельнулся. Опасаясь худшего, я откусил еще бутылку водки и положил руку на плиту. Было холодно, но я все же открыл ее, на случай, если убийца задумал сжечь свое подписанное признание; но ничего не было - только несколько страниц из старого номера "Правды" и несколько деревяшек, заготовленных на похолодание.
   Неглубокий шкаф, не глубже обувной коробки, был прикреплен к углу хижины, и в нем я нашел форму Ваффен СС, которую Гебхардт перестал носить, когда перешел на другую сторону. Вряд ли офицер-антифашист продолжал носить форму СС. Его новая русская гимнастерка висела на спинке стула. Я быстро обыскал карманы и нашел несколько копеек, которые прикарманил, и еще несколько папирос, которые тоже прикарманил.
   Так как времени оставалось все меньше, я снял свою потертую форменную куртку и примерил куртку Гебхардта. В обычных условиях оно бы не подошло, но я так сильно похудела, что это вряд ли стало проблемой, так что я оставила его. Очень жаль, что его ботинки были маловаты, но я взял его носки - они отлично сидели и, как и куртка, были в гораздо лучшем состоянии, чем мои. Я закурил еще одну сигарету и, стоя на четвереньках, стал искать на полу что-то еще, кроме пыли и осколков, которые я нашел внизу. Я все еще искал улики, когда дверь хижины открылась и вошел полковник Мруговски.
   - Кто-нибудь вышел вперед?
   'Нет. В результате я не могу поверить, что это сделал немец. Наши мужчины не так лишены чести. Немец бы сдался. На благо остальных.
   - Гитлер этого не сделал, - заметил я.
   - Это было другое.
   Я толкнул сигареты Гебхардта через стол. - Вот, - сказал я, - возьми одну из сигарет покойника.
   'Спасибо. Я буду.' Он зажег одну и неловко посмотрел на мертвое тело. - Ты не думаешь, что мы должны прикрыть его?
   'Нет. Глядя на это, я понимаю, как это произошло".
   - А у вас есть? Идеи о том, кто его убил?
   "Пока что я рассматриваю возможность того, что это был злопамятный лось". Я показал ему орудие убийства. - Видишь, какой он острый?
   Осторожно Мруговски коснулся окровавленного конца указательным пальцем. - Чертовски хороша заточка, не так ли?
   Я покачал головой. "На самом деле я думаю, что это, вероятно, должно было быть декоративным. Здесь. На стене, обращенной к окну, есть пара гвоздей и отметина, свидетельствующая о том, что это была часть небольшого трофейного набора рогов. Но я не могу сказать наверняка, так как никогда не был здесь раньше.
   - А где все остальное?
   - Может быть, он понял, насколько эффективным было это оружие, и забрал с собой все остальное. Я скорее предполагаю, что был спор. Убийца схватил трофей, разбил его о череп Гебхардта и обнаружил, что держит только его часть. Удобно острый кусок. На голове Гебхардта есть несколько небольших проколов, которые подтверждают эту возможность. Гебхардт рухнул на кровать. Затем убийца пошел на него с острием. Прикончил его. Затем он вышел на улицу и сел на метро до дома. Что касается того, кто и почему, ваши догадки так же хороши, как и мои. Если бы это был Берлин, я бы сказал мундирам искать человека с пятнами крови на куртке, но, конечно, здесь это не так уж необычно. Там есть ребята, которые до сих пор носят форму, запачканную кровью товарищей в Кенигсберге. И я полагаю, что убийца тоже это знает.
   - Это все, что у тебя есть?
   "Послушайте, если бы это был Берлин, я бы взял ковры и побил их, понимаете? Опросите некоторых свидетелей, некоторых подозреваемых. Поговорите с несколькими информаторами. В моем деле нет ничего лучше информатора. Это мухи, которые знают свое дерьмо, и это детективная работа, которая почти всегда приносит дивиденды.
   - Так почему бы не поговорить с Эмилем Киттелем? Другой антифа агент? В его интересах сотрудничать с вашим расследованием, не так ли? В конце концов, он может оказаться следующей жертвой убийцы;
   - Это может сработать. Конечно, поговорить с Киттелем означает, что я должен поговорить с Киттелем, и если это произойдет, я не хочу, чтобы кто-нибудь в этом лагере подумал, что это потому, что я превращаю Ивана в него.
   "Я позабочусь о том, чтобы люди знали счет".
   - Но это только одно возражение. Вы видите, что Киттель уже один из моих подозреваемых. Он левша. И одна из немногих вещей, которые я могу вам сказать об убийце, это то, что он, вероятно, левша.
   - Как вы это понимаете?
   - Колотые раны на теле Гебхардта. Они в основном с правой стороны. Левши составляют менее десяти процентов населения. Итак, из более чем тысячи человек в этом лагере у меня около сотни подозреваемых. И один из них - Киттель.
   'Я понимаю.'
   "Каким-то образом я должен очистить девяносто девять из них менее чем за семьдесят два часа, и не осталось ничего, кроме того факта, что они не любили жертву лишь немногим меньше, чем человека, который на самом деле убил его. Всего этого было бы более чем достаточно, если бы не тачка с моим именем и несколько тонн песка, готовых к перемещению по этому каналу. Это не высокий заказ, это высокий заказ, стоящий на ящике".
   - Я поговорю с майором Савостиным. Посмотрим, не смогу ли я отвлечь вас от работы, пока все не уладится.
   - Вы делаете это, сэр. Взывайте к его чувству честной игры. Вероятно, он держит его в спичечном коробке вместе со своим чувством юмора. И теперь я думаю об этом, это еще одно возражение, которое я имею против этого так называемого расследования. Мне не нравится, что Иваны знают обо мне больше, чем они уже знают. Особенно МВД".
   СГО улыбнулась.
   - Я сказал что-то смешное, сэр?
   "До войны я был врачом, - сказал СГО.
   - Как твой брат.
   Он кивнул. "В психиатрической больнице. Мы лечили многих людей от так называемой паранойи".
   - Я знаю, что такое паранойя, сэр.
   - Почему ты такой параноик, Гюнтер?
   "Я, я полагаю, это потому, что у меня проблемы с доверием к людям. Должен предупредить вас, полковник, я не настойчивый тип. За эти годы я понял, что лучше быть лодырем. Я считаю, что знать, когда бросить курить, - лучший способ остаться в живых. Так что не ждите, что я буду героем. Не здесь. С тех пор, как я надел немецкую форму, я обнаружил, что дело героя отброшено на тридцать лет назад.
   СГО одарил меня неодобрительным взглядом. - Возможно, - сухо сказал он, - если бы у нас было больше героев, мы бы выиграли войну.
   - Нет, полковник. Если бы у нас было больше героев, война могла бы и не начаться.
   Я вернулся к работе, наполнил свою тачку песком, поднял ее по сходням, опустошил и снова опустил. Бесконечная и безрезультатная, это была работа, которая позволяет получить изображение на стенке греческой амфоры или в качестве иллюстрации к рассказу, показывающему опасность выдачи секретов богов. Это было не так опасно, как та работа, которую требовала от меня SGO, и если бы не водка внутри меня и никотин в легких, я, возможно, чувствовал бы себя немного менее чем вдохновленным перспективой спасти двадцать пять мои товарищи по маленькому показательному процессу в Сталинграде. Я никогда не был из тех, кто принимает опьянение за героизм. Кроме того, для победы в войне нужны не герои, а люди, которые остаются в живых.
   Я все еще чувствовал себя немного пьяным, когда СГО и майор МВД пришли забрать меня с моих сизифовых трудов. И это может быть единственным объяснением тому, как я говорил с Иваном. На русском. Это была ошибка сама по себе. Русским очень нравилось, когда ты говорил по-русски. В этом отношении они такие же, как все. Единственная разница в том, что русские думают, что это значит, что они вам нравятся.
   Майор МВД Савостин махнул рукой СГО, как только Мруговский указал на меня. Русский нетерпеливо поманил меня к себе.
   "Бистра! Давайль
   Ему было около пятидесяти, с рыжеватыми волосами и широким, как Волга, ртом, выглядевшим так, как будто он был преувеличен для мстительной карикатуры. Бледно-голубые глаза на его бледно-белой голове достались ему в наследство от серой волчицы, которая его выбрасывала.
   Я бросил лопату и с нетерпением побежал к нему. "Синим" нравилось, когда ты делал все в дубле.
   - Мруговски сказал мне, что до войны вы были фашистским полицейским.
   'Нет, сэр. Я был просто полицейским. В общем, я оставил фашизм фашистам. Мне достаточно было просто быть полицейским".
   - Вы когда-нибудь арестовывали коммунистов?
   - Я мог бы. Если они нарушили закон. Но я никогда никого не арестовывал за то, что он коммунист. Я расследовал убийства.
   - Вы, должно быть, были очень заняты.
   - Да, сэр, был.
   - Каков ваш ранг?
   - Капитан, сэр.
   - Тогда почему на тебе мундир капрала?
   - Капрал, которому он принадлежал, им не пользовался.
   - Какую функцию вы выполняли во время войны?
   - Я был офицером разведки, сэр.
   - Вы когда-нибудь дрались с партизанами?
   'Нет, сэр. Только Красная Армия".
   - Вот почему ты проиграл.
   - Да, сэр, именно поэтому мы и проиграли.
   Бледно-голубые волчьи глаза не мигая смотрели на меня, вынуждая меня снять кепку, пока я смотрела на него.
   - Вы прекрасно говорите по-русски, - сказал он. - Где ты этому научился?
   "От русских. Я же говорил вам, майор, я был офицером разведки. Обычно это означает, что вы должны быть чем-то большим, чем просто умным. Со мной это было то, что я выучил русский язык. Но это был не тот уровень русского языка, который вы описали, пока я не пришел сюда, ваша честь. Я должен благодарить за это великого Сталина".
   - Вы были шпионом, капитан. Не так ли?
   'Нет, сэр. Я всегда был в форме. Это означает, что если бы я был шпионом, я был бы довольно глупым. И как я уже говорил вам, сэр, я был в разведке. Моя работа заключалась в том, чтобы следить за русскими радиопередачами, читать русские газеты, разговаривать с русскими заключенными..."
   - Вы когда-нибудь пытали русского пленного?
   'Нет, сэр.'
   "Русский никогда не даст информацию фашистам, если его не пытать".
   - Думаю, именно поэтому я никогда не получал никакой информации от русских пленных, сэр. Ни разу. Никогда не.'
   - Так что же заставляет SGO думать, что вы можете получить его от немецкого плениса?
   - Хороший вопрос, сэр. Вы должны спросить его об этом.
   - Его брат - военный преступник. Вы знали это?
   'Нет, сэр.'
   - Он был врачом в концентрационном лагере Бухенвальд, - сказал майор Савостин. "Он проводил эксперименты над русскими военнопленными. Полковник утверждает, что не состоит в родстве с этим человеком, но у меня сложилось впечатление, что имя Мруговски не очень распространено в Германии.
   Я пожал плечами. - Мы не можем выбирать людей, с которыми мы связаны, сэр.
   - Возможно, вы тоже военный преступник, капитан Гюнтер.
   'Нет, сэр.'
   'Ну же. Вы были в СД. Все в СД были военными преступниками".
   "Послушайте, сэр, SGO попросила меня расследовать убийство Вольфганга Гебхардта. Он подал мне странную идею, что вы хотели выяснить, кто это сделал. Что если ты не узнаешь, то двадцать пять моих товарищей будут выбраны наугад и расстреляны за это.
   - Вас дезинформировали, капитан. В Советском Союзе нет смертной казни. Товарищ Сталин отменил его. Но они предстанут перед судом за это, да. Возможно, вы сами окажетесь одним из этих людей, выбранных наугад.
   - Значит, это так?
   - Вы знаете, кто это сделал?
   'Еще нет. Но, похоже, вы только что дали мне дополнительный стимул выяснить это.
   'Хороший. Мы прекрасно понимаем друг друга. Вы освобождаетесь от работы на следующие три дня, чтобы вы могли раскрыть преступление. Я сообщу охранникам. Как вы начнете?
   "Теперь, когда я увидел тело, мысленно. Это то, что я обычно делаю в таких ситуациях. Это не очень зрелищно, но дает результаты. Затем я хотел бы получить разрешение поговорить с некоторыми из заключенных и, возможно, с некоторыми из охранников.
   - Заключенные - да, охранники - нет. Было бы неправильно, если бы хорошего коммуниста допрашивал фашист".
   'Очень хорошо. Я также хотел бы взять интервью у выжившего агента антифа, Киттеля.
   - Об этом мне придется подумать. Итак, вам не следует беседовать с другими заключенными, пока они работают. Так что вы можете использовать столовую для этого. А для размышлений, да, может быть, будет лучше, если вы воспользуетесь хижиной Гебхардта. Я прикажу немедленно убрать тело, если вы закончите с ним.
   Я кивнул.
   - Хорошо. Пожалуйста следуйте за мной.'
   Мы подошли к хижине Гебхардта. На полпути Савостин увидел охрану и отдал какие-то приказы на нерусском языке. Заметив мое любопытство, он сказал мне, что это татарин.
   "Большинство этих свиней, которые охраняют лагерь, - татары, - объяснил он. "Они, конечно, говорят по-русски, но чтобы объясниться, нужно действительно говорить по-татарски. Возможно, тебе стоит попытаться научиться.
   Я не ответил на это. Он не ожидал, что я. Он был слишком занят осмотром огромной строительной площадки.
   - Просто подумай, - сказал он. "К 1950 году все это станет каналом. Чрезвычайно".
   На этот счет у меня были сомнения, которые Савостин как бы чувствовал. - Приказал товарищ Сталин; - сказал он так, как будто это было единственное необходимое подтверждение.
   И в том месте, и в то время он, наверное, был прав.
   Когда мы добрались до хижины Гебхардта, он руководил вывозом тела.
   "Если вам что-нибудь понадобится, - сказал он, - приходите на гауптвахту". Он огляделся. 'Что где именно? Я совсем не знаком с этим лагерем.
   Я указал на запад, за столовую. Я чувствовал себя как Вергилий, указывающий Данте на достопримечательности ада. Я смотрел, как он уходит, и вернулся в хижину.
   Первым делом я перевернул матрац не потому, что искал что-то, а потому, что собирался поспать, а лежать на пятнах крови Гебхардта мне не хотелось. Никто никогда не высыпался в КА, но думать бесполезно, если ты устал. Я снял с него куртку, лег и закрыл глаза. Меня утомляла не только бессонница, но и водка. Сдутый футбольный мяч, который был моим желудком, привык к вещам не больше, чем моя печень. Я закрыл глаза и заснул, размышляя о том, что советские власти могли бы сделать со мной и с двадцатью четырьмя другими, если бы смертная казнь действительно была отменена. Мог ли быть лагерь хуже тех, что я уже видел?
  
   Через некоторое время - не знаю, сколько я проспал, но на улице было еще светло - я сел. Сигареты все еще были в кармане куртки, поэтому я закурил еще одну, но это была не настоящая сигарета; был держатель для бумаги и всего сантиметров три-четыре табака - то, что иваны называли папиросой. Это был Беломорканал, что казалось вполне уместным, так как это был российский бренд, введенный в ознаменование строительства еще одного канала, на этот раз соединяющего Белое море с Балтийским. По мнению абвера, Беломорканал был катастрофой: он был слишком мелким, что делало его бесполезным для большинства морских судов, не говоря уже о десятках тысяч заключенных, принесенных в жертву при его строительстве. Я задавался вопросом, будет ли этот конкретный канал лучше.
   Я докурил и нацелил окурок на Сталина, и что-то в том, как он ударил великого вождя в нос, заставило меня встать и внимательно рассмотреть бумажный портрет. Когда я снял ее со стены, я был удивлен, увидев, что картина аккуратно скрывает маленькую нишу с полками размером с книгу. На полке лежал блокнот и пачка банкнот. Это не был настенный сейф, но в этом месте он был, пожалуй, лучшей вещью.
   Пачка банкнот насчитывала почти четыреста пять "золотых" рублевых купюр - примерно трех-четырехмесячная зарплата синего. Это не было состоянием, если только вы не были плени. Двух тысяч рублей плюс золотое обручальное кольцо может хватить, чтобы получить лучшее обращение в тюрьме МВД в Сталинграде. Я еще раз посмотрел на рубли, просто для верности, и, к моему облегчению, у них у всех было то сальное, подлинно русское ощущение. Я даже поднес купюры к свету из окна, чтобы проверить водяной знак, прежде чем сложить их в задний карман форменных бриджей, который был единственным с пуговицей и без большой дыры.
   Блокнот был в красной обложке и был размером с удостоверение личности. Она была набита дешевой русской бумагой, больше похожей на что-то, расплющенное тяжелым предметом, и в ней был свой сюрприз, ибо на одной странице было имя, под которым были написаны какие-то даты и какие-то платежные реквизиты, и это казалось указывают, что названный плен был на содержании Гебхардта. Не то чтобы это делало плени убийцей, но это помогало объяснить, как синие смогли так эффективно охранять военнопленных.
   Но мое внимание привлекла дата одного конкретного платежа: среда, 15 августа. Это был праздник Успения Пресвятой Богородицы, и для некоторых немцев-католиков, особенно из
   Саар или Бавария, это был также важный государственный праздник. Но почти все в лагере помнили это как день, когда Георг Оберхойзер - сержант из Штутгарта - был арестован МВД. Разгневанный тем, что к этой дате следует относиться как к обычному рабочему дню, Оберхойзер громко обвинил Сталина перед всеми в нашей хижине как "злого, безбожного ублюдка". Были и другие, не менее клеветнические эпитеты, и все они, без сомнения, вполне заслуженные, но все мы были немного потрясены, когда Оберхойзера увезли и больше никогда не видели, и сознанием того, что без Иванов в нашем но Оберхойзер должен был быть предан Синим другим немцем.
   Имя в записной книжке Гебхардта было Конрад Метельманн, молодой лейтенант, которого я наивно решил высматривать. Оказалось, что он стал лучше заботиться о себе.
   После этого я немного подумал и вспомнил, как Синие всегда приказывали нашей хижине явиться в столовую для проверки документов. Они спрашивали у каждого человека его имя, звание и порядковый номер в надежде - как мы предполагали - поймать кого-нибудь из нас, потому что это был тот случай, когда, полагая, что их разыскивают за военные преступления, несколько офицеров СС притворялись, что они кто-то еще, кто-то, кто был убит на войне. Нас всегда допрашивали одни, а Гебхардт переводил, и любой из нас мог воспользоваться такой возможностью, чтобы передать информацию МВД. Единственная причина, по которой никто из нас не связал это с Оберхойзером, заключалась в том, что в день его ареста не было проверки личности, а это означало, что Метельманн и Гебхардт также использовали какой-то тайник.
   У русских была поговорка: лучший способ сохранить друзей в Советском Союзе - никогда не предавать их. Я никогда особо не любил Георга Оберхойзера, но он не заслуживал того, чтобы его предал один из его собственных товарищей. По словам Мруговски, Оберхойзер предстал перед народным судом и был приговорен к двадцати годам исправительно-трудовых работ. По крайней мере, так ему сказал начальник лагеря. Но я не видел оснований верить тому, что сказал мне майор Савостин: что великий Сталин отменил смертную казнь. Я видел слишком много моих соотечественников, расстрелянных на обочине дороги во время долгого марша из Кенигсберга, чтобы согласиться с мыслью, что суммарные казни больше не были обычным делом в Советском Союзе. Может быть, Оберхойзер был мертв, а может быть, и нет. В любом случае, я должен был загладить его вину. Это наш долг перед мертвыми. Чтобы дать им правосудие, если мы можем. И своего рода правосудие, если мы не можем.
   Остальные члены пленума возвращались с работы, и я сразу же отправился в столовую, чтобы не спешить. Увидев Метельмана, я пристроился позади него и стал ждать какого-нибудь признака его беспокойства. Но Сайер заговорил первым:
   - Ты действительно собираешься найти кого-нибудь для Иванов, Гюнтер?
   - Все зависит от того, - сказал я, пробираясь вперед в очереди.
   'На что?'
   - Чтобы я узнал, кто это сделал. Прямо сейчас я понятия не имею. И кстати, мне сказали, что я один из двадцати пяти, которых Иваны выберут, если им не назовут имя. Просто чтобы вы знали, что я отношусь к этому серьезно.
   - Думаешь, они это серьезно? - спросил Метельманн.
  
   "Конечно, они имеют это в виду", - сказал Сайер. - Когда же Иваны издают пустые угрозы? По крайней мере, в этом отношении вы всегда можете положиться на них. Ублюдки.
   - Что собираешься делать, Берни? - спросил Метельманн.
   'Как я должен знать?' Я посмотрел на Мруговски. - Это все его вина. Если бы не он, у меня был бы такой же шанс, как и у всех остальных".
   - Может быть, вы что-нибудь узнаете, - сказал Метельманн. - Вы были хорошим детективом. Так говорят люди.
   "Что они знают? Поверьте, мне пришлось бы быть Шерлоком Холмсом, чтобы раскрыть это дело. Мой единственный шанс - подкупить майора МВД и исключить себя из списка. Вот, Метельманн, у вас есть деньги, которые вы могли бы мне одолжить?
   - Я могу дать вам пять рублей, - сказал он.
   - Чтобы подкупить этого майора, потребуется гораздо больше пяти рублей, - сказал Сайер.
   "Я должен с чего-то начать", - сказал я, когда Метельманн дал мне пятерку из своего кармана. - Спасибо, Конрад. А ты, Сайер?
   - А если мне самому нужно подкупить кого-нибудь? Он неприятно усмехнулся Метельманну. - Если они выберут тебя, ты можешь пожалеть, что дал ему эти пять, глупый ублюдок.
   - Да пошел ты, Сайер, - сказал Метельманн.
   - Откуда у таких, как ты, вообще пять рублей? - спросил Сайер.
   Метельманн усмехнулся и потянулся за своим куском хлеба. Левой рукой.
   Я также заметил багровый шрам на его предплечье. Возможно, он получил травму на месте. Но, учитывая все обстоятельства, я подумал, что более вероятно, что он получил его, убивая Гебхардта.
  
   Следующие три дня я провел один в хижине Гебхардта, отсыпаясь. Я знал, что собираюсь делать, но не видел смысла делать это до истечения отведенного МВД времени. Я был полон решимости наслаждаться каждой минутой своего отпуска в КА, пока он был там. После месяцев каторжного труда на голодном пайке я был изнурен и немного в лихорадке. Раз в день приходил СГО и спрашивал, как продвигается мое расследование, и я отвечал ему, что, несмотря на любые доказательства обратного, я добился хороших результатов. Я видел, что он мне не поверил, но мне было все равно. Я не собирался лишаться армейской пенсии из-за его мнения. Кроме того, SGO и я были двумя разными головами на одном и том же имперском орле - я смотрел налево, а он - направо. Даже в советском лагере для военнопленных он редко мог выйти из комнаты, не щелкнув каблуками. О да, наш полковник Мруговски был настоящим Фредом Астером.
   На третий день я отвалил камень от входной двери и пошел на место, чтобы найти Метельмана. Я вернул ему его пять рублей. - Вот, - сказал я, - можешь оставить это себе. Там, куда я иду, он мне не понадобится.
   Быстро спрятав записку в карман на случай, если ее увидит кто-нибудь из охранников, Метельманн постарался не выглядеть облегченным из-за моего очевидного разочарования. - Не повезло, да?
   - Моя удача давно отвернулась от меня, - сказал я. "Он ехал так быстро, что, должно быть, был в кроссовках".
   "Знаете, может быть, этот майор МВД блефовал, - сказал он.
   'Я сомневаюсь в этом. Что я заметил в людях, наделенных властью, так это то, что они всегда используют ее, даже когда говорят, что не хотят этого". Я начал уходить.
   - Удачи, - сказал Метельманн.
   Майор Савостин играл в шахматы, когда я нашел его на гауптвахте. С собой. Полковник Мруговски тоже был там. Они ждали моего доклада.
   -- Здесь никто не играет, -- сказал майор. - Возможно, нам следует сыграть в игру, вы и я, капитан.
   - Я уверен, что вы намного лучше меня, сэр. В конце концов, это практически ваша национальная игра.
   - Как вы думаете, почему? Казалось бы, такая логичная игра, как шахматы, вполне подходит немецкому характеру.
   - Потому что он черно-белый? Я предложил. "В Советском Союзе все черно-белое. И, возможно, потому, что игра предполагает жертвование меньшими и менее важными фигурами. Кроме того, сэр, с вами я должен беспокоиться, как выиграть, не проиграв. Я сорвал с себя кепку. - На самом деле, сэр, я беспокоился об этом последние три дня. Я имею в виду, как решить это дело, не разозлив тебя. И я все еще не удовлетворен тем, что знаю ответ на этот вопрос".
   - Но вы ведь знаете, кто убил Гебхардта, не так ли?
   'Да сэр.'
   - Тогда я не понимаю вашего затруднения.
   Я задавался вопросом, не ошибся ли я в нем: не был ли он так умен, как я думал. С другой стороны, между тем, кто голоден, и тем, кто не голоден, существует целая земляная работа взаимопонимания. Я не видел способа опознать Метельмана как преступника, не засунув свою голову льву в пасть.
   - Я имею в виду, вы не предполагаете, что это был русский, я надеюсь, - сказал он, возясь со своей королевой.
   - О нет, сэр. Русский никогда не убил бы немца и не признался бы в этом. Кроме того, зачем убивать плени тайно, если можно так же легко убить его открыто? Даже если он был антифашистским агентом. Нет, вы были правы, сэр. Это немец убил Гебхардта.
   Я окинул взглядом доску в надежде увидеть там признаки разума, но все, что я мог сказать, это то, что нужные фигуры стояли на правильных клетках и что майору нужен был маникюр, как мне нужна горячая ванна. Наверное, в советском рабочем раю маникюром не занимались. Они, конечно, не заботились о горячих ваннах. Было немного трудно быть уверенным, но я подумал, что от майора пахло почти так же плохо, как и от меня.
   - Убийство не было преднамеренным, - сказал я. "Это произошло под влиянием момента. Безумные поножовщины часто случаются без сексуального аспекта. Конечно, на месте преступления трудно с уверенностью сказать, что мне приходилось работать без градусника, чтобы измерять температуру тела. И, конечно же, были отпечатки пальцев, которые можно было найти на орудии убийства и на латунной дверной ручке. Однако можно с уверенностью сказать, что убийца был левшой. Из-за рисунка ран на теле мертвеца. Теперь, в столовой, я осмотрел всех мужчин в этом лагере и составил список всех левшей plenis. Это был мой первоначальный список подозреваемых. С тех пор, как я опознал убийцу. Я не буду называть его имени. Мне как немецкому офицеру было бы неправильно поступать так. Но в этом нет необходимости, так как его имя значится в записной книжке Гебхардта.
   Я передал красную тетрадь майору.
   - Метельманн, - сказал он тихо.
   - Как вы увидите, на этой странице содержится подробная информация о платежах, которые были сделаны этому конкретному офицеру в обмен на информацию. Другими словами, преступник действовал как платный осведомитель убитого. Кажется, двое мужчин поспорили из-за денег, сэр. Среди прочего. Возможно, Гебхардт отказался платить убийце пять рублей - его обычная ставка - за полученную информацию. После убийства преступник все равно забрал деньги".
   Я передал Савостину сотню пятирублевых, которые нашел за плакатом Сталина. Савостин передал блокнот
  
  
   СГО.
   "Я нашел эти счета спрятанными в хижине Гебхардта. Как видите, все купюры отмечены в верхнем правом углу маленькой карандашной отметкой, которая, по-моему, является русским православным крестом".
   Савостин просмотрел одну из записок и кивнул. 'Все они?' он сказал.
   'Да сэр.' Я знал это, потому что сам отметил каждую купюру. - Я предполагаю, что если бы вы обыскали офицера, имя которого указано в этой записной книжке, вы бы нашли у него одну или несколько пятирублевых купюр с таким же карандашным крестом в правом верхнем углу-с. Тот же офицер левша, и на его руке в настоящее время виден багровый шрам, который, скорее всего, остался во время нападения на Гебхардта".
   Все еще сжимая кепку, я потер бритую голову костяшками пальцев. Это звучало так, будто что-то случилось с куском дерева в лагерной мастерской. - Могу я говорить откровенно, сэр?
   - Говори, капитан.
   - Я не знаю, что вы собираетесь делать с этим человеком, сэр. Учитывая, кто и что он такое, я понимаю, что это может оставить вам проблему. В конце концов, он твой мужчина. Но теперь он вам не нужен, сэр, не так ли? Не сейчас, когда мы знаем, кто и что он такое. Я полагаю, вы всегда могли бы использовать его вместо Гебхардта в качестве офицера антифа, хотя его русский язык не очень хорош. И его все равно придется забрать, для политического перевоспитания. В любом случае ему конец в этом лагере. Я просто хотел сообщить вам об этом, сэр.
   - Не слишком ли ты поторопился, Гюнтер? Вы еще ничего не доказали. Даже если я найду эти помеченные деньги у Метельманна, ничто не докажет, что он не получил деньги до того, как Гебхардт был убит. И не рассматривали ли вы возможность, что если этот человек доносчик, то мне лучше оставить его здесь, а вас с полковником перевести в другой лагерь?
   - Я думал об этом, да, сэр. Это правда, ничто не мешает вам это сделать. Но вы не можете быть уверены, что мы не рассказали всем нашим товарищам то, что я сказал вам. Это одна из причин, по которой вам не подходит отправить нас в другой лагерь. Другая причина в том, что полковник отлично справляется с ролью СГО. Мужчины слушаются его. При всем уважении, сэр, он вам нужен.
   Майор Савостин посмотрел на полковника. - Возможно, да, - сказал он.
   Я пожал плечами. - А доказывать что-либо к вашему удовлетворению, майор, это ваше дело. Я передал тебе пистолет. Вы не можете ожидать, что я тоже нажму на курок. Однако, если вы решите обыскать Метельмана, вы можете спросить у него имя его жены, сэр.
   'Значение?'
   - Жену Конрада Метельмана зовут Вера, сэр. Я передал Савостину найденное кольцо, которое, как я предположил, было обручальным кольцом Гебхардта. "Внутри есть надпись".
   Глаза Савостина сузились, когда он прочитал, что было выгравировано на внутренней стороне золотой ленты. "Конраду со всей любовью от Веры. Февраль 1943 года". Он посмотрел на меня.
   "Это было на безымянном пальце Гебхардта, сэр. Палец был сломан, я думаю, потому, что Метельманн пытался снять кольцо с пальца Гебхардта после того, как он убил его, и потерпел неудачу. Возможно, он даже сломал палец, я не знаю. пользуйся мылом, чтобы смыть его с себя".
   "Возможно, Гебхардт купил это у Метельманна".
   - Гебхардт все это купил. Но я почти уверен, что это не от Метельмана. Метельманн неделями прятал это кольцо у себя в заднице. Затем он получил сильную дозу диареи, и ему пришлось носить ее на веревочке на шее. Но один из охранников нашел его и заставил отдать. На самом деле я видел, как это произошло.
   'Кто?'
   "Сержант Дегерменкой. Я предполагаю, что Гебхардт выкупил его у него и пообещал вернуть Метельманну, но так и не сделал. Возможно, он использовал кольцо как рычаг для получения информации от Метельманна. В любом случае, я уверен, что из-за этого кольца и была драка. И я уверен, что сержант подтвердит мои слова, сэр. Что он продал кольцо Гебхардту.
   - Дегерменкой - лживая свинья, - сказал майор Савостин. - Но я не сомневаюсь, что вы правы относительно того, что должно было произойти. Вы очень хорошо справились, капитан. В свое время я допрошу обоих мужчин. А пока благодарю вас, капитан. Вам тоже, полковник, за рекомендацию этого человека. Вы можете вернуться к работе сейчас. Уволен.
   Мруговски и я вышли из караульного помещения. - Вы во всем этом уверены?
   'Да.'
   - А что, Савостин обыскивает Метельмана, а у него нет той пятирублевой?
   - Он получил его полчаса назад, - сказал я. - Я знаю это, потому что это я дал ему это. И он отмечен гораздо большим, чем просто русским православным крестом. На нем тоже отпечаток большого пальца в крови. Довольно неплохой, как оказалось, хотя я осмелюсь сказать, что Иваны не захотят заводить пару.
   - Не понимаю, - сказал Мруговски. - Чей отпечаток?
   "Гебхардт. Я положил отпечаток на купюру его мертвой рукой. А я позавчера занял у Метельмана пять рублей, только для того, чтобы расплатиться с ним меченым векселем. Я сам пометил купюры крестиком. Отпечаток большого пальца был просто для дополнительного эффекта.
   - Я все еще не понимаю.
   - Я выписал его за это. Метельманн. Подставили его, чтобы он мог вынести ванну.
   Мруговски остановился и с ужасом посмотрел на меня. - Вы имеете в виду, что он не убивал Гебхардта?
   - О, он убил его. Я почти уверен в этом. Но доказать это совсем другое. Особенно в этом месте. В любом случае, мне все равно. Метельманн был в центре внимания. Паршивый осведомитель, и мы хорошо от него избавились.
   - Мне не нравятся ваши методы, капитан Гюнтер.
   - Вы хотели детектива от "Алекса", полковник, и вот что получили. Думаешь, эти ублюдки всегда играют честно? По книге? Правила доказывания? Подумайте еще раз. Берлинские полицейские подбросили больше улик, чем древние египтяне. Вот как это работает, сэр. Настоящая полицейская работа - это не какой-то джентльмен-детектив, делающий заметки на накрахмаленной манжете рубашки серебряным карандашом. Это были старые времена, когда трава была зеленее, а снег шел только в канун Рождества. Вы делаете подозреваемого, а не наказание, соответствующим преступлению, понимаете? Так было всегда. Но особенно здесь. Здесь больше всего. Этот майор Савостин вовсе не смеющийся милиционер. Он из МВД. Я просто надеюсь, что вы не слишком сильно меня продали этому бессердечному ублюдку, потому что, говорю вам, я беспокоюсь не о лейтенанте Метельманне, а обо мне. Я был полезен Савостину. Ему это нравится. В следующий раз, когда у него похолодеют руки, он будет обращаться со мной как с парой перчаток.
  
   Конрад Метельманн был увезен "синими" в тот же день, и жизнь в Красно-Армееске возобновила свою ужасную, серую, безжалостно жестокую рутину. По крайней мере, я так думал, пока другой плени не указал мне, что в столовой я получаю двойной паек. Люди всегда замечали такие вещи. Сначала никто из моих товарищей, казалось, не возражал, так как теперь все знали, что я разоблачил доносчика и спас двадцать пять из нас от показательного процесса в Сталинграде. Но воспоминания коротки, особенно в советском трудовом лагере, и с наступлением зимы и продолжением моего повышения - не только еды, но и более теплой одежды - я начал сталкиваться с некоторым недовольством среди других немецких заключенных. Объяснял происходящее Иван Ефремович Поспелов:
   - Я уже видел это раньше, - сказал он. - И я боюсь, что это плохо кончится, если ты не сможешь что-то с этим сделать. "Синие" выбрали вас для лечения Астории. Нравится отель? Лучшее питание, лучшая одежда и, если вы не заметили, меньше работы.
   - Я работаю, - сказал я. - Как и все остальные.
   'Ты так думаешь? Когда в последний раз Синий кричал тебе, чтобы ты поторопился? Или назвал тебя немецкой свиньей?
   - Теперь, когда вы упомянули об этом, в последнее время они стали более вежливыми.
   - В конце концов другие плени забудут, что вы для них сделали, и будут помнить только то, что синие предпочитают вас. И они придут к выводу, что в этом есть нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Что ты даешь Синим что-то еще взамен.
   - Но это ерунда.
   'Я знаю это. Ты знаешь это. Но знают ли они это? Через полгода ты будешь в их глазах агентом-антифашистом, вне зависимости от того, являешься ты им или нет. Вот на что русские делают ставку. Что, поскольку ваши собственные люди избегают вас, у вас нет другого выбора, кроме как перейти к ним. Даже если этого не произойдет, однажды вы попадете в аварию. Банк поддастся без всякой видимой причины, и вас закопают заживо. Но ваше спасение придет слишком поздно. И если вас спасут, у вас не будет выбора, кроме как занять место Гебхардта. Это если ты хочешь остаться в живых. Ты один из них, мой друг. Синий. Вы просто еще этого не знаете.
   Я знал, что Поспелов прав. Поспелов знал все о жизни в К.А. Он должен был. Он был там со времен сталинской чистки. Будучи учителем музыки в семье высокопоставленного советского политика, арестованного и расстрелянного в 1937 году, Поспелов был приговорен к двадцати годам лишения свободы - простое обвинение в соучастии. Но на всякий случай сотрудники НКВД - так тогда называлось МВД - сломали ему руки молотком, чтобы он больше никогда не смог играть на пианино.
   'Что я могу сделать?' Я попросил.
   "Конечно, вы не сможете победить их".
   - Ты ведь не имеешь в виду, что я должен к ним присоединиться?
   Поспелов пожал плечами. - Странно, куда иногда заведет тебя кривая тропинка. Кроме того, большинство из них - это просто мы с синими погонами.
   - Нет, я не могу.
   - Тогда вам придется следить за собой, всеми тремя глазами, и, кстати, никогда не зевать.
   - Я должен что-то сделать, Иван Ефремович. Я могу поделиться своей едой, не так ли? Отдать мою более теплую одежду другому мужчине?
   - Они просто найдут другие способы оказать вам благосклонность. Или попытаются преследовать тех, кому вы помогаете. Вы, должно быть, действительно произвели впечатление на этого майора МВД, Гюнтера. Он вздохнул, взглянул на серо-белое небо и принюхался к воздуху: "Со дня на день пойдет снег. Тогда работа будет труднее. дни и нравы стали короче, и синие ненавидят нас больше за то, что мы держим их снаружи. В некотором смысле они такие же заключенные, как и мы. Вы должны помнить об этом".
   - В волчьей стае хорошее увидишь, Поспелов.
   'Возможно. Тем не менее, ваш пример полезен, мой друг. Если хочешь, чтобы волки не лизали тебе руку, тебе придется укусить одного из них.
   Советы Поспелова вряд ли приветствовались. Нападение на одного из охранников было серьезным преступлением - почти слишком серьезным, чтобы его можно было даже представить, - и тем не менее я не сомневался в том, что он сказал мне: если иваны будут и дальше обращаться со мной по-особому, меня ждет несчастный случай со смертельным исходом. моих товарищей. Многие из них были безжалостными нацистами и были мне ненавистны, но они все же были моими соотечественниками, и, оказавшись перед выбором: сохранить им веру или примкнуть к большевикам, чтобы спасти собственную шкуру, я быстро пришел к выводу, что я уже остался жить дольше, чем я мог бы ожидать, и что, возможно, у меня вообще не было выбора. Я ненавидел большевиков так же сильно, как ненавидел нацистов; в данных обстоятельствах, возможно, больше, чем я ненавидел нацистов. МВД было просто гестапо с тремя кириллическими буквами, а всего, что связано со всем аппаратом госбезопасности, мне хватило на всю жизнь.
   Ясно представил себе, что я должен был сделать, и на виду почти у всех пленей полувыкопанного канала подошел к сержанту Дегерменкому и встал прямо перед ним. Я вынул сигарету изо рта у его изумленного лица и некоторое время счастливо затянулся. Я обнаружил, что у меня не хватило смелости ударить его, но мне удалось сбить шапку с синей лентой с его уродливого обрубка головы.
   Это был первый и единственный раз, когда я услышал смех в КА. И это было последнее, что я слышал на какое-то время. Я махал рукой другому плену, когда что-то сильно ударило меня по голове сбоку - может быть, ложа автомата Дегерменкоя - и, наверное, не раз. Мои ноги подкосились, и твердая, холодная земля словно поглотила меня, словно я был волжской водой. Черная земля окутала меня, заполнив ноздри, рот и уши, а потом рухнула совсем, и я попал в то ужасное место, которое уготовил мне Великий Сталин и вся его кровожадная красная шайка в их социалистической республике. И когда я падал в эту бесконечную глубокую яму, они стояли и махали мне руками в перчатках с вершины мавзолея Ленина, а вокруг меня были люди, аплодирующие моему исчезновению, смеющиеся над своей удачей и бросающие мне вслед цветы.
  
   Думаю, я должен был к этому привыкнуть. Ведь я привык бывать в тюрьмах. Будучи копом, я ходил в цемент и выходил из него, чтобы допрашивать подозреваемых и брать показания у других. Время от времени я даже оказывался не на той стороне Иуды дыры: однажды в 1934 году, когда я раздражал начальника потсдамской полиции; и снова в 1936 году, когда Гейдрих отправил меня в Дахау в качестве агента под прикрытием, чтобы завоевать доверие мелкого преступника. Дахау был плохим, но не таким плохим, как Красно-Армееск, и уж точно не таким плохим, как то место, где я сейчас находился. Дело было не в том, что место было грязным или что-то в этом роде; еда была хорошей; они даже позволили мне принять душ и немного сигарет. Так что же меня смутило? Я полагаю, это был тот факт, что я впервые после отъезда из Берлина в 1944 году остался один. Я жил в одной квартире с одним или несколькими немцами в течение почти двух лет, и теперь, внезапно, остался только я один. говорить с.
   Охранники ничего не сказали. Я говорил с ними по-русски, и они меня игнорировали. Чувство разлуки с товарищами, отрезанности стало нарастать и с каждым днем становилось немного хуже. В то же время у меня было ужасное ощущение, что я заперт в стене - опять же, это, вероятно, было следствием того, что я провел большую часть последних шести месяцев на улице. Точно так же, как когда-то огромные размеры России вызывали у меня чувство подавленности, меня стала тяготить сама малость моей безоконной камеры - три шага в длину и вполовину меньше в ширину. Каждая минута моего дня, казалось, длилась вечность. Неужели я действительно прожил так долго, имея так мало свидетельств в виде мыслей и воспоминаний? Со всем тем, что я сделал, я мог разумно ожидать, что часами буду заниматься воспоминаниями о прошлом. Не тут-то было. Это было все равно, что смотреть не с того конца телескопа. Мое прошлое казалось совершенно незначительным, почти невидимым. Что касается будущего, то дни, которые предстояли мне, казались такими же огромными и пустыми, как сами степи. Но хуже всего было чувство, когда я думал о своей жене; одна только мысль о ней в нашей маленькой квартирке в Берлине, если предположить, что она все еще стоит, могла вызвать у меня слезы. Наверное, она думала, что я умер. С тем же успехом я мог быть мертв. Меня похоронили в могиле. И оставалось только умереть.
   Мне удалось собственными экскрементами отметить уходящее время на стенах из фарфоровой плитки. И таким образом я отметил прохождение четырех месяцев. Тем временем я прибавил в весе. У меня даже кашель курильщика вернулся. Монотонность притупляла мое мышление. Я лежал на нарах с матрацем из мешковины и смотрел на лампочку в клетке над дверью, гадая, сколько тебе дадут за то, что ты сбил шапку с Блю. Учитывая безмерность преступления и наказания Поспелова, я пришел к выводу, что могу ожидать от полугода до двадцати пяти лет. Я пытался найти в себе что-то от его силы духа и оптимизма, но это было бесполезно: я не мог не вспомнить еще кое-что из его слов. Шутка, которую он отпустил однажды, только с каждым днем она все меньше и меньше походила на шутку и все больше на предсказание.
   "Первые десять лет всегда самые тяжелые, - сказал он.
   Меня преследовало это замечание.
   Большую часть времени я держался за уверенность, что прежде чем вынести приговор, должен состояться суд. Поспелов сказал, что всегда был своего рода суд. Но когда пришло испытание, оно закончилось прежде, чем я успел это осознать.
   Они пришли и забрали меня, когда я меньше всего этого ожидал. В одну минуту я ел свой завтрак, а в следующую я был в большой комнате, и меня снимал отпечатки пальцев и фотографировал маленький бородатый мужчина с большим дальномерным фотоаппаратом. На полированном деревянном ящике был небольшой спиртовой уровень - пузырек воздуха в желтой жидкости, напоминавшей слезящиеся мертвые глаза фотографа. Я задал ему несколько вопросов на моем лучшем, самом услужливом русском языке, но единственные слова, которые он использовал, были "Повернись в сторону" и "Стой спокойно, пожалуйста". Пожалуйста, было приятно.
   После этого я ожидал, что меня отведут обратно в камеру. Вместо этого меня провели вверх по лестнице в маленькую комнату трибунала. Там был советский флаг, окно, большая героическая стена с ужасным трио Маркса, Ленина и Сталина, а наверху - стол, за которым сидели трое офицеров МВД, ни одного из которых я не узнал. Старший офицер, сидевший в середине этой тройки, спросил меня, нужен ли мне переводчик, вопрос, который перевел переводчик - другой офицер МВД. Я сказал, что нет, но переводчик все равно остался и плохо перевел все, что с тех пор говорили мне или обо мне. В том числе обвинительное заключение против меня, которое зачитала прокурор, женщина рассудительного вида, по совместительству сотрудник МВД. Это была первая женщина, которую я увидел после выхода из Кенигсберга, и я едва мог оторвать от нее взгляд.
   - Бернхард Гюнтер, - сказала она дрожащим голосом, - она нервничала? Это ее первый случай? - Вам предъявлено обвинение...
   - Подождите, - сказал я по-русски. - Разве я не найду адвоката для своей защиты?
   "Можете ли вы позволить себе заплатить за один?" - спросил председатель.
   - У меня были деньги, когда я покидал лагерь в Красно-Армееске, - сказал я. "Пока меня везли сюда, он исчез".
   - Вы предполагаете, что его украли?
   'Да.'
   Трое судей на мгновение совещались. Затем председатель сказал: "Вы должны были сказать это раньше. Я боюсь, что это разбирательство не может быть отложено, пока расследуются ваши утверждения. Мы продолжим. Товарищ лейтенант?
   Прокурор продолжал зачитывать обвинение: "В том, что вы умышленно и со злым умыслом напали на охрану лагеря Љ 3 Войнаплени, что в Красно-Армеецке, вопреки военному положению; что вы украли сигарету у того же охранника в лагере номер три, что также противоречит военному положению; и что вы совершили эти действия с намерением поднять мятеж среди других заключенных в третьем лагере, что также противоречит военному положению. Все это преступления против товарища Сталина и народов Союза Советских Социалистических Республик".
   Я знал, что сейчас у меня проблемы. Если бы я не понял этого раньше, то понял бы это сейчас: сбить шляпу с человека - это одно; мятеж был чем-то другим. Мятеж был не из тех обвинений, от которых можно легко отмахнуться.
   - У вас есть что сказать в свое оправдание? сказал председатель.
   Я вежливо подождал, пока переводчик закончит, и выступил в защиту. Я признался в нападении и краже сигареты. Затем, как бы задним числом, я добавил: "У меня определенно не было намерения поднимать мятеж, сэр".
   Председатель кивнул, что-то написал на бумажке - вероятно, напоминание купить по дороге домой сигарет и водки - и выжидающе посмотрел на прокурора.
   В большинстве случаев мне нравятся женщины в униформе. Беда была в том, что этот, похоже, не любил меня. Мы никогда раньше не встречались, и все же она, казалось, знала обо мне все: очень порочные мыслительные процессы, которые побудили меня поднять мятеж; моя преданность делу Адольфа Гитлера и нацизма; удовольствие, которое я получил от вероломного нападения на Советский Союз в июне 1941 года; мое важное участие в коллективной вине всех немцев в убийстве миллионов невинных россиян; и, недовольный этим, что я намеревался подстрекать других членов третьего лагеря к убийству многих других.
   Единственным сюрпризом было то, что суд отлучился на несколько минут, чтобы вынести приговор и, главное, выкурить сигарету. Дым все еще тянулся из ноздрей одного из членов трибунала, когда они вернулись в комнату.
   Прокурор встал. Переводчик встал. Я встал. Был оглашен приговор. Я был фашистской свиньей, немецким ублюдком, капиталистической свиньей, нацистским преступником; и я также был виновен в предъявленном обвинении.
   "В соответствии с требованиями прокурора и с учетом вашего предыдущего дела вы приговорены к смертной казни".
   Я покачал головой, уверенный, что прокурор не предъявлял таких требований - возможно, она забыла - и мое предыдущее досье даже не упоминалось. Если не считать вторжения в Советский Союз, а это было правдой.
   'Смерть?' Я пожал плечами. "Полагаю, я могу считать себя счастливчиком, что не играю на пианино".
   Как ни странно, переводчик перестал переводить то, что я говорил. Он ждал, пока председатель закончит говорить.
   "Вам повезло, что это страна, основанная на милосердии и уважении прав человека", - говорил он. "После Великой Отечественной войны, в которой погибло столько невинных советских граждан, товарищ Сталин хотел, чтобы в нашей стране была отменена смертная казнь. Следовательно, вынесенная вам смертная казнь заменена двадцатью пятью годами каторжных работ".
   Ошеломленный объявленной судьбой, меня вывели из двора во двор, где меня ждала "Черная Мария" с работающим двигателем. У водителя уже были мои данные, что, казалось, указывало на то, что вердикт суда был предрешен. "Черная Мария" была разделена на четыре маленькие камеры, каждая из которых была настолько тесной и низкой, что приходилось наклоняться вдвое, чтобы попасть внутрь. Металлическая дверь была продырявлена маленькими дырочками, как трубка телефона. Они такие внимательные были, Иваны. Мы тронулись в путь - можно было подумать, что водитель управлял машиной для побега после ограбления банка, - а когда остановились, то остановились очень резко, как будто полиция заставила нас остановиться. Я слышал, как в "Черную Марию" загружали еще заключенных, а затем мы тронулись, опять на большой скорости, с громким смехом водителя, пока нас занесло то за один, то за другой угол. Наконец мы остановились, двигатель заглушили, двери распахнулись, и все стало ясно. Мы стояли возле поезда, который уже шел паром и делал сильные выдыхаемые намеки, что не терпится уйти, но куда, никто не сказал. Всем в "Черной Марии" было приказано сесть в вагон для перевозки скота вместе с несколькими другими немцами, чьи лица выглядели такими же мрачными, как и я. Двадцать пять лет! Если я проживу так долго, я снова вернусь домой только в 1970 году! Дверь вагона для перевозки скота с грохотом захлопнулась, оставив всех нас в полумраке; тележки немного сместились, бросая нас всех друг другу в объятия, и тогда поезд тронулся.
   - Есть идеи, куда мы направляемся? - сказал голос.
   'Это имеет значение?' сказал кто-то. "Ад один и тот же, в какой бы огненной яме ты ни оказался".
   "Это место слишком холодное, чтобы быть адом", - сказал другой.
   Я посмотрел через вентиляционное отверстие в стене вагона для скота. Было невозможно увидеть, где находится солнце. Небо было сплошным серым листом, который вскоре почернел от ночи и посыпался солью от снега. На другом конце фургона плакал мужчина. Звук разрывал нас всех на части.
   - Кто-нибудь, скажите что-нибудь этому парню, ради бога, - громко пробормотал я.
   'Как что?' сказал человек рядом со мной.
   "Не знаю, но я бы предпочел не слушать этот звук без крайней необходимости".
   - Эй, Фриц, - сказал голос. - Перестань плакать, ладно? Ты портишь вечеринку какому-то парню на другом конце вагона. Это должен быть пикник, понимаете? Не похоронный кортеж.
   'Это то, что ты думаешь.' Этот акцент был безошибочно берлинским. "Выгляните из этой дыры для воздуха. Вы можете увидеть Кирхгофское кладбище.
   Я подошел к берлинецу и разговорился с ним, и вскоре после этого мы узнали, что всех, кто был в фургоне, судили в одном суде по какому-то сфабрикованному обвинению, признали виновными и приговорили к длительному сроку каторжных работ. Казалось, я был единственным человеком, совершившим настоящее преступление.
   Берлинца звали Вальтер Бингель, и до войны он служил смотрителем в саду дворца Сан-Суси в Потсдаме.
   "Я был в лагере рядом с ущельем Зарица, под Ростовом, - пояснил он. "Мне было грустно уезжать, если честно. Картофель, который я посадил, был готов к выдергиванию. Но мне удалось взять с собой несколько семян, так что, может быть, мы не останемся голодными, куда бы мы ни пошли.
   Было много предположений о том, где это может быть. Один человек сказал, что мы едем в лагерь шахтеров в Воркуте, к северу от полярного круга. Потом еще один назвал Сахалин, и это заставило всех замолчать, в том числе и меня.
   "Что такое Сахалин?" - спросил Бингел.
   - Это лагерь в самой восточной части России, - сказал я.
   - Лагерь смерти, - сказал кто-то другой. "После Сталинграда туда отправили много эсэсовцев. "Сахалин" означает "черный" на одном из тех нечеловеческих языков, которые они там используют. Я встретил человека, который утверждал, что он был там. Пленный Иван".
   "Никто точно не знает, существует он или нет", - добавил я.
   - О, оно существует. Полный Nips, это. Это место так далеко на востоке, что даже не связано с чертовым материком. На Сахалине даже колючей проволокой не заморачиваются. Почему они? Больше некуда идти.
   Поезд ехал целых три дня, и наступило облегчение, когда, наконец, разбили лед на замках и дверь вагона открылась, потому что лица охранников, приветствовавших нас, были смутно европейскими, а не восточными, что как бы указывало на что мы пощадили Сахалин. Однако не все из нас были пощажены. Когда люди спрыгнули с фургона, стало ясно, что одному мужчине удалось повеситься на деревянном колышке. Это был мужчина, который плакал.
   Несколько сотен человек выстроились у трассы, ожидая новых приказов. Везде, где мы сейчас были, было холодно, но далеко не так холодно, как в Сталинграде; возможно, дело было в погоде, но новый слух о том, что мы дома, быстро пронесся по рядам, как мантра индуса.
   "Это Германия! Мы дома.
   В отличие от большинства слухов, жертвами которых мы, немецкие плени, часто становились, в этом была доля правды, поскольку казалось, что мы находимся прямо за границей, в том, что многие из моих наиболее ярых нацистских товарищей, вероятно, все еще считали немецким протекторатом Германии. Богемия, иначе известная как Чехословакия.
   И волнение нарастало, когда мы шли в Саксонию.
   - Нас собираются отпустить! Иначе зачем бы они везли нас аж из России?
   Действительно, почему еще? Но вскоре наши надежды на ранний релиз рухнули.
   Мы вошли в небольшой шахтерский городок под названием Йоханнесгеоргенштадт, а затем вышли с другой стороны, вверх по холму, откуда открывался прекрасный вид на местную лютеранскую церковь и несколько высоких труб, и через ворота старого нацистского концлагеря - одного из почти сотни подводных -лагеря в комплексе Флоссенбург. Большинство из нас представляли себе, что все немецкие KZ были закрыты, поэтому было немного шоком обнаружить, что один из них все еще открыт и готов к работе. Однако нас ждало еще большее потрясение. В Йоханнесгеоргенштадте уже проживало и работало почти двести немецких пленных, и даже по плохим стандартам содержания советских заключенных ни один из них не выглядел хорошо. SGO, генерал СС Клаузе, вскоре объяснил, почему.
   - Мне жаль видеть вас здесь, мужчины, - сказал он. - Хотел бы я с удовольствием приветствовать вас в Германии, но боюсь, что не могу. Если кто-то из вас знаком с Рудными горами, то знает, что этот район богат настураном, из которого добывают урановую руду. Уран радиоактивен и имеет множество применений, но Иванов интересует только одно. Уран в больших количествах жизненно важен для советского проекта атомной бомбы, и не будет преувеличением сказать, что они воспринимают разработку такой оружие в первоочередном порядке. И, безусловно, гораздо более высокий приоритет, чем ваше здоровье.
   "Мы не уверены, какое влияние оказывает длительное воздействие неочищенной урановой смолы на организм человека, но вы можете поспорить, что это плохо по двум причинам. Во-первых, Мария Кюри, открывшая это вещество, умерла от его воздействия; а во-вторых, синие спускаются в шахту только тогда, когда это необходимо. Да и то только на короткие промежутки времени и в масках. Так что, если вы в яме, постарайтесь прикрыть нос и рот носовым платком.
   "С положительной стороны, еда здесь хорошая и обильная, а жестокость сведена к минимуму. Есть хорошие умывальники - ведь это был немецкий лагерь, а потом русский - и выходной дают раз в неделю; но только потому, что они должны проверить подъемное устройство и уровень газа. Мне сказали, газ радон. Бесцветный, без запаха, и это все, что я знаю о нем, кроме того, что я уверен, что он еще и опасен. Извините, это еще один минус. И поскольку мы вернулись на сторону дебетов, я могу теперь также упомянуть, что в этом лагере МВД использует несколько немцев в качестве вербовщиков для какой-то новой Народной полиции, которую они планируют создать в советской зоне оккупации. Германия. Тайная полиция, призванная стать немецким подразделением МВД. Создание такой полиции в Германии запрещено правилами Союзной контрольной комиссии, но это не значит, что они не собираются делать это тайно, увертками. Но они вообще не могут этого сделать, если у них нет людей, поэтому будьте осторожны в своих словах и поступках, потому что они наверняка будут долго вас допрашивать и допрашивать. Ты слышишь? Я не хочу, чтобы под моим командованием не было ренегатов. Эти немцы, на которых работают Иваны, - коммунисты, коммунисты-ветераны из старой КПГ. Против чего мы боролись. Уродливое лицо европейского большевизма. Если среди вас были те, кто сомневался в истинности нашего национал-социалистического дела, я полагаю, вы поняли, что ошиблись вы, а не лидер. Запомни, что я сказал, и береги себя.
  
   Я был одним из тех, кому повезло, что меня не сразу отправили в пит-лейн. Вместо этого меня поставили на сортировочную деталь. Вагоны с камнем вывозили из шахты и выгружали на большую ленту конвейера, которая проходила между двумя линиями плениса. Кто-то показал мне, как осматривать куски коричневато-черной породы на наличие прожилок крайне важной настурана. Камни без прожилок выбрасывались, остальные сортировались на глаз и подбрасывались в баки для дальнейшего отбора Синим, который держал металлическую трубку со слюдяным окошком на одном конце: чем лучше качество руды, тем больший электрический ток воспроизводился как белый. шум в трубке. Эти более качественные породы были вывезены для переработки в Россию, но количества, которые считались полезными, были небольшими. Казалось, что для производства небольшого количества руды потребуются тонны горной породы, и никто из рабочих на руднике Йоханнесгеоргенштадт не считал, что Иваны будут строить атомную бомбу в ближайшее время.
   Я пробыл там почти месяц, когда мне сказали явиться в шахту. Он располагался в здании из серого камня рядом с заводным механизмом шахты. Я поднялся на первый этаж и стал ждать. Через открытую дверь кабинета я увидел пару сотрудников МВД. Я также мог слышать, что они говорили, и понял, что это были двое из тех немцев, о которых нас предупреждал генерал Клаузе.
   Увидев, что я стою там, они махнули мне внутрь и закрыли дверь. Я взглянул на часы на стене. Было одиннадцать утра. На столе стоял микрофон и, как мне показалось, где-то большой магнитофон, готовый записывать каждое мое слово. Рядом с микрофоном был прожектор, но он не был включен. Еще нет. На окне была незадернутая черная занавеска. Они предложили мне сесть на стул перед столом.
   "В последний раз, когда я сделал это, я получил двадцать пять лет каторжных работ", - сказал я. - Итак, если вы меня простите, мне действительно нечего сказать.
   - Если хотите, - сказал один из офицеров, - можете обжаловать приговор. Вам это сказал суд?
   'Нет. Суд действительно сказал мне, что Советы так же глупы и жестоки, как и нацисты".
   - Интересно, что вы это говорите.
   Я не ответил.
   - Кажется, это подтверждает наше впечатление о вас, капитан Гюнтер. Что ты не нацист.
   Тем временем другой офицер снял трубку и говорил что-то по-русски, чего я не мог расслышать.
   - Я майор Вельц, - сказал первый помощник. Он посмотрел на человека, который теперь устанавливал телефонную трубку. - А это лейтенант Рашер.
   Я хмыкнул.
   - Как и вы, я тоже из Берлина, - сказал Вельц. - На самом деле я был там только в прошлые выходные. Боюсь, вы вряд ли узнаете его. Невероятные разрушения, причиненные отказом Гитлера сдаться". Он толкнул пачку сигарет через стол. 'Пожалуйста. Угостите себя сигаретой. Боюсь, они русские, но это лучше, чем ничего".
   Я взял один.
   - Вот, - сказал он, обогнув стол и щелкнув зажигалкой. "Позвольте мне зажечь это для вас".
   Он сел на край стола и смотрел, как я курю. Тут дверь отворилась, и вошла старшина с листом бумаги. Он положил его на стол рядом с сигаретами и снова ушел, не сказав ни слова.
   Вельц на мгновение взглянул на лист бумаги, а затем повернул его ко мне.
   - Форма вашей апелляции, - сказал он.
   Мои глаза скользнули по кириллическим буквам.
   - Вы хотите, чтобы я перевел его?
   - В этом нет необходимости. Я умею читать и говорить по-русски".
   - По общему мнению, тоже очень хорошо. Он протянул мне авторучку и подождал, пока я подпишу лист бумаги. 'Есть проблема?'
   'В чем смысл?' я сказал тупо
   'Есть все точки. Правительство Советского Союза имеет свои формы и формальности, как и любая другая страна. Ничего не происходит без листка бумаги. В Германии было то же самое, не так ли? Официальная форма для всего.
   Я снова заколебался.
   - Ты хочешь домой, не так ли? В Берлин? Ну, вы не можете вернуться домой, пока вас не освободят, и вас не могут освободить, пока вы сначала не обжалуете приговор. На самом деле, это так просто. О, я ничего не обещаю, но эта форма запускает процесс. Думайте об этом как о заводном механизме шахты снаружи. Этот листок бумаги заставляет колесо двигаться".
   Я читаю форму вперед и назад: иногда вещи в Советском Союзе и его зонах оккупации имели больше смысла, если читать их в обратном порядке.
   Я подписал его, и майор Вельц пододвинул к себе форму.
   - Итак, по крайней мере, мы знаем, что вы действительно хотите выбраться отсюда, - сказал он. 'Идти домой. Теперь, когда мы это установили, все, что нам нужно сделать, это выяснить, как это сделать. Я имею в виду скорее раньше, чем позже. Точнее, через двадцать пять лет. Это если ты переживешь то, что любой здесь скажет тебе, что это опасная работа. Лично мне не очень нравится находиться даже так близко к крупным месторождениям уранита. Судя по всему, они превращают его в этот желтый порошок, который светится в темноте. Одному Богу известно, что он делает с людьми.
   "Спасибо, но мне это не интересно".
   - Мы еще не сказали вам, что предлагаем, - сказал Вельц. 'Работа. Как полицейский. Я бы подумал, что это может понравиться человеку с вашей квалификацией.
   "Человек, который никогда не был членом нацистской партии, - сказал лейтенант Рашер. - Бывший член социал-демократической партии.
   - Вы знали, капитан, что КПГ и СДП объединились?
   - Немного поздно, - сказал я. "Мы могли бы воспользоваться поддержкой КПГ в декабре 1931 года. Во время Красной революции".
   "В этом виноват Троцкий, - сказал Вельц. 'Тем не мение. Лучше поздно, чем никогда, а? Новая партия - Партия Социалистического Единства, СЕПГ - представляет собой новый старт для нашей совместной работы. За новую Германию".
   - Еще одна новая Германия? Я пожал плечами.
   - Ну, мы вряд ли сможем обойтись старым. Вы бы не согласились? Так много всего, что мы должны восстановить. Не только политика, но и правопорядок. Полиция. Мы начинаем новую силу. На данный момент он называется Пятый Комиссариат, или К-5. Мы надеемся, что к концу года он будет запущен. А пока мы ищем рекрутов. Такой человек, как вы, бывший оберкомиссар Крипо, доказавший свою честность и порядочность, которого нацисты выгнали из армии, - именно тот принципиальный человек, который нам нужен. Думаю, я могу гарантировать восстановление в вашем старом звании с полным пенсионным правом. Берлинское взвешенное пособие. Помогите с новой квартирой. Работа для вашей жены.
   'Спасибо, не надо.'
   - Очень плохо, - сказал лейтенант Рашер.
   - Послушайте, капитан, почему бы вам не подумать? - сказал Вельц.
   'Спать на этом. Видишь ли, если быть до конца честным с тобой, Гюнтер, ты на первом месте в нашем списке в этом лагере. И, по понятным причинам, мы бы предпочли не оставаться здесь дольше, чем необходимо. Я уже отец, но лейтенант не хочет снижать свои шансы иметь сына, если и когда он женится. Видите ли, радиация что-то делает со способностью мужчины размножаться. Это также влияет на щитовидную железу и способность организма использовать энергию и производить белки. По крайней мере, я так думаю.
   - Ответ по-прежнему "нет", - сказал я. - Могу я идти?
   Майор принял печальное выражение лица. - Я вас не понимаю, - сказал он. "Как получилось, что вы, социал-демократ, были готовы пойти и работать на Гейдриха? И все же вы не будете работать на нас. Не могли бы вы объяснить это, пожалуйста?
   Только сейчас я понял, кого мне напомнил майор. Униформа могла быть и другой, но с белыми светлыми волосами, голубыми глазами, высоким лбом и еще более возвышенным тоном я уже думал о Гейдрихе, прежде чем он упомянул имя. Вероятно, Вельц и Гейдрих тоже были примерно одного возраста. Если бы его не убили, Гейдриху сейчас было бы около сорока двух лет. Младший лейтенант был несколько седовласее, с лицом таким же широким, как у майора длинным. Он был похож на меня до войны и года в лагере для военнопленных.
   - Ну что, Гюнтер? Что вы можете сказать о себе? Возможно, вы всегда были просто нацистом во всем, кроме имени. Партийный попутчик. Это оно? Тебе понадобилось так много времени, чтобы понять, кто ты на самом деле?
   - Вы и Гейдрих, - сказал я майору. - Вы не так уж и отличаетесь. Я тоже никогда не хотел работать на него, но боялся сказать "нет". Боюсь того, что он может сделать со мной. Вы, с другой стороны, выстрелили свой болт там. Вы уже сделали все возможное. Если не считать выстрела в меня, ты почти ничего не можешь со мной сделать. Иногда очень приятно осознавать, что ты уже достиг дна".
   - Мы могли бы сломать тебя, - сказал Вельц. - Мы могли бы это сделать.
   - Я сам сломал несколько человек в свое время, - сказал я. - Но в этом должен быть какой-то смысл. А со мной нет, потому что, если ты сломаешь меня, ты будешь делать это только ради ада, и более того, я не буду тебе полезен, когда ты закончишь. Я вам теперь не к чему, только вы этого не знаете, майор. Итак, позвольте мне сказать вам, почему. Я был из тех копов, которые были слишком глупы, чтобы вести себя умно и смотреть в другую сторону или целовать кого-то в зад. Нацисты были умнее вас. Они знали это. Единственная причина, по которой Гейдрих вернул меня в Крипо, заключалась в том, что он знал, что даже в полицейском государстве бывают моменты, когда нужен настоящий полицейский. Но вам не нужен настоящий полицейский, майор Вельц, вам нужен клерк со значком. Вы хотите, чтобы я читал Карла Маркса перед сном и почту людей в течение дня. Вам нужен человек, стремящийся угодить и стремящийся к продвижению в коммунистической партии. Я устало покачал головой. "В прошлый раз, когда я искал продвижения в партии, хорошенькая девушка ударила меня по лицу".
   - Жаль, - сказал Вельц. - Похоже, ты собираешься провести остаток своей жизни мертвым. Как и все в вашем классе, Гюнтер, вы жертва истории.
   - Мы оба, майор. Быть жертвой истории - вот что значит быть немцем".
  
   Но я также был жертвой своего окружения. Они убедились в этом. Вскоре после встречи с ребятами из К-5 меня перевели из сортировочной части в шахту.
   Это был мир постоянного грома. Послышался грохот подземных взрывов, разбивших скалу на удобные куски; и раздался грохот дверей клетки, прежде чем она соскользнула по направляющим в шахту. Был грохот камней, которые мы раскалывали кирками, а затем бросали в фургоны; и непрерывный обстрел, когда они двигались взад и вперед вдоль рельсов. И с каждым взрывом сыпалась пыль и еще пыль, превращая мои сопли в черные, а мой пот в подобие серого масла. Ночью я кашлял большими комками слюны и мокроты, похожими на подгоревшую яичницу. Все это было похоже на высокую цену за мои принципы. Но в шахте царил дух товарищества, которого не было больше нигде в Йоханнесгеоргенштадте, и автоматическое уважение со стороны других plenis, которые слышали наш кашель и признавали свою относительную удачу. В этом Поспелов был прав. Всегда есть кто-то хуже, чем вы. Я надеялся получить шанс встретиться с этим человеком до того, как работа убьет меня.
   В туалете было зеркало. В основном мы избегали этого из страха, что увидим наших собственных дедов или, что еще хуже, их разложившиеся тела, оглядывающихся на нас; но однажды я ненароком взглянул на себя и увидел человека с лицом, похожим на камень настурана, который мы добывали: оно было коричневато-черным, комковатым и бесформенным, с двумя тусклыми непрозрачными промежутками, где когда-то были мои глаза, и рядом темно-серые наросты, которые могли быть моими зубами. Я встречал много преступников в своей жизни, но я был похож на паршивого брата мистера Хайда. Тоже вел себя как он. В шахте не было синих, и мы урегулировали наши разногласия с максимальной жестокостью. Однажды Шефер, еще один депутат из Берлина, который не очень любил копов, сказал мне, что он обрадовался, когда лидеров СДП выгнали из Берлина в 1933 году. чтобы ударить меня киркой, я ударил его лопатой. Прошло некоторое время, прежде чем он встал, и, по правде говоря, после этого он уже никогда не был прежним - еще одной жертвой истории. Карл Маркс одобрил бы.
   Но через какое-то время я перестал сильно заботиться обо всем, в том числе и о себе. Я протискивался в узкие места в черной скале, чтобы работать в одиночестве киркой, что было самым опасным, поскольку обвалы были обычным явлением. Но так меньше пыли можно было вдыхать, чем когда использовали взрывчатку.
   Прошел еще месяц. И вот однажды меня снова вызвали в кабинет, и я пошел туда, ожидая найти тех же двух офицеров МВД и услышать, как они спрашивают меня, помогло ли то время, проведенное в шахте, изменить мое мнение о К-5. Это изменило мое отношение ко многим вещам, но не к немецкому коммунизму и его тайной полиции. Я собирался послать их к черту, и, возможно, это прозвучало так, как будто я имел в виду именно это, хотя я был готов к тому, что кто-нибудь придет и наложит мне на лицо лейкопластырь. Так что я был немного разочарован тем, что двух офицеров там не было, как это бывает с вами, когда вы придумали довольно хорошую речь о многих благородных вещах, которые в сумме не очень важны, когда вы лежит в морге.
   В комнате был только один офицер, коренастый мужчина с залысинами и драчливой челюстью. Как и два его предшественника, он носил синие бриджи и коричневую гимнастёрку, но был лучше украшен; кроме значка ветерана НКВД и ордена Красного Знамени были и другие медали, которые я не узнал. Знаки различия на петлицах воротника и звезды на рукавах, казалось, указывали на то, что он был как минимум полковником, а может быть, даже генералом. Его синяя офицерская фуражка с квадратным козырьком лежала на столе рядом с револьвером Нагана в кобуре размером с ведро.
   - Ответ по-прежнему "нет", - сказал я, почти не заботясь о том, кто он такой.
   - Садись, - сказал он. - И не будь чертовым дураком.
   Он был немцем.
   "Я знаю, что немного прибавил в весе", - сказал он. - Но я думал, что ты узнаешь меня из всех людей.
   Я сел и вытер пыль с глаз. "Теперь, когда вы упомянули об этом, вы кажетесь довольно знакомым".
   - Тебя я бы вообще не узнал. Не через миллион лет.'
   'Я знаю. Я должен отказаться от шоколада. Сделаю себе стрижку и маникюр. Но у меня, кажется, никогда нет времени. Моя работа заставляет меня быть очень занятым.
   Лицо офицера мясника расплылось в улыбке. Почти. Чувство юмора. Это впечатляет, в этом месте. Но если ты действительно хочешь произвести на меня впечатление, тогда перестань изображать из себя крутого парня и скажи мне, кто я такой".
   - Разве ты не знаешь?
   Он нетерпеливо фыркнул и покачал головой. 'Пожалуйста. Я могу помочь тебе, если ты позволишь мне. Но я должен верить, что ты этого стоишь. Если вы детектив, то помните, кто я такой.
   - Эрих Мильке, - сказал я. - Тебя зовут Эрих Мильке.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1946 ГОД
   - Ты все это время знал.
   "Был момент, когда я этого не сделал. В последний раз, когда я видел тебя, Эрих, ты был похож на меня.
   На мгновение Мильке помрачнел, словно припоминая. - Чертов французский, - сказал он. "Они были такими же плохими, как нацисты в моей книге. У меня до сих пор комок в горле, что они стали одной из четырех победоносных держав в Берлине. Что они сделали для победы над фашистами? Ничего такого.'
   - Во всяком случае, мы можем договориться о чем-то.
   - Ле Верне был во второй раз, когда ты доставал мой хлеб из печи. Зачем ты это сделал?
   Я пожал плечами. "В то время это казалось хорошей идеей".
   - Нет, так не пойдет, - твердо сказал он. 'Скажи-ка. Я хочу знать. Вы были одеты как офицер гестапо, но вели себя не так. Я не понял этого ни тогда, ни сейчас".
   "Между тобой и мной, и этими четырьмя стенами, Эрих, боюсь, гестапо были довольно плохими людьми". Я рассказал ему об убийствах, совершенных майором Бомельбургом и штурмовиками СС по дороге в Лурд. - Видишь ли, одно дело вернуть человека, чтобы он предстал перед судом. Совсем другое дело просто застрелить его в канаве на обочине дороги. Это просто ваше счастье, что мы первыми поехали в лагерь в Гурсе, а то, возможно, вас застрелили при попытке к бегству. Но, учитывая то, что я видел с тех пор твоих друзей из МВД, возможно, это то, что ты заслужил. Крысы остаются крысами, независимо от того, серые они, черные или коричневые. Я просто не был создан для того, чтобы быть крысой".
   - Может быть, белая крыса, а?
   'Может быть.'
   Мильке швырнула в меня пачку "Беломорканала" через стол. 'Здесь. Я сам не курю, но я принес это для вас. Он бросил несколько спичек после сигарет. "Я считаю, что курение вредно для здоровья".
   "У моего здоровья есть более важные вещи, о которых нужно беспокоиться". Я закурил одну и с удовольствием затянулся. - Но, может быть, ты не знал. Русские ногти полезнее для здоровья, чем американские".
   'Ой? Почему это?'
   - Потому что в них так мало табака. Четыре хороших затяжки, и они исчезли.
   Мильке улыбнулась. - Говоря о твоем здоровье, я не думаю, что это место тебе подходит. Если ты останешься здесь достаточно долго, у тебя обязательно вырастут две головы. По-моему, это было бы пустой тратой времени. Он обошел стол и сел на угол, небрежно помахивая одним из своих начищенных сапог для верховой езды. "Знаете, когда я был в России, я научился следить за своим здоровьем. Я даже выиграл спортивную медаль Советского Союза. Я жил в маленьком городке под Москвой под названием Красногорск и по выходным ездил на охоту в спортивное имение, когда-то принадлежавшее семье Юсуповых. Князь Юсупов был одним из тех аристократов, которые убили Распутина. О смерти Распутина говорили всякую чепуху, знаете ли. Что им пришлось убить его три или четыре раза, прежде чем он действительно умер. Что его отравили, застрелили, забили до смерти, а потом утопили. На самом деле, они все это выдумали только для того, чтобы их тщетный поступок казался более героическим. И князь даже не сделал дело сам. Правда заключалась в том, что Распутину прострелил лоб сотрудник британской секретной службы. Я упоминаю обо всем этом, чтобы подчеркнуть, что человек, даже такой сильный, как Распутин или, может быть, вы, может пережить почти все, что угодно, только не быть убитым. Ты, мой друг, умрешь здесь. Ты знаешь это. Я знаю это. Возможно, вы будете отравлены уранитом. Возможно, вы будете застрелены при попытке к бегству. Или когда шахта затопит, как я иногда думаю, вы утонете. Но это не должно быть так. Я хочу помочь тебе, Гюнтер. Действительно, знаю. Но тебе придется довериться мне.
   - Я весь в ушах, Эрих. По последним подсчетам их всего двое.
   - Мы оба знаем, что из тебя вышел бы очень плохой офицер в Пятом комиссариате. Во-первых, вам придется поступить в антифашистскую школу в Красногорске. Для перевоспитания. Чтобы стать верующим. Из нашей единственной встречи и всего, что я читал о тебе, Гюнтер, я совершенно убежден, что было бы пустой тратой времени пытаться превратить тебя в коммуниста. Тем не менее, это по-прежнему остается вашим лучшим способом выбраться отсюда. Добровольно пойти на К-5 и пройти переобучение.
   - Это правда, в последнее время я несколько забросил чтение, но...
   - Естественно, это будет только дымовой завесой для вашего побега.
   - Естественно. Я полагаю, что нет никаких шансов, что меня застрелят через эту дымовую завесу.
   - Есть шанс, что нас обоих застрелят, если ты действительно хочешь знать. Я рискую ради тебя, Гюнтер. Надеюсь, вы это оцените. За последние десять или двенадцать лет я стал мастером по спасению собственной шкуры. Думаю, это что-то общее у нас. В любом случае, это не то, что я делаю легкомысленно".
   'Зачем вообще это делать? Зачем рисковать? Я не понимаю этого так же, как ты не понял.
   - Думаешь, ты единственная крыса, которая не создана для этого? Вы думаете, что офицер гестапо - единственный человек, у которого может развиться совесть?
   "Я никогда не был верующим. Но ты... ты всему этому поверил, Эрих.
   'Это так. Я верил. Абсолютно. Вот почему становится шоком узнать, что лояльность к партии ничего не стоит и все можно снова отнять одним росчерком пера".
   - Почему они сделали это с тобой, Эрих?
   - У всех нас есть свои маленькие секреты, вот почему.
   - Нет, так не пойдет, - еще раз повторил я его предыдущую речь. 'Скажи-ка. Я хочу знать. И тогда, может быть, я поверю тебе.
   Мильке встал и прошелся по комнате, задумчиво скрестив руки на груди. Через некоторое время он кивнул и сказал:
   - Вы когда-нибудь задумывались, что случилось со мной после Ле Верне?
   'Да. Но я сказал Гейдриху, что ты вступил в Иностранный легион. Я не уверен, поверил ли он мне.
   "Я был интернирован в Ле Верне еще три года после того, как увидел вас в 1940 году. Вы можете себе это представить? Три года в аду. Ну, может быть, вы можете, теперь, да, я полагаю, вы можете. Я выдавал себя за немца-латыша по имени Рихард Хебель. Затем, в декабре 1943 года, я был призван чернорабочим в министерство вооружений и военного производства Шпеера. Я стал тем, кого раньше называли рабочим Тодта. По сути, я и тысячи других были рабами нацистов. Я сам был дровосеком в Арденнском лесу, снабжая немецкую армию топливом. Вот где я стал тем мужчиной, которого вы видите сейчас. Это плечи дровосека. Так или иначе, я оставался так называемым волонтером по оказанию помощи, работая по двенадцать часов в день, до конца войны, когда я вернулся в Берлин и вошел в недавно легализованную штаб-квартиру КПГ на Потсдамской площади, чтобы добровольно оказать помощь Партия. Мне очень повезло. Я встретил человека, который сказал мне солгать о том, чем я занимался во время войны. Он посоветовал мне сказать, что я вовсе не был в плену и уж тем более не был добровольцем на помощь фашистам".
   Мильке озадаченно нахмурилась, словно медведь, постепенно осознавший, что его ужалила пчела. Он покачал головой.
   - Ну, это не имело для меня никакого смысла. В конце концов, вряд ли я виноват в том, что меня заставили работать на нацистов. Но мне сказали, что партия так не посмотрит. И вопреки всем моим инстинктам, которые должны были верить в товарища Сталина и в партию, я решил довериться этому одному человеку. Его звали Виктор Дитрих. Поэтому я сказал им, что затаился в Испании, а потом сражался с французскими партизанами. Было бы хорошо, если бы я сказал это, потому что без совета Дитриха моя честность была бы фатальной. Понимаете, еще в августе 1941 года товарищ Сталин, будучи наркомом обороны, издал позорный приказ - приказ номер два-семьдесят, - в котором, по сути, говорилось, что советских военнопленных нет, есть только предатели". Мильке пожала плечами. "Из почти двух миллионов мужчин и женщин, вернувшихся из немецких и французских тюрем в Советский Союз и его зоны контроля, многие из которых были лояльными членами партии, очень большой процент был казнен или отправлен в трудовые лагеря на срок от десяти до двадцати лет. . Среди них был и мой собственный брат. Вот почему я больше не верю, Гюнтер. Потому что в любой момент мое прошлое может настигнуть меня, и я могу оказаться там, где ты сейчас.
   - Но я хочу будущего. Что-то конкретное. Это так необычно? Я вижу эту женщину. Ее зовут Гертруда. Она швея в Берлине. Моя мать была швеей. Вы это знали? В любом случае, я хочу, чтобы мы чувствовали, что у нас может быть совместная жизнь. Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. Конечно, мне не нужно оправдываться, почему я помогаю тебе. Вы спасли мою жизнь. Дважды. Каким человеком я был бы, если бы забыл об этом?
   Я помолчал. Затем его лицо потемнело от нетерпения.
   - Тебе нужна моя помощь или нет, черт возьми?
   - Как это произойдет? Я попросил. - Вот что я хотел бы знать. Если я собираюсь вложить свою душу в твои руки, ты вряд ли удивишься, если я захочу проверить, чисты ли твои ногти.
   - Говоришь как настоящий берлинец. И достаточно справедливо. Сейчас, когда.
   Центральная школа Антифа находится в Красногорске. Каждый месяц мы отправляем им мешок нацистов на самолете из Берлина для перевоспитания. Сейчас их там довольно много. Они называют себя членами Национального комитета за свободную Германию. Фельдмаршал Паулюс - один из них. Вы знали это?
   - Паулюс, коллаборационист?
   "Еще со Сталинграда. Также есть фон Зейдлиц-Курцбах. Вы, конечно, помните его пропагандистские передачи в Кенигсберге. Да, там совсем небольшая немецкая колония. Обычный нацист дома вдали от дома. Как только вы сядете в самолет в Красногорск из Берлина, вы не сможете выйти. Но на поезде отсюда до Берлина, а еще лучше отсюда до Цвикау, вы сможете сбежать. Просто думай. От этого лагеря до зоны оккупации Ами меньше шестидесяти километров. Если бы моей подруги Гертруды не было в Восточном Берлине, я бы сам поддался искушению. Итак, я предлагаю следующее: я сообщу майору Вельцу, что убедил вас передумать. Что вы готовы пройти переобучение в Школе Антифа. Он поговорит с начальником лагеря, который вытащит вас из ямы и вернет на сортировку. В противном случае все остальное будет казаться нормальным до того дня, когда вы покинете это место, когда вам предоставят чистую униформу и новые ботинки. Кстати, какой размер обуви ты берешь?
   'Сорок шесть.'
   Мильке пожала плечами. "Вес тела человека может резко колебаться, но его ноги всегда остаются одного размера. Хорошо. Внутри штанины ботинка будет пистолет. Некоторые бумаги. И ключ от наручников. В путешествии вас, вероятно, будут сопровождать молодой лейтенант МВД и русская старшина. Но будьте осторожны. Они не сдадутся легко. Наказание за то, что пленный сбежал, состоит в том, чтобы занять место заключенного в трудовом лагере. И, скорее всего, вам придется использовать пистолет и убить их обоих. Но это не должно быть проблемой для вас. Поезд не будет похож на предыдущие поезда для заключенных, в которых вы были. Вы окажетесь в купе. Как только вы двигаетесь, попросите сходить в туалет. И выходи стрелять. Остальное зависит от тебя. Лучше всего было бы, если бы вы взяли форму одного из ваших сопровождающих. Поскольку вы говорите по-русски, это тоже не должно быть проблемой. Прыгай на поезд и иди на запад, конечно. Если тебя поймают, я буду все отрицать, так что, пожалуйста, избавь меня от смущения. Если вас будут пытать, вините майора Вельца. Он мне все равно никогда не нравился.
   Безжалостность Мильке заставила меня улыбнуться. - Есть только одна проблема, - сказал я. - Другой пленис. Мои товарищи. Они подумают, что я продался.
   - Они нацисты, большинство из них. Тебя действительно волнует, что они думают?
   - Я не думал, что буду. Но, как ни странно, да.
   - Они скоро узнают, что ты сбежал. Такие новости распространяются быстро. Особенно, если этот майор получит за это отмщение. И я прослежу, чтобы он это сделал. Есть еще одна вещь. Когда вы доберетесь до зоны Ами, я хочу, чтобы вы сделали мне одолжение. Я хочу, чтобы ты поехал по адресу в Берлине и дал кому-то из моих знакомых немного денег. Женщина. На самом деле вы встречались с ней один раз. Вы, наверное, не помните, но вы подвезли ее на своей машине в тот же день, когда спасли меня от штурмовиков СА.
   - Я бы не хотел, чтобы помощь тебе вошла в привычку, Эрих. Но конечно. Почему бы и нет?'
  
   Сколько из того, что сказал мне Эрих Мильке, было правдой, было ни здесь, ни там. Он, безусловно, был прав, что если я останусь в лагере в Йоханнесгеоргенштадте, то, вероятно, умру. Чего Мильке не знал, когда предлагал мне способ сбежать, так это того, что я был готов сдаться и присоединиться к
   К-5 в надежде, что намного позже, когда я стану хорошим коммунистом, я смогу найти шанс сбежать.
   Почти сразу после встречи с Мильке меня, как он и обещал, снова перевели на сортировку породы. Это вызвало некоторые подозрения, что я согласился сотрудничать с немецкими коммунистами, и меня подвергли тщательному допросу генерал Краузе и его адъютант, майор СС по имени Данст; однако они, похоже, приняли мои заверения в том, что я остаюсь "верным Германии", что бы это ни значило. И с течением времени их прежние подозрения стали уменьшаться. Я понятия не имел, когда меня вызовут в контору и дадут чистую форму и самые важные сапоги, и по мере того, как шло еще больше времени, я начал задаваться вопросом, обманул ли меня Мильке или даже был ли он сам арестован. Потом, в один холодный весенний день, меня отправили в душ, где разрешили помыться, а потом выдали другую форму. Она была выстирана, все значки и знаки различия удалены, но после моей паршивой одежды мне казалось, что она была сшита в Холтерсе. Плени, который дал мне его, был русским беспризорником - мальчиком-сиротой, выросшим в системе советских исправительно-трудовых лагерей и считавшимся у "синих" надежным заключенным, не нуждающимся в присмотре. Он вручил мне мои сапоги, сделанные из довольно тонкой мягкой кожи, а потом стал меня высматривать.
   Деньги были в рублях и в конверте, адресованном другу Мильке, несколько сотен долларов. Среди бумаг были розовый пропуск, карточка на продовольствие, разрешение на поездку и немецкое удостоверение личности - все, что мне понадобится, если меня остановят по дороге в Нюрнберг в зоне Ами. Там был маленький ключ от наручников. И еще был заряженный пистолет размером почти с ключ: шестизарядный кольт. 25 с двухдюймовым стволом. Не то чтобы пистолет, но достаточно, чтобы заставить вас снова задуматься о несогласии с человеком, который может его держать. Но только что. Это был пистолет для веселых девушек, без курка, чтобы не зацепить ее чулки.
   Я засунул бумаги и деньги в сапоги, засунул пистолет за пояс и пошел к воротам, где меня, как и предсказывалось, ждали лейтенант Рашер и сержант Синих. Единственная проблема заключалась в том, что меня ждал и майор Вельц. Убить двоих мужчин будет достаточно сложно. Три выглядели гораздо более высоким порядком. Но пути назад уже не было. Они стояли возле черного зимовского салуна, больше похожего на американский, чем на русский. Я был на полпути, когда услышал, как кто-то зовет меня по имени. Я огляделся и увидел, что Бингел кивнул мне.
   - Подписал договор кровью, ты, Гюнтер? он спросил. 'Ваша душа. Надеюсь, ты получил за него хорошую цену, ублюдок. Я просто надеюсь, что проживу достаточно долго, чтобы самому отправить тебя в ад.
   Мне было очень плохо от этого, но я подошел к машине и протянул запястья для наручников. Потом мы сели внутрь, и Синий прогнал нас.
   - Что сказал этот человек? - спросил Рашер.
   "Он пожелал мне всего наилучшего".
   'Действительно?'
   - Нет, но я думаю, что смогу с этим жить.
   На маленьком вокзале в Йоханнесгеоргенштадте уже ждал поезд. Паровоз был черный с красной звездой спереди, как нечто из ада, что в данных обстоятельствах казалось вполне подходящим. Я не мог избавиться от ощущения, что, хотя я и планировал сбежать, я делал что-то постыдное по своей сути. Я почти не чувствовал бы себя хуже, если бы действительно собирался вступить в Пятый комиссариат.
   Мы вчетвером забрались в вагон, на борту которого мелом было написано слово "Берлин" на кириллице. У нас было все для себя. В поезде не было центрального коридора. Все вагоны были отдельными. Вот вам и выход из унитаза со всеми ружьями наготове. Остальные вагоны были заполнены красноармейцами, направлявшимися в Дрезден, что вряд ли облегчало дело.
   Наш собственный русский сержант был весь в поту и выглядел нервным, и, прежде чем он сел в вагон позади меня, я заметил, что он перекрестился. Что показалось немного любопытным, так как даже в советской зоне путешествие по железной дороге не было таким уж опасным. Напротив, два немецких офицера МВД выглядели спокойными и расслабленными. Пока мы сели и стали ждать отправления поезда, я спросил старшину, говорит ли он по-немецки. Он покачал головой.
   - Думаю, этот парень украинец, - сказал майор Вельц. - Он ни слова не говорит по-немецки.
   Иван закурил сигарету и уставился в окно, избегая моего взгляда.
   - Он уродливый сукин сын, не так ли? - заметил я. "Я полагаю, что его мать, должно быть, была шлюхой, как и все украинские женщины".
   Иван не дрогнул ни на что из этого.
   - Хорошо, - сказал я. - Я действительно думаю, что он не говорит по-немецки. Так. Говорить, наверное, безопасно.
   Вельц нахмурился. - К чему ты клонишь?
   'Слушать. Сэр. Вся наша жизнь может зависеть от нашего доверия друг другу сейчас. Нас трое немцев. Не смотри на него. Но что ты знаешь о нашем вонючем друге?
   Майор взглянул на лейтенанта, который покачал головой. - Ничего, - сказал он. 'Почему?'
   'Ничего такого?'
   - Его отправили в лагерь в Йоханнесгеоргенштадте всего несколько дней назад, - сказал Рашер. "Из Берлина. Это все, что я о нем знаю.
   - И он уже возвращается?
   - О чем все это, Гюнтер? - сказал Вельц.
   - Что-то с ним не так, - сказал я. 'Нет. Не смотри на него. Но он нервничает, когда не должен нервничать. И я видел, как он перекрестился минуту назад.
   - Не знаю, во что ты играешь, Гюнтер, но...
   'Замолчи и слушай. Я был офицером разведки. А до этого я работал в Бюро по расследованию военных преступлений в Берлине. Одним из расследованных нами преступлений было убийство двадцати шести тысяч польских офицеров, четыре тысячи из них в месте, о котором я не буду упоминать, чтобы эта собака не навострила уши. Все они были убиты и закопаны на лесной поляне органами НКВД".
   - О, это вздор, - настаивал майор. - Все знают, что это были СС.
   - Послушайте, очень важно, чтобы вы верили, что их не убили эсэсовцы. Я знаю. Я видел тела. Посмотрите, у этого человека, у этого Синего, который сидит рядом с нами, на груди несколько медалей, одна из которых - медаль "Заслуженный работник НКВД". Как я уже сказал, я был разведчиком, и мне известно, что эта медаль была заказана Совнаркомом СССР, то есть самим дядей Джо, в октябре 1940 года, как особая благодарность всем тех, кто совершал убийства в апреле того же года".
   Майор громко фыркнул и раздраженно закатил глаза. Возле нашего вагона начальник станции дал свисток, и локомотив выпустил громкое облако пара. "К чему ты клонишь этот разговор?"
   - Разве ты не понимаешь? Он убийца. Готов поспорить, что товарищ генерал Мильке посадил его в этот поезд, чтобы убить всех нас троих.
   Поезд тронулся.
   - Смешно, - сказал Вельц. - Послушай, если это начало попытки побега, то довольно неуклюжей. Все знают, что этих поляков убили фашисты".
   - Вы имеете в виду всех, кроме всех в Польше, - сказал я. - Нет особых сомнений в том, кто несет ответственность. Но если вы в это не верите, то, может быть, вы поверите вот в чем: Мильке уже надрала вам задницу, майор. Он дал мне пистолет, который я должен использовать, чтобы сбежать. Но держу пари, что пистолет не сработает.
   - Зачем товарищу генералу такое? - спросил Вельц, качая головой. - Это абсолютно бессмысленно.
   "В этом есть смысл, если вы знаете Мильке так же хорошо, как я. Я думаю, он хочет моей смерти из-за того, что я могу рассказать вам о нем. И он, вероятно, хочет, чтобы вы оба умерли, если я уже убил.
   - Не мешало бы проверить, правду ли он говорит о пистолете, сэр, - сказал лейтенант Рашер.
   'Хорошо. Встань, Гюнтер.
   Оставаясь на том же месте, я быстро взглянул на русского сержанта. У него были большие усы сталинского размера и одна непрерывная бровь в тон; нос был круглым и красным, почти комичным; на ушах и в них было больше волос, чем у дикой свиньи.
   - Если вы меня обыщите, майор, Иван поймет, что что-то не так, и вытащит пистолет. И будет слишком поздно для всех нас, когда он это сделает.
   - Что, если Гюнтер прав, сэр? - сказал лейтенант Рашер. - Мы ничего не знаем об этом парне.
   - Я отдал тебе приказ, Гюнтер. Теперь делай, как тебе говорят.
   Майор уже расстегивал клапан своего Нагана в кобуре. Неизвестно, собирался он направить пистолет на меня или на старшину МВД, но Иван увидел это и потом встретился со мной взглядом; и когда он встретился со мной взглядом, он увидел то же, что и я в его глазах: что-то смертоносное. Он потянулся за своим пистолетом, и это побудило лейтенанта Рашера отказаться от мысли обыскать меня и поискать собственный пистолет.
   Все еще в наручниках и не имея времени решить, со мной майор или нет, я замахнулся кулаками на Ивана, как если бы вел мяч для гольфа, и сильно ударил его снаружи по свиной голове. Удар отбросил его на пол между двумя рядами сидений, но большой тридцать восьмой уже был в его жирном кулаке. Кто-то еще выстрелил, и стекло в двери вагона над ним разбилось. Через долю секунды Иван выстрелил в ответ. Я почувствовал, как пуля пролетела мимо моей головы и попала во что-то или в кого-то позади меня. Я пнул русского в лицо и повернулся, чтобы увидеть мертвого майора на сиденье и лейтенанта, который обеими руками целился в Ивана, но все еще не решался нажать на спусковой крючок, как будто он никогда раньше никого не стрелял.
   - Стреляй в него, идиот, - крикнул я.
   Но пока я говорил, более опытный украинец выстрелил снова, проткнув лоб молодого немца единственной красной точкой.
   Стиснув зубы, я топнул русским в лицо каблуком сапога и на этот раз продолжал идти так, как будто топтал что-то вредоносное. Последний апперкот ударил его под челюсть, и я почувствовал, как что-то сломалось. Я снова топнула, и его горло, казалось, сжалось под силой моего ботинка. Он издал громкий задыхающийся звук, который длился до моего следующего удара, а затем перестал двигаться.
   Я рухнул обратно на сиденье вагона и огляделся.
   Рашер был мертв. Вельц был мертв. Мне не нужно было проверять пульс, чтобы знать это. Когда его застреливают, на лице человека появляется определенное выражение, в котором смешаны удивление и покой; как будто кто-то остановил кино в самой середине большой актерской сцены, с разинутым ртом и полуоткрытыми глазами. И это, и еще тот факт, что их мозги и то, в чем они плавали, были разбросаны по всему полу.
   Старшина МВД издала протяжный, медленный булькающий звук, и, приспосабливаясь к движению вагона, я сильно, изо всех сил, ударил его ногой по голове. На один день стрельбы хватило.
   В ушах еще звенело от выстрелов, а в вагоне сильно пахло порохом. Но меня ничего из этого не смутило. После битвы под Кенигсбергом ничто подобное меня особенно не беспокоило, и мой разум был расположен интерпретировать звон в ушах как тревогу и призыв к действию. Если бы я сохранил самообладание, я все еще мог бы завершить свой побег. В других обстоятельствах я легко мог бы запаниковать, спрыгнуть с поезда и попытаться добраться до американской зоны, как я изначально намеревался; но лучший план уже представлялся, и это зависело от моих действий быстро, прежде чем кровь, растекшаяся по полу, все испортит.
   У обоих офицеров МВД Германии был багаж. Я открыл сумки и обнаружил, что каждый мужчина принес запасную гимнастерку. Это было к лучшему, потому что на обеих их туниках была кровь. Но самые важные синие брюки все еще были без клейма. Сначала я опустошил их карманы и снял с них ордена, синие погоны и портупейные перевязи. Затем я поднял их туники и обернул их разбитые головы толстой тканью, чтобы остановить кровь. Череп Вельца напоминал мешок, наполненный шариками.
   Вы должны быть определенным типом человека, чтобы эффективно убраться после убийства, и никто не делает это лучше, чем полицейский. Может быть, то, что я планировал, не сработает, может быть, меня поймают, но у двух немцев были большие проблемы. Они оба были мертвы, как Веймар.
   Я снял с них сапоги, расшнуровал штанины синих бриджей, а потом стащил и их. Я осторожно положил обе пары на багажную полку, подальше от того, что собирался делать дальше.
   Было бы ошибкой открыть дверцу вагона. Красноармеец в одном из других вагонов мог видеть, как я это делаю. Поэтому я сполз в окно, балансировал голым телом майора на подоконнике и ждал туннеля. Нам повезло, что мы путешествовали через Рудные горы. Есть много туннелей для железнодорожной линии, которая проходит через Рудные горы.
   К тому времени, когда я освободил двух мертвых немцев, я был измотан, но работа в шахте дала мне возможность выйти за пределы собственного истощения, не говоря уже о жилистых мускулах в моих руках и плечах, и в этом с уважением мне тоже повезло. Я мог бы также добавить, что я был в отчаянии.
   Я не был уверен, мертв ли украинец, но меня это мало волновало. Его значок убийцы НКВД не вызывал у меня сочувствия. В его карманах я нашел немного денег - довольно много денег - и, что еще интереснее, бумажку с адресом на кириллице; но это был тот же адрес, что и на конверте, который Мильке дал мне для своего друга. Я догадался, что, убив меня, моему убийце поручили самому доставить доллары в конверте. Этот конверт был приятным штрихом, частично рассеяв любые опасения по поводу двойного креста со стороны Мильке. В конце концов, кто отдаст конверт, полный денег, человеку, которого он намеревался убить? Был также документ, удостоверяющий личность, в котором украинца звали Василий Карпович Лебедев; он находился в штаб-квартире МВД в Берлине, в Карлсхорсте, который мне больше запомнился как дачная колония с ипподромом. Он работал не в МВД, а в Министерстве Вооруженных Сил - МВС - что бы это ни было. Револьвер Нагана в его явно безжизненной руке был датирован 1937 годом, и за ним хорошо ухаживали. Я задавался вопросом, сколько невинных жертв Сталина было использовано для убийства. Поэтому я с некоторым удовольствием вытолкнул его обнаженное тело из окна вагона. Это было похоже на некую справедливость.
   Я воспользовался гимнастеркой Ивана и своей старой униформой, чтобы вытереть пол и вытереть стены от остатков крови и мозговой ткани, а затем выбросил их в окно. Я вложил стеклышки в фуражку россиянина вместе с его украшениями и выбросил и ее в окно. И когда все, кроме меня, выглядело почти респектабельно, я тщательно оделся в голубые лейтенантские бриджи - у майора они были слишком велики в талии - и его запасную гимнастерку, и приготовился дать отпор любым иванам, которые могли подняться на борт в Дрездене. Я был готов к этому.
   К чему я не был готов, так это к Дрездену. Поезд прошел прямо мимо руин городского собора восемнадцатого века. Я едва мог поверить своим глазам. Купол в форме колокола полностью исчез. Да и в остальном городе было не лучше. Дрезден никогда не казался важным городом или городом, имеющим какое-либо стратегическое значение, и я начал беспокоиться о том, как может выглядеть Берлин. Был ли у меня вообще родной город, в который стоило вернуться?
   Сержант Красной Армии, поднявшийся в карете в Дрездене и попросивший показать мои документы, с легким удивлением взглянул на разбитое окно.
   - Что здесь произошло? он спросил.
   - Не знаю, но, должно быть, это была какая-то вечеринка.
   Он покачал головой и нахмурился. - Некоторые из этих молодых парней сейчас в форме. Они просто колхозники. Крестьяне, которые не знают, как себя вести. Половина из них никогда не видела настоящего пассажирского поезда, не говоря уже о том, чтобы ездить на нем".
   - Вы не можете винить их за это, - великодушно сказал я. - И за то, что время от времени выпускал пар. Особенно если учесть, что фашисты сделали с Россией". "Сейчас меня больше беспокоит то, что они сделали с этим поездом". Он взглянул на удостоверение личности лейтенанта Рашера, а затем на меня.
   Я встретила его пристальный взгляд невинным взглядом.
   - Ты немного похудел с тех пор, как был сделан этот снимок.
   - Ты прав, - сказал я. "Я с трудом узнаю себя. Тиф делает это с человеком. Я уезжаю обратно в Берлин после шести недель в больнице.
   Сержант чуть попятился.
   - Все в порядке, - сказал я. "Самое худшее уже позади. Я подобрал его в лагере для военнопленных в Йоханнесгеоргенштадте. Он был полон блох и вшей. Я начал чесать для дополнительного эффекта.
   Он вернул мне документы и быстро кивнул на прощание. Думаю, вскоре после этого он вымыл руки. Я знаю, что сделал бы.
   Я опустился на сиденье и снова открыл сумку майора. Там была бутылка коньяка "Асбах", которого я с нетерпением ждал все утро. Я открыл его, сделал глоток и поискал в остальных его вещах. Там была одежда, сигареты, несколько бумаг и раннее издание стихов Георга Тракла. Я всегда скорее восхищался его работами, и одно конкретное стихотворение "На Восточном фронте" теперь, казалось, соответствовало времени и особенно месту. Я до сих пор помню его наизусть.
  
   Зловещий гнев народа
   Словно яростный орган зимней бури,
   Лиловая волна битвы,
   Как безлистные звезды.
   С разбитыми бровями и серебряными руками,
   Ночь подмигивает умирающим солдатам.
   В тени осеннего ясеня
   Призраки мертвых вздыхают
   Терновый венец пустыни окружает город. С окровавленной лестницы Луна гонится за потрясенными женщинами Дикие волки врываются в дверь.* * Авторский перевод.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   - И вы думаете, что Эрих Мильке хотел вашей смерти, потому что он был обязан вам жизнью?
   Мой друг-американец стукнул трубкой, и сгоревший табак упал на пол моей камеры. Мне хотелось отругать его за это, напомнить ему, что это моя квартира, и проявить немного уважения. Но в чем был смысл? Я жил сейчас в американском мире и был пешкой в нескончаемой игре межконтинентальных шахмат с русскими.
   - Не только это, - сказал я. - Потому что я мог связать его с убийствами тех двух берлинских полицейских. Видите ли, Гейдрих всегда подозревал, что Мильке испытывал некоторое смущение из-за того, что он совершил столь серьезное преступление, как убийство полицейских. Что это было как-то недостойно его. Он думал, что почти наверняка Мильке указал на двух немцев, подтолкнувших его к этому - Киппенбергера и Ноймана - во время великой сталинской чистки 1937 года. Они оба погибли в трудовых лагерях. Их жены тоже. Даже дочь Киппенбергера отправили в трудовой лагерь. Мильке действительно пыталась навести там порядок.
   "Но я также знал о работе Мильке в Испании. Его работа чекистом, с военной охраной, пытками и убийствами тех республиканцев - анархистов и троцкистов, - которые отклонились от линии партии, как диктовал Сталин. Опять же, Гейдрих сильно подозревал, что Мильке использовал свое положение политического комиссара Интернациональной бригады в Испании, чтобы устранить Эриха Цимера. Если вы помните, Цимер был человеком, который помог Мильке убить двух копов. И я думаю, что Гейдрих, вероятно, был прав. Я думаю, что Мильке, возможно, даже планировал для себя какую-то политическую роль в Германии после войны; и он совершенно справедливо рассудил, что немецкий народ - и особенно берлинцы - никогда не примет человека, который хладнокровно убил двух полицейских".
   - Суды Западного Берлина пытались привлечь его к уголовной ответственности за эти убийства в 1947 году, - сказал Ами в галстуке-бабочке. - Судья по имени Вильгельм Кунст выдал ордер на арест Мильке. Вы знали об этом?
   'Нет. К тому времени я еще не жил в Берлине".
   "Конечно, это не удалось. Советы сомкнули ряды перед Мильке, чтобы оградить его от дальнейшего расследования, и изо всех сил старались дискредитировать Кунаста. Судебные записи, которые Кунаст использовал для создания своего дела, исчезли. Кунасту повезло, что он сам не исчез".
   - Эрих Мильке пережил многочисленные партийные чистки, - сказала Ами с трубкой. "Конечно, он пережил смерть Сталина и, совсем недавно, смерть Лаврентия Берии. Мы думаем, что он никогда не был волонтером организации Тодта. Это была просто история, которую он рассказал тебе. Если бы он работал на них, он был бы мертв, как и все остальные, кто вернулся и встретил холодный прием у Сталина. Нам кажется гораздо более вероятным, что Мильке выбрался из французского лагеря в Ле-Верне вскоре после того, как вы видели его там, летом 1940 года, и вернулся в Советский Союз до того, как Гитлер вторгся в Россию".
   'Почему бы и нет?' Я пожал плечами. "Он никогда не казался мне типом Джорджа Вашингтона, который говорит: "Я не могу солгать". Так что я сдержу свое очевидное разочарование, что он, возможно, солгал мне.
   - Сегодня ваш старый друг - заместитель начальника тайной полиции Восточной Германии. Штази. Вы слышали о Штази?
   - Меня не было пять лет.
   'Хорошо. Когда в прошлом году умер Сталин, была большая забастовка рабочих в Восточном Берлине, а затем и по всей ГДР. Около полумиллиона человек вышли на улицы с требованием проведения свободных и честных выборов. На сторону протестующих перешли даже полицейские. Это было первое большое испытание Штази под руководством Мильке. И фактически он сорвал забастовку.
   - Большое время, - сказала другая Ами.
   "Сначала было объявлено военное положение. Штази открыла огонь по протестующим. Многие были убиты. Тысячи были арестованы и до сих пор находятся в тюрьмах. Сам Мильке арестовал министра юстиции, который сомневался в законности этих арестов. С тех пор товарищ Эрих укреплял свои позиции в восточногерманской иерархии. И он продолжает расширять сеть тайных осведомителей и шпионов Штази и возводить организацию в образ советского КГБ. Это было МВД.
   - Он ублюдок, - сказал я. - Что еще я могу вам сказать? Мне больше нечего сказать об этом человеке. В тот день в Йоханнесгеоргенштадте я видел его в последний раз.
   - Вы могли бы помочь нам заполучить его.
   'Конечно. Сегодня вечером перед закрытием я посмотрю, что могу сделать для вас.
   'Серьезно.'
   - Я тебе все сказал.
   "И это было очень интересно. Во всяком случае, большую часть.
   - Не думай, что мы неблагодарны, Гюнтер. Потому что мы есть.
   "Может ли эта благодарность простираться до того, чтобы отпустить меня?"
   Галстук-бабочка взглянул на Трубку, которая неопределенно кивнула и сказала: "Знаешь? Это может быть. Просто может. При условии, что вы согласитесь работать на нас.
   'Ой.' Я зевнул.
   - В чем дело, Берни, мальчик? Вы не хотите выйти из суеты?
   "Мы включим вас в платежную ведомость. Мы даже можем вернуть ваши деньги. Деньги, которые у вас были, когда береговая охрана подобрала вас в море у Гитмо.
   - Очень великодушно с вашей стороны, - сказал я. - Но я устал сражаться. И, честно говоря, я не вижу, чтобы эта ваша холодная война была более стоящей, чем две последние, в которых я принимал участие.
   - Я бы сказал, что это может стать самой решающей войной из всех, - сказал Галстук-бабочка. "Особенно, если станет немного теплее".
   Я покачал головой. "Ребята, вы меня смешите. Люди, на которых вы хотите работать, вы всегда так с ними обращаетесь?
   'Как что?'
   'Виноват. На днях, когда на меня надели наручники с капюшоном на голове, у меня сложилось отчетливое впечатление, что тебе не нравится мое лицо.
   'Что было тогда.'
   - Ты же не видишь, что мы плохо обращаемся с тобой сейчас, не так ли?
   - Черт, Гюнтер, у тебя тут лучшая гребаная комната. Сигареты, бренди. Скажи нам, что еще тебе нужно, и мы посмотрим, сможем ли мы достать это для тебя".
   "Они не продают то, что я хочу, в армейском PX".
   'И что это?'
   Я покачал головой и закурил сигарету. 'Ничего такого. Это не имеет значения.
   - Мы твои друзья, Гюнтер.
   "С американскими друзьями, кому нужны враги?" Я скривился. - Послушайте, джентльмены, у меня и раньше были американские друзья. В Вене. И что-то в этом опыте мне не понравилось. Несмотря на это, я знал их имена. И в основном это данность с людьми, которые утверждают, что являются моими друзьями.
   - Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, Гюнтер.
   "Нет ничего сломанного, что нельзя было бы починить. Мы можем сделать это. Я мистер Шойер, а это мистер Фрай. Как мы уже говорили, мы работаем на ЦРУ. В месте под названием Пуллах. Ты знаешь Пуллаха?
   - Конечно, - сказал я. - Это американская часть Мюнхена. Где вы держите в питомнике всех ручных немецких овчарок, которые присматривают за стадом для вас в этой части мира. Генерал Гелен и его приятели.
   "К сожалению, эти собаки больше не повинуются, как раньше", - сказал Шойер. Он был с трубкой. "Мы подозреваем, что Гелен заключил частную сделку с канцлером Аденауэром и что с этого момента немцы собираются устроить собственное шоу".
   - Очень неблагодарно, - сказал Фрей. - После всего, что мы для них сделали.
   - Новое разведывательное подразделение Гелена - ГВЛ - в основном состоит из бывших СС. Гестапо, Абвер. Какие-то очень неприятные люди. Гораздо хуже тебя. И он, вероятно, пронизан русскими шпионами.
   - Я мог бы сказать вам это семь лет назад, в Вене, - сказал я. - На самом деле, я думаю, что да.
   "Так что, похоже, нам придется начинать заново с нуля. А это значит, что нам придется быть более уверенными в том, каких людей мы набираем. Вот почему мы были так грубы с тобой с самого начала. Мы хотели убедиться в том, кто вы и что вы. Последнее, что мы хотим, чтобы на этот раз у нас работала кучка несгибаемых нацистов.
   "Представьте, что мы почувствовали, когда узнали, что GVL помогает готовить египтян и сирийцев к войне с государством Израиль. С евреями, Гюнтер. Разговор о том, что история повторяется. Я думаю, такой человек, как вы, человек, который сам никогда не был антисемитом, может захотеть что-то с этим сделать. Израиль - наш друг".
   - Ты должен задать себе вопрос, Берни. Ты действительно хочешь остаться здесь и позволить этим двум шутникам из OCCWC, Сильверману и Эрпу, решить твою судьбу?
   - Я думал, ты сказал, что меня оправдали.
   - О, да. С тех пор, как французы подали запрос на вашу экстрадицию в Париж. А вы знаете, какие они, французы.
   - У французов на меня ничего нет.
   "Они так не думают, - сказал Шойер. - Они совсем не так думают".
   "Вы должны передать это французам", - сказал Фрей. "От их способности к лицемерию захватывает дух. Франция была фашистской страной во время войны. Даже больше, чем в Италии или Испании. Но и сейчас они любят изображать из себя жертв. Возложить на других ответственность за их преступления и проступки. Другие, как вы, возможно. Сейчас в Париже идет большой судебный процесс. Твой старый друг Гельмут Кнохен. И Карл Оберг. Это довольно знаменито. Действительно. Это во всех газетах, каждый день.
   - Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне, - сказал я. "Эти люди, Кнохен и Оберг, были крупной рыбой. Я был просто пескарем. Я даже никогда не встречался с Обергом. Так какого черта все это?
   "Британцы судили Кнохена в 1947 году. В Вуппертале. Они признали его виновным в убийстве нескольких британских парашютистов и приговорили к смертной казни. Но приговор смягчили и теперь французы хотят свой килограмм мяса. Они ищут козлов отпущения, Гюнтер. Кто-то виноват. И, конечно же, Кнохен тоже. Видимо, так появилось твое имя. Он сделал заявление французскому Сюрте, что это вы убили всех пленных из Гюрса.
   по дороге в Лурд, 1940 год".
   'Мне? Должна быть какая-то ошибка.
   - О, конечно, - сказал Фрей. "Я думаю, что произошла ошибка. Но это не остановит французов. Они подали официальное заявление о вашей экстрадиции в Париж. Может быть, вам будет интересно прочесть заявление Кнохена?
   Он полез в карман пиджака и выудил несколько сложенных листов бумаги, которые протянул мне. Затем он и Шойер встали и направились к двери камеры.
   "Ты прочитай это, а потом реши, так ли уж плохо работать на дядю Сэма".
  
   Гельмут Кнохен, интервью, март 1954 г.
   Меня зовут Гельмут Кнохен. Я был старшим командиром полиции безопасности в Париже во время нацистской оккупации Франции между 1940 и 1944 годами. Моя юрисдикция простиралась от Северной Франции до Бельгии. До назначения Карла Оберга верховным руководителем СС и немецкой полиции во Франции я нес полную ответственность за поддержание порядка и верховенства закона. Как полицейский, я старался, чтобы отношения между французами и немцами были беспрепятственными и чтобы оккупация не мешала надлежащему отправлению правосудия. Это не всегда было легко. Я не всегда был посвящен в политические решения высшего руководства. И самая глубокая трагедия моей жизни заключалась в том, что я косвенно и сам того не осознавая участвовал в преследовании евреев Франции. Я никогда не знал и даже не подозревал, что евреи, депортированные на Восток, подлежат уничтожению. Если бы я знал об этом, я бы никогда не пошел на их депортацию. Позвольте мне сказать, что величайшим преступлением в истории было систематическое убийство евреев Адольфом Гитлером.
   Конечно, было много других преступлений, совершенных против французского народа, и я всегда видел свою работу в том, чтобы помочь удержать некоторых из моих коллег от чрезмерного рвения, не в последнюю очередь потому, что я всегда боялся влияния деспотичных полицейских на французов. общественное мнение и тех официальных лиц Виши, чье добровольное сотрудничество было необходимо во всех вопросах безопасности. Я всегда не хотел провоцировать досадную конфронтацию. Например, в сентябре 1942 года я предотвратил раннюю попытку арестовать видных французских евреев в Париже. Были и другие случаи, когда это случалось, но я думаю, что это был самый крупный случай, в котором участвовало до пяти тысяч евреев. Это часто приводило меня к конфликту с Хайнцем Ротке, начальником еврейского отделения гестапо во Франции.
   Но мои отношения с другими фанатичными элементами СС и СД были не менее капризными и трудными. Мне часто приходилось порицать тех офицеров, которые, прибыв из Берлина, считали, что форма СД позволяет им расправляться с французами без промедления. Я помню одного младшего офицера из Берлина, гауптштурмфюрера Бернхарда Гюнтера, которого летом 1940 года отправили в лагеря беженцев в Гюре и Ле-Верне, чтобы арестовать несколько французских и немецких коммунистов и вернуть их в Париж для допроса. Но вместо этого этот офицер приказал расстрелять мужчин на обочине французской проселочной дороги. Когда я услышал об этом, я был потрясен; потом в ярости. Когда он впоследствии убил другого немецкого офицера, гауптштурмфюрера Гюнтера отправили обратно в Берлин.
   Гельмут Кнохен, интервью, апрель 1954 г.
   Меня зовут Гельмут Кнохен, и меня попросили сделать заявление относительно информации, которую я дал относительно другого немецкого офицера, капитана Бернхарда Гюнтера, в предыдущем заявлении.
   Я впервые встретился с капитаном Гюнтером в Париже в июле 1940 года. Встреча произошла в отеле Лувр или, возможно, в штаб-квартире французского гестапо на авеню Анри-Мартен, 100. Среди других офицеров, присутствовавших на этой встрече, были Герберт Хаген и Карл Бомельбург. Гюнтер прибыл в Париж в качестве специального эмиссара генерала СС Рейнхарда Гейдриха, и ему было приказано выследить несколько французских и немецких коммунистов, разыскиваемых нацистским правительством в Берлине. Гюнтер показался мне типичным представителем тех, кто пользовался расположением Гейдриха: циничным, безжалостным и совсем не джентльменом. Он ясно дал понять, что ненавидит французов, и, несмотря на мои попытки обуздать его, настоял на том, чтобы вылететь на юг Франции и собрать отряд моторизованных эсэсовцев, чтобы отвезти его в Гюр и Ле Верне и обыскать эти два города. лагеря для разыскиваемых Гейдрихом людей.
   Я чувствовал, что ничего не теряю, откладывая дела до конца лета, в основном из-за чувствительности к побежденным армиям Франции. Но Гюнтер был очень настойчив. Помнится, он был болен - не помню почему, но потом пошли разговоры о его связях со швейцарской проституткой, - но, несмотря на это, он все же отправился на юг, чтобы выполнить свою миссию, которую Гейдрих дал высший приоритет. Справедливости ради следует сказать капитану Гюнтеру, что, возможно, именно эта болезнь побудила его действовать в отношении заключенных без промедления. Его сопровождал еще один немецкий офицер, гауптштурмфюрер Пауль Кестнер, и именно он сообщил мне о том, что произошло по дороге из Гюрса в Лурд.
   В Гурсе арестовано почти десяток мужчин. Среди них был глава французской коммунистической партии в Гавре Люсьен Ру. Страшно подумать об этом, но, очевидно, эти люди знали, что приготовил для них капитан Гюнтер. Эсэсовцы отъехали от Гурса на несколько километров и остановились на лесной поляне. Там Гюнтер приказал всем выйти из грузовиков. Заключенных построили, предложили последнюю сигарету, а затем расстреляли. Гюнтер нанес смертельный удар нескольким мужчинам, которые подавали признаки жизни, после чего все они отправились в путь, оставив тела там, где они упали.
   Откровенно говоря, когда капитан Кестнер рассказал мне, что именно там произошло, я серьезно подумал о том, чтобы подать официальную жалобу на капитана Гюнтера; но мне посоветовали этого не делать: Гюнтер был человеком Гейдриха, и это делало его почти неприкасаемым, как вы понимаете. Даже когда он убил другого офицера в парижском борделе и можно было разумно ожидать, что Гюнтер предстанет перед военным трибуналом, ему удалось избежать всех обвинений. Его просто отозвали в Берлин, откуда немедленно отправили на Украину, скорее всего, для выполнения той самой грязной работы, которой теперь славятся СС. Не каждому немецкому офицеру дано вести себя как джентльмен.
   Позже я встретился с Гейдрихом и высказал свои сомнения по поводу Гюнтера, и его реакция была типичной для этого человека. Он сказал, что скорее согласен с Шопенгауэром в том, что всякая честь в конечном итоге основывается на соображениях целесообразности. Гейдрих, конечно, находился под сильным влиянием Шопенгауэра; и я имею в виду не только его антисемитизм. Во всяком случае, я не спорил с ним. Это никогда не было мудро. Как и Кант, я считаю, что честь и нравственность содержат свои собственные императивы. И именно поэтому я был частью заговора графа Штауффенберга с целью убить Адольфа Гитлера. И почему я был арестован нацистами в июле 1944 года.
  
   Гельмут Кнохен, интервью, май 1954 г.
   Меня зовут Гельмут Кнохен, и меня попросили предоставить для протокола описание гауптштурмфюрера СС Бернхарда Гюнтера. Я познакомился с Гюнтером в 1940 году. Думаю, он был старше меня. Возможно, сорок лет. Помню также, что он был берлинцем. Я сам из Магдебурга, и мне всегда нравился берлинский акцент. Что ж, не столько его акцент отличал его как берлинца, сколько его манера поведения. Это можно охарактеризовать как грубость и бескомпромиссность; цинично и недружелюбно. Неудивительно, что Гитлер так не любил Берлин. Что ж, этот человек, Гюнтер, был вдвойне типичен, потому что он тоже был полицейским. Детектив. Я всегда думаю, что персонаж Фомы Сомневающегося в Библии, должно быть, был берлинцем. Этот парень поверил бы, что Христос воскрес из мертвых, только если бы мог посмотреть сквозь отверстия в своих руках и ногах и увидеть с другой стороны судью и физика-исследователя.
   Он был очень похож на немца. Белокурый, голубоглазый, ростом сантиметров девяносто и мощный в руках и плечах, даже немного тяжеловат. Его лицо было драчливым. Да, он был из тех мужчин, которые мне совсем не нравились. Настоящий нацист, понимаешь?
   [Свидетелю Кнохену впоследствии показали фотографию мужчины, и он опознал в нем разыскиваемого военного преступника Бернхарда Гюнтера.]
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ: ФРАНЦИЯ, 1954 ГОД
   Из грязного окна камеры для предварительного заключения в парижской тюрьме Черш-Миди я мог видеть только фасад отеля "Лютеция" и долго стоял, прижавшись к затянутому паутиной углу, внимательно наблюдая за отелем, как будто я почти ожидал увидеть себя. выхожу из дверей с бедной маленькой Ренатой Маттер под руку. Трудно было понять, кого мне больше жалко, ее или меня, но в конце концов она преодолела это. В конце концов, она была мертва, хотя у нее были все основания ожидать, что она еще может быть жива. Но для меня. Я не щадил себя ни в чем, ни в упреках, ни в порицании. Если бы я только не устроил ее на работу в Адлон, сказал я себе, ее бы не убили. Если бы я оставил ее здесь, в Париже, тогда была бы небольшая, но все же реальная возможность, что она могла бы повернуть налево от Лютеции, пересечь бульвар Распай и прийти ко мне в Шерш-Миди. Это было бы достаточно легко. В конце концов, Черш-Миди была уже не тюрьмой, а судом, и, как и многие другие в Париже, в основном журналисты, она могла поехать туда, чтобы увидеть суд над Карлом Обергом и Гельмутом Кнохеном, и видеть меня там тоже. . Мои хозяева в SDECE - французской службе контрразведки - сочли необходимым напомнить мне, что я в их власти и что, как и Дрейфус, который также был заключен в Шерш-Миди, теперь они могут делать со мной все, что захотят. что меня экстрадировали под их опеку.
   Не то чтобы содержание под стражей в Париже было таким огромным испытанием. Не после всего остального. Не после Майнца и французского Сюрте. Они были немного грубы. И это правда, что тюрьма Ла-Санте, в которой я сейчас содержался, не совсем Лютеция, но SDECE не так уж и плоха. Во всяком случае, не так плохо, как ЦРУ; и уж точно не так плохо, как русские. Кроме того, еда в La Sante была вкусной, а кофе еще лучше; сигареты были вкусные и в изобилии; и большинство допросов в Казерн-Мортье, по прозвищу Бассейн, проводились вежливо, часто с бутылкой вина и небольшим количеством хлеба с сыром. Иногда французы даже давали мне газету, чтобы я отвез ее в Ла-Санте. Ничего подобного я не ожидал, покидая WCPN1 в Ландсберге. Мой французский улучшился - достаточно, чтобы понять, что было в газетах, и немного о том, что происходило в тот день, когда я пошел в суд, который как раз был днем, когда военный трибунал вынес свой вердикт и вынес приговоры. В конце концов, мои хозяева во французской разведке хотели кое-что донести. Вряд ли я мог винить их за это.
   Мы сидели в общественной галерее, которая была переполнена. Гражданский судья г-н Бессель дю Бург и шесть военных судей вошли в зал и заняли свои места перед большой доской, так что я почти ожидал, что они напишут вердикт и приговор мелом. Гражданский судья был в мантии и в крайне глупой шляпе. У всех военных судей было множество медалей, хотя мне было непонятно, за что они могли быть. Затем двоих обвиняемых повели на скамью подсудимых. Я не видел Оберга раньше, разве что в немецких кинохрониках во время войны. На нем был элегантный двубортный костюм в тонкую полоску и очки в легкой оправе. Он был похож на старшего брата Эйзенхауэра. Кнохен был худее и седее, чем я помнил: тюрьма делает с человеком вот что - вот и смертный приговор от британцев висит над головой. Кнохен посмотрел прямо на меня, не выказывая признаков узнавания. Я хотел крикнуть ему, что он чертов лжец, но, конечно, не стал. Когда человека судят за его жизнь, нехорошо прислушиваться к чему-то другому.
   Г-н Бессель дю Бур довольно долго зачитывал приговор, а затем вынес приговор, который, разумеется, означал смертную казнь. Это послужило сигналом к тому, что многие люди в суде начали кричать на двух подсудимых, и, к моему небольшому удивлению, я обнаружил, что мне их почти жаль. Когда-то два самых влиятельных человека в Париже, теперь они выглядели как два архитектора, получившие известие о том, что они не выиграли важный контракт. Оберг недоверчиво моргнул. Кнохен издал громкий разочарованный вздох. И среди новых оскорблений и аплодисментов со всех сторон двух немцев вывели из суда. Один из сопровождающих SDECE наклонился ко мне и сказал:
   "Конечно, они будут обжаловать приговоры".
   - Тем не менее я понял, - сказал я. "Меня воодушевляет пример Вольтера".
   - Вы читали Вольтера?
   - Не как таковой, нет. Но я бы хотел. Особенно, если учесть альтернативу.
   'Который?'
   "Трудно что-либо читать, когда твоя голова лежит в корзине", - сказал я.
   - Все немцы любят Вольтера, да? Фридрих Великий был большим другом Вольтера, да?
   - Я думаю, что он был. Во-первых.'
   "Немцы и французы теперь должны быть друзьями".
   'Да. Верно. План Шумана. В яблочко.'
   "По этой причине, я имею в виду, ради франко-германских отношений, я думаю, что апелляция будет успешной".
   - Это хорошие новости, - сказал я, хотя вряд ли меня волновала судьба Кнохена. Тем не менее, я был удивлен таким поворотом событий в разговоре, и всю дорогу до плавательного бассейна я был воодушевлен. Возможно, мои перспективы в конце концов улучшились. Несмотря на суд над Обергом и Кнохеном и приговор, возможно, были веские основания полагать, что SDECE больше склонялась к сотрудничеству, чем к принуждению, и это меня очень устраивало.
   Из Черш-Миди мы поехали на восток к предместьям Парижа. Казерн Мортье в казармах Турелей представлял собой комплекс традиционных зданий недалеко от бульвара Мортье в двадцатом округе. Построенный из красного кирпича и полурустованного песчаника, КМ не имел явного сходства с бассейном, если не считать эха в коридорах и двора олимпийских размеров, который во время дождя напоминал огромный бассейн с черной водой.
   Мои следователи говорили тихо, но мускулисто. Они были в штатском и не назвали мне своих имен. Больше они меня ни в чем не обвиняли. К моему облегчению, их мало интересовали события, произошедшие по дороге в Лурд летом 1940 года. Их было двое. У них были напряженные, птичьи лица, пятичасовые тени, появившиеся сразу после обеда, влажные воротнички рубашек, перепачканные никотином пальцы и дыхание эспрессо. Это были полицейские или что-то в этом роде. У одного из мужчин, заядлого курильщика, были очень белые волосы и очень черные брови, похожие на двух потерянных гусениц. Другой был выше, с надутым ртом шлюхи, ушами, похожими на ручки трофея, и тяжелыми глазами страдающего бессонницей полуприкрытых век. Бессонница неплохо говорила по-немецки, но в основном мы говорили по-английски, а когда это не удавалось, я пробовал по-французски и иногда умудрялся попасть в цель. Но это был скорее разговор, чем допрос, и, если бы не кобуры на их широких плечах, мы могли бы быть тремя парнями в баре на Монмартре.
   - У вас было много общего с карлингами?
   - Карлинг? Это что?'
   "Французское гестапо. Они работали на улице Лористон. Номер девяносто три. Вы когда-нибудь были там?
   - Должно быть, это было после меня.
   - Это были преступники, завербованные Кнохеном, в основном из тюрьмы Фресн, - сказал Брови. "Армяне, мусульмане, североафриканцы, в основном".
   Я улыбнулась. Это или что-то в этом роде всегда говорили французы, когда не хотели признавать, что почти столько же французов, как и немцев, были нацистами. И, учитывая их послевоенное прошлое во Вьетнаме и Алжире, было заманчиво считать их еще более расистскими, чем мы в Германии. В конце концов, никто не заставлял их депортировать французских евреев, в том числе собственную внучку Дрейфуса, в лагеря смерти Освенцим и Треблинка. Естественно, я вряд ли хотел задеть чьи-либо чувства, сказав это прямо, но так как тема осталась на столе, я пожал плечами и сказал:
   - Я знал нескольких французских полицейских. Те, о которых я уже рассказывал. Но не какое-нибудь французское гестапо. Теперь французские СС, это опять что-то другое. Но никто из них не был мусульманином. Насколько я помню, почти все они были католиками.
   - Вы знали многих из дивизии СС "Шарлемань"?
   'Немного.'
   - Давай поговорим о тех, кого ты знал.
   'Хорошо. В основном это были французы, захваченные русскими во время битвы за Берлин в 1945 году. Они были в лагерях для военнопленных, как и я. Русские относились к ним так же, как к нам, немцам. Плохо. Мы все были фашистами в их книге. Но на самом деле в лагерях был только один француз, которого я знал достаточно хорошо, чтобы называть его товарищем.
   'Как его звали?'
   - Эдгард, - сказал я. "Эдгард де что-то или другое".
   - Постарайтесь запомнить, - терпеливо сказал один из французов.
   - Буден? Я пожал плечами. - Де Буден? Я не знаю. Это было очень давно. Жизнь. Тоже не лучшая жизнь. Некоторые из этих несчастных ублюдков только что вернулись домой.
   - Это не мог быть де Буден. Буден означает колбасу или пудинг. Это не могло быть его имя. Он сделал паузу. "Попробуй подумать".
   Я задумался на мгновение, а затем пожал плечами. 'Извиняюсь.'
   "Может быть, если вы расскажете нам что-нибудь из того, что вы о нем помните, это имя вернется к вам", - предположил другой француз. Он откупорил бутылку красного вина, налил немного в маленький круглый бокал, тщательно понюхал, прежде чем попробовать и налить еще немного мне и им двоим. В той комнате, в тот унылый летний день, этот небольшой ритуал заставил меня снова почувствовать себя цивилизованным, как будто после месяцев заключения и издевательств я стал чем-то большим, чем просто имя, написанное мелом на дощечке у двери камеры.
   Я поднял тост за его любезность, выпил немного вина и сказал: "Впервые я встретил его здесь, в Париже, в 1940 году. Думаю, нас познакомил Герберт Хаген. Что-то связанное с политикой в отношении евреев в Париже, я не знаю. Я никогда не заботился о таких вещах. Ну, мы все так говорим сейчас, не так ли? Немцы. Так или иначе, Эдгар де тот или иной был почти таким же антисемитом, как и Хаген, если такое возможно, но, несмотря на это, он мне очень нравился. Он был капитаном во время Великой войны, после чего потерпел неудачу в гражданской жизни, и это привело его к вступлению во Французский Иностранный легион. Я думаю, что он находился в Марокко, прежде чем его отправили в Индокитай. И, конечно же, он ненавидел коммунистов, так что все в порядке. Во всяком случае, у нас было так много общего.
   "Ну, это был 1940 год, и когда я уезжал из Парижа, я не ожидал увидеть его снова, и уж точно не раньше, чем в ноябре 1941 года на Украине. Эдгард был частью этого французского подразделения в немецкой армии - не СС, как было позже, - а легиона французских добровольцев против большевизма или чего-то в этом роде. Так его называли французы. Я думаю, мы просто назвали это чем-то пехотным. 638-й. Да. Вот оно. В основном это были фашисты из Виши-Француз или даже французские военнопленные, которые не хотели, чтобы их отправили в Германию на принудительные работы в организацию Тодта. Их было, наверное, около шести тысяч. Бедные ублюдки.
   'Почему ты это сказал?'
   Я сделал глоток вина и взял сигарету из пачки на столе. За окном, в центральном дворе, кто-то безуспешно пытался завести автомобиль; где-то дальше де Голль выжидал или дулся, в зависимости от того, как на это посмотреть; а французская армия зализывала свои раны после того, как ей снова надрали задницу во Вьетнаме.
   - Потому что они не могли знать, во что ввязываются, - сказал я. "Сражаться с партизанами здесь, в Париже, звучит вполне нормально, но там, в Белоруссии, это означало совсем другое". Я печально покачал головой. "В этом не было чести. Нет славы. В любом случае, это не то, что они искали.
   - Так что же это означало? - спросил Брови. 'На земле.'
   Я пожал плечами. "Такого рода действия довольно часто были не чем иным, как убийством. Массовое убийство. евреев. Всевозможные полицейские действия и антипартизанская деятельность были лишь эвфемизмом для убийства евреев. Откровенно говоря, верховное командование вермахта в России не доверило бы 638-му полку какую-либо другую задачу, кроме убийства.
   "Имя командира части. Ты это помнишь?
   "Лабонн. Полковник Лабонн. После зимы 1941 года я потерял связь с Эдгардом". Я щелкнул пальцами. "Де Будель. Это было его имя. Эдгар де Будель.
   - Вы в этом уверены?
   'Я уверен.'
   'Продолжать.'
   'Ну тогда. Посмотрим. Пару лет спустя я ненадолго вернулся в этот театр, чтобы расследовать предполагаемое военное преступление. Именно тогда я узнал, что 638-я теперь придана дивизии СС в Галиции. И что там было очень плохо. Но я больше не видел де Буделя до 1945 года, когда закончилась война и мы оба оказались в советском лагере для военнопленных под названием Красно-Армееск. На самом деле там было довольно много французских и бельгийских эсэсовцев. И Эдгард рассказал мне кое-что о том, чем он занимался. Как 638-я оказалась в составе французской бригады СС и тому подобное. По-видимому, здесь, в Париже, в июле 1943 года проходила вербовка. Присоединившиеся французы должны были доказать обычную гиммлеровскую чепуху об отсутствии еврейской крови, и тогда они были в деле. Несколько недель базовой подготовки в Эльзасе, а затем в место недалеко от Праги. К концу лета 1944 года война во Франции почти закончилась, но целая бригада французских СС была готова сражаться с иванами. По его словам, их около десяти тысяч. И назывались они СС-Карл Великий.
   Бригаду отправили поездом на Восточный фронт, в Померанию, недалеко от того места, где я был. Эдгард сказал, что, когда поезд с бригадой подъехал к железнодорожной станции в Хаммерштайне, они подверглись нападению со стороны Советского Первого Белорусского и разделились на три группы. Одна группа под командованием генерала Крукенберга направилась на север к побережью Балтийского моря, недалеко от Данцига. Некоторым из них удалось эвакуироваться в Данию. Но некоторые, как Эдгар, сражались, пока не попали в плен. Остальные были уничтожены или отступили в Берлин.
   "В Красно-Армеецке были и другие французы, взятые в плен в Берлине. Не могу сказать, что помню какие-то имена. По общему мнению, именно СС-Карл Великий были последними защитниками бункера Гитлера в Берлине. Я думаю, что они были единственными эсэсовцами, которые были счастливы быть пойманными Советами, а не американцами, потому что амис передали их Свободной Франции, которые немедленно их расстреляли".
   - Расскажите нам об Эдгаре де Буделе.
   - В лагере?
   'Да.'
   - Он был подполковником с наградами. В СС, я имею в виду. Легко быть с. Очаровательно даже. Хорошо выглядит. Можно даже сказать, невредимый войной. Он был одним из тех, кто выглядел так, будто всегда собирался пережить почти что угодно. Он хорошо говорил по-русски. Эдгар был из тех, кому языки даются легко. Конечно, его немецкий был идеальным. Даже я не мог бы догадаться, что он француз, если бы не знал этого о нем заранее. Я думаю, что он мог говорить и по-вьетнамски. Именно его способности к языкам сделали его особенно интересным для МВД. Поначалу они очень усложняли ему жизнь. И, конечно же, как только они зацепились за вас, любому мужчине было очень трудно устоять перед ними. Я знаю это по собственному опыту общения с ними.
   - Для чего конкретно он был нужен? Вы знаете?'
   - Ну, это точно был не К-5.
   - Это предшественник Штази.
   'Да. Я не знаю, что они имели в виду для него. Но следующее, что я узнал, это то, что его отправили в школу Анти-фа в Красногорске для перевоспитания. Как вы знаете, я сам чуть не оказался там. Меня бы тоже взяли, если бы не тот факт, что допрашивавший меня сотрудник МВД был человеком, которого я знал еще до войны. Человек по имени Мильке. Эрих Мильке. Он был немецким политическим комиссаром, ответственным за вербовку наших членов для К-5.
   Французы задали мне еще несколько вопросов об Эдгаре де Буделе, а затем отвезли меня обратно в Ла-Санте. Это означает "здоровье", но это не имело особого отношения к тому, что происходило внутри тюрьмы. Она называлась Ла-Санте из-за близости тюрьмы к психиатрической больнице Святой Анны на улице де ла Санте, которая находилась к востоку от бульвара Распей.
   В Ла-Санте я старался держаться особняком, насколько это было возможно. Я не видел Гельмута Кнохена, что меня вполне устраивало. Я читал свою газету, в которой сообщалось, что дела в Северной Африке обстоят для французов так же плохо, как и во Вьетнаме. Несмотря на то, что у меня появились новые друзья в SDECE, эта новость меня не расстроила. Были времена, когда я никогда не был очень далеко от окопов. Особенно учитывая, сколько крыс было в Ла Санте. Настоящие крысы. Они шли по лестничным площадкам так хладнокровно, как будто несли ключи.
   Вернувшись на следующий день в плавательный бассейн, французы спросили меня об Эрихе Мильке.
   'Что ты хочешь узнать?' - спросил я, словно не зная, что больше всего хотела бы услышать моя аудитория; или, чтобы быть более точным, что им лучше сказать. - Это все древняя история. Вы же не хотите, чтобы я рассказал обо всем этом.
   - Все, что ты можешь нам рассказать.
   "Я не понимаю, какое это имеет отношение к моему пребыванию здесь, в Париже".
   - Вы должны позволить нам судить об этом.
   Я пожал плечами. - Возможно, если бы я знал, почему он вас заинтересовал, я мог бы уточнить. В конце концов, это не та история, на рассказ которой уйдет всего пара минут. Боже, некоторым из этого материала двадцать лет. Или даже старше.
   - У нас полно времени. Возможно, если бы вы пошли с самого начала. Как вы впервые встретились и когда. Что-то в этом роде.
   - Вы имеете в виду весь роман, с началом, серединой и концом?
   'Именно так.'
   'Хорошо. Если вы действительно хотите знать этот материал. Я вам все расскажу.
   Конечно, мне вряд ли хотелось этого. Конечно нет. Не все снова. Так что я дал им отредактированную, более занимательную версию того, что я уже рассказал амисам. Французская версия. Лаконичное изложение, если хотите, не испорченное включением слишком большого количества фактов и которое, как и сами французы, было результатом борьбы измученной совести с простым прагматизмом и очень быстро преодолеваемой. Историю, которая была лучшей из историй, которую лучше рассказывали, чем верили.
   "В Министерстве внутренних дел было принято решение позволить Мильке бежать. Несмотря на то, что он участвовал в убийствах двух полицейских. Получилось так. Департамент IA был создан для защиты Веймарской республики от заговорщиков слева и справа; и мы решили, что лучший способ сделать это - создать несколько осведомителей с обеих сторон. Но на первый взгляд это вряд ли относилось к такому человеку, как Мильке. Мы арестовали его и намеревались отправить на гильотину. Однако абвер - немецкая разведка - убедила министерство, что они могут превратить Мильке в своего агента. И вот что произошло. Нас уговорили отпустить его, чтобы он стал нашим постоянным агентом, московским кротом абвера. Взамен мы заботились о его семье. Абвер поддерживал его на протяжении всех тридцатых годов и гражданской войны в Испании. Помимо передачи нам очень важной информации о передвижении республиканских войск, которая была чрезвычайно полезна для легиона Кондор, он смог инициировать несколько политических чисток некоторых из их лучших людей на том основании, что они были троцкистами или анархистами. В этом отношении Мильке был полезен вдвойне.
   "Когда началась война, СД и абвер решили поделить Мильке. Проблема была в том, что мы потеряли его. Итак, Гейдрих отправил меня во Францию летом 1940 года, чтобы вывезти его из Гюра или Ле Верне, где, как мы думали, он должен находиться.
   Что и произошло. Я вывез его из Ле Верне и через море в Алжир. Оттуда немецким агентам удалось облегчить его возвращение в Россию. Я был его куратором в СД в течение следующих трех лет, пока он продвигался вверх по партийной иерархии. Я потерял с ним связь в 1945 году, в конце войны. Однако ему удалось выследить меня в то же самое время, когда он вербовал немецких офицеров для Штази, и помог мне бежать обратно в Западную Германию, где я заключил сделку с некоторыми амисами в контрразведывательном корпусе от имени обоих нас.'
   - Что за сделка?
   - Деньги, конечно. Много денег. После этого я помогал ему справляться в Берлине и Вене, пока CIC не пришел к выводу, что мое прошлое в СС делает меня для них возможной помехой. Так что они назначили Мильке нового диспетчера и вывезли меня из страны на крысиной дороге через Геную в Аргентину. А потом Куба. Я бы до сих пор был в Гаване, если бы не американская некомпетентность. Приложив все усилия, чтобы вывезти меня из Германии, они отправили меня туда. Случай, когда левая рука не знает, что делает правая. И вот я с вами.
   - Мильке все еще работает на американцев?
   - Не могу представить, почему бы и нет. Кто-то высокопоставленный? Он был кладезью всей их разведывательной информации о ГДР. Но они не делились. Даже GVL понятия не имел, что Мильке шпионил в пользу Эмиса. Гелен знал, что у Эмиса есть очень высокопоставленный агент. Когда амис отказался раскрыть, кто это был, Гелен решил уйти и связать свою судьбу с западными немцами".
   - Так с чего бы им рисковать, позволив тебе рассказать нам?
   - Ну, во-первых, они не все знают обо мне и Мильке. Были некоторые вещи, которые я сказал вам, но никогда не говорил им. Но сейчас это вряд ли имеет значение. Уже нет.
   У меня не было никаких контактов с Мильке с 1949 года, когда я уехал в Аргентину. С тех пор Мильке стал вторым или третьим по влиятельности человеком в ГДР, так что кто мне поверит? Как я могу доказать хоть что-то из того, что я тебе сказал? Это просто мое слово, верно? Кроме того, у меня на уме другие вещи. Если вы забыли, меня больше беспокоит то, что вы считаете, что это не я расстреливал заключенных из Гюрса по дороге в Лурд в 1940 году. Я не думаю, что им даже приходило в голову, что вы можете интересует Мильке. С их точки зрения, вы заинтересованы только в том, чтобы свести старые счеты с такими людьми, как я. Простите меня, господа, они думают, что ваши разведданные зацепились за забор мусульманского экстремизма в Алжире и совершенно неуместны в их холодной войне против русского коммунизма. Ты интермедия. Даже британцы кажутся им более важными, чем вы.
   Конечно, французы не хотели этого слышать; но это было то, что они ожидали услышать. Французы были не чем иным, как прагматиками; факты всегда имели меньшее значение, чем опыт. Это был, конечно, единственный способ, которым французы могли жить с самими собой.
   Позже наш разговор снова вернулся к теме Эдгара де Буделя, и один из двух сотрудников SDECE задал мне тот же вопрос, который Гейдрих задал о Мильке в 1940 году:
   - Как вы думаете, вы бы узнали его снова?
   - Эдгар де Будель? Я не знаю. Прошло семь лет. Может быть. Почему?'
   "Мы хотим арестовать его и предать суду".
   - В Черче-Миди? Сколько процессов было в этом суде? Сотни, не так ли? Сколько военных преступников и коллаборационистов вы приговорили к смертной казни? Позвольте мне сказать вам, сколько. Это было в газете. Шесть тысяч пятьсот. Четыре тысячи таких приговоров вынесены заочно.
   Вам не кажется, что этого достаточно? Или вы действительно хотите, чтобы это было похоже на Французскую революцию?
   Они ничего не сказали, пока я закурил сигарету.
   - Почему вы хотите отдать его под суд? За то, что служил в СС? Ну, я на это не куплюсь. Франция полна бывших нацистов. Кроме того, он мне нравился. Он мне очень понравился. Почему я должен предавать его? Даже если бы я мог.
   "После смерти Сталина в прошлом году ваш президент Аденауэр вел переговоры об освобождении последних немецких военнопленных. Эти последние, пожалуй, худшие из худших; или просто самый важный и, в советских глазах, самый виновный. Многие из этих людей разыскиваются за военные преступления на Западе. В том числе Эдгар де Будель. Мы получили информацию, что он планирует вернуться в Германию в рамках одной из таких репатриаций из Советского Союза. Мы думаем, что из Германии он, в конце концов, вернется во Францию.
   - Не понимаю, - сказал я. "Если он работал на КГБ, почему он возвращается в качестве военнопленного?"
   - Потому что в своей нынешней роли он изжил себя для них. Единственный способ, которым он может снова завоевать их благосклонность, - это делать то, что они ему говорят. И они хотят, чтобы он выдавал себя за кого-то другого. Немец. Немец, который, вероятно, уже мертв. Вы сами сказали, что он бегло говорит по-немецки, что даже вы не можете придраться к его немецкому. Со многими из этих возвращающихся военнопленных обращаются как с героями. Вернувшийся герой - хорошее начало для восстановления карьеры в немецком обществе. Возможно, в немецкой политике. А потом, однажды, он снова будет полезен.
   'Но что я могу сделать?'
   - Ты знаешь этого человека. Кто лучше вас распознает, если кто-то или что-то выглядит не так, как надо?
   'Возможно.' Я покачал головой. 'Если ты так говоришь.'
   "Все возвращающиеся военнопленные, возвращающиеся в Западную Германию, проходят через станцию во Фридланде. Следующий поезд должен быть через четыре недели.
   'Что ты хочешь чтобы я сделал? Стоять в конце платформы с букетом цветов в руке, как какая-нибудь жалкая вдова, которая не знает, что ее старик никогда не вернется домой?
   - Не совсем так. Вы слышали о VdH?
   Я пожал плечами. - Что-то связанное с компенсацией немецким правительством возвращающимся немецким военнопленным, да?
   - Это Ассоциация репатриантов. И это одна из вещей, о которых идет речь, да. Согласно западногерманскому закону о компенсации военнопленным, принятому в январе этого года, всем военнопленным выплачивается фиксированная ставка в размере одной марки за каждый день, проведенный в плену после 1 января 1946 года. И две марки за каждый день после 1 января 1949 года. Но VdH также является ассоциацией граждан, которая рекламирует преимущества немецкой демократии бывшим нацистам. Это денацификация немцев немцами".
   - Ваше прошлое, - сказал другой француз, - делает вас идеально подходящим членом этой ассоциации. Не то чтобы это было проблемой. Филиал VdH в Нижней Саксонии находится под нашим контролем. Председатель и несколько его членов находятся на службе SDECE. И, работая у нас, само собой разумеется, вам хорошо заплатят. Вероятно, вы даже имеете право на часть этой компенсации за военнопленных.
   - И, более того, мы можем избавиться от всех этих дел с Гельмутом Кнохеном. Бессонница щелкнула пальцами. 'Как это. Мы поселим тебя в маленьком пансионе в Геттингене. Вам понравится Геттинген. Это хороший город. Оттуда совсем немного до Фридланда. Он пожал плечами. "Если все получится, мы, возможно, сможем сделать договоренность более постоянной".
   Я кивнул. - Что ж, я давно не видел де Буделя. И, естественно, я хотел бы выбраться из Ла Санте. Геттинген хорош, как вы сказали. И мне нужна работа. Все это звучит очень щедро, да. Но есть еще кое-что, что я хотел бы. В Берлине есть женщина. Возможно, единственный человек во всей Германии, который что-то для меня значит. Я хотел бы пойти и увидеть ее. Убедитесь, что с ней все в порядке. Может быть, дайте ей немного денег.
   Бессонница взяла карандаш и приготовилась писать. - Имя и адрес?
   - Ее зовут Элизабет Делер. Когда я последний раз был в Берлине, около пяти лет назад, ее адрес был Моцштрассе, 28, недалеко от Кудамм.
   - Вы никогда не упоминали о ней раньше.
   Я пожал плечами.
   'Чем она занимается?'
   - Она была портнихой. Все, что я знаю.
   - А вы с ней были... что?
   "Мы были вовлечены некоторое время".
   - Любовники?
   - Да, любовники, я полагаю.
   - Мы проверим адрес для вас. Посмотри, там ли она еще. Избавлю вас от проблем, если это не так.
   'Спасибо.'
   Он пожал плечами. - Но если так, у нас нет возражений. Это будет трудно. Всегда трудно въезжать и выезжать из Берлина. Тем не менее, мы справимся.
   'Хороший. Тогда у нас есть сделка. Если бы я знал слова, я бы спел "Марсельезу".
   - Подписи на клочке бумаги пока будет достаточно. Здесь, в Плавательном бассейне, мы не особо любим петь.
   - У меня есть один вопрос. Все называют это место Бассейном. Почему?'
   Два француза улыбнулись. Один из них встал и открыл окно. - Разве ты не слышишь? - сказал он через мгновение. - Разве ты не чувствуешь его запах?
   Я встал, подошел к нему и внимательно прислушался. Вдалеке я мог слышать что-то похожее на школьную площадку.
   - Видишь здание с башенкой над стеной? он объяснил. - Это самый большой бассейн во всем Париже. Он был построен к Олимпиаде 1924 года. В такой день, как сегодня, там находится половина детей города. Мы сами туда иногда ходим, когда поспокойнее.
   - Конечно, - сказал я. "У нас было то же самое в гестапо. Канал Ландвер. Сами мы там, конечно, никогда не купались. Но мы взяли много других там. Коммунисты, в основном. То есть при условии, что они не умеют плавать.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ: ФРАНЦИЯ И ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Из Ла-Санте меня перевели в пансион Verdin на авеню Виктора Гюго, 102 в пригороде Сент-Манд, примерно в пяти минутах езды к югу от Плавательного бассейна. Это было тихое, уютное место с полированными паркетными полами, высокими окнами и прекрасным садом, где я сидел на солнце, ожидая возвращения в Германию. Пансион был чем-то вроде убежища и гостиницы для членов SDECE или ее агентов, и там было несколько лиц, которых я наполовину узнал с тех пор, как провел время в плавательном бассейне; но меня никто не беспокоил. Меня даже выпустили - хотя меня преследовали на расстоянии - и я провел день, идя на северо-восток вдоль Сены до Ле-де-ла-Сит и Нотр-Дам. Я впервые увидел Париж без вермахта повсюду и сотен вывесок на немецком языке. Велосипеды уступили место огромному количеству автомобилей, что не помогло мне почувствовать себя в большей безопасности, чем я чувствовал себя солдатом противника в 1940 году. тюрьма или что-то в этом роде: я не мог бы чувствовать себя более старшим братом по дому, если бы я носил с собой шар на цепи. Или выглядел как один. Вот почему они повели меня в Galeries Lafayette на бульваре Осман за новой одеждой. Было бы преувеличением сказать, что моя новая одежда заставила меня снова чувствовать себя нормально: слишком много воды утекло с горы, чтобы это произошло; однако я чувствовал себя частично восстановленным. Как старая дверь с новой краской.
   Французы не преувеличивали трудности путешествия в Берлин. Внутренняя немецкая граница между Западной и Восточной Германией - "Зеленая граница" - была закрыта с мая 1952 года, и транспортное сообщение между двумя половинами страны в основном было разорвано. Единственное место, где восточные немцы могли свободно перебраться на Запад, находился в самом Берлине; и въезд или выезд с востока был ограничен несколькими точками вдоль хорошо охраняемого и укрепленного забора, из которых самым большим и наиболее часто используемым был переход Гельмштедт-Мариенборн на краю Лаппвальда. Однако сначала нам нужно было отправиться в Ганновер, в британскую зону оккупации.
   Мы уехали с Северного вокзала на ночном поезде: я и два моих французских проводника из SDECE. Теперь у них были имена - имена и паспорта - хотя маловероятно, чтобы их имена были настоящими, тем более что теперь у меня самого был паспорт - французский - на имя Себастьяна Клебера, коммивояжера из Эльзаса. Француза с бровями звали Филипп Ментелин; Бессонница называла себя Эмилем Виже.
   У нас было отдельное спальное купе, но я был слишком взволнован, чтобы спать, и когда девять с половиной часов спустя поезд подъехал к железнодорожной станции Ганновера, я произнес тихую короткую молитву благодарности за то, что вернулся в Пруссию. Конная статуя короля Эрнста Августа все еще стояла перед вокзалом, а Ратуша с красными крышами и зелеными куполами выглядела почти так же, как я ее помнил, но в других местах город был совсем другим. Адольф Гитлерштрассе теперь называлась Банхофштрассе; Horst Wessel Platz был Konigsworther Platz; и Оперный театр больше не стоял на площади Адольфа Гитлера, а на Оперной площади. Эгидиенкирхе на углу Брейте-штрассе представляла собой разбомбленные руины, заросшие плющом и оставленные таким образом в память о тех, кто погиб во время войны. В других местах город был едва узнаваем. Однако одно не изменилось: говорят, что в Ганновере говорят на чистейшем немецком языке; и именно так это звучало для меня.
   Конспиративная квартира находилась на востоке Ганновера, в большом лесном массиве под названием Эйленриде, на Гинденбург-штрассе, рядом с зоопарком. Дом представлял собой большую виллу в маленьком саду. У него была красная мансардная крыша и восьмигранная угловая башня с куполом из серебристой стали. В этой башне находилась моя комната, и, хотя моя дверь не была заперта, мне было трудно отделаться от впечатления, что я все еще заключенный. Особенно, когда я упомянула Эмилю Виже, что видела двух подозрительно выглядящих мужчин с точки зрения Рапунцель.
   - Вот смотри, - сказал я, приглашая его в свою комнату и к окну. - На Эрвинштрассе?
   Он кивнул.
   - Те двое мужчин в черном "ситроене", - сказал я. - Они там уже час как минимум. Время от времени кто-нибудь из них вылезает, курит сигарету и наблюдает за этим домом. И я почти уверен, что он тоже вооружен.
   - Как вы можете сказать отсюда?
   - День теплый, но все три пуговицы на его костюме застегнуты. И время от времени поправляет что-нибудь на груди.
   - У вас острый глаз, мсье Клебер.
   Теперь каждый раз, когда Виже говорил со мной, он называл меня Клебером или Себастьяном, чтобы помочь мне привыкнуть к этому имени.
   - Я был копом, помнишь?
   'Не о чем беспокоиться. Они оба с нами. На самом деле они собираются отвезти вас в Берлин и обратно, прежде чем отправиться в Геттинген и Фридланд. Они оба немцы и уже много раз ездили, так что проблем быть не должно. Они работают на VdH здесь, в Ганновере. Он взглянул на часы. - Я пригласил их обоих сегодня на ужин. Чтобы дать вам шанс встретиться с ними. Они немного раньше, вот и все.
   Мы пошли на ужин в соседний Stadt Halle, бывший Hermann Goring Stadt Halle - очень большое круглое здание, немного похожее на самого Толстяка Германа. С зеленой крышей это место было наполовину концертным залом, наполовину цирковым шатром, но, по словам Виже, здесь был еще и хороший ресторан.
   "Конечно, не так хорошо, как в Париже, - сказал он, - но неплохо для Ганновера". С вполне приличной картой вин. Он пожал плечами. - Полагаю, именно поэтому оно понравилось Герингу, а?
   Когда мы прибыли к ужину, все уходили, чтобы пойти на пятничный вечерний концерт, и я решил, что французы, вероятно, рассчитали время таким образом, чтобы мы могли поговорить, не опасаясь, что нас подслушают. Музыка, конечно, помогла. Это была Третья симфония Мендельсона, Шотландская.
   Двое французов были разочарованы едой, но для меня, после месяцев тюремного заключения, она была восхитительной. Двое моих соотечественников-немцев тоже принесли отменный аппетит, хотя и не очень разговорчивый. Они носили серые костюмы, гармонирующие с их серой кожей. Ни один из них не был очень высоким. У одного из них были яркие светлые волосы, должно быть, из бутылки; другой, может быть, сам вышел из бутылки, он так много пил, хотя это, казалось, ничуть не подействовало на него. Светловолосого мужчину звали Вернер Гроттш; другой называл себя Клаусом Венгером. Ни один, казалось, не был склонен пытаться узнать что-нибудь обо мне. Возможно, они уже были хорошо осведомлены об этом предмете Виже, но я подумал, что более вероятно, что они знали лучше, чем спрашивать, и если это так, то это был комплимент, который я отплатил тем, что не стал расспрашивать их.
   В конце концов Виже подвел разговор к истинной цели нашего знакомства.
   - Себастьян раньше не пересекал границу, - сказал он. "По крайней мере, с момента введения в ГДР особого режима.
   Вернер, возможно, вы хотели бы рассказать ему о том, что произойдет завтра. Вы будете в машине с французскими дипломатическими номерами. Тем не менее всегда полезно знать, как себя вести. Что ожидать.'
   Гротч вежливо кивнул, погасил сигарету, наклонился вперед и сложил руки, как будто собирался вести нас в молитве.
   "Особым режимом он называется потому, что меры направлены на то, чтобы не пускать туда шпионов, диверсантов, террористов и контрабандистов. Другими словами, мы нравимся людям". Он улыбнулся своей маленькой шутке. - Мы пересечем границу на контрольно-пропускном пункте "Альфа". В Хельмштедте. Это самый большой и загруженный пункт пересечения границы, потому что он предлагает кратчайший наземный маршрут между Западной Германией и Западным Берлином. Это сто восемьдесят пять километров через Восточную Германию до Берлина. Дорога проходит через огороженный коридор, который тщательно охраняется. Немного похоже на нейтральную полосу, если вы помните, и почти так же опасно, так что если у нас случится поломка, ни в коем случае не выходите из машины. Мы ждем помощи, сколько бы времени это ни заняло. Если вы выйдете, вы рискуете быть застреленным, а в людей стреляют. Пограничная полиция - Grepos - особенно охотно нажимает на курок. Я ясно выражаюсь?
   - Совершенно ясно, герр Гротч. Спасибо.'
   'Хороший.' Гроттш навострил ухо в воздухе и одобрительно кивнул. "Какое удовольствие снова слушать Мендельсона. И не беспокоиться о том, что кто-то ведет себя непатриотично.
   - Он был немцем, не так ли? Я сказал. "Из Гамбурга".
   - Нет, нет, - сказал Гротч. "Мендельсон был евреем".
   Венгер кивнул и закурил. - Верно, - сказал он. 'Он был. Еврей из Лейпцига.
   - Конечно, - продолжал Гроттш, - войти - это одно. Выйти - совсем другое. Смотровые ямы, зеркала, есть даже морг, где можно заглянуть внутрь гробов, чтобы проверить, действительно ли умер человек, которого хотели похоронить в Западной Германии. Даже Мендельсон не мог уйти в эти дни без надлежащего оформления документов. И он мертв уже сто лет.
   - Ваша подруга, - сказал Венгер. "Фрейлейн Делер. Вам будет приятно узнать, что она все еще по тому же адресу. Но она больше не портниха. Теперь она управляет ночным клубом под названием "Королева" на Огюст-Виктория-штрассе.
   - Прямое место?
   - Так прямо, как они идут.
  
   Хельмштедт был привлекательным средневековым городком с яркими башнями и необычными церквями. Ратуша выглядела как огромный орган из собора, которого, как правило, уже не существовало. Здание университета из красного кирпича напоминало военную казарму. Возможно, я видел больше, но двое моих товарищей стремились пройти через контрольно-пропускной пункт "Альфа", чтобы мы могли добраться до Берлина до наступления темноты. И вряд ли я мог винить их за это. От Мариенборна до Берлина было три часа езды по негостеприимной местности с колючей проволокой, а по другую сторону забора - люди с собаками и мины. Но ничто по сравнению с негостеприимными лицами Грепо на контрольно-пропускном пункте Альфа. В своих ботфортах, ремнях и длинных кожаных плащах пограничники сильно напоминали мне эсэсовцев, а длинные деревянные бараки, из которых они выходили, напоминали концлагерь. Свастики исчезли, их заменили красные звезды, серп и молот, но все остальное осталось прежним. Кроме одного. Никогда еще нацизм не выглядел таким постоянным, как сейчас. Или так основательно.
   Гротч и Венгер вели машину вместе, что было достаточно просто; если вы будете ехать на восток по A2 достаточно долго, вы прибудете в Берлин. Но они по-прежнему опасались задавать вопросы, как будто французы предостерегали их от ответов. Поэтому, когда мы вообще разговаривали, это не касалось ничего, что имело бы какое-либо существенное значение: погода, пейзажи, "Ситроен" против "Мерседеса", жизнь в ГДР и, по мере того как мы приближались к месту назначения, четыре державы и их продолжающаяся оккупация бывшего Немецкий капитал, который, как мы все согласились, никому из нас не нравился. Само собой разумеется, что мы считали русских хуже всех, но мы потратили по крайней мере час, споря, кто из оставшихся троих получит серебряную медаль. Похоже, два моих коллеги придерживались мнения, что британцы имеют те же недостатки, что и американцы, - высокомерие и невежество, но лишены каких-либо достоинств - денег, - благодаря которым их высокомерие и невежество легче игнорировать. Мы решили, что французы - это просто французы: их нельзя воспринимать всерьез, а потому они не заслуживают настоящего презрения. Лично у меня были сомнения насчет британцев, и если у меня и были какие-то затянувшиеся сомнения по поводу моей посеребренной неприязни к американцам, то они скоро рассеялись. К юго-западу от Берлина, на пограничном переходе Драйлинден в город Целендорф, мы были вынуждены остановиться, чтобы снова предъявить наши документы; и въехав в американскую зону, мы припарковали машину и пошли в магазин купить сигарет. Я привык видеть и курить в основном американские бренды. Меня подвели другие американские бренды в магазине: хлопья для завтрака Chex, зубная паста Rexall, кофе без кофеина Sanka, пиво Ballantine, виски Old Sunnybrook Kentucky, корм для собак Dash, Jujyfruits, смесь для пиццы Appian Way, Pream. , Нескафе и 7UP. Я мог бы вернуться в Берлин, но не так, как вы могли бы заметить.
  
   Мы въехали во французский сектор, в конспиративную квартиру на Бернауэр-штрассе, выходившую на русский сектор, то есть французы контролировали северную часть тротуара, а русские - южную. Вряд ли это имело значение. Даже если он не был похож на тот Берлин, который я помнил - на советской стороне улицы разбомбленные дома оставались в полном запустении, - он все равно ощущался и пах почти так же: цинично, ублюдочно - возможно, еще более ублюдочно, чем когда-либо. В моей голове и сердце оркестр размером с дивизию играл "Берлинер Люфт", и я хлопал и насвистывал во всех нужных для настоящего гражданина местах. В Берлине никогда не было речи о том, чтобы быть немцем - Гитлер и Геббельс никогда этого не понимали - речь шла о том, чтобы сначала быть берлинцем и посылать к черту любого, кто хочет изменить это. Однажды мы обязательно избавимся и от остальных. Иваны, Томми, Франци и да, даже Эмисы. От друзей всегда труднее избавиться, чем от врагов; особенно когда они считают, что они хорошие друзья.
   На следующий день два немца отвезли меня на Моцштрассе в американском секторе.
   Мы выстроились возле дома номер двадцать восемь. Здание было в гораздо лучшем состоянии, чем в прошлый раз, когда я был там. Во-первых, он был выкрашен в канареечно-желтый цвет; было несколько оконных ящиков, наполненных геранями; а перед тяжелой дубовой дверью кто-то посадил цветущую липу. Весь район выглядел так, как будто все было хорошо. Через дорогу был дорогой фарфоровый магазин, а под квартирой Элизабет на первом этаже был столь же дорогой ресторан под названием "У Коттлера", где двое моих сопровождающих предпочли ждать меня.
   Уличная дверь была открыта. Я поднялся наверх, позвонил в звонок и прислушался. В квартире Элизабет я слышал музыку, а потом она прекратилась. Через мгновение дверь открылась, и она стояла передо мной. На семь лет старше и как минимум на пять килограммов тяжелее. Раньше она была брюнеткой. Теперь она была блондинкой. Вес шел ей больше, чем цвет волос, который не совсем подходил к ее широко распахнутым карим глазам, но я не особо обращал на это внимание, поскольку прошло шесть месяцев с тех пор, как я даже разговаривал с женщиной, не говоря уже о женщине в халате. Одно только то, что я увидел Элизабет такой, напомнило мне о более невинных временах до войны, когда секс все еще казался практичным предложением.
   У нее отвисла челюсть, и она намеренно моргнула, как будто действительно не верила своим глазам.
   - Боже мой, это ты, - сказала она. - Я боялся, что ты мертв.
   'Я был. У вечной жизни есть свои преимущества, но удивительно, как быстро тебе становится скучно. Итак, я снова здесь. Снова в городе красного дерева и марихуаны.
   "Входите, входите". Она пропылесосила меня внутри, закрыла дверь и нежно обняла меня. "У меня нет марихуаны, - сказала она, - но у меня есть хороший кофе. Или что-нибудь покрепче.
   - Кофе подойдет. Я последовал за ней по коридору и на кухню. - Мне нравится то, что ты сделал с этим местом. Вы поставили в нем мебель. В прошлый раз, когда я был здесь, я думаю, вы все продали. К Эмису.
   'Не все.' Элизабет улыбнулась. "Я никогда не продавал это. Много, ум. Но не я.' Она приступила к приготовлению кофе, а затем спросила: "Как давно это было?"
   - С тех пор, как я был здесь в последний раз? Шесть или семь лет.
   "Кажется, дольше. Где ты был? Что вы делали?'
   - Все это сейчас не имеет значения. Прошлое. Прямо сейчас единственное, что имеет значение, это прямо сейчас. Все остальное не имеет значения. По крайней мере, мне так кажется.
   - Ты действительно был мертв, не так ли?
   "Ммм хм".
   Она приготовила кофе и провела их в маленькую, но уютную гостиную. Мебель была солидной, но ничем не примечательной. Снаружи листья липы медного цвета защищали окно от яркого осеннего солнца. Я чувствовал себя как дома. Настолько дома, насколько я мог чувствовать себя где угодно.
   - Нет швейной машинки, - заметил я.
   "Теперь не так уж много требуется для дорогого пошива, - сказала она. - Во всяком случае, не в Берлине. Не со времен войны. Кто может позволить себе такие вещи? В эти дни я руковожу клубом под названием "Королева". Семьдесят шесть. Загляните как-нибудь. Не сегодня, конечно. По воскресеньям мы закрыты. Вот почему я здесь.
   'Сегодня воскресенье? Я не знаю.'
   "Умер и только что вернулся к жизни. Это вряд ли респектабельно. Но клуб есть. Наверное, слишком респектабельно для такого человека, как вы, но именно этого сегодня хотят клиенты. Старый Берлин никому больше не нужен. С секс-клубами и шлюхами.
   'Никто?'
   'Хорошо. Американцам они, похоже, не нужны. По крайней мере, официально.
   'Ты удивил меня. На Кубе им не хватало секс-клубов. Каждую ночь перед самым печально известным клубом "Шанхай" выстраивалась длинная очередь".
   "Не знаю, как на Кубе, но здесь у нас есть очень лютеранские американцы. Ну, это Германия, в конце концов. Как будто они думают, что русские могут использовать любой признак развращенности как предлог для вторжения в Западный Берлин. Похоже, они хотят сделать холодную войну как можно более холодной для всех участников. Вы знали, что вас могут арестовать за то, что вы голышом загораете в парке?
   - В моем возрасте это вряд ли имеет значение. Я отхлебнул ее кофе и кивнул в знак признательности.
   Элизабет закурила сигарету. - Так это был ты. Человек, который прислал мне эти деньги, с Кубы. Я так и думал.
   "В то время у меня было более чем достаточно, чтобы сэкономить".
   'И сейчас?'
   - Я разбираюсь.
   - Ты не похож на человека, только что вернувшегося с солнца.
   'Как я и сказал. В моем возрасте. Я никогда не любил лежать на солнце".
   "Я люблю это. Когда я смогу. Ведь зимы у нас получаются. Какие вещи вы решаете?
   "Берлинский вид".
   'Хм. Звучит подозрительно. Раньше это был город шлюх. И ты не похожа на шлюху. Теперь это город шпионов. Итак... - Она пожала плечами и отхлебнула кофе.
   - Думаю, именно поэтому они не любят увеселительных дам и секс-клубы. Потому что они хотят, чтобы их шпионы были честными. А что касается загара в обнаженном виде, то трудно быть тем, кем ты не являешься, когда ты раздет".
   - Буду иметь в виду. На самом деле у нас в клубе много шпионов. Американские шпионы.
   'Как вы можете сказать?'
   - Это те, кто не носит униформы.
   Она, конечно, шутила. Но это не значит, что это неправда. Я взглянул на радиограмму размером со шкафчик для напитков, из которой доносился тихий шепот. - Что мы почти слушаем?
   - РИАС, - сказала она.
   - Я не знаю эту станцию. Я не знаю ни одной берлинской станции.
   - Это означает "Радио в американском секторе". Она сказала это по-английски. Хороший английский тоже. "Я всегда слушаю RIAS воскресным утром. Чтобы помочь моему английскому. Нет, чтобы улучшить мой английский.
   Я скривился. На журнальном столике стоял номер Die Neue Zeitung. "Американское радио. американских газет. Иногда мне кажется, что мы потеряли гораздо больше, чем просто войну".
   - Они не так уж плохи. Кто платит за аренду?
   "ВДГ".
   'Конечно. Вы сами были заключенным, не так ли?
   Я кивнул.
   "Пару лет назад я побывала на одной из выставок, организованных VdH, - сказала она. "Об опыте военнопленных. Они реконструировали советский лагерь для военнопленных с деревянной сторожевой вышкой и четырехметровым забором из колючей проволоки".
   - Там был сувенирный магазин?
   'Нет. Просто газета.
   "Дер Хаймкерер".
   'Да.'
   - Это тряпка. Помимо прочего, руководство VdH считает, что свободный народ в принципе не может отказаться от защиты новой немецкой армии".
   - Но вы в это не верите?
   Я покачал головой. "Дело не в том, что я не считаю военную службу хорошей идеей. В общем.' Я закурил. "Просто я не верю, что наши западные союзники не используют нас в качестве пушечного мяса в новой войне, которую какой-то сумасшедший американский генерал Конфедерации думает, что может безопасно вести на немецкой земле. То есть далеко от Америки. Но который на самом деле никто не может победить. Не нам. Не они.
   - Лучше красный, чем мертвый, а?
   "Я не думаю, что красные хотят войны больше, чем мы. Только люди, сражавшиеся в последней войне, не говоря уже о предыдущей, могут действительно знать, сколько человеческих жизней было потрачено впустую. А сколько товарищей было принесено в жертву напрасно. Раньше люди говорили о фальшивой войне. Помните это? В 1939 году. Но если вы спросите меня, эта война, эта холодная война, это самая фальшивая война из всех. Что-то, выдуманное разведчиками, чтобы напугать нас и держать всех в узде.
   - В клубе есть официант, - сказала она, - который с вами не согласится. Он тоже бывший военнопленный. Он вернулся домой в прошлом году, все еще ярый нацист. Ненавидит большевиков. Она криво улыбнулась. - Я, конечно, не слишком их люблю. Ну, ты помнишь, как это было, когда в Берлине появились красноармейцы со стояком на немок. Она остановилась на мгновение. "У меня был ребенок. Я когда-нибудь говорил тебе это?
   'Нет.'
   - Ну, он - ребенок - умер, так что, думаю, это не имело значения. Он заболел гриппозным менингитом, и пенициллин, которым его лечили, оказался фальшивым. Это было - Боже, февраль 1946 года. Я счастлив сказать, что они нашли людей, которые продавали этот хлам. Не то, чтобы это действительно имело значение. Сделано во Франции, да. Глюкоза и пудра растворены в настоящих пенициллиновых флаконах. Конечно, к тому времени, когда кто-то понял, что это подделка, было уже слишком поздно". Она покачала головой. "Трудно вспомнить, как это было тогда. Люди сделают или продадут что угодно, чтобы заработать деньги".
   'Мне жаль.'
   - Не будь, милый. Это было очень давно. Кроме того, даже после того, как у меня появился ребенок, я никогда не была уверена, что хочу его".
   - В данных обстоятельствах это неудивительно, - сказал я. - Ты никогда раньше не говорил.
   - Ну, у тебя были свои проблемы, не так ли? Она пожала плечами. - И это, конечно же, настоящая причина, по которой я никогда не продавал свое тело амисам. Групповое изнасилование. Это, как правило, отнимает у вас сексуальный аппетит на некоторое время. К тому времени, когда я снова почувствовал склонность к этому, было уже слишком поздно. Я был на полке, более или менее.
   'Бред какой то.'
   - В любом случае слишком поздно искать мужа. Немецких мужчин все еще довольно мало, если вы не заметили. Большинство хороших были в советских лагерях для военнопленных. Или Куба.
   - Я уверен, что это неправда. Вы красивая женщина, Элизабет.
   Она взяла мою руку и сжала.
   - Ты действительно так думаешь, Берни?
   'Конечно, я делаю.'
   - О, там были мужчины, все в порядке. Я не совсем вымотался, это правда. Но это не так, как раньше. Ничто никогда, конечно. Но... Был американец, который работал в Государственном департаменте США в HICOG, в штаб-квартире на Сааргемюндер-штрассе. Но он вернулся домой к жене и детям в Уичито. И был парень, сержант, который управлял клубом 48 - это клуб унтер-офицеров армии США. Именно он помог мне получить работу в The Queen. Перед тем, как он ушел домой, тоже. Это было шесть месяцев назад. Моя жизнь.' Она пожала плечами. - Это не совсем Эффи Брист, не так ли? О, я в порядке, в клубе. Хорошо платит. Клиенты ведут себя. Хорошие самосвалы, я бы сказал, что для Эмиса. Они любят показывать свою признательность. Не то что англичане. Худшие самосвалы в мире. Черт, даже французские чаевые лучше британских. Вы бы не подумали, что они выиграли войну, у них так туго с деньгами. Говорят, в британском секторе даже мышеловки пусты. Говорю тебе, этот Насер, я на его стороне. И когда Уругвай обыграл Англию, я думаю, что был даже более счастлив, чем когда Западная Германия выиграла настоящий трофей".
   - Кстати, о Западной Германии, Элизабет, ты когда-нибудь бывала там?
   'Нет. Я должен был пересечь Зеленую границу. А я не люблю этого делать. Я сделал это однажды. Я чувствовал себя преступником в своей стране".
   - И Восточный Берлин. Вы когда-нибудь бывали там?
   'Иногда. Но поводов уходить все меньше и меньше. Там не так много для тех из нас, кто живет в Западном Берлине. Как раз перед тем, как Джимми, мой американский сержант, вернулся в Америку, мы совершили путешествие по старому Берлину. Он хотел купить камеру, а в Восточном Берлине еще можно купить хорошую камеру за небольшие деньги. У нас тоже есть фотоаппарат, но не в магазине. На черном рынке. В единственном магазине, который мы посетили, универмаге, который коммунисты называют ХО, было очень мало товаров. И как только я его увидел, я понял, почему так много восточных немцев пришли сюда в прошлом году, чтобы получить посылку с едой. И почему многие из них так и не вернулись.
   - Но ты же не скажешь, что это опасно.
   "Для кого-то вроде меня? Нет. Вы читали о странном человеке, которого схватили Советы. Вкололи что-то, а потом запихнули в машину. Ну, я полагаю, если бы вы были важны, это могло бы случиться. Но тогда вы бы не пошли туда, если бы вы были кем-то вроде этого, не так ли? И все же я бы не подумал, что вы захотите перейти на русский сектор. Вы сбежали из лагеря для военнопленных.
   - Послушайте, Элизабет, в Берлине больше не осталось никого, кому я мог бы доверять. Если уж на то пошло, никого не осталось, я даже знаю. И мне нужна услуга. Если бы я мог спросить кого-нибудь еще, я бы спросил.
   - Давай, спроси.
   Я протянул ей конверт. - Я надеялся, что смогу попросить вас доставить это. Боюсь, я не знаю правильного адреса, и я подумал... ну, я подумал, что вы могли бы помочь. Ради старых времен.'
   Она посмотрела на имя на конверте и на мгновение замолчала.
   - Тебе не нужно, - сказал я. - Но мне бы это очень помогло.
   "Конечно, я сделаю это. Без тебя, без этих денег, которые ты прислал, я не знаю, как бы я вообще удержался в этом месте. На самом деле я не знаю.
   Я допил свой кофе, а затем и сигарету. Я, должно быть, выглядел так, будто собирался уйти, потому что она спросила: "Увижу ли я тебя снова?"
   'Да. Только я не уверен, когда. В данный момент я не живу в Берлине. В обозримом будущем я останусь в Геттингене. Она выглядела озадаченной, поэтому я объяснил: "С VdH. Геттинген находится недалеко от транзитного лагеря Фридланд для возвращающихся военнопленных. Там они находятся всего пару дней, за это время получают еду, одежду и медицинскую помощь. Им также выдаются справки об увольнении из армии, которые необходимы для получения вида на жительство, продуктовых карточек и ордера на проезд до дома".
   - Бедняги, - сказала она. - Насколько все было плохо?
   - Я не собираюсь сидеть здесь и рассказывать какой-нибудь женщине из Берлина о страданиях, - сказал я. - Но, может быть, благодаря этому мы будем знать, как и где найти друг друга.
   'Я хотел бы, что.'
   - У вас есть телефон?
   'Не здесь. Если я хочу позвонить, я всегда пользуюсь телефоном в клубе. Если вам когда-нибудь понадобится связаться со мной, это лучшее место для этого. Если меня там не будет, они примут сообщение. Она нашла карандаш и бумагу и записала число. 24-38-93.
   Я положил номер в свой пустой бумажник.
   - Или, конечно, ты можешь написать мне сюда. Ты должен был написать мне заранее, чтобы сообщить, что ты приедешь. Я бы что-нибудь приготовил. Пирог. Я бы не был в халате. И ты должен был прислать мне адрес на Кубе. Так что я мог бы написать ответ, чтобы поблагодарить вас.
   "Возможно, это было немного сложно", - признался я. - Я жил там под вымышленным именем.
   - О, - сказала она, как будто подобная мысль никогда не приходила ей в голову. - У тебя ничего не случилось, Берни?
   'Беда?' Я печально улыбнулась. "Жизнь - это беда. Только наивные и молодые воображают, что это что-то другое. Только неприятности узнают, готовы ли мы остаться в живых.
   "Потому что, если ты в беде..."
   "Ненавижу просить тебя об еще одной услуге..."
   Она взяла мою руку и поцеловала пальцы один за другим. - Когда ты собираешься вбить это в свою толстую прусскую голову? она сказала. - Я помогу тебе, чем смогу.
   'Хорошо.' Я на мгновение задумался, а затем, взяв ее карандаш и бумагу, начал писать. "Когда вы доберетесь до клуба, я хочу, чтобы вы позвонили по этому номеру в Мюнхене. Спросите мистера Крамдена. Если мистера Крэмдена нет, скажите кому бы то ни было, что вы перезвоните через два часа. Не оставляйте свое имя и номер телефона, просто скажите им, что хотите оставить сообщение от Карлоса. Когда ты поговоришь с Крамденом, скажи ему, что я буду жить у моего дяди Франсуа в Геттингене в течение следующих нескольких недель в пансионе Эзебек, пока я не встречу мсье Вольтера на поезде из Вишневого сада. Скажите мистеру Крамдену, что если ему и его друзьям понадобится связаться со мной, я буду ходить в церковь Св. Якоби каждый день, когда буду в Геттингене, около шести или семи часов вечера; и искать сообщение под передней скамьей.
   Она просмотрела мои записи. - Я могу это сделать. Она твердо кивнула. "Причудливый Геттинген. Симпатичная. Как выглядела Германия. Я часто думал, что было бы неплохо там жить.
   Я покачал головой. - Ты и я, Элизабет. Мы берлинцы. Едва ли он создан для сказочной жизни.
   - Я полагаю, ты прав. Что вы будете делать после Геттингена?
   - Не знаю, Элизабет.
   "Мне кажется, - сказала она, - что если в Берлине нет никого, кого ты знаешь или кому ты можешь доверять, то ты должен считать себя свободным приехать и жить здесь. Как вы делали раньше. Запомнить?'
   - А почему, по-твоему, я послал тебе эти деньги с Кубы? Я не забыл. В последнее время мне приходилось так или иначе вспоминать. Рассказывая свою историю... ну, неважно кому. Много вещей, которые я предпочел бы забыть. Но я этого не забываю. Вы можете положиться на это. Я никогда не забывал о тебе.
   Конечно, не все было сказано в Ландсберге. В конце концов, мужчина должен хранить какие-то секреты, особенно когда он разговаривает с ЦРУ.
   Специальные агенты Шойер и Фрей могли бы открыть дело на имя Элизабет Делер, если бы я рассказал им все до мельчайших подробностей о том, что произошло в поезде из пленного лагеря в Йоханнесгеоргенштадте в Дрезден, а затем в Берлин в 1946 году.
   Я не хотел, чтобы они беспокоили ее, поэтому я не упомянул тот факт, что адрес на конверте с несколькими сотнями долларов, которые мне дала Мильке, принадлежал Элизабет.
  
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1946 ГОД
   Вместо того, чтобы прикарманить эти деньги, я решил доставить их ей сам, как поступил бы киллер из МВД, если бы я не убил его раньше. Кроме того, мне нужно было где-то остановиться, а где остановиться лучше, чем с бывшим любовником? Итак, сойдя с поезда из Дрездена в не менее унылых руинах берлинского вокзала Анхальтер, я быстро сел в трамвай, идущий на запад, и направился прямо к Курфюрстендамм.
   Оттуда я пошел на юг, убежденный, что по крайней мере одно из предсказаний Гитлера сбылось. В первые дни своего успеха он сказал нам, что "через пять лет вы не узнаете Германию", и это был факт. Курфюрстендамм, некогда одна из самых процветающих улиц Берлина, теперь представляла собой лишь ряд руин. Даже бывшему полицейскому было трудно сориентироваться. Однажды, забыв форму, которую я носил, я спросил у женщины дорогу, и она поспешила прочь без ответа, как будто я был переносчиком чумы. Позже, когда я услышал о том, что Красная Армия сделала с берлинскими женщинами, я удивился, почему она не взяла камень и не бросила его в меня.
   Моцштрассе не так сильно пострадала, как некоторые. Даже в этом случае было трудно представить, что кто-то там безопасно живет. Один приличный землекоп, наверное, мог бы сровнять с землей всю улицу. Это было похоже на прогулку по сцене из апокалипсиса. Кучи щебня. Упорные фасады. Кратеры размером с Луну. Преобладающий запах канализации. Дорога под ногами такая же неуверенная, как горная тропа. Сгоревшая бронетехника. Случайная могила.
   Окно на лестничной площадке перед квартирой Элизабет исчезло и было заколочено досками, но обветренная дверь выглядела достаточно надежной. Я стучал в нее несколько минут, пока с лестницы не раздался голос и не сказал мне, что Элизабет не будет дома до пяти. Я взглянул на часы мертвого майора и понял, что нужно убить время, не привлекая к себе лишнего внимания. Не то чтобы офицер МВД был чем-то необычным в американском секторе, но я счел за лучшее избегать контактов с кем-либо из официальных лиц, которые могли бы спросить, чем я занимаюсь.
   Я шел, пока не нашел церковь, которую почти узнал, на Килер-штрассе, хотя, учитывая состояние Килер-штрассе, это вполне могло быть Дюппельштрассе. Церковь была католической и странно высокой и угловатой, как замок на вершине горы. Внутри была прекрасная мозаичная базилика, уцелевшая от бомбардировок. Я сел и закрыл глаза, но не из благоговения, а просто из-за усталости. Но вряд ли это было то тихое убежище, на которое я рассчитывал. Каждые несколько минут приходил американский военнослужащий в шумных начищенных ботинках, преклонял колени перед алтарем, а затем терпеливо ждал на скамье возле исповедальни. Бизнес шел бойко. После того дня, который у меня был, я мог бы признаться себе, но я не особенно сожалел об этом. Я хотел убить русского - любого русского - еще со времен Кенигсбергской битвы. Я сам сказал Ему это. Мне не нужен был священник, чтобы встать между нами в том, что к настоящему времени стало старым спором.
   Я остался там надолго. Достаточно долго, чтобы примириться с собой, если не с Богом, и когда я вышел из церкви Розария - так она называлась, - я положил несколько монет майора МВД в копилку, если не за свои, то за его грехи. Потом я снова пошел на север. И на этот раз Элизабет была дома, хотя и с ужасом смотрела на мой мундир.
   - Какого черта ты здесь делаешь в такой одежде? - спросила она.
   - Пригласите меня, и я объясню. Поверьте, это совсем не то, на что похоже.
   - Лучше бы этого не было, иначе ты снова будешь в пути. Мне все равно, кто ты.
   Я вошел в ее квартиру, и по кровати и газовой конфорке сразу было видно, что она живет только в одной комнате. Увидев, как мои брови изогнулись от удивления, она сказала: "Так легче согреться".
   Я бросил сумку майора Вельца на пол, достал из-под гимнастерки конверт с деньгами и передал его. Теперь настала очередь Элизабет потренировать брови. Она обмахнулась несколькими сотнями американских долларов, а затем прочитала записку Мильке, из которой все стало ясно.
   - Ты читал это?
   'Конечно.'
   - Так где тот русский, который должен был дать мне это?
   'Мертвый. На мне его форма. Я подумал, что лучше всего сделать все как можно проще.
   - Почему ты не оставил это себе?
   - О, я бы так и сделал, - сказал я. - Если бы на конверте было чье-то имя. В конце концов, мы же не чужие.
   - Нет, - сказала она. - Все равно это было давно. Я думал, ты, должно быть, мертв.
   'Почему бы и нет? Все остальные. Я рассказал ей как можно короче, что был в советском лагере для военнопленных и бежал. "Я должен был ехать в Берлин, а затем в антифашистскую школу под Москвой. Все устроил наш общий друг, конечно. Но я думаю, он решил, что я слишком много знаю о его прошлом, и решил, что безопаснее будет избавиться от меня. И вот я здесь. Я подумал, что женщина, имя которой указано на этом конверте, может быть готова не обращать внимания на тот факт, что я ушел от нее к другой женщине, и позволила мне затаиться на пару дней. Особенно когда она увидела эти доллары.
   Она задумчиво кивнула. - Как Кирстен?
   'Я не знаю. Я не видел и не слышал о фрау Гюнтер с Рождества 1944 года. Сегодня утром я прогулялся по своей старой улице и обнаружил, что ее больше нет.
   "Думаю, если бы это было так, тебя бы сейчас здесь не было, и у меня не было бы этого".
   - Все возможно.
   - Что ж, во всяком случае, это честно. Она задумалась на мгновение. "Люди, которых разбомбили, обычно оставляют на руинах маленькую красную карточку с каким-то адресом на случай, если объявится любимый человек".
   'Ну, может быть, это все. Любимый. Кирстен никогда не была тем, что вы бы назвали любящим. Если ты не имеешь в виду себя, конечно. Она всегда любила себя. Я покачал головой. "Не было никакой красной карточки. Я посмотрел.'
   - Есть и другие способы связаться с родственниками, - сказала Элизабет.
   - Не похоже на это. Это только вопрос времени, когда меня заберут. И выстрелил. Или отправить обратно в лагерь для военнопленных, что было бы еще хуже".
   'Это так. Может, это из-за униформы, но ты не очень хорошо выглядишь. Я видел более здоровые скелеты. Она пожала плечами. 'Очень хорошо. Вы можете остаться здесь. В первый раз, когда вы пробуете что-то смешное, вы в напряжении. А пока я посмотрю, что смогу узнать о Кирстен.
   'Спасибо. Послушайте, у меня есть немного собственных денег. Возможно, вы могли бы найти или даже купить мне какую-нибудь одежду.
   Она кивнула. - Я пойду в Рейхстаг утром первым делом.
   "Рейхстаг? Возможно, я думал о чем-то менее официальном.
   "Вот где черный рынок, - сказала она. - Самый большой в городе. Поверь мне, там нет ничего, чего нельзя было бы купить. и те тоже. Конечно, это будет означать, что я опоздаю на работу.
   'Портняжное дело?'
   Она мрачно покачала головой. - Я служанка, Берни, - сказала она. - Как и почти все оставшиеся в живых в Берлине. Я экономка в семье американских дипломатов в Целендорфе. Эй, может быть, я тоже найду тебе работу. Им нужен садовник. Я могу зайти в бюро по трудоустройству в Макнейре завтра, когда возвращаюсь с работы.
   - Макнейр?
   "Казармы Макнейра. Почти все, что связано с армией США в Берлине, происходит в Макнейре".
   "Спасибо, - сказал я, - но, если вы не возражаете, я бы предпочел сейчас не иметь приличной работы". Я провел последние восемнадцать месяцев, работая усерднее осла с тремя хозяевами. Если я больше никогда не увижу кирку и лопату, это будет слишком рано.
   - Жестко, да?
   - Только по меркам русского крепостного. Теперь, когда я жил и чуть не умер в Советском Союзе, легко понять, где они учатся своим манерам. И где они находят свой солнечный взгляд на жизнь. Я не встречал ни одного Ивана, которого можно было бы принять за оптимиста. Я пожал плечами. - Тем не менее наш общий друг, кажется, хорошо с ними ладит. Я кивнул на конверт, который она все еще держала. "Эрих".
   - Вы не представляете, как мне нужны эти деньги.
   - Хотя, по-видимому, он это сделал. Интересно, почему он не отдал его тебе сам?
   - Полагаю, у него есть свои причины. Эрих не забывает своих друзей.
   - Не могу с этим поспорить, Элизабет.
   - Он действительно пытался тебя убить?
   'Только немного.'
   Она покачала головой. - Он был вспыльчивым, когда был моложе, это правда. Но он никогда не казался мне хладнокровным убийцей. Те два копа, я никогда не верил, что он это сделал, понимаете. И я не могу поверить, что он приказал кому-то убить тебя.
   - Два немца, с которыми я путешествовал, здесь не для того, чтобы сказать вам, что вы ошибаетесь, Элизабет. Им не так повезло, как мне".
   - Вы хотите сказать, что они мертвы?
   "Сейчас это мое рабочее определение неудачника". Я пожал плечами. 'Я не знаю. Наверное, так было всегда.
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   В понедельник утром мы выехали из Восточной Германии и вернулись в Ганновер, где я провел еще одну ночь на конспиративной квартире. А рано утром следующего дня мы поехали на юг, в Геттинген, и остановились в старом пансионе с видом на канал на Райтштальштрассе. В пансионе было сыро, с твердыми деревянными полами, еще более твердой мебелью, высокими потолками и пыльными медными люстрами; и такой же уютный, как Кёльнский собор. Но оттуда было всего несколько шагов до офиса VdH в деревянно-кирпичном здании на Юденштрассе, которое выглядело так, будто в нем жила семья из трех медведей. Повсюду в Геттингене было немного так, и немало людей тоже. Директор местного VdH, герр доктор Винкель, был мягким человеком в очках, который, возможно, когда-то был придворным библиотекарем какого-нибудь древнего короля Саксонии. И он сказал мне то, что мы уже знали, что на следующей неделе во Фридланд должен прибыть поезд с тысячей немецких плени. Для порядка мы решили - я, Гротш и Венгер - посетить лагерь беженцев во Фридланде.
   Ранее исследовательская ферма принадлежала Геттингенскому университету, лагерь Фридланд находился в британской зоне и состоял из ряда так называемых хижин Ниссена. Если Ниссен был синонимом мрачного и негостеприимного, то эти полуцилиндрические конструкции из гофрированного железа были хорошо названы. Лагерь представлял собой убогое место, особенно под дождем, впечатление, которое подчеркивалось раскисшими дорогами и зеленым гусиным дерьмом, что все было выкрашено. И было слишком легко поверить в слухи о том, что лагерь беженцев Фридланд был местом экспериментов с сибирской язвой, которые проводили нацистские ученые во время войны. Как возвращение на родину, свободу и все чисто немецкое, лагерь оставлял желать лучшего и, по моему экспертному мнению, был почти таким же плохим, как и любой из трудовых лагерей, которые оставили после себя эти немецкие военнопленные. Я мог бы пожалеть этих людей, если бы не тот факт, что я больше беспокоился о своем собственном благополучии, так как перспектива общения с большим количеством plenis была небезопасна. Даже по прошествии шести-семи лет меня могли признать и осудить как какого-нибудь "товарища-убийцу", ренегата или коллаборациониста. В конце концов, что касается всех в лагере в Йоханнесгеоргенштадте, я продался красным и отправился в Россию на антифашистскую подготовку в Красногорске. И мне напомнили о шаткости моего положения, когда я спросил одного из полицейских Фридландского лагеря, зачем они вообще нужны.
   "Конечно, - сказал я, - немцы, вернувшиеся домой, умеют себя вести".
   - В том-то и дело, - сказал полицейский. - Они не вернулись домой, не так ли? По крайней мере, не дома. Некоторые из них немного злятся, когда узнают, что собираются пробыть здесь, иногда от шести до восьми недель. Но это может занять много времени, чтобы разобраться со всем, что им понадобится для жизни в новой республике. Затем есть заключенные, намеревающиеся свести старые счеты друг с другом. Мужчины, доносившие на других мужчин Иванам. Информеры. Что-то в этом роде. Лишением свободы мы называем такое поведение, если оно привело к еще большему жестокому обращению со стороны Иванов, и обвиняем их по статье 239 Уголовного кодекса Германии. Сейчас в производстве находится более двухсот дел с участием бывших военнопленных. Конечно, это только те, о которых мы узнаем, и так же часто кто-то в лагере оказывается мертвым, с перерезанным горлом, и никто ничего не видел и не слышал. Это вовсе не редкость, сэр. В этом лагере мы рассчитываем на одно убийство в неделю.
   Конечно, вряд ли мне хотелось сообщать французской разведке о своих опасениях. У меня не было аппетита к скорейшему возвращению в Ла-Санте или в любую другую из пяти тюрем, в которых я сидел с тех пор, как покинул Гавану. И я смирился с надеждой, что, что бы ни случилось, Франци будут защищать меня до тех пор, пока они считают, что я - их лучший шанс опознать и арестовать Эдгара де Буделя.
   Тот факт, что я никогда не видел и даже не слышал о ком-то по имени Эдгар де Будель, был ни здесь, ни там.
   Я делал то, что мне велели делать американцы в Ландсберге. И когда я вернулся в свою комнату в пансионе "Эзебек" в Геттингене, я написал записку своим кураторам из ЦРУ, в которой описывал всю степень моего прогресса: как французы слушали, как я рисую картину де Буделя в то же самое время, когда я также писал еще одну картину Эриха Мильке; и что они, казалось, приняли все, что я рассказал им о Мильке - все это было ложью - потому что все, что я сказал им об Эдгаре де Буделе, было правдой. Эта операция была тем, что Шойер назвал "прекрасным близнецом". Предполагалось, что французы - и, что более важно, советский агент, который, как знали американцы, был в центре SDECE в Париже, - были бы более склонны поверить моей лжи и искажениям информации о Мильке, если бы все, что им рассказали о де Буделе, совпало с тем, что они знали о нем или сильно подозревали. А вишенкой на этом богатом торте была наводка (предоставленная им англичанами, которые, конечно же, получили ее от американцев), что Эдгар де Будель возвращается в Германию в качестве возвращающегося военнопленного, отслужив свою полезность для русских в Индокитае, где в качестве политического комиссара он помогал Вьетминю в допросах и пытках многих захваченных в плен французских солдат, большинство из которых до завершения Женевских переговоров все еще оставались военнопленными в Индокитае. Китай. Все, что мне нужно было сделать, это опознать де Буделя, и предполагалось, что французы будут обращаться со мной и моей информацией о Мильке как с позолотой; и с этой целью перед моей "депортацией" из Ландсберга в Париж я тщательно изучил единственные известные фотографии де Буделя. Была надежда, что эти две фотографии, наряду с моим собственным знакомством с жизнью немецкого военнопленного, не говоря уже о моем опыте детектива Крипо, помогут мне распознать его для французов, которые навсегда останутся в плену у французов. меня как источник информации. Потому что Эдгар де Будель был одним из самых разыскиваемых людей во Франции.
   Естественно, я был немного обеспокоен тем, что может случиться со мной, если я не смогу опознать де Буделя, поэтому я написал и об этом, упомянув о своей постоянной обеспокоенности тем, что он мог бы изменить не только свое имя и личность, если бы, как американцы полагали, что русские намеревались внедрить его обратно в западногерманское общество в надежде реактивировать его в качестве своего агента позднее. У меня было мало или совсем не было шансов на успех, если бы де Будель сделала пластическую операцию. Я также упомянул то, что к тому времени было бы очевидно: что за мной пристально следят.
   Закончив писать, я прошел в гостиную, чтобы поговорить с Виже, французским офицером, отвечавшим за геттингенскую операцию SDECE.
   "Если позволите, - сказал я, - я хотел бы пойти в церковь".
   - Вы не говорили, что вы религиозны, - сказал он.
   - Мне нужно было? Я пожал плечами. - Послушайте, это не месса и даже не исповедь. Я просто хочу пойти, посидеть немного в церкви и помолиться".
   'Что ты? Католик? протестант? Какая?'
   лютеранский протестант; Я сказал. - О да, и я хотел бы купить немного жевательной резинки. Чтобы я не курил так много.
   - Вот, - сказал он и протянул мне пачку "Голливуда". 'У меня такая же проблема.'
   Я положил в рот одну из зеленых палочек с хлорофиллом.
   - Здесь поблизости есть лютеранская церковь? он спросил.
   "Это Геттинген; Я сказал. "Повсюду есть церкви".
   Церковь Святого Якоби выглядела странно. Эксцентричный, даже. Корпус здания был достаточно обычным, сделанным из красивого розоватого камня с более темными розовыми перпендикулярами. Но шпиль, самый высокий в Геттингене, был совсем не обычным. Это было так, как если бы крышка розового ящика для игрушек распахнулась, чтобы позволить зеленому предмету выйти на вершину гигантской серой пружины. Как будто какой-то ленивый Джек бросил горсть волшебных бобов на пол церкви, и они выросли так быстро, что стебель пробился сквозь простую церковную крышу. Как метафора нацизма она была, пожалуй, непревзойденной во всей Германии.
   Конфетно-полосатый салон не меньше походил на сказку. Как только вы видели столбы, вам хотелось их лизнуть или отломить кусок средневекового алтарного триптиха и съесть его, как сахарную голову.
   Я сел на переднюю скамью, склонил голову перед утратившими память богами Германии и притворился, что молюсь; потому что я молился раньше и точно знал, чего от этого ожидать.
   Через некоторое время я огляделся и, заметив, что Виджи занят восхищением церковью, прикрепил записку для кураторов из ЦРУ под скамейку голливудской жвачкой. Затем я встал и медленно пошел к двери. Я терпеливо подождал, пока Виджи последует за мной, и мы вышли на улицы Румпельштильцхена.
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   В пансионе Эзебек было тихо, и делать было нечего, кроме еды и чтения газет. Но Die Welt была единственной газетой, которую мне очень хотелось прочитать. Меня особенно заинтересовали маленькие объявления сзади, и на второе утро в Геттингене я нашел долгожданное сообщение о FIELD GRAY. Это были стихи из Евангелия от Луки 1:44, 49; 2:3; 6:1; 1:40; 1:37; и 1:74.
   Взяв Библию с полки в гостиной, я пошел в свою комнату, чтобы восстановить послание. Он гласил следующее:
   Ибо, вот, как только голос Твоего приветствия прозвучал в моих ушах, младенец взыграл во чреве моем от радости. ИБО СИЛЬНЫЙ СДЕЛАЛ МНЕ ВЕЛИКОЕ; И СВЯТО ИМЯ ЕГО. И ВСЕ ПОШЛИ ОБСЛУЖИВАТЬСЯ НАЛОГАМИ, КАЖДЫЙ В СВОЕМ ГОРОДЕ. И СЛУЧИЛОСЬ ВО ВТОРУЮ СУББОТУ ПОСЛЕ ПЕРВОЙ, ЧТО ОН ПРОШЕЛ ПО КУЛЬТУРНЫМ ПОЛЯМ; И ЕГО УЧЕНИКИ СОРВАЛИ КОЛОСЬЯ И ЕЛИ, РАСТЯ ИХ В РУКАХ. И ВШЕЛ В ДОМ ЗАХАРИИ И ПРИВЕТСТВУЕТСЯ ЕЛИЗАВЕТЕ. ИБО С БОГОМ НИЧЕГО НЕ БУДЕТ НЕВОЗМОЖНО. ЧТО ОН ПОДАРИЛ НАМ, ЧТОБЫ МЫ, ИЗБАВЛЕННЫЕ ИЗ РУКИ НАШИХ ВРАГОВ, МОГЛИ СЛУЖИТЬ ЕМУ БЕЗ СТРАХА.
  
   Сжег записку, которую я сделал для сообщения, я пошел искать Виже и нашел француза в маленьком огороженном саду с видом на канал. Как обычно, он выглядел так, как будто не спал: глаза его были полузакрыты от дыма папиросы, а в ладони, как монетка, была чашечка кофе. Он смотрел на меня со своим обычным равнодушным выражением лица, но, как и раньше, когда говорил, то часто с добавлением твердого кивка или быстрого покачивания головой.
   - Ты примирился с Богом, да? Его немецкий был запинающимся, но грамматически правильным.
   - Мне нужно было время, чтобы подумать, - сказал я. - О том, что произошло в Берлине. В воскресенье.'
   - С Элизабет, да?
   - Она хочет выйти замуж, - сказал я. 'Мне.'
   Он пожал плечами. - Поздравляю, Себастьян.
   'Скоро.'
   'Как скоро?'
   - Она ждала меня пять лет, Эмиль. И теперь, когда я снова ее увидел... ну, она не собирается больше ждать. Короче говоря, она поставила мне ультиматум. Что она вообще забудет обо мне, если я не женюсь на ней до выходных.
   - Невозможно, - сказал Виджи.
   - Я так и сказал, Эмиль. Однако она имеет в виду это. Я в этом уверен. Я никогда не видел, чтобы эта женщина говорила что-то, чего она не имела в виду. Я взял одну из предложенных им сигарет.
   - Это вряд ли цивилизованно, - сказал он.
   - Это женщины, - сказал я. - И это тоже я. До сих пор все в мире, чего я когда-либо желал, никогда не было так хорошо, как я думал. Но у меня сильное чувство, что Элизабет другая. На самом деле, я знаю, что она есть.
   Виже сорвал с языка кусочек табака и какое-то мгновение рассматривал его критически, как будто это могло быть ответом на все наши проблемы.
   - Я думал, Эмиль. Поезд с военнопленными не будет здесь до вечера следующего вторника. Если бы я мог провести воскресенье с Элизабет в Берлине... Всего несколько часов.
   Виджи поставил чашку с кофе и начал качать головой.
   - Нет, пожалуйста, послушай, - сказал я. - Если бы я мог провести с ней несколько часов, я уверен, что смог бы убедить ее подождать. Особенно, если я пришел с несколькими подарками. Кольцо, наверное. Ничего дорогого. Просто в знак моих чувств к ней.
   Он все еще качал головой.
   - Ой, да ладно, Эмиль, ты же знаешь, что такое женщины. Смотри, на углу Шпекштрассе есть магазин, полный дешёвых украшений. Если бы вы могли авансировать меня на несколько марок - достаточно, чтобы купить кольцо - тогда я уверен, что смогу убедить ее подождать меня. Если бы это был не мой последний шанс, я бы не спрашивал. Мы могли бы вернуться сюда к вечеру понедельника. Целых двадцать четыре часа до прибытия поезда во Фридланд.
   - А что, если бы вы решили не возвращаться? он сказал. "Очень сложно вывозить людей из Берлина через Зеленую границу. Что мешает вам просто остаться там? Она даже не живет во французском секторе.
   - По крайней мере, скажи, что подумаешь, - сказал я. "Я имею в виду, что было бы настоящим позором, если бы я позволил собственному разочарованию затуманить мне глаза в следующий вторник вечером".
   'Значение?'
   - Я хочу помочь тебе найти Эдгара де Буделя, Эмиль. Действительно знаю. Но нужно немного отдавать и брать, особенно в такой ситуации. Если я буду работать на вас, то, конечно, будет лучше, если я буду полностью у вас в долгу, мсье. Что между нами нет ничего неприятного.
   Он злобно улыбнулся и швырнул сигарету через стену в канал. Затем он быстро схватил лацканы моего пиджака в кулак и сильно ударил меня по обеим щекам.
   - Может быть, вы забыли Ла Санте, - сказал он. - Твои друзья из Боша, Оберг и Кнохен, и их смертные приговоры. Он снова дал мне пощечину на всякий случай.
   Я воспринял это так спокойно, как только мог, и сказал: "Это может подействовать на вашу жену и сестру, Франци, но не на меня, понимаете?" Я поймал руку, которой он махал возле моего уха, и сильно скрутил ее. "Никто не может дать мне пощечину, если я не засуну руку ей в трусики. А теперь убери свои лапы с этого дешевого французского костюма, пока я не научил тебя методу жесткости".
   Я посмотрел ему в глаза и увидел, что он, кажется, немного расслабился, поэтому я отпустил его руку, чтобы оторвать его пальцы от моего пальто, и именно тогда он ударил меня правым хуком, от чего моя голова качнулась, как воздушный шар на палка. Возможно, он ударил бы меня еще раз, если бы не мое присутствие духа, иначе говоря, я сильно ударил его твердым костяным покровом о переносицу его длинного крючковатого носа.
   Француз взвизгнул от боли и выпустил мое пальто. Он прижал пальцы к носу и сделал несколько шагов назад, пока не достиг стены сада.
   - Послушай, - сказал я, - перестань чистить мне подбородок и успокойся, Эмиль. Я не прошу вернуть Эльзас-Лотарингию, а лишь один паршивый воскресный день с любимой женщиной. Отпуск по состраданию, вот и все. И ничто из этого не мешает мне помочь тебе найти твоего предателя. Я помогаю тебе, ты помогаешь мне. Если вы не хотите, чтобы я записался на курс в университете, то до вечера следующего вторника мне особо нечего делать.
   - Я думаю, ты сломал мне нос, - сказал он.
   - Нет. Крови почти не хватает. Возьми это у того, кто в свое время сломал несколько носов. Хотя ничто по сравнению с Эйфелевой башней на твоем лице. Я покачал головой. "Эй, прости, что я ударил тебя, Эмиль, но за последние девять месяцев многие люди стали со мной жесткими, и с меня этого достаточно, понимаешь? Я должен смотреть на свое лицо каждое утро, француз. Это не очень похоже на лицо, но это единственное, что у меня есть. И это должно длиться мне какое-то время еще. Так что мне не нравится, когда люди думают, что могут все испортить. Я такой чувствительный.
   Он вытер нос и кивнул, но инцидент сильно повис в воздухе между нами, как запах жженого хмеля из пивоварни. И какое-то время мы оба тупо стояли, раздумывая, как поступить дальше.
   Могло быть и хуже, сказал я себе. Был краткий момент, когда я действительно подумывал опрокинуть его через стену в канал.
   Он зажег сигарету и выкурил ее, как будто думал, что это улучшит его настроение и отвлечет его мысли от своего носа, который теперь, когда он вытер кровь, уже выглядел лучше, чем он мог предположить.
   - Ты прав, - сказал он. "Нет никаких причин, по которым эту вещь нельзя починить. В конце концов, как вы говорите, всего один воскресный день, да?
   Я кивнул. - Всего один раз в воскресенье днем.
   'Очень хорошо. Мы исправим это. Да, говорю вам, я бы сделал все, чтобы заполучить де Буделя.
   Включая ложь мне, подумал я. После того, как я выполнил свою задачу и опознал де Буделя, было неизвестно, что французы могут сделать со мной: отправить меня обратно в Ла Санте, к амис, даже к русским. В конце концов, Франция в своей внешней политике подлизывалась к Советскому Союзу, и возвращение сбежавшего пленника не было чем-то большим ее вероломства.
   - А кольцо? - спросил я, как будто такая безделушка действительно имела значение для меня или для Элизабет.
   - Да, - сказал он. - Я уверен, что это тоже можно устроить.
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   В субботу Гротч и Венгер, как и договаривались, отвезли меня обратно в Берлин; а в воскресенье я вернулся на Моцштрассе, только на этот раз двое моих спутников настояли на том, чтобы проводить меня до дверей Элизабет.
   Я позволил ей целомудренно поцеловать меня в щеку, а затем представился.
   - Это герр Гротч. И герр Венгер. Они несут ответственность за мою безопасность, пока я в Берлине, и настаивают на том, чтобы осмотреть вашу квартиру, просто чтобы убедиться, что все в порядке".
   Элизабет нахмурилась. - Это полицейские?
   'Да. Что-то вроде.'
   - У тебя проблемы?
   - Уверяю вас, волноваться не о чем, - мягко сказал я. - Это не более чем формальность. Но они уж точно не оставят нас в покое, пока хорошенько не осмотрятся.
   Элизабет пожала плечами. - Если вы считаете, что это действительно необходимо. Но здесь больше никого нет. Я не могу представить, что вы думаете найти, джентльмены. Знаете, это не Хоэншонхаузен.
   Гротч остановился и нахмурился. - Что вы знаете о Хоэншонхаузене? - подозрительно спросил он.
   - Я вижу, твои друзья не из Берлина, Берни, - сказала Элизабет. - Дорогой мой, все в Берлине знают о Гогеншонхаузене.
   - Все, кроме меня, - честно сказал я.
   - Что ж, - сказала она. - Ты помнишь фабрику Хайке? "Мясокомбинат? На углу Фрайенвальдерштрассе?
   Она кивнула. "Вся эта территория сейчас занята Службой государственной безопасности ГДР".
   - Я думал, это в Карлсхорсте, - сказал я.
   - Больше нет, - сказала она.
   - Кажется, вы много об этом знаете, фройляйн, - сказал Венгер.
   "Я берлинец. Коммунисты делают вид, что этого места не существует, а остальные делают вид, что не видят его. Я думаю, что такая договоренность нам всем очень подходит. Очень берлинская аранжировка. То же самое было и со штаб-квартирой гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Запомнить?'
   Я кивнул. 'Конечно. Это было здание, которое никто не видел".
   Элизабет посмотрела на Гротча и Венгера и нахмурилась. 'Так? Иди и ищи.
   Двое мужчин прошлись по квартире и ничего не нашли. Когда они были вполне удовлетворены тем, что ничего не нашли, Гротч сказал: "Мы будем за дверью". А потом они ушли.
   Я отодвинул ее от двери на случай, если они подслушивают, на кухню, где мы нежно обнялись.
   - О чем ты думал? Я сказал. - Упомянул Штази в таком тоне?
   'Я не знаю. Это само собой вышло".
   "Тем не менее, я думаю, вы довольно хорошо восстановили его. Я забыл о мясе Хайке. В армии мы жили этим хламом".
   - Наверное, поэтому его и застрелили. Ричард Хайке.
   'Кто? Русские?
   Она кивнула. "Кто эти два персонажа?"
   - Всего пара головорезов, работающих на французскую разведку.
   - Но они были немцами, не так ли?
   - Думаю, французам нравится заставлять нас делать их грязную работу.
   - Так вот что ты делаешь.
   - Вообще-то я не знаю, что делаю.
   - Это утешительная мысль.
   - Я сказал французам, что должен прийти сюда и попросить вас выйти за меня замуж. Что вы поставили мне ультиматум.
   - Неплохая идея, Гюнтер. Она вырвалась из моих объятий и начала варить нам кофе. "Я не очень люблю жить один. Быть одному в Берлине - это не то же самое, что быть одному где-либо еще. Даже деревья здесь кажутся изолированными".
   - Вы хотите сказать, что действительно хотели бы выйти замуж?
   'Почему бы и нет? Ты был добр ко мне, Гюнтер. Один раз в 1931 году. Еще раз в 1940 году. Третий раз в 1946 году. И четвертый раз в прошлом году. То есть четыре раза за двадцать три года. Мой отец ушел из дома, когда мне было десять. Мой муж - ну, вы помните, каким он был. Очень свободно обращался с кулаками мой Ульрих. У меня есть брат, которого я не видел много лет. Элизабет достала носовой платок и промокнула глаза. "Боже, я до сих пор этого не понимал, но ты был одной из немногих постоянных фигур в моей жизни, Берни Гюнтер. Возможно, единственный. Она громко фыркнула. 'Дерьмо.'
   - А ваши американцы?
   'Что насчет них? Они здесь, пьют кофе на моей кухне? Они? Они присылают мне деньги из Америки? Нет, это не так. Они трахали меня, пока были здесь, как Эмис, а потом отправились домой в Уичито и Феникс. Ах да, был еще один, о котором я тебе не рассказал. Майор Уинтроп. Теперь он действительно дал мне деньги, только я не просил их и не хотел, если вы понимаете, о чем я. Он обычно оставлял его на комоде, так что, когда он возвращался к своей жене в Бостон, это означало, что он уехал с чистой совестью, потому что у нас никогда не было нормальных отношений. По крайней мере, не по его словам. Я была просто маленькой шоколадницей, которую он видел, когда хотел, чтобы кто-нибудь пососал его трубку. Она высморкалась, но слезы продолжали течь. - И ты спрашиваешь меня, почему я хочу жениться, Гюнтер. Анклавом является не только Берлин, но и я. И если я ничего с этим не сделаю в ближайшее время, то я не знаю, что со мной будет. Вы хотите ультиматум? Вот оно. Вы хотите, чтобы я помог вам? Тогда помоги мне. Это моя цена.
   Я кивнул. - Тогда повезло, что я пришел подготовленным. Я протянул ей коробочку с кольцами, которую мне подарила Виджи. Купил, сказал он, в комиссионном магазине в Геттингене, но, насколько мне известно, он мог украсть его у карлика Альбериха.
   Элизабет открыла коробку. Кольцо не было райнзолотом, но оно, по крайней мере, выглядело как что-то ценное, хотя, по правде говоря, я видел бриллианты получше на игральных картах. Не то чтобы это имело для нее значение. По моему опыту, женщинам нравится идея украшений, независимо от того, как они выглядят. Если вы им нравитесь, то они почти всегда рады видеть кольцо любого размера и цвета.
   Она ахнула и выхватила его из коробки.
   - Если что-то не подходит, - неуверенно сказал я, - тогда, полагаю, есть способ это исправить.
   Но кольцо уже было на ее пальце и, казалось, сидело достаточно хорошо, что послужило сигналом к тому, что она снова начала плакать. В этом не могло быть никаких сомнений. У меня был настоящий талант делать женщин счастливыми.
   - Просто чтобы вы знали, - сказал я. "Моя жена умерла дважды. Первый после первой войны, а второй вскоре после второй. Это не рекорд, которым вы можете гордиться как муж. Если будет еще одна война, вам, вероятно, следует принять меры предосторожности и быстро развестись со мной. Но, честно говоря, я всегда лучше находил чужих мужей или спал с их женами. Что-то еще? О да, я прирожденный неудачник. Я думаю, вам важно это знать. Это, по крайней мере, объясняет мою нынешнюю ситуацию, которая не лишена опасностей, ангел. Я осмелюсь сказать, что вы собрали это. Человек не работает на своих врагов, если у него нет выбора в этом вопросе. Или вообще без выбора. Я всего лишь дешевый нож для бумаги. Люди поднимают меня, когда им нужно открыть конверт, а потом снова опускают. Я не имею права голоса в этом вопросе. Насколько я помню, это все, чем я был, когда думал, что я больше этого. Правда в том, что мы - это то, что мы сделали и делаем, а не то, чем мы когда-либо хотим быть".
   - Ты ошибаешься, - сказала она. "Неважно, что мы сделали или что мы делаем. Важно то, что другие думают о нас. Если вы ищете смысл, то вот он. Позвольте мне предоставить это для вас. Для меня ты всегда будешь хорошим человеком, Гюнтер. В моих карих глазах ты всегда будешь тем мужчиной, который был рядом со мной, когда мне нужно было, чтобы кто-то был рядом. Может быть, это все, что нужно любому из нас. Вам нужен план или цель, тогда смотрите не дальше меня, мистер.
   Я ухмыльнулся, мне понравилась ее стойкость. Можно было сказать, что она берлинка. Вероятно, она была одной из тех женщин с ведром, которые расчищали город от щебня в 1945 году. Сегодня изнасиловали, а на следующий отстроили заново, как троянская принцесса в пьесе мраморноголового грека. Сделан из того же материала, что и та немецкая летчица, которая запускала ракеты для Гитлера. Можно было бы сказать, что именно поэтому я поцеловал ее - на этот раз правильно, - но с тем же успехом это могло быть потому, что она была сексуальна, как верхние черные чулки. Особенно, когда ее глаза были устремлены на меня. Кроме того, большинство немецких мужчин предпочитают женщину со здоровым аппетитом. Что не означает, что Элизабет была толстой или даже крупной; просто хорошо обеспечен.
   - Я полагаю, вам интересно, был ли ответ на ваше письмо, - сказала она.
   "Он начал немного чесаться".
   'Хороший. По крайней мере, я хочу увидеть царапины за то, через что ты заставил меня заполучить это. Я никогда не был так напуган.
   Она выдвинула кухонный ящик и достала письмо, которое теперь передала мне. - Я закончу варить кофе, пока ты его читаешь.
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   К западу был город; на востоке были только зеленые открытые поля; а посередине была железная дорога. Станция, расположенная сразу к югу от лагеря беженцев, как и любое другое здание во Фридланде, ничем не примечательна. Он был построен из красного кирпича и имел две красные крыши - три, если считать крышу в виде шляпы волшебника на вершине квадратной угловой башни, которая была домом начальника станции. У входной двери дома был разбит аккуратный цветник, а на двух арочных окнах верхнего этажа висели аккуратные цветочные занавески. Там же были часы, доска объявлений с расписанием и автобусная остановка. Все было опрятно и упорядоченно и так же сонно, как и должно было быть. Кроме сегодняшнего дня. Сегодня было иначе. Столица Западной Германии могла быть маловероятным городом Бонн, но сегодня - и не менее невероятно - все взгляды немцев были прикованы к Фридланду в Нижней Саксонии. Сегодня мы увидели возвращение тысячи немецких военнопленных из советского плена на поезде, отправившемся из отдаленного пункта назначения более суток назад.
   Настроение позднего вечера было наполнено большими ожиданиями и даже празднованием. Перед вокзалом собрался духовой оркестр, и он уже играл подборку патриотической музыки, в то же время политически приемлемой для ушей англичан, чьей зоной оккупации была эта территория. Поезда еще не было видно, но в тот осенний вечер на перроне и вокруг вокзала собралось несколько сотен человек, чтобы приветствовать возвратившихся. Можно было подумать, что мы ожидали увидеть сборную Западной Германии по футболу, прибывшую домой с победой из "бернского чуда", а не поезд с СС и Вермахтом, никто из которых не ожидал, что когда-либо будет выпущен из России и которые были все они совершенно не знали о том, что Германия выиграла чемпионат мира или даже о том, что Конрад Аденауэр, бывший мэр Кельна, которому они были обязаны своей свободой, теперь стал канцлером другой немецкой республики - на этот раз Федеративной Республики Германии. Но некоторые местные жители, стремясь напомнить репатриантам о решающей роли канцлера в их освобождении из плена, несли табличку с надписью: МЫ БЛАГОДАРИМ ВАС, ДОКТОР АДЕНАУЭР. Я бы не стал с этим спорить, хотя мне иногда казалось, что герр доктор намерен стать еще одним некоронованным королем Германии.
   Другие знаки были гораздо более личными, даже жалкими. От десяти до двадцати мужчин и женщин несли таблички, на которых были написаны подробности о пропавшем любимом человеке, и среди них типичным казалась пожилая дама в очках, которая напомнила мне мою собственную покойную мать:
   ТЫ ЗНАЕШЬ ЕГО? УНТЕРШТУРМФЮРЕР РУДОЛЬФ (РОЛЬФ) КНАБЕ. ВТОРАЯ 9-Я ТАНКОВАЯ ДИВИЗИЯ СС "ГОЭНШТАУФЕН" (1942 г.) И ВТОРОЙ ТАНКОВЫЙ КОРПУС СС
   (1943). ПОСЛЕДНИЕ СЛЫШАНИЯ В КУРСКЕ, ИЮЛЬ 1943 ГОДА.
   Интересно, много ли она знала о том, что произошло под Курском; что это место было ареной крупнейшего и кровопролитного танкового сражения в истории и, вероятно, стало началом конца немецкой армии.
   Другие, возможно, менее оптимистичные, держали маленькие свечи или что-то похожее на шахтерские фонари, которые я принял за памятники тем, кто никогда не вернется.
   На самой платформе вокзала находились такие же, как я, Гротш, Виги и Венгер, чья роль была более официальной. VdH и другие организации ветеранов, полицейские, церковники, добровольцы Красного Креста, солдаты британской армии и большой контингент медсестер, некоторые из которых привлекли мое скучающее внимание. Все смотрели на юг, вниз по дороге к Рекерсхаузену и далее, к ГДР.
   - Ну-ну, - сказала Виже, заметив мой интерес к медсестрам. - Ты почти женатый человек.
   "В медсестрах есть что-то, что меня всегда привлекает. Раньше я думал, что это форма, но теперь я не знаю. Может быть, это просто сочувствие к тому, кто должен делать чужую грязную работу".
   'Он такой грязный? Помочь тому, кто в этом нуждается?
   Я взглянул на немецкого полицейского, которого привел с собой Виже, чтобы, если я опознаю де Буделя, его могли немедленно арестовать, а затем экстрадировать во Францию.
   - Забудь, - прорычал я. "Мне просто никогда раньше не приходилось никого доносить, вот и все. Наверное, мне что-то в нем не нравится. Кто знает?' Я начал с новой палочки жевательной резинки. - Если я увижу этого парня, что вы хотите, чтобы я сделал? Поцеловать его в щеку?
   - Просто укажите нам на него, - терпеливо сказал Виджи. - Остальное сделает инспектор полиции.
   - Почему такой брезгливый, Гюнтер? - спросил Гротч. - Я думал, ты раньше был полицейским.
   - Я был полицейским, это правда, - сказал я. - Несколько тысяч полуночей назад. Но одно дело арестовать какого-нибудь старого лоха, другое дело, когда это старый товарищ.
   - Хорошее отличие, - сказал француз. - Но едва ли правильно. Старый товарищ не очень хорош, если продает свою душу другой стороне.
   На платформе раздались громкие аплодисменты, когда вдалеке мы услышали свист приближающегося паровоза.
   Виджи сжал кулак и взволнованно накачал бицепсы.
   - Кто вообще дал вам этот совет? Я попросил. - Что де Будель будет в этом поезде?
   "Английская секретная служба".
   - А как они узнали?
   Поезд уже был в поле зрения, блестящий черный локомотив, окутанный серым дымом и белым паром, словно кухонная дверь в аду распахнулась. Он перевозил не вагоны для скота, как это было бы более типично для русского поезда с военнопленными, а пассажирские вагоны; и мне сразу стало ясно, что при въезде в Германию заключенных пересаживали на немецкий поезд. Мужчины уже высовывались из открытых окон, махали бегущим вдоль трассы людям или ловили брошенные на руки букеты цветов.
   Поезд снова свистнул и остановился на станции, и люди в залатанных и потертых мундирах под крики и аплодисменты потянулись, чтобы дотронуться до тех, кто находился на перроне. Русские не назвали имена военнопленных в поезде; и прежде чем кому-либо разрешалось выйти, им приходилось терпеливо ждать, пока представители Красного Креста заходили в каждый вагон и собирали список имен для полиции, начальника лагеря беженцев и VdH. Только когда почти через полчаса эта задача была выполнена, мужчинам наконец разрешили высадиться. Зазвучала труба, и на мгновение показалось, что действительно наступил час, когда те, кто был в своих могилах, действительно воскресли. И когда они вышли из поезда в своей потрепанной полевой седине, они действительно походили на недавно погребенные трупы - так худы были их тела, так щербаты были их улыбки, так седы их волосы и так стары их обветренные лица. Некоторые были грязными и босыми. Другие казались ошеломленными тем, что оказались в месте, которое не было наполнено жестокостью или окружено колючей проволокой и пустой степью. Некоторых пришлось выносить из поезда на носилках. сильная вонь немытых тел наполняла чистый воздух Фридланда, но никто, казалось, не возражал. Все улыбались, даже несколько военнопленных, но в основном плакали, как украденные дети, возвращенные своим престарелым родителям после многих лет в темном лесу.
   Д. У. Гриффит или Сесил Б. Демилль не могли бы поставить более трогательную массовую сцену, чем та, которая происходила на железнодорожной платформе в маленьком городке в Германии. Даже Виже был тронут до слез. Тем временем духовой оркестр заиграл "Deutschland Lied" - несколько заключенных, выглядевших еще более сумасшедшими, запели запретные слова, - а через поля, в паре километров к северу, в Грос-Шнеене, зазвонили местные церковные колокола. вне.
   Я слышал, как один из военнопленных сказал кому-то на платформе, что только накануне они узнали, что их должны освободить.
   "Эти люди, - сказала Виджи, - они выглядят так, будто вернулись из ада".
   - Нет, - сказал я ему. - В аду вам расскажут, что с вами происходит.
   У меня были слезы на глазах, но я знал, что шансов увидеть де Буделя в толпе людей на вокзале мало. Виже тоже это знал. Он ожидал, что нам повезет больше, когда на следующее утро военнопленные вернутся в лагерь; казалось, что мне придется повторить свой опыт Ле Верне и осмотреть людей с близкого расстояния. Я не ждал этого и надеялся вопреки всему, что нам повезет и мы подсмотрим де Буделя на вокзале: что я увижу его раньше, чем кто-нибудь из моих старых товарищей увидит меня. С этой невероятной целью я вошел на вокзал и поднялся по лестнице, чтобы высунуться из окна верхнего этажа, чтобы получше рассмотреть эту ликующую массу немецких солдат. За ним последовал Виже, затем Гротш, Венгер и детектив.
   Такого количества униформы я не видел со времен трудового лагеря в Йоханнесгеоргенштадте. Они пронеслись по платформе серым морем. Надев свою служебную цепочку и разливая шнапс из двойной глиняной бутылки, мэр Фридланда двигался среди репатриантов, как какой-нибудь гамелинский бургомистр, окруженный чумой крыс и мышей. Я слышал, как он кричал во весь голос: "За ваше здоровье", "За вашу свободу" и "Добро пожаловать домой". Рядом с ним стоял рослый сержант вермахта, держа на руках старуху; оба безудержно плакали. Его жена? Его мать? Трудно сказать, сержант сам выглядел таким старым. Они все сделали. Трудно было поверить, что эти старики когда-то были гордыми штурмовиками, проводившими безумную гитлеровскую операцию "Барбаросса" в Россию.
   Женщина, стоявшая рядом со мной, бросала гвоздики в седые головы внизу. - Разве это не прекрасно? она сказала. "Я никогда не думал, что доживу до того дня, когда наши мальчики наконец вернутся домой. Сердце Германии бьется во Фридланде. Они вернулись. Вернулся из безбожного мира большевизма.
   Я вежливо кивнул, но не сводил глаз с лиц в толпе под окном.
   - Это хаос, - сказал детектив по имени Мёллер. "Как, черт возьми, мы должны найти кого-то в этом? В следующий раз, когда к нам прибудут заключенные, лучше привезти их на автобусах с пограничной станции в Херлесхаузене. Так мы могли бы хотя бы установить какой-то порядок. Можно подумать, что это Италия, а не Германия.
   - Пусть у них будет свой хаос, - сказал я. "В течение четырнадцати лет эти люди терпели дисциплину и порядок. Они наелись этого. Так пусть наслаждаются моментом беспорядка. Это может помочь им снова почувствовать себя людьми.
   Цветы, фрукты, конфеты, сигареты, шнапс, горячий кофе, объятия и поцелуи - все признаки привязанности осыпались на этих мужчин. Я не видел такой радости на лицах такого количества немцев с июня 1940 года. И мне были ясны две вещи: только Федеративная Республика может претендовать на роль законного представителя немецкой нации; и что никто из этих людей - какие бы преступления и зверства они ни совершали в России и на Украине - никто не считал иначе как героями.
   Но столь же ясной была реальность стоящей передо мной проблемы. Среди морщинистых ухмыляющихся лиц мужчин, находившихся под моим пристальным взглядом, я узнал человека из Йоханнесгеоргенштадта. Берлинец по имени Вальтер Бингель, с которым я подружился в поезде из тюрьмы МВД под Сталинградом. Тот самый Бингель, который видел, как я уезжал из лагеря в салоне "Зим" в сопровождении двух немецких коммунистов из К-5, и который предположил, что я заключил с ними сделку, чтобы спасти свою шкуру. А если в поезде был Бингель, то вполне вероятно, что были и другие жители Йоханнесгеоргенштадта, которые, благодаря ему, сохранили бы такую же память обо мне. Начинало казаться, что инспектору Меллеру придется арестовать и меня.
   Острые глаза Виджи заметили, как мои нервно задержались на лице Бингеля. - Узнали кого-нибудь? он спросил.
   - Пока нет, - солгал я. - Но, если честно, эти мужчины кажутся старше своих лет. Не уверен, что узнал бы там своего брата. Если бы у меня был брат.
   - Ну, это хорошо для нас, не так ли? - сказал француз. "Человек, проработавший последние шесть-семь лет в МВД, должен выделяться среди остальных этих дядек. В конце концов, де Будель просто изображает из себя военнопленного. Он не был в трудовом лагере, как они.
   Я кивнул. Француз был прав.
   "Можем ли мы получить копию списка имен, составленного Красным Крестом?" Я попросил.
   Виже кивнул Мёллеру, и тот пошел за ним. - И все же, - сказал он, - я не думаю, что он будет использовать свое настоящее имя, а вы?
   'Нет, конечно нет. Но нужно с чего-то начинать. Большая часть полицейской работы начинается со списка того или иного, даже если это список того, чего вы не знаете. Иногда это так же важно, как то, что вы знаете. На самом деле детективная работа проста, просто не очень проста.
   - Не переживай, - сказал Виджи. "Мы всегда знали, что найти де Буделя на вокзале будет нелегко. Побудка в лагере беженцев завтра утром. Вот на что я возлагаю свои надежды.
   - Да, я думаю, вы правы, - сказал я.
   Мы смотрели, как Мёллер пробирается сквозь толпу мужчин к одному из чиновников Красного Креста. Он что-то сказал, и чиновник кивнул в ответ.
   - Где вы его нашли? Я попросил.
   - Геттинген, - сказал Виже. 'Почему?' Он зажег сигарету и чиркнул спичкой по головам мужчин внизу, как будто хотел выразить им свое презрение. - Думаешь, он не до этого?
   - Не могу сказать.
   - Может быть, он не тот детектив, каким ты был, Гюнтер. Виджи надул щеки и вздохнул. - Все, что ему нужно сделать, это арестовать человека, которого вы идентифицируете. Ничего особенного в том, чтобы быть таким копом, n'est ce-pas? - усмехнулся он. - Возможно, вам стоит дать ему несколько советов. Расскажи ему свои криминалистические секреты.
   - Они тоже довольно простые, - сказал я. "Раньше я вставал утром и ложился спать вечером. А в промежутках я старался быть чем-то занятым и не шалить".
   'Действительно? Это все, что вы можете предложить? После скольких лет работы детективом?
   - Любой дурак может раскрыть преступление, француз. Это доказывает, что тебя утомляет.
   Мёллер направился обратно сквозь толпу к двери станции, но обнаружил, что почти не продвигается вперед. Он поднял голову и, увидев Виджи, а затем меня, вскинул руки и беспомощно ухмыльнулся.
   Я усмехнулся в ответ и приветливо кивнул, словно осознавая его трудности. Но все время, пока я смотрел на него, я пытался сообразить, с каким полицейским мне предстоит иметь дело, когда на следующее утро Уолтер Бингел опознал во мне коллаборациониста и предателя.
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Мы оставались до тех пор, пока все военнопленные не ушли в лагерь и большинство местных жителей не покинули станцию. Думаю, Виже был впечатлен тем, что я настаивал на том, чтобы быть там до последнего; и, конечно же, он понятия не имел, что настоящая причина была гораздо больше связана с моей попыткой оставаться вне поля зрения. Прежде чем мы сели в "ситроен", который должен был отвезти нас обратно в наш пансион в Геттингене, Мёллер вручил мне двадцатистраничный список имен, званий и серийных номеров.
   - Все мужчины, которые были в том поезде, - повторил он избыточно.
   Я сунул список в карман пальто и оглядел вокзальный кассовый зал и дальше, на перрон, где до самого горького конца оставались те, чьи несбывшиеся надежды увидеть давно потерянного любимого человека. Некоторые из этих людей были в слезах. Другие просто сидели в одиночестве в тихой и стоической печали. Я слышал, как кто-то сказал: "В следующий раз, фрау Кеттенахер". Я ожидаю, что он придет в следующий раз. Они говорят, что может пройти еще год, прежде чем они все вернутся домой. И что СС будет последним".
   Владелец голоса - какой-то местный пастор, как мне показалось, - осторожно помог старушке подняться на ноги, поднял с земли табличку о пропаже и повел к выходу с платформы.
   Мы следовали на почтительном расстоянии.
   - Бедняжка, - пробормотал Меллер. - Я знаю, что она чувствует. У меня есть старший брат, который до сих пор в заключении.
   - Почему ты ничего не сказал? Я сказал. - А если бы он появился здесь? Что бы вы сделали?'
   Меллер пожал плечами. - Я как бы надеялся, что он это сделает. Это одна из причин, по которой меня выдвинули на эту работу. Но теперь, когда я увидел этот лагерь беженцев, я не уверен. Должны быть лучшие способы обращаться с нашими людьми, герр Гюнтер. Вы не согласны?
   Я кивнул.
   - Они не так уж плохи, - сказал Гротч. "Каждую неделю начальник лагеря во Фридланде получает сотни писем от одиноких женщин со всей Германии, которые ищут нового мужа".
   Мы впятером втиснулись в машину и поехали на север, в Геттинген, километрах в пятнадцати отсюда.
   Сидя сзади, я включил фонарь и нервно просмотрел список в поисках имен других жителей Йоханнесгеоргенштадта. И не потребовалось много времени, чтобы найти имя генерала СС Фрица Клаузе, который был SGO в лагере. Начинало казаться, что радиация там была не такой смертельной, как меня заставили поверить. С другой стороны, человек может использовать ненависть к своему врагу как одеяло, достаточно теплое, чтобы сохранить ему жизнь даже в русскую зиму.
   "Хотел бы я, чтобы кто-нибудь написал и предложил выйти за меня замуж", - сказал Венгер, садясь за руль. - Или, по крайней мере, предложить место уже имеющейся у меня жены.
   - Интересно, что они подумают, - сказал Меллер. "О новой Германии".
   - Думаю, они решат, что это недостаточно по-немецки, - заметил Гротч. "Таково было мое впечатление, когда я вернулся из британского лагеря для военнопленных. Я продолжал искать Германию. И все, что я нашел, это новая мебель, машины и игрушки для американских мальчиков".
   - Разверни машину, - сказал я. - Мы должны вернуться.
   Виже, сидевшая рядом с Венгером на переднем сиденье, приказала ему на мгновение остановиться. Затем он повернулся на своем месте, чтобы посмотреть на меня. - Нашел что-нибудь?
   'Может быть.'
   'Объясните пожалуйста.'
   "Когда мы уезжали, на вокзале была женщина, которая искала информацию о своем любимом. Она написала все его данные на табличке.
   - Да, - сказал Виджи. - Как ее звали?
   - Кеттенахер, - сказал я. "Но в поезде был и Кеттенахер. Кто в этом списке, составленном Красным Крестом?
   - Это имя не редкость в этой части Германии, - сказал Мёллер.
   - Нет, - твердо сказал я. - Но сын фрау Кеттенахер служил в танковом корпусе. Он был гауптманом. Капитан, как и я. Ричард Кеттенахер. Пятьдесят шестой танковый корпус. Последний раз о нем слышали в битве за Берлин.
   - Он скучал по своей матери в толпе, - сказал Мёллер. 'Бывает.'
   - А как насчет всех его товарищей? Я попросил. - Они бы тоже промахнулись по ней?
   - Возвращайся, - настойчиво сказал Виже Венгеру. - Немедленно возвращайтесь.
   Венгер развернул машину.
   "Покажите мне этот список", - сказал француз.
   Я протянул ему и указал имя.
   - Как вы думаете, что нам следует делать? он спросил. - Прямо в лагерь? А что, если он ускользнет до того, как доберется туда?
   'Нет, я сказал. - Он здесь, потому что ему нужно быть официальным. Ему нужны бумаги. В противном случае российские сотрудники госбезопасности могли бы контрабандой переправить его через границу в Берлине. Ему нужны документы о выписке. Продовольственные карточки. Документ, удостоверяющий личность. Все это для того, чтобы войти в немецкое общество. Чтобы стать чем-то новым. Он не собирается ускользать.
   Я задумался.
   - Нам нужно поговорить с настоящей матерью капитана Кеттенахера.
   Та старушка, которую мы видели на вокзале. Нам нужно, чтобы она дала нам фотографию своего сына. Так что, когда вы с Мёллером поедете завтра в лагерь и он попытается бросить вам в лицо немного песка, вы сможете справиться с этим, сумев создать картину. Вы можете оставить расспрашивать ее мне. В конце концов, я представитель VdH.
   - Вы сказали это так, будто думали, что не приедете в лагерь беженцев, - сказал Виджи. 'Почему?'
   - Потому что я думаю, что вам нужно держать меня в резерве, - спокойно сказал я. - Подумай об этом, Эмиль. Вы арестовываете Кеттенахера по подозрению в том, что он действительно де Будель. Он это отрицает, конечно. Итак, вы ведете его в пансион Эзебек и показываете настоящую фотографию Кеттенахера. Он до сих пор это отрицает: тут какая-то ошибка. Административная ошибка. Было два капитана Кеттенахера. Вы позволили ему уговорить себя загнать в угол. Именно тогда я выхожу из-за занавески и говорю: "Привет, Эдгар. Помнишь меня?" Я твой туз, Эмиль, Но ты не должен играть со мной до конца.
   Виджи кивал. 'Да. Вы правы, конечно. Но как мы найдем фрау Кеттенахер?
   Я пожал плечами. - Я детектив, помнишь? Если бы найти людей было сложно, они бы не просили полицейских делать это каждый день недели". Я улыбнулась Мёллеру. - Без обид, инспектор.
   - Ничего не взято, сэр.
   - Так куда я еду? - пробормотал Венгер. - А что, если старая дама живет не во Фридланде? А что, если она уже уехала из города?
   - Похоже, этот пастор знал ее, - сказал Виже.
   - Да, но во Фридланде нет церкви.
   - В Грос-Шнеене есть один, - сказал Мёллер.
   - Возвращайтесь на станцию, - сказал я. - Посмотрим, помнит ли их там кто-нибудь. Если нет, то мы можем решить, что делать".
   Начальник станции, сутулая, бледная фигура, подметал за толпой. Его клумба была вытоптана, и в результате он мог быть в лучшем настроении. Он покачал головой, когда я спросил его о фрау Кеттенахер, но пастора, кажется, хорошо помнил.
   - Это был пастор Оверманс из церкви в Хебенсхаузене.
   'Где это находится?'
   - В паре километров к югу отсюда. Вы не можете пропустить это. В Хебенсхаузене их еще меньше, чем здесь, во Фридланде.
   Венгер поехал на юг, и вскоре мы оказались в деревне, которая соответствовала описанию начальника станции. Мы успели как раз вовремя, чтобы увидеть автобус, отъезжающий от деревенской площади, и пастора и пожилую женщину, все еще несущую табличку о пропавших без вести, уходящую от автобусной остановки. За остановкой стоял большой фахверковый дом, а за домом небольшая квадратная церковная башенка. Пастор и пожилая женщина вошли в дом, и там зажгли свет.
   Венгер остановил машину.
   - Меллер, - сказал я. 'Ты пойдешь со мной. И ничего не говори. Остальные подождите здесь.
   Пастор был удивлен, увидев нас там так поздно, пока я не объяснил, что я из VdH и что мы пропустили фрау Кеттенахер на вокзале.
   "Я стараюсь увидеть все семьи в этой части Нижней Саксонии, у которых пропал любимый человек", - сказал я. - Но я не думаю, что встречал эту даму раньше.
   - А, это потому, что она из Касселя, - объяснил пастор Оверманс. - Фрау Кеттенахер из Касселя. Я ее зять. Она остановилась у меня, чтобы сегодня вечером быть на вокзале.
   "Мне очень жаль, что вашего сына не было в поезде, - сказал я ей. "В надежде избежать дальнейших разочарований мы настаивали на том, чтобы русские предоставили более подробную информацию о том, кого они все еще удерживают. И когда эти военнопленные могут быть освобождены.
   Пастор, человек с кирпичным лицом и седыми волосами, оглядел мрачно обставленную комнату и увидел обвисшую груду женщины, сидевшей на невзрачном стуле. - Ну, это было бы что-то, а, Роза?
   Фрау Кеттенахер молча кивнула. На ней все еще было пальто и шляпа, похожая на каску десантника. От нее сильно пахло нафталином и разочарованием.
   Я продолжал свой жестокий обман. Если я был прав и Эдгар де Будель действительно использовал имя гауптмана Рихарда Кеттенахера, это могло означать только одно: настоящий капитан умер, и умер уже довольно давно. Мне удалось убедить себя, что его жестокость и жестокость русской разведки, сочинившей эту легенду, жестче моей; но только что.
   "Однако, - сказал я весомо, - советские власти не славятся эффективностью ведения документации. Я знаю, я сам был заключенным. Когда наших мужчин репатриируют, именно Немецкий Красный Крест, а не русские, устанавливает, кого на самом деле освобождают. По этой причине мы находимся в процессе составления собственных записей о пропавших без вести. И хотя это может показаться не лучшим моментом, чтобы задавать подобные вопросы, я хотел бы узнать некоторые подробности о любимом человеке, который все еще пропал без вести. Я грустно улыбнулась пастору. - Ваш племянник?
   - Да, - сказал он и повторил имя пропавшего, звание и порядковый номер. и подробности его военной службы.
   Я добросовестно записал их. - Я не отниму у вас слишком много времени, - сказал я. - У вас есть какие-нибудь личные документы? Может платежная книжка? Не каждый солдат вел при себе расчетную книжку, как положено. Многие оставляли их дома на хранение, чтобы их жены могли потребовать деньги. Я знаю, что я сделал. Или, может быть, военную книжку. Партийный билет. Что-то в этом роде.
   Фрау Кеттенахер уже открывала коричневую кожаную сумку размером и формой с небольшой коракл. "Мой Рикки был хорошим мальчиком, - сказала она с сильным саксонским акцентом. "Он никогда бы не нарушил правила ношения своей платежной книжки". Она достала плотный конверт и протянула его мне. - Но все остальное вы найдете здесь. Его удостоверение личности Национал-социалистической партии. Его удостоверение личности SA. Сертификат Гильдии ремесленников. Его удостоверение личности для коммерческих путешественников - он выучился на слесаря, понимаете? А затем стал коммивояжером, продавая вещи, которые он когда-то делал. Его немецкий государственный заграничный паспорт. Это было в то время, когда он ездил в Италию по делам. Его паспорт жертвы бомбардировки - знаете ли, квартиру Рикки в Касселе разбомбили. А его жену убили. Прелестная девушка была. И его военную книжку.
   Я пытался сдержать свое волнение. Старая дама давала мне все, что могло идентифицировать настоящего Ричарда Кеттенахера. Некоторые из документов содержали не только фотографии, но и личные подписи, группы крови, данные медицинских осмотров, размеры противогаза, каски, фуражки и ботинок, справки о ранениях и тяжелых заболеваниях, а также воинские награды.
   - Инспектор выдаст вам расписку за эти документы, - сказал я. - И он позаботится о том, чтобы они были возвращены вам в целости и сохранности.
   "Мне на них наплевать, - сказала она. "Все, о чем я забочусь, это чтобы мой Рикки благополучно вернулся ко мне".
   - Дай Бог, да, - сказал я, засовывая в карман биографию пропавшего человека.
   Как только Мёллер выписал квитанцию, мы оставили пастора и старушку наедине и пошли обратно к машине.
   'Что ж?' - спросил Виджи.
   Я кивнул. - У меня есть все. Я размахивал конвертом старушки. 'Все. Двойник Кеттенахера не мог пройти мимо этой партии. Это самое замечательное в нацистской документации. Во-первых, его было чертовски много. А во-вторых, возразить практически невозможно".
   - Будем надеяться, что это не настоящий, - сказал Виджи. - Если он был слеп, то, возможно, он не мог видеть свою мать. И, может быть, у нее не так хорошо с глазами, и она не могла его видеть. Он просмотрел документы. - Будем надеяться, что вы правы. Я не люблю разочарований.
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   На следующее утро я остался в пансионе в Геттингене, а Виже и еще несколько человек отправились арестовывать человека, выдававшего себя за Кеттенахера. Я спросил, можно ли мне пойти в церковь, но Гротч сказал, что Виже приказал нам оставаться дома и ждать его возвращения. Он сказал: "Надеюсь, это он, чтобы мы могли вернуться в Ганновер". Я действительно больше не люблю Геттинген.
   'Почему? Это достаточно милый городок.
   - Слишком много воспоминаний, - сказал Гротч. "Я учился здесь в университете. Моя жена тоже.
   - Я не знал, что ты женат.
   - Она погибла во время авианалета, - сказал он. "Октябрь 1944 года".
   'Извиняюсь.'
   'И ты? Вы были женаты раньше?
   'Да. Она тоже умерла. Но гораздо позже. В 1949 году у нас была небольшая гостиница в Дахау.
   Он кивнул. - Дахау очень красив, - сказал Гротч. - Ну, это было до войны.
   На мгновение мы разделили молчаливое воспоминание о Германии, которой больше нет и, вероятно, уже никогда не будет. Во всяком случае, не для нас. И уж точно не для наших бедных жен. Разговоры в Германии часто были такими: люди просто останавливались посреди предложения и вспоминали исчезнувшее место или кого-то, кто умер. Погибших было так много, что иногда даже в 1954 году на улицах можно было почувствовать горе. Чувство печали, охватившее страну, было почти таким же тяжелым, как во время Великой депрессии.
   Мы услышали, как к пансиону подъехала машина, и Гроттш пошел посмотреть, есть ли у них наш человек. Через несколько минут он вернулся с обеспокоенным видом.
   - Что ж, - сказал он. - У них есть кто-то. Да, у них есть кто-то, все в порядке. Но если это Эдгар де Будель, то он говорит по-немецки лучше любого Франци, которого я когда-либо встречал.
   - Конечно, хотел, - сказал я. "Он свободно говорил, даже когда я знал его. Его немецкий был лучше моего.
   Гротч пожал плечами. - В любом случае, он настаивает, что он Кеттенахер. Сейчас Виджи предъявляет ему настоящие документы Кеттенахера. Вы видели партийный билет Кеттенахера? У этого человека были марки пожертвований 1934 года. А вы видели на фотографиях шрамы от дуэлей на его щеке?
   Я кивнул. 'Это так. Он был представлением каждого о том, как должен выглядеть нацист. Особенно теперь, когда он мертв.
   - Почему у меня такое ощущение, что вы сами не были членом партии?
   'Неужели это сейчас так важно? Был я или не был? Я покачал головой. "Что касается наших новых друзей - французов, амисов, томми, - мы все были грёбаными нацистами. Так что неважно, кто был, а кто не был. Они смотрят все эти старые фильмы Лени Рифеншталь, и кто может их винить?
   - Никогда не было момента, когда вы верили в Гитлера, как и все мы?
   'О, да. Там было. Примерно месяц летом 1940 года. После того, как мы слизали французов за шесть недель. Я верил в него тогда. А кто нет?
   'Да. Это было лучшее время и для меня".
   Через некоторое время мы услышали повышенные голоса, а через несколько минут в комнату вошла Виже. Он выглядел сердитым и запыхавшимся, а на тыльной стороне одной руки была кровь, как будто он кого-то ударил.
   - Он не Ричард Кеттенахер, - сказал он. - Это точно. Но он клянется, что он не Эдгар де Будель. Так что теперь дело за тобой, Гюнтер.
   Я пожал плечами. 'Хорошо.'
   Я последовал за французом в винный погреб, где Венгер и Меллер охраняли нашего пленника. Фотографии, которые мне показали Эми, были, конечно, черно-белыми и увеличенными после съемки с большого расстояния, так что они были немного размытыми и зернистыми. Несомненно, настоящий де Будель пошел бы на многое, чтобы замаскироваться. Он бы похудел, покрасил волосы, может быть, отрастил бы усы. Когда я был полицейским в форме в двадцатые годы, я арестовывал многих подозреваемых на основании фотографии или полицейского описания, но это был первый раз, когда я был вынужден сделать это, чтобы спасти собственную шею.
   Мужчина сидел в кресле. На нем были наручники, и его щеки были красными, как будто его несколько раз ударили. На вид ему было около шестидесяти, но, вероятно, он был моложе. На самом деле я был в этом уверен. Увидев меня, мужчина улыбнулся.
   - Берни Гюнтер, - сказал он. - Никогда не думал, что буду рад снова тебя увидеть. Скажи этому французскому идиоту, что я не тот человек, которого он ищет. Этот Эдгар Будель, о котором он постоянно меня спрашивает. Он сплюнул на пол.
   - Почему ты сам не скажешь ему? Я сказал. - Скажи ему свое настоящее имя, и тогда, возможно, он тебе поверит.
   Мужчина нахмурился и ничего не сказал.
   - Вы узнаете этого человека? - спросила меня Виджи.
   - Да, я узнаю его.
   'И это он? Это де Будель?
   - Кто вообще такой этот Будель? - сказал заключенный. - А что он должен был сделать?
   Я кивнул. - Да, это хорошая идея, - сказал я арестанту. - Выясни, что сделал этот разыскиваемый человек, и если окажется, что это менее отвратительно, чем то, что ты сделал сам, тогда подними руки. Почему бы и нет? Я понимаю, как вы могли подумать, что это может сработать.
   - Я не понимаю, о чем ты говоришь, Гюнтер. Последние девять лет я провел в русском лагере для военнопленных. Что бы я ни сделал, я считаю, что заплатил за это несколько раз.
   - Как будто меня это волнует.
   - Я требую знать имя этого человека, - сказал Виже.
   'Как насчет этого? - сказал я заключенному. - Мы оба знаем, что ты не Ричард Кеттенахер. Я полагаю, вы украли его платежную книжку и просто подменили фотографию на внутренней стороне обложки - прилепили ее яичным белком. Русские обычно не обращали особого внимания на угловые штампы. Вы полагали, что новое имя и другая служба отпугнут собак от вашего следа, потому что после Треблинки вы знали, что кто-то придет вас искать. Вы и Ирмфрид Эберл, не так ли?
   - Я не знаю, о чем ты говоришь.
   - Я тоже, - пожаловался Виже. - И я начинаю раздражаться.
   - Позвольте представить вас, Эмиль. Это майор Пол Кестнер. Бывший сотрудник СС и заместитель командира лагеря смерти Треблинка в Польше.
   - Вздор, - сказал Кестнер. 'Мусор. Вы не знаете, о чем говорите.
   - По крайней мере, так было, пока Гиммлер не узнал, что он там делал. Даже он был в ужасе от того, что они с комендантом затеяли. Кража, убийство, пытки. Не так ли, Пол? Так напуган тем, что вас с Эберлом выгнали из СС, и именно так вы оказались в вермахте, защищая Берлин, пытаясь искупить свою вину за свои прежние преступления.
   - Чепуха, - сказал Кестнер.
   - Может быть, у вас и нет под стражей Эдгара де Буделя, Эмиль, но у вас есть один из самых страшных военных преступников в Европе. Человек, ответственный за гибель не менее трех четвертей миллиона евреев и цыган".
   'Мусор. Мусор. И не думай, что я не в курсе, что это на самом деле, Гюнтер. Это о Париже, не так ли? июнь 1940 года".
   Виджи нахмурился. 'Что насчет этого?'
   - Он пытался меня убить, - сказал я.
   - Я так и знал, - сказал Кестнер.
   Виджи кивнул на дверь. - Снаружи, - сказал он мне. 'Мне надо поговорить с тобой.'
   Я последовал за ним из винного погреба, поднялся по лестнице в небольшой огороженный сад у канала. Виже закурил каждому из нас по сигарете.
   - Пол Кестнер, да?
   Я кивнул. - Я полагаю, что Комиссия ООН по военным преступлениям будет рада, если он окажется под стражей, - сказал я.
   - Думаешь, меня это волнует? - сердито сказал он. "Сколько грёбаных евреев он убил. Мне все равно. Плевать мне на Треблинку, Гюнтер. Или судьба каких-то паршивых цыган. Они мертвы. Очень жаль. Это не моя проблема. Что меня действительно волнует, так это найти Эдгара де Буделя. Понял? Что меня волнует, так это найти человека, который замучил и убил почти триста французов в Индокитае. Теперь он кричал и размахивал руками в воздухе, но не хватал меня за лацканы, и я чувствовал, что, хотя он мог быть зол и разочарован, теперь он также настороженно относился ко мне.
   - Итак, завтра мы вернемся в тот лагерь беженцев во Фридланде, осмотрим там каждого и найдем де Буделя. Понять?'
   - Я не виноват, что он не наш человек, - крикнул я в ответ.
   - Но это был правильный выбор. И если предположить, что ваша информация верна и де Будель действительно ехал в том гребаном поезде, то вполне понятно, что он в лагере.
   - Тебе лучше молиться, чтобы это было так, иначе мы оба в беде. Это не только твоя задница, но и моя тоже.
   Я пожал плечами. - Может быть, я так и сделаю.
   'Какая?'
   'Молиться. Молитесь, чтобы выбраться из этого места на некоторое время. Чтобы уйти от тебя, Эмиль. Я покачал головой. "Мне нужно немного места, чтобы дышать. Чтобы очистить голову.
   Казалось, он взял себя в руки и кивнул. 'Да. Мне жаль. Это не твоя вина, ты прав. Слушай, прогуляйся по городу. Сходите снова в церковь. Я пошлю кого-нибудь с вами.
   'Что насчет него? Кестнер?
   - Мы отвезем его обратно в лагерь беженцев. Немецкие власти могут решить, что с ним делать. Но у меня нет времени на ООН и их дурацкую Комиссию по военным преступлениям. Я не хочу об этом знать.
   Бормоча по-французски, он ушел, вероятно, до того, как один из нас почувствовал себя обязанным попытаться ударить другого еще раз.
   Я нашел Гротча, который, к моему удивлению, попытался оправдать француза тем, что его дочь больна. Мы собрали пальто и вышли на улицу под осеннее солнце. В Геттингене было полно студентов, и это напомнило мне, что моя собственная дочь Дина, вероятно, уже учится на первом курсе университета. По крайней мере, я на это надеялся.
   Погуляв немного, мы с Гротшем оказались возле руин городской синагоги на Обере-Машштрассе, сожженной дотла в 1938 году, и мне стало интересно, сколько геттингенских евреев погибло в Треблинке от рук Пауля Кестнера. и если девять лет в русском лагере для военнопленных действительно были достаточным наказанием для трех четвертей миллиона человек. Может быть, все-таки не было земного наказания, равного такому преступлению. Но если не здесь, на земле, то где?
   Наши шаги привели нас обратно в церковь Святого Якоби. Снаружи я остановился, чтобы заглянуть в витрину магазина напротив, но когда я вышел, то обнаружил, что я один. Я остановился и огляделся, ожидая увидеть приближающегося ко мне Гротча, но его нигде не было видно. На мгновение я подумал о побеге. Перспектива посетить лагерь беженцев Фридланд и быть замеченным Бингелем и Краузе была не более привлекательной, чем накануне; и едва ли не единственное, что мешало мне идти прямо на вокзал, была нехватка денег и знание, что мой французский паспорт вернулся в пансион Эзебек. Я все еще обдумывал свой следующий план действий, когда обнаружил, что меня тесно сопровождают двое мужчин в аккуратных маленьких шляпах и коротких темных плащах.
   "Если вы ищете своего друга, - сказал один из мужчин, - ему нужно сесть и отдохнуть. В связи с тем, что он вдруг почувствовал сильную усталость.
   Я все еще оглядывался в поисках Гротча, как будто меня действительно заботило, что с ним случилось, когда я понял, что позади меня еще двое мужчин.
   - Он отсыпается в церкви. Говорящий мужчина хорошо владел немецким, но это был не его родной язык. Он носил очки в толстой оправе и курил трубку с металлическим мундштуком. Он затянулся, и облако табачного дыма на мгновение закрыло его лицо.
   - Отсыпаешься?
   "Подкожный укол. Не о чем беспокоиться. Не для него и не для тебя, Гюнтер. Так что расслабься. Мы твои друзья. За углом ждет машина, чтобы прокатить нас.
   - А если я не хочу прокатиться?
   - Зачем предполагать что-то подобное, когда мы оба знаем, что именно этого ты и хочешь? Кроме того, мне не хотелось бы давать тебе укол, как твоему другу Гротчу. Эффекты тиопентала могут неприятно сохраняться в течение нескольких дней после инъекции". Теперь у него была моя рука, а у его коллеги другая, и мы уже сворачивали за угол на Вендерштрассе. "Новая жизнь ждет тебя, мой друг. Деньги, и новое удостоверение личности, новый паспорт. Все, что вы хотите.'
   Передо мной распахнулась дверь большого черного салуна. За ним стоял мужчина в кожаной куртке и такой же кепке. Другой мужчина, идущий в нескольких шагах впереди меня, остановился у дверцы машины и повернулся ко мне лицом. Меня похищали люди, которые точно знали, что делают.
   'Кто ты?' Я попросил.
   - Вы наверняка нас ждали, - сказал человек рядом со мной. - После вашей записки. Он ухмыльнулся. - Вы не можете себе представить, какой ажиотаж вызвала ваша информация. Не только здесь, в Германии, но и в штаб-квартире.
   Я наклонился, чтобы сесть в машину, и почувствовал чью-то руку на своей макушке, на всякий случай, в последний момент я попытался сопротивляться и ударился головой о косяк двери. Копы и шпионы во всем мире всегда были такими задумчивыми. Двое мужчин снаружи машины были настороже, нервно оглядываясь по сторонам, пока все, кто должен был быть в машине, не оказались в машине, а затем двери закрылись, и мы двинулись, и все было кончено, суеты не больше, чем если бы мы все собирались в неожиданный поход за покупками в соседний город.
   Через несколько минут я увидел, что мы едем на запад, и вздохнул с облегчением. По крайней мере, теперь я знала, кто меня похитил и зачем.
   - Просто расслабься и наслаждайся путешествием, мой друг. С этого момента у вас пять звезд. Это мой приказ, Гюнтер, дружище. Я должен относиться к вам как к очень важному человеку.
   "Это приятное изменение по сравнению с тем, когда я в последний раз гостил у вас, американцев", - сказал я. "Честно говоря, мне что-то в нем не понравилось".
   - И что это было?
   "Моя камера".
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ: ГЕРМАНИЯ, 1954 ГОД
   Через два с половиной часа мы были во Франкфурте и направлялись через Майн на север города. Нашей целью было огромное изогнутое офисное здание из мрамора медового цвета с шестью квадратными крыльями, что придавало этому месту почти военный вид, как будто в любую минуту клерки и секретари внутри могли бросить свои пишущие машинки и компьютеры и укомплектовать несколько зенитных орудий. на плоских крышах. Я там никогда не был, но узнал его по старым кинохроникам и фотожурналам. Построенный в 1930 году ансамбль Поэлцига или комплекс Поэлцига был крупнейшим офисным зданием в Европе и штаб-квартирой конгломерата IG Farben. Эта прежняя модель немецкого бизнеса и современности была центром нацистских исследовательских проектов военного времени, связанных с созданием синтетической нефти и каучука, не говоря уже о Циклоне Б, смертоносном газе, используемом в лагерях смерти. Теперь это была штаб-квартира Верховного комиссара США по Германии (HICOG) и, как теперь казалось, Центрального разведывательного управления.
   Машина миновала пару военных блокпостов, прежде чем мы припарковались и вошли в портик, похожий на храм. За ней было несколько бронзовых дверей, а с другой стороны просторный коридор с большим американским флагом, несколькими американскими солдатами и двумя изогнутыми лестницами, покрытыми листовым алюминием. Перед лифтом Патерностер меня пригласили подняться и выйти на девятом этаже. Немного нервничая - ведь я никогда прежде не ездил на одном из этих устрашающих лифтов - я подчинился.
   Девятый этаж сильно отличался от нижних. Не было окон. Он освещался окнами в потолке, а не полосатым остеклением, что, вероятно, давало заботящимся о безопасности обитателям еще больше уединения. Потолок также был намного ниже, что заставило меня задуматься, а не является ли одним из условий для того, чтобы быть американским шпионом в Европе, недостаточный рост.
   Конечно, человек, которому меня сейчас представили, не был высоким, хотя и вряд ли был низким. Он не был ничем, что можно было бы описать, ничем не примечательным почти во всех отношениях. Полагаю, он был похож на американского профессора, хотя и бегло говорил по-немецки. На нем был блейзер, серые фланелевые брюки, синяя рубашка на пуговицах и какой-то клубный или академический галстук - темно-бордовый с маленькими щитками. Однако введение не было информативным, поскольку у него, казалось, не было имени, только титул. Он был Шефом, и это все, что я когда-либо знал о нем. Однако я узнал двух мужчин, которые также ждали меня в этой комнате для совещаний без окон. Специальные агенты Шойер и Фрей - это их настоящие имена? Я до сих пор понятия не имел - подождал, пока Шеф подтвердит их присутствие, прежде чем кивнуть мне с молчаливой вежливостью.
   'Ты бывал здесь раньше?' он спросил. "Я имею в виду, когда это здание принадлежало IG Farben".
   'Нет, сэр.' Я пожал плечами. - На самом деле, я удивлен, обнаружив, что он все еще здесь. По-видимому, неповрежденный. Здание такого размера, такое важное для военных действий нацистов, что я всегда считал, что его разбомбили дотла, как и почти все остальное в этой части Германии.
   - На этот счет есть две точки зрения, Гюнтер. Садись, садись. В одной школе говорится, что ВВС США запретили бомбить его из-за близости здания к лагерю для военнопленных союзников в Грюнебургпарке. Другая школа хотела бы, чтобы вы поверили, что Эйзенхауэр обозначил это здание как свою будущую европейскую штаб-квартиру. Очевидно, здание напомнило ему Пентагон в Вашингтоне. И я полагаю, если честно, это выглядит немного похоже. Так что, возможно, это все-таки настоящее объяснение.
   Я выдвинул стул из-за длинного стола из темного дерева, сел и стал ждать, пока Шеф дойдет до того, что я здесь. Но, похоже, он еще не закончил с Эйзенхауэром.
   Однако жена президента не была в таком восторге от этого здания. Особенно она возражала против большой бронзовой женской фигуры - обнаженной, которая сидела на краю отражающего бассейна. Она думала, что это не подходит для военного объекта. Шеф усмехнулся. "Что заставляет меня задаться вопросом, сколько настоящих солдат она на самом деле встречала". Он нахмурился. "Я не уверен, куда делась эта статуя. Хехст-билдинг, может быть? Эта обнаженная всегда выглядела так, будто ей нужно лекарство, а, Фил?
   - Да, сэр, - сказал Шойер.
   - Должно быть, вы устали после дороги, герр Гюнтер, - сказал вождь. - Так что я постараюсь не утомлять вас больше, чем нужно. Хотите кофе, сэр?
   'Пожалуйста.'
   Шойер подошел к буфету, где на подносе были аккуратно сложены кофейные принадлежности.
   Шеф сел и посмотрел на меня со смесью любопытства и недоверия. Если бы между нами была шахматная доска, нам обоим было бы немного легче. Тем не менее игра шла, и мы оба знали, что это такое. Он подождал, пока Шойер - Фил - поставил передо мной чашку кофе, а затем начал.
   "Циклон Б. Я полагаю, вы слышали о нем".
   Я кивнул.
   "Все предполагают, что это было разработано IG Farben. Но они просто продавали вещи. На самом деле он был разработан другой химической компанией под названием Degesch, которая стала контролироваться третьей химической компанией под названием Degussa. В 1930 году Degussa нужно было собрать немного денег, и поэтому они продали половину своего контрольного пакета акций Degesch своему главному конкуренту, IG Farben. И, кстати, вещество, настоящие кристаллы, уничтожавшие насекомых со скоростью циклона, отсюда и название, было сделано четвертой компанией под названием Dessauer Werke. Ты со мной до сих пор'
   'Да сэр. Хотя я начинаю задаваться вопросом, почему.
   - Терпение, сэр. Все будет объяснено. Итак, Dessauer изготовил материал для Degesch, который продал материал Degussa, который продал маркетинговые права двум другим химическим компаниям. Я даже не стану называть вам их имена. Это просто смутило бы вас. Таким образом, фактически IG Farben владела только двадцатью процентами акций газа, а львиная доля принадлежала другой компании, Goldschmidt AG Company of Essen.
   'Почему я говорю вам это? Позволь мне объяснить. Когда я переехал в это здание, мне стало как-то неловко от мысли, что я могу дышать тем же офисным воздухом, что и люди, которые разработали этот отравляющий газ. Поэтому я решил узнать об этом для себя. И я обнаружил, что на самом деле неправда, что IG Farben имеет прямое отношение к этому газу. Я также обнаружил, что еще в 1929 году Служба общественного здравоохранения США использовала Циклон Б для дезинфекции одежды мексиканских иммигрантов и грузовых поездов, в которых они путешествовали. На карантинной станции в Новом Орлеане. Кстати, этот материал производится и сегодня, в Чехословакии, в городе Кельне. Они называют его "Ураган Д2" и используют его для дезинфекции поездов, в которых путешествовали немецкие военнопленные. Обратно на Родину.
   - Видите ли, герр Гюнтер. У меня страсть к информации.
   Некоторые люди называют такие вещи пустяками, но я так не считаю. Я называю это правдой. Или знания. Или даже, когда я сижу в своем кабинете, интеллект. У меня аппетит к фактам, сэр. Факты. Будь то факты об IG Farben, газе Zyklon B, Микки Мессере или Эрихе Мильке".
   Я глотнул кофе. Это было ужасно. Как вареные носки. Я потянулся за сигаретами и вспомнил, что выкурил последнюю из них в машине.
   - Дайте герру Гюнтеру сигарету, Фил? Это то, чего вы добивались, не так ли?
   'Да. Спасибо.'
   Шойер зажег меня бронированной зажигалкой Dunhill, а затем зажег себе. Я заметил, что щиты на его галстуке-бабочке были такими же, как и у вождей, и предположил, что у них не только служба, но и предыстория. Лига плюща, наверное.
   "Ваше письмо, герр Гюнтер, было очаровательным. Особенно в контексте того, что сказал мне Фил и что я прочитал в деле. Но моя работа заключается в том, чтобы выяснить, насколько это правда. О, я ни на секунду не предполагаю, что вы нам лжете. Но после двадцати лет люди могут легко совершать ошибки. Это справедливо, не так ли?
   'Очень чесно.'
   Он смотрел на мой недопитый кофе с замещающим отвращением. 'Ужасно, не так ли? Кофе. Я не знаю, почему мы миримся с этим. Фил, принеси герру Гюнтеру что-нибудь покрепче. Что вы пьете, сэр?
   - Шнапс был бы кстати, - сказал я и огляделся, пока Шойер достал из буфета бутылку и маленький стакан и поставил их на стол. 'Спасибо.'
   - Каботажное судно, - отрезал Шеф.
   Были принесены подставки и помещены под бутылку и мой стакан.
   "Этот стол сделан из орехового дерева, - сказал вождь. - Орех оставляет следы, как дамасская салфетка. Итак, сэр. У вас есть сигарета. У вас есть выпивка. Все, что мне нужно от вас, - это кое-какие факты".
   В пальцах он держал развернутый лист бумаги, на котором я узнал свой почерк. Он надел очки-полумесяцы на кончик курносого носа и с отстраненным любопытством рассматривал письмо. Он едва прочитал содержание, прежде чем уронить записку на стол.
   "Естественно, я читал это. Несколько раз. Но теперь, когда вы здесь, я бы предпочел, чтобы вы рассказали мне лично, что вы написали агентам Шойеру и Фрею в этом вашем письме.
   - Чтобы вы могли видеть, отклоняюсь ли я от того, что написал раньше?
   - Мы прекрасно понимаем друг друга.
   - Ну, таковы факты, - сказал я, подавляя улыбку. "Условием моей работы с SDECE..."
   Шеф вздрогнул. - Что именно это означает, Фил?
   - Служба внешней документации и контрразведки, - сказал Шойер.
   Шеф кивнул. - Продолжайте, герр Гюнтер.
   "Ну, я согласился работать на них, если они разрешат мне посетить Берлин и моего старого друга. Возможно, единственный друг, который у меня остался.
   - У нее есть имя? Этот твой друг?
   - Элизабет, - сказал я.
   'Фамилия? Адрес?'
   - Я не хочу, чтобы она была замешана во всем этом.
   - Это означает, что ты не хочешь мне говорить.
   'Это правда.'
   - Вы познакомились с ней, как и когда?
   1931 год. Она была швеей. Тоже хороший. Она работала в той же ателье, что и сестра Эриха Мильке, где до своей смерти в 1911 году работала и мать Мильке, Лидия Мильке. Отцу Эриха было довольно тяжело воспитывать четверых детей в одиночку. Его старшая дочь ходила на работу и готовила еду для всей семьи, а поскольку Элизабет была ее подругой, она иногда помогала. Были даже времена, когда Элизабет была Эриху как сестра.
   'Где они жили? Вы не помните адрес?
   "Шттинерштрассе. Серое многоквартирное здание в Гезундбруннене на северо-западе Берлина. Номер двадцать пять. Именно Эрих познакомил меня с Элизабет. После того, как я спас ему шею.
   - Расскажите мне об этом.
   Я сказал ему.
   - И тогда вы познакомились с отцом Мильке.
   'Да. Я пошел по адресу Мильке, чтобы попытаться его арестовать, но старик замахнулся на меня, и мне пришлось его арестовать. Элизабет дала мне адрес, и она была не очень рада тому, что я попросил ее об этом. В результате наши отношения рухнули. И это было гораздо позже, наверное, осенью 1940 года, прежде чем мы снова познакомились; и в следующем году, прежде чем мы снова начали наши отношения".
   - Вы ни разу не упомянули об этом, когда вас допрашивали в Ландсберге, - сказал вождь. 'Почему бы и нет?'
   Я пожал плечами. "В то время это вряд ли казалось актуальным. Я почти забыл, что Элизабет вообще знала Эриха. Не в последнюю очередь потому, что она всегда скрывала от него, что мы друзья. Эрих, мягко говоря, не очень любил копов. Я снова начал встречаться с ней зимой 1946 года, когда вернулся из русского лагеря для военнопленных. Некоторое время я жил с Элизабет, пока снова не нашел свою жену в Берлине. Но я всегда очень любил ее, а она меня. А недавно, когда я был в Париже, я снова подумал о ней и подумал, все ли с ней в порядке. Полагаю, вы могли бы сказать, что у меня появились романтические мысли о ней. Как я уже сказал, в Берлине я больше никого не знаю. Поэтому я решил найти ее как можно скорее и посмотреть, не сможем ли мы с ней повторить это еще раз.
   - И как это прошло?
   'Это было хорошо. Она не замужем. Она была связана с каким-то американским солдатом. Думаю, больше одного. Так или иначе, оба мужчины были женаты, и поэтому они вернулись к своим женам в Штаты, оставив ее немолодой и напуганной будущим.
   Я налил стакан шнапса и отхлебнул его, а Шеф внимательно наблюдал за мной, словно взвешивая мою историю в каждой руке, пытаясь определить, насколько он верит или мало верит.
   - Она была по тому же адресу, что и в 1946 году?
   'Да.'
   - Знаешь, мы всегда можем спросить у французов. Ее адрес.
   'Вперед, продолжать.'
   "Они могут обоснованно предположить, что вы отправились именно туда", - сказал он. - Они могут даже усложнить ей жизнь. Вы думали об этом? Мы могли бы защитить ее. Французы не всегда так романтичны, как их часто изображают.
   - Элизабет пережила битву за Берлин, - сказал я. "Она была изнасилована русскими. Кроме того, она не из тех, кто делает мужчине укол тиопентала на улицах Геттингена, среди бела дня. Когда Гротч расскажет свою историю, я думаю, французы решат, что русские меня ущипнули, а вы? В конце концов, это то, что вы хотели, чтобы они думали, не так ли? Я бы совсем не удивился, если бы ваши люди говорили по-русски, когда схватили его. Просто для вида.
   "По крайней мере, скажите мне, живет ли она на Востоке или на Западе".
   'На Западе. Французы дали мне паспорт на имя Себастьяна Клебера. Вы сможете проверить меня, проезжая через контрольно-пропускной пункт Альфа в Хельмштедте и в Берлине на перекрестке Драйлинден. Но не покидать его, чтобы войти в Восточный Берлин.
   'Хорошо. Расскажите мне свои новости об Эрихе Мильке.
   - Моя подруга Элизабет сказала, что видела отца Мильке, Эриха. Что он еще жив и здоров. По ее словам, ему было за семьдесят. Они пошли выпить кофе в кафе "Кранцлер". Он сказал, что жил в ГДР, но ему это не нравилось. Соскучился по футболу и своему старому району. Пока Элизабет рассказывала мне это, было ясно, что она понятия не имеет, чем занимался Эрих-младший. Кем и чем он был. Все, что она сказала, это то, что Эрих время от времени навещает своего отца и дает ему деньги. И я предположил, учитывая, кем он был, что это должно быть секретом.
   'Время от времени. Как часто это бывает?
   'Регулярно. Раз в месяц.'
   - Почему ты не сказал?
   - Я мог бы сделать, если бы вы дали мне достаточно времени.
   - Она сказала, где жил Эрих-старший? В ГДР?
   "Деревня под названием Шенвальде, к северо-западу от Берлина. Она сказала, что он сказал ей, что у него там неплохой коттедж, но что ему скучно в Шенвальде. Это довольно скучное место. Конечно, она знала, что Эрих-старший был убежденным коммунистом, и поэтому спросила его, означает ли, что жизнь на Западе означает, что он вышел из партии. И он сказал, что пришел к выводу, что коммунисты ничуть не хуже нацистов".
   - Она сказала, что это он сказал?
   'Да.
   - Вы знаете, мы проверили, и нет никаких сведений о том, что Эрих Мильке проживает в Западном Берлине.
   "Отца Мильке зовут не Мильке. Его зовут Эрих Столмахер. Мильке была незаконнорожденной. Не то чтобы отец использовал имя Столлмахер.
   - Она сказала вам, как его зовут?
   'Нет.'
   - Дать вам адрес?
   "Сталмахер не настолько глуп".
   - Но есть кое-что. Кое-что, что вы хотели бы обменять.
   'Да. Столлмахер сказал Элизабет название ресторана, куда он регулярно любит обедать по субботам.
   - А твоя идея? Что именно?'
   - Это ваша область знаний, а не моя, шеф. Я никогда не был хорошим офицером разведки. У меня не было такого грязного ума, чтобы быть действительно эффективным в вашем мире. Думаю, я был лучшим детективом. Лучше обнаружить беспорядок, чем создать его.
   - Я вижу, вы невысокого мнения об интеллекте.
   - Только люди, которые в нем работают.
   "Мы включены".
   - Особенно ты.
   - Вы предпочитаете французов?
   "Есть что-то честное в их лицемерии и самомнении".
   - Как бывший берлинский детектив, что бы вы предложили?
   "Следуйте за Эрихом Столмахером от его любимого ресторана до его квартиры. И устроить там ловушку для Эриха Мильке.
   "Рискованно".
   - Конечно, - сказал я. - Но теперь, когда ты вытащил меня, ты все равно собираешься это сделать. Вы должны это сделать теперь, когда вы частично подорвали всю ту черную пропаганду, которую я давал французам о Мильке как вашем агенте; а до этого агент нацистов. Если бы не вишенка на торте - то, что я опознал для них де Буделя, - может быть, они больше не сочтут всю ту ложь, которую я рассказал об Эрихе, такой убедительной.
   "Это правда, что мы хотели бы заполучить Мильке. С его отцом в заднем кармане мы могли бы даже превратить его в шпиона, которым вы назвали его французам. Конечно, тогда нам пришлось бы очернить ваше имя перед французами. Чтобы убедиться, что у них снова сложилось правильное впечатление о Мильке. Что он был и всегда был идеальным коммунистическим ублюдком.
   - Видишь ли, я знал, что ты придумаешь какой-нибудь способ обойти эти проблемы.
   'И ты. Чему ты хочешь помочь?
   Я нахмурился. - Я могу показать вам, где находится ресторан. Может быть, даже угостить вас столиком.
   - Нам потребуется больше помощи. В конце концов, вы встречались с Эрихом Столлмахером. Он замахнулся на тебя. Вы арестовали его. Вы, должно быть, хорошо разглядели его в тот день. Нет, герр Гюнтер, нам нужна не только ваша помощь в получении столика в любимом заведении этого Штальмахера. Мы хотим, чтобы вы опознали его.
   Я устало улыбнулась.
   - В этом есть что-то смешное?
   - Вы не первый начальник разведки, который просит меня об этом. У Гейдриха была та же идея.
   - Я часто думал о Гейдрихе, - сказал Шеф. "Говорили, что он самый умный нацист из всех. Вы согласны с этим?
   "Это правда, что у него было инстинктивное понимание власти, что делало его очень эффективным нацистом. Вам нравятся факты, сэр? Тогда вот вам факт о Рейнхардте Гейдрихе, который вы могли бы оценить. Его отец, Бруно, был учителем музыки, а до этого своего рода композитором. За десять лет до рождения сына Бруно Гейдрих написал оперу "Преступление Рейнхардта". Ах да, и вот еще факт. Гейдрих был убит по приказу Гиммлера".
   - Вы не говорите.
   - Я был следователем.
   'Интересно.'
   "Сейчас меня больше интересуют деньги, которые у меня отобрали, когда меня арестовали на Кубе. И лодка, которая была конфискована. Это часть цены за мою помощь. На самом деле, это была цена сделки, которую мы заключили в Ландсберге в обмен на то, что я врал французам, так что вы соглашаетесь только на то, на что уже согласились ваши люди. Я хочу, чтобы лодка была продана, а все деньги переведены на счет в швейцарском банке, как мы договорились. Я тоже хочу американский паспорт. А за доставку Эриха Мильке - двадцать пять тысяч долларов США.
   "Это много.'
   "Учитывая, что я собираюсь доставить заместителя главы аппарата госбезопасности Восточной Германии, я бы сказал, что это было дешево в два раза дороже".
   - Филипп?
   'Да сэр?'
   - Цена, которую стоит заплатить, как вы думаете?
   - Для Мильке? Да, сэр, я бы хотел. Я всегда так думал, с самого начала всей этой разведывательной работы.
   - Потому что вы знаете, что я хочу, чтобы вы сыграли начальника манежа на шоу герра Гюнтера, не так ли?
   'Нет, сэр.'
   - Тогда, я полагаю, теперь ты это знаешь, а, Филип?
   Шойер выглядел смущенным из-за того, что его поставили в такое положение. 'Да сэр.'
   - Ты тоже, Джим.
   Фрей приподнял брови, но все равно кивнул.
   Я налил себе еще стакан шнапса.
   'Почему бы и нет?' - сказал Шеф. - Думаю, нам всем не помешало бы выпить. Ты не согласен, Фил?
   'Да сэр. Я думаю, мы могли бы.
   - Но не шнапс, а? Простите меня, герр Гюнтер. Я многим восхищаюсь в вашей стране. Но мы в ЦРУ не очень любим шнапс.
   "Я думаю, довольно сложно проколоть такой маленький стакан".
   - Разве ты не веришь? Шеф улыбнулся. 'Хм. Да, какое у вас чувство юмора, для немца.
   Филип Шойер достал бутылку бурбона и три стакана.
   - Вы уверены, что не попробуете ничего из этого, герр Гюнтер? - сказал Шеф. - Поднять тост за сделку с Айком. 'Почему бы и нет?' Я сказал.
   'Хороший человек. Мы еще сделаем из вас американца, сэр. Но именно это меня и беспокоило.
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ: БЕРЛИН, 1954 ГОД
   Большинство людей идут по жизни, накапливая имущество. Казалось, я прошел через то, что терял их или когда их у меня отбирали. Единственное, что у меня осталось с довоенных времен, - это сломанная шахматная фигура из кости - голова черного коня из набора шахмат Selenus. В последние дни Веймарской республики этот черный рыцарь постоянно использовался в Романском кафе, где я раз или два играл великого Эммануила Ласкера. Он был завсегдатаем кафе, пока в 1933 году нацисты не вынудили его и его брата навсегда покинуть Германию. Я все еще мог представить его сидящим на корточках над доской с сигаретами и сигарами и усами Дикого Запада. Щедрый до отказа, он давал чаевые или устраивал выставки для всех, кто интересовался; а в свой последний день в "Романском кафе" - он уехал в Москву, а потом в Нью-Йорк - Ласкер подарил всем, кто был там, чтобы попрощаться с ним, шахматную фигуру из лучшего набора кафе. У меня черный рыцарь. Учитывая то, как меня играли на протяжении многих лет, я иногда думаю, что черная пешка была бы более подходящей. С другой стороны, конь, даже сломленный, по своей сути кажется более ценным, чем пешка, и, вероятно, поэтому я так старался сохранить его в одной беде за другой. Маленькая костяная основа оторвалась во время битвы за Кенигсберг и вскоре была утрачена; но каким-то образом голова лошади осталась у меня. Я мог бы назвать это своим талисманом, если бы не тот очевидный факт, что так или иначе мне не всегда везло. С другой стороны, я все еще был в игре, и иногда это все, что вам нужно. Все - абсолютно все - может произойти, пока вы остаетесь в игре. И в последнее время, словно для того, чтобы напомнить мне об этом факте, голова маленького черного рыцаря часто сжималась в моем кулаке, как мусульманин мог бы использовать набор четок, чтобы произнести девяносто девять имен Бога и приблизить его во время молитва. Только хотелось не ближе к Богу, а чего-то более земного. Свобода. Независимость. Самоуважение. Больше не быть чужой пешкой в игре, которая меня не интересовала. Конечно, это не так уж и много.
  
   Полет в Берлин из Франкфурта на борту DC-7 занял чуть меньше часа. Со мной путешествовали Шойер, Фрей и третий человек - человек в очках с тяжелой оправой, который похитил меня в Геттингене: его звали Хамер. Перед зданием аэропорта в Темпельхофе нас ждал черный "Мерседес". Когда мы уезжали, Шойер указал на памятник берлинскому авиалайнеру 1948 года, занимавший центр Орлиной площади. Сделанный из бетона и более высокий, чем само здание аэропорта, памятник должен был представлять собой три воздушных коридора, по которым доставлялись грузы во время советской блокады. Это было больше похоже на статую призрака из комиксов, с поднятыми руками, наклонившегося, чтобы кого-то напугать. И когда я оглянулся на аэропорт, меня больше интересовала судьба нацистского орла, венчавшего центральную стену здания аэропорта. В этом не могло быть никаких сомнений: орел был американизирован. Кто-то покрасил его голову в белый цвет, так что теперь он больше походил на американского белоголового орлана.
   Мы ехали на запад, через американский сектор, который выглядел чистым и процветающим, с множеством витрин из зеркального стекла и яркими новыми кинотеатрами, где показывали последние голливудские фильмы: "Окно во двор", "На набережной" и "В случае убийства набирайте М". Инештрассе, рядом с университетом и новым
   Здание Генри Форда выглядело почти так же, как и до войны. Много каштанов и ухоженные сады. Американские флаги, конечно, были новыми. Большой был на флагштоке перед Американским офицерским клубом в Харнак-Хаусе - бывшем гостевом доме знаменитого Института кайзера Вильгельма. Шойер с гордостью сообщил мне, что в клубе есть ресторан, салон красоты, парикмахерская и газетный киоск, и пообещал отвезти меня туда. Но почему-то я не думал, что кайзер это одобрит: он никогда не любил американцев.
   Мы остановились на вилле дальше по улице от клуба. Из моего слухового окна сзади можно было увидеть небольшое озеро. Единственными звуками были птицы на деревьях и велосипедные звонки студентов, направлявшихся в Свободный университет Берлина и обратно, словно маленькие курьеры надежды для города, который мне было трудно снова полюбить, несмотря на мгновенное обслуживание, которое сопровождалось мою комнату в образе подобострастного лакея в белом камзоле, который предложил принести мне кофе и пончик. Я отказался от обоих и попросил бутылку шнапса и несколько сигарет. Хуже всего была музыка: из скрытых динамиков играла какая-то певица с медовым голосом, которая, казалось, следовала за мной из столовой, через холл и в библиотеку. Он не был особенно громким или навязчивым, но он был там, когда в этом не было необходимости. Я спросил об этом камердинера. Его звали Джордж, и он сказал мне, что певица - Элла Фитцджеральд, как будто с этим все в порядке.
   Мебель выглядела родной для дома, так что все было в порядке, хотя кулер с водой в библиотеке казался каким-то неуместным, как и периодические отрыжки воздухом, проходившим сквозь воду, как чудовищная отрыжка. Это звучало как моя собственная совесть.
   Ресторан Am Steinplatz находился на Уландштрассе, 197, к юго-западу от Тиргартена, и был построен еще до войны.
   Ветхий внешний вид здания свидетельствовал о том, что ресторан был достаточно хорош, чтобы быть включенным в берлинский буклет армии США, а это означало, что это место было популярно среди американских офицеров и их немецких подруг. Там был бар со столовой, где подают популярные блюда американской и берлинской кухни. Мы вчетвером - я и трое Эми - заняли столик у окна в столовой. Официантка носила очки, а ее волосы были короче, чем казалось правильным, как будто они еще не отросли после какой-то личной катастрофы. Она была немкой, но сначала заговорила по-английски, как будто знала, что немногие берлинцы могут позволить себе такие цены в обширном меню. Мы заказали вино и обед. Зал был еще более или менее пуст, и мы знали, что Эриха Столлмахера там еще не было. Но он быстро заполнялся, пока не остался только один столик.
   - Вероятно, он не придет, - сказал Фрей. 'Не в этот раз. Это всегда было моим опытом засад. Цель никогда не приходит с первого раза.
   - Будем надеяться, что вы не ошиблись, - сказал Хамер. "Еда здесь такая чертовски вкусная, что я хочу вернуться. Несколько раз.'
   Дождь бил в запотевшее окно ресторана. Пробка вылетела из бутылки вина. Офицеры за соседним столиком громко смеялись, как люди, которые привыкли смеяться на открытом воздухе, возможно, верхом на лошади, но никогда в маленьких берлинских ресторанчиках. Они даже чокнулись с большим размахом и шумом, чем требовалось. На кухне кто-то крикнул, что заказ готов. Я посмотрел на часы Шойера - мои еще были в бумажном пакете в Ландсберге. Было час тридцать.
   - Может быть, я проверю бар, - сказал я.
   - Хорошая идея, - сказал Шойер.
   - Дай мне денег на сигареты, - сказал я ему. - Для вида.
   Я прошел к бару, купил у бармена несколько английских сигарет и огляделся, пока он нашел мне зажигалку. Несколько мужчин играли в домино в маленькой уютной нише. Рядом с ними на полу лежала собака, периодически виляя хвостом. В углу сидел старик, потягивая пиво и читая вчерашний номер Die Zeit. Я быстро выпил шнапса со сдачей, закурил сигарету и вернулся в ресторан, когда кофе-машина завыла, как арктический ветер. Я сел, погасил сигарету, отпилил уголок недоеденного шницеля и сказал:
   - Он там.
   - Боже мой, - сказал Фрей. - Не верю.
   'Ты уверен?' - спросил Хамер.
   "Я никогда не забуду человека, который ударил меня".
   - Думаешь, он тебя не узнал? - сказал Шойер.
   'Нет, я сказал. - Он в очках для чтения. И еще одна пара в его верхнем кармане. Я предполагаю, что у него длинный один глаз и короткий другой.
   Настенные часы баварского вида пробили полчаса. За соседним столиком один из американцев оттолкнул стул тыльной стороной ноги. На твердом деревянном полу ресторана это звучало как барабанная дробь.
   - Так что теперь? - спросил Хамер.
   - Мы придерживаемся плана, - сказал Шойер. "Гюнтер последует за ним, а мы последуем за Гюнтером. Он знает этот город лучше любого из нас.
   - Мне нужно больше денег, - сказал я. "Для метро или трамвая. А если я тебя потеряю, мне, возможно, придется вызвать такси обратно на Инештрассе.
   - Вы нас не потеряете, - уверенно улыбнулся Хамер.
   - Тем не менее, - сказал Шойер, - он прав. Он вручил мне несколько заметок и немного мелочи.
   Я встал.
   - Ты собираешься сидеть в баре? - спросил Фрей.
   'Нет. Нет, если я не хочу, чтобы он узнал меня позже. Я собираюсь стоять снаружи и ждать его там.
   'Под дождем?'
   - Это общая идея. Тебе лучше держаться подальше от бара. Мы бы не хотели, чтобы он чувствовал, что он кому-то интересен".
   - Вот, - сказал Фрей. - Можешь одолжить мою шляпу.
   Я попробовал это. Шляпа была слишком велика, поэтому я вернул ее ему. - Держи, - сказал я. "Я буду стоять в дверном проеме на противоположной стороне дороги и смотреть оттуда".
   Шойер убрал пятно конденсата с окна. - А мы будем наблюдать за вами отсюда.
   Хамер посмотрел на мою недоеденную еду. - Вы, немцы, и так слишком много едите, - заметил он.
   Игнорируя его, я сказал: "Я следую за ним. Не вы. Если вы думаете, что я потерял его, не паникуйте. Просто держи дистанцию. И не пытайся снова найти его для меня. Я знаю, что я делаю. Постарайтесь запомнить это. Раньше я зарабатывал на жизнь подобными вещами. Если он пойдет в другое здание, подожди снаружи, не следуй за мной. У него могут быть друзья, выглядывающие из окна.
   - Удачи, - сказал Шойер.
   - Удачи нам всем, - сказал я и допил содержимое своего бокала. Потом я вышел наружу.
   Впервые за долгое время я почувствовал пружинистость в своих шагах. Дела начали налаживаться. Я не возражал против дождя в последнюю очередь. Это было хорошо на моем лице. Освежающий. Я занял позицию в дверях почерневшего от копоти здания напротив. Холодный дверной проем. Настоящая должность полицейского, и, дуя на ногти из-за отсутствия перчаток, я устроился у внутренней стены. Когда-то давно я жил не в пятидесяти-шестидесяти метрах от того места, где стоял, в квартире на Фазаненштрассе. Долгое жаркое лето 1938 года, когда вся Европа вздохнула с облегчением, потому что угроза войны была предотвращена. Во всяком случае, так мы и думали. Когда Генри Форд закончил говорить, что история - это ерунда, он также сказал, что большинство из нас предпочитает жить настоящим и не думать о прошлом. Или слова на этот счет. Но в Берлине прошлого было труднее избежать.
   По лестнице здания спустился мужчина и попросил у меня сигарету. Я дал ему одну, и минуту или две мы разговаривали, но я все время одним глазом следил за двумя дверями Am Steinplatz. На противоположном конце Уландштрассе, недалеко от одноименной площади, находилась гостиница под названием "Штайнплац". Оба заведения принадлежали одним и тем же людям; к замешательству всех американцев, у них даже был один и тот же номер телефона. Замешательство всех американцев меня вполне устраивало.
   Дождь прекратился, и выглянуло солнце, а через несколько минут и моя добыча. Он сделал паузу, посмотрел на проясняющееся небо и закурил трубку, что дало мне шанс еще раз хорошенько его разглядеть.
   На нем было старое лоденское пальто и шляпа с гусиным пером на шелковой ленте, и с другой стороны улицы было слышно, как стучат гвозди в его ботинках. Он был полным и лысеющим, и теперь носил другую пару очков. Было, без сомнения, сильное сходство с Эрихом Мильке. Он тоже был примерно такого же роста. Он проверил свои мухи, как будто он был в туалете и пошел на юг, в сторону Кант-штрассе. После приличного перерыва я последовал за ним, положив руку на голову моего маленького рыцаря.
   Я чувствовал себя даже лучше теперь, когда я шел один. Ну, почти один. Я огляделся и увидел двоих из них - Фрея и Хамера - примерно в тридцати метрах позади меня, на противоположных сторонах улицы. Я не мог видеть Шойера и решил, что он, вероятно, пошел за машиной, чтобы им не пришлось идти пешком, когда, в конце концов, мы выследим нашего человека до его логова. Американцы не любили гулять больше, чем пропускали еду. С тех пор, как я начал проводить с ними некоторое время, я заметил, что средний американец - если предположить, что эти мужчины были средними американцами - ест примерно в два раза больше, чем средний немец. Каждый день.
   На Кант-штрассе мужчина свернул направо, в сторону Савиньи-плац; затем возле городской железной дороги поезд остановился на надземной станции над его головой, и он пустился рысью. Я тоже, и только что успел купить билет и сесть в поезд до того, как двери закрылись, и мы двинулись на северо-восток, к Старому Моабиту. Хамеру и Фрею не так повезло, и как только поезд тронулся, я мельком увидел, как они бегут вверх по лестнице на станцию Савиньи-Плац. Я мог бы тоже улыбнуться им, если бы то, что я делал, не казалось таким жизненно важным для моего собственного будущего и состояния.
   Я сел и посмотрел прямо вперед и в окно. Снова сработала вся старая полицейская подготовка: способ следовать за человеком, не показывая себя. В основном речь шла о том, чтобы держаться на расстоянии и научиться следить за человеком, который был позади вас так же часто, как и перед вами; или, как сейчас, в соседнем вагоне. Я мог видеть его через соединительное окно, все еще читающего газету. Мне, конечно, стало легче. И мысль о том, что я был на высоте, делала конфуз, который, скорее всего, переживали Эми, еще более приятным. Шойер мне почти нравился, но Хамер и Фрей - другое дело. Я особенно не любил Хамера, хотя бы из-за его высокомерия и из-за того, что он, казалось, действительно не любил немцев. Ну, мы к этому привыкли. Но все равно раздражало.
   Не двигая головой, я закатил глаза в сторону, как манекен чревовещателя. Мы въезжали на станцию Зоопарк, и я следил за газетой в соседнем вагоне, чтобы посмотреть, не сложилась ли она, но она оставалась вертикальной и оставалась такой на станциях в Тиргартене и Бельвю; но в Лертере он, наконец, упал, и читатель встал, чтобы выйти.
   Он спустился по ступенькам и пошел на север, справа от него оказалась гавань Гумбольдта. Несколько шлюпок, пришвартованных вместе в одну большую флотилию, плавно скользили по стально-голубой воде британского сектора. По другую сторону той же гавани находился госпиталь Шарите и русский сектор. Вдалеке восточногерманские или, возможно, российские пограничники дежурили на контрольно-пропускном пункте на пересечении Инвалиденштрассе и канала. Но мы шли на север, по Хайде-штрассе, пока не пришли к французскому сектору, где свернули направо по Фенн-штрассе и вышли на треугольную площадь Веддинг-плац. Я остановился на мгновение, чтобы осмотреть руины церкви Данкес, где я женился на своей первой жене, а затем мельком увидел своего мужчину, когда он, наконец, сошел на землю в высоком здании на южной Шульцендорфер-штрассе, с видом на старый заброшенный пивоварня.
   Движения на площади было мало или совсем не было. Почти такие же обанкротившиеся, как и британцы, у французов было мало денег, чтобы тратить деньги на возрождение немецкого бизнеса в этом районе, не говоря уже о восстановлении церкви, построенной в знак благодарности за избавление их древнего смертельного врага, кайзера Вильгельма I, от покушения. сделанный на его жизнь в 1878 году.
   Я подошел к зданию на углу Шульцендорфер-штрассе и взглянул на Шосзе-штрассе. Здесь пограничный переход на Лизенштрассе был очень близко и, вероятно, по ту сторону стены пивоварни. Я посмотрел на имена на медных колокольчиках и понял, что Эрих Шталь был достаточно близок к Эриху Штальмахеру, чтобы наша тайная операция шла по плану.
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ: БЕРЛИН, 1954 ГОД
   Мы переехали в маленькую и очень ветхую конспиративную квартиру на Дрейзе-штрассе, к востоку от госпиталя Моабит, в британской зоне, которая, по словам Шойера, находилась настолько близко к квартире Столлмахера, насколько мы осмелились попасть в данный момент, не раскрывая своей руки русским или если на то пошло, французы. Британцам сказали только, что мы держим под наблюдением подозреваемого в торговле на черном рынке.
   План был прост: я, как берлинец, свяжусь с владельцем дома на Шульцендорферштрассе и предложу снять одну из нескольких пустующих квартир под девичьей фамилией жены. Владелец, адвокат на пенсии из Вильмерсдорфа, показал мне квартиру, которую он обставил сам, и внутри она была намного лучше, чем выглядела снаружи. Он объяснил, что зданием владела и управляла его жена Марта, пока в прошлом году она не погибла от взрыва бомбы во время посещения могилы своей матери в Ораниенбурге.
   -- Говорили, что она ничего не знала, -- сказал герр Шурц. "Американская авиабомба в двести пятьдесят килограммов пролежала там почти десять лет, и никто этого не заметил. Могильщик в двадцати метрах копал и, должно быть, ударил его киркой.
   - Очень плохо, - сказал я.
   - Говорят, Ораниенбург полон неразорвавшихся боеприпасов. Почва там мягкая, видишь ли, под слоем твердого гравия.
   Бомбы пробьют землю, но не гравий". Он пожал плечами, а затем покачал головой. - Очевидно, в Ораниенбурге было много целей.
   Я кивнул. "Фабрика Хейнкеля. И фармацевтический завод. Не говоря уже о предполагаемом заводе по разработке атомной бомбы.
   - Вы женаты, герр Хэндлозер?
   - Нет, моя жена тоже умерла. У нее пневмония. Но она некоторое время болела, так что это не было таким большим потрясением, как то, что случилось с вашей женой.
   Я подошел к окну и посмотрел на улицу.
   "Это большая квартира для человека, живущего в одиночестве", - сказал Шурц.
   "Я планирую нанять пару арендаторов, чтобы помочь мне с арендной платой", - сказал я. - Если ты не против. Какие-то джентльмены из американской библейской школы.
   - Рад это слышать, - сказал Шурц. - Это то, что сейчас нужно всему французскому сектору. Еще американцы. Они единственные, у кого есть деньги. Кстати говоря.
   Я пересчитал несколько банкнот в его жадной руке. Он дал мне связку ключей, и я вернулся в конспиративную квартиру на Дрейзе-штрассе.
   "Что касается хозяина, - сказал я, - мы можем переехать завтра".
   - Вы ничего не сказали ему ни о Штале, ни о Штальмахере, - сказал Шойер.
   - Я сделал именно так, как ты мне сказал. Я даже не спросил о соседях. Что теперь происходит?
   - Мы въезжаем и держим это место под пристальным наблюдением, - сказал Шойер. "Подождите, пока Эрих Мильке навестит своего отца, а затем поднимитесь наверх, чтобы представиться".
   Фрай рассмеялся. "Здравствуйте, мы ваши новые соседи. Можем ли мы заинтересовать вас в переходе на Запад? Ты и твой старик.
   - Что случилось с идеей сделать его вашим шпионом?
   "Недостаточно рычагов воздействия. Наши политические хозяева хотят знать, что думает руководство Восточной Германии сейчас, а не через год. Поэтому мы хватаем его и отвозим обратно в Штаты, чтобы допросить.
   - Вы забываете жену Мильке, Гертруду, не так ли? А разве у него сейчас нет сына? Откровенный? Он точно не захочет их оставлять.
   "Мы вовсе их не забываем, - сказал Шойер. - Но я думаю, что Эрих будет. Судя по всему, что мы о нем знаем, он не из сентиментальных. Кроме того, он всегда может подать заявку, чтобы они приехали и на Запад. И не то чтобы стена мешала им прийти".
   - А если он не захочет дезертировать?
   "Ну, тогда это очень плохо".
   - Вы его похитите?
   - Это слово мы не используем, - сказал Шойер. "Конституция США допускает исключения в порядке государственной политики в отношении обычного судебного процесса экстрадиции. Но я сомневаюсь, что что-то из этого будет иметь значение. Как только он увидит нас четверых, он поймет, что игра окончена и что у него нет выбора.
   - А когда ты его вернешь? Что тогда?'
   Шойер усмехнулся. - Я даже не хочу об этом думать, пока он не будет у нас, Гюнтер. Мильке - большой белый кит для ЦРУ в Германии. Мы приземляем его, мы получаем достаточно масла, чтобы гореть в наших лампах, чтобы увидеть, что мы делаем в этой стране на долгие годы. Штази может никогда не оправиться от такого удара. Это может даже помочь нам выиграть холодную войну".
   - Чертовски верно, - сказал Хамер. "Мильке - это вся гребаная игра в мяч. Этот ублюдок почти ничего не знает о планах коммунистов в Германии. Будут ли они вторгаться? Будут ли они держаться своей стороны забора? Как далеко они готовы зайти, чтобы удержать уже заработанный ярд? И насколько независимо от Москвы нынешнее руководство Восточной Германии?
   Фрей дружески похлопал меня по плечу. "Гюнтер, старый приятель, - сказал он, - ты поможешь нам поймать этого ублюдка, ты готов на всю жизнь, слышишь? К тому времени, как Айк поблагодарит вас, мой немецкий друг, вы почувствуете себя более американцем, чем мы.
   Хамер нахмурился. - Не думаешь ли ты, что Гюнтеру пора получить больше информации от своей подруги? Мильке приезжает на выходные? Он приходит в начале или в конце месяца? Мы могли бы неделями торчать в этой квартире, ожидая появления этого фрица.
   Но Шойер покачал головой. - Нет, лучше оставить все как есть. Кроме того, я думаю, что Гюнтер уже испытал предел своей дружбы с этой дамой. Если он задаст ей еще вопросы о Мильке, она, скорее всего, начнет задаваться вопросом, кто его больше интересует, он или она. И я бы не хотел, чтобы она стала ревновать. Ревнивые женщины делают непредсказуемые вещи".
   Он подошел к окну конспиративной квартиры, отдернул серо-белую сетку и выглянул наружу, когда по Бендлерштрассе к больнице мчалась машина скорой помощи, яростно звеня в колокольчике.
   - Это мне напомнило, - сказал Шойер. Он повернулся, чтобы посмотреть на Фрея. - Вы связались с той машиной скорой помощи?
   'Да.'
   - Это не для нас. Шойер взглянул на меня. - Это для пакета.
   - Ты имеешь в виду Мильке?
   'Вот так. Но с этого момента мы никогда не используем это имя. Нет, пока он не окажется в частном крыле армейского госпиталя США в Лихтерфельде.
   - Полагаю, вы дадите ему и тиопентал, - сказал я.
   - Только если придется.
   - Не похоже, чтобы это было нормировано, - сказал Фрей.
   Хамер рассмеялся. - Во всяком случае, не для нас.
   "Кстати, - сказал я, - не стесняйтесь заплатить мне в ближайшее время".
   - Ты получишь свои паршивые деньги, - сказал Хамер.
   - Я уже слышал это раньше. Я саркастически улыбнулась Хамеру, а затем посмотрела на Шойера. "Послушай, все, о чем я прошу, это чтобы я увидел письмо от швейцарского банка, который обращается с тобой как с еще одним номером. И все, что я хочу, это то, что принадлежит мне".
   - А откуда это? - сказал Хамер.
   - Не твое чертово дело. Но раз уж ты так вежливо спросил, Хамер, я выиграл в азартные игры. В Гаване. Вы можете заплатить мне двадцать пять тысяч в качестве бонуса, если и когда соберете посылку.
   'Играть в азартные игры. Да, конечно.'
   "Когда меня арестовали на Кубе, у меня была квитанция, подтверждающая это".
   "Так же поступали и эсэсовцы, когда грабили евреев, - сказал Хамер.
   - Если вы предполагаете, что именно так я получил свои деньги, вы ошибаетесь. Как ты ошибаешься почти во всем, Хамер.
   - Вы получите свои деньги, - сказал Шойер. "Не беспокойтесь об этом. Все в руках.
   Я кивнула не потому, что поверила ему, а потому, что хотела, чтобы он поверил, что деньги - это то, что мотивирует меня сейчас, когда это не так. Уже нет. Я сжал черного коня в кармане брюк и решил повторить его действия на шахматной доске. Двигаться наискось на одну клетку в сторону, прежде чем прыгнуть на две клетки вперед. В закрытом положении, что еще я мог сделать?
  
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ: БЕРЛИН, 1954 ГОД
   На следующий день, собрав наши сумки и чемоданы - мой был самым маленьким, - мы приготовились покинуть пансион на Дрейзе-штрассе и переехать в квартиру на Шульцендорфер-штрассе. Никто из нас не сожалел о том, что ушел оттуда. У хозяйки было несколько кошек, и они не очень-то любили мочиться на улице; даже с открытыми окнами здесь пахло домом престарелых. Мы заполнили новоявленный фургон "Фольксваген" собой, нашим багажом и снаряжением. Шойер вел машину, а я сидел на пассажирском сиденье и указывал дорогу, а Хамер и Фрай катались сзади с сумками, громко жалуясь. На некотором расстоянии за ней следовала машина скорой помощи, в которой находилось то, что Шойер назвал "охраной" - мускулы ЦРУ с оружием и коротковолновыми радиостанциями. По плану Шойера, машина скорой помощи должна была припарковаться недалеко от Шульцендорферштрассе, и, когда пришло время, эти люди были готовы помочь нам схватить Эриха Мильке.
   Я сказал Шойеру ехать на север по Перлебергер-штрассе, намереваясь пересечь канал по Феннбрюкке, но старое здание на углу Китцовштрассе рухнуло поперек дороги, и местная полиция и пожарная команда вынудили нас ехать на юг по Хайде. Штрассе.
   - Нам лучше не переходить канал по Инвалиденштрассе, - сказал я Шойеру. - По очевидным причинам.
   Инвалиденштрассе на восточной стороне канала принадлежала ГДР, и новый транспортер, заполненный американцами, не говоря уже о машине скорой помощи, заполненной вооруженными людьми, наверняка привлек бы нежелательное внимание со стороны Грепо.
   - Идите на запад по Инвалиденштрассе, пока не окажетесь на Старом Моабите, а потом прямо по Ратеноверштрассе. Придется пересечь канал по мосту Форер. Если он все еще там. Прошло некоторое время с тех пор, как я был на этом пути. Каждый раз, когда я приезжаю в Берлин, он выглядит не так, как в последний раз, когда я был здесь".
   - крикнул Шойер двоим сзади. "Вот почему Гюнтер занимает место", - сказал он. - Чтобы он мог сказать нам, куда идти.
   - Я знаю, куда бы я хотел сказать ему, чтобы он направлялся, - проворчал Хамер.
   Шойер ухмыльнулся мне. - Ты ему не нравишься, - сказал он.
   - Ничего, - сказал я. - Я чувствую к нему то же самое.
   На Rathenower мы проехали мимо большого мрачного здания в форме звезды слева от нас.
   'Это что?' он спросил.
   - Моабитская тюрьма, - сказал я.
   - А другое здание?
   Он имел в виду большое полуразрушенное здание к северу от тюрьмы, огромную крепость здания, которое тянулось на запад вдоль Турмштрассе почти на сотню метров.
   'Что?' Я улыбнулась. -- Вот тут-то и началась вся эта паршивая история. Это Центральный уголовный суд. В мае 1931 года по всей улице были припаркованы полицейские машины. И копы повсюду, внутри и снаружи здания. Нацистских штурмовиков собрались. Их было несколько тысяч. Может быть, больше. И газетчики столпились у больших дверей подъезда".
   - Идет важный судебный процесс, да?
   "Испытание во дворце танца Эдема", - сказал я. - Вообще-то это было обычное дело. Четверо нацистов пытались убить нескольких коммунистов в танцевальном зале. В 1931 году это было почти повседневным явлением. Нет, именно свидетель обвинения сделал дело столь примечательным, и именно поэтому на месте происшествия было так много копов и нацистов. Свидетелем был Адольф Гитлер, и адвокат обвинения хотел показать, что Гитлер был злобной силой, стоящей за такого рода насилием нацистов над коммунистами. Гитлер всегда публично подтверждал свою приверженность закону и порядку, и обвинение хотело доказать, что это ложь. Итак, Гитлера вызвали для дачи показаний".
   'Вы были там?'
   'Да. Но меня больше интересовали четверо подсудимых и то, что они могли сказать о другом убийстве, которое я расследовал. Но я его видел, да. Кто знал, что это будет единственный случай, когда Гитлеру придется отвечать за свои преступления перед судом? Он явился в суд в синем костюме и несколько минут изображал добропорядочного законопослушного гражданина. Но постепенно, по мере продолжения допроса, он начал противоречить самому себе, а затем и выходить из себя. Он утверждал, что СА было запрещено совершать или провоцировать любое насилие. Многие его ответы даже вызвали смех в зрительской галерее. И, наконец, после почти четырех часов дачи показаний Гитлер потерял самообладание и начал разглагольствовать в адрес допрашивавшего его адвоката. Который оказался евреем.
   "Теперь по немецкому законодательству присяга дается после дачи показаний, а не до. И когда Гитлер поклялся в правдивости своих показаний - что он использовал законные, демократические методы для обретения политической власти - мало кто ему поверил. Я знаю, что нет. Для любого, кто был там, было ясно, что Гитлер был абсолютно замешан в насилии СА, и я полагаю, вы могли бы сказать, что это была минута, когда я точно осознал, что никогда не смогу быть нацистом и следовать такому очевидному лжецу, как Гитлер".
   - Так что же вы имели в виду, когда сказали, что здесь началась история?
   "История Мильке. Вернее, моя история с Мильке. Если бы я не явился в тот день в Центральный уголовный суд, я, возможно, не счел бы целесообразным через пару недель отправиться в тюрьму Тегель, чтобы допросить одного из четырех подсудимых СА. И если бы я не поехал в тот день в Тегель, я бы никогда не увидел, как солдаты СА вышли из бара в Шарлоттенбурге и последовали за ними. В таком случае я бы никогда не увидел Эриха Мильке и не спас ему жизнь. Это то, что я имею в виду.'
   "Учитывая все, что произошло потом, - сказал Хамер, - нам всем было бы намного лучше, если бы вы просто позволили его убить".
   - Но это означало бы, что я никогда не имел бы удовольствия познакомиться с вами, агент Хамер, - сказал я.
   - Меньше "агента", Гюнтер, - сказал Шойер. - С этого момента мы все просто джентльмены, хорошо?
   - Сюда входит герр Хамер?
   "Продолжай меня оседлать, Гюнтер, высокомерный немецкий ублюдок, - сказал Хамер, - и посмотри, куда это тебя приведет. Я почти надеюсь, что Эрих Мильке не придет. Просто чтобы уменьшить тебя на размер или два. Не говоря уже об удовольствии увидеть, как у вас не хватает двадцати пяти тысяч баксов.
   - Он придет, - сказал я.
   - Откуда вы это знаете? - сказал Хамер.
   - Потому что он любит своего отца, конечно. Я не ожидал, что ты поймешь что-то подобное, Хамер. Тебе нужно знать, кто твой отец, чтобы любить его.
   - Хамер, - сказал Шойер. - Я приказываю тебе не отвечать на это. А Гюнтер? Достаточно.' Он указал на дорогу впереди. 'Где сейчас?'
   - Налево на Китцов-штрассе, а потом прямо на Путлиц-штрассе.
   Мы ехали на запад по кольцевой дороге справа от нас, не отставая от маленького красно-желтого поезда, который с грохотом мчался к станции Путлицштрассе, двигаясь вдоль зеленой обочины и заросшей колеи, как два бильярдных мяча. Станция из красного кирпича с высоким арочным окном и башней больше походила на средневековую аббатство, чем на конечную станцию.
   Быстро приближались сумерки, и под слабым зеленоватым взглядом богомолов уличных фонарей Фохерер Брюхе мы въехали в Веддинг. С его текстильными фабриками, пивоварнями и крупными заводами по производству электроники. Бранд когда-то был промышленным центром Берлина и оплотом коммунистов. Еще в 1930 году сорок три процента избирателей Веддинга, многие из которых вскоре стали безработными из-за Великой депрессии, проголосовали за КПГ. Когда-то это был один из самых переполненных безирков в Берлине; теперь, когда быстро приближались длинные зимние ночи и не было никаких признаков экономического возрождения, наступившего в американском секторе, Веддинг выглядел почти безлюдным, как будто все было увезено на корабли завоевателей. По правде говоря, Берлин всегда ложился спать рано, особенно зимой, но никогда не поздно вечером.
   Шойер возбужденно стучал по рулю, поворачивая нас на Трифтштрассе. "Не могу поверить, что мы действительно поймаем этого парня", - сказал он. "Мы собираемся получить Мильке".
   - Бля, да, - сказал Фрей и громко завопил.
   Все трое звучали как баскетбольная команда, пытающаяся собраться перед важной игрой.
   - Если бы вы только знали, Гюнтер, - сказал Шойер, - на что способен этот парень. Он любит мучить людей сам. Вы знали это?
   Я покачал головой.
   "Лес Бауэр, - продолжал Шойер, - член партии с 1932 года, он был арестован в 1950 году, и Мильке избил его, как собаку. Русские приговорили Бауэра к смертной казни, и единственная причина, по которой он до сих пор жив, - это смерть Сталина. И Курт Мюллер, глава КПГ в Нижней Саксонии: Штази заманили его в Восточный Берлин на партийное собрание, а затем обвинили в том, что он троцкист. Мильке пытала и его. Бедняга Мюллер провел последние четыре года в одиночной камере в собственной тюрьме Штази в Галле. Красный Бык они называют это. И вы не хотите знать, что Мильке сделала с агентами ЦРУ, которых они поймали. Мильке настоящий гестаповец. Говорят, у него в кабинете стоит бюст Феликса Дзержинского. Тебе известно? Первый начальник большевистской охранки. Поверьте мне, этот парень Мильке делает вашего друга Гейдриха дилетантом. Если мы получим Мильке, мы сможем вывести из строя всю Штази.
   Я слышал это - или что-то подобное - раньше, и мне было все равно. Это была их война, не моя. Вероятно, Штази думала, что "фашисты" ЦРУ были такими же плохими.
   Когда мы приблизились к концу Трифтштрассе, я сказал Шойеру повернуть направо на Мюллерштрассе.
   "Впереди - Wedding Platz", - сказал я.
   Подойдя к многоквартирному дому на углу Шульценштрассе, Хамер, стоя на коленях позади нас, сказал: "Что за помойка. Я не могу себе представить, почему кто-то захочет поменять коттедж в Шенвальде на проживание здесь.
   Шойер, который сам был в квартире, сказал: "На самом деле внутри не так уж и плохо".
   - Ну, я не понимаю.
   Я пожал плечами. - Это потому, что ты не берлинец, Хамер. Отец Эриха Мильке всю свою жизнь жил в этом районе и его окрестностях. Это в кости. Например, верность племени или банде. Для такого старого берлинского коммуниста, как Штальмахер, это центр немецкого коммунизма. Не штаб-квартира полиции в Восточном Берлине. И я совсем не удивлюсь, если у него есть старые друзья, которые живут на этих самых улицах. Это большое дело для берлинцев. Сообщество. Я не ожидаю, что вы получите так много там, откуда вы родом. Вы должны доверять своим соседям, чтобы вести себя по-соседски".
   Шойер остановил фургон и повернулся на своем сиденье. В нескольких метрах остановилась машина скорой помощи с нашей охраной.
   - Хорошо, слушайте, - сказал Шойер. - Это засада. И мы могли бы побыть здесь какое-то время, пока не появится Эрих-младший. Компанию никто не упоминает. Опять же, не должно быть ни названий компаний, ни языка компании. И никто не использует ненормативную лексику. Отныне мы члены американской библейской школы. И первое, что мы вытаскиваем из этого фургона - коробку с библиями. Хорошо. Пойдем и возьмем этого ублюдка.
   Но когда мы вошли в здание и гурьбой поднялись по каменной лестнице, я почти надеялся, что Эрих Мильке вообще не придет и что все останется, как прежде. Мое сердце теперь сильно билось. Было ли это просто попытка подняться на два лестничных пролета с коробкой библий в руках или что-то еще? В своем воображении я уже видел сцену, которая нам предстояла, и почувствовал укол сожаления. Я сказал себе, что если бы я остался на Кубе, то никогда бы не попал в руки ЦРУ и всего этого можно было бы избежать. Что даже сейчас я мог бы читать книгу в своей квартире на Малеконе или наслаждаться удовольствиями, которые предстояло испытать в теле Омары в Каса Марина. Был ли мистер Грин все еще там, жонглируя грудями? Иногда мы просто не знаем, когда нам хорошо. И впервые за долгое время я задумался о бедняжке Мельбе Маррон, маленькой бунтарке, которая застрелила матроса на моей лодке. Она была в американской тюрьме? Ради нее я на это надеялся. Или она вернулась в Гавану и оказалась во власти коррумпированной местной полиции, как и опасалась? В таком случае она вполне может быть мертва.
   Что я здесь делал?
   "Почему ты должен был предлагать Библии?" Хамер громко хмыкнул, ставя коробку, которую нес, на лестничную площадку перед дверью квартиры на первом этаже. Он посмотрел на дверь с явным неудовольствием. - Ты уверен насчет этого места, Гюнтер? Я видел трущобы покрасивее, чем это место.
   - Вообще-то, - сказал я, - из окна гостиной открывается прекрасный вид на газовый завод.
   Но в моем воображении я видел только сотрудников ЦРУ, окружавших Мильке, когда он приехал навестить своего отца, и слышал только их рычание и удовольствие, когда они запихнули его в квартиру, застегнули наручники на его запястьях, надели на голову брезентовый мешок и сбили его с ног. этаж. Может быть, они будут пинать и оскорблять его так же, как пинали и оскорбляли меня, пока что-то во мне не сломалось, как они и хотели. И я понял, что наконец стал тем, что ненавидел; что я пересек невидимую черту порядочности и чести: я вот-вот стану фашистом, которого всегда ненавидел.
   - Хватит жаловаться, - сказал Шойер, с тревогой глядя вверх по лестнице на лестничную площадку, где, как он полагал, находилась квартира Эриха Столлмахера.
   Я нашел связку ключей, которую дал мне домовладелец, и вставил один из них в крепкий замок Дома. Ключ повернулся, и я толкнул тяжелую серую дверь. Когда мы вошли в квартиру, нам в нос ударил сильный запах полироли для пола. Я подождал в просторном коридоре, пока последний из амисов не оказался внутри, а затем закрыл дверь. Затем я осторожно запер его.
  
   - Какого хрена? В голосе агента Хамера слышалась дрожь.
   Агент Шойер повернулся к запертой двери и был сбит с ног ударом пистолета Макарова по затылку.
   Агент Фрей уже был в наручниках. Лицо его было бледным и озабоченным.
   В квартире нас ждало шестеро. На них были дешевые серые костюмы, темные рубашки и галстуки. Все они были вооружены пистолетами - советскими автоматами с дешевой пластиковой рукояткой, но от этого не менее смертоносными. Их лица были бесстрастны, как будто они тоже были сделаны из дешевой российской пластмассы, произведенной в больших количествах на какой-то украденной из Германии фабрике, а затем вновь собранной на восточном берегу Волги. Такие же холодные, как эта река, были их серо-голубые глаза, и на мгновение я увидел в них себя: полицейские, исполняющие свой долг; не получая удовольствия от этих арестов, но справляясь с ними быстро и с эффективностью хорошо обученных профессионалов.
   Трое американцев могли бы что-то сказать, но рты у них уже были заткнуты тряпкой и заклеены наглухо, так что мне оставалось только упрекнуть меня своими слезящимися глазами, хотя они были от этого не менее горькими.
   Я бы тоже мог что-то сказать, если бы не тот факт, что людей в наручниках уже вели вниз по лестнице - каждого между двумя штазиевцами, как будто их вели на расстрел. Если бы я заговорил с ними, я мог бы рассказать о месяцах жестокого обращения, которое я перенес от их рук, не говоря уже о моем желании быть вне их контроля и влияния, но это вряд ли казалось уместным или, если уж на то пошло, соразмерным тому, что Я бы сейчас нанес на них. Я мог бы даже упомянуть кое-что о безоговорочном убеждении всех американцев в том, что право на их стороне - даже когда они поступают неправильно - и о раздражении, которое испытывает остальной мир, когда их судят с их стороны; но это было бы преувеличением с моей стороны. Не то чтобы я не хотел, чтобы меня судили - для немца пятидесятых это было, пожалуй, неизбежно. Просто я не хотел быть благодарным за то, что амис должны были сделать для нас, когда мне и многим другим немцам было совершенно ясно, что на самом деле они сделали это для себя. И разве они не предназначали нечто подобное для самого Мильке?
   'Где он?' - спросил я одного из сотрудников Штази.
   - Если вы имеете в виду товарища генерала, - сказал мужчина, - он ждет снаружи.
   Я последовал за ними из квартиры и спустился вниз, гадая, как они собираются поступить с охранниками в машине скорой помощи ЦРУ; или они уже имели дело с ними? Но не дойдя до первого этажа, мы прошли через дверь, ведущую из задней части здания, и спустились по пожарной лестнице во двор размером с теннисный корт, окруженный со всех четырех сторон высокими черными многоквартирными домами. большинство из них заброшены.
   Мы пересекли двор и в меркнущем свете прошли через низкую деревянную дверь в стене старой пивоварни Шульцендорфер. Под ногами булыжники рыхлые, местами большие выбоины, заполненные водой. Луна рябила в одном из них, как потерянная серебряная монета. Трое американцев не сопротивлялись и, на мой опытный взгляд, уже как будто приобрели уступчивую манеру поведения военнопленных, с опущенными головами и тяжелыми спотыкающимися шагами. Небольшой приток реки Шпрее обозначал край сужающегося двора. В его южной части стояло здание с выбитыми грязными окнами и бурьяном на крыше; На кирпичной кладке была выцветшая реклама зубной пасты "Хлородонт". Мне бы понадобился целый тюбик этой штуки, чтобы избавиться от неприятного привкуса во рту. В слове "Зуб" была дверь, которую открыл один из сотрудников Штази. Мы вошли в здание, в котором пахло сыростью и, возможно, чем-то похуже. Подойдя к одному из грязных окон, бригадир внимательно выглянул на улицу.
   Он осторожно подождал почти пять минут и, взглянув на часы, достал фонарик и направил его на здание напротив. Почти сразу же на его сигнал ответили три короткие вспышки маленького зеленого огонька, и через улицу открылась дверь. Трех американских заключенных толкнули, и только когда я высунул голову из двери, я понял, что мы находимся на Лизенштрассе, а здание на противоположной стороне улицы находится в русском секторе.
   Когда последнего из трех американцев толкнули через дорогу во всепоглощающей тьме и вошли в здание, я увидел дородную фигуру, стоящую в дверном проеме. Он посмотрел вверх и вниз по улице, а затем помахал мне.
   - Пойдем, - сказал он. 'Приходите быстрей.'
   Это был Эрих Мильке.
  
  
   ГЛАВА СОРОК: БЕРЛИН, 1954 ГОД
   Он был ниже, чем я помнил, и к тому же коренастее; могучий мужчина, крепко стоящий на ногах, с видом боксера. Волосы у него были короткие и редкие, как и рот, который попытался изобразить улыбку, только получилось что-то сардоническое, или как там это называется, когда человек может смеяться над вещами, которых другие люди не находят в себе. как минимум забавно.
   - Пойдем, - повторил он. 'Все нормально. Тебе ничего не угрожает.
   Голос был более низким и хриплым, чем я помнил. Но акцент остался прежним: необразованный и свирепый берлинец. Я не придал большого значения шансам трех американцев, когда их допрашивал этот человек.
   Я смотрел в обе стороны на Лизенштрассе. Скорой помощи ЦРУ нигде не было видно, и, вероятно, пройдет несколько часов, прежде чем они поймут, что группу агентов, которых они должны были охранять, похитили прямо у них под носом. Я должен был признать, что операция Штази была аккуратной, как свежеснесенное яйцо. Правда, это был мой собственный план, но идея Мильке состояла в том, чтобы предоставить ЦРУ настоящего восточногерманского пограничника, похожего на его собственного отца, чтобы тот последовал за ним и привел их в квартиру на Шульцендорферштрассе, где группа похитителей Штази должна была ждать.
   Улица была свободна, но в темноте я все еще не решался перейти ее.
   В голосе Мильке прозвучало легкое нетерпение. Мы, берлинцы, можем быть нетерпеливы с новорожденным ребенком. - Пошли, Гюнтер, - сказал он. - Если бы вам было чего бояться меня, вы были бы в наручниках, как эти три фашиста. Или мертв.
   И, узнав правду об этом, я перешел улицу.
   Мильке был одет в темно-синий костюм, который казался гораздо лучшего качества, чем костюмы, которые носили его люди. Конечно, его обувь была дороже. Они выглядели сделанными вручную. Темно-синий вязаный галстук отлично смотрится на светло-голубой рубашке. Его плащ, вероятно, был британским.
   Он стоял в дверях старого цветочного магазина. Окна были заколочены, но на полу, усыпанном битым стеклом, горел фонарь, давший достаточно света, чтобы увидеть вазы с окаменевшими цветами или вовсе без цветов. Через открытую дверь позади магазина был двор, а в конце двора был припаркован простой серый фургон, в котором, как я полагал, уже находились трое американских агентов. В магазине пахло сорняками и кошачьей мочой - немного похоже на пансион, который мы освободили ранее. Мильке закрыл дверь и надел кожаную кепку, которая придавала его внешности подобающую пролетарскую нотку. Хотя там был большой тяжелый замок, он не запирал дверь, за что я ему благодарен. Он был моложе меня и, вероятно, вооружен, и я бы не стал пробиваться оттуда.
   Мы сели на пару старинных деревянных стульев, принадлежавших старому церковному залу.
   - Мне нравится ваш кабинет, - сказал я.
   - Это очень удобно для французского сектора, - сказал он. "Охраны здесь почти нет, и это идеальное место, чтобы скользить туда-сюда между нашим и их секторами, и никто об этом не знает. Но как ни странно, я помню, как в детстве заходил в этот цветочный магазин".
   - Ты никогда не казался мне романтиком.
   Он покачал головой. "Вдоль улицы есть кладбище. Там похоронен один из родственников моего старика. Не спрашивайте меня, кто. Я не могу вспомнить.
   Он достал пачку "Рот-Хенделя" и предложил мне.
   "Я сам не курю, - сказал он. - Но я подумал, что ваши нервы могут быть сданы.
   - Очень заботливо с твоей стороны.
   - Держите пакет.
   Я вытащил немного табака из дымящегося конца сигареты и крепко зажал его между большим и указательным пальцами, как делают, когда тебе не очень нравится вкус. Я этого не делал, но дым есть дым.
   'Что с ними будет? Три амиса?
   - Ты действительно заботишься о них?
   - К моему удивлению, да. Я пожал плечами. - Можешь называть это нечистой совестью, если хочешь.
   Он пожал плечами. - Им придется нелегко, пока мы выясняем, что им известно. Но в конце концов мы обменяем их на некоторых из наших людей. Они слишком ценны, чтобы отправлять их на гильотину, если вы об этом думали.
   - Ты ведь не делаешь этого до сих пор?
   "Гильотина? Почему бы и нет? Это быстро". Он жестоко усмехнулся. "Пуля - это своего рода утешение для наших врагов государства. Но это намного быстрее, чем электрический стул. В прошлом году Этель Розенберг умерла за двадцать минут. Говорят, ее голова загорелась до того, как она умерла. Так скажи мне, что гуманнее? Две секунды, чтобы топор упал? Или двадцать минут в кресле Синг-Синг? Он снова покачал головой. - Но нет. Ваши три американца. Они не будут ждать поставки хлеба.
   Увидев мое недоумение, он добавил:
   "Чтобы не вызывать чрезмерную тревогу у наших граждан, мы отправляем наш падающий топор по ГДР в хлебном фургоне из пекарни в Галле. Хлеб из цельной зерна. Это лучше для вас.
   - Тот же старый Эрих. У тебя всегда было странное чувство юмора. Помню, однажды в поезде на Дрезден я чуть не умер со смеху".
   - Я думаю, ты смеялся последним по этому поводу. Я был впечатлен тем, как вы справились с делами. Его было нелегко убить, этого русского. Но меня больше впечатлило то, как ты потом со всем справился. Как ты отдал эти деньги Элизабет. Честно говоря, пока я не получил твое письмо, я понятия не имел, что ты и она когда-либо были настолько дружны. В любом случае, я подозреваю, что большинство мужчин оставили бы деньги себе.
   - И это заставило меня задуматься, - сказала Мильке. "Я спросил себя, что за мужчина мог бы сделать такое? Очевидно, человек, который не был предсказуемым фашистом, каким я его считал. Человек скрытых качеств. Человек, который может быть мне даже полезен. Вы бы этого не знали, но три или четыре года назад я действительно пытался связаться с вами, Гюнтер. Чтобы сделать работу для меня. И я обнаружил, что ты исчез. Я даже слышал, что ты уехал в Южную Америку, как и все остальные нацистские ублюдки. Поэтому, когда Элизабет появилась в моем офисе в Хоэншонхаузене с вашим письмом, я был очень приятно удивлен. Но еще больше удивился, когда прочитал письмо; и чистой дерзостью вашего предложения. Если можно так сказать, это была настоящая хитрость шпиона, и я вам благодарен за то, что ей это удалось. И притом прямо под носом у американцев. Это почти лучшая часть. Они тебе этого в спешке не простят.
   Я ничего не говорил. Мне было нечего сказать, поэтому я затянулся сигаретой и стал ждать конца. Эта часть была еще не решена. Что бы он сделал? Выполнить свою часть сделки, как он обещал в своем письме ко мне? Или обмануть меня, как раньше? А что еще я действительно заслужил? Я, человек, который только что предал троих других мужчин.
   - Конечно, именно благодаря Элизабет я понял, что могу доверять тебе, Гюнтер. Если бы вы действительно были креатурой американцев, вы бы сказали им, где она живет, и они бы поставили ее под наблюдение. С целью сжечь меня.
   - Горит?
   - Так мы называем это, когда ты даешь кому-то - кому-то из разведывательных кругов - понять, что знаешь о них все и что вся их жизнь пошла прахом. Сжигание. Или, если на то пошло, когда вы не даете им знать.
   - Ну, тогда, я думаю, тебя уже пытались сжечь.
   Кое-что из того, что я сейчас сказал, я уже рассказал ему в письме, которое доставила Элизабет: как ЦРУ научило меня продавать французскому SDECE идею о том, что Мильке был сначала шпионом нацистов, а затем шпионом ЦРУ, в то же время заставляя их предположить, что я мог бы опознать французского предателя по имени Эдгар де Будель, который работал на Вьетминь в Индокитае. Но в основном я говорил ему снова, чтобы получить ответы на несколько моих собственных вопросов.
   - У амисов была идея, что в основе французской разведки находится коммунистический шпион, и что он может быть более склонен поверить тому, что я им рассказал о том, что вы играете за обе стороны, поскольку я оказался надежным в идентификации Эдгара де Буделя, когда он вернулся во Фридланд. как репатриант из советского лагеря для военнопленных".
   - Но амис отказались от этой идеи, когда ты сказал им, что, по-твоему, нашел способ заполучить меня лично, - сказала Мильке. 'Это правильно?'
   Я кивнул. - Что, вероятно, не повредит вашей репутации.
   - Будем надеяться, а?
   "Есть ли шпион во главе французской разведки?"
   - Несколько, - признал Мильке. - С тем же успехом вы могли бы спросить, есть ли во Франции коммунисты. Или если Эдгар де Будель действительно сражался за немецкие СС, а затем за Вьетминь.
   - А он?
   'О, да. И обидно, что американцы должны были рассказать о нем французам сейчас. Кто-то из GVL - новой разведывательной организации Гелена - должно быть, сказал им. Видите ли, у нас была сделка с ГВЛ и канцлером Аденауэром. Что правительство Германии позволит Эдгару де Буделю вернуться в Германию в обмен на разрешение вернуться одному из наших. Это так: у де Буделя неоперабельный рак. Но бедняга хочет умереть в родной Франции, и это, казалось, лучший способ сделать это. Провести его обратно в Германию в рамках репатриации военнопленных, а затем во Францию без возражений.
   - Между ЦРУ и ГВЛ Гелена не так уж много любви, - сказал я.
   - Похоже, нет.
   "Немецкий сын, похоже, отвернулся от своего отца-американца".
   'Да, в самом деле.' - сказала Мильке. - Странно, но вы с Элизабет почти единственные люди, которые вообще знают о моем собственном отце. Так что это был настоящий гениальный ход, друг мой. Потому что так уж вышло, что многое из того, что вы себе представляли, может быть правдой. Мы действительно больше не видимся".
   - Он живет на Востоке?
   "В Потсдаме. Но он всегда жалуется. Странно, что твое предложение о его возвращении жить в Западный Берлин так близко к истине. Но тогда ты берлинец. Вы знаете, как обстоят дела. "У меня нет друзей в Потсдаме, - говорит он. Это всегда большая жалоба. "Послушай, папа, - говорю я, - ничто не мешает тебе отправиться в Западный Берлин, повидать своих товарищей и вернуться домой". Между прочим, товарищи - его товарищи - думали, что я умер. Это то, что я сказал им сказать Па еще в 1937 году. Я говорю: "Видите спокойно своих друзей на Западе и живите спокойно на Востоке. Там нет стены или чего-то в этом роде". Конечно, поскольку внутренняя граница была закрыта, он начал подозревать, что то же самое произойдет и здесь, в Берлине. Что он окажется в ловушке не на той стороне. Мильке вздохнула. - И есть другие причины. Причины отца и сына. Твой старик еще жив?
   'Нет.'
   - Вы ладили с ним, когда он был?
   'Нет.' Я грустно улыбнулась. - Мы так и не научились.
   - Тогда ты знаешь, на что это похоже. Мой отец - очень старомодный немецкий коммунист, и, поверь мне, они самые худшие. На его долю повлияла прошлогодняя забастовка рабочих. Большинство из них - возмутители спокойствия. ... Некоторые из них были контрреволюционерами. Некоторые из них были провокаторами из ЦРУ.
   Я бросил сигарету на землю и собирался оставить ее там, но Мильке растер ее каблуком своего самодельного башмака, как если бы это была голова контрреволюционера.
   - Поскольку мы честны друг с другом, - сказал он. - Я кое-чего не понимаю.
   'Вперед, продолжать.'
   "Зачем ты это сделал. Почему ты предал их. Мне. Вы не больше коммунист, чем вы были нацистом. Итак, почему?
   - Вы уже задавали мне подобный вопрос, не помните?
   - О, я помню. Тогда я тоже этого не понимал.
   "Можно сказать, что, проведя шесть месяцев в одной американской тюрьме за другой, я возненавидел их. Вы могли бы так сказать, но это было бы неправдой. Конечно, лучшая ложь содержит долю правды, так что это не совсем ложь. Тогда вы можете сказать, что я не разделяю их взглядов на мир, и это не будет совсем неправдой. В некотором смысле я восхищаюсь ими, но мне также не нравится то, что они никогда не соответствуют своим собственным идеалам. Я думаю, Эми могли бы понравиться мне намного больше, если бы они были такими, как все. Можно было бы простить их больше. Но они проповедуют великолепие своей гребаной демократии и непреходящую силу своих конституционных свобод, в то же время пытаясь трахнуть вашу жену и украсть ваши часы. Когда я был ментом, мы давали людям, от которых ожидали большего, более строгие сроки, когда они оказывались жуликами. Юристы, полицейские, политики, ответственные лица. Американцы такие же. Это мошенники, которым лучше знать.
   - Но вы также можете сказать, что я устал от всего этого проклятого дела. Двадцать лет я был вынужден работать на людей, которые мне не нравились. Гейдрих. СД. Нацисты. ЦИК. Пероны. Мафия. Кубинская тайная полиция. Французский. ЦРУ. Все, чего я хочу, это читать газету и играть в шахматы".
   - Но откуда ты знаешь, что я не собираюсь заставлять тебя работать на меня? Мильке усмехнулась. "Поскольку вы отправили мне это письмо, вы уже на полпути к работе на Штази".
   - Я не буду работать на тебя, Эрих, не больше, чем на них. Если ты заставишь меня, я найду способ предать тебя.
   - А если я пригрозю вам расстрелом? Или отправить в тюрьму ждать доставки цельнозернового хлеба? Что тогда?'
   "Я задавал себе этот вопрос. Предположим, сказал я, что он угрожает убить вас, если вы не будете работать на Штази? Ну, я решил, что лучше погибну от рук своих соотечественников, чем разбогатею на чужих деньгах. Я не жду, что ты это поймешь, Эрих. Но это так. Так что вперед, делайте все, что в ваших силах".
   'Конечно я понимаю.' Мильке гордо хлопнул себя по груди. "Прежде всего я немец. Берлинец. Как ты. Конечно я понимаю. Так. На этот раз я сдержу слово, данное фашисту".
   - Значит, вы все еще думаете, что я фашист?
   - Ты сам этого не знаешь, но ты такой, Гюнтер.
   Он постучал головой. 'Здесь. Возможно, вы никогда не вступали в нацистскую партию, но мысленно вы верите в централизованную власть, право и закон и не верите в левых. Для меня фашист - это все, чем ты когда-либо будешь. Но у меня есть идея, что Элизабет возлагает на тебя некоторые надежды. И из-за моего большого уважения к ней. Моя любовь к ней...
   'Ты?'
   - Как сестра, да.
   Я улыбнулась.
   Мильке выглядел удивленным. 'Да. Почему вы улыбаетесь?'
   Я покачал головой. 'Забудь это.'
   - Но я люблю людей, - сказал он. "Я люблю всех людей. Вот почему я стал коммунистом".
   'Я верю тебе.'
   Он нахмурился и бросил мне связку ключей от машины.
   - Как мы и договорились, Элизабет покинула свою квартиру и ждет вас в отеле "Штайнплац". Так передай привет от меня. И убедитесь, что вы заботитесь об этой женщине. Если ты этого не сделаешь, я пришлю убийцу, чтобы убить тебя. Просто посмотрите, не знаю ли я. Кто-то лучше, чем предыдущий. Элизабет - единственная причина, по которой я отпускаю тебя, Гюнтер. Ее счастье для меня важнее моих политических принципов".
   'Спасибо.'
   - На Гренц-стрит стоит машина. Идите направо, а затем налево. Вы увидите серый Type One. В бардачке вы найдете два паспорта на ваши новые имена. Боюсь, нам пришлось использовать твою фотографию твоего времени в качестве плени. Есть визы, деньги и авиабилеты. Мой совет будет использовать их. Эмис не глупы, Гюнтер. И не французы. Каждый из них будет искать вас обоих. Так что уезжайте из Берлина. Уехать из Германии. Убирайся, пока все идет хорошо.
   Это был хороший совет. Я закурил еще одну сигарету и ушел, не сказав больше ни слова.
   Я свернул прямо из магазина и пошел по краю кладбища. Все могилы исчезли, и в туманной темноте это было не более чем серое поле. Исчезли только могилы и надгробия, или трупы тоже были перемещены? Ничто никогда не длилось так, как должно было длиться. Уже нет. Не в Берлине. Мильке был прав. Пришло время и мне двигаться дальше. Как и те другие берлинские трупы.
   "Фольксваген-жук" оказался там, где и предсказывал Мильке. В перчаточном ящике лежал большой толстый конверт из плотной бумаги. На приборной панели была установлена маленькая ваза, а в ней были маленькие цветы. Я увидел это и рассмеялся. Может быть, Мильке все-таки нравились люди. Но я все же проверил двигатель и днище на наличие бомбы. Я бы не отказался от него, чтобы послать похоронные цветы до того, как я действительно умру.
   Так получилось, что это единственные похоронные цветы, которые мне действительно нравились.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"