Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Служба Цру в поисках сокровищ

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

   Письмо 1
   Санкт-Петербург, 11 декабря 17-
   Миссис Сэвилл, Англия
   Вы обрадуетесь, узнав, что никакое бедствие не сопровождало начало предприятия, на которое вы смотрели с такими дурными предчувствиями. Я прибыл сюда вчера, и моя первая задача - уверить мою дорогую сестру в моем благополучии и растущей уверенности в успехе моего предприятия.
   Я уже далеко к северу от Лондона, и когда я иду по улицам Петербурга, я чувствую, как холодный северный ветерок играет на моих щеках, что укрепляет мои нервы и наполняет меня восторгом. Вы понимаете это чувство? Этот бриз, который дул из областей, к которым я приближаюсь, дает мне предвкушение этих ледяных краев. Вдохновленные этим ветром обещания, мои мечты становятся более пылкими и яркими. Напрасно я пытаюсь убедить себя, что полюс - место мороза и запустения; она всегда представляется моему воображению как область красоты и наслаждения. Там, Маргарет, солнце всегда видно, его широкий диск едва огибает горизонт и излучает вечное великолепие. Там - ибо с вашего позволения, сестра моя, я доверюсь предшествующим мореплавателям - там нет снега и мороза; и, плывя по спокойному морю, мы можем попасть в страну, превосходящую по чудесам и красоте все области, до сих пор открытые на пригодном для жизни земном шаре. Его произведения и особенности могут быть беспримерными, как явления небесных тел, несомненно, находятся в этих неизведанных уединениях. Чего нельзя ожидать в стране вечного света? Я могу открыть там чудесную силу, притягивающую стрелку, и могу упорядочить тысячи небесных наблюдений, которым достаточно только этого путешествия, чтобы их кажущиеся эксцентричности навсегда подтвердились. Я утолю свое горячее любопытство, увидев часть мира, никогда прежде не посещенную, и смогу ступить на землю, на которой еще никогда не ступала нога человека. Таковы мои искушения, и их достаточно, чтобы победить всякий страх перед опасностью или смертью и побудить меня начать это трудное путешествие с радостью, которую испытывает ребенок, когда он садится в маленькой лодке со своими товарищами по отдыху в экспедицию открытий. вверх по родной реке. Но если предположить, что все эти догадки ложны, вы не можете оспаривать неоценимую пользу, которую я дам всему человечеству, до последнего поколения, открыв проход вблизи полюса в те страны, для достижения которых в настоящее время требуется так много месяцев; или выяснением секрета магнита, что, если вообще возможно, может быть осуществлено только таким предприятием, как мое.
   Эти размышления рассеяли волнение, с которым я начал свое письмо, и я чувствую, как мое сердце наполняется энтузиазмом, который возносит меня к небу, ибо ничто так не способствует успокоению ума, как устойчивая цель - точка, на которой может остановиться душа. его интеллектуальный глаз. Эта экспедиция была любимой мечтой моих ранних лет. Я с жаром читал отчеты о различных путешествиях, которые были совершены в надежде достичь северной части Тихого океана через моря, окружающие полюс. Возможно, вы помните, что история всех путешествий, предпринятых с целью открытий, составила всю библиотеку нашего доброго дядюшки Томаса. Моим образованием пренебрегали, но я страстно любил читать. Эти тома были моим изучением день и ночь, и мое знакомство с ними усилило то сожаление, которое я испытал в детстве, когда узнал, что предсмертный запрет моего отца запрещал моему дяде разрешать мне начинать морскую жизнь.
   Эти видения исчезли, когда я впервые прочел тех поэтов, чьи излияния пленили мою душу и вознесли ее к небу. Я также стал поэтом и в течение года жил в раю, созданном мною; Я вообразил, что тоже могу получить нишу в храме, где освящаются имена Гомера и Шекспира. Вы хорошо знаете мою неудачу и то, как тяжело я перенес разочарование. Но как раз в это время я унаследовал состояние своего двоюродного брата, и мои мысли обратились в русло их прежних наклонностей.
   Прошло шесть лет с тех пор, как я решился на свое настоящее предприятие. Я даже сейчас помню час, с которого я посвятил себя этому великому предприятию. Я начал с того, что приучил свое тело к трудностям. Я сопровождал китобоев в нескольких экспедициях в Северное море; Я добровольно терпел холод, голод, жажду и бессонницу; Днем я часто работал усерднее обычных моряков, а ночи посвящал изучению математики, теории медицины и тем разделам физических наук, из которых морской авантюрист мог бы извлечь наибольшую практическую пользу. Дважды я действительно нанимался помощником на гренландское китобойное судно и вызывал восхищение. Должен признаться, я был немного горд, когда мой капитан предложил мне второе звание на корабле и умолял меня остаться с величайшей серьезностью, настолько ценными он считал мои услуги. А теперь, дорогая Маргарет, разве я не заслуживаю достижения какой-то великой цели? Моя жизнь могла бы пройти в праздности и роскоши, но я предпочитал славу всем соблазнам, которые богатство расставляло на моем пути. О, если бы какой-нибудь ободряющий голос ответил утвердительно! Мое мужество и моя решимость тверды; но мои надежды колеблются, и мое настроение часто подавлено. Я собираюсь отправиться в долгое и трудное путешествие, чрезвычайные обстоятельства которого потребуют всей моей силы духа: я должен не только поднимать настроение другим, но иногда и поддерживать свой собственный, когда их настроение падает.
   Это самый благоприятный период для путешествий по России. Они быстро летят по снегу на своих санях; движение приятное и, по моему мнению, гораздо более приятное, чем движение английского дилижанса. Холод не чрезмерный, если ты закутан в меха - платье, которое я уже одела, потому что есть большая разница между ходьбой по палубе и неподвижным сидением в течение нескольких часов, когда никакие упражнения не мешают крови застыть в жилах. . У меня нет цели потерять жизнь на почтовой дороге между Санкт-Петербургом и Архангельском. Я отправлюсь в последний город через две или три недели; и я намерен нанять там корабль, что можно легко сделать, заплатив страховку за владельца, и нанять столько матросов, сколько я сочту нужным, из тех, кто привык к китобойному промыслу. Я не собираюсь отплыть раньше июня; и когда я вернусь? Ах, дорогая сестра, как я могу ответить на этот вопрос? Если мне это удастся, пройдет много-много месяцев, а может быть, и лет, прежде чем мы с вами сможем встретиться. Если я потерплю неудачу, ты скоро увидишь меня снова или никогда. Прощай, моя дорогая, превосходная Маргарет. Небеса прольют на тебя благословения и спаси меня, чтобы я мог снова и снова свидетельствовать о своей благодарности за всю твою любовь и доброту.
   Ваш любящий брат, Р. Уолтон.
   латынь э 2
   Архангельск, 28 марта 17-
   Миссис Сэвилл, Англия
   Как медленно идет время здесь, окруженное, как и я, морозом и снегом! И все же сделан второй шаг к моему предприятию. Я нанял судно и занят сбором матросов; те, кого я уже нанял, кажутся людьми, на которых я могу положиться, и, безусловно, обладают бесстрашным мужеством.
   Но у меня есть одна потребность, которую я никогда еще не мог удовлетворить, и отсутствие цели, которую я теперь ощущаю как величайшее зло, у меня нет друга, Маргарет: когда я пылаю энтузиазмом успеха, не будет никого, чтобы участвовать в моей радости; если на меня нападет разочарование, никто не будет пытаться поддерживать меня в унынии. Я изложу свои мысли на бумаге, это правда; но это плохое средство для передачи чувств. Я желаю общества человека, который мог бы сочувствовать мне, чьи глаза отвечали бы моим. Вы можете считать меня романтиком, моя дорогая сестра, но мне очень не хватает друга. Рядом со мной нет никого, мягкого, но мужественного, обладающего образованным и емким умом, чьи вкусы подобны моим собственным, чтобы одобрить или изменить мои планы. Как такой друг исправит недостатки вашего бедного брата! Я слишком горяч в исполнении и слишком нетерпелив к трудностям. Но еще большим злом для меня является то, что я самоучка: первые четырнадцать лет своей жизни я одичал на просторе и не читал ничего, кроме книг о путешествиях нашего дяди Томаса. В этом возрасте я познакомился со знаменитыми поэтами нашей страны; но только когда я уже не мог извлекать наиболее важные выгоды из такого убеждения, я понял необходимость познакомиться с большим количеством языков, чем язык моей родины. Сейчас мне двадцать восемь, и я на самом деле неграмотнее многих пятнадцатилетних школьников. Это правда, что я больше думал, и мои мечты стали более обширными и величественными, но они нуждаются (как говорят художники) в сохранении ; и я очень нуждаюсь в друге, у которого было бы достаточно здравого смысла, чтобы не презирать меня как романтика, и достаточно любви, чтобы я мог попытаться привести в порядок свой разум. Что ж, это бесполезные жалобы; Во всяком случае, я не найду друга ни в широком океане, ни даже здесь, в Архангельске, среди купцов и моряков. И все же некоторые чувства, несвязанные с отбросами человеческой природы, бьются даже в этих грубых лонах. Мой лейтенант, например, человек удивительной смелости и предприимчивости; он безумно жаждет славы или, скорее, выражаясь более характерно, продвижения по службе. Он англичанин, и среди национальных и профессиональных предрассудков, не смягченный культурой, сохраняет некоторые из самых благородных человеческих качеств. Впервые я познакомился с ним на борту китового судна; обнаружив, что он безработный в этом городе, я легко нанял его для помощи в моем предприятии. Капитан - человек превосходного нрава, он замечателен на корабле своей мягкостью и мягкостью своей дисциплины. Это обстоятельство вкупе с его известной честностью и бесстрашным мужеством вызвало во мне сильное желание нанять его. Юность, прошедшая в одиночестве, мои лучшие годы, проведенные под вашей нежной и женской опекой, настолько утончили основу моего характера, что я не могу преодолеть сильное отвращение к обычной жестокости, совершаемой на борту корабля: я никогда не считал это необходимым, и когда я услышал о моряке, столь же известном своей добротой сердца, а также уважением и послушанием, оказанными ему его командой, я почувствовал, что мне особенно повезло, что я смог заручиться его услугами. Впервые я услышал о нем довольно романтично, от дамы, которая обязана ему счастьем своей жизни. Вот, вкратце, его история. Несколько лет тому назад он полюбил молодую русскую даму среднего состояния, и, накопив значительную сумму призовых денег, отец девушки дал согласие на матч. Он видел свою любовницу однажды перед сужденной церемонией; но она залилась слезами и, бросившись к его ногам, умоляла его пощадить ее, признаваясь в то же время, что она любит другого, но что он беден и что ее отец никогда не согласится на союз. Мой великодушный друг успокоил просителя и, узнав имя ее возлюбленного, тотчас же прекратил преследование. На свои деньги он уже купил ферму, на которой намеревался провести остаток своей жизни; но он отдал все своему сопернику вместе с остатками призовых денег на покупку акций, а затем сам упросил отца молодой женщины дать согласие на ее брак с ее любовником. Но старик решительно отказался, думая, что обязан честью моему другу, который, найдя отца неумолимым, покинул свою страну и не возвращался до тех пор, пока не узнал, что его бывшая любовница вышла замуж в соответствии с ее наклонностями. - Какой благородный малый! вы воскликнете. Он такой; но в то же время он совершенно необразован: он молчалив, как турок, и ему свойственна своего рода невежественная беспечность, которая, хотя и делает его поведение еще более удивительным, умаляет интерес и симпатию, которые в противном случае он вызывал бы.
   Однако не думайте, что из-за того, что я немного жалуюсь или из-за того, что я могу придумать утешение для своих трудов, которого я никогда не узнаю, я колеблюсь в своих решениях. Они предопределены судьбой, и мое путешествие только сейчас откладывается до тех пор, пока погода не позволит мне сесть на борт. Зима была ужасно суровой, но весна обещает хорошие результаты, и считается, что это удивительно ранний сезон, так что, возможно, я смогу отплыть раньше, чем ожидал. Я не буду делать ничего опрометчиво: вы достаточно меня знаете, чтобы доверять моему благоразумию и предупредительности всякий раз, когда я вверяю безопасность других.
   Я не могу описать вам свои ощущения по поводу близкой перспективы моего предприятия. Невозможно передать вам представление о трепетном ощущении, наполовину приятном и наполовину страшном, с которым я готовлюсь уйти. Я отправляюсь в неизведанные края, в "страну тумана и снега", но я не убью альбатроса; поэтому не тревожьтесь за мою безопасность и не вернусь ли я к вам изможденным и удрученным, как "Древний мореплаватель". Вы улыбнетесь моему намеку, но я открою секрет. Я часто приписывал свою привязанность, свой страстный энтузиазм к опасным тайнам океана произведениям самого богатого воображением из современных поэтов. Что-то творится в моей душе, чего я не понимаю. Я практически трудолюбивый - кропотливый, труженик, работающий с настойчивостью и трудом, - но, кроме того, есть любовь к чудесному, вера в чудесное, переплетающаяся во всех моих проектах, которая уводит меня с обычных путей человеческих, даже к дикому морю и неизведанным регионам, которые я собираюсь исследовать. Но вернемся к более важным соображениям. Увижу ли я вас снова после того, как пересек бескрайние моря и вернулся через самый южный мыс Африки или Америки? Я не смею ожидать такого успеха, но мне невыносимо смотреть на оборотную сторону картины. В настоящее время продолжайте писать мне при каждом удобном случае: я могу получать ваши письма в некоторых случаях, когда они мне больше всего нужны для поддержания моего духа. Я люблю тебя очень нежно. Вспоминай меня с любовью, если больше никогда обо мне не услышишь.
   Твой любящий брат Роберт Уолтон.
   Письмо 3
   7 июля, 17-
   Миссис Сэвилл, Англия
   Моя дорогая сестра,
   Я пишу несколько строк в спешке, чтобы сказать, что я в безопасности и что я далеко продвинулся в своем путешествии. Это письмо будет доставлено в Англию торговым судном, возвращающимся домой из Архангельска; повезло больше, чем мне, который может не увидеть родной земли, может быть, много лет. Я, однако, в хорошем настроении: мои люди смелы и, по-видимому, тверды в своих намерениях, и плавающие льдины, которые постоянно проходят мимо нас, указывая на опасности области, к которой мы продвигаемся, не пугают их. Мы уже достигли очень высокой широты; но сейчас разгар лета, и, хотя не так тепло, как в Англии, южные бури, которые несут нас быстро к тем берегам, которых я так страстно желаю достичь, дышат такой степенью обновляющего тепла, которого я не ожидал.
   До сих пор с нами не случалось никаких происшествий, о которых можно было бы написать в письме. Один или два сильных шторма и возникновение течи - это несчастные случаи, о которых опытные мореплаватели почти не вспоминают, и я буду вполне доволен, если во время нашего путешествия с нами не случится ничего хуже.
   Прощай, моя дорогая Маргарет. Будьте уверены, что ради себя, как и ради вас, я не стану опрометчиво идти навстречу опасности. Я буду хладнокровен, настойчив и благоразумен.
   Но успех увенчает мои усилия. Почему нет? Так далеко я прошел, прокладывая безопасный путь по непроходимым морям, и сами звезды были свидетелями и свидетельствами моего триумфа. Почему бы все-таки не перейти к дикой, но послушной стихии? Что может остановить решительное сердце и решительную волю человека?
   Мое переполненное сердце невольно изливается таким образом. Но я должен закончить. Благослови небеса мою любимую сестру!
   RW
   Письмо 4
   5 августа 17-
   Миссис Сэвилл, Англия
   С нами произошел столь странный случай, что я не могу не записать его, хотя весьма вероятно, что вы увидите меня до того, как эти бумаги попадут к вам в руки.
   В прошлый понедельник (31 июля) мы были почти окружены льдом, сомкнувшимся в корабле со всех сторон, едва оставив ему трюм, в котором он плыл. Наше положение было несколько опасным, тем более, что нас окружал очень густой туман. Соответственно, мы лежали, надеясь, что в атмосфере и погоде произойдут какие-то изменения.
   Около двух часов туман рассеялся, и мы увидели, простирающиеся во все стороны обширные и неровные ледяные равнины, которым, казалось, не было конца. Кое-кто из моих товарищей застонал, а мой собственный разум начал настороженно напрягаться от тревожных мыслей, как вдруг странное зрелище привлекло наше внимание и отвлекло наше внимание от собственного положения. Мы заметили, что низкая повозка, закрепленная на санях и запряженная собаками, проезжает на север на расстоянии полумили; существо, имевшее форму человека, но явно гигантского роста, сидело в санях и вело собак. Мы наблюдали в подзорные трубы за быстрым продвижением путешественника, пока он не затерялся среди далеких неровностей льда. Это появление возбудило наше безоговорочное удивление. Мы были, как мы думали, за много сотен миль от любой земли; но это видение, казалось, означало, что в действительности оно было не так далеко, как мы предполагали. Однако в окружении льдов было невозможно проследить его след, который мы наблюдали с величайшим вниманием. Часа через два после этого происшествия мы услышали шум приземного моря, а еще до ночи лед тронулся и освободил наш корабль. Мы, однако, пролежали до утра, опасаясь встретить в темноте те большие рыхлые массы, которые плавают после вскрытия льда. Я воспользовался этим временем, чтобы отдохнуть несколько часов.
   Утром, однако, как только рассвело, я поднялся на палубу и обнаружил, что все матросы заняты на одном борту судна, по-видимому, разговаривая с кем-то в море. На самом деле это были сани, подобные тем, что мы видели прежде, которые ночью подплыли к нам на большом куске льда. В живых осталась только одна собака; но внутри него находился человек, которого матросы уговаривали войти на судно. Он был не диким жителем какого-нибудь неизведанного острова, как представлялся другой путешественник, а европейцем. Когда я появился на палубе, капитан сказал: "Вот наш капитан, и он не позволит вам погибнуть в открытом море".
   Увидев меня, незнакомец обратился ко мне по-английски, хотя и с иностранным акцентом. "Прежде чем я сяду на ваш корабль, - сказал он, - не будете ли вы любезны сообщить мне, куда вы направляетесь?"
   Вы можете представить себе мое изумление, когда я услышал такой вопрос от человека, находящегося на грани гибели, которому я должен был предположить, что мой сосуд был бы ресурсом, который он не променял бы на самое драгоценное богатство, какое только может быть на земле. предоставлять. Я ответил, однако, что мы находимся в открытом путешествии к северному полюсу.
   Услышав это, он казался удовлетворенным и согласился подняться на борт. Боже! Маргарет, если бы вы увидели человека, который таким образом капитулировал ради своей безопасности, ваше удивление было бы безграничным. Его конечности были почти заморожены, а тело ужасно истощено усталостью и страданиями. Я никогда не видел человека в таком жалком состоянии. Мы попытались отнести его в каюту, но, как только он вышел на свежий воздух, потерял сознание. Соответственно, мы вернули его на палубу и вернули к жизни, натерев бренди и заставив проглотить небольшое количество. Как только он подавал признаки жизни, мы заворачивали его в одеяла и клали у дымохода кухонной плиты. Постепенно он выздоровел и съел немного супа, который чудесным образом восстановил его.
   Так прошло два дня, прежде чем он смог говорить, и я часто боялся, что его страдания лишили его понимания. Когда он в какой-то мере оправился, я перевел его в свою каюту и ухаживал за ним столько, сколько позволял мой долг. Я никогда не видел более интересного существа: глаза его имеют вообще выражение дикости и даже безумия, но бывают минуты, когда, если кто сделает ему доброе дело или окажет ему какую-нибудь самую пустяковую услугу, все лицо его озаряется светом. как бы с лучом доброжелательности и сладости, которые я никогда не видел равных. Но вообще он меланхоличен и отчаялся, а иногда скрежещет зубами, как бы не терпя тяжести гнетущих его бед.
   Когда мой гость немного оправился, мне пришлось с большим трудом отгонять мужчин, которые хотели задать ему тысячу вопросов; но я не допустил бы, чтобы его мучило их праздное любопытство в состоянии тела и духа, восстановление которого, очевидно, зависело от полного покоя. Но однажды лейтенант спросил, зачем он проехал так далеко по льду на такой странной повозке.
   Лицо его мгновенно приняло вид глубочайшего мрака, и он ответил: "Искать того, кто бежал от меня".
   - А человек, которого вы преследовали, путешествовал таким же образом?
   "Да."
   -- Тогда я думаю, что мы его видели, потому что за день до того, как мы подобрали вас, мы видели собак, тянущих по льду нарты с человеком.
   Это привлекло внимание незнакомца, и он задал множество вопросов о пути, которым следовал демон, как он его называл. Вскоре после этого, оставшись у меня наедине, он сказал: "Я, без сомнения, возбудил ваше любопытство, равно как и любопытство этих добрых людей; но вы слишком внимательны, чтобы наводить справки.
   "Безусловно; действительно, было бы очень дерзко и бесчеловечно с моей стороны беспокоить вас своим любопытством.
   "И все же вы спасли меня от странного и опасного положения; ты великодушно вернул меня к жизни".
   Вскоре после этого он спросил, думаю ли я, что ледоход погубил другие сани. Я ответил, что не могу ответить с какой-либо степенью уверенности, потому что лед не тронулся до полуночи, и путешественник мог оказаться в безопасном месте раньше этого времени; но об этом я не мог судить. С этого времени новый дух жизни оживил разлагающееся тело незнакомца. Он выказал огромное желание быть на палубе, чтобы наблюдать за появившимися раньше санями; но я убедил его остаться в хижине, потому что он слишком слаб, чтобы выдерживать сырость атмосферы. Я пообещал, что кто-то должен следить за ним и немедленно уведомлять его, если в поле зрения появится какой-либо новый объект.
   Таков мой дневник того, что относится к этому странному происшествию до сегодняшнего дня. Состояние здоровья незнакомца постепенно улучшается, но он очень молчалив и чувствует себя неловко, когда кто-либо, кроме меня, входит в его каюту. Однако его манеры настолько примирительны и мягки, что все моряки проявляют к нему интерес, хотя они очень мало общались с ним. Со своей стороны, я начинаю любить его как брата, и его постоянное и глубокое горе наполняет меня сочувствием и состраданием. Он, должно быть, был благородным существом в свои лучшие дни, будучи даже сейчас в развалинах таким привлекательным и любезным. Я сказал в одном из своих писем, моя дорогая Маргарет, что я не найду друга в широком океане; тем не менее я нашел человека, который, прежде чем его дух был сломлен несчастьем, я был бы счастлив иметь как брата моего сердца.
   Я буду продолжать свой дневник о незнакомце через определенные промежутки времени, если у меня появятся какие-либо новые события для записи.
   * * * *
   13 августа, 17-
   Моя привязанность к моему гостю возрастает с каждым днем. Он возбуждает одновременно мое восхищение и мою жалость в удивительной степени. Как я могу смотреть на столь благородное существо, погибшее от несчастья, не испытывая при этом самой глубокой печали? Он такой нежный, но такой мудрый; его ум так развит, и когда он говорит, хотя его слова подобраны с величайшим искусством, они тем не менее текут с быстротой и несравненным красноречием. Сейчас он почти оправился от своей болезни и постоянно находится на палубе, по-видимому, высматривая сани, которые шли впереди его собственных. Тем не менее, хотя он и несчастлив, он не настолько занят собственным несчастьем, что глубоко интересуется проектами других. Он часто беседовал со мной о моих, которые я сообщал ему без утайки. Он внимательно вникал во все мои доводы в пользу моего возможного успеха и во все мельчайшие детали мер, которые я принял для его обеспечения. Выраженное им сочувствие легко побудило меня использовать язык моего сердца, выразить горящий пыл моей души и сказать со всем пылом, который согревал меня, как охотно я пожертвовал бы своим состоянием, своим существованием. вся моя надежда на продвижение моего предприятия. Жизнь или смерть одного человека были лишь небольшой ценой за приобретение знаний, которые я искал, за власть, которую я должен был приобрести и передать над стихийными врагами нашей расы. Пока я говорил, на лице моего слушателя потемнело. Сначала я заметил, что он пытался подавить свои эмоции; он поднес руки к глазам, и мой голос задрожал и оборвался, когда я увидела, как между его пальцев быстро текут слезы; стон вырвался из его вздымающейся груди. Я сделал паузу; наконец он заговорил ломаным тоном: "Несчастный человек! Вы разделяете мое безумие? Пили ли вы также опьяняющий напиток? Услышь меня; позволь мне рассказать мою историю, и ты вышибешь чашу из своих уст!"
   Такие слова, вы можете себе представить, сильно возбудили мое любопытство; но пароксизм горя, охвативший незнакомца, преодолел его ослабленные силы, и понадобились многие часы покоя и спокойной беседы, чтобы восстановить его самообладание. Победив буйство своих чувств, он как бы презирал себя за то, что был рабом страсти; и, подавив темную тиранию отчаяния, он снова привел меня к разговору о себе лично. Он спросил меня об истории моих ранних лет. Рассказ был быстро рассказан, но пробудил различные ходы размышлений. Я говорил о своем желании найти друга, о своей жажде более интимной симпатии к единомышленнику, чем когда-либо выпадал на мою долю, и выражал свое убеждение, что человек может похвастаться малым счастьем, если не пользуется этим благословением. "Я согласен с вами," ответил незнакомец; "Мы нелепые создания, но наполовину придуманные, если кто-то мудрее, лучше, дороже нас самих - таким должен быть друг - не окажет своей помощи в совершенствовании нашей слабой и порочной натуры. Когда-то у меня был друг, благороднейшее из человеческих существ, и поэтому я имею право судить о дружбе. У вас есть надежда и мир перед вами, и у вас нет причин для отчаяния. Но я... я потерял все и не могу начать жизнь заново".
   Когда он сказал это, на лице его отразилась спокойная, уравновешенная скорбь, тронувшая меня до глубины души. Но он молчал и вскоре удалился в свою каюту.
   Даже сломленный духом, как он, никто не может глубже проникнуться красотами природы, чем он. Звездное небо, море и все виды, которые открываются в этих чудесных краях, кажется, все еще имеют силу поднять его душу над землей. У такого человека двоякое существование: он может страдать от страданий и быть подавленным разочарованиями, но когда он уединится в себе, он будет подобен небесному духу, окруженному ореолом, в чьем кругу не отваживаются ни горе, ни глупость.
   Улыбнетесь ли вы энтузиазму, который я выражаю в отношении этого божественного странника? Ты бы не стал, если бы увидел его. Вы были обучены и очищены книгами и уходом от мира, и поэтому вы несколько привередливы; но это только делает вас более способными оценить необыкновенные достоинства этого замечательного человека. Иногда я пытался выяснить, какое качество, которым он обладает, так неизмеримо возвышает его над любым другим человеком, которого я когда-либо знал. Я считаю, что это интуитивная проницательность, быстрая, но неизменная способность суждения, проникновение в причины вещей, непревзойденная по ясности и точности; добавьте к этому легкость выражения и голос, разнообразные интонации которого покоряют душу.
   * * * *
   19, 17 августа-
   Вчера незнакомец сказал мне: "Вы можете легко понять, капитан Уолтон, что я перенес большие и неслыханные несчастья. Когда-то я решил, что память об этих злодеяниях должна умереть вместе со мной, но вы убедили меня изменить свое решение. Вы ищете знания и мудрости, как когда-то я; и я горячо надеюсь, что удовлетворение ваших желаний не станет для вас змеей, жалящей вас, как это было с моим. Не знаю, пригодится ли тебе рассказ о моих бедствиях; тем не менее, когда я размышляю о том, что вы идете тем же путем, подвергая себя тем же опасностям, которые сделали меня тем, кто я есть, я полагаю, что вы можете вывести из моего рассказа подходящую мораль, которая может направить вас, если вы преуспеете в своем деле. начинание и утешить вас в случае неудачи. Приготовьтесь услышать о событиях, которые обычно считаются чудесными. Если бы мы были среди более ручных сцен природы, я бы боялся столкнуться с вашим неверием, возможно, с вашими насмешками; но многое окажется возможным в этих диких и таинственных краях, что вызовет смех у тех, кто не знаком с вечно разнообразными силами природы; и я не могу сомневаться в том, что мой рассказ передает в своем ряду внутренние доказательства истинности событий, из которых он состоит".
   Вы можете легко себе представить, что я был очень доволен предложенным сообщением, но я не мог вынести, чтобы он возобновил свое горе рассказом о своих несчастьях. Я испытывал величайшее желание услышать обещанный рассказ, отчасти из любопытства, отчасти из сильного желания облегчить его судьбу, если бы это было в моих силах. Я выразил эти чувства в своем ответе.
   "Благодарю вас, - ответил он, - за ваше сочувствие, но оно бесполезно; моя судьба почти свершилась. Я жду только одного события, и тогда я упокоюсь с миром. Я понимаю ваше чувство, -- продолжал он, заметив, что я хочу его перебить. "Но вы ошибаетесь, мой друг, если вы позволите мне так назвать вас; ничто не может изменить мою судьбу; послушайте мою историю, и вы поймете, как она бесповоротно определена".
   Затем он сказал мне, что начнет свое повествование на следующий день, когда я буду свободен. Это обещание вызвало у меня самую горячую благодарность. Я решил каждую ночь, когда я не занят своими обязанностями, записывать, насколько это возможно, его собственными словами то, что он рассказывал в течение дня. Если мне придется заниматься, я, по крайней мере, сделаю заметки. Эта рукопись, несомненно, доставит вам величайшее удовольствие; но мне, знающему его и слышащему из его уст, с каким интересом и сочувствием я буду читать это когда-нибудь в будущем! Даже сейчас, когда я приступаю к своей работе, его полнозвучный голос звучит у меня в ушах; его блестящие глаза останавливаются на мне со всей своей меланхолической сладостью; Я вижу его тонкую руку, поднятую в оживлении, в то время как черты его лица озарены душой внутри.
   Странной и душераздирающей должна быть его история, страшная буря, которая накрыла отважный корабль на своем пути и разбила его - так!
   Глава 1
   я б Вы родом из Женевы, и моя семья - одна из самых знатных в этой республике. Мои предки много лет были советниками и синдиками, а мой отец с честью и репутацией занимал несколько общественных должностей. Его уважали все, кто его знал, за честность и неутомимое внимание к общественным делам. Он провел свои юные дни, постоянно занятые делами своей страны; различные обстоятельства помешали ему жениться рано, и только на закате жизни он стал мужем и отцом семейства.
   Поскольку обстоятельства его женитьбы иллюстрируют его характер, я не могу не рассказать о них. Одним из его самых близких друзей был купец, который из процветающего состояния впал из-за многочисленных несчастий в нищету. Этот человек, которого звали Бофор, был гордого и непоколебимого нрава и не мог жить в нищете и забвении в той же стране, где прежде отличался своим чином и великолепием. Поэтому, уплатив свои долги самым почетным образом, он удалился с дочерью в город Люцерн, где жил в неизвестности и в нищете. Мой отец любил Бофорта самой искренней дружбой и был глубоко опечален его отступлением в этих несчастных обстоятельствах. Он горько сожалел о ложной гордыне, которая привела его друга к поведению, столь мало достойному любви, которая их объединяла. Он не терял времени, пытаясь найти его, в надежде убедить его начать мир заново благодаря его кредиту и помощи.
   Бофор принял действенные меры, чтобы скрыться, и прошло десять месяцев, прежде чем мой отец обнаружил его жилище. Обрадовавшись этому открытию, он поспешил к дому, находившемуся на убогой улице близ Ройсса. Но когда он вошел, его приветствовали только страдание и отчаяние. Бофор скопил лишь очень небольшую сумму денег после крушения своего состояния, но этого хватило, чтобы прокормить его на несколько месяцев, а тем временем он надеялся получить какую-нибудь респектабельную работу в купеческом доме. Следовательно, интервал был проведен в бездействии; его горе только становилось более глубоким и мучительным, когда у него был досуг для размышлений, и, наконец, оно так прочно завладело его разумом, что по прошествии трех месяцев он лежал на ложе болезни, не в силах ни на что.
   Его дочь ухаживала за ним с величайшей нежностью, но она с отчаянием видела, что их небольшой капитал быстро уменьшается и что нет никакой другой надежды на поддержку. Но Кэролайн Бофорт обладала умом необычайной формы, и ее мужество поднялось, чтобы поддержать ее в ее несчастье. Она нашла простую работу; она плела солому и разными способами зарабатывала жалкие гроши, едва достаточные для поддержания жизни.
   Так прошло несколько месяцев. Ее отцу стало хуже; ее время было больше занято его обслуживанием; ее средства к существованию уменьшились; а на десятом месяце отец ее умер у нее на руках, оставив ее сиротой и нищей. Этот последний удар одолел ее, и она стала на колени у гроба Бофорта, горько плача, когда мой отец вошел в комнату. Он явился духом-защитником к бедной девушке, посвятившей себя его заботе; а после погребения своего друга он отвез ее в Женеву и отдал под защиту родственника. Через два года после этого события Каролина стала его женой.
   Между возрастами моих родителей была значительная разница, но это обстоятельство, казалось, только теснее связывало их узами преданной привязанности. В прямом уме моего отца было чувство справедливости, которое требовало, чтобы он высоко одобрял сильную любовь. Быть может, в прежние годы он страдал от поздно обнаружившейся недостойности одной возлюбленной и поэтому был склонен придавать большее значение испытанному достоинству. В его привязанности к моей матери было выражение благодарности и благоговения, полностью отличавшееся от трепетной нежности старческого возраста, ибо оно было вдохновлено почтением к ее добродетелям и желанием быть в какой-то степени средством вознаградить ее за горести, которые она перенесла, но которые придавали невыразимое изящество его обращению с ней. Все было сделано, чтобы уступить ее желаниям и ее удобству. Он стремился укрыть ее, как садовник укрывает прекрасную экзотику, от любого более сильного ветра и окружить ее всем, что могло бы вызвать приятные эмоции в ее мягком и благожелательном уме. Ее здоровье и даже спокойствие ее доселе непоколебимого духа были поколеблены тем, что она пережила. В течение двух лет, прошедших до их свадьбы, мой отец постепенно отказался от всех своих общественных функций; и сразу же после своего союза они искали приятный климат Италии, а также смену обстановки и интерес, сопутствующие путешествию по этой стране чудес, как восстановление ее ослабленного организма.
   Из Италии они посетили Германию и Францию. Я, их старший ребенок, родился в Неаполе и в младенчестве сопровождал их в их прогулках. Я оставался в течение нескольких лет их единственным ребенком. Как бы они ни были привязаны друг к другу, казалось, что они черпают неиссякаемые запасы привязанности из самого кладезя любви, чтобы подарить их мне. Нежные ласки моей матери и улыбка моего отца с благожелательным удовольствием, когда он смотрел на меня, - мои первые воспоминания. Я был их игрушкой, и их кумиром, и чем-то лучшим - их ребенком, невинным и беспомощным существом, дарованным им небом, которого нужно было воспитать к добру и чей будущий удел в их руках было направить к счастью или к несчастью, в зависимости от как они выполняли свои обязанности по отношению ко мне. С этим глубоким сознанием того, чем они были обязаны тому существу, которому они дали жизнь, в сочетании с деятельным духом нежности, который вдохновлял обоих, можно себе представить, что в то время как в течение каждого часа моей младенческой жизни я получал урок терпения, милосердие и самообладание, я был настолько ведом шелковой нитью, что все это казалось мне одной цепью наслаждения. Долгое время я был их единственной заботой. Моя мать очень хотела иметь дочь, но я продолжал их единственное потомство. Когда мне было около пяти лет, во время экскурсии за пределы Италии они провели неделю на берегу озера Комо. Их доброжелательный нрав часто заставлял их входить в хижины бедняков. Для моей матери это было больше, чем долг; это было необходимостью, страстью - вспоминая, что она страдала и как она обрела облегчение, - для нее, в свою очередь, стать ангелом-хранителем страждущих. Во время одной из их прогулок жалкая кроватка в складках долины привлекла их внимание как необыкновенно безутешная, в то время как множество полуодетых детей, собравшихся вокруг нее, свидетельствовало о нищете в самом худшем ее проявлении. Однажды, когда мой отец уехал один в Милан, моя мать в сопровождении меня посетила эту обитель. Она застала крестьянина с женой, трудолюбивых, согбенных заботами и трудом, раздававших скудный обед пятерым голодным младенцам. Среди них был один, который привлекал мою мать гораздо больше всех остальных. Она оказалась другого происхождения. Четверо других были темноглазыми, выносливыми маленькими бродягами; этот ребенок был худым и очень светлым. Ее волосы были ярчайшим живым золотом и, несмотря на скудость ее одежды, казалось, возлагали на ее голову корону отличия. У нее был ясный и широкий лоб, безоблачные голубые глаза, а губы и черты лица так выражали чувственность и нежность, что никто не мог смотреть на нее, не глядя на нее как на особую особь, на существо, посланное небесами и имеющее небесная печать во всех ее чертах. Крестьянка, заметив, что моя мать с удивлением и восхищением устремила взгляды на эту прелестную девушку, охотно рассказала ей свою историю. Она была не ее ребенком, а дочерью миланского дворянина. Ее мать была немкой и умерла при родах. Младенца отдали на вскармливание этим добрым людям: тогда им было лучше. Они были женаты недолго, и их старший ребенок только что родился. Отец их подопечного был одним из тех итальянцев, которых вскормили в память об античной славе Италии, - одним из скьяви огнор фременти, который прилагал все усилия, чтобы добиться свободы своей страны. Он стал жертвой своей слабости. Умер ли он или все еще задерживается в застенках Австрии, неизвестно. Его имущество было конфисковано; его ребенок стал сиротой и нищим. Она осталась со своими приемными родителями и расцвела в их грубой обители, прекраснее, чем садовая роза среди темных листьев ежевики. Когда мой отец вернулся из Милана, он нашел играющего со мной в холле нашей виллы ребенка, более прекрасного, чем нарисованный херувим, - существо, которое, казалось, излучало сияние от ее взгляда и чьи формы и движения были легче, чем серна холмов. Привидение вскоре объяснилось. С его разрешения моя мать уговорила своих деревенских опекунов передать ей свои обязанности. Они любили милую сироту. Ее присутствие казалось им благословением, но было бы несправедливо по отношению к ней держать ее в нищете и нужде, когда Провидение предоставило ей такую мощную защиту. Они посоветовались со своим деревенским священником, и в результате Элизабет Лавенца стала обитательницей дома моих родителей, моей больше, чем сестрой, прекрасной и обожаемой спутницей всех моих занятий и удовольствий.
   Все любили Елизавету. Страстная и почти благоговейная привязанность, с которой все относились к ней, стала, пока я разделял ее, моей гордостью и восторгом. Накануне вечером, накануне того, как ее привезли ко мне домой, моя мать игриво сказала: "У меня есть красивый подарок для моего Виктора - завтра он будет у него". И когда наутро она преподнесла мне Елизавету как обещанный подарок, я с детской серьезностью истолковал ее слова буквально и посмотрел на Елизавету как на свою, которую я должен оберегать, любить и лелеять. Все похвалы, воздававшиеся ей, я воспринимал как принадлежащие мне. Мы фамильярно называли друг друга по имени двоюродного брата. Никакое слово, никакое выражение не могли передать того отношения, в котором она находилась ко мне, - моей больше, чем сестра, поскольку до самой смерти она должна была быть только моей.
   Глава 2
   Нас привезли вместе; в нашем возрасте не было и года разницы. Мне не нужно говорить, что мы были чужды разногласиям или спорам. Гармония была душой нашего товарищества, а разнообразие и контраст, присущие нашим характерам, сближали нас. Елизавета отличалась более спокойным и сосредоточенным нравом; но при всем моем рвении я был способен к более интенсивному приложению и был более глубоко поражен жаждой знаний. Она занималась тем, что следила за воздушными творениями поэтов; а в величественных и чудесных пейзажах, окружавших наш швейцарский дом, - возвышенных формах гор, смене времен года, буре и штиле, тишине зимы, жизни и турбулентности нашего альпийского лета - она нашла простор для творчества. восхищение и восторг. В то время как мой спутник с серьезным и удовлетворенным видом созерцал великолепные проявления вещей, я наслаждался исследованием их причин. Мир был для меня тайной, которую я хотел разгадать. Любопытство, серьезное исследование скрытых законов природы, радость, близкая к восторгу, когда они открывались мне, - это одни из первых ощущений, которые я могу вспомнить.
   С рождением второго сына, моложе меня на семь лет, мои родители совсем оставили свою скитальческую жизнь и обосновались на родине. Мы владели домом в Женеве и кампанией в Белриве, на восточном берегу озера, на расстоянии более лиги от города. Мы проживали в основном в последнем, и жизнь моих родителей проходила в полном уединении. В моем характере было избегать толпы и горячо привязываться к немногим. Поэтому я был равнодушен к своим школьным товарищам вообще; но я соединился узами ближайшей дружбы с одним из них. Анри Клерваль был сыном купца из Женевы. Он был мальчиком исключительного таланта и фантазии. Он любил предприимчивость, лишения и даже опасность ради них самих. Он был глубоко начитан в книгах о рыцарстве и любовных романах. Он сочинил героические песни и начал писать множество сказок о чарах и рыцарских приключениях. Он пытался заставить нас разыгрывать спектакли и устраивать маскарады, в которых персонажи были взяты из героев Ронсевалья, Круглого стола короля Артура и рыцарской свиты, проливших свою кровь, чтобы выкупить гроб Господень из рук короля. неверные.
   Ни у кого из людей не было бы более счастливого детства, чем у меня. Моими родителями был одержим сам дух доброты и снисходительности. Мы чувствовали, что они были не тиранами, распоряжающимися нашей судьбой согласно своему капризу, а агентами и творцами всех многочисленных удовольствий, которыми мы наслаждались. Когда я смешался с другими семьями, я отчетливо понял, насколько особенно удачлив был мой удел, и благодарность способствовала развитию сыновней любви.
   Мой характер был иногда вспыльчивым, а страсти яростными; но по какому-то закону в моей температуре они были обращены не к ребяческим занятиям, а к страстному желанию учиться, а не учиться всему без разбору. Признаюсь, что ни устройство языков, ни своды правительств, ни политика различных государств не привлекали меня. Я желал узнать тайны неба и земли; и занимала ли меня внешняя субстанция вещей или внутренний дух природы и таинственная душа человека, мои исследования все же были направлены к метафизическим или, в высшем смысле, к физическим тайнам мира.
   Тем временем Клерваль занимался, так сказать, нравственными отношениями вещей. Напряженный этап жизни, добродетели героев и поступки людей были его темой; и его надеждой и мечтой было стать одним из тех, чьи имена записаны в истории как отважные и предприимчивые благодетели нашего вида. Святая душа Елизаветы сияла, как светильник, посвященный алтарю, в нашем мирном доме. Ее сочувствие было нашим; ее улыбка, ее мягкий голос, сладкий взгляд ее небесных глаз всегда были рядом, чтобы благословлять и оживлять нас. Она была живым духом любви, чтобы смягчать и привлекать; Я мог бы стать угрюмым в моем кабинете, грубым из-за пылкости моей натуры, но она была там, чтобы подчинить меня подобию своей собственной мягкости. А Клерваль - могло ли что-нибудь дурное закрепиться в благородном духе Клерваля? И все же он, возможно, не был бы так совершенно человечен, так заботлив в своем великодушии, так полон доброты и нежности среди своей страсти к авантюрным подвигам, если бы она не открыла ему истинную прелесть благодеяния и не сделала добро целью и целью своей жизни. его растущие амбиции.
   Я испытываю исключительное удовольствие, размышляя о детстве, до того как несчастье запятнало мой разум и превратило его светлые видения обширной полезности в мрачные и узкие размышления о себе. Кроме того, рисуя картину моих ранних дней, я также фиксирую те события, которые незаметно привели к моей последующей истории несчастья, ибо, когда я стал объяснять себе рождение той страсти, которая впоследствии управляла моей судьбой, я находил она берет начало, как горная река, из неблагородных и почти забытых источников; но, разрастаясь по мере своего продвижения, он превратился в поток, который на своем пути смыл все мои надежды и радости. Натурфилософия - это гений, управивший мою судьбу; Поэтому я хочу в этом повествовании изложить те факты, которые привели к моему пристрастию к этой науке. Когда мне было тринадцать лет, мы все отправились на веселую вечеринку в купальни близ Тонона; суровая погода вынудила нас остаться на день в гостинице. В этом доме я случайно нашел том сочинений Корнелия Агриппы. Я открыл его с апатией; теория, которую он пытается продемонстрировать, и замечательные факты, которые он рассказывает, вскоре превратили это чувство в энтузиазм. Казалось, мой разум озарился новым светом, и, прыгая от радости, я сообщил о своем открытии отцу. Отец небрежно посмотрел на титульный лист моей книги и сказал: "Ах! Корнелий Агриппа! Мой дорогой Виктор, не трать на это время; это унылый мусор".
   Если бы вместо этого замечания мой отец взял на себя труд объяснить мне, что принципы Агриппы были полностью разрушены и что была введена современная система науки, которая обладала гораздо большей силой, чем древняя, потому что силы последние были химерическими, в то время как первые были реальными и практическими, при таких обстоятельствах я, конечно, отбросил бы Агриппу в сторону и удовлетворил бы свое разгоряченное воображение, возвратившись с большим рвением к своим прежним занятиям. Возможно даже, что вереница моих идей никогда не получила бы того рокового импульса, который привел к моей гибели. Но беглый взгляд отца на мою книгу никоим образом не убедил меня в том, что он знаком с ее содержанием, и я продолжал читать с величайшей жадностью. Когда я вернулся домой, моей первой заботой было достать все сочинения этого автора, а затем Парацельса и Альберта Великого. Я с удовольствием читал и изучал дикие фантазии этих писателей; они казались мне сокровищами, известными немногим, кроме меня. Я описал себя как человека, всегда проникнутого горячим стремлением проникнуть в тайны природы. Несмотря на напряженный труд и чудесные открытия современных философов, я всегда выходил из своих занятий недовольным и неудовлетворенным. Говорят, что сэр Исаак Ньютон признавался, что чувствовал себя ребенком, собирающим ракушки у великого и неизведанного океана истины. Те из его последователей в каждой области натурфилософии, с которыми я был знаком, казались даже опасениям моего мальчика новичками, занятыми тем же самым занятием.
   Необразованный крестьянин созерцал окружающие его элементы и знакомился с их практическим применением. Самый ученый философ знал немногим больше. Он частично приоткрыл лик Природы, но ее бессмертные очертания все еще были чудом и тайной. Он мог препарировать, анатомировать и давать имена; но, не говоря уже о конечной причине, причины вторичной и третичной степени были ему совершенно неизвестны. Я смотрел на укрепления и препятствия, которые, казалось, мешают людям войти в цитадель природы, и опрометчиво и невежественно возроптал.
   Но здесь были книги, а здесь были люди, которые проникли глубже и знали больше. Я поверил им на слово во всем, что они утверждали, и стал их учеником. Может показаться странным, что они возникли в восемнадцатом веке; но в то время как я следовал рутине обучения в школах Женевы, я был в значительной степени самоучкой в отношении моих любимых предметов. Мой отец не был ученым, и мне пришлось бороться с детской слепотой, прибавленной к студенческой тяге к знаниям. Под руководством моих новых наставников я с величайшим усердием занялся поисками философского камня и эликсира жизни; но последний вскоре получил мое безраздельное внимание. Богатство было второстепенной целью, но какая слава сопутствовала бы открытию, если бы я мог изгнать болезнь из человеческого тела и сделать человека неуязвимым для любой смерти, кроме насильственной! Это были не только мои видения. Воскрешение призраков или дьяволов было обещанием, щедро данным моими любимыми авторами, исполнения которого я очень жадно добивался; и если мои заклинания всегда оказывались безуспешными, то я приписывал неудачу скорее своей собственной неопытности и ошибке, чем недостатку навыков или верности моих наставников. И таким образом какое-то время я был занят разорванными системами, смешивая, как неадепт, тысячи противоречивых теорий и отчаянно барахтаясь в трясине многообразного знания, ведомый пылким воображением и ребяческими рассуждениями, пока случай снова не изменил ход мыслей. мои идеи. Когда мне было около пятнадцати лет, мы удалились в наш дом недалеко от Белрива, когда стали свидетелями самой сильной и ужасной грозы. Он наступал из-за гор Юры, и гроза разразилась страшной силой с разных сторон неба. Я остался, пока бушевала буря, с любопытством и восторгом наблюдая за ее развитием. Стоя у дверей, я вдруг увидел струю огня, исходившую от старого красивого дуба, который стоял ярдах в двадцати от нашего дома; и как только ослепительный свет исчез, дуб исчез, и остался только обожженный пень. Когда мы посетили его на следующее утро, мы обнаружили, что дерево странным образом разбито. Он не раскололся от удара, а полностью превратился в тонкие деревянные полоски. Я никогда не видел ничего настолько полностью разрушенного.
   До этого я был знаком с более очевидными законами электричества. В этот раз с нами был человек больших исследований в области естествознания, и, возбужденный этой катастрофой, он приступил к объяснению созданной им теории об электричестве и гальванизме, которая была для меня одновременно новой и удивительной. . Все, что он говорил, отбрасывало в тень Корнелия Агриппу, Альберта Великого и Парацельса, владык моего воображения; но по какой-то случайности свержение этих людей отвратило меня от моих привычных занятий. Мне казалось, что ничего не будет и никогда не может быть известно. Все, что так долго занимало мое внимание, вдруг сделалось презренным. По одному из тех капризов ума, которым мы, быть может, больше всего подвержены в ранней юности, я тотчас же оставил свои прежние занятия, назвал естественную историю и все ее потомство уродливым и бесплодным творением и питал величайшее презрение к мнимой наукой, которая никогда не сможет даже ступить на порог реального знания. С таким настроением я принялся за математику и другие области науки, относящиеся к этой науке, поскольку они построены на надежном фундаменте и поэтому заслуживают моего внимания.
   Так странно устроены наши души, и такими тонкими связками мы привязаны к процветанию или гибели. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что эта почти чудесная перемена наклонностей и воли была непосредственным внушением ангела-хранителя моей жизни - последней попыткой духа-хранителя отвратить бурю, которая уже тогда бушевала в моей жизни. звезды и готов окутать меня. Ее победа была возвещена необыкновенным спокойствием и радостью души, которые последовали за отказом от моих давних и в последнее время мучительных занятий. Таким образом меня должны были научить ассоциировать зло с их преследованием, счастье с их пренебрежением.
   Это было сильное усилие духа добра, но оно было безрезультатным. Судьба была слишком могущественна, и ее непреложные законы предопределили мое полное и ужасное уничтожение.
   Глава 3
   Когда я достиг Когда мне исполнилось семнадцать, мои родители решили, что я должен стать студентом Ингольштадтского университета. До сих пор я посещал женевские школы, но мой отец счел необходимым для завершения моего образования познакомить меня с обычаями, отличными от обычаев моей родины. Таким образом, мой отъезд был назначен на скорый срок, но прежде, чем наступил назначенный день, случилось первое несчастье в моей жизни - как бы предзнаменование моего будущего несчастья. Элизабет подхватила скарлатину; ее болезнь была тяжелой, и она была в величайшей опасности. Во время ее болезни было выдвинуто множество доводов, чтобы убедить мою мать воздержаться от ухода за ней. Сначала она уступала нашим мольбам, но когда услышала, что жизнь ее любимца находится под угрозой, то уже не могла совладать со своим беспокойством. Она посещала ее больничную койку; ее бдительное внимание восторжествовало над пагубностью смуты - Елизавета была спасена, но последствия этой неосторожности оказались роковыми для ее хранителя. На третий день моя мать заболела; ее лихорадка сопровождалась самыми тревожными симптомами, и взгляды ее фельдшеров предсказывали самое худшее. На смертном одре стойкость и доброта этой лучшей из женщин не покинули ее. Она соединила руки Элизабет и меня. "Дети мои, - сказала она, - мои самые твердые надежды на будущее счастье возлагались на перспективу вашего союза. Это ожидание будет теперь утешением твоего отца. Элизабет, любовь моя, ты должна занять мое место среди моих младших детей. Увы! Я сожалею, что меня забрали от вас; и, каким бы счастливым и любимым я ни был, не трудно ли бросить вас всех? Но эти мысли не подобают мне; Я постараюсь с радостью смириться со смертью и лелею надежду встретить вас в другом мире.
   Она умерла спокойно, и лицо ее выражало любовь даже после смерти. Мне не нужно описывать чувства тех, чьи самые дорогие узы разорваны этим непоправимым злом, пустотой, предстающей перед душой, и отчаянием, выражающимся на лице. Пройдет так много времени, прежде чем разум сможет убедить себя, что та, которую мы видели каждый день и само существование которой казалось частью нашего собственного существования, могла уйти навсегда, что блеск любимого глаза мог погаснуть, а звук голоса так привычное и дорогое для слуха можно замолчать, чтобы никогда больше не услышать. Это размышления о первых днях; но когда течение времени доказывает реальность зла, тогда начинается настоящая горечь горя. И все же, у кого эта грубая рука не оборвала дорогие связи? И к чему мне описывать горе, которое все испытали и должны испытать? Наконец наступает время, когда горе становится скорее прихотью, чем необходимостью; и улыбка, играющая на губах, хотя и может считаться кощунством, не исчезает. Моя мать умерла, но у нас все еще были обязанности, которые мы должны были выполнять; мы должны продолжать наш курс вместе с остальными и научиться считать себя счастливыми, пока остается тот, кого не схватил губитель.
   Мой отъезд в Ингольштадт, который был отложен этими событиями, теперь снова был назначен. Я получил от отца передышку на несколько недель. Мне казалось кощунством так рано покинуть покой, сродни смерти, дома скорби и ринуться в гущу жизни. Я был новичком в печали, но это не волновало меня меньше. Я не желал оставлять взгляды тех, кто оставался со мной, и более всего я желал, чтобы моя милая Элизабет хоть немного утешилась.
   Она действительно скрывала свое горе и старалась быть утешительницей для всех нас. Она пристально смотрела на жизнь и с мужеством и рвением взяла на себя свои обязанности. Она посвятила себя тем, кого ее научили называть дядей и двоюродными братьями. Никогда еще она не была так очаровательна, как в этот раз, когда вспомнила солнечный свет своих улыбок и излила их на нас. Она забыла даже о собственном сожалении, пытаясь заставить нас забыть.
   Наконец настал день моего отъезда. Клерваль провел с нами последний вечер. Он пытался уговорить отца разрешить ему сопровождать меня и стать моим однокурсником, но тщетно. Его отец был недалеким торговцем и видел в стремлениях и честолюбии сына праздность и разорение. Генрих глубоко переживал несчастье, связанное с тем, что его лишили возможности получить гуманитарное образование. Он говорил мало, но когда он говорил, я читал в его горящих глазах и в его оживленном взгляде сдержанную, но твердую решимость не привязываться к жалким мелочам коммерции.
   Мы засиделись допоздна. Мы не могли ни оторваться друг от друга, ни уговорить себя произнести слово "Прощай!" Это было сказано, и мы удалились под предлогом поиска покоя, каждый воображая, что другой был обманут; но когда на утренней заре я спустился к экипажу, который должен был увезти меня, все они были там - мой отец снова, чтобы благословить меня, Клерваль, чтобы еще раз пожать мне руку, моя Элизабет, чтобы возобновить свои мольбы о том, чтобы я писал чаще и даровать последнее женское внимание ее товарищу по играм и другу.
   Я бросился в карету, которая должна была увезти меня, и предался самым меланхолическим размышлениям. Я, всегда окруженный любезными товарищами, постоянно стремившийся доставить взаимное удовольствие, - теперь я был один. В университете, куда я собирался, я должен был завести себе друзей и сам себе стать защитником. До сих пор моя жизнь была удивительно уединенной и домашней, и это вызывало у меня непобедимое отвращение к новым лицам. Я любил своих братьев, Элизабет и Клерваля; это были "старые знакомые лица", но я считал себя совершенно неподходящим для общества незнакомцев. Таковы были мои размышления, когда я начал свое путешествие; но по мере того, как я шел, мое настроение и надежды росли. Я горячо желал приобретения знаний. Я часто, находясь дома, думал, что в молодости мне трудно оставаться взаперти на одном месте, и страстно желал выйти в мир и занять свое место среди других людей. Теперь мои желания исполнились, и каяться действительно было бы безумием.
   Для этих и многих других размышлений у меня было достаточно свободного времени во время моего путешествия в Ингольштадт, которое было долгим и утомительным. Наконец перед моим взором предстал высокий белый шпиль города. Я вышел, и меня отвели в мою уединенную квартиру, где я провел вечер, как мне заблагорассудится.
   На следующее утро я доставил свои рекомендательные письма и нанес визит некоторым ведущим профессорам. Случай - или, вернее, злое влияние Ангела Разрушения, который утвердил надо мной всемогущую власть с того момента, как я неохотно отвернулся от двери отца, - привел меня сначала к г-ну Кремпе, профессору натурфилософии. Он был неотесанным человеком, но глубоко проникся тайнами своей науки. Он задал мне несколько вопросов относительно моих успехов в различных областях науки, относящихся к натурфилософии. Я ответил небрежно и отчасти с презрением, упомянул имена моих алхимиков в качестве основных авторов, которых я изучал. Профессор уставился. "Неужели вы, - сказал он, - действительно тратили время на изучение такой ерунды?"
   Я ответил утвердительно. -- Каждая минута, -- с жаром продолжал г-н Кремпе, -- каждое мгновение, потраченное вами на эти книги, совершенно и совершенно потеряно. Вы загрузили свою память разрозненными системами и бесполезными именами. Боже! В какой пустынной стране вы жили, где никто не был настолько любезен, чтобы сообщить вам, что эти фантазии, которые вы так жадно впитали, тысячелетней давности и столь же затхлые, как и древние? Я мало ожидал в этот просвещенный и научный век найти ученика Альберта Великого и Парацельса. Мой дорогой сэр, вы должны начать свои занятия совершенно заново.
   Сказав это, он отошел в сторону и составил список нескольких книг по натурфилософии, которые он хотел, чтобы я достал, и отпустил меня, упомянув, что в начале следующей недели он намеревается начать курс лекций по натурфилософии в его общие отношения, и что М. Вальдман, коллега-профессор, читал лекции по химии через дни, которые он пропустил.
   Я вернулся домой не разочарованным, ибо сказал, что давно считал бесполезными тех авторов, которых профессор порицал; но я вернулся вовсе не более склонный вернуться к этим исследованиям в любой форме. Г-н Кремпе был невысоким коренастым человечком с хриплым голосом и отталкивающим выражением лица; поэтому учитель не расположил меня к его занятиям. Возможно, в слишком философском и связном напряжении я изложил выводы, к которым пришел относительно них в ранние годы. В детстве меня не устраивали результаты, обещанные современными профессорами естествознания. Со спутанностью идей, объясняемой только моей крайней юностью и недостатком наставника в таких вещах, я пошел назад по ступеням познания по дорогам времени и променял открытия недавних исследователей на мечты забытых алхимиков. Кроме того, я презирал использование современной натурфилософии. Совсем другое дело, когда мастера науки стремились к бессмертию и власти; такие взгляды, хотя и бесполезные, были грандиозны; но теперь сцена изменилась. Честолюбие исследователя, казалось, ограничивалось уничтожением тех видений, на которых главным образом основывался мой интерес к науке. От меня требовалось обменять химеры безграничного величия на малоценные реальности.
   Таковы были мои размышления в течение первых двух или трех дней моего пребывания в Ингольштадте, которые были потрачены главным образом на знакомство с местностью и главными жителями моего нового жилища. Но когда началась следующая неделя, я подумал об информации, которую мне дал г-н Кремпе относительно лекций. И хотя я не мог согласиться пойти и послушать, как этот маленький самодовольный человечек произносит приговоры с кафедры, я вспомнил, что он сказал о г-не Вальдмане, которого я никогда не видел, так как он до сих пор отсутствовал в городе.
   Отчасти из любопытства, отчасти от безделья я вошел в аудиторию, куда вскоре вошел М. Вальдман. Этот профессор был очень непохож на своего коллегу. На вид ему было около пятидесяти лет, но вид его выражал величайшую доброжелательность; несколько седых волос покрывали его виски, но те, что на затылке, были почти черными. Его телосложение было невысоким, но удивительно прямым, а его голос был самым сладким из тех, что я когда-либо слышал. Он начал свою лекцию с повторения истории химии и различных усовершенствований, сделанных разными учеными, с жаром произнося имена самых выдающихся первооткрывателей. Затем он сделал беглый обзор современного состояния науки и объяснил многие ее элементарные термины. Проделав несколько подготовительных экспериментов, он закончил панегириком современной химии, термины которого я никогда не забуду: "Древние учителя этой науки, - сказал он, - обещали невозможное и ничего не сделали. Современные мастера обещают очень мало; они знают, что металлы нельзя трансмутировать и что эликсир жизни - это химера, но эти философы, чьи руки, кажется, созданы только для того, чтобы копаться в грязи, а их глаза - для того, чтобы корпеть над микроскопом или тиглем, действительно творили чудеса. Они проникают в тайники природы и показывают, как она работает в своих тайниках. Они восходят на небеса; они открыли, как циркулирует кровь, и природу воздуха, которым мы дышим. Они приобрели новые и почти неограниченные полномочия; они могут повелевать небесными громами, имитировать землетрясение и даже насмехаться над невидимым миром с его собственными тенями".
   Таковы были слова профессора - вернее сказать, такие слова судьбы - произнесенные, чтобы погубить меня. Пока он продолжал, мне казалось, что моя душа борется с осязаемым врагом; одна за другой были затронуты различные клавиши, формировавшие механизм моего существа; звучал аккорд за аккордом, и вскоре мой разум наполнился одной мыслью, одной концепцией, одной целью. Так много сделано, - восклицала душа Франкенштейна, - я добьюсь большего, гораздо большего; ступая по уже намеченным ступеням, я проложу новый путь, исследую неизвестные силы и открою миру глубочайшие тайны творения.
   В ту ночь я не закрывал глаза. Мое внутреннее существо было в состоянии восстания и смятения; Я чувствовал, что отсюда возникнет порядок, но у меня не было сил создать его. Постепенно, после утренней зари, пришел сон. Я проснулся, и мои вчерашние мысли были как сон. Оставалась только решимость вернуться к своим древним занятиям и посвятить себя науке, к которой, как я считал, у меня есть природный талант. В тот же день я нанес визит М. Вальдману. Его манеры наедине были еще более мягкими и привлекательными, чем на публике, потому что во время лекции в его осанке было некоторое достоинство, которое в его собственном доме сменилось величайшей приветливостью и добротой. Я дал ему почти такой же отчет о своих прежних занятиях, как и его коллеге-профессору. Он внимательно выслушал небольшой рассказ о моих занятиях и улыбнулся именам Корнелиуса Агриппы и Парацельса, но без презрения, которое выказал г-н Кремпе. Он сказал, что "это были люди, неутомимому рвению которых современные философы обязаны большей частью основ своих знаний. Они предоставили нам, как более легкую задачу, дать новые имена и расположить в связанных классификациях факты, которые они в значительной степени послужили инструментами для выявления. Труды гениальных людей, как бы ошибочно они ни были направлены, почти никогда не приводят к тому, что в конечном счете они обращаются к солидной пользе человечества". Я выслушал его заявление, которое было произнесено без какой-либо самонадеянности или жеманства, а затем добавил, что его лекция развеяла мои предубеждения против современных химиков; Я выражался размеренно, со скромностью и почтительностью, подобающими юноше своему наставнику, не теряя (мне было бы стыдно за неопытность в жизни) ни капли энтузиазма, стимулировавшего мои намеченные труды. Я попросил его совета относительно книг, которые мне следует достать.
   "Я счастлив, - сказал М. Вальдман, - что приобрел ученика; и если ваше приложение соответствует вашим способностям, я не сомневаюсь в вашем успехе. Химия - это та отрасль натурфилософии, в которой были сделаны и могут быть сделаны величайшие улучшения; именно по этой причине я сделал это своим особым исследованием; но в то же время я не пренебрегал и другими отраслями науки. Из человека вышел бы очень жалкий химик, если бы он занимался только этой областью человеческого знания. Если вы хотите стать настоящим человеком науки, а не просто мелким экспериментатором, я бы посоветовал вам обратиться ко всем разделам натурфилософии, включая математику". Затем он отвел меня в свою лабораторию и объяснил мне, как использовать свои различные машины, инструктируя меня относительно того, что я должен достать, и обещая мне использовать свои собственные, когда я продвинусь в науке достаточно далеко, чтобы не нарушать их механизм. . Он также дал мне список книг, которые я просил, и я попрощался.
   Так закончился памятный мне день; это решило мою дальнейшую судьбу.
   Глава 4
   С этого дня естествоиспытатель Химия и особенно химия в самом широком смысле этого слова стали почти единственным моим занятием. Я жадно читал те работы, полные гениальности и проницательности, которые современные исследователи написали на эти темы. Я посещал лекции и заводил знакомства с учеными университета и нашел даже у г-на Кремпе много здравого смысла и реальных сведений, соединенных, правда, с отталкивающей физиономией и манерами, но не в этом отношении менее ценным. В лице М. Вальдмана я нашел настоящего друга. Его мягкость никогда не была окрашена догматизмом, а его инструкции давались с видом откровенности и добродушия, изгонявшим всякую мысль о педантизме. Тысячами способов он облегчил мне путь познания и сделал самые трудные вопросы ясными и легкими для моего понимания. Моя заявка сначала была колеблющейся и неуверенной; по мере того как я продолжал, оно набирало силу и вскоре стало таким пылким и нетерпеливым, что звезды часто исчезали в утреннем свете, пока я еще был занят в своей лаборатории.
   Поскольку я прикладывался так внимательно, можно легко понять, что мой прогресс был быстрым. Мое рвение действительно вызывало удивление у студентов, а мое мастерство - у мастеров. Профессор Кремпе часто с лукавой улыбкой спрашивал меня, как поживает Корнелий Агриппа, а г-н Вальдман выражал самое искреннее ликование по поводу моих успехов. Таким образом, прошло два года, в течение которых я не был в Женеве, но был занят всем сердцем и душой в погоне за некоторыми открытиями, которые я надеялся сделать. Никто, кроме тех, кто испытал их на себе, не может понять соблазнов науки. В других исследованиях вы идете так же далеко, как и другие до вас, и вам больше нечего знать; но в научном поиске есть постоянная пища для открытий и удивления. Ум умеренных способностей, который тщательно занимается одним исследованием, должен безошибочно достичь большого мастерства в этом исследовании; и я, который постоянно стремился к достижению одной цели и был полностью поглощен ею, совершенствовался так быстро, что по прошествии двух лет я сделал несколько открытий в усовершенствовании некоторых химических инструментов, которые снискали мне большое уважение и восхищение. в университете. Когда я достиг этого места и настолько хорошо познакомился с теорией и практикой натуральной философии, насколько это зависело от уроков любого из профессоров в Ингольштадте, мое пребывание там уже не способствовало моим улучшениям, я подумал о возвращении в мои друзья и мой родной город, когда случилось происшествие, затянувшее мое пребывание.
   Одним из явлений, особенно привлекших мое внимание, было строение тела человека, да и любого животного, наделенного жизнью. Откуда, часто спрашивал я себя, происходит принцип жизни? Это был смелый вопрос, который всегда считался загадкой; однако со сколькими вещами мы находимся на грани знакомства, если бы трусость или небрежность не остановили наши исследования. Я обдумал эти обстоятельства и решил впредь более конкретно заниматься теми разделами натурфилософии, которые относятся к физиологии. Если бы я не был воодушевлен почти сверхъестественным энтузиазмом, мое приложение к этому исследованию было бы утомительным и почти невыносимым. Чтобы исследовать причины жизни, мы должны сначала обратиться к смерти. Я познакомился с наукой анатомии, но этого было недостаточно; Я также должен наблюдать за естественным разложением и разложением человеческого тела. В моем воспитании мой отец принял величайшие меры предосторожности, чтобы мой разум не был запечатлен никакими сверхъестественными ужасами. Я не помню, чтобы когда-нибудь дрожал от рассказов о суевериях или боялся явления духа. Темнота не действовала на мою фантазию, и кладбище было для меня лишь вместилищем лишенных жизни тел, которые из вместилища красоты и силы стали пищей для червя. Теперь меня заставили исследовать причину и развитие этого разложения, и я был вынужден проводить дни и ночи в склепах и склепах. Мое внимание было приковано к каждому предмету, самому невыносимому для деликатности человеческих чувств. Я видел, как тонкая форма человека деградировала и растрачивалась; Я видел, как испорченность смерти сменилась цветущей щекой жизни; Я видел, как червь унаследовал чудеса глаза и мозга. Я сделал паузу, исследуя и анализируя все тонкости причинно-следственной связи, примером которых является переход от жизни к смерти и от смерти к жизни, пока посреди этой тьмы меня не озарил внезапный свет - свет такой яркий и чудесный, но все же настолько простым, что, хотя у меня закружилась голова от необъятности перспективы, которую он проиллюстрировал, я был удивлен тем, что среди столь многих гениев, которые направили свои исследования в одну и ту же науку, только я один должен был открыть столь поразительную тайну. .
   Помните, я не записываю видение сумасшедшего. Солнце не сияет на небе с большей уверенностью, чем то, что я сейчас утверждаю. Это могло быть вызвано каким-то чудом, но этапы открытия были четкими и вероятными. После дней и ночей невероятного труда и усталости мне удалось открыть причину зарождения и жизни; более того, я сам стал способен оживлять безжизненную материю.
   Изумление, которое я сначала испытал при этом открытии, вскоре сменилось восторгом и восторгом. После стольких лет, проведенных в мучительных трудах, сразу достичь вершины моих желаний было самым приятным завершением моих трудов. Но это открытие было настолько велико и ошеломляюще, что все шаги, которыми я постепенно вел к нему, были стерты, и я видел только результат. То, что было изучением и желанием мудрейших людей с момента сотворения мира, теперь было в пределах моей досягаемости. Не то чтобы, как в волшебной сцене, все это открылось передо мной сразу: информация, которую я получил, имела характер скорее для того, чтобы направить мои усилия, как только я направлю их на объект моих поисков, чем для демонстрации того, что цель уже достигнута. . Я был похож на араба, который был погребен вместе с мертвыми и нашел путь к жизни, которому помогал только один мерцающий и, казалось бы, бесплодный свет.
   По твоему рвению, удивлению и надежде, которые выражают твои глаза, мой друг, я вижу, что ты ожидаешь узнать секрет, который мне известен; этого не может быть; терпеливо выслушайте мой рассказ до конца, и вы легко поймете, почему я сдержан в этом вопросе. Я не поведу вас, беззащитного и пылкого, каким я был тогда, к вашей погибели и непогрешимому страданию. Узнай от меня, если не по моим наставлениям, то хотя бы по моему примеру, как опасно приобретение знаний и насколько счастливее тот человек, который считает родной город миром, чем тот, кто стремится стать выше своей природы. позволит.
   Когда я обнаружил, что в моих руках находится столь поразительная сила, я долго колебался, как мне ее применить. Хотя я и обладал способностью даровать оживление, однако подготовить каркас для его приема со всеми его хитросплетениями волокон, мускулов и вен все же оставалось делом невообразимого труда и труда. Сначала я сомневался, стоит ли мне пытаться создать существо, похожее на меня, или существо с более простой организацией; но мое воображение было слишком возбуждено моим первым успехом, чтобы позволить мне усомниться в моей способности дать жизнь такому сложному и удивительному животному, как человек. Имеющиеся в настоящее время в моем распоряжении материалы едва ли подходили для такого трудного предприятия, но я не сомневался, что в конце концов добьюсь успеха. Я приготовился ко множеству неудач; мои операции могли быть постоянно сбиты с толку, и, наконец, моя работа была несовершенной, однако, когда я рассмотрел улучшения, которые происходят каждый день в науке и механике, я воодушевился надеждой, что мои нынешние попытки заложат, по крайней мере, основы будущего успеха. Я также не мог рассматривать масштабность и сложность своего плана как довод в пользу его неосуществимости. Именно с этими чувствами я начал создание человека. Так как крошечность частей сильно мешала моей скорости, я решил, вопреки моему первоначальному замыслу, сделать существо гигантского роста, то есть около восьми футов в высоту, и пропорционально большого. Приняв это решение и потратив несколько месяцев на успешный сбор и систематизацию материалов, я начал.
   Никто не может вообразить разнообразие чувств, которые несли меня вперед, как ураган, в первом энтузиазме успеха. Жизнь и смерть казались мне идеальными границами, которые я должен сначала прорвать, и влить поток света в наш темный мир. Новый вид благословит меня как его создателя и источника; многие счастливые и превосходные натуры были бы обязаны мне своим существованием. Ни один отец не может требовать от своего ребенка благодарности настолько, насколько я заслуживаю их. Продолжая эти размышления, я подумал, что если бы я мог оживить безжизненную материю, я мог бы со временем (хотя теперь это было невозможно) возобновить жизнь там, где смерть, по-видимому, предала тело тлению.
   Эти мысли поддерживали мой дух, пока я продолжал свое дело с неослабевающим рвением. Щеки мои побледнели от учебы, а лицо исхудало от заточения. Иногда, на самом краю уверенности, я терпел неудачу; и все же я цеплялся за надежду, которая может осуществиться на следующий день или в следующий час. Одна тайна, которой обладал только я один, была надежда, которой я посвятил себя; и луна смотрела на мои полуночные труды, в то время как я с неутомимым и затаившим дыхание рвением преследовал природу до ее укрытий. Кто поймет ужасы моего тайного труда, когда я баловался среди нечистой сырости могилы или мучил живое животное, чтобы оживить безжизненную глину? Мои члены теперь дрожат, и мои глаза заплывают при воспоминании; но затем непреодолимый и почти неистовый порыв толкнул меня вперед; Я, казалось, потерял всю душу и чувства, если бы не одно это занятие. Это был действительно лишь преходящий транс, который заставил меня чувствовать себя с новой остротой только тогда, когда неестественный раздражитель перестал действовать, и я вернулся к своим старым привычкам. Я собирал кости из склепов и потревожил нечестивыми пальцами потрясающие тайны человеческого тела. В уединенной комнате, или, вернее, в келье, наверху дома, отделенной от всех других комнат галереей и лестницей, я держал свою мастерскую грязного творчества; мои глазные яблоки вылезали из орбит, вникая в детали моей работы. Прозекторский и скотобойня снабдили меня многими материалами; и часто моя человеческая природа с отвращением отворачивалась от моего занятия, в то время как я, все еще побуждаемый постоянно возраставшим рвением, приближал свою работу к завершению.
   Летние месяцы проходили, пока я, сердцем и душой, был занят одним делом. Это было самое прекрасное время года; никогда поля не давали более обильного урожая, а виноградники не давали более пышного урожая, но мои глаза были нечувствительны к прелестям природы. И те же самые чувства, которые заставляли меня пренебрегать окружающими меня сценами, заставляли меня забывать и тех друзей, которые отсутствовали так много миль и которых я не видел так долго. Я знал, что мое молчание встревожило их, и хорошо помнил слова моего отца: "Я знаю, что, пока вы довольны собой, вы будете думать о нас с любовью, и мы будем регулярно получать от вас известия. Вы должны извинить меня, если я расцениваю любой перерыв в вашей переписке как доказательство того, что другие ваши обязанности столь же пренебрегаются.
   Поэтому я хорошо знал, каковы будут чувства моего отца, но я не мог оторваться от своего занятия, отвратительного само по себе, но непреодолимо захватившего мое воображение. Я хотел как бы отсрочить все, что относилось к моим чувствам привязанности, до тех пор, пока не будет завершена великая цель, поглотившая все привычки моей натуры.
   Тогда я думал, что мой отец был бы несправедлив, если бы приписывал мою небрежность пороку или пороку с моей стороны, но теперь я убежден, что он был прав, считая, что я не должен быть совершенно свободен от вины. Человек в совершенстве должен всегда сохранять спокойствие и умиротворение ума и никогда не позволять страсти или преходящему желанию нарушать его спокойствие. Я не думаю, что стремление к знаниям является исключением из этого правила. Если изучение, которым вы занимаетесь, имеет тенденцию ослаблять ваши привязанности и разрушать ваш вкус к тем простым удовольствиям, к которым не может быть примешана никакая смесь, то это занятие, безусловно, незаконно, то есть не подобает человеческому уму. Если бы это правило всегда соблюдалось; если бы ни один человек не позволял никаким занятиям нарушать спокойствие своих домашних привязанностей, Греция не была бы порабощена, Цезарь пощадил бы свою страну, Америка была бы открыта более постепенно, а империи Мексика и Перу не были разрушены.
   Но я забываю, что нравоучу в самой интересной части моего рассказа, а твой вид напоминает мне, что нужно продолжать. Мой отец не делал упреков в своих письмах и только замечал мое молчание тем, что расспрашивал меня о моих занятиях более подробно, чем прежде. Зима, весна и лето прошли во время моих трудов; но я не смотрел ни на цветы, ни на раскрывающиеся листья - зрелища, которые прежде всегда доставляли мне величайшее удовольствие, - так глубоко я был поглощен своим занятием. Листья того года увяли еще до того, как моя работа подошла к концу, и теперь каждый день все яснее показывал мне, насколько хорошо я преуспел. Но мой энтузиазм сдерживался моим беспокойством, и я выглядел скорее как человек, обреченный рабством трудиться в рудниках или на какое-либо другое нездоровое ремесло, чем как художник, занятый своим любимым занятием. Каждую ночь меня угнетала медленная лихорадка, и я нервничал до самой болезненной степени; падение листа напугало меня, и я отвернулся от своих ближних, как будто я был виновен в преступлении. Иногда я встревожился из-за крушения, в которое я превратился; только энергия моего намерения поддерживала меня: мои труды скоро кончатся, и я верил, что тогда упражнения и развлечения прогонят зарождающуюся болезнь; и я пообещал себе и то, и другое, когда мое творение будет завершено.
   Глава 5
   Это было тоскливой ночью Novem бер, что я увидел завершение моих трудов. С тревогой, доходящей почти до агонии, я собирал вокруг себя инструменты жизни, чтобы влить искру бытия в безжизненное существо, лежавшее у моих ног. Был уже час ночи; дождь уныло барабанил по стеклам, и моя свеча уже почти догорела, когда при мерцании полупогасшего света я увидел открытый мутно-желтый глаз существа; он тяжело дышал, и его конечности судорожно тряслись.
   Как мне описать свои чувства при этой катастрофе или как описать несчастного, которого я с таким бесконечным трудом и заботой пытался создать? Его конечности были пропорциональны, и я выбрал его черты как красивые. Красивый! Великий Бог! Его желтая кожа едва скрывала работу мускулов и артерий под ней; волосы у него были блестящие черные и ниспадающие; его зубы жемчужной белизны; но эта роскошь составляла еще более ужасный контраст с его водянистыми глазами, казавшимися почти того же цвета, что и серовато-белые глазницы, в которых они были посажены, с его сморщенным лицом и прямыми черными губами.
   Различные случайности жизни не так изменчивы, как чувства человеческой природы. Я усердно работал почти два года с единственной целью вдохнуть жизнь в неодушевленное тело. За это я лишил себя отдыха и здоровья. Я желал этого с пылом, который далеко превышал умеренность; но теперь, когда я кончил, красота сна исчезла, и затаившее дыхание ужас и отвращение наполнили мое сердце. Не в силах вынести облик созданного мною существа, я выбежал из комнаты и еще долго ходил по своей спальне, не в силах настроиться на сон. В конце концов усталость сменилась суматохой, которую я испытал прежде, и я бросился на кровать в одежде, пытаясь найти несколько минут забвения. Но это было напрасно; Я спал, правда, но меня тревожили самые дикие сны. Мне показалось, что я видел Элизабет в полном расцвете сил, идущую по улицам Ингольштадта. Обрадованный и удивленный, я обнял ее, но когда я запечатлел первый поцелуй на ее губах, они стали мертвенно-бледными; черты ее как будто изменились, и мне показалось, что я держу в руках труп моей умершей матери; пелена окутывала ее фигуру, и я видел, как в складках фланели ползают могильные черви. Я проснулся от ужаса; холодная роса покрыла мой лоб, зубы стучали, и все члены бились в конвульсиях; когда при тусклом и желтом свете луны, пробившейся сквозь оконные ставни, я увидел несчастного - жалкое чудовище, которого я создал. Он поднял полог кровати; и его глаза, если их можно назвать глазами, были устремлены на меня. Челюсти его открылись, и он пробормотал какие-то нечленораздельные звуки, в то время как ухмылка сморщила его щеки. Он мог бы говорить, но я не слышал; одна рука была протянута, казалось бы, чтобы удержать меня, но я вырвался и бросился вниз. Я укрылся во дворе дома, в котором жил, где и провел остаток ночи, расхаживая взад и вперед в величайшем волнении, внимательно прислушиваясь, улавливая и опасаясь каждого звука, как будто он возвещал приближение демонический труп, которому я так жалко дал жизнь.
   Ой! Ни один смертный не мог вынести ужаса этого лица. Мумия, снова оживлённая, не могла быть такой безобразной, как этот негодяй. Я смотрел на него, пока не закончил; тогда он был уродлив, но когда эти мускулы и суставы обрели способность двигаться, это стало вещью, которую даже Данте не мог вообразить.
   Я провел ночь ужасно. Иногда мой пульс бьется так быстро и редко, что я чувствую биение каждой артерии; то я чуть не падал на землю от томления и крайней слабости. К этому ужасу примешивалась горечь разочарования; сны, которые так долго были моей пищей и приятным отдыхом, теперь стали для меня адом; и изменение было таким быстрым, ниспровержение настолько полным!
   Утро, мрачное и сырое, наконец рассвело и открыло моему бессонному и ноющему взору церковь Ингольштадта, ее белый шпиль и часы, показывающие шестой час. Привратник открыл ворота двора, который в ту ночь был моим убежищем, и я вышел на улицы, расхаживая по ним быстрыми шагами, словно стремясь избежать негодяев, которых, как я боялся, каждый поворот улицы представит перед моими глазами. Посмотреть. Я не осмелился вернуться в квартиру, в которой жил, но чувствовал побуждение поторопиться, хотя и промокший от дождя, лившего с черного и неуютного неба.
   Я продолжал ходить таким образом некоторое время, стараясь телесными упражнениями облегчить ношу, которая тяготила мой разум. Я ходил по улицам без ясного представления о том, где я и что я делаю. Сердце мое трепетало в болезни страха, и я спешил дальше неправильными шагами, не смея оглянуться:
   Как тот, кто на одинокой дороге,
   Ходит в страхе и страхе,
   И, раз повернувшись, идет дальше,
   И больше не поворачивает головы;
   Потому что он знает страшного дьявола
   Близко за ним шагает. 1
   Продолжая в том же духе, я наконец оказался напротив гостиницы, у которой обыкновенно останавливались различные дилижансы и кареты. Здесь я сделал паузу, я не знал, почему; но я несколько минут не сводил глаз с кареты, ехавшей ко мне с другого конца улицы. Когда он приблизился, я заметил, что это было швейцарское усердие; он остановился как раз там, где я стоял, и когда дверь открылась, я увидел Анри Клерваля, который, увидев меня, мгновенно выскочил наружу. "Мой дорогой Франкенштейн, - воскликнул он, - как я рад вас видеть! Какое счастье, что вы оказались здесь в тот самый момент, когда я приземлился!
   Ничто не могло сравниться с моей радостью при виде Клерваля; его присутствие напомнило мне об отце, Элизабет и обо всех тех домашних сценах, которые так дороги мне в моей памяти. Я схватил его за руку и в одно мгновение забыл свой ужас и беду; Я почувствовал вдруг и впервые за многие месяцы спокойную и безмятежную радость. Поэтому я самым сердечным образом приветствовал своего друга, и мы направились к моему колледжу. Клерваль еще некоторое время продолжал рассказывать о наших общих друзьях и о том, как ему повезло, что ему разрешили приехать в Ингольштадт. "Вы можете легко поверить, - сказал он, - как трудно было убедить моего отца, что все необходимые знания не заключаются в благородном искусстве бухгалтерского учета; и в самом деле, я думаю, что оставил его недоверчивым до последнего, потому что его постоянный ответ на мои неустанные просьбы был таким же, как у голландского школьного учителя в "Викарии Уэйкфилда": "У меня есть десять тысяч флоринов в год без греческого языка, я ем сердечно без греческого. Но его привязанность ко мне в конце концов преодолела его неприязнь к учебе, и он позволил мне совершить путешествие в страну знаний".
   "Мне доставляет величайшее удовольствие видеть вас; но расскажи мне, как ты оставил моего отца, братьев и Элизабет.
   - Очень хорошо, и очень счастлив, только немного беспокоюсь, что они так редко получают известия от вас. Между прочим, я сам собираюсь отчитать вас на их счет. Но, мой дорогой Франкенштейн, - продолжал он, останавливаясь и пристально глядя мне в лицо, - я прежде не заметил, как ты выглядишь очень больным; такой худой и бледный; ты выглядишь так, словно дежуришь уже несколько ночей".
   "Вы угадали правильно; В последнее время я так увлекся одним занятием, что, как видите, не позволял себе достаточного отдыха; но я надеюсь, я искренне надеюсь, что все эти занятия окончены и что я, наконец, свободен.
   я сильно дрожал; Я не мог вынести мысли и, тем более, намека на события прошлой ночи. Я шел быстрым шагом, и вскоре мы прибыли в мой колледж. Тогда я подумал, и эта мысль заставила меня содрогнуться, что существо, которое я оставил в своей квартире, может быть все еще там, живое и ходящее. Я боялся смотреть на это чудовище, но еще больше я боялся, что Генри увидит его. Поэтому, упросив его остаться на несколько минут у подножия лестницы, я бросился к себе в комнату. Моя рука уже была на замке двери, прежде чем я опомнился. Затем я остановился, и меня охватил холодный озноб. Я с силой распахнул дверь, как это обычно делают дети, ожидая, что по ту сторону их поджидает призрак; но ничего не появилось. Я испуганно вошла: квартира была пуста, и моя спальня тоже освободилась от своего отвратительного гостя. Я с трудом мог поверить, что мне выпала такая удача, но когда я убедился, что мой враг действительно бежал, я радостно захлопал в ладоши и побежал к Клервалю.
   Мы поднялись в мою комнату, и слуга вскоре принес завтрак; но я не мог сдержать себя. Мной владела не только радость; Я почувствовал, как моя плоть покалывает от чрезмерной чувствительности, а пульс участился. Я не мог оставаться ни на одно мгновение на одном и том же месте; Я перепрыгивал через стулья, хлопал в ладоши и громко смеялся. Клерваль сначала приписал мое необыкновенное настроение радости по его приезду, но, присмотревшись ко мне повнимательнее, он увидел в моих глазах дикость, которой не мог объяснить, и мой громкий, безудержный, бессердечный смех испугал и изумил его.
   -- Милый мой Виктор, -- воскликнул он, -- что, ради бога, случилось? Не смейтесь таким образом. Как ты болен! В чем причина всего этого?"
   -- Не спрашивайте меня, -- воскликнул я, закрывая глаза руками, потому что мне показалось, что я видел, как ужасный призрак скользнул в комнату. " Он может рассказать. О, спаси меня! Спаси меня!" Я вообразил, что чудовище схватило меня; Я яростно боролся и упал в припадке.
   Бедный Клерваль! Какие, должно быть, были его чувства? Встреча, которую он предвкушал с такой радостью, так странно обернулась горечью. Но я не был свидетелем его горя, ибо был бездыханным и долго-долго не приходил в себя.
   Это было началом нервной лихорадки, которая задержала меня на несколько месяцев. Все это время Генри был моей единственной медсестрой. Впоследствии я узнал, что, зная о преклонном возрасте и непригодности моего отца к такому дальнему путешествию и о том, как несчастна моя болезнь сделает Елизавету, он избавил их от этого горя, скрыв степень моего расстройства. Он знал, что у меня не может быть более доброй и внимательной няни, чем он; и, твердый в надежде на мое выздоровление, он не сомневался, что вместо того, чтобы причинить вред, он сделал самое доброе дело, какое только мог, по отношению к ним.
   Но на самом деле я был очень болен, и, конечно, только неограниченное и неослабевающее внимание моего друга могло вернуть меня к жизни. Образ чудовища, которому я даровал жизнь, навсегда остался перед моими глазами, и я непрестанно бредил им. Несомненно, мои слова удивили Генри; сначала он решил, что это блуждания моего расстроенного воображения, но упорство, с которым я постоянно возвращался к одному и тому же предмету, убедило его, что мое расстройство действительно обязано своим происхождением какому-то необычному и страшному событию.
   Очень медленно и с частыми рецидивами, которые встревожили и огорчили моего друга, я выздоровел. Помню, как впервые я стал способен наблюдать за внешними объектами с каким-либо удовольствием, я заметил, что опавшие листья исчезли и что молодые почки пробиваются сквозь деревья, которые затеняли мое окно. Это была божественная весна, и сезон очень способствовал моему выздоровлению. Я также почувствовал, как в моей душе возродились чувства радости и привязанности; уныние мое исчезло, и вскоре я стал таким же веселым, как прежде, когда на меня напала роковая страсть.
   -- Милый Клерваль, -- воскликнул я, -- как вы добры, как вы добры ко мне. Всю эту зиму, вместо того чтобы провести в учебе, как ты обещал себе, она прошла в моей больничной комнате. Как я когда-нибудь отплачу тебе? Я испытываю величайшее раскаяние за разочарование, причиной которого я был, но вы простите меня".
   -- Вы отплатите мне сполна, если не расстроитесь, а выздоровеете как можно скорее; а поскольку вы выглядите в таком хорошем настроении, я могу поговорить с вами об одном предмете, не так ли?
   Я дрожал. Один предмет! Что бы это могло быть? Мог ли он намекнуть на объект, о котором я не смел даже подумать? -- Успокойтесь, -- сказал Клерваль, заметивший, что я покраснел, -- я не буду упоминать об этом, если это вас волнует; но твой отец и двоюродный брат были бы очень счастливы, если бы получили от тебя письмо, написанное твоей рукой. Они едва ли знают, как ты был болен, и обеспокоены твоим долгим молчанием.
   - Это все, мой дорогой Генри? Как ты мог предположить, что моя первая мысль не обратится к тем милым, милым друзьям, которых я люблю и которые так заслуживают моей любви?"
   -- Если таково твое нынешнее настроение, мой друг, ты, может быть, будешь рад увидеть письмо, которое пролежало здесь несколько дней для тебя; я полагаю, это от вашего кузена.
   Глава 6
   Затем Клерваль поставил следующий пусть тер мне в руки. Это было от моей собственной Элизабет:
   "Мой дорогой кузен,
   -- Вы были больны, очень больны, и даже постоянных писем милого Генриха недостаточно, чтобы успокоить меня насчет вас. Вам запрещено писать - держать перо; однако одно слово от вас, дорогой Виктор, необходимо, чтобы успокоить наши опасения. Я давно думал, что каждая почта будет приносить эту строчку, и мои уговоры удержали дядю от поездки в Ингольштадт. Я не допустил, чтобы он столкнулся с неудобствами и, быть может, опасностями столь долгого путешествия, но как часто я сожалел о том, что не могу совершить его сам! Я полагаю, что забота о вашей постели возложена на какую-то корыстную старую няньку, которая никогда не сможет угадать ваши желания и выполнить их с заботой и любовью вашего бедного кузена. Но это уже позади: Клерваль пишет, что вы действительно поправляетесь. Я очень надеюсь, что вы вскоре подтвердите эту информацию своим почерком.
   - Выздоравливай - и возвращайся к нам. Вы найдете счастливый, веселый дом и друзей, которые очень вас любят. Здоровье вашего отца крепкое, и он просит только увидеть вас, но убедиться, что вы здоровы; и никакая забота никогда не омрачит его доброжелательного лица. Как приятно было бы вам отметить улучшение нашего Эрнеста! Сейчас ему шестнадцать, и он полон активности и духа. Он желает быть настоящим швейцарцем и поступить на дипломатическую службу, но мы не можем с ним расстаться, по крайней мере до тех пор, пока к нам не вернется его старший брат. Моему дяде не нравится идея военной карьеры в далекой стране, но у Эрнеста никогда не было твоей прикладной силы. Он смотрит на учебу как на гнусные оковы; он проводит время на свежем воздухе, взбираясь на холмы или гребя на озере. Я боюсь, что он станет лентяем, если мы не уступим ему в этом вопросе и не позволим ему заняться выбранной им профессией.
   "Небольшое изменение, кроме роста наших дорогих детей, произошло с тех пор, как вы покинули нас. Голубое озеро и заснеженные горы - они никогда не меняются; и я думаю, что наш безмятежный дом и наши довольные сердца регулируются одними и теми же непреложными законами. Мои пустяковые занятия отнимают у меня время и забавляют меня, и я вознаграждаюсь за любые усилия тем, что вижу вокруг себя только счастливые, добрые лица. С тех пор, как ты ушел от нас, в нашем маленьком хозяйстве произошла одна перемена. Вы помните, по какому случаю Жюстин Мориц вошла в нашу семью? Вероятно, нет; Я расскажу ее историю, поэтому в нескольких словах. Мадам Мориц, ее мать, была вдовой с четырьмя детьми, из которых Жюстин была третьей. Эта девушка всегда была любимицей своего отца, но по странной своенравности мать не могла ее выносить и после смерти М. Морица обращалась с ней очень плохо. Моя тетя заметила это и, когда Жюстин было двенадцать лет, уговорила мать позволить ей жить в нашем доме. Республиканские учреждения нашей страны создали более простые и счастливые нравы, чем те, которые господствуют в окружающих ее великих монархиях. Следовательно, между несколькими классами его жителей меньше различий; а низшие сословия, будучи не такими бедными и не такими презираемыми, их нравы более утонченные и нравственные. Слуга в Женеве - это не то же самое, что слуга во Франции и Англии. Жюстина, принятая таким образом в нашу семью, научилась обязанностям служанки, состоянию, которое в нашей счастливой стране не включает в себя идею невежества и принесение в жертву достоинства человеческого существа.
   - Жюстин, как вы помните, была вашей большой любимицей; Помнится, вы как-то заметили, что если бы вы были в плохом настроении, один взгляд Жюстины мог бы рассеять его по той же причине, которую Ариосто приводит в отношении красоты Анжелики: она выглядела такой искренней и счастливой. Моя тетя питала к ней сильную привязанность, которая побудила ее дать ей образование, превосходящее то, которое она намеревалась вначале. Эта выгода была полностью погашена; Жюстин была самым благодарным маленьким существом на свете: я не хочу сказать, что она делала какие-либо заявления, я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь сорвал с нее губы, но по ее глазам было видно, что она почти обожала свою покровительницу. Хотя нрав у нее был веселый и во многом невнимательный, но все же она обращала величайшее внимание на каждый жест моей тетки. Она считала ее образцом всякого совершенства и старалась подражать ее фразеологии и манерам, так что и теперь часто напоминает мне ее.
   "Когда умерла моя дражайшая тетя, все были слишком заняты своим горем, чтобы заметить бедную Жюстину, которая во время болезни ухаживала за ней с самой трепетной любовью. Бедная Жюстина была очень больна; но другие испытания были зарезервированы для нее.
   "Один за другим умерли ее братья и сестра; и ее мать, за исключением ее заброшенной дочери, осталась бездетной. Совесть женщины была обеспокоена; она начала думать, что смерть ее любимцев была судом с небес, чтобы наказать ее пристрастие. Она была католичкой; и я полагаю, что ее духовник подтвердил идею, которую она задумала. Соответственно, через несколько месяцев после вашего отъезда в Ингольштадт раскаявшаяся мать позвала Жюстин домой. Бедная девушка! Она плакала, выходя из нашего дома; она сильно изменилась после смерти моей тетушки; горе придало мягкость и подкупающую мягкость ее манерам, прежде отличавшимся живостью. Ее пребывание в доме матери не могло вернуть ей веселья. Бедная женщина очень колебалась в своем покаянии. Иногда она умоляла Жюстину простить ее злобу, но гораздо чаще обвиняла ее в том, что она стала причиной смерти ее братьев и сестры. Вечное беспокойство в конце концов привело г-жу Мориц в упадок, что сначала усилило ее раздражительность, но теперь она навсегда успокоилась. Она умерла при первом же наступлении холодов, в начале этой прошлой зимы. Жюстин только что вернулась к нам; и уверяю вас, я нежно люблю ее. Она очень умна и нежна, и очень хороша собой; как я уже говорил, ее осанка и выражение лица постоянно напоминают мне о моей дорогой тетушке.
   - Я также должен сказать вам несколько слов, мой дорогой кузен, о маленьком дорогом Уильяме. Я хотел бы, чтобы вы могли видеть его; он очень высок для своего возраста, с мило смеющимися голубыми глазами, темными ресницами и вьющимися волосами. Когда он улыбается, на каждой щеке появляются две розоватые от здоровья ямочки. У него уже были одна или две маленькие жены , но его любимица Луиза Бирон, хорошенькая девочка пяти лет от роду.
   - А теперь, дорогой Виктор, смею предположить, вы желаете поболтать о добрых женевских людях. Симпатичная мисс Мэнсфилд уже получила поздравительные визиты в связи с приближающейся свадьбой с молодым англичанином Джоном Мельбурном, эсквайром. Ее некрасивая сестра Манон прошлой осенью вышла замуж за мсье Дювиллара, богатого банкира. Ваш любимый школьный товарищ Луи Мануар претерпел несколько несчастий после отъезда Клерваля из Женевы. Но он уже пришел в себя и, как говорят, собирается жениться на бойкой хорошенькой француженке, мадам Тавернье. Она вдова и намного старше Мануара; но ею очень восхищаются, и она любима всеми.
   - Я стал лучше себя чувствовать, дорогой кузен. но моя тревога возвращается ко мне, когда я заключаю. Пиши, дорогой Виктор, - одна строчка - одно слово будет нам благословением. Десять тысяч благодарностей Генриху за его доброту, привязанность и многочисленные письма; мы искренне благодарны. Прощай! Моя кузина; Береги себя; и, умоляю вас, пишите!
   "Элизабет Лавенца.
   "Женева, 18 марта 17...".
   "Дорогая, дорогая Элизабет!" Я воскликнул, прочитав ее письмо: "Я немедленно напишу и избавлю их от беспокойства, которое они должны испытывать". Я писал, и это усилие меня сильно утомило; но мое выздоровление началось и продолжалось регулярно. Еще через две недели я смог покинуть свою комнату.
   Одной из моих первых обязанностей после выздоровления было представить Клерваля нескольким профессорам университета. При этом я подвергся своего рода грубому обращению, плохо подобающему ранам, нанесенным моему разуму. С той роковой ночи, конца моих трудов и начала моих несчастий, я проникся яростной антипатией даже к имени натурфилософии. Когда я полностью выздоравливал, вид химического прибора возобновлял всю агонию моих нервных симптомов. Генри увидел это и убрал все мои приборы из поля моего зрения. Он также сменил мою квартиру; ибо он понял, что я приобрел неприязнь к комнате, которая раньше была моей лабораторией. Но эти заботы Клерваля не помогли, когда я посетил профессоров. М. Вальдман причинил мне мучение, когда с теплотой и добротой восхвалял поразительные успехи, которых я добился в науках. Вскоре он понял, что мне не нравится эта тема; но, не угадав истинной причины, он приписал мои чувства скромности и перевел разговор с моего усовершенствования на самую науку, с желанием, как я, очевидно, видел, меня увлечь. Что я мог сделать? Он хотел доставить удовольствие, и он мучил меня. Мне казалось, что он осторожно, одно за другим, поместил перед моим взором те инструменты, которые впоследствии должны были быть использованы для того, чтобы предать меня медленной и жестокой смерти. Я корчился от его слов, но не осмелился показать боль, которую чувствовал. Клерваль, чьи глаза и чувства всегда были зорки в различении ощущений других, отклонил эту тему, сославшись в оправдание на свое полное невежество; и разговор принял более общий оборот. Я поблагодарил своего друга от всего сердца, но ничего не сказал. Я ясно видел, что он был удивлен, но он никогда не пытался выведать у меня мою тайну; и хотя я любила его со смесью нежности и благоговения, не знавших границ, все же я никогда не могла убедить себя доверить ему то событие, которое так часто всплывало в моей памяти, но которое, как я боялся, подробности на другого произведут еще большее впечатление. глубоко.
   Г-н Кремпе не был таким же послушным; и в моем тогдашнем состоянии, почти невыносимой чувствительности, его грубые грубые похвалы причиняли мне еще больше боли, чем благожелательное одобрение г-на Вальдмана. - Черт бы побрал этого парня! воскликнул он; -- Уверяю вас, господин Клерваль, он опередил всех нас. Да, смотрите, пожалуйста; но тем не менее это правда. Юноша, который всего несколько лет тому назад верил в Корнелия Агриппу так же твердо, как и в Евангелие, теперь поставил себя во главе университета; и если его скоро не свалят, мы все потеряем самообладание. -- Да, да, -- продолжал он, глядя на мое лицо, выражавшее страдание, -- мосье. Франкенштейн скромен; отличное качество для молодого человека. Вы знаете, месье Клерваль, молодые люди должны быть робкими в себе. В молодости я был самим собой; но это изнашивается за очень короткое время".
   Г-н Кремпе начал восхвалять себя, что благополучно отвлекло разговор от предмета, который так раздражал меня.
   Клерваль никогда не разделял моих пристрастий к естествознанию; и его литературные занятия совершенно отличались от тех, что занимали меня. Он пришел в университет с намерением полностью овладеть восточными языками и таким образом открыть поле для намеченного им плана жизни. Решив не делать бесславной карьеры, он обратил свой взор на Восток, который давал простор для его духа предприимчивости. Его внимание привлекли персидский, арабский и санскритский языки, и меня легко убедить заняться теми же исследованиями. Праздность всегда была мне утомительна, и теперь, когда я хотел бежать от размышлений и ненавидел свои прежние занятия, я чувствовал большое облегчение в том, что был соучеником своего друга, и находил не только наставление, но и утешение в трудах учителя. востоковеды. В отличие от него я не пытался критически изучить их диалекты, поскольку не собирался использовать их для каких-либо иных целей, кроме как для временного развлечения. Я читал только для того, чтобы понять их смысл, и они с лихвой окупили мои труды. Их меланхолия успокаивает, а их радость возвышает до такой степени, которую я никогда не испытывал, изучая авторов какой-либо другой страны. Когда читаешь их сочинения, кажется, что жизнь состоит из теплого солнца и розового сада, из улыбок и хмурых взглядов прекрасного врага и из огня, пожирающего твое сердце. Как это отличается от мужественной и героической поэзии Греции и Рима!
   За этими занятиями прошло лето, и мое возвращение в Женеву было назначено на конец осени; но, задержавшись из-за нескольких несчастных случаев, пришла зима и снег, дороги были признаны непроходимыми, и мое путешествие задержалось до следующей весны. Я очень горько переживал эту задержку; ибо я жаждал увидеть мой родной город и моих любимых друзей. Мое возвращение было отложено так долго из-за нежелания оставить Клерваля в незнакомом месте, прежде чем он познакомится с кем-либо из его обитателей. Зима, однако, прошла весело; и хотя весна была необычайно поздней, ее красота компенсировала медлительность.
   Месяц май уже начался, и я каждый день ожидал письма, в котором должна была быть назначена дата моего отъезда, когда Генрих предложил совершить пешую прогулку по окрестностям Ингольштадта, чтобы я мог лично проститься со страной, которую я так долго обитаемый. Я с удовольствием согласился на это предложение: я любил физические упражнения, и Клерваль всегда был моим любимым спутником в подобных прогулках, которые я совершал среди пейзажей моей родины.
   В этих блужданиях мы провели две недели: мое здоровье и настроение уже давно восстановились, а еще они укрепились от целебного воздуха, которым я дышал, от естественных событий нашего продвижения и от разговора с моим другом. Учеба прежде изолировала меня от общения с моими собратьями и сделала меня необщительным; но Клерваль вызвал лучшие чувства моего сердца; он снова научил меня любить вид природы и веселые лица детей. Отличный друг! как искренне ты любил меня и стремился возвысить мой ум до уровня твоего. Эгоистичное стремление теснило и сужало меня, пока твоя нежность и нежность не согрели и не открыли мне чувства; Я стал таким же счастливым существом, которое еще несколько лет назад, всеми любимое и всеми любимое, не имело ни печали, ни заботы. Когда счастливая, неживая природа имела власть даровать мне самые восхитительные ощущения. Безмятежное небо и зеленые поля наполняли меня экстазом. Текущее время года было действительно божественным; весенние цветы цвели на живых изгородях, а летние уже распустились. Меня не тревожили мысли, которые в течение предыдущего года давили на меня непобедимой тяжестью, несмотря на все мои попытки отбросить их.
   Генрих радовался моей веселости и искренне сочувствовал моим чувствам: он старался развлечь меня, выражая при этом чувства, переполнявшие его душу. Ресурсы его ума в этом случае были поистине поразительны: его речь была полна воображения; и очень часто, подражая персидским и арабским писателям, он сочинял рассказы о чудесной фантазии и страсти. В других случаях он повторял мои любимые стихи или втягивал меня в споры, которые поддерживал с большой изобретательностью. Мы вернулись в наш колледж воскресным днем: крестьяне танцевали, и все, кого мы встречали, казались веселыми и счастливыми. Мое собственное настроение было в приподнятом настроении, и я скакал с чувством безудержной радости и веселья.
   Глава 7
   По возвращении я нашел следующую букву f от моего отца:-
   "Мой дорогой Виктор,
   "Вероятно, вы с нетерпением ждали письма с указанием даты вашего возвращения к нам; и я сначала хотел написать только несколько строк, просто упомянув день, когда я должен ожидать вас. Но это было бы жестокой добротой, и я не смею этого сделать. Каково же было бы твое удивление, сын мой, когда ты ожидал счастливого и радостного приема, чтобы увидеть, напротив, слезы и убожество? И как, Виктор, я могу связать нашу беду? Отсутствие не могло сделать вас безразличными к нашим радостям и горестям; и как мне причинить боль моему давно отсутствующему сыну? Я хочу подготовить вас к печальным новостям, но знаю, что это невозможно; даже сейчас ваш взгляд скользит по странице в поисках слов, которые должны сообщить вам ужасную весть.
   "Вильям умер! Это милое дитя, чьи улыбки радовали и согревали мое сердце, такое нежное и в то же время такое веселое! Виктор, он убит!
   "Я не буду пытаться утешить вас; а просто расскажет об обстоятельствах сделки.
   "В прошлый четверг (7 мая) я, моя племянница и два ваших брата пошли гулять в Пленпале. Вечер был теплым и безмятежным, и мы затянули нашу прогулку дальше, чем обычно. Уже смеркалось, когда мы подумали о возвращении; а потом мы обнаружили, что Уильяма и Эрнеста, которые ушли раньше, не найти. Соответственно, мы отдыхали на сиденье, пока они не должны были вернуться. Вскоре пришел Эрнест и спросил, не видели ли мы его брата; он сказал, что играл с ним, что Уильям убежал, чтобы спрятаться, и что он тщетно искал его, а потом долго ждал, но что он не вернулся.
   Этот рассказ нас несколько встревожил, и мы продолжали искать его до наступления ночи, когда Элизабет предположила, что он мог вернуться в дом. Его там не было. Мы вернулись снова, с факелами; ибо я не мог успокоиться, когда я думал, что мой милый мальчик потерял себя, и был подвержен всей сырости и росе ночи; Елизавета также страдала от сильных страданий. Около пяти утра я обнаружил своего прелестного мальчика, которого накануне вечером я видел цветущим и здоровым, распростертым на траве бледным и неподвижным; отпечаток пальца убийцы был на его шее.
   "Его доставили домой, и страдание, читавшееся на моем лице, выдало тайну Элизабет. Она очень хотела увидеть труп. Сначала я попытался помешать ей, но она упорствовала и, войдя в комнату, где он лежал, поспешно осмотрела шею жертвы и, всплеснув руками, воскликнула: "Боже! Я убил моего дорогого ребенка!
   "Она потеряла сознание, и ее восстановили с огромным трудом. Когда она снова жила, ей оставалось только плакать и вздыхать. Она рассказала мне, что в тот же вечер Уильям дразнил ее, чтобы она позволила ему носить очень ценную миниатюру вашей матери, которая у нее была. Эта картина исчезла и, несомненно, была тем искушением, которое побудило убийцу к поступку. У нас нет никаких следов его в настоящее время, хотя наши попытки обнаружить его не ослабевают; но они не восстановят моего любимого Уильяма!
   "Ну, дорогой Виктор; только ты можешь утешить Элизабет. Она постоянно плачет и несправедливо обвиняет себя в причине его смерти; ее слова пронзают мое сердце. Мы все несчастны; но не будет ли это дополнительным мотивом для тебя, сын мой, вернуться и быть нашим утешителем? Дорогая твоя мама! Увы, Виктор! Теперь я говорю: слава богу, она не дожила до жестокой, жалкой смерти своего юного любимца!
   "Пойдем, Виктор; не с мыслями о мести убийце, а с чувством покоя и мягкости, которые залечат, а не загноят наши душевные раны. Войди в дом скорби, друг мой, но с добротой и лаской к любящим тебя, а не с ненавистью к врагам твоим.
   "Твой любящий и страдающий отец,
   "Альфонс Франкенштейн.
   "Женева, 12 мая 17...".
   Клерваль, наблюдавший за моим выражением лица, когда я читал это письмо, с удивлением заметил отчаяние, сменившее радость, которую я вначале выразил, получив новости от друзей. Я бросил письмо на стол и закрыл лицо руками.
   - Мой дорогой Франкенштейн, - воскликнул Генри, заметив, что я плачу от горечи, - ты всегда будешь несчастен? Мой дорогой друг, что случилось?
   Я жестом предложил ему взять письмо, а сам расхаживал по комнате в крайнем волнении. Слезы хлынули и из глаз Клерваля, когда он читал рассказ о моем несчастье.
   "Я не могу предложить вам утешения, мой друг," сказал он; "Ваша катастрофа непоправима. Что ты собираешься делать?
   -- Немедленно ехать в Женеву. Пойдемте со мной, Генрих, заказать лошадей.
   Во время нашей прогулки Клерваль попытался сказать несколько слов утешения; он мог только выразить свое искреннее сочувствие. "Бедный Уильям!" - сказал он. - Милый милый ребенок, теперь он спит со своей матерью-ангелом! Кто видел его ярким и радостным в своей юной красоте, но должен оплакивать его безвременную утрату! Умереть так жалко; почувствовать хватку убийцы! Насколько больше убитого, способного разрушить лучезарную невинность! Бедняжка! одно только утешение у нас; друзья его скорбят и плачут, а он спокоен. Муки закончились, его страданиям пришел конец навсегда. Дерн покрывает его нежное тело, и он не знает боли. Он больше не может быть предметом жалости; мы должны приберечь это для его несчастных выживших".
   Так говорил Клерваль, когда мы спешили по улицам; слова запечатлелись в моей памяти, и я вспомнил их потом в одиночестве. Но теперь, как только прибыли лошади, я поспешил в кабриолет и попрощался с моим другом.
   Мой путь был очень меланхоличным. Сначала я хотел торопиться, ибо хотел утешить и посочувствовать моим любимым и скорбящим друзьям; но когда я приблизился к моему родному городу, я замедлил свое продвижение. Я с трудом выдерживал множество чувств, переполнявших мой разум. Я прошел через сцены, знакомые моей юности, но которых я не видел почти шесть лет. Как все может измениться за это время! Произошла одна внезапная и опустошительная перемена; но тысяча мелких обстоятельств могла постепенно привести к другим изменениям, которые, хотя и были произведены более спокойно, могли оказаться не менее решающими. Меня охватил страх; Я не смел идти вперед, страшась тысячи безымянных зол, которые заставляли меня дрожать, хотя я не мог дать им определения. Я оставался в Лозанне два дня в этом болезненном состоянии духа. Я созерцал озеро: воды были спокойными; все вокруг было спокойно; и снежные горы, "дворцы природы", не изменились. Постепенно спокойная и райская картина восстановила меня, и я продолжил свой путь в сторону Женевы.
   Дорога шла вдоль озера, которое сужалось по мере приближения к родному городу. Я отчетливее увидел черные склоны Юры и светлую вершину Монблана. Я плакал, как ребенок. "Дорогие горы! мое красивое озеро! как ты приветствуешь своего странника? Ваши вершины чисты; небо и озеро голубые и безмятежные. Это для того, чтобы предсказать мир или посмеяться над моим несчастьем?"
   Боюсь, друг мой, что я утомлюсь, останавливаясь на этих предварительных обстоятельствах; но это были дни сравнительного счастья, и я думаю о них с удовольствием. Моя страна, моя любимая страна! Кто, кроме туземца, может передать радость, которую я снова испытал, созерцая твои ручьи, твои горы и, более всего, твое прекрасное озеро!
   Но когда я приблизился к дому, горе и страх снова овладели мной. Ночь тоже сомкнулась; и когда я едва мог видеть темные горы, я чувствовал себя еще более мрачным. Картина казалась обширной и смутной сценой зла, и я смутно предвидел, что мне суждено стать самым несчастным из людей. Увы! Я верно пророчествовал и потерпел неудачу только в одном единственном обстоятельстве, что во всех несчастьях, которые я воображал и которых страшился, я не представлял себе и сотой доли страданий, которые мне суждено было претерпеть. Было совсем темно, когда я прибыл в окрестности Женевы; ворота города были уже затворены; и я был вынужден провести ночь в Сечероне, деревне на расстоянии полумили от города. Небо было безмятежным; и так как я не мог отдыхать, я решил посетить место, где был убит мой бедный Уильям. Поскольку я не мог пройти через город, мне пришлось пересечь озеро на лодке, чтобы добраться до Пленпале. Во время этого короткого путешествия я видел, как молнии играют на вершине Монблана в прекраснейших образах. Буря, казалось, приближалась быстро, и, приземлившись, я поднялся на невысокий холм, чтобы наблюдать за ее продвижением. Он продвинулся; небо было затянуто тучами, и вскоре я почувствовал, что дождь идет медленно большими каплями, но его сила быстро усиливалась.
   Я встал со своего места и пошел дальше, хотя тьма и буря усиливались с каждой минутой, а гром с ужасающим грохотом грянул у меня над головой. Его эхом отозвались из Салева, Юры и Савойских Альп; яркие вспышки молний ослепляли мои глаза, освещая озеро, делая его похожим на огромное огненное покрывало; затем на мгновение все показалось кромешной тьмой, пока глаз не оправился от предыдущей вспышки. Буря, как это часто бывает в Швейцарии, возникла сразу в разных частях неба. Самая сильная буря бушевала точно к северу от города, над той частью озера, которая лежит между мысом Белрив и деревней Копет. Другая буря озарила Юру слабыми вспышками; а другой затемнял, а иногда и открывал Мол, остроконечную гору к востоку от озера.
   Наблюдая за бурей, такой прекрасной и в то же время ужасающей, я побрел быстрым шагом. Эта благородная война в небе подняла мне настроение; Я сжала руки и громко воскликнула: "Уильям, дорогой ангел! это твои похороны, это твоя панихида!" Произнося эти слова, я заметил во мраке фигуру, которая крадется из-за купы деревьев рядом со мной; Я стоял неподвижно, пристально глядя: я не мог ошибиться. Вспышка молнии осветила объект и ясно открыла мне его форму; его гигантский рост и уродство, более отвратительное, чем у человека, немедленно сообщили мне, что это негодяй, грязный демон, которому я дал жизнь. Что он там делал? Мог ли он быть (я содрогнулся при мысли об этом) убийцей моего брата? Как только эта мысль пришла мне в голову, я убедился в ее истинности; мои зубы стучали, и я был вынужден прислониться к дереву для поддержки. Фигура быстро прошла мимо меня, и я потерял ее во мраке.
   Ничто в человеческом обличии не могло бы уничтожить прекрасного ребенка. Он был убийцей! Я не мог сомневаться в этом. Само присутствие идеи было непреодолимым доказательством этого факта. Я думал о преследовании дьявола; но это было бы напрасно, потому что еще одна вспышка открыла мне его висящим среди скал почти отвесного подъема Мон-Салев, холма, который ограничивает Пленпале с юга. Вскоре он достиг вершины и исчез.
   Я оставался неподвижным. Гром прекратился; но дождь все еще продолжался, и сцена была окутана непроглядной тьмой. Я прокрутил в уме события, которые до сих пор пытался забыть: всю цепь моего продвижения к творению; появление произведений моих рук у моей постели; его уход. Прошло почти два года с той ночи, когда он впервые получил жизнь; и было ли это его первым преступлением? Увы! Я выпустил в мир развратного негодяя, чье удовольствие заключалось в резне и нищете; разве он не убил моего брата?
   Никто не может представить, какие мучения я испытал в оставшуюся часть ночи, которую провел, холодный и мокрый, на открытом воздухе. Но я не чувствовал неудобства погоды; мое воображение было занято сценами зла и отчаяния. Я рассматривал существо, которого я бросил среди людей и наделил волей и силой для осуществления ужасных целей, таких как поступок, который он сейчас совершил, почти в свете моего собственного вампира, мой собственный дух, вырвавшийся из-под контроля. могила, и заставила уничтожить все, что было мне дорого.
   Наступил день; и я направил свои шаги к городу. Ворота были открыты, и я поспешил в дом моего отца. Моей первой мыслью было выяснить, что я знаю об убийце, и начать немедленное преследование. Но я сделал паузу, размышляя над историей, которую должен был рассказать. Существо, которое я сам создал и наделил жизнью, встретило меня в полночь среди обрывов неприступной горы. Я вспомнил также ту нервную лихорадку, которая охватила меня как раз в то время, когда я датировал свое творение, и которая придавала бы оттенок бреда рассказу, иначе совершенно невероятному. Я хорошо знал, что если бы кто-нибудь другой сообщил мне о таком отношении, я бы счел это бредом безумия. Кроме того, странная природа животного ускользнула бы от всякого преследования, даже если бы я был настолько уверен, что убедил своих родственников начать его. И тогда какая польза от преследования? Кто мог арестовать существо, способное взобраться на нависающие склоны Мон-Салев? Эти размышления определили меня, и я решил промолчать.
   Было около пяти утра, когда я вошел в дом отца. Я сказал слугам не беспокоить семью и пошел в библиотеку, чтобы встретить их обычный час подъема.
   Прошло шесть лет, прошло во сне, но остался один неизгладимый след, и я стоял на том же месте, где в последний раз обнимал отца перед отъездом в Ингольштадт. Любимый и почтенный родитель! Он по-прежнему оставался у меня. Я смотрел на портрет моей матери, стоявший над камином. Это был исторический сюжет, написанный по желанию моего отца и изображавший Каролину Бофорт в агонии отчаяния, стоящую на коленях у гроба своего умершего отца. Ее одежда была простовата, а щеки бледны; но был воздух достоинства и красоты, который едва допускал чувство жалости. Под этой картиной была миниатюра Уильяма; и мои слезы текли, когда я смотрел на это. Пока я был так занят, вошел Эрнест: он услышал, как я пришел, и поспешил приветствовать меня: "Добро пожаловать, мой дорогой Виктор", сказал он. "Ах! Я бы хотел, чтобы вы приехали три месяца назад, и тогда вы бы нашли нас всех радостными и довольными. Вы пришли к нам сейчас, чтобы разделить горе, которое ничто не может облегчить; все же ваше присутствие, я надеюсь, оживит нашего отца, который, кажется, тонет от своего несчастья; и ваши убеждения побудят бедную Элизабет прекратить свои тщетные и мучительные самообвинения. Бедный Уильям! он был нашим любимцем и нашей гордостью!"
   Слезы безудержно лились из глаз моего брата; чувство смертельной агонии охватило мое тело. Раньше я только представлял себе убогость моего заброшенного дома; действительность пришла ко мне как новая и не менее ужасная катастрофа. Я пытался успокоить Эрнеста; Я более подробно расспросил о моем отце и назвал своего двоюродного брата.
   -- Она больше всего, -- сказал Эрнест, -- нуждается в утешении; она обвиняла себя в том, что стала причиной смерти моего брата, и это делало ее очень несчастной. Но так как убийца был обнаружен...
   "Убийца обнаружен! Боже! как это может быть? кто мог попытаться преследовать его? Это невозможно; с тем же успехом можно пытаться догнать ветер или удержать горный поток соломинкой. Я тоже его видел; он был свободен прошлой ночью!
   "Я не знаю, что вы имеете в виду, - ответил мой брат с акцентом удивления, - но для нас открытие, которое мы сделали, дополняет наше несчастье. Сначала никто бы не поверил; и даже теперь Элизабет не будет убеждена, несмотря на все доказательства. В самом деле, кто поверил бы, что Жюстина Мориц, такая любезная и любимая всей семьей, могла вдруг стать такой способной на такое ужасное, такое ужасное преступление?
   "Жюстин Мориц! Бедная, бедная девочка, она обвиняемая? Но это неправильно; это знает каждый; ведь никто в это не верит, Эрнест?
   "Сначала никто этого не сделал; но выяснилось несколько обстоятельств, которые почти убедили нас в убеждении; и ее собственное поведение было настолько запутанным, что придавало очевидным фактам вес, который, боюсь, не оставляет никакой надежды на сомнения. Но сегодня ее будут судить, и тогда вы все услышите".
   Затем он рассказал, что в то утро, когда было обнаружено убийство бедного Уильяма, Жюстина заболела и несколько дней была прикована к постели. Во время этого перерыва одна из служанок, осматривая платье, которое она носила в ночь убийства, обнаружила у нее в кармане фотографию моей матери, которая была сочтена искушением убийцы. Слуга немедленно показал его одному из других, который, не говоря ни слова никому из семьи, пошел к магистрату; и после их показаний Жюстин была задержана. Когда бедная девушка была обвинена в этом факте, она в значительной степени подтвердила подозрение своим крайним смущением.
   Это был странный рассказ, но он не поколебал моей веры; и я серьезно ответил: "Вы все ошибаетесь; Я знаю убийцу. Жюстин, бедная, добрая Жюстин, невиновна.
   В этот момент вошел мой отец. Я увидел, что на его лице отразилось глубокое недовольство, но он постарался радостно приветствовать меня; и после того, как мы обменялись скорбными приветствиями, мы бы завели какую-нибудь другую тему, а не тему нашего бедствия, если бы Эрнест не воскликнул: "Боже мой, папа! Виктор говорит, что знает, кто убил бедного Уильяма.
   -- К сожалению, и мы тоже, -- ответил мой отец, -- ведь я предпочел бы навсегда остаться в неведении, чем обнаружить столько испорченности и неблагодарности в человеке, которого я так высоко ценил.
   "Мой дорогой отец, вы ошибаетесь; Жюстин невиновна.
   "Если да, то не дай Бог, чтобы она пострадала как виновная. Сегодня ее должны судить, и я надеюсь, искренне надеюсь, что она будет оправдана".
   Эта речь меня успокоила. Я был твердо убежден в том, что Жюстин, да и все люди, невиновны в этом убийстве. Поэтому я не опасался, что какие-либо косвенные улики могут быть достаточно вескими, чтобы осудить ее. Моя история была не из тех, что нужно оглашать публично; его поразительный ужас был бы расценен простолюдинами как безумие. Действительно ли существовал кто-либо, кроме меня, творца, который поверил бы, если бы его чувства не убедили его, в существование живого памятника самонадеянности и опрометчивого невежества, которое я выпустил на мир?
   Вскоре к нам присоединилась Элизабет. Время изменило ее с тех пор, как я в последний раз ее видел; он наделил ее прелестью, превосходившей красоту ее детских лет. Та же искренность, та же живость, но в сочетании с выражением, более чувствительным и интеллектуальным. Она встретила меня с величайшей любовью. -- Ваш приезд, мой дорогой кузен, -- сказала она, -- вселяет в меня надежду. Вы, может быть, найдете какое-нибудь средство, чтобы оправдать мою бедную ни в чем не повинную Жюстину. Увы! кто в безопасности, если она будет осуждена за преступление? Я полагаюсь на ее невиновность так же твердо, как и на свою. Наша беда вдвойне тяжела для нас; мы потеряли не только этого прелестного голубчика, но и эту бедную девочку, которую я искренне люблю, ждет еще худшая участь. Если она будет осуждена, я никогда больше не узнаю радости. Но она не будет, я уверен, что она не будет; и тогда я снова буду счастлив, даже после печальной смерти моего маленького Уильяма.
   -- Она невиновна, моя Элизабет, -- сказал я, -- и это будет доказано; ничего не бойтесь, но пусть ваш дух ободрится уверенностью в ее оправдании".
   "Какой ты добрый и щедрый! все остальные верят в ее вину, и это сделало меня несчастным, потому что я знал, что это невозможно; и видя, что все остальные предвзяты таким смертельным образом, я потерял надежду и отчаялся". Она плакала.
   "Дорогая племянница, - сказал мой отец, - вытри слезы. Если она, как вы считаете, невиновна, полагайтесь на справедливость наших законов и на активность, с которой я предотвратю малейшую тень пристрастия.
   Глава 8
   Мы провели несколько грустных часов до одиннадцати часов, w когда должен был начаться суд. Мой отец и остальные члены семьи были обязаны присутствовать в качестве свидетелей, и я сопровождал их в суд. Во время всего этого жалкого издевательства над правосудием я терпел живые пытки. Предстояло решить, не приведет ли результат моего любопытства и беззаконных замыслов к смерти двух моих ближних: одного улыбающегося младенца, полного невинности и радости, другого, гораздо более ужасного убийства, со всеми усугублениями позора, которые только могли убийство запомнилось ужасом. Жюстина тоже была достойной девушкой и обладала качествами, которые обещали сделать ее жизнь счастливой; теперь все должно было быть уничтожено в позорной могиле, и я причина! Тысячу раз скорее признал бы себя виновным в преступлении, приписываемом Жюстине, но я отсутствовал, когда оно было совершено, и такое признание было бы сочтено бредом сумасшедшего и не оправдало бы ее, пострадавшей из-за меня. .
   Внешний вид Жюстин был спокоен. Она была одета в траур, и ее лицо, всегда привлекательное, от торжественности ее чувств придавало изысканную красоту. Тем не менее она казалась уверенной в своей невиновности и не дрожала, хотя тысячи людей смотрели на нее и проклинали ее, ибо вся доброта, которую в противном случае могла бы вызвать ее красота, была стерта в сознании зрителей представлением о чудовищности, которую она, как предполагалось, совершила. . Она была спокойна, но спокойствие ее было явно принужденным; и так как ее замешательство ранее было приведено в качестве доказательства ее вины, она напрягла свой ум, чтобы притвориться храброй. Войдя во двор, она окинула его взглядом и быстро обнаружила, где мы сидели. Слеза, казалось, затуманила ее глаза, когда она увидела нас, но она быстро оправилась, и взгляд скорбной любви, казалось, свидетельствовал о ее полной невиновности.
   Начался суд, и после того, как защитник изложил обвинение, были вызваны несколько свидетелей. Против нее сочеталось несколько странных фактов, которые могли бы поразить любого, у кого не было таких доказательств ее невиновности, как у меня. Она отсутствовала всю ночь, когда было совершено убийство, и к утру была замечена продавщицей недалеко от того места, где впоследствии было найдено тело убитого ребенка. Женщина спросила ее, что она там делает, но она выглядела очень странно и ответила только сбивчивым и невнятным ответом. Она вернулась в дом около восьми часов, и когда кто-то спросил, где она провела ночь, она ответила, что искала ребенка, и серьезно спросила, не слышно ли что-нибудь о нем. Когда ей показали тело, она впала в бурную истерику и несколько дней лежала в постели. Затем была показана картина, которую служанка нашла у нее в кармане; и когда Елизавета дрожащим голосом доказала, что это то же самое, что она повесила ему на шею за час до исчезновения ребенка, ропот ужаса и негодования наполнил двор.
   Жюстин призвали для ее защиты. По ходу судебного разбирательства ее лицо изменилось. Удивление, ужас и страдание были сильно выражены. Иногда она боролась со слезами, но когда от нее требовалось умолять, она собирала свои силы и говорила слышным, хотя и переменчивым голосом.
   "Бог знает, - сказала она, - насколько я невиновна. Но я не претендую на то, что мои протесты должны меня оправдать; Я основываю свою невиновность на ясном и простом объяснении фактов, которые были выдвинуты против меня, и я надеюсь, что характер, который я всегда носил, склонит моих судей к благоприятному толкованию, когда какое-либо обстоятельство кажется сомнительным или подозрительным".
   Затем она рассказала, что с разрешения Элизабет провела вечер той ночи, когда было совершено убийство, в доме тетушки в Чене, деревне, расположенной примерно в лиге от Женевы. По возвращении около девяти часов она встретила мужчину, который спросил ее, не видела ли она что-нибудь о потерявшемся ребенке. Она была встревожена этим сообщением и провела в поисках его несколько часов, когда ворота Женевы были затворены, и она была вынуждена провести несколько часов ночи в сарае, принадлежащем коттеджу, не желая звать жителей, кому она была хорошо известна. Большую часть ночи она провела здесь, наблюдая; к утру ей казалось, что она спала несколько минут; какие-то шаги потревожили ее, и она проснулась. Наступил рассвет, и она вышла из своего убежища, чтобы снова попытаться найти моего брата. Если она подошла к тому месту, где лежало его тело, то без ее ведома. То, что она была сбита с толку, когда ее расспрашивала торговка, неудивительно, поскольку она провела бессонную ночь, а судьба бедного Уильяма все еще оставалась неизвестной. Относительно картины она не могла дать никакого отчета.
   -- Я знаю, -- продолжала несчастная жертва, -- как тяжело и роково давит на меня одно это обстоятельство, но объяснить его не в силах; и когда я выразил свое полное невежество, мне остается только догадываться о вероятности того, что он мог оказаться в моем кармане. Но вот и я проверяюсь. Я верю, что у меня нет врагов на земле, и ни один из них не был бы настолько злым, чтобы погубить меня по своей воле. Убийца положил его туда? Я не знаю ни одной возможности, предоставленной ему для этого; а если бы и знал, то зачем ему было красть драгоценность, чтобы так скоро расстаться с ней?
   "Я отдаю свое дело правосудию моих судей, но не вижу места для надежды. Я прошу разрешения допросить нескольких свидетелей относительно моего характера, и если их показания не перевесят мою предполагаемую вину, я должен быть осужден, хотя я и ручаюсь за свое спасение в своей невиновности".
   Было вызвано несколько свидетелей, знавших ее много лет, и они хорошо отзывались о ней; но страх и ненависть к преступлению, в котором они считали ее виновной, сделали их робкими и нежелающими выступать. Элизабет увидела, что даже это последнее средство, ее превосходный нрав и безупречное поведение, вот-вот подведут подсудимого, когда, хотя и сильно взволнованная, она просила разрешения выступить перед судом.
   -- Я, -- сказала она, -- двоюродная сестра несчастного ребенка, которого убили, или, вернее, его сестра, потому что я воспитывалась у его родителей и жила с ними с тех пор и даже задолго до его рождения. Поэтому мне может показаться неприличным выступать по этому поводу, но когда я вижу, что подобное существо вот-вот погибнет из-за трусости своих мнимых друзей, я хочу, чтобы мне разрешили говорить, чтобы я мог сказать то, что знаю о ней. персонаж. Я хорошо знаком с обвиняемым. Я жил с ней в одном доме, то пять, то почти два года. В течение всего этого периода она казалась мне самым любезным и доброжелательным из человеческих существ. Она ухаживала за мадам Франкенштейн, моей теткой, во время ее последней болезни с величайшей любовью и заботой, а затем ухаживала за своей матерью во время утомительной болезни, так что это возбуждало восхищение всех, кто ее знал, после чего она снова жила в моем доме. дом дяди, где ее любила вся семья. Она была горячо привязана к ныне умершему ребенку и относилась к нему как самая нежная мать. Со своей стороны, я не колеблясь скажу, что, несмотря на все доказательства против нее, я верю и полагаюсь на ее полную невиновность. У нее не было искушения для такого действия; что касается безделушки, на которой держится главное доказательство, то, если бы она искренне желала этого, я бы охотно отдал ее ей, настолько я уважаю и ценю ее".
   Ропот одобрения последовал за простым и сильным призывом Элизабет, но он был вызван ее великодушным вмешательством, и не в пользу бедной Жюстины, на которую общественное негодование обрушилось с новой силой, обвиняя ее в самой черной неблагодарности. Она сама плакала, когда Элизабет говорила, но не отвечала. Мое собственное волнение и тоска были чрезвычайно велики в течение всего процесса. я верил в ее невиновность; Я знал это. Мог ли демон, убивший (я ни на минуту не сомневался) и моего брата в своей адской забаве, предать невинных смерти и позору? Я не мог вынести ужаса своего положения, и когда я понял, что народный голос и лица судей уже осудили мою несчастную жертву, я бросился из суда в агонии. Пытки обвиняемых не равнялись моим; ее поддерживала невинность, но клыки раскаяния разрывали мою грудь и не оставляли своей хватки.
   Я провел ночь в полном убожестве. Утром я пошел в суд; мои губы и горло пересохли. Я не осмелился задать роковой вопрос, но меня знали, и офицер догадался о причине моего визита. Бюллетени были брошены; все они были черными, и Жюстину осудили.
   Я не могу претендовать на то, чтобы описать то, что я тогда чувствовал. Я и прежде испытывал чувства ужаса, и я старался придать им адекватные выражения, но слова не могут передать мысли о том душераздирающем отчаянии, которое я тогда испытал. Человек, к которому я обращался, добавил, что Жюстин уже признала свою вину. "Эти доказательства, - заметил он, - вряд ли требовались в таком вопиющем деле, но я рад этому, и действительно, никто из наших судей не любит осуждать преступника на основании косвенных улик, какими бы убедительными они ни были".
   Это было странное и неожиданное известие; что это может означать? Мои глаза обманули меня? И действительно ли я был таким сумасшедшим, каким поверил бы мне весь свет, если бы я раскрыл предмет своих подозрений? Я поспешил вернуться домой, и Елизавета жадно потребовала результата.
   -- Мой кузен, -- ответил я, -- все решено, как вы и ожидали; все судьи предпочли, чтобы десять невиновных пострадали, чем чтобы один виновный избежал наказания. Но она созналась.
   Это был страшный удар для бедной Элизабет, твердо полагавшейся на невиновность Жюстин. "Увы!" сказала она. "Как я снова поверю в человеческую доброту? Жюстина, которую я любил и почитал как сестру, как могла она надевать эти невинные улыбки только для того, чтобы предать меня? Ее кроткие глаза казались неспособными ни на суровость, ни на коварство, и все же она совершила убийство".
   Вскоре после этого мы узнали, что бедная жертва выразила желание увидеть моего кузена. Мой отец не желал, чтобы она уезжала, но сказал, что он предоставил решать это ее собственному суждению и чувствам. -- Да, -- сказала Елизавета, -- я пойду, хотя она и виновата; а ты, Виктор, будешь сопровождать меня; Я не могу идти один". Мысль об этом визите была для меня пыткой, но я не мог отказаться. Мы вошли в мрачную тюремную камеру и увидели Жюстину, сидящую на соломе в дальнем конце; ее руки были скованы наручниками, а голова покоилась на коленях. Она встала, увидев, что мы вошли, и, когда мы остались с ней наедине, бросилась к ногам Елизаветы, горько плача. Мой двоюродный брат тоже плакал.
   - О, Жюстин! сказала она. "Зачем ты лишил меня последнего утешения? Я полагался на вашу невиновность, и хотя я был тогда очень несчастен, я не был так несчастен, как теперь".
   - И ты тоже веришь, что я такой очень, очень злой? Вы тоже присоединитесь к моим врагам, чтобы сокрушить меня, осудить меня как убийцу?" Ее голос был задушен рыданиями.
   -- Встань, бедняжка, -- сказала Элизабет. "Почему ты преклоняешь колени, если ты невиновен? Я не из ваших врагов, я считал вас невиновным, несмотря на все доказательства, пока не услышал, что вы сами заявили о своей вине. Вы говорите, что это сообщение ложно; и будьте уверены, дорогая Жюстин, что ничто не может поколебать моего доверия к вам, кроме вашего собственного признания.
   "Я сознался, но сознался во лжи. Я исповедовался, чтобы получить отпущение грехов; но теперь эта ложь лежит на моем сердце тяжелее, чем все другие мои грехи. Боже небесный прости меня! С тех пор, как я был осужден, мой исповедник осадил меня; он угрожал и угрожал, пока я почти не начал думать, что я был монстром, каким он назвал меня. Он угрожал отлучением от церкви и адским огнем в мои последние минуты, если я буду продолжать упорствовать. Дорогая леди, у меня не было никого, кто мог бы меня поддержать; все смотрели на меня как на негодяя, обреченного на позор и погибель. Что я мог сделать? В недобрый час я подписался на ложь; и только теперь я действительно несчастен.
   Она замолчала, заплакав, а затем продолжила: "Я с ужасом подумала, милая госпожа, что вы поверите, что ваша Жюстина, которую ваша блаженная тетка так высоко чтила и которую вы любили, была существом, способным на преступление, которое никому, кроме сам дьявол мог совершить. Дорогой Уильям! дорогой благословенный ребенок! Я скоро снова увижу тебя на небесах, где мы все будем счастливы; и это утешает меня, когда я иду на позор и смерть".
   "О, Жюстин! Прости меня за то, что я на мгновение не доверял тебе. Почему ты признался? Но не грусти, милая девочка. Не бойся. Я провозглашу, я докажу вашу невиновность. Своими слезами и молитвами я растоплю каменные сердца врагов твоих. Ты не умрешь! Ты, мой товарищ по играм, моя спутница, моя сестра, погибни на эшафоте! Нет! Нет! Я никогда не смог бы пережить такое ужасное несчастье".
   Жюстин печально покачала головой. "Я не боюсь умереть, - сказала она. "Эта боль прошла. Бог возвышает мою слабость и дает мне мужество переносить худшее. Я покидаю печальный и горький мир; и если вы помните меня и думаете обо мне как о несправедливо осужденном, я смирился с ожидающей меня судьбой. Научитесь у меня, дорогая госпожа, терпеливо подчиняться воле небес!
   Во время этого разговора я удалился в угол тюремной комнаты, где мог скрыть ужасную тоску, охватившую меня. Отчаяние! Кто посмел об этом говорить? Бедная жертва, которая на следующий день должна была пройти ужасную границу между жизнью и смертью, не чувствовала, как я, такой глубокой и горькой агонии. Я заскрежетал зубами и стиснул их вместе, издав стон, исходивший из самой глубины души. Жюстин вздрогнула. Когда она увидела, кто это, она подошла ко мне и сказала: "Дорогой господин, вы очень любезны посетить меня; Вы, надеюсь, не верите, что я виноват?
   Я не мог ответить. -- Нет, Жюстин, -- сказала Элизабет. - Он более убежден в вашей невиновности, чем я, потому что даже когда он услышал, что вы сознались, он не поверил в это.
   "Я искренне благодарю его. В эти последние минуты я чувствую самую искреннюю благодарность к тем, кто думает обо мне с добротой. Как сладка привязанность других к такому негодяю, как я! Это устраняет более половины моего несчастья, и я чувствую, что могу спокойно умереть теперь, когда моя невиновность признана вами, дорогая леди, и вашим двоюродным братом.
   Таким образом бедная страдалица пыталась утешить других и себя. Она действительно добилась отставки, которую желала. Но я, истинный убийца, чувствовал в своей груди живого неумирающего червя, не допускавшего ни надежды, ни утешения. Елизавета тоже плакала и была несчастна, но и у нее была тоска невинности, которая, как облако, проплывающее над прекрасной луной, на время скрывает, но не может затмить ее блеска. Тоска и отчаяние проникли в самую сердцевину моего сердца; Я носил в себе ад, который ничто не могло потушить. Мы пробыли у Жюстин несколько часов, и Элизабет с большим трудом могла оторваться. -- Я хочу, -- воскликнула она, -- умереть вместе с вами! Я не могу жить в этом мире страданий".
   Жюстина приняла веселый вид и с трудом сдерживала горькие слезы. Она обняла Элизабет и сказала голосом, наполовину подавленным волнением: "Прощайте, милая леди, дражайшая Элизабет, мой любимый и единственный друг; пусть небо в своей щедрости благословит и сохранит тебя; пусть это будет последним несчастьем, которое вы когда-либо постигнете! Живи, и будь счастлив, и делай счастливыми других".
   А наутро Жюстин умерла. Душераздирающее красноречие Елизаветы не смогло отвлечь судей от твердого убеждения в преступлении святой страдалицы. Мои страстные и негодующие призывы были потеряны для них. И когда я получил их холодные ответы и услышал резкие, бесчувственные рассуждения этих людей, мое намеренное признание замерло на моих устах. Таким образом, я мог объявить себя сумасшедшим, но не отменить приговор, вынесенный моей несчастной жертве. Она погибла на эшафоте как убийца!
   От мук собственного сердца я обратился к созерцанию глубокой и безмолвной печали моей Елизаветы. Это тоже было моим делом! И горе моего отца, и запустение этого позднего, такого улыбающегося дома, все было делом рук моих трижды проклятых! Плачьте, несчастные, но это не последние ваши слезы! Снова поднимешь ты погребальный вопль, и снова и снова будет слышен звук твоих причитаний! Франкенштейн, твой сын, твой родственник, твой давний и всеми любимый друг; тот, кто пролил бы каждую жизненную каплю крови ради вас, у кого нет ни мысли, ни чувства радости, кроме как в том, что отражается также и на ваших милых ликах, кто наполнил бы воздух благословениями и провел бы свою жизнь, служа вам, - он велит вам плакать, проливать бесчисленные слезы; счастлив сверх своих надежд, если столь неумолимая судьба будет удовлетворена, и если разрушение приостановится перед тем, как покой могилы сменится вашими печальными муками!
   Так говорила моя пророческая душа, когда, раздираемая угрызениями совести, ужасом и отчаянием, я видел, как те, кого я любил, тратят напрасную скорбь на могилах Уильяма и Жюстины, первых несчастных жертв моего нечестивого искусства.
   Глава 9
   Нет ничего более болезненного для человеческого разума, чем ter чувства взбудоражены быстрой сменой событий, мертвым спокойствием бездействия и уверенностью, которая следует и лишает душу и надежды, и страха. Жюстин умерла, она почила, а я остался жив. Кровь свободно текла в моих жилах, но тяжесть отчаяния и угрызений совести давила на сердце, которое ничто не могло снять. Сон бежал из глаз моих; Я бродил, как злой дух, ибо совершил злодеяния, не поддающиеся описанию, ужасные, и еще, многое еще (убеждал я себя) еще позади. Но сердце мое переполнялось добротой и любовью к добродетели. Я начал жизнь с благими намерениями и жаждал того момента, когда смогу воплотить их в жизнь и сделать себя полезным для своих ближних. Теперь все было взорвано; вместо того спокойствия совести, которое позволяло мне с самодовольством оглянуться на прошлое и оттуда почерпнуть обещание новых надежд, мною овладели угрызения совести и чувство пытки, которые не может описать ни один язык.
   Это состояние ума подорвало мое здоровье, которое, возможно, так и не оправилось от первого пережитого потрясения. Я избегал лица человека; всякий звук радости или самодовольства был для меня пыткой; одиночество было моим единственным утешением - глубокое, темное, похожее на смерть одиночество.
   Мой отец с болью наблюдал перемену, заметную в моем характере и привычках, и старался аргументами, выведенными из чувств его спокойной совести и непорочной жизни, вселить во меня мужество и пробудить во мне смелость рассеять темную тучу, нависшую надо мной. -- Ты думаешь, Виктор, -- сказал он, -- что и я не страдаю? Никто не мог бы любить ребенка больше, чем я любил твоего брата, - слезы выступили на его глазах, когда он говорил, - но разве долг перед оставшимися в живых не должен усугублять их несчастье видимостью неумеренной скорби? Это также долг перед самим собой, ибо чрезмерная скорбь препятствует улучшению или наслаждению, или даже осуществлению ежедневной полезности, без которой ни один человек не годится для общества".
   Этот совет, хотя и хороший, совершенно неприменим в моем случае; Я был бы первым, кто скрыл бы свое горе и утешил бы моих друзей, если бы угрызения совести не смешали свою горечь и ужас с тревогой с другими моими ощущениями. Теперь я мог только ответить отцу отчаянным взглядом и постараться спрятаться от его взгляда.
   Примерно в это же время мы удалились в наш дом в Белриве. Это изменение было особенно приятно для меня. Регулярное запирание ворот в десять часов и невозможность оставаться на озере после этого часа сделали наше пребывание в стенах Женевы очень утомительным для меня. Теперь я был свободен. Часто после того, как остальные члены семьи уходили спать, я брал лодку и проводил много часов на воде. Иногда с поднятыми парусами меня нес ветер; а иногда, проплыв на середину озера, я оставлял лодку следовать своим курсом и предавался своим несчастным размышлениям. Я часто испытывал искушение, когда вокруг меня все было спокойно, и я был единственным беспокойным существом, беспокойно бродившим по этой прекрасной и небесной картине, если не считать какой-нибудь летучей мыши или лягушек, чье резкое и прерывистое кваканье было слышно только тогда, когда я подходил к берегу - часто, говорю, мне хотелось нырнуть в безмолвное озеро, чтобы воды сомкнулись надо мною и моими бедствиями навеки. Но я сдерживался, когда думал о героической и страдающей Элизабет, которую я нежно любил и чье существование было связано со мной. Я думал также о своем отце и о выжившем брате; Должен ли я из-за моего подлого дезертирства оставить их открытыми и незащищенными от злобы дьявола, которого я выпустил среди них?
   В эти минуты я горько плакал и желал, чтобы покой возвратился ко мне в голову только для того, чтобы я мог доставить им утешение и счастье. Но этого не могло быть. Угрызения совести погасили все надежды. Я был виновником непоправимого зла и жил в ежедневном страхе, как бы чудовище, которого я создал, не совершит нового злодеяния. У меня было смутное ощущение, что все еще не кончено и что он еще совершит какое-нибудь громкое преступление, которое своей чудовищностью должно почти стереть воспоминание о прошлом. Всегда был простор для страха, пока все, что я любил, оставалось позади. Мое отвращение к этому демону невозможно понять. Когда я думал о нем, я скрежетал зубами, у меня воспалялись глаза, и я горячо хотел погасить ту жизнь, которую так бездумно даровал. Когда я размышлял о его злодеяниях и злодеяниях, моя ненависть и месть выходили за все границы умеренности. Я бы совершил паломничество к самой высокой вершине Анд, если бы я, когда там, бросил его к их подножию. Я хотел увидеть его снова, чтобы навлечь на него величайшее отвращение и отомстить за смерть Уильяма и Жюстин. Наш дом был домом траура. Здоровье моего отца было глубоко подорвано ужасом последних событий. Элизабет была печальна и уныла; она больше не получала удовольствия от своих обычных занятий; все удовольствия казались ей святотатством по отношению к мертвым; вечное горе и слезы, которые она тогда считала справедливой данью, которую она должна отдать невинности, столь разоренной и уничтоженной. Она уже не была тем счастливым существом, которое в прежней юности бродило со мной по берегу озера и с упоением говорило о наших будущих перспективах. Ее посетила первая из тех печалей, которые посылаются отлучить нас от земли, и ее тусклое влияние погасило ее самые дорогие улыбки.
   "Когда я размышляю, моя дорогая кузина, - сказала она, - о несчастной смерти Юстины Мориц, я больше не вижу мир и его произведения такими, какими они представлялись мне прежде. Раньше я смотрел на рассказы о пороках и несправедливостях, которые я читал в книгах или слышал от других, как на рассказы о древних временах или воображаемые бедствия; по крайней мере, они были далеки и более привычны разуму, чем воображению; но теперь несчастье пришло домой, и люди кажутся мне чудовищами, жаждущими крови друг друга. И все же я, безусловно, несправедлив. Все считали эту бедную девушку виновной; и если бы она могла совершить преступление, за которое пострадала, она, несомненно, была бы самым развратным из человеческих существ. Ради нескольких драгоценностей убить сына своего благодетеля и друга, ребенка, которого она кормила грудью с самого рождения и, казалось, любила, как своего собственного! Я не мог согласиться на смерть какого-либо человеческого существа, но, конечно, я бы счел такое существо недостойным оставаться в обществе людей. Но она была невинна. Я знаю, я чувствую, что она была невинна; вы того же мнения, и это подтверждает меня. Увы! Виктор, когда ложь может быть так похожа на правду, кто может гарантировать себе определенное счастье? Я чувствую себя так, как будто иду по краю пропасти, к которой толпятся тысячи и пытаются ввергнуть меня в пропасть. Уильям и Жюстин были убиты, а убийца убегает; он ходит по миру свободным и, может быть, уважаемым. Но даже если бы меня осудили на эшафот за те же преступления, я бы не поменялся местами с таким негодяем".
   Я слушал эту речь с величайшей агонией. Я не на деле, а на деле был истинным убийцей. Елизавета прочла на моем лице страдание и, ласково взяв меня за руку, сказала: "Мой дорогой друг, ты должен успокоиться. Эти события повлияли на меня бог знает как глубоко; но я не так несчастен, как ты. На вашем лице выражение отчаяния, а иногда и мести, которое заставляет меня дрожать. Дорогой Виктор, прогони эти темные страсти. Вспомни друзей вокруг тебя, которые связывают с тобой все свои надежды. Мы потеряли способность делать вас счастливыми? Ах! Пока мы любим, пока мы верны друг другу, здесь, в этой стране мира и красоты, в твоей родной стране, мы можем пожинать все безмятежные блага - что может нарушить наш покой?"
   И неужели этих слов той, которую я нежно ценил выше всех других даров судьбы, было достаточно, чтобы прогнать дьявола, таившегося в моем сердце? Пока она говорила, я приблизился к ней, как будто в ужасе, как бы в эту самую минуту губитель не был рядом, чтобы отнять у меня ее.
   Так ни нежность дружбы, ни красота земли, ни красота неба не могли избавить душу мою от горя; самые акценты любви были неэффективны. Я был окутан облаком, через которое никакое благотворное влияние не могло проникнуть. Раненый олень, тянущий свои обессилевшие конечности к какой-то непротоптанной лощине, чтобы посмотреть на пронзившую его стрелу и умереть, был всего лишь прообразом меня.
   Иногда я мог справиться с угрюмым отчаянием, охватившим меня, но иногда вихри душевных страстей заставляли меня искать в телесных упражнениях и в перемене мест облегчение от моих невыносимых ощущений. Именно во время такого приезда я внезапно покинул свой дом и, согнув свои стопы к ближним альпийским долинам, искал в великолепии, вечности таких сцен забыть себя и свои эфемерные, потому что человеческие, печали. Мои странствия были направлены в сторону долины Шамуни. Я часто посещал его в детстве. С тех пор прошло шесть лет: _I_ был развалиной, но ничего не изменилось в этих диких и устойчивых сценах.
   Первую часть пути я совершил верхом. Впоследствии я нанял мула, как более устойчивого и наименее подверженного травмам на этих неровных дорогах. Погода была хорошая; это было примерно в середине августа, почти через два месяца после смерти Жюстины, той жалкой эпохи, с которой я датировал все свои несчастья. Тяжесть на моем духе заметно уменьшилась, когда я еще глубже погрузился в ущелье Арве. Огромные горы и пропасти, нависавшие надо мной со всех сторон, шум реки, бушующей среди скал, и плеск водопадов вокруг говорили о силе могущественной, как Всемогущество, - и я перестал бояться или преклоняться перед кем-либо менее всемогущим. чем то, что создало и управляло стихиями, предстающими здесь в их самом ужасающем обличии. Однако по мере того, как я поднимался выше, долина приобретала более величественный и удивительный вид. Разрушенные замки, висящие на обрывах сосновых гор, стремительный Арв и домики, то тут, то там выглядывавшие из-за деревьев, представляли собой картину необычайной красоты. Но оно было увеличено и возвеличено могучими Альпами, чьи белые и сияющие пирамиды и купола возвышались над всем, как принадлежащие другой земле, жилища другой расы существ.
   Я миновал мост Пелисье, где передо мной открылся овраг, образуемый рекой, и стал подниматься на нависшую над ним гору. Вскоре после этого я вошел в долину Шамуни. Эта долина более чудесна и возвышенна, но не так прекрасна и живописна, как долина Сервокса, через которую я только что прошел. Высокие и заснеженные горы были его непосредственными границами, но разрушенных замков и плодородных полей я больше не видел. Огромные ледники подошли к дороге; Я слышал раскатистый гром падающей лавины и отмечал дым от ее прохождения. Монблан, высочайший и величественный Монблан, возвышался над окружающими его альпинами, и его огромный купол возвышался над долиной.
   В этом путешествии меня часто охватывало покалывание, давно утраченное чувство удовольствия. Какой-нибудь поворот на дороге, какой-нибудь новый предмет, внезапно воспринятый и узнанный, напомнил мне о давно минувших днях и ассоциировался с беззаботным весельем детства. Сам ветер шептал с успокаивающими акцентами, и мать-природа велела мне больше не плакать. Потом опять перестало действовать благосклонное влияние - я снова оказался прикован к печали и предавался всем страданиям размышлений. Тогда я пришпорил свое животное, стремясь так забыть мир, свои страхи и, более всего, самого себя, - или, в более отчаянном случае, я спрыгнул и бросился на траву, отягченный ужасом и отчаянием.
   Наконец я прибыл в деревню Шамуни. Изнеможение сменилось чрезвычайной усталостью как тела, так и духа, которую я перенес. Некоторое время я оставался у окна, наблюдая за бледными молниями, играющими над Монбланом, и прислушиваясь к журчанию Арве, которая с шумом продолжала свой путь внизу. Те же убаюкивающие звуки служили колыбельной моим слишком острым ощущениям; когда я положил голову на подушку, меня охватил сон; Я почувствовал, как оно пришло, и благословил подателя забвения.
   Глава 10
   Весь следующий день я бродил по долине. я ул реки у истоков Арвейрона, которые берут свое начало в леднике, который медленно спускается с вершин холмов, чтобы забаррикадировать долину. Передо мной были крутые склоны огромных гор; ледяная стена ледника нависла надо мной; вокруг было разбросано несколько сломанных сосен; и торжественная тишина этого великолепного зала присутствия царственной природы нарушалась только бушующими волнами или падением какого-нибудь огромного обломка, раскатом грома лавины или треском, эхом отдающимся по горам, скопившегося льда, который, безмолвным действием непреложных законов, то и дело рвалось и разрывалось, как если бы оно было всего лишь игрушкой в их руках. Эти возвышенные и великолепные сцены доставили мне величайшее утешение, на которое я только был способен. Они возвысили меня от всякой малости чувств и хотя не сняли моей печали, но покорили и успокоили ее. В какой-то степени они также отвлекли мой ум от мыслей, над которыми он размышлял в течение последнего месяца. Я удалился, чтобы отдохнуть ночью; мой сон, так сказать, ждал и сопровождался собранием величественных форм, которые я созерцал в течение дня. Они собрались вокруг меня; незапятнанная снежная вершина горы, сверкающая вершина, сосновый бор и лохматый голый овраг, парящий среди облаков орел - все они собрались вокруг меня и велели мне успокоиться.
   Куда они скрылись, когда на следующее утро я проснулся? Все одухотворенное сбежало со сном, и мрачная тоска затуманила каждую мысль. Дождь лил потоками, и густые туманы скрыли вершины гор, так что я даже не видел лиц тех могучих друзей. Тем не менее я хотел бы проникнуть в их туманную завесу и искать их в их облачных убежищах. Что для меня были дождь и буря? Моего мула подвели к дверям, и я решил подняться на вершину Монтанвер. Я вспомнил, какое впечатление произвел на меня вид огромного и вечно движущегося ледника, когда я впервые увидел его. Тогда это наполнило меня возвышенным экстазом, окрылившим душу и позволившим ей воспарить из мрачного мира к свету и радости. Вид ужасного и величественного в природе действительно всегда производил торжественное впечатление на мой ум и заставлял меня забыть преходящие заботы жизни. Я решил идти без проводника, так как хорошо знал дорогу, а присутствие другого разрушило бы уединенное величие сцены.
   Подъем крутой, но путь изрезан постоянными и короткими извилинами, позволяющими преодолевать перпендикулярность горы. Это место ужасно пустынное. В тысячах мест можно заметить следы зимней лавины, где деревья лежат сломанные и разбросанные по земле, одни полностью разрушенные, другие согнутые, опирающиеся на выступающие скалы горы или поперечно на другие деревья. Путь, по мере подъема выше, пересекают снежные овраги, по которым беспрестанно катятся сверху камни; один из них особенно опасен, так как малейший звук, например даже громкий голос, вызывает сотрясение воздуха, достаточное для разрушения головы говорящего. Сосны не высокие и не пышные, но мрачные и придают сцене суровый вид. Я посмотрел на долину внизу; огромные туманы поднимались от рек, протекавших по нему, и вились густыми венками вокруг противоположных гор, вершины которых были скрыты однородными облаками, а дождь лил с темного неба и усиливал тоскливое впечатление, которое я производил от окружающих меня предметов. . Увы! Почему человек хвастается чувствительностью, превосходящей ту, что проявляется у животного; это только делает их более необходимыми существами. Если бы наши импульсы ограничивались голодом, жаждой и желанием, мы могли бы быть почти свободны; но теперь мы движимы каждым дующим ветром и случайным словом или сценой, которые это слово может передать нам.
   Мы отдыхаем; сон имеет силу отравлять сон.
   Мы поднимаемся; одна блуждающая мысль загрязняет день.
   Мы чувствуем, мыслим или рассуждаем; смеяться или плакать,
   Примите нежное горе или отбросьте наши заботы;
   То же самое: ибо, будь то радость или печаль,
   Путь его ухода еще свободен.
   Вчерашний день человека никогда не может быть таким, как его завтрашний день;
   Ничто не может продолжаться, кроме изменчивости!
   Был почти полдень, когда я достиг вершины подъема. Некоторое время я сидел на скале, возвышающейся над ледяным морем. И это, и окружающие горы были покрыты туманом. Вскоре ветер разогнал облако, и я спустился на ледник. Поверхность очень неровная, поднимается, как волны взволнованного моря, опускается низко и перемежается глубокими трещинами. Ледяное поле шириной почти в лигу, но я потратил почти два часа, чтобы пересечь его. Противоположная гора представляет собой голую отвесную скалу. Со стороны, где я теперь стоял, Монтанвер находился прямо напротив, на расстоянии лиги; а над ним возвышался Монблан в ужасающем величии. Я остался в углублении скалы, глядя на это чудесное и изумительное зрелище. Море или, вернее, обширная ледяная река петляла среди зависимых от него гор, чьи воздушные вершины нависали над его укромными уголками. Их ледяные сверкающие вершины сияли в лучах солнца над облаками. Мое сердце, прежде печальное, теперь наполнилось чем-то вроде радости; Я воскликнул: "Блуждающие духи, если вы действительно блуждаете и не отдыхаете в своих узких постелях, позвольте мне это слабое счастье или уведите меня, как вашего спутника, от радостей жизни".
   Сказав это, я вдруг увидел на некотором расстоянии фигуру человека, приближающегося ко мне со сверхчеловеческой скоростью. Он перепрыгивал трещины во льду, среди которых я ходил с осторожностью; его рост, когда он приблизился, также, казалось, превышал человеческий рост. Я был обеспокоен; туман накрыл мои глаза, и я почувствовал, как меня охватила слабость, но я быстро пришел в себя благодаря холодному ветру гор. Я понял, когда форма приблизилась (зрение потрясающее и отвратительное!), что это был негодяй, которого я создал. Я дрожал от ярости и ужаса, решив дождаться его приближения, а затем сразиться с ним в смертельной схватке. Он подошел; его лицо выражало горькую тоску, смешанную с презрением и злобой, а его неземное уродство делало его почти слишком ужасным для человеческого глаза. Но я почти не заметил этого; ярость и ненависть сначала лишили меня дара речи, и я оправился только для того, чтобы захлестнуть его словами, выражающими яростное отвращение и презрение.
   "Дьявол, - воскликнул я, - ты смеешь приближаться ко мне? И не боишься ли ты яростной мести моей руки, обрушившейся на твою жалкую голову? Прочь, мерзкое насекомое! Вернее, останься, чтобы я растоптал тебя в прах! И, о! Чтобы я мог, с исчезновением твоего жалкого существования, вернуть тех жертв, которых ты так дьявольски убил!"
   - Я ожидал такого приема, - сказал демон. "Все люди ненавидят несчастных; как же следует ненавидеть меня, несчастного превыше всего живого! И все же ты, мой создатель, ненавидишь и отвергаешь меня, твое творение, с которым ты связан узами, разрываемыми только уничтожением одного из нас. Вы намерены убить меня. Как ты смеешь так играть с жизнью? Выполняйте свой долг по отношению ко мне, и я исполню свой по отношению к вам и остальному человечеству. Если вы согласитесь на мои условия, я оставлю их и вас в покое; но если ты откажешься, я буду насыщать пасть смерти, пока она не насытится кровью твоих оставшихся друзей".
   "Ненавистный монстр! Чертов ты! Муки ада - слишком мягкая месть за твои преступления. Несчастный дьявол! Ты упрекаешь меня своим созданием, давай же, чтобы я мог погасить искру, которую я так небрежно одарил".
   Моей ярости не было предела; Я бросился на него, движимый всеми чувствами, которые могут вооружить одно существо против существования другого.
   Он легко ускользнул от меня и сказал:
   "Успокойся! Умоляю вас выслушать меня, прежде чем вы изольете свою ненависть на мою преданную голову. Разве я недостаточно страдал, что вы пытаетесь увеличить мои страдания? Жизнь, хотя она может быть только накоплением страданий, мне дорога, и я буду защищать ее. Помни, ты сделал меня сильнее себя; мой рост выше твоего, мои суставы более гибкие. Но я не поддамся искушению противопоставить себя тебе. Я твое творение, и я буду мягок и послушен моему естественному господину и королю, если ты также исполнишь свою часть, которую ты мне должен. О, Франкенштейн, не будь равнодушен ко всем остальным и попирай меня одного, которому больше всего обязана твоя справедливость, и даже твое милосердие и привязанность. Помни, что я твое создание; Я должен быть твоим Адамом, но я скорее падший ангел, которого ты изгоняешь от радости ни за что. Повсюду я вижу блаженство, из которого я один безвозвратно исключен. я был доброжелательным и хорошим; страдание сделало меня извергом. Сделай меня счастливым, и я снова стану добродетельным".
   "Уходи! Я не буду тебя слышать. Между вами и мной не может быть никакой общности; мы враги. Уходите, или попробуем свои силы в бою, в котором нужно пасть".
   "Как я могу сдвинуть тебя? Разве никакие мольбы не заставят тебя обратить благосклонный взор на создание твое, умоляющее о твоей доброте и сострадании? Поверь мне, Франкенштейн, я был великодушен; моя душа светилась любовью и человечностью; но разве я не одинок, несчастно одинок? Ты, мой создатель, ненавидишь меня; какую надежду я могу получить от ваших ближних, которые ничего мне не должны? Они презирают и ненавидят меня. Пустынные горы и унылые ледники - мое убежище. Я бродил здесь много дней; ледяные пещеры, которых я только не боюсь, являются для меня жилищем, и единственным, которого человек не жалеет. Я приветствую эти холодные небеса, потому что они добрее ко мне, чем ваши собратья. Если бы множество людей знали о моем существовании, они поступили бы так же, как вы, и вооружились бы для моей гибели. Не ненавижу ли я тех, кто ненавидит меня? Я не буду держать никаких условий с моими врагами. Я несчастен, и они разделят мое несчастье. И все же в ваших силах вознаградить меня и избавить их от зла, которое вам остается только сделать таким великим, что не только вы и ваша семья, но и тысячи других будут поглощены вихрями его ярости. . Пусть ваше сострадание будет тронуто, и не презирайте меня. Послушай мой рассказ; когда вы это услышите, покиньте меня или посочувствуйте мне, как вы решите, чего я заслуживаю. Но послушай меня. Виновным разрешается по человеческим законам, какими бы кровавыми они ни были, говорить в свою защиту, прежде чем они будут осуждены. Послушай меня, Франкенштейн. Ты обвиняешь меня в убийстве, а между тем с умиротворенной совестью хочешь погубить собственное создание. О, хвала вечной справедливости человека! И все же я прошу вас не щадить меня; послушай меня, а потом, если можешь и хочешь, уничтожь дело рук твоих".
   -- Почему вы напоминаете мне, -- возразил я, -- обстоятельства, при мысли о которых я содрогаюсь, что я был жалким источником и виновником? Будь проклят тот день, ненавистный дьявол, в котором ты впервые увидел свет! Будь прокляты (хотя я проклинаю себя) руки, сотворившие тебя! Ты сделал меня невыносимо несчастным. Вы не оставили мне сил думать, справедлива ли я к вам или нет. Уходи! Избавь меня от вида твоей ненавистной формы".
   "Так я освобождаю тебя, мой создатель", - сказал он и положил свои ненавистные руки перед моими глазами, которые я с силой отбросил от себя; "Таким образом, я лишаю тебя зрелища, которое тебе ненавистно. И все же ты можешь выслушать меня и даровать мне свое сострадание. По добродетелям, которыми я когда-то обладал, я требую этого от вас. Услышьте мой рассказ; он длинный и странный, и температура этого места не соответствует вашим тонким ощущениям; подойди к хижине на горе. Солнце еще высоко в небе; прежде чем он спустится, чтобы спрятаться за вашими снежными пропастями и осветить другой мир, вы услышите мою историю и сможете принять решение. От тебя зависит, покину ли я навсегда соседство с людьми и буду вести безобидную жизнь, или стану бичом твоих ближних и виновником твоей собственной скорой гибели".
   Говоря это, он шел впереди по льду; Я последовал за. Мое сердце было полно, и я не ответил ему, но, продолжая, я взвесил различные аргументы, которые он использовал, и решил, по крайней мере, выслушать его рассказ. Отчасти мною руководило любопытство, а сострадание укрепило мою решимость. До сих пор я предполагал, что он убийца моего брата, и жадно искал подтверждения или опровержения этого мнения. Кроме того, я впервые почувствовал, каковы обязанности творца по отношению к своему творению и что я должен осчастливить его, прежде чем жаловаться на его нечестие. Эти мотивы побудили меня выполнить его требование. Поэтому мы пересекли лед и поднялись на противоположную скалу. Воздух был холодным, и снова пошел дождь; мы вошли в хижину, черт с ликующим видом, я с тяжелым сердцем и подавленным настроением. Но я согласился слушать, и, усевшись у костра, который зажег мой гнусный товарищ, он так начал свой рассказ.
   Глава 11
   "Я с большим трудом вспоминаю ори начальная эра моего бытия; все события того периода кажутся спутанными и неясными. Странная множественность ощущений охватила меня, и я видел, чувствовал, слышал и обонял в одно и то же время; и действительно, прошло много времени, прежде чем я научился различать действия моих различных органов чувств. Постепенно, я помню, более сильный свет давил на мои нервы, так что я был вынужден закрыть глаза. Затем меня окутала тьма и смутила меня, но едва я почувствовал это, как, открыв глаза, как я теперь предполагаю, на меня снова хлынул свет. Я шел и, кажется, спускался, но вскоре обнаружил, что мои ощущения сильно изменились. Раньше меня окружали темные и непрозрачные тела, непроницаемые для моего прикосновения или взгляда; но теперь я обнаружил, что могу бродить свободно, без препятствий, которые я не мог бы ни преодолеть, ни избежать. Свет становился для меня все более и более угнетающим, а жара, утомлявшая меня при ходьбе, искала место, где могла бы получить тень. Это был лес под Ингольштадтом; и вот я лежал у ручья, отдыхая от усталости, пока меня не мучили голод и жажда. Это пробудило меня от моего почти спящего состояния, и я съел несколько ягод, которые я нашел висящими на деревьях или лежащими на земле. Я утолял жажду у ручья, а потом, лёг, одолел сон.
   "Было темно, когда я проснулся; Мне тоже стало холодно и как бы инстинктивно стало немного страшно от того, что я нахожу себя таким одиноким. Перед тем, как выйти из вашей квартиры, почувствовав холод, я прикрылся какой-то одеждой, но этого было недостаточно, чтобы уберечь меня от ночной росы. Я был бедным, беспомощным, жалким негодяем; я ничего не знал и не мог различить; но чувствуя, как боль вторгается в меня со всех сторон, я сел и заплакал.
   "Вскоре мягкий свет крался по небесам и доставлял мне ощущение удовольствия. Я вскочил и увидел, как из-за деревьев поднимается сияющая форма 2 . Я смотрел с некоторым удивлением. Она двигалась медленно, но освещала мне путь, и я снова вышел на поиски ягод. Мне было еще холодно, когда я нашел под одним из деревьев огромный плащ, которым укрылся, и сел на землю. Никакие отчетливые идеи не занимали мой ум; все смешалось. Я чувствовал свет, и голод, и жажду, и темноту; бесчисленные звуки звенели в моих ушах, и со всех сторон меня приветствовали различные запахи; единственным предметом, который я мог различить, была яркая луна, и я с удовольствием уставился на нее.
   "Прошло несколько смен дня и ночи, и свет ночи значительно уменьшился, когда я начал отличать свои ощущения друг от друга. Постепенно я ясно увидел чистый ручей, который снабжал меня питьем, и деревья, которые затеняли меня своей листвой. Я был в восторге, когда впервые обнаружил, что приятный звук, который часто приветствовал мои уши, исходил из глоток маленьких крылатых животных, которые часто перехватывали свет из моих глаз. Я стал также с большей точностью наблюдать окружающие меня формы и различать границы лучезарного свода света, укрывавшего меня. Иногда я пытался имитировать приятное пение птиц, но не мог. Иногда я хотел выразить свои ощущения по-своему, но грубые и нечленораздельные звуки, вырывавшиеся из меня, снова пугали меня и заставляли молчать.
   "Луна исчезла из ночи и снова показалась в уменьшенном виде, а я все еще оставался в лесу. Мои ощущения к этому времени стали отчетливее, и мой ум ежедневно получал дополнительные идеи. Мои глаза привыкли к свету и к восприятию предметов в их правильной форме; Я отличал насекомое от травы и постепенно одну траву от другой. Я обнаружил, что воробей издает только резкие нотки, тогда как голоса дрозда и дрозда звучат ласково и соблазнительно.
   "Однажды, когда я был угнетен холодом, я нашел огонь, оставленный какими-то бродячими нищими, и был охвачен восторгом от тепла, которое я испытал от него. От радости я сунул руку в живые угли, но быстро выдернул ее снова с криком боли. Как странно, думал я, что одна и та же причина производит такие противоположные действия! Я исследовал материалы костра и, к своей радости, обнаружил, что он состоит из дерева. Я быстро собрал несколько веток, но они были мокрые и не горели. Мне было больно от этого, и я сидел неподвижно, наблюдая за работой огня. Мокрая древесина, которую я положил возле очага, высохла и сама воспалилась. Я размышлял над этим и, прикасаясь к различным ветвям, обнаружил причину и занялся сбором большого количества дров, чтобы высушить их и иметь обильный запас огня. Когда наступила ночь и принесла с собой сон, я очень боялся, как бы мой огонь не погас. Я тщательно прикрыл его сухим деревом и листьями и положил на него мокрые ветки; а потом, расстелив плащ, я лег на землю и уснул.
   "Было утро, когда я проснулся, и моей первой заботой было посетить огонь. Я раскрыл его, и легкий ветерок быстро раздул его в пламя. Я заметил и это и соорудил веер из ветвей, который поднимал угли, когда они уже почти погасли. Когда снова наступила ночь, я с удовольствием обнаружил, что огонь излучает не только тепло, но и свет, и что открытие этого элемента помогло мне в еде, так как я обнаружил, что некоторые субпродукты, оставленные путешественниками, были поджарены. и вкус был гораздо вкуснее, чем ягоды, которые я собирал с деревьев. Поэтому я попытался таким же образом украсить свою еду, положив ее на тлеющие угли. Я обнаружил, что ягоды были испорчены этой операцией, а орехи и коренья стали намного лучше.
   "Еды, однако, стало не хватать, и я часто целыми днями тщетно искал несколько желудей, чтобы утолить муки голода. Когда я нашел это, я решил покинуть место, где я до сих пор обитал, и искать место, где те немногие потребности, которые я испытывал, могли бы быть легко удовлетворены. В этой эмиграции я чрезвычайно оплакивал потерю огня, который я получил случайно и не знал, как воспроизвести его. Я потратил несколько часов на серьезное рассмотрение этого затруднения, но был вынужден оставить все попытки решить его и, завернувшись в плащ, направился через лес к заходящему солнцу. Я провел в этих прогулках три дня и наконец открыл для себя открытую местность. Накануне ночью выпал сильный снег, и поля были одного сплошного белого цвета; вид был безутешным, и я обнаружил, что мои ноги зябнут от холодного влажного вещества, покрывающего землю.
   "Было около семи утра, и я жаждал получить еду и кров; наконец я заметил небольшую хижину на возвышенности, которая, несомненно, была построена для удобства какого-нибудь пастуха. Для меня это было новым зрелищем, и я с большим любопытством осмотрел строение. Найдя дверь открытой, я вошел. В нем сидел старик, у костра, над которым он готовил себе завтрак. Он обернулся, услышав шум, и, заметив меня, громко вскрикнул и, выйдя из избы, побежал по полю с быстротой, на которую едва ли был способен его изможденный вид. Его внешний вид, отличный от всего, что я когда-либо видел, и его полет несколько удивили меня. Но я был очарован видом хижины; сюда не могли проникнуть снег и дождь; земля была сухая; и тогда он представлялся мне столь же изысканным и божественным убежищем, каким Пандемониум представлялся демонам ада после их страданий в огненном озере. Я жадно доел остатки пастушьего завтрака, состоявшего из хлеба, сыра, молока и вина; последнее, впрочем, мне не понравилось. Потом, одолеваемый усталостью, я лег на солому и заснул.
   "Был полдень, когда я проснулся и, очарованный теплым солнцем, ярко сиявшим на белой земле, решил возобновить свое путешествие; и, сложив остатки крестьянского завтрака в найденный бумажник, я несколько часов шел по полю, пока на закате не пришел в деревню. Как чудесно это появилось! Хижины, более опрятные коттеджи и величественные дома попеременно вызывали мое восхищение. Овощи в огородах, молоко и сыр, которые я видел под окнами некоторых коттеджей, возбуждали мой аппетит. Я вошел в один из лучших из них, но едва ступил ногой в дверь, как дети завизжали, а одна из женщин упала в обморок. Вся деревня встрепенулась; одни бежали, другие нападали на меня, пока, тяжело израненный камнями и многими другими видами метательного оружия, я не вырвался на открытую местность и в страхе укрылся в низенькой лачуге, совершенно голой и производившей жалкий вид после увиденных мною дворцов. в деревне. Эта лачуга, однако, примыкала к коттеджу опрятного и приятного вида, но после моего запоздалого дорого купленного опыта я не осмелился войти в него. Мое убежище было построено из дерева, но так низко, что я с трудом мог сидеть в нем прямо. Однако на землю, образующую пол, не положили дерева, но оно было сухим; и хотя ветер проникал в него через бесчисленные щели, я нашел там приятное убежище от снега и дождя.
   "Итак, здесь я удалился и лег, счастливый, что нашел убежище, хотя и жалкое, от непогоды и, более того, от варварства человека. Как только рассвело, я выполз из своей конуры, чтобы осмотреть соседний коттедж и выяснить, могу ли я остаться в найденном жилище. Он был расположен позади коттеджа и окружен свинарником и лужицей с чистой водой. Одна часть была открыта, и благодаря этому я пробрался внутрь; но теперь я закрыл каждую щель, через которую меня можно было заметить, камнями и деревом, но таким образом, чтобы я мог при случае сдвинуть их, чтобы потерять сознание; весь свет, которым я наслаждался, проходил через хлев, и этого мне было достаточно.
   "Устроив таким образом свое жилище и устлав его чистой соломой, я удалился, ибо увидел издалека фигуру человека и слишком хорошо помнил свое обращение прошлой ночью, чтобы полагаться на его силу. Однако сначала я приготовил себе пропитание на этот день буханкой грубого хлеба, которую я стащил, и чашей, из которой мне было удобнее пить чистую воду, текущую у моего убежища, чем из моей руки. Пол был немного приподнят, так что оставался совершенно сухим, а из-за близости к дымоходу коттеджа было сносно тепло.
   Получив такое обеспечение, я решил жить в этой лачуге до тех пор, пока не произойдет что-то, что может изменить мое решение. Это был действительно рай по сравнению с унылым лесом, моей прежней резиденцией, капающими дождем ветвями и сырой землей. Я с удовольствием позавтракал и уже собирался убрать доску, чтобы раздобыть немного воды, когда услышал шаги и, выглянув в маленькую щель, увидел молодое создание с ведром на голове, прошедшее мимо моей лачуги. Девушка была молода и мягка, в отличие от дачников и фермерских слуг, которых я с тех пор обнаружил. Однако она была одета скудно, грубая синяя нижняя юбка и полотняный жакет составляли ее единственный наряд; ее светлые волосы были заплетены, но не украшены: она выглядела терпеливой, но печальной. Я потерял ее из виду, и примерно через четверть часа она вернулась с ведром, уже частично наполненным молоком. Когда она шла, казалось, смущенная ношей, ее встретил молодой человек, лицо которого выражало еще более глубокое уныние. Издав несколько звуков с меланхолическим видом, он снял ведро с ее головы и сам отнес его в хижину. Она последовала за ним, и они исчезли. Вскоре я снова увидел, как молодой человек с какими-то инструментами в руке пересекает поле за коттеджем; и девушка тоже была занята, то в доме, то во дворе.
   "Осмотрев свое жилище, я обнаружил, что одно из окон избы раньше занимало часть его, но стекла были забиты деревом. В одном из них была маленькая и почти незаметная щель, через которую мог просто проникнуть глаз. Сквозь эту щель виднелась небольшая комната, выбеленная и чистая, но совершенно лишенная мебели. В одном углу, у небольшого костра, сидел старик, подперев голову руками в безутешной позе. Девушка была занята обустройством коттеджа; но вскоре она достала что-то из ящика стола, что заняло ее руки, и села рядом со стариком, который, взяв инструмент, начал играть и издавать звуки слаще, чем голос дрозда или соловья. Это было прекрасное зрелище даже для меня, бедняги, никогда прежде не видевшего ничего прекрасного. Серебряные волосы и доброжелательное лицо пожилой деревенщины завоевали мое почтение, а нежные манеры девушки соблазнили мою любовь. Он играл сладкую скорбную мелодию, которая, как я заметил, вызвала слезы у его любезной спутницы, на которую старик не обратил внимания, пока она не громко всхлипнула; Затем он произнес несколько звуков, и прекрасное создание, оставив свою работу, опустилось на колени у его ног. Он поднял ее и улыбнулся с такой добротой и нежностью, что я испытал ощущения своеобразного и всепоглощающего характера; в них была смесь боли и удовольствия, какой я никогда прежде не испытывал ни от голода, ни от холода, ни от тепла, ни от еды; и я отошел от окна, не выдержав этих эмоций.
   "Вскоре после этого вернулся молодой человек, неся на плечах ношу дров. Девушка встретила его у дверей, помогла снять с него ношу и, взяв дрова в избу, подложила их в огонь; потом она и юноша разошлись в угол избы, и он показал ей большой хлеб и кусок сыра. Она казалась довольной и пошла в сад за корнями и растениями, которые она поставила в воду, а затем на огонь. После этого она продолжала свою работу, а молодой человек ушел в сад и, по-видимому, был занят копанием и выдергиванием корней. После того как он проработал таким образом около часа, к нему присоединилась молодая женщина, и они вместе вошли в коттедж.
   "Старик тем временем был задумчив, но при появлении своих товарищей он принял более веселый вид, и они сели есть. Блюдо принесли быстро. Молодая женщина снова занялась обустройством избы, старик несколько минут ходил перед избой по солнцу, опираясь на руку юноши. Ничто не могло превзойти по красоте контраст между этими двумя прекрасными созданиями. Один был стар, с серебристыми волосами и лицом, сияющим благожелательностью и любовью; младший был худощав и грациозен в фигуре, и черты его были вылеплены тончайшей симметрией, но глаза и поза его выражали крайнюю грусть и уныние. Старик вернулся в хижину, а юноша с орудиями, отличными от тех, которыми он пользовался утром, направился по полю.
   "Ночь быстро наступила, но, к моему величайшему изумлению, я обнаружил, что у дачников есть способ продлить свет с помощью свечей, и был рад обнаружить, что закат солнца не положил конец тому удовольствию, которое я испытал. наблюдая за моими соседями-людьми. Вечером юная девушка и ее спутник занимались разными делами, которых я не понимал; и старик снова взялся за инструмент, издававший божественные звуки, очаровавшие меня утром. Как только он кончил, юноша стал не играть, а издавать звуки однообразные, не похожие ни на лад старика, ни на пение птиц; С тех пор я обнаружил, что он читал вслух, но в то время я ничего не знал о науке о словах или буквах.
   "Семья, позанимавшись таким образом некоторое время, погасила свет и удалилась, как я предположил, отдохнуть".
   Глава 12
   "Я лежал на своей соломе, но не мог заснуть. я думал о явления дня. Больше всего меня поразили мягкие манеры этих людей, и я очень хотел к ним присоединиться, но не решался. Я слишком хорошо помнил, как накануне вечером обращались со мной варварские крестьяне, и решил, какой образ поведения я сочту нужным избрать в будущем, пока я буду тихо оставаться в своей лачуге, наблюдая и стараясь обнаружить мотивы, повлиявшие на их действия.
   "Дачники встали на следующее утро до восхода солнца. Девушка устроила хижину и приготовила еду, и после первой трапезы юноша ушел.
   "Этот день прошел в том же распорядке, что и предыдущий. Молодой человек постоянно был занят на улице, а девушка на различных трудоемких занятиях внутри. Старик, которого я вскоре признал слепым, тратил часы досуга на свой инструмент или на созерцание. Ничто не могло сравниться с любовью и уважением, которые юные дачники выказывали своему почтенному товарищу. Они выполняли по отношению к нему каждую маленькую услугу любви и долга с нежностью, и он вознаграждал их своими доброжелательными улыбками.
   "Они были не совсем счастливы. Молодой человек и его спутник часто расходились и, казалось, плакали. Я не видел причин для их недовольства, но меня это глубоко тронуло. Если такие милые создания несчастны, то не так уж странно, что я, несовершенное и одинокое существо, должен быть несчастен. Но почему эти нежные существа были несчастны? У них был восхитительный дом (ибо таковым он был в моих глазах) и всякая роскошь; у них был огонь, чтобы согреть их, когда было холодно, и вкусные яства, когда они голодны; они были одеты в превосходную одежду; и, более того, они наслаждались обществом и речью друг друга, каждый день обмениваясь взглядами любви и доброты. Что означали их слезы? Они действительно выражали боль? Сначала я не мог решить эти вопросы, но постоянное внимание и время объяснили мне многие явления, которые сначала казались загадочными.
   "Прошло немало времени, прежде чем я обнаружил одну из причин беспокойства этой любезной семьи: это была бедность, и они страдали от этого зла в очень мучительной степени. Их питание полностью состояло из овощей с их огорода и молока одной коровы, которая давала очень мало зимой, когда ее хозяева едва могли добывать пищу, чтобы прокормить ее. Они часто, я полагаю, очень мучительно страдали от голода, особенно два молодых дачника, так как несколько раз они ставили еду перед стариком, когда ничего не оставляли для себя.
   "Эта черта доброты тронула меня разумно. Я имел обыкновение ночью воровать часть их запасов для собственного потребления, но когда я обнаружил, что этим причиняю боль крестьянам, я воздержался и довольствовался ягодами, орехами и кореньями, которые я собрал из соседнего леса.
   "Я обнаружил также и другое средство, с помощью которого я смог помочь их трудам. Я обнаружил, что юноша проводил большую часть дня за сбором дров для семейного костра, а ночью я часто брал его инструменты, назначение которых я быстро понял, и приносил домой дрова, которых хватило бы на несколько дней.
   "Помню, когда я впервые это сделал, молодая женщина, открыв утром дверь, очень удивилась, увидев снаружи большую кучу дров. Она произнесла несколько слов громким голосом, и к ней присоединился юноша, который тоже выразил удивление. Я с удовольствием заметил, что в этот день он не пошел в лес, а провел его за ремонтом избы и возделыванием огорода.
   "Постепенно я сделал открытие еще большего значения. Я обнаружил, что эти люди обладали методом передачи своих переживаний и чувств друг другу с помощью членораздельных звуков. Я заметил, что слова, которые они произносили, иногда вызывали удовольствие или боль, улыбки или грусть в умах и на лицах слушателей. Это была действительно богоподобная наука, и я горячо желал познакомиться с ней. Но я был сбит с толку в каждой попытке, которую я сделал для этой цели. Их произношение было быстрым, а слова, которые они произносили, не имели никакой явной связи с видимыми предметами, и мне не удалось обнаружить ни одной зацепки, с помощью которой я мог бы разгадать тайну их отнесения. Однако с большим усердием, пробыв в течение нескольких оборотов луны в своей лачуге, я обнаружил имена, которые были даны некоторым из наиболее знакомых предметов дискурса; Я выучил и применил слова "огонь", "молоко", "хлеб" и "дерево". Я узнал и имена самих дачников. У юноши и его товарища было по нескольку имен, а у старика было только одно - "отец". Девушку называли "сестрой" или "Агатой", а юношу "Феликсом", "братом" или "сыном". Я не могу описать того восторга, который я испытал, когда выучил идеи, соответствующие каждому из этих звуков, и смог их произнести. Я различал еще несколько слов, но еще не мог их понять или применить, например, "хороший", "самый дорогой", "несчастный".
   "Так я провел зиму. Мягкие манеры и красота дачников очень понравились мне; когда они были несчастны, я чувствовал себя подавленным; когда они радовались, я сочувствовал их радости. Я видел мало людей, кроме них, и если кто-нибудь другой входил в избу, то их резкие манеры и грубая походка только подчеркивали для меня превосходство моих друзей. Старик, как я заметил, часто пытался поощрить своих детей, как я иногда обнаруживал, что он их называл, чтобы они избавились от меланхолии. Он говорил с веселым акцентом, с выражением доброты, которое доставляло удовольствие даже мне. Агата слушала с уважением, глаза ее иногда наполнялись слезами, которые она старалась вытереть незаметно; но обычно я находил, что ее лицо и тон были более веселыми после того, как она выслушала наставления своего отца. С Феликсом было не так. Он всегда был самым грустным в компании, и даже на мой неискушенный взгляд он страдал больше, чем его друзья. Но если лицо его было печальнее, то голос веселее, чем у сестры, особенно когда он обращался к старику.
   "Я мог бы привести бесчисленное множество примеров, которые, хотя и незначительные, характеризовали характеры этих любезных деревенских жителей. Среди бедности и нужды Феликс с удовольствием принес сестре первый белый цветочек, выглянувший из-под заснеженной земли. Рано утром, еще до того, как она встала, он расчистил снег, преграждавший ей путь к коровнику, начерпал воды из колодца и принес дрова из флигеля, где, к своему вечному удивлению, нашел свой запас. всегда пополняется невидимой рукой. Днем, кажется, он иногда работал у соседнего фермера, потому что тот часто уходил и не возвращался до обеда, а дров с собой не привозил. В другое время он работал в саду, но так как в морозную пору делать было нечего, то читал старику и Агате.
   "Поначалу это чтение чрезвычайно озадачило меня, но постепенно я обнаружил, что он произносил многие из тех же звуков, когда читал, и когда говорил. Поэтому я предположил, что он нашел на бумаге знаки речи, которые понял, и я страстно желал понять и их; но как это было возможно, когда я даже не понимал звуков, для которых они обозначали знаки? Однако в этой науке я заметно улучшился, но недостаточно, чтобы следить за каким-либо разговором, хотя я прилагал к этому все свои усилия, ибо я легко понял, что, хотя я страстно желал открыться крестьянам, я должен не предпринимать попыток, пока я сначала не овладею их языком, а это знание могло бы помочь мне заставить их не обращать внимания на уродство моей фигуры, ибо и с этим меня познакомил контраст, постоянно представляемый моим глазам.
   "Я восхищался совершенными формами моих дачников - их изяществом, красотой и нежным цветом лица; но как же я испугался, увидев себя в прозрачной луже! Сначала я отшатнулся, не веря, что это действительно я отражаюсь в зеркале; и когда я вполне убедился, что я на самом деле то чудовище, которым я являюсь, я исполнился горькейшими ощущениями уныния и огорчения. Увы! Я еще не вполне осознавал фатальные последствия этого жалкого уродства.
   "По мере того, как солнце становилось теплее, а дневной свет длиннее, снег исчезал, и я видел голые деревья и черную землю. С этого времени Феликс был более занят, и волнительные признаки надвигающегося голода исчезли. Их пища, как я впоследствии узнал, была грубой, но полезной; и они обеспечили достаточное количество этого. В саду выросло несколько новых видов растений, которые они украсили; и эти признаки утешения увеличивались с каждым днем по мере продвижения сезона.
   "Старик, опираясь на своего сына, шел каждый день в полдень, когда не было дождя, как я узнал, что это называется, когда небеса изливают свои воды. Это случалось часто, но сильный ветер быстро сушил землю, и время года стало гораздо приятнее, чем прежде.
   "Мой образ жизни в моей лачуге был однородным. Утром я наблюдал за движениями дачников, а когда они были рассеяны по разным занятиям, я спал; остаток дня я провел, наблюдая за своими друзьями. Когда они ложились спать, если была луна или ночь была звездной, я шел в лес и собирал себе еду и топливо для хижины. Когда я возвращался, то столько раз, сколько было необходимо, я расчищал им дорогу от снега и выполнял те обязанности, которые, как я видел, выполнял Феликс. Впоследствии я обнаружил, что эти работы, совершаемые невидимой рукой, очень их изумляли; и раз или два я слышал, как они в этих случаях произносили слова "хороший дух", "чудесный"; но тогда я не понимал значения этих терминов.
   "Мои мысли теперь стали более активными, и мне захотелось узнать мотивы и чувства этих милых созданий; Мне было любопытно узнать, почему Феликс казался таким несчастным, а Агата такой грустной. Я подумал (глупый негодяй!), что, может быть, в моих силах вернуть счастье этим достойным людям. Когда я спал или отсутствовал, передо мной мелькали образы почтенного слепого отца, нежной Агаты и прекрасного Феликса. Я смотрел на них как на высших существ, которые будут вершителями моей будущей судьбы. Я создал в своем воображении тысячи картин представления себя им и их приема меня. Я воображал, что им будет противно, пока своим кротким обращением и примирительными словами я не завоюю сначала их благосклонность, а потом и любовь.
   "Эти мысли воодушевили меня и побудили с новым рвением заняться овладением искусством языка. Мои органы были действительно жесткими, но гибкими; и хотя мой голос был очень непохож на мягкую музыку их тонов, тем не менее я произносил те слова, которые понимал, со сносной легкостью. Он был как осел и комнатная собачка; и все же, конечно, нежный осел, чьи намерения были нежными, хотя его манеры были грубыми, заслуживал лучшего обращения, чем побои и проклятия.
   "Приятные дожди и весеннее тепло очень сильно изменили внешний вид земли. Люди, которые до этой перемены, казалось, прятались в пещерах, рассеялись и занялись различными видами земледелия. Птицы запели веселее, и на деревьях начали распускаться листья. Счастлива, счастлива земля! Подходящее жилище для богов, которое еще совсем недавно было унылым, сырым и нездоровым. Мое настроение поднялось от чарующего вида природы; прошлое изгладилось из моей памяти, настоящее было спокойным, а будущее золотилось яркими лучами надежды и предвкушения радости".
   Глава 13
   "Теперь я спешу к более трогательной части моей истории. я р приподнятые события, которые поразили меня чувствами, которые из того, чем я был, сделали меня тем, кто я есть.
   "Весна наступала быстро; погода наладилась, небо безоблачное. Меня удивило, что то, что раньше было пустыней и хмуростью, теперь расцветает прекраснейшими цветами и зеленью. Мои чувства были удовлетворены и освежены тысячей ароматов восторга и тысячей видов красоты.
   "Именно в один из таких дней, когда мои дачники периодически отдыхали от работы - старик играл на своей гитаре, а дети слушали его, - я заметил, что лицо Феликса было невыразимо меланхолично; он часто вздыхал, и однажды его отец сделал паузу в своей музыке, и я догадался по его манере, что он спрашивал о причине горя своего сына. Феликс ответил с веселым акцентом, и старик возобновил свою музыку, когда кто-то постучал в дверь.
   "Это была дама верхом на лошади, сопровождаемая деревенским человеком в качестве проводника. Дама была одета в темный костюм и покрыта плотной черной вуалью. Агата задала вопрос, на который незнакомец только ответил, произнеся с милым акцентом имя Феликса. Голос у нее был мелодичный, но не такой, как у любого из моих друзей. Услышав это слово, Феликс поспешно подошел к даме, которая, увидев его, откинула вуаль, и я увидел лицо ангельской красоты и выражения. Ее волосы цвета воронова крыла были причудливо заплетены; глаза ее были темны, но нежны, хотя и оживлены; черты лица правильных пропорций, цвет лица удивительно светлый, каждая щека отливает прекрасным румянцем.
   "Феликс, казалось, был в восторге, когда увидел ее, все черты печали исчезли с его лица, и оно мгновенно выразило такую степень экстатической радости, на которую я едва мог поверить, что оно способно; глаза его сверкнули, а щека вспыхнула от удовольствия; и в этот момент я подумал, что он так же красив, как незнакомец. Она казалась затронутой другими чувствами; вытирая несколько слезинок со своих прекрасных глаз, она протянула руку Феликсу, который восторженно поцеловал ее и назвал ее, насколько я мог разобрать, своей милой арабкой. Она, казалось, не поняла его, но улыбнулась. Он помог ей слезть и, отпустив проводника, провел ее в коттедж. Между ним и его отцом произошел какой-то разговор, и юная незнакомка встала на колени у ног старика и хотела бы поцеловать ему руку, но он поднял ее и ласково обнял.
   "Вскоре я заметил, что, хотя незнакомка издавала членораздельные звуки и, по-видимому, говорила на своем собственном языке, крестьяне не понимали ни ее, ни ее самой. Они делали много знаков, которых я не понимал, но я видел, что ее присутствие распространяло радость по дому, рассеивая их печаль, как солнце рассеивает утренний туман. Феликс казался особенно счастливым и радостными улыбками приветствовал своего араба. Агата, всегда нежная Агата, целовала руки прекрасной незнакомки и, указывая на своего брата, делала знаки, которые, как мне показалось, означали, что он был опечален, пока она не пришла. Так прошло несколько часов, в то время как лица их выражали радость, причину которой я не мог понять. Вскоре я обнаружил, по частому повторению какого-то звука, который незнакомец повторял за ними, что она пытается выучить их язык; и мне сразу же пришла в голову мысль, что я должен использовать те же инструкции для той же цели. Незнакомец выучил около двадцати слов на первом уроке; большинство из них, действительно, были теми, которые я понял раньше, но я извлек пользу из других.
   "Когда наступила ночь, Агата и араб рано легли спать. Когда они расстались, Феликс поцеловал руку незнакомца и сказал: "Спокойной ночи, милая Сафие". Он просидел гораздо дольше, разговаривая с отцом, и по частому повторению ее имени я догадался, что речь шла об их милой гостье. Я страстно желал понять их и приложил к этой цели все свои способности, но нашел это совершенно невозможным.
   На следующее утро Феликс вышел на работу, и после того, как обычные занятия Агаты были окончены, араб сел у ног старика и, взяв его гитару, наиграл несколько мелодий, столь завораживающе красивых, что они тотчас же вызвали у него слезы. печаль и радость из глаз моих. Она пела, и голос ее лился богатой интонацией, то нарастая, то затихая, как лесной соловей.
   "Когда она закончила, она отдала гитару Агате, которая сначала отказалась. Она играла простую мелодию, и ее голос аккомпанировал ей сладкими акцентами, но непохожими на дивную мелодию незнакомца. Старик пришел в восторг и сказал несколько слов, которые Агата попыталась объяснить Сафии, и которыми он, казалось, хотел выразить, что она доставляет ему величайшее удовольствие своей музыкой.
   "Дни теперь проходили так же мирно, как и раньше, с той лишь разницей, что радость сменилась грустью на лицах моих друзей. Сафие всегда была веселой и счастливой; мы с ней быстро улучшили знание языка, так что через два месяца я начал понимать большую часть слов, произнесенных моими защитниками.
   "Тем временем и черная земля покрылась травою, и зеленые берега усеяны бесчисленными цветами, приятными для обоняния и глаз, звездами бледного сияния среди лунных лесов; солнце стало теплее, ночи ясные и ароматные; и мои ночные прогулки доставляли мне чрезвычайное удовольствие, хотя они значительно сокращались из-за позднего захода и раннего восхода солнца, потому что я никогда не отваживался выходить за границу днем, опасаясь встретить то же обращение, которое я прежде терпел в первой деревне. который я ввел.
   "Дни мои проводились в пристальном внимании, чтобы быстрее овладеть языком; и я могу похвастаться тем, что я совершенствовался быстрее, чем араб, который очень мало понимал и говорил с ломаным акцентом, в то время как я понимал и мог подражать почти каждому произнесенному слову.
   "В то время как я совершенствовался в речи, я также изучил науку букв, как ее преподавали незнакомцу, и это открыло передо мной широкое поле для удивления и восторга.
   "Книга, по которой Феликс обучал Сафие, называлась "Руины империй" Волнея. Я бы не понял смысла этой книги, если бы Феликс, читая ее, не дал очень подробных объяснений. По его словам, он выбрал это произведение потому, что декламационный стиль был создан в подражание восточным авторам. Благодаря этой работе я получил поверхностное знание истории и представление о нескольких империях, существующих в настоящее время в мире; это дало мне представление о нравах, правительствах и религиях различных народов земли. Я слышал о ленивых азиатах, об изумительном гении и умственной деятельности греков, о войнах и чудесной доблести первых римлян - об их последующем вырождении - об упадке этой могущественной империи, рыцарстве, христианстве и королях. Я слышал об открытии американского полушария и оплакивал вместе с Сафие несчастную судьбу его коренных жителей.
   "Эти замечательные рассказы внушили мне странные чувства. Действительно ли человек был одновременно таким могущественным, таким добродетельным и великолепным, и в то же время таким порочным и подлым? В одно время он являлся простым отпрыском злого начала, а в другое время - всем, что только можно представить себе благородным и богоподобным. Быть великим и добродетельным человеком казалось высшей честью, которая может выпасть на долю чувствительного существа; быть подлым и порочным, как это было со многими в истории, казалось низшей степенью деградации, состоянием более жалким, чем состояние слепого крота или безобидного червя. Долгое время я не мог понять, как один человек мог пойти убивать своего ближнего или даже зачем существуют законы и правительства; но когда я услышал подробности порока и кровопролития, мое удивление прекратилось, и я отвернулся с отвращением и отвращением.
   "Каждый разговор дачников теперь открывал мне новые чудеса. Пока я слушал наставления, которые Феликс давал аравийцу, мне объясняли странную систему человеческого общества. Я слышал о разделе имущества, об огромном богатстве и убогой бедности, о звании, происхождении и благородной крови.
   "Эти слова заставили меня повернуться лицом к себе. Я узнал, что имущество, наиболее почитаемое вашими ближними, было высоким и незапятнанным происхождением, соединенным с богатством. Человека можно было уважать только с одним из этих преимуществ, но без любого из них его считали, за исключением очень редких случаев, бродягой и рабом, обреченным растрачивать свои силы на прибыль избранных! И что я был? О моем творении и создателе я совершенно не знал, но знал, что у меня нет ни денег, ни друзей, ни какой-либо собственности. Кроме того, я был наделен чудовищно уродливой и отвратительной фигурой; Я даже не был той же природы, что и человек. Я был проворнее их и мог питаться более грубой пищей; Я переносил крайности жары и холода с меньшим повреждением тела; мой рост намного превосходил их. Когда я огляделся, я не увидел и не услышал никого похожего на меня. Был ли я чудовищем, пятном на земле, от которого бежали все люди и от которого все отреклись?
   "Я не могу описать вам ту муку, которую причинили мне эти размышления; Я пытался рассеять их, но печаль только возрастала с осознанием. О, если бы я навсегда остался в родном лесу, не зная и не чувствуя ничего кроме ощущений голода, жажды и зноя!
   "Какой странной природы является знание! Он цепляется за ум, когда однажды ухватился за него, как лишайник за скалу. Мне хотелось иногда стряхнуть с себя все мысли и чувства, но я узнал, что есть только одно средство преодолеть чувство боли, и это есть смерть, состояние, которого я боялся, но не понимал. Я восхищался добродетелью и добрыми чувствами и любил кроткие манеры и любезные качества моих крестьян, но был лишен возможности общаться с ними, за исключением тех средств, которые я добывал тайком, когда был невидим и неизвестен, и которые скорее увеличивали, чем удовлетворяли. мое желание стать одним из моих товарищей. Нежные слова Агаты и оживлённые улыбки очаровательной арабки были не для меня. Мягкие увещевания старика и оживленная беседа любимого Феликса были не для меня. Несчастный, несчастный негодяй!
   "Другие занятия произвели на меня еще большее впечатление. Я слышал о различии полов, о рождении и взрослении детей, о том, как отец души не чаял в улыбках младенцев и в бойких выходках старшего ребенка, как вся жизнь и заботы матери заключались в драгоценный заряд, как ум юноши расширился и познал брата, сестру и все различные отношения, которые связывают одно человеческое существо с другим взаимными узами.
   "Но где были мои друзья и родственники? Ни один отец не наблюдал за моими младенческими днями, ни одна мать не благословляла меня улыбками и лаской; а если и были, то вся моя прошлая жизнь была теперь кляксой, слепой пустотой, в которой я ничего не различал. С самых ранних воспоминаний я был таким, каким был тогда, ростом и пропорциями. Я еще никогда не видел существа, похожего на меня или претендовавшего на какие-либо сношения со мной. Что я был? Этот вопрос повторился снова, и на него ответили только стонами.
   "Я скоро объясню, к чему клонились эти чувства, но позвольте мне сейчас вернуться к дачникам, история которых возбудила во мне такие разные чувства негодования, восторга и удивления, но которые все закончились дополнительной любовью и почтением к моим покровителям ( ибо так я любил в невинном, полуболезненном самообмане называть их)".
   Глава 14
   "Прошло некоторое время, прежде чем я узнал историю своих друзей. Это было одно, которое не могло не оставить глубокого следа в моей памяти, раскрывая ряд обстоятельств, каждое из которых было интересно и чудесно для человека, столь совершенно неопытного, как я.
   "Фамилия старика была Де Лейси. Он происходил из хорошей семьи во Франции, где много лет жил в достатке, уважаемый начальством и любимый равными. Его сын был воспитан на службе своей стране, и Агата числилась среди самых знатных дам. За несколько месяцев до моего приезда они жили в большом и роскошном городе под названием Париж, окруженные друзьями и обладавшие всеми удовольствиями, какие только могли доставить добродетель, утонченность ума или вкус в сочетании со скромным состоянием.
   "Отец Сафие был причиной их гибели. Он был турецким купцом и жил в Париже много лет, когда по какой-то причине, которую я не мог узнать, он стал ненавистным правительству. Он был схвачен и брошен в тюрьму в тот самый день, когда Сафия прибыла из Константинополя, чтобы присоединиться к нему. Его судили и приговорили к смерти. Несправедливость его приговора была очень вопиющей; весь Париж был возмущен; и было решено, что причиной его осуждения были его религия и богатство, а не вменяемое ему преступление.
   "Феликс случайно оказался на суде; его ужас и негодование были неудержимы, когда он услышал решение суда. В этот момент он дал торжественную клятву освободить его, а затем огляделся в поисках средств. После многих безуспешных попыток пробраться в тюрьму, он обнаружил в неохраняемой части здания сильно зарешеченное окно, освещавшее темницу несчастного мусульманина, который, обремененный цепями, в отчаянии ждал исполнения варварского приговора. Феликс ночью посетил решетку и сообщил пленнику о своих намерениях в его пользу. Турок, изумленный и восхищенный, попытался разжечь рвение своего избавителя обещаниями вознаграждения и богатства. Феликс с презрением отверг его предложения, однако, увидев прекрасную Сафие, которой разрешили навестить отца и которая своими жестами выразила живую благодарность, юноша не мог не признать, что пленница обладает сокровищем, которое полностью вознаградить его труд и риск.
   "Турк быстро понял, какое впечатление произвела его дочь на сердце Феликса, и постарался более полно закрепить его в своих интересах обещанием ее руки в браке, как только он будет доставлен в безопасное место. Феликс был слишком деликатным, чтобы принять это предложение, и все же он с нетерпением ждал вероятности этого события как завершения своего счастья.
   "В последующие дни, пока шли приготовления к бегству купца, усердие Феликса подогревалось несколькими письмами, полученными им от этой милой девушки, которая нашла способ выразить свои мысли на языке своего возлюбленного через помощью старика, слуги ее отца, который понимал по-французски. Она самым горячим образом благодарила его за предполагаемые услуги по отношению к ее родителю и в то же время мягко сожалела о своей судьбе.
   "У меня есть копии этих писем, потому что я нашел средства, пока жил в лачуге, достать письменные принадлежности; и письма часто были в руках Феликса или Агаты. Прежде чем я уйду, я дам их вам; они докажут правду моего рассказа; но сейчас, когда солнце уже далеко зашло, у меня будет время только повторить вам их суть.
   "Сафие рассказала, что ее мать была арабкой-христианкой, которую турки схватили и сделали рабыней; рекомендованная своей красотой, она покорила сердце отца Сафие, который женился на ней. Девушка высоко и восторженно отзывалась о своей матери, которая, рожденная на свободе, отвергла рабство, в которое она теперь попала. Она обучила свою дочь принципам своей религии и научила ее стремиться к более высоким силам интеллекта и независимости духа, что было запрещено женщинам-последователям Мухаммеда. Эта дама умерла, но ее уроки неизгладимо запечатлелись в душе Сафие, которую тошнило от перспективы снова вернуться в Азию и быть замурованной в стенах гарема, позволенной только заниматься инфантильными забавами, малопригодными для жизни. темперамент ее души, привыкшей теперь к великим идеям и благородному соревнованию в добродетели. Перспектива выйти замуж за христианина и остаться в стране, где женщинам разрешалось занимать высокое положение в обществе, очаровала ее.
   "Назначен был день казни турка, но в ночь перед ней он вышел из тюрьмы и к утру был далеко от Парижа за много лиг. Феликс раздобыл паспорта на имя своего отца, сестры и себя. Он ранее сообщил о своем плане первому, который способствовал обману, оставив свой дом под предлогом путешествия и спрятавшись с дочерью в малоизвестной части Парижа.
   "Феликс провел беглецов через Францию в Лион и через Мон-Сени в Лигорн, где купец решил дождаться удобного случая, чтобы пройти в какую-нибудь часть турецких владений.
   "Сафие решила остаться с отцом до момента его отъезда, до которого турок возобновил свое обещание, что она соединится с его избавителем; и Феликс остался с ними в ожидании этого события; а между тем он наслаждался обществом араба, который проявлял к нему самую простую и нежную привязанность. Они разговаривали друг с другом с помощью переводчика, а иногда и с помощью интерпретации взглядов; и Сафие спела ему божественные мелодии своей родины.
   "Турок допустил эту близость и поощрил надежды юных влюбленных, тогда как в душе у него были совсем другие планы. Ему не нравилась мысль о том, что его дочь должна быть соединена с христианином, но он боялся негодования Феликса, если тот покажется равнодушным, ибо знал, что все еще находится во власти своего избавителя, если тот решит предать его итальянцам. государства, которое они населяли. Он разработал тысячу планов, благодаря которым он сможет продлить обман до тех пор, пока в нем не отпадет необходимость, и тайно взять с собой дочь, когда он уедет. Его планам облегчили новости, пришедшие из Парижа.
   "Правительство Франции было сильно разгневано побегом своей жертвы и не пожалело усилий, чтобы найти и наказать его избавителя. Заговор Феликса быстро раскрыли, а Де Лейси и Агату бросили в тюрьму. Новость достигла Феликса и пробудила его от мечтаний об удовольствии. Его слепой и престарелый отец и кроткая сестра лежали в зловонной темнице, а он наслаждался свободой и обществом той, которую любил. Эта мысль была для него пыткой. Он быстро договорился с турком, что, если последний найдет благоприятную возможность для побега до того, как Феликс сможет вернуться в Италию, Сафие должна остаться пансионеркой в монастыре в Ливорно; а затем, бросив прелестную арабку, он поспешил в Париж и отдался на милость закона, надеясь таким образом освободить Де Лейси и Агату.
   "У него не получилось. Они оставались в заключении в течение пяти месяцев, прежде чем состоялся суд, в результате которого они были лишены состояния и приговорены к вечному изгнанию из родной страны.
   "Они нашли жалкое пристанище в коттедже в Германии, где я их и обнаружил. Вскоре Феликс узнал, что вероломный турок, ради которого он и его семья претерпели неслыханное угнетение, узнав, что его избавитель таким образом доведен до бедности и разорения, стал предателем добрых чувств и чести и вместе с дочерью покинул Италию. оскорбительно посылая Феликсу гроши денег, чтобы помочь ему, как он сказал, в каком-то плане будущего обслуживания.
   "Таковы были события, которые поразили сердце Феликса и сделали его, когда я впервые увидел его, самым несчастным из его семьи. Он мог бы вынести бедность, и хотя это горе было платой за его добродетель, он гордился этим; но неблагодарность турка и потеря любимой Сафии были несчастьями более горькими и непоправимыми. Прибытие араба вдохнуло новую жизнь в его душу.
   "Когда до Ливорно дошла весть о том, что Феликс лишен своего богатства и звания, купец приказал своей дочери не думать больше о своем возлюбленном, а готовиться к возвращению в родную страну. Этот приказ возмутил щедрую натуру Сафие; она попыталась спорить со своим отцом, но он в гневе оставил ее, повторив свой тиранический мандат.
   "Несколько дней спустя турок вошел в квартиру своей дочери и поспешно сказал ей, что у него есть основания полагать, что о его резиденции в Ливорно стало известно, и что он должен быть немедленно передан французскому правительству; поэтому он нанял судно, чтобы доставить его в Константинополь, куда он должен был отплыть через несколько часов. Он намеревался оставить свою дочь на попечение доверенной служанки, чтобы на досуге последовать за ней с большей частью своего имущества, которое еще не прибыло в Ливорно.
   "Оказавшись одна, Сафие придумала для себя план поведения, который ей надлежит следовать в этой чрезвычайной ситуации. Резиденция в Турции была ей ненавистна; ее религия и ее чувства были одинаково противны этому. Из попавших ей в руки бумаг отца она узнала о ссылке своего возлюбленного и узнала название места, где он тогда проживал. Она колебалась некоторое время, но в конце концов она сформировала свою решимость. Взяв с собой некоторые принадлежащие ей драгоценности и некоторую сумму денег, она покинула Италию с сопровождающим, уроженцем Ливорно, но знавшим общий язык Турции, и уехала в Германию.
   "Она благополучно прибыла в город примерно в двадцати лигах от коттеджа Де Лейси, когда ее служанка опасно заболела. Сафие ухаживала за ней с самой преданной любовью, но бедная девочка умерла, и араб остался один, незнакомый с языком страны и совершенно не знающий обычаев мира. Однако она попала в хорошие руки. Итальянец упомянул название места, куда они направлялись, и после ее смерти женщина из дома, в котором они жили, позаботилась о том, чтобы Сафие благополучно добралась до коттеджа своего любовника".
   Глава 15
   "Такова была история моих любимых дачников. Меня это впечатлило Эпли. Из взглядов на общественную жизнь, которые она развила, я научился восхищаться их достоинствами и порицать пороки человечества.
   "Пока я смотрел на преступление как на далекое зло, благожелательность и великодушие всегда присутствовали передо мной, пробуждая во мне желание стать актером на шумной сцене, где так много замечательных качеств проявлялось и проявлялось. Но, рассказывая о прогрессе моего интеллекта, я не должен упустить обстоятельств, имевших место в начале августа того же года.
   "Однажды ночью во время моего привычного визита в соседний лес, где я собирал себе еду и приносил домой огонь для своих защитников, я нашел на земле кожаный чемодан, в котором было несколько предметов одежды и несколько книг. Я жадно схватил приз и вернулся с ним в свою лачугу. К счастью, книги были написаны на языке, элементы которого я приобрел на даче; они состояли из "Потерянного рая", тома "Жизни Плутарха" и "Страданий Вертера". Обладание этими сокровищами доставляло мне огромное удовольствие; Теперь я постоянно изучал и упражнялся в этих историях, в то время как мои друзья были заняты своими обычными делами.
   "Вряд ли я смогу описать вам эффект от этих книг. Они производили во мне бесконечность новых образов и чувств, которые иногда приводили меня в восторг, но чаще повергали в самое глубокое уныние. В "Страданиях Вертера", помимо интереса простого и трогательного рассказа, собрано так много мнений и пролито так много света на то, что до сих пор было для меня неясным, что я нашел в нем неиссякаемый источник размышлений и удивления. Мягкие и домашние манеры, описанные в нем, в сочетании с возвышенными чувствами и чувствами, имевшими целью что-то вне меня, вполне соответствовали моему опыту среди моих защитников и желаниям, которые вечно жили в моей собственной душе. Но я считал самого Вертера более божественным существом, чем я когда-либо видел или воображал; в его характере не было никакой претензии, но он глубоко затонул. Рассуждения о смерти и самоубийстве должны были наполнить меня изумлением. Я не претендовал на то, чтобы вникать в существо дела, но склонялся к мнению героя, о гибели которого я плакал, точно не понимая его.
   "Однако, когда я читал, я многое применял лично к своим чувствам и состоянию. Я обнаружил, что похож, но в то же время странно непохож на тех существ, о которых я читал и чьим разговорам я был слышен. Я сочувствовал им и отчасти понимал их, но я был несформирован умом; Я ни от кого не зависела и ни с кем не была связана. "Путь моего ухода был свободен", и некому было оплакивать мое уничтожение. Моя внешность была отвратительной, а рост гигантским. Что это значит? Кем я был? Что я был? Откуда я пришел? Каково было мое предназначение? Эти вопросы постоянно повторялись, но я не мог их решить.
   "Том Жизнеописаний Плутарха, который у меня был, содержал истории первых основателей древних республик. Эта книга произвела на меня совсем иное впечатление, чем "Страдания Вертера". У Вертера я научился унынию и унынию, а Плутарх научил меня высоким мыслям; он поднял меня над жалкой сферой моих собственных размышлений, чтобы я восхищался и любил героев минувших веков. Многое из прочитанного превзошло мое понимание и опыт. У меня были очень смутные знания о королевствах, широких просторах страны, могучих реках и бескрайних морях. Но я совершенно не знал городов и больших скоплений людей. Коттедж моих защитников был единственной школой, в которой я изучал человеческую природу, но эта книга открыла новые и более мощные сцены действия. Я читал о людях, занимающихся общественными делами, управляющих или уничтожающих свой вид. Я чувствовал, как во мне поднимается величайшее рвение к добродетели и отвращение к пороку, насколько я понимал значение этих терминов, сколь бы относительными они ни были, как я их применял, только к удовольствию и страданию. Побуждаемый этими чувствами, я, конечно, восхищался миролюбивыми законодателями, Нумой, Солоном и Ликургом, предпочитая их Ромулу и Тесею. Патриархальная жизнь моих защитников заставила эти впечатления прочно завладеть моим разумом; может быть, если бы мое первое знакомство с человечеством было произведено молодым солдатом, горящим от славы и бойни, я проникся бы другими ощущениями.
   "Но "Потерянный рай" вызвал другие и гораздо более глубокие эмоции. Я прочитал его, как и другие тома, попавшие мне в руки, как подлинную историю. Оно тронуло каждое чувство удивления и благоговения, которое могла вызвать картина всемогущего Бога, воюющего со своими творениями. Я часто относил несколько ситуаций, поскольку их сходство поражало меня, к моей собственной. Подобно Адаму, я, по-видимому, не был связан ни с каким другим существующим существом; но его состояние сильно отличалось от моего во всех других отношениях. Он вышел из рук Божиих совершенным созданием, счастливым и преуспевающим, охраняемым особой заботой своего Творца; ему было позволено общаться и получать знания от существ высшей природы, но я был несчастен, беспомощен и одинок. Много раз я считал сатану подходящим символом своего состояния, потому что часто, как и он, когда я смотрел на блаженство моих защитников, во мне поднималась горькая желчь зависти.
   "Еще одно обстоятельство усиливало и подтверждало эти чувства. Вскоре после прибытия в лачугу я обнаружил в кармане платья, которое взял из вашей лаборатории, какие-то бумаги. Сначала я пренебрегал ими, но теперь, когда я смог расшифровать знаки, которыми они были написаны, я начал усердно их изучать. Это был ваш дневник за четыре месяца, предшествовавших моему созданию. Вы подробно описали в этих бумагах каждый шаг, который вы делали в ходе своей работы; эта история была смешана с отчетами о домашних происшествиях. Вы, несомненно, помните эти бумаги. Они здесь. В них рассказывается все, что имеет отношение к моему проклятому происхождению; все детали того ряда отвратительных обстоятельств, которые его произвели, устанавливаются в поле зрения; дано мельчайшее описание моего гнусного и отвратительного человека языком, который нарисовал ваши собственные ужасы и сделал мои неизгладимыми. Мне стало дурно, пока я читал. "Ненавистный день, когда я получил жизнь!" - воскликнул я в агонии. "Проклятый творец! Почему ты создал чудовище настолько отвратительное, что даже отвернулся от меня с отвращением? Бог из сострадания сотворил человека красивым и привлекательным по своему образу и подобию; но моя форма - грязный тип твоего, более ужасный даже из-за самого сходства. У сатаны были товарищи, собратья-дьяволы, которые восхищались и ободряли его, но я одинок и ненавижу".
   "Это были отражения моих часов уныния и одиночества; но когда я созерцал добродетели крестьян, их любезный и доброжелательный нрав, я убедил себя, что когда они узнают о моем восхищении их добродетелями, они сжалятся надо мной и не заметят моего личного уродства. Могли ли они отвернуть от своей двери того, хотя бы чудовищного, кто просил их сострадания и дружбы? Я решился, по крайней мере, не отчаиваться, а во что бы то ни стало приготовиться к свиданию с ними, которое решит мою судьбу. Я отложил эту попытку еще на несколько месяцев, так как значение, придаваемое ее успеху, внушало мне страх, как бы я не потерпел неудачу. Кроме того, я обнаружил, что мое понимание улучшилось настолько с каждым днем, что я не желал начинать это предприятие до тех пор, пока еще несколько месяцев не прибавят моей проницательности.
   "Тем временем в коттедже произошли некоторые изменения. Присутствие Сафие распространяло счастье среди его жителей, и я также обнаружил, что там царит большая степень изобилия. Феликс и Агата больше времени проводили в развлечениях и беседах, и в их трудах им помогали слуги. Они не казались богатыми, но были довольны и счастливы; их чувства были безмятежны и мирны, а мои с каждым днем становились все более бурными. Увеличение знаний только яснее открыло мне, каким жалким изгоем я был. Я лелеял надежду, это правда, но она исчезала, когда я видел свое отражение в воде или свою тень в лунном свете, даже как этот бренный образ и эту непостоянную тень.
   "Я пытался подавить эти страхи и подготовиться к испытанию, которому я решил подвергнуться через несколько месяцев; а иногда я позволял своим мыслям, не сдерживаемым разумом, блуждать по райским полям и осмеливался воображать милых и прекрасных созданий, сочувствующих моим чувствам и развеселяющих мое уныние; их ангельские лица излучали улыбки утешения. Но все это был сон; ни одна Ева не успокоила мои печали и не разделила моих мыслей; Я был один. Я вспомнил мольбу Адама к своему Создателю. Но где был мой? Он оставил меня, и в горечи сердца моего я проклял его.
   "Так прошла осень. С удивлением и горем я увидел, как листья вянут и опадают, а природа снова принимает бесплодный и унылый вид, каким она была, когда я впервые увидел лес и прекрасную луну. И все же я не обращал внимания на мрачность погоды; По моему телосложению я лучше переносил холод, чем жару. Но моим главным наслаждением было созерцание цветов, птиц и всех ярких летних нарядов; когда они покинули меня, я с большим вниманием обратился к дачникам. Их счастья не уменьшило отсутствие лета. Они любили и сочувствовали друг другу; и их радости, зависящие друг от друга, не прерывались происходившими вокруг них несчастьями. Чем больше я видел их, тем сильнее становилось мое желание требовать их защиты и доброты; мое сердце жаждало, чтобы эти милые существа знали и любили меня; видеть их милые взгляды, обращенные ко мне с нежностью, было крайним пределом моих амбиций. Я не смел думать, что они отвернутся от меня с пренебрежением и ужасом. Бедняков, которые останавливались у их дверей, никогда не прогоняли. Я просил, это правда, больших сокровищ, чем небольшая еда или отдых: я нуждался в доброте и сочувствии; но я не считал себя совершенно недостойным этого.
   "Наступила зима, и с тех пор, как я пробудился к жизни, произошла целая смена времен года. Мое внимание в это время было направлено исключительно на мой план представить себя в коттедже моих защитников. У меня было много планов, но в конце концов я остановился на том, чтобы войти в жилище, когда слепой старик останется один. У меня хватило сообразительности обнаружить, что неестественная безобразность моей внешности была главным объектом ужаса для тех, кто прежде видел меня. Голос мой, хотя и резкий, не имел в себе ничего страшного; Поэтому я подумал, что, если бы в отсутствие его детей я смог заручиться благосклонностью и посредничеством старого Де Лейси, мои младшие защитники могли бы с его помощью терпеть меня.
   "Однажды, когда солнце сияло на красных листьях, усыпавших землю, и распространяло бодрость, хотя и отрицало тепло, Сафие, Агата и Феликс отправились в долгую загородную прогулку, а старик по собственному желанию остался один на даче. Когда его дети ушли, он взял свою гитару и сыграл несколько грустных, но приятных мелодий, более сладких и грустных, чем я когда-либо слышал от него. Сначала его лицо озарилось удовольствием, но по мере того как он продолжал, задумчивость и грусть сменились; наконец, отложив в сторону инструмент, он сидел, погруженный в размышления.
   "Мое сердце быстро забилось; это был час и момент испытания, которое должно было решить мои надежды или реализовать мои страхи. Слуги ушли на соседнюю ярмарку. Все было тихо в коттедже и вокруг него; это была отличная возможность; тем не менее, когда я приступил к выполнению своего плана, мои конечности подвели меня, и я рухнул на землю. Я снова встал и, со всей твердостью, которой я владел, снял доски, которые положил перед своей лачугой, чтобы скрыть мое отступление. Свежий воздух оживил меня, и я с новой решимостью подошел к двери их коттеджа.
   "Я постучал. 'Кто там?' сказал старик. 'Заходи.'
   "Я вошел. "Простите за вторжение, - сказал я. "Я путешественник, нуждающийся в небольшом отдыхе; Вы были бы очень мне признательны, если бы позволили мне остаться на несколько минут перед пожаром.
   "Входите, - сказал де Лейси, - и я постараюсь, чем смогу облегчить ваши нужды; но, к сожалению, моих детей нет дома, а так как я слепая, боюсь, мне будет трудно достать для вас еду.
   "Не беспокойтесь, мой добрый хозяин; у меня есть еда; только тепло и покой мне нужны".
   "Я сел, и наступила тишина. Я знал, что мне дорога каждая минута, но оставался в нерешительности, с чего начать свидание, когда ко мне обратился старик. - Судя по твоему языку, незнакомец, ты мой соотечественник; ты француз?'
   "'Нет; но я получил образование во французской семье и понимаю только этот язык. Теперь я собираюсь просить защиты у некоторых друзей, которых искренне люблю и на благосклонность которых возлагаю некоторые надежды".
   "Они немцы?"
   "Нет, они французы. Но давайте сменим тему. Я несчастное и заброшенное существо, смотрю вокруг и нет у меня ни родственника, ни друга на земле. Эти любезные люди, к которым я хожу, никогда меня не видели и мало знают обо мне. Я полон страхов, потому что, если я потерплю там неудачу, я навсегда останусь изгоем в этом мире".
   "'Не отчаивайся. Быть одиноким - это действительно несчастье, но сердца людей, когда их не задевают какие-либо очевидные корыстные интересы, полны братской любви и милосердия. Поэтому полагайтесь на свои надежды; и если эти друзья хорошие и любезные, не отчаивайтесь".
   "Они добрые - они самые превосходные существа на свете; но, к сожалению, они относятся ко мне с предубеждением. у меня хороший нрав; моя жизнь была до сих пор безобидной и в какой-то степени полезной; но роковое предубеждение затуманивает их глаза, и там, где они должны видеть чувство и доброго друга, они видят только отвратительное чудовище".
   "Это действительно прискорбно; но если вы действительно непорочны, не можете ли вы разубедить их?"
   "Я собираюсь взяться за эту задачу; и именно из-за этого я чувствую так много непреодолимых ужасов. Я нежно люблю этих друзей; Я, без их ведома, в течение многих месяцев привык к ежедневной доброте к ним; но они считают, что я хочу причинить им вред, и именно это предубеждение я хочу преодолеть".
   "Где живут эти друзья?"
   "Вблизи этого места".
   Старик сделал паузу, а затем продолжил: "Если вы безоговорочно доверите мне детали вашей истории, я, возможно, смогу их разоблачить. Я слеп и не могу судить о вашем лице, но что-то в ваших словах убеждает меня, что вы искренни. Я беден и изгнан, но мне доставляет истинное удовольствие быть хоть как-то полезным человеческому существу".
   "Отличный человек! Я благодарю вас и принимаю ваше щедрое предложение. Ты поднимаешь меня из праха этой добротой; и я надеюсь, что с вашей помощью я не буду изгнан из общества и сочувствия ваших собратьев".
   "'Боже упаси! Даже если бы ты действительно был преступником, ибо это может только довести тебя до отчаяния, а не побудить к добродетели. я тоже несчастен; Я и моя семья были осуждены, хотя и невиновны; посему суди, если я не сочувствую твоим несчастьям".
   "Как мне отблагодарить тебя, мой лучший и единственный благодетель? Из уст твоих впервые услышал я обращенный ко мне голос доброты; Я буду вечно благодарен; и ваша нынешняя человечность гарантирует мне успех у тех друзей, с которыми я вот-вот встречусь".
   "Могу ли я узнать имена и место жительства этих друзей?"
   "Я сделал паузу. Это, подумал я, был момент решения, который должен был лишить меня счастья или даровать мне его навсегда. Я тщетно боролся с твердостью, достаточной, чтобы ответить ему, но это усилие уничтожило все мои оставшиеся силы; Я опустилась на стул и громко зарыдала. В этот момент я услышал шаги моих младших защитников. Я не мог терять ни минуты, но, схватив старика за руку, я воскликнул: "Теперь пора! Спаси и защити меня! Ты и твоя семья - друзья, которых я ищу. Не оставляй меня в час испытания!
   "Великий Бог!" - воскликнул старик. 'Кто ты?'
   В этот момент дверь коттеджа открылась, и вошли Феликс, Сафия и Агата. Кто может описать их ужас и смятение при виде меня? Агата потеряла сознание, а Сафие, не в силах помочь подруге, выбежала из коттеджа. Феликс бросился вперед и со сверхъестественной силой оторвал меня от отца, за колени которого я вцепился в приступе ярости, повалил меня на землю и сильно ударил палкой. Я мог бы разорвать его на части, как лев разрывает антилопу. Но сердце мое сжалось во мне, как от горькой болезни, и я воздержался. Я видел, как он собирался повторить свой удар, когда, охваченный болью и тоской, я вышел из хижины и в общей суматохе незаметно ускользнул в свою лачугу".
   Глава 16
   "Проклятый, проклятый творец! Почему я жил? Почему в тот миг я не погасил искру существования, которую ты так безрассудно одарил? я не знаю; отчаяние еще не овладело мной; мои чувства были гневом и местью. Я мог бы с удовольствием уничтожить хижину и ее обитателей и пресытиться их криками и страданиями.
   "Когда наступила ночь, я оставил свое убежище и пошел бродить по лесу; и теперь, больше не сдерживаемый страхом разоблачения, я излил свою тоску в страшных завываниях. Я был подобен дикому зверю, который прервал работу, уничтожая предметы, мешавшие мне, и рыскал по лесу с оленьей быстротой. Ой! Какую жалкую ночь я провел! Насмешливо сияли холодные звезды, и голые деревья махали надо мной ветвями; время от времени среди всеобщей тишины раздавался сладкий голос птицы. Все, кроме меня, были в покое или в наслаждении; Я, как архидемон, носил в себе ад, и, оказавшись несимпатичным себе, хотел вырвать деревья, сеять вокруг себя опустошение и разрушение, а потом сесть и насладиться разорением.
   "Но это была роскошь ощущений, которая не могла выдержать; Я утомился от избытка телесных усилий и опустился на сырую траву в болезненном бессилии отчаяния. Среди мириадов существовавших мужчин не было ни одного, кто пожалел бы меня или помог бы мне; и должен ли я чувствовать доброту к своим врагам? Нет; с этого момента я объявил вечную войну роду и, более всего, тому, кто создал меня и послал на это невыносимое страдание.
   "Солнце взошло; Я слышал мужские голоса и знал, что в этот день невозможно вернуться в свое убежище. Поэтому я спрятался в каком-нибудь густом подлеске, решив посвятить последующие часы размышлениям о своем положении.
   "Приятный солнечный свет и чистый дневной воздух вернули мне некоторую степень спокойствия; и когда я подумал о том, что произошло на даче, я не мог не думать, что был слишком поспешным в своих выводах. Я определенно поступил неосмотрительно. Было очевидно, что моя беседа заинтересовала отца в мою пользу, и я был глупцом, выставив свою личность на всеобщее обозрение его детей. Я должен был познакомить меня со старым Де Лейси и постепенно открыться остальным членам его семьи, когда они должны были быть готовы к моему приезду. Но я не верил, что мои ошибки непоправимы, и после долгих размышлений решил вернуться в хижину, разыскать старика и своими представлениями привлечь его к себе.
   "Эти мысли успокоили меня, и после полудня я погрузился в глубокий сон; но лихорадка моей крови не позволяла мне посещать мирные сны. Ужасная сцена предыдущего дня постоянно действовала перед моими глазами; самки летели, а разъяренный Феликс рвал меня с ног отца. Я проснулся в изнеможении и, обнаружив, что уже ночь, выполз из своего укрытия и отправился на поиски пищи.
   "Когда мой голод был утолен, я направил свои шаги на известную тропу, ведущую к хижине. Там все было спокойно. Я забрался в свою лачугу и остался в молчаливом ожидании привычного часа, когда встанет семья. Прошел этот час, солнце поднялось высоко в небо, а дачники не появлялись. Я сильно дрожал, предчувствуя какое-то ужасное несчастье. Внутри коттеджа было темно, и я не слышал никакого движения; Я не могу описать агонию этого ожидания.
   "Вскоре мимо прошли два крестьянина, но, остановившись около хижины, вступили в разговор, сильно жестикулируя; но я не понимал, что они говорили, так как они говорили на языке страны, который отличался от языка моих покровителей. Однако вскоре после этого подошел Феликс с другим мужчиной; Я был удивлен, так как знал, что в то утро он не вышел из коттеджа, и с нетерпением ждал, чтобы узнать из его рассуждений значение этих необычных появлений.
   "Вы считаете, - сказал ему его спутник, - что вам придется платить трехмесячную арендную плату и потерять урожай вашего сада? Я не хочу пользоваться несправедливым преимуществом и поэтому прошу вас потратить несколько дней на то, чтобы подумать о своем решении.
   "Это совершенно бесполезно, - ответил Феликс. "мы больше никогда не сможем поселиться в вашем коттедже. Жизнь моего отца находится в величайшей опасности из-за ужасных обстоятельств, о которых я рассказал. Моя жена и моя сестра никогда не оправятся от своего ужаса. Умоляю вас больше не спорить со мной. Займитесь своей квартирой и позвольте мне улететь отсюда.
   "Феликс сильно дрожал, когда говорил это. Он и его спутник вошли в коттедж, в котором пробыли несколько минут, а затем ушли. Я никогда не видел никого из семьи Де Лейси больше.
   "Я провел остаток дня в своей лачуге в состоянии полного и глупого отчаяния. Мои защитники ушли и разорвали единственную связь, связывавшую меня с миром. Впервые чувства мести и ненависти наполнили мою грудь, и я не стремился совладать с ними, но, дав себя унести течению, я склонил свой разум к ранению и смерти. Когда я думал о своих друзьях, о мягком голосе Де Лейси, нежных глазах Агаты и утонченной красоте аравийки, эти мысли исчезали, и слезы несколько успокаивали меня. Но опять же, когда я сообразил, что они отвергли и бросили меня, вернулся гнев, ярость гнева, и не в силах причинить вред чему-либо человеческому, я обратил свою ярость на неодушевленные предметы. С наступлением ночи я расставил вокруг коттеджа множество горючих материалов и, уничтожив все остатки культивации в саду, с вынужденным нетерпением ждал, пока зайдет луна, чтобы приступить к своим операциям.
   "С наступлением ночи поднялся сильный ветер из леса и быстро разогнал тучи, бродившие по небу; взрыв пронесся, как могучая лавина, и произвел в моем духе какое-то помешательство, которое разорвало все границы разума и размышлений. Я зажег сухую ветку дерева и яростно затанцевал вокруг преданного домика, по-прежнему глядя на западный горизонт, края которого почти касалась луна. Часть его шара была наконец скрыта, и я взмахнул клеймом; он затонул, и я с громким криком поджег солому, вереск и кусты, которые собрал. Ветер раздувал огонь, и хижину быстро охватило пламя, которое вцепилось в нее и облизывало своими раздвоенными губительными языками.
   "Как только я убедился, что никакая помощь не может спасти какую-либо часть жилища, я покинул место происшествия и стал искать убежища в лесу.
   "И теперь, когда мир предо мной, куда мне согнуть мои шаги? Я решил улететь подальше от места моих несчастий; но для меня, ненавидимого и презираемого, каждая страна должна быть одинаково ужасна. Наконец мысль о тебе пришла мне в голову. Из твоих бумаг я узнал, что ты мой отец, мой создатель; и к кому я мог бы обратиться с большей пригодностью, чем к тому, кто дал мне жизнь? Среди уроков, которые Феликс преподал Сафии, не обошлось без географии; Из них я узнал относительное положение различных стран земли. Вы упомянули Женеву как название вашего родного города, и я решил отправиться туда.
   "Но как мне было управлять собой? Я знал, что должен двигаться в юго-западном направлении, чтобы добраться до места назначения, но солнце было моим единственным проводником. Я не знал названий городов, через которые мне предстояло проехать, и не мог спросить сведений ни у одного человека; но я не отчаивался. Только от вас я мог надеяться на помощь, хотя к вам я не испытывал никакого чувства, кроме ненависти. Бесчувственный, бессердечный творец! Вы наделили меня чувствами и страстями, а затем бросили меня на посмешище и ужас человечества. Но только от тебя я имел право на жалость и возмещение, и от тебя я решил искать той справедливости, которую я тщетно пытался добиться от любого другого существа, носившего человеческую форму.
   "Путешествия мои были долгими, а страдания - сильными. Была поздняя осень, когда я покинул район, где так долго жил. Я путешествовал только ночью, опасаясь встречи с человеческим лицом. Природа истлела вокруг меня, и солнце стало безжалостным; дождь и снег лил вокруг меня; могучие реки замерзли; поверхность земли была твердой, холодной и голой, и я не нашел убежища. О, земля! Как часто я проклинал суть своего бытия! Мягкость моей натуры исчезла, и все во мне обратилось в желчь и горечь. Чем ближе я подходил к твоему жилищу, тем глубже я чувствовал, как дух мести зажигался в моем сердце. Выпал снег, и вода затвердела, но я не успокоился. Несколько происшествий время от времени направляли меня, и у меня была карта страны; но я часто блуждал далеко от моего пути. Агония моих чувств не давала мне передышки; не произошло ни одного инцидента, из которого моя ярость и страдание не могли бы извлечь свою пищу; но одно обстоятельство, случившееся, когда я прибыл в пределы Швейцарии, когда солнце вновь пригрелось и земля снова стала зеленеть, особенно подтвердило горечь и ужас моих чувств.
   "Обычно я отдыхал днем и путешествовал только тогда, когда ночью был защищен от взглядов людей. Однако однажды утром, обнаружив, что мой путь лежит через дремучий лес, я рискнул продолжить свой путь после того, как взошло солнце; день, который был одним из первых весны, развеселил даже меня прелестью солнечного света и благоуханием воздуха. Я почувствовал, как чувства мягкости и удовольствия, которые давно казались мертвыми, оживают во мне. Наполовину удивленный новизной этих ощущений, я позволил себе увлечься ими и, забыв свое одиночество и уродство, осмелился быть счастливым. Мягкие слезы снова омыли мои щеки, и я даже с благодарностью поднял влажные глаза к благословенному солнцу, даровавшему мне такую радость.
   "Я продолжал петлять по лесным тропинкам, пока не подошел к его границе, которую окаймляла глубокая и быстрая река, в которую склонялись ветви многих деревьев, распускавшихся свежей весной. Здесь я остановился, не зная точно, какой дорогой идти, когда услышал звуки голосов, заставившие меня спрятаться под тенью кипариса. Едва я спрятался, как к тому месту, где я был спрятан, подбежала молодая девушка, смеясь, как будто она убегала от кого-то на охоте. Она продолжала свой путь по крутым берегам реки, как вдруг ее нога поскользнулась, и она упала в бурный поток. Я выскочил из своего убежища и с неимоверным трудом, от силы течения, спас ее и вытащил на берег. Она была без сознания, и я старался всеми возможными средствами восстановить оживление, когда меня внезапно прервало приближение деревенского человека, который, вероятно, был тем человеком, от которого она игриво убежала. Увидев меня, он бросился ко мне и, вырвав девушку из моих рук, поспешил в более глубокую часть леса. Я быстро последовал за ним, сам не зная почему; но когда человек увидел, что я приближаюсь, он нацелил ружье, которое он нес, на мое тело и выстрелил. Я рухнул на землю, а мой обидчик с возросшей стремительностью убежал в лес.
   "Это была награда за мою благосклонность! Я спас человеческое существо от гибели и в награду теперь корчился от жалкой боли раны, раздробившей плоть и кости. Чувства доброты и мягкости, которые я питал всего несколько минут назад, сменились адской яростью и скрежетом зубов. Воспаленный болью, я поклялся вечной ненавистью и местью всему человечеству. Но агония моей раны одолела меня; мой пульс остановился, и я потерял сознание.
   "Несколько недель я вел жалкую жизнь в лесу, пытаясь вылечить полученную рану. Мяч попал мне в плечо, и я не знал, остался ли он там или прошел; во всяком случае, у меня не было возможности извлечь его. Страдания мои усиливались еще и гнетущим чувством несправедливости и неблагодарности их причинения. Мои ежедневные клятвы отомстили - глубокой и смертоносной мести, которая одна могла бы компенсировать оскорбления и страдания, которые я пережил.
   "Через несколько недель моя рана зажила, и я продолжил свое путешествие. Труды, которые я перенес, больше не облегчались ни ярким солнцем, ни нежным весенним ветерком; вся радость была лишь насмешкой, которая оскорбляла мое одинокое состояние и заставляла меня еще больше чувствовать, что я не создан для наслаждения удовольствиями.
   "Но мои труды подошли к концу, и через два месяца после этого я достиг предместий Женевы.
   "Был вечер, когда я прибыл, и я удалился в укрытие среди окружающих его полей, чтобы поразмыслить, как мне обратиться к вам. Я был угнетен усталостью и голодом и был слишком несчастлив, чтобы наслаждаться нежным вечерним бризом или перспективой заката солнца за величественными горами Юры.
   "В это время легкий сон избавил меня от боли размышлений, которая была нарушена приближением прекрасного ребенка, вбежавшего в выбранную мною нишу со всей игривостью младенчества. Внезапно, когда я смотрел на него, меня охватила мысль, что это маленькое создание было беспристрастным и прожило слишком мало времени, чтобы впитать ужас уродства. Поэтому, если бы я мог схватить его и воспитать в качестве своего компаньона и друга, я не был бы таким одиноким на этой населенной земле.
   "Побуждаемый этим импульсом, я схватил мальчика, когда он проходил, и потянул его к себе. Как только он увидел мою фигуру, он закрыл глаза руками и издал пронзительный крик; Я силой оторвал его руку от лица и сказал: "Дитя, что это значит? Я не собираюсь причинять тебе боль; Послушай меня.'
   "Он яростно боролся. "Отпусти меня," закричал он; монстр! Уродливый негодяй! Ты хочешь съесть меня и разорвать на куски. Ты огр. Отпусти меня, или я скажу папе.
   "Мальчик, ты больше никогда не увидишь своего отца; вы должны пойти со мной.
   "Ужасное чудовище! Отпусти меня. Мой папа - синдик, он мистер Франкенштейн - он вас накажет. Ты не смеешь меня удерживать.
   "Франкенштейн! значит, ты принадлежишь моему врагу - тому, кому я поклялся вечно мстить; ты будешь моей первой жертвой.
   "Ребенок все еще боролся и осыпал меня эпитетами, которые вселили в мое сердце отчаяние; Я схватил его за горло, чтобы заставить его замолчать, и через мгновение он лежал мертвым у моих ног.
   "Я смотрел на свою жертву, и сердце мое наполнялось ликованием и адским торжеством; хлопнув в ладоши, я воскликнул: "Я тоже могу создать запустение; мой враг не неуязвим; эта смерть принесет ему отчаяние, и тысячи других страданий будут мучить и уничтожать его".
   "Когда я посмотрел на ребенка, я увидел что-то блестящее на его груди. Я возьму это; это был портрет самой прекрасной женщины. Несмотря на мою злобность, она меня смягчила и привлекла. Несколько мгновений я с наслаждением смотрел на ее темные глаза, окаймленные густыми ресницами, и на ее прелестные губы; но вскоре мой гнев вернулся; Я вспомнил, что навсегда лишился тех удовольствий, которые могли доставить эти прекрасные существа, и что та, чье сходство я созерцал, в отношении ко мне сменила бы выражение божественной благосклонности на выражение отвращения и страха.
   "Можете ли вы удивляться, что такие мысли приводили меня в ярость? Я только удивляюсь, что в тот момент, вместо того, чтобы изливать свои ощущения в восклицаниях и агонии, я не бросился среди человечества и не погиб в попытке уничтожить его.
   "Охваченный этими чувствами, я оставил место, где совершил убийство, и, ища более укромного укрытия, вошел в сарай, который показался мне пустым. На соломе спала женщина; она была молода, правда, не так красива, как та, чей портрет я держал в руках, но приятной наружности и цветущей красотой юности и здоровья. Вот, подумал я, один из тех, чьи радостные улыбки дарят всем, кроме меня. И тогда я склонился над ней и прошептал: "Проснись, прекраснейшая, твой возлюбленный близок - тот, кто отдал бы свою жизнь, лишь бы получить один взгляд любви из твоих глаз; мой возлюбленный, проснись!
   "Спящий пошевелился; трепет ужаса пронзил меня. Неужели она проснется и увидит меня, и проклянет меня, и обличит убийцу? Так бы она поступила, если бы ее потемневшие глаза открылись и она увидела бы меня. Мысль была безумием; это возбудило во мне дьявола - не я, а она пострадаю; убийство, которое я совершил, потому что я навсегда лишен всего, что она могла дать мне, она искупит. Преступление имело свой источник в ней; будь ее наказанием! Благодаря урокам Феликса и кровавым законам человека я теперь научился творить зло. Я наклонился над ней и надежно засунул портрет в одну из складок ее платья. Она снова шевельнулась, и я убежал.
   "В течение нескольких дней я бродил по тому месту, где происходили эти сцены, то желая увидеть вас, то решив навсегда покинуть мир и его страдания. Наконец я брел к этим горам и бродил по их необъятным ущельям, снедаемый пламенной страстью, которую можешь удовлетворить только ты. Мы не можем расстаться, пока вы не пообещаете выполнить мою просьбу. я одинок и несчастен; человек не будет общаться со мной; но такая уродливая и ужасная, как я, не откажет мне в себе. Мой спутник должен быть того же вида и иметь те же дефекты. Это существо ты должен создать".
   глава 17 лет
   Существо закончило говорить и уставилось на меня в ожидании ответа. Но я был сбит с толку, сбит с толку и не мог привести в порядок свои мысли настолько, чтобы понять всю полноту его предложения. Он продолжил,
   "Вы должны создать для меня женщину, с которой я мог бы жить в обмене симпатиями, необходимыми для моего существования. Это можете сделать только вы, и я требую от вас этого права, от которого вы не должны отказываться".
   Последняя часть его рассказа вновь зажгла во мне гнев, который угас, пока он рассказывал о своей мирной жизни среди дачников, и, когда он говорил это, я уже не мог сдерживать ярость, пылавшую во мне.
   -- Я отказываюсь, -- ответил я. - И никакие пытки не вынудят меня дать согласие. Вы можете сделать меня самым несчастным из людей, но вы никогда не сделаете меня униженным в моих собственных глазах. Создам ли я другого, подобного тебе, чье общее зло может опустошить мир? Уходи! Я ответил вам; вы можете мучить меня, но я никогда не соглашусь".
   "Вы ошибаетесь, - ответил демон. - И вместо того, чтобы угрожать, я довольствуюсь тем, что урезоню вас. Я злой, потому что я несчастен. Разве меня не избегает и не ненавидит все человечество? Ты, мой создатель, разорвал бы меня на куски и торжествовал бы; вспомни это и скажи мне, почему я должен жалеть человека больше, чем он жалеет меня? Вы бы не назвали это убийством, если бы смогли бросить меня в одну из этих ледяных трещин и разрушить мой организм, дело ваших рук. Должен ли я уважать человека, когда он осуждает меня? Пусть он живет со мной в обмене добротой, и вместо обиды я одарю его всякой пользой со слезами благодарности за его принятие. Но этого не может быть; человеческие чувства являются непреодолимыми барьерами для нашего союза. Но я не должен подчиняться жалкому рабству. Я отомщу за свои обиды; если я не смогу внушить любовь, я вызову страх, и главным образом к тебе, мой заклятый враг, потому что мой создатель, я клянусь неугасимой ненавистью. Будьте осторожны; Я буду работать над твоей погибелью и не закончу, пока не опустошу твое сердце, чтобы ты проклял час своего рождения".
   Когда он сказал это, его охватила дьявольская ярость; его лицо было сморщено до ужасных искажений, недоступных человеческому глазу; но вскоре он успокоился и продолжил:
   "Я собирался рассуждать. Эта страсть губительна для меня, потому что вы не думаете, что являетесь причиной ее избытка. Если бы какое-нибудь существо испытывало ко мне чувства благосклонности, я бы отплатил им стократно; Ради одного этого существа я бы помирился со всем родом! Но теперь я предаюсь мечтам о блаженстве, которое невозможно осуществить. То, о чем я прошу вас, разумно и умеренно; Я требую существо другого пола, но такое же безобразное, как я; удовлетворение невелико, но это все, что я могу получить, и оно меня удовлетворит. Правда, мы будем чудовищами, отрезанными от всего мира; но из-за этого мы будем более привязаны друг к другу. Наша жизнь не будет счастливой, но она будет безобидной и свободной от страданий, которые я сейчас испытываю. Ой! Мой создатель, сделай меня счастливым; позволь мне почувствовать благодарность к тебе за одно благо! Позвольте мне видеть, что я возбуждаю сочувствие какой-то существующей вещи; не откажи мне в моей просьбе!"
   Я был тронут. Я содрогнулся, когда подумал о возможных последствиях моего согласия, но чувствовал, что в его доводах есть доля справедливости. Его рассказ и чувства, которые он теперь выразил, доказали, что он был существом прекрасных ощущений, и разве я, как его создатель, не был обязан ему всей долей счастья, которую я был в силах подарить? Он увидел перемену в моих чувствах и продолжил:
   "Если вы согласитесь, ни вы, ни кто-либо другой никогда не увидит нас снова; Я отправлюсь в бескрайние дебри Южной Америки. Моя пища не человеческая; Я не уничтожаю ягненка и козленка, чтобы насытить мой аппетит; желуди и ягоды дают мне достаточно питания. Мой спутник будет такой же природы, как и я, и будет довольствоваться той же платой за проезд. Мы устроим постель из сухих листьев; солнце будет светить нам, как человеку, и созреет наша пища. Картина, которую я вам представляю, мирна и человечна, и вы должны чувствовать, что можете отрицать ее только в распутстве силы и жестокости. Какими бы безжалостными вы ни были ко мне, теперь я вижу сострадание в ваших глазах; позвольте мне воспользоваться благоприятным моментом и убедить вас пообещать то, что я так горячо желаю.
   "Ты предлагаешь, - ответил я, - бежать из человеческих жилищ и жить в тех дебрях, где полевые звери будут твоими единственными спутниками. Как можешь ты, стремящийся к любви и сочувствию людей, устоять в этом изгнании? Ты вернешься и снова будешь искать их доброты, и ты встретишься с их отвращением; ваши злые страсти возобновятся, и тогда у вас будет компаньон, который поможет вам в деле разрушения. Этого может не быть; перестаньте спорить по этому поводу, потому что я не могу согласиться".
   "Как непостоянны твои чувства! Но минуту назад вы были тронуты моими представлениями, и почему вы снова ожесточаетесь на мои жалобы? Клянусь тебе землей, на которой я живу, и тобой, сотворившей меня, что с товарищем, которого ты даруешь, я покину окрестности человека и буду жить, если случится, в самых диких местах. Мои злые страсти убегут, ибо я встречу сочувствие! Моя жизнь тихо потечет, и в минуты моей смерти я не прокляну своего создателя".
   Его слова произвели на меня странное впечатление. Я сострадал ему и иногда чувствовал желание утешить его, но когда я смотрел на него, когда я видел грязную массу, которая двигалась и говорила, мое сердце сжималось, и мои чувства менялись на чувства ужаса и ненависти. Я пытался подавить эти ощущения; Я думал, что, поскольку я не мог сочувствовать ему, я не имел права отказывать ему в той небольшой части счастья, которую я еще мог ему подарить.
   -- Вы клянетесь, -- сказал я, -- быть безобидным; но разве вы уже не проявили такой степени злобы, что я вполне обоснованно должен был бы заставить меня не доверять вам? Не может ли даже это быть уловкой, которая умножит ваш триумф, предоставив более широкий простор для вашей мести?"
   "Как это? Со мной нельзя шутить, и я требую ответа. Если у меня нет ни уз, ни привязанностей, моей долей должны быть ненависть и порок; любовь к другому уничтожит причину моих преступлений, и я стану вещью, о существовании которой все не будут знать. Мои пороки - дети вынужденного одиночества, которое я ненавижу, и мои добродетели обязательно проявятся, когда я буду жить в общении с равным. Я почувствую привязанность чувствительного существа и стану связанным с цепью существования и событий, из которых я сейчас исключен".
   Я сделал паузу, чтобы обдумать все, что он рассказал, и различные аргументы, которые он использовал. Я думал об обещании добродетелей, которые он продемонстрировал в начале своего существования, и о последующем упадке всех добрых чувств отвращением и презрением, которые его защитники проявили к нему. Его сила и угрозы не были упущены в моих расчетах; существо, способное существовать в ледяных пещерах ледников и прятаться от преследования среди гребней неприступных пропастей, обладало способностями, с которыми было бы напрасно совладать. После долгого размышления я пришел к выводу, что справедливость, причитающаяся как ему, так и моим ближним, требует от меня выполнения его просьбы. Поэтому, повернувшись к нему, я сказал:
   "Я согласен с вашим требованием, под вашу торжественную клятву навсегда покинуть Европу и все другие места в окрестностях человека, как только я передам в ваши руки женщину, которая будет сопровождать вас в вашем изгнании".
   "Клянусь, - воскликнул он, - солнцем, и голубым небом небес, и огнем любви, обжигающим мое сердце, что, если ты исполнишь мою молитву, пока они существуют, ты никогда больше меня не увидишь. Отправляйся домой и приступай к своим трудам; Я буду следить за их продвижением с невыразимой тревогой; и не бойтесь, что, когда вы будете готовы, я появлюсь".
   Сказав это, он вдруг оставил меня, боясь, может быть, всякой перемены в моих чувствах. Я видел, как он спускался с горы с большей скоростью, чем полет орла, и быстро терялся среди волн ледяного моря.
   Его рассказ занял весь день, и когда он ушел, солнце уже было на краю горизонта. Я знал, что мне следует поторопиться спуститься в долину, так как вскоре меня поглотит тьма; но сердце мое было тяжело, и шаги мои медленны. Трудность петлять по узким горным тропинкам и прочно удерживать ноги по мере продвижения вперед приводила меня в замешательство, поскольку я был занят эмоциями, вызванными событиями дня. Ночь уже была далеко, когда я подошел к месту отдыха на полпути и сел у фонтана. Звезды сияли через промежутки времени, когда над ними проплывали облака; темные сосны высились предо мною, и то тут, то там лежало на земле сломанное дерево; это была сцена удивительной торжественности, и она натолкнула меня на странные мысли. Я горько плакал и, сложив руки в агонии, воскликнул: "О! Звезды, облака и ветры, вы все собираетесь насмехаться надо мной; если вы действительно жалеете меня, сокрушите ощущение и память; позволь мне стать ничем; а если нет, то уходи, уходи и оставь меня во тьме".
   Это были дикие и жалкие мысли, но я не могу описать вам, как вечное мерцание звезд тяготило меня и как я прислушивался к каждому порыву ветра, как если бы он был унылым уродливым сироком, направляющимся поглотить меня.
   Утро рассвело еще до того, как я прибыл в деревню Шамуни; Я не отдыхал, а немедленно вернулся в Женеву. Даже в душе я не мог дать выражения своим ощущениям - они тяготили меня тяжестью горы, и их избыток уничтожал мою муку под ними. Итак, я вернулся домой и, войдя в дом, представился семье. Мой изможденный и дикий вид вызывал сильную тревогу, но я не отвечал ни на один вопрос, почти не говорил. Я чувствовал себя так, как будто я был поставлен под запрет, как будто я не имел права требовать их симпатии, как будто я никогда больше не смогу наслаждаться общением с ними. Но даже при этом я любил их до обожания; и чтобы спасти их, я решил посвятить себя самому ненавистному делу. Перспектива такого занятия заставила меня проплыть передо мной, как во сне, все остальные обстоятельства существования, и эта мысль была для меня только реальностью жизни.
   Глава 1 8
   День за днем, неделя за неделей уходили из жизни по возвращении в Женеву; и я не мог набраться смелости, чтобы возобновить свою работу. Я боялся мести разочарованного демона, но не мог преодолеть своего отвращения к порученной мне задаче. Я обнаружил, что не могу сочинить женское произведение, не посвятив снова несколько месяцев глубокому изучению и кропотливому исследованию. Я слышал о некоторых открытиях, сделанных английским философом, знание которых имело существенное значение для моего успеха, и иногда я подумывал о том, чтобы получить согласие моего отца на поездку в Англию с этой целью; но я цеплялся за каждое предлоговое промедление и боялся сделать первый шаг в деле, непосредственная необходимость которого стала казаться мне менее безусловной. Во мне действительно произошла перемена; мое здоровье, которое до сих пор ухудшалось, теперь сильно восстановилось; и мое настроение, когда его не сдерживало воспоминание о моем несчастливом обещании, пропорционально поднялось. Отец с наслаждением видел эту перемену и обратил свои мысли к лучшему средству искоренения остатков моей меланхолии, которая то и дело возвращалась приступами и пожирающей чернотой застилала приближающееся солнце. В эти минуты я укрывался в самом совершенном одиночестве. Целые дни я проводил на озере в одиночестве в маленькой лодочке, глядя на облака и слушая плеск волн, молчаливый и вялый. Но свежий воздух и яркое солнце редко приводили меня в чувство самообладания, и по возвращении я встречал приветствия своих друзей с более охотной улыбкой и более веселым сердцем.
   После моего возвращения с одной из таких прогулок мой отец, отозвав меня в сторону, обратился ко мне так:
   "Я счастлив отметить, мой дорогой сын, что ты возобновил свои прежние удовольствия и, кажется, возвращаешься к себе. И все же вы все еще несчастны и все еще избегаете нашего общества. Некоторое время я терялся в догадках относительно причины этого, но вчера мне пришла в голову мысль, и если она вполне обоснована, заклинаю вас признать ее. Осторожность в таком вопросе была бы не только бесполезна, но и навлекла бы на всех нас втройне несчастье".
   Я сильно задрожал от его наставлений, а отец продолжал: - Признаюсь, сын мой, я всегда с нетерпением ждал твоего брака с нашей дорогой Элизабет как узы нашего семейного утешения и пребывания на склоне лет. Вы были привязаны друг к другу с самого раннего детства; вы вместе учились и оказались по характеру и вкусу совершенно подходящими друг другу. Но настолько слеп человеческий опыт, что то, что я считал лучшими помощниками моего плана, могло полностью разрушить его. Вы, может быть, считаете ее своей сестрой, не желая, чтобы она стала вашей женой. Более того, вы могли встретить другого, которого полюбили; и, считая себя обязанным честью Елизавете, эта борьба может вызвать острые страдания, которые вы, по-видимому, испытываете.
   "Мой дорогой отец, успокойся. Я люблю своего двоюродного брата нежно и искренне. Я никогда не видел женщину, которая вызывала бы, как Элизабет, мое горячее восхищение и привязанность. Мои будущие надежды и перспективы полностью связаны с ожиданием нашего союза".
   "Выражение ваших чувств по этому поводу, мой дорогой Виктор, доставляет мне больше удовольствия, чем я когда-либо испытывал. Если вы так считаете, мы, несомненно, будем счастливы, как бы ни омрачали нас нынешние события. Но именно этот мрак, кажется, так сильно овладел вашим разумом, что я хочу рассеять его. Итак, скажи мне, возражаешь ли ты против немедленного заключения брака? Мы были несчастливы, и недавние события вырвали нас из того будничного спокойствия, подобающего моим годам и немощам. Вы моложе; тем не менее я не думаю, что, обладая таким солидным состоянием, ранний брак хоть сколько-нибудь помешает вашим будущим планам чести и полезности, которые вы могли составить. Не думайте, однако, что я хочу диктовать вам счастье или что ваша задержка причинит мне серьезное беспокойство. Истолковывай мои слова чистосердечно и отвечай мне, заклинаю тебя, с уверенностью и искренностью".
   Я молча слушал отца и некоторое время был не в состоянии что-либо ответить. Я быстро прокрутил в уме множество мыслей и попытался прийти к какому-нибудь заключению. Увы! Для меня мысль о немедленном союзе с моей Элизабет вызывала ужас и смятение. Я был связан торжественным обещанием, которое я еще не выполнил и не осмелился нарушить, а если бы и сделал, то какие многочисленные бедствия не могли бы нависнуть над мной и моей преданной семьей! Могу ли я войти в праздник с этой смертоносной тяжестью, все еще висящей на моей шее и склоняющей меня до земли? Я должен выполнить свое обязательство и отпустить чудовище вместе с его парой, прежде чем я позволю себе насладиться радостью союза, от которого я ожидал покоя.
   Я вспомнил также о навязанной мне необходимости либо отправиться в Англию, либо вступить в длительную переписку с теми философами этой страны, знания и открытия которых были мне незаменимы в моем нынешнем предприятии. Последний способ получения желаемых сведений был затяжным и неудовлетворительным; кроме того, у меня было непреодолимое отвращение к мысли заняться своим отвратительным делом в доме моего отца, имея привычку фамильярно общаться с теми, кого я любил. Я знал, что может произойти тысяча ужасных происшествий, малейшее из которых раскроет историю, которая вызовет ужас у всех, кто со мной связан. Я также сознавал, что часто теряю всякое самообладание, всякую способность скрывать мучительные ощущения, которые будут охватывать меня во время моих неземных занятий. Я должен отлучиться от всего, что любил, пока занят таким образом. Однажды начав, она будет быстро достигнута, и я смогу вернуться к своей семье в мире и счастье. Мое обещание выполнено, чудовище уйдет навсегда. Или (так представлялось моему воображению) тем временем может произойти какой-нибудь несчастный случай, который уничтожит его и навсегда положит конец моему рабству.
   Эти чувства продиктовали мой ответ отцу. Я выразил желание посетить Англию, но, скрывая истинные причины этой просьбы, я облек свое желание в прикрытие, не вызывающее подозрений, в то время как я настаивал на своем желании с серьезностью, которая легко побудила моего отца подчиниться. После столь долгого периода всепоглощающей меланхолии, которая по своей силе и последствиям напоминала безумие, он был рад обнаружить, что я способен получать удовольствие от мысли о таком путешествии, и надеялся, что смена обстановки и разнообразные развлечения принесут облегчение. до моего возвращения полностью вернули меня самому себе.
   Продолжительность моего отсутствия была оставлена на мое усмотрение; предполагалось несколько месяцев или, самое большее, год. Он предпринял одну отеческую предосторожность, чтобы гарантировать, что у меня будет компаньон. Не связавшись со мной предварительно, он, по согласованию с Элизабет, устроил так, чтобы Клерваль присоединился ко мне в Страсбурге. Это мешало уединению, которого я жаждал для выполнения своей задачи; тем не менее в начале моего путешествия присутствие моего друга никоим образом не могло быть препятствием, и я действительно радовался, что таким образом я был спасен от многих часов одинокого, сводящего с ума размышления. Нет, Генри может встать между мной и вторжением моего врага. Если бы я был один, не заставил бы он время от времени навязывать мне свое ненавистное присутствие, чтобы напоминать мне о моей задаче или созерцать ее ход?
   Таким образом, я был связан с Англией, и было решено, что мой союз с Елизаветой должен состояться сразу же после моего возвращения. Возраст моего отца отдавал ему крайнее нежелание медлить. Что касается меня, то я обещал себе одну награду за свои ненавистные труды - одно утешение за мои беспримерные страдания; это была перспектива того дня, когда, освобожденный от моего жалкого рабства, я мог потребовать Элизабет и забыть прошлое в моем союзе с ней.
   Теперь я приготовился к путешествию, но меня преследовало одно чувство, которое наполняло меня страхом и волнением. На время моего отсутствия я должен оставить своих друзей в неведении о существовании их врага и незащищенными от его нападок, как бы он ни был раздражен моим отъездом. Но он обещал следовать за мной, куда бы я ни пошел, и не будет ли он сопровождать меня в Англию? Это воображение было ужасно само по себе, но успокаивало, поскольку предполагало безопасность моих друзей. Меня мучила мысль о возможности обратного. Но в течение всего периода, в течение которого я был рабом своего создания, я позволял себе руководствоваться импульсами момента; и мои теперешние ощущения ясно намекали, что демон последует за мной и освободит мою семью от опасности его махинаций.
   В конце сентября я снова покинул родину. Мое путешествие было моим собственным предложением, и поэтому Элизабет согласилась, но она была полна беспокойства при мысли о моих страданиях, вдали от нее, нашествиях несчастья и горя. Благодаря ее заботе я стал компаньоном в Клервале, а между тем мужчина слеп к тысяче мельчайших обстоятельств, требующих пристального внимания женщины. Ей хотелось попросить меня поторопиться с возвращением; тысяча противоречивых чувств заставила ее замолчать, когда она со слезами на глазах попрощалась со мной.
   Я бросился в карету, которая должна была увезти меня, едва зная, куда еду, и не заботясь о том, что происходит вокруг. Я помнил только, и с горькой тоской думал об этом, чтобы приказать, чтобы мои химические инструменты были упакованы, чтобы идти со мной. Наполненный унылыми видениями, я прошел через множество прекрасных и величественных сцен, но мои глаза были неподвижны и ненаблюдательны. Я мог думать только о цели своих путешествий и о работе, которая должна была занять меня, пока они продолжались.
   После нескольких дней, проведенных в апатичной праздности, в течение которых я проехал много лиг, я прибыл в Страсбург, где два дня ждал Клерваля. Он пришел. Увы, как велик был контраст между нами! Он живо воспринимал каждую новую сцену, радовался, когда видел красоту заходящего солнца, и еще больше радовался, когда видел, как оно восходит и начинает новый день. Он указал мне на меняющиеся цвета ландшафта и вид неба. -- Вот что значит жить, -- воскликнул он. "Как я наслаждаюсь существованием! Но ты, мой дорогой Франкенштейн, отчего ты уныл и печален!" По правде говоря, я был занят мрачными мыслями и не видел ни заката вечерней звезды, ни отражения золотого восхода в Рейне. И вас, мой друг, гораздо больше позабавил бы дневник Клерваля, наблюдавшего за пейзажем глазами с чувством и восторгом, чем слушая мои размышления. Я, жалкий негодяй, преследуемый проклятием, закрывающим все пути к наслаждению.
   Мы договорились спуститься по Рейну на лодке из Страсбурга в Роттердам, откуда мы могли бы переправиться в Лондон. Во время этого плавания мы прошли много ивовых островов и увидели несколько красивых городов. Мы пробыли день в Мангейме и на пятый день после отъезда из Страсбурга прибыли в Майнц. Течение Рейна ниже Майнца становится гораздо живописнее. Река быстро спускается и петляет между холмами, не высокими, но крутыми и красивой формы. Мы видели много разрушенных замков, стоящих на краю обрывов, окруженных черными лесами, высокими и неприступными. Эта часть Рейна действительно представляет необычайно пестрый ландшафт. В одном месте вы видите изрезанные холмы, разрушенные замки, возвышающиеся над огромными пропастями, а внизу мчится темный Рейн; а на внезапном повороте мыса цветущие виноградники с зелеными покатыми берегами и извилистой рекой и многолюдными городами занимают сцену.
   Мы путешествовали во время сбора урожая и слышали песни рабочих, скользя вниз по реке. Даже я, угнетенный умом и беспрестанно взволнованный духом моим от мрачных чувств, даже я был доволен. Я лежал на дне лодки и, глядя в безоблачное голубое небо, как будто упивался спокойствием, к которому давно не был чужд. И если это были мои ощущения, то кто может описать ощущения Генри? Ему казалось, что он перенесся в волшебную страну и наслаждается счастьем, редко испытываемым человеком. "Я видел, - сказал он, - прекраснейшие пейзажи моей страны; Я побывал на озерах Люцерн и Ури, где снежные горы спускаются почти отвесно к воде, отбрасывая черные и непроглядные тени, которые производили бы мрачный и скорбный вид, если бы не самые зеленые острова, которые верят взору своим весельем. внешность; Я видел это озеро, взволнованное бурей, когда ветер взметал вихри воды и давал вам представление о том, каким должен быть смерч на великом океане; и волны с яростью обрушиваются на подножие горы, где священник и его любовница были сметены лавиной и где, как говорят, до сих пор слышны их умирающие голоса среди пауз ночного ветра; я видел горы Ла Вале и Пэи де Во; но эта страна, Виктор, нравится мне больше, чем все эти чудеса. Горы Швейцарии более величественны и необычны, но в берегах этой божественной реки есть очарование, равного которому я никогда прежде не видел. Взгляните на этот замок, который нависает над пропастью; и это также на острове, почти скрытом среди листвы этих прекрасных деревьев; а теперь та группа работников, выходящих из-под своих лоз; и эта деревня наполовину скрылась в глубине горы. О, несомненно, у духа, который населяет и охраняет это место, душа более гармонична с человеком, чем у тех, кто нагромождает ледник или уединяется на неприступных вершинах гор нашей страны". Клерваль! Любимый друг! Даже сейчас мне доставляет удовольствие записывать ваши слова и останавливаться на похвалах, которых вы в высшей степени заслуживаете. Он был существом, сформированным в "самой поэзии природы". Его буйное и восторженное воображение сдерживалось чувствительностью его сердца. Душа его переполнялась горячими чувствами, а дружба его была той преданной и чудесной природы, которую мирские люди учат искать только в воображении. Но даже человеческого сочувствия было недостаточно, чтобы удовлетворить его пылкий ум. Пейзажи внешней природы, на которые другие смотрят только с восхищением, он страстно любил:
   -- Звучащая катаракта
   Преследовала его, как страсть: высокая скала,
   Гора, и дремучий и мрачный лес,
   Их цвета и их формы были тогда для него
   Аппетит; чувство и любовь,
   Это не нуждалось в отдаленном обаянии,
   По мысли, или любой интерес
   Вырвано из глаз. 3
   И где он сейчас существует? Это нежное и прекрасное существо потеряно навсегда? Неужели этот ум, полный идей, фантазий, причудливых и величественных, образовавший мир, существование которого зависело от жизни его создателя, -- этот ум погиб? Он теперь существует только в моей памяти? Нет, это не так; твоя форма, столь божественно выделанная и сияющая красотой, истлела, но твой дух все еще посещает и утешает твоего несчастного друга.
   Простите этот поток печали; эти бесплодные слова - всего лишь небольшая дань уважения беспримерному достоинству Генриха, но они успокаивают мое сердце, переполненное болью, которую вызывает воспоминание о нем. Я продолжу свой рассказ.
   За Кёльном мы спустились на равнины Голландии; и мы решили пройти остаток пути, потому что ветер был встречным, а течение реки было слишком мягким, чтобы помочь нам. Наше путешествие сюда потеряло интерес, связанный с красивыми пейзажами, но через несколько дней мы прибыли в Роттердам, откуда отправились морем в Англию. Ясным утром в конце декабря я впервые увидел белые скалы Британии. Берега Темзы представляли собой новую сцену; они были плоские, но плодородные, и почти каждый город был отмечен воспоминанием о какой-либо истории. Мы увидели форт Тилбери и вспомнили испанскую армаду, Грейвсенд, Вулидж и Гринвич - места, о которых я слышал даже в моей стране.
   Наконец мы увидели многочисленные шпили Лондона, возвышающийся над ними собор Святого Павла и знаменитый в английской истории Тауэр.
   Глава 19
   Лондо n была нашей настоящей точкой покоя; мы решили остаться на несколько месяцев в этом чудесном и знаменитом городе. Клерваль желал общения с гениальными и талантливыми людьми, которые процветали в то время, но это было для меня второстепенной целью; Я был в основном занят средствами получения сведений, необходимых для выполнения моего обещания, и быстро воспользовался привезенными с собой рекомендательными письмами, адресованными наиболее выдающимся естествоиспытателям.
   Если бы это путешествие пришлось на дни моей учебы и счастья, оно доставило бы мне невыразимое удовольствие. Но мое существование постигло упадок, и я посещал этих людей только ради информации, которую они могли дать мне по предмету, к которому мой интерес был так ужасно глубок. Компания была утомительна для меня; в одиночестве я мог наполнить свой разум видами неба и земли; голос Генри успокаивал меня, и таким образом я мог обмануть себя и обрести временное умиротворение. Но занятые, неинтересные, радостные лица возвращали отчаяние в мое сердце. Я увидел непреодолимую преграду между мной и моими ближними; эта преграда была запечатана кровью Вильгельма и Жюстины, и мысль о событиях, связанных с этими именами, наполняла мою душу тоской.
   Но в Клервале я увидел образ прежнего себя; он был любознательным и стремился получить опыт и наставления. Различие в манерах, которое он наблюдал, было для него неиссякаемым источником наставления и развлечения. Он также преследовал цель, которую давно имел в виду. Его план состоял в том, чтобы посетить Индию, полагая, что в его знании ее различных языков и в взглядах, которые он принял на ее общество, есть средства для материальной помощи прогрессу европейской колонизации и торговли. Только в Британии он мог способствовать осуществлению своего плана. Он был вечно занят, и единственным препятствием для его наслаждений был мой печальный и подавленный ум. Я старался, насколько возможно, скрыть это, чтобы не лишать его удовольствия, естественного для того, кто вступает на новую сцену жизни, не потревоженный ни заботой, ни горьким воспоминанием. Я часто отказывался сопровождать его, ссылаясь на другую помолвку, чтобы остаться один. Я теперь тоже начал собирать материалы, необходимые для моего нового творения, и это было для меня подобно пытке одиночными каплями воды, беспрестанно падающими на голову. Каждая мысль, посвященная ему, была крайней мукой, и каждое слово, которое я говорил, намекая на это, заставляло мои губы дрожать, а сердце трепетать.
   Проведя несколько месяцев в Лондоне, мы получили письмо от человека из Шотландии, который раньше был нашим гостем в Женеве. Он упомянул о красотах своей родной страны и спросил нас, недостаточно ли этих соблазнов, чтобы побудить нас продолжить наше путешествие на север до Перта, где он проживал. Клерваль охотно принял это приглашение, а я, хотя и ненавидел общество, хотел снова увидеть горы и реки и все чудеса, которыми природа украшает избранные ею жилища. Мы прибыли в Англию в начале октября, сейчас был февраль. Поэтому мы решили начать наше путешествие на север по истечении еще одного месяца. В этой экспедиции мы не собирались следовать большой дорогой в Эдинбург, а намеревались посетить Виндзор, Оксфорд, Мэтлок и Камберлендские озера, решив завершить это путешествие к концу июля. Я упаковал свои химические инструменты и собранные материалы, решив закончить свои труды в каком-нибудь глухом уголке на северном нагорье Шотландии.
   Мы покинули Лондон 27 марта и задержались на несколько дней в Виндзоре, бродя по его прекрасному лесу. Это была новая сцена для нас, альпинистов; величественные дубы, количество дичи и стада величественных оленей были для нас в новинку.
   Оттуда мы отправились в Оксфорд. Когда мы вошли в этот город, наши мысли наполнились воспоминаниями о событиях, произошедших здесь более полутора столетий назад. Именно здесь Карл I собрал свои силы. Этот город остался ему верен после того, как вся нация отказалась от его дела и присоединилась к знамени парламента и свободы. Память об этом несчастном короле и его спутниках, любезном Фолкленде, дерзком Геринге, его королеве и сыне придавала особый интерес каждой части города, которую они, как можно было предположить, населяли. Дух прежних дней нашел здесь пристанище, и мы с удовольствием проследовали по его следам. Если бы эти чувства не находили себе воображаемого удовлетворения, то внешний вид города сам по себе обладал достаточной красотой, чтобы вызывать наше восхищение. Колледжи древние и живописные; улицы почти великолепны; и прекрасная Изида, которая течет рядом с ним через луга изысканной зелени, раскинулась в безмятежной водной глади, которая отражает его величественное собрание башен, шпилей и куполов, заключенных среди вековых деревьев.
   Я наслаждался этой сценой, и все же мое удовольствие было омрачено воспоминанием о прошлом и предвкушением будущего. Я был создан для мирного счастья. В дни моей юности недовольство никогда не посещало меня, и если меня когда-нибудь охватывала скука, то созерцание прекрасного в природе или изучение прекрасного и возвышенного в творениях человека всегда могло заинтересовать мое сердце и придать легкость моему сердцу. мои духи. Но я проклятое дерево; болт вошел в мою душу; и я чувствовал тогда, что должен выжить, чтобы показать то, чем я скоро перестану быть, - жалкое зрелище погибшего человечества, жалкое для других и невыносимое для меня самого.
   Мы провели в Оксфорде значительное время, бродя по его окрестностям и пытаясь определить каждое место, которое могло бы иметь отношение к самой оживленной эпохе английской истории. Наши маленькие путешествия, связанные с открытиями, часто удлинялись из-за того, что объекты появлялись один за другим. Мы посетили могилу прославленного Хэмпдена и поле, на котором пал этот патриот. На мгновение моя душа возвысилась от своих унизительных и жалких страхов, чтобы созерцать божественные идеи свободы и самопожертвования, памятниками и воспоминаниями которых были эти зрелища. На мгновение я осмелился стряхнуть с себя цепи и оглядеться вокруг себя свободным и возвышенным духом, но железо въелось в мою плоть, и я снова погрузился, дрожа и безнадежно, в свою жалкую сущность.
   Мы с сожалением покинули Оксфорд и направились в Мэтлок, который был нашим следующим пристанищем. Местность в окрестностях этой деревни больше походила на пейзажи Швейцарии; но все на более низком уровне, и зеленые холмы хотят короны далеких белых Альп, которые всегда сопровождают сосновые горы моей родины. Мы посетили чудесную пещеру и маленькие кабинеты естественной истории, где диковинки расположены так же, как в коллекциях в Серво и Шамуни. Последнее имя заставило меня вздрогнуть, когда его произнес Генри, и я поспешил покинуть Мэтлок, с которым была связана эта ужасная сцена.
   Из Дерби, продолжая путь на север, мы провели два месяца в Камберленде и Уэстморленде. Теперь я мог почти вообразить себя среди швейцарских гор. Маленькие клочья снега, еще сохранившиеся на северных склонах гор, озера и стремительные каменистые ручьи были мне знакомы и дороги. Здесь же мы завели несколько знакомых, которые чуть не ухитрились обмануть меня на счастье. Восторг от Клерваля был неизмеримо больше моего; его ум расширился в компании талантливых людей, и он нашел в своей собственной природе большие способности и ресурсы, чем он мог себе представить, когда он общался с нижестоящими. "Я мог бы провести здесь свою жизнь, - сказал он мне. -- И среди этих гор я вряд ли пожалею о Швейцарии и Рейне.
   Но он обнаружил, что жизнь путешественника включает в себя много боли среди удовольствий. Его чувства вечно напряжены; и когда он начинает погружаться в покой, он обнаруживает себя вынужденным оставить то, на чем он отдыхает в удовольствии, ради чего-то нового, что снова привлекает его внимание и от чего он также отказывается ради других новшеств.
   Едва мы посетили различные озера Камберленда и Уэстморленда и прониклись привязанностью к некоторым жителям, как подошло время нашей встречи с нашим шотландским другом, и мы оставили их, чтобы путешествовать дальше. Со своей стороны я не сожалел. Я уже какое-то время пренебрегал своим обещанием и боялся последствий разочарования демона. Он может остаться в Швейцарии и отомстить моим родственникам. Эта мысль преследовала и мучила меня каждую минуту, из которой я иначе мог бы вырвать покой и покой. Я ждал своих писем с лихорадочным нетерпением; если они задерживались, я был несчастен и охвачен тысячей страхов; и когда они прибыли и я увидел надпись Елизаветы или моего отца, я едва осмелился прочитать и выяснить свою судьбу. Иногда мне казалось, что дьявол преследует меня и может ускорить мою нерадивость, убив моего товарища. Когда эти мысли овладевали мной, я ни на мгновение не покидал Генри, а следовал за ним как за его тенью, чтобы защитить его от воображаемой ярости его разрушителя. Мне казалось, что я совершил какое-то великое преступление, сознание которого преследовало меня. Я был невиновен, но я действительно навлек на свою голову ужасное проклятие, столь же смертоносное, как и проклятие преступления.
   Я посетил Эдинбург с томными глазами и умом; и все же этот город мог бы заинтересовать самое несчастное существо. Клервалю он нравился не так сильно, как Оксфорд, ибо древность последнего города ему нравилась больше. Но красота и правильность нового города Эдинбурга, его романтического замка и его окрестностей, самого восхитительного в мире, Трона Артура, Колодца Святого Бернарда и Пентлендских холмов компенсировали ему перемену и наполнили его радостью и восхищением. . Но мне не терпелось прибыть к окончанию моего путешествия.
   Мы покинули Эдинбург через неделю, проехав через Купар, Сент-Эндрюс и вдоль берегов Тэя в Перт, где нас ожидал наш друг. Но я был не в настроении смеяться и разговаривать с незнакомцами или вникать в их чувства или планы с добродушием, ожидаемым от гостя; и поэтому я сказал Клервалю, что хочу совершить путешествие по Шотландии в одиночку. -- Вы, -- сказал я, -- развлекайтесь, и пусть это будет нашим свиданием. Я могу отсутствовать месяц или два; но не мешайте моим движениям, умоляю вас; оставь меня в покое и одиночестве на короткое время; и когда я вернусь, я надеюсь, что это будет с более легким сердцем, более подходящим для вашего собственного характера.
   Генри хотел отговорить меня, но, увидев, что я склоняюсь к этому плану, перестал возражать. Он умолял меня писать чаще. "Я предпочел бы быть с вами, - сказал он, - в ваших уединенных прогулках, чем с этими шотландцами, которых я не знаю; поспешите же, мой дорогой друг, вернуться, чтобы я мог снова чувствовать себя как дома, чего я не могу сделать в ваше отсутствие.
   Расставшись с другом, я решил посетить какой-нибудь отдаленный уголок Шотландии и закончить свою работу в одиночестве. Я не сомневался, что чудовище последовало за мной и откроется мне, когда я закончу, чтобы принять своего спутника. С этой решимостью я пересек северное нагорье и остановился на одном из самых отдаленных Оркнейских островов как на месте своих трудов. Это было подходящее место для такой работы, поскольку оно было не более чем скалой, высокие борта которой постоянно били волны. Земля была бесплодной, едва давала пастбище для нескольких жалких коров и овсяную кашу для ее жителей, состоявших из пяти человек, чьи изможденные и тощие конечности свидетельствовали об их жалком питании. Овощи и хлеб, когда они предавались такой роскоши, и даже пресную воду приходилось добывать на материке, который находился примерно в пяти милях от них.
   На всем острове было всего три убогие хижины, и одна из них была свободна, когда я приехал. Это я нанял. В нем было всего две комнаты, и они демонстрировали всю убогость самой жалкой нищеты. Соломенная крыша обвалилась, стены не оштукатурены, а дверь сорвалась с петель. Я приказал починить его, купил мебели и вступил во владение, что, несомненно, вызвало бы некоторое удивление, если бы все чувства дачников не были притуплены нуждой и убогой бедностью. А так я жил незамеченным и невозмутимым, почти не получая благодарности за скудные продукты и одежду, которые я давал, настолько страдание притупляет даже самые грубые чувства людей.
   В этом убежище я посвятил утро работе; но вечером, когда позволяла погода, я ходил по каменистому морскому берегу, чтобы послушать, как волны ревели и бились у моих ног. Это была монотонная, но постоянно меняющаяся сцена. Я думал о Швейцарии; он сильно отличался от этого пустынного и ужасающего пейзажа. Его холмы покрыты виноградниками, а его дома густо разбросаны по равнине. В его прекрасных озерах отражается голубое и ласковое небо, и, когда его тревожат ветры, их шум не более чем игра живого младенца по сравнению с ревом гигантского океана.
   Таким образом я распределял свои занятия, когда впервые приехал, но по мере того, как я продолжал свой труд, он с каждым днем становился для меня все более ужасным и надоедливым. Иногда я несколько дней не мог уговорить себя войти в свою лабораторию, а иногда я трудился день и ночь, чтобы закончить свою работу. Это был действительно грязный процесс, которым я занимался. Во время моего первого эксперимента какое-то восторженное безумие ослепило меня от ужаса моей работы; мой ум был сосредоточен на завершении моего труда, и мои глаза были закрыты для ужаса моего действия. Но теперь я шел к этому хладнокровно, и сердце мое часто болело от работы рук моих.
   Помещенный таким образом, занятый самым отвратительным занятием, погруженный в уединение, где ничто не могло ни на мгновение отвлечь мое внимание от действительной сцены, в которой я был занят, мое настроение стало неуравновешенным; Я стал беспокойным и нервным. Каждую минуту я боялся встретить своего преследователя. Иногда я сидел, устремив глаза в землю, боясь поднять их, чтобы они не встретились с предметом, который я так боялся увидеть. Я боялся уходить из виду моих собратьев, чтобы, когда он один, не явился за своим спутником.
   Тем временем я продолжал работать, и мой труд был уже значительно продвинут. Я смотрел на его завершение с трепетной и жадной надеждой, в которой не смел довериться себе, но которая была смешана с темными предчувствиями зла, от которых у меня сжалось сердце.
   Глава 20
   я сидела однажды вечером в моей лаборатории; солнце зашло, а луна только что поднялась из-за моря; У меня не было достаточно света для моей работы, и я оставался праздным, в паузе, раздумывая над тем, оставить ли мне свою работу на ночь или ускорить ее завершение неослабевающим вниманием к ней. Когда я сидел, мне пришла в голову череда размышлений, которые заставили меня задуматься о последствиях того, что я сейчас делал. Три года назад я занимался тем же самым и создал демона, чье беспримерное варварство опустошило мое сердце и навсегда наполнило его самыми горькими угрызениями совести. Теперь я собирался сформировать другое существо, о нравах которого я так же ничего не знал; она может стать в десять тысяч раз более злобной, чем ее супруга, и ради самой себя наслаждаться убийствами и несчастьями. Он поклялся бросить людей и скрыться в пустынях, но она этого не сделала; и она, которая, по всей вероятности, должна была стать мыслящим и разумным животным, могла отказаться подчиниться договору, заключенному до ее создания. Они могут даже ненавидеть друг друга; существо, которое уже жило, ненавидело свое собственное уродство, и не мог ли он испытать еще большее отвращение к нему, когда оно предстало перед его глазами в женском образе? Она также могла с отвращением отвернуться от него к превосходной красоте мужчины; она может бросить его, и он снова останется один, раздраженный новой провокацией того, что его бросил один из представителей его собственного вида. Даже если бы они покинули Европу и заселили бы пустыни нового мира, все же одним из первых результатов тех симпатий, которых жаждал демон, были бы дети, и на земле распространилась бы раса дьяволов, которые могли бы сделать самое существование человеческого рода состояние ненадежное и полное ужаса. Имею ли я право ради собственной выгоды налагать это проклятие на вечные поколения? Раньше я был тронут софизмами существа, которое я создал; Я потерял сознание от его дьявольских угроз; но теперь, в первый раз, злость моего обещания обрушилась на меня; Я содрогнулся при мысли, что грядущие века могут проклясть меня как своего вредителя, чей эгоизм не поколебался купить себе покой ценой, быть может, всего человечества.
   Я задрожал, и мое сердце замерло во мне, когда, взглянув вверх, я увидел при свете луны демона у окна. Жуткая ухмылка скривила его губы, когда он посмотрел на меня, где я сидел, выполняя задание, которое он мне поручил. Да, он следовал за мной в моих путешествиях; он бродил по лесам, прятался в пещерах или укрывался в широких пустынных пустошах; и теперь он пришел, чтобы отметить мои успехи и требовать выполнения моего обещания.
   Когда я смотрел на него, его лицо выражало крайнюю степень злобы и предательства. Я с чувством безумия подумал о своем обещании создать себе подобного ему и, дрожа от страсти, разорвал на куски дело, которым я был занят. Негодяй увидел, как я уничтожил существо, от будущего существования которого зависело его счастье, и с воем дьявольского отчаяния и мести удалился.
   Я вышел из комнаты и, заперев дверь, торжественно поклялся в своем сердце никогда не возобновлять своих трудов; и тогда дрожащими шагами я отыскал свою собственную квартиру. Я был один; никого не было рядом со мной, чтобы рассеять мрак и избавить меня от тошнотворного гнета самых страшных грез.
   Прошло несколько часов, а я оставался у своего окна, глядя на море; он был почти неподвижен, потому что ветры стихли, и вся природа покоилась под взглядом тихой луны. Лишь несколько рыбацких судов мелькали в воде, и время от времени легкий ветерок доносил звуки голосов, когда рыбаки перекликались. Я чувствовал тишину, хотя едва осознавал ее крайнюю глубину, пока мое ухо не заткнуло вдруг плеск весел у берега, и кто-то приземлился недалеко от моего дома.
   Через несколько минут после этого я услышал скрип моей двери, как будто кто-то пытался ее тихонько открыть. Я дрожал с головы до ног; Я предчувствовал, кто это, и хотел разбудить одного из мужиков, живших в избе недалеко от моей; но меня охватило чувство беспомощности, столь часто ощущаемое в страшных снах, когда напрасно пытаешься убежать от нависшей опасности, и приросло к месту. Вскоре я услышал звук шагов в коридоре; дверь отворилась, и появился негодяй, которого я боялся.
   Затворив дверь, он подошел ко мне и сказал сдавленным голосом: "Ты разрушил дело, которое начал; что ты собираешься делать? Ты осмеливаешься нарушить свое обещание? Я терпел тяжелый труд и страдания; Я покинул Швейцарию с тобой; Я полз вдоль берегов Рейна, среди его ивовых островов и вершин его холмов. Я провел много месяцев в пустошах Англии и среди пустынь Шотландии. Я терпел неисчислимую усталость, и холод, и голод; ты смеешь разрушать мои надежды?"
   "Уходи! Я нарушаю свое обещание; Я никогда не сотворю другого, подобного тебе, равного уродству и пороку".
   "Раб, я прежде рассуждал с тобой, но ты оказался недостоин моего снисхождения. Помните, что у меня есть сила; ты считаешь себя несчастным, но я могу сделать тебя таким несчастным, что дневной свет будет тебе ненавистен. Ты мой создатель, но я твой господин; подчиниться!"
   "Час моей нерешительности прошел, и настал период твоей власти. Ваши угрозы не могут побудить меня совершить злой поступок; но они укрепляют меня в решении не делать вас компаньоном в пороке. Неужели я хладнокровно выпущу на землю демона, который наслаждается смертью и нищетой? Уходи! Я тверд, и ваши слова только разожгут мою ярость".
   Чудовище увидело мою решимость в моем лице и заскрежетало зубами от бессилия гнева. "Неужели каждый мужчина, - воскликнул он, - найдет себе жену на лоне, и у каждого зверя будет своя половинка, а я буду один? У меня были чувства привязанности, и они были вознаграждены отвращением и презрением. Мужчина! Вы можете ненавидеть, но будьте осторожны! Ваши часы пройдут в страхе и страдании, и вскоре упадет болт, который должен навсегда лишить вас вашего счастья. Будешь ли ты счастлив, пока я пресмыкаюсь в своем несчастье? Вы можете взорвать другие мои страсти, но месть остается, месть, отныне дороже света и пищи! Я могу умереть, но сначала ты, мой тиран и мучитель, проклянешь солнце, которое смотрит на твои страдания. Остерегайтесь, ибо я бесстрашен и потому силен. Я буду бодрствовать с хитростью змеи, чтобы ужалить ее ядом. Человек, ты должен покаяться в обидах, которые ты нанес".
   "Дьявол, перестань; и не отравляйте воздух этими злобными звуками. Я заявил вам о своем решении, и я не трус, чтобы поддаться словам. Оставь меня; Я неумолим".
   "Это хорошо. Я пойду; но помни, я буду с тобой в твою первую брачную ночь.
   Я двинулся вперед и воскликнул: "Злодей! Прежде чем подписать мне смертный приговор, убедитесь, что вы сами в безопасности.
   Я бы схватил его, но он ускользнул от меня и с поспешностью покинул дом. Через несколько мгновений я увидел его в лодке, которая неслась по воде со стреловидной быстротой и вскоре затерялась среди волн.
   Все снова стихло, но его слова звенели у меня в ушах. Я сгорал от ярости, чтобы преследовать убийцу моего мира и низвергнуть его в океан. Я торопливо и взволнованно ходил взад и вперед по комнате, а мое воображение вызывало тысячи образов, чтобы мучить и жалить меня. Почему я не последовал за ним и не сблизился с ним в смертельной схватке? Но я позволил ему уйти, и он направил свой курс к материку. Я содрогнулся при мысли, кто может стать следующей жертвой его ненасытной мести. И тогда я снова вспомнил его слова: "Я буду с тобой в твою первую брачную ночь". Таков был срок, назначенный для исполнения моего предназначения. В этот час я должен умереть и тотчас утолить и погасить его злобу. Перспектива не внушала мне страха; но когда я думал о моей возлюбленной Елизавете, о ее слезах и бесконечной печали, когда она найдет своего возлюбленного, столь варварски отнятого у нее, слезы, первые за многие месяцы, полились из моих глаз, и я решил не упасть. перед моим врагом без ожесточенной борьбы.
   Ночь прошла, и солнце поднялось из-за океана; мои чувства стали спокойнее, если это можно назвать спокойствием, когда буйство ярости погружается в глубины отчаяния. Я вышел из дома, где произошла ужасная сцена прошлой ночной ссоры, и пошел по морскому берегу, который я почти считал непреодолимой преградой между мной и моими собратьями; более того, меня захлестнуло желание, чтобы это было доказательством факта.
   Я хотел, чтобы я мог провести свою жизнь на этой голой скале, правда, устало, но не прерываясь ни одним внезапным потрясением страдания. Если я вернусь, то должен был принести себя в жертву или увидеть, как те, кого я больше всего любил, умирают от хватки демона, которого я сам создал.
   Я ходил по острову, как беспокойный призрак, разлученный со всем, что он любил, и несчастный в разлуке. Когда наступил полдень и солнце поднялось выше, я лег на траву и погрузился в глубокий сон. Я не спал всю предыдущую ночь, мои нервы были взволнованы, и мои глаза воспалились от наблюдения и страдания. Сон, в который я теперь погрузился, освежил меня; и когда я проснулся, я снова почувствовал, как будто я принадлежу к расе людей, подобных мне, и я начал размышлять о том, что произошло с большим самообладанием; и все же слова дьявола звенели в моих ушах, как погребальный звон; они явились как сон, но отчетливые и гнетущие, как реальность.
   Солнце уже далеко зашло, а я все еще сидел на берегу, утоляя свой аппетит, ставший ненасытным, овсяным пирогом, как вдруг увидел, что недалеко от меня причаливает рыбацкая лодка, и один из матросов принес мне пакет; в нем были письма из Женевы и одно от Клерваля, умолявшего меня присоединиться к нему. Он сказал, что безрезультатно тратит свое время там, где он находится, что в письмах от друзей, которых он завел в Лондоне, просят его вернуться, чтобы завершить переговоры, в которые они вступили для его индийского предприятия. Он больше не мог откладывать отъезд; но так как за его путешествием в Лондон могло последовать, даже раньше, чем он предполагал, его более длительное путешествие, он умолял меня даровать ему столько моего общества, сколько я могу сэкономить. Поэтому он умолял меня покинуть мой одинокий остров и встретиться с ним в Перте, чтобы мы могли вместе отправиться на юг. Это письмо в некоторой степени вернуло меня к жизни, и я решил покинуть свой остров по истечении двух дней. Однако перед отъездом мне предстояло выполнить задание, о котором я боялся подумать; Я должен упаковать свои химические инструменты, а для этого я должен войти в комнату, которая была местом моей гнусной работы, и я должен взяться за ту посуду, вид которой вызывал у меня отвращение. На следующее утро, на рассвете, я набрался смелости и отпер дверь своей лаборатории. Остатки недоделанного существа, которого я уничтожил, валялись разбросанными по полу, и я почти чувствовал себя так, как будто изувечил живую плоть человека. Я остановился, чтобы собраться, а затем вошел в комнату. Дрожащей рукой я вынес инструменты из комнаты, но подумал, что не следует оставлять остатки моей работы, возбуждающие ужас и подозрение у мужиков; и поэтому я положил их в корзину с большим количеством камней и, сложив их, решил бросить их в море той же ночью; а тем временем я сидел на берегу, чистя и приводя в порядок мой химический аппарат.
   Ничто не могло быть более полным, чем перемена, происшедшая в моих чувствах после ночи появления демона. Раньше я с мрачным отчаянием относился к своему обещанию как к делу, которое, во что бы то ни стало, должно быть выполнено; но теперь мне казалось, что с моих глаз сняли пленку, и я впервые ясно увидел. Мысль о возобновлении моих трудов ни на мгновение не приходила мне в голову; угроза, которую я услышал, тяготила мои мысли, но я не думал, что мой добровольный поступок может предотвратить ее. Я решил для себя, что создать другого, подобного демону, которого я создал первым, было бы актом самого низкого и жестокого эгоизма, и я изгнал из своего разума все мысли, которые могли бы привести к иному заключению.
   Между двумя и тремя часами ночи взошла луна; и тогда я, положив свою корзину на борт маленькой лодки, отплыл примерно в четырех милях от берега. Сцена была совершенно одинокой; несколько лодок возвращались к берегу, но я отплыл от них. Я чувствовал себя так, словно готовился совершить ужасное преступление, и с содроганием избегал всякой встречи с моими собратьями. Однажды луна, которая прежде была ясной, внезапно закрылась густым облаком, и я воспользовался моментом темноты и бросил свою корзину в море; Я слушал булькающий звук, когда он тонул, а затем уплывал прочь от места. Небо заволокло тучами, но воздух был чист, хотя и охлажден поднявшимся тогда северо-восточным бризом. Но это освежило меня и наполнило такими приятными ощущениями, что я решился продлить свое пребывание на воде и, установив руль в прямое положение, растянулся на дне лодки. Облака скрывали луну, все было неясно, и я слышал только шум лодки, когда ее киль рассекал волны; ропот убаюкивал меня, и вскоре я крепко заснул. Не знаю, как долго я оставался в таком положении, но когда я проснулся, то обнаружил, что солнце уже значительно поднялось. Ветер был сильный, и волны постоянно угрожали безопасности моей маленькой лодки. Я обнаружил, что ветер был северо-восточный и, должно быть, унес меня далеко от берега, с которого я вышел. Я попытался изменить курс, но быстро обнаружил, что, если я попытаюсь снова, лодка мгновенно наполнится водой. В таком положении моим единственным выходом было ехать по ветру. Признаюсь, я испытал некоторое ощущение ужаса. У меня не было с собой компаса, и я был так скудно знаком с географией этой части света, что солнце мало помогало мне. Меня могло унести в бескрайнюю Атлантику и ощутить на себе все муки голодной смерти, или я мог быть поглощен безмерными водами, которые ревели и бились вокруг меня. Я уже был в отключке много часов и чувствовал муку жгучей жажды, прелюдию к другим моим страданиям. Я смотрел на небо, которое было покрыто облаками, летящими по ветру, только для того, чтобы смениться другими; я смотрел на море; это должно было стать моей могилой. "Дьявол, - воскликнул я, - твоя задача уже выполнена!" Я думал об Элизабет, о моем отце и о Клервале - обо всех, оставшихся позади, на которых чудовище могло бы удовлетворить свои кровавые и беспощадные страсти. Эта мысль повергла меня в такую безнадежную и страшную задумчивость, что даже теперь, когда эта сцена вот-вот завершится передо мной навсегда, я содрогаюсь при мысли о ней.
   Так прошло несколько часов; но мало-помалу, по мере того как солнце склонялось к горизонту, ветер стихал, превращаясь в легкий бриз, и море освобождалось от волн. Но они уступили место тяжелой зыби; Меня тошнило, и я едва мог держать руль, когда вдруг увидел полосу возвышенности на юге.
   Почти измученный усталостью и ужасным напряжением, которое я перенес в течение нескольких часов, эта внезапная уверенность в жизни потоком теплой радости хлынула в мое сердце, и слезы хлынули из моих глаз.
   Как изменчивы наши чувства и как странно та цепляющая любовь к жизни, которую мы питаем даже в избытке страданий! Я соорудил еще один парус из части своего платья и с готовностью направился к земле. Он имел дикий и каменистый вид, но, подойдя ближе, я легко заметил следы возделывания. Я увидел корабли у берега и внезапно перенесся обратно в окрестности цивилизованных людей. Я тщательно проследил извилины земли и приветствовал шпиль, который, как я наконец увидел, выходил из-за небольшого мыса. Так как я был в состоянии крайней слабости, то решил плыть прямо к городу, как к месту, где мне было бы легче всего раздобыть пищу. К счастью, у меня были с собой деньги.
   Свернув с мыса, я увидел небольшой аккуратный городок и хорошую гавань, в которую я вошел, сердце мое забилось от радости при неожиданном спасении.
   Пока я чинил лодку и устанавливал паруса, к этому месту столпилось несколько человек. Они, казалось, очень удивились моему появлению, но вместо того, чтобы предложить мне какую-либо помощь, перешептывались с жестами, которые в другое время могли бы вызвать во мне легкое чувство тревоги. А так я лишь заметил, что они говорят по-английски, и потому обратился к ним на этом языке. "Добрые друзья, - сказал я, - не будете ли вы так любезны сказать мне название этого города и сообщить, где я нахожусь?"
   - Ты скоро узнаешь об этом, - ответил мужчина хриплым голосом. "Может быть, вы пришли в место, которое вам не очень понравится, но с вами никто не спросит насчёт вашей квартиры, я вам обещаю".
   Я чрезвычайно удивился, получив столь грубый ответ от незнакомца, и смутился также, увидев нахмуренные и сердитые лица его товарищей. - Почему ты так грубо отвечаешь мне? Я ответил. - У англичан не в обычае так негостеприимно встречать незнакомцев.
   "Я не знаю, - сказал человек, - какой обычай может быть у англичан, но у ирландцев есть обычай ненавидеть злодеев". Пока продолжался этот странный диалог, я заметил, что толпа быстро увеличивается. Их лица выражали смесь любопытства и гнева, что меня раздражало и в какой-то степени встревожило.
   Я спросил, как добраться до гостиницы, но никто не ответил. Затем я двинулся вперед, и толпа послышалась бормотание, когда они последовали за мной и окружили меня, когда подошедший неблаговидный человек похлопал меня по плечу и сказал: "Пойдем, сэр, вы должны следовать за мной к мистеру Кирвину, чтобы дать отчет о себе".
   "Кто такой мистер Кирвин? Почему я должен отчитываться перед собой? Разве это не свободная страна?"
   - Да, сэр, достаточно бесплатно для честных людей. Мистер Кирвин - судья, и вы должны дать отчет о смерти джентльмена, которого нашли убитым здесь прошлой ночью.
   Этот ответ испугал меня, но вскоре я пришел в себя. я был невиновен; это легко доказать; поэтому я молча последовал за своим проводником, и меня привели к одному из лучших домов в городе. Я был готов утонуть от усталости и голода, но, окруженный толпой, счел благоразумным напрячь все свои силы, дабы никакая физическая слабость не была истолкована в опасение или сознательную вину. Вряд ли я ожидал тогда, что бедствие, которое должно было через несколько мгновений сокрушить меня и подавить в ужасе и отчаянии всякий страх перед позором или смертью. Здесь я должен остановиться, так как требуется вся моя сила духа, чтобы вспомнить ужасные события, которые я собираюсь рассказать в надлежащих подробностях своим воспоминаниям.
   Глава 21
   я был так Русский представил в присутствии магистрата старого доброжелательного человека со спокойными и мягкими манерами. Он посмотрел на меня, однако, с некоторой долей строгости, а затем, повернувшись к моим проводникам, спросил, кто явился по этому поводу в качестве свидетелей.
   Вперед выступило около полудюжины мужчин; и, поскольку один из них был выбран судьей, он показал, что накануне вечером он был на рыбалке со своим сыном и зятем Дэниелом Ньюджентом, когда около десяти часов они заметили сильный северный порыв ветра, и соответственно они заходят в порт. Это была очень темная ночь, так как луна еще не взошла; они высадились не в гавани, а, как они привыкли, у ручья примерно в двух милях ниже. Он шел первым, неся часть рыболовных снастей, а его спутники следовали за ним на некотором расстоянии.
   Когда он шел по пескам, он ударился обо что-то ногой и упал на землю всем телом. Его товарищи подошли, чтобы помочь ему, и при свете своего фонаря они обнаружили, что он упал на тело человека, который, по всей видимости, был мертв. Первое их предположение было, что это труп какого-то человека, утонувшего и выброшенного волнами на берег, но при осмотре они нашли, что одежда не была мокрой и даже что тело не было тогда холодным. Они тотчас же отнесли его в хижину старухи неподалеку от места происшествия и тщетно пытались вернуть его к жизни. На вид это был красивый молодой человек лет двадцати пяти. Его, по-видимому, задушили, потому что не было никаких следов насилия, кроме черного следа от пальцев на шее.
   Первая часть этого показания меня нисколько не заинтересовала, но когда заговорили о следе от пальцев, я вспомнил об убийстве брата и почувствовал себя крайне взволнованным; члены мои дрожали, а глаза затуманились, что заставило меня опереться на стул для опоры. Судья наблюдал за мной зорким взглядом и, конечно же, сделал неблагоприятное предзнаменование в моем поведении.
   Сын подтвердил версию своего отца, но когда Дэниела Ньюджента вызвали, он поклялся, что незадолго до падения своего товарища он видел лодку с одним человеком в ней недалеко от берега; и, насколько он мог судить по свету нескольких звезд, это была та самая лодка, в которую я только что приземлился. Женщина показала, что жила недалеко от пляжа и стояла у дверей своего коттеджа, ожидая возвращения рыбаков, примерно за час до того, как она узнала об обнаружении тела, когда увидела лодку с одним человеком в он оттолкнулся от той части берега, где впоследствии был найден труп.
   Другая женщина подтвердила версию о том, что рыбаки принесли тело в ее дом; было не холодно. Его положили в постель и потерли, а Даниил пошел в город за аптекарем, но жизнь совсем ушла.
   Несколько других мужчин были допрошены относительно моего приземления, и они согласились, что при сильном северном ветре, поднявшемся ночью, весьма вероятно, что я много часов метался и был вынужден вернуться почти на то же место из который я уехал. Кроме того, они заметили, что я, по-видимому, принес тело из другого места, и вполне вероятно, что, поскольку я, по-видимому, не знал берега, я мог положить его в гавань, не зная о расстоянии города... место, куда я положил труп.
   Мистер Кирвин, выслушав это свидетельство, пожелал, чтобы меня отвели в комнату, где лежало тело для погребения, чтобы можно было наблюдать, какой эффект произведет на меня его вид. На эту мысль, вероятно, натолкнуло меня крайнее волнение, которое я проявил, когда описывался способ убийства. Соответственно, магистрат и несколько других лиц отвели меня в гостиницу. Меня не могли не поразить странные совпадения, происшедшие в эту насыщенную событиями ночь; но, зная, что я разговаривал с несколькими людьми на острове, где я жил примерно в то время, когда было найдено тело, я был совершенно спокоен относительно последствий этого дела. Я вошел в комнату, где лежал труп, и меня подвели к гробу. Как я могу описать свои ощущения при созерцании его? Я чувствую, что меня все еще иссушает ужас, и я не могу думать об этом страшном моменте без содрогания и агонии. Допрос, присутствие магистрата и свидетелей вылетели из моей памяти, как сон, когда я увидел распростертое передо мной бездыханное тело Анри Клерваля. У меня перехватило дыхание, и, бросившись на тело, я воскликнул: "Неужели мои убийственные махинации лишили и тебя, мой дорогой Генри, жизни? Два я уже уничтожил; другие жертвы ждут своей участи; но ты, Клерваль, мой друг, мой благодетель...
   Человеческое тело уже не могло выдерживать агонии, которую я терпел, и в сильных конвульсиях меня вынесли из комнаты. За этим последовала лихорадка. Я лежал два месяца на грани смерти; мой бред, как я потом слышал, был ужасен; Я называл себя убийцей Вильгельма, Жюстины и Клерваля. Иногда я умолял своих слуг помочь мне в уничтожении демона, который меня мучил; а то я чувствовал, как пальцы чудовища уже вцепились мне в шею, и громко кричал от боли и ужаса. К счастью, поскольку я говорил на своем родном языке, меня понимал только мистер Кирвин; но моих жестов и горьких криков было достаточно, чтобы напугать других свидетелей. Почему я не умер? Более несчастный, чем когда-либо был человек, почему я не погрузился в забвение и покой? Смерть уносит многих цветущих детей, единственные надежды их любящих родителей; сколько невест и юных любовников однажды были в цвету здоровья и надежды, а на следующий день стали добычей червей и разложения могилы! Из какого материала я был сделан, чтобы выдержать столько ударов, которые, подобно вращению колеса, постоянно возобновляли пытку?
   Но я был обречен жить и через два месяца очутился, как очнувшись ото сна, в тюрьме, растянувшись на убогой постели, окруженный тюремщиками, тюремщиками, засовами и всем жалким аппаратом застенка. Помню, было утро, когда я таким образом пробудился к пониманию; Я забыл подробности происшедшего и только почувствовал, как будто на меня вдруг нашло какое-то большое несчастье; но когда я оглянулся и увидел зарешеченные окна и убожество комнаты, в которой я находился, все промелькнуло в моей памяти, и я горько застонал.
   Этот звук побеспокоил пожилую женщину, которая спала в кресле рядом со мной. Она была наемной сиделкой, женой одного из тюремщиков, и в ее лице выражались все те дурные качества, которые часто характеризуют этот класс. Черты ее лица были жесткими и грубыми, как у людей, привыкших без сочувствия смотреть на несчастья. Ее тон выражал все ее равнодушие; она обратилась ко мне по-английски, и голос поразил меня так, будто я слышал его во время своих страданий. - Вам уже лучше, сэр? сказала она.
   Я ответил на том же языке слабым голосом: "Кажется, да; но если все это правда, если я действительно не видел снов, мне жаль, что я еще жив, чтобы чувствовать это горе и ужас".
   -- Если уж на то пошло, -- ответила старуха, -- если вы имеете в виду джентльмена, которого вы убили, то я думаю, что для вас было бы лучше, если бы вы умерли, потому что я думаю, что вам придется тяжело! Впрочем, это не мое дело; Меня послали вылечить вас и вылечить; Я выполняю свой долг с чистой совестью; было бы хорошо, если бы все поступали так же".
   Я с отвращением обратился от женщины, которая могла произнести столь бесчувственную речь, к человеку, только что спасенному, находящемуся на краю гибели; но я чувствовал себя вялым и не в силах размышлять обо всем, что было. Весь ряд моей жизни представлялся мне сном; Иногда я сомневался, правда ли все это, потому что это никогда не представлялось моему уму с силой реальности.
   По мере того как образы, проплывавшие передо мной, становились все отчетливее, меня лихорадило; меня окружала тьма; рядом со мной не было никого, кто успокаивал бы меня нежным голосом любви; ни одна милая рука не поддержала меня. Пришел врач и прописал лекарства, а старуха приготовила их мне; но в первом была видна полнейшая небрежность, а в облике второго было сильно отмечено выражение зверства. Кого может интересовать судьба убийцы, как не палача, который получит свой гонорар?
   Это были мои первые размышления, но вскоре я узнал, что мистер Кирвин проявил ко мне исключительную доброту. Он велел приготовить для меня лучшую комнату в тюрьме (самой лучшей оказалась жалкая); и именно он предоставил врача и медсестру. Правда, он редко приходил ко мне, ибо хотя и горячо желал облегчить страдания всякого человеческого существа, но не желал присутствовать при муках и жалких бредах убийцы. Поэтому он приходил иногда, чтобы убедиться, что мной не пренебрегают, но визиты его были короткими и с большими промежутками. Однажды, когда я постепенно выздоравливал, я сидел в кресле с полуоткрытыми глазами и бледными щеками, как у мертвых. Я был охвачен мраком и нищетой и часто думал, что лучше искать смерти, чем желать оставаться в мире, который для меня был полон нищеты. Одно время я думал, не должен ли я объявить себя виновным и понести наказание по закону, будучи менее невиновным, чем бедная Жюстина. Таковы были мои мысли, когда дверь моей квартиры открылась и вошел мистер Кирвин. Лицо его выражало сочувствие и сострадание; он пододвинул ко мне стул и обратился ко мне по-французски: "Боюсь, что это место вас очень шокирует; Могу ли я сделать что-нибудь, чтобы вам было удобнее?"
   - Благодарю вас, но все, что вы упоминаете, мне ничего не стоит; на всей земле нет утешения, которое я мог бы получить".
   - Я знаю, что сочувствие незнакомца не может принести большого облегчения тому, кто, как и ты, попал в такое странное несчастье. Но я надеюсь, что вы скоро покинете это унылое жилище, потому что, несомненно, можно легко найти улики, чтобы снять с вас уголовное обвинение.
   "Это меня меньше всего беспокоит; Я в результате странных событий стал самым несчастным из смертных. Преследуемый и мучаемый, каким бы я ни был, может ли смерть быть для меня чем-то злом?"
   "В самом деле, нет ничего более прискорбного и мучительного, чем странные случайности, выпавшие в последнее время. Вы были брошены по какой-то удивительной случайности на этот берег, славящийся своим гостеприимством, немедленно схвачены и обвинены в убийстве. Первым зрелищем, которое предстало перед вашим взором, было тело вашего друга, убитого таким необъяснимым образом и как бы помещенного каким-то демоном на вашем пути".
   Когда г-н Кирвин сказал это, несмотря на то волнение, которое я испытал при ретроспективном взгляде на мои страдания, я также испытал значительное удивление по поводу того, что он, казалось, знал обо мне. Я полагаю, что на моем лице отразилось некоторое удивление, потому что мистер Кирвин поспешил сказать: "Сразу же после того, как вы заболели, мне принесли все бумаги, которые были при вас, и я исследовал их, чтобы найти какой-нибудь след, по которому Я мог бы послать вашим родственникам отчет о вашем несчастье и болезни. Я нашел несколько писем и среди прочих одно, которое, как я обнаружил с самого начала, было от твоего отца. Я немедленно написал в Женеву; Прошло почти два месяца с момента отправки моего письма. Но ты болен; даже теперь ты дрожишь; вы не годитесь ни для какой агитации".
   "Это ожидание в тысячу раз хуже самого ужасного события; скажи мне, какая новая сцена смерти была разыграна и чье убийство я должен теперь оплакивать?"
   - Ваша семья в полном порядке, - мягко сказал мистер Кирвин. - И кто-то, друг, пришел навестить вас.
   Я не знаю, по какой цепочке мыслей пришла мне в голову эта мысль, но мне мгновенно пришло в голову, что убийца пришел, чтобы поиздеваться над моим несчастьем и насмехаться над смертью Клерваля, как новым побуждением для меня подчиниться его адской жестокости. желания. Я закрыл глаза рукой и закричал в агонии: "О! Уберите его отсюда! я не могу его видеть; ради бога, не пускайте его!
   Мистер Кирвин посмотрел на меня с обеспокоенным лицом. Он не мог не расценить мое восклицание как презумпцию моей вины и сказал довольно суровым тоном: "Мне следовало бы подумать, молодой человек, что присутствие вашего отца было бы желанным, а не внушать такое яростное отвращение".
   "Мой отец!" - воскликнул я, в то время как каждая черта лица и каждый мускул расслабились от боли к наслаждению. - Мой отец действительно пришел? Как мило, как очень мило! Но где же он, почему не спешит ко мне?"
   Мое изменение манеры удивило и обрадовало магистрата; быть может, он подумал, что мое прежнее восклицание было минутным возвратом бреда, и теперь тотчас же возобновил прежнее благоволение. Он встал и вышел из комнаты с моей няней, и через мгновение в нее вошел мой отец.
   В этот момент ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем приезд моего отца. Я протянул к нему руку и воскликнул: "Значит, вы в безопасности, и Элизабет, и Эрнест?" Мой отец успокаивал меня заверениями в их благополучии и старался, останавливаясь на этих предметах, столь интересных моему сердцу, поднять мой унылый дух; но вскоре он почувствовал, что тюрьма не может быть обителью веселья.
   "Что это за место, в котором ты живешь, сын мой!" - сказал он, уныло глядя на зарешеченные окна и жалкий вид комнаты. "Вы путешествовали в поисках счастья, но рок, кажется, преследует вас. А бедняга Клерваль...
   Имя моего несчастного и убитого друга было слишком сильным волнением, чтобы вынести его в моем слабом состоянии; Я пролил слезы. "Увы! Да, мой отец, - ответил я. "Надо мной нависла какая-то ужаснейшая судьба, и я должен жить, чтобы исполнить ее, иначе я, конечно, должен был бы умереть в гробу Генриха".
   Нам не разрешалось разговаривать в течение длительного времени, так как ненадежное состояние моего здоровья делало необходимыми все меры предосторожности, которые могли обеспечить спокойствие. Вошел мистер Кирвин и настоял на том, чтобы мои силы не истощались излишними усилиями. Но вид моего отца был мне подобен внешнему виду моего доброго ангела, и я постепенно выздоровел.
   Когда моя болезнь оставила меня, я был поглощен мрачной и черной меланхолией, которую ничто не могло рассеять. Образ Клерваля навсегда остался передо мной, ужасный и убитый. Не раз волнение, в которое меня повергали эти размышления, заставляло моих друзей бояться опасного рецидива. Увы! Почему они сохранили такую жалкую и ненавистную жизнь? Несомненно, я мог исполнить свое предназначение, которое сейчас близится к концу. Скоро, о, очень скоро смерть погасит эти трепетания и избавит меня от могучей тяжести тоски, которая повергает меня в прах; и, исполняя приговор справедливости, я тоже утону. Тогда вид смерти был отдален, хотя желание всегда присутствовало в моих мыслях; и я часто часами сидел неподвижно и безмолвно, желая какой-нибудь могучей революции, которая могла бы похоронить меня и моего разрушителя в ее руинах.
   Приближался сезон заседателей. Я уже провел в тюрьме три месяца, и, хотя я был еще слаб и находился в постоянной опасности рецидива, мне пришлось проехать почти сто миль до провинциального городка, где проходил суд. Мистер Кирвин взял на себя все заботы по сбору свидетелей и организации моей защиты. Я был избавлен от позора публичного выступления в качестве преступника, так как дело не было передано в суд, решающий вопросы жизни и смерти. Большое жюри отклонило законопроект, поскольку было доказано, что я находился на Оркнейских островах в тот час, когда было найдено тело моего друга; и через две недели после моего удаления я был освобожден из тюрьмы.
   Мой отец был в восторге, найдя меня освобожденным от тягот уголовного обвинения, что мне снова позволили вдохнуть свежий воздух и позволили вернуться в родную страну. Я не участвовал в этих чувствах, ибо мне были одинаково ненавистны стены темницы или дворца. Чаша жизни была отравлена навеки, и хотя солнце светило надо мной, как над счастливым и веселым сердцем, я не видел вокруг себя ничего, кроме густой и страшной тьмы, пронизанной не светом, а мерцанием двух глаз, смотревших на мне. Иногда это были выразительные глаза Генри, томящиеся смертью, темные глаза, почти прикрытые веками, и длинные черные ресницы, обрамлявшие их; иногда это были слезящиеся, затуманенные глаза чудовища, какими я впервые увидел их в своей комнате в Ингольштадте.
   Отец пытался пробудить во мне чувство привязанности. Он говорил о Женеве, которую я скоро должен посетить, об Элизабет и Эрнесте; но эти слова только вызвали у меня глубокие стоны. Иногда, правда, я испытывал желание счастья и с меланхолическим восторгом думал о любимом двоюродном брате или с пожирающей maladie du pays страстно желал еще раз увидеть голубое озеро и быструю Рону, которые были так дороги мне в раннем детстве. ; но мое общее состояние было оцепенением, в котором тюрьма была таким же желанным пристанищем, как и самое божественное зрелище в природе; и эти припадки редко прерывались, кроме пароксизмов тоски и отчаяния. В эти минуты я часто пытался положить конец ненавистному мне существованию, и требовалось непрестанное внимание и бдительность, чтобы удержать меня от совершения какого-нибудь ужасного акта насилия.
   И все же у меня оставался один долг, воспоминание о котором в конце концов восторжествовало над моим эгоистичным отчаянием. Было необходимо, чтобы я без промедления вернулся в Женеву, чтобы следить за жизнью тех, кого я так нежно любил, и подстерегать убийцу, чтобы, если какой-нибудь случай приведет меня к месту его укрытия или если он посмеет чтобы снова поразить меня своим присутствием, я мог бы с неизменной целью положить конец существованию того чудовищного образа, который я наделил насмешкой над еще более чудовищной душой. Мой отец все еще желал отсрочить наш отъезд, опасаясь, что я не смогу выдержать утомления путешествия, ибо я был разбитой развалиной - тенью человека. Мои силы ушли. Я был всего лишь скелетом, и лихорадка день и ночь терзала мое истощенное тело. Тем не менее, когда я с таким беспокойством и нетерпением убеждал нас покинуть Ирландию, мой отец счел за лучшее уступить. Мы сели на борт корабля, направлявшегося в Гавр-де-Грас, и отплыли с попутным ветром от ирландских берегов. Была полночь. Я лежал на палубе, глядя на звезды и слушая плеск волн. Я приветствовал темноту, скрывшую от меня Ирландию, и мой пульс лихорадочно забивался, когда я думал, что скоро увижу Женеву. Прошлое явилось мне в свете страшного сна; однако судно, на котором я находился, ветер, унесший меня с ненавистного берега Ирландии, и море, окружавшее меня, слишком убедительно говорили мне, что я не был обманут никаким видением и что Клерваль, мой друг и самый дорогой товарищ, упал. жертва для меня и чудовище моего творения. Я пережил в памяти всю свою жизнь - мое тихое счастье, когда я жил с семьей в Женеве, смерть моей матери и мой отъезд в Ингольштадт. Я вспомнил, содрогаясь, тот безумный энтузиазм, который подтолкнул меня к созданию моего безобразного врага, и я вспомнил ту ночь, в которую он впервые жил. Я не мог уследить за ходом мыслей; тысяча чувств давила на меня, и я горько плакал. С тех пор, как я излечился от лихорадки, я имел привычку каждый вечер принимать небольшое количество лауданума, потому что только с помощью этого лекарства я мог получать отдых, необходимый для сохранения жизни. Угнетенный воспоминаниями о моих различных несчастьях, я проглотил теперь вдвое больше обычного количества и вскоре крепко заснул. Но сон не давал мне передышки от мыслей и страданий; в моих снах были тысячи объектов, которые меня пугали. К утру мною овладел какой-то кошмар; Я чувствовал хватку демона на своей шее и не мог освободиться от нее; стоны и крики звенели у меня в ушах. Отец, наблюдавший за мной, заметив мое беспокойство, разбудил меня; кругом были лихие волны, вверху облачное небо, дьявола здесь не было: чувство безопасности, ощущение, что между настоящим часом и непреодолимым, гибельным будущим установилось перемирие, сообщали мне какое-то спокойное забвение, о котором человеческий разум по своей структуре особенно восприимчив.
   Глава 22
   Путешествие пришло т о конец. Мы приземлились и проследовали в Париж. Вскоре я обнаружил, что перенапряг свои силы и что мне нужно отдохнуть, прежде чем я смогу продолжить свое путешествие. Забота и внимание моего отца были неутомимы, но он не знал источника моих страданий и искал ошибочные средства для излечения неизлечимой болезни. Он хотел, чтобы я искал развлечений в обществе. Я ненавидел лицо человека. О, не гнушался! Они были моими братьями, моими ближними, и меня тянуло даже к самым отвратительным из них, как к существам ангельской природы и небесного механизма. Но я чувствовал, что не имею права участвовать в их общении. Я освободил среди них врага, которому доставляло удовольствие проливать свою кровь и упиваться их стонами. Как бы они, каждый и все, ненавидели меня и гнали бы меня от мира, если бы знали о моих нечестивых поступках и преступлениях, источником которых был я!
   Мой отец уступил, наконец, моему желанию избегать общества и пытался разными доводами изгнать мое отчаяние. Иногда он думал, что я глубоко чувствую унижение, вызванное обязанностью отвечать по обвинению в убийстве, и пытался доказать мне тщетность гордыни.
   "Увы! Отец мой, - сказал я, - как мало ты меня знаешь. Люди, их чувства и страсти действительно были бы унижены, если бы такой негодяй, как я, испытывал гордость. Жюстина, бедная несчастная Жюстина, была так же невинна, как и я, и она понесла такое же обвинение; она умерла за это; и я причина этого - я убил ее. Уильям, Жюстин и Генри - все они погибли от моей руки.
   Мой отец часто слышал от меня то же утверждение во время моего заключения; когда я таким образом обвинял себя, он иногда, казалось, желал объяснения, а иногда, по-видимому, считал это порождением бреда и что во время моей болезни какая-то идея такого рода представлялась моему воображению, воспоминание о который я сохранил в моем выздоровлении.
   Я избегал объяснений и хранил постоянное молчание о негодяе, которого я создал. У меня было убеждение, что меня сочтут сумасшедшим, и это само по себе навсегда сковало бы мой язык. Но, кроме того, я не мог заставить себя раскрыть тайну, которая наполнила бы моего слушателя ужасом и сделала бы обитателями его груди страх и неестественный ужас. Поэтому я сдерживал свою нетерпеливую жажду сочувствия и молчал, когда отдал бы свет, чтобы доверить роковую тайну. Тем не менее слова, подобные тем, которые я записал, неудержимо вырывались из меня. Я не мог дать им никакого объяснения, но их правда отчасти облегчала бремя моего таинственного горя. По этому поводу мой отец сказал с выражением безграничного удивления: "Дорогой мой Виктор, что это за увлечение? Мой дорогой сын, умоляю тебя никогда больше не делать подобных утверждений.
   - Я не сумасшедший, - энергично воскликнул я. "Солнце и небеса, видевшие мои действия, могут засвидетельствовать мою истину. Я убийца этих самых невинных жертв; они погибли из-за моих махинаций. Тысячу раз пролил бы я свою кровь, капля за каплей, чтобы спасти им жизнь; но я не мог, мой отец, я действительно не мог принести в жертву весь род человеческий".
   Конец этой речи убедил моего отца в том, что мои идеи были ненормальными, и он тотчас же сменил тему нашего разговора и попытался изменить ход моих мыслей. Он хотел, насколько возможно, стереть из памяти сцены, происходившие в Ирландии, и никогда не упоминал о них и не позволял мне говорить о моих несчастьях.
   Со временем я стал более спокойным; горе поселилось в моем сердце, но я уже не говорил так бессвязно о своих преступлениях; достаточно для меня было сознание их. Предельным самонасилием я обуздал властный голос убогости, которая иногда желала заявить о себе на весь мир, и мои манеры были спокойнее и сдержаннее, чем когда-либо со времени моего путешествия по ледяному морю. За несколько дней до отъезда из Парижа в Швейцарию я получил от Элизабет следующее письмо:
   "Мой дорогой друг,
   "Мне доставило величайшее удовольствие получить письмо от моего дяди, датированное Парижем; вы уже не на огромном расстоянии, и я надеюсь увидеть вас менее чем через две недели. Мой бедный кузен, как много ты, должно быть, страдал! Я ожидаю увидеть вас еще более больным, чем когда вы уезжали из Женевы. Эта зима прошла очень скверно, я был измучен тревожным ожиданием; однако я надеюсь увидеть умиротворение на вашем лице и обнаружить, что ваше сердце не совсем лишено комфорта и спокойствия.
   - И все же я боюсь, что сейчас существуют те же чувства, которые сделали вас такими несчастными год назад, даже, возможно, усиленные временем. Я не стал бы тревожить вас в это время, когда на вас тяготеет столько несчастий, но разговор, который у меня был с дядей перед его отъездом, требует некоторых объяснений, прежде чем мы встретимся. Объяснение! Возможно, вы скажете: "Что Элизабет может объяснить? Если вы действительно так говорите, то на мои вопросы получены ответы и все мои сомнения развеяны. Но вы далеки от меня, и, возможно, вы испугаетесь и все же будете довольны этим объяснением; и если это так, то я не осмеливаюсь больше откладывать написание того, что во время вашего отсутствия я часто хотел вам высказать, но никогда не имел мужества начать.
   - Ты хорошо знаешь, Виктор, что наш союз был излюбленным замыслом твоих родителей с самого младенчества. Нам говорили об этом в молодости и учили с нетерпением ждать этого события, которое обязательно произойдет. Мы были нежными товарищами по играм в детстве и, я думаю, стали дорогими и ценными друзьями друг для друга, когда стали старше. Но так как брат и сестра часто питают живую привязанность друг к другу, не желая более близкого союза, не может ли быть так же и с нами? Скажи мне, дорогой Виктор. Ответь мне, я заклинаю тебя нашим взаимным счастьем, простой правдой: не любишь ли ты другого?
   "Вы путешествовали; вы провели несколько лет своей жизни в Ингольштадте; и я признаюсь тебе, мой друг, что, когда я прошлой осенью увидел тебя таким несчастным, убегающим в одиночество от общества всех существ, я не мог не предположить, что ты можешь сожалеть о нашей связи и считать себя обязанным честью исполнить желания твоих родителей, хотя они и противостояли твоим наклонностям. Но это ложные рассуждения. Признаюсь тебе, мой друг, что я люблю тебя и что в моих воздушных мечтах о будущем ты был моим постоянным другом и спутником. Но я желаю твоего счастья так же, как и своего собственного, когда заявляю тебе, что наш брак сделал бы меня вечно несчастным, если бы это не было велением твоего собственного свободного выбора. Даже теперь я плачу, думая, что, сломленный самыми жестокими несчастьями, ты можешь задушить словом "честь" всякую надежду на ту любовь и счастье, которые только и могут вернуть тебя к себе. Я, так бескорыстно питавший к вам привязанность, могу десятикратно умножить ваши страдания, помешав исполнению ваших желаний. Ах! Виктор, будь уверен, что твой кузен и приятель слишком искренне любит тебя, чтобы не огорчаться из-за этого предположения. Будь счастлив, мой друг; и если вы подчинитесь мне в этой единственной просьбе, оставайтесь довольными тем, что ничто на земле не сможет нарушить мой покой.
   "Пусть это письмо вас не беспокоит; не отвечай ни завтра, ни послезавтра, ни даже пока не придешь, если это причинит тебе боль. Мой дядя пришлет мне новости о вашем здоровье, и если я увижу на ваших губах хотя бы одну улыбку, вызванную тем или иным моим усилием, когда мы встретимся, мне не понадобится другого счастья.
   "Элизабет Лавенца
   "Женева, 18 мая 17..."
   Это письмо воскресило в моей памяти то, что я прежде забыл, угрозу дьявола: "Я буду с тобой в твою брачную ночь !" Таков был мой приговор, и в эту ночь демон применит все свои хитрости, чтобы уничтожить меня и оторвать от проблеска счастья, которое отчасти обещало утешить мои страдания. В ту ночь он решил завершить свои преступления моей смертью. Что ж, будь так; тогда, несомненно, произойдет смертельная борьба, в которой, если бы он победил, я был бы в покое, и его власти надо мной пришел бы конец. Если бы он был побежден, я был бы свободным человеком. Увы! Какая свобода? Такую, какой наслаждается крестьянин, когда его семью вырезают на его глазах, его хату сжигают, его земли опустошают, а он оказывается брошенным на произвол судьбы, бездомным, без гроша в кармане и одиноким, но свободным. Такова была бы моя свобода, если бы в моей Элизабет я не обладал сокровищем, увы, уравновешенным теми ужасами раскаяния и вины, которые будут преследовать меня до самой смерти.
   Милая и любимая Елизавета! Я читал и перечитывал ее письмо, и какие-то смягченные чувства прокрались в мое сердце и осмелились шептать райские мечты о любви и радости; но яблоко было уже съедено, и рука ангела обнажила меня, чтобы лишить меня всякой надежды. И все же я бы умер, чтобы сделать ее счастливой. Если чудовище исполнит свою угрозу, смерть будет неизбежна; и все же я снова подумал, не ускорит ли моя женитьба мою судьбу. Моя гибель действительно может наступить на несколько месяцев раньше, но если мой мучитель заподозрит, что я откладываю ее под влиянием его угроз, он наверняка найдет другие и, возможно, более ужасные средства мести.
   Он поклялся быть со мной в первую брачную ночь , но не считал эту угрозу обязывающей его к миру, потому что, как бы показывая мне, что он еще не пресытился кровью, он убил Клерваля тотчас же после изложение его угроз. Поэтому я решил, что если мой непосредственный союз с моей кузиной будет способствовать ее счастью или счастью моего отца, то замыслы моего противника против моей жизни не должны замедлять ее ни на час.
   В таком состоянии я написал Элизабет. Мое письмо было спокойным и ласковым. - Боюсь, любимая девочка, - сказал я, - мало счастья нам осталось на земле; но все, чем я когда-нибудь буду наслаждаться, сосредоточено в тебе. Прогони свои праздные страхи; Тебе одному я посвящаю свою жизнь и свои стремления к удовлетворению. У меня есть одна тайна, Элизабет, ужасная; когда оно откроется вам, оно покроет ваше тело ужасом, и тогда, не удивившись моим страданиям, вы будете только удивляться, что я пережил то, что я перенес. Я доверю тебе эту историю страданий и ужасов на следующий день после нашей свадьбы, потому что, мой милый кузен, между нами должно быть полное доверие. Но до тех пор, заклинаю вас, не упоминайте и не намекайте на это. Я очень умоляю об этом и знаю, что вы подчинитесь".
   Примерно через неделю после получения письма Елизаветы мы вернулись в Женеву. Милая девушка встретила меня с теплотой, но слезы стояли у нее на глазах, когда она увидела мое исхудавшее тело и лихорадочные щеки. Я тоже заметил в ней перемену. Она похудела и потеряла большую часть той небесной живости, которая прежде пленяла меня; но ее мягкость и мягкое выражение сострадания сделали ее более подходящей компаньонкой для такого несчастного и несчастного, как я. Спокойствия, которым я теперь наслаждался, не было. Память принесла с собой безумие, и когда я подумал о прошедшем, мною овладело настоящее безумие; иногда я был в ярости и сгорал от ярости, иногда был подавлен и уныл. Я не говорил и ни на кого не смотрел, а сидел неподвижно, сбитый с толку множеством страданий, охвативших меня.
   Только Элизабет могла вывести меня из этих припадков; ее нежный голос успокаивал меня, когда я был увлечен страстью, и внушал мне человеческие чувства, когда я погружался в оцепенение. Она плакала со мной и обо мне. Когда разум возвращался, она возражала и пыталась внушить мне смирение. Ах! Несчастному хорошо смириться, а виновному нет покоя. Агония раскаяния отравляет роскошь, которую иногда можно найти в потакании чрезмерному горю. Вскоре после моего приезда отец заговорил о моем немедленном браке с Элизабет. Я молчал.
   - Значит, у тебя есть еще какая-нибудь привязанность?
   "Ни на земле. Я люблю Элизабет и с нетерпением жду нашего союза. Итак, пусть день будет назначен; и на нем я посвящу себя, в жизни или смерти, на счастье моего кузена.
   "Мой дорогой Виктор, не говори так. Тяжелые несчастья постигли нас, но будем только крепче держаться за то, что осталось, и перенесем нашу любовь к тем, кого мы потеряли, на тех, кто еще жив. Наш круг будет небольшим, но тесно связанным узами любви и взаимного несчастья. И когда время смягчит ваше отчаяние, родятся новые и дорогие предметы заботы, чтобы заменить тех, кого мы так жестоко лишили".
   Таковы были уроки моего отца. Но ко мне вернулось воспоминание об угрозе; и вы не можете удивляться тому, что, каким бы всемогущим ни был этот демон в своих кровавых делах, я считал его почти непобедимым и что, когда он произнес слова " Я буду с вами в вашу брачную ночь ", я считать угрожающую судьбу неизбежной. Но смерть не была для меня злом, если с ней уравновешивалась потеря Елизаветы, и поэтому я с довольным и даже веселым видом согласился с отцом, что, если мой кузен согласится, церемония должна состояться через десять дней, и таким образом поставить, как я себе представлял, печать на моей судьбе.
   Великий Бог! Если бы я на одно мгновение подумал о том, какие адские замыслы могут быть у моего дьявольского противника, я бы предпочел навсегда изгнать себя из родной страны и скитаться одиноким изгоем по земле, чем согласиться на этот жалкий брак. Но, словно обладая волшебной силой, чудовище ослепило меня от своих истинных намерений; и когда я думал, что подготовил только свою собственную смерть, я ускорил смерть гораздо более дорогой жертвы.
   По мере того, как срок, назначенный для нашего брака, приближался, то ли из трусости, то ли из пророческого чувства, я чувствовал, как мое сердце замирало во мне. Но я скрывал свои чувства за видимым весельем, которое вызывало улыбку и радость на лице моего отца, но вряд ли обманывало всегда бдительный и более внимательный глаз Элизабет. Она ожидала нашего союза с безмятежным удовлетворением, не лишенным легкого страха, внушенного прошлыми несчастьями, что то, что теперь казалось несомненным и осязаемым счастьем, может вскоре рассеяться в воздушную мечту и не оставить следа, кроме глубокого и вечного сожаления. К мероприятию готовились, поздравительные визиты принимали, все улыбались. Я заткнул, насколько мог, в своем сердце тревогу, терзавшую его, и с кажущейся серьезностью вошел в планы моего отца, хотя они могли бы служить лишь украшением моей трагедии. Усилиями моего отца австрийское правительство вернуло ей часть наследства Елизаветы. Ей принадлежало небольшое владение на берегу Комо. Было решено, что сразу же после нашего союза мы отправимся на виллу Лавенца и проведем наши первые счастливые дни у прекрасного озера, возле которого она стояла.
   Тем временем я принял все меры предосторожности, чтобы защитить себя на случай, если демон открыто нападет на меня. Я постоянно носил с собой пистолеты и кинжал и всегда был на страже, чтобы предотвратить уловки, и благодаря этим средствам обрел большую степень спокойствия. В самом деле, по мере приближения срока угроза казалась все более иллюзией, которую нельзя было бы считать достойной нарушить мой покой, тогда как счастье, на которое я надеялся в своем браке, становилось все более очевидным по мере того, как день, назначенный для его торжества, приближался. и я слышал, что об этом постоянно говорят как о происшествии, которое никакая случайность не может предотвратить.
   Элизабет казалась счастливой; мое спокойное поведение очень способствовало ее успокоению. Но в тот день, который должен был исполнить мое желание и мою судьбу, она была меланхолична, и предчувствие зла охватило ее; а может быть, она думала и об ужасной тайне, которую я обещал открыть ей на следующий день. Отец тем временем был вне себя от радости и в суете приготовлений только распознал в меланхолии своей племянницы робость невесты.
   После того, как церемония была совершена, у моего отца собралась большая группа, но было решено, что Элизабет и я должны начать наше путешествие по воде, переночевать в Эвиане и продолжить путешествие на следующий день. День был ясный, ветер попутный; все улыбались нашей свадебной посадке.
   Это были последние минуты моей жизни, когда я наслаждался чувством счастья. Мы быстро прошли вперед; солнце было жарким, но мы были защищены от его лучей своего рода навесом, пока мы наслаждались красотой пейзажа, иногда на одной стороне озера, где мы видели Мон-Салев, приятные берега Монталегри, и на расстоянии , преодолевая все, прекрасный Монблан и совокупность снежных гор, которые тщетно пытаются ей подражать; иногда, обогнув противоположные берега, мы видели могучую Юру, противостоящую своей темной стороной честолюбию, желающему покинуть родную страну, и почти непреодолимую преграду для захватчика, который хотел бы поработить ее.
   Я взял Элизабет за руку. "Ты печальна, любовь моя. Ах! Если бы вы знали, что я выстрадал и что я еще могу вынести, вы бы постарались дать мне вкусить тишины и свободы от отчаяния, которыми я могу насладиться, по крайней мере, в этот один день".
   -- Будь счастлив, мой дорогой Виктор, -- ответила Элизабет. - Надеюсь, вас ничто не огорчает; и будьте уверены, что, если на моем лице не изображена живая радость, мое сердце удовлетворено. Что-то шепчет мне, чтобы я не слишком полагался на открывающуюся перед нами перспективу, но я не стану слушать такой зловещий голос. Обратите внимание, как быстро мы движемся вперед и как облака, которые то скрывают, то поднимаются над куполом Монблана, делают эту красоту еще более интересной. Взгляните также на бесчисленных рыб, плавающих в прозрачных водах, где мы можем различить каждый камешек, лежащий на дне. Какой божественный день! Какой счастливой и безмятежной кажется вся природа!"
   Таким образом Элизабет старалась отвлечь свои мысли и мои от размышлений о меланхолических предметах. Но ее характер колебался; радость на несколько мгновений блестела в ее глазах, но беспрестанно сменялась рассеянностью и мечтательностью.
   Солнце опустилось ниже в небе; мы миновали реку Дранс и наблюдали ее путь через ущелья более высоких и ущелья более низких холмов. Альпы здесь подходят ближе к озеру, и мы подошли к амфитеатру гор, образующему его восточную границу. Шпиль Эвиана сиял под окружающими его лесами и грядой горы над горой, над которой он нависал.
   Ветер, который до сих пор носил нас с поразительной быстротой, на закате опустился до легкого бриза; мягкий воздух лишь рябил воду и вызывал приятное движение среди деревьев по мере того, как мы приближались к берегу, от которого доносился самый восхитительный аромат цветов и сена. Когда мы приземлились, солнце скрылось за горизонтом, и когда я коснулся берега, я почувствовал, как оживают те заботы и страхи, которые вскоре должны были обнять меня и прилепиться ко мне навсегда.
   Глава 23
   Было восемь часов когда мы приземлились; мы немного погуляли по берегу, наслаждаясь мимолетным светом, а затем удалились в гостиницу и созерцали прекрасную картину вод, лесов и гор, скрытых во мраке, но все еще демонстрирующих свои черные очертания.
   Ветер, упавший с юга, теперь с большой силой поднялся на западе. Луна достигла своей вершины в небе и начала спускаться; облака проносились над ним быстрее, чем полет стервятника, и затмевали ее лучи, а в озере отражалась картина суетливого неба, еще более суетливого от беспокойных волн, которые начинали подниматься. Внезапно обрушился сильный ливень.
   Днем я был спокоен, но как только ночь скрыла очертания предметов, в моем уме возникли тысячи страхов. Я был встревожен и насторожен, пока моя правая рука сжимала пистолет, который был спрятан за моей грудью; каждый звук ужасал меня, но я решил, что дорого продам свою жизнь и не уклонюсь от борьбы, пока моя собственная жизнь или жизнь моего противника не будет погашена. Элизабет некоторое время наблюдала за моим волнением в робком и боязливом молчании, но в моем взгляде было что-то такое, что сообщало ей ужас, и, дрожа, она спросила: -- Что это вас волнует, милый Виктор? Чего ты боишься?
   "Ой! Мир, мир, любовь моя, - ответил я. "Эта ночь, и все будет в безопасности; но эта ночь ужасна, очень ужасна.
   Я провел час в таком состоянии ума, когда вдруг сообразил, насколько страшной будет битва, которую я на мгновение ожидал, для моей жены, и я искренне умолял ее удалиться, решив не присоединяться к ней, пока я не получу некоторые сведения о положение моего врага.
   Она оставила меня, а я еще некоторое время ходил взад и вперед по коридорам дома и осматривал каждый уголок, где мог отступить мой противник. Но я не обнаружил никаких его следов и уже начал было догадываться, что какой-то счастливый случай помешал исполнению его угроз, как вдруг я услышал пронзительный и ужасный крик. Он исходил из комнаты, в которую удалилась Элизабет. Когда я это услышал, вся правда влетела мне в голову, мои руки опустились, движение каждого мускула и каждой жилки остановилось; Я чувствовал, как кровь течет по моим венам и покалывает в конечностях. Это состояние длилось лишь мгновение; крик повторился, и я бросилась в комнату. Великий Бог! Почему я тогда не истек! Зачем я здесь, чтобы рассказать о гибели самой лучшей надежды и самого чистого создания на земле? Она была там, безжизненная и безжизненная, брошенная поперек кровати, с опущенной головой и бледным, искаженным лицом, наполовину прикрытым волосами. Куда бы я ни повернулся, я вижу одну и ту же фигуру - ее обескровленные руки и расслабленное тело, брошенное убийцей на брачное ложе. Смогу ли я увидеть это и жить? Увы! Жизнь упряма и цепляется ближе всего за то, что ее больше всего ненавидят. Только на мгновение я потерял память; Я упал без чувств на землю.
   Когда я пришел в себя, меня окружили обитатели гостиницы; лица их выражали затаивший дыхание ужас, но ужас других являлся лишь насмешкой, тенью угнетавших меня чувств. Я убежал от них в комнату, где лежало тело Елизаветы, моей любви, моей жены, так недавно жившей, такой родной, такой достойной. Она была перемещена из позы, в которой я впервые увидел ее, и теперь, когда она лежала, подперев голову рукой и с платком, накинутым на ее лицо и шею, я мог подумать, что она спит. Я бросился к ней и с жаром обнял ее, но смертельная истома и холодность членов сказали мне, что то, что я теперь держал в своих руках, перестало быть той Елизаветой, которую я любил и лелеял. Убийственный след от хватки демона остался на ее шее, и дыхание перестало срываться с ее губ. Пока я все еще висела над ней в агонии отчаяния, я случайно посмотрела вверх. Окна комнаты прежде были затемнены, и я почувствовал своего рода панику, увидев бледно-желтый свет луны, освещающий комнату. Ставни были отброшены, и с чувством неописуемого ужаса я увидел в открытом окне фигуру самую безобразную и ненавистную. Ухмылка была на лице монстра; он, казалось, насмехался, указывая своим дьявольским пальцем на труп моей жены. Я бросился к окну и, вытащив из-за груди пистолет, выстрелил; но он ускользнул от меня, спрыгнул со своего места и, бежав со скоростью молнии, нырнул в озеро.
   От выстрела в комнату собралась толпа. Я указал место, где он исчез, и мы пошли по следу на лодках; сети были закинуты, но напрасно. Пройдя несколько часов, мы вернулись безнадежными, большинство моих спутников полагали, что это была форма, созданная моим воображением. Приземлившись, они отправились обыскивать местность, разъезжаясь в разные стороны среди лесов и виноградников.
   Я попытался их сопровождать и прошел недалеко от дома, но у меня закружилась голова, мои шаги были как у пьяного, я упал наконец в совершенном изнеможении; глаза мои были покрыты пленкой, и кожа моя была пересушена лихорадочным жаром. В таком состоянии меня отнесли назад и положили на кровать, едва ли сознавая, что произошло; мои глаза блуждали по комнате, как будто искали что-то, что я потерял.
   Через некоторое время я встал и как бы инстинктивно пополз в комнату, где лежал труп моего возлюбленного. Вокруг плакали женщины; Я склонился над ним и присоединил к ним свои печальные слезы; все это время не представлялось мне в голову никакой отчетливой мысли, но мои мысли бессвязно бродили по разным предметам, смутно размышляя о моих несчастьях и их причине. Я был сбит с толку, в облаке удивления и ужаса. Смерть Вильгельма, казнь Жюстин, убийство Клерваля и, наконец, моей жены; даже в тот момент я не знал, что мои единственные оставшиеся друзья были в безопасности от злобности дьявола; мой отец даже сейчас мог корчиться под его хваткой, а Эрнест мог лежать мертвым у его ног. Эта мысль заставила меня содрогнуться и побудила к действию. Я встрепенулся и решил как можно скорее вернуться в Женеву.
   Лошадей было не достать, и я должен вернуться к озеру; но ветер был неблагоприятный, и дождь полил проливами. Однако еще не было утра, и я вполне мог надеяться прибыть к ночи. Я нанял людей, чтобы грести, и сам взял весло, потому что я всегда испытывал облегчение от душевных мук в телесных упражнениях. Но переполняющее меня страдание и чрезмерная тревога, которую я испытал, сделали меня неспособным ни к какому усилию. Я бросил весло и, подперев голову руками, поддался всякой мрачной мысли, которая возникала. Если я взглянул вверх, то увидел сцены, которые были знакомы мне в более счастливые времена и которые я созерцал лишь накануне в обществе той, которая теперь была лишь тенью и воспоминанием. Слезы текли из моих глаз. Дождь на мгновение прекратился, и я увидел, как рыба играет в воде, как несколько часов назад; затем их заметила Элизабет. Ничто так не болезненно для человеческого разума, как великая и внезапная перемена. Солнце могло светить или облака опускались, но ничто не могло предстать передо мной так, как накануне. Демон отнял у меня всякую надежду на будущее счастье; ни одно существо не было так несчастно, как я; такое страшное событие единственно в истории человечества. Но почему я должен подробно останавливаться на событиях, последовавших за этим последним ошеломляющим событием? Моя история полна ужасов; Я достиг их вершины, и то, что я должен теперь рассказать, может быть только утомительным для вас. Знай, что одного за другим похитили мои друзья; Я остался в одиночестве. Мои силы на исходе, и я должен в нескольких словах рассказать, что осталось от моего безобразного повествования. Я прибыл в Женеву. Мой отец и Эрнест все еще были живы, но первый погиб от известий, которые я принес. Я вижу его теперь, превосходный и почтенный старик! Его глаза блуждали в пустоте, потому что они потеряли свое очарование и свою радость - его Элизабет, его более чем дочь, которую он любил со всей той привязанностью, которую испытывает мужчина, которая на закате жизни, имея мало привязанностей, больше цепляется за нее. искренне к тем, кто остается. Будь проклят, будь проклят тот дьявол, который навлек на его седину несчастье и обрекал его на нищету! Он не мог жить под ужасами, которые копились вокруг него; пружины существования вдруг сдались; он не мог подняться с постели и через несколько дней умер у меня на руках.
   Что тогда стало со мной? я не знаю; Я потерял чувствительность, и цепи и темнота были единственными объектами, которые давили на меня. Иногда мне действительно снилось, что я брожу по цветущим лугам и приятным долам с друзьями моей юности, но я просыпался и оказывался в темнице. За этим последовала меланхолия, но постепенно я получил ясное представление о своих страданиях и положении и был освобожден из тюрьмы. Ибо меня называли сумасшедшим, и в течение многих месяцев, как я понял, моим жилищем была одиночная камера.
   Однако свобода была бы для меня бесполезным даром, если бы я, пробудившись к разуму, не пробудился в то же время и к мести. Память о былых несчастьях давила на меня, и я стал размышлять об их причине - о чудовище, которого я создал, о жалком демоне, которого я послал в мир для своего уничтожения. Когда я думал о нем, мною овладела сводящая с ума ярость, и я желал и горячо молился о том, чтобы он был в моих руках, чтобы совершить великую и явную месть за его проклятую голову.
   Моя ненависть недолго ограничивалась бесполезными желаниями; Я начал размышлять о том, как лучше всего его уберечь; и с этой целью, примерно через месяц после моего освобождения, я отправился к судье по уголовным делам в городе и сказал ему, что у меня есть обвинение, что я знаю разрушителя моей семьи и что я требую, чтобы он приложил все свои усилия. полномочия по задержанию убийцы. Судья выслушал меня с вниманием и добротой.
   -- Уверяю вас, сэр, -- сказал он, -- я не пожалею ни сил, ни усилий, чтобы найти злодея.
   -- Благодарю вас, -- ответил я. "Поэтому выслушайте показания, которые я должен сделать. Это действительно настолько странная история, что я опасаюсь, что вы не поверили бы ей, если бы в истине не было чего-то, что, как ни удивительно, заставляет поверить. Эта история слишком связана, чтобы ее можно было принять за сон, и у меня нет мотива лгать". Моя манера обращения с ним была впечатляющей, но спокойной; Я принял в своем сердце решение преследовать своего истребителя до смерти, и это намерение успокоило мою агонию и на время примирило меня с жизнью. Теперь я изложил свою историю кратко, но твердо и точно, точно отмечая даты и никогда не уклоняясь ни в брань, ни в восклицание.
   Судья сначала казался совершенно недоверчивым, но по мере того, как я продолжал, он становился более внимательным и заинтересованным; Я видел, как он иногда содрогался от ужаса; у других на его лице было написано живое удивление, не смешанное с недоверием. Закончив свой рассказ, я сказал: "Это существо, которого я обвиняю, и для поимки и наказания которого я призываю вас проявить всю свою силу. Это ваша обязанность как магистрата, и я верю и надеюсь, что ваши чувства как мужчины не восстанут против выполнения этих функций в данном случае. Это обращение вызвало значительные изменения в физиономии моего собственного одитора. Он выслушал мою историю с той половинчатой верой, которая свойственна рассказам о духах и сверхъестественных событиях; но когда впоследствии его призвали действовать официально, вся волна его недоверия вернулась. Он, однако, мягко ответил: "Я охотно окажу вам любую помощь в ваших поисках, но существо, о котором вы говорите, похоже, обладает силой, которая бросит вызов всем моим усилиям. Кто может следовать за животным, которое может пересекать ледяное море и обитать в пещерах и убежищах, куда ни один человек не осмелился бы вторгнуться? Кроме того, с момента совершения им преступлений прошло уже несколько месяцев, и никто не может предположить, в какое место он забрел и в какой области может теперь обитать".
   "Я не сомневаюсь, что он бродит рядом с тем местом, где я живу, и если он действительно укрылся в Альпах, на него могут охотиться, как на серну, и уничтожать, как на хищного зверя. Но я воспринимаю ваши мысли; вы не верите моему рассказу и не собираетесь преследовать моего врага наказанием, которое является его заслугой". Пока я говорил, в моих глазах сверкнула ярость; судья был запуган. -- Вы ошибаетесь, -- сказал он. "Я приложу все усилия, и если в моих силах схватить чудовище, будьте уверены, что оно понесет наказание, соразмерное его преступлениям. Но я боюсь, исходя из того, что вы сами описали как его свойства, что это окажется неосуществимым; и таким образом, пока будут приняты все надлежащие меры, вы должны решиться на разочарование".
   "Этого не может быть; но все, что я могу сказать, будет мало толку. Моя месть не имеет для вас никакого значения; тем не менее, допуская, что это порок, я признаю, что это пожирающая и единственная страсть моей души. Моя ярость невыразима, когда я думаю, что убийца, которого я выпустил на свет, все еще существует. Вы отказываетесь от моего справедливого требования; У меня есть только один ресурс, и я посвящаю себя, будь то жизнь или смерть, его уничтожению".
   Говоря это, я дрожал от чрезмерного волнения; в моих манерах было безумие и что-то, я не сомневаюсь, от той надменной ярости, которой, как говорят, обладали мученики древности. Но для женевского магистрата, мысли которого были заняты совсем другими идеями, нежели идеи благочестия и героизма, такое возвышение ума выглядело безумием. Он пытался успокоить меня, как няня успокаивает ребенка, и вернулся к моему рассказу как к следствию бреда.
   "Человек, - воскликнул я, - как же ты невежественен в своей гордыне мудрости! Прекратить; ты не знаешь, что говоришь".
   Я вырвался из дома, рассерженный и встревоженный, и удалился, чтобы поразмыслить о каком-то другом способе действия.
   Глава 24
   Моя нынешняя ситуация была тот, в котором все произвольные мысли были поглощены и потеряны. Я был поспешно прочь ярость; одна месть давала мне силу и хладнокровие; это формировало мои чувства и позволяло мне быть расчетливым и спокойным в те периоды, когда иначе бред или смерть были бы моей долей.
   Первым моим решением было навсегда покинуть Женеву; моя страна, которая, когда я была счастлива и любима, была мне дорога, теперь, в моей беде, стала ненавистна. Я заготовил некоторую сумму денег вместе с несколькими драгоценностями, принадлежавшими моей матери, и уехал. И вот начались мои скитания, которым суждено прекратиться, но вместе с жизнью. Я прошел через обширную часть земли и претерпел все трудности, с которыми обычно сталкиваются путешественники в пустынях и варварских странах. Как я жил, я едва знаю; много раз я протягивал свои слабые конечности на песчаной равнине и молился о смерти. Но месть сохранила мне жизнь; Я не посмел умереть и оставить своего противника в живых.
   Когда я уехал из Женевы, моей первой задачей было найти ключ, по которому я мог бы проследить шаги моего дьявольского врага. Но мой план был нарушен, и я много часов бродил по окраинам города, не зная, какой дорогой мне идти. С приближением ночи я оказался у входа на кладбище, где покоились Уильям, Элизабет и мой отец. Я вошел туда и подошел к могиле, обозначавшей их могилы. Все было тихо, кроме листьев деревьев, которые тихо шевелил ветер; ночь была почти темной, и сцена могла бы быть торжественной и трогательной даже для незаинтересованного наблюдателя. Духи усопших как бы носились вокруг и отбрасывали тень, которую ощущали, но не видели, вокруг головы скорбящего.
   Глубокая скорбь, которую поначалу вызвала эта сцена, быстро уступила место ярости и отчаянию. Они были мертвы, а я жил; их убийца тоже жив, и чтобы уничтожить его, я должен влачить свое утомительное существование. Я встал на колени на траву и поцеловал землю и дрожащими губами воскликнул: "Священной землей, на которой я преклоняю колени, тенями, которые бродят около меня, глубокой и вечной скорбью, которую я чувствую, клянусь; и клянусь тобой, о Ночь, и духами, которые правят тобой, преследовать демона, вызвавшего это страдание, пока он или я не погибнем в смертельной схватке. Для этой цели я сохраню свою жизнь; чтобы осуществить эту милую месть, я снова увижу солнце и буду топтаться по зеленой траве земли, которая иначе должна была бы исчезнуть из моих глаз навсегда. И я призываю вас, духи мертвых, и вас, странствующих служителей мести, помочь мне и вести меня в моей работе. Пусть проклятое и адское чудовище напьется глубокой агонии; пусть он почувствует отчаяние, которое теперь меня мучает". Я начал свое заклинание с торжественностью и трепетом, который почти убедил меня, что тени моих убитых друзей услышали и одобрили мою преданность, но ярость овладела мной, когда я закончил, и ярость заглушила мое высказывание.
   Мне ответил сквозь тишину ночи громкий и дьявольский смех. Он долго и тяжело звенел у меня в ушах; горы перекликались с ним, и мне казалось, что весь ад окружил меня насмешками и смехом. Несомненно, в тот момент я должен был овладеть безумием и разрушить свое жалкое существование, но моя клятва была услышана и я был готов отомстить. Смех стих, когда знакомый и ненавистный голос, видимо, близко к моему уху, обратился ко мне слышимым шепотом: "Я доволен, несчастный! Ты решил жить, и я доволен.
   Я бросился к тому месту, откуда исходил звук, но дьявол ускользнул от меня. Внезапно широкий диск луны поднялся и полностью осветил его ужасную и искаженную фигуру, когда он бежал со скоростью, превышающей смертную.
   Я преследовал его, и в течение многих месяцев это было моей задачей. Руководствуясь легкой подсказкой, я проследил извилины Роны, но тщетно. Появилось голубое Средиземное море, и по странному стечению обстоятельств я увидел, как дьявол вошел ночью и спрятался в корабле, направляющемся в Черное море. Я плыл на том же корабле, но он ускользнул, не знаю как.
   Среди дебрей Татарии и России, хотя он все еще уклонялся от меня, я всегда шел по его следу. Иногда крестьяне, напуганные этим ужасным привидением, сообщали мне о его пути; иногда он сам, который боялся, что, если я потеряю все его следы, я впаду в отчаяние и умру, оставлял какой-то след, чтобы вести меня. Снега обрушились мне на голову, и я увидел на белой равнине отпечаток его огромного шага. Вам, впервые вступающим в жизнь, для кого забота нова и агония неизвестна, как вы можете понять то, что я чувствовал и чувствую до сих пор? Холод, нужда и усталость были наименьшими страданиями, которые мне суждено было вынести; Я был проклят каким-то дьяволом и носил с собою мой вечный ад; но все же дух добра следовал и направлял мои шаги и, когда я больше всего роптал, внезапно вытаскивал меня из кажущихся непреодолимыми трудностей. Иногда, когда природа, одолеваемая голодом, прогибалась под изнеможением, для меня готовилась трапеза в пустыне, которая восстанавливала и воодушевляла меня. Еда была действительно грубой, такой, какую ели местные крестьяне, но я не сомневаюсь, что она была приготовлена там духами, которых я призвал себе на помощь. Часто, когда все было сухо, небо безоблачно, а я томился от жажды, легкое облачко застилало небо, проливало несколько капель, которые меня оживляли, и исчезало.
   Я следовал, когда мог, по течению рек; но демон обычно избегал их, так как именно здесь собиралось в основном население страны. В других местах людей редко можно было увидеть, и я обычно питался дикими животными, которые попадались мне на пути. У меня были с собой деньги, и я завоевал дружбу жителей деревни, раздав их; или я приносил с собой какую-нибудь убитую мною еду, которую, взяв небольшую часть, я всегда дарил тем, кто снабдил меня огнем и посудой для приготовления пищи.
   Моя жизнь, протекавшая таким образом, была мне действительно ненавистна, и только во сне я мог вкусить радость. О благословенный сон! Часто, когда я был особенно несчастен, я опускался, чтобы отдохнуть, и мои сны убаюкивали меня даже до восторга. Духи, охранявшие меня, предоставили мне эти мгновения или, вернее, часы счастья, чтобы я сохранил силы для совершения своего паломничества. Лишенный этой передышки, я должен был бы утонуть под своими невзгодами. Днем меня поддерживала и воодушевляла надежда ночи, ибо во сне я видел своих друзей, жену и любимую страну; я снова увидел доброжелательное лицо моего отца, услышал серебряные тона голоса моей Елизаветы и увидел Клерваля, наслаждающегося здоровьем и молодостью. Часто, утомленный утомительным переходом, я убеждал себя, что сплю до наступления ночи и что тогда я буду наслаждаться реальностью в объятиях моих самых дорогих друзей. Какую мучительную нежность я испытывал к ним! Как я цеплялся за их милые формы, которые иногда преследовали меня даже в часы бодрствования, и убеждал себя, что они еще живы! В такие минуты мщение, пылавшее во мне, умирало в моем сердце, и я продолжал свой путь к уничтожению демона скорее как задание, предписанное небом, как механический импульс какой-то силы, о которой я не сознавал, чем как горячее желание моей души. Каковы были его чувства к тому, кого я преследовал, я не могу знать. Иногда он действительно оставлял письменные знаки на коре деревьев или вырезал на камне знаки, которые направляли меня и возбуждали мою ярость. "Мое царствование еще не окончено", - эти слова можно было прочесть в одной из этих надписей, - "ты жив, и моя власть совершенна. Подписывайтесь на меня; Я ищу вечные льды севера, где вы почувствуете страдания холода и мороза, к которым я бесстрастен. Недалеко от этого места вы найдете, если не слишком опоздаете, мертвого зайца; ешь и освежайся. Давай, мой враг; нам еще предстоит бороться за свою жизнь, но вы должны пережить много тяжелых и жалких часов, пока этот период не наступит".
   Насмешливый дьявол! Я снова клянусь отомстить; Я снова предаю тебя, жалкий демон, на пытку и смерть. Я никогда не прекращу свои поиски, пока он или я не погибнем; и тогда с каким восторгом я присоединюсь к моей Елизавете и моим ушедшим друзьям, которые уже сейчас готовят мне награду за мой утомительный труд и ужасное паломничество!
   Пока я продолжал свой путь на север, снега становились все гуще, а холод усиливался до такой степени, что невыносимо было терпеть. Крестьяне были заперты в своих лачугах, и лишь немногие из самых выносливых осмелились схватить животных, которых голод выгнал из их укрытий в поисках добычи. Реки покрылись льдом, и рыбы не было; и таким образом я был отрезан от моей главной статьи содержания. Триумф моего врага возрастал с трудностью моих трудов. Одна из надписей, которые он оставил, заключалась в таких словах: "Готовьтесь! Ваши труды только начинаются; Закутайся в меха и запасись едой, ибо скоро мы отправимся в путь, где твои страдания утолят мою вечную ненависть".
   Эти насмешливые слова укрепили мое мужество и стойкость; Я решил не ошибиться в своем намерении и, призывая небеса на поддержку, продолжал с неослабевающим рвением пересекать бескрайние пустыни, пока океан не показался вдалеке и не образовал крайнюю границу горизонта. Ой! Как это было не похоже на голубые сезоны юга! Покрытый льдом, он отличался от земли только превосходной дикостью и суровостью. Греки плакали от радости, когда они созерцали Средиземное море с холмов Азии, и с восторгом приветствовали предел своих трудов. Я не плакал, а преклонил колени и от всего сердца поблагодарил своего проводника за то, что он провел меня в целости и сохранности туда, где я надеялся, несмотря на насмешки моего противника, встретиться с ним и сразиться с ним.
   За несколько недель до этого я раздобыл сани и собак и таким образом передвигался по снегу с невероятной скоростью. Я не знаю, обладал ли демон теми же преимуществами, но я обнаружил, что, как и прежде, я ежедневно терял позиции в погоне, теперь я выигрывал у него настолько, что, когда я впервые увидел океан, он был всего в одном дне пути в вперед, и я надеялся перехватить его до того, как он достигнет берега. Поэтому с новым мужеством я двинулся вперед и через два дня прибыл в жалкую деревушку на берегу моря. Я расспросил жителей о демоне и получил точную информацию. По их словам, прошлой ночью прибыло гигантское чудовище, вооруженное ружьем и множеством пистолетов, и обратило в бегство жителей одинокой хижины из-за страха перед своим ужасающим видом. Он увез их запас зимнего продовольствия и, положив его в нарты, для тяги которых ухватился за многочисленный табун дрессированных собак, запряг их, и в ту же ночь, на радость охваченным ужасом селянам, , продолжал свое путешествие по морю в направлении, которое не вело к суше; и они предположили, что он должен быть быстро уничтожен ледоходом или заморожен вечными морозами.
   Услышав эту информацию, я испытал временный приступ отчаяния. Он ускользнул от меня, и я должен отправиться в разрушительное и почти бесконечное путешествие по гористым льдам океана, среди холода, который мало кто из обитателей мог долго выносить и на который я, уроженец добродушного и солнечного климата, не мог надеяться. выживать. Но при мысли, что дьявол должен жить и торжествовать, моя ярость и месть вернулись и, как могучий прилив, захлестнули все остальные чувства. После небольшого отдыха, во время которого духи умерших носились вокруг и подстрекали меня к труду и мести, я приготовился к путешествию. Я сменил свои наземные сани на сани, сделанные по неровностям замерзшего океана, и, купив обильный запас провизии, отправился с суши.
   Не знаю, сколько дней прошло с тех пор, но я терпел бедствие, которое могло бы выдержать только вечное чувство справедливого возмездия, горящее в моем сердце. Огромные и крутые ледяные горы часто преграждали мне путь, и я часто слышал грохот приземного моря, грозивший мне гибелью. Но снова пришел мороз и сделал безопасными пути моря.
   По количеству еды, которую я съел, я должен предположить, что провел в этом путешествии три недели; и постоянное оттягивание надежды, возвращаясь обратно в сердце, часто срывало с глаз моих горькие капли уныния и печали. Отчаяние действительно почти завладело ее добычей, и я должен был скоро утонуть под этим страданием. Однажды, после того как бедные животные, перевозившие меня, с неимоверным трудом взобрались на вершину покатой ледяной горы, а один, утонув от усталости, умер, я с тоской оглядел пространство перед собой, как вдруг мой глаз уловил темное пятнышко на сумрачная равнина. Я напряг зрение, чтобы узнать, что это может быть, и издал дикий крик экстаза, когда различил сани и искаженные пропорции хорошо знакомой формы внутри. Ой! С каким обжигающим потоком надежда вновь посетила мое сердце! Теплые слезы наполнили мои глаза, которые я поспешно вытер, чтобы они не мешали мне видеть демона; но все же мой взгляд был затуманен горящими каплями, пока, поддавшись чувствам, которые меня угнетали, я громко не заплакал.
   Но сейчас было не время откладывать; Я разгрузил собак их мертвого товарища, дал им обильную порцию еды и после часового отдыха, который был совершенно необходим, но вместе с тем горько утомителен для меня, продолжил свой путь. Сани все еще были видны, и я снова не терял их из виду, за исключением тех моментов, когда на короткое время какой-нибудь ледяной камень скрывал их между скалами. Я действительно заметно выиграл от этого, и когда после почти двухдневного пути я увидел своего врага не более чем в миле от себя, мое сердце забилось во мне.
   Но теперь, когда я оказался почти в пределах досягаемости моего врага, мои надежды внезапно угасли, и я потерял все его следы полнее, чем когда-либо раньше. Было слышно приземное море; грохот его продвижения, когда воды катились и набухали подо мной, становился с каждой минутой все более зловещим и ужасающим. Я нажимал, но тщетно. Поднялся ветер; море ревело; и, как при сильном толчке землетрясения, он раскололся и треснул с ужасным и подавляющим звуком. Работа была вскоре закончена; через несколько минут между мной и моим врагом прокатилось бурное море, и я остался дрейфовать на рассыпанном куске льда, который все уменьшался и, таким образом, готовил мне ужасную смерть. Так прошло много ужасных часов; Несколько моих собак погибли, и я сам уже был готов утонуть под натиском бедствия, когда увидел ваше судно, стоящее на якоре и возлагающее на меня надежды на помощь и жизнь. Я понятия не имел, что суда когда-либо заходили так далеко на север, и был поражен увиденным. Я быстро уничтожил часть своих саней, чтобы сделать весла, и благодаря этому с бесконечной усталостью смог двинуть свой ледяной плот по направлению к вашему кораблю. Я решил, если вы едете на юг, все же довериться милости морей, а не отказаться от своей цели. Я надеялся убедить вас предоставить мне лодку, на которой я мог бы преследовать своего врага. Но ваше направление было на север. Вы взяли меня на борт, когда мои силы были истощены, и я должен был вскоре погрузиться под моими умноженными трудностями в смерть, которой я все еще боюсь, потому что моя задача не выполнена.
   Ой! Когда же мой ведущий дух, ведя меня к демону, позволит мне отдохнуть, которого я так желаю; или мне умереть, а ему жить? Если я это сделаю, поклянись мне, Уолтон, что он не сбежит, что ты найдешь его и удовлетворишь мою месть его смертью. И осмеливаюсь ли я просить вас предпринять мое паломничество, вынести тяготы, которые я претерпел? Нет; Я не такой эгоист. И все же, когда я умру, если он появится, если служители мести приведут его к вам, поклянитесь, что он не будет жить, поклянитесь, что он не восторжествует над моими накопленными бедами и не выживет, чтобы пополнить список своих темных преступления. Он красноречив и убедителен, и когда-то его слова имели власть даже над моим сердцем; но не доверяйте ему. Его душа такая же адская, как и его форма, полная коварства и дьявольской злобы. Не слушайте его; Призовите имена Вильгельма, Жюстины, Клерваля, Элизабет, моего отца и несчастного Виктора и вонзите свой меч ему в сердце. Я зависну рядом и направлю сталь правильно.
   Уолтон, продолжение.
   26 августа 17-
   Вы читали эту странную и ужасающую историю, Маргарет; и разве ты не чувствуешь, как твоя кровь стынет от ужаса, как и сейчас стынет моя? Иногда, охваченный внезапной агонией, он не мог продолжать свой рассказ; то срывающимся, но пронзительным голосом он с трудом произносил слова, полные тоски. Прекрасные и милые глаза его то горели негодованием, то подавлялись унылой печалью и гасли бесконечной тоской. Иногда он командовал своим выражением лица и тоном и рассказывал самые ужасные происшествия спокойным голосом, подавляя всякое волнение; то, как извергающийся вулкан, его лицо вдруг менялось на выражение самой дикой ярости, когда он выкрикивал проклятия своему преследователю.
   Его история связана и рассказана с видимостью простейшей правды, однако я признаюсь вам, что письма Феликса и Сафии, которые он мне показывал, и явление чудовища, увиденное с нашего корабля, вселили во меня большее убеждение в том, что правдивость его повествования, чем его утверждения, какими бы серьезными и связанными они ни были. Значит, такое чудовище действительно существует! Я не могу сомневаться в этом, но я теряюсь в удивлении и восхищении. Иногда я пытался выведать у Франкенштейна подробности формирования его создания, но в этом вопросе он был непроницаем. - Ты сошел с ума, мой друг? сказал он. "Или куда ведет тебя твое бессмысленное любопытство? Вы бы тоже создали себе и миру демонического врага? Мир, мир! Узнай мои страдания и не пытайся умножить свои собственные". Франкенштейн обнаружил, что я делал записи, касающиеся его истории; он просил показать их, а затем сам исправлял и дополнял их во многих местах, но главным образом в придании жизни и духа беседам, которые он вел со своим врагом. "Поскольку вы сохранили мой рассказ, - сказал он, - я не хотел бы, чтобы изувеченный человек перешел к потомству".
   Так прошла неделя, пока я слушал самую странную сказку, которую когда-либо сочиняло воображение. Мои мысли и все чувства моей души были поглощены интересом к моему гостю, который вызвали этот рассказ и его собственные возвышенные и кроткие манеры. Я хочу утешить его, но могу ли я посоветовать такому бесконечно несчастному, лишенному всякой надежды на утешение жить? О, нет! Единственная радость, которую он может теперь познать, будет, когда он примирит свой сокрушенный дух с миром и смертью. И все же он наслаждается одним утешением, порождением одиночества и бреда; он полагает, что, когда во сне он беседует со своими друзьями и черпает в этом общении утешение в своих несчастьях или волнениях для своей мести, что они не творения его воображения, а сами существа, посещающие его из дальних областей. Мир. Эта вера придает серьезность его мечтам, которые представляются мне почти такими же внушительными и интересными, как истина.
   Наши разговоры не всегда ограничиваются его собственной историей и несчастьями. По каждому пункту общей литературы он проявляет безграничные знания и быструю и проницательную сметку. Его красноречие сильно и трогательно; и я не могу выслушать его, когда он рассказывает о жалком происшествии или пытается возбудить страсти сострадания или любви, без слез. Каким славным созданием он должен был быть во дни своего процветания, когда он так благороден и богоподобен в руинах! Кажется, он чувствует собственную ценность и величие своего падения.
   "Когда я был моложе, - сказал он, - я считал себя предназначенным для какого-то великого предприятия. Мои чувства глубоки, но я обладал хладнокровием суждений, которое делало меня способным к выдающимся достижениям. Это чувство ценности моей натуры поддерживало меня, когда другие были бы угнетены, ибо я считал преступным отбрасывать в бесполезной печали те таланты, которые могли бы быть полезны моим собратьям. Когда я размышлял о проделанной мною работе, не меньшей, чем создание чувствительного и разумного животного, я не мог причислить себя к стаду обыкновенных проекторов. Но эта мысль, которая поддерживала меня в начале моей карьеры, теперь только еще больше повергает меня в пыль. Все мои размышления и надежды - ничто, и, подобно архангелу, возжелавшему всемогущества, я закован в вечном аду. Мое воображение было живым, но мои способности к анализу и применению были сильны; соединением этих качеств я задумал и осуществил создание человека. Я и теперь не могу без страсти вспоминать о своих мечтах, пока работа была незакончена. В мыслях я ступал по небу, то ликуя своими силами, то пылая мыслью об их последствиях. С младенчества я был проникнут большими надеждами и высокими амбициями; но как я утонул! Ой! Мой друг, если бы ты знал меня таким, каким я когда-то был, ты бы не узнал меня в этом состоянии деградации. Уныние редко посещало мое сердце; казалось, что высокая судьба несла меня, пока я не упал, чтобы никогда, никогда больше не подняться ". Должен ли я тогда потерять это замечательное существо? Я жаждал друга; Я искал того, кто сочувствовал бы мне и любил бы меня. Вот, в этих пустынных морях я нашел такого, но боюсь, что приобрел его только для того, чтобы узнать его ценность и потерять. Я бы примирил его с жизнью, но он отвергает эту идею.
   - Благодарю вас, Уолтон, - сказал он, - за ваши добрые намерения по отношению к такому несчастному негодяю; но когда вы говорите о новых связях и новых чувствах, думаете ли вы, что кто-то может заменить тех, кто ушел? Может ли какой-нибудь мужчина быть для меня таким, каким был Клерваль, или какая-нибудь женщина другой Элизабет? Даже там, где чувства не сильно движимы каким-либо превосходством, товарищи нашего детства всегда обладают определенной властью над нашим умом, которую вряд ли сможет получить кто-либо из более поздних друзей. Им известны наши детские задатки, которые, как бы они ни видоизменялись впоследствии, никогда не искореняются; и они могут судить о наших действиях с более определенными выводами относительно честности наших мотивов. Сестра или брат никогда не могут, если только такие признаки не проявились рано, заподозрить другого в мошенничестве или ложных сделках, когда другой друг, как бы сильно он ни был привязан, может, вопреки его воле, вызывать подозрения. Но я наслаждался друзьями, дорогими не только по привычке и общению, но и по их собственным достоинствам; и где бы я ни был, успокаивающий голос моей Элизабет и разговор Клерваля всегда будут шептать мне на ухо. Они мертвы, и только одно чувство в таком одиночестве может убедить меня сохранить свою жизнь. Если бы я был занят каким-либо высоким делом или замыслом, чреватым огромной пользой для моих ближних, то я мог бы жить, чтобы осуществить его. Но не такова моя судьба; Я должен преследовать и уничтожить существо, которому я дал существование; тогда мой жребий на земле исполнится, и я умру".
   * * * *
   2 сентября
   Моя любимая сестра,
   Я пишу вам, охваченный опасностью и не зная, суждено ли мне когда-нибудь снова увидеть дорогую Англию и ее дорогих друзей, населяющих ее. Я окружен ледяными горами, которые не дают выхода и каждую минуту угрожают раздавить мой корабль. Храбрые парни, которых я убедил стать моими товарищами, ждут от меня помощи, но мне нечего предложить. Есть что-то ужасно ужасное в нашем положении, но мужество и надежды не покидают меня. И все же ужасно осознавать, что жизнь всех этих людей подвергается опасности из-за меня. Если мы проиграем, причиной тому будут мои безумные планы.
   И что, Маргарет, будет состоянием вашего ума? Вы не услышите о моей гибели и будете с нетерпением ждать моего возвращения. Пройдут годы, и вас будут посещать отчаяния, и все же вас будет мучить надежда. Ой! Моя возлюбленная сестра, тошнотворное крушение твоих сердечных ожиданий в перспективе страшнее для меня, чем моя собственная смерть.
   Но у вас есть муж и прекрасные дети; вы можете быть счастливы. Да благословят тебя небеса и сделают тебя таким!
   Мой несчастный гость относится ко мне с нежнейшим состраданием. Он старается вселить в меня надежду и говорит так, как будто жизнь была достоянием, которым он дорожил. Он напоминает мне, как часто такие же несчастные случаи случались с другими мореплавателями, пытавшимися пройти через это море, и вопреки моей воле наполняет меня радостными предсказаниями. Даже матросы чувствуют силу его красноречия; когда он говорит, они уже не отчаиваются; он пробуждает их энергию, и пока они слышат его голос, они верят, что эти огромные ледяные горы - мухи слона, которые исчезнут перед решениями человека. Эти чувства преходящи; каждый день отложенного ожидания наполняет их страхом, и я почти боюсь мятежа, вызванного этим отчаянием.
   * * * *
   5 сентября
   Только что произошла сцена такого необычайного интереса, что, хотя весьма вероятно, что эти бумаги никогда не дойдут до вас, все же я не могу не записать ее.
   Мы по-прежнему окружены ледяными горами, нам все еще грозит неминуемая опасность быть раздавленными в их конфликте. Холод чрезмерный, и многие из моих несчастных товарищей уже нашли себе могилу среди этого запустения. Здоровье Франкенштейна с каждым днем ухудшалось; лихорадочный огонь еще мерцает в его глазах, но он изнемогает и, внезапно возбуждаясь от какого-нибудь усилия, быстро снова впадает в мнимую безжизненность.
   В своем последнем письме я упомянул о своих опасениях по поводу мятежа. Этим утром, когда я сидел, наблюдая за бледным лицом моего друга - его глаза были полузакрыты, а руки и ноги безвольно свисали, - меня разбудили полдюжины матросов, которые потребовали, чтобы меня пустили в каюту. Они вошли, и их предводитель обратился ко мне. Он сказал мне, что он и его товарищи были выбраны другими матросами, чтобы явиться ко мне в качестве депутации, чтобы сделать мне реквизицию, от которой я, по справедливости, не мог отказаться. Мы были замурованы во льды и, вероятно, никогда не вырвались, но они опасались, что, если лед растает и откроется свободный проход, я опрометчиво продолжу свое плавание и навлеку на них новые опасности после того, как они мог бы с радостью преодолеть это. Поэтому они настаивали на том, чтобы я вступил в бой с торжественным обещанием, что, если судно будет освобождено, я немедленно направлю свой курс на юг.
   Эта речь меня обеспокоила. Я не отчаивался, и у меня еще не было мысли вернуться, если меня освободят. Но мог ли я по справедливости или даже по возможности отказаться от этого требования? Я колебался, прежде чем ответить, когда Франкенштейн, который сначала молчал и, казалось, едва ли имел достаточно сил, чтобы прислушаться, теперь встрепенулся; глаза его сверкнули, а щеки мгновенно вспыхнули. Повернувшись к мужчинам, он сказал: "Что вы имеете в виду? Что вы требуете от своего капитана? Неужели вы так легко отворачиваетесь от своего замысла? Разве вы не назвали это славной экспедицией?
   "И почему это было славно? Не потому, что путь был гладок и безмятежен, как южное море, а потому, что он был полон опасностей и ужаса, потому что при каждом новом происшествии нужно было вызывать вашу стойкость и проявлять мужество, потому что его окружали опасности и смерть, и этим вы должны были отважиться и победить. Ибо это было славное, ибо это было почетное предприятие. Отныне вас будут превозносить как благодетелей своего вида, ваши имена будут почитать как принадлежащие храбрым людям, которые пошли на смерть ради чести и блага человечества. И теперь, вот, при первом воображении опасности или, если хотите, при первом сильном и ужасающем испытании вашего мужества, вы отстраняетесь и довольствуетесь тем, что вас передают как людей, у которых не хватило сил вынести холод и опасность. ; и так, бедные души, они замерзли и вернулись к своим теплым очагам. Ведь это требует не этой подготовки; вам не нужно было заходить так далеко и доводить своего капитана до позорного поражения только для того, чтобы показать себя трусами. Ой! Будьте мужчинами или будьте больше, чем мужчины. Будьте тверды в своих целях и тверды, как скала. Этот лед сделан не из такого материала, как ваши сердца; оно изменчиво и не сможет противостоять вам, если вы скажете, что этого не произойдет. Не возвращайтесь к своим семьям с клеймом позора, отмеченным на ваших бровях. Вернитесь героями, которые сражались и побеждали и которые не знают, что значит повернуться спиной к врагу". Он говорил это голосом, столь модулированным в соответствии с различными чувствами, выраженными в его речи, с таким взглядом, полным возвышенного замысла и героизма, что можно ли удивляться, что эти люди были тронуты? Они переглянулись и не смогли ответить. Я говорил; Я сказал им удалиться и обдумать сказанное, что я не поведу их дальше на север, если они будут сильно желать обратного, но что я надеюсь, что после размышлений к ним вернется мужество. Они удалились, и я повернулся к своему другу, но он утонул в истоме и почти лишен жизни.
   Чем все это кончится, я не знаю, но я скорее умру, чем вернусь с позором, не достигнув своей цели. И все же я боюсь, что такова будет моя судьба; люди, не поддерживаемые идеями славы и чести, никогда не смогут добровольно продолжать терпеть свои нынешние трудности.
   * * * *
   7 сентября
   Жребий брошен; Я согласился вернуться, если нас не уничтожат. Так мои надежды разрушены трусостью и нерешительностью; Я возвращаюсь в неведении и разочаровании. Требуется больше философии, чем у меня есть, чтобы терпеливо переносить эту несправедливость.
   * * * *
   12 сентября
   Это прошлое; Я возвращаюсь в Англию. Я потерял надежду на пользу и славу; Я потерял своего друга. Но я постараюсь подробно рассказать вам об этих горьких обстоятельствах, моя дорогая сестра; и пока меня влечет к Англии и к вам, я не буду унывать.
   9 сентября лед начал шевелиться, и вдалеке послышались раскаты, похожие на раскаты грома, когда острова раскололись и треснули во всех направлениях. Мы были в самой близкой опасности, но так как мы могли оставаться только пассивными, мое главное внимание было занято моим несчастным гостем, болезнь которого усилилась до такой степени, что он был совершенно прикован к своей постели. Лед треснул позади нас и с силой понесся на север; с запада подул ветер, и 11-го проход на юг стал совершенно свободным. Когда матросы увидели это и то, что их возвращение на родину, по-видимому, обеспечено, из них вырвался крик бурной радости, громкий и продолжительный. Франкенштейн, который дремал, проснулся и спросил, в чем причина беспорядка. "Они кричат, - сказал я, - потому что скоро вернутся в Англию".
   - Значит, ты действительно возвращаешься?
   "Увы! Да; Я не могу противостоять их требованиям. Я не могу невольно привести их к опасности и должен вернуться.
   "Сделай это, если хочешь; Но я не хочу. Вы можете отказаться от своей цели, но моя назначена мне небом, и я не смею. Я слаб, но, несомненно, духи, помогающие моей мести, наделят меня достаточной силой". Сказав это, он попытался вскочить с постели, но усилие было для него слишком велико; он упал назад и потерял сознание.
   Это было задолго до того, как он был восстановлен, и я часто думал, что жизнь полностью вымерла. Наконец он открыл глаза; он с трудом дышал и не мог говорить. Хирург дал ему композицию и приказал не беспокоить его. Тем временем он сказал мне, что моему другу жить осталось совсем немного.
   Его приговор был вынесен, и мне оставалось только горевать и терпеть. Я сидел у его кровати, наблюдая за ним; глаза его были закрыты, и я подумал, что он спит; но вскоре он окликнул меня слабым голосом и, пригласив меня подойти, сказал: "Увы! Сила, на которую я полагался, ушла; Я чувствую, что скоро умру, а он, мой враг и преследователь, может быть, еще жив. Не думайте, Уолтон, что в последние минуты своего существования я чувствую ту же жгучую ненависть и горячее желание отомстить, которые я когда-то выражал; но я чувствую себя вправе желать смерти моему противнику. В эти последние дни я был занят анализом своего прошлого поведения; и я не считаю это порицаемым. В припадке восторженного безумия я создал разумное существо и был обязан ему обеспечить, насколько это было в моих силах, его счастье и благополучие.
   "Это была моя обязанность, но была еще одна первостепенная. Мои обязанности по отношению к существам моего собственного вида больше требовали моего внимания, потому что они включали в себя большую долю счастья или несчастья. Побуждаемый этой точкой зрения, я отказался, и поступил правильно, отказавшись создать компаньона для первого существа. Он проявлял беспримерную злобу и эгоизм во зле; он уничтожил моих друзей; он посвящал уничтожению существ, обладавших изысканными чувствами, счастьем и мудростью; и я не знаю, где эта жажда мести может закончиться. Если он сам несчастен, чтобы не причинять несчастья другим, он должен умереть. Задача его уничтожения была моей, но я не справился. Руководствуясь эгоистичными и порочными побуждениями, я попросил вас взять на себя мою незаконченную работу, и я возобновляю эту просьбу теперь, когда я движим только разумом и добродетелью.
   "И все же я не могу просить вас отказаться от своей страны и друзей ради выполнения этой задачи; и теперь, когда вы возвращаетесь в Англию, у вас мало шансов встретиться с ним. Но рассмотрение этих вопросов и правильное уравновешивание того, что вы можете считать своими обязанностями, я оставляю на вас; мои суждения и мысли уже потревожены близостью смерти. Я не осмеливаюсь просить вас делать то, что я считаю правильным, потому что меня все еще может ввести в заблуждение страсть.
   "То, что он должен жить, чтобы быть орудием зла, беспокоит меня; в остальном же этот час, когда я сиюминутно ожидаю своего освобождения, - единственный счастливый час, которым я наслаждался за несколько лет. Формы любимых мертвецов мелькают передо мной, и я спешу к ним в объятия. Прощай, Уолтон! Ищите счастья в спокойствии и избегайте честолюбия, даже если это будет только внешне невинное стремление отличиться в науке и открытиях. И все же, почему я говорю это? Я сам был обманут в этих надеждах, может быть, еще один преуспеет".
   По мере того как он говорил, его голос становился все слабее, и, наконец, измученный своим усилием, он погрузился в молчание. Примерно через полчаса он снова попытался заговорить, но не смог; он слабо пожал мне руку, и глаза его навсегда закрылись, а с губ его слетело сияние нежной улыбки.
   Маргарет, что я могу сказать о безвременном исчезновении этого славного духа? Что я могу сказать, чтобы вы могли понять всю глубину моей печали? Все, что я мог бы выразить, было бы неадекватно и слабо. Мои слезы текут; мой разум омрачен облаком разочарования. Но я еду в Англию и могу найти там утешение.
   Меня прерывают. Что предвещают эти звуки? Полночь; ветерок дует попутно, и вахтенные на палубе почти не шевелятся. Снова раздается звук как бы человеческого голоса, но более хриплый; оно исходит из хижины, где до сих пор лежат останки Франкенштейна. Я должен встать и исследовать. Спокойной ночи, моя сестра.
   Великий Бог! какая сцена только что произошла! У меня до сих пор кружится голова при воспоминании об этом. Я едва ли знаю, смогу ли я подробно описать это; однако рассказ, который я записал, был бы неполным без этой последней и чудесной катастрофы. Я вошел в каюту, где лежали останки моего злополучного и замечательного друга. Над ним нависла фигура, которую я не могу подобрать слов для описания, - гигантского роста, но неуклюжая и искаженная в пропорциях. Когда он висел над гробом, его лицо было скрыто длинными локонами лохматых волос; но одна огромная рука была вытянута, по цвету и кажущейся текстуре как у мумии. Услышав звук моего приближения, он перестал издавать возгласы горя и ужаса и бросился к окну. Никогда еще я не видел такого ужасного видения, как его лицо, такого отвратительного, но ужасающего безобразия. Я невольно закрыл глаза и попытался вспомнить, каковы были мои обязанности по отношению к этому миноносцу. Я призвал его остаться.
   Он сделал паузу, глядя на меня с удивлением, и снова повернувшись к безжизненному телу своего создателя, он как будто забыл о моем присутствии, и каждая черта и жест казались вызванными дичайшей яростью какой-то неудержимой страсти.
   "Это тоже моя жертва!" - воскликнул он. "В его убийстве завершились мои преступления; жалкая череда моего существа подошла к концу! О, Франкенштейн! Щедрое и самоотверженное существо! Какая польза от того, что я теперь прошу у Тебя прощения? Я, который безвозвратно уничтожил тебя, уничтожив все, что ты любил. Увы! Он холоден, он не может мне ответить". Его голос казался придушенным, и мои первые порывы, которые подсказывали мне, что я должен повиноваться предсмертной просьбе моего друга и уничтожить его врага, теперь были приостановлены смесью любопытства и сострадания. Я приблизился к этому огромному существу; Я не смел снова поднять глаза на его лицо, было что-то такое пугающее и неземное в его уродстве. Я попытался заговорить, но слова замерли на моих губах. Монстр продолжал произносить дикие и бессвязные самоупреки. Наконец я решился обратиться к нему в паузе бури его страсти.
   "Ваше раскаяние, - сказал я, - теперь излишне. Если бы вы прислушались к голосу совести и прислушались к угрызениям совести, прежде чем довести свою дьявольскую месть до такой крайности, Франкенштейн все равно был бы жив".
   - А ты мечтаешь? - сказал демон. "Вы думаете, что я был тогда мертв в агонии и угрызениях совести? Он, - продолжал он, указывая на труп, - не пострадал в совершении дела. Ой! Ни десятитысячной доли страданий, которые я испытал во время длительных подробностей его исполнения. Страшный эгоизм торопил меня, а сердце мое было отравлено угрызениями совести. Вы думаете, стоны Клерваля были музыкой для моих ушей? Мое сердце было устроено восприимчивым к любви и сочувствию, и, когда несчастье влекло его к пороку и ненависти, оно не выносило насилия перемены без мучений, каких вы даже не можете себе представить.
   "После убийства Клерваля я вернулся в Швейцарию с разбитым сердцем и подавленным. Мне было жаль Франкенштейна; моя жалость равнялась ужасу; Я ненавидел себя. Но когда я обнаружил, что он, виновник одновременно моего существования и невыразимых мук его, осмелился надеяться на счастье, что, накапливая на мне несчастье и отчаяние, он искал себе наслаждения в чувствах и страстях, потаканию которым я был навсегда заперт, то бессильная зависть и горькое негодование наполнили меня ненасытной жаждой мести. Я вспомнил о своей угрозе и решил, что она должна быть выполнена. Я знал, что готовил себе смертельную пытку, но я был рабом, а не хозяином импульса, который я ненавидел, но не мог не подчиниться. Но когда она умерла! Нет, тогда я не был несчастен. Я отбросил все чувства, подчинил себе всю тоску, бунтующую в избытке моего отчаяния. Зло отныне стало моим добром. Понуждаемый до сих пор, у меня не было другого выбора, кроме как приспособить свою природу к элементу, который я добровольно выбрал. Завершение моего демонического замысла стало ненасытной страстью. И теперь это закончилось; вот моя последняя жертва!"
   Я был сначала тронут выражением его страдания; тем не менее, когда я вспомнил слова Франкенштейна о его красноречии и силе убеждения, и когда я снова бросил взгляд на безжизненное тело моего друга, во мне снова вспыхнуло негодование. "Негодяй!" Я сказал. "Хорошо, что вы пришли сюда, чтобы оплакивать опустошение, которое вы произвели. Вы бросаете факел в груду зданий, и когда они сгорают, вы сидите среди руин и скорбите о падении. Лицемерный злодей! Если бы тот, кого ты оплакиваешь, был бы еще жив, он все равно был бы объектом, снова стал бы добычей твоей проклятой мести. Вы чувствуете не жалость; вы скорбите только потому, что жертва вашей злобы ушла из-под вашей власти".
   -- О, это не так... не так, -- прервало существо. "Но такое должно быть впечатление, произведенное на вас тем, что, по-видимому, является целью моих действий. И все же я не ищу сочувствия в своем несчастье. Я никогда не найду сочувствия. Когда я впервые искал ее, я хотел участвовать в любви к добродетели, в чувствах счастья и привязанности, которыми переполнялось все мое существо. Но теперь, когда добродетель стала для меня тенью, а счастье и привязанность превратились в горькое и отвратительное отчаяние, в чем мне искать сочувствия? Я согласен страдать в одиночестве, пока мои страдания будут продолжаться; когда я умру, я вполне удовлетворюсь тем, что отвращение и осуждение нагружают мою память. Когда-то мое воображение лелеялось мечтами о добродетели, славе и наслаждении. Однажды я напрасно надеялся встретиться с существами, которые, простив мою внешнюю форму, полюбили бы меня за превосходные качества, которые я был способен раскрыть. Меня питали высокие мысли о чести и преданности. Но теперь преступность низвела меня до уровня самого подлого животного. Никакая вина, никакое зло, никакая злоба, никакое несчастье не могут быть найдены сравнимыми с моими. Когда я пробегаюсь по ужасающему списку своих грехов, я не могу поверить, что я то самое существо, мысли которого когда-то были наполнены возвышенными и трансцендентными видениями красоты и величия добра. Но это даже так; падший ангел становится злобным дьяволом. Тем не менее, даже у этого врага Бога и человека были друзья и соратники в его опустошении; Я одинок.
   "Ты, называющий Франкенштейна своим другом, кажется, знаешь о моих преступлениях и его несчастьях. Но в подробностях, которые он рассказал вам о них, он не мог подвести итог часам и месяцам страданий, которые я терпел, растрачивая в бессильных страстях. Ибо, разрушив его надежды, я не удовлетворил своих собственных желаний. Они всегда были пылкими и жаждущими; все же я желал любви и общения, и я все еще был отвергнут. Не было ли в этом несправедливости? Неужели меня считают единственным преступником, когда все человечество согрешило против меня? Почему ты не ненавидишь Феликса, который с поношением прогнал своего друга от двери? Почему вы не проклинаете крестьянина, пытавшегося погубить спасителя своего ребенка? Нет, это добродетельные и безупречные существа! Я, несчастный и покинутый, - выкидыш, чтобы меня презирали, пинали и топтали. Даже сейчас моя кровь кипит при воспоминании об этой несправедливости.
   "Но это правда, что я негодяй. Я убил прекрасных и беспомощных; Я задушил невинных, когда они спали, и до смерти схватил его за горло, который никогда не причинял вреда ни мне, ни другим живым существам. Я предал своего создателя, избранный образец всего, что достойно любви и восхищения среди людей, на страдания; Я преследовал его даже до этой непоправимой гибели.
   "Вот он лежит, белый и холодный от смерти. Ты ненавидишь меня, но твое отвращение не может сравниться с тем, с которым я отношусь к себе. Я смотрю на руки, совершившие дело; Я думаю о сердце, в котором зародилось это воображение, и жду момента, когда эти руки встретятся с моими глазами, когда это воображение больше не будет преследовать мои мысли.
   "Не бойся, что я стану орудием будущего зла. Моя работа почти завершена. Ни твоя, ни чья-либо человеческая смерть не нужны, чтобы завершить ряд моего бытия и совершить то, что должно быть сделано, но она требует моей собственной. Не думайте, что я буду медлить с этой жертвой. Я оставлю ваше судно на ледяном плоту, который доставил меня туда, и буду искать самую северную оконечность земного шара; Я соберу свой погребальный костер и испепелю это жалкое тело, чтобы его останки не дали света любому любопытному и нечестивому негодяю, который хотел бы создать такого же, как я. Я умру. Я больше не буду чувствовать агонии, которая теперь поглощает меня, и не буду жертвой неудовлетворенных, но неутоленных чувств. Умер тот, кто призвал меня к жизни; и когда меня не станет, само воспоминание о нас обоих быстро исчезнет. Я больше не увижу ни солнца, ни звезд, не почувствую, как ветер играет на моих щеках.
   "Свет, чувство и смысл прейдут; и в этом состоянии я должен найти свое счастье. Несколько лет назад, когда образы этого мира впервые открылись мне, когда я ощутил бодрящее тепло лета и услышал шелест листьев и пение птиц, и все это было для меня, я бы заплакал, умереть; теперь это мое единственное утешение. Оскверненный преступлениями и терзаемый горькими угрызениями совести, где мне найти покой, как не в смерти?
   "Прощальный привет! Я оставляю тебя, и в тебе последний из людей, кого когда-либо увидят эти глаза. Прощай, Франкенштейн! Если бы ты был еще жив и все же лелеял желание отомстить мне, оно лучше насытилось бы в моей жизни, чем в моей погибели. Но это было не так; ты искал моего уничтожения, чтобы я не причинил еще большего несчастья; и если бы еще каким-то образом, неизвестным мне, ты не перестал думать и чувствовать, ты не желал бы против меня мщения большего, чем то, что я чувствую. Как и ты, моя агония была сильнее твоей, ибо горькое жало раскаяния не перестанет мучить мои раны, пока смерть не закроет их навсегда.
   -- Но скоро, -- воскликнул он с грустным и торжественным воодушевлением, -- я умру, и то, что я сейчас чувствую, уже не будет ощущаться. Скоро эти жгучие страдания исчезнут. Я триумфально взойду на свой погребальный костер и возликую в агонии мучительного пламени. Свет этого пожарища померкнет; прах мой развеют ветры в море. Мой дух будет спать спокойно, а если и мыслит, то, конечно, не так. Прощальный привет."
   Говоря это, он выпрыгнул из окна каюты на ледяной плот, лежавший рядом с судном. Вскоре его унесло волнами, и он потерялся во мраке и дали.
   1 "Древний мореплаватель" Кольриджа.
   2 Луна.
   3 "Тинтернское аббатство" Вордсворта.
   ДРАКУЛА, Брэм Стокер
   ГЛАВА I
  
   ЖУРНАЛ ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА
   ( Хранится в стенографии. )
   3 мая. Быстриц. - вылетел из Мюнхена в 20:35 1 мая и прибыл в Вену рано утром следующего дня; должен был прибыть в 6:46, но поезд опоздал на час. Буда-Пешть кажется замечательным местом, судя по тому, что я увидел из поезда, и тому немногому, что я мог пройти по улицам. Я боялся уйти очень далеко от станции, так как мы опоздали и должны были стартовать как можно ближе к нужному времени. У меня сложилось впечатление, что мы уходим с Запада и входим на Восток; самый западный из великолепных мостов через Дунай, который здесь благородной ширины и глубины, привел нас к традициям турецкого владычества.
   Мы выехали довольно вовремя и с наступлением темноты прибыли в Клаузенбург. Здесь я остановился на ночь в отеле "Рояль". На обед или, вернее, на ужин я съел цыпленка, приправленного красным перцем, очень вкусного, но вызывающего жажду. ( Мем. , возьми рецепт для Мины.) Я спросил официанта, и он сказал, что это называется "паприка хендл", и что, поскольку это национальное блюдо, я смогу достать его где угодно в Карпатах. Мне здесь очень пригодилось знание немецкого языка; на самом деле, я не знаю, как я смогу обойтись без него.
   Имея некоторое время в моем распоряжении, когда я был в Лондоне, я посетил Британский музей и провел поиск среди книг и карт в библиотеке, касающихся Трансильвании; мне пришло в голову, что некоторая предусмотрительность страны не может не иметь значения в общении с местным дворянином. Я нахожу, что названная им область находится на крайнем востоке страны, как раз на границе трех государств, Трансильвании, Молдавии и Буковины, посреди Карпатских гор; один из самых диких и наименее известных частей Европы. Мне не удалось найти какую-либо карту или работу, указывающую точное местонахождение замка Дракулы, поскольку до сих пор нет карт этой страны, которые можно было бы сравнить с нашими собственными картами Службы артиллерийского вооружения; но я обнаружил, что Быстриц, почтовый город, названный графом Дракулой, является довольно известным местом. Я оставлю здесь некоторые из своих заметок, так как они могут освежить мою память, когда я буду рассказывать о своих путешествиях с Миной.
   В населении Трансильвании есть четыре самостоятельных народности: саксы на юге и смешанные с ними валлахи, являющиеся потомками даков; мадьяры на западе и секеи на востоке и севере. Я иду среди последних, которые утверждают, что они произошли от Аттилы и гуннов. Возможно, это так, потому что, когда мадьяры завоевали страну в одиннадцатом веке, они обнаружили, что в ней поселились гунны. Я читал, что все известные в мире суеверия собраны в подкову Карпат, как будто это центр какого-то воображаемого водоворота; если это так, мое пребывание может быть очень интересным. ( Mem. , я должен расспросить графа о них.)
   Я плохо спал, хотя моя кровать была достаточно удобной, потому что мне снились всякие странные сны. У меня под окном всю ночь выла собака, может быть, она как-то связана с этим; а может быть, дело было в паприке, потому что мне пришлось выпить всю воду из моего графина, а пить все еще хотелось. К утру я заснул и был разбужен непрерывным стуком в мою дверь, так что я, должно быть, тогда крепко спал. На завтрак я съел еще паприки и что-то вроде каши из кукурузной муки, которую они назвали "мамалыга", и баклажаны, фаршированные фаршем, очень превосходное блюдо, которое они называют "имплетата". ( Мем. , достань и этот рецепт.) Мне пришлось поторопиться с завтраком, так как поезд тронулся чуть раньше восьми, или, вернее, должен был, потому что, примчавшись на станцию в 7:30, я должен был сидеть в вагон больше часа, прежде чем мы тронулись. Мне кажется, что чем дальше на восток, тем непунктуальнее поезда. Какими они должны быть в Китае?
   Целый день мы, казалось, бродили по стране, полной всевозможной красоты. Иногда мы видели маленькие городки или замки на вершинах крутых холмов, такие, какие мы видим в старых молитвенниках; иногда мы бежали мимо рек и ручьев, которые, судя по широкому каменистому берегу по обе стороны от них, казались подверженными сильным наводнениям. Требуется много воды и сильный поток, чтобы очистить внешний край реки. На каждой станции были группы людей, иногда толпы, во всевозможных одеждах. Некоторые из них были точь-в-точь как крестьяне дома или те, которых я видел проезжавшими через Францию и Германию, в коротких куртках, круглых шляпах и самодельных штанах; но другие были очень живописны. Женщины выглядели хорошенькими, если только не приближаться к ним, но они были очень неуклюжими в талии. У них были все полные белые рукава какие-то, и у большинства были большие пояса с множеством полосок чего-то, развевающихся на них, как платья в балете, но, конечно, под ними были нижние юбки. Самыми странными фигурами, которые мы видели, были словаки, которые были более варварскими, чем остальные, в своих больших ковбойских шляпах, больших мешковатых грязно-белых брюках, белых льняных рубашках и огромных тяжелых кожаных ремнях шириной почти в фут, с латунными гвоздями. Они были в высоких сапогах, с заправленными в них брюками, у них были длинные черные волосы и густые черные усы. Они очень живописны, но не выглядят располагающе. На сцене их сразу же причислили бы к какой-нибудь старой восточной разбойничьей банде. Однако, как мне сказали, они очень безобидны и лишены естественного самоутверждения.
   Когда мы добрались до Быстрица, это было на темной стороне сумерек, это очень интересное старинное место. Находясь практически на границе - ибо перевал Борго ведет от него в Буковину, - он имел очень бурное существование и, безусловно, имеет его следы. Пятьдесят лет назад произошла серия крупных пожаров, пять раз причинивших ужасные разрушения. В самом начале семнадцатого века он выдержал трехнедельную осаду и потерял 13 000 человек, причем жертвам собственно войны способствовали голод и болезни.
   Граф Дракула направил меня в отель "Золотая крона", который, к моему великому удовольствию, показался мне совершенно старомодным, ибо, конечно, я хотел увидеть как можно больше местных обычаев. Меня, очевидно, ждали, потому что, подойдя к двери, я столкнулся с веселой пожилой женщиной в обычном крестьянском платье - белом нижнем белье с длинным двойным фартуком спереди и сзади, из цветной материи, облегающей почти для скромности. Когда я подошел поближе, она поклонилась и спросила: "Герр англичанин?"
   - Да, - сказал я, - Джонатан Харкер. Она улыбнулась и что-то сказала пожилому мужчине в белой рубашке с рукавами, который проводил ее до двери. Он пошел, но тотчас же вернулся с письмом:
   "Друг мой. Добро пожаловать в Карпаты. Я с нетерпением жду тебя. Спи спокойно этой ночью. Завтра в три дилижанса отправятся на Буковину; место на нем сохранено для вас. На перевале Борго мой ca riage будет ждать вас и приведет вас ко мне. Я верю, что ваше путешествие из Лондона было счастливым и что вам понравится ваше пребывание в моей прекрасной стране.
   "Ваш друг,
   "Дракула".
   4 мая. - Я узнал, что мой домовладелец получил письмо от графа, в котором ему предписывалось обеспечить для меня лучшее место в карете; но, расспрашивая о деталях, он казался несколько сдержанным и делал вид, что не понимает моего немецкого. Этого не могло быть, потому что до сих пор он прекрасно понимал это; по крайней мере, он отвечал на мои вопросы точно так, как если бы он ответил. Он и его жена, старушка, принявшая меня, как-то испуганно переглянулись. Он пробормотал, что деньги были отправлены в письме, и это все, что он знал. Когда я спросил его, знает ли он графа Дракулу и может ли что-нибудь рассказать мне о его замке, он и его жена перекрестились и, сказав, что они вообще ничего не знают, просто отказались говорить дальше. Это было так близко ко времени отъезда, что у меня не было времени расспросить кого-нибудь еще, потому что все это было очень таинственно и никоим образом не утешительно.
   Перед моим отъездом ко мне в комнату подошла старушка и очень истерично сказала:
   "Ты должен идти? Ой! молодой герр, вы должны идти? Она была в таком возбужденном состоянии, что, казалось, потеряла контроль над тем немецким, что знала, и смешала все это с каким-то другим языком, которого я совсем не знал. Я просто мог следовать за ней, задавая много вопросов. Когда я сказал ей, что мне пора идти и что я занят важным делом, она снова спросила:
   - Ты знаешь, какой сегодня день? Я ответил, что это было четвертого мая. Она покачала головой и снова сказала:
   "О, да! Я знаю это! Я это знаю, но ты знаешь, какой сегодня день? На мои слова, что я не понимаю, она продолжала:
   "Сегодня канун Дня святого Георгия. Разве ты не знаешь, что сегодня ночью, когда часы пробьют полночь, все зло в мире будет иметь полную власть? Ты знаешь, куда ты идешь и что ты идешь?"
   Она была в таком явном расстройстве, что я пытался утешить ее, но безрезультатно. Наконец она опустилась на колени и умоляла меня не уходить; хотя бы подождать день-два до запуска. Все это было очень смешно, но мне было не по себе. Однако у меня было дело, и я не мог позволить, чтобы ему мешали. Поэтому я попытался поднять ее и сказал как можно серьезнее, что благодарю ее, но мой долг непреложен и что Мне надо идти. Затем она встала, вытерла глаза и, сняв с шеи распятие, протянула его мне. Я не знал, что делать, ибо, будучи английским церковником, меня учили считать подобные вещи в какой-то мере идолопоклонством, и тем не менее мне казалось таким нелюбезным отказывать старой даме с такими благими намерениями и в таком настроении. . Я полагаю, она увидела сомнение на моем лице, потому что повесила мне на шею четки, сказала: "Ради твоей матери" и вышла из комнаты. Я пишу эту часть дневника, пока жду карету, которая, конечно, опаздывает; и распятие все еще на моей шее. То ли это страх старухи, то ли многочисленные призрачные традиции этого места, то ли само распятие, я не знаю, но мне не так легко на душе, как обычно. Если эта книга когда-нибудь дойдет до Мины раньше меня, пусть она принесет мне прощание. А вот и тренер!
   5 мая. Замок. - Утренняя серость миновала, и солнце стоит высоко над далеким горизонтом, который кажется изрезанным то ли деревьями, то ли холмами, я не знаю, потому что оно так далеко, что большое и маленькое смешиваются. Я не сплю, а так как меня нельзя звать, пока я не проснусь, то, естественно, я пишу, пока не придет сон. Есть много странных вещей, которые нужно записать, и, чтобы тот, кто их читает, не подумал, что я слишком хорошо пообедал перед отъездом из Бистрица, позвольте мне точно записать свой обед. Я обедал тем, что они называли "бифштексом разбойника" - кусочками бекона, лука и говядины, приправленными красным перцем, нанизанными на палочки и поджаренными на огне в простом стиле лондонского кошачьего мяса! Вино было "Голден Медиаш", вызывающее странное жжение на языке, которое, однако, не неприятно. Я выпил всего пару стаканов этого, и больше ничего.
   Когда я сел в карету, возница еще не сел, и я видел, как он разговаривал с хозяйкой. Они, очевидно, говорили обо мне, потому что то и дело поглядывали на меня, и некоторые из людей, сидевших на скамейке за дверью, которую они называют именем, означающим "словоносец", подходили и слушали, и затем посмотрели на меня, большинство из них с жалостью. Я слышал много часто повторяемых слов, странных слов, потому что в толпе было много национальностей; поэтому я тихонько достал из сумки полиглотский словарь и просмотрел их. Должен сказать, что они не приветствовали меня, ибо среди них были "Ордог" - сатана, "покол" - ад, "стрегоица" - ведьма, "вролок" и "влкослак" - оба означают одно и то же, одно существо Словак и другой серб для чего-то, что либо оборотень, либо вампир. ( мем. , я должен расспросить графа об этих суевериях)
   Когда мы начали, толпа окружила дверь гостиницы, которая на этот раз распухла до значительных размеров, вся перекрестилась и указала на меня двумя пальцами. С некоторым трудом я заставил попутчика объяснить мне, что они означают; он сначала не отвечал, но, узнав, что я англичанин, объяснил, что это оберег или оберег от сглаза. Мне это было не очень приятно, только отправляясь в неизвестное место на встречу с незнакомым мужчиной; но все казались такими добрыми, и такими печальными, и такими сочувствующими, что я не мог не растрогаться. Я никогда не забуду последний проблеск, который я увидел во дворе гостиницы и в его толпе живописных фигур, которые все крестились, когда они стояли вокруг широкой арки, на фоне богатой листвы олеандров и апельсиновых деревьев в зеленых кадках, сгруппированных в центр двора. Тогда наш кучер, чьи широкие льняные штаны закрывали всю переднюю часть ложа, - они их называют "гоца", - щелкнул своим большим кнутом над четырьмя маленькими лошадками, шедшими в ряд, и мы тронулись в путь.
   Вскоре я потерял из виду и воспоминание о призрачных страхах в красоте пейзажа, когда мы ехали, хотя, если бы я знал язык, или, вернее, языки, на которых говорили мои попутчики, я, возможно, не смог бы так отбросить их. без труда. Перед нами лежал зеленый склон, полный лесов и лесов, с кое-где крутыми холмами, увенчанными купами деревьев или фермерскими домами, глухой фронтон заканчивался дорогой. Повсюду была ошеломляющая масса фруктовых цветов - яблони, сливы, груши, вишни; и когда мы проезжали мимо, я мог видеть зеленую траву под деревьями, усыпанную опавшими лепестками. Среди этих зеленых холмов того, что здесь называют "Землей Миттель", петляла дорога, теряясь по мере того, как петляла по травянистому изгибу или закрывалась беспорядочными концами сосновых лесов, которые кое-где спускались вниз по склону. склоны, как языки пламени. Дорога была изрезана, но все же мы как будто летели по ней с лихорадочной поспешностью. Тогда я не мог понять, к чему эта спешка, но кучер, очевидно, собирался, не теряя времени, добраться до Борго Прунд. Мне сказали, что эта дорога в летнее время отличная, но после зимних снегов еще не приведена в порядок. В этом отношении она отличается от обычных дорог в Карпатах, ибо существует давняя традиция не содержать их в слишком хорошем порядке. В прежние времена госпадары не чинили их, чтобы турки не подумали, что они готовятся ввести иностранные войска, и таким образом ускорить войну, которая всегда была на грани разгрузки.
   За зелеными выпуклыми холмами Средней Земли поднимались могучие лесные склоны вплоть до высоких кручей самих Карпат. э. Справа и слева от нас возвышались они, а лучи полуденного солнца падали на них и подчеркивали все великолепные цвета этого прекрасного хребта: темно-синие и пурпурные в тени пиков, зеленые и коричневые там, где смешивались трава и скалы, и бесконечная перспектива зубчатых скал и заостренных утесов, пока они сами не терялись вдали, где величественно возвышались снежные вершины. Кое-где в горах виднелись могучие расщелины, через которые, когда солнце начало садиться, мы то и дело видели белый отблеск падающей воды. Один из моих спутников коснулся моей руки, когда мы обогнули подножие холма и открыли высокую, заснеженную вершину горы, которая, пока мы петляли по змеиному пути, казалась прямо перед нами:
   "Смотреть! Isten szek!" - "Божье место!" - и благоговейно перекрестился.
   По мере того как мы петляли по нашему бесконечному пути, а солнце опускалось за нами все ниже и ниже, вечерние тени начали сгущаться вокруг нас. Это подчеркивалось тем, что снежная вершина горы еще держала закат и словно светилась нежным прохладным розовым цветом. Кое-где мы проходили мимо чехов и словаков, все в живописных нарядах, но я заметил, что у них болезненно преобладал зоб. У дороги было много крестов, и когда мы проносились, все мои спутники крестились. Кое-где перед храмом стояли коленопреклоненные крестьяне или крестьянки, которые даже не оборачивались, когда мы подходили, но, казалось, в самоотреченной преданности не имели ни глаз, ни ушей для внешнего мира. Многое было для меня новым: например, стога сена на деревьях и кое-где очень красивые массы плакучих берез, белые стволы которых блестели, как серебро, сквозь нежную зелень листьев. Время от времени мы проезжали мимо leiter фургона - обыкновенной крестьянской повозки - с длинным змеевидным позвоночником, рассчитанным на неровности дороги. На нем наверняка сидела целая группа возвращающихся домой крестьян: чехи в белых и словаки в цветных овчинах, причем последние несли длинные палки, похожие на копья, с топором на конце. С наступлением вечера стало сильно холодать, и сгущающиеся сумерки, казалось, сливали в один темный туман мрак деревьев, дубов, буков и сосен, хотя и в долинах, глубоко уходящих между отрогами холмов, как мы поднимались через перевал, темные ели кое-где выделялись на фоне запоздалого снега. Иногда, когда дорога прокладывалась через сосновый лес, который в темноте, казалось, смыкался с нами, большие массы серости, кое-где покрывавшие деревья, создавали особенно жуткий вид. странный и торжественный эффект, продолживший мысли и мрачные фантазии, порожденные ранним вечером, когда падающий закат придавал необычайную рельефность призрачным облакам, которые среди Карпат, кажется, непрерывно петляют по долинам. Иногда холмы были такими крутыми, что, несмотря на торопливость возницы, лошади могли двигаться только медленно. Я хотел спуститься и пройтись по ним, как мы делаем дома, но возница и слышать об этом не хотел. -- Нет, нет, -- сказал он. "Вы не должны здесь ходить; собаки слишком свирепы"; а затем добавил, явно имея в виду мрачную шутку, ибо он оглянулся, чтобы поймать одобрительную улыбку остальных, - и вы можете иметь достаточно таких вещей, прежде чем вы ляжете спать. Единственной остановкой, которую он мог сделать, была минутная пауза, чтобы зажечь фонари.
   Когда стемнело, пассажиры как будто оживились, и они говорили с ним один за другим, как бы призывая его ускориться. Он безжалостно хлестал лошадей своим длинным кнутом и с дикими воодушевляющими криками подгонял их к дальнейшим усилиям. Затем сквозь темноту я увидел впереди что-то вроде пятна серого света, как будто в холмах была расселина. Волнение пассажиров росло; сумасшедшая карета раскачивалась на своих огромных кожаных пружинах и раскачивалась, как лодка, брошенная в бурное море. Я должен был держаться. Дорога стала более ровной, и казалось, что мы летим. Тогда горы, казалось, приблизились к нам с каждой стороны и хмуро посмотрели на нас; мы въезжали на перевал Борго. Один за другим несколько пассажиров предлагали мне подарки, которые они навязывали мне с серьезностью, не терпящей отказа; они были, конечно, странного и разного рода, но каждое было дано просто и добросовестно, с добрым словом и благословением, и с той странной смесью движений, означающих страх, которую я видел возле гостиницы в Быстрице - знак крест и оберег от сглаза. Затем, пока мы летели, возница наклонился вперед, а пассажиры с обеих сторон, перегнувшись через край кареты, жадно вглядывались в темноту. Было видно, что либо происходит, либо ожидается что-то очень интересное, но сколько я ни расспрашивал каждого пассажира, никто не дал мне ни малейшего объяснения. Это состояние возбуждения продолжалось некоторое время; и наконец мы увидели перед собой перевал, открывающийся с восточной стороны. Над головой клубились темные тучи, а в воздухе витало тяжелое, гнетущее ощущение грома. Казалось, что горный хребет разделил две атмосферы, и теперь мы попали в грозовую. Теперь я сам высматривал средство передвижения, которое должно было доставить меня к графу. Каждую минуту я ожидал увидеть сквозь тьму блеск фонарей; но все было темно. Единственным светом были мерцающие лучи наших собственных фонарей, в которых белым облаком поднимался пар от наших загнанных лошадей. Теперь мы могли видеть белую песчаную дорогу, лежавшую перед нами, но на ней не было ни следа машины. Пассажиры отпрянули со вздохом радости, который, казалось, высмеивал мое собственное разочарование. Я уже думал, что мне лучше сделать, когда возница, взглянув на часы, сказал остальным что-то, чего я едва расслышал, так тихо и так тихо это было сказано; Я думал, что это было "На час меньше, чем время". Затем, повернувшись ко мне, он сказал по-немецки хуже моего:
   "Здесь нет кареты. В конце концов, господина не ждут. Теперь он приедет на Буковину и вернется завтра или послезавтра; лучше на следующий день". Пока он говорил, лошади начали ржать, фыркать и бешено нырять, так что кучеру приходилось их придерживать. Тогда, среди хора криков крестьян и всеобщего креста, коляска с четырьмя лошадьми подъехала сзади нас, догнала нас и остановилась возле кареты. Я мог видеть по вспышкам наших фонарей, когда на них падали лучи, что лошади были угольно-черные и великолепные животные. Их вел высокий мужчина с длинной каштановой бородой и в большой черной шляпе, которая, казалось, скрывала от нас его лицо. Я мог видеть только блеск пары очень ярких глаз, казавшихся красными в свете лампы, когда он повернулся к нам. Он сказал водителю:
   - Ты сегодня рано, мой друг. Мужчина пробормотал в ответ:
   -- Господин англичанин торопился, -- на что незнакомец ответил:
   -- Вот почему, я полагаю, вы хотели, чтобы он отправился на Буковину. Вы не можете обмануть меня, мой друг; Я слишком много знаю, а мои лошади быстры. Говоря это, он улыбался, и свет лампы падал на суровый рот с очень красными губами и острыми на вид зубами, белыми, как слоновая кость. Один из моих спутников шепнул другому строчку из "Ленор" Бюргера:
   "Denn die Todten reiten schnell" -
   ("Мертвые путешествуют быстро".)
   Странный водитель, очевидно, услышал эти слова, потому что поднял взгляд с сияющей улыбкой. Пассажир отвернулся, в то же время выставив два пальца и перекрестившись. -- Дайте мне багаж господина, -- сказал шофер. ан d с чрезвычайной готовностью мои сумки были розданы и помещены в коляску. Затем я спустился с борта кареты, так как коляска была совсем рядом, а возница помог мне рукой, схватившей мою руку стальной хваткой; его сила, должно быть, была огромной. Не говоря ни слова, он тряхнул поводьями, лошади развернулись, и мы устремились во мрак перевала. Оглянувшись назад, я увидел пар от лошадей кареты при свете фонарей и проецировал на него фигуры моих покойных товарищей, крестившихся. Тогда возница щелкнул кнутом и позвал лошадей, и они помчались в сторону Буковины. Когда они погрузились в темноту, я почувствовал странный холод, и меня охватило чувство одиночества; но мне на плечи набросили плащ, а на колени плед, и возница сказал на превосходном немецком языке:
   - Ночь холодная, мой господин, и мой господин граф велел мне позаботиться о вас. Под сиденьем есть фляжка со сливовицей (сельская сливовица), если понадобится. Я ничего не брал, но было утешительно знать, что он все равно там. Я чувствовал себя немного странно и не на шутку испугался. Я думаю, что если бы была какая-то альтернатива, я бы воспользовался ею, вместо того чтобы продолжать это неизвестное ночное путешествие. Карета ехала быстрым шагом прямо, потом мы сделали полный поворот и поехали по другой прямой дороге. Мне казалось, что мы просто снова и снова ходим по одной и той же земле; и поэтому я обратил внимание на некоторые существенные моменты и обнаружил, что это так. Мне хотелось спросить шофера, что все это значит, но я очень боялся этого сделать, так как думал, что в моем положении любой протест не имел бы никакого значения, если бы имелось намерение задержаться. Однако мало-помалу, так как мне было любопытно узнать, как проходит время, я чиркнул спичкой и при ее пламени посмотрел на часы; это было в течение нескольких минут после полуночи. Это вызвало у меня своего рода шок, так как я полагаю, что мои недавние переживания усилили общее суеверие относительно полуночи. Я ждал с болезненным чувством неопределенности.
   Потом где-то далеко на ферме завыла собака - протяжно, мучительно, как будто от страха. Звук был подхвачен другой собакой, потом еще и еще, пока ветер, который теперь тихо завывал на перевале, не начал дикий вой, который, казалось, доносился со всей страны, насколько только могло вообразить. поймать его сквозь мрак ночи. При первом же завываниях лошади стали напрягаться и вставать на дыбы, но возница говорил с ними успокаивающе, и они затихали, но дрожали и вспотели, как после побега. да от внезапного испуга. Затем вдалеке, с гор по обе стороны от нас, послышался более громкий и резкий вой - волчий, - который одинаково подействовал и на лошадей, и на меня, - ибо я собирался спрыгнуть с коляски и бежали, в то время как они снова вставали на дыбы и бешено ныряли, так что водителю пришлось использовать всю свою огромную силу, чтобы удержать их от броска. Однако через несколько минут мои собственные уши привыкли к звуку, и лошади настолько утихли, что возница смог спуститься и встать перед ними. Он гладил и успокаивал их и шептал что-то им на ухо, как, как я слышал, делают укротители лошадей, и с необычайным эффектом, потому что под его ласками они снова становились вполне управляемыми, хотя все еще дрожали. Кучер снова сел на свое место и, тряхнув поводьями, тронулся с места. На этот раз, дойдя до дальней стороны перевала, он вдруг свернул на узкую дорогу, которая резко уходила вправо.
   Вскоре нас окружили деревья, которые местами выгибались прямо над проезжей частью, пока мы не прошли, как сквозь туннель; и снова большие хмурые скалы смело охраняли нас с обеих сторон. Хотя мы были в укрытии, мы могли слышать усиливающийся ветер, потому что он стонал и свистел в скалах, а ветви деревьев сталкивались друг с другом, когда мы неслись вперед. Становилось все холоднее и холоднее, и начал падать мелкий рыхлый снег, так что вскоре мы и все вокруг нас покрылись белым одеялом. Сильный ветер все еще доносил до нас вой собак, хотя по мере нашего пути он становился все тише. Волчий лай звучал все ближе и ближе, как будто они обступали нас со всех сторон. Я ужасно испугался, и лошади разделили мой страх. Водителя, однако, это ничуть не смутило; он все поворачивал голову то влево, то вправо, но я ничего не мог разглядеть в темноте.
   Внезапно слева от нас я увидел слабо мерцающее голубое пламя. Водитель увидел это в тот же момент; он тотчас же остановил лошадей и, соскочив на землю, скрылся в темноте. Я не знал, что делать, тем меньше, чем ближе волчий вой; но пока я удивлялся, возница вдруг снова появился и, не говоря ни слова, сел на свое место, и мы продолжили наше путешествие. Я думаю, что я, должно быть, заснул, и мне все снилось это происшествие, потому что оно, казалось, повторялось бесконечно, и теперь, оглядываясь назад, это похоже на какой-то ужасный кошмар. Однажды пламя появилось так близко к дороге, что даже в окружающей нас темноте я мог следить за движениями шофера. Он быстро пошел туда, где возникло голубое пламя - должно быть, оно было очень слабым, потому что я он как будто совсем не освещал место вокруг себя - и, собрав несколько камней, сложил из них какое-то устройство. Однажды возник странный оптический эффект: когда он стоял между мной и пламенем, он не заслонял его, ибо я все равно видел его призрачное мерцание. Это поразило меня, но так как эффект был только мгновенным, я решил, что мои глаза обманули меня, напрягаясь в темноте. Потом какое-то время не было голубого пламени, и мы мчались вперед во мраке, а волки выли вокруг нас, как будто они следовали за нами по движущемуся кругу.
   Наконец настало время, когда ямщик уехал дальше, чем до сих пор, и в его отсутствие лошади стали дрожать сильнее прежнего, фыркать и кричать от испуга. Я не видел для этого никакой причины, потому что волчий вой совсем прекратился; но в это время луна, плывущая сквозь черные тучи, показалась из-за зубчатого гребня поросшей соснами скалы, и при ее свете я увидел вокруг нас кольцо волков, с белыми зубами и высунутыми красными языками, с длинными, жилистые конечности и косматые волосы. Они были в сто раз страшнее в окружавшей их мрачной тишине, чем даже когда выли. Что касается меня самого, то я почувствовал своего рода паралич страха. Только когда человек чувствует себя лицом к лицу с такими ужасами, он может понять их истинный смысл.
   Вдруг волки завыли, как будто лунный свет подействовал на них как-то особенно. Лошади вскакивали и вставали на дыбы, беспомощно оглядываясь кругом, и глаза их вращались так, что было больно смотреть; но живое кольцо ужаса окружило их со всех сторон; и они должны были остаться в нем. Я позвал кучера, потому что мне казалось, что наш единственный шанс состоит в том, чтобы попытаться прорваться через кольцо и помочь ему приблизиться. Я закричал и ударил по боку коляски, надеясь шумом отпугнуть волков с той стороны, чтобы дать ему шанс добраться до капкана. Как он сюда попал, я не знаю, но я услышал его голос, возвысившийся до властного властного тона, и, посмотрев на звук, увидел, что он стоит на проезжей части. Пока он взмахивал своими длинными руками, словно отбрасывая в сторону какое-то неосязаемое препятствие, волки падали все дальше и дальше. В этот момент по лику луны пронеслось тяжелое облако, так что мы снова оказались во тьме.
   Когда я снова смог разглядеть, как возница забирался в коляску, волки исчезли. Все это было так странно и жутко, что ужасный страх объял меня, и я боялся ни говорить, ни шевелиться. Время казалось бесконечным, пока мы мчались в почти полной темноте к клубящемуся небу. ds затмил луну. Мы продолжали подниматься, с редкими периодами быстрого спуска, но в основном всегда поднимались. Внезапно я осознал тот факт, что кучер подтягивал лошадей во дворе огромного разрушенного замка, из высоких черных окон которого не пробивался ни один луч света, а сломанные зубчатые стены вырисовывались неровной линией на фоне залитое лунным светом небо.
   ГЛАВА II
   ЖУРНАЛ ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА - продолжение
   5 мая. -- Должно быть, я спал, потому что, если бы я полностью проснулся, я, должно быть, заметил приближение такого замечательного места. В полумраке двор казался внушительных размеров, а так как от него вели несколько темных ходов под большими круглыми арками, он, может быть, казался больше, чем есть на самом деле. Я еще не мог видеть его при дневном свете.
   Когда коляска остановилась, водитель спрыгнул и протянул руку, чтобы помочь мне выйти. Я снова не мог не заметить его чудовищной силы. Его рука на самом деле казалась стальными тисками, которые могли бы раздавить мою, если бы он захотел. Затем он вынул мои капканы и поставил их на землю рядом со мной, когда я стоял рядом с большой дверью, старой и утыканной большими железными гвоздями, вставленной в выступающий дверной проем из массивного камня. Даже в тусклом свете я мог видеть, что камень был массивно вырезан, но резьба сильно стерлась от времени и непогоды. Пока я стоял, кучер снова вскочил на свое место и тряхнул поводьями; лошади двинулись вперед, а капкан и вовсе скрылись в одном из темных проходов.
   Я молча стоял там, где был, потому что не знал, что делать. Ни звонка, ни молотка не было видно; Сквозь эти хмурые стены и темные оконные проемы вряд ли мог проникнуть мой голос. Время, которое я ждал, казалось бесконечным, и я чувствовал, как сомнения и страхи захлестывают меня. В какое место я попал и среди каких людей? В какое мрачное приключение я вступил? Был ли это обычный случай из жизни клерка поверенного, посланного объяснить иностранцу покупку лондонского поместья? Служащий адвоката! Мине бы это не понравилось. Поверенный, потому что как раз перед отъездом из Лондона я получил известие, что мой экзамен прошел успешно; и я теперь полноценный адвокат! Я начал тереть глаза и щипать себя, чтобы проверить, не сплю ли я. Все это казалось мне страшным сном, и я ожидал, что вдруг проснусь и окажусь дома, а в окна пробивается заря, как я то и дело чувствовал себя утром после тяжелого дня. Но моя плоть выдержала испытание щипком, и глаза мои не обманулись. Я действительно бодрствовал и среди Карпат. Все, что я мог сделать сейчас, это набраться терпения и дождаться наступления утра.
   Как только я пришел к этому заключению, я услышал приближающиеся тяжелые шаги за большой дверью и увидел сквозь щели мерцание приближающегося света. Потом послышался грохот цепей и лязг отодвинутых массивных болтов. С громким скрежетом долгого бездействия повернули ключ, и огромная дверь распахнулась.
   Внутри стоял высокий старик, чисто выбритый, если не считать длинных белых усов, и одетый в черное с головы до ног, без единого пятнышка цвета вокруг него. В руке он держал старинную серебряную лампу, пламя которой горело без дымохода и какого-либо шара, отбрасывая длинные дрожащие тени, мерцая на сквозняке открытой двери. Правой рукой старик вежливым жестом пригласил меня войти, сказав на прекрасном английском, но со странной интонацией:
   "Добро пожаловать в мой дом! Входите свободно и по своей воле!" Он не сделал шага мне навстречу, а стоял как статуя, как будто приветственный жест превратил его в камень. Однако в тот момент, когда я перешагнул порог, он порывисто двинулся вперед и, протянув руку, схватил мою руку с силой, от которой я вздрогнул, эффект, который не уменьшился оттого, что она казалась холодной, как лед... больше похоже на руку мертвого, чем на живого человека. Он снова сказал:
   "Добро пожаловать в мой дом. Приходите свободно. Иди безопасно; и оставь немного счастья, которое ты принес!" Сила рукопожатия была так похожа на ту, которую я заметил в кучере, лица которого я не видел, что на мгновение я усомнился, не тот ли это человек, с которым я разговаривал; поэтому, чтобы удостовериться, я вопросительно сказал:
   "Граф Дракула?" Он учтиво поклонился и ответил:
   "Я Дракула; и я приветствую вас, мистер Харкер, в моем доме. Заходи; ночной воздух холоден, и тебе нужно поесть и отдохнуть. Говоря это, он поставил лампу на кронштейн на стене и, выйдя, взял мой багаж; он унес его раньше, чем я успел его опередить. Я протестовал, но он настаивал:
   - Нет, сэр, вы мой гость. Уже поздно, и мои люди недоступны. Позвольте мне самому позаботиться о вашем комфорте. Он настоял на том, чтобы нести мои повозки по коридору, а затем вверх по большой винтовой лестнице и по другому большому коридору, по каменному полу которого тяжело звенели наши шаги. В конце он распахнул тяжелую дверь, и я обрадовался, Вы находитесь в хорошо освещенной комнате, в которой стол был накрыт для ужина, а на мощном очаге пылал и пылал большой костер из только что подожженных поленьев.
   Граф остановился, поставил мои сумки, закрыл дверь и, пройдя через комнату, открыл другую дверь, которая вела в маленькую восьмиугольную комнату, освещенную единственной лампой и, по-видимому, без какого-либо окна. Пройдя через это, он открыл другую дверь и жестом пригласил меня войти. Это было приятное зрелище; ибо здесь была большая спальня, хорошо освещенная и отапливаемая еще одним камином, к которому недавно добавили дрова, так как верхние поленья были свежими, и от этого глухого грохота поднимался вверх по широкой трубе. Сам граф оставил мой багаж внутри и вышел, сказав перед тем, как закрыть дверь:
   "После путешествия вам нужно будет освежиться, сделав туалет. Я верю, что вы найдете все, что пожелаете. Когда будете готовы, пройдите в другую комнату, где будет приготовлен ваш ужин.
   Свет, тепло и учтивый прием графа, казалось, рассеяли все мои сомнения и страхи. Достигнув тогда своего нормального состояния, я обнаружил, что наполовину изнемог от голода; поэтому, наскоро смывшись, я вышел в другую комнату.
   Я обнаружил, что ужин уже накрыт. Хозяин, стоявший сбоку от большого камина, прислонившись к каменной кладке, грациозно махнул рукой в сторону стола и сказал:
   - Прошу вас, садитесь и ужинайте, как вам угодно. Надеюсь, вы извините меня, что я не присоединяюсь к вам; а я уже пообедал и не ужинаю".
   Я передал ему запечатанное письмо, которое мистер Хокинс доверил мне. Он открыл его и прочитал серьезно; затем, с очаровательной улыбкой, он дал мне прочитать. По крайней мере один пассаж доставил мне удовольствие.
   "Я должен сожалеть о том, что приступ подагры, от которого я постоянно страдаю, запрещает мне совершенно какие-либо путешествия в течение некоторого времени; но я рад сообщить, что могу послать достаточную замену, в которой я полностью уверен. Это молодой человек, по-своему полный энергии и таланта, с очень верным характером. Он тактичен и молчалив и возмужал на моей службе. Он будет готов сопровождать вас, когда вы пожелаете, во время его пребывания и будет принимать ваши указания во всех делах.
   Сам граф выступил вперед и снял крышку с блюда, и я сразу же принялся за отменного жареного цыпленка. Это был мой ужин с сыром, салатом и бутылкой старого токайского вина, которого я выпил два стакана. Д Пока я его ел, граф задавал мне множество вопросов о моем путешествии, и я постепенно рассказывал ему обо всем, что пережил.
   К этому времени я поужинал и, по желанию хозяина, пододвинул к огню стул и начал курить предложенную мне сигару, извиняясь при этом, что не курит. Я имел теперь возможность наблюдать за ним, и нашел его весьма заметной физиономии.
   Лицо у него было сильное, очень сильное, орлиное, с высокой переносицей, тонким носом и особенно изогнутыми ноздрями; с высоким куполообразным лбом и волосами, скудно растущими вокруг висков, но обильно в других местах. У него были очень массивные брови, почти сходившиеся над переносицей, а густые волосы, казалось, вились сами по себе. Рот, насколько я мог разглядеть из-под густых усов, был неподвижен и имел довольно жестокий вид, с особенно острыми белыми зубами; они выступали над губами, чей замечательный румянец свидетельствовал о поразительной жизненной силе человека его лет. В остальном уши у него были бледные и на концах чрезвычайно заостренные; подбородок был широким и сильным, а щеки крепкими, хотя и худыми. Общий эффект был одним из необычайной бледности.
   До сих пор я видел тыльные стороны его рук, когда они лежали на коленях в свете костра, и они казались довольно белыми и прекрасными; но, видя их теперь близко от себя, я не мог не заметить, что они были довольно грубы - широкие, с приземистыми пальцами. Как ни странно, в центре ладони были волосы. Ногти были длинными и тонкими, с острым концом. Когда граф склонился надо мной и его руки коснулись меня, я не мог подавить дрожь. Может быть, у него было зловонное дыхание, но меня охватило ужасное чувство тошноты, которого я, как ни старался, не мог скрыть. Граф, видимо, заметив это, отпрянул; и с мрачной улыбкой, показавшей больше, чем его торчащие зубы, снова сел на свою сторону камина. Мы оба некоторое время молчали; и когда я посмотрел в окно, я увидел первую смутную полосу наступающего рассвета. Все казалось странным безмолвием; но когда я прислушался, то услышал как бы снизу в долине вой многих волков. Глаза графа заблестели, и он сказал:
   "Послушайте их - детей ночи. Какую музыку они делают!"
   Видя, должно быть, какое-то странное для него выражение моего лица, он прибавил:
   - Ах, сэр, вы, жители города, не можете проникнуть в чувства охотника. Потом он встал и сказал:
   - Но ты, должно быть, устал. Ваша спальня готова, и завтра вы будешь спать, сколько захочешь. Я должен отсутствовать до полудня; Так что спите спокойно и мечтайте!" Вежливо поклонившись, он сам открыл мне дверь в восьмигранную комнату, и я вошел в свою спальню...
   Я весь в море чудес. Я сомневаюсь; Я боюсь; Я думаю о странных вещах, в которых не смею признаться своей душе. Храни меня Бог, хотя бы ради тех, кто мне дорог!
   7 мая. - Снова раннее утро, но я отдохнул и насладился прошедшими двадцатью четырьмя часами. Я спал допоздна и проснулся сам по себе. Одевшись, я вошел в комнату, где мы ужинали, и обнаружил накрытый холодный завтрак с кофе, который поддерживался горячим благодаря чайнику, стоявшему на очаге. На столе лежала карточка, на которой было написано:
   "Я должен отсутствовать какое-то время. Не жди меня. - Д. Я принялся и наслаждался сытной едой. Когда я закончил, я поискал колокольчик, чтобы сообщить слугам, что я закончил; но я не мог найти ни одного. В доме, конечно, есть странные недостатки, учитывая необычайные свидетельства богатства, окружающие меня. Столовый сервиз сделан из золота и так прекрасно сделан, что, должно быть, имеет огромную ценность. Занавески и обивка стульев и диванов, а также покрывала моей кровати сделаны из самых дорогих и красивых тканей и, должно быть, имели баснословную ценность, когда они были сделаны, поскольку им сотни лет, хотя они в отличном состоянии. Я видел что-то подобное в Хэмптон-Корте, но там они были изношены, потрепаны и изъедены молью. Но до сих пор ни в одной из комнат нет зеркала. На моем столе нет даже туалетного стакана, и мне пришлось достать маленький стакан для бритья из сумки, прежде чем я смог побриться или причесаться. Я еще нигде не видел слугу и не слышал около замка ни звука, кроме воя волков. Через некоторое время после того, как я поел - не знаю, назвать ли это завтраком или обедом, потому что это было между пятью и шестью часами, - я стал искать что-нибудь почитать, потому что мне не нравилось читать. ходить по замку, пока я не спросил разрешения графа. В комнате не было абсолютно ничего, ни книг, ни газет, ни даже письменных принадлежностей; так что я открыл еще одну дверь в комнате и нашел что-то вроде библиотеки. Дверь напротив моей я попробовал, но она была заперта.
   В библиотеке я нашел, к своему великому удовольствию, огромное количество английских книг, целые полки, заполненные ими, и переплетенные тома журналов и газет. Стол в центре был завален английскими журналами и газетами, хотя ни одна из них не была совсем недавней даты. Книги были самого разнообразного рода - по истории, географии, политике, политической экономии, ботанике, геологии, праву - все касалось Англии и английской жизни, обычаев и нравов. Были даже такие справочники, как Лондонский справочник, "Красная" и "Синяя" книги, Альманах Уитакера, Армейский и флотский списки и - как-то обрадовало мое сердце, когда я увидел его - Юридический список.
   Пока я рассматривал книги, дверь отворилась, и вошел граф. Он от души поздоровался со мной и выразил надежду, что я хорошо выспался. Затем он продолжил:
   - Я рад, что вы нашли дорогу сюда, потому что я уверен, что вас многое заинтересует. Эти товарищи, - и он положил руку на несколько книг, - были мне хорошими друзьями, и в течение нескольких лет, с тех пор как у меня возникла мысль поехать в Лондон, они доставляли мне много, много часов удовольствия. Благодаря им я познакомился с вашей великой Англией; а знать ее значит любить ее. Я жажду пройти по многолюдным улицам вашего могучего Лондона, оказаться в гуще вихря и спешки человечества, разделить его жизнь, его перемены, его смерть и все то, что делает его таким, какой он есть. Но увы! пока я знаю ваш язык только по книгам. На тебя, мой друг, я смотрю, что умею говорить.
   -- Но, граф, -- сказал я, -- вы знаете и говорите по-английски досконально! Он торжественно поклонился.
   "Я благодарю вас, друг мой, за вашу слишком лестную оценку, но все же я боюсь, что я лишь немного продвинулся по дороге, по которой должен был идти. Правда, я знаю грамматику и слова, но все же не умею их говорить".
   -- Действительно, -- сказал я, -- вы прекрасно говорите.
   - Не так, - ответил он. -- Что ж, я знаю, что если бы я переехал и заговорил в вашем Лондоне, нет никого, кто бы не принял меня за чужого. Этого недостаточно для меня. Здесь я благороден; я боярин ; простые люди знают меня, и я хозяин. Но чужой в чужой стране, он никто; люди не знают его, а не знать - значит не заботиться о нем. Я доволен, если я такой же, как все, так что никто не останавливается, увидев меня, и не останавливается в своей речи, если слышит мои слова: "Ха, ха! незнакомец!' Я так долго был хозяином, что буду хозяином и по сей день, или, по крайней мере, чтобы никто другой не был хозяином надо мной. Вы пришли ко мне не один как агент моего друга Питера Хокинса из Эксетера, чтобы рассказать мне все о моем новом поместье в Лондоне. Я надеюсь, вы отдохнете здесь со мной некоторое время, чтобы по нашим разговорам я мог выучить английскую интонацию; и я хотел бы, чтобы вы сказали мне, когда я делаю ошибку, даже самую маленькую, в моей речи. мне очень жаль Я должен был так долго отсутствовать сегодня; но вы, я знаю, простите тому, у кого в руках так много важных дел.
   Конечно, я сказал все, что мог, о своем желании и спросил, могу ли я войти в эту комнату, когда захочу. Он ответил: "Да, конечно", и добавил:
   - Ты можешь идти в замке, куда пожелаешь, кроме тех мест, где двери заперты, куда ты, конечно, не захочешь идти. Есть основания полагать, что все вещи такие, какие они есть, и если бы вы видели моими глазами и знали моим знанием, вы, возможно, лучше поняли бы". Я сказал, что уверен в этом, и тогда он продолжил:
   "Мы в Трансильвании; и Трансильвания не Англия. Наши пути - не ваши пути, и вам предстоит много странного. Нет, из того, что вы уже рассказали мне о своем опыте, вы знаете кое-что о том, какие могут быть странные вещи.
   Это привело к большому разговору; и так как было видно, что он хочет поговорить, хотя бы ради разговора, я задавал ему много вопросов о вещах, которые уже произошли со мной или попали в поле моего зрения. Иногда он уклонялся от темы или переводил разговор в другую сторону, делая вид, что не понимает; но вообще он отвечал на все, что я спрашивал, предельно откровенно. Затем, по прошествии времени, и я осмелел, я спросил его о некоторых странных вещах прошлой ночи, как, например, почему кучер отправился в места, где он видел голубое пламя. Затем он объяснил мне, что, по общему мнению, в определенную ночь в году - на самом деле в последнюю ночь, когда все злые духи беспрепятственно властвуют, - над любым местом, где спрятан клад, виднеется синее пламя. -- Это сокровище спрятано, -- продолжал он, -- в той местности, через которую вы прошли прошлой ночью, не может быть никаких сомнений; ибо это была земля, за которую веками сражались валахи, саксы и турки. Ведь едва ли найдется фут земли во всем этом регионе, который не был бы обогащен кровью людей, патриотов или захватчиков. В былые дни были бурные времена, когда австрийцы и венгры подходили полчищами, и патриоты шли им навстречу - мужчины и женщины, старики и дети тоже - и ждали их прихода на скалах над перевалами, чтобы они могли сеять на них разрушение своими искусственными лавинами. Когда захватчик торжествовал, он нашел очень немногое, потому что все, что там было, было укрыто в дружественной земле".
   "Но как же, - сказал я, - оно могло так долго оставаться неоткрытым, когда есть верный указатель на если люди возьмут на себя труд посмотреть?
   Граф улыбнулся, и, когда его губы скользнули по деснам, странно показались длинные острые клыки; он ответил:-
   "Потому что ваш мужик в душе трус и дурак! Это пламя появляется только в одну ночь; и в эту ночь ни один человек в этой стране, если сможет, не выйдет за его двери. И, дорогой сэр, даже если бы он знал, он не знал бы, что делать. Ведь даже тот крестьянин, о котором вы мне рассказали, который отметил место пламени, не знал бы, где искать при дневном свете даже свою собственную работу. Даже ты, смею поклясться, не смог бы снова найти эти места?
   - Тут ты прав, - сказал я. "Я знаю не больше, чем мертвые, где их искать". Потом мы переключились на другие дела.
   -- Ну, -- сказал он наконец, -- расскажи мне о Лондоне и о доме, который ты мне купил. Извинившись за свою небрежность, я пошел в свою комнату, чтобы достать бумаги из сумки. Расставляя их по порядку, я услышал звон фарфора и серебра в соседней комнате и, проходя мимо, заметил, что стол убран и зажжена лампа, ибо к этому времени уже стемнело. Лампы горели и в кабинете или библиотеке, и я нашел графа лежащим на диване и читающим, кроме всего прочего, английский "Путеводитель Брэдшоу". Когда я вошел, он убрал со стола книги и бумаги; и с ним я вошел в планы и дела и цифры всех видов. Он интересовался всем и задавал мне множество вопросов об этом месте и его окрестностях. Он явно заранее изучил все, что мог, по предмету соседства, потому что в конце концов он, очевидно, знал гораздо больше, чем я. Когда я заметил это, он ответил:
   "Ну, а, мой друг, разве не нужно, чтобы я это сделал? Когда я поеду туда, я буду совсем один, и мой друг Харкер Джонатан - нет, простите меня, у меня есть привычка моей страны ставить ваше отчество первым - мой друг Джонатан Харкер не будет рядом со мной, чтобы исправить и помочь мне. Он будет в Эксетере, за много миль отсюда, возможно, будет работать над юридическими документами с другим моим другом, Питером Хокинсом. Так!"
   Мы основательно подошли к делу о покупке поместья в Перфлите. Когда я сообщил ему факты и получил его подпись на необходимых бумагах, а также написал письмо, готовое к отправке мистеру Хокинсу, он начал спрашивать меня, как я наткнулся на столь подходящее место. Я прочитал ему заметки, которые я взбесил e в то время, и которые я записываю здесь:
   "В Пурфлите, на проселочной дороге, я наткнулся как раз на такое место, которое казалось нужным, и где было вывешено ветхое объявление о том, что это место выставлено на продажу. Он обнесен высокой стеной древней конструкции, сложенной из тяжелых камней и не ремонтировавшейся уже много лет. Закрытые ворота из тяжелого старого дуба и железа, все изъеденные ржавчиной.
   "Поместье называется Карфакс, что, без сомнения, является искажением старого Quatre Face , поскольку дом имеет четыре стороны, соответствующие сторонам света. Он содержит в общей сложности около двадцати акров, полностью окруженных прочной каменной стеной, упомянутой выше. На ней много деревьев, отчего она местами мрачноватая, и есть глубокий темный на вид пруд или небольшое озерцо, видимо питаемое какими-то родниками, так как вода прозрачная и стекает изрядным ручьем. Дом очень большой и восходит ко всем периодам, я бы сказал, к средневековым временам, потому что одна часть сделана из чрезвычайно толстого камня, только с несколькими окнами высоко и сильно зарешеченными железом. Он выглядит как часть крепости и находится недалеко от старой часовни или церкви. Я не мог войти в него, так как у меня не было ключа от двери, ведущей в него из дома, но я снял своим кодаком виды на него с разных точек. К дому пристроили, но очень разрозненно, и я могу только догадываться, какую площадь он занимает, а она, должно быть, очень велика. Поблизости всего несколько домов, один из которых очень большой, лишь недавно пристроенный и превращенный в частную психиатрическую лечебницу. Однако с земли его не видно".
   Когда я закончил, он сказал:
   "Я рад, что он старый и большой. Я сам из старинного рода, и жизнь в новом доме убила бы меня. Дом нельзя сделать пригодным для жилья за один день; и, в конце концов, как мало дней составляет столетие. Я радуюсь и тому, что есть часовня старины. Мы, трансильванские дворяне, не любим думать, что наши кости могут лежать среди обычных мертвецов. Я не ищу ни веселья, ни веселья, ни яркого сладострастия большого количества солнечного света и искрящихся вод, которые нравятся молодым и веселым. я уже не молод; и мое сердце, через утомительные годы оплакивания умерших, не настроено на веселье. Более того, стены моего замка сломаны; много теней, и холодный ветер дышит сквозь разбитые зубчатые стены и оконные створки. Я люблю тень и тень и буду наедине со своими мыслями, когда смогу". Как-то не сходились слова его и взгляд, или же оттого, что выражение лица делало его улыбку злобной и угрюмой.
   Вскоре, под предлогом, он оставил меня, попросив меня выложить все свои бумаги вместе. Он отсутствовал какое-то время, и я начал рассматривать некоторые книги вокруг меня. Одним из них был атлас, который я нашел открытым в Англии, как будто этой картой много пользовались. Присмотревшись к нему, я обнаружил в некоторых местах маленькие кольца, и, изучив их, я заметил, что одно из них было недалеко от Лондона с восточной стороны, очевидно, там, где располагалось его новое поместье; двумя другими были Эксетер и Уитби на побережье Йоркшира.
   Прошла уже почти половина часа, когда граф вернулся. "Ага!" он сказал; - Все еще за своими книгами? Хороший! Но вы не должны работать всегда. Прийти; Мне сообщили, что ваш ужин готов. Он взял меня под руку, и мы прошли в соседнюю комнату, где я обнаружил на столе превосходный ужин. Граф снова извинился, так как пообедал вдали от дома. Но он сидел, как и прошлой ночью, и болтал, пока я ела. После ужина я курил, как и в последний вечер, а граф оставался со мной, болтая и расспрашивая на все мыслимые темы час за часом. Я чувствовал, что действительно становится очень поздно, но ничего не сказал, потому что чувствовал себя обязанным во всем пойти навстречу желанию моего хозяина. Я не хотел спать, так как вчерашний долгий сон укрепил меня; но я не мог не испытать того холода, который охватывает человека с наступлением рассвета, который в своем роде подобен повороту прилива. Говорят, что люди, близкие к смерти, обычно умирают на рассвете или приливе; любой, кто усталый и, так сказать, привязанный к своему посту, испытал эту перемену в атмосфере, может поверить в это. Внезапно мы услышали, как в ясном утреннем воздухе со сверхъестественной пронзительностью пронесся петух; Граф Дракула, вскочив на ноги, сказал:
   "Да ведь опять утро! Как небрежно я позволяю вам не спать так долго. Вы должны сделать свой разговор о моей дорогой новой стране Англии менее интересным, чтобы я не мог забыть, как быстро летит время для нас, - и, учтиво поклонившись, он быстро ушел от меня.
   Я пошел к себе в комнату и задернул шторы, но почти ничего не заметил; окно мое выходило во двор, я видел только теплую серость ускоряющегося неба. Поэтому я снова задернул занавески и написал об этом дне.
   8 мая. - Когда я написал в этой книге, я начал опасаться, что становлюсь слишком рассеянным; но теперь я рад, что с самого начала вдавался в подробности, ибо есть что-то такое странное в этом месте и во всем в нем, что я не могу не чувствовать себя неловко. Хотел бы я быть в безопасности от этого, или что я не Вер пришел. Может быть, это странное ночное существование сказывается на мне; но если бы это было все! Если бы было с кем поговорить, я бы вынесла, но не с кем. Мне нужно поговорить только с графом, и он! Боюсь, что я единственная живая душа в этом месте. Позвольте мне быть прозаичным, насколько могут быть факты; это поможет мне выстоять, и воображение не должно бунтовать со мной. Если это произойдет, я пропал. Позвольте мне сказать сразу, как я стою или кажется.
   Я проспал всего несколько часов, когда лег спать, и, чувствуя, что больше не могу спать, встал. Я повесил свой стакан для бритья у окна и только начал бриться. Вдруг я почувствовал руку на моем плече и услышал голос графа, говорящий мне: "Доброе утро". Я вздрогнул, ибо меня поразило, что я его не видел, так как отражение стекла покрывало всю комнату позади меня. В начале я немного порезался, но сейчас этого не заметил. Ответив на приветствие графа, я снова повернулся к стеклу, чтобы увидеть, как я ошибся. На этот раз ошибки быть не могло, потому что мужчина был близко ко мне, и я мог видеть его через плечо. Но в зеркале не было его отражения! Вся комната позади меня была выставлена на обозрение; но в нем не было никаких признаков человека, кроме меня самого. Это было поразительно, и, помимо стольких странных вещей, начало усиливаться то смутное чувство беспокойства, которое я всегда испытываю, когда рядом граф; но в тот же миг я увидел, что порез немного кровоточил, и кровь стекала по моему подбородку. Я положил бритву, повернувшись наполовину в поисках лейкопластыря. Когда граф увидел мое лицо, глаза его сверкнули какой-то бесовской яростью, и он вдруг схватил меня за горло. Я отстранился, и его рука коснулась нити бус, на которой держалось распятие. Это мгновенно изменило его, потому что ярость прошла так быстро, что я с трудом мог поверить, что она когда-либо была здесь.
   "Будьте осторожны, - сказал он, - берегитесь, как вы порежетесь. В этой стране опаснее, чем вы думаете. Затем, схватив стакан для бритья, он продолжал: "А вот это жалкое существо и натворило беды. Это грязная безделушка человеческого тщеславия. Прочь! и, распахнув тяжелое окно одним взмахом своей страшной руки, он вышвырнул стекло, которое вдребезги разбилось о камни двора далеко внизу. Затем он удалился, не сказав ни слова. Это очень раздражает, потому что я не вижу, как мне бриться, разве что в футляре для часов или на дне бритвенного станка, который, к счастью, сделан из металла.
   Когда я вошел в столовую, завтрак был готов; но я нигде не мог найти графа. Так что я завтракаю д один. Странно, что я до сих пор не видел, чтобы граф ел и пил. Он, должно быть, очень своеобразный человек! После завтрака я немного погулял по замку. Я вышел на лестницу и нашел комнату, выходящую на юг. Вид был великолепный, и с того места, где я стоял, были все возможности его увидеть. Замок стоит на самом краю страшной пропасти. Камень, падающий из окна, упадет на тысячу футов, ничего не задев! Насколько хватает глаз, это море зеленых верхушек деревьев, иногда с глубоким разломом, где есть пропасть. Кое-где вьются серебряные нити, где реки вьются глубокими ущельями сквозь леса.
   Но я не в сердце, чтобы описывать красоту, потому что, когда я увидел вид, я исследовал его дальше; двери, двери, двери повсюду, и все заперты и заперты. Нигде, кроме окон в стенах замка, нет доступного выхода.
   Замок - настоящая тюрьма, и я заключенный!
   ГЛАВА III
   ЖУРНАЛ ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА - продолжение
   Когда я узнал, что я заключенный, меня охватило какое-то дикое чувство. Я метался вверх и вниз по лестнице, пробуя каждую дверь и выглядывая из каждого окна, которое мог найти; но через некоторое время убеждение в моей беспомощности пересилило все остальные ф угри. Когда я оглядываюсь назад через несколько часов, я думаю, что я, должно быть, сошёл с ума, потому что вёл себя как крыса в ловушке. Когда, однако, ко мне пришло убеждение, что я беспомощен, я сел тихо - так спокойно, как никогда ничего в жизни не делал, - и стал думать, как лучше поступить. Я все еще думаю и еще не пришел к определенному выводу. Только в одном я уверен; что бесполезно доводить мои мысли до сведения графа. Он хорошо знает, что я в тюрьме; а поскольку он сделал это сам и, несомненно, имеет для этого свои собственные мотивы, он обманул бы меня только в том случае, если бы я полностью доверил ему факты. Насколько я понимаю, мой единственный план будет заключаться в том, чтобы держать свои знания и свои страхи при себе, а глаза открытыми. Я, я знаю, либо обманут, как младенец, своими страхами, либо я в отчаянном положении; и если последнее так, то мне нужны и будут нужны все мои мозги, чтобы пройти.
   Едва я пришел к такому заключению, как услышал, как внизу захлопнулась большая дверь, и понял, что граф вернулся. Он не сразу вошел в библиотеку, поэтому я осторожно прошел в свою комнату и застал его заправляющим постель. Это было странно, но только подтвердило то, что я все время думал, что в доме нет слуг. Когда позже я увидел, как он через щель дверных петель накрывал стол в столовой, я был уверен в этом; ибо если он сам будет выполнять все эти прислуги, су полагать, что это доказательство того, что их больше некому делать. Это меня испугало, ибо если в замке больше никого нет, то, должно быть, сам граф был водителем кареты, которая привезла меня сюда. Это ужасная мысль; ибо если так, то что значит, что он мог контролировать волков, как он это делал, только молча поднимая руку? Как получилось, что все люди в Быстрице и в карете ужасно боялись меня? Что означало дарение распятия, чеснока, шиповника, рябины? Благослови ту добрую, добрую женщину, которая повесила мне на шею распятие! ибо это утешение и сила для меня всякий раз, когда я прикасаюсь к нему. Странно, что то, к чему меня приучили относиться с неприязнью и как к идолопоклонству, может помочь во время одиночества и бед. Есть ли что-то в сущности самой вещи? lf, или что это средство, ощутимая помощь в передаче воспоминаний о сочувствии и утешении? Когда-нибудь, если это будет возможно, я должен изучить этот вопрос и попытаться принять решение по этому поводу. А пока я должен узнать все, что могу, о графе Дракуле, поскольку это может помочь мне понять. Сегодня вечером он может говорить о себе, если я направлю разговор таким образом. Однако я должен быть очень осторожен, чтобы не пробудить в нем подозрений.
   Полночь. - У меня был долгий разговор с графом. Я задал ему несколько вопросов по истории Трансильвании, и он замечательно проникся этой темой. Говоря о вещах и людях, и особенно о битвах, он говорил так, как будто присутствовал при них всех. Это он потом объяснил тем, что боярину гордость дома и имени есть его собственная гордость, что их слава - его слава, что их судьба - его судьба. Всякий раз, когда он говорил о своем доме, он всегда говорил "мы" и говорил почти во множественном числе, как говорит король. Хотел бы я записать все, что он сказал, именно так, как он это сказал, потому что для меня это было очень увлекательно. Казалось, в нем целая история страны. Говоря это, он волновался и ходил по комнате, теребя свои большие белые усы и хватая все, на что попадал руками, как будто собирался раздавить это главной силой. Он сказал одну вещь, которую я запишу как можно точнее; ибо он по-своему рассказывает историю его расы:
   "Мы, секеи, имеем право гордиться, ибо в наших жилах течет кровь многих храбрых рас, сражавшихся, как львы, за господство. Здесь, в водовороте европейских рас, племя угров принесло из Исландии боевой дух, который дали им Тор и Водин, который их берсерки проявили с такой злобой на побережьях Европы, а также Азии и Африки, пока народы думали, что пришли сами волки-оборотни. Здесь же, придя, они нашли гуннов, чья воинственная ярость охватила землю, как живое пламя, пока умирающие люди не поняли, что в их жилах течет кровь тех старых ведьм, которые, изгнанные из Скифии, спаривались с дьяволы в пустыне. Дураки, дурочки! Какой дьявол или какая ведьма была так велика, как Аттила, чья кровь течет в этих венах?" Он поднял руки. "Удивительно ли, что мы были расой-победителем; что мы гордились; что, когда мадьяры, лангобарды, аварцы, булгары или турки выливали свои тысячи на наши границы, мы отбрасывали их назад? Странно ли, что, когда Арпад и его легионы пронеслись через венгерское отечество, он нашел нас здесь, когда достиг границы; что там Хонфоглалас достраивали? И когда венгерский потоп прокатился на востокевойны г) победившие мадьяры объявили секеев своими родственниками, и нам на протяжении веков была доверена охрана границы турецкой земли; да, и сверх того, нескончаемая обязанность пограничника, ибо, как говорят турки, "вода спит, а враг не спит". Кто с большей радостью, чем мы во всех четырех нациях, получил "кровавый меч" или по его воинственному зову быстрее стекался под знамя короля? Когда был искуплен этот великий позор моей нации, позор Кассовы, когда знамена валлахов и венгров опустились под полумесяцем? Кто, как не представитель моего народа, в качестве воеводы перешел Дунай и победил турка на его же земле? Это был настоящий Дракула! Горе тому, что его собственный недостойный брат, когда он пал, продал свой народ туркам и навлек на них позор рабства! Не этот ли Дракула в самом деле вдохновил другого представителя своего рода, который в более поздние времена снова и снова переправлял свои войска через великую реку в земли Турции; который, когда он был отброшен, приходил снова, и снова, и снова, хотя ему приходилось приходить одному с кровавого поля, где резали его войска, поскольку он знал, что только он один может в конечном счете победить! Говорили, что он думал только о себе. Ба! что толку от крестьян без вождя? Где заканчивается война без мозга и сердца, чтобы вести ее? Опять же, когда после битвы при Мохаче мы сбросили венгерское иго, мы, по крови Дракулы, были среди их вождей, ибо наш дух не терпел того, что мы не были свободны. Ах, юный сэр, Секели - и Дракула, как кровь их сердца, их мозг и их мечи - могут похвастаться послужным списком, которого никогда не достигнут такие грибовидные образования, как Габсбурги и Романовы. Военные дни прошли. Кровь слишком дорога в эти дни бесчестного мира; и слава великих рас подобна сказке, которую рассказывают".
   К этому времени было близко утро, и мы легли спать. ( Помните , этот дневник ужасно похож на начало "Тысячи и одной ночи", потому что все должно обрываться петушиным криком - или на призрак отца Гамлета.)
   12 мая. - Начну с фактов - голых, скудных фактов, подтвержденных книгами и цифрами, в которых не может быть никаких сомнений. Я не должен смешивать их с переживаниями, которые должны основываться на моем собственном наблюдении или моей памяти о них. Прошлым вечером, когда граф вышел из своей комнаты, он начал с того, что задавал мне вопросы по юридическим вопросам и по ведению некоторых видов бизнеса. Я устало провел день за книгами и, просто чтобы не думать занят, рассказал о некоторых вопросах, по которым меня допрашивали в Линкольнс-Инн. В расспросах графа был определенный метод, поэтому я постараюсь изложить их по порядку; знание может как-то или когда-нибудь мне пригодиться.
   Во-первых, он спросил, может ли человек в Англии иметь двух или более адвокатов. Я сказал ему, что у него может быть дюжина, если он пожелает, но что было бы неразумно привлекать к одной сделке более одного поверенного, так как только один может действовать одновременно, и что изменение наверняка нанесет ущерб его интересам. интерес. Он, казалось, все понял и спросил, не возникнет ли каких-либо практических затруднений, если один человек будет заниматься, скажем, банковским делом, а другой следить за судоходством, на случай, если потребуется местная помощь в отдаленном от дома месте. банковского юриста. Я попросил его объяснить подробнее, чтобы ни в коем случае не ввести его в заблуждение, и он сказал:
   "Я проиллюстрирую. Ваш и мой друг, мистер Питер Хоукинс, из-под тени вашего прекрасного собора в Эксетере, что далеко от Лондона, покупает для меня через вашу добрую душу мое место в Лондоне. Хороший! Теперь позвольте мне сказать откровенно, чтобы вы не подумали странным, что я обратился за услугами к человеку, находящемуся так далеко от Лондона, а не к кому-то из его жителей, что мой мотив состоял в том, чтобы не обслуживать никакие местные интересы, кроме моего желания; и так как кто-то, проживающий в Лондоне, мог, возможно, иметь какую-то цель для себя или друга, чтобы служить, я отправился таким образом в поле, чтобы найти своего агента, чьи труды должны были быть только в моих интересах. Теперь предположим, что я, у которого много дел, хочу отправить товары, скажем, в Ньюкасл, или Дарем, или Харвич, или Дувр, не может ли быть легче сделать это, отправив груз одному из этих портов? " Я ответил, что, конечно, это было бы очень легко, но что у нас, адвокатов, существует система агентских услуг друг для друга, так что местная работа может выполняться на месте по указанию любого адвоката, так что клиент, просто отдав себя в руки один человек, мог без дальнейших проблем осуществить свои желания.
   -- Но, -- сказал он, -- я мог бы сам распоряжаться. Разве это не так?"
   "Конечно, - ответил я. и "это часто делают деловые люди, которые не любят, чтобы все их дела были известны кому-то одному".
   "Хороший!" - сказал он, а затем продолжил расспрашивать о способах отправки посылок и бланках, которые нужно пройти, и о всевозможных трудностях, которые могут возникнуть, но от которых можно было бы предусмотреть предусмотрительность. Я объяснил ему все эти вещи в меру своих способностей, и он, безусловно, оставил у меня впечатление, что из него вышел бы прекрасный стряпчий, ибо не было ничего, о чем бы он не думал или не предвидел. Для человека, который никогда не был в деревне и, по-видимому, мало занимался бизнесом, его знания и проницательность были замечательны. Когда он убедился в том, о чем говорил, а я проверил все, насколько мог, по доступным книгам, он вдруг встал и сказал:
   - Вы писали после своего первого письма нашему другу мистеру Питеру Хокинсу или кому-нибудь еще? С некоторой горечью в сердце я ответил, что нет, что я еще не видел случая послать кому-нибудь письма.
   "Тогда пиши теперь, мой юный друг, - сказал он, положив тяжелую руку мне на плечо, - пиши нашему другу и всякому другому; и скажи, если тебе угодно, что останешься у меня до месяца.
   - Ты хочешь, чтобы я оставался так долго? - спросил я, потому что мое сердце похолодело при этой мысли.
   "Я очень этого хочу; нет, я не приму отказа. Когда ваш хозяин, работодатель, кто угодно, поручил, чтобы кто-то пришел от его имени, было понято, что нужно только посоветоваться с моими потребностями. Я не поскупился. Разве это не так?"
   Что я мог сделать, кроме как поклониться принятию? Это был интерес мистера Хокинса, а не мой, и я должен был думать о нем, а не о себе; кроме того, пока граф Дракула говорил, в его глазах и в его поведении было что-то такое, что заставило меня вспомнить, что я заключенный и что, если бы я захотел, у меня не было бы выбора. Граф увидел свою победу в моем луке и свое мастерство в беспокойстве моего лица, потому что он тотчас же начал использовать их, но по-своему гладко и неудержимо:
   "Я прошу вас, мой добрый юный друг, чтобы вы не говорили в своих письмах ни о чем, кроме дел. Несомненно, вашим друзьям будет приятно узнать, что вы здоровы и с нетерпением ждете возвращения к ним домой. Разве это не так?" Говоря это, он вручил мне три листа бумаги для заметок и три конверта. Все они были тончайшей иностранной почты, и, глядя на них, потом на него и замечая его тихую улыбку, с острыми клыками, лежащими над красной нижней губой, я так же хорошо понимал, как если бы он говорил, что мне следует быть осторожным. то, что я написал, потому что он сможет это прочитать. Поэтому я решил теперь писать только формальные заметки, но тайно написать мистеру Хокинсу, а также Мине, потому что ей я мог писать стенографией, что озадачило бы графа, если бы он это увидел. Когда Я написал два письма. Я сидел тихо и читал книгу, пока граф писал несколько заметок, ссылаясь на книги, лежавшие у него на столе. Затем он взял мои два и положил их рядом со своими, а также положил свои письменные принадлежности, после чего, как только дверь за ним закрылась, я наклонился и посмотрел на письма, которые лежали на столе лицевой стороной вниз. Поступая так, я не чувствовал угрызений совести, потому что в сложившихся обстоятельствах я чувствовал, что должен защищать себя всеми возможными способами.
   Одно из писем было адресовано Сэмюэлю Ф. Биллингтону, Љ 7, "Кресент", Уитби, другое - герру Лейтнеру, Варна; третий был передан Coutts & Co., Лондон, а четвертый - Herren Klopstock & Billreuth, банкирам, Буда-Пест. Второй и четвертый были распечатаны. Я как раз собирался посмотреть на них, когда увидел, что дверная ручка шевельнулась. Я откинулся на спинку стула, едва успел положить буквы на место, как они были, и возобновить чтение книги, прежде чем граф, держа в руке еще одно письмо, вошел в комнату. Он взял лежавшие на столе письма и тщательно проштамповал их, а затем, повернувшись ко мне, сказал:
   - Надеюсь, вы простите меня, но сегодня вечером у меня много дел наедине. Я надеюсь, ты найдешь все, что пожелаешь. В дверях он обернулся и после минутной паузы сказал:
   -- Позвольте мне посоветовать вам, мой дорогой юный друг, -- нет, позвольте мне со всей серьезностью предупредить вас, что если вы покинете эти комнаты, то ни в коем случае не отправитесь спать в какую-либо другую часть замка. Он старый, и у него много воспоминаний, и тем, кто спит неразумно, снятся дурные сны. Имейте в виду! Если уснет сейчас, или когда-нибудь одолеет тебя, или захочет сделать, то поспеши в свою комнату или в эти комнаты, ибо тогда твой покой будет безопасным. Но если вы не будете осторожны в этом отношении, то... -- Он закончил свою речь ужасным образом, потому что махал руками, как будто мыл их. я вполне понял; я сомневался только в том, может ли какой-нибудь сон быть страшнее той неестественной, ужасной сети мрака и тайны, которая, казалось, смыкалась вокруг меня.
   Потом. - Поддерживаю последние написанные слова, но на этот раз сомнений нет. Я не буду бояться спать в любом месте, где его нет. Я положил распятие над изголовьем моей кровати - я думаю, что мой сон освободится от снов; там и останется.
   Когда он ушел от меня, я пошла в свою комнату. Через некоторое время, не слыша ни звука, я вышел и поднялся по каменной лестнице туда, откуда мог смотреть на юг. Было какое-то ощущение свободы на огромном пространстве, не иначе хотя это было для меня по сравнению с узкой тьмой двора. Глядя на это, я чувствовал, что действительно нахожусь в тюрьме, и мне как будто хотелось глотнуть свежего воздуха, хотя бы и ночного. Я начинаю чувствовать, что это ночное существование сказывается на мне. Это разрушает мой нерв. Я начинаю с собственной тени и полон всевозможных ужасных фантазий. Бог знает, что есть основания для моего ужасного страха в этом проклятом месте! Я посмотрел на прекрасное пространство, залитое мягким желтым лунным светом, и стало почти светло, как днем. В мягком свете растаяли далекие холмы, а тени в долинах и ущельях стали бархатистой чернотой. Простая красота, казалось, ободряла меня; в каждом вдохе, который я делал, было спокойствие и утешение. Когда я высунулся из окна, взгляд мой был пойман чем-то, шедшим этажом ниже меня и несколько левее от меня, где, судя по порядку комнат, я предполагал, что окна собственной комнаты графа будут выглядывать наружу. Окно, у которого я стоял, было высокое и глубокое, с каменными столбами, хотя и обветшавшее от непогоды, но еще целое; но, очевидно, прошло уже много дней с тех пор, как ящик был там. Я отступил за каменную кладку и внимательно выглянул наружу.
   Я увидел голову графа, высунувшуюся из окна. Я не видел лица, но знал человека по шее и движениям его спины и рук. В любом случае я не мог ошибиться в руках, которые я имел так много возможностей изучить. Сначала я был заинтересован и несколько удивлен, ибо удивительно, как малое дело может заинтересовать и развлечь человека, когда он в заключении. Но самое мое чувство сменилось отвращением и ужасом, когда я увидел, как весь человек медленно вышел из окна и начал ползти вниз по стене замка над этой ужасной пропастью, лицом вниз, и его плащ раскинулся вокруг него, как огромные крылья. Сначала я не мог поверить своим глазам. Я подумал, что это какая-то игра лунного света, какой-то странный эффект тени; но я продолжал смотреть, и это не могло быть заблуждением. Я видел, как пальцы рук и ног ухватились за углы камней, стертых от известкового раствора годами, и таким образом, используя каждый выступ и неровность, двигались вниз со значительной скоростью, как ящерица движется вдоль стены.
   Что это за человек или что это за существо по подобию человека? Я чувствую, как меня одолевает ужас перед этим ужасным местом; я в страхе, в страшном страхе, и нет мне выхода; Меня окружают ужасы, о которых я не смею думать...
   15 мая. - Еще раз я видел, как граф уходит в своем образе ящерицы. Он двинулся вниз в сторону долго, несколько сотен футов вниз и много левее. Он исчез в какой-то дыре или окне. Когда его голова исчезла, я высунулся, чтобы попытаться увидеть больше, но безрезультатно - расстояние было слишком велико, чтобы обеспечить правильный угол зрения. Я знал, что он уже покинул замок, и думал использовать эту возможность, чтобы исследовать больше, чем я осмелился сделать до сих пор. Я вернулся в комнату и, взяв лампу, перепробовал все двери. Как я и предполагал, все они были заперты, и замки были относительно новыми; но я спустился по каменной лестнице в зал, куда я вошел первоначально. Я обнаружил, что могу достаточно легко отодвинуть болты и отцепить большие цепи; но дверь была заперта, а ключа не было! Этот ключ должен быть в комнате графа; Я должен следить за тем, чтобы его дверь не была отперта, чтобы я мог добраться до нее и сбежать. Я продолжал тщательно осматривать различные лестницы и проходы и пробовать открывающиеся двери. Одна-две небольшие комнаты рядом с залом были открыты, но в них нечего было видеть, кроме старой мебели, запылившейся от времени и изъеденной молью. Наконец, однако, я нашел одну дверь наверху лестницы, которая, хотя и казалась запертой, немного поддалась под давлением. Я попробовал еще сильнее и обнаружил, что на самом деле она не заперта, а сопротивление вызвано тем, что петли несколько упали, и тяжелая дверь уперлась в пол. Это была возможность, которой у меня могло не быть снова, поэтому я напрягся и с большим усилием заставил ее вернуться, чтобы я мог войти. Теперь я находился в крыле замка правее знакомых мне комнат и этажом ниже. Из окон я мог видеть, что анфилада комнат лежала к югу от замка, а окна последней комнаты смотрели и на запад, и на юг. С последней стороны, как и с первой, была большая пропасть. Замок был построен на углу большой скалы, так что с трех сторон он был совершенно неприступным, и здесь были большие окна, куда не могли добраться ни праща, ни лук, ни кулеврина, и, следовательно, свет и комфорт, невозможные для положения. которые должны были охраняться, были обеспечены. На западе была большая долина, а затем вдали поднимались огромные зазубренные горные твердыни, вершина за вершиной, отвесная скала, усеянная рябиной и шипами, чьи корни цеплялись за трещины, расщелины и трещины в камне. Очевидно, это была та часть замка, которую в былые времена занимали дамы, потому что мебель казалась более удобной, чем любая другая, которую я когда-либо видел. Окна были без занавесок, и желтый лунный свет заливал сквозь ромбовидные стекла позволяло видеть ровные цвета, в то же время смягчая обилие пыли, покрывавшей все вокруг, и в какой-то мере маскировало разрушительное действие времени и моли. Моя лампа казалась малоэффективной в ярком лунном свете, но я был рад иметь ее при себе, потому что в этом месте было ужасное одиночество, которое леденило мое сердце и заставляло нервы трепетать. Тем не менее, это было лучше, чем жить одному в комнатах, которые я возненавидел из-за присутствия графа, и, немного постаравшись успокоить нервы, я обнаружил, что на меня снизошла мягкая тишина. Вот я сижу за маленьким дубовым столиком, где когда-то, быть может, какая-нибудь прекрасная дама сидела, чтобы написать, много думал и много краснел, свое плохо написанное любовное письмо, и записываю в дневнике стенографией все, что произошло с тех пор, как я закрыл его последним. Это девятнадцатый век с удвоенной силой. И все же, если мои чувства не обманывают меня, старые века обладали и имеют свои собственные силы, которые не может убить простая "современность".
   Позже: Утро 16 мая. - Боже, сохрани мой рассудок, ибо к этому я доведен. Безопасность и уверенность в безопасности остались в прошлом. Пока я живу здесь, остается надеяться только на одно: я не сойду с ума, если, конечно, я уже не сошёл с ума. Если я в здравом уме, то, конечно, безумно думать, что из всех гадостей, которые таятся в этом ненавистном месте, граф наименее страшен для меня; что у него одного я могу искать безопасности, даже если это будет только до тех пор, пока я могу служить его цели. Великий Бог! милостивый Боже! Позвольте мне быть спокойным, потому что на этом пути действительно лежит безумие. Я начинаю по-новому взглянуть на некоторые вещи, которые меня озадачили. До сих пор я так и не понял, что имел в виду Шекспир, когда заставил Гамлета сказать:
   "Мои таблетки! скорей, мои таблетки!
   "Достойно того, что я это написал" и т. д.,
   а теперь, чувствуя себя так, как будто мой собственный мозг сошел с ума или как будто наступило потрясение, которое должно закончиться его гибелью, я обращаюсь к своему дневнику за отдыхом. Привычка вводить точно должна помочь мне успокоиться.
   Таинственное предупреждение графа испугало меня тогда; теперь, когда я думаю об этом, я пугаюсь еще больше, потому что в будущем он будет ужасно владеть мной. Я боюсь сомневаться в том, что он может сказать!
   Когда я сделал запись в своем дневнике и, к счастью, положил книгу и ручку в карман, мне захотелось спать. Мне пришло на ум предупреждение графа, но я с удовольствием не повиновался ему. Чувство сна охватило меня, а вместе с ним и упрямство, которое eep приносит как аутрайдер. Мягкий лунный свет успокаивал, а широкое пространство снаружи давало ощущение свободы, которое освежало меня. Я решил не возвращаться этой ночью в мрачные комнаты, а спать здесь, где в старину дамы сидели, пели и жили сладкой жизнью, в то время как их нежные груди печалились о своих мужчинах, ушедших посреди беспощадных войн. . Я выдвинул большую кушетку с места возле угла, чтобы, лежа, я мог смотреть на прекрасный вид на восток и юг, и, не думая и не заботясь о пыли, приготовился ко сну. Я полагаю, я, должно быть, заснул; Я надеюсь на это, но боюсь, потому что все, что последовало за этим, было поразительно реальным - настолько реальным, что сейчас, сидя здесь, на ярком, ярком утреннем солнце, я ни в малейшей степени не могу поверить, что все это был сон.
   Я был не один. Комната была прежней, ничем не изменилась с тех пор, как я вошел в нее; Я мог видеть на полу, в ярком лунном свете, мои собственные шаги отмечены там, где я потревожил долгое скопление пыли. В лунном свете напротив меня стояли три молодые женщины, дамы по одежде и манерам. Я подумал тогда, что, должно быть, сплю, когда увидел их, потому что, хотя лунный свет был позади них, они не отбрасывали тени на пол. Они подошли ко мне вплотную и некоторое время смотрели на меня, а потом зашептались. Двое были темноволосыми, с высокими орлиными носами, как у графа, и большими темными, проницательными глазами, казавшимися почти красными на фоне бледно-желтой луны. Другая была красивой, настолько красивой, насколько это возможно, с огромными волнистыми массами голени. светлые волосы и глаза, как бледные сапфиры. Я как-то узнал ее лицо, и узнал его в связи с каким-то мечтательным страхом, но не мог сейчас припомнить, как и где. У всех троих были блестящие белые зубы, которые сияли, как жемчуг, на фоне рубина их сладострастных губ. Было в них что-то тревожное, какая-то тоска и в то же время какой-то смертельный страх. Я почувствовал в сердце своем злое, жгучее желание, чтобы меня поцеловали этими красными губами. Нехорошо записывать это, чтобы однажды это не встретилось взгляду с Миной и не причинило ей боли; но это правда. Они перешёптывались, а потом все трое засмеялись - таким серебристым, музыкальным смехом, но таким тяжёлым, как будто этот звук никогда не мог бы выйти из-под мягкости человеческих губ. Это было похоже на невыносимую, покалывающую сладость стаканов с водой, когда на них играет хитрая рука. Белокурая девушка кокетливо покачала головой, и двое других подтолкнули ее. Один сказал:
   "Продолжать! Вы первые, и мы будем следовать; ваше право начать". Другой добавил:
   "Он молод и силен; есть поцелуи для всех нас. Я лежал тихо, глядя из-под моих ресниц в агонии восхитительного ожидания. Белокурая девушка подошла и наклонилась надо мной, так что я почувствовал на себе ее дыхание. В каком-то смысле он был сладок, медово-сладок и вызывал такое же покалывание в нервах, как и ее голос, но с горьковатым подтекстом сладости, с горькой обидой, как пахнет кровью.
   Я боялась поднять веки, но выглянула и отлично увидела под ресницами. Девушка встала на колени и склонилась надо мной, просто злорадствуя. В ней было нарочитое сладострастие, которое одновременно возбуждало и отталкивало, и, выгибая шею, она фактически облизывала губы, как животное, пока я не мог видеть в лунном свете влагу, сияющую на алых губах и на красном языке, когда он лакал белые острые зубы. Ее голова опускалась все ниже и ниже, а губы опускались ниже уровня моего рта и подбородка и, казалось, вот-вот схватятся за мое горло. Затем она сделала паузу, и я мог слышать шуршание ее языка, когда он облизывал ее зубы и губы, и ощущал горячее дыхание на своей шее. Потом кожа у меня на горле начала покалывать, как покалывает плоть, когда рука, которая должна ее щекотать, приближается, приближается. Я мог чувствовать мягкое, дрожащее прикосновение губ к сверхчувствительной коже горла и твердые вмятины двух острых зубов, просто касаясь и останавливаясь. Я закрыл глаза в томительном восторге и ждал - ждал с бьющимся сердцем.
   Но в этот момент меня пронзило другое ощущение, быстрое, как молния. Я чувствовал присутствие графа и то, что он был словно охвачен бурей ярости. Когда мои глаза невольно открылись, я увидел, как его сильная рука схватила стройную шею светловолосой женщины и с силой великана отдернула ее назад, голубые глаза преобразились от ярости, белые зубы чавкали от ярости, а белокурые щеки пылали румянцем от страсти. Но граф! Я никогда не представлял себе такого гнева и ярости, даже к демонам преисподней. Его глаза прямо горели. Красный свет в них был аляповатым, словно за ними полыхало пламя адского огня. Его лицо было мертвенно-бледным, и черты его были тверды, как натянутая проволока; густые брови, сходившиеся над переносицей, теперь казались вздымающимся бруском раскаленного добела металла. Свирепым взмахом руки он отшвырнул от себя женщину, а потом сделал знак остальным, как бы отбивая их; это был тот же властный жест, который я видел у волков. Голосом, который, хотя и был тихим и почти шепотом, казалось, разрезал воздух, а затем зазвенел в комнате, он сказал:
   "Как ты смеешь уч его, любой из вас? Как ты смеешь смотреть на него, когда я запретил это? Назад, говорю вам все! Этот мужчина принадлежит мне! Остерегайтесь вмешиваться в его дела, иначе вам придется иметь дело со мной. Белокурая девушка с непристойным кокетливым смехом повернулась к нему в ответ:
   "Ты сам никогда не любил; ты никогда не любишь!" К этому присоединились другие женщины, и по комнате прокатился такой безрадостный, жесткий, бездушный смех, что я чуть не потерял сознание; это казалось удовольствием извергов. Тогда граф повернулся, внимательно вглядевшись в мое лицо, и сказал тихим шепотом:
   "Да, я тоже умею любить; вы сами можете сказать это из прошлого. Разве это не так? Ну, а теперь я обещаю тебе, что, когда я закончу с ним, ты поцелуешь его, когда захочешь. Теперь иди! идти! Я должен разбудить его, потому что есть работа.
   -- У нас ничего не будет сегодня вечером? - сказала одна из них с тихим смехом, указывая на мешок, который он бросил на пол и который двигался так, как будто в нем было какое-то живое существо. В ответ он кивнул головой. Одна из женщин прыгнула вперед и открыла ее. Если мои уши меня не обманывали, послышались вздохи и тихий вопль, как у полузадушенного ребенка. Женщины окружили меня, а я оцепенел от ужаса; но когда я посмотрел, они исчезли, а вместе с ними и ужасный мешок. Рядом с ними не было двери, и они не могли пройти мимо меня, не заметив меня. Они, казалось, просто растворялись в лучах лунного света и выходили за окно, потому что я мог видеть снаружи смутные, призрачные формы на мгновение, прежде чем они полностью исчезли.
   Тут меня охватил ужас, и я рухнул без чувств.
   ГЛАВА IV
   ЖУРНАЛ ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА - продолжение
   Я проснулась в своей постели. Если бы я не видел снов, граф должен был бы принести меня сюда. Я пытался удостовериться в этом предмете, но не мог прийти ни к какому бесспорному результату. Конечно, имелись некоторые мелкие улики, например, то, что моя одежда была сложена и разложена не по моей привычке. Мои часы все еще были размотаны, и я р яростно привык мотать его в последнюю очередь перед сном, и много таких мелочей. Но эти вещи не являются доказательством, поскольку они могли свидетельствовать о том, что мой ум был не таким, как обычно, и по той или иной причине я определенно был очень расстроен. Я должен следить за доказательством. Одному я рад: если граф отнес меня сюда и раздел меня, то он, должно быть, поторопился со своим заданием, потому что мои карманы целы. Я уверен, что этот дневник был бы для него загадкой, которую он не потерпел бы. Он бы взял или уничтожил его. Когда я оглядываю эту комнату, хотя она была для меня так полна страха, теперь она стала чем-то вроде святилища, ибо нет ничего более ужасного, чем эти ужасные женщины, которые были - которые - ждут, чтобы напиться моей крови.
   18 мая. - Я снова спустился посмотреть на ту комнату при дневном свете, потому что должен знать правду. Когда я добрался до дверного проема наверху лестницы, я обнаружил, что он закрыт. Его с такой силой прижали к косяку, что часть деревянной конструкции раскололась. Я мог видеть, что ригель замка не был снят, но дверь заперта изнутри. Боюсь, это был не сон, и я должен исходить из этого предположения.
   19 мая. - Я, конечно, в тяжелом труде. Прошлой ночью граф самым учтивым тоном попросил меня написать три письма: в одном говорилось, что моя работа здесь почти закончена и что я должен отправиться домой через несколько дней, в другом - что я отправляюсь на следующее утро с момента письмо, а третье, что я покинул замок и прибыл в Бистриц. Я бы охотно взбунтовался, но чувствовал, что при нынешнем положении вещей было бы безумием открыто ссориться с графом, пока я полностью в его власти; а отказаться значило бы возбудить в нем подозрения и гнев. Он знает, что я слишком много знаю и что мне нельзя жить, чтобы не быть для него опасным; мой единственный шанс - продлить свои возможности. Может произойти что-то, что даст мне шанс сбежать. Я видел в его глазах что-то от того нарастающего гнева, который проявился, когда он отшвырнул от себя эту прекрасную женщину. Он объясняет сообщил мне, что сообщений немного и они ненадежны, и что мое письмо сейчас обеспечит спокойствие моим друзьям; и он заверил меня с таким внушительным видом, что отменит более поздние письма, которые будут задержаны в Быстрице до нужного времени на случай, если случай допустит, чтобы я продлил свое пребывание, что возражать ему значило бы вызвать новые подозрения. Поэтому я сделал вид, что согласен с его взглядами, и спросил его, какие даты я должен ставить на письмах. Он посчитал минуту и сказал:
   "Первый должен быть 12 июня, второй 19 июня и третий 29 июня".
   Теперь я знаю продолжительность моей жизни. Боже, помоги мне!
   28 мая. - Есть шанс спастись или, во всяком случае, послать весточку домой. Банда зганей подошла к замку и расположилась лагерем во дворе. Эти Шганы - цыгане; У меня есть записи о них в моей книге. Они своеобразны для этой части мира, хотя и родственны обычным цыганам во всем мире. В Венгрии и Трансильвании их тысячи, они почти вне закона. Они прикрепляются, как правило, к какому-нибудь знатному дворянину или боярину и называют себя его именем. Они бесстрашны и лишены религии, если не считать суеверия, и говорят только на своем родном цыганском языке.
   Я напишу несколько писем домой и постараюсь, чтобы их отправили по почте. Я уже проговорил их через свое окно, чтобы начать знакомство. Они сняли шапки и сделали поклоны и много знаков, которые, однако, я мог понять не больше, чем их разговорный язык...
   Я написал письма. У Мины стенография, и я просто прошу мистера Хокинса связаться с ней. Я объяснил ей свое положение, но без ужасов, о которых могу только догадываться. Если бы я открыл ей свое сердце, это бы шокировало и напугало бы ее до смерти. Если письма не будут доставлены, то граф еще не узнает ни моей тайны, ни степени моей осведомленности...
   я дал письма; Я выбросил их через решетку моего окна с помощью золотой монеты и сделал все знаки, что мог, чтобы они были вывешены. Человек, взявший их, прижал их к сердцу и поклонился, а затем сунул в фуражку. Я не мог сделать больше. Я пробрался обратно в кабинет и начал читать. Так как граф не входил, я написал сюда...
   Граф пришел. Он сел рядом со мной и сказал в своих гладких Т-голос, когда он открывал два письма:
   "Сгани дал мне их, и хотя я не знаю, откуда они, я, конечно, позабочусь о них. Смотрите! - он, должно быть, посмотрел на нее, - один от вас и моего друга Питера Хокинса; другой, - тут он уловил странные символы, открывая конверт, и мрачное выражение появилось на его лице, и глаза его зло сверкнули, - другой -- гнусная штука, надругательство над дружбой и гостеприимством! Он не подписан. Что ж! поэтому для нас это не имеет значения". И он спокойно держал письмо и конверт в пламени лампы, пока они не сгорели. Затем он продолжил:
   - Письмо к Хокинсу, которое я, конечно, отправлю, так как оно твое. Ваши письма для меня священны. Простите, друг мой, что по незнанию я сломал печать. Не покроешь ли ты его снова? Он протянул мне письмо и с вежливым поклоном вручил мне чистый конверт. Я мог только перенаправить его и передать ему молча. Когда он вышел из комнаты, я услышал, как тихо повернулся ключ. Через минуту я подошел и попробовал, и дверь была заперта.
   Когда через час или два граф тихо вошел в комнату, его приход разбудил меня, потому что я заснул на диване. Он был очень любезен и очень весел в обращении и, увидев, что я сплю, сказал:
   "Ну что, друг мой, ты устал? Ложитесь спать. Там самый верный отдых. Я не буду иметь удовольствия говорить сегодня вечером, так как у меня много работы; но ты будешь спать, прошу тебя. Я прошел в свою комнату и лег в постель, и, как ни странно, спал без сновидений. У отчаяния есть свои успокоения.
   31 мая. - Сегодня утром, проснувшись, я думал, что достану из сумки бумагу и конверты и буду держать их в кармане, чтобы написать, если представится случай, но опять неожиданность, опять шок!
   Исчез каждый клочок бумаги, а вместе с ним и все мои заметки, мои меморандумы, касающиеся железных дорог и путешествий, мой аккредитив, словом, все, что могло бы мне пригодиться, окажись я вне замка. Я посидел и задумался, а потом мне пришла в голову кое-какая мысль, и я обыскал свой чемодан и шкаф, куда я положил свою одежду.
   Костюм, в котором я путешествовал, исчез, а также пальто и плед; Я нигде не мог найти их следов. Это выглядело как какая-то новая схема злодейства...
   17 июня. - Сегодня утром, когда я сидел на край моей кровати, бьющий мне мозги, я слышал без щелканья кнутов и грохота и скрежета копыт лошадей вверх по каменистой тропинке за двором. С радостью я поспешил к окну и увидел, как во двор въехали две большие лейтерские повозки, каждая из которых была запряжена восемью крепкими лошадьми, и во главе каждой пары был словак в широкой шляпе, с большим ремнем с гвоздями, в грязной овчине. , и высокие сапоги. У них также были свои длинные посохи в руках. Я побежал к двери, намереваясь спуститься и попытаться присоединиться к ним через главный зал, так как думал, что этот путь может быть открыт для них. Снова шок: моя дверь была заперта снаружи.
   Тогда я подбежал к окну и заплакал им. Они глупо посмотрели на меня и указали, но в это время вышел "гетман" Щганов и, увидев, что они указывают на мое окно, сказал что-то, над чем они засмеялись. Отныне никакое мое усилие, ни жалобный крик, ни мучительная мольба не заставят их даже взглянуть на меня. Они решительно отвернулись. В лейтер-фургонах стояли большие квадратные ящики с ручками из толстой веревки; они были явно пусты по той легкости, с которой словаки обращались с ними, и по их резонансу, когда они были грубо перемещены. Когда их всех выгрузили и сложили в большую кучу в одном углу двора, словакам дали от Шганы немного денег, и, плюнув на них на удачу, лениво пошли каждый к своей лошади в голову. Вскоре после этого я услышал, как вдалеке замер треск их кнутов.
   24 июня, до утра. - Прошлой ночью граф ушел от меня рано и заперся в своей комнате. Как только я осмелился, я взбежал по винтовой лестнице и выглянул в окно, выходившее на юг. Я думал, что буду ждать графа, потому что что-то происходит. Шганы расквартированы где-то в замке и выполняют какую-то работу. Я знаю это, потому что время от времени я слышу далекий приглушенный звук, как будто мотыги и лопаты, и, что бы это ни было, это должно быть концом какого-то безжалостного злодейства.
   Не прошло и получаса, как я пробыл у окна, как увидел, что из окна графа что-то вылетает. Я отступил назад и внимательно посмотрел, и увидел, как весь человек вышел. Для меня было новым потрясением обнаружить, что он был в костюме, который я носил во время путешествия сюда, и перекинул через плечо ужасную сумку, которую, как я видел, унесли женщины. В его поисках не могло быть никаких сомнений, и в моем наряде тоже! Этот, затем его новый замысел зла: он позволяет другим видеть меня, как они думают, так что он может оставить свидетельство того, что меня видели в городах или деревнях, рассылающим мои собственные письма, и что любое зло, которое он может быть, местные жители приписывают мне.
   Меня приводит в бешенство мысль, что это может продолжаться, и пока я заперт здесь, настоящий узник, но без той защиты закона, которая является даже правом и утешением преступника.
   Я думал, что дождусь возвращения графа, и долго упрямо сидел у окна. Потом я стал замечать, что в лучах лунного света плавают какие-то причудливые пятнышки. Они были похожи на мельчайшие пылинки, и они кружились и собирались в гроздья каким-то туманным образом. Я наблюдал за ними с чувством успокоения, и какое-то спокойствие овладело мной. Я откинулся в амбразуре в более удобной позе, чтобы полнее насладиться воздушной игрой.
   Что-то заставило меня вздрогнуть, низкий жалобный вой собак где-то далеко внизу, в скрытой от глаз долине. Громче он, казалось, звенел в моих ушах, и летающие пылинки принимали новые формы под звук, танцуя в лунном свете. Я чувствовал, что изо всех сил пытаюсь проснуться от какого-то зова своих инстинктов; нет, сама моя душа боролась, и мои полузабытые чувства стремились ответить на зов. Я был загипнотизирован! Все быстрее и быстрее танцевала пыль; лунные лучи, казалось, дрожали, когда они проходили мимо меня в массу мрака позади. Их собиралось все больше и больше, пока они, казалось, не принимали смутные фантомные очертания. И тогда я вздрогнул, проснувшись и в полном сознании, и с криком побежал с места. Призрачные формы, которые постепенно материализовались в лунных лучах, были теми тремя женщинами-призраками, на которых я был обречен. Я убежал и почувствовал себя несколько безопаснее в своей комнате, где не было лунного света и где ярко горела лампа.
   Когда прошло часа два, я услышал, как что-то зашевелилось в комнате графа, что-то вроде резкого вопля, быстро подавленного; а потом наступила тишина, глубокая, ужасная тишина, от которой меня пробрало мурашками. С бьющимся сердцем я толкнул дверь; но я был заперт в своей темнице и ничего не мог сделать. Я села и просто заплакала.
   Когда я сидел, я услышал звук во дворе снаружи - мучительный крик женщины. Я бросился к окну и, подняв его, выглянул между решетками. Там действительно была женщина с растрепанными волосами, прижимавшая руки к сердцу, как будто измученная бегом. Она прислонилась к углу га тивай. Увидев мое лицо в окне, она бросилась вперед и закричала голосом, полным угрозы:
   "Монстр, дай мне моего ребенка!"
   Она бросилась на колени и, подняв руки, выкрикнула те же слова голосом, от которого у меня сжалось сердце. Тогда она рвала на себе волосы и била себя в грудь, предавшись всем буйствам экстравагантных чувств. Наконец она бросилась вперед, и, хотя я не мог ее видеть, я мог слышать удары ее обнаженных рук о дверь.
   Где-то высоко над головой, вероятно, на башне, я услышал зовущий голос графа своим резким, металлическим шепотом. На его зов, казалось, ответил волчий вой издалека. Не прошло и нескольких минут, как скопившаяся плотина при освобождении хлынула их стаей через широкий вход во двор.
   Крика женщины не было, а вой волков был коротким. Вскоре они уплыли поодиночке, облизывая губы.
   Я не мог жалеть ее, потому что теперь я знал, что стало с ее ребенком, и лучше бы она умерла.
   Что мне делать? что я могу сделать? Как мне сбежать от этой ужасной ночи, мрака и страха?
   25 июня, утро. - Никто не знает, пока не пострадает от ночи, каким сладким и дорогим для его сердца и глаз может быть утро. Когда сегодня утром солнце поднялось так высоко, что ударило о верх больших ворот напротив моего окна, то высокое место, которого оно коснулось, показалось мне так, как будто там зажглась голубка из ковчега. Мой страх спал с меня, как будто это была парообразная одежда, растворившаяся в тепле. Я должен предпринять какие-то действия, пока мужество дня на мне. Прошлой ночью было отправлено на почту одно из моих поздних писем, первое из той роковой серии, которая должна стереть с лица земли самые следы моего существования.
   Дай мне не думать об этом. Действие!
   Я всегда был в ночное время, когда меня домогались или угрожали, или каким-то образом в опасности или в страхе. Я еще не видел графа при дневном свете. Может быть, он спит, когда другие просыпаются, чтобы бодрствовать, пока они спят? Если бы я только мог попасть в его комнату! Но нет никакого возможного пути. Дверь всегда заперта, мне никак.
   Да, есть способ, если осмелиться им воспользоваться. Куда ушло его тело, почему не может уйти другое тело? я Я сам видел, как он выползает из окна. Почему бы мне не подражать ему и не войти через его окно? Шансы отчаянны, но моя потребность еще более отчаянна. Я рискну. В худшем случае это может быть только смерть; и человеческая смерть не смерть теленка, и страшная будущая жизнь все еще может быть открыта для меня. Боже, помоги мне в моей задаче! Прощай, Мина, если я потерплю неудачу; прощай, мой верный друг и второй отец; до свидания, все, и наконец Мина!
   В тот же день, позже. - Я сделал усилие, и Бог, помогая мне, благополучно вернулся в эту комнату. Я должен расписать каждую деталь по порядку. Я пошел, пока моя храбрость была свежа, прямо к окну на южной стороне и тотчас же вышел наружу на узкий каменный выступ, который опоясывает здание с этой стороны. Камни большие и грубо обтесанные, раствор между ними со временем вымылся. Я снял сапоги и отправился в отчаянный путь. Я посмотрел вниз один раз, чтобы убедиться, что внезапный взгляд на ужасную глубину не поразит меня, но после этого отвел от нее глаза. Я довольно хорошо знал направление и расстояние до окна графа и двинулся к нему, насколько мог, принимая во внимание имеющиеся возможности. Головокружения у меня не было - наверное, я был слишком взволнован, - и время казалось смехотворно коротким, пока я не обнаружил, что стою на подоконнике и пытаюсь поднять оконную створку. Однако меня переполняло волнение, когда я наклонился и скользнул ногами вперед через окно. Тогда я огляделся в поисках графа, но с удивлением и радостью сделал открытие. Комната была пуста! Он был едва обставлен странными вещами, которые, казалось, никогда не использовались; мебель была в том же стиле, что и в южных комнатах, и была покрыта пылью. Я искал ключ, но его не было в замке, и я нигде не мог его найти. Единственное, что я нашел, была большая куча золота в одном углу - золота всех видов, римского, и британского, и австрийского, и венгерского, и греческого, и турецкого денег, покрытого пленкой пыли, как будто оно долго пролежало. в земле. Все, что я заметил, не моложе трехсот лет. Были также цепи и украшения, некоторые из которых были украшены драгоценностями, но все они были старыми и запачканными.
   В углу комнаты была тяжелая дверь. Я попробовал, ибо, поскольку я не мог найти ни ключа от комнаты, ни ключа от входной двери, которая была главным объектом моих поисков, я должен был провести дальнейшее обследование, иначе все мои усилия были бы напрасны. Он был открыт и вел через каменный проход к круглой лестнице, которая круто спускалась вниз. . Я спустился, внимательно следя за тем, куда идти, потому что лестница была темной и освещалась только бойницами в тяжелой каменной кладке. Внизу был темный, похожий на туннель проход, по которому шел мертвенный, тошнотворный запах, запах только что перевернутой старой земли. По мере того как я шел по коридору, запах становился все ближе и тяжелее. Наконец я открыл тяжелую дверь, которая была приоткрыта, и очутился в старой полуразрушенной часовне, которая, очевидно, использовалась как кладбище. Крыша была сломана, и в двух местах были ступени, ведущие к подвалам, но землю недавно перекопали и положили землю в большие деревянные ящики, очевидно, привезенные словаками. Вокруг никого не было, и я стал искать другой выход, но его не было. Потом я перебрал каждый сантиметр земли, чтобы не упустить шанс. Я спускался даже в подземелья, где тусклый свет боролся, хотя сделать это было страшно для самой моей души. Я зашел в два из них, но ничего не увидел, кроме обломков старых гробов и куч пыли; в третьем, однако, я сделал открытие.
   Там, в одном из больших ящиков, которых было всего пятьдесят, на куче только что выкопанной земли лежал граф! Он был либо мертв, либо спал, я не мог сказать, ибо глаза были открыты и каменны, но без остекления смерти, а щеки, несмотря на всю их бледность, дышали теплом жизни; губы были такими же красными, как всегда. Но не было никаких признаков движения, ни пульса, ни дыхания, ни биения сердца. Я наклонился над ним и попытался найти какие-либо признаки жизни, но тщетно. Он не мог пролежать там долго, потому что земляной запах выветрился бы через несколько часов. Сбоку от ящика лежала его крышка, пробитая кое-где дырками. Я подумал, что у него могут быть ключи, но когда я пошел искать, я увидел мертвые глаза, и в них, хоть и мертвых, было столько ненависти, хотя и не ведавшего ни обо мне, ни о моем присутствии, что я убежал от место и, выйдя из комнаты графа у окна, снова пополз вверх по стене замка. Вернувшись в свою комнату, я бросился, тяжело дыша, на кровать и попытался думать...
   29 июня. - Сегодня дата моего последнего письма, и граф предпринял шаги, чтобы доказать, что оно было подлинным, ибо я снова видел, как он выходил из замка через то же окно и в моей одежде. Когда он, подобно ящерице, спустился вниз по стене, я пожалел, что у меня нет ружья или какого-нибудь смертоносного оружия, чтобы уничтожить его; но я боюсь, что никакое оружие, созданное руками человека, не подействовало бы на него. Я не смел ждать его возвращения, потому что боялся увидеть этих странных сестер. я вернулся в библиотеку и читал там, пока не заснул.
   Меня разбудил граф, который посмотрел на меня так мрачно, как только может смотреть человек, и сказал:
   - Завтра, мой друг, мы должны расстаться. Вы возвращаетесь в свою прекрасную Англию, а я к работе, которая может иметь такой конец, что мы никогда не встретимся. Ваше письмо домой отправлено; завтра меня здесь не будет, но все будет готово к твоему путешествию. Утром приходят шганы, у которых здесь свои работы, а также словаки. Когда они уйдут, моя карета приедет за вами и отвезет вас к перевалу Борго, чтобы встретить дилижанс из Буковины в Быстриц. Но я надеюсь, что буду чаще видеть вас в замке Дракулы. Я подозревал его и решил проверить его искренность. Искренность! Кажется осквернением слова написать это в связи с таким чудовищем, поэтому спросил его в упор:
   - Почему я не могу пойти сегодня вечером?
   - Потому что, дорогой сэр, мой кучер и лошади уехали на задание.
   "Но я бы ходил с удовольствием. Я хочу уйти немедленно". Он улыбнулся, такой мягкой, гладкой, дьявольской улыбкой, что я понял, что за его гладкостью скрывается какая-то хитрость. Он сказал:-
   - А ваш багаж?
   "Меня это не волнует. Я могу послать за ним в другой раз.
   Граф встал и сказал с милой учтивостью, от которой я протерла глаза: это казалось таким реальным:
   "У вас, англичан, есть поговорка, которая близка моему сердцу, ибо дух ее - то, что правит нашими боярами : "Приветствуйте пришествие; ускорь уходящего гостя. Пойдем со мной, мой дорогой юный друг. Ни часа ты не будешь ждать в моем доме против своей воли, хотя я опечален твоим уходом и тем, что ты так внезапно этого хочешь. Прийти!" С величавой серьезностью он с лампой прошел впереди меня по лестнице и по коридору. Внезапно он остановился.
   "Слушай!"
   Поблизости донесся вой множества волков. Это было почти так, как если бы звук возникал при поднятии его руки, точно так же, как музыка большого оркестра, кажется, скачет под дирижерской палочкой. После минутной паузы он своим величавым видом подошел к двери, отдернул массивные засовы, отцепил тяжелые цепи и начал ее открывать.
   К моему сильному изумлению, я увидел, что она не заперта. С подозрением я огляделся, но не увидел ни одного ключа.
   Когда дверь начала открываться, вой волков снаружи становился все громче и злее; их красные челюсти, с чавканьем те eth и их тупые когтистые лапы, когда они прыгали, вошли в открытую дверь. Я знал тогда, что бороться в данный момент с графом бесполезно. Имея в своем распоряжении таких союзников, как эти, я ничего не мог сделать. Но все же дверь продолжала медленно открываться, и в проеме стояло только тело графа. Внезапно мне пришло в голову, что это могло быть моментом и средством моей гибели; Меня должны были отдать волкам, причем по моему собственному наущению. В этой идее была дьявольская злоба, достаточно великая для графа, и, пользуясь последним шансом, я закричал:
   "Закрой дверь; Я подожду до утра!" и закрыла лицо руками, чтобы скрыть слезы горького разочарования. Одним взмахом своей мощной руки граф захлопнул дверь, и огромные засовы с лязгом и эхом разнеслись по залу, возвращаясь на свои места.
   В молчании мы вернулись в библиотеку, а через минуту-две я пошел в свою комнату. Последнее, что я видел от графа Дракулы, это когда он целовал мне руку; с красным светом торжества в глазах и с улыбкой, которой мог бы гордиться Иуда в аду.
   Когда я был в своей комнате и собирался лечь, мне показалось, что я слышу шепот у моей двери. Я тихонько подошел к нему и прислушался. Если мои уши не обманывали меня, я услышал голос графа:
   "Назад, назад, к себе домой! Ваше время еще не пришло. Ждать! Иметь терпение! Сегодня моя. Завтра твоя ночь! Послышался низкий, сладкий смешок, и я в ярости распахнул дверь и увидел без трех ужасных женщин, облизывающихся. Когда я появился, они все присоединились к ужасному смеху и убежали.
   Я вернулся в свою комнату и бросился на колени. Значит, это так близко к концу? Завтра! завтра! Господи, помоги мне и тем, кому я дорог!
   30 июня, утро. - Это могут быть последние слова, которые я запишу в этот дневник. Я спал почти до самого рассвета, а когда проснулся, бросился на колени, ибо решил, что если придет Смерть, он застанет меня готовым.
   Наконец я почувствовал это тонкое изменение в воздухе и понял, что наступило утро. Затем раздался приветственный крик петуха, и я почувствовал, что нахожусь в безопасности. С радостным сердцем я открыл дверь и побежал в холл. Я видел, что дверь не заперта, и теперь мне предстояло спастись. Дрожащими от нетерпения руками я расцепил цепи и отдернул массивные засовы.
   Но дверь не двигалась. Отчаяние охватило меня. Я тянул и тянул дверь, и тряс ее до тех пор, пока, какой бы массивной она ни была, он загрохотал в своем створке. Я мог видеть выстрел болта. Она была заперта после того, как я ушел от графа.
   Затем меня охватило дикое желание во что бы то ни стало получить этот ключ, и я решил тут же снова взобраться на стену и добраться до комнаты графа. Он мог бы убить меня, но теперь смерть казалась более удачным выбором из зол. Не останавливаясь, я бросился к восточному окну и, как прежде, вскарабкался по стене в комнату графа. Он был пуст, но это было, как я ожидал. Ключа нигде не было видно, но куча золота осталась. Я прошел через дверь в углу, спустился по винтовой лестнице и прошел по темному коридору к старой часовне. Теперь я достаточно хорошо знал, где найти монстра, которого искал.
   Большой ящик стоял на том же месте, вплотную к стене, но на нем была положена крышка, не заколоченная, а с готовыми гвоздями, чтобы их можно было забить. Я знал, что должен добраться до тела за ключом, поэтому поднял крышку и прислонил ее к стене; а потом я увидел то, что наполнило мою душу ужасом. Там лежал граф, но выглядел он так, будто его молодость наполовину возобновилась, ибо седые волосы и усы сменились на темно-железно-серые; щеки были полнее, и белая кожа казалась под ними рубиново-красной; рот был краснее прежнего, потому что на губах были сгустки свежей крови, которая сочилась из уголков рта и текла по подбородку и шее. Даже глубокие, горящие глаза, казалось, впились в распухшую плоть, потому что веки и мешочки под ними были раздуты. Казалось, что все ужасное существо просто налилось кровью. Он лежал, как грязная пиявка, изнемогая от сытости. Я вздрогнул, когда наклонился, чтобы прикоснуться к нему, и все мои чувства восстали против этого прикосновения; но мне пришлось искать, или я потерялся. Наступающей ночью мое собственное тело может стать банкетом, подобным той ужасной троице. Я ощупал все тело, но не смог найти никаких признаков ключа. Затем я остановился и посмотрел на графа. На раздувшемся лице была насмешливая улыбка, которая, казалось, сводила меня с ума. Это было существо, которому я помогал переселиться в Лондон, где, возможно, на протяжении столетий он мог бы, среди его кишащих миллионов, утолить свою жажду крови и создать новый и постоянно расширяющийся круг полудемонов, на которых можно было бы опереться. беспомощный. Сама мысль сводила меня с ума. Меня охватило ужасное желание избавить мир от такого монстра. Под рукой не было смертоносного оружия, но я схватил лопату, которой рабочие наполняли ящики, и, высоко подняв ее, ударил лезвием вниз по ненавистному лицу. Но когда я это сделал, голова повернулась, и глаза, полные ir пламя ужаса василиска. Зрелище, казалось, парализовало меня, и лопата повернулась в моей руке и отскочила от лица, лишь оставив глубокую рану надо лбом. Лопата выпала из моей руки на коробку, и когда я отдернул ее, край лезвия зацепился за край крышки, которая снова опрокинулась и скрыла эту ужасную вещь от моего взгляда. Последнее, что я увидел, было одутловатое лицо, залитое кровью и застывшее в злобной ухмылке, которая не устояла бы даже в самом глубоком аду.
   Я думал и думал, каким должен быть мой следующий шаг, но мой мозг, казалось, был в огне, и я ждал с растущим во мне чувством отчаяния. Пока я ждал, я услышал вдалеке цыганскую песню, которую пели приближавшиеся веселые голоса, и сквозь их песню катились тяжелые колеса и щелкали кнуты; приближались шганы и словаки, о которых говорил граф. Бросив последний взгляд вокруг и на ящик, в котором лежало мерзкое тело, я побежал с места и добрался до комнаты графа, решив броситься в тот момент, когда дверь должна быть открыта. Напрягая слух, я прислушался и услышал внизу скрежет ключа в большом замке и хлопанье тяжелой двери. Должно быть, были какие-то другие средства входа, или у кого-то был ключ от одной из запертых дверей. Затем в каком-то проходе послышался стук и замирание множества ног, что вызвало лязгающее эхо. Я повернулся, чтобы снова спуститься к хранилищу, где я мог найти новый вход; но в этот момент, казалось, налетел сильный порыв ветра, и дверь, ведущая на винтовую лестницу, взорвалась с таким ударом, что пыль с притолок разлетелась. Когда я побежал толкать его, я обнаружил, что он безнадежно быстр. Я снова был узником, и сеть рока смыкалась вокруг меня плотнее.
   Пока я пишу, внизу в коридоре слышен звук множества топотов ног и грохот тяжело опускаемых грузов, несомненно, ящиков с грузом земли. Раздается стук молотка; это коробка забита гвоздями. Теперь я снова слышу тяжелые шаги по коридору, а за ними идет множество других ленивых ног.
   Дверь закрыта, и цепи звенят; происходит скрежет ключа в замке; Я слышу, как вынимается ключ: затем открывается и закрывается другая дверь; Я слышу скрип замка и засова.
   Слушай! во дворе и по каменистой дороге грохот тяжелых колес, треск кнутов и хор зганей, уходящих вдаль.
   Я один в замке с этими ужасными женщинами. Фу! Мина - женщина, и между ними нет ничего общего. Они черти преисподней!
   я не останусь в одиночестве не с ними; Я попытаюсь взобраться по стене замка дальше, чем я пытался до сих пор. Я возьму с собой немного золота, а то оно мне потом понадобится. Я могу найти выход из этого ужасного места.
   А потом домой! до самого быстрого и ближайшего поезда! прочь из этого проклятого места, из этой проклятой земли, где дьявол и его дети все еще ходят земными ногами!
   По крайней мере милость божья лучше, чем у этих чудовищ, а пропасть крута и высока. У его подножия может спать мужчина - как мужчина. До свидания, все! Мина!
   ГЛАВА V
   Письмо мисс Мины Мюррей мисс Люси Вестенра.
   " 9 мая.
   "Моя дорогая Люси,-
   "Простите мою долгую задержку с письмом, но я просто завален работой. Жизнь помощницы школьной учительницы порой тяжела. Я жажду быть с тобой и у моря, где мы можем свободно говорить вместе и строить наши воздушные замки. В последнее время я очень много работаю, потому что хочу не отставать от занятий Джонатана, и очень усердно практикуюсь в стенографии. Когда мы женат, я смогу быть полезен Джонатану, и если я буду достаточно хорошо стенографировать, я смогу записать то, что он хочет сказать таким образом, и написать для него на пишущей машинке, на которой я также очень усердно тренируюсь. Мы с ним иногда пишем письма стенографией, а он ведет стенографический журнал своих поездок за границу. Когда я буду с тобой, я буду вести дневник таким же образом. Я имею в виду не один из этих двухстраничных-в-неделю-с-воскресеньем-зажатым-в-уголке дневников, а своего рода дневник, в который я могу писать, когда захочу. Я не думаю, что это вызовет большой интерес у других людей; но он не для них предназначен. Я могу когда-нибудь показать ее Джонатану, если в ней есть что-то стоящее, но на самом деле это тетрадь. Я постараюсь делать то же, что и женщины-журналисты: брать интервью, писать описания и пытаться вспомнить разговоры. Мне говорили, что, немного потренировавшись, можно запомнить все, что происходит или что слышишь в течение дня. Впрочем, посмотрим. Я расскажу тебе о своих планах, когда мы встретимся. Я только что получил несколько быстрых строк от Джонатана из Трансильвании. Он в порядке и вернется примерно через неделю. Я жажду услышать все его новости. Должно быть, так приятно видеть незнакомые страны. Интересно, увидим ли мы - я имею в виду Джонатана и меня - когда-нибудь их вместе. Звонит десятичасовой колокол. До свидания.
   "Ваша любовь
   "Мина.
   "Сообщайте мне все новости, когда будете писать. Ты мне давно ничего не говорил. До меня доходят слухи, и особенно о высоком, красивом, кучерявом мужчине???"
   Письмо Люси Вестенра Мине Мюррей.
   " Четэм-стрит, 17 ,
   " Среда .
   "Моя дорогая Мина,-
   - Должен сказать, что вы очень несправедливо обвиняете меня в том, что я плохой корреспондент. Я писал тебе два раза с тех пор, как мы расстались, и твое последнее письмо было лишь вторым . Кроме того, мне нечего тебе сказать. На самом деле вас ничего не интересует. Город сейчас очень приятный, и мы много ходим в картинные галереи, гуляем и катаемся в парке. Что касается высокого кудрявого мужчины, я полагаю, это был тот, кто был со мной на последнем Попе. Кто-то, очевидно, рассказывал сказки. Это был мистер Холмвуд. Он часто приезжает к нам, и они с мамой очень хорошо ладят друг с другом; у них так много общих тем для разговора. Некоторое время назад мы встретили мужчину, который был бы для тебя идеальным , если бы ты уже не была помолвлена с Джонатаном. Он превосходная партия , красивый, обеспеченный и хорошего происхождения. Он врач и очень умный. Просто фантазии! Ему всего двадцать девять, и у него есть огромный сумасшедший дом, которым он полностью управляет. Мистер Холмвуд познакомил его со мной, и он заходил сюда, чтобы увидеть нас, и теперь часто приезжает. Я думаю, что он один из самых решительных людей, которых я когда-либо видел, и в то же время самый спокойный. Он кажется абсолютно невозмутимым. Я могу себе представить, какой чудесной властью он должен обладать над своими пациентами. У него есть любопытная привычка смотреть человеку прямо в лицо, словно пытаясь прочитать его мысли. Он очень часто пробует это со мной, но я льщу себя надеждой, что у него есть крепкий орешек. Я знаю это по своему стакану. Вы когда-нибудь пытались читать свое собственное лицо? Да , и я могу сказать вам, что это неплохое исследование, и оно доставляет вам больше хлопот, чем вы можете себе представить, если вы никогда не пробовали его. Он говорит, что я даю ему любопытное психологическое исследование, и я скромно думаю, что да. Как вы знаете, я недостаточно интересуюсь одеждой, чтобы описать новую моду. Платье скучное. Это снова сленг, но неважно; Артур говорит это каждый день. Там все кончено. Мина, мы с детства рассказывали друг другу все наши секреты ; мы вместе спали и вместе ели, вместе смеялись и плакали; и теперь, хотя я говорил, я хотел бы говорить больше. О, Мина, ты не могла догадаться? Я люблю его. Я краснею, когда пишу, потому что, хотя я думаю , что он любит меня, он не сказал мне этого на словах. Но о, Мина, я люблю его; Я люблю его; Я люблю его! Вот, это мне на пользу. Хотел бы я быть с тобой, милая, сидеть у огня раздеваться, как мы сидели; и я хотел бы попытаться сказать вам, что я чувствую. Я не знаю, как я пишу это даже вам. Я боюсь остановиться, а то разорву письмо, и не хочу останавливаться, потому что так хочу вам все рассказать. Позвольте мне услышать от вас сразу , и сказать мне все, что вы думаете об этом. Мина, я должен остановиться. Доброй ночи. Благослови меня в твоих молитвах; и, Мина, молись о моем счастье.
   "ЛЮСИ.
   PS - мне не нужно говорить вам, что это секрет. Еще раз спокойной ночи.
   "Л."
   Письмо Люси Вестенра Мине Мюррей.
   " 24 мая .
   "Моя дорогая Мина,-
   "Спасибо, и спасибо, и еще раз спасибо за ваше милое письмо. Было так приятно быть в состоянии сказать вам и получить ваше сочувствие.
   "Моя дорогая, дождь никогда не идет, а льет. Как верны старые пословицы. Вот я, которой в сентябре исполнится двадцать, а до сегодняшнего дня у меня не было ни одного предложения, ни одного настоящего предложения, а сегодня у меня было три. Просто фантазии! ТРИ предложения за один день! Разве это не ужасно! Мне жаль, очень и очень жаль двух бедолаг. О, Мина, я так счастлива, что не знаю, что с собой делать. И три предложения! Но, ради бога, не говори никому из девушек, а то у них возникнут всякие сумасбродные мысли и они вообразят себя обиженными и обиженными, если в первый же день дома они не получат хотя бы шесть. Некоторые девушки такие тщеславные! Мы с тобой, дорогая Мина, которые помолвлены и скоро трезво устроимся в старых замужних женщинах, можем презирать тщеславие. Что ж, я должен рассказать тебе о троих, но ты должен держать это в секрете, дорогая, от всех , кроме, конечно, Джонатана. Ты ему скажешь, потому что я бы на твоем месте непременно рассказал Артуру. Женщина должна все рассказать своему мужу - ты так не думаешь, милый? - и я должна быть справедливой. Мужчины любят, чтобы женщины, особенно их жены, были такими же прекрасными, как они; а женщины, боюсь, не всегда так хороши, как должны бы быть. Что ж, моя дорогая, Номер Один пришел как раз перед обедом. Я рассказывал вам о нем, докторе Джоне Сьюарде, сумасшедшем, с сильной челюстью и хорошим лбом. Внешне он был очень крут, но все равно нервничал. Он, видимо, приучился ко всяким мелочам и запомнил их; но ему почти удалось сесть на свою шелковую шляпу, чего обычно не делают мужчины, когда они круты, а затем, когда он хотел казаться непринужденным, он продолжал играть ланцетом так, что я чуть не закричал. Он говорил со мной, Мина, очень прямолинейно. Он сказал мне, как я ему дорог, хотя он так мало знал меня, и что его жизнь будет со мной, чтобы помочь и подбодрить его. Он собирался сказать мне, как он был бы несчастлив, если бы я не любил его, но когда он увидел, что я плачу, он сказал, что он скотина и не добавит мне нынешних хлопот. Потом он прервался и спросил, смогу ли я со временем полюбить его; и когда я покачала головой, его руки задрожали, а затем с некоторым колебанием он спросил меня, люблю ли я уже кого-нибудь еще. Он очень красиво выразился, сказав, что он не хотел вырвать у меня доверие, а только узнать, потому что, если сердце женщины свободно, у мужчины может быть надежда. А потом, Мина, я почувствовал своего рода обязанность сказать ему, что кто-то есть. Я сказал ему только это, а затем он встал, и выглядел очень сильным и очень серьезным, когда он взял обе мои руки в свои и сказал, что надеется, что я буду счастлив, и что если я когда-нибудь захочу иметь друга, я должен считать его один из моих лучших. О, Мина, дорогая, я не могу сдержать слез: и ты должна извинить это письмо, что оно замарано. Быть предложенным - это все очень мило и все в этом роде, но совсем не радостно, когда видишь, как бедняга, который, как ты знаешь, искренне любит тебя, уходит с разбитым сердцем и знать, что, что бы он ни говорил в данный момент, ты уходишь из его жизни. Моя дорогая, я должен остановиться здесь сейчас, я чувствую себя таким несчастным, хотя я так счастлив.
   "Вечер.
   "Артур только что ушел, и я чувствую себя в лучшем настроении, чем в то время, когда я остановился, так что я могу продолжить рассказывать вам о прошедшем дне. Ну, моя дорогая, номер два пришел после обеда. Он такой славный малый, американец из Техаса, и выглядит таким молодым и таким свежим, что кажется почти невероятным, что он побывал в стольких местах и пережил такие приключения. Я сочувствую бедной Дездемоне, когда ей в ухо влили такую опасную струю, даже от негра. Я полагаю, что мы, женщины, такие трусы, что думаем, что мужчина спасет нас от страхов, и выходим за него замуж. Теперь я знаю, что бы я сделал, если бы был мужчиной и хотел, чтобы девушка полюбила меня. Нет, не знаю, потому что мистер Моррис рассказывал нам свои истории, а Артур никогда ничего не рассказывал, и тем не менее... Дорогая моя, я несколько раньше. Мистер Куинси П. Моррис застал меня одного. Кажется, что мужчина всегда находит девушку одну. Нет, не знает, потому что Артур дважды пытался воспользоваться шансом, и я помогал ему, чем мог; Мне не стыдно говорить это сейчас. Должен вам заранее сказать, что мистер Моррис не всегда говорит на сленге, то есть он никогда не говорит этого с посторонними людьми или в их присутствии, потому что он действительно хорошо образован и имеет изысканные манеры, но он обнаружил, что меня это забавляет. слышать, как он говорит на американском сленге, и всякий раз, когда я присутствовал, и некого было шокировать, он говорил такие забавные вещи. Боюсь, моя дорогая, ему приходится все это выдумывать, потому что это в точности соответствует тому, что он еще хочет сказать. Но таков уж сленг. Сам не знаю, буду ли когда-нибудь говорить на сленге; Я не знаю, нравится ли это Артуру, так как я еще ни разу не слышал, чтобы он им пользовался. Что ж, мистер Моррис сел рядом со мной и выглядел таким счастливым и веселым, как только мог, но я мог вижу все же, что он очень нервничал. Он взял мою руку в свою и сказал очень ласково:
   "Мисс Люси, я знаю, что недостаточно хорош, чтобы регулировать починку ваших маленьких башмачков, но я думаю, что если вы подождете, пока не найдете мужчину, то вы присоединитесь к этим семи молодым женщинам с лампами, когда уйдете. Не могли бы вы просто прицепиться рядом со мной и позволить нам вместе отправиться в долгую дорогу, ведя машину в двойной упряжке?
   - Ну, он действительно выглядел таким добродушным и таким веселым, что отказать ему было не так трудно, как бедному доктору Сьюарду; так что я сказал, как можно беспечнее, что ничего не знаю о запряжке и что я еще совсем не научился запрягать. Потом он сказал, что говорил легкомысленно и надеется, что если он сделал ошибку, сделав это в столь серьезном, столь важном для него случае, то я прощу его. Он действительно выглядел серьезным, когда говорил это, и я тоже не могла не чувствовать себя немного серьезной - я знаю, Мина, ты сочтешь меня ужасной кокеткой, - хотя я не могла не испытывать своего рода ликование по поводу того, что он номер два за один день. А затем, моя дорогая, прежде чем я успела произнести хоть слово, он начал изливать совершенный поток любовных ласк, положив свое сердце и душу к моим ногам. Он смотрел на это так серьезно, что я никогда больше не подумаю, что человек всегда должен быть игривым и никогда не быть серьезным, потому что он временами весел. Я полагаю, он увидел что-то в моем лице, что остановило его, потому что он вдруг остановился и сказал с каким-то мужественным пылом, за что я мог бы полюбить его, если бы был свободен:
   "Люси, я знаю, ты честная девушка. Я не был бы здесь, разговаривая с вами, как сейчас, если бы не верил в вашу чистую решимость, до самой глубины души. Скажи мне, как один добрый человек другому, есть ли еще кто-нибудь, кто тебе дорог? А если и есть, то я никогда больше не побеспокою вас ни на волосок, но буду, если вы мне позволите, очень верным другом.
   "Моя дорогая Мина, почему мужчины так благородны, когда мы, женщины, так мало их достойны? Вот я чуть не посмеялся над этим великодушным, истинным джентльменом. Я расплакалась - боюсь, дорогая, вы сочтете это письмо очень неряшливым во многих смыслах, - и мне действительно было очень плохо. Почему они не могут позволить девушке выйти замуж за трех мужчин или за столько, сколько захотят, и избавить от всех этих проблем? Но это ересь, и я не должен этого говорить. Я рад сообщить, что, хотя я и плакал, мне удалось заглянуть в храбрые глаза мистера Морриса, и я сказал ему прямо:
   "Да, есть один, которого я люблю, хотя он еще не сказал мне, что даже любит меня". Я был прав, говоря с ним так откровенно, потому что его лицо озарилось светом, и он протянул обе руки и взял меня. нэ - кажется, я положил их в его - и сердечно сказал:
   "Это моя смелая девочка. Лучше опоздать ради шанса завоевать тебя, чем успеть к любой другой девушке в мире. Не плачь, моя дорогая. Если это для меня, то я крепкий орешек; и я принимаю это стоя. Если этот другой парень не знает своего счастья, что ж, ему лучше поискать его поскорее, иначе ему придется иметь дело со мной. Маленькая девочка, ваша честность и мужество сделали меня другом, а это бывает реже, чем любовником; во всяком случае, это более бескорыстно. Моя дорогая, мне предстоит довольно одинокая прогулка между этим и Kingdom Come. Ты не подаришь мне один поцелуй? Это будет чем-то, что время от времени будет отгонять тьму. Можете, знаете ли, если хотите, потому что тот другой хороший малый - он, должно быть, хороший малый, мой милый, и славный малый, иначе вы не смогли бы его полюбить - еще не говорил. Это покорило меня, Мина, потому что это было храбро и мило с его стороны, и благородно по отношению к сопернику, не так ли? - и он так печален; поэтому я наклонился и поцеловал его. Он встал, взяв мои руки в свои, и, глядя мне в лицо - боюсь, я сильно покраснел, - сказал:
   "Маленькая девочка, я держу тебя за руку, и ты поцеловала меня, и если эти вещи не сделают нас друзьями, ничто никогда не подружится. Спасибо за милую откровенность со мной и до свидания. Он пожал мне руку и, взяв шляпу, прямо вышел из комнаты, не оглядываясь, без слезы, без дрожи, без паузы; а я плачу как младенец. О, почему такой мужчина должен быть несчастным, когда вокруг полно девушек, которые будут боготворить ту самую землю, по которой он ступил? Я знаю, что сделал бы это, если бы был свободен, только я не хочу быть свободным. Милая моя, это меня совсем огорчило, и я чувствую, что не могу сейчас же писать о счастье, после того, как рассказал вам о нем; и я не хочу говорить о номере три, пока он не будет полностью счастлив.
   "Вечно твоя любящая
   "Люси.
   "PS - О, о номере три - мне не нужно рассказывать вам о номере три, нужно ли мне? К тому же все было так запутано; казалось, прошло всего мгновение с того момента, как он вошел в комнату, как обе его руки обняли меня и он уже целовал меня. Я очень, очень счастлив, и я не знаю, что я сделал, чтобы заслужить это. Я должен только стараться в будущем показать, что я не неблагодарна Богу за всю Его благость ко мне в том, что он послал мне такого любовника, такого мужа и такого друга.
   "До свидания."
   Дневник доктора Сьюарда.
   (Хранится в фонографе)
   25 мая. - Сегодня у нас отлив аппетита. Не могу есть, не могу отдыхать, так что вместо этого ведите дневник. С момента моего вчерашнего отказа У меня какое-то ощущение пустоты; ничто в мире не кажется настолько важным, чтобы его стоило делать... Поскольку я знал, что единственным лекарством от подобных вещей является работа, я пошел к пациентам. Я выбрал одного, который дал мне очень интересное исследование. Он такой странный, что я полон решимости понять его как можно лучше. Сегодня я, казалось, стал ближе, чем когда-либо прежде, к сути его тайны.
   Я расспросил его обстоятельнее, чем когда-либо, чтобы овладеть фактами его галлюцинаций. В моей манере делать это было, как я теперь вижу, что-то жестокое. Мне казалось, что я хотел довести его до безумия, чего я избегаю с пациентами, как избегаю ада.
   ( Mem. , при каких обстоятельствах я не избежал бы ямы ада?) Omnia Romae venalia sunt. Ад имеет свою цену! глагол. сок Если за этим инстинктом что-то стоит, будет полезно потом точно проследить его , так что мне лучше начать это делать, поэтому...
   Р. М. Ренфилд, возраст 59 лет. - Сангвинический темперамент; большая физическая сила; болезненно возбудим; периоды уныния, заканчивающиеся какой-то навязчивой идеей, которую я не могу разобрать. Я предполагаю, что сам сангвинический темперамент и беспокоящее влияние заканчиваются мысленно завершенным завершением; возможно опасный человек, вероятно опасный, если не эгоистичный. Для эгоистичных людей осторожность - такая же надежная броня для врагов, как и для них самих. Что я думаю по этому поводу, так это то, что когда я является фиксированной точкой, центростремительная сила уравновешивается центробежной; когда неподвижной точкой является обязанность, причина и т. д., последняя сила имеет первостепенное значение, и только случайность или ряд случайностей могут ее уравновесить.
   Письмо Куинси П. Моррис достопочтенному. Артур Холмвуд.
   " 25 мая.
   "Мой дорогой Арт, -
   "Мы рассказывали истории у костра в прериях; и перевязывали друг другу раны после попытки приземлиться на Маркизских островах; и пьяное здоровье на берегу Титикаки. Есть еще небылицы, которые нужно рассказать, и другие раны, которые нужно залечить, и еще одно здоровье, которое нужно выпить. Разве ты не оставишь это завтра вечером у моего костра? Я без колебаний спрошу вас, так как знаю, что одна дама помолвлена на определенный обед и что вы свободны. Будет только один, наш старый приятель в Корее, Джек Сьюард. Он тоже идет, и мы оба хотим смешать наши слезы над винной чашей и выпить от всего сердца за здоровье самого счастливого человека на всем белом свете, который завоевал самое благородное сердце, которое сотворил Бог, и лучше всего стоит выиграть. Мы обещаем вам радушный прием, любящее приветствие и здоровье, такое же крепкое, как ваша правая рука. Мы оба поклянемся оставить вас дома, если вы напьетесь слишком много для одной пары глаз. Прийти!
   "Твой, как всегда и всегда,
   "Квинси П. Моррис".
   Телеграмма Артура Холмвуда Куинси П. Моррису.
   " 26 мая.
   "Считай меня каждый раз. Я несу сообщения, от которых у вас зазвенит в обоих ушах.
   "Искусство."
   ГЛАВА VI
   ЖУРНАЛ МИНЫ МЮРРЕЙ
   24 июля. Уитби. - Люси встретила меня на вокзале, выглядевшая милее и милее, чем когда-либо, и мы подъехали к дому на Полумесяце, в котором у них есть комнаты. Это прекрасное место. Маленькая речка Эск протекает по глубокой долине, которая расширяется по мере приближения к гавани. Через него проходит большой виадук с высокими опорами, через которые вид кажется как-то дальше, чем он есть на самом деле. Долина красиво зеленая и такая крутая, что, когда вы находитесь на возвышенности с любой стороны, вы смотрите прямо через нее, если только вы не достаточно близко, чтобы видеть вниз. Дома старого города - сторона далеко f р у нас - все с красными крышами и кажутся нагроможденными друг на друга, как на картинах Нюрнберга. Прямо над городом находятся руины аббатства Уитби, разграбленного датчанами и являющегося сценой части "Мармиона", где девушка была вмонтирована в стену. Это самые благородные руины, огромных размеров, полные прекрасных и романтических деталей; существует легенда, что в одном из окон видна белая дама. Между ним и городом есть еще одна церковь, приходская, вокруг которой большое кладбище, все усыпанное надгробиями. Это, на мой взгляд, самое красивое место в Уитби, потому что оно лежит прямо над городом, откуда открывается полный вид на гавань и весь залив до того места, где мыс, называемый Кеттлнесс, уходит в море. Он так круто обрывается над гаванью, что часть берега обвалилась, а некоторые могилы разрушены. В одном месте часть каменной кладки могил простирается далеко внизу над песчаной дорожкой. По церковному двору идут дорожки с сидячими местами; и люди идут и сидят там весь день, глядя на прекрасный вид и наслаждаясь бризом. Я буду приходить и сидеть здесь очень часто сам и работать. В самом деле, я пишу сейчас, положив книгу на колени и слушая разговор трех стариков, сидящих рядом со мной. Кажется, они ничего не делают весь день, только сидят здесь и разговаривают.
   Гавань лежит подо мной, а на дальней стороне одна длинная гранитная стена, уходящая в море, с изгибом наружу на конце, посреди которого стоит маяк. За его пределами проходит тяжелая морская дамба. На ближней стороне волнолом образует изгиб в обратном направлении, и на его конце тоже маяк. Между двумя причалами есть узкий вход в гавань, который затем внезапно расширяется.
   Это хорошо в высокой воде; но когда отлив отлива, он сходит на нет, и остается только ручей Эска, бегущий между песчаными отмелями, с камнями тут и там. За пределами гавани с этой стороны примерно на полмили возвышается большой риф, острый край которого выходит прямо из-за южного маяка. В конце его буй с колоколом, который в непогоду качается и по ветру посылает заунывный звук. У них здесь есть легенда, что когда ши р потерян колокола слышны в море. Я должен спросить об этом старика; он идет сюда...
   Он забавный старик. Должно быть, он ужасно стар, потому что его лицо корявое и искривленное, как кора дерева. Он говорит мне, что ему почти сто, и что он был матросом на рыболовецком флоте Гренландии, когда шла битва при Ватерлоо. Боюсь, он очень скептический человек, потому что, когда я спросил его о колоколах в море и о Белой Даме в аббатстве, он очень резко сказал:
   - Я бы не стал о них волноваться, мисс. Все вещи изношены. Заметьте, я не говорю, что их никогда не было, но я говорю, что их не было в мое время. Все они очень хороши для приезжих и экстремалов и тому подобного, но не для такой милой юной леди, как вы. Эти люди из Йорка и Лидса, которые всегда едят вяленую селедку, пьют чай и высматривают, чтобы купить дешевый самолет, ни во что не поверят. Я удивляюсь, масель, кто стал бы им лгать, даже газетам, которые полны чуши. Я подумал, что он будет хорошим человеком, от которого можно узнать много интересного, поэтому я спросил его, не мог бы он рассказать мне что-нибудь о китобойном промысле в старые времена. Он только собирался начать, когда часы пробили шесть, после чего он с трудом поднялся и сказал:
   - Мне пора идти домой, мисс. Моя внучка не любит ждать, когда чай будет готов, потому что мне нужно время, чтобы втиснуться в тарелки, а их много; И, мисс, у меня, судя по часам, не хватает брюшка.
   Он поковылял прочь, и я мог видеть, как он спешил, насколько это было возможно, вниз по ступенькам. Шаги - отличная особенность на месте. Они ведут из города вверх к церкви, их сотни, не знаю сколько, и они загибаются тонкой кривой; склон настолько пологий, что лошадь может легко пройти вверх и вниз по ним. Я думаю, что изначально они должны были иметь какое-то отношение к аббатству. Я тоже пойду домой. Люси ушла навестить свою мать, а поскольку это были только дежурные визиты, я не пошел. К этому времени они будут дома.
   1 августа. - Я пришел сюда час назад с Люси, и у нас был очень интересный разговор с моим старым другом и двумя другими, которые всегда приходят и присоединяются к нему. Он, очевидно, их сэр Оракул, и я думаю, что в свое время он был самым диктаторским человеком. Он ни в чем не признается и всех унижает. Если он не может переспорить их, он запугивает их, а затем принимает их молчание за согласие со своими взглядами. Люси выглядела прелестно в своем белом платье из батиста; у нее красивый цвет с тех пор, как она была здесь. Я заметил, что старики не потеряли время, когда мы подошли и сели рядом с ней, когда мы сели. Она так мила со стариками; Я думаю, что все они влюбились в нее с первого взгляда. Даже мой старик поддался и не стал ей возражать, а вместо этого дал мне двойную долю. Я заговорил с ним о легендах, и он сразу же перешел к своего рода проповеди. Я должен попытаться запомнить его и записать:
   "Это все шутки, замок, приклад и ствол; так оно и есть, и никак иначе. Эти запреты, и духи, и призраки, и баргосты, и боглы, и все, что с ними связано, годятся только для того, чтобы сбить с толку младенцев и головокружительных женщин. Теперь они не пузырьки воздуха. Все они, как и все суровые знаки и предостережения, выдуманы пасторами, больными беками и железнодорожными торговцами для того, чтобы отвлекать от сканнеров хаффлинов и заставлять людей делать что-то, чего они не делают. склоняюсь к. Мне противно думать о них. Ведь это они, не довольствуясь тем, что печатают ложь на бумаге и проповедуют ее с кафедры, хотят вырезать ее на надгробиях. Оглянись вокруг себя, куда хочешь; все эти люди, держащие головы, как только могут, из гордыни, аканты - просто падают вниз под тяжестью лжи, написанной на них: "Здесь лежит тело" или "Священная память" написал на всех из них, но почти в половине из них вообще не было тел; а воспоминания о них были ни щепотки табаку, тем более не священны. Ложь все, ничего, кроме лжи того или иного рода! Боже мой, но в День Суда они придут, кувыркаясь, в своих смертоносных ковчегах, и все вместе попытаются утащить с собой свои надгробья, чтобы доказать, насколько они были хороши; некоторые из них триммингуют и колеблются, их руки сонливы и скользки от лежания в море, так что они даже не могут удержаться от них.
   По самодовольному виду старика и по тому, как он оглядывался в поисках одобрения своих дружков, я понял, что он "хвастается", поэтому я замолвил словечко, чтобы он продолжал:
   - О, мистер Суэйлз, вы несерьезны. Неужели все эти надгробия неправильные?"
   "Ябблины! Может быть, немногие бедняки не ошибаются, за исключением тех случаев, когда они изображают людей слишком хорошими; ибо есть люди, которые думают, что чаша для бальзама подобна морю, если только она принадлежит им. Все это будет только ложью. Теперь посмотри сюда; вы пришли сюда чужим и видите этот кирк-гарт. Я кивнул, потому что счел за лучшее согласиться, хотя и не совсем понимал его диалект. Я знал, что это как-то связано с церковью. Он продолжал: "И вы утверждаете, что все эти стейны - добродушные люди, которых можно встретить здесь, целуясь и целуясь?" Я снова согласился. "Тогда это как раз то место, где ложь es in. Да ведь там десятки таких мирян, которые по пятничному вечеру кажутся чересчур похожими на ящик для бакки старого Дуна. Он толкнул одного из своих спутников, и все рассмеялись. "И мой гог! как они могут быть другими? Взгляните на это, самое последнее за пивной: прочтите! Я подошел и прочитал:
   "Эдвард Спенселаг, старший матрос, убит пиратами у побережья Андреса, апрель 1854 года, æt. 30". Когда я вернулся, мистер Суэйлз продолжал:
   "Кто привел его домой, интересно, чтобы встретить его здесь? Убит у берегов Андреса! и вы констатировали, что его тело лежало под ним! Да ведь я мог бы назвать вам дюжину, чьи кости лежат наверху в Гренландском море, - он указал на север, - или туда, где их могло унести течением. Вокруг тебя стеаны. Вы можете своими юными глазами прочесть мелкий шрифт лжи отсюда. Этот Брейтуэйт Лоури - я знал его отца, пропал без вести в Лайвли у берегов Гренландии в 20-м; или Эндрю Вудхаус, утонувший в том же море в 1777 году; или Джон Пакстон, утонувший год спустя у мыса Прощальный; или старый Джон Роулингс, чей дед плыл со мной, утонул в Финском заливе в 50-м. Вы думаете, что всем этим людям придется мчаться в Уитби, когда протрубит труба? У меня есть пыльники по этому поводу! Говорю вам, когда они попадут сюда, они будут толкаться и толкаться друг с другом таким образом, что это было бы похоже на драку на льду в старые времена, когда мы дрались бы друг с другом от рассвета до утра. темно, пытаясь перевязать наши порезы при свете северного сияния. Очевидно, это была местная шутка, потому что старик хихикал над этим, а его приятели с удовольствием присоединялись к нему.
   "Но, - сказал я, - вы, конечно, не совсем правы, потому что исходите из предположения, что все бедняки или их духи должны будут взять с собой свои надгробия в Судный день. Как вы думаете, это действительно необходимо?"
   "Ну, а для чего еще им надгробия? Ответьте мне на это, мисс!
   - Полагаю, чтобы порадовать своих родственников.
   - Вы полагаете, чтобы порадовать своих родственников? Это он сказал с сильным презрением. "Какое удовольствие будет доставлять их родственникам знать, что на них написана ложь и что все в этом месте знают, что это ложь?" Он указал на камень у наших ног, положенный в виде плиты, на которую опиралось сиденье, недалеко от края утеса. "Почитай ложь на этом трюфф-стине", - сказал он. Буквы были обращены ко мне вверх ногами с того места, где я сидел, но Люси была против них, поэтому она наклонилась и прочитала:
   "Посвящается памяти Джорджа Кэнона, погибшего в час о славном воскресении 29 июля 1873 года, упав со скал в Кеттлнессе. Эту могилу воздвигла его скорбящая мать своему горячо любимому сыну. - Он был единственным сыном у своей матери, а она была вдовой. - Право же, мистер Суэйлз, я не вижу в этом ничего особенно смешного! Она произнесла свой комментарий очень серьезно и несколько строго.
   - Вы не видите ничего смешного! Ха! ха! Но это потому, что вы не понимаете, что скорбящая мать была адской кошкой, которая ненавидела его за то, что он был в экипаже, - он был обыкновенным бродягой, - и он ненавидел ее так, что покончил жизнь самоубийством, чтобы она не могла получить страховку, которую она положила на его жизнь. Он прострелил себе макушку из старого мушкета, которым они пугали ворон. Тогда не для ворон, потому что это принесло ему гвозди и даупы. Вот так он упал со скал. А что касается надежд на славное воскресение, то я часто слышал, как он говорил: "Масел", что он надеется попасть в ад, потому что его мать была так набожна, что обязательно попадет в рай, а он не не хочу слоняться там, где она была. Разве это не стэн, во всяком случае, - он стучал по нему палкой, когда говорил, - не сплошная ложь? и разве это не заставит Габриэля закашляться, когда Джорди придет, запыхавшись, с могилой, балансирующей на его горбе, и попросит принять это как улику!
   Я не знал, что сказать, но Люси повернула разговор, когда сказала, вставая:
   - О, зачем ты рассказал нам об этом? Это мое любимое место, и я не могу его покинуть; и теперь я понимаю, что должен продолжать сидеть над могилой самоубийцы.
   - Это не повредит тебе, моя хорошенькая; и бедному Джорди может быть приятно, что такая стройная девица сидит у него на коленях. Это не повредит тебе. Да ведь я сижу здесь уже почти двадцать лет, и это не причинило мне никакого вреда. Не беспокойтесь о них, как о том, что они лежат под вами, или это тоже не лежит там! Настанет время, когда вы сойдете с ума, когда увидите, что все могилы сбежали, а место голое, как соломенное поле. Там часы, и я должен банду. Мои услуги вам, дамы! И поковылял.
   Люси и я немного посидели, и все было так прекрасно перед нами, что мы взялись за руки, когда сидели; и она снова и снова рассказывала мне об Артуре и их предстоящей свадьбе. От этого у меня просто немного сжалось сердце, потому что я не слышала Джонатана целый месяц.
   Тот же день. Я пришел сюда один, потому что мне очень грустно. Для меня не было письма. Надеюсь, с Джонатаном ничего не случилось. Часы только что пробили девять. Я вижу огни, разбросанные по всему городу, иногда рядами там, где улицы , а иногда и поодиночке; они бегут вверх по реке Эск и исчезают в изгибе долины. Слева от меня вид обрывается черной полосой крыши старого дома рядом с аббатством. Овцы и ягнята блеют в полях далеко позади меня, а внизу по мощеной дороге раздается стук ослиных копыт. Оркестр на пристани в такт играет суровый вальс, а дальше по набережной в глухой улочке проходит собрание Армии Спасения. Ни одна из групп не слышит другую, но здесь, наверху, я слышу и вижу их обоих. Интересно, где Джонатан и думает ли он обо мне! Я хочу, чтобы он был здесь.
   Дневник доктора Сьюарда.
   5 июня. - Дело Ренфилда становится тем интереснее, чем больше я понимаю этого человека. У него очень сильно развиты определенные качества; эгоизм, скрытность и цель. Я хотел бы добраться до того, что является объектом последнего. Кажется, у него есть какой-то свой собственный план, но какой именно, я пока не знаю. Его искупительное качество - любовь к животным, хотя в ней действительно есть такие любопытные повороты, что я иногда воображаю, что он просто ненормально жесток. Его питомцы странные. Сейчас его хобби - ловить мух. В настоящее время у него есть такое количество, что мне пришлось упрекать себя. К моему удивлению, он не впал в ярость, как я ожидал, а отнесся к делу просто серьезно. Он на мгновение задумался, а потом сказал: "Можно мне три дня? Я уберу их". Я, конечно, сказал, что сойдет. Я должен следить за ним.
   18 июня. - Теперь он задумался о пауках, и у него в ящике есть несколько очень больших существ. Он продолжает подкармливать их своими мухами, и количество последних заметно уменьшается, хотя половину своей еды он израсходовал на то, чтобы привлечь в свою комнату еще больше мух извне.
   1 июля. - Его пауки стали теперь такой же неприятностью, как и его мухи, и сегодня я сказал ему, что он должен избавиться от них. Он выглядел очень грустным при этом, поэтому я сказал, что он должен убрать некоторые из них, во что бы то ни стало. Он охотно согласился на это, и я дал ему такое же время, как и раньше, для сокращения. Он вызывал у меня сильное отвращение, когда был с ним, потому что, когда ужасная мясная муха, раздутая падалью, влетела в комнату, он поймал ее, несколько мгновений ликующе держал между большим и указательным пальцами и, прежде чем я успел сообразить, что он собирался сделать, положил его в рот и съел. Я ругал его за это, но он спокойно доказывал, что это очень хорошо и очень полезно; что это была жизнь, сильная жизнь д., и дала ему жизнь. Это натолкнуло меня на мысль или ее зачаток. Я должен смотреть, как он избавляется от своих пауков. У него, очевидно, какие-то серьезные проблемы в голове, потому что он держит маленькую записную книжку, в которой постоянно что-то записывает. Целые страницы его заполнены массой цифр, обычно одиночных чисел, сложенных пачками, а затем снова пачками добавлены итоги, как будто он "фокусировал" какой-то счет, как выразились ревизоры.
   8 июля. - В его безумии есть метод, и рудиментарная идея в моем уме растет. Скоро будет целая идея, а потом, о, бессознательная мозговая деятельность! вам придется отдать стену вашему сознательному брату. Я держался подальше от своего друга в течение нескольких дней, чтобы я мог заметить, есть ли какие-либо изменения. Все осталось по-прежнему, за исключением того, что он расстался с некоторыми из своих питомцев и завел себе нового. Ему удалось заполучить воробья, и он уже частично его приручил. Его средства приручения просты, потому что пауков уже стало меньше. Однако те, что остались, хорошо накормлены, потому что он все еще привлекает мух, соблазняя их своей едой.
   19 июля. - Мы прогрессируем. У моего друга теперь целая куча воробьев, а его мухи и пауки почти уничтожены. Когда я вошел, он подбежал ко мне и сказал, что хочет попросить меня об одной большой услуге, очень, очень большой услуге; и когда он говорил, он ласкался ко мне, как собака. Я спросил его, что это такое, и он сказал с каким-то восторгом в голосе и осанке:
   "Котенок, милый маленький, гладкий и игривый котенок, с которым я могу играть, учить и кормить - и кормить - и кормить!" Я не был не готов к этой просьбе, потому что я заметил, как его питомцы продолжали увеличиваться в размерах и оживляться, но меня не заботило, что его милое семейство ручных воробьев будет уничтожено таким же образом, как мухи и пауки; поэтому я сказал, что позабочусь об этом, и спросил его, не хочет ли он иметь кошку, а не котенка. Его рвение выдало его, когда он ответил:
   "О, да, я хочу кота! Я попросил только котенка, чтобы вы не отказали мне в кошке. Никто не откажет мне в котенке, не так ли?" Я покачал головой и сказал, что в настоящее время боюсь, что это невозможно, но я позабочусь об этом. Его лицо поникло, и я увидел в нем предупреждение об опасности, потому что внезапно появился яростный косой взгляд, означавший убийство. Мужчина - неразвитый маньяк-убийца. Я испытаю его теперешней тягой и посмотрю, что из этого получится; затем я буду знать больше.
   10 часов вечера. Я снова посетил его и нашел его сидящим в углу и задумчивым. Когда я вошел, он бросился передо мной на колени и умолял отдать ему кошку; что от этого зависело его спасение. Однако я был тверд и сказал ему, что он не может получить его, после чего он молча ушел и сел, кусая пальцы, в углу, где я его нашел. Я увижу его рано утром.
   20 июля. - Посетил Ренфилд очень рано, еще до того, как дежурный вышел на обход. Нашел его и напевал мелодию. Он расстилал на окошке припасенный им сахар и, видимо, опять начинал ловить мух; и начал его весело и с хорошей грацией. Я огляделся в поисках его птиц и, не заметив их, спросил, где они. Он ответил, не оборачиваясь, что все улетели. По комнате было несколько перьев, а на его подушке капля крови. Я ничего не сказал, но пошел и велел сторожу докладывать мне, если в течение дня с ним случится что-нибудь странное.
   11:00 . Ко мне только что заходил служитель, чтобы сказать, что Ренфилд был очень болен и изрыгнул целую кучу перьев. "Я считаю, доктор, - сказал он, - что он съел своих птиц, и что он просто взял и съел их сырыми!"
   23:00. Сегодня вечером я дал Ренфилду сильнодействующий опиум, достаточный, чтобы даже он заснул, и забрал его бумажник, чтобы взглянуть на него. Мысль, которая в последнее время крутилась в моем мозгу, завершена, и теория подтвердилась. Мой маньяк-убийца особого рода. Мне придется изобрести для него новую классификацию и назвать его зоофагом (пожирателем жизни) маньяком; чего он желает, так это поглотить как можно больше жизней, и он приложил все усилия, чтобы достичь этого кумулятивным образом. Он дал много мух одному пауку и много пауков одной птице, а затем захотел, чтобы кошка съела множество птиц. Каковы были бы его последующие шаги? Почти стоило бы завершить эксперимент. Это можно было бы сделать, если бы была достаточная причина. Мужчины насмехались над вивисекций, а ведь посмотрите на ее результаты сегодня! Почему бы не продвинуть науку в ее наиболее сложном и жизненно важном аспекте - знании мозга? Если бы я знал тайну хотя бы одного такого ума - если бы я держал ключ к воображению хотя бы одного сумасшедшего, - я мог бы продвинуть мою собственную отрасль науки на такой уровень, по сравнению с которым физиология Бурдона-Сандерсона или знание мозга Феррье были бы ничто. . Лишь бы была достаточная причина се! Я не должен слишком много думать об этом, иначе я могу поддаться искушению; благое дело могло бы повернуть весы вместе со мной, ибо разве я тоже не обладаю исключительным умом от рождения?
   Как хорошо рассуждал этот человек; лунатики всегда делают в пределах своих собственных возможностей. Интересно, сколько жизней он ценит в человеке или только одну? Он очень точно закрыл счет и сегодня начал новый рекорд. Сколько из нас начинают новую запись каждый день своей жизни?
   Мне только вчера кажется, что вся моя жизнь закончилась с моей новой надеждой, и что действительно я начал новую запись. Так будет до тех пор, пока Великий Регистратор не подведёт меня и не закроет мой бухгалтерский счёт с балансом прибыли или убытка. О, Люси, Люси, я не могу злиться на тебя и не могу злиться на моего друга, чье счастье принадлежит тебе; но я должен только ждать безнадежно и работать. Работа! Работа!
   Если бы у меня была такая же веская причина, как у моего бедного сумасшедшего друга, - хорошая, бескорыстная причина, заставляющая меня работать, - это было бы воистину счастьем.
   Журнал Мины Мюррей.
   26 июля. - Я беспокоюсь, и меня успокаивает то, что я выражаюсь здесь; это как шептать самому себе и слушать одновременно. Кроме того, в стенографических символах есть что-то, что отличает их от письма. Я недоволен Люси и Джонатаном. Я некоторое время ничего не слышал от Джонатана и был очень обеспокоен; но вчера дорогой мистер Хокинс, который всегда так добр, прислал мне письмо от него. Я написал ему, спрашивая, слышал ли он, и он сказал, что только что получил вложение. Это всего лишь строчка из Замка Дракулы, в которой говорится, что он только что отправился домой. Это не похоже на Джонатана; Я этого не понимаю, и это меня беспокоит. Кроме того, Люси, хотя она и так здорова, в последнее время вернулась к своей старой привычке ходить во сне. Ее мать говорила со мной об этом, и мы решили, что я должен каждую ночь запирать дверь нашей комнаты. Миссис Вестенра придумала, что лунатики всегда выходят на крыши домов и по краям утесов, а потом внезапно просыпаются и падают с отчаянным воплем, который эхом разносится повсюду. Бедняжка, она, естественно, беспокоится о Люси и говорит мне, что у ее мужа, отца Люси, была такая же привычка; что он встанет ночью, оденется и выйдет, если его не остановить. Осенью Люси должна выйти замуж, и она уже планирует свои платья и то, как будет устроен ее дом. сочувствую х э-э, поскольку я делаю то же самое, только Джонатан и я начнем жизнь очень просто, и нам придется попытаться свести концы с концами. Мистер Холмвуд - он достопочтенный. Артур Холмвуд, единственный сын лорда Годалминга, скоро приедет сюда, как только сможет покинуть город, потому что его отец не очень здоров, и я думаю, дорогая Люси считает минуты до его приезда. Она хочет отвести его к скамейке на утесе кладбища и показать ему красоту Уитби. Осмелюсь предположить, что ее беспокоит ожидание; она будет в порядке, когда он приедет.
   27 июля. - Нет новостей от Джонатана. Мне становится совсем неловко за него, хотя почему я должен, я не знаю; но я бы хотел, чтобы он написал, хотя бы одну строчку. Люси ходит больше, чем когда-либо, и каждую ночь я просыпаюсь от того, что она ходит по комнате. К счастью, погода такая жаркая, что она не может замерзнуть; но все-таки тревога и постоянное бодрствование начинают сказываться на мне, и я сам нервничаю и просыпаюсь. Слава Богу, здоровье Люси держится. Мистера Холмвуда внезапно вызвали в Ринг, чтобы увидеть своего отца, который серьезно заболел. Люси беспокоит откладывание встречи с ним, но это не касается ее внешности; она немного пополнела, и щеки у нее нежно-розовые. Она потеряла тот анемичный вид, который у нее был. Я молюсь, чтобы все это продолжалось.
   3 августа. - Прошла еще неделя, а от Джонатана никаких известий, даже от мистера Хокинса, от которого я слышал. О, я надеюсь, что он не болен. Он бы точно написал. Я смотрю на это последнее его письмо, но оно меня как-то не удовлетворяет. Это не читается, как он, и все же это его письмо. В этом нет ошибки. Люси мало ходила во сне последнюю неделю, но в ней есть какая-то странная сосредоточенность, которую я не понимаю; даже во сне она, кажется, наблюдает за мной. Она пытается открыть дверь и, обнаружив, что она заперта, ходит по комнате в поисках ключа.
   6 августа. - Еще три дня, и никаких новостей. Это ожидание становится ужасным. Если бы я только знал, куда писать или куда идти, мне стало бы легче; но никто не слышал ни слова о Джонатане с того последнего письма. Я должен только молить Бога о терпении. Люси более возбуждена, чем когда-либо, но в остальном чувствует себя хорошо. Прошлая ночь была очень угрожающей, и рыбаки говорят, что нас ждет шторм. Я должен попытаться наблюдать за ним и изучить погодные знаки. Сегодня серый день, и солнце, пока я пишу, скрыто густыми облаками высоко над Кеттлнессом. Все серое, кроме зеленой травы, которая среди нее кажется изумрудной; серый землистый камень; серые облака, окрашенные солнечными лучами вдали края, нависают над серым морем, в которое серыми пальцами тянутся песчаные точки. Море с грохотом перекатывается через отмели и песчаные отмели, приглушенные морскими туманами, дрейфующими вглубь суши. Горизонт теряется в сером тумане. Все есть необъятность; облака нагромождены, как гигантские скалы, а над морем стоит "буря", что звучит как предвестие рока. Тут и там на пляже появляются темные фигуры, иногда наполовину окутанные туманом, и они кажутся "людьми, похожими на шагающие деревья". Рыбацкие лодки мчатся домой, поднимаясь и опускаясь в землю, вздыбившись, когда они несутся в гавань, наклоняясь к шпигатам. А вот и старый мистер Суэйлс. Он идет прямо ко мне, и я вижу, по тому, как он приподнимает шляпу, что он хочет поговорить...
   Я был очень тронут переменой в бедном старике. Когда он сел рядом со мной, то очень мягко сказал:
   - Я хочу вам кое-что сказать, мисс. Я видел, что он был не в своей тарелке, поэтому я взял его бедную старую морщинистую руку в свою и попросил его говорить полностью; так он сказал, оставив свою руку в моей:
   - Боюсь, моя дорогая, что, должно быть, потрясла тебя всеми теми гадостями, которые я говорила о мертвых и тому подобном в последние недели; но я не имел в виду их, и я хочу, чтобы вы помнили об этом, когда я уйду. Мы и люди, которые сбиты с толку, и, стоя одной ногой позади крокхуала, не очень хотим думать об этом, и мы не хотим чувствовать страха перед ним; вот поэтому я и взялся принижать это, чтобы немного развеселить собственное сердце. Но, господи, милостивый государь, мисс, я совсем не боюсь умереть; только я не хочу умирать, если я могу помочь. Мое время, должно быть, уже близко, потому что я вслух, а сто лет слишком много, чтобы кто-либо мог ожидать; и я так близок к этому, что Аудмен уже точит свою косу. Видите ли, я не могу отвыкнуть от всего сразу; маховики будут вилять, как привыкли. Когда-нибудь скоро Ангел Смерти протрубит обо мне в свою трубу. Но не дуалай и не здоровайся, моя дорогая! - Он видел, что я плачу. - Если он придет сегодня ночью, я не откажусь ответить на его зов. Ибо жизнь, в конце концов, всего лишь ожидание чего-то другого, кроме того, что мы делаем; и смерть будет всем, на что мы можем полагаться по праву. Но я доволен, потому что это приходит ко мне, моя дорогая, и приходит быстро. Он может прийти, пока мы смотрим и удивляемся. Может быть, дело в этом ветре над морем, который приносит с собой потери и крушение, и тяжкие страдания, и грустные сердца. Смотреть! Смотреть!" - вдруг воскликнул он. "Есть что-то в этом ветре и в толпе за его пределами, что звучит, и выглядит, и имеет вкус, и пахнет смертью. Это в воздуха; Я чувствую, что это идет. Господи, сделай меня радостным, когда придет мой зов!" Он благоговейно воздел руки и приподнял шляпу. Его рот шевелился, как будто он молился. После нескольких минут молчания он встал, пожал мне руку, благословил, попрощался и поковылял прочь. Меня все это тронуло и очень расстроило.
   Я был рад, когда появилась береговая охрана с подзорной трубой под мышкой. Он остановился, чтобы поговорить со мной, как всегда, но все время смотрел на странный корабль.
   - Я не могу ее разобрать, - сказал он. "она, судя по виду, русская; но она стучит самым странным образом. Она немного не знает своего разума; она, кажется, предчувствует приближение бури, но не может решить, бежать ли на север на открытое пространство или остановиться здесь. Посмотри туда еще раз! Ей управляют очень странно, потому что она не возражает против руки на руле; меняется с каждым дуновением ветра. Мы еще услышим о ней завтра до этого времени.
   ГЛАВА VII
   ВЫРЕЗКА ИЗ "DAILYGRAPH" 8 АВГУСТА
   ( Вклеено в дневник Мины Мюррей. )
   От корреспондента.
   Уитби .
   Здесь только что случился один из самых сильных и внезапных штормов за всю историю наблюдений, результаты которого были странными и уникальными. Погода была несколько знойной, но не редкостью для августа. Субботний вечер был прекрасным, как никогда прежде, и множество отдыхающих собрались вчера, чтобы посетить Малгрейв-Вудс, залив Робин Гуда, Риг-Милл, Рансуик, Стейтс и совершить различные поездки в окрестности Уитби. Пароходы " Эмма " и " Скарборо " совершали рейсы вверх и вниз по побережью, и как в Уитби, так и из него было необычайно много "путешествий". День был необычайно ясным до полудня, когда некоторые из сплетников, которые часто посещают кладбище Ист-Клиф и с этой внушительной возвышенности наблюдают за широким размахом моря, видимым на севере и востоке, обратили внимание на внезапную демонстрацию "кобыл". хвосты" привет gh в небе на северо-запад. Ветер тогда дул с юго-запада в слабой степени, которая на барометрическом языке оценивается как "Љ 1". 2: легкий ветерок". Дежурная береговая охрана немедленно доложила, и один старый рыбак, более полувека следивший за погодными знаками с Восточного утеса, решительно предсказал приближение внезапной бури. Приближение заката было так прекрасно, так грандиозно в массе разноцветных облаков, что на прогулке вдоль утеса на старом кладбище собралось немало людей, чтобы насладиться красотой. Прежде чем солнце скрылось за черной массой Кеттлнесса, смело стоящей на западе неба, его путь вниз был отмечен мириадами облаков всех цветов заката - огненных, пурпурных, розовых, зеленых, лиловых и всех оттенков золота; кое-где массы не большие, но кажущиеся абсолютно черными, всевозможных очертаний, а также очерченные как колоссальные силуэты. Опыт не ускользнул от внимания художников, и, несомненно, некоторые эскизы "Прелюдии к Великой буре" украсят стены РА и РИ в следующем мае. Не один капитан решил тогда и там, что его "булыжник" или его "мул", как они называют различные классы лодок, останутся в гавани, пока не утихнет буря. К вечеру ветер совсем стих, а в полночь наступила мертвая тишина, душный зной и та преобладающая напряженность, которая при приближении грозы действует на людей чувствительных натур. В море было видно очень мало огней, потому что даже каботажные пароходы, которые обычно так тесно "прижимаются" к берегу, держались достаточно далеко от моря, и рыбацких лодок было видно очень мало. Единственным заметным парусом была иностранная шхуна со всеми парусами, которая, казалось, шла на запад. Безрассудство или невежество ее офицеров было обильной темой для комментариев, пока она оставалась в поле зрения, и были предприняты усилия, чтобы дать ей сигнал уменьшить парусность перед лицом опасности. До наступления ночи ее видели с лениво хлопающими парусами, когда она мягко катилась по волнистой морской зыби.
   "Как праздный как нарисованный корабль в нарисованном океане".
   Незадолго до десяти часов тишина в воздухе становилась совсем гнетущей, и тишина была так заметна, что отчетливо было слышно блеяние овцы в глубине или лай собаки в городе, и оркестр на пристани с его живой французский воздух, был диссонансом в великой гармонии тишины природы. Вскоре после полуночи послышался странный звук с моря, и высоко над головой воздух стал доносить странный, слабый, глухой гул.
   Затем без предупреждения разразилась буря. С быстротой, которая в то время казалась невероятной, да и впоследствии невозможной, весь вид природы тотчас же содрогнулся. Волны вздымались с нарастающей яростью, каждая превосходила другую, и через несколько минут недавно ставшее стеклом море стало похоже на ревущее и пожирающее чудовище. Волны с белыми гребнями бешено бились о ровные пески и устремлялись вверх по отвесным скалам; другие прорвались через пирсы, и их пена захлестнула фонари маяков, которые поднимаются с конца каждого пирса гавани Уитби. Ветер ревел, как гром, и дул с такой силой, что даже сильные люди с трудом держались на ногах или цеплялись мрачной хваткой за железные опоры. Было сочтено необходимым очистить все пирсы от толпы зевак, иначе количество погибших за ночь увеличилось бы многократно. Вдобавок к трудностям и опасностям того времени вглубь страны надвигались массы морского тумана - белые, влажные облака, призрачно проносившиеся мимо, такие влажные, влажные и холодные, что не требовалось большого усилия воображения, чтобы представить себе, что духи заблудших в море касались своих живых собратьев липкими руками смерти, и многие вздрогнули, когда пронеслись венки морского тумана. Временами туман рассеивался, и море издалека виднелось в сиянии молнии, которая теперь сверкала густо и быстро, сопровождаемая такими внезапными раскатами грома, что все небо над головой, казалось, дрожало от ударов шагов шторм.
   Некоторые из открывавшихся таким образом сцен были неизмеримо величественны и всепоглощающи: море, вздымающееся горами, с каждой волной взбрасывало к небу могучие массы белой пены, которую буря, казалось, подхватывала и уносила в пространство; то тут, то там рыбацкая лодка с обрывком паруса бешено мчится в поисках убежища перед взрывом; время от времени белые крылья взметаемой бурей морской птицы. На вершине Ист-Клиф новый прожектор был готов к эксперименту, но еще не был опробован. Офицеры, отвечающие за это, привели его в рабочее состояние, и в паузах набегающий туман омывал поверхность моря. Раз или два его служба была весьма эффективной, как, например, когда рыбацкая лодка с планширем под водой мчалась в гавань, будучи в состоянии, под руководством укрывающего огня, избежать опасности разбиться о пирсы. Когда каждая лодка достигла безопасного порта, масса людей на берегу разразилась радостным криком, криком, который на мгновение, казалось, рассекал шторм, а затем был сметен его порывом.
   Вскоре прожектор обнаружил на некотором расстоянии шхуну со всеми парусами, по-видимому, то самое судно, которое было замечено ранее вечером. Ветер к этому времени повернул на восток, и наблюдатели на утесе содрогнулись, осознав ужасную опасность, в которой она сейчас находилась. Между ней и портом лежал большой плоский риф, о который время от времени страдало столько хороших кораблей, и при ветре, дующем с его теперешней стороны, было бы совершенно невозможно, чтобы он достиг входа в гавань. Был уже почти час прилива, но волны были так велики, что в их ложбинах почти виднелись отмели берега, и шхуна со всеми поднятыми парусами неслась с такой скоростью, что, по словам одного старая соль, "она должна где-то найтись, если только в аду". Затем снова налетел морской туман, более сильный, чем когда-либо прежде, - масса сырого тумана, который, казалось, сомкнулся на всем сущем, как серая пелена, и оставил людям доступным только орган слуха для рева бури, и грохот грома, и гул могучих волн пронеслись сквозь сырое забвение еще громче, чем прежде. Лучи прожектора были прикованы к входу в гавань через Восточный пирс, где ожидался толчок, и люди ждали, затаив дыхание. Ветер внезапно сменился на северо-восточный, и остатки морского тумана растаяли в порыве ветра; и затем, mirabile dictu , между пирсами, прыгая с волны на волну, несясь с головокружительной скоростью, незнакомая шхуна на всех парусах увлеклась волной и обрела безопасность в гавани. Прожектор следовал за ней, и всех, кто ее видел, пробрала дрожь, потому что к рулю был привязан труп с опущенной головой, которая ужасно раскачивалась из стороны в сторону при каждом движении корабля. На палубе вообще не было видно никакой другой формы. Всех охватил великий трепет, когда они поняли, что корабль, словно чудом, нашел гавань, неуправляемый только рукой мертвеца! Однако все произошло быстрее, чем нужно, чтобы написать эти слова. Шхуна не останавливалась, а, мчась через гавань, набрасывалась на это скопление песка и d гравий, вымытый множеством приливов и штормов в юго-восточный угол пирса, выступающего под Восточным утесом, известного в местном масштабе как пирс Тейт-Хилл.
   Конечно, было сильное сотрясение, когда судно наехало на кучу песка. Каждый лонжерон, веревка и распорка были натянуты, и некоторые из "верхних молотов" рухнули. Но страннее всего то, что в ту же минуту, как коснулись берега, снизу на палубу выскочил огромный пес, как бы подстреленный сотрясением, и, побежав вперед, спрыгнул с носа на песок. Направляясь прямо к отвесной скале, где кладбище нависает над переулком, ведущим к Восточному пирсу, так круто, что некоторые из плоских надгробий - "трюф-стины" или "сквозные камни", как их называют на просторечии Уитби, - на самом деле выступают вперед. там, где отвалилась поддерживающая скала, она исчезла во тьме, которая казалась сгустившейся сразу за пределами фокуса прожектора.
   Так получилось, что на пирсе Тейт-Хилл в этот момент никого не было, так как все, чьи дома находились в непосредственной близости, либо спали, либо находились на возвышенностях. Таким образом, береговая охрана, дежурившая на восточной стороне гавани, тотчас же сбежала к маленькому пирсу и первым поднялась на борт. Люди, работающие с прожектором, обыскав вход в гавань, ничего не увидев, затем включили свет на изгой и оставили его там. Береговая охрана побежала на корму и, подойдя к штурвалу, наклонилась, чтобы осмотреть его, и тотчас же отпрянула, как будто в каком-то внезапном волнении. Это, казалось, возбудило всеобщее любопытство, и многие люди бросились бежать. От Западного Утеса у Разводного моста до пирса Тейт-Хилл довольно далеко, но ваш корреспондент неплохо бегает и опередил толпу. Однако, когда я прибыл, я обнаружил уже собравшуюся на пирсе толпу, которую береговая охрана и полиция не пустили на борт. Благодаря любезности старшего лодочника мне, как вашему корреспонденту, было разрешено подняться на палубу, и я был одним из небольшой группы, видевшей мертвого моряка, когда он был действительно привязан к штурвалу.
   Неудивительно, что береговая охрана была удивлена или даже трепетала, потому что такое зрелище можно было увидеть нечасто. Человека просто привязывали руками, привязанными друг к другу, к спице колеса. Между внутренней рукой и деревом находилось распятие, набор бусин, на которых оно было закреплено, был вокруг обоих запястий и колеса, и все они были закреплены связывающими шнурами. Бедняга, возможно, когда-то и сидел, но хлопанье и тряска парусов воздействовали на руль руля и волокли его взад и вперед, так что веревки, которыми он был привязан, перерезал плоть до кости. Было сделано точное замечание о положении вещей, и врач - хирург Дж. М. Каффин, 33 года, Ист-Эллиот-плейс, - приехавший сразу после меня, после осмотра заявил, что этот человек, должно быть, мертв уже два дня. В его кармане была бутылка, тщательно закупоренная, пустая, если не считать маленького рулона бумаги, который оказался приложением к журналу. Береговая охрана заявила, что мужчина, должно быть, связал себе руки, завязав узлы зубами. Тот факт, что береговая охрана была первой на борту, может впоследствии избавить от некоторых осложнений в Адмиралтейском суде; ибо береговая охрана не может требовать спасения, которое является правом первого гражданского, въехавшего на заброшенный корабль. Однако уже юридические языки болтают, и один молодой студент-юрист во всеуслышание заявляет, что права собственника уже полностью пожертвованы, а его собственность удерживается в нарушение статутов мортмейна, поскольку земледелец, как эмблема, если не доказательство делегированного владения находится в мертвой руке . Нет нужды говорить, что мертвый рулевой был благоговейно удален с того места, где он нес свою почетную вахту и находился под стражей до самой смерти, - стойкость столь же благородная, как и юный Касабьянка, - и помещен в морг для ожидания следствия.
   Уже проходит внезапная буря, и ярость ее стихает; толпы разбегаются по домам, и небо над йоркширскими равнинами начинает краснеть. Я пришлю к вашему следующему номеру дополнительную информацию о заброшенном корабле, который таким чудесным образом нашел свой путь в гавань во время шторма.
   Уитби
   9 августа. - Продолжение странного появления бродяги во время бури прошлой ночью едва ли не более поразительно, чем само событие. Оказывается, шхуна русская из Варны и называется " Деметра " . Он почти полностью в балласте из серебристого песка, с небольшим количеством груза - несколькими большими деревянными ящиками, заполненными плесенью. Этот груз был передан адвокату Уитби, мистеру С. Ф. Биллингтону, 7, Полумесяц, который этим утром поднялся на борт и официально вступил во владение отправленными ему товарами. Русский консул тоже, действуя от имени чартера, официально вступил во владение кораблем, уплатил все портовые сборы и т. д. Сегодня здесь ни о чем не говорят, кроме странного совпадения; чиновники Торговой палаты очень требовательно следили за тем, чтобы все соответствовало существующим правилам. Поскольку дело должно стать "девятидневным чудом", они, очевидно, решили, что не будет никаких оснований для дальнейших жалоб. Хорошая сделка За границей был интерес к собаке, которая приземлилась, когда корабль столкнулся с кораблем, и несколько членов Общества защиты животных, очень сильного в Уитби, пытались подружиться с животным. Однако, к всеобщему разочарованию, найти его не удалось; кажется, что он полностью исчез из города. Возможно, он испугался и побрел на болота, где до сих пор прячется в ужасе. Некоторые смотрят на такую возможность со страхом, чтобы впоследствии она сама по себе не стала опасностью, ибо это, очевидно, свирепое животное. Рано утром на проезжей части напротив хозяйского двора была найдена мертвой крупная собака, полукровка мастиф, принадлежавшая торговцу углем недалеко от пирса Тейт-Хилл. Он сражался, и у него явно был свирепый противник, потому что его горло было разорвано, а живот вспорот, словно яростным когтем.
   Потом. - По любезности инспектора Торговой палаты мне было позволено просмотреть вахтенный журнал " Деметры ", который был в порядке в течение трех дней, но не содержал ничего особенно интересного, кроме сведений о пропавших без вести людях. Наибольший интерес, однако, представляет бумага, найденная в бутылке, которую сегодня предъявили на дознании; и более странного повествования, чем те, что разворачиваются между ними, мне не суждено было встретить. Так как нет причин для сокрытия, мне разрешено использовать их и, соответственно, послать вам рескрипт, просто опуская технические подробности морского дела и супергруза. Создается впечатление, что капитана охватила какая-то мания еще до того, как он нырнул в голубую воду, и что эта мания постоянно развивалась на протяжении всего путешествия. Конечно, мое заявление должно быть принято cum grano , так как я пишу под диктовку писаря русского консула, который любезно перевел для меня, за неимением времени.
   ЖУРНАЛ ДЕМЕТРЫ".
   Варна - Уитби.
   Написано 18 июля, происходят такие странные вещи, что я буду вести точные записи впредь, пока мы не приземлимся.
   6 июля мы закончили принимать груз, серебряный песок и ящики с землей. В полдень отплыли. Восточный ветер, свежий. Экипаж, пять человек... два помощника, повар и я (капитан).
   11 июля на рассвете вошли в Босфор. На борту турецкие таможенники. Бэкшиш. Все верно. В пути в 16:00
   12 июля через Дарданеллы. Еще таможенники и флагман караульной эскадры. Снова бэкшиш. Работа офицеров тщательная, но быстрая. Хочешь, чтобы мы поскорее ушли. С наступлением темноты перешел в Архипелаг.
   13 июля прошли мыс Матапан. Экипаж чем-то недоволен. Казалось испуганным, но не высказываться.
   14 июля несколько беспокоился об экипаже. Мужчины все верные ребята, которые плавали со мной раньше. Мате не мог понять, что случилось; они только сказали ему, что есть что- то , и перекрестились. В тот день Мате рассердился на одного из них и ударил его. Ожидали ожесточенной ссоры, но все было тихо.
   Утром 16 июля помощник доложил, что один из членов экипажа, Петровский, пропал без вести. Не мог объяснить это. Взял на вахту по левому борту восемь склянок прошлой ночью; Абрамофф сменил его, но на койку не лег. Мужчины более подавлены, чем когда-либо. Все сказали, что ожидали чего-то подобного, но ничего не сказали о том, что на борту что- то есть. Mate становится очень нетерпеливым с ними; опасался неприятностей впереди.
   Вчера, 17 июля, один из матросов, Ольгарен, пришел ко мне в каюту и с благоговением признался мне, что, по его мнению, на борту корабля находится странный человек. Он сказал, что в свою вахту он прятался за рубкой, так как шел ливень, когда он увидел высокого, худощавого человека, не похожего ни на кого из матросов, который поднялся по трапу и идите по палубе вперед, и исчезните. Он осторожно последовал за ним, но когда добрался до носа, никого не обнаружил, а все люки были закрыты. Он был в панике суеверного страха, и я боюсь, что паника может распространиться. Чтобы успокоить его, я сегодня тщательно обыщу весь корабль от носа до кормы.
   Позже в тот же день я собрал всю команду и сказал им, что, поскольку они, очевидно, думают, что на корабле кто-то есть, мы будем обыскивать его от носа до кормы. Первый помощник зол; сказал, что это глупо, и поддаваться таким глупым идеям деморализует людей; сказал, что он свяжется, чтобы уберечь их от неприятностей с помощью рукоятки. Я позволил ему взять штурвал, а остальные принялись тщательно обыскивать, все вровень, с фонарями: мы не оставили ни одного непросмотренного угла. Так как там были только большие деревянные ящики, то не было лишних углов, где человек мог бы присесть. де. Мужчины испытали большое облегчение, когда поиски закончились, и с радостью вернулись к работе. Первый помощник нахмурился, но ничего не сказал.
   22 июля . Ненастная погода длится три дня, и все заняты парусами - некогда пугаться. Люди, кажется, забыли свой страх. Мат снова веселый, и все в хороших отношениях. Хвалили мужчин за работу в непогоду. Миновали Гибралтер и вышли через проливы. Все хорошо.
   24 июля . Кажется, что этот корабль обречен. Уже не хватило руки, и вход в Бискайский залив с бурной погодой впереди, и все же прошлой ночью еще один человек потерялся - исчез. Как и первый, он сошел с вахты и больше его никто не видел. Мужчины все в панике страха; разослали круговую переписку с просьбой иметь двойную вахту, так как они боятся оставаться одни. Дружище сердится. Опасайтесь, что будут какие-то проблемы, так как либо он, либо мужчины применят насилие.
   28 июля . Четыре дня в аду, вихрь и буря. Не спать никому. Мужчины все измотаны. Вряд ли знаю, как установить часы, так как никто не подходит, чтобы идти дальше. Второй помощник вызвался рулить и наблюдать, а также позволил людям немного поспать. Ветер стихает; Море все еще потрясающее, но чувствуешь его меньше, так как корабль более устойчивый.
   29 июля.- Еще одна трагедия. Сегодня ночью была одна вахта, так как команда слишком устала, чтобы ходить вдвоем. Когда пришла утренняя вахта, на палубе не было никого, кроме рулевого. Поднялся крик, и все вышли на палубу. Тщательный поиск, но никто не нашел. Сейчас без второго помощника, а экипаж в панике. Мейт и я договорились впредь идти с оружием и ждать любых признаков причины.
   30 июля . - Вчера вечером. Радовались, что мы приближаемся к Англии. Погода хорошая, все паруса поставлены. Пенсионер изношен; крепко спал; проснулся от того, что помощник сказал мне, что и вахтенный, и рулевой пропали. Только я, помощник и две руки остались работать на корабле.
   1 августа . Два дня туман, а паруса не видно. Надеялся, что в Ла-Манше можно будет подать сигнал о помощи или куда-нибудь попасть. Не имея сил работать парусами, приходится бежать по ветру. Не смейте опускать, так как не смог их снова поднять. Мы, кажется, дрейфуем к какой-то ужасной гибели. Напарник теперь более деморализован, чем любой из мужчин. Его более сильная натура, кажется, работала внутренне против него самого. Мужчины вне страха, работают флегматично и терпеливо, с мыслями о худшем. Они русские, он румын.
   2 августа, полночь . - Разбудил тебя. p после нескольких минут сна, услышав крик, по-видимому, за пределами моего порта. В тумане ничего не было видно. Выскочил на палубу и столкнулся с помощником. Говорит мне услышал крик и побежал, но никаких признаков человека на вахте. Еще один ушел. Господи, помоги нам! Мейт говорит, что мы, должно быть, миновали Дуврский пролив, так как в момент рассеивания тумана он увидел Северный Форленд, как только услышал крик человека. Если это так, то мы сейчас в Северном море, и только Бог может вести нас в тумане, который, кажется, движется вместе с нами; и Бог, кажется, покинул нас.
   3 августа . В полночь я пошел сменить человека за рулем и, когда добрался до него, никого не нашел. Ветер был ровный, и пока мы бежали перед ним, рыскания не было. Я не смел оставить его, поэтому позвал помощника. Через несколько секунд он выбежал на палубу в своем фланелевом костюме. У него был дикий взгляд и изможденный вид, и я очень боюсь, что его рассудок пошатнулся. Он подошел ко мне вплотную и хрипло прошептал, прижавшись ртом к моему уху, как будто опасаясь, что самый воздух услышит: " Это здесь; Теперь я это знаю. Прошлой ночью на страже я увидел Его, похожего на мужчину, высокого, худого и ужасно бледного. Он был на носу и смотрел наружу. Я подкрался к Нему сзади и дал Ему свой нож; но нож прошел сквозь Него, пустой, как воздух". И пока он говорил, он взял свой нож и яростно вонзил его в пространство. Затем он продолжил: "Но Оно здесь, и я найду Его. Он в трюме, возможно, в одном из тех ящиков. Буду откручивать по одному и смотреть. Ты работаешь штурвалом. И, с предупреждающим видом и пальцем на губе, пошел вниз. Поднялся порывистый ветер, и я не мог оторваться от руля. Я видел, как он снова вышел на палубу с ящиком для инструментов и фонарем и спустился в носовой люк. Он сумасшедший, совершенно сумасшедший, безумный, и мне бесполезно пытаться его остановить. Он не может повредить эти большие ящики: они выставлены как "глина", и таскать их - самое безобидное занятие, на которое он способен. Так что я остаюсь здесь, присматриваю за штурвалом и пишу эти заметки. Я могу только уповать на Бога и ждать, пока рассеется туман. Тогда, если я не смогу направиться ни в какую гавань при таком ветре, я срублю паруса и сяду рядом, и позову на помощь...
   Сейчас почти все закончилось. Как только я начал надеяться, что помощник выйдет спокойнее, потому что я слышал, как он стучит чем-то в трюме, а работа ему полезна, из люка донесся внезапный испуганный крик, от которого у меня застыла кровь. холодно, а на палубу он вышел, словно выстрел из ружья, - разъяренный сумасшедший, с его глаза закатились, а лицо исказилось от страха. "Спаси меня! спаси меня!" - воскликнул он и оглянулся на одеяло тумана. Его ужас перешел в отчаяние, и он ровным голосом сказал: "Вы бы тоже пришли, капитан, пока не поздно. Он там. Теперь я знаю секрет. Море спасет меня от Него, и это все, что осталось!" Прежде чем я успел сказать хоть слово или двинуться вперед, чтобы схватить его, он вскочил на фальшборт и намеренно бросился в море. Думаю, теперь я тоже знаю секрет. Именно этот сумасшедший избавлялся от мужчин одного за другим, а теперь сам последовал за ними. Боже, помоги мне! Как мне объяснить все эти ужасы, когда я доберусь до порта? Когда я доберусь до порта! Будет ли это когда-нибудь?
   4 августа. - Тихий туман, который восход не может пробить. Я знаю, что восход солнца, потому что я моряк, а почему иначе я не знаю. Я не смел спускаться вниз, я не смел оторваться от руля; так я пробыл здесь всю ночь и в сумраке ночи увидел Его - Его! Господи, прости меня, но помощник был прав, что прыгнул за борт. Лучше было умереть как мужчина; умереть, как моряк в голубой воде, никто не может возражать. Но я капитан, и я не должен покидать свой корабль. Но я одолею этого дьявола или чудовище, ибо я привяжу свои руки к колесу, когда моя сила начнет ослабевать, и вместе с ними я привяжу то, чего Он - Оно! - не посмеет коснуться; и тогда, будь то попутный ветер или скверный, я спасу свою душу и честь капитана. Я слабею, приближается ночь. Если Он сможет снова посмотреть мне в лицо, у меня может не быть времени действовать... Если мы потерпят крушение, может быть, эта бутылка будет найдена, и те, кто ее найдет, поймут; если нет... ну, тогда все люди узнают, что я оправдал свое доверие. Бог и Пресвятая Богородица и святые помогают бедной невежественной душе, пытающейся исполнить свой долг...
   Конечно, вердикт был открытым. Нет никаких доказательств, чтобы привести; а совершил ли этот человек убийства сам или нет, теперь никто не может сказать. Народ здесь почти повсеместно считает капитана просто героем, и его следует устроить на публичных похоронах. Уже решено, что его тело будет доставлено поездом лодок вверх по Эску за кусок, а затем доставлено обратно на пирс Тейт-Хилл и вверх по ступеням аббатства; ибо он должен быть похоронен на кладбище на скале. Владельцы более сотни лодок уже назвались своими именами, желая пойти за ним в могилу.
   Никаких следов большой собаки никогда не было найдено; в котором много траура, потому что с общественным мнением в его нынешнем состоянии, он, я думаю, был бы усыновлен городом. Завтра будет увидеть похороны; так и закончится эта еще одна "тайна моря".
   Журнал Мины Мюррей.
   8 августа. - Люся всю ночь была очень беспокойной, и я тоже не мог уснуть. Буря была страшная, и когда она громко гудела среди дымоходов, это заставило меня содрогнуться. Когда раздалось резкое дуновение, оно показалось далеким выстрелом. Как ни странно, Люси не проснулась; но она дважды вставала и одевалась. К счастью, каждый раз я просыпался вовремя, мне удавалось раздеть ее, не разбудив, и укладывать обратно в постель. Очень странная вещь, это хождение во сне, ибо как только ее воле каким-либо образом физически препятствуют, ее намерение, если оно вообще есть, исчезает, и она почти полностью отдается рутине своей жизни.
   Рано утром мы оба встали и пошли в гавань, чтобы посмотреть, не случилось ли что-нибудь ночью. Вокруг было очень мало людей, и хотя солнце светило ярко, а воздух был чист и свеж, большие мрачные волны, которые сами казались темными, потому что пена, покрывавшая их, была похожа на снег, прорывались через узкую пасть. гавани - как хулиган, идущий сквозь толпу. Почему-то я был рад, что Джонатан прошлой ночью был не в море, а на суше. Но, о, он на суше или на море? Где он и как? Я начинаю боязливо беспокоиться о нем. Если бы я только знал, что делать, и мог бы сделать что-нибудь!
   10 августа. - Сегодняшние похороны бедного морского капитана были очень трогательны. Казалось, все лодки в гавани были там, и капитаны несли гроб от пирса Тейт-Хилл до церковного двора. Люси пошла со мной, и мы рано отправились на свое старое место, в то время как кортеж лодок поднялся по реке к виадуку и снова спустился. У нас был прекрасный вид, и мы видели процессию почти всю дорогу. Бедняга был похоронен совсем рядом с нашим сиденьем, так что мы стояли на нем, когда пришло время, и все видели. Бедняжка Люси казалась очень расстроенной. Она все время была беспокойна и беспокойна, и я не могу не думать, что ее ночные сновидения говорят о ней. Она весьма странна в одном: она не признается мне, что есть какая-либо причина для беспокойства; а если и есть, то она сама этого не понимает. Еще одна причина в том, что бедный старый мистер Суэйлс был найден мертвым сегодня утром на нашем сиденье со сломанной шеей. Он, очевидно, как сказал доктор, откинулся на спинку сиденья в каком-то испуге, потому что страха и ужаса на его лице, которые, по словам мужчин, заставили их содрогнуться. Бедный милый старик! Возможно, он видел Смерть своими умирающими глазами! Люси настолько мила и чувствительна, что чувствует влияние острее, чем другие люди. Только что она была очень расстроена пустяком, на который я не очень обратил внимание, хотя сам очень люблю животных. За одним из мужчин, который часто приходил сюда искать лодки, преследовала его собака. Собака всегда с ним. Оба они тихие люди, и я никогда не видел, чтобы мужчина сердился, и не слышал, чтобы собака лаяла. Во время службы собака не подходила к своему хозяину, который сидел с нами на скамье, а держалась в нескольких шагах, лая и воя. Хозяин говорил с ним ласково, потом резко, а потом сердито; но он не приходил и не переставал шуметь. Он был в какой-то ярости, с дикими глазами, и все его волосы торчали, как кошачий хвост, когда Кот вышел на тропу войны. Наконец рассердился и человек, спрыгнул и пнул собаку, а потом взял ее за шкирку и наполовину потащил, наполовину бросил на могильный камень, на котором укреплено сиденье. В тот момент, когда он коснулся камня, бедняжка замолчал и весь задрожал. Он не пытался уйти, а скорчился, дрожа и съеживаясь, и был в таком жалком состоянии ужаса, что я пытался, хотя и безуспешно, утешить его. Люся тоже была полна жалости, но не пыталась прикоснуться к собаке, а как-то мучительно смотрела на нее. Я очень боюсь, что у нее слишком сверхчувствительная натура, чтобы идти по миру без проблем. Она будет мечтать об этом сегодня ночью, я уверен. Все это нагромождение вещей - корабль, который ведет в порт мертвец; его поза, привязанная к колесу с распятием и четками; трогательные похороны; собака, то в ярости, то в ужасе, - все даст материал для ее мечтаний.
   Я думаю, ей будет лучше ложиться спать уставшей физически, поэтому я возьму ее на долгую прогулку по скалам в бухту Робин Гуда и обратно. Тогда у нее не должно быть особой склонности к лунатизму.
   ГЛАВА VIII
   ЖУРНАЛ МИНЫ МЮРРЕЙ
   Тот же день, 11 часов вечера - О, но я устал! Если бы я не сделал дневник своей обязанностью, я бы не открывал его сегодня вечером. У нас была прекрасная прогулка. Люси немного повеселела, я думаю, из-за того, что какие-то дорогие коровы вынюхивали нас в поле рядом с маяком и напугали нас до смерти. Я считаю, что мы забыли все, кроме, конечно, личного страха, и это, казалось, стерло все с доски и дало нам возможность начать все заново. Мы выпили капитальный "суровый чай" в заливе Робин Гуда в милой старомодной гостинице с эркером прямо над заросшими водорослями скалами берега. Я считаю, что мы должны h аве шокировали "Новую женщину" своими аппетитами. Мужчины более терпимы, благослови их! Затем мы шли домой, делая несколько или, вернее, много остановок для отдыха, и наши сердца были полны постоянного страха перед дикими быками. Люси очень устала, и мы собирались лечь спать, как только сможем. Однако вошел молодой викарий, и миссис Вестенра попросила его остаться на ужин. Люси и я были б о борьба за него с пыльным мельником; Я знаю, что это была тяжелая борьба с моей стороны, и я довольно героичен. Я думаю, что когда-нибудь епископы должны собраться и позаботиться о воспитании нового класса викарий, которые не ужинают, как бы их ни принуждали, и которые будут знать, когда девушки устанут. Люси спит и тихо дышит. У нее больше румянца на щеках, чем обычно, и она выглядит такой милой. Если мистер Холмвуд влюбился в нее, увидев ее только в гостиной, интересно, что бы он сказал, увидев ее сейчас. Некоторые авторы "Новых женщин" когда-нибудь выдвинут идею о том, что мужчинам и женщинам следует разрешить видеть друг друга спящими, прежде чем делать предложение или принимать его. Но я полагаю, что в будущем Новая Женщина не снизойдет до принятия; она сделает предложение сама. И хорошая работа у нее тоже получится! В этом есть некоторое утешение. Я так счастлива сегодня вечером, потому что милой Люси, кажется, лучше. Я действительно верю, что она свернула за угол, и что мы преодолели ее проблемы со сновидениями. Я был бы совершенно счастлив, если бы только знал, что Джонатан... Да благословит и сохранит его Бог.
   11 августа, 3 часа ночи. Снова дневник. Не спать сейчас, так что я могу также написать. Я слишком взволнован, чтобы спать. У нас было такое приключение, такой мучительный опыт. Я заснул, как только закрыл свой дневник... Внезапно я проснулся и сел, охваченный ужасным чувством страха и какой-то пустотой вокруг себя. В комнате было темно, поэтому кровати Люси я не видел; Я подкрался и нащупал ее. Кровать была пуста. Я зажег спичку и обнаружил, что ее нет в комнате. Дверь была закрыта, но не заперта, как я ее оставил. Я боялся разбудить ее мать, которая в последнее время более чем обычно болела, поэтому оделся и приготовился искать ее. Когда я выходил из комнаты, меня осенило, что одежда, которую она носила, может дать мне некоторый ключ к разгадке ее намерений во сне. Халат означал бы дом; платье, снаружи. Халат и платье были на своих местах. "Слава богу, - сказал я себе, - она недалеко, потому что она только в ночной рубашке". Я сбежал вниз и заглянул в гостиную. Не там! Затем я посмотрел во всех других открытые комнаты дома, с постоянно нарастающим страхом, леденящим сердце. Наконец я подошел к двери холла и обнаружил, что она открыта. Она не была широко открыта, но защелка замка не зацепилась. Жители дома тщательно запирают дверь каждую ночь, поэтому я боялся, что Люси, должно быть, ушла в таком виде. Не было времени думать о том, что может случиться; смутный, всепоглощающий страх затмил все детали. Я взяла большую, тяжелую шаль и выбежала. Часы били час, когда я был в Полумесяце, и в поле зрения не было ни души. Я пробежал по Северной террасе, но не увидел белой фигуры, которую ожидал. На краю Западного утеса над пирсом я посмотрел через гавань на Восточный утес в надежде или страхе - не знаю чего - увидеть Люси на нашем любимом месте. Была яркая полная луна с тяжелыми черными, движущимися облаками, которые превращали всю сцену в мимолетную диораму света и тени, когда они плыли. Минуту или две я ничего не видел, так как тень облака закрыла церковь Святой Марии и все вокруг нее. Затем, когда облако рассеялось, я увидел, как в поле зрения появляются руины аббатства; и по мере того, как край узкой полоски света, такой же острой, как удар меча, двигался, церковь и кладбище постепенно становились видимыми. Какими бы ни были мои ожидания, они не оправдались, ибо там, на нашем любимом месте, серебряный свет луны осветил полулежащую фигуру, белоснежную. Пришествие облака было слишком быстрым, чтобы я мог многое разглядеть, потому что тень почти сразу закрылась от света; но мне показалось, что что-то темное стояло за сиденьем, где светилась белая фигура, и склонялось над ним. Что это было, человек или зверь, я не мог сказать; Я не стал дожидаться еще одного взгляда, а слетел по крутым ступеням к пирсу и вдоль рыбного рынка к мосту, который был единственным путем к Восточному утесу. Город казался мертвым, потому что я не видел ни души; Я обрадовался, что это так, потому что я не хотел быть свидетелем состояния бедной Люси. Время и расстояние казались бесконечными, и мои колени дрожали, а дыхание сбивалось, когда я поднималась по бесконечным ступеням к аббатству. Я, должно быть, шел быстро, а между тем мне казалось, что мои ноги отяжелели от свинца и что все суставы в моем теле были ржавыми. Когда я добрался почти до вершины, я увидел сиденье и белую фигуру, потому что я был теперь достаточно близко, чтобы различить ее даже сквозь чары тени. Несомненно, что-то длинное и черное склонилось над полулежащей белой фигурой. Я испуганно крикнула: "Люси! Люси!" и что-то подняло голову, и оттуда я увидел белое лицо и красные блестящие глаза. Люси не ответила, и я побежал к входу в церковную лавку. д. Когда я вошел, церковь оказалась между мной и сиденьем, и на минуту или около того я потерял ее из виду. Когда я снова появился в поле зрения, облако рассеялось, и лунный свет ударил так ярко, что я увидел Люси, полулежащую на спинке сиденья. Она была совершенно одна, и вокруг не было никаких признаков живого существа.
   Когда я наклонился над ней, я увидел, что она все еще спит. Губы ее были приоткрыты, и она дышала - не тихо, как обычно у нее, а длинными, тяжелыми вздохами, как бы стараясь наполнить легкие при каждом вдохе. Когда я подошел ближе, она во сне подняла руку и затянула воротник ночной рубашки на горле. Пока она это делала, ее пробрала легкая дрожь, как будто она почувствовала холод. Я набросил на нее теплую шаль и туго обмотал ее края вокруг шеи, так как боялся, как бы она не почувствовала смертельный холод от ночного воздуха, раздетая. Я боялся разбудить ее сразу, поэтому, чтобы освободить руки и помочь ей, я закрепил шаль у ее горла большой английской булавкой; но я, должно быть, был неуклюж в своем беспокойстве и щипал или колол ее этим, потому что мало-помалу, когда ее дыхание стало тише, она снова прижала руку к горлу и застонала. Тщательно завернув ее, я надел ей на ноги свои туфли и начал очень осторожно будить ее. Сначала она не ответила; но постепенно она становилась все более и более беспокойной во сне, изредка постанывая и вздыхая. В конце концов, так как время шло быстро и по многим другим причинам я хотел немедленно доставить ее домой, я встряхнул ее сильнее, пока, наконец, она не открыла глаза и не проснулась. Она не казалась удивленной, увидев меня, так как, конечно, не сразу поняла, где находится. Люси всегда просыпается красивой, и даже в такое время, когда ее тело, должно быть, продрогло от холода, а разум несколько потрясен тем, что она проснулась ночью голой на кладбище, она не потеряла своего изящества. Она немного вздрогнула и прижалась ко мне; когда я сказал ей немедленно идти со мной домой, она встала без слов, с послушанием ребенка. Когда мы шли, гравий причинял мне боль в ногах, и Люси заметила, как я вздрогнул. Она остановилась и хотела настоять на том, чтобы я сняла туфли; но я бы не стал. Однако, когда мы вышли на тропинку за пределами церковного двора, где была лужа воды, оставшаяся от бури, я вымазал ноги грязью, нанося каждую ногу по очереди на другую, так что, пока мы шли домой, никто не , в случае, если мы с кем-нибудь встретимся, обратите внимание на мои босые ноги.
   Удача благоволила к нам, и мы добрались до дома, не встретив ни души. Однажды мы увидели человека, казавшегося не совсем трезвым, проходившего перед нами по улице; но мы спрятались в дверь, пока он не исчез узкие проходы, такие как здесь, небольшие крутые проходы, или "винды", как их называют в Шотландии. Мое сердце все время билось так громко, что иногда мне казалось, что я упаду в обморок. Я был полон тревоги за Люси, не только за ее здоровье, чтобы она не пострадала от разоблачения, но и за ее репутацию на случай, если эта история станет известна. Когда мы вошли, омыли ноги и вместе помолились благодарственной молитвой, я уложил ее в постель. Перед тем, как заснуть, она просила, даже умоляла меня никому, даже матери, не говорить ни слова о своем приключении с лунатизмом. Сначала я не решался обещать; но, подумав о состоянии здоровья ее матери и о том, как это знание могло бы обеспокоить ее, а также о том, как эта история могла бы исказиться - нет, непременно бы - в случае, если бы она просочилась, я посчитал разумным поступить так. Надеюсь, я поступил правильно. Я запер дверь, а ключ привязан к моему запястью, так что, может быть, меня больше не побеспокоят. Люси крепко спит; отражение зари высоко и далеко над морем...
   Тот же день, полдень. -Все хорошо. Люси спала, пока я ее не разбудил, и, похоже, даже не перевернулась на другую сторону. Ночное приключение, кажется, не повредило ей; напротив, это пошло ей на пользу, потому что сегодня утром она выглядит лучше, чем за последние несколько недель. Я с сожалением заметил, что моя неуклюжесть с английской булавкой причинила ей боль. В самом деле, это могло быть серьезно, потому что кожа на ее горле была проколота. Должно быть, я ущипнул кусок дряблой кожи и пронзил его, потому что там две маленькие красные точки, похожие на булавочные уколы, а на поясе ее ночной рубашки была капля крови. Когда я извинился и беспокоился об этом, она засмеялась и погладила меня, и сказала, что даже не почувствовала этого. К счастью, он не может оставить шрама, так как он очень маленький.
   Тот же день, ночь. - Мы провели счастливый день. Воздух был чистый, и солнце яркое, и дул прохладный ветерок. Мы поехали обедать в Малгрейв Вудс, миссис Вестенра ехала по дороге, а мы с Люси шли по тропинке утеса и присоединялись к ней у ворот. Мне самому было немного грустно, потому что я не мог не чувствовать, как было бы абсолютно счастливо, если бы Джонатан был со мной. Но там! Я должен только быть терпеливым. Вечером мы прогулялись по террасе казино, послушали хорошую музыку Шпора и Маккензи и рано легли спать. Люси кажется более спокойной, чем в последнее время, и сразу заснула. Я запру дверь и позабочусь о ключе так же, как и раньше, хотя сегодня ночью не ожидаю никаких неприятностей.
   12 августа. - Мои ожидания не оправдались, ибо дважды за ночь t Меня разбудила Люси, пытающаяся выбраться. Казалось, даже во сне ей не терпелось обнаружить, что дверь закрыта, и она вернулась в постель с некоторым протестом. Я проснулся с рассветом и услышал пение птиц за окном. Люси тоже проснулась, и, к счастью, ей стало еще лучше, чем накануне утром. Вся ее прежняя веселость, казалось, вернулась, и она подошла, прижалась ко мне и рассказала мне все об Артуре. Я сказал ей, как беспокоюсь о Джонатане, и тогда она попыталась меня утешить. Что ж, в чем-то ей это удалось, потому что, хотя сочувствие не может изменить факты, оно может помочь сделать их более сносными.
   13 августа. - Еще один тихий день и спать с ключом на запястье, как прежде. Я снова проснулся среди ночи и обнаружил, что Люси сидит в постели, все еще спит и указывает на окно. Я тихонько встал и, отодвинув штору, выглянул наружу. Это был ослепительный лунный свет, и мягкий эффект света над морем и небом, слитые вместе в одну великую безмолвную тайну, был прекрасен вне слов. Между мной и лунным светом порхала огромная летучая мышь, двигаясь большими кругами. Раз или два он подходил совсем близко, но, полагаю, испугался, увидев меня, и улетел через гавань к аббатству. Когда я вернулся из окна, Люси снова легла и мирно спала. Она не шевелилась всю ночь.
   14 августа. - На Ист-Клиф, весь день читал и писал. Люси, кажется, влюбилась в это место так же сильно, как и я, и ее трудно оторвать от него, когда пора идти домой обедать, пить чай или ужинать. Сегодня днем она сделала забавное замечание. Мы возвращались домой к обеду, поднялись наверх по лестнице, ведущей от Западного пирса, и остановились, чтобы полюбоваться видом, как мы обычно делаем. Заходящее солнце, низко висевшее в небе, только что скрылось за Кеттлнессом; красный свет падал на Восточный утес и старое аббатство и, казалось, заливал все вокруг прекрасным розовым сиянием. Мы помолчали, и вдруг Люси пробормотала как бы про себя:
   "Опять его красные глаза! Они такие же". Это было такое странное выражение, появившееся ни с того, ни с сего, что я даже испугался. Я немного повернулся, чтобы хорошо рассмотреть Люси, не глядя на нее, и увидел, что она была в полусонном состоянии, и на ее лице было странное выражение, которого я не мог разобрать; поэтому я ничего не сказал, но проследил за ее глазами. Казалось, она смотрит на наше собственное место, откуда n был темной фигурой, сидящей в одиночестве. Я сам был немного поражен, потому что на мгновение мне показалось, что у незнакомца были большие глаза, похожие на горящее пламя; но второй взгляд развеял иллюзию. Красный солнечный свет падал на окна церкви Святой Марии за нашим местом, и когда солнце опускалось, преломление и отражение преломлялись настолько, что казалось, что свет движется. Я обратил внимание Люси на необычный эффект, и она сразу же стала самой собой, но все равно выглядела грустной; возможно, она думала о той ужасной ночи там, наверху. Мы никогда не обращаемся к нему; поэтому я ничего не сказал, и мы пошли домой ужинать. У Люси болела голова, и она рано легла спать. Я видел ее спящей и сам вышел прогуляться; Я шел вдоль утесов на запад и был полон сладкой грусти, потому что думал о Джонатане. Придя домой - тогда была яркая луна, такая яркая, что, хотя передняя часть нашей части полумесяца была в тени, все было хорошо видно, - я бросил взгляд на наше окно и увидел высунувшуюся из него голову Люси. Я подумал, что, возможно, она присматривает за мной, поэтому я расстегнул платок и помахал им. Она не заметила и не сделала никакого движения. В этот момент лунный свет огибал угол здания и падал на окно. Ясно была Люси, прислонившая голову к краю подоконника и закрывшая глаза. Она крепко спала, а рядом с ней на подоконнике сидело нечто, похожее на крупную птицу. Я боялся, что она может простудиться, поэтому побежал наверх, но когда я вошел в комнату, она уже шла обратно к своей кровати, крепко спала и тяжело дышала; она прижимала руку к горлу, как бы защищая его от холода.
   Я не стал ее будить, а тепло укрыл; Я позаботился о том, чтобы дверь была заперта, а окно надежно заперто.
   Она выглядит такой милой, когда спит; но она бледнее своего обыкновения, и взгляд ее осунувшийся, осунувшийся, что мне не нравится. Боюсь, она чем-то обеспокоена. Хотел бы я узнать, что это такое.
   15 августа. - Встал позже, чем обычно. Люси была вялой и усталой и спала после того, как нас позвали. За завтраком нас ждал приятный сюрприз. Отцу Артура лучше, и он хочет, чтобы брак распался поскорее. Люси полна тихой радости, а мать и рада, и огорчена одновременно. Позже в тот же день она сказала мне причину. Она огорчена потерей Люси как своей родной, но рада, что скоро у нее будет кто-то, кто защитит ее. Бедняжка, милая леди! Она призналась мне, что получила смертный приговор. Она ничего не сказала Люси и заставила меня пообещать хранить тайну; ее врач сказал ей, что в течение нескольких месяцев, в мес. т, она должна умереть, потому что ее сердце слабеет. В любое время, даже сейчас, внезапный шок почти наверняка убьет ее. Ах, мы поступили мудро, скрыв от нее историю об ужасной ночи лунатизма Люси.
   17 августа. - Никаких дневников целых два дня. У меня не хватило духу написать. Какая-то призрачная пелена накрывает наше счастье. Никаких новостей от Джонатана, и Люси, кажется, слабеет, в то время как часы ее матери подходят к концу. Я не понимаю, почему Люси угасает, как сейчас. Она хорошо ест, хорошо спит и наслаждается свежим воздухом; но все время увядают розы на ее щеках, и она день ото дня становится все слабее и томнее; ночью я слышу, как она хватает ртом воздух. Я всегда держу ключ от нашей двери на запястье ночью, а она встает и ходит по комнате, и садится у открытого окна. Прошлой ночью, когда я проснулся, я нашел ее высунувшейся, и когда я попытался разбудить ее, я не смог; она была в обмороке. Когда мне удалось привести ее в чувство, она была слаба, как вода, и беззвучно плакала между долгими мучительными попытками вдохнуть. Когда я спросил ее, как она оказалась у окна, она покачала головой и отвернулась. Я верю, что ее плохое самочувствие может быть вызвано не тем несчастливым уколом английской булавки. Я только что посмотрел на ее горло, когда она спала, и крошечные ранки, кажется, еще не зажили. Они все еще открыты и, если уж на то пошло, больше, чем прежде, а их края слегка белые. Они похожи на маленькие белые точки с красным центром. Если они не заживут в течение дня или двух, я буду настаивать на том, чтобы доктор осмотрел их.
   Письмо Samuel F. Billington & Son, Solicitors, Whitby, господам Carter, Paterson & Co., Лондон.
   " 17 августа.
   "Уважаемые господа,-
   "Настоящим прошу принять накладную за товар, отправленный Великой Северной железной дорогой. То же самое должно быть доставлено в Карфакс, недалеко от Пурфлита, сразу после получения на товарной станции Кингс-Кросс. В настоящее время дом пуст, но в нем есть ключи, все они помечены.
   "Пожалуйста, поместите пятьдесят коробок, составляющих партию, в частично разрушенное здание, составляющее часть дома и отмеченное буквой "А" на прилагаемой грубой схеме. Ваш агент легко узнает местность, так как это старинная часовня особняка. Товары отправляются поездом сегодня в 9:30 вечера и должны быть доставлены на Кингс-Кросс завтра в 4:30 дня. Поскольку наш клиент желает, чтобы доставка была осуществлена как можно скорее, мы будем благодарны вам за то, чтобы ваши команды были готовы в Кингс-Кросс в указанное время и немедленно доставили товар к месту назначения. Во избежание любых задержек, возможных из-за любых рутинных требований в отношении оплаты в ваших отделах, мы прилагаем к настоящему чек на десять фунтов (10 фунтов стерлингов), получение которого, пожалуйста, подтвердите. Если комиссия будет меньше этой суммы, вы можете вернуть баланс; если больше, мы сразу же вышлем чек на разницу после получения от вас известия. Вы должны оставить ключи при уходе в главном зале дома, где хозяин может получить их при входе в дом с помощью своего дубликата ключа.
   "Пожалуйста, не сочтите, что мы выходим за рамки деловой вежливости, всячески принуждая вас к максимальной спешке.
   "Мы, уважаемые господа,
   "Искренне Ваш,
   "Сэмюэл Ф. Биллингтон и сын".
   Письмо, господа Картер, Патерсон и Ко, Лондон, господам Биллингтон и сын, Уитби.
   " 21 августа.
   "Уважаемые господа,-
   "Мы просим подтвердить получение 10 фунтов и вернуть чек на 17 шиллингов. 9d, сумма излишка, как показано в счете квитанции при этом. Товар доставлен в точном соответствии с инструкциями, а ключи оставлены в посылке в холле, как и было указано.
   "Мы, уважаемые господа,
   "С уважением.
   " Про Картер, Патерсон и Ко".
   Журнал Мины Мюррей.
   18 августа. - Я сегодня счастлив и пишу, сидя на скамье на кладбище. Люси всегда намного лучше. Прошлой ночью она хорошо спала всю ночь и ни разу меня не побеспокоила. Розы, кажется, уже возвращаются к ее щекам, хотя она все еще печально бледна и измождена. Если бы она хоть как-то была анемичной, я бы это понял, но это не так. Она в веселом расположении духа, полна жизни и бодрости. Вся болезненная замкнутость, кажется, прошла с нее, и она только что напомнила мне, как если бы я нуждался в напоминании, о той ночи и о том, что именно здесь, на этом самом сиденье, я нашел ее спящей. Как она мне рассказывала, она игриво постучала каблуком сапога по каменной плите и сказала:
   - Мои бедные ножки тогда не шумели! Осмелюсь предположить, что бедный старый мистер Свейлз сказал бы мне, что это из-за того, что я не хотел будить Джорди. Как она была в таком коммуникабельный юмор, я спросил ее, видела ли она вообще сны в ту ночь. Прежде чем она ответила, на ее лбу отразилось то нежное, сморщенное выражение, которое Артур - я зову его Артуром по привычке - говорит, что любит; и, действительно, я не удивляюсь, что он делает. Потом продолжала как-то полусонно, как бы стараясь припомнить про себя:
   "Я не совсем мечтал; но все это казалось реальным. Я только хотел быть здесь, на этом месте, - не знаю почему, потому что боялся чего-то - не знаю чего. Помню, хотя полагаю, что спал, шел по улицам и по мосту. Рыба прыгнула, когда я проходил мимо, и я наклонился, чтобы посмотреть на нее, и я услышал, как воют много собак - весь город, казалось, был полон собак, воющих одновременно, - когда я поднимался по ступенькам. Потом я смутно вспомнил что-то длинное и темное с красными глазами, точно такое же, как мы видели на закате, и что-то очень сладкое и очень горькое вокруг меня одновременно; а потом мне показалось, что я погружаюсь в глубокую зеленую воду, и в ушах моих раздалось пение, как, как я слышал, бывает у тонущих; а потом все как будто ушло от меня; моя душа, казалось, вышла из тела и парила в воздухе. Кажется, я помню, как однажды Западный маяк был прямо подо мной, и тогда было какое-то мучительное чувство, как будто я был в землетрясении, и я вернулся и обнаружил, что ты трясешь мое тело. Я видел, как ты это делаешь, прежде чем почувствовал тебя.
   Затем она начала смеяться. Мне это казалось немного сверхъестественным, и я слушал ее, затаив дыхание. Мне это не очень нравилось, и я подумал, что лучше не зацикливаться на этой теме, поэтому мы переключились на другие темы, и Люси снова стала прежней. Когда мы вернулись домой, свежий ветерок взбодрил ее, и ее бледные щеки стали еще более розовыми. Ее мать обрадовалась, увидев ее, и мы все вместе провели очень счастливый вечер.
   19 августа. - Радость, радость, радость! хотя и не все в радость. Наконец-то новости о Джонатане. Дорогой парень был болен; вот почему он не написал. Теперь, когда я знаю, я не боюсь ни думать, ни говорить. Мистер Хокинс прислал мне письмо и написал сам, о, так любезно. Я должен выйти утром и пойти к Джонатану, и помочь выхаживать его, если это необходимо, и привести его домой. Мистер Хокинс говорит, что было бы неплохо, если бы мы поженились там. Я плакала над письмом доброй сестры, пока не почувствовала, что оно снова мокрое. вложи мою грудь туда, где она лежит. Это Джонатан, и он должен быть рядом с моим сердцем, потому что он в моем сердце. Мое путешествие уже расписано, и мой багаж готов. Я беру только одну смену платья; Люси привезет мой чемодан в Лондон и будет хранить его у себя, пока я не пришлю за ним, потому что может случиться так, что... я больше не должен писать; Я должна сохранить его, чтобы передать Джонатану, моему мужу. Письмо, которое он увидел и к которому прикоснулся, должно утешить меня до нашей встречи.
   Письмо, сестра Агата, Больница св. Иосифа и св. Марии, Буда-Пешт, мисс Вильгельмине Мюррей.
   " 12 августа.
   "Уважаемая госпожа,-
   "Я пишу по желанию мистера Джонатана Харкера, который сам недостаточно силен, чтобы писать, хотя у него все хорошо, благодаря Богу и св. Иосифу и св. Мэри. Он находился под нашим присмотром почти шесть недель, страдая от сильной лихорадки мозга. Он хочет, чтобы я передал ему свою любовь и сказал, что этой почтой я пишу от его имени мистеру Питеру Хокинсу в Эксетер, чтобы передать со всем уважением, что он сожалеет о своей задержке и что вся его работа завершенный. Ему потребуется несколько недель отдыха в нашем санатории в горах, но потом он вернется. Он хочет, чтобы я сказал, что у него недостаточно денег с собой, и что он хотел бы заплатить за свое пребывание здесь, чтобы другие нуждающиеся не остались без помощи.
   "Поверьте мне,
   "Ваш, с сочувствием и всеми благословениями,
   "Сестра Агата.
   "PS - мой пациент спит, я открываю это, чтобы сообщить вам кое-что еще. Он рассказал мне все о вас и о том, что вы скоро станете его женой. Всех благ вам обоим! У него было какое-то страшное потрясение, - так говорит наш доктор, - и в бреду его бред был ужасен; волков, яда и крови; призраков и демонов; и я боюсь сказать о чем. Будь осторожен с ним всегда, чтобы ничто не волновало его такого рода в течение долгого времени; следы такой болезни, как его, не исчезают легко. Нам следовало бы давно написать, но мы ничего не знали о его друзьях, и о нем не было ничего, что можно было бы понять. Он приехал в поезде из Клаузенбурга, и начальник станции сказал кондуктору, что он бросился на станцию и стал кричать, требуя билет домой. Увидев по его буйному поведению, что он англичанин, они дали ему билет до самой дальней станции на пути, куда прибыл поезд. .
   "Будьте уверены, что о нем хорошо заботятся. Он покорил все сердца своей нежностью и нежностью. Он действительно чувствует себя хорошо, и я не сомневаюсь, что через несколько недель он станет самим собой. Но будьте осторожны с ним ради безопасности. Есть, молю Бога, и св. Иосиф и св. Мэри, много-много счастливых лет вам обоим".
   Дневник доктора Сьюарда.
   19 августа. - Странная и внезапная перемена в Ренфилде прошлой ночью. Около восьми часов он начал волноваться и обнюхивать все вокруг, как это делает собака, садясь. Служанка была поражена его манерой и, зная о моем интересе к нему, подтолкнула его к разговору. Обычно он почтителен к обслуживающему персоналу, а иногда и подобострастно; но сегодня вечером, говорит мне мужчина, он был весьма надменным. Совершенно не снизошел бы до разговора с ним. Все, что он мог сказать, было:
   "Я не хочу с вами говорить: вы теперь не в счет; Мастер близко".
   Служитель думает, что им овладела какая-то внезапная форма религиозной мании. Если так, то надо остерегаться шквалов, ибо сильный человек с манией убийства и религиозности одновременно может быть опасен. Сочетание ужасное. В девять часов я сам посетил его. Отношение его ко мне было такое же, как и к служителю; в его возвышенном самоощущении разница между мной и слугой казалась ему ничем. Это похоже на религиозную манию, и он скоро будет думать, что он сам является Богом. Эти бесконечно малые различия между человеком и человеком слишком ничтожны для Всемогущего Существа. Как выдают себя эти безумцы! Настоящий Бог остерегается, чтобы воробей не упал; но Бог, созданный из человеческой суеты, не видит разницы между орлом и воробьем. О, если бы люди только знали!
   В течение получаса или больше Ренфилд возбуждался все больше и больше. Я не делал вид, что наблюдаю за ним, но все же вел строгое наблюдение. Внезапно в его глазах появилось то беглое выражение, которое мы всегда видим, когда сумасшедший овладел идеей, а вместе с ним и беглое движение головы и спины, которое так хорошо знакомо санитарам приюта. Он совсем замолчал, пошел и покорно сел на край кровати и посмотрел в пространство потускневшими глазами. Я думал, что выясню, была ли его апатия реальной или только кажущейся, и пытался заставить его говорить о своих домашних животных, тема, которая никогда не переставала волновать его внимание. Сначала он ничего не ответил, но в конце концов сказал: раздраженно:
   "Побеспокоить их всех! Мне на них наплевать.
   "Какая?" Я сказал. - Ты же не хочешь сказать, что тебе плевать на пауков? (Пауки в настоящее время его хобби, и записная книжка заполняется колонками с маленькими цифрами.) На это он загадочно ответил:
   "Девицы невесты радуются глазам, ожидающим прихода невесты; а когда приближается невеста, то девицы не блестят в глазах полных".
   Он не хотел объясняться, но упрямо сидел на своей кровати все то время, что я оставался с ним.
   Я сегодня устал и в плохом настроении. Я не могу не думать о Люси и о том, насколько все могло быть иначе. Если не усну сразу, хлорал, современный Морфеус - C 2 HCl 3 O. H 2 O! Я должен быть осторожен, чтобы это не превратилось в привычку. Нет, сегодня вечером я ничего не возьму! Я думал о Люси и не опозорю ее, смешав то и другое. Если понадобится, сегодняшняя ночь будет бессонной...
   Потом. - Рад, что принял решение; рад, что я придерживался этого. Я лежал, ворочаясь, и только два раза слышал, как бьют часы, когда ко мне пришел ночной сторож, присланный из палаты, чтобы сообщить, что Ренфилд сбежал. Я оделся и тотчас же побежал вниз; мой пациент слишком опасный человек, чтобы бродить вокруг. Эти его идеи могут опасно сработать с незнакомцами. Стюардесса ждала меня. Он сказал, что видел его не более десяти минут назад, по-видимому, спящим в своей постели, когда он смотрел через наблюдательную ловушку в двери. Его внимание привлек звук выламываемого окна. Он побежал назад и увидел, как его ноги исчезли в окне, и тотчас послал за мной. Он был только в ночном снаряжении и не может быть далеко. Служитель подумал, что будет полезнее смотреть, куда он должен идти, чем следовать за ним, так как он может потерять его из виду, выходя из здания через дверь. Он крупный мужчина и не мог пролезть в окно. Я худой, поэтому с его помощью я выбрался, но ногами вперед, и, поскольку мы были всего в нескольких футах над землей, приземлился невредимым. Дежурный сказал мне, что пациент пошел налево и взял прямую линию, поэтому я побежал так быстро, как только мог. Пробираясь сквозь полосу деревьев, я увидел белую фигуру, взбирающуюся на высокую стену, отделяющую нашу территорию от территории заброшенного дома.
   Я тут же побежал обратно, велел сторожу немедленно вызвать трех или четырех человек и следовать за мной на территорию Карфакса, на случай, если наш друг может быть опасен. У меня есть лестница, и крест спейте стену, опустившуюся с другой стороны. Я увидел, как фигура Ренфилда исчезла за углом дома, и побежал за ним. В дальнем конце дома я нашел его прижатым к старой дубовой двери часовни, окованной железом. Он говорил, по-видимому, с кем-то, но я боялся подойти достаточно близко, чтобы услышать, что он говорит, чтобы не испугать его, и он убежал. Преследование заблудшего пчелиного роя - ничто иное, как преследование голого сумасшедшего, когда на него обрушился припадок побега! Однако через несколько минут я увидел, что он не замечает ничего вокруг себя и поэтому осмелился приблизиться к нему, тем более что мои люди уже перешли стену и теснили его. Я слышал его. сказать:-
   "Я здесь, чтобы выполнить Твою волю, Мастер. Я Твой раб, и Ты вознаградишь меня за то, что я буду верен. Я поклонялся Тебе долго и издалека. Теперь, когда Ты рядом, я жду Твоих повелений, и Ты не пройдешь мимо меня, дорогой Владыка, в Твоем раздаче благ?"
   случае , он эгоистичный старый нищий. Он думает о хлебе и рыбе, даже когда верит, что находится в Реальном Присутствии. Его мании составляют поразительную комбинацию. Когда мы приблизились к нему, он дрался как тигр. Он безмерно силен, ибо больше походил на дикого зверя, чем на человека. Я никогда раньше не видел сумасшедшего в таком приступе ярости; и я надеюсь, что больше не буду. Это милость, что мы узнали его силу и его опасность вовремя. С такой силой и решимостью, как у него, он мог бы проделать дикую работу, прежде чем его посадили бы в клетку. Сейчас он в безопасности во всяком случае. Сам Джек Шеппард не мог освободиться от удерживающего его смирительного жилета и прикован цепью к стене в обитой тканью комнате. Его крики временами ужасны, но молчание, которое следует за ним, еще более убийственно, потому что он означает убийство каждым поворотом и движением.
   Только что он впервые произнес связные слова:
   - Я буду терпелив, Мастер. Он идет, идет, идет!
   Так что я понял намек и тоже пришел. Я был слишком взволнован, чтобы заснуть, но этот дневник меня успокоил, и я чувствую, что сегодня ночью я немного посплю.
   ГЛАВА IX
   Письмо Мины Харкер Люси Вестенра.
   " Буда-Пешть, 24 августа.
   "Моя дорогая Люси,-
   - Я знаю, вам будет не терпится узнать обо всем, что произошло с тех пор, как мы расстались на вокзале в Уитби. Что ж, моя дорогая, я благополучно добрался до Халла, сел на лодку до Гамбурга, а потом на поезд сюда. Я чувствую, что почти ничего не могу вспомнить о путешествии, кроме того, что я знал, что еду к Джонатану, и что, поскольку мне нужно будет позаботиться о чем-то, мне лучше выспаться как можно дольше... Я нашел свою дорогую. ах, такой худой, бледный и слабый на вид. Все решения Из его милых глаз исчезло благоразумие, и то спокойное достоинство, о котором я говорил вам, исчезло с его лица. Он всего лишь обломок самого себя, и он не помнит ничего из того, что с ним случилось в течение долгого времени. По крайней мере, он хочет, чтобы я так думал, а я никогда не спрошу. У него было какое-то ужасное потрясение, и я боюсь, что его бедному мозгу придется перенапрячься, если он попытается вспомнить это. Сестра Агата, доброе существо и прирожденная кормилица, говорит мне, что он бредил ужасными вещами, пока был не в своем уме. Я хотел, чтобы она рассказала мне, что это такое; но она только крестилась и говорила, что никогда не расскажет; что бред больных е тайны Бога, и что если медсестра по своему призванию услышит их, она должна уважать свое доверие. Она милая, добрая душа и на следующий день, увидев, что я смущен, снова завела тему и, сказав, что никогда не сможет упомянуть о том, чем бредил мой бедняжка, прибавила: много, моя дорогая: это не было ни о чем, что он сам сделал плохо; а у тебя, как у его жены, нет причин для беспокойства. Он не забыл ни вас, ни то, что он вам должен. Он боялся великих и ужасных вещей, о которых ни один смертный не может рассказать". Я действительно верю, что дорогая душа подумала, что я могу завидовать тому, что мой бедный дорогой должен был влюбиться в любую другую девушку. Сама мысль о том, что я ревную Джонатана! И все же, моя дорогая, позвольте мне прошептать, я испытал трепет радости внутри себя, когда я знал , что никакая другая женщина не была причиной беспокойства. Сейчас я сижу у его кровати и могу видеть его лицо, пока он спит. Он просыпается!...
   "Когда он проснулся, то попросил у меня пальто, так как хотел достать что-нибудь из кармана; Я попросил сестру Агату, и она принесла все его вещи. Я увидел, что среди них была его записная книжка, и собирался попросить его позволить мне взглянуть на нее, потому что тогда я знал, что могу найти какой-нибудь ключ к его беде, но я полагаю, что он, должно быть, увидел мое желание в моих глазах. , потому что он послал меня к окну, сказав, что он хотел бы побыть совсем один на мгновение. Потом он позвал меня обратно, и когда я пришел, он взялся за записную книжку и сказал мне очень торжественно:
   "Вильгельмина" - тогда я понял, что он был совершенно серьезен, потому что он никогда не называл меня этим именем с тех пор, как предложил мне выйти за него замуж, - "ты знаешь, дорогая, мои представления о доверии между мужем и женой: не быть тайной, не скрываться. Я испытал сильное потрясение, и когда я пытаюсь думать о том, что это такое, у меня кружится голова, и я не знаю, было ли все это на самом деле или это сон сумасшедшего. Вы знаете, у меня была лихорадка мозга, и это значит быть сумасшедшим. Секрет здесь, и я не хочу его знать. Я хочу начать свою жизнь здесь, с нашим браком. Потому что, моя дорогая, мы решили пожениться, как только будут улажены формальности. "Вы согласны, Вильгельмина, поделиться моим Норанс? Вот книга. Возьми и сохрани, прочитай, если хочешь, но никогда не говори мне об этом; если только на меня не возложит какая-то торжественная обязанность вернуться к тем горьким часам, во сне или наяву, в здравом уме или безумии, описанным здесь". Он упал в изнеможении, и я положил книгу ему под подушку и поцеловал его. Я попросил сестру Агату упросить настоятельницу разрешить нашу свадьбу сегодня днем и жду ее ответа...
   "Она пришла и сказала мне, что послали за капелланом английской миссионерской церкви. Мы должны пожениться через час или сразу после того, как проснется Джонатан...
   "Люси, время пришло и прошло. Я чувствую себя очень торжественно, но очень, очень счастливо. Джонатан проснулся чуть позже часа, и все было готово, и он сел в постели, подпершись подушками. На свое "буду" он ответил твердо и решительно. Я едва мог говорить; мое сердце было так переполнено, что даже эти слова, казалось, душили меня. Дорогие сестры были так добры. Пожалуйста, Боже, я никогда, никогда не забуду ни их, ни тяжелые и приятные обязанности, которые я взял на себя. Я должен рассказать вам о моем свадебном подарке. Когда капеллан и сестры оставили меня наедине с моим мужем - о, Люси, я впервые написала слова "мой муж", - оставили меня наедине с моим мужем, я взяла книгу из-под его подушки и завернул его в белую бумагу и перевязал голубенькой ленточкой, которая была у меня на шее, и запечатал узел сургучом, а в качестве печати я использовал свое обручальное кольцо. Тогда я поцеловала его и показала мужу, и сказала ему, что сохраню его таким, и тогда это будет для нас на всю жизнь внешним и зримым знаком, что мы доверяем друг другу; что я никогда не открыл бы его, если бы это не было ради него самого или ради какого-то строгого долга. Потом он взял мою руку в свою, и о, Люси, он впервые взял руку своей жены и сказал, что это самое дорогое, что есть на свете, и что он снова пройдет через все прошлое, чтобы завоевать это, если нужно. Бедняжка хотел сказать часть прошлого, но он еще не может думать о времени, и я не удивлюсь, если он сначала перепутает не только месяц, но и год.
   "Ну, моя дорогая, что я мог сказать? Я могла только сказать ему, что я самая счастливая женщина на всем белом свете и что мне нечего ему дать, кроме себя, своей жизни и своего доверия, и что с этим уходят моя любовь и долг на все дни моей жизни. жизнь. И, милый мой, когда он поцеловал меня и привлек к себе своими бедными слабыми руками, это было как бы очень торжественное обязательство между нами...
   "Люси, дорогая, ты знаешь, почему я говорю тебе ты все это? Не только потому, что мне все это мило, но и потому, что ты был и есть мне очень дорог. Для меня было честью быть вашим другом и проводником, когда вы вышли из классной комнаты, чтобы подготовиться к миру жизни. Я хочу, чтобы вы сейчас увидели глазами очень счастливой жены, куда завел меня долг; так что и в вашей собственной супружеской жизни вы тоже можете быть все счастливы, как я. Дорогой мой, пожалуйста, Всемогущий Бог, пусть твоя жизнь будет всем, что она обещает: долгий солнечный день, без резкого ветра, без забвения долга, без недоверия. Я не должен желать тебе никакой боли, потому что этого никогда не может быть; но я надеюсь, что вы всегда будете так же счастливы, как я сейчас . Прощай, мой дорогой. Я сразу это опубликую и, может быть, очень скоро напишу вам снова. Я должна остановиться, потому что Джонатан просыпается - я должна заняться своим мужем!
   "Твой вечно любящий
   "Мина Харкер".
   Письмо Люси Вестенра Мине Харкер.
   " Уитби, 30 августа.
   "Моя дорогая Мина,-
   "Океаны любви и миллионы поцелуев, и пусть ты скоро будешь в своем собственном доме со своим мужем. Я хочу, чтобы ты поскорее вернулся домой и остался с нами здесь. Сильный воздух скоро восстановит Джонатана; меня это вполне восстановило. У меня аппетит как у баклана, я полон жизни и хорошо сплю. Вы будете рады узнать, что я совсем перестал ходить во сне. Кажется, я не вставал с постели уже неделю, то есть когда однажды забрался в нее ночью. Артур говорит, что я толстею. Кстати, я забыл сказать вам, что Артур здесь. У нас такие прогулки, и катания, и прогулки, и гребля, и теннис, и рыбалка вдвоем; и я люблю его больше, чем когда-либо. Он говорит мне, что любит меня больше, но я в этом сомневаюсь, потому что сначала он сказал мне, что не может любить меня больше, чем тогда. Но это ерунда. Вот он, зовет меня. Так что не больше только в настоящее время от вашей любви
   "Люси.
   "PS - Мать шлет любовь. Кажется, ей лучше, бедняжка.
   "PPS - мы должны пожениться 28 сентября".
   Дневник доктора Сьюарда.
   20 августа. - Дело Ренфилда становится еще более интересным. Он теперь так успокоился, что бывают периоды прекращения его страсти. Первую неделю после приступа он постоянно проявлял агрессию. Затем однажды ночью, когда взошла луна, он умолк и продолжал бормотать про себя: "Теперь я могу подождать; теперь я могу подождать". Слуга пришел сказать мне, так что я сразу побежал вниз, чтобы посмотреть на него. Он все еще был в смирительном жилете и в мягкой комнате, но Унылое выражение исчезло с его лица, а в глазах его было что-то от прежней умоляющей, я бы даже сказал, "съедобной" мягкости. Я был удовлетворен его нынешним состоянием и велел ему облегчиться. Слуги колебались, но в конце концов без возражений выполнили мою просьбу. Странно было то, что у больного хватило юмора заметить их недоверие, потому что, подойдя ко мне, он сказал шепотом, все время глядя на них украдкой:
   "Они думают, что я могу навредить тебе! Представь , что я причиняю тебе боль ! Глупцы!"
   Каким-то образом успокаивало чувства то, что я даже в мыслях этого несчастного сумасшедшего чувствовал себя отделенным от других; но все же я не слежу за его мыслью. Должен ли я считать, что у меня с ним есть что-то общее, так что мы, так сказать, стоим вместе; или он должен получить от меня какое-то благо, столь колоссальное, что мое благополучие ему необходимо? Я должен узнать позже. Сегодня он не будет говорить. Его не соблазнит даже предложение котенка или даже взрослого кота. Он только скажет: "Я не придаю значения кошкам. Теперь мне есть о чем подумать, и я могу подождать; Я могу подождать."
   Через некоторое время я ушел от него. Дежурный рассказывает мне, что он был спокоен до самого рассвета, а затем начал чувствовать себя неловко и, в конце концов, стал буйным, пока, наконец, не впал в пароксизм, который измотал его так, что он потерял сознание в своего рода коме.
   ...Три ночи происходило одно и то же - буйство весь день, потом тишина от восхода луны до рассвета. Я хотел бы получить хоть какую-то информацию о причине. Казалось бы, какое-то влияние приходило и уходило. Счастливая мысль! Сегодня вечером мы будем играть здравомыслящих против сумасшедших. Он бежал прежде без нашей помощи; сегодня ночью он убежит с ним. Мы дадим ему шанс и приготовим людей, если они потребуются...
   23 августа. - "Всегда случается неожиданное". Как хорошо Дизраэли знал жизнь. Наша птица, когда обнаружила, что клетка открыта, не стала летать, так что все наши хитроумные приготовления оказались напрасными. Во всяком случае, мы доказали одно; что периоды тишины длятся разумное время. В будущем мы сможем ослаблять его оковы на несколько часов каждый день. Я приказал ночному дежурному просто запирать его в мягкой комнате, когда он замолкает, до часа до восхода солнца. Тело бедной души будет наслаждаться облегчением, даже если его разум не может этого оценить. Слушай! Опять неожиданно! Меня позвали; пациент снова сбежал.
   Потом. - Ано ночное приключение. Ренфилд ловко подождал, пока дежурный войдет в комнату, чтобы осмотреть ее. Затем он пронесся мимо него и полетел по проходу. Я послал слугу следовать за ним. Он снова пошел на территорию заброшенного дома, и мы нашли его на том же месте, прижатым к двери старой часовни. Увидев меня, он пришел в ярость, и, если бы слуги не схватили его вовремя, он попытался бы убить меня. Пока мы его держали, произошла странная вещь. Он вдруг удвоил усилия и так же внезапно успокоился. Я инстинктивно оглянулся, но ничего не увидел. Затем я поймал взгляд пациента и проследил за ним, но ничего не мог проследить, когда он смотрел в залитое лунным светом небо, кроме большой летучей мыши, которая бесшумно и призрачно хлопала крыльями на запад. Летучие мыши обычно кружатся и порхают, но этот, казалось, летел прямо, как будто знал, куда направляется, или имел какое-то собственное намерение. Больной с каждой минутой становился все спокойнее и вскоре сказал:
   "Вам не нужно меня связывать; Я пойду тихо!" Без проблем мы вернулись в дом. Я чувствую что-то зловещее в его спокойствии и не забуду эту ночь...
   Дневник Люси Вестенра
   Хиллингем, 24 августа. - Я должен подражать Мине и продолжать записывать. Тогда у нас могут быть долгие разговоры, когда мы встретимся. Интересно, когда это будет? Я хочу, чтобы она снова была со мной, потому что я чувствую себя таким несчастным. Прошлой ночью мне снова приснился сон, как будто я был в Уитби. Возможно, это смена воздуха или возвращение домой. Мне все темно и ужасно, потому что я ничего не могу вспомнить; но я полон смутного страха, и я чувствую себя таким слабым и измученным. Когда Артур пришел обедать, он выглядел очень огорченным, увидев меня, а у меня не хватило духу постараться быть веселой. Интересно, смогу ли я сегодня поспать в комнате матери? Я оправдаюсь и попробую.
   25 августа. - Еще одна плохая ночь. Мать, похоже, не приняла мое предложение. Кажется, она сама не очень хорошо себя чувствует и, несомненно, боится беспокоить меня. Я пытался бодрствовать, и на какое-то время мне это удавалось; но когда часы пробили двенадцать, я пробудился от дремоты, значит, я, должно быть, заснул. Что-то царапало или хлопало в окно, но я не обращал на это внимания, и, поскольку я уже ничего не помню, я, должно быть, тогда заснул. Больше плохих снов. Хотел бы я помнить их. Сегодня утром я ужасно слаб. Мое лицо ужасно бледно, и у меня болит горло. Должно быть, что-то не так с моими легкими, потому что я Кажется, никогда не хватает воздуха. Я постараюсь развеселиться, когда придет Артур, иначе я знаю, что он будет несчастен, увидев меня такой.
   Письмо Артура Холмвуда доктору Сьюарду.
   " Отель " Албемарль", 31 августа.
   "Мой дорогой Джек, -
   - Я хочу, чтобы ты сделал мне одолжение. Люси больна; то есть особой болезни у нее нет, но выглядит она ужасно, и с каждым днем становится все хуже. Я спросил ее, есть ли какая-нибудь причина; Я не осмеливаюсь спрашивать ее мать, ибо тревожить бедняжку о ее дочери в ее теперешнем состоянии здоровья было бы роковым. Миссис Вестенра призналась мне, что ее гибель сказана - болезнь сердца, - хотя бедная Люси еще не знает этого. Я уверен, что что-то тревожит мою дорогую девочку. Я почти отвлекаюсь, когда думаю о ней; смотреть на нее вызывает у меня боль. Я сказал ей, что должен попросить вас о встрече с ней, и хотя она сначала возражала - я знаю почему, старина, - в конце концов она согласилась. Я знаю, старый друг, это будет для тебя мучительной задачей, но это ради нее , и я не должен медлить с просьбой или ты действуй. Вы должны прийти к ленчу в Хиллингем завтра, в два часа, чтобы не возбудить никаких подозрений у миссис Вестенра, а после обеда Люси воспользуется случаем побыть с вами наедине. Я зайду к чаю, и мы можем уйти вместе; Я полон беспокойства и хочу посоветоваться с вами наедине, как только смогу, после того как вы ее увидите. Не подведи!
   "Артур."
   Телеграмма Артура Холмвуда Сьюарду.
   " 1 сентября.
   "Меня вызывают к моему отцу, которому хуже. Пишу. Напишите мне полностью сегодняшней почтой в Ринг. Телеграфируйте мне, если необходимо".
   Письмо доктора Сьюарда Артуру Холмвуду.
   " 2 сентября.
   "Дорогой мой старичок, -
   "Что касается здоровья мисс Вестенра, то спешу сразу сообщить вам, что, по моему мнению, у нее нет каких-либо функциональных нарушений или каких-либо заболеваний, о которых я знаю. В то же время я отнюдь не доволен ее внешностью; она ужасно отличается от той, какой была, когда я видел ее в последний раз. Вы, конечно, должны иметь в виду, что у меня не было полной возможности осмотра, как я хотел бы; сама наша дружба создает небольшую трудность, которую не может преодолеть ни медицинская наука, ни обычай. Я лучше расскажу вам, что именно произошло, предоставив вам сделать в какой-то мере собственные выводы. Затем я скажу, что я сделал, и предложу сделать.
   "Я застал мисс Вестенру в веселом настроении. Присутствовала ее мать, и через несколько секунд я пришел к выводу, что она изо всех сил старается ввести мать в заблуждение и помешать ей тревожиться. Я не сомневаюсь, что она догадывается, если не знает, какая тут нужда в осторожности. Мы завтракали в одиночестве, и, так как все старались быть веселыми, мы получили, как некую награду за наши труды, некоторую настоящую бодрость среди нас. Потом миссис Вестенра легла, а Люси осталась со мной. Мы вошли в ее будуар, и до тех пор, пока мы туда не пришли, ее веселье оставалось, потому что приходили и уходили слуги. Но как только дверь закрылась, маска спала с ее лица, и она с тяжелым вздохом опустилась на стул и прикрыла глаза рукой. Когда я увидел, что ее приподнятое настроение пошло на убыль, я сразу же воспользовался ее реакцией, чтобы поставить диагноз. Она сказала мне очень ласково:
   "Я не могу передать вам, как я ненавижу говорить о себе". я напомнил ей довериться доктору было свято, но что вы о ней сильно беспокоитесь. Она сразу поняла, что я имею в виду, и уладила этот вопрос одним словом. - Скажи Артуру все, что выберешь. Я не забочусь о себе, а все для него! Так что я вполне свободен.
   "Я мог легко видеть, что она несколько обескровлена, но я не мог видеть обычных признаков анемии, и по случайности я действительно смог проверить качество ее крови, потому что, когда я открывал окно, которое было тугим, веревка порвалась, и она немного порезала руку битым стеклом. Само по себе это было незначительное дело, но оно дало мне очевидный шанс, и я взял несколько капель крови и проанализировал их. Качественный анализ дает совершенно нормальное состояние и показывает, как я должен заключить, само по себе крепкое здоровье. В других физических вопросах я был вполне удовлетворен тем, что нет необходимости беспокоиться; но поскольку где-то должна быть причина, я пришел к заключению, что это должно быть что-то ментальное. Она жалуется на трудности с удовлетворительным дыханием временами и на тяжелый, летаргический сон со сновидениями, которые ее пугают, но о которых она ничего не помнит. Она говорит, что в детстве она ходила во сне, и что когда в Уитби эта привычка вернулась, и что однажды она вышла ночью и пошла в Ист-Клиф, где ее нашла мисс Мюррей; но она уверяет меня, что в последнее время эта привычка не вернулась. Я в сомнении, и поэтому сделал лучшее, что я знаю; Я написал моему старому другу и учителю, профессору Ван Хельсингу из Амстердама, который знает о малоизвестных болезнях не меньше, чем кто-либо в мире. Я попросил его приехать, и, поскольку вы сказали мне, что все должно быть в ваших руках, я упомянул ему, кто вы и каковы ваши отношения с мисс Вестенра. Это, мой дорогой друг, повинуется вашему желанию, потому что я слишком горд и счастлив сделать для нее все, что в моих силах. Я знаю, что Ван Хельсинг сделал бы для меня все что угодно по личным причинам, поэтому, независимо от того, на каком основании он придет, мы должны принять его желание. Он вроде бы деспотичный человек, но это потому, что он знает, о чем говорит лучше, чем кто-либо другой. Он философ и метафизик, один из самых передовых ученых своего времени; и у него, я полагаю, абсолютно открытый ум. Это, с железными нервами, нравом ледяного ручья, неукротимой решимостью, самообладанием и терпимостью, возведенной из добродетели в благословение, и самым добрым и самым искренним сердцем, которое бьется, составляют его снаряжение для благородной работы, которую он выполняет. делает для человечества работу как в теории, так и на практике, ибо его взгляды так же широки, как и его всеобъемлющее сочувствие. Я говорю вам эти факты, которые Может быть, вы знаете, почему я так доверяю ему. Я попросил его прийти немедленно. Завтра я снова увижу мисс Вестенру. Она должна встретиться со мной в магазине, чтобы я не встревожил ее мать слишком ранним повторением моего звонка.
   "Всегда твой,
   "Джон Сьюард".
   Письмо Авраама Ван Хельсинга, доктора медицины, доктора философии, доктора литературы и т. д. и т. д., доктору Сьюарду.
   " 2 сентября.
   "Мой хороший друг,-
   "Когда я получил твое письмо, я уже иду к тебе. По счастливой случайности я могу уйти сразу же, не причинив вреда никому из тех, кто мне доверился. Будь удача иной, тогда было бы плохо тем, кто доверился, ибо я прихожу к моему другу, когда он зовет меня на помощь тем, кто ему дорог. Скажи своему другу, что, когда ты в то время так быстро высасывал из моей раны яд гангрены от того ножа, что другой наш друг, слишком нервный, проговорился, ты сделал для него больше, когда он нуждался в моей помощи, и ты зовешь их, чем все его большое состояние может сделать. Но это приятно сделать для него, вашего друга; это к вам я пришел. Тогда найди для меня комнату в отеле "Грейт Истерн", чтобы я мог быть под рукой, и, пожалуйста, устрой так, чтобы мы могли увидеть молодую леди не слишком поздно завтра, потому что, вероятно, мне придется вернуться. вот в ту ночь. Но если понадобится, я снова приду через три дня и задержусь, если придется. До свидания, мой друг Джон.
   "Ван Хельсинг."
   Письмо доктора Сьюарда достопочтенному. Артур Холмвуд.
   " 3 сентября.
   "Мой дорогой Арт, -
   "Ван Хельсинг пришел и ушел. Он отправился со мной в Хиллингем и обнаружил, что, по усмотрению Люси, ее мать обедает вне дома, так что мы остались с ней наедине. Ван Хельсинг произвел очень тщательное обследование пациента. Он должен доложить мне, и я дам вам совет, ибо, конечно, я не присутствовал все время. Боюсь, он очень обеспокоен, но говорит, что должен подумать. Когда я рассказал ему о нашей дружбе и о том, как вы доверяете мне в этом вопросе, он сказал: "Вы должны сказать ему все, что думаете. Скажи ему, что я думаю, если сможешь догадаться, если хочешь. Нет, я не шучу. Это не шутка, а жизнь и смерть, а может, и больше. Я спросил, что он имел в виду, потому что он был очень серьезен. Это было, когда мы вернулись в город, и он выпивает чашку чая перед возвращением в Амстердам. Он не дал мне никакой дополнительной подсказки. Ты не должен сердиться на меня, Арт, потому что сама его сдержанность означает, что все его мозги работают на ее благо. Он будет говорить достаточно ясно, когда придет время, будьте уверены. Поэтому я сказал ему, что просто напишу отчет о нашем визите, как если бы я писал описательную специальную статью для "Дейли телеграф" . Он, казалось, не замечал этого, но заметил, что непристойности в Лондоне уже не так ужасны, как когда-то, когда он был здесь студентом. Я должен получить его отчет завтра, если он сможет это сделать. В любом случае я должен получить письмо.
   "Ну, что касается визита. Люси была веселее, чем в тот день, когда я впервые увидел ее, и, конечно, выглядела лучше. Она потеряла что-то от того жуткого взгляда, который вас так расстраивал, и ее дыхание стало нормальным. Она была очень мила с профессором (как всегда) и старалась, чтобы он чувствовал себя непринужденно; хотя я мог видеть, что бедная девушка изо всех сил боролась за это. Я полагаю, что Ван Хельсинг тоже это видел, потому что я заметил быстрый взгляд из-под его кустистых бровей, знакомый мне по старине. Затем он начал болтать обо всем, кроме нас самих и болезней, и с таким бесконечным весельем, что я мог видеть, как притворство бедной Люси оживления слилось с реальностью. Затем, без видимой перемены, он мягко перевел разговор на тему своего визита и учтиво сказал:
   "Моя дорогая юная мисс, я получаю огромное удовольствие от того, что вы так любимы. Многое, моя дорогая, когда-либо было там, чего я не вижу. Мне сказали, что ты подавлен и что ты ужасно бледный. Я им говорю: "Пуф!" И он щелкнул на меня пальцами и продолжал: "Но мы с тобой покажем им, как они ошибаются. Как он может, - и он указал на меня тем же взглядом и жестом, которым он однажды указал на меня своему классу, в или, вернее, после особого случая, о котором он никогда не упускает случая мне напомнить, - знать что-либо? барышни? У него есть свои дамы, с которыми можно играть и возвращать их к счастью и тем, кто их любит. Многое нужно сделать, и, о, но есть и награды за то, что мы можем даровать такое счастье. Но барышни! У него нет ни жены, ни дочери, и молодые рассказываются не молодым, а старым, как я, познавшим столько скорбей и причин их. Так что, мой милый, мы отошлем его покурить папиросу в сад, а мы с тобой побеседуем с собой. Я понял намек и прогулялся, и вскоре профессор подошел к окну и позвал меня внутрь. Он выглядел серьезным, но сказал: "Я провел тщательное обследование, но функциональной причины нет. остроумие h вы я согласен, что было потеряно много крови; было, но нет. Но условия ее никоим образом не анемичны. Я попросил ее прислать мне свою служанку, чтобы я мог задать всего один или два вопроса, чтобы ничего не упустить. Я хорошо знаю, что она скажет. И все же есть причина; всегда есть причина для всего. Я должен вернуться домой и подумать. Вы должны присылать мне телеграмму каждый день; и если будет причина, я приду снова. Болезнь - ибо не все в порядке - это болезнь - интересует меня, и милая юная дорогая, она тоже меня интересует. Она меня очаровывает, и ради нее, если бы не ты или болезнь, я пришел.
   - Говорю вам, он больше не сказал ни слова, даже когда мы были одни. Итак, теперь, Арт, ты знаешь все, что знаю я. Я буду строго следить. Я верю, что твой бедный отец оживает. Вам должно быть ужасно, мой дорогой друг, оказаться в таком положении между двумя людьми, которые оба так вам дороги. Я знаю ваше представление о долге перед отцом, и вы правы, придерживаясь его; но, если потребуется, я пошлю вам сказать, чтобы вы немедленно пришли к Люси; так что не слишком беспокойтесь, пока не услышите от меня".
   Дневник доктора Сьюарда.
   4 сентября. - Пациент-зоофаг до сих пор поддерживает наш интерес к нему. У него была только одна вспышка, и это было вчера в необычное время. Незадолго до удара полудня он начал беспокоиться. Дежурный знал симптомы и сразу же вызвал помощь. К счастью, люди сбежались и успели как раз вовремя, потому что в полдень он так разбушевался, что им потребовались все силы, чтобы удержать его. Однако минут через пять он стал все более и более успокаиваться и, наконец, впал в какую-то меланхолию, в которой пребывал до сих пор. Дежурный сказал мне, что его крики во время пароксизма были действительно ужасны; Я обнаружил, что мои руки заняты, когда я вошел, оказывая помощь некоторым другим пациентам, которые были напуганы им. В самом деле, я вполне могу понять эффект, потому что звуки беспокоили даже меня, хотя я был на некотором расстоянии. Сейчас время обеда в приюте истекло, а мой пациент все еще сидит в углу и размышляет с тупым, угрюмым, горестным выражением лица, которое как бы скорее указывает, чем указывает на что-то прямо. Я не могу этого понять.
   Потом. - Еще одно изменение в моем пациенте. В пять часов я заглянул к нему и нашел его таким же счастливым и довольным, как и раньше. Он ловил мух и ел их, и отмечал свою поимку, делая на краю следы от гвоздей. двери между гребнями обивки. Увидев меня, он подошел, извинился за свое дурное поведение и очень смиренно и раболепно попросил, чтобы меня отвели обратно в его комнату и снова взяли его блокнот. Я счел нужным подшутить над ним: значит, он снова в своей комнате с открытым окном. Он разложил на подоконнике сахар из своего чая и пожинает немалый урожай мух. Он их теперь не ест, а складывает в ящик, как прежде, и уже осматривает углы своей комнаты в поисках паука. Я пытался заставить его рассказать о последних днях, потому что любой намек на его мысли был бы для меня огромной помощью; но он не вставал. Минуту-другую он выглядел очень печальным и сказал каким-то далеким голосом, как будто говоря это скорее себе, чем мне:
   "Всюду! всюду! Он бросил меня. Теперь у меня нет надежды, если я не сделаю это для себя!" Потом вдруг решительно повернувшись ко мне, сказал: "Доктор, не будете ли вы очень добры ко мне и дайте мне еще немного сахара? Я думаю, это было бы хорошо для меня".
   - А мухи? Я сказал.
   "Да! Мухам это тоже нравится, и мне нравятся мухи; поэтому мне это нравится". А есть люди, которые так мало знают, что думают, что сумасшедшие не спорят. Я обеспечил его двойным запасом и оставил его таким же счастливым человеком, как, я полагаю, любой в мире. Хотел бы я понять его мысли.
   Полночь. - Еще одна перемена в нем. Я был у мисс Вестенры, которой, как мне показалось, стало намного лучше, и только что вернулся и стоял у наших собственных ворот, глядя на закат, когда снова услышал его крик. Так как его комната находится на этой стороне дома, мне было слышно лучше, чем утром. Для меня было потрясением отвернуться от чудесной дымной красоты заката над Лондоном, с его зловещими огнями, чернильными тенями и всеми чудесными оттенками, которые появляются на грязных облаках, как и на грязной воде, и осознать всю мрачную суровость мое собственное холодное каменное здание с его изобилием дышащих страданий и мое собственное опустошенное сердце, чтобы вынести все это. Я добрался до него, когда солнце садилось, и из его окна увидел, как тонет красный диск. По мере того, как он тонул, он становился все менее и менее безумным; и как только он опустился, он соскользнул с рук, которые держали его, инертной массой на полу. Удивительно, однако, какой интеллектуальной восстанавливающей силой обладают лунатики, потому что через несколько минут он совершенно спокойно встал и огляделся. Я сделал знак служителям не задерживать его, потому что мне не терпелось увидеть, что он будет делать. Он подошел прямо к окну и смахнул крошки сахара; затем он взял свою коробку для мух, опорожнил ее снаружи, а коробку выбросил; затем он закрыл окно и, перейдя дорогу, сел на свою кровать. Меня все это удивило, и я спросил его: "Ты больше не собираешься держать мух?"
   "Нет," сказал он; "Меня тошнит от всей этой чепухи!" Он, безусловно, является удивительно интересным исследованием. Хотел бы я хоть немного заглянуть в его мысли или в причину его внезапной страсти. Останавливаться; в конце концов, может быть, в этом и есть ключ к разгадке, если мы найдем, почему сегодня его приступы начались в полдень и на закате. Может ли быть так, что бывает вредное влияние солнца в периоды, которое воздействует на одни натуры, как иногда на другие натуры действует луна? Мы увидим.
   Телеграмма, Сьюард, Лондон, Ван Хельсингу, Амстердам.
   " 4 сентября. - Сегодня пациентке еще лучше.
   Телеграмма, Сьюард, Лондон, Ван Хельсингу, Амстердам.
   " 5 сентября. - Состояние пациента значительно улучшилось. Приятного аппетита; спит естественно; хорошее настроение; цвет возвращается".
   Телеграмма, Сьюард, Лондон, Ван Хельсингу, Амстердам.
   " 6 сентября. - Ужасная перемена к худшему. Приходите немедленно; не теряйте ни часа. Я откладываю телеграмму в Холмвуд, пока не увижусь с вами.
   ГЛАВА X
   Письмо доктора Сьюарда достопочтенному. Артур Холмвуд.
   " 6 сентября.
   "Мой дорогой Арт, -
   "Мой н ews сегодня не так хорошо. Люси сегодня утром немного вернулась. Есть, однако, одна хорошая вещь, которая возникла из этого; Миссис Вестенра, естественно, беспокоилась о Люси и советовалась со мной по поводу нее. Я воспользовался случаем и сказал ей, что мой старый учитель, Ван Хельсинг, великий специалист, приедет ко мне, чтобы остаться со мной, и что я поручу ее вместе с собой; так что теперь мы можем приходить и уходить, не тревожа ее понапрасну, потому что шок для нее означал бы внезапную смерть, а это, в слабом состоянии Люси, могло бы быть для нее катастрофой. Мы все окружены трудностями, бедняга мой; но, слава богу, мы их благополучно пройдем. Если понадобится, я напишу, так что, если вы не получите от меня известий, считайте само собой разумеющимся, что я просто жду известий. В спешке
   Всегда ваш,
   "Джон Сьюард".
   Дневник доктора Сьюарда.
   7 сентября. - Первое, что сказал мне Ван Хельсинг, когда мы встретились на Ливерпуль-стрит, было:
   - Вы сказали что-нибудь нашему юному другу, ее любовнику?
   "Нет, я сказал. "Я ждал, пока не увижу вас, как я сказал в своей телеграмме. Я написал ему письмо, просто сообщив, что вы приедете, так как мисс Вестенра не очень хорошо себя чувствует, и что я должен сообщить ему, если потребуется.
   -- Верно, друг мой, -- сказал он, -- совершенно верно! Лучше бы он еще не знал; возможно, он никогда не узнает. Я так молюсь; а если понадобится, то он все узнает. И, мой добрый друг Джон, позвольте мне предостеречь вас. Вы имеете дело с сумасшедшими. Все люди в той или иной мере безумны; а поскольку вы поступаете осторожно со своими безумцами, поступайте так же и с Божьими безумцами - со всем остальным миром. Вы не говорите своим безумцам, что вы делаете и почему вы это делаете; вы говорите им не то, что думаете. Итак, вы должны хранить знание на своем месте, где оно может покоиться, где оно может собирать вокруг себя себе подобных и размножаться. Мы с тобой пока сохраним то, что Я знаю здесь и здесь. Он дотронулся до моего сердца и до лба, а потом точно так же дотронулся до себя. "В настоящее время у меня есть мысли о себе. Позже я откроюсь тебе".
   "Почему не сейчас?" Я попросил. "Это может принести пользу; мы можем прийти к какому-то решению". Он остановился, посмотрел на меня и сказал:
   "Мой друг Джон, когда зерно вырастет, еще до того, как оно созреет, пока в нем молоко матери-земли, и солнечный свет еще не начал окрашивать его своим золотом, земледелец вырывает колос и потри его между его грубыми руками, и сдуй зеленую мякину, и скажи тебе: "Смотри! он хорошая кукуруза; он даст хороший урожай, когда придет время".
   "Я не видел заявление, так ему и сказал. Вместо ответа он протянул руку, взял мое ухо в руку и, игриво потянув за него, как он делал когда-то на лекциях, сказал: "Добрый земледелец говорит вам так, потому что он знает, но не раньше. Но вы не найдёте, чтобы хороший земледелец выкапывал свои посевы, чтобы посмотреть, вырастут ли они; это для детей, занимающихся земледелием, а не для тех, кто считает это делом своей жизни. Увидимся, друг Джон? Я посеял свою кукурузу, и у Природы есть своя работа, чтобы она проросла; если он вообще прорастет, есть какое-то обещание; и я жду, пока ухо не начнет опухать. Он осекся, ибо, очевидно, увидел, что я понял. Затем он продолжал очень серьезно:
   - Ты всегда был прилежным учеником, и твоя тетрадь всегда была полнее остальных. Вы были тогда только студентом; теперь ты хозяин, и я надеюсь, что хорошая привычка не подведет. Помни, мой друг, что знание сильнее памяти, и не следует доверять более слабому. Даже если вы не соблюдаете правильную привычку, позвольте мне сказать вам, что случай с нашей дорогой мисс может быть - заметьте, я говорю, может быть - настолько интересным для нас и других, что все остальное не заставит его брыкаться. луч, как говорят ваши народы. Возьмите это на заметку. Нет ничего слишком маленького. Советую вам, записывайте даже свои сомнения и догадки. В дальнейшем вам может быть интересно посмотреть, насколько верны ваши предположения. Мы учимся на неудачах, а не на успехах!"
   Когда я описал симптомы Люси - те же, что и раньше, но гораздо более выраженные, - он выглядел очень серьезным, но ничего не сказал. Он взял с собой сумку, в которой было много инструментов и снадобий, "ужасных принадлежностей нашего благотворного ремесла", как он однажды назвал в одной из своих лекций оборудование профессора врачебного дела. Когда нас ввели, нас встретила миссис Вестенра. Она была встревожена, но не так сильно, как я ожидал ее найти. Природа в одном из своих благодетельных настроений распорядилась так, что даже смерть есть какое-то противоядие от собственных ужасов. Здесь, в случае, когда любое потрясение может оказаться смертельным, дело обстоит так, что по тем или иным причинам вещи неличные, даже ужасная перемена в дочери, к которой она так привязана, как будто не достигают ее. Это похоже на то, как госпожа Природа собирает вокруг инородного тела оболочку из какой-то нечувствительной ткани, которая может защитить от зла то, чему она в противном случае повредила бы при соприкосновении. Если это упорядоченный эгоизм, то мы должны остановиться, прежде чем осуждать кого-либо за порок эгоизма, ибо его причины могут иметь более глубокие корни, чем мы знаем.
   Я использовал свои знания об этой стадии духовной патологии и установил правило, согласно которому она не должна находиться рядом с Люси или думать о своей болезни больше, чем это абсолютно необходимо. Она охотно согласилась, так охотно, что я снова увидел руку природы, борющуюся за жизнь. Нас с Ван Хельсингом проводили в комнату Люси. Если я был потрясен, когда увидел ее вчера, то пришел в ужас, когда увидел ее сегодня. Она была жутко бледна, как мел; краснота как будто сошла даже с ее губ и десен, и черты ее лица резко выступили; ее дыхание было больно видеть или слышать. Лицо Ван Хельсинга стало мраморным, а брови сошлись так, что почти касались его носа. Люси лежала неподвижно и, казалось, не имела сил говорить, поэтому некоторое время мы все молчали. Затем Ван Хельсинг поманил меня, и мы осторожно вышли из комнаты. Как только мы закрыли дверь, он быстро прошел по коридору к следующей двери, которая была открыта. Затем он быстро потянул меня к себе и закрыл дверь. "О Господи!" он сказал; "это ужасно. Нельзя терять время. Она умрет из-за недостатка крови, чтобы сердце работало как надо. Необходимо немедленное переливание крови. Ты или я?"
   "Я моложе и сильнее, профессор. Это должен быть я".
   - Тогда готовься немедленно. Я принесу свою сумку. Я готов".
   Я спустился с ним вниз, и когда мы собирались, в дверь постучали. Когда мы вошли в холл, служанка только что открыла дверь, и Артур быстро вошел. Он бросился ко мне и сказал нетерпеливым шепотом:
   "Джек, я так волновалась. Я читал между строк твоего письма и был в агонии. Отцу было лучше, так что я побежала сюда, чтобы убедиться воочию. Разве это не джентльмен доктор Ван Хельсинг? Я так благодарен вам, сэр, за то, что вы пришли. Когда профессор впервые обратил на него внимание, он рассердился на то, что его прервали в такое время. ; но теперь, когда он оценил свою рослую фигуру и узнал сильное юношеское мужество, которое, казалось, исходило от него, его глаза заблестели. Без паузы он серьезно сказал ему, протягивая руку:
   "Сэр, вы пришли вовремя. Ты любовник нашей дорогой мисс. Она плохая, очень, очень плохая. Нет, дитя мое, не ходи так. Ибо он вдруг побледнел и сел в кресло почти в обмороке. - Ты должен помочь ей. Ты можешь сделать больше, чем кто-либо из живущих, и твое мужество - лучший помощник".
   "Что я могу сделать?" - хрипло спросил Артур. - Скажи мне, и я сделаю это. Моя жизнь принадлежит ей, и я отдам за нее последнюю каплю крови". Профессор обладает ярко выраженным чувством юмора, и по старому знанию я мог уловить следы его происхождения в его ответе:
   - Мой юный сэр, я прошу не столько об этом - не о последнем!
   "Что мне делать?" В его глазах горел огонь, а открытая ноздря трепетала от намерения.
   Ван Хельсинг хлопнул его по плечу.
   "Прийти!" он сказал. "Ты мужчина, и это мужчина, которого мы хотим. Ты лучше меня, лучше моего друга Джона". Артур выглядел сбитым с толку, а профессор продолжал любезно объяснять:
   "Юная мисс плоха, очень плоха. Она хочет крови, а кровь она должна получить или умереть. Мы с моим другом Джоном посоветовались; и мы собираемся осуществить то, что мы называем переливанием крови - перелить из полных вен одного в пустые вены, которые тоскуют по нему. Джон должен был отдать свою кровь, так как он моложе и сильнее меня, - тут Артур взял мою руку и крепко сжал ее в молчании, - но теперь ты здесь, ты лучше нас, старых или молодых, кто много трудится в мире мысли. Нервы у нас не такие спокойные и кровь не такая светлая, как у тебя!" Артур повернулся к нему и сказал:
   -- Если бы вы только знали, с какой радостью я готов умереть за нее, вы бы поняли...
   Он остановился с какой-то дрожью в голосе.
   "Хороший мальчик!" - сказал Ван Хельсинг. "В недалеком будущем ты будешь счастлив, что сделал все для нее, которую любишь. Иди сейчас и молчи. Вы должны поцеловать ее один раз, прежде чем это будет сделано, но тогда вы должны идти; и вы должны уйти по моему знаку. Не говорите ни слова мадам; ты же знаешь, как с ней! Не должно быть шока; любое знание этого было бы одним. Прийти!"
   Мы все пошли в комнату Люси. Артур по указанию остался снаружи. Люси повернула голову и посмотрела на нас, но ничего не сказала. Она не спала, но просто была слишком слаба, чтобы сделать усилие. Ее глаза говорили с нами; это все. Ван Хельсинг взял немного вещи из своей сумки и положил их на маленький столик с глаз долой. Затем он смешал наркотик и, подойдя к кровати, весело сказал:
   - А теперь, маленькая мисс, вот ваше лекарство. Выпей его, как хороший ребенок. Видишь, я поднимаю тебя так, что глотать легко. Да." Она приложила усилия с успехом.
   Меня поразило, как долго препарат действовал. Это, по сути, означало степень ее слабости. Время казалось бесконечным, пока сон не начал мерцать в ее веках. Наконец, однако, наркотик начал проявлять свою силу; и она погрузилась в глубокий сон. Когда профессор был удовлетворен, он позвал Артура в комнату и велел ему снять пальто. Затем он добавил: "Вы можете взять этот маленький поцелуй, пока я несу стол. Друг Джон, помоги мне!" Так что никто из нас не смотрел, пока он склонялся над ней.
   Ван Хельсинг, повернувшись ко мне, сказал:
   "Он такой молодой и сильный, а его кровь такая чистая, что нам не нужно ее дефибринировать".
   Затем быстро, но с абсолютной методичностью Ван Хельсинг провел операцию. По мере переливания что-то вроде жизни возвращалось к щекам бедной Люси, и сквозь растущую бледность Артура лицо его, казалось, сияло радостью. Через некоторое время я начал беспокоиться, потому что потеря крови сказалась на Артуре, как бы сильно он ни был. Это дало мне представление о том, какой ужасной нагрузке, должно быть, подверглась система Люси, что то, что ослабило Артура, лишь частично восстановило ее. Но лицо профессора было непроницаемо, и он стоял с часами в руке и устремлял взгляд то на пациента, то на Артура. Я мог слышать собственное сердцебиение. Вскоре он сказал тихим голосом: "Не шевелитесь ни секунды. Достаточно. Вы посещаете его; Я посмотрю на нее". Когда все было кончено, я увидел, насколько сильно ослаб Артур. Я перевязал рану и взял его за руку, чтобы увести, но тут Ван Хельсинг заговорил, не оборачиваясь, -- у этого человека, кажется, были глаза на затылке: --
   "Я думаю, храбрый любовник заслуживает еще одного поцелуя, который он вскоре получит". И так как он уже закончил свою операцию, он подогнал подушку к голове пациента. При этом узкая черная бархатная лента, которую она, кажется, всегда носит на шее, застегнутая старой бриллиантовой пряжкой, подаренной ей любовником, чуть приподнялась, и на ее шее виднелась красная отметина. Артур этого не заметил, но я мог слышать глубокое шипение вдоха - один из способов Ван Хельсинга выдать эмоции. Он ничего не сказал в данный момент, но повернулся ко мне, сказав нг: "Теперь снимите нашего храброго молодого любовника, дайте ему портвейна и дайте ему немного полежать. Затем он должен пойти домой и отдохнуть, много спать и много есть, чтобы он мог быть завербован из того, что он так отдал своей любви. Он не должен оставаться здесь. Держать! момент. Я могу предположить, сэр, что вы беспокоитесь о результате. Тогда принесите с собой, что во всех отношениях операция прошла успешно. На этот раз вы спасли ей жизнь, и вы можете идти домой и спокойно думать, что все, что может быть, есть. Я расскажу ей все, когда она выздоровеет; она все равно будет любить вас за то, что вы сделали. До свидания."
   Когда Артур ушел, я вернулся в комнату. Люси тихонько спала, но ее дыхание стало сильнее; Я видел, как шевельнулось покрывало, когда ее грудь вздымалась. У кровати сидел Ван Хельсинг, пристально глядя на нее. Бархатная полоса снова закрыла красную метку. Я спросил профессора шепотом:
   - Что вы думаете об этой отметине на ее горле?
   - Что вы об этом думаете?
   -- Я еще не осматривал ее, -- ответил я и тут же начал развязывать ленту. Над наружной яремной веной два прокола, не больших, но и нездоровых на вид. Признаков болезни не было, но края были белыми и изношенными, как будто в результате растирания. Мне сразу пришло в голову, что эта рана, или что бы это ни было, могло быть причиной этой явной потери крови; но я отказался от этой идеи, как только она сформировалась, ибо такого быть не могло. Вся постель была бы залита кровью, которую, должно быть, потеряла девушка, раз у нее осталась такая бледность, какая была до переливания.
   "Что ж?" - сказал Ван Хельсинг.
   -- Ну, -- сказал я, -- я ничего не могу с этим поделать. Профессор встал. - Я должен вернуться в Амстердам сегодня вечером, - сказал он. "Там есть книги и вещи, которые я хочу. Ты должен остаться здесь на всю ночь и не упускать из виду ее.
   - Мне нанять медсестру? Я попросил.
   - Мы лучшие няньки, ты и я. Ты всю ночь дежуришь; проследите, чтобы она была сыта и чтобы ее ничто не беспокоило. Вы не должны спать всю ночь. Позже мы сможем поспать, ты и я. Я вернусь как можно скорее. И тогда мы можем начать.
   - Можно начинать? Я сказал. - Что ты имеешь в виду?
   "Мы увидим!" он ответил, как он поспешил. Через мгновение он вернулся, просунул голову в дверь и сказал, предостерегающе подняв палец:
   "Помни, она твоя подопечная. Если ты оставишь ее и случится беда, ты не будешь спать спокойно впредь!
   Дневник доктора Сьюарда - продолжение.
   8 сентября. -Я сидела всю ночь с Люси. К сумеркам опиум улетучился, и она проснулась сама собой; она выглядела другим существом, чем до операции. У нее даже было хорошее настроение, и она была полна счастливой бодрости, но я мог видеть признаки абсолютной прострации, которую она испытала. Когда я сказал миссис Вестенра, что доктор Ван Хельсинг велел мне сесть рядом с ней, она почти отвергла эту идею, указав на возродившиеся силы дочери и отличное настроение. Однако я был тверд и готовился к своему долгому бдению. Когда служанка приготовила ее на ночь, я вошел, тем временем поужинав, и сел у кровати. Она ни в чем не возражала, но с благодарностью смотрела на меня всякий раз, когда я ловил ее взгляд. После долгого засыпания она как бы засыпала, но с усилием как будто взяла себя в руки и стряхнула с себя. Это повторялось несколько раз, с большим усилием и с более короткими паузами по мере того, как время шло. Было видно, что она не хочет спать, поэтому я сразу взялся за эту тему:
   - Ты не хочешь пойти спать?
   "Нет; Я боюсь."
   "Боюсь заснуть! Почему так? Это благо, которого мы все жаждем".
   -- Ах, если бы вы были, как я, -- если бы сон был для вас предвестием ужаса!
   "Предвестие ужаса! Что ты имеешь в виду?
   "Я не знаю; о, я не знаю. И именно это так ужасно. Вся эта слабость приходит ко мне во сне; пока я не боюсь самой мысли.
   - Но, моя дорогая девочка, ты можешь спать сегодня ночью. Я здесь, наблюдаю за вами, и могу обещать, что ничего не произойдет.
   - О, я могу тебе доверять! Я воспользовался случаем и сказал: "Я обещаю вам, что если я Если появятся какие-либо признаки дурных снов, я немедленно вас разбужу.
   "Ты сможешь? О, ты действительно будешь? Как хорошо ты ко мне. Тогда я буду спать!" И почти при этом слове она глубоко вздохнула с облегчением и снова заснула.
   Всю ночь я наблюдал за ней. Она ни разу не пошевелилась, а спала глубоким, спокойным, животворным, целебным сном. Ее губы были слегка приоткрыты, а грудь вздымалась и опускалась с мерностью маятника. На ее лице была улыбка, и было видно, что никакие дурные сны не нарушали ее душевного спокойствия.
   В Ранним утром пришла ее служанка, и я оставил ее на попечение ее, а сам пошел домой, потому что о многом беспокоился. Я отправил короткую телеграмму Ван Хельсингу и Артуру, сообщив им об отличном результате операции. Моя собственная работа, с ее многочисленными задолженностями, заняла у меня целый день, чтобы убраться; было темно, когда я смог расспросить о своем пациенте-зоофаге. Отчет был хорошим; он был довольно тихим в течение последних дня и ночи. Пока я обедал, пришла телеграмма от Ван Хельсинга из Амстердама, в которой говорилось, что я должен быть в Хиллингеме сегодня вечером, так как это может быть хорошо, и что он уезжает с ночной почтой и присоединится ко мне пораньше. утром.
   9 сентября . Когда я добрался до Хиллингема, я был очень усталым и изможденным. В течение двух ночей я почти не сомкнул глаз, и мой мозг начал чувствовать то онемение, которое знаменует мозговое истощение. Люси была в бодром настроении. Пожав мне руку, она пристально посмотрела мне в лицо и сказала:
   - Не буду засиживаться за вас сегодня вечером. Вы измотаны. Я снова совершенно здоров; действительно, я; и если кто-нибудь сядет, то я сяду с тобой". Я бы не стал спорить, но пошел поужинать. Люси пошла со мной, и, воодушевленный ее очаровательным присутствием, я отлично пообедал и выпил пару стаканов более чем превосходного портвейна. Затем Люси отвела меня наверх и показала соседнюю комнату, где горел уютный камин. - А теперь, - сказала она, - ты должен остаться здесь. Я оставлю эту дверь открытой и свою тоже. Вы можете лечь на диван, потому что я знаю, что ничто не заставит любого из вас, докторов, лечь спать, пока на горизонте есть пациент. Если мне что-нибудь понадобится, я позову, и вы можете сейчас же прийти ко мне. Я не мог не согласиться, потому что был "собачьей усталостью" и не смог бы сесть, даже если бы попытался. Итак, когда она возобновила свое обещание позвонить мне, если ей что-нибудь понадобится, я лег на диван и забыл обо всем на свете.
   Дневник Люси Вестенра.
   9 сентября. - Я чувствую себя таким счастливым сегодня вечером. Я был так ужасно слаб, что думать и двигаться было все равно, что чувствовать солнечный свет после долгого порыва восточного ветра со стального неба. Почему-то Артур чувствует себя очень, очень близко ко мне. Кажется, я чувствую тепло его присутствия во мне. Я полагаю, дело в том, что болезнь и слабость - вещи эгоистичные и обращают наш внутренний взор и сочувствие на самих себя, в то время как здоровье и сила Дайте волю Любви, и в мыслях и чувствах он сможет блуждать, где пожелает. Я знаю, где мои мысли. Если бы Артур только знал! Моя дорогая, моя дорогая, твои уши должны звенеть во сне, как мои звенят при пробуждении. О, блаженный отдых прошлой ночи! Как я спал, когда этот милый, добрый доктор Сьюард наблюдал за мной. И сегодня ночью я не буду бояться спать, так как он рядом и в пределах зова. Спасибо всем за то, что были так добры ко мне! Слава Богу! Спокойной ночи, Артур.
   Дневник доктора Сьюарда.
   10 сентября. - Я почувствовал руку профессора на моей голове и через секунду проснулся. Во всяком случае, это одна из вещей, которым мы учимся в приюте.
   - А как наш пациент?
   -- Ну, когда я ее бросил, вернее, когда она меня бросила, -- ответил я.
   - Пойдем, посмотрим, - сказал он. И мы вместе вошли в комнату.
   Штора была опущена, и я подошел, чтобы осторожно поднять ее, а Ван Хельсинг своей мягкой, кошачьей походкой подошел к кровати.
   Когда я поднял штору, и утренний солнечный свет залил комнату, я услышал тихое шипение профессора вдохновения, и, зная о его редкости, мое сердце пронзил смертельный страх. Когда я проходил мимо, он отступил назад, и его восклицание ужаса: "Gott in Himmel!" не нуждался в принуждении от его агонизирующего лица. Он поднял руку и указал на кровать, и его железное лицо стало пепельно-белым. Я почувствовал, как мои колени начинают дрожать.
   Там, на кровати, словно в обмороке, лежала бедная Люси, еще более ужасно бледная и бледная, чем когда-либо. Даже губы были белыми, а десны как будто отошли от зубов, как мы иногда видим у трупа после продолжительной болезни. Ван Хельсинг поднял ногу, чтобы топнуть в гневе, но инстинкт его жизни и многолетняя привычка не поддались ему, и он снова мягко опустил ее. "Быстрый!" он сказал. - Принеси бренди. Я полетел в столовую и вернулся с графином. Он смочил ею бедные белые губы, и мы вместе потерли ладонь, запястье и сердце. Он ощупал ее сердце и через несколько мгновений томительного ожидания сказал:
   "Еще не слишком поздно. Бьет, правда, но слабо. Вся наша работа разрушена; мы должны начать снова. Сейчас здесь нет молодого Артура; На этот раз я должен обратиться к тебе сам, друг Джон. Говоря это, он копался в своей сумке и доставал инструменты для переливания; Я снял пальто и закатал рукав рубашки. Не было возможности принять опиат j только в настоящее время, и нет необходимости в одном; и так, не медля ни минуты, мы начали операцию. Через некоторое время - это тоже не казалось коротким, потому что вытекание крови, как бы охотно оно ни было, - ужасное чувство, - Ван Хельсинг предостерегающе поднял палец. "Не шевелитесь, - сказал он, - но я боюсь, что с возрастающей силой она может проснуться; и это было бы опасно, о, так много опасности. Но я приму меры предосторожности. Я сделаю подкожную инъекцию морфия". Затем он приступил, быстро и ловко, чтобы осуществить свое намерение. Воздействие на Люси было неплохим, потому что обморок, казалось, плавно переходил в наркотический сон. С чувством личной гордости я мог видеть, как слабый румянец возвращается на бледные щеки и губы. Ни один мужчина не знает, пока не испытает этого, что значит чувствовать, как кровь его собственной жизни течет в жилы женщины, которую он любит.
   Профессор критически посмотрел на меня. "Это подойдет", - сказал он.
   "Уже?" - возразил я. "Вы взяли гораздо больше от искусства".
   На что он грустно улыбнулся и ответил:
   "Он ее любовник, ее жених . У вас есть работа, много работы для нее и для других; и настоящего будет достаточно.
   Когда мы остановили операцию, он занялся Люси, а я надавила пальцами на собственный разрез. Я лег, ожидая его досуга, чтобы позаботиться обо мне, потому что я чувствовал себя слабым и немного больным. Вскоре он перевязал мою рану и послал меня вниз за стаканом вина для себя. Когда я выходил из комнаты, он подошел ко мне и полушепотом сказал:
   "Ум, ничего не должно быть сказано об этом. Если наш молодой любовник неожиданно объявится, как и прежде, ни слова ему. Это одновременно и напугало бы его, и вызвало бы у него зависть. Их не должно быть. Так!"
   Когда я вернулся, он внимательно посмотрел на меня и сказал:
   - Ты не намного хуже. Войдите в комнату, лягте на диван и немного отдохните; тогда завтракай и приходи ко мне.
   Я следовал его приказам, потому что знал, насколько они правильны и мудры. Я выполнил свою часть работы, и теперь моей следующей обязанностью было сохранить силы. Я чувствовал себя очень слабым, и в этой слабости утрачивалось что-то от изумления происшедшим. Однако я заснул на диване, снова и снова задаваясь вопросом, как Люси сделала такое ретроградное движение, и как из нее высосали столько крови, и нигде не было никаких следов, чтобы показать это. Я думаю, что продолжал изумляться во сне, потому что во сне и наяву мои мысли всегда возвращались к маленьким проколам в ее горле и к рваному, истощенному виду их краев - жести. хотя они были.
   Люси хорошо спала весь день, а когда проснулась, была вполне здорова и сильна, хотя и не так сильно, как накануне. Увидев ее, Ван Хельсинг вышел прогуляться, оставив меня присматривать за ней, со строгим запретом ни на минуту не покидать ее. Я слышал его голос в холле, спрашивавший дорогу к ближайшему телеграфу.
   Люси свободно болтала со мной и, казалось, совершенно не осознавала, что что-то произошло. Я пытался ее развлечь и заинтересовать. Когда ее мать подошла к ней, она, казалось, не заметила никакой перемены, но с благодарностью сказала мне:
   - Мы так многим вам обязаны, доктор Сьюард, за все, что вы сделали, но сейчас вы действительно должны позаботиться о том, чтобы не переутомиться. Ты сам выглядишь бледным. Вы хотите, чтобы жена кормила вас и немного присматривала за вами; что вы делаете!" Пока она говорила, Люси покраснела, хотя это было лишь на мгновение, потому что ее бедные истощенные вены не могли долго выдерживать такой непривычный удар в голову. Реакция выражалась в чрезмерной бледности, когда она умоляюще посмотрела на меня. Я улыбнулся, кивнул и приложил палец к губам; со вздохом она откинулась на подушки.
   Ван Хельсинг вернулся через пару часов и сказал мне: "Теперь иди домой, много ешь и пей. Сделай себя сильным. Я остаюсь здесь на ночь и сам буду сидеть с маленькой мисс. Мы с тобой должны следить за этим делом, и нам не нужно, чтобы кто-то другой знал. У меня есть серьезные причины. Нет, не спрашивайте их; думай что хочешь. Не бойтесь думать даже о самом маловероятном. Доброй ночи."
   В холле ко мне подошли две горничные и спросили, не могут ли они или кто-нибудь из них посидеть с мисс Люси. Они умоляли меня позволить им; и когда я сказал, что доктор Ван Хельсинг желает, чтобы либо он, либо я сели, они довольно жалобно попросили меня заступиться за "иностранного джентльмена". Я был очень тронут их добротой. Может быть, это потому, что я сейчас слаб, а может быть, потому, что именно из-за Люси проявилась их преданность; ибо снова и снова я видел подобные примеры женской доброты. Я вернулся сюда как раз к позднему обеду; обошла - все хорошо; и отложите это, ожидая сна. Оно приближается.
   11 сентября. - Сегодня днем я ездил в Хиллингем. Застал Ван Хельсинга в отличном настроении, а Люси в гораздо лучшем. Вскоре после моего приезда профессору пришла большая посылка из-за границы. Он открыл ее с большим впечатлением - конечно, предполагаемым - и показал большой букет белых цветов.
   - Это вам, мисс Люси, - сказал он.
   "Фо я? О, доктор Ван Хельсинг!
   - Да, моя дорогая, но не для того, чтобы с тобой играть. Это лекарства". Тут Люси поморщилась. -- Нет, но их нельзя принимать в виде отвара или в виде тошнотворного средства, так что вам не нужно курить этот очаровательный нос, иначе я укажу моему другу Артуру, какие горести ему придется пережить, увидев столько красоты, что он так любит так сильно передергивать. Ага, моя хорошенькая мисс, ты снова выпрямила такой милый носик. Это лекарство, но вы не знаете как. Я повешу его тебе на окно, сделаю красивый венок и повешу тебе на шею, чтобы ты хорошо спала. О, да! они, подобно цветку лотоса, заставят забыть о вашей беде. Он так пахнет водами Леты и тем источником молодости, который конкистадоры искали во Флориде и слишком поздно нашли.
   Пока он говорил, Люси рассматривала цветы и нюхала их. Теперь она бросила их, сказав то ли со смехом, то ли с отвращением:
   - О, профессор, я полагаю, вы просто подшучиваете надо мной. Да ведь эти цветы всего лишь обыкновенный чеснок.
   К моему удивлению, Ван Хельсинг встал и сказал со всей своей суровостью, стиснув железную челюсть и сдвинув кустистые брови:
   "Не шути со мной! Я никогда не шучу! Во всем, что я делаю, есть мрачная цель; и я предупреждаю вас, чтобы вы не мешали мне. Заботьтесь о других, если не о себе". Затем, увидев, что бедняжка Люси напугана, а она вполне могла быть, он продолжил мягче: - О, маленькая мисс, моя дорогая, не бойтесь меня. Я делаю только для вашего блага; но есть много пользы для вас в этих столь обычных цветов. Видишь ли, я сам размещаю их в твоей комнате. Я делаю себе венок, который вы должны носить. Но тише! не говорить другим, которые задают такие любознательные вопросы. Мы должны повиноваться, а молчание - часть послушания; а послушание должно привести вас сильными и здоровыми в любящие руки, которые ждут вас. А теперь посиди немного. Пойдем со мной, друг Джон, и ты поможешь мне украсить комнату моим чесноком, который находится далеко от Харлема, где мой друг Вандерпул круглый год выращивает травы в своих теплицах. Я должен был телеграфировать вчера, иначе их бы здесь не было.
   Мы вошли в комнату, взяв с собой цветы. Действия Профессора, безусловно, были странными, и их нельзя было найти ни в одной фармакопее, о которой я когда-либо слышал. Сначала он запер окна и надежно запер их; затем, взяв пригоршню цветов, он растер ими все рамы, как бы желая, чтобы каждое дуновение воздуха, которое могло проникнуть внутрь, было наполнено чесночным запахом. Затем струйкой он трет кровать по всему косяку двери, вверху, внизу и с каждой стороны, и вокруг камина таким же образом. Все это казалось мне гротескным, и вскоре я сказал:
   "Что ж, профессор, я знаю, что у вас всегда есть причина для того, что вы делаете, но это меня определенно озадачивает. Хорошо, что у нас здесь нет скептиков, иначе он сказал бы, что вы применяете какое-то заклинание, чтобы отпугнуть злого духа.
   "Возможно, я!" - тихо ответил он, начиная плести венок, который Люси должна была носить на шее.
   Затем мы подождали, пока Люси приготовит себе туалет на ночь, а когда она легла в постель, он пришел и сам повязал ей на шею чесночный венок. Последними словами, которые он сказал ей, были:
   "Смотрите, не потревожьте его; и даже если в комнате тесно, не открывай сегодня ни окна, ни двери.
   - Обещаю, - сказала Люси, - и тысячу раз благодарю вас обоих за всю вашу доброту ко мне! О, что я сделал, чтобы быть благословленным такими друзьями?"
   Когда мы выехали из дома в моей ширинке, которая ждала меня, Ван Хельсинг сказал:
   "Сегодня ночью я могу спать спокойно, а спать я хочу - две ночи в пути, много чтения в промежутке между ними, и много беспокойства в следующий день, и ночь, чтобы сидеть, не моргая. Завтра рано утром ты позовешь меня, и мы сойдемся, чтобы увидеть нашу хорошенькую барышню, настолько более сильную для моего "заклинания", которое у меня есть. Хо! хо!"
   Он казался таким уверенным, что я, вспомнив свою уверенность двумя днями ранее и с пагубным результатом, почувствовал благоговение и смутный ужас. Должно быть, моя слабость заставила меня колебаться сказать об этом моему другу, но тем более я чувствовала это, как непролитые слезы.
   ГЛАВА XI
   Дневник Люси Вестенра.
   12 сентября. - Как хорошо они все ко мне относятся. Я очень люблю этого дорогого доктора Ван Хельсинга. Интересно, почему он так беспокоился об этих цветах. Он даже напугал меня, он был таким свирепым. И все же он, должно быть, был прав, потому что я уже чувствую от них утешение. Почему-то мне не страшно остаться одной сегодня ночью, и я могу заснуть без страха. мне нужно н не обращайте внимания на хлопанье рук за окном. О, ужасная борьба, которую я так часто вел в последнее время против сна; боль бессонницы или боль боязни сна, с такими неведомыми ужасами, какие она имеет для меня! Как блаженны некоторые люди, в жизни которых нет ни страхов, ни опасений; для кого сон - это благословение, которое приходит каждую ночь и не приносит ничего, кроме сладких снов. Что ж, вот я сегодня ночью, надеясь уснуть, и лежу, как Офелия в пьесе, с "девственными хлопотами и девичьими потасовками". Раньше я никогда не любила чеснок, но сегодня он восхитителен! В его запахе покой; Я чувствую, что сон уже приближается. Всем спокойной ночи.
   Дневник доктора Сьюарда.
   13 сентября. - Заехал в Беркли и застал Ван Хельсинга, как обычно, вовремя. Заказанная в гостинице карета уже ждала. Профессор взял свою сумку, которую теперь всегда носит с собой.
   Пусть все будет проставлено ровно. Ван Хельсинг и я прибыли в Хиллингем в восемь часов. Это было прелестное утро; яркое солнце и вся свежесть ранней осени казались завершением годовой работы природы. Листья превращались во все виды красивых цветов, но еще не начали падать с деревьев. Когда мы вошли, мы встретили миссис Вестенру, выходящую из утренней комнаты. Она всегда рано встает. Она тепло поприветствовала нас и сказала:
   "Вы будете рады узнать, что Люси лучше. Милое дитя еще спит. Я заглянул в ее комнату и увидел ее, но не вошел, чтобы не побеспокоить ее". Профессор улыбнулся и выглядел весьма ликующим. Он потер руки и сказал:
   "Ага! Я думал, что поставил диагноз. Мое лечение работает", на что она ответила:
   - Вы не должны приписывать себе все заслуги, доктор. Состояние Люси этим утром отчасти связано со мной.
   - Что вы имеете в виду, мэм? - спросил профессор.
   "Ну, я беспокоился о милой девочке ночью и пошел в ее комнату. Она крепко спала - так крепко, что даже моего прихода не было ке ее. Но в комнате было ужасно душно. Повсюду было много этих ужасных, сильно пахнущих цветов, и у нее на шее даже был целый букет из них. Я боялся, что тяжелый запах будет слишком сильным для дорогого ребенка в ее слабом состоянии, поэтому я убрал их все и приоткрыл немного окно, чтобы впустить немного свежего воздуха. Вы будете довольны ею, я уверен.
   Она удалилась в свой будуар, где обычно рано завтракала. Пока она говорила, я наблюдал за лицом профессора и видел, как оно стало пепельно-серым. Ему удавалось сохранять самообладание в присутствии бедной дамы, потому что он знал ее состояние и то, насколько пагубным может быть удар; он на самом деле улыбнулся ей, когда он открыл дверь, чтобы она могла пройти в свою комнату. Но в тот момент, когда она исчезла, он резко и резко потащил меня в столовую и закрыл дверь.
   Тогда, впервые в жизни, я увидел, как Ван Хельсинг сломался. Он воздел руки над головой в каком-то немом отчаянии и потом беспомощно забил ладонями; наконец он сел на стул и, закрыв лицо руками, зарыдал громкими, сухими рыданиями, которые, казалось, исходили от самого мучительного сердца его. Затем он снова воздел руки, как бы обращаясь ко всей вселенной. "Бог! Бог! Бог!" он сказал. "Что же мы сделали, что сделала эта бедняжка, что мы так мучаемся? Есть ли среди нас еще судьба, ниспосланная из древнего языческого мира, что так должно быть и таким образом? Эта бедная мать, ничего не подозревая и все к лучшему, как она думает, делает такую вещь, что теряет тело и душу своей дочери; и мы не должны ей говорить, мы не должны даже предупреждать ее, иначе она умрет, а потом оба умрут. О, как мы окружены! Как против нас все силы бесовские!" Внезапно он вскочил на ноги. "Пойдем, - сказал он, - пойдем, надо посмотреть и действовать. Черти или не черти, или все черти сразу, неважно; мы все равно боремся с ним. Он подошел к двери за своей сумкой; и вместе мы поднялись в комнату Люси.
   Я снова задернул штору, а Ван Хельсинг направился к кровати. На этот раз он не вздрогнул, глядя на бедное лицо с той же ужасной восковой бледностью, что и раньше. У него был взгляд суровой печали и бесконечной жалости.
   - Как я и ожидал, - пробормотал он с тем шипящим вдохновением, которое так много значило. Не говоря ни слова, он пошел и запер дверь, а потом стал раскладывать на столике инструменты для очередной операции по переливанию крови. Я давно осознал необходимость и начал принимать ff мое пальто, но он остановил меня предостерегающей рукой. "Нет!" он сказал. "Сегодня вы должны оперировать. Я предоставлю. Ты уже ослаб". Говоря это, он снял пальто и закатал рукав рубашки.
   Опять операция; снова наркотик; опять некоторый румянец на пепельных щеках и ровное дыхание здорового сна. На этот раз я наблюдал, как Ван Хельсинг набирался сил и отдыхал.
   Вскоре он воспользовался случаем и сказал миссис Вестенра, что она не должна ничего уносить из комнаты Люси, не посоветовавшись с ним; что цветы имели лечебное значение и что вдыхание их запаха было частью системы лечения. Затем он сам взял на себя заботу об этом деле, сказав, что будет бодрствовать этой ночью и следующей и сообщит мне, когда приходить.
   Еще через час Люси очнулась ото сна, свежая и бодрая, и, казалось, не сильно ухудшилась после своего ужасного испытания.
   Что все это значит? Я начинаю задаваться вопросом, не начинает ли моя давняя привычка жить среди безумцев сказываться на моем собственном мозгу.
   Дневник Люси Вестенра.
   17 сентября. - Четыре дня и ночи мира. Я снова становлюсь настолько сильным, что едва узнаю себя. Как будто я пережил какой-то долгий кошмар и только что проснулся, чтобы увидеть прекрасное солнце и почувствовать свежий утренний воздух вокруг себя. У меня смутное полувоспоминание о долгих, тревожных временах ожидания и страха; темнота, в которой не было даже боли надежды, чтобы сделать нынешнее горе еще более острым: а затем долгие периоды забвения, и возвращение к жизни, как ныряльщик, преодолевающий большой напор воды. Однако с тех пор, как со мной был доктор Ван Хельсинг, все эти дурные сны, кажется, прошли; шумы, пугавшие меня до потери сознания, - хлопанье в окна, отдаленные голоса, казавшиеся мне такими близкими, резкие звуки, доносившиеся не знаю откуда и приказывавшие мне делать не знаю что, - все это прекратился. Теперь я ложусь спать без всякого страха перед сном. Я даже не пытаюсь бодрствовать. Я очень полюбил чеснок, и каждый день из Харлема мне привозят целую коробку. Сегодня вечером доктор Ван Хельсинг уезжает, так как он должен уехать на один день в Амстердам. Но за мной не нужно наблюдать; Я достаточно здоров, чтобы меня оставили в покое. Слава Богу ради матери и дорогого Артура, и за всех наших друзей, которые были так добры! я даже не почувствует перемены, потому что прошлой ночью доктор Ван Хельсинг большую часть времени спал в своем кресле. Я дважды находил его спящим, когда просыпался; но я не боялся снова заснуть, хотя ветки, или летучие мыши, или что-то еще почти сердито дремали о оконные стекла.
   "Пэлл-Мэлл Газетт", 18 сентября.
   СБЕЖАЩИЙ ВОЛК.
   ОПАСНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НАШЕГО ИНТЕРВЬЮЕРА.
   Интервью со смотрителем Зоологического сада.
   После многих запросов и почти такого же количества отказов, постоянно используя слова "Pall Mall Gazette" как своего рода талисман, мне удалось найти хранителя секции Зоологического сада, в которую входит отдел волков. Томас Билдер живет в одном из коттеджей в ограде за конурой для слонов и как раз сидел за чаем, когда я его нашел. Томас и его жена - люди гостеприимные, пожилые и бездетные, и если образец их гостеприимства, которым я наслаждался, среднего рода, их жизнь должна быть довольно комфортной. Хранитель не вступал в то, что он называл "делом", пока ужин не закончился, а мы все остались довольны. Потом, когда стол был убран и он закурил трубку, он сказал:
   - Теперь, сэр, вы можете продолжать и спрашивать меня, чего хотите. Вы извините меня перед едой, когда я отказываюсь говорить на праздничные темы. Я даю волкам, шакалам и гиенам во всей нашей секции их чай, прежде чем начать задавать им вопросы.
   - Как ты имеешь в виду, задавай им вопросы? - спросил я, желая ввести его в болтливый юмор.
   "Их шестом по голове - это в одну сторону; Чесание их ушей - другое, когда джентльмены, как флеш, хотят немного показать своим девчонкам. Я не особо возражаю против хлопот - повозиться с шестом перед тем, как бросить им обед; но я жду, пока они не выпьют свой херес и кофе, так сказать, пока я примеряю с ушами. Имейте в виду, - философски добавил он, - в нас есть много того же, что и в них, этих животных. Вот ты приходишь и задаешь мне вопросы о моих делах, а я такой ворчливый, только из-за твоего цветущего арф-фунта я бы видел, как ты взорвался, прежде чем я бы ответил. Даже когда вы саркастически спросили меня, не хочу ли я, чтобы вы спросили суперинтенданта, не могли бы вы задать мне вопросы. Без обид я тэ Ты можешь пойти в элл?
   "Ты сделал."
   - А когда ты сказал, что пожалуешься на меня за использование нецензурной лексики, меня это просто поразило; но 'arf-quid сделал это все в порядке. Я не собирался драться, поэтому я ждал еды и поступал со своей совой, как делают волки, львы и тигры. Но, Боже, как же ты любишь свое искусство, теперь, когда старая женщина засунула в меня кусок своего пирога и ополоснула меня своим цветущим старым чайником, и я закурил, ты можешь почесать мне уши за это. всего, чего ты стоишь, и не вытянешь из меня даже рычания. Двигайтесь вместе со своими вопросами. Я знаю, на что ты идешь, это сбежавший волк.
   "В яблочко. Я хочу, чтобы вы высказали мне свое мнение об этом. Просто скажи мне, как это произошло; и когда я узнаю факты, я заставлю вас сказать, что, по вашему мнению, было причиной этого и чем, по вашему мнению, кончится все это дело.
   - Хорошо, шеф. Это о старой истории. Этот волк, которого мы звали Берсикером, был одним из трех серых волков, привезенных из Норвегии к Ямраху, которого мы купили у него четыре года назад. Он был славным, воспитанным волком, о котором никогда не было хлопот говорить. Меня больше удивляет то, что он хочет выбраться, ни какое-либо другое животное в этом месте. Но там уже нельзя доверять ни волкам, ни женщинам.
   - Не обращайте на него внимания, сэр! прервала миссис Том, с веселым смехом. - Он так долго заботится о зверях, что будь благословен, если он сам не похож на старого волка! Но у него нет руки.
   "Ну, сэр, прошло около двух часов после вчерашнего кормления, когда я впервые слышу о своем беспокойстве. Я готовил помет в обезьяннике для молодой пумы, которая заболела; но когда я услышал визг и сов, я сразу же ушел. Берсикер рвался, как сумасшедший, у барной стойки, как будто хотел выбраться. Народу в тот день было немного, и под рукой был только один человек, высокий, худощавый, с крючковатым носом и остроконечной бородой, в которой торчало несколько седых волосков. У него был суровый, холодный взгляд и красные глаза, и я как-то невзлюбил его, потому что, казалось, это он их раздражал. Он надел белые лайковые перчатки, указал мне на животных и сказал: "Хранитель, эти волки, кажется, чем-то расстроены".
   "Может быть, это ты, - говорю я, потому что мне не нравилось его высокомерие. Он не рассердился, как я надеялся, но улыбнулся какой-то наглой улыбкой, с ртом, полным белых острых зубов. "О нет, я им не понравлюсь", - говорит он.
   "О, да, будут", - говорю я, подражая ему. "Они всегда любят кость или двое, чтобы почистить зубы о чаепитии, которое у вас "как мешок".
   - Что ж, это было странно, но когда звери увидели, что мы разговариваем, они легли, и когда я подошел к Берсикеру, он позволил мне погладить себя по ушам, как всегда. Что там человек перешел, и благословил, но если бы он не приложил руку и не погладил бы и старого волка по ушам!
   "Осторожно, - говорю я. - Берсикер быстр".
   "Неважно, - говорит он. - Я к ним привык!
   "Вы сами занимаетесь бизнесом?" Я говорю, повторяя свое слово, для человека, который торгует волками, anceterer, хороший друг сторожей.
   "Нет, - говорит он, - не совсем в этом бизнесе, но я "приручил нескольких". И с этими словами он поднимает свой перлит, как лорд, и уходит. Старый Берсикер не спускал с него глаз, пока тот не скрылся из виду, а потом пошел и лег в углу и не выходил из дома до вечера. Так вот, в первую ночь, как только взошла луна, все волки тут зарычали. Им не на что жаловаться. Рядом не было никого, кроме кого-то, кто явно звал собаку где-то за оградой на Парк-роуд. Раз или два я выходил посмотреть, все ли в порядке, и так оно и было, и тут сова прекратилась. Незадолго до двенадцати часов я только что огляделся, прежде чем свернуть и разорить меня, но когда я оказываюсь напротив клетки старого Берсикера, я вижу, что рельсы сломаны и искривлены, а клетка пуста. И это все, что я знаю для подтверждения.
   - Кто-нибудь еще что-нибудь видел?
   "Один из наших садовников примерно в это время возвращался домой из гармони, когда он увидел большую серую собаку, выходящую из-за края сада. По крайней мере, так он говорит, но сам я за это мало даю, потому что если он и давал, то ни словом не обмолвился об этом своей хозяйке, когда пришел домой, а только после побега волка. стало известно, и мы всю ночь охотились в парке за Берсикером, что он ничего не видел. Я лично считал, что реклама "армонии" залезла ему в голову".
   - А теперь, мистер Билдер, можете ли вы как-нибудь объяснить побег волка?
   -- Что ж, сэр, -- сказал он с подозрительной скромностью, -- я думаю, что могу; но я не знаю, как вас удовлетворит эта теория.
   "Конечно, я буду. Если такой человек, как вы, знающий животных по опыту, не может, во всяком случае, отважиться на догадку, кто вообще может попытаться?
   -- Что ж, сэр, я объясняю это так; мне кажется, что волк убежал - именно потому, что хотел уйти".
   По тому, как искренне рассмеялись Томас и его жена над этой шуткой, я понял, что она и раньше приносила пользу, и что все объяснение было просто тщательно продуманной рекламой. Я не мог шутить с достойным Томасом, но я думал, что знаю более верный путь к его сердцу, поэтому я сказал:
   "Теперь, мистер Билдер, мы будем считать, что первая половина соверена отработана, и этот его брат ждет, чтобы его потребовали, когда вы сказали мне, что, по вашему мнению, произойдет".
   - Вы правы, сэр, - бодро сказал он. -- Вы извините меня, я знаю, за то, что я вас подтруниваю, но старая женщина подмигнула мне, что было все равно, что сказать мне продолжать.
   "Ну я никогда!" сказала старушка.
   "Мое мнение таково: этот волк где-то бродит. Садовник, которого не помнит, сказал, что он мчался на север быстрее, чем могла бы двигаться лошадь; но я ему не верю, потому что, видите ли, сэр, ни волки, ни собаки больше не скачут, они не так устроены. Волки - прекрасные персонажи в сборнике сказок, и я думаю, что когда они собираются в стаи и действительно ловят что-то более страшное, чем они сами, они могут поднять дьявольский шум и порубить это, что бы это ни было. Но, господи, в реальной жизни волк всего лишь низкое существо, и вполовину не такое умное и смелое, как хорошая собака; и не половина четверти так много борьбы в'im'im. Этот не привык ни драться, ни даже добывать себе пропитание, а скорее где-то в парке, бродит и дрожит, и, если вообще думает, гадает, где он должен получить свой завтрак от; или, может быть, он спустился в какой-то район и находится в угольном погребе. Боже мой, не вздрогнет ли какая-нибудь кухарка, когда увидит, как его зеленые глаза сияют на нее из темноты! Если он не может достать еду, он обязан ее искать, и, может быть, ему удастся вовремя наткнуться на мясную лавку. Если нет, и какая-нибудь нянька гуляет с солдатом, оставив дитя в коляске, - ну, тогда я не удивлюсь, если перепись будет на одного ребенка меньше. Это все."
   Я протягивал ему полсоверена, когда что-то ударилось об окно, и лицо мистера Билдера увеличилось вдвое от удивления.
   "Боже, благослови меня!" он сказал. - Если нет старого Берсикера, возвращайся сам!
   Он подошел к двери и открыл ее; мне казалось, что это совершенно ненужная процедура. Я всегда думал, что дикое животное никогда не выглядит так хорошо, как когда между нами находится какое-то препятствие явной прочности; личный опыт скорее усилил, чем ослабил эту идею.
   В конце концов, однако, нет ничего лучше обычая, ибо ни Билдер, ни его жена не думали о волке больше, чем я о собаке. Само животное было таким же миролюбивым и благовоспитанным, как отец всех картинных волков - бывшая подруга Красной Шапочки, но в то же время двигавшая своей уверенностью в маскараде.
   Вся сцена представляла собой невыразимую смесь комедии и пафоса. Злой волк, на полдня парализовавший Лондон и заставивший всех детей в городе дрожать в ботинках, пребывал там в каком-то раскаянии, и его принимали и гладили, как блудного сына лисички. Старый Билдер с нежнейшей заботливостью осмотрел его целиком и, когда он кончил со своим раскаянием, сказал:
   "Вот, я знал, что бедняга попадет в какую-нибудь беду; Разве я не говорил это все время? Вот его голова вся изрезана и полна битого стекла. Он перелезал через какую-то цветущую стену или что-то в этом роде. Стыдно, что людям разрешено украшать стены разбитыми бутылками. Вот что из этого получается. Пойдем, Берсикер.
   Он взял волка, запер его в клетке с куском мяса, удовлетворявшим, во всяком случае, количеством, элементарным условиям откормленного теленка, и пошел докладывать.
   Я также вышел, чтобы сообщить единственную доступную сегодня информацию о странной выходке в Зоопарке.
   Дневник доктора Сьюарда.
   17 сентября. - После обеда я был занят в своем кабинете, вывешивая свои книги, которые из-за другой работы и частых визитов к Люси, к сожалению, просрочены. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату ворвался мой пациент с искаженным от страсти лицом. Я был ошеломлен, потому что случай, когда пациент по своей воле проникает в кабинет суперинтенданта, почти неизвестен. Не останавливаясь ни на мгновение, он сделал прямо на меня. В руке у него был обеденный нож, и, видя, что он опасен, я старался держать стол между нами. Однако он был слишком быстр и силен для меня; Прежде чем я смог удержать равновесие, он ударил меня и довольно сильно порезал мне левое запястье. Однако, прежде чем он успел нанести новый удар, я попал справа, и он растянулся на спине на полу. Мое запястье обильно истекало кровью, и на ковер стекала небольшая лужица. Я увидел, что мой друг не намерен прилагать дальнейших усилий, и занялся перевязкой запястья, все время не сводя настороженного взгляда с распростертой фигуры. Когда вбежали служители, и мы обратили на него внимание, его занятость меня даже огорчила. Он был лжи лежа на животе на полу и слизывая, как собака, кровь, стекавшую с моего раненого запястья. Он был легко закреплен и, к моему удивлению, совершенно спокойно шел с сопровождающими, просто повторяя снова и снова: "Кровь - это жизнь! Кровь - это жизнь!"
   Я не могу позволить себе потерять кровь прямо сейчас; В последнее время я потерял слишком много для своего физического здоровья, а затем длительное напряжение болезни Люси и ее ужасные фазы сказываются на мне. Я перевозбужден и утомлен, и мне нужен отдых, отдых, отдых. К счастью, Ван Хельсинг не вызвал меня, так что мне не нужно отказываться от сна; сегодня вечером я не мог хорошо обойтись без него.
   Телеграмма, Ван Хельсинг, Антверпен, Сьюарду, Карфакс.
   (Отправлено в Карфакс, Суссекс, без указания графства; доставлено с опозданием на двадцать два часа.)
   " 17 сентября. - Не забудьте быть сегодня вечером в Хиллингэме. Если вы не наблюдаете все время часто, посетите и убедитесь, что цветы расположены так, как они расположены; очень важно; не ошибиться. Буду с вами как можно скорее после прибытия".
   Дневник доктора Сьюарда.
   18 сентября. - Только что на поезд в Лондон. Прибытие телеграммы Ван Хельсинга наполнило меня тревогой. Целая ночь потеряна, и я знаю по горькому опыту, что может случиться за ночь. Конечно, возможно, что все может быть хорошо, но что могло произойти? Несомненно, над нами навис какой-то ужасный рок, и любая возможная случайность должна помешать нам во всем, что мы пытаемся сделать. Я возьму этот цилиндр с собой, и тогда я смогу закончить запись о фонографе Люси.
   Меморандум, оставленный Люси Вестенрой.
   17 сентября. Ночь. - Я пишу это и оставляю на виду, чтобы кто-нибудь случайно не попал из-за меня в беду. Это точная запись того, что произошло сегодня ночью. Я чувствую, что умираю от слабости, и у меня едва хватает сил писать, но это необходимо сделать, если я умру при этом.
   Я легла спать, как обычно, позаботившись о том, чтобы цветы были расставлены так, как приказал доктор Ван Хельсинг, и вскоре заснула.
   Меня разбудил хлопанье в окно, которое началось после той лунатической прогулки по скале в Уитби, когда меня спасла Мина, и которое теперь я так хорошо знаю. Я не боялся, но мне очень хотелось, чтобы доктор Сьюард был в соседней комнате, как сказал доктор Ван Хельсинг, чтобы я мог наполнил его. Я попытался заснуть, но не смог. Затем ко мне пришел старый страх сна, и я решил бодрствовать. Извращенно сон пытался прийти тогда, когда я этого не хотел; поэтому, так как я боялся оставаться один, я открыл дверь и крикнул: "Есть ли там кто-нибудь?" Ответа не было. Я боялась разбудить маму и поэтому снова закрыла дверь. Потом снаружи, в кустах, я услышал вой, похожий на собачий, но более свирепый и глубокий. Я подошел к окну и выглянул наружу, но ничего не увидел, кроме большой летучей мыши, которая, очевидно, билась крыльями об окно. Поэтому я снова лег в постель, но решил не засыпать. В настоящее время дверь открылась, и мать заглянула; увидев по движению моему, что я не сплю, вошла и села рядом со мной. Она сказала мне еще ласковее и тише, чем обычно:
   - Я беспокоился о тебе, дорогая, и пришел проверить, все ли с тобой в порядке.
   Я боялся, что она может простудиться, сидя там, и попросил ее войти и переспать со мной, поэтому она пришла в постель и легла рядом со мной; она не сняла халата, потому что сказала, что побудет немного, а потом вернется в свою постель. Когда она лежала у меня на руках, а я у нее, в окно снова донеслись хлопанье и стук. Она вздрогнула и немного испугалась и закричала: "Что это?" Я пытался ее успокоить и, наконец, преуспел, и она затихла; но я слышал, как ее бедное милое сердце все еще ужасно бьется. Через некоторое время в кустах снова раздался тихий вой, а вскоре после этого раздался грохот в окно, и на пол посыпалось много битого стекла. Шторку отдуло ворвавшимся ветром, и в проеме разбитых стекол показалась голова большого, изможденного серого волка. Мать в испуге вскрикнула, с трудом приняла сидячее положение и отчаянно хваталась за все, что могло ей помочь. Среди прочего, она схватила венок из цветов, который доктор Ван Хельсинг настоял на том, чтобы я повесила его на шею, и оторвала его от меня. На секунду или две она приподнялась, указывая на волка, и в горле у нее было странное и ужасное бульканье; потом она упала, как будто ее ударила молния, и ее голова ударилась о мой лоб, и у меня закружилась голова на мгновение или два. Комната и все вокруг, казалось, закружились. Я не сводил глаз с окна, но волк запрокинул голову, и сквозь разбитое окно влетело целое мириады маленьких пятнышек окно, и кружится и кружится, как столб пыли, который путешественники описывают, когда в пустыне бывает самун. Я хотел пошевелиться, но на мне было какое-то заклятие, и бедное матушкино бедное тело, которое, казалось, уже остыло, потому что ее милое сердце перестало биться, тяготило меня; и я не помнил больше какое-то время.
   Время казалось недолгим, но очень, очень ужасным, пока я снова не пришел в сознание. Где-то рядом звонил проходящий колокол; собаки вокруг выли; а в нашем кустике, казалось бы, совсем рядом, пел соловей. Я был ошеломлен и оцепенел от боли, ужаса и слабости, но звук соловья казался голосом моей умершей матери, вернувшимся, чтобы утешить меня. Звуки, казалось, разбудили и служанок, потому что я слышал, как их босые ноги топают за моей дверью. Я позвал их, и они вошли, и когда они увидели, что случилось, и что это лежало надо мной на кровати, они закричали. Ветер ворвался в разбитое окно, и дверь захлопнулась. Они подняли тело моей дорогой матери и положили ее, накрытую простыней, на кровать после того, как я встал. Все они были так напуганы и нервничали, что я приказал им пойти в столовую и выпить по стакану вина. Дверь распахнулась на мгновение и снова закрылась. Служанки завизжали, а потом все вместе пошли в столовую; и я возложил те цветы, которые у меня были, на мою дорогую маму грудь. Когда они были там, я вспомнил, что сказал мне доктор Ван Хельсинг, но мне не хотелось их убирать, и, кроме того, теперь со мной сидели некоторые слуги. Я был удивлен, что горничные не вернулись. Я позвал их, но не получил ответа, поэтому пошел в столовую искать их.
   У меня сжалось сердце, когда я увидел, что произошло. Все четверо беспомощно лежали на полу, тяжело дыша. Графин с хересом стоял на столе наполовину полон, но вокруг стоял странный едкий запах. Я заподозрил неладное и осмотрел графин. Пахло лауданумом, и, заглянув на буфет, я обнаружил, что бутылка, которую использует для нее доктор матери, - о! использовал - был пуст. Что мне делать? Что мне делать? Я снова в комнате с мамой. Я не могу оставить ее, и я один, если не считать спящих слуг, которых кто-то накачал наркотиками. Наедине с мертвецами! Я не смею выйти, потому что слышу низкий вой волка через разбитое окно.
   Воздух кажется наполненным пылинками, плывущими и кружащимися на сквозняке из окна, а огни горят синим и тусклым. Что мне делать? Божий щит м е от зла этой ночью! Я спрячу эту бумагу у себя на груди, где они найдут ее, когда придут укладывать меня. Моя дорогая мама ушла! Мне тоже пора идти. Прощай, дорогой Артур, если я не переживу этой ночи. Храни тебя бог, дорогая, и помоги мне бог!
   ГЛАВА XII
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА
   18 сентября. - Я сразу поехал в Хиллингем и приехал рано. К Пригнав кэб у ворот, я в одиночестве пошел вверх по аллее. Я осторожно постучал и позвонил как можно тише, потому что боялся побеспокоить Люси или ее мать и надеялся лишь привести к двери слугу. Через некоторое время, не найдя ответа, я снова постучал и позвонил; до сих пор нет ответа. Я проклял лень слуг, что они ложатся в постель в такой час, -- ибо было уже десять часов, -- и поэтому снова звонил и стучал, но уже более нетерпеливо, но все еще без ответа. До сих пор я винил только слуг, а теперь ужасный страх начал одолевать меня. Было ли это запустение всего лишь еще одним звеном в цепи рока, которая, казалось, затягивалась вокруг нас? Действительно ли это был дом смерти, в который я пришел слишком поздно? Я знал, что минуты, даже секунды промедления могли означать часы опасности для Люси, если бы у нее снова случился один из тех ужасных рецидивов; и я обошел дом, пытаясь найти где-нибудь вход.
   Я не мог найти никаких способов проникновения. Все окна и двери были заперты и заперты, и я, озадаченный, вернулся на крыльцо. При этом я услышал быстрый топот копыт быстро гонимой лошади. Они остановились у ворот, и через несколько секунд я встретил Ван Хельсинга, бегущего по проспекту. Увидев меня, он ахнул:
   "Тогда это был ты, и только что прибыл. Как она? Мы опоздали? Ты не получил мою телеграмму?
   Я ответил так быстро и связно, как только мог, что получил его телеграмму только рано утром и не терял ни минуты, приходя сюда, и что я не могу заставить никого в доме услышать меня. Он сделал паузу и, приподняв шляпу, торжественно сказал:
   - Тогда я боюсь, что мы опоздали. Да будет воля Божия!" Со своей обычной восстанавливающей энергией он продолжил: "Пойдем. Если нет пути, чтобы войти, мы должны сделать один. Время теперь для нас все".
   Мы обошли дом сзади, где было кухонное окно. Профессор достал из своего футляра маленькую хирургическую пилу и, передав ее мне, указал на железные решетки, охранявшие окно. Я атаковал их сразу и очень скоро прорубил троих из них. Потом длинным тонким ножом отодвинули крепление створки и открыли окно. Я помог профессору войти и последовал за ним. Никого не было ни на кухне, ни в комнатах для прислуги, находившихся поблизости. На ходу мы осмотрели все комнаты и в столовой, тускло освещенной лучами света сквозь ставни, нашли лежащих на полу четырех служанок. Нечего было думать, что они умерли, ибо их хриплое дыхание и едкий запах опиума в комнате не оставляли сомнений в их состоянии. Мы с Ван Хельсингом посмотрели друг на друга, и когда мы отошли, он сказал: : "Мы можем заняться ими позже".
   Потом мы поднялись в комнату Люси. На мгновение или два мы остановились у двери, чтобы прислушаться, но не было слышно ни звука. С бледными лицами и дрожащими руками мы осторожно открыли дверь и вошли в комнату.
   Как мне описать то, что мы видели? На кровати лежали две женщины, Люси и ее мать. Последняя лежала дальше всех, и она была накрыта белой простыней, край которой отдуло сквозняком через разбитое окно, обнажая осунувшееся, белое лицо с застывшим на нем выражением ужаса. Рядом с ней лежала Люси с бледным и еще более осунувшимся лицом. Цветы, висевшие у нее на шее, мы нашли на груди ее матери, а ее шея была обнажена, открывая две маленькие ранки, которые мы заметили раньше, но выглядевшие ужасно белыми и изуродованными. Не говоря ни слова, профессор склонился над кроватью, его голова почти касалась груди бедной Люси; затем он быстро повернул голову, как человек, который слушает, и, вскочив на ноги, закричал мне:
   "Еще не поздно! Быстрый! быстрый! Принеси бренди!"
   Я спустился вниз и вернулся с ним, стараясь понюхать и попробовать его, чтобы он тоже не был одурманен, как графин с хересом, который я нашел на столе. Служанки еще дышали, но беспокойнее, и мне показалось, что действие наркотика проходит. Я не остался удостовериться, а вернулся в Ван Хельсинг. Он втирал бренди, как и в другой раз, в ее губы и десны, в ее запястья и ладони. Он сказал мне:-
   "Я могу сделать это, все, что может быть в настоящее время. Иди разбуди этих горничных. Щёлкните их по лицу мокрым полотенцем и сильно щёлкните. Заставьте их получить тепло и огонь и теплую ванну. Эта бедняжка почти так же холодна, как та, что рядом с ней. Ее нужно нагреть, прежде чем мы сможем сделать что-нибудь еще.
   Я сразу пошел и без особого труда разбудил трех женщин. Четвертая была еще совсем юной девушкой, и на нее препарат, видимо, подействовал сильнее. , так что я поднял ее на диван и дал ей спать. Остальные сначала были ошеломлены, но когда к ним вернулись воспоминания, они плакали и рыдали в истерической манере. Однако я был с ними суров и не давал им говорить. Я сказал им, что одной жизни достаточно, чтобы ее потерять, и что если они промедлят, то пожертвуют мисс Люси. Итак, рыдая и плача, они шли своей дорогой, полуодетые, как и были, и приготовили огонь и воду. К счастью, пожары на кухне и в котле были еще живы, а недостатка в горячей воде не было. Мы приняли ванну, вынесли Люси, как она была, и положили ее в нее. Пока мы растирали ее конечности, в дверь постучали. Одна из служанок убежала, поторопилась надеть еще одежду и открыла ее. Затем она вернулась и прошептала нам, что к нам пришел джентльмен с посланием от мистера Холмвуда. Я велел ей просто сказать ему, что он должен подождать, потому что сейчас мы никого не увидим. Она ушла с посланием, а я, поглощенный нашей работой, начисто забыл о нем.
   За всю свою жизнь я никогда не видел, чтобы профессор работал с такой смертельной серьезностью. Я знал - как знал и он, - что это была схватка со смертью в стойке, и в паузе сказал ему об этом. Он ответил мне так, что я не понял, но с самым суровым выражением, какое только могло быть на его лице:
   "Если бы это было все, я бы остановился здесь, где мы сейчас, и позволил бы ей исчезнуть в мире, потому что я не вижу света в жизни над ее горизонтом". Он продолжал свою работу, если возможно, с новой и более бешеной энергией.
   Вскоре мы оба начали осознавать, что жара начала действовать. Сердце Люси билось чуть слышнее в стетоскоп, а легкие заметно шевельнулись. Лицо Ван Хельсинга почти просияло, и когда мы вытащили ее из ванны и завернули в горячую простыню, чтобы высушить, он сказал мне:
   "Первый выигрыш наш! Шах королю!"
   Мы отвели Люси в другую комнату, которая уже была приготовлена, уложили ее в постель и влили ей в горло несколько капель бренди. Я заметил, что Ван Хельсинг повязал ей на шею мягкий шелковый платок. Она все еще была без сознания и была такой же, если не хуже, чем мы когда-либо ее видели.
   Ван Хельсинг позвал одну из женщин и велел ей оставаться с ней и не отводить от нее глаз, пока мы не вернемся, а затем поманил меня к себе из комнаты.
   - Мы должны посоветоваться, что делать, - сказал он, когда мы спускались по лестнице. В холле он открыл дверь столовой, и мы вошли, он осторожно закрыл за собой дверь. Ставни были открыты, но жалюзи уже опущены, с тем повиновением этикету смерти, которое всегда неукоснительно соблюдает британская женщина из низших классов. Поэтому в комнате было темно. Однако для наших целей он был достаточно легким. Суровость Ван Хельсинга несколько смягчила выражение недоумения. Он, очевидно, чем-то мучил себя, поэтому я выждал мгновение, и он сказал:
   "Что нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Нам нужно сделать еще одно переливание крови, и поскорее, иначе жизнь этой бедной девушки не будет стоить и часа. покупка. Вы уже устали; Я тоже истощен. Я боюсь доверять этим женщинам, даже если бы у них хватило смелости подчиниться. Что нам делать с тем, кто вскроет для нее свои вены?
   - Что со мной вообще?
   Голос доносился с дивана через всю комнату, и его интонации приносили облегчение и радость моему сердцу, потому что это были голоса Куинси Морриса. Ван Хельсинг вздрогнул от первого звука, но лицо его смягчилось, а в глазах появилось радостное выражение, когда я закричал: "Квинси Моррис!" и бросился к нему с протянутыми руками.
   "Что привело вас сюда?" Я плакала, когда наши руки встретились.
   - Думаю, причиной тому Искусство.
   Он протянул мне телеграмму:
   - Три дня ничего не было от Сьюарда, и я ужасно беспокоюсь. Не могу уйти. Отец в таком же состоянии. Напиши мне, как Люси. Не медлите. Холмвуд.
   "Я думаю, что я пришел как раз в самый последний момент. Вы знаете, что вам нужно только сказать мне, что делать.
   Ван Хельсинг шагнул вперед, взял его за руку, посмотрел ему прямо в глаза и сказал:
   "Кровь храбреца - лучшее, что есть на земле, когда женщина в беде. Ты мужчина, и это не ошибка. Что ж, дьявол может работать против нас изо всех сил, но Бог посылает нам людей, когда мы в них нуждаемся".
   Мы снова прошли через эту ужасную операцию. У меня нет духу вдаваться в подробности. Люси испытала ужасный шок, и это сказалось на ней больше, чем прежде, потому что, хотя в ее вены поступило много крови, ее тело не реагировало на лечение так, как в других случаях. Ее борьба за возвращение к жизни была чем-то ужасным, чтобы видеть и слышать. Однако деятельность и сердца, и легких улучшилась, и Ван Хельсинг сделал подкожную инъекцию морфия, как и прежде, и с хорошим эффектом. Ее обморок превратился в глубокий сон. Профессор наблюдал, как я спускался вниз с Куинси Моррисом, и послал одну из служанок расплатиться с одним из ожидавших такси. Я оставил Куинси лежать, выпив бокал вина, и сказал повару приготовить хороший завтрак. Тут меня осенила мысль, и я вернулся в комнату, где сейчас находилась Люси. Когда я тихонько вошел, то нашел Ван Хельсинга с листом или двумя блокнотами в руке. Он, очевидно, читал ее и, сидя, приложив руку ко лбу, обдумывал ее. На его лице было выражение мрачного удовлетворения, как у человека, у которого разрешились сомнения. Он протянул мне бумагу, сказав только: d из груди Люси, когда мы несли ее в ванну.
   Прочитав, я остановился, посмотрел на профессора и, помолчав, спросил его: "Ради бога, что все это значит? Была ли она, или она, сумасшедшая; или что это за ужасная опасность?" Я был так сбит с толку, что не знал, что еще сказать. Ван Хельсинг протянул руку и взял бумагу, сказав:
   - Не беспокойтесь об этом сейчас. Забудьте об этом на данный момент. Вы узнаете и поймете все это в свое время; но это будет позже. А теперь что ты пришел ко мне сказать? Это вернуло меня к реальности, и я снова стал самим собой.
   "Я пришел поговорить о свидетельстве о смерти. Если мы не будем действовать должным образом и мудро, может быть проведено расследование, и эту бумагу придется предъявить. Я надеюсь, что нам не понадобится расследование, потому что если бы оно было, то бедняжку Люси наверняка убило бы, если бы не что-то другое. Я знаю, и вы знаете, и другой доктор, который ее лечил, знает, что у миссис Вестенра была болезнь сердца, и мы можем удостоверить, что она умерла от нее. Давайте сейчас заполним справку, а я сам отнесу в ЗАГС и пойду к гробовщику.
   "Хорошо, о мой друг Джон! Хорошо придумали! Воистину мисс Люси, если она и огорчается из-за врагов, которые окружают ее, то по крайней мере счастлива из-за друзей, которые ее любят. Раз, два, три, все вскрывают ей вены, кроме одного старика. Ах да, я знаю, друг Джон; Я не слепой! Я люблю тебя еще больше за это! Теперь иди."
   В холле я встретил Куинси Морриса с телеграммой для Артура, в которой сообщалось, что миссис Вестенра умерла; что Люси тоже была больна, но теперь ей лучше; и что Ван Хельсинг и я были с ней. Я сказал ему, куда иду, и он выпроводил меня, но когда я собирался, сказал:
   "Когда вы вернетесь, Джек, могу я сказать вам всем два слова в нашу пользу?" Я кивнул в ответ и вышел. У меня не возникло никаких затруднений с регистрацией, и я договорился с местным гробовщиком, что он придет вечером, чтобы снять мерки для гроба и все уладить.
   Когда я вернулся, Куинси уже ждал меня. Я сказал ему, что увижу его, как только узнаю о Люси, и поднялся в ее комнату. Она все еще спала, и профессор, казалось, не двигался со своего места рядом с ней. По тому, как он приложил палец к губам, я понял, что он ожидал, что она скоро проснется, и боялся опередить природу. Итак, я спустился к Куинси и отвел его в столовую, где шторы не были опущены и где было немного веселее или, вернее, менее уныло, чем в других комнатах. Когда мы остались одни, он сказал мне:
   "Джек Сьюард, я не хочу любить себя везде, где я не имею права быть; но это не обычный случай. Вы знаете, я любил эту девушку и хотел на ней жениться; но, хотя все это прошло и прошло, я все-таки не могу не тревожиться за нее. Что с ней не так? Голландец - и славный старик он; Я вижу, что... сказал, что в тот раз, когда вы двое вошли в комнату, что вам нужно сделать еще одно переливание крови, и что и вы, и он были истощены. Теперь я хорошо знаю, что вы, медики, говорите наедине и что мужчина не должен знать, о чем они консультируются наедине. Но это не обычное дело, и, как бы то ни было, я сделал свое дело. Не так ли?"
   -- Вот именно, -- сказал я, и он продолжал: --
   - Насколько я понимаю, и вы, и Ван Хельсинг уже сделали то, что я сделал сегодня. Не так ли?"
   "Это так."
   "И я думаю, что Арт тоже был в этом. Когда я увидел его четыре дня назад у него дома, он выглядел странно. Я не видел, чтобы что-нибудь так быстро валили с тех пор, как я был в пампасах, и у меня была кобыла, которую я любил гонять по траве всю ночь. Одна из тех больших летучих мышей, которых они называют вампирами, набросилась на нее ночью, и из-за его укуса и открытой вены в ней не было достаточно крови, чтобы она могла встать, и мне пришлось пустить пулю насквозь. ее, как она лежала. Джек, позвольте мне сказать, не выдавая доверия, что Артур был первым, не так ли? Говоря это, бедняга выглядел ужасно обеспокоенным. Он был в мучительном ожидании любимой женщины, и его полное неведение об ужасной тайне, которая, казалось, окружала ее, усиливало его боль. Сердце его истекало кровью, и ему потребовалась вся его мужественность - а ее было немало, - чтобы не сломаться. Я помолчал, прежде чем ответить, так как чувствовал, что не должен выдавать ничего из того, что профессор хотел бы сохранить в тайне; но уж он так много знал и так много догадывался, что не было никакой причины не отвечать, так что я ответил той же фразой: "Это так".
   - И как давно это продолжается?
   "Около десяти дней".
   "Десять дней! Тогда я предполагаю, Джек Сьюард, что бедное красивое создание, которое мы все любим, влило в свои вены за это время кровь четырех сильных мужчин. Мужчина жив, все ее тело не выдержало бы". Потом, подойдя ко мне вплотную, свирепым полушепотом сказал: "Что вытащило?"
   Я покачал головой. "Это, - сказал я, - суть. Ван Хельсинг просто в бешенстве, а я в отчаянии. Я не могу даже рискнуть предположить. Там было ряд мелких обстоятельств, которые опровергли все наши расчеты относительно того, что за Люси должным образом следят. Но это больше не повторится. Здесь мы останемся, пока все не выздоровеют или не заболеют. Куинси протянул руку. "Посчитай меня", - сказал он. - Вы с голландцем скажите мне, что делать, и я это сделаю.
   Когда она проснулась поздно вечером, Люси первым делом пощупала себе грудь и, к моему удивлению, достала бумагу, которую Ван Хельсинг дал мне прочесть. Осторожный профессор положил его обратно на место, чтобы, проснувшись, она не встревожилась. Затем ее взгляд остановился на Ван Хельсинге, а также на мне и обрадовался. Потом она оглядела комнату и, увидев, где находится, вздрогнула; она громко вскрикнула и закрыла бледное лицо бедными худыми руками. Мы оба поняли, что это значит, что она полностью осознала смерть своей матери; поэтому мы пытались, как могли, утешить ее. Несомненно, сочувствие несколько облегчило ее, но она была очень подавлена мыслями и духом и долго и тихо плакала. Мы сказали ей, что один или оба из нас теперь останутся с ней все время, и это, казалось, утешило ее. К вечеру она задремала. Тут произошла очень странная вещь. Еще во сне она сняла бумагу с груди и разорвала ее надвое. Ван Хельсинг подошел и взял у нее осколки. Тем не менее, однако, она продолжала рвать, как будто материал был все еще в ее руках; наконец она подняла руки и разжала их, как бы разбрасывая осколки. Ван Хельсинг казался удивленным, и его брови нахмурились, как будто он задумался, но ничего не сказал.
   19 сентября. - Всю последнюю ночь она спала прерывисто, всегда боясь заснуть, и что-то слабее, когда от этого просыпалась. Мы с профессором по очереди наблюдали за ней и ни на минуту не оставляли ее без присмотра. Куинси Моррис ничего не сказал о своем намерении, но я знал, что всю ночь он патрулировал вокруг дома.
   Когда наступил день, его прожекторный свет показал, насколько истощены силы бедной Люси. Она с трудом могла поворачивать голову, и то небольшое количество еды, которое она могла принимать, казалось, не приносило ей пользы. Временами она спала, и мы с Ван Хельсингом замечали в ней разницу между сном и бодрствованием. Во сне она казалась окрепшей, хотя и более осунувшейся, и дыхание ее было мягче; ее открытый рот показал бледные десны, оттянутые назад от зубов, которые, таким образом, выглядели даже длиннее и острее, чем обычно; когда она разбудила софтн Видно было, что выражение ее глаз изменило выражение, ибо она выглядела самой собой, хотя и умирающей. Днем она попросила Артура, и мы вызвали его по телеграфу. Куинси пошел встречать его на вокзале.
   Когда он пришел, было почти шесть часов, солнце садилось, яркое и теплое, и красный свет струился в окно и придавал еще больше румянца бледным щекам. Увидев ее, Артур просто задыхался от эмоций, и никто из нас не мог говорить. За прошедшие часы приступы сна или коматозное состояние, сменявшее его, участились, так что паузы, когда можно было поговорить, сократились. Однако присутствие Артура, казалось, действовало как стимулятор; она немного опомнилась и заговорила с ним ярче, чем когда-либо с тех пор, как мы приехали. Он тоже взял себя в руки и говорил так весело, как только мог, так что из всего делалось лучшее.
   Было почти час дня, и он и Ван Хельсинг сидят рядом с ней. Я должен сменить их через четверть часа и записываю это на граммофон Люси. До шести часов они должны попытаться отдохнуть. Я боюсь, что завтра наше наблюдение закончится, потому что потрясение было слишком велико; бедный ребенок не может собраться. Боже, помоги нам всем.
   Письмо Мины Харкер Люси Вестенра.
   (Не вскрыта ею.)
   " 17 сентября.
   "Моя дорогая Люси,-
   "Кажется , прошла целая вечность с тех пор, как я слышал от вас, или даже с тех пор, как я написал. Вы простите меня, я знаю, за все мои ошибки, когда вы прочитали весь мой бюджет новостей. Что ж, я вернула мужа; Когда мы приехали в Эксетер, нас уже ждала карета, и в ней, несмотря на приступ подагры, находился мистер Хокинс. Он повел нас к себе домой, где для всех нас были хорошие и удобные комнаты, и мы вместе поужинали. После обеда мистер Хокинс сказал:
   "Дорогие мои, я хочу выпить за ваше здоровье и благополучие; и пусть каждое благословение сопровождает вас обоих. Я знаю вас обоих с детства и с любовью и гордостью наблюдал, как вы росли. Теперь я хочу, чтобы ты поселился здесь со мной. Я не оставил мне ни цыпленка, ни ребенка; все ушли, и по завещанию я оставил вам все. Я плакала, Люси, дорогая, когда Джонатан и старик пожали друг другу руки. Наш вечер был очень, очень счастливым.
   "Итак, мы здесь, в этом прекрасном старом доме, и из моей спальни и из гостиной я могу видеть большие вязы Если собор близко, их большие черные стволы торчат на фоне старого желтого камня собора, и я слышу, как грачи целый день каркают, каркают, болтают и сплетничают на манер грачей и людей. Я занят, мне незачем вам говорить, раскладыванием вещей и ведением домашнего хозяйства. Джонатан и мистер Хокинс заняты весь день; поскольку теперь, когда Джонатан стал партнером, мистер Хокинс хочет рассказать ему все о клиентах.
   - Как поживает твоя дорогая матушка? Я хотел бы сбежать в город на день или два повидаться с тобой, милый, но я пока не смею ехать, с таким грузом на плечах; а Джонатан хочет присматривать еще. Он снова начинает обрастать плотью на своих костях, но он ужасно ослаблен долгой болезнью; даже теперь он иногда внезапно просыпается и просыпается, весь дрожа, пока я не уговариваю его вернуться к своему обычному спокойствию. Однако, слава богу, с течением времени такие случаи становятся все реже, и я надеюсь, что со временем они совсем исчезнут. А теперь я рассказал вам свои новости, позвольте спросить ваши. Когда вы должны венчаться, и где, и кто должен совершить церемонию, и во что вы будете одеты, и будет ли это публичная или частная свадьба? Расскажи мне все об этом, дорогой; расскажи мне все обо всем, ибо нет ничего, что тебя интересует, что не будет мне дорого. Джонатан просит меня передать его "уважительную обязанность", но я не думаю, что это достаточно хорошо со стороны младшего партнера крупной фирмы "Хокинс и Харкер"; и так, как ты любишь меня, и он любит меня, и я люблю тебя со всеми наклонениями и временами глагола, то я посылаю тебе вместо этого просто его "любовь". До свидания, моя дражайшая Люси, и всех вам благословений.
   "Ваш,
   "Мина Харкер".
   Отчет Патрика Хеннесси, доктора медицины, MRCSLKQCPI и т. д. и т. д. Джону Сьюарду, доктору медицины
   " 20 сентября.
   "Мой дорогой сэр,-
   "В соответствии с вашими пожеланиями прилагаю отчет о состоянии всего, что осталось в моем ведении... Что касается пациента Ренфилда, то здесь есть что сказать. У него была еще одна вспышка, которая могла иметь ужасный конец, но которая, к счастью, осталась без внимания и с какими-либо печальными результатами. Сегодня днем телега с двумя мужчинами заехала к пустому дому, граничащему с нашим, - дому, куда, как вы помните, дважды убегал больной. Мужчины остановились у наших ворот, чтобы спросить у носильщика дорогу, так как они были незнакомцами. Я сам смотрел в окно кабинета, курил после обеда и видел, как один из них подошел к дому. Когда он проходил мимо окна комнаты Ренфилда, пациент начал оценивать его изнутри, и обзывал его всеми грязными именами, которые только мог выговорить. Человек, который казался достаточно порядочным парнем, ограничился тем, что сказал ему "заткнуться за сквернословящего нищего", на что наш человек обвинил его в том, что он грабит его и хочет убить его, и сказал, что помешал бы ему, если бы он качаться за это. Я открыл окно и дал знак человеку не замечать, так что он удовлетворился тем, что осмотрел это место и решил, в какое место он попал, сказав: "Господи, благослови вас, сэр, я не возражал бы против того, что мне говорили в цветущем сумасшедшем доме. Мне жаль вас и хозяина, что вам приходится жить в доме с таким диким зверем. Потом он довольно вежливо спросил дорогу, и я сказал ему, где ворота пустого дома; он ушел, сопровождаемый угрозами, проклятиями и оскорблениями от нашего человека. Я спустился вниз, чтобы посмотреть, могу ли я найти какую-либо причину его гнева, поскольку обычно он ведет себя очень благовоспитанно и, кроме его буйных припадков, никогда не случалось ничего подобного. Я нашел его, к моему удивлению, вполне спокойным и очень приветливым в своих манерах. Я пытался заставить его рассказать об этом инциденте, но он вежливо задавал мне вопросы о том, что я имею в виду, и заставил меня поверить, что он совершенно не обращает внимания на это дело. Однако, к сожалению, это был лишь еще один пример его хитрости, потому что через полчаса я снова услышал о нем. На этот раз он вырвался через окно своей комнаты и бежал по аллее. Я призвал служителей следовать за мной и побежал за ним, так как боялся, что он задумал какую-то шалость. Мой страх оправдался, когда я увидел ту же телегу, которая прошла перед тем, как спуститься по дороге, на которой были большие деревянные ящики. Мужчины вытирали лбы и раскраснелись, как будто от сильного упражнения. Не успел я к нему подобраться, как больной бросился на них и, стянув одного из них с тележки, стал биться головой о землю. Если бы я не схватил его как раз в тот момент, думаю, он убил бы этого человека тут же. Другой парень спрыгнул и ударил его по голове концом своего тяжелого хлыста. Это был ужасный удар; но он, казалось, не обращал на это внимания, а схватил и его, и боролся с нами тремя, таская нас взад и вперед, как будто мы были котятами. Ты же знаешь, я не из легких, а остальные оба были крепкими мужчинами. Сначала он молчал в своем бою; но так как мы стали его осваивать, и служители надевали на него смирительную жилетку, то он начал кричать: "Я их расстрою! Они не будут меня грабить! они не убьют меня на дюйм! Я буду сражаться за моего Господа и Учителя! и всякие подобные бессвязные бредни. С большим трудом его вернули в дом и поместили в обитую тканью комнату. У одного из сопровождающих, Харди, был сломан палец. Однако я все правильно настроил; и он идет хорошо.
   "Два перевозчика поначалу громогласно угрожали исками о возмещении ущерба и обещали обрушить на нас все штрафы по закону. Их угрозы, однако, были смешаны с каким-то косвенным извинением за то, что они оба потерпели поражение от слабого безумца. Они сказали, что, если бы не то, как тратились их силы на то, чтобы нести и поднимать тяжелые ящики на телегу, они быстро расправились бы с ним. Еще одной причиной своего поражения они назвали чрезвычайную засуху, до которой они были доведены пыльным характером их занятий и предосудительной удаленностью места их работы от любого места общественного развлечения. Я вполне понял их намерения, и после стакана крепкого грога, или, вернее, еще того же самого, и с каждым совереном в руке, они легкомысленно отнеслись к нападению и поклялись, что они в любой день столкнутся с более худшим сумасшедшим для удовольствия. встречи с таким "цветущим" хорошим парнем, как ваш корреспондент. Я взял их имена и адреса на случай, если они понадобятся. Вот они: Джек Смоллет, Даддингс Рентс, Кинг-Джордж-роуд, Грейт-Уолворт, и Томас Снеллинг, Питер Фарли-Роу, Гайд-Корт, Бетнал-Грин. Они оба работают в Harris & Sons, Moving and Shipment Company, Orange Master's Yard, Soho.
   "Я сообщу вам о любом интересном деле, происходящем здесь, и немедленно телеграфирую вам, если будет что-то важное.
   "Поверьте мне, дорогой сэр,
   "Искренне Ваш,
   "Патрик Хеннесси".
   Письмо Мины Харкер Люси Вестенра.
   (Не вскрыта ею.)
   " 18 сентября.
   "Моя дорогая Люси,-
   "Нас обрушился такой печальный удар. Мистер Хокинс умер очень внезапно. Возможно, кому-то это не покажется таким печальным для нас, но мы оба так полюбили его, что действительно кажется, будто мы потеряли отца. Я никогда не знал ни отца, ни матери, так что смерть милого старика для меня настоящий удар. Джонатан очень огорчен. Дело не только в том, что он испытывает скорбь, глубокую скорбь по милому, доброму человеку, который дружил с ним всю жизнь, а теперь, в конце концов, стал относиться к нему, как к собственному сыну, и оставил ему состояние, которое людям нашего скромного достатка Богатство выше алчности и не снится, но Джонатан чувствует его по другому поводу. Он говорит сумму ответственность, которую оно на него возлагает, заставляет его нервничать. Он начинает сомневаться в себе. Я стараюсь подбодрить его, и моя вера в него помогает ему поверить в себя. Но именно здесь больше всего сказывается на нем тяжелое потрясение, которое он испытал. О, это слишком тяжело, что такая милая, простая, благородная и сильная натура, как у него, - натура, позволившая ему с помощью нашего дорогого, доброго друга за несколько лет подняться от клерка до мастера, - должна быть так оскорблена, что самый сущность его силы ушла. Прости меня, милый, если я беспокою тебя своими бедами посреди твоего собственного счастья; но, Люси, дорогая, я должен рассказать кому-нибудь, потому что необходимость сохранять храбрый и веселый вид перед Джонатаном испытывает меня, и у меня здесь нет никого, кому я мог бы довериться. Я боюсь приезжать в Лондон, как мы должны это сделать. послезавтра; ибо бедный мистер Хокинс оставил в своем завещании, что он должен быть похоронен в могиле вместе с отцом. Поскольку родственников нет вообще, Джонатану придется быть главным скорбящим. Я постараюсь забежать к тебе, дражайшая, хотя бы на несколько минут. Прости, что беспокою тебя. Со всеми благословениями,
   "Твоя любящая
   "Мина Харкер".
   Дневник доктора Сьюарда.
   20 сентября. -- Только решимость и привычка могут позволить мне сделать запись сегодня вечером. Я слишком несчастен, слишком уныл, слишком устал от мира и всего в нем, в том числе от самой жизни, что мне было бы все равно, если бы я услышал в эту минуту хлопанье крыльев ангела смерти. И он хлопал этими мрачными крыльями с какой-то целью в последнее время - мать Люси и отец Артура, а теперь... Позвольте мне продолжить мою работу.
   Я должным образом заменил Ван Хельсинга в его присмотре за Люси. Мы хотели, чтобы Артур тоже отправился отдыхать, но он сначала отказался. И только когда я сказал ему, что мы должны хотеть, чтобы он помогал нам в течение дня, и что мы не должны все сломаться из-за недостатка отдыха, иначе Люси будет страдать, он согласился пойти. Ван Хельсинг был очень добр к нему. - Пойдем, дитя мое, - сказал он. "пойдем со мной. Вы больны и слабы, и вы испытали много горя и много душевных страданий, а также тот налог на вашу силу, о котором мы знаем. Вы не должны быть одни; ф или быть одному - значит быть полным страхов и тревог. Пройдите в гостиную, где большой камин и два дивана. Ты будешь лежать на одном, а я на другом, и наше сочувствие будет утешением друг для друга, хотя бы мы не говорили и даже если бы уснули". Артур ушел вместе с ним, бросив тоскливый взгляд на лицо Люси, лежавшее на ее подушке, почти белее лужайки. Она лежала совершенно неподвижно, и я оглядел комнату, чтобы убедиться, что все в порядке. Я мог видеть, что профессор выполнил в этой комнате, как и в другой, свою цель использования чеснока; все оконные переплеты пропахли им, а на шее Люси, поверх шелкового носового платка, который Ван Хельсинг заставил ее не снимать, висела грубая цепочка из тех же пахучих цветов. Люси дышала несколько хрипло, и ее лицо было в ужасном состоянии, так как открытый рот обнажал бледные десны. Ее зубы в тусклом, неуверенном свете казались длиннее и острее, чем утром. В частности, по какой-то игре света клыки выглядели длиннее и острее, чем остальные. Я сел рядом с ней, и в настоящее время она двигалась беспокойно. В то же мгновение в окно послышалось какое-то глухое хлопанье или стук. Я осторожно подошел к нему и выглянул из-за угла жалюзи. Была полная луна, и я мог видеть, что шум производила огромная летучая мышь, которая кружилась, несомненно, привлеченная светом, хотя и таким тусклым, и время от времени ударяла крыльями в окно. Когда я вернулся на свое место, я обнаружил, что Люси слегка пошевелилась и вырвала цветки чеснока из своего горла. Я заменил их, как мог, и сидел, наблюдая за ней.
   Вскоре она проснулась, и я дал ей поесть, как прописал Ван Хельсинг. Она взяла немного, и то вяло. В ней, казалось, уже не было той бессознательной борьбы за жизнь и силы, которая до сих пор так характеризовала ее болезнь. Мне показалось любопытным, что в тот момент, когда она пришла в сознание, она прижала к себе цветы чеснока. Было, конечно, странно, что всякий раз, когда она впадала в это летаргическое состояние, с хрипящим дыханием, она откладывала от себя цветы; но что, когда она проснулась, она сжала их близко. В этом не было никакой возможности ошибиться, потому что в последующие долгие часы она много раз спала и бодрствовала и повторяла оба действия много раз.
   В шесть часов меня сменил Ван Хельсинг. Артур впал в сон, и он милосердно позволил ему спать дальше. Когда он увидел лицо Люси, я услышал сестру затаив дыхание, и он сказал мне резким шепотом: Я хочу света!" Затем он наклонился и, почти касаясь лицом Люси, внимательно осмотрел ее. Он убрал цветы и снял с ее горла шелковый платок. Сделав это, он отшатнулся, и я услышал его восклицание: "Майн Готт!" как это было задушено в его горле. Я наклонился и тоже посмотрел, и как только я заметил, на меня напал какой-то странный холодок.
   Раны на горле совершенно исчезли.
   Целых пять минут Ван Хельсинг стоял, глядя на нее с самым суровым выражением лица. Потом он повернулся ко мне и спокойно сказал:
   "Она умирает. Теперь это ненадолго. Заметьте, будет большая разница, умрет она в сознании или во сне. Разбудите этого бедного мальчика, и пусть он придет и увидит в последний раз; он доверяет нам, и мы пообещали ему".
   Я пошел в столовую и разбудил его. Он был ошеломлен на мгновение, но когда он увидел солнечный свет, струящийся сквозь края ставней, он подумал, что опоздал, и выразил свой страх. Я заверил его, что Люси все еще спит, но как можно мягче сказал ему, что и Ван Хельсинг, и я опасаемся, что конец близок. Он закрыл лицо руками и сполз на колени у дивана, где и оставался, может быть, с минуту, уткнувшись головой в молитву, а плечи его дрожали от горя. Я взял его за руку и поднял. -- Ну, -- сказал я, -- мой милый старичок, собери всю свою силу духа: ей будет лучше и легче всего.
   Когда мы вошли в комнату Люси, я увидел, что Ван Хельсинг, со своей обычной предусмотрительностью, все уладил и сделал так, чтобы все выглядело как можно более приятным. Он даже расчесал волосы Люси, так что они лежали на подушке своей обычной солнечной рябью. Когда мы вошли в комнату, она открыла глаза и, увидев его, тихо прошептала:
   "Артур! О, любовь моя, я так рада, что ты пришла!" Он наклонился, чтобы поцеловать ее, когда Ван Хельсинг жестом поманил его в ответ. - Нет, - прошептал он, - еще нет! Держи ее за руку; это утешит ее больше.
   Итак, Артур взял ее за руку и встал на колени рядом с ней, и она выглядела лучше всех, со всеми мягкими линиями, подходящими к ангельской красоте ее глаз. Затем постепенно ее глаза закрылись, и она погрузилась в сон. На какое-то время ее грудь мягко вздымалась, а дыхание прерывистое, как у усталого ребенка.
   И тут незаметно произошла странная перемена, которую я заметил ночью. Ее дыхание стало хриплым, рот открылся, а бледные десны, оттянутые назад, сделали зубы длиннее и острее, чем когда-либо. . Как-то сонно, смутно, бессознательно она открыла глаза, теперь уже мутные и твердые одновременно, и сказала мягким, сладострастным голосом, какого я никогда не слышал из ее уст:
   "Артур! О, любовь моя, я так рада, что ты пришла! Поцелуй меня!" Артур нетерпеливо наклонился, чтобы поцеловать ее; но в этот момент Ван Хельсинг, который, как и я, был поражен ее голосом, набросился на него и, схватив обеими руками за шею, потащил его назад с яростью силы, которой я никогда не думал, что он мог обладать, и фактически швырнуло его почти через всю комнату.
   "Не для твоей жизни!" он сказал; "Не для твоей живой души и ее!" И он стоял между ними, как лев в страхе.
   Артур был так ошеломлен, что на мгновение не знал, что делать или говорить; и прежде чем какой-либо порыв насилия мог овладеть им, он понял место и случай и замер, ожидая.
   Я не сводил глаз с Люси, как и Ван Хельсинг, и мы увидели, как спазм ярости пробежал, как тень, по ее лицу; острые зубы стиснули друг друга. Затем ее глаза закрылись, и она тяжело вздохнула.
   Вскоре после этого она открыла глаза во всей их мягкости и, протянув свою бедную, бледную, худую руку, взяла большую коричневую руку Ван Хельсинга; притянув его к себе, она поцеловала его. -- Мой верный друг, -- сказала она слабым голосом, но с невыразимым пафосом, -- мой верный друг и его! О, охраняй его и дай мне мир!"
   "Клянусь!" - торжественно сказал он, вставая рядом с ней на колени и подняв руку, как тот, кто регистрирует клятву. Затем он повернулся к Артуру и сказал ему: "Подойди, дитя мое, возьми ее руку в свою и поцелуй ее в лоб, и только один раз".
   Их глаза встретились вместо губ; и так они расстались.
   Глаза Люси закрылись; и Ван Хельсинг, внимательно наблюдавший за происходящим, взял Артура за руку и увел его прочь.
   А потом дыхание Люси снова стало хриплым и вдруг прекратилось.
   - Все кончено, - сказал Ван Хельсинг. "Она умерла!"
   Я взял Артура за руку и повел его в гостиную, где он сел и закрыл лицо руками, всхлипывая так, что я чуть не сломался, увидев это.
   Я вернулся в комнату и увидел, что Ван Хельсинг смотрит на бедную Люси, и лицо его стало еще суровее, чем когда-либо. В ее теле произошли некоторые изменения. Смерть вернула часть ее красоты, ибо ее лоб и щеки обрели плавные линии; даже губы потеряли свою мертвенную бледность. Словно кровь, больше не нужная для работы сердца, ушла, чтобы сделать суровость смерти как можно менее грубой.
   "Мы думали, что она умирает во сне,
   И спал, когда она умерла.
   Я встал рядом с Ван Хельсингом и сказал:
   "Ах, ну что же, бедняжка, наконец-то ей покой. Это конец!"
   Он повернулся ко мне и сказал с серьезной торжественностью:
   "Не так; увы! не так. Это только начало!"
   Когда я спросил его, что он имеет в виду, он только покачал головой и ответил:
   "Мы пока ничего не можем сделать. Ждать и смотреть."
   ГЛАВА XIII
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА - продолжение .
   Похороны были назначены на следующий день, чтобы Люси и ее мать могли быть похоронены вместе. Я выполнил все отвратительные формальности, и вежливый гробовщик доказал, что его сотрудники были поражены - или благословлены - чем-то от его собственной подобострастной обходительности. Даже женщина, совершавшая последние обряды над усопшим, заметила мне доверительно, по-братски профессионально, когда вышла из камеры смертников:
   - Из нее получается очень красивый труп, сэр. Это большая честь присутствовать на ней. Не будет преувеличением сказать, что она сделает честь нашему заведению!"
   Я заметил, что Ван Хельсинг никогда не держался далеко. Это было возможно из-за неупорядоченного положения вещей в домашнем хозяйстве. Родственников под рукой не было; а так как Артур должен был вернуться на следующий день, чтобы присутствовать на похоронах своего отца, мы не смогли известить никого, кто должен был быть приглашен. В сложившихся обстоятельствах Ван Хельсинг и я взяли на себя проверку документов и т. д. Он настоял на том, чтобы сам просмотреть документы Люси. Я спросил его, почему, потому что боялся, что он, будучи иностранцем, может быть не совсем осведомлен о требованиях английского законодательства и, таким образом, по незнанию может создать ненужные проблемы. Он ответил мне:
   "Я знаю; Я знаю. Вы забываете, что я не только врач, но и юрист. Но это не совсем по закону. Вы знали это, когда избегали коронера. У меня есть больше, чем он, чтобы избежать. Могут быть и другие бумаги, вроде этой.
   Говоря это, он вынул из бумажника записку, которая была у Люси на груди и которую она разорвала во сне.
   - Когда вы найдете что-нибудь о поверенном, занимающемся делами покойной миссис Вестенра, запечатайте все ее бумаги и напишите ему сегодня же вечером. Что касается меня, то я наблюдаю здесь, в комнате, и в старой комнате мисс Люси всю ночь, и я сам ищу, что может быть. Нехорошо, что самые ее мысли попадают в руки незнакомцев".
   Я продолжил свою часть работы и еще через полчаса нашел имя и адрес поверенного миссис Вестенра и написал ему. Все бумаги бедняжки были в порядке; были даны четкие указания относительно места захоронения. Едва я запечатал письмо, как, к моему удивлению, в комнату вошел Ван Хельсинг и сказал:
   "Могу ли я помочь вам, друг Джон? Я свободен, и если можно, я служу вам.
   - У тебя есть то, что ты искал? Я спросил, на что он ответил:
   "Я не искал какой-то конкретной вещи. Я только надеялся найти и нашел все, что там было, - только несколько писем, несколько меморандумов и только что начатый дневник. Но они у меня есть, и мы пока не будем о них говорить. Я увижусь с этим беднягой завтра вечером и, с его разрешения, употреблю немного.
   Когда мы закончили начатую работу, он сказал мне:
   - А теперь, друг Джон, я думаю, мы можем лечь спать. Мы хотим спать, и ты, и я, и отдыхать, чтобы восстановить силы. Завтра у нас будет много дел, но сегодня мы не нужны. Увы!"
   Прежде чем свернуть, мы пошли посмотреть на бедную Люси. Гробовщик определенно сделал свою работу хорошо, т.к. Комната была превращена в маленькую chapelle ardente . Там была дикая местность с прекрасными белыми цветами, и смерть была сделана как можно менее отталкивающей. Конец обмотки был уложен на лицо; когда профессор наклонился и осторожно перевернул его, мы оба вздрогнули от красоты перед нами, высокие восковые свечи излучали достаточно света, чтобы хорошо ее заметить. Вся прелесть Люси вернулась к ней после смерти, и прошедшие часы, вместо того, чтобы оставить следы "смачивающих пальцев тления", лишь вернули красоту жизни, так что я решительно не мог поверить своим глазам, на которые я смотрел. труп.
   Профессор выглядел сурово серьезным. Он не любил ее так, как я, и не было нужды в слезах на его глазах. Он сказал мне: "Останься, пока я не вернусь", и вышел из комнаты. Он вернулся с горстью черемши из ящика, ожидавшего в холле, но не открытого, и положил цветы среди других цветов на кровать и вокруг нее. Затем он снял с шеи, под воротником, маленькое золотое распятие и приложил его ко рту. Он вернул простыню на место, и мы ушли.
   Я раздевался в своей комнате, когда он, предупредительно постукивая в дверь, вошел и тотчас же заговорил:
   "Завтра я хочу, чтобы вы принесли мне до наступления ночи набор ножей для вскрытия трупов".
   - Мы должны сделать вскрытие? Я попросил.
   "Да и нет. Я хочу оперировать, но не так, как вы думаете. Позвольте мне сказать вам сейчас, но ни слова другому. Я хочу отрубить ей голову и вырвать сердце. Ах! вы хирург и так в шоке! Вы, которых я видел без дрожи рук и сердца, совершаете операции жизни и смерти, которые заставляют остальных содрогаться. О, но я не должен забывать, мой дорогой друг Джон, что ты любил ее; и я не забыл этого, потому что это я буду оперировать, а вы должны только помочь. Я хотел бы сделать это сегодня вечером, но из-за Артура я не должен; он будет свободен после похорон отца завтра, и он захочет увидеть ее, увидеть ее . Потом, когда ее положат в гроб и приготовят к завтрашнему дню, мы с тобой придем, когда все уснут. Мы отвинтим крышку гроба и проделаем свою операцию, а потом все заменим, чтобы никто не знал, кроме нас одних.
   "Но зачем вообще это делать? Девушка мертва. Зачем без надобности калечить ее бедное тело? А если в вскрытии нет нужды и пользы от нее никакой, - ни ей, ни нам, ни науке, ни человеческому знанию, - зачем это делать? Без этого он чудовищен".
   Вместо ответа он положил руку мне на плечо и сказал с бесконечной нежностью:
   "Друг Джон, мне жаль твое бедное кровоточащее сердце; и я люблю тебя больше, потому что это так кровоточит. Если бы я мог, я бы взял на себя то бремя, которое вы несете. Но есть вещи, которых ты не знаешь, но ты узнаешь, и благослови меня за знание, хотя это и неприятные вещи. Джон, дитя мое, ты был моим другом уже много лет, и все же знал ли ты когда-нибудь, чтобы я делал что-то без уважительной причины? Я могу ошибаться - я всего лишь человек; но я верю во все, что я делаю. Разве не по этим причинам вы послали за мной, когда пришла великая беда? Да! Разве ты не был поражен, даже ужасен, когда я не позволила Артуру поцеловать его возлюбленную, хотя она умирала, и вырвала его изо всех сил? Да! И все же вы видели, как она благодарила меня своими такими прекрасными умирающими глазами, голосом ее тоже таким слабым, и она целовала мою грубую старую руку и благословляла меня? Да! И разве ты не слышал, как я клялся ей обещанием, чтобы она так благодарно закрыла глаза? Да!
   "Что ж, теперь у меня есть веская причина для всего, что я хочу сделать. Вы уже много лет доверяете мне; вы, поверьте мне, прошли недели, когда происходили такие странные вещи, что у вас могли возникнуть сомнения. Поверь мне еще немного, друг Джон. Если вы мне не доверяете, то я должен сказать, что думаю; а это, пожалуй, нехорошо. И если я работаю - как работу я буду, независимо от того, доверяю или не доверяю, - без моего друга, доверяющего мне, я работаю с тяжелым сердцем и чувствую, о! так одиноко, когда мне нужна помощь и мужество, какие только могут быть!" Он сделал паузу и торжественно продолжил: "Друг Джон, нас ждут странные и ужасные дни. Пусть нас будет не двое, а один, дабы мы работали на благое дело. Неужели ты не поверишь мне?"
   Я взял его за руку и пообещал ему. Я придержала дверь открытой, когда он ушел, и смотрела, как он вошел в свою комнату и закрыл дверь. Пока я стоял неподвижно, я увидел, как одна из служанок прошла молча по коридору - она стояла ко мне спиной, так что не видела меня - и вошла в комнату, где лежала Люси. Зрелище тронуло меня. Преданность так редка, и мы так благодарны тем, кто проявляет ее без просьбы к тем, кого мы любим. Вот бедная девушка, отложив в сторону страхи, которые она, естественно, испытывала перед смертью, чтобы в одиночестве нести стражу у носилок любовницы, которую она любила, чтобы бедная глина не могла быть одинокой, пока не будет погребена навеки...
   Я, должно быть, спал долго и крепко, потому что уже рассвело, когда Ван Хельсинг разбудил меня, войдя в мою комнату. Он подошел к моей постели и сказал:
   "Вы можете не беспокоиться о ножах; мы не будем этого делать".
   "Почему бы и нет?" Я попросил. Ибо его торжественность прошлой ночью произвела на меня сильное впечатление.
   - Потому что, - строго сказал он, - уже слишком поздно - или слишком рано. Видеть!" Здесь он поднял маленькое золотое распятие. - Это было украдено ночью.
   - Как, украл, - удивленно спросил я, - раз он у тебя теперь?
   - Потому что я получаю их обратно от никчемного негодяя, который их украл, от женщины, которая грабила мертвых и живых. Ее наказание обязательно придет, но не через меня; она не совсем знала, что делала, и, таким образом, не зная, она только украла. Теперь мы должны ждать.
   Он ушел на слове, оставив меня с новой загадкой для размышлений, с новой загадкой, которую нужно было решить.
   Ранний полдень был унылым временем, но в полдень пришел поверенный: мистер Маркуанд из компании "Хулман, сыновья, Маркуанд и Лиддердейл". Он был очень любезен и высоко оценил то, что мы сделали, и снял с нас все заботы о деталях. Во время обеда он сказал нам, что миссис Вестенра с некоторого времени ожидала внезапной смерти от своего сердца и привела свои дела в полный порядок; он сообщил нам, что, за исключением определенного наследственного имущества отца Люси, которое теперь, за неимением прямого потомства, перешло к дальней ветви семьи, все имущество, недвижимое и личное, было полностью оставлено Артуру Холмвуду. Рассказав нам так много, он продолжал:
   "Честно говоря, мы сделали все возможное, чтобы предотвратить такое завещательное распоряжение, и указали на определенные обстоятельства, которые могли оставить ее дочь либо без гроша в кармане, либо не настолько свободной, как ей следовало бы действовать в отношении супружеского союза. В самом деле, мы зашли так далеко, что чуть не столкнулись, потому что она спросила нас, готовы ли мы выполнить ее желание или нет. Конечно, у нас тогда не было другого выхода, кроме как согласиться. Мы были в принципе правы, и в девяноста девяти случаях из ста мы должны были доказать, по логике событий, правильность нашего суждения. Честно говоря, однако, я должен признать, что в этом случае любая другая форма распоряжения сделала бы невозможным исполнение ее желаний. Поскольку она умерла раньше своей дочери, последняя стала бы владельцем имущества, и даже если бы она пережила свою мать всего на пять минут, ее имущество было бы, если бы не было завещания, а завещание было практически невозможно в таких случаях. случай - лечились в ее смерть как при отсутствии завещания. В этом случае лорд Годалминг, хотя и был таким дорогим другом, не имел бы никаких претензий в мире; и наследники, будучи отдаленными, вряд ли отказались бы от своих законных прав из-за сентиментальных соображений в отношении совершенно незнакомого человека. Уверяю вас, мои дорогие господа, я рад результату, совершенно рад.
   Он был хорошим парнем, но его радость по поводу одной маленькой части - в которой он был официально заинтересован - столь великой трагедии была наглядным уроком ограниченности сочувственного понимания.
   Он не задержался надолго, но сказал, что заглянет позже днем и увидит лорда Годалминга. Его приезд, однако, был для нас определенным утешением, так как убедил нас, что нам не следует бояться враждебной критики в отношении любого из наших поступков. Артура ждали в пять часов, поэтому незадолго до этого мы посетили камеру смерти. Так оно и было на самом деле, ибо теперь в нем лежали и мать, и дочь. Гробовщик, верный своему делу, выставил напоказ свое имущество, и в этом месте царила погребальная атмосфера, которая сразу же испортила нам настроение. Ван Хельсинг приказал придерживаться прежней договоренности, объяснив, что, поскольку лорд Годалминг прибудет очень скоро, его чувства будут менее мучительными, если он увидит все, что осталось от его невесты , в полном одиночестве. Гробовщик, казалось, был потрясен собственной глупостью и приложил все усилия, чтобы привести вещи в то состояние, в котором мы оставили их прошлой ночью, так что, когда Артур явится, он не испытал таких потрясений, которых мы могли избежать.
   Бедняга! Он выглядел отчаянно грустным и сломленным; даже его крепкая мужественность, казалось, несколько уменьшилась под напряжением его столь испытанных эмоций. Я знал, что он был искренне и преданно привязан к своему отцу; и потерять его, да еще в такое время, было для него горьким ударом. Со мной он был как всегда приветлив, а с Ван Хельсингом был мило вежлив; но я не мог не видеть, что с ним было какое-то принуждение. Профессор тоже заметил это и жестом велел мне поднять его наверх. Я так и сделал и оставил его у двери комнаты, так как чувствовал, что он хотел бы остаться с ней наедине, но он взял меня за руку и повел внутрь, хрипло сказав:
   - Ты тоже любил ее, старина; она рассказала мне все об этом, и в ее сердце не было лучшего друга, чем ты. Я не знаю, как отблагодарить вас за все, что вы для нее сделали. Я еще не могу думать..."
   Тут он вдруг не выдержал, обнял меня за плечи и положил голову мне на грудь, восклицая:
   "О, Джек! Джек! Что мне делать! Вся жизнь, кажется, ушла от меня все сразу, и мне не для чего жить на всем белом свете".
   Я утешал его, как мог. В таких случаях мужчинам не нужно много выражения. Пожатие руки, сжатие руки на плече, всхлип в унисон - все это выражение сочувствия, дорогого сердцу мужчины. Я стоял неподвижно и молчал, пока его рыдания не стихли, а потом тихо сказал ему:
   - Подойди и посмотри на нее.
   Вместе мы подошли к кровати, и я поднял газон с ее лица. Бог! какая она была красивая. Каждый час, казалось, увеличивал ее красоту. Меня это несколько испугало и поразило; а что касается Артура, то он задрожал и в конце концов содрогнулся от сомнения, как от лихорадки. Наконец, после долгой паузы, он сказал мне слабым шепотом:
   - Джек, она действительно мертва?
   Я с грустью уверил его, что это так, и продолжил, - ибо я чувствовал, что такое ужасное сомнение не должно жить ни на мгновение дольше, чем я мог помочь, - что часто случалось, что после смерти лица смягчались и даже превращались в их юная красота; что это было особенно так, когда смерти предшествовали какие-либо острые или продолжительные страдания. Это, казалось, совершенно рассеяло все сомнения, и, постояв некоторое время на коленях возле дивана и глядя на нее любовно и долго, он отвернулся. Я сказал ему, что это должно быть до свидания, так как гроб должен быть приготовлен; поэтому он вернулся, взял ее мертвую руку в свою и поцеловал ее, наклонился и поцеловал ее в лоб. Он ушел, нежно оглядываясь через плечо на нее, когда кончал.
   Я оставил его в гостиной и сказал Ван Хельсингу, что он попрощался; поэтому последний пошел на кухню, чтобы сказать людям гробовщика, чтобы они продолжали приготовления и завинтили гроб. Когда он снова вышел из комнаты, я рассказал ему о вопросе Артура, и он ответил:
   "Я не удивлена. Только что я сам на мгновение усомнился!
   Мы все вместе обедали, и я видел, что бедняга Арт старался изо всех сил. Ван Хельсинг молчал весь обед; но когда мы закурили сигары, он сказал:
   "Господин-"; но Артур прервал его:
   - Нет, нет, не то, ради бога! еще нет, во всяком случае. Простите-с: я не хотел обидеть; это только потому, что моя потеря была совсем недавно".
   Профессор очень ласково ответил:
   "Я использовал это имя только потому, что сомневался. Я не должен называть вас "мистер". и я полюбил тебя - да, мой милый мальчик, любить тебя - как Артура.
   Артур протянул руку и тепло взял руку старика.
   - Называйте меня как хотите, - сказал он. "Я надеюсь, что у меня всегда будет титул друга. И позвольте мне сказать, что у меня не хватает слов, чтобы поблагодарить вас за вашу доброту к моей бедной дорогой. Он помолчал немного и продолжал: - Я знаю, что она поняла вашу доброту еще лучше, чем я; и если я был тогда груб или как-либо недоволен, то вы так поступили, - вы помните, - профессор кивнул, - вы должны меня простить.
   Он ответил с серьезной добротой:
   "Я знаю, что тебе было трудно полностью доверять мне тогда, потому что, чтобы доверять такому насилию, нужно понимать; и я полагаю, что вы не - что вы не можете - доверять мне сейчас, потому что вы еще не понимаете. И, возможно, будут еще времена, когда я захочу, чтобы вы доверились, когда вы не можете - и не можете - и еще не должны понять. Но настанет время, когда ваше доверие ко мне будет полным и совершенным, и вы поймете, как если бы сквозь него просиял сам солнечный свет. Тогда ты благословишь меня от начала и до конца ради себя самого, ради других и ради той дорогой, которую я поклялся защищать".
   -- И в самом деле, в самом деле, сэр, -- горячо сказал Артур, -- я во всем вам доверяю. Я знаю и верю, что у тебя очень благородное сердце, и ты друг Джека, и ты был ее другом. Вы должны делать то, что вам нравится.
   Профессор пару раз откашлялся, как будто собираясь заговорить, и наконец сказал:
   - Могу я спросить вас кое о чем сейчас?
   "Безусловно."
   - Вы знаете, что миссис Вестенра оставила вам все свое имущество?
   "Нет, бедняжка; Я никогда не думал об этом".
   - А поскольку это все ваше, вы имеете право распоряжаться им по своему усмотрению. Я хочу, чтобы вы разрешили мне прочитать все бумаги и письма мисс Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. У меня есть мотив, который, будь уверен, она бы одобрила. У меня они все здесь. Я взял их прежде, чем мы узнали, что все твое, чтобы не коснулась их чужая рука, чтобы чужой глаз не заглянул сквозь слова в ее душу. Я сохраню их, если можно; даже вы можете их еще не видеть, но я буду хранить их в безопасности. Ни одно слово не должно быть потеряно; и в свое время я верну их вам. Я прошу, это трудно, но ты сделаешь это, не так ли, ради Люси?
   Артур сказал сердечно, как и прежде:
   "Доктор. Ван Хельсинг, вы можете делать, что хотите. Я чувствую, что, говоря это, я делаю то, что мой дорогой друг одобрил бы. не буду беспокоить вас вопросами пока не придет время".
   Старый профессор встал и торжественно сказал:
   - И ты прав. Будет боль для всех нас; но это не будет вся боль, и эта боль не будет последней. И нам, и тебе, а больше всего тебе, мой милый мальчик, придется пройти через горькую воду, прежде чем мы доберемся до сладкой. Но мы должны быть храбры сердцем и бескорыстны и выполнять свой долг, и все будет хорошо!"
   В ту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хельсинг вообще не ложился спать. Он ходил взад и вперед, словно патрулируя дом, и никогда не упускал из виду комнату, где в гробу лежала Люси, усыпанная цветками черемши, от которых сквозь запах лилии и розы исходил тяжелый, непреодолимый запах в ночи.
   Журнал Мины Харкер.
   22 сентября. - В поезде до Эксетера. Джонатан спит.
   Кажется, только вчера была сделана последняя запись, а между тем сколько времени между тем в Уитби и во всем мире до меня Джонатан отсутствовал и никаких известий о нем; а теперь замужем за Джонатаном, Джонатаном, адвокатом, компаньоном, богатым, мастером своего дела, мистер Хокинс мертв и похоронен, а у Джонатана еще одно нападение, которое может ему навредить. Когда-нибудь он может спросить меня об этом. Все идет вниз. Я заржавел в своей стенографии - посмотрите, что делает с нами неожиданное процветание, - так что, может быть, было бы лучше снова освежить ее, упражняясь...
   Служба была очень простой и очень торжественной. Там были только мы и слуги, один или два его старых друга из Эксетера, его лондонский агент и джентльмен, представляющий сэра Джона Пакстона, президента Объединенного юридического общества. Джонатан и я стояли рука об руку, и мы чувствовали, что наш лучший и самый дорогой друг ушел от нас....
   Мы вернулись в город спокойно, сев на автобус до Гайд-Парк Корнер. Джонатан подумал, что мне будет интересно зайти ненадолго в Роу, и мы сели; но там было очень мало людей, и было грустно и безлюдно видеть столько пустых стульев. Это заставило нас подумать о пустом стуле дома; поэтому мы встали и пошли по Пикадилли. Джонатан держал меня за руку, как делал в старые добрые времена, когда я еще не пошел в школу. Я чувствовал, что это очень неприлично, потому что ты не можешь в течение нескольких лет обучать этикету и приличиям других девушек без того, чтобы педантизм этого немного не укусил тебя; но это был Джонатан, и он был моим мужем, и мы не знали никого, кто бы нас видел - и нам было все равно, если бы они видели - так что мы пошли дальше. Я смотрел на очень красивую девушку в большой шляпе с колесом от телеги, сидевшую в виктории возле магазина Гильяно, когда я почувствовал, как Джонатан схватил меня за руку так сильно, что причинил мне боль, и сказал себе под нос: "Боже мой!" Я всегда беспокоюсь о Джонатане, потому что боюсь, что какой-нибудь нервный припадок может снова расстроить его; поэтому я быстро повернулся к нему и спросил, что его беспокоит.
   Он был очень бледен, и глаза его, казалось, вылезли из орбит, когда он смотрел то ли в ужасе, то ли в изумлении на высокого, худощавого человека с крючковатым носом, черными усами и остроконечной бородой, который тоже наблюдал за хорошенькой девушкой. Он смотрел на нее так пристально, что не видел ни одного из нас, и поэтому я хорошо его разглядел. Его лицо не было хорошим лицом; это было жестко, и жестоко, и чувственно, и его большие белые зубы, которые казались еще белее, потому что его губы были такими красными, были заострены, как у животного. Джонатан продолжал смотреть на него, пока я не испугался, что он заметит. Я боялся, что он может заболеть, он выглядел таким свирепым и противным. Я спросил Джонатана, почему он встревожен, и он ответил, очевидно думая, что я знаю об этом столько же, сколько и он: "Ты видишь, кто это?"
   - Нет, дорогая, - сказал я. "Я не знаю его; это кто?" Его ответ, казалось, потряс и взволновал меня, потому что он сказал так, как будто он не знал, что он говорил со мной, Мина:
   - Это сам человек!
   Бедняжка, видимо, чего-то испугалась, очень сильно испугалась; Я верю, что если бы у него не было меня, на которого я мог бы опереться и поддержать его, он бы утонул. Он продолжал смотреть; из магазина вышел мужчина с небольшим пакетом и отдал его даме, которая затем уехала. Темноволосый не сводил с нее глаз, и, когда карета подъехала к Пикадилли, последовал за ней в том же направлении и подозвал карету. Джонатан продолжал смотреть ему вслед и сказал как бы самому себе:
   - Я думаю, это граф, но он помолодел. Боже мой, если это так! Боже мой! о Господи! Если бы я только знал! если бы я только знал!" Он так огорчал себя, что я боялся удерживать его мысли на этом предмете, задавая ему какие-либо вопросы, поэтому я промолчал. Я тихо отвел его, и он, держа меня за руку, легко кончил. Мы прошли еще немного, а потом вошли и посидели немного в Грин-парке. Это был жаркий осенний день, и в тенистом месте нашлось удобное сиденье. Через несколько минут, когда Джонатан смотрел в никуда, глаза Джонатана закрылись, и он тихо заснул, положив голову мне на плечо. Я думал, что это лучшее, что может быть или его, чтобы не беспокоить его. Минут через двадцать он проснулся и довольно весело сказал мне:
   "Почему, Мина, я спала! О, прости меня за такую грубость. Приходи, и мы где-нибудь выпьем чаю". Он, видимо, совсем забыл о темном незнакомце, как в своей болезни он забыл все, что напомнил ему этот эпизод. Мне не нравится это впадение в забвение; это может вызвать или продолжить некоторую травму головного мозга. Я не должен спрашивать его, опасаясь, что причиню больше вреда, чем пользы; но я должен как-то узнать факты его поездки за границу. Боюсь, пришло время, когда я должен открыть этот сверток и узнать, что там написано. О, Джонатан, я знаю, ты простишь меня, если я сделаю что-то не так, но это ради твоего же блага.
   Потом. - Печальное во всех отношениях возвращение домой - дом, в котором нет милой души, которая была так добра к нам; Джонатан все еще бледен, и у него кружится голова из-за легкого рецидива болезни; а теперь телеграмма от Ван Хельсинга, кто бы он ни был:
   - Вы будете огорчены, узнав, что миссис Вестенра умерла пять дней назад, а Люси умерла позавчера. Оба они были похоронены сегодня.
   О, какое богатство печали в нескольких словах! Бедная миссис Вестенра! бедная Люси! Ушли, ушли, чтобы никогда к нам не вернуться! И бедный, бедный Артур, потерявший в своей жизни такую сладость! Да поможет нам всем Бог перенести наши беды.
   Дневник доктора Сьюарда.
   22 сентября. - Все кончено. Артур вернулся в Ринг и взял с собой Куинси Морриса. Какой молодец Куинси! В глубине души я верю, что он так же сильно страдал из-за смерти Люси, как и любой из нас; но он выдержал это, как моральный викинг. Если Америка сможет продолжать разводить таких мужчин, она действительно станет мировой державой. Ван Хельсинг лежит, отдыхая, готовясь к путешествию. Он уезжает в Амстердам сегодня вечером, но говорит, что вернется завтра вечером; что он только хочет сделать некоторые приготовления, которые могут быть сделаны только лично. Тогда он должен остановиться у меня, если сможет; он говорит, что у него есть работа в Лондоне, которая может занять некоторое время. Бедняга! Боюсь, напряжение прошлой недели сломило даже его железную силу. Я видел, что все время похорон он сдерживал себя каким-то ужасным образом. Когда все было кончено, мы стояли рядом с Артуром, который, бедняга, говорил о своем участии в операции, когда его кровь была перелита в вены его Люси; Я видел, как лицо Ван Хельсинга то белеет, то багровеет. Артур был с говоря, что с тех пор он чувствовал себя так, как будто они действительно были женаты и что она была его женой в глазах Бога. Никто из нас не сказал ни слова о других операциях и никогда не скажет. Артур и Куинси вместе пошли на станцию, а мы с Ван Хельсингом пришли сюда. В тот момент, когда мы остались одни в вагоне, он впал в очередную истерику. С тех пор он отрицал, что это была истерика, и настаивал на том, что это всего лишь его чувство юмора, проявляющееся в очень ужасных условиях. Он смеялся до слез, и мне пришлось опустить шторы, чтобы никто не увидел нас и не осудил; а потом он плакал, пока он снова не рассмеялся; и смеялись и плакали вместе, как женщина. Я старался быть с ним суровым, как с женщиной в данных обстоятельствах; но это не имело никакого эффекта. Мужчины и женщины так различны в проявлениях нервной силы или слабости! Затем, когда его лицо снова стало серьезным и строгим, я спросил его, почему он так веселится и почему именно в такое время. Его ответ был характерен для него самого: он был логичен, убедителен и загадочен. Он сказал:-
   - Ах, вы не понимаете, друг Джон. Не думайте, что я не грущу, хоть и смеюсь. Видите, я плакал, даже когда смех душил меня. Но не думай больше, что мне все жалко, когда я плачу, потому что на смех он приходит точно так же. Держите всегда при себе тот смех, который стучится в вашу дверь и говорит: "Можно войти?" это не настоящий смех. Нет! он король, и он приходит, когда и как хочет. Он никого не спрашивает; он не выбирает подходящее время. Он говорит: "Я здесь". Вот, например, я сокрушаюсь сердцем из-за этой милой девицы; Я отдаю за нее свою кровь, хотя я стар и измучен; Я отдаю свое время, свое умение, свой сон; Я позволяю другим моим страдальцам хотеть этого, чтобы у нее было все. И все же я могу смеяться над самой ее могилой - смеяться, когда глина с лопаты пономаря падает на ее гроб и говорит: "Удар! стук! к моему сердцу, пока кровь не потечет с моей щеки. Мое сердце обливается кровью из-за этого бедного мальчика - этого дорогого мальчика, так что в возрасте моего собственного мальчика я была так счастлива, что он жив, и с такими же волосами и глазами. Вот, теперь ты знаешь, почему я так его люблю. И все же, когда он говорит вещи, которые задевают сердце моего мужа и заставляют мое отцовское сердце тосковать по нему, как ни к какому другому мужчине, даже к тебе, друг Джон, ибо у нас более равные переживания, чем у отца и сына. - и все же даже в такой момент Король Смех приходит ко мне и кричит и мычит мне в ухо: "Вот я! а вот и я!' Пока кровь не вернется, танцуй и принеси немного су nshine, который он носит с собой к моей щеке. О, друг Джон, это странный мир, печальный мир, мир, полный страданий, горя и бед; и все же, когда приходит Король Смех, он заставляет всех танцевать под свою мелодию. Кровоточащие сердца, сухие кости церковного двора и обжигающие слезы - все танцует вместе под музыку, которую он издает своим безулыбным ртом. И поверь мне, друг Джон, что он хороший и добрый. Ах, мы, мужчины и женщины, подобны веревкам, натянутым от напряжения, которые тянут нас в разные стороны. Затем приходят слезы; и, как дождь на веревках, они поддерживают нас, пока, возможно, напряжение не станет слишком большим, и мы не сломаемся. Но Король Смех пришел, как солнечный свет, и снова снял напряжение; и мы готовы продолжать наш труд, каким бы он ни был".
   Я не хотел ранить его, делая вид, что не вижу его мысли; но, так как я еще не понял причины его смеха, я спросил его. Когда он ответил мне, лицо его сделалось суровым, и он сказал совсем другим тоном:
   "О, это была мрачная ирония всего этого - эта прекрасная дама, украшенная цветами, которая казалась такой прекрасной, как жизнь, пока мы один за другим не задумались, действительно ли она умерла; она лежала в том прекрасном мраморном доме на этом пустынном кладбище, где покоятся многие из ее родственников, лежащих там с матерью, которая любила ее и которую любила она; и этот священный колокол, говорящий "Пошлина! потери! потери!' так грустно и медленно; и эти святые мужи в белых ангельских одеждах, притворяющиеся, что читают книги, но все время не отрывающие взгляда от страницы; и все мы с поникшей головой. И все для чего? Она умерла; так! Это не?"
   - Ну, хоть убей меня, профессор, - сказал я, - я не вижу во всем этом ничего смешного. Почему, ваше объяснение делает головоломку сложнее, чем раньше. Но даже если отпевание было шуточным, как быть с беднягой Артом и его бедой? Ведь его сердце просто разрывалось.
   "Именно так. Разве он не говорил, что вливание его крови в ее вены сделало ее действительно его невестой?
   - Да, и это была милая и утешительная идея для него.
   "Совершенно так. Но была трудность, друг Джон. Если это так, то как быть с остальными? Хо, хо! Тогда эта милая девица полиандристка, а я с моей бедной женой умершей для меня, но живой по церковному закону, хоть и без ума, весь пропал, - даже я, верный муж этой уже не жены, двоеженец. ".
   - Я тоже не понимаю, в чем здесь шутка! Я сказал; и я не был особенно доволен им за такие слова. Он положил руку мне на плечо и сказал:
   "Друг Джон, прости меня, если мне больно. Я показывал свое чувство не другим, когда оно ранило, а только тебе, мой старый друг, которому я могу доверять. Если вы со заглянул бы я в самое сердце тогда, когда мне хочется смеяться; если бы вы могли сделать это, когда смех пришел; Если бы вы могли сделать это сейчас, когда Король Смех упаковал свою корону и все, что ему нужно, -- ибо он уходит далеко-далеко от меня и на долгое-долгое время, -- может быть, вы бы пожалели меня больше всего на свете. все."
   Я был тронут нежностью его тона и спросил, почему.
   "Потому что я знаю!"
   И теперь мы все рассеяны; и многие долгие дни одиночество будет сидеть над нашими крышами с задумчивыми крыльями. Люси лежит в могиле своих родственников, в роскошном доме смерти на уединенном кладбище, вдали от многолюдного Лондона; где воздух свеж, и солнце восходит над Хэмпстед-Хилл, и где дикие цветы растут сами по себе.
   Так что я могу закончить этот дневник; и только Бог знает, начну ли я когда-нибудь еще. Если я это сделаю или даже открою это снова, это будет иметь дело с другими людьми и другими темами; ибо здесь, в конце, где рассказывается романтика моей жизни, прежде чем я вернусь, чтобы взяться за нить моей жизни, я говорю с грустью и без надежды:
   "ФИНИС".
   "Вестминстерская газета", 25 сентября.
   ТАЙНА ХЭМПСТЕДА.
   Окрестности Хэмпстеда в настоящее время охвачены серией событий, которые, кажется, проходят по линиям, параллельным тем, которые были известны авторам заголовков как "Кенсингтонский ужас", или "Женщина с ножом", или "Женщина, В черном." За последние два-три дня произошло несколько случаев, когда маленькие дети уходили из дома или не возвращались после игры в пустоши. Во всех этих случаях дети были слишком малы, чтобы дать о себе сколько-нибудь вразумительный отчет, но все их оправдания сходятся в том, что они были с "дамой-блуфером". Пропускали их всегда поздно вечером, а в двух случаях детей находили только ранним утром следующего дня. В округе принято считать, что, поскольку первый пропавший ребенок назвал причиной своего отсутствия то, что "девушка-блуфер" попросила его выйти на прогулку, остальные подхватили эту фразу и использовали ее как повод. Это тем более естественно, что любимая игра малышей в настоящее время - переманивать друг друга хитростями. Корреспондент пишет нам, что видеть, как некоторые из крошечных малышей притворяются "блуферной леди", в высшей степени забавно. Некоторые из наших карикатуристов могли бы, говорит он, извлечь урок иронии гротеска, сравнивая реальность и картину. Только в соответствии с общими принципами человеческой натуры "леди-блуфер" должна быть популярной ролью в этих представлениях на свежем воздухе . Наш корреспондент наивно говорит, что даже Эллен Терри не могла быть так обаятельно привлекательна, как некоторые из этих неряшливых маленьких детей притворяются - и даже воображают себя - такими.
   Однако, возможно, у этого вопроса есть и серьезная сторона, так как некоторые из детей, да и все, кого пропустили ночью, были слегка разорваны или ранены в горло. Раны кажутся такими, какие могут быть нанесены крысой или маленькой собакой, и, хотя по отдельности они не имеют большого значения, они имеют тенденцию показывать, что любое животное, наносящее их, имеет свою собственную систему или метод. Полиции отделения было приказано внимательно следить за бродячими детьми, особенно в очень раннем возрасте, в Хэмпстед-Хит и его окрестностях, а также за любой бездомной собакой, которая может быть поблизости.
   "Вестминстерская газета", 25 сентября.
   Экстра Спец.
   ХЭМПСТЕДСКИЙ УЖАС.
   ЕЩЕ ОДИН РЕБЕНОК ТРАВМИРОВАН.
   "Леди Блуфер".
   Мы только что получили известие, что еще один ребенок, пропавший прошлой ночью, был обнаружен только поздно утром под кустом дрока на стороне Шутерс-Хилл в Хэмпстед-Хит, которая, возможно, менее посещаема, чем другие части. У него такая же крошечная ранка в горле, как и в других случаях. Он был ужасно слаб и выглядел очень истощенным. У него тоже, когда он был частично отреставрирован, была общая история о том, как его заманила "леди-блуфер".
   ГЛАВА XIV
   ЖУРНАЛ МИНЫ ХАРКЕР
   23 сентября . - Джонатану лучше после тяжелой ночи. Я так рада, что у него много работы, потому что это отвлекает его мысли от ужасных вещей; и о, я рад, что теперь он не отягощен ответственностью своего нового положения. Я знал, что он будет верен себе, и теперь я горжусь тем, что мой Джонатан поднимается на вершину своего продвижения и во всем идет в ногу с возложенными на него обязанностями. Он будет отсутствовать весь день допоздна, потому что сказал, что не может обедать дома. Моя работа по дому сделана, так что я возьму его иностранный журнал, запрусь у себя в комнате и буду читать его...
   24 сентября . Вчера ночью мне не хватило духу писать; эта терри Письмо о Джонатане меня так расстроило. Бедный дорогой! Как он, должно быть, страдал, правда ли это или только воображение. Интересно, есть ли в этом хоть доля правды? У него воспалился мозг, и он написал все эти ужасные вещи, или у него была какая-то причина для всего этого? Я полагаю, что никогда не узнаю, потому что я не осмеливаюсь открыть ему эту тему... И все же тот человек, которого мы видели вчера! Он казался совершенно уверенным в нем... Бедняга! Я полагаю, это похороны расстроили его и вернули его на какой-то ход мыслей... Он сам во все это верит. Помню, как в день нашей свадьбы он сказал: Придти на меня, чтобы вернуться в горькие часы, во сне или бодрствовании, в безумии или в здравом уме". Кажется, во всем этом есть какая-то нить преемственности... Этот страшный граф едет в Лондон... Если это должно быть, и он приехал в Лондон со своими кишащими миллионами... Это может быть торжественный долг; и если оно придет, мы не должны уклоняться от него... Я буду готов. Я получу свою пишущую машинку в тот же час и начну переписывать. Тогда мы будем готовы к другим глазам, если потребуется. И если это нужно; тогда, возможно, если я буду готов, бедняга Джонатан не будет огорчен, потому что я могу говорить за него и никогда не позволять ему беспокоиться или волноваться из-за этого. Если когда-нибудь Джонатан полностью преодолеет нервозность, он, возможно, захочет рассказать мне обо всем, и я смогу задать ему вопросы и узнать кое-что, и посмотреть, как я могу его утешить.
   Письмо Ван Хельсинга миссис Харкер.
   " 24 сентября.
   ( Уверенность )
   "Уважаемая госпожа,-
   "Я прошу вас извинить меня за то, что я пишу, поскольку я настолько друг, что отправил вам печальное известие о смерти мисс Люси Вестенра. По милости лорда Годалминга я получил возможность читать ее письма и документы, поскольку меня глубоко беспокоят некоторые жизненно важные вопросы. В них я нахожу несколько ваших писем, из которых видно, какими хорошими друзьями вы были и как вы ее любите. О, госпожа Мина, этой любовью умоляю вас, помогите мне. Я прошу о благе других - исправить большую несправедливость и устранить многие и ужасные проблемы - которые могут быть более серьезными, чем вы можете себе представить. Может быть, я увижу тебя? Ты можешь доверять мне. Я друг доктора Джона Сьюарда и лорда Годалминга (это был Артур мисс Люси). Я должен держать это в тайне ото всех. Я должен немедленно приехать в Эксетер, чтобы увидеть вас, если вы скажете мне, что я имею честь приехать, а также куда и когда. Прошу прощения, мадам. Я читал ваши письма к бедной Люси и знаю, какая вы хорошая и как страдает ваш муж; поэтому я прошу вас, если это может быть, не просвещайте его, чтобы не повредить. Еще раз прости меня, и прости меня.
   "Ван Хельсинг."
   Телеграмма миссис Харкер Ван Хельсингу.
   " 25 сентября. - Приезжайте сегодня поездом в четверть одиннадцатого, если успеете. Увидимся в любое время, когда вы позвоните.
   "Вильгельмина Харке р."
   ЖУРНАЛ МИНЫ ХАРКЕР.
   25 сентября. - Я не могу не чувствовать себя ужасно взволнованным, так как приближается время визита доктора Ван Хельсинга, потому что каким-то образом я ожидаю, что он прольет некоторый свет на печальный опыт Джонатана; а так как он лечил бедняжку Люси во время ее последней болезни, то может рассказать мне о ней все. Вот причина его прихода; это касается Люси и ее лунатизма, а не Джонатана. Тогда я никогда не узнаю настоящей правды теперь! Какой я глупый. Этот ужасный журнал завладевает моим воображением и окрашивает все в какой-то свой цвет. Конечно, о Люси. Эта привычка вернулась к бедняжке, и та ужасная ночь на скале, должно быть, сделала ее больной. Я почти забыл в своих собственных делах, как она была больна после этого. Шейлз? Она рассказала ему о своем приключении во сне на утесе и о том, что я все об этом знала; и теперь он хочет, чтобы я рассказал ему то, что она знает, чтобы он мог понять. Надеюсь, я поступил правильно, ничего не сказав об этом миссис Вестенра; Я никогда не прощу себе, если какой-нибудь мой поступок, пусть даже отрицательный, причинит вред бедной дорогой Люси. Я также надеюсь, что доктор Ван Хельсинг не станет меня винить; В последнее время у меня было так много беспокойства и беспокойства, что я чувствую, что сейчас не могу больше вынести.
   Я полагаю, крик иногда приносит нам всем пользу - очищает воздух, как и любой другой дождь. Возможно, вчерашнее чтение дневника расстроило меня, а потом Джонатан ушел сегодня утром, чтобы держаться подальше от меня целый день и ночь, в первый раз, когда мы расстались после нашей свадьбы. Я очень надеюсь, что дорогой друг позаботится о себе и что ничего не произойдет, что могло бы его расстроить. Сейчас два часа, и доктор скоро будет здесь. Я ничего не скажу о дневнике Джонатана, пока он меня не спросит. Я так рада, что напечатала свой собственный дневник, так что, если он спросит о Люси, я могу передать его ему; это избавит от многих вопросов.
   Потом. - Он пришел и ушел. О, какая странная встреча, и как все это кружит мне голову! Я чувствую себя как во сне. Все ли возможно, или e даже часть его? Если бы я сначала не прочитал дневник Джонатана, я бы никогда не допустил даже возможности. Бедный, бедный, дорогой Джонатан! Как он, должно быть, страдал. Дай Бог, чтобы все это больше не огорчало его. я постараюсь спасти его от этого; но может быть даже утешением и помощью ему, хотя это и ужасно и ужасно по своим последствиям, знать наверняка, что его глаза, и уши, и мозг не обманули его, и что все это правда. Может быть, это сомнение преследует его; что, когда сомнения будут устранены, независимо от того, что - бодрствование или сон - могут доказать истину, он будет более удовлетворен и сможет лучше перенести потрясение. Доктор Ван Хельсинг, должно быть, хороший человек, а также умный, если он друг Артура и доктора Сьюарда, и если они привезли его из Голландии, чтобы присматривать за Люси. Я чувствую, увидев его, что он хороший , добрый и благородный. Когда он придет завтра, я спрошу его о Джонатане; и тогда, дай Бог, все эти печали и тревоги могут привести к хорошему концу. Раньше я думал, что хотел бы попрактиковаться в интервью; Друг Джонатана из "Эксетерских новостей" сказал ему, что память - это все в такой работе - что вы должны быть в состоянии точно записать почти каждое произнесенное слово, даже если впоследствии вам придется уточнить некоторые из них. Это было редкое интервью; Я постараюсь записать это дословно .
   Когда раздался стук, было половина третьего. Я набрался смелости à deux mains и стал ждать. Через несколько минут Мэри открыла дверь и объявила: Ван Хельсинг."
   Я встал и поклонился, и он подошел ко мне; мужчина среднего веса, крепкого телосложения, с расправленными назад плечами, широкой, глубокой грудью и хорошо сбалансированной шеей на туловище, как голова на шее. Положение головы сразу бросается в глаза как показатель мысли и силы; голова благородная, хорошего размера, широкая, большая за ушами. На гладко выбритом лице виден твердый квадратный подбородок, большой, решительный, подвижный рот, нос крупного размера, довольно прямой, но с быстрыми, чувствительными ноздрями, которые, кажется, расширяются по мере того, как опускаются большие кустистые брови. и рот сжимается. Лоб широкий и тонкий, поднимается сначала почти прямо, а затем наклоняется назад над двумя широко расставленными выпуклостями или гребнями; такой лоб, что рыжеватые волосы никак не могут свалиться на него, а естественно падают назад и в стороны. Большие, темно-синие глаза широко расставлены, они то быстрые и нежные, то суровые в зависимости от настроения мужчины. Он сказал мне:-
   "Миссис. Харкер, не так ли? Я поклонился в знак согласия.
   - Это была мисс Мина Мюррей? Я снова согласился.
   "Это Мина Мюррей, с которой я е видеть, что это был друг этого бедного милого ребенка Люси Вестенра. Мадам Мина, я пришел из-за мертвых.
   "Сэр, - сказал я, - у вас не было большего права на меня, чем то, что вы были другом и помощником Люси Вестенра". И я протянул руку. Он взял его и ласково сказал:
   - О, мадам Мина, я знал, что друг этой бедной девушки-лилии должен быть хорошим, но мне еще предстояло узнать... - Он закончил свою речь учтивым поклоном. Я спросил его, для чего он хочет меня видеть, и он тотчас же начал:
   "Я читал ваши письма к мисс Люси. Простите меня, но я должен был где-то спрашивать, а спросить было не у кого. Я знаю, что вы были с ней в Уитби. Иногда она вела дневник - не удивляйтесь, мадам Мина; это началось уже после того, как вы ушли, и подражало вам, - и в этом дневнике она прослеживает некоторые вещи до лунатизма, в котором она записывает, что вы спасли ее. В великом недоумении я прихожу к тебе и прошу тебя из-за твоей доброты рассказать мне все, что ты можешь вспомнить".
   - Думаю, я могу рассказать вам все об этом, доктор Ван Хельсинг.
   - А, значит, у тебя хорошая память на факты, на детали? С барышнями не всегда так.
   - Нет, доктор, но я тогда все записал. Я могу показать его вам, если хотите".
   "О, госпожа Мина, я буду благодарен; вы окажете мне большую услугу. Я не мог устоять перед искушением немного озадачить его - я полагаю, что это вкус настоящего яблока, который все еще остается у нас во рту, - поэтому я протянул ему стенограмму дневника. Он взял его с благодарным поклоном и сказал:
   - Могу я прочитать?
   - Если хочешь, - ответил я как можно скромнее. Он открыл ее, и на мгновение его лицо потускнело. Затем он встал и поклонился.
   - О, вы такая умная женщина! он сказал. "Я давно знал, что мистер Джонатан был человеком очень благодарным; но видите ли, у его жены есть все хорошие вещи. И неужели вы не так окажете мне честь и так поможете мне, как прочитаете ее для меня? Увы! Я не знаю стенографии. К этому времени моя шутка закончилась, и мне стало почти стыдно; поэтому я взял машинописный экземпляр из своей рабочей корзины и протянул ему.
   "Простите меня, - сказал я, - я ничего не мог поделать; но я подумал, что вы хотели спросить милую Люси, и чтобы у вас не было времени ждать - не из-за меня, а потому, что я знаю, что ваше время должно быть драгоценно, - я записал это на пишущая машинка для вас".
   Он взял его, и глаза его заблестели. - Ты такой хороший, - сказал он. - А можно я сейчас прочту? Я, возможно, захочу кое-что спросить у вас, когда прочитаю".
   "Конечно, - сказал я, - перечитай, пока я заказываю обед; а потом ты сможешь задавать мне вопросы, пока мы едим. Он поклонился, уселся на стул спиной к свету и погрузился в бумаги, а я пошел посмотреть после обеда главным образом для того, чтобы его не беспокоить. Когда я вернулся, то обнаружил, что он торопливо ходит взад и вперед по комнате, его лицо пылает от возбуждения. Он бросился ко мне и взял меня за обе руки.
   "О, мадам Мина, - сказал он, - как я могу сказать, чем я вам обязан? Эта бумага как солнечный свет. Он открывает мне ворота. Я ошеломлен, я ослеплен, от такого количества света, и все же облака каждый раз сгущаются за светом. Но этого вы не понимаете, не можете понять. О, но я благодарен вам, вы такая умная женщина. Мадам, - он сказал это очень торжественно, - если Авраам Ван Хельсинг сможет что-нибудь сделать для вас или ваших близких, я надеюсь, вы дадите мне знать. Будет удовольствием и наслаждением, если я смогу служить вам как друг; как друг, но все, чему я когда-либо научился, все, что я когда-либо мог сделать, будет для тебя и тех, кого ты любишь. В жизни есть тьма, и есть свет; ты один из огней. У тебя будет счастливая жизнь и хорошая жизнь, и твой муж будет благословлен в тебе".
   -- Но, доктор, вы слишком меня хвалите и... и вы меня не знаете.
   "Не знаю вас - я, старый и всю жизнь изучавший мужчин и женщин; Я, сделавший своей специальностью мозг и все, что ему принадлежит, и все, что из него вытекает! И я читал ваш дневник, который вы так хорошо написали для меня и который дышит правдой в каждой строке. Я, прочитавшая твое милое письмо бедной Люси о твоем браке и твоем доверии, не знаю тебя! О, госпожа Мина, хорошие женщины рассказывают всю свою жизнь, и по дням, и по часам, и по минутам такие вещи, которые могут прочитать ангелы; и мы, люди, желающие знать, имеем в себе что-то от ангельских глаз. У вашего мужа благородная натура, и вы тоже благородны, ибо вы доверяете, а доверия не может быть там, где есть подлая натура. А ваш муж - расскажите мне о нем. Он совсем здоров? Вся эта лихорадка прошла, и он силен и бодр?" Я увидел здесь возможность спросить его о Джонатане и сказал:
   "Он почти выздоровел, но очень расстроен смертью мистера Хокинса". Он прервал:
   - О, да, я знаю, я знаю. Я прочитал два твоих последних письма. Я продолжал:
   - Полагаю, это его расстроило, потому что, когда мы были в городе в прошлый четверг, он испытал нечто вроде шока.
   "Шок, а после горячки мозга так скоро! Это было нехорошо. Что это был за шок?"
   "Он думал, что видел кого-то, кто вспомнил что-то ужасное, что-то, что привело к воспалению его мозга". И тут все как будто захлестнуло меня в спешке. Жалость к Джонатану, ужас, который он испытал, вся страшная тайна его дневника и страх, который с тех пор тяготил меня, - все смешалось. Я полагаю, что у меня была истерика, потому что я бросилась на колени, воздела к нему руки и умоляла его вылечить моего мужа. Он взял меня за руки и поднял меня, и усадил на диван, и сел рядом со мной; он взял мою руку в свою и сказал мне с такой бесконечной нежностью:
   "Моя жизнь бесплодна и одинока и так полна работы, что у меня не так много времени для дружбы; но с тех пор, как меня позвал сюда мой друг Джон Сьюард, я познакомился со столькими хорошими людьми и увидел такое благородство, что чувствую себя более, чем когда-либо, - и оно выросло n с моими преклонными годами - одиночество моей жизни. Поверьте же мне, что я пришел сюда, исполненный уважения к вам, и вы дали мне надежду - надежду, не на то, что я ищу, а на то, что еще остались хорошие женщины, чтобы сделать жизнь счастливой, хорошие женщины, чьи жизни и чьи истины могут стать хорошим уроком для будущих детей. Я рад, рад, что могу быть вам здесь полезен; ибо если ваш муж страдает, он страдает в пределах моего изучения и опыта. Обещаю тебе, что с радостью сделаю для него все , что в моих силах, - все для того, чтобы его жизнь была сильной и мужественной, а твоя - счастливой. Теперь ты должен поесть. Вы переутомлены и, возможно, чрезмерно обеспокоены. Муж Джонатан не хотел бы видеть вас такой бледной; и то, что он любит не там, где любит, не во благо ему. Поэтому ради него вы должны есть и улыбаться. Вы рассказали мне все о Люси, и теперь мы не будем говорить об этом, чтобы не огорчать. Я останусь сегодня в Эксетере, потому что хочу хорошенько обдумать то, что вы мне рассказали, и, подумав, задам вам вопросы, если можно. И тогда вы также расскажете мне о беде мужа Джонатана, насколько сможете, но не сейчас. Вы должны поесть сейчас; потом ты мне все расскажешь.
   После обеда, когда мы вернулись в гостиную, он сказал мне:
   - А теперь расскажи мне все о нем. Когда дело дошло до разговора с этим великим ученым человеком, я начал опасаться, что он сочтет меня слабым дураком, а Джонатана - сумасшедшим - этот дневник такой странный, - и я не решался продолжать. Но он был таким милым и добрым, и он обещал помочь, и я доверилась ему, поэтому я сказала:
   "Доктор. Ван Хельсинг, то, что я должен вам сказать, настолько странно, что вы не должны смеяться ни надо мной, ни над моим мужем. Я со вчерашнего дня в каком-то лихорадочном сомнении; вы должны быть добры ко мне и не считать меня глупым из-за того, что я даже наполовину поверил некоторым очень странным вещам. Он успокоил меня своим поведением, а также своими словами, когда сказал:
   -- Ах, мой милый, если бы вы только знали, как странно дело, по поводу которого я здесь, вы бы рассмеялись. Я научился не пренебрегать чьей-либо верой, какой бы странной она ни была. Я пытался сохранять непредвзятость; и не обычные вещи жизни могут закрыть его, а странные вещи, необыкновенные вещи, вещи, которые заставляют сомневаться, безумны они или здоровы".
   "Спасибо, спасибо тысячу раз! Вы сняли груз с моего ума. Если позволите, я дам вам почитать газету. Оно длинное, но я его напечатал. Он расскажет вам о моих проблемах и проблемах Джонатана. Это копия его дневника за границей и всего того, что произошло. Я не смею сказать что-нибудь об этом; вы прочтете сами и оцените. И тогда, когда я вас увижу, может быть, вы будете очень любезны и скажете мне, что вы думаете.
   - Обещаю, - сказал он, когда я отдал ему бумаги. - Я утром, как только смогу, зайду повидаться с вами и с вашим мужем, если позволите.
   - Джонатан будет здесь в половине одиннадцатого, и вы должны пойти с нами пообедать и увидеться с ним тогда; Вы можете успеть на скорый поезд в 3:34, который доставит вас в Паддингтон до восьми". Он был удивлен моим знанием поездов навскидку, но он не знает, что я составил все поезда в Эксетер и из Эксетера, чтобы я мог помочь Джонатану, если он будет спешить.
   Вот он взял с собою бумаги и ушел, а я сижу тут и думаю, думаю, не знаю о чем.
   Письмо (от руки) Ван Хельсинга миссис Харкер.
   " 25 сентября, 6 часов.
   "Дорогая госпожа Мина,-
   "Я прочитала чудесный дневник вашего мужа. Вы можете спать без сомнений. Как это ни странно и ужасно, это правда ! Я поручусь за это своей жизнью. Это может быть хуже для других; но для него и для вас нет страха. Он благородный малый; и позвольте мне сказать вам по опыту людей, что тот, кто поступил бы так, как он, спустившись по этой стене и в ту комнату - да, и войдя во второй раз, - не из тех, кто навсегда пострадает от удара током. Его мозг и сердце в порядке; это я клянусь, прежде чем я даже видел его; так что отдыхай. У меня будет много, чтобы спросить его о других вещах. Я счастлив, что нынче прихожу к вам, потому что я сразу так многому научился, что опять ослепляюсь, ослепляюсь больше, чем когда-либо, и я должен думать.
   "Ваш самый верный,
   "Авраам Ван Хельсинг".
   Письмо миссис Харкер Ван Хельсингу.
   " 25 сентября, 18:30
   "Мой дорогой доктор Ван Хельсинг, -
   "Тысяча благодарностей за твое любезное письмо, которое сняло с меня большую тяжесть. А между тем, если это правда, какие ужасные вещи есть на свете, и что ужасно, если этот человек, это чудовище действительно находится в Лондоне! Я боюсь думать. В этот момент, пока я писал, я получил телеграмму от Джонатана, в которой говорилось, что он уезжает сегодня в 6:25 из Лонсестона и будет re в 10:18, так что я не буду бояться сегодня вечером. Так не могли бы вы вместо того, чтобы обедать с Пожалуйста, приходите к нам на завтрак в восемь часов, если это не слишком рано для вас? Если вы спешите, вы можете уехать на поезде в 10:30, который доставит вас в Паддингтон к 14:35. Не отвечайте на это, так как я буду считать, что, если я не услышу, вы придете к завтраку.
   "Поверьте мне,
   "Ваш верный и благодарный друг,
   "Мина Харкер".
   Журнал Джонатана Харкера.
   26 сентября. - Думал больше никогда не писать в этом дневнике, но время пришло. Когда я вчера вечером вернулся домой, Мина уже приготовила ужин, и когда мы поужинали, она рассказала мне о визите Ван Хельсинга, о том, что она дала ему два переписанных дневника, и о том, как она беспокоится обо мне. Она показала мне в письме доктора, что все, что я написал, было правдой. Кажется, он сделал из меня нового человека. Сомнение в реальности всего происходящего повергло меня в ступор. Я чувствовал себя бессильным, и в темноте, и недоверчивым. Но теперь, когда я знаю , я не боюсь даже графа. Значит, ему все-таки удалось добраться до Лондона, и именно его я и видел. Он помолодел, и как? Ван Хельсинг - человек, который разоблачит его и выследит, если он хоть немного похож на то, что говорит Мина. Мы засиделись допоздна и все обсудили. Мина одевается, а я зайду в отель. на несколько минут и привести его....
   Думаю, он был удивлен, увидев меня. Когда я вошел в комнату, где он находился, и представился, он взял меня за плечо, повернул мое лицо к свету и сказал после пристального изучения:
   - Но мадам Мина сказала мне, что вы больны, что у вас шок. Было так забавно слышать, как этот добрый старик с сильным лицом называл мою жену "мадам Мина". Я улыбнулся и сказал:
   "Я был болен, у меня был шок; но ты уже вылечил меня.
   "И как?"
   - Судя по твоему письму к Мине прошлой ночью. Я засомневался, а потом все приняло оттенок нереальности, и я не знал, чему верить, даже показаниям собственных чувств. Не зная, чему верить, я не знал, что делать; так что оставалось только продолжать работать в том, что до сих пор было рутиной моей жизни. Канавка перестала мне помогать, и я не доверял себе. Доктор, вы не знаете, что значит сомневаться во всем, даже в себе. Нет, вы не знаете; ты не мог с такими же бровями, как у тебя. Он казался довольным и со смехом сказал:
   "Так! Вы физиономист. Я узнаю больше здесь с каждым часом. Я с таким удовольствием прихожу к вам завтракать; и, о, сэр, вы простите похвалу от старика, но вы счастливы в вашей жене. Я целый день слушал, как он восхваляет Мину, поэтому просто кивал и молчал.
   "Она - одна из Божьих женщин, созданная Его собственной рукой, чтобы показать нам, мужчинам и другим женщинам, что есть небеса, куда мы можем войти, и что их свет может быть здесь, на земле. Такой верный, такой милый, такой благородный, такой маленький эгоист - а этого, скажу я вам, много в наше время, такой скептический и эгоистичный. А вы, сэр, я прочел все письма к бедной мисс Люси, и некоторые из них говорят о вас, так что я знаю вас уже несколько дней благодаря знакомству с другими; но я видел твою истинную сущность со вчерашнего вечера. Ты дашь мне свою руку, не так ли? И будем друзьями на всю жизнь".
   Мы обменялись рукопожатием, и он был так серьезен и так добр, что я чуть не задохнулся.
   - А теперь, - сказал он, - могу я попросить вас еще о помощи? У меня есть великая задача, и в начале она должна знать. Вы можете помочь мне здесь. Можешь рассказать мне, что было до твоего отъезда в Трансильванию? Позже я, возможно, попрошу еще помощи, и другого рода; но поначалу сойдет.
   -- Послушайте, сэр, -- сказал я, -- то, что вы должны сделать, касается графа?
   "Оно делает," - сказал он торжественно.
   "Тогда я с вами сердцем и душой. Поскольку вы едете поездом в 10:30, у вас не будет времени их прочитать; но я возьму пачку бумаг. Вы можете взять их с собой и прочитать в поезде".
   После завтрака я проводил его на вокзал. Когда мы расставались, он сказал:
   - Может быть, вы приедете в город, если я пошлю к вам, и возьмете с собой и мадам Мину.
   - Мы оба придем, когда ты пожелаешь, - сказал я.
   Я принес ему утренние газеты и вчерашние лондонские газеты, и, пока мы разговаривали у окна вагона, ожидая отправления поезда, он перелистывал их. Его глаза вдруг как будто уловили что-то в одном из них, "Вестминстерской газете" - я узнал его по цвету, - и он совсем побледнел. Он что-то внимательно читал, кряхтя про себя: "Mein Gott! Майн Готт! Так скоро! так скоро!" Я не думаю, что он вспомнил меня в тот момент. Только тогда свисток взорвался, и поезд тронулся. Это вернуло его к себе, и он высунулся из окна и взмахнул рукой, крича: "С любовью к госпоже Мине; я напишу, как только смогу".
   Дневник доктора Сьюарда.
   26 сентября. - Воистину, нет такой вещи, как завершенность. Не прошло и недели с тех пор, как я сказал "Finis", и все же я снова начинаю с чистого листа или, вернее, продолжаю с той же записью. До сегодняшнего дня у меня не было причин думать о том, что делается. Ренфилд стал, во всех смыслах, таким же нормальным, как и всегда. Он уже далеко продвинулся в своем бизнесе с мухами; и он тоже только что начал в паутину; так что он не доставлял мне хлопот. У меня было письмо от Артура, написанное в воскресенье, и из него я понял, что он прекрасно переносит. Куинси Моррис с ним, и это большая помощь, потому что он сам - бурлящий колодец хорошего настроения. Куинси тоже написал мне строчку, и я слышал от него, что к Артуру начинает возвращаться прежняя жизнерадостность; так что к ним весь мой разум в покое. Что же до меня, то я принялся за работу с тем же энтузиазмом, который питал к ней прежде, так что я мог бы справедливо сказать, что рана, оставленная на мне бедной Люси, заживала. Однако теперь все вновь открыто; и что должно быть концом, одному Богу известно. У меня есть идея, что Ван Хельсинг думает, что он тоже знает, но он будет издавать только достаточно, чтобы разжечь любопытство. Вчера он уехал в Эксетер и пробыл там всю ночь. Сегодня он вернулся и почти влетел в комнату примерно в половине пятого и сунул мне в руку вчерашнюю "Вестминстерскую газету".
   "Что вы думаете об этом?" - спросил он, отступая назад и скрестив руки на груди.
   Я просмотрел бумагу, потому что действительно не знал, что он имел в виду; но он взял это у меня и указал на абзац о детях, которых обманывают в Хэмпстеде. Мне это мало что дало, пока я не наткнулся на отрывок, где описывались небольшие колотые раны на их горлах. Меня осенила идея, и я поднял голову. "Что ж?" он сказал.
   - Как у бедной Люси.
   - И что вы об этом думаете?
   "Просто то, что есть какая-то общая причина. Что бы ни ранило ее, ранило их. Я не совсем понял его ответа:
   "Это верно косвенно, но не прямо".
   - Что вы имеете в виду, профессор? Я попросил. Я был немного склонен легкомысленно отнестись к его серьезности - ведь четыре дня отдыха и избавления от жгучей, мучительной тревоги действительно помогают восстановить дух, - но когда я увидел его лицо, это меня отрезвило. Никогда, даже посреди нашего отчаяния по поводу бедной Люси, он не выглядел более суровым.
   "Скажи-ка!" Я сказал. "Я не могу рисковать мнением. Я не знаю, что думать, и у меня нет данных, на основании которых можно было бы сделать предположение".
   - Вы хотите сказать мне, друг Джон, что не имеете ни малейшего представления о том, от чего умерла бедная Люси? не после всех намеков, данных не только событиями, но и мной?
   "Нервная прострация после большой потери или потери крови".
   "А как кровь теряется?" Я покачал головой. Он подошел ко мне, сел рядом и продолжал:
   "Вы умный человек, друг Джон; вы хорошо рассуждаете, и ваш ум смелый; но вы слишком предвзяты. Вы не позволяете своим глазам видеть и вашим ушам слышать, и то, что вне вашей повседневной жизни, не имеет для вас значения. Разве вы не думаете, что есть вещи, которых вы не можете понять, но которые тем не менее существуют; что одни люди видят то, чего не видят другие? Но есть вещи старые и новые, которые нельзя созерцать глазами людей, потому что они знают - или думают, что знают - некоторые вещи, о которых им рассказали другие люди. Ах, виновата наша наука в том, что она хочет все объяснить; а если не объясняет, то говорит, что объяснять нечего. Но тем не менее мы каждый день видим вокруг себя рост новых верований, которые считают себя новыми; и которые все еще только старые, которые притворяются молодыми - как прекрасные дамы в опере. Я полагаю, теперь вы не верите в телесный перенос. Нет? Ни в материализации. Нет? Ни в астральных телах. Нет? Ни в чтении мыслей. Нет? Ни в гипнозе...
   - Да, - сказал я. "Шарко доказал это довольно хорошо". Он улыбнулся и продолжил: "Тогда вы довольны этим. Да? И, конечно, тогда вы понимаете, как это действует, и можете проследить мысли великого Шарко - увы, его больше нет! - в самой душе пациента, на которого он влияет. Нет? В таком случае, друг Джон, должен ли я считать, что вы просто принимаете факт и довольствуетесь тем, что от посылки до заключения остается пробелом? Нет? Тогда скажите мне - поскольку я изучаю мозг, - как вы принимаете гипноз и отвергаете чтение мыслей. Позвольте мне сказать вам, друг мой, что сегодня в науке об электричестве совершаются вещи, которые те самые люди, которые открыли электричество, сочли бы нечестивыми, а сами не так давно были бы сожжены как волшебники. В жизни всегда есть загадки. Почему Мафусаил прожил девятьсот лет, а "Старый Парр" - сто шестьдесят девять, а бедная Люси, с кровью четырех мужчин в ее бедных жилах, не могла прожить и дня? Ибо, если бы она прожила еще один день, мы могли бы спасти ее. Знаете ли вы все тайны жизни и смерти? Знаете ли вы всю сравнительную анатомию и можете ли сказать, почему в одних людях качества животных, а в других нет? Можете ли вы сказать мне, почему, когда другие пауки умирают маленькими и скоро, этот великий паук веками жил в башне старой испанской церкви и рос и рос, пока, спустившись, не смог пить масло из всех церковных лампад? Можете ли вы сказать мне, почему в пампасах, да и в других местах летучие мыши прилетают ночью, вскрывают вены крупного рогатого скота и лошадей и высасывают их вены; как на некоторых островах западных морей водятся летучие мыши, которые целыми днями висят на деревьях, и те, кто видел, описывают как гигантские орехи или стручки, и что, когда матросы спят на палубе, от того, что жарко, слетают вниз на них, а потом... а потом утром находят мертвых, белых, как и мисс Люси?
   - Боже мой, профессор! - сказал я, вскакивая. -- Вы хотите сказать, что Люси укусила такая летучая мышь? и что подобное происходит здесь, в Лондоне, в девятнадцатом веке? Он махнул рукой, призывая к тишине, и продолжал:
   "Можете ли вы сказать мне, почему черепахи живут дольше, чем поколения людей; почему слон продолжает и продолжает, пока не увидит династии; и почему попугай никогда не умирает только от укуса кошки или собаки или другой жалобы? Можете ли вы сказать мне, почему люди во все времена и во всех странах верят, что есть немногие, которые живут всегда, если им позволят; что есть мужчины и женщины, которые не могут умереть? Все мы знаем - потому что наука подтвердила этот факт, - что были жабы, запертые в скалах на тысячи лет, запертые в одной такой маленькой дыре, которая удерживала их только с юности мира. Можете ли вы рассказать мне, как индийский факир может заставить себя умереть и быть погребенным, и его могила запечатана, и засеяна кукурузой, и кукуруза пожата, и ее скосят, и посеют, и снова пожнут, и потом придут люди и заберут несломанная печать и что там лежит индийский факир, не мертвый, но восставший и идущий среди них, как прежде?" Тут я его прервал. Я был сбит с толку; он так заполнил мой разум своим списком странностей и возможных невозможностей природы, что мое воображение загорелось. У меня было смутное представление, что он преподает мне какой-то урок, как когда-то делал в своем кабинете в Амстердаме; но тогда он говорил мне это, чтобы я мог все время иметь в виду предмет мысли. Но теперь я был без этой помощи, но я хотел следовать за ним, поэтому я сказал:
   "Пр профессор, позвольте мне снова быть вашим любимым учеником. Расскажите мне тезис, чтобы я мог применить ваши знания, когда вы продолжите. В настоящее время я мысленно перехожу от точки к точке, как сумасшедший, а не здравомыслящий человек следует за идеей. Я чувствую себя новичком, бредущим по болоту в тумане, прыгающим с кочки на кочку в слепом усилии двигаться дальше, не зная, куда я иду".
   "Это хороший образ", - сказал он. "Ну, я вам скажу. Мой тезис таков: я хочу, чтобы вы поверили".
   - Во что верить?
   "Верить в то, чего ты не можешь. Позвольте мне проиллюстрировать. Однажды я слышал об американце, который дал такое определение вере: "та способность, которая позволяет нам верить в то, что, как мы знаем, не соответствует действительности". Во-первых, я следую за этим человеком. Он имел в виду, что мы должны быть непредвзятыми и не позволять маленькой истине сдерживать натиск большой правды, как маленький камень сдерживает железнодорожный вагон. Сначала мы узнаем маленькую правду. Хороший! Мы держим его, и мы ценим его; но все-таки мы не должны позволять ему считать себя всей правдой во вселенной".
   "Тогда вы хотите, чтобы я не позволил какому-то предыдущему убеждению повредить восприимчивости моего ума в отношении какого-то странного вопроса. Я правильно понял твой урок?
   "Ах, ты по-прежнему мой любимый ученик. Это стоит научить вас. Теперь, когда вы желаете понять, вы сделали первый шаг к пониманию. Значит, вы думаете, что эти маленькие дырочки в детских горлах проделал тот же, кто проделал дырку в мисс Люси?
   - Думаю, да. Он встал и с помощь торжественно:
   "Тогда вы ошибаетесь. О, если бы это было так! но увы! нет. Хуже, намного, намного хуже".
   - Ради бога, профессор Ван Хельсинг, что вы имеете в виду? Я плакал.
   Он с отчаянным жестом бросился на стул и поставил локти на стол, закрывая лицо руками, и говорил:
   - Их сделала мисс Люси!
   ГЛАВА XV
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА - продолжение .
   На какое-то время мною овладел чистый гнев; как будто он при жизни ударил Люсю по лицу. Я сильно ударил по столу, поднялся и сказал ему:
   "Доктор. Ван Хельсинг, ты сошел с ума? Он поднял голову и посмотрел на меня, и как-то нежность его лица сразу меня успокоила. - Был бы я! он сказал. "Безумие было легко переносить по сравнению с такой правдой. О, мой друг, зачем, по-вашему, я зашел так далеко, зачем так долго говорил вам такую простую вещь? Было ли это потому, что я ненавижу тебя и ненавидел всю свою жизнь? Было ли это потому, что я хотел причинить тебе боль? Хотел ли я, теперь так поздно, отомстить за то время, когда ты спас мне жизнь, и от страшной смерти? Ах нет!
   -- Простите меня, -- сказал я. Он продолжал: --
   - Друг мой, это потому, что я хотел быть нежным, разговаривая с тобой, потому что я знаю, что ты любил эту милую даму. Но даже пока я не ожидаю, что вы поверите. Так трудно сразу принять какую-либо абстрактную истину, что мы можем усомниться в ее возможности, если всегда верили в ее "нет"; еще труднее принять столь печальную конкретную истину, да еще такую, как мисс Люси. Сегодня вечером я иду, чтобы доказать это. Ты смеешь пойти со мной?
   Это ошеломило меня. Человек не любит доказывать такую истину; Байрон исключен из разряда ревности.
   - И доказать ту самую правду, которую он больше всего ненавидел.
   Он увидел мое колебание и сказал:
   "Логика проста, на этот раз никакой логики сумасшедшего, прыгать с кочки на кочку в туманном болоте. Если это неправда, то доказательство будет облегчением; в худшем случае не повредит. Если это правда! Ах, это ужас; но очень опасайтесь, чтобы помочь моему делу, ибо в этом есть некоторая потребность веры. Пойдемте, я скажу вам, что я предлагаю: во-первых, мы сейчас же пойдем и посмотрим на этого ребенка в больнице. Доктор Винсент из Северной больницы, где, согласно газетам, находится ребенок, мой друг, и я думаю о вас с тех пор, как вы учились в Амстердаме. Он позволит двум ученым ентисты увидят его дело, если он не пустит двух друзей. Мы ничего ему не скажем, а только то, что хотим узнать. А потом-"
   "А потом?" Он достал из кармана ключ и поднял его. - А потом мы проведем ночь, ты и я, на кладбище, где лежит Люси. Это ключ, который запирает гробницу. Я получил его от гробовщика, чтобы передать Артуру. Сердце мое упало во мне, ибо я чувствовал, что нам предстоит какое-то страшное испытание. Я, однако, ничего не мог сделать, поэтому, набравшись смелости, сказал, что нам лучше поторопиться, так как вечер проходит...
   Мы нашли ребенка в сознании. Он выспался, поел и в целом чувствовал себя хорошо. Доктор Винсент снял с его горла повязку и показал нам проколы. Не было сомнений в сходстве с теми, что были на горле Люси. Они были меньше, а края выглядели свежее; это все. Мы спросили Винсента, чему он их приписал, и он ответил, что это, должно быть, был укус какого-нибудь животного, может быть, крысы; но, со своей стороны, он был склонен думать, что это была одна из летучих мышей, которых так много на северных высотах Л. ондон. "Из стольких безобидных особей, - сказал он, - может быть какой-нибудь дикий экземпляр с юга более зловредного вида. Какой-нибудь моряк, возможно, принес одного домой, и ему удалось убежать; или даже из Зоологического сада молодняк мог вырваться на свободу, или быть выращенным там от вампира. Такие вещи случаются, знаете ли. Всего десять дней назад вылез волк, и, кажется, его проследили в этом направлении. Всю неделю после этого дети играли только в Красную Шапочку на пустоши и в каждом переулке в этом месте, пока не появился этот пугал "девушка-блуфер", с тех пор с ними был настоящий праздник. Даже этот бедняга, проснувшись сегодня, спросил у няни, можно ли ему уйти. Когда она спросила его, почему он хочет пойти, он сказал, что хочет поиграть с "блуферной дамой".
   - Надеюсь, - сказал Ван Хельсинг, - что, отправляя ребенка домой, вы предупредите его родителей, чтобы они строго следили за ним. Эти фантазии сбиться с пути очень опасны; и если бы ребенок остался еще на одну ночь, это, вероятно, было бы фатальным. Но в любом случае, я полагаю, вы не отпустите его на несколько дней?
   "Конечно, нет, по крайней мере, на неделю; дольше, если рана не зажила".
   Наш визит в больницу занял больше времени, чем мы рассчитывали, и солнце уже село, прежде чем мы вышли. Когда Ван Хельсинг увидел, как темно, он сказал:
   "Спешить некуда. Это более поздно, чем я думал. Пойдем, поищем где-нибудь, где можно поесть, а потом пойдем своей дорогой".
   Мы обедали в "Замке Джека Строу" вместе с небольшой толпой велосипедистов и других, которые были очень шумными. Около десяти часов мы выехали из гостиницы. Тогда было очень темно, и рассеянные фонари создавали тьму. больше, когда мы когда-то были за пределами их индивидуального радиуса. Профессор, очевидно, отметил дорогу, по которой мы должны были идти. , ибо он продолжал без колебаний; но, что касается меня, я был в полной путанице относительно местности. По мере того как мы шли дальше, мы встречали все меньше и меньше людей, пока наконец не были несколько удивлены, когда встретили даже патруль конной полиции, совершавший свой обычный пригородный обход. Наконец мы достигли стены церковного двора, которую перелезли. С небольшим трудом - потому что было очень темно и все это место казалось нам таким странным - мы нашли гробницу Вестенры. Профессор взял ключ, открыл скрипучую дверь и, отступив назад, вежливо, но совершенно бессознательно, жестом пригласил меня идти впереди себя. В этом предложении была восхитительная ирония, в вежливости отдать предпочтение в таком ужасном случае. Мой спутник быстро последовал за мной и осторожно прикрыл дверь, тщательно убедившись, что замок откидной, а не пружинный. В последнем случае мы должны были быть в плохом положении. Потом порылся в сумке и, достав спичечный коробок и осколок свечи, стал зажигать. Гробница в дневное время, увитая свежими цветами, выглядела достаточно мрачной и ужасной; но теперь, несколько дней спустя, когда цветы повисли вялыми и мертвыми, их белые пятна превратились в ржавчину, а их зеленые - в коричневые; когда паук и жук снова заняли свое привычное господствующее положение; когда обесцвеченный от времени камень, покрытый пылью известковый раствор, ржавое сырое железо, потускневшая латунь и помутневшее серебрение давали слабый отблеск свечи, эффект был более жалким и грязным, чем можно было вообразить. Он непреодолимо выражал мысль о том, что жизнь - животная жизнь - не единственная вещь, которая может исчезнуть.
   Ван Хельсинг систематически занимался своей работой. Держа свечу так, чтобы можно было прочесть таблички гроба, и держа ее так, чтобы сперма капала белыми пятнами, которые застывали при соприкосновении с металлом, он убедился, что гроб Люси находится в нем. Еще один обыск в его сумке, и он достал вертлюжок.
   "Чем ты планируешь заняться?" Я попросил.
   "Открыть гроб. Вы еще должны быть убеждены. Тотчас же он начал выкручивать винты и, наконец, снял крышку, обнажив свинцовую оболочку под ней. Зрелище было почти слишком для меня. Казалось, это было таким же оскорблением для мертвой, как если бы она сорвала с себя одежду во сне при жизни; Я даже взял его за руку, чтобы остановить. Он только сказал: "Вот увидишь", - и, опять порывшись в сумке, достал малюсенький лобзик. Вонзив винт через поводок быстрым ударом вниз, что заставило меня вздрогнуть, он проделал маленькое отверстие, которое, однако, было достаточно большим, чтобы пропустить острие пилы. Я ожидал спешки газа от трупа недельной давности. Мы, доктора, которым пришлось изучить наши опасности, должны привыкнуть к таким вещам, и я попятился к двери. Но профессор ни на минуту не останавливался; он отпилил пару футов вдоль одной стороны свинцового гроба, потом поперек и вниз по другой стороне. Взяв край свободного края, он загнул его обратно к изножью гроба и, подняв свечу в отверстие, жестом показал мне, чтобы я посмотрел.
   Я подошел и посмотрел. Гроб был пуст.
   Это, конечно, было для меня неожиданностью и сильно потрясло меня, но Ван Хельсинг был непреклонен. Теперь он был более чем когда-либо уверен в своей позиции и осмелел приступить к выполнению своей задачи. "Теперь ты доволен, друг Джон?" он спросил.
   Я почувствовал, как во мне пробудилась вся упорная аргументированность моей натуры, когда я ответил ему:
   "Я удовлетворен тем, что тело Люси не в том гробу; но это доказывает только одно".
   - А что это, друг Джон?
   "Что его там нет".
   "Это хорошая логика, - сказал он, - насколько это возможно. Но как вы, как вы можете объяснить, что его там нет?
   - Возможно, похититель тел, - предположил я. - Кто-то из людей гробовщика мог украсть его. Я чувствовал, что говорю глупость, и все же это была единственная реальная причина, которую я мог предположить. Профессор вздохнул. "Ах хорошо!" - сказал он. - У нас должно быть больше доказательств. Пойдем со мной."
   Он снова надел крышку гроба, собрал все свои вещи и положил их в мешок, задул свет и поставил свечу тоже в мешок. Мы открыли дверь и вышли. За нами он закрыл дверь и запер ее. Он вручил мне ключ со словами: "Оставишь? Вам лучше быть уверенным. Я рассмеялся - это был не очень веселый смех, должен сказать, - и жестом попросил его не останавливаться. -- Ключ -- ничто, -- сказал я. "могут быть дубликаты; да и вообще нетрудно взломать такой замок. Он ничего не сказал, но положил ключ в карман. Затем он сказал мне наблюдать за одной стороной церковного двора, а он будет наблюдать за другой. Я занял место за тисом и увидел, как его темная фигура двигалась, пока стоявшие между ними надгробия и деревья не скрыли ее от моего взгляда.
   Это было одинокое бдение. Сразу после того, как я занял свое место, я услышал, как далекие часы пробили двенадцать, а в свое время пришли один и два. Я был озяб, нервничал и злился на профессора за то, что он взял меня с таким поручением, и на себя за то, что пришел. Я был слишком холоден и слишком сонный, чтобы быть внимательным, и недостаточно сонный, чтобы о предать мое доверие, так что я провел тоскливое, жалкое время.
   Внезапно, когда я обернулся, мне показалось, что я увидел что-то вроде белой полосы, двигавшейся между двумя темными тисами на дальней от могилы стороне кладбища; в то же время со стороны профессора от земли отошла темная масса и поспешно направилась к нему. Тогда я тоже переехал; но мне приходилось обходить надгробия и огражденные гробницы, и я спотыкался о могилы. Небо было затянуто тучами, и где-то далеко запели ранние петухи. Чуть поодаль, за полосой разбросанных можжевеловых деревьев, обозначавшей дорогу к церкви, в направлении гробницы мелькнула белая смутная фигура. Сама гробница была скрыта деревьями, и я не мог разглядеть, куда исчезла фигура. Я услышал шорох реального движения там, где впервые увидел белую фигуру, и, подойдя, обнаружил профессора, держащего на руках крошечного ребенка. Увидев меня, он протянул мне его и сказал:
   - Теперь ты доволен?
   - Нет, - сказал я агрессивно.
   - Разве ты не видишь ребенка?
   "Да, это ребенок, но кто принес его сюда? И он ранен? Я попросил.
   "Посмотрим", - сказал профессор, и одним порывом мы вышли из кладбища, неся спящего ребенка.
   Отойдя на некоторое расстояние, мы подошли к группе деревьев, зажгли спичку и посмотрели на горло ребенка. На нем не было ни царапины, ни шрама.
   - Я был прав? - торжествующе спросил я.
   - Мы как раз вовремя, - с благодарностью сказал профессор.
   Теперь нам предстояло решить, что нам делать с ребенком, и мы советовались по этому поводу. Если бы мы отнесли его в полицейский участок, нам пришлось бы отчитаться о наших ночных передвижениях; по крайней мере, мы должны были сделать какое-то заявление о том, как мы пришли, чтобы найти ребенка. Итак, в конце концов мы решили, что отнесем его в Пустошь, а когда услышим приближающегося полицейского, оставим его там, где он не мог не найти его; тогда мы будем искать дорогу домой так быстро, как только сможем. Все хорошо вышло. На краю Хэмпстед-Хит мы услышали тяжелый топот полицейского и, положив ребенка на дорожку, ждали и смотрели, пока он не увидел его, поминая фонариком туда-сюда. Мы услышали его возглас удивления и молча удалились. По счастливой случайности мы поймали извозчика возле "испанцев" и поехали в город.
   я не могу спать ep, поэтому я делаю эту запись. Но я должен постараться поспать несколько часов, так как Ван Хельсинг должен зайти за мной в полдень. Он настаивает, чтобы я поехал с ним в другую экспедицию.
   27 сентября. - Было два часа, прежде чем мы нашли подходящую возможность для нашей попытки. Похороны, состоявшиеся в полдень, были закончены, и последние отставшие провожающие лениво удалились, когда, внимательно выглянув из-за группы ольх, мы увидели, что пономарь запирает за собой ворота. Мы знали тогда, что мы были в безопасности до утра, если бы мы хотели этого; но профессор сказал мне, что нам не нужно больше часа, самое большее. Я снова ощутил это ужасное ощущение реальности вещей, в котором всякое усилие воображения казалось неуместным; и я отчетливо осознавал опасности закона, которым мы подверглись в нашей нечестивой работе. Кроме того, я чувствовал, что все это было так бесполезно. Каким бы возмутительным ни было открыть свинцовый гроб, чтобы увидеть, действительно ли умерла женщина, умершая почти неделю назад, теперь казалось верхом безрассудства вновь вскрывать гробницу, когда мы знали по свидетельству собственного зрения, что гроб был пуст. Однако я пожал плечами и промолчал, потому что Ван Хельсинг имел привычку идти своей дорогой, независимо от того, кто возражал. Он взял ключ, открыл хранилище и снова вежливо пригласил меня идти впереди. Место было не таким ужасным, как прошлой ночью, но о, как невыразимо мерзко выглядело, когда сюда проникло солнце. Ван Хельсинг подошел к гробу Люси, и я последовал за ним. Он нагнулся и снова отодвинул свинцовый фланец; а потом меня пронзил шок от удивления и смятения.
   Там лежала Люси, казалось бы, такой же, какой мы видели ее в ночь перед похоронами. Она была, если возможно, еще лучезарнее прекрасна, чем когда-либо; и я не мог поверить, что она умерла. Губы были красными, даже краснее прежнего; а на щеках был нежный румянец.
   - Это жонглирование? Я сказал ему.
   - Теперь ты уверен? - сказал профессор в ответ и, говоря это, прикрыл рукой и так, что я содрогнулся, отдернул мертвые губы и показал белые зубы.
   "Видите, - продолжал он, - видите, они стали еще острее, чем раньше. Этим и этим, - и он коснулся одного из клыков и того, что под ним, - маленьких детей можно кусать. Веришь ли ты теперь, друг Джон? Во мне снова проснулась спорная враждебность. Я не мог принять такую ошеломляющую идею, как он предложил; Итак, с попыткой возразить, которой мне даже в ту минуту было стыдно, я сказал:
   "Она возможно, был помещен здесь со вчерашнего вечера.
   "Верно? Это так, и кем?"
   "Я не знаю. Кто-то сделал это".
   - И все же она мертва уже неделю. Большинство народов в то время не выглядело бы так". У меня не было на это ответа, поэтому я молчал. Ван Хельсинг, казалось, не заметил моего молчания; во всяком случае, он не выказал ни огорчения, ни торжества. Он пристально смотрел в лицо умершей, поднимая веки и глядя в глаза, и еще раз открывая губы и осматривая зубы. Потом он повернулся ко мне и сказал:
   "Здесь есть одна вещь, которая отличается от всего записанного; здесь какая-то двойная жизнь, не такая, как обычная. Ее укусил вампир, когда она была в трансе, ходила во сне - о, вы начинаете; ты не знаешь этого, друг Джон, но ты узнаешь все это позже - и в трансе ему лучше всего прийти, чтобы взять еще крови. В трансе она умерла, а в трансе она тоже Не-Мертвая. Так это то, что она отличается от всех других. Обычно, когда Не-Мертвые спят дома, - говоря, он сделал широкий взмах рукой, чтобы обозначить то, что для вампира было "домом", - их лица показывают, кто они есть, но это было так мило, когда она не Un-Dead она возвращается к пустякам обычных мертвецов. Видите ли, здесь нет злого умысла, и поэтому мне трудно убить ее во сне. Это охладило мою кровь, и до меня начало доходить, что я принимаю теории Ван Хельсинга; но если она действительно мертва, то какой ужас в мысли убить ее? Он взглянул на меня и, очевидно, заметил перемену в моем лице, потому что сказал почти радостно:
   - А, теперь ты веришь?
   Я ответил: "Не дави на меня слишком сильно сразу. Я готов принять. Как ты будешь делать эту чертову работу?
   "Я отрублю ей голову, набью ей рот чесноком и вонжу кол в ее тело". Меня содрогнуло от мысли, что я так изуродовал тело женщины, которую любил. И все же чувство было не таким сильным, как я ожидал д. На самом деле я начинал содрогаться в присутствии этого существа, этого Не-Мертвого, как его называл Ван Хельсинг, и ненавидеть его. Возможно ли, что любовь полностью субъективна или полностью объективна?
   Я довольно долго ждал начала Ван Хельсинга, но он стоял, словно погруженный в свои мысли. Вскоре он с щелчком захлопнул защелку своего мешка и сказал:
   "Я думал и решил, что лучше всего. Если бы я просто следовал своей склонности, то сделал бы сейчас, в этот момент то, что должно быть сделано; но есть и другие вещи, которые следуют, и вещи, которые тысячи раз сложнее тем, что мы их не знаем. Это просто. У нее еще нет жизни, хотя это время; и действовать сейчас значило бы навсегда избавиться от нее. Но тогда нам может понадобиться Артур, и как мы скажем ему об этом? Если бы вы, которые видели раны на горле Люси и видели в больнице раны, так похожие на детские; если бы вы, видевшие вчера ночью пустой и полный сегодня гроб с женщиной, которая не изменилась только для того, чтобы стать еще розовее и красивее за целую неделю после ее смерти, - если вы знаете об этом и знаете о белой фигуре прошлой ночью, которая привела ребенка на кладбище, и все же вы не поверили собственным чувствам, как же я могу ожидать, что поверит Артур, который ничего не знает об этих вещах? Он сомневался во мне, когда я отнял его у ее поцелуя, когда она умирала. Я знаю, что он простил меня, потому что по какой-то ошибочной идее я сделал что-то, что помешало ему попрощаться, как он должен; и он может подумать, что по какой-то более ошибочной идее эта женщина была похоронена заживо; и что по самой большой ошибке мы убили ее. Тогда он возразит, что это мы, заблуждающиеся, убили ее своими идеями; и поэтому он всегда будет очень несчастен. Однако он никогда не может быть уверен; и это хуже всего. И он будет иногда думать, что она, которую он любил, была погребена заживо, и это будет окрашивать его сны ужасами того, что она должна была выстрадать; и снова он подумает, что мы можем быть правы, и что его возлюбленная была, в конце концов, Не-мертвым. Нет! Я сказал ему однажды, и с тех пор я многому научился. Теперь, когда я знаю, что все это правда, я в сто тысяч раз больше знаю, что он должен пройти через горькие воды, чтобы достичь сладкого. У него, бедняги, должен быть один час, после которого самое небо станет для него черным; тогда мы сможем действовать во благо всем и послать ему мир. Я принял решение. Давайте идти. Вы вернетесь сегодня вечером домой, в свою лечебницу, и проследите, чтобы все было хорошо. Что касается меня, то я проведу ночь здесь, на этом погосте, по-своему. Завтра вечером вы придете ко мне в отель "Беркли" в десять часов. Я также пошлю за Артуром, а также за тем прекрасным молодым человеком из Америки, который сдал свою кровь. Позже у всех нас будет работа. Я дойду с вами до Пикадилли и там пообедаю, потому что я должен вернуться сюда до захода солнца.
   Итак, мы заперли гробницу и ушли, перелезли через стену церковного двора, что было несложно, и поехали обратно на Пикадилли.
   Записка, оставленная Ван Хельсингом в его чемодане, отель Беркли, адресованная Джону Сьюарду, доктору медицины.
   (Не доставлен.)
   " 27 сентября.
   "Друг Джон,-
   "Я пишу это на случай, если что-то случится. Я иду один, чтобы посмотреть на то кладбище. Мне приятно, что Не-Мертвые, мисс Люси, не уйдут сегодня ночью, чтобы завтра вечером она могла быть более нетерпеливой. Поэтому я починю кое-что, что ей не нравится, - чеснок и распятие, - и запечатаю дверь гробницы. Она молода, как Не-Мертвый, и прислушается. Более того, это только для того, чтобы предотвратить ее выход; они могут не уговорить ее войти внутрь; ибо тогда Не-Мертвые в отчаянии и должны найти линию наименьшего сопротивления, какой бы она ни была. Я буду рядом всю ночь от захода солнца до восхода солнца, и если есть что-то, чему можно научиться, я узнаю. За мисс Люси или от нее я не боюсь; но тот другой, кому известно, что она Не-Мертвая, теперь имеет право искать ее могилу и находить убежище. Он хитер, как я знаю от мистера Джонатана и от того, как он все это время обманывал нас, играя с нами ради жизни мисс Люси, и мы проиграли; и во многих отношениях Не-Мертвые сильны. В его руке всегда сила двадцати человек; даже мы четверо, отдавшие свою силу мисс Люси, для него тоже все. Кроме того, он может вызвать своего волка, и я не знаю, что. Так что, если он придет туда этой ночью, он найдет меня; но никто другой - пока не станет слишком поздно. Но может случиться так, что он не будет пытаться место. Нет причин, по которым он должен это делать; его охотничьи угодья полны дичи больше, чем кладбище, где спит Не-Мертвая женщина и наблюдает один старик.
   "Поэтому я пишу это на всякий случай... Возьми бумаги, которые при этом, дневники Харкера и остальных, и прочитай их, а потом найди этого великого Не-Мертвого, и отруби ему голову, и сожги его сердце, или вгони кол через него, чтобы мир мог отдохнуть от него.
   - Если это так, то прощай.
   "Ван Хельсинг."
   Дневник доктора Сьюарда.
   28 сентября. - Удивительно, что хороший ночной сон может сделать для человека. Вчера я был почти готов принять чудовищные идеи Ван Хельсинга; но теперь они кажутся мне зловещими, как надругательство над здравым смыслом. Я не сомневаюсь, что он всему этому верит. Интересно, мог ли его разум стать каким-либо образом расстроенным. Наверняка должно быть какое -то рациональное объяснение всех этих м загадочные вещи. Возможно ли, что Профессор мог сделать это сам? Он так необычайно умен, что если бы он сошёл с ума, то чудесным образом осуществил бы своё намерение в отношении какой-нибудь навязчивой идеи. Мне не хочется об этом думать, и действительно, было бы почти таким же чудом, как и предыдущее, обнаружить, что Ван Хельсинг сошел с ума; но во всяком случае я буду следить за ним тщательно. Я могу пролить свет на эту тайну.
   29 сентября, утро. ... Прошлой ночью, незадолго до десяти, Артур и Куинси вошли в комнату Ван Хельсинга; он сказал нам все, что он хотел, чтобы мы сделали, но особенно обращаясь к Артуру, как будто все наши желания были сосредоточены в его. Он начал с того, что надеется, что мы все тоже пойдем с ним, "потому что, - сказал он, - там предстоит выполнить серьезный долг. Вас, несомненно, удивило мое письмо? Этот вопрос был адресован непосредственно лорду Годалмингу.
   "Я был. Меня это несколько расстроило. В моем доме в последнее время было так много неприятностей, что я мог бы обойтись без них. Мне тоже было любопытно, что вы имеете в виду. Куинси и я обсудили это; но чем больше мы разговаривали, тем больше мы озадачивались, и до сих пор я могу сказать про себя, что я на дереве в отношении любого значения чего бы то ни было.
   - Я тоже, - лаконично сказал Куинси Моррис.
   -- О, -- сказал профессор, -- тогда вы оба ближе к началу, чем наш друг Джон, которому нужно пройти долгий путь назад, прежде чем он сможет хотя бы начать.
   Было очевидно, что он заметил мое возвращение к моему прежнему сомнительному настроению, не говоря ни слова. Затем, повернувшись к двум другим, он сказал с наибольшей серьезностью:
   "Я хочу, чтобы вы позволили мне сделать сегодня вечером то, что я считаю хорошим. Я знаю, что много прошу; и когда вы узнаете, что я собираюсь сделать, вы узнаете, и только тогда, сколько. Поэтому могу я просить, чтобы вы обещали мне в темноте, чтобы потом, хотя вы и рассердитесь на меня некоторое время, -- я не должен скрывать от себя возможности, что это может быть, -- вы ни в чем себя не вините.
   - Во всяком случае, это откровенно, - вмешался Куинси. - Я отвечу за профессора. Я не совсем понимаю его дрейф, но клянусь, он честен; и этого мне достаточно".
   - Благодарю вас, сэр, - с гордостью сказал Ван Хельсинг. - Я сделал себе честь считать вас своим верным другом, и такая поддержка мне дорога. Он протянул руку, которую Куинси пожал.
   Тогда Артур заговорил:
   "Доктор. Ван Хельсинг, я не очень люблю "купить кота в мешке", как говорят в Шотландии, и если это касается моей чести как джентльмена или моей веры как христианина, я не могу сделать этого. Обещание. Если вы можете заверить меня, что то, что вы намереваетесь, не нарушает ни одного из этих двух, то я немедленно даю свое согласие; хоть убей меня, я не могу понять, к чему ты клонишь.
   "Я принимаю ваше ограничение, - сказал Ван Хельсинг, - и все, о чем я вас прошу, это чтобы, если вы сочтете необходимым осудить какой-либо мой поступок, вы сначала хорошо его обдумали и были удовлетворены тем, что он не нарушает ваших оговорок".
   "Согласовано!" сказал Артур; "Это справедливо. А теперь, когда разливки окончены , могу я спросить, что нам делать?
   - Я хочу, чтобы ты пошел со мной, и пришел тайком на кладбище в Кингстеде.
   Лицо Артура вытянулось, когда он сказал в изумленной манере:
   - Где похоронена бедняжка Люси? Профессор поклонился. Артур продолжал: "А когда там?"
   "Чтобы войти в гробницу!" Артур встал.
   "Профессор, вы серьезно? или это какая-то чудовищная шутка? Простите меня, я вижу, что вы говорите серьезно. Он снова сел, но я видел, что он сидел твердо и гордо, как человек, стоящий на своем достоинстве. Наступила тишина, пока он снова не спросил:
   - А когда в могиле?
   "Чтобы открыть гроб".
   "Это уже слишком!" - сказал он, сердито вставая снова. "Я готов быть терпеливым во всем, что разумно; но в этом - в этом осквернении могилы - того, кто... - Он чуть не задохнулся от негодования. Профессор с сожалением посмотрел на него.
   "Если бы я мог избавить тебя от одной боли, мой бедный друг, - сказал он, - Бог знает, я бы сделал это. Но этой ночью наши ноги должны идти по тернистым тропам; или позже, и навсегда, ноги, которые ты любишь, должны ходить по путям пламени!"
   Артур поднял глаза с застывшим бледным лицом и сказал:
   "Берегитесь, сэр, берегитесь!"
   - Не лучше ли было бы выслушать то, что я хочу сказать? - сказал Ван Хельсинг. - И тогда ты по крайней мере узнаешь предел моих намерений. Мне продолжать?
   - Это справедливо, - вмешался Моррис.
   После паузы Ван Хельсинг продолжал, видимо, с усилием:
   "Мисс Люси мертва; разве это не так? Да! Тогда с ней не может быть ничего плохого. Но если она не умерла...
   Артур вскочил на ноги.
   "Боже!" воскликнул он. "Что ты имеешь в виду? Была ли ошибка; ее заживо похоронили? Он застонал от боли, которую не могла смягчить даже надежда.
   - Я не говорил, что она жива, дитя мое; Я так не думал. Я не пойду дальше, чем скажу, что она может быть Не-Мертвой.
   "Не-мертвый! Не живой! Что ты имеешь в виду? Это все кошмар или что это?
   "Есть тайны, о которых люди могут только догадываться, которые век за веком они могут разгадать лишь частично. Поверьте, мы сейчас на грани одного. Но я этого не сделал. Могу я отрубить голову мертвой мисс Люси?
   "Небеса и земля, нет!" - воскликнул Артур в порыве страсти. "Ни для всего мира я не соглашусь на какое-либо увечье ее мертвого тела. Доктор Ван Хельсинг, вы меня слишком сильно пытаете. Что я тебе сделал, что ты меня так пытаешь? Что сделала эта бедная, милая девушка, что вы захотели обесчестить ее могилу? Ты сошел с ума, если говоришь такие вещи, или я схожу с ума, когда их слушаю? Не смей больше думать о таком осквернении; Я не дам своего согласия ни на что, что вы делаете. Я обязан охранять ее могилу от посягательств; и, ей-Богу, я это сделаю!"
   Ван Хельсинг поднялся с того места, где он все это время сидел, и сказал серьезно и сурово:
   - Милорд Годалминг, у меня тоже есть долг, долг перед другими, долг перед вами, долг перед мертвыми; и, клянусь Богом, я это сделаю! Все, о чем я прошу вас сейчас, это чтобы вы пошли со мной, чтобы вы смотрели и слушали; и если, когда позже я обращусь с той же просьбой, вы не будете более ревностны к ее исполнению, чем я, тогда - тогда я исполню свой долг, как бы мне это ни казалось. А затем, следуя желанию вашей светлости, я буду в вашем распоряжении, чтобы дать вам отчет, когда и где вы пожелаете. Его голос немного сорвался, и он продолжал голосом, полным жалости:
   "Но, умоляю вас, не выходите на меня в гневе. За долгую жизнь поступков, которые часто были неприятны и которые иногда сжимали мое сердце, я никогда не имел такой тяжелой задачи, как теперь. Поверь мне, что если придет время тебе изменить свое мнение обо мне, один твой взгляд сотрет весь этот столь печальный час, ибо я сделаю все, что может человек, чтобы избавить тебя от печали. Просто думай. Ибо зачем мне отдавать себе столько труда и столько печали? Я пришел сюда из своей земли, чтобы сделать все, что в моих силах, хорошего; сначала, чтобы доставить удовольствие моему другу Джону, а затем помочь милой девушке, которую я тоже полюбил. За нее - мне стыдно так говорить, но я говорю это из доброты - я дал то, что вы дали; кровь моих вен; Я дал, я, кто не был, как ты, ч любовник, но только ее врач и ее друг. Я отдавал ей свои ночи и дни - до смерти, после смерти; и если моя смерть может принести ей пользу даже сейчас, когда она станет мертвой Не-Мертвой, она получит ее бесплатно". Он сказал это с очень серьезной, нежной гордостью, и это очень тронуло Артура. Он взял старика за руку и сказал срывающимся голосом:
   "О, трудно думать об этом, и я не могу понять; но по крайней мере я пойду с вами и подожду.
   ГЛАВА XVI
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА - продолжение
   Было всего без четверти двенадцать, когда мы перелезли через невысокую ограду на церковный двор. Ночь была темная, изредка проблескивал лунный свет между прорехами тяжелых туч, несущихся по небу. Мы все держались как-то близко друг к другу, Ван Хельсинг немного впереди, ведя нас впереди. Когда мы приблизились к гробнице, я внимательно посмотрел на Артура, потому что боялся, что близость к месту, обремененному такими печальными воспоминаниями, расстроит его; но он хорошо держал себя . Я полагал, что сама тайна происходящего каким-то образом противодействовала его горю. Профессор отпер дверь и, увидев естественное колебание среди нас по разным причинам, решил проблему, войдя первым сам. Остальные последовали за ним, и он закрыл дверь. Затем он зажег темный фонарь и указал на гроб. Артур нерешительно шагнул вперед; Ван Хельсинг сказал мне:
   - Ты был со мной здесь вчера. В том гробу было тело мисс Люси?
   "Это было." Профессор повернулся к остальным и сказал:
   "Ты слышишь; и все же нет никого, кто не верил бы со мной". Он взял отвертку и снова снял крышку гроба. Артур смотрел, очень бледный, но молчаливый; когда крышка была снята, он шагнул вперед. Он, видимо, не знал, что там был свинцовый гроб, или, во всяком случае, не думал об этом. Когда он увидел дыру в свинце, кровь на мгновение бросилась ему в лицо, но так же быстро снова отступила, так что он остался призрачно бледным; он по-прежнему молчал. Ван Хельсинг отодвинул свинцовый фланец, и мы все заглянули внутрь и отшатнулись.
   Гроб был пуст!
   Несколько минут никто не произнес ни слова. Тишину нарушил Куинси Моррис:
   - Профессор, я ответил за вас. Твое слово - это все, что мне нужно. Обычно я не стал бы спрашивать о таком - я бы не стал так бесчестить вас, чтобы вызвать сомнение; но это тайна, которая превосходит всякую честь или бесчестие. Это ты делаешь?"
   - Клянусь вам всем, что для меня свято, что я не снимал и не трогал ее. Случилось вот что: две ночи назад мы с моим другом Сьюардом пришли сюда - с благой целью, поверьте мне. Я открыл тот гроб, который тогда был запечатан, и мы нашли его, как и сейчас, пустым. Затем мы подождали и увидели что-то белое, проходящее сквозь деревья. На следующий день мы пришли сюда днем, и она лежала там. Не так ли, друг Джон?
   "Да."
   "В ту ночь мы были как раз вовремя. Пропал еще один столь же маленький ребенок, и мы находим его, слава богу, невредимым среди могил. Вчера я пришел сюда до захода солнца, потому что на закате e Un-Dead может двигаться. Я прождал здесь всю ночь, пока не взошло солнце, но ничего не увидел. Скорее всего, это потому, что я положил на зажимы этих дверей чеснок, которого Не-Мертвые не выносят, и другие вещи, которых они избегают. Прошлой ночью не было исхода, так что сегодня перед заходом солнца я забрал свой чеснок и другие вещи. И вот мы находим этот гроб пустым. Но потерпите меня. Пока много странного. Жду тебя со мной снаружи, невидимый и неслышимый, и вещи гораздо более странные еще впереди. Итак, - тут он закрыл темную заслонку своего фонаря, - теперь наружу.
   Он открыл дверь, и мы вышли, он вышел последним и запер за собой дверь.
   Ой! но он казался свежим и чистым в ночном воздухе после ужаса этого хранилища. Как сладко было видеть, как мчатся облака, и бегущие проблески лунного света между бегущими и бегущими облаками, - как радость и печаль человеческой жизни; как сладко было дышать свежим воздухом, не имевшим примеси смерти и тления; как гуманно видеть красное сияние неба за холмом и слышать вдали приглушенный рев, которым отмечена жизнь большого города. Каждый по-своему был торжественен и побежден. Артур молчал и, как я видел, старался понять цель и внутренний смысл тайны. Я сам был достаточно терпелив и снова наполовину склонен отбросить сомнения и принять выводы Ван Хельсинга. Куинси Моррис был флегматичным человеком, который принимает все, и принимает все в духе хладнокровной храбрости, рискуя всем, что он может поставить на кон. Не имея возможности курить, он отрезал себе приличную пачку табака и стал жевать. Что касается Ван Хельсинга, то он был занят определенным образом. Сначала он вынул из своего мешка массу чего-то похожего на тонкие вафельные бисквиты, тщательно завернутые в белую салфетку; затем он достал две горсти чего-то беловатого, вроде теста или замазки. Он хорошо раскрошил вафлю и вмешал ее в массу между руками. Затем он взял его и, скатав в тонкие полоски, начал вкладывать их в щели между дверью и ее окладом в гробнице. Я был несколько озадачен этим и, находясь рядом, спросил его, что он делает. Артур и Куинси тоже подошли поближе, так как им тоже было любопытно. Он ответил:-
   "Я закрываю гробницу, чтобы нежить не могла войти".
   - А то, что ты туда положил, поможет? - спросил Куинси. "Отличный Скотт! Это игра?"
   "Это."
   "Что это, чем ты пользуешься?" На этот раз вопрос был от Артура. Ван Хельсинг благоговейно приподнял шляпу и ответил:
   "Гостья. я бру получить его из Амстердама. У меня есть Индульгенция. Это был ответ, который ужаснул самых скептически настроенных из нас, и каждый из нас чувствовал, что при наличии такой серьезной цели, как у профессора, цели, которая таким образом могла использовать самые священные для него вещи, нельзя не доверять. В почтительном молчании мы заняли отведенные нам места вокруг гробницы, но скрытые от глаз любого приближающегося. Мне было жаль других, особенно Артура. Я сам был обучен моими прежними посещениями этого наблюдающего ужаса; и все же я, еще час тому назад отвергший доказательства, почувствовал, как мое сердце упало во мне. Никогда еще гробницы не выглядели такими призрачно-белыми; никогда ни кипарис, ни тис, ни можжевельник не казались так воплощением траурного мрака; никогда дерево или трава не колыхались и не шуршали так зловеще; никогда еще ветка не скрипела так таинственно; и никогда далекий вой собак не посылал в ночь такого горестного предвестия.
   Наступила долгая тишина, большая, ноющая пустота, а затем профессор пронзительно "С-с-с!" Он указал; а далеко по тисовой аллее мы увидели приближающуюся белую фигуру - смутно-белую фигуру, которая держала на груди что-то темное. Фигура остановилась, и в этот момент луч лунного света упал на массы движущихся облаков и высветил в поразительном виде темноволосую женщину, одетую в могильные погребения. Мы не могли видеть лица, потому что оно было склонено над тем, что мы видели, чтобы быть светловолосым ребенком. Последовала пауза и резкий крик, какой издает ребенок во сне или собака, лежащая перед огнем и мечтающая. Мы двинулись вперед, но предупреждающая рука профессора, которую мы видели, когда он стоял за тисом, остановила нас; а затем, пока мы смотрели, белая фигура снова двинулась вперед. Теперь он был достаточно близко, чтобы мы могли ясно видеть, и лунный свет все еще оставался в силе. Мое собственное сердце похолодело, как лед, и я услышал вздох Артура, когда мы узнали черты лица Люси Вестенра. Люси Вестенра, но все же как изменилась. Сладость превратилась в непреклонную бессердечную жестокость, а чистота в сладострастную распущенность. Ван Хельсинг вышел, и, повинуясь его жесту, мы все тоже двинулись вперед; мы вчетвером выстроились в ряд перед дверью гробницы. Ван Хельсинг поднял фонарь и нарисовал слайд; в концентрированном свете, падавшем на лицо Люси, мы могли видеть, что губы были багровыми от свежей крови, и что ручей стекал по ее подбородку и окрашивал чистоту ее газонного погребального одеяния.
   Мы вздрогнули от ужаса. Я мог видеть по тре такой яркий свет, что даже железный нерв Ван Хельсинга не выдержал. Артур был рядом со мной, и если бы я не схватила его за руку и не поддержала, он бы упал.
   Когда Люси - я называю то, что было перед нами, Люси, потому что оно имело ее форму, - увидев нас, она отпрянула с сердитым рыком, каким издает кошка, застигнутая врасплох; затем ее глаза пробежались по нам. глаза Люси по форме и цвету; но глаза Люси нечисты и полны адского огня, а не чистых, нежных глаз, которые мы знали. В этот момент остатки моей любви перешли в ненависть и отвращение; если бы ее тогда убили, я бы сделал это с диким удовольствием. Когда она посмотрела, ее глаза вспыхнули нечестивым светом, а лицо осветилось сладострастной улыбкой. О, Боже, как я содрогнулся, увидев это! Небрежным движением она швырнула на землю черствого, как черт, ребенка, которого до сих пор крепко прижимала к своей груди, рыча над ней, как собака рычит на кости. Ребенок резко вскрикнул и застонал. В поступке было хладнокровие, от которого у Артура вырвался стон; когда она подошла к нему с распростертыми руками и шаловливой улыбкой, он отступил назад и закрыл лицо руками.
   Однако она все же подошла и с томной, сладострастной грацией сказала:
   - Подойди ко мне, Артур. Оставь этих других и приходи ко мне. Мои руки жаждут тебя. Приходи, и мы отдохнем вместе. Иди, мой муж, иди!
   В ее тоне было что-то дьявольски сладкое - что-то от покалывания стекла при ударе, - что звенело в мозгу даже у тех, кто слышал слова, обращенные к другому. Что касается Артура, то он, казалось, был зачарован; отведя руки от лица, он широко раскрыл объятия. Она прыгала к ним, когда Ван Хельсинг прыгнул вперед и зажал между ними свое маленькое золотое распятие. Она отпрянула от него и с вдруг перекошенным лицом, полным ярости, промчалась мимо него, как бы в гробницу.
   Однако, оказавшись в футе или двух от двери, она остановилась, словно остановленная какой-то непреодолимой силой. Затем она повернулась, и ее лицо было видно в ясной вспышке лунного света и при свете лампы, которая теперь не дрогнула из-за железных нервов Ван Хельсинга. Никогда еще я не видел на лице такой сбитой с толку злобы; и я верю, что смертные никогда больше не увидят таких. Прекрасный цвет стал багровым, глаза, казалось, выбрасывали искры адского огня, брови сморщились, как будто складки на теле были кольцами змей Медузы, а прекрасный, окровавленный рот превратился в открытый квадрат, как в масках страсти греков и японцев. Если когда-либо лицо означало смерть - если взгляды могли убить - мы увидели это в тот момент.
   И так целых полминуты, которые казались вечностью, она оставалась между поднятым распятием и священным закрытием ее путей входа. Ван Хельсинг нарушил молчание, спросив Артура:
   "Ответь мне, о мой друг! Должен ли я продолжать свою работу?"
   Артур бросился на колени и, закрыв лицо руками, ответил:
   "Делай, что хочешь, друг; делай как хочешь. Такого ужаса больше быть не может". и он застонал духом. Мы с Куинси одновременно подошли к нему и взяли его за руки. Мы могли слышать щелчок закрывающегося фонаря, когда Ван Хельсинг держал его; приблизившись к гробнице, он начал вынимать из щелей часть священной эмблемы, которую он там поместил. Мы все смотрели в ужасе и изумлении, когда увидели, как, когда он отступил, женщина с телесным телом, таким же реальным в тот момент, как и наше собственное, прошла через щель, куда едва ли могло пройти лезвие ножа. Мы все испытали радостное чувство облегчения, когда увидели, как профессор спокойно восстанавливает шпаклевку по краям двери.
   Когда это было сделано, он поднял ребенка и сказал:
   "Ну же, друзья мои; мы не можем сделать больше до завтра. В полдень будут похороны, так что все мы придем гораздо раньше. Друзья мертвых все уйдут к двум, и когда пономарь закроет ворота, мы останемся. Тогда есть еще что сделать; но не так, как сегодня вечером. Что же касается этого малыша, то он не так уж и болен, и к завтрашней ночи он будет здоров. Мы оставим его там, где его найдет полиция, как в ту ночь; а потом домой". Подойдя к Артуру, он сказал:
   "Мой друг Артур, тебе выпало тяжелое испытание; но после, когда вы оглянетесь назад, вы увидите, как это было необходимо. Ты сейчас в горьких водах, дитя мое. Завтра к этому времени вы, даст Бог, пройдете их и выпьете сладких вод; так что сильно не грусти. До тех пор я не буду просить вас простить меня.
   Артур и Куинси поехали со мной домой, и по дороге мы старались подбадривать друг друга. Мы оставили ребенка в безопасности и устали; поэтому мы все спали более или менее реальным сном.
   29 сентября, ночь. - Незадолго до двенадцати мы втроем - Артур, Куинси Моррис и я - вызвали профессора. Странно было заметить, что по общему согласию мы все облачились в черное. Конечно, Артур был одет в черное, потому что был в глубоком трауре, но остальные из нас руда это инстинкт. Мы добрались до церковного двора в половине второго и прогулялись, не попадая под официальное наблюдение, так что, когда могильщики закончили свою работу и пономарь, полагая, что все ушли, запер ворота, мы получили ставим все себе. У Ван Хельсинга вместо маленькой черной сумки была длинная кожаная, что-то вроде сумки для игры в крикет; это было явно изрядного веса.
   Когда мы остались одни и услышали, как замерли последние шаги на дороге, мы молча, как по приказу, последовали за профессором к могиле. Он отпер дверь, и мы вошли, закрыв ее за собой. Затем он вынул из своего мешка фонарь, который зажег, а также две восковые свечи, которые, когда они зажглись, приклеил, расплавив их концы, к другим гробам, чтобы они давали достаточно света для работы. Когда он снова поднял крышку гроба Люси, мы все взглянули - Артур дрожал, как осина, - и увидели, что тело лежит там во всей своей посмертной красоте. Но в моем собственном сердце не было любви, ничего, кроме отвращения к тому мерзкому Существу, которое приняло форму Люси без ее души. Я видел, как даже лицо Артура становилось суровым, когда он смотрел. Вскоре он сказал Ван Хельсингу:
   "Это действительно тело Люси или только демон в ее облике?"
   "Это ее тело, и все же не оно. Но подождите немного, и вы все увидите ее такой, какой она была и есть".
   Лежащая там Люси казалась кошмаром; острые зубы, окровавленный сладострастный рот, при виде которого бросалось в дрожь, весь плотский и бездуховный вид, казавшийся дьявольской насмешкой над сладкой чистотой Люси. Ван Хельсинг со своей обычной методичностью начал доставать из сумки различное содержимое и раскладывать его наготове. Сначала он вынул паяльник и немного сантехнического припоя, а затем маленькую масляную лампу, которая, зажженная в углу гробницы, излучала газ, горящий на сильном огне голубым пламенем; затем его операционные ножи, которые он держал в руках; и последний круглый деревянный кол, около двух с половиной или трех дюймов толщиной и около трех футов длиной. Один конец его был закален обугливанием в огне и остро заточен. Вместе с этим колом шел тяжелый молоток, каким в домашнем хозяйстве пользуются в угольном погребе для разбивания глыб. Для меня подготовка доктора к работе любого рода стимулирует и бодрит, но на Артура и Куинси эти вещи действовали с некоторым смятением. Однако оба они сохранили мужество, и молчал и молчал.
   Когда все было готово, Ван Хельсинг сказал:
   "Прежде чем мы что-нибудь сделаем, позвольте мне сказать вам вот что; это из знаний и опыта древних и всех тех, кто изучал силы не-мертвых. Когда они становятся таковыми, с изменением приходит проклятие бессмертия; они не могут умереть, но должны идти век за веком, добавляя новые жертвы и умножая зло мира; ибо все, кто умирает от добычи не-мертвых, сами становятся не-мертвыми и охотятся на себе подобных. И так круг продолжает расширяться, как рябь от камня, брошенного в воду. Друг Артур, если бы ты встретил тот поцелуй, о котором ты знаешь, перед смертью бедной Люси; или опять же, прошлой ночью, когда ты раскроешь ей свои объятия, ты со временем, когда умрешь, станешь носферату , как это называют в Восточной Европе, и все время будешь делать больше тех не-мертвых, которые так заполнили нас с ужасом. Карьера этой несчастной милой дамы только начинается. Те дети, чью кровь она сосет, еще не настолько хуже; но если она будет жить дальше, Не-Мертвая, они все больше и больше теряют свою кровь и благодаря ее власти над ними приходят к ней; и поэтому она пускает их кровь этим таким злым ртом. Но если она умрет воистину, то все прекратится; крошечные ранки на горле исчезают, и они возвращаются к своим играм, даже не подозревая о том, что было. Но самое благословенное из всех, когда этот ныне Не-Мертвый будет упокоен как настоящий мертвец, тогда душа бедной леди, которую мы любим, снова будет свободна. Вместо того, чтобы творить зло ночью и все более и более унижаться, усваивая его днем, она займет свое место с другими Ангелами. Так что, мой друг, это будет благословенная рука для нее, которая нанесет удар, который освободит ее. К этому я готов; но разве среди нас нет никого, кто имел бы большее право? Разве не будет радостью думать о грядущем в тишине ночи, когда нет сна: "Это моя рука послала ее к звездам; это была рука того, кто любил ее больше всего; руку, которую из всех она выбрала бы сама, если бы выбор был за ней? Скажи мне, есть ли среди нас такой?"
   Мы все посмотрели на Артура. Он также видел то, что сделали все мы, бесконечную доброту, которая предполагала, что его рука должна вернуть нам Люси как святую, а не нечестивую память; он шагнул вперед и сказал храбро, хотя рука его дрожала, а лицо было бледно, как снег:
   "Мой верный друг, от всего разбитого сердца благодарю тебя. Скажи мне, что мне делать, и я не дрогну! Ван Хельсинг положил руку ему на плечо и сказал:
   "Храбрый парень! Минута мужества, и дело сделано. Чт Кол должен быть пробит через нее. Это будет страшное испытание - не обманывайтесь в этом, - но это будет только короткое время, и тогда вы обрадуетесь больше, чем была велика ваша боль; из этой мрачной могилы вы выйдете, как если бы вы ступили на воздух. Но вы не должны колебаться, когда вы начали. Только подумай, что мы, твои верные друзья, вокруг тебя и что мы все время молимся за тебя".
   - Продолжай, - хрипло сказал Артур. "Скажи мне, что мне делать".
   "Возьми этот кол в левую руку, приготовься поместить острие к сердцу, а молоток - в правую. Затем, когда мы начнем нашу молитву об умерших - я буду читать его, у меня здесь книга, а остальные последуют за ней - ударьте во имя Бога, чтобы все было хорошо с мертвыми, которых мы любим, и чтобы Не-Мертвые скончаться."
   Артур взял кол и молот, и, когда он решил действовать, его руки никогда не дрожали и даже не дрожали. Ван Хельсинг открыл свой миссал и начал читать, а мы с Квинси следовали за ним, как могли. Артур приложил острие к сердцу, и, взглянув, я увидел вмятину на белой плоти. Потом ударил изо всех сил.
   Существо в гробу корчилось; и ужасный, леденящий кровь визг сорвался с раскрытых красных губ. Тело тряслось, дрожало и корчилось в диких судорогах; острые белые зубы скрежетали друг о друга, пока губы не перерезались, а рот не покрылся малиновой пеной. Но Артур никогда не колебался. Он был похож на фигуру Тора, когда его недрожащая рука вздымалась и опускалась, все глубже и глубже вбивая милосердный столб, в то время как кровь из пронзенного сердца хлынула и хлынула вокруг него. Его лицо было застывшим, и в нем, казалось, светилась высокая обязанность; вид его придавал нам смелости, так что наши голоса, казалось, звенели в маленьком своде.
   И тогда корчи и дрожь тела стали меньше, и зубы как будто чавкали, и лицо дрожало. Наконец оно замерло. Страшная задача была закончена.
   Молоток выпал из руки Артура. Он пошатнулся и упал бы, если бы мы его не поймали. Крупные капли пота выступили у него на лбу, дыхание стало прерывистым. Это действительно было для него ужасным напряжением; и если бы его не принуждали к выполнению этой задачи не только человеческие соображения, он никогда бы не справился с ней. Несколько минут мы были так увлечены им, что не смотрели в сторону гроба. Однако когда мы это сделали, от одного из нас до другого донесся шепот испуганного удивления. Мы смотрели так жадно, что Искусство Гур встал, ибо он сидел на земле, и тоже подошел и посмотрел; и тогда радостный, странный свет осветил его лицо и совсем рассеял лежавший на нем мрак ужаса.
   Там, в гробу, лежала уже не та мерзость, которую мы так боялись и возненавидели, что дело ее уничтожения было предоставлено как привилегия тому, кто имел на это право, а Люси, какой мы видели ее при жизни, с ее лицом непревзойденной сладости и чистоты. Правда, там были, как мы видели их в жизни, следы забот, боли и расточительства; но все они были нам дороги, ибо отмечали ее правдивость по отношению к тому, что мы знали. Все до одного мы чувствовали, что священный покой, который, подобно солнечному свету, лежал на изнуренном лице и теле, был лишь земным знаком и символом спокойствия, которое должно было царить вечно.
   Подошел Ван Хельсинг, положил руку на плечо Артура и сказал ему:
   - А теперь, Артур мой друг, милый мальчик, разве я не прощен?
   Реакция ужасного напряжения наступила, когда он взял руку старика в свою, поднес ее к губам, пожал и сказал:
   "Прощен! Да благословит вас Бог, что вы вернули моей дорогой душе ее душу, а мне покой". Он положил руки на плечо профессора и, положив голову ему на грудь, некоторое время молча плакал, пока мы стояли неподвижно. Когда он поднял голову, Ван Хельсинг сказал ему:
   - А теперь, дитя мое, ты можешь поцеловать ее. Поцелуй ее мертвые губы, если хочешь, как она хотела бы, чтобы ты сделал это, если бы она могла выбирать. Ибо теперь она не ухмыляющийся дьявол - уже не гнусное Существо на всю вечность. Она больше не мертвец дьявола. Она истинная мертвая Божья, чья душа с Ним!"
   Артур наклонился и поцеловал ее, а потом мы выпроводили его и Куинси из гробницы; мы с профессором отпилили верхушку кола, оставив его острие в теле. Затем отрезаем голову и набиваем рот чесноком. Мы запаяли свинцовый гроб, завинтили крышку гроба и, собрав пожитки, ушли. Когда профессор запер дверь, он отдал ключ Артуру.
   На улице воздух был сладкий, светило солнце, пели птицы, и казалось, что вся природа настроена на другой тон. Повсюду было веселье, и веселье, и мир, потому что мы сами были в покое по одному поводу, и мы были рады, хотя и с умеренной радостью.
   Прежде чем мы удалились, Ван Хельсинг сказал:
   "Теперь, друзья мои, один шаг в нашей работе сделан, один из самых мучительных для нас самих. Но остается большая задача: найти виновника всего этого нашего горя и искоренить его. У меня есть подсказки, которые мы можем следование; но это долгая и трудная задача, и в ней есть опасность и боль. Вы все не поможете мне? Мы научились верить, все мы - не так ли? А раз так, то не видим ли мы своего долга? Да! И разве мы не обещаем идти до победного конца?"
   Каждый по очереди мы взяли его за руку, и обещание было дано. Затем сказал профессор, когда мы тронулись:
   "Через две ночи ты встретишься со мной и поужинаешь вместе в семь часов с другом Джоном. Я умолю двух других, двух, которых вы еще не знаете; и я буду готов показать всю нашу работу и раскрыть наши планы. Друг Джон, ты пойдешь со мной домой, потому что мне нужно о многом посоветоваться, и ты можешь мне помочь. Сегодня вечером я уезжаю в Амстердам, но вернусь завтра вечером. И тут начинается наш великий квест. Но сначала я должен многое сказать, чтобы вы знали, что делать и чего бояться. Тогда наше обещание будет дано друг другу заново; ибо перед нами стоит ужасная задача, и, как только наши ноги окажутся на орале, мы не должны отступать".
   ГЛАВА XVII
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА - продолжение
   Когда мы прибыли в отель "Беркли", Ван Хельсинг обнаружил ожидавшую его телеграмму:
   "Приезжаю на поезде. Джонатан в Уитби. Важные новости. Мина Харкер.
   Профессор был в восторге. -- Ах, эта чудесная мадам Мина, -- сказал он, -- жемчужина среди женщин! Она приезжает, но я не могу остаться. Она должна пойти к тебе домой, друг Джон. Ты должен встретить ее на вокзале. Телеграфируйте ей по дороге , чтобы она была готова.
   Когда телеграмма была отправлена, он выпил чашку чая; вдобавок он рассказал мне о дневнике, который Джонатан Харкер вел за границей, и дал мне его машинописную копию, а также дневник миссис Харкер в Уитби. "Возьми это, - говорит он. помощи", "и хорошо изучите их. Когда я вернусь, вы будете знать все факты, и тогда мы сможем лучше приступить к нашему расследованию. Храните их в безопасности, ибо в них много сокровищ. Вам понадобится вся ваша вера, даже вам, пережившим такой опыт, как сегодняшний. То, что здесь сказано, - он тяжело и серьезно положил руку на пачку бумаг, - может быть началом конца для вас, для меня и для многих других; или это может звучать похоронный звон не-мертвых, которые ходят по земле. Прочтите все, прошу вас, непредвзято; и если вы можете что-то добавить к рассказанной здесь истории, сделайте это, потому что это очень важно. Вы вели дневник обо всех этих странных вещах; разве это не так? Да! Тогда мы пройдем через все это вместе, когда встретимся". Затем он приготовился к отъезду и вскоре поехал на Ливерпуль-стрит. Я направился в Паддингтон, куда прибыл примерно за пятнадцать минут до прибытия поезда.
   Толпа растаяла, как обычно бывает на платформах прибытия; и я уже начал было беспокоиться, как бы не пропустить своего гостя, когда ко мне подошла миловидная, миловидная девушка и, бросив быстрый взгляд, сказала: Сьюард, не так ли?
   - А вы - миссис Харкер! Я ответил сразу; после чего она протянула руку.
   - Я узнал вас по описанию бедной дорогой Люси; но... - Она вдруг остановилась, и румянец залил ее лицо.
   Румянец, вспыхнувший на моих щеках, каким-то образом успокоил нас обоих, потому что это был молчаливый ответ на ее собственный. Я получил ее багаж, в котором была пишущая машинка, и мы доехали на метро до Фенчерч-стрит, после того как я послал телеграмму своей экономке, чтобы она немедленно подготовила гостиную и спальню для миссис Харкер.
   В назначенное время мы прибыли. Она, конечно, знала, что это место было сумасшедшим домом, но я видел, что она не смогла подавить дрожь, когда мы вошли.
   Она сказала мне, что, если позволит, сейчас же придет ко мне в кабинет, так как ей нужно многое сказать. И он Я заканчиваю запись в дневнике граммофона, пока жду ее. До сих пор у меня не было возможности ознакомиться с бумагами, оставленными мне Ван Хельсингом, хотя они лежат передо мной раскрытыми. Я должен заинтересовать ее чем-нибудь, чтобы иметь возможность их прочитать. Она не знает, как драгоценно время и какая у нас задача. Я должен быть осторожен, чтобы не напугать ее. Вот она!
   Журнал Мины Харкер.
   29 сентября. - Приведя себя в порядок, я спустился в кабинет доктора Сьюарда. У двери я на мгновение остановился, потому что мне показалось, что я слышал, как он с кем-то разговаривает. Однако, поскольку он уговаривал меня поторопиться, я постучал в дверь и, услышав его крик: "Войдите", вошел.
   К моему сильному удивлению, с ним никого не было. Он был совершенно один, а на столе напротив него стояло то, что я сразу понял по описанию, как фонограф. Я никогда не видел его и очень заинтересовался.
   - Надеюсь, я не заставил вас ждать, - сказал я. -- Но я остался у двери, когда услышал, как вы разговариваете, и подумал, что с вами кто-то есть.
   "О, - ответил он с улыбкой, - я только заходил в свой дневник".
   - Твой дневник? - спросил я его с удивлением.
   - Да, - ответил он. "Я держу это в этом". Говоря, он положил руку на фонограф. Меня это очень взволновало, и я выпалил:
   "Да ведь это даже лучше стенографии! Могу я услышать, как он что-то говорит?
   "Конечно", - с готовностью ответил он и встал, чтобы подготовиться к разговору. Затем он сделал паузу, и на его лице появилось обеспокоенное выражение.
   -- Дело в том, -- неловко начал он, -- что я храню в нем только свой дневник; а так как это целиком -- почти полностью -- о моих делах, то это может быть неловко -- то есть я имею в виду... -- Он остановился, и я попытался помочь ему избавиться от смущения: --
   "Вы помогли приехать к дорогой Люси в конце. Позвольте мне услышать, как она умерла; за все, что я знаю о ней, я буду очень благодарен. Она была мне очень, очень дорога".
   К моему удивлению, он ответил с выражением ужаса на лице:
   - Рассказать вам о ее смерти? Не для всего мира!"
   "Почему бы и нет?" Я спросил, ибо какое-то тяжелое, ужасное чувство охватило меня. Он снова сделал паузу, и я увидел, что он пытается придумать оправдание. Наконец он пробормотал:
   "Видите ли, я не знаю, как выделить какую-либо партию. часть дневника". Еще в то время как он говорил, его осенила мысль, и он сказал с бессознательной простотой, другим голосом и с детской наивностью: - Совершенно верно, клянусь честью. Честный индеец!" Я не мог не улыбнуться, на что он скривился. "В тот раз я выдал себя!" он сказал. "Но знаете ли вы, что, хотя я вел дневник в течение последних месяцев, мне ни разу не пришло в голову, как я найду в нем какую-то конкретную часть, если захочу его найти?" К этому времени я решил, что дневник доктора, лечившего Люси, может добавить что-то к сумме наших знаний об этом ужасном Существе, и смело сказал:
   - В таком случае, доктор Сьюард, позвольте мне перепечатать его для вас на моей пишущей машинке. Он побледнел даже до смертельной бледности, когда сказал:
   "Нет! нет! нет! Ни за что на свете я бы не рассказал вам об этой ужасной истории!"
   Тогда это было ужасно; моя интуиция была права! На мгновение я задумался, и пока мои глаза бродили по комнате, бессознательно выискивая что-то или возможность помочь мне, они наткнулись на большую пачку машинописного текста на столе. Его глаза поймали мой взгляд и, не задумываясь, последовали за ними. Когда они увидели посылку, он понял, что я имею в виду.
   - Вы меня не знаете, - сказал я. - Когда вы прочитаете эти бумаги - мой собственный дневник, а также дневник мужа, который я напечатала, - вы узнаете меня лучше. Я не колебался, отдавая все свои мысли в этом деле; но, конечно, вы меня не знаете - пока; и я не должен ожидать, что вы до сих пор доверяете мне.
   Он, безусловно, человек благородной природы; бедная дорогая Люси была права насчет него. Он встал, выдвинул большой ящик, в котором были расставлены по порядку полые металлические цилиндры, покрытые темным воском, и сказал:
   "Ты совершенно прав. Я не доверял тебе, потому что не знал тебя. Но теперь я тебя знаю; и позвольте мне сказать, что я должен был знать вас давным-давно. Я знаю, что Люси рассказывала вам обо мне; она тоже говорила мне о тебе. Могу ли я совершить единственное искупление, которое в моих силах? Возьми цилиндры и послушай их - первые полдюжины лично мне, и они тебя не ужаснут; тогда ты узнаешь меня лучше. Ужин к тому времени будет готов. А пока я прочитаю некоторые из этих документов и смогу лучше понять некоторые вещи. Он сам отнес фонограф в мою гостиную и настроил его для меня. Сейчас я узнаю кое-что приятное, я уверен е; потому что он расскажет мне другую сторону истинного любовного эпизода, одну сторону которого я уже знаю...
   Дневник доктора Сьюарда.
   29 сентября. - Я был так поглощен этим замечательным дневником Джонатана Харкера и еще одним дневником его жены, что не стал думать ни о чем. Миссис Харкер еще не спустилась, когда служанка объявила об ужине, и я сказал: "Она, наверное, устала; пусть обед подождет час", и я продолжил свою работу. Я только что закончил дневник миссис Харкер, когда она вошла. Она выглядела мило красивой, но очень грустной, и ее глаза горели от слез. Меня это как-то сильно тронуло. В последнее время у меня был повод для слез, Бог знает! но облегчение от них мне было отказано; и вот вид этих милых глаз, осветившихся недавними слезами, прямо запал мне в сердце. Поэтому я сказал так мягко, как только мог:
   - Я очень боюсь, что огорчил вас.
   "О нет, не огорчила меня, - ответила она, - но я была тронута вашим горем больше, чем я могу сказать. Это замечательная машина, но это жестокая правда. Он сказал мне, в самом его тоне, боль твоего сердца. Это было похоже на то, как душа взывает ко Всемогущему Богу. Никто больше не должен их слышать! Видите ли, я пытался быть полезным. Я переписал слова на своей пишущей машинке, и теперь никому больше не нужно слышать биение твоего сердца, как мне".
   - Никто никогда не узнает, никогда не узнает, - сказал я тихим голосом. Она положила свою руку на мою и очень серьезно сказала:
   - Ах, но они должны!
   "Должен! Но почему?" Я попросил.
   - Потому что это часть ужасной истории, часть смерти бедняжки Люси и всего, что к ней привело; потому что в борьбе, которая нам предстоит, чтобы избавить землю от этого ужасного монстра, мы должны иметь все знания и всю помощь, которую мы можем получить. Я думаю, что цилиндры, которые вы мне дали, содержали больше, чем вы хотели мне сообщить; но я вижу, что в вашем послужном списке есть много света для этой темной тайны. Вы позволите мне помочь, не так ли? Я знаю все до определенного момента; и я уже вижу, хотя ваш дневник привел меня только к 7 сентября, как бедняжка Люси была окружена и как вершился ее ужасный рок. Мы с Джонатаном работали день и ночь с тех пор, как нас увидел профессор Ван Хельсинг. Он уехал в Уитби, чтобы получить больше информации, и он будет здесь завтра, чтобы помочь нам. Нам не нужно иметь никаких секретов среди нас; работая вместе и с абсолютным доверием, мы, безусловно, можем быть сильнее, чем если бы некоторые из нас были в темноте". Она смотрела на меня так привлекательно y, и в то же время выказала такую смелость и решительность в ее поведении, что я тотчас поддался ее желанию. -- Вы, -- сказал я, -- поступайте в этом вопросе, как хотите. Господи, прости меня, если я ошибаюсь! Есть ужасные вещи, о которых еще предстоит узнать; но если вы так далеко зашли на пути к смерти бедняжки Люси, я знаю, вы не удовлетворитесь тем, что будете оставаться в неведении. Нет, конец - самый конец - может дать вам лучик покоя. Приходите, есть обед. Мы должны укреплять друг друга в том, что ждет нас впереди; у нас есть жестокая и ужасная задача. Когда поешь, узнаешь остальное, и я отвечу на все вопросы, которые ты спросишь, если есть что-нибудь, чего ты не понимаешь, хотя это было очевидно для нас, присутствовавших".
   Журнал Мины Харкер.
   29 сентября. - После обеда я пришел с доктором Сьюардом в его кабинет. Он принес фонограф из моей комнаты, а я взял свою пишущую машинку. Он усадил меня в удобное кресло, расположил фонограф так, чтобы я мог дотронуться до него, не вставая, и показал мне, как остановить его, если я захочу сделать паузу. Потом очень задумчиво сел на стул, спиной ко мне, чтобы я мог быть как можно свободнее, и стал читать. Я приложил раздвоенный металл к ушам и прислушался.
   Когда ужасная история со смертью Люси и... и со всем, что за ней последовало, закончилась, я бессильно откинулся на спинку стула. К счастью, я не склонен к обморокам. Увидев меня, доктор Сьюард вскочил с ужасным восклицанием и, поспешно достав из шкафа бутылку-футляр, дал мне немного бренди, от которого через несколько минут я несколько пришел в себя. Мой мозг был весь в вихре, и только то, что сквозь все множество ужасов пробивался святой луч света, что моя дорогая, дорогая Люси наконец успокоилась, я не думаю, что смог бы вынести это, не устроив сцены. . Все это так дико, таинственно и странно, что, если бы я не знал о опыте Джонатана в Трансильвании, я бы не поверил. Как бы то ни было, я не знал, чему верить, и поэтому вышел из затруднения, обратившись к чему-то другому. Я снял крышку с пишущей машинки и сказал доктору Сьюарду:
   "Позвольте мне написать все это сейчас. Мы должны быть готовы к приходу доктора Ван Хельсинга. Я послал телеграмму Джонатану, чтобы он зашел сюда, когда он приедет в Лондон из Уитби. В этом вопросе даты решают все, и я думаю, что если мы подготовим весь наш материал и разместим каждый пункт в хронологическом порядке, мы многое сделаем. Вы сказали мне, что лорд Годалминг и мистер Моррис тоже приедут. Давайте будем в состоянии сказать ему w когда они приходят". Соответственно, он поставил фонограф на медленный темп, и я начал печатать с начала седьмого цилиндра. Я использовал многообразие и взял три копии дневника, как и все остальные. Было уже поздно, когда я закончил, но доктор Сьюард продолжал свою работу по обходу пациентов; когда он закончил, он вернулся и сел рядом со мной, читая, так что я не чувствовал себя слишком одиноким, пока я работал. Какой он хороший и задумчивый; мир кажется полным хороших людей, даже если в нем есть монстры. Перед тем, как уйти от него, я вспомнил, что Джонатан записал в своем дневнике о возмущении профессора, прочитавшего что-то в вечерней газете на станции в Эксетере; так что, видя, что доктор Сьюард хранит свои газеты, я позаимствовал папки "Вестминстер вестник" и "Пэлл-Мэлл вестник" и отнес их к себе в комнату. Я помню, как "Дейлиграф" и "Уитби Газетт", вырезки из которых я сделал, помогли нам понять ужасные события в Уитби, когда высадился граф Дракула, так что с тех пор я буду просматривать вечерние газеты, и, возможно, я получит новый свет. Мне не хочется спать, и работа поможет мне успокоиться.
   Дневник доктора Сьюарда.
   30 сентября. -Г-н. Харкер прибыл в девять часов. Перед отъездом он получил телеграмму жены. Он необыкновенно умен, если судить по его лицу, и полон энергии. Если этот дневник правдив - а, судя по собственному замечательному опыту, так и должно быть, - то он тоже человек с большими нервами. То, что спуститься в хранилище во второй раз было выдающейся смелостью. Прочитав его рассказ об этом, я был готов встретить хороший образец мужественности, но вряд ли того тихого, делового джентльмена, который пришел сюда сегодня.
   Потом. - После обеда Харкер и его жена вернулись в свою комнату, и, когда я проходил некоторое время назад, я услышал щелчок пишущей машинки. Им тяжело. Миссис Харкер говорит, что они связывают вместе в хронологическом порядке все имеющиеся у них улики. У Харкера есть письма между грузополучателем ящиков в Уитби и лондонскими перевозчиками, которые взяли их на себя. Сейчас он читает машинописный текст моего дневника, сделанный его женой. Интересно, что они из этого делают. Вот....
   Странно, что мне никогда не приходило в голову, что соседний дом может быть тайником графа! Бог его знает, у нас было достаточно зацепок из поведения пациента Ренфилда! Пачка писем, связанных с покупкой дома, была с машинописью. О, если бы они были у нас раньше, мы могли бы спасти бедную Люси! Останавливаться ; так лежит безумие! Харкер вернулся и снова сопоставляет свой материал. Он говорит, что к обеду они смогут показать целое связное повествование. Он думает, что тем временем я должен увидеть Ренфилда, так как до сих пор он был своего рода указателем приходов и уходов графа. Вряд ли я это еще увижу, но когда я доберусь до дат, я полагаю, что увижу. Как хорошо, что миссис Харкер напечатала мои цилиндры! В противном случае мы никогда не смогли бы найти даты....
   Я нашел Ренфилда, безмятежно сидящего в своей комнате со сложенными на груди руками и добродушно улыбающегося. В данный момент он казался самым нормальным из всех, кого я когда-либо видел. Я сел и поговорил с ним на множество тем, которые он трактовал естественно. Затем он по собственному желанию заговорил о возвращении домой, о чем, насколько мне известно, он ни разу не упоминал во время своего пребывания здесь. На самом деле, он довольно уверенно говорил о немедленной выписке. Я полагаю, что если бы я не поболтал с Харкером и не прочитал письма и даты его вспышек, я был бы готов подписаться за него после краткого наблюдения. Как бы то ни было, я мрачно подозреваю. Все эти вспышки так или иначе были связаны с близостью графа. Что же означает это абсолютное содержание? Может ли быть так, что его инстинкт удовлетворен окончательным триумфом вампира? Остаться; он сам зоофаг, и в своем диком бреду у входа в часовню заброшенного дома он всегда говорил о "хозяине". Все это кажется подтверждением нашей идеи. Однако через некоторое время я ушел; мой друг сейчас слишком в здравом уме, чтобы можно было безопасно задавать ему слишком глубокие вопросы. Он может начать думать, а потом... Так что я ушел. Я не доверяю этому его спокойному настроению; поэтому я намекнул служителю, чтобы тот внимательно следил за ним и на всякий случай приготовил смирительный жилет.
   Журнал Джонатана Харкера.
   29 сентября поездом в Лондон. - Когда я получил любезное сообщение мистера Биллингтона о том, что он предоставит мне любую информацию, которая в его силах, я счел за лучшее поехать в Уитби и на месте навести необходимые справки. Теперь моей целью было отследить этот ужасный груз графа до его места в Лондоне. Позже, возможно, мы сможем справиться с этим. Биллингтон-младший, славный парень, встретил меня на вокзале и отвез в дом своего отца, где было решено, что я должен остаться на ночь. Они гостеприимны, с настоящим йоркширским гостеприимством: дают гостю все и оставляют ему свободу делать все, что ему вздумается. Все они знали, что я был занят и что мое пребывание было недолгим, а мистер Биллингтон подготовил в своем кабинете все бумаги, касающиеся отправки ящиков. Это дало мне почти поворот, чтобы увидеть аг в одном из писем, которые я видел на столе графа до того, как узнал о его дьявольских планах. Все было тщательно продумано, сделано систематически и точно. Казалось, он был готов ко всем препятствиям, которые могли быть случайно поставлены на пути осуществления его намерений. Выражаясь американизмом, он "не рисковал", и абсолютная точность, с которой выполнялись его инструкции, была просто логическим результатом его заботы. Я увидел счет-фактуру и принял к сведению: "Пятьдесят ящиков обычной земли для использования в экспериментальных целях". Также копия письма Картеру Патерсону и их ответ; оба из них я получил копии. Это была вся информация, которую мог дать мне мистер Биллингтон, поэтому я пошел в порт и увидел береговую охрану, таможенников и начальника порта. Все они что-то говорили о странном прибытии корабля, которое уже заняло свое место в местной традиции; но никто не мог добавить к простому описанию "пятьдесят случаев общей земли". Затем я увидел начальника станции, который любезно познакомил меня с людьми, действительно получившими ящики. Их счет точно совпадал со списком, и им нечего было добавить, кроме того, что ящики были "главными и смертельно тяжелыми", и что их перестановка - сухая работа. Один из них прибавил, что это жестокая линия, что нет ни одного господина "такого, как вы, сквайр", чтобы показать какую-то оценку их усилий в жидкой форме; другой поставил всадника, который вызвал такую жажду, что даже прошедшее время не полностью утолило ее. Излишне добавлять, что перед отъездом я позаботился о том, чтобы навсегда и должным образом устранить этот источник упреков.
   30 сентября. - Начальник станции был настолько любезен, что соединил меня со своим старым товарищем, начальником станции на Кингс-Кросс, так что, когда я прибыл туда утром, я смог спросить его о прибытии ящиков. Он тоже сразу связал меня с соответствующими чиновниками, и я увидел, что их подсчет совпал с первоначальным счетом-фактурой. Возможности возникновения ненормальной жажды здесь были ограничены; тем не менее, они были благородно использованы, и снова я был вынужден иметь дело с результатом постфактум .
   Оттуда я направился в центральный офис Картера Патерсона, где меня встретили с величайшей любезностью. Они проверили эту сделку в своем ежедневнике и почтовом журнале и сразу же позвонили в свою контору на Кингс-Кросс, чтобы уточнить подробности. К счастью, мужчины, которые объединились, ждали f или работы, и чиновник тотчас послал их, прислав также через одного из них накладную и все бумаги, связанные с доставкой ящиков в Карфакс. Здесь снова я обнаружил, что подсчет точно совпадает; люди из носильщиков смогли дополнить скудость написанного несколькими подробностями. Вскоре я обнаружил, что они были связаны почти исключительно с пыльным характером работы и связанной с этим жаждой, порождаемой операторами. На то, что я предоставил возможность, с помощью валюты королевства, смягчить в более поздний период это благотворное зло, один из мужчин заметил:
   - Этот дом, хозяин, самый грязный, в котором я когда-либо был. Бля! но его не трогали сто лет. В том месте была такая густая пыль, что на ней можно было спать, не задевая костей; и это место было настолько заброшено, что вы могли бы почувствовать в нем запах старого Иерусалима. Но старая часовня - она взяла, вот и взяла! Я и мой приятель, мы боялись, что никогда не выберемся достаточно быстро. Господи, я бы не стал ни меньше, ни фунта ни секунды, чтобы остаться там, пока темно.
   Побывав в доме, я вполне мог ему поверить; но если бы он знал то, что знаю я, он, я думаю, повысил бы свои условия.
   В одном я теперь удовлетворен: все ящики, прибывшие в Уитби из Варны на " Деметре ", благополучно оставлены в старой часовне в Карфаксе. Их там должно быть пятьдесят, если ни один из них не был удален с тех пор, как я боюсь из дневника доктора Сьюарда.
   Я постараюсь встретиться с возчиком, который забрал ящики из Карфакса, когда Ренфилд напал на них. Следуя этой подсказке, мы можем многому научиться.
   Потом. - Мы с Миной проработали весь день и привели в порядок все бумаги.
   Журнал Мины Харкер
   30 сентября. - Я так рада, что едва умею сдерживать себя. Я полагаю, это реакция навязчивого страха, который у меня был: что это ужасное дело и возобновление его старой раны могут пагубно подействовать на Джонатана. Я видел, как он уехал в Уитби с таким храбрым лицом, как только мог, но меня тошнило от предчувствия. Однако усилия пошли ему на пользу. Никогда он не был так решителен, никогда так силен, никогда так не полон вулканической энергии, как сейчас. Как сказал тот милый, добрый профессор Ван Хельсинг: у него настоящая выдержка, и он совершенствуется под напряжением, которое убило бы более слабую натуру. Он вернулся полный жизни, надежды и решимости; у нас все в порядке на сегодняшнюю ночь. Я чувствую себя совершенно диким от волнения. Я полагаю, следует жалко любое существо, за которым так охотятся, как граф. Вот именно: эта Вещь не человек и даже не зверь. Достаточно прочесть рассказ доктора Сьюарда о смерти бедной Люси и о том, что последовало за ней, чтобы иссякнуть источники жалости в чьем-то сердце.
   Потом. - Лорд Годалминг и мистер Моррис прибыли раньше, чем мы ожидали. Доктор Сьюард уехал по делам и взял с собой Джонатана, так что мне пришлось их увидеть. Для меня это была болезненная встреча, потому что она вернула бедняжке Люси все надежды, о которых она мечтала всего несколько месяцев назад. Конечно, они слышали, как Люси говорила обо мне, и, по-видимому, доктор Ван Хельсинг тоже "трубил в мою трубу", как выразился мистер Моррис. Бедняги, ни один из них не знает, что я знаю все о предложениях, которые они сделали Люси. Они не совсем знали, что сказать или сделать, так как не знали об объеме моих знаний; так что они должны были держаться на нейтральных предметах. Однако я все обдумал и пришел к выводу, что лучшее, что я мог бы сделать, это разместить их в делах в самый последний момент. Из дневника доктора Сьюарда я знал, что они присутствовали при смерти Люси - ее настоящей смерти - и что мне не нужно бояться выдать какую-либо тайну раньше времени. Поэтому я сообщила им, как могла, что я прочитала все бумаги и дневники и что мы с мужем, напечатав их на машинке, только что закончили приводить их в порядок. Я дал каждому по экземпляру для чтения в библиотеке. Когда лорд Годалминг взял свою и перевернул ее - из нее получилась неплохая стопка, - он сказал:
   - Вы все это написали, миссис Харкер?
   Я кивнул, и он продолжил:
   "Я не совсем понимаю дрейф этого; но вы, люди, все такие хорошие и добрые, и работали так усердно и так энергично, что все, что я могу сделать, это принять ваши идеи с завязанными глазами и попытаться помочь вам. Я уже получил один урок принятия фактов, которые должны сделать человека смиренным до последнего часа его жизни. Кроме того, я знаю, что ты любил мою бедную Люси...
   Тут он отвернулся и закрыл лицо руками. Я слышал слезы в его голосе. Мистер Моррис с инстинктивной деликатностью лишь на мгновение положил руку ему на плечо, а затем тихо вышел из комнаты. Я полагаю, что в женской природе есть что-то, что позволяет мужчине сломаться перед ней и выразить свои чувства с нежной или эмоциональной стороны, не чувствуя, что это унижает его мужское достоинство; ибо, когда лорд Годалминг оказался наедине со мной, он сел на диван и полностью и открыто уступил. я сидела рядом с ним и взял его за руку. Я надеюсь, что он не думал об этом раньше меня, и что если он когда-нибудь подумает об этом позже, у него никогда не будет такой мысли. Тут я ошибся; Я знаю, что он никогда этого не сделает - он слишком настоящий джентльмен. Я сказал ему, ибо видел, что сердце его разрывается:
   - Я любил милую Люси и знаю, чем она была для вас и чем вы были для нее. Мы с ней были как сестры; а теперь ее нет, не позволишь ли ты мне быть тебе как сестра в твоей беде? Я знаю, какие у тебя были печали, хотя и не могу измерить их глубину. Если сочувствие и жалость могут помочь в твоем горе, не позволишь ли ты мне оказать небольшую услугу - ради Люси?
   В одно мгновение бедняга был поражен горем. Мне казалось, что все, что он в последнее время молча страдал, тотчас же нашло выход. Он впал в истерику и, подняв раскрытые руки, забил ладонями в полнейшей агонии горя. Он встал, а затем снова сел, и слезы покатились по его щекам. Я почувствовал к нему бесконечную жалость и, не задумываясь, раскрыл объятия. Всхлипнув, он положил голову мне на плечо и заплакал, как утомленный ребенок, дрожа от волнения.
   В нас, женщинах, есть что-то от матери, что заставляет нас возвышаться над более мелкими вещами, когда призывается материнский дух; Я чувствовал, как на мне покоилась голова этого большого скорбящего мужчины, как будто это была голова младенца, который когда-нибудь может лежать у меня на груди, и я гладил его по волосам, как будто он был моим собственным ребенком. Я никогда не думал в то время, как все это было странно.
   Через некоторое время его рыдания прекратились, и он поднялся с извинениями, хотя и не скрывал своего волнения. Он сказал мне, что за прошедшие дни и ночи - утомительные дни и бессонные ночи - он ни с кем не мог говорить, как должен говорить человек в час печали. Не было женщины, которой он мог бы сочувствовать или с которой, благодаря ужасным обстоятельствам, окружавшим его горе, он мог бы свободно говорить. -- Теперь я знаю, как я страдал, -- сказал он, вытирая глаза, -- но я даже еще не знаю -- и никто другой никогда не узнает, -- сколь велико ваше сладкое сочувствие ко мне сегодня. со временем я буду знать лучше; и поверьте мне, что, хотя сейчас я не неблагодарен, моя благодарность будет расти с моим пониманием. Вы позволите мне быть как брат, не так ли, на всю нашу жизнь - ради дорогой Люси?
   - Ради дорогой Люси, - сказал я, когда мы пожали друг другу руки. - Да, и ради вас самих, - добавил он, - ибо если уважение и благодарность человека когда-либо стоили победы, то сегодня вы завоевали мою. Если когда-нибудь будущее принесет вам время, когда вам понадобится помощь человека, поверьте мне, вы не позовете напрасно. дай бог чтобы не получилось h может когда-нибудь прийти к вам, чтобы сломать солнечный свет вашей жизни; но если оно когда-нибудь случится, обещай мне, что сообщишь мне. Он был так серьезен, и его печаль была так свежа, что я почувствовал, что это утешит его, и сказал:
   "Обещаю."
   Проходя по коридору, я увидел, что мистер Моррис смотрит в окно. Он обернулся, услышав мои шаги. - Как Арт? он сказал. Затем, заметив мои красные глаза, он продолжал: "Ах, я вижу, вы утешали его. Бедняга! ему это нужно. Никто, кроме женщины, не может помочь мужчине, когда он в беде сердечной; и некому было утешить его".
   Он так мужественно переносил свои беды, что мое сердце обливалось кровью за него. Я видел рукопись в его руке и знал, что, прочитав ее, он поймет, как много я знаю; поэтому я сказал ему:
   "Хотел бы я утешить всех, кто страдает сердцем. Позволишь ли ты мне быть твоим другом, и ты придешь ко мне за утешением, если оно тебе понадобится? Позже ты узнаешь, почему я говорю. Он увидел, что я серьезно, и, наклонившись, взял мою руку и, поднеся ее к губам, поцеловал ее. Это казалось слабым утешением для такой храброй и бескорыстной души, и я импульсивно наклонился и поцеловал его. Слезы выступили у него на глазах, и на мгновение у него перехватило горло; он сказал совершенно спокойно:
   "Маленькая девочка, ты никогда не пожалеешь об этой искренней доброте, пока живешь!" Потом он пошел в кабинет к своему другу.
   "Маленькая девочка!" - те самые слова, которые он сказал Люси, и о, но он оказался другом!
   ГЛАВА XVIII
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА
   30 сентября. Я вернулся домой в пять часов и обнаружил, что Годалминг и Моррис не только прибыли, но и уже изучили расшифровки различных дневников и писем, которые Харкер и его замечательная жена составили и упорядочили. Харкер еще не вернулся после визита к перевозчикам, о которых мне писал доктор Хеннесси. Миссис Харкер дала нам чашку чая, и я могу честно сказать, что впервые с тех пор, как я жил в нем, этот старый дом показался мне домом . Когда мы закончили, миссис Харкер сказала:
   "Доктор. Сьюард, могу я попросить об услуге? Я хочу увидеть вашего пациента, мистер Ренфилд. Дайте мне увидеть его. То, что вы сказали о нем в своем дневнике, меня так интересует! Она выглядела такой привлекательной и такой хорошенькой, что я не мог ей отказать, да и не было никакой причины, почему я должен был бы ей отказать; поэтому я взял ее с собой. Когда я вошел в комнату, я сказал мужчине, что его хотела бы видеть дама; на что он просто ответил: "Почему?"
   -- Она ходит по дому и хочет видеть всех в нем, -- ответил я. "О, очень хорошо," сказал он; "пусть она войдет, во что бы то ни стало; но подождите минутку, пока я не приберусь. Его метод уборки был своеобразным: он просто проглатывал всех мух и пауков в коробках, прежде чем я успевал его остановить. Было совершенно очевидно, что он боялся или завидовал какому-то вмешательству. Закончив свое отвратительное дело, он весело сказал: "Пустите даму войти", - и сел на край своей кровати, опустив голову, но подняв веки, чтобы видеть ее, когда она войдет. На мгновение я подумал, что у него может быть какое-то убийственное намерение; Я вспомнил, каким тихим он был перед тем, как напал на меня в моем собственном кабинете, и позаботился о том, чтобы встать так, чтобы я мог сразу схватить его, если он попытается броситься на нее. Она вошла в комнату с легкой грацией, которая сразу же вызвала бы уважение у любого сумасшедшего, ибо легкость - одно из качеств, которые безумцы уважают больше всего. Она подошла к нему, мило улыбаясь, и протянула руку.
   -- Добрый вечер, мистер Ренфилд, -- сказала она. - Видите ли, я знаю вас, потому что доктор Сьюард рассказывал мне о вас. Он не дал немедленного ответа, но пристально посмотрел на нее с застывшим хмурым лицом. Этот взгляд сменился изумлением, которое слилось с сомнением; затем, к моему сильному изумлению, он сказал:
   - Ты не та девушка, на которой доктор хотел жениться, не так ли? Вы не можете быть, вы знаете, потому что она мертва. Миссис Харкер мило улыбнулась и ответила:
   "О, нет! У меня есть собственный муж, за которого я вышла замуж еще до того, как увидела доктора Сьюарда или он меня. Я миссис Харкер.
   - Тогда что ты здесь делаешь?
   "Мы с мужем останавливаемся в гостях у доктора Сьюарда".
   - Тогда не оставайся.
   "Но почему нет?" Я подумал, что такой стиль разговора может не понравиться миссис Харкер не больше, чем мне, поэтому присоединился к ней:
   - Как ты узнал, что я хочу выйти за кого-нибудь замуж? Его ответ был просто презрительным, данным в паузе, во время которой он перевел взгляд с миссис Харкер на меня и тотчас же снова перевел взгляд:
   "Что за идиотский вопрос!"
   - Я совсем этого не понимаю, мистер Ренфилд, - сказала миссис Харкер, тут же защищая меня. Он ответил ей так же любезно и вежливо. так же, как он выказал мне презрение:
   - Вы, конечно, понимаете, миссис Харкер, что, когда человека так любят и почитают, как нашего хозяина, все, что касается его, вызывает интерес в нашем маленьком сообществе. Доктора Сьюарда любят не только его домочадцы и его друзья, но даже его пациенты, которые, поскольку некоторые из них едва находятся в душевном равновесии, склонны искажать причины и следствия. Поскольку я сам был заключенным в сумасшедшем доме, я не могу не заметить, что софистические наклонности некоторых его обитателей склоняются к заблуждениям non causa и ignoratio elenchi ". Я положительно открыл глаза на это новое развитие. Это был мой любимый сумасшедший - самый ярко выраженный в своем роде, с которым я когда-либо встречался, - говорящий о элементарной философии и с манерой изысканного джентльмена. Интересно, присутствие миссис Харкер задело какую-то струну в его памяти? Если эта новая фаза была спонтанной или каким-то образом из-за ее бессознательного влияния, она должна была обладать каким-то редким даром или силой.
   Мы продолжали говорить еще некоторое время; и, видя, что он вроде бы вполне разумен, она отважилась, вопросительно посмотрев на меня, как начала, подвести его к его излюбленной теме. Я снова был изумлен, ибо он обратился к вопросу с беспристрастностью полнейшего здравомыслия; он даже брал себя в пример, когда говорил о некоторых вещах.
   "Да ведь я сам являюсь примером человека, у которого была странная вера. В самом деле, неудивительно, что мои друзья были встревожены и настаивали на том, чтобы меня взяли под контроль. Раньше я воображал, что жизнь есть положительная и вечная сущность, и что, потребляя множество живых существ, как бы низко они ни находились в масштабе творения, можно бесконечно продлевать жизнь. Иногда я придерживался этой веры так сильно, что даже пытался лишить человека жизни. Доктор здесь подтвердит мне, что однажды я пытался убить его с целью укрепить свои жизненные силы путем ассимиляции с моим собственным телом его жизни посредством его крови, опираясь, конечно, на библейскую фразу "Ибо кровь есть жизнь". Хотя, действительно, продавец некоего панацеи опошлял трюизм до самого пренебрежения. Не правда ли, доктор? Я кивнул в знак согласия, потому что был так поражен, что едва знал, что думать или говорить; трудно было представить, что я видел, как он ел прыгает и летит не за пять минут до этого. Взглянув на часы, я увидел, что должен идти на вокзал, чтобы встретить Ван Хельсинга, поэтому я сказал миссис Харкер, что пора уходить. Она пришла тотчас же, любезно сказав мистеру Ренфилду: "До свидания, и я надеюсь, что смогу видеть вас часто, под покровительством, более приятным для вас", на что, к моему удивлению, он ответил:
   "Прощай, мой дорогой. Я молю Бога, чтобы я никогда больше не видел твое милое лицо. Да благословит Он и сохранит тебя!"
   Когда я пошел на станцию, чтобы встретить Ван Хельсинга, я оставил мальчиков позади себя. Бедняга Арт казался веселее, чем когда-либо с тех пор, как Люси впервые заболела, а Куинси больше похож на самого себя, чем на многие долгие дни.
   Ван Хельсинг вышел из кареты с нетерпеливой ловкостью мальчишки. Он тотчас увидел меня и бросился ко мне со словами:
   "Ах, друг Джон, как дела? Что ж? Так! Я был занят, потому что я прихожу сюда, чтобы остаться, если понадобится. Все дела со мной улажены, и мне есть что рассказать. Мадам Мина с вами? Да. А ее такой прекрасный муж? А Артур и мой друг Куинси тоже с тобой? Хороший!"
   По дороге к дому я рассказал ему о том, что произошло, и о том, как мой собственный дневник оказался полезным благодаря предложению миссис Харкер; на что профессор прервал меня:
   "Ах, эта замечательная госпожа Мина! У нее мужской мозг - мозг, который должен быть у мужчины, будь он очень одаренным, - и женское сердце. Добрый Бог создал ее для определенной цели, поверьте мне, когда Он создал такое хорошее сочетание. Друг Джон, до сих пор судьба помогала нам с этой женщиной; после сегодняшней ночи она не должна иметь ничего общего с этим таким ужасным делом. Нехорошо, что она так сильно рискует. Мы, мужчины, полны решимости - нет, разве мы не поклялись? - уничтожить это чудовище; но это не часть для женщины. Даже если ей не причинят вреда, ее сердце может подвести ее к стольким и стольким ужасам; и в дальнейшем она может страдать - и наяву от своих нервов, и во сне от своих сновидений. И, кроме того, она молодая женщина и недавно вышла замуж; когда-нибудь, если не сейчас, можно будет подумать о других вещах. Вы говорите мне, что она все написала, тогда она должна посоветоваться с нами; а завтра она попрощается с этой работой, и мы поедем одни. Я сердечно согласился с ним, а затем рассказал ему, что мы обнаружили в его отсутствие: дом, который купил Дракула, был ближайшим к моему собственному. Он был поражен, и, казалось, на него нашло сильное беспокойство. "О, если бы мы знали это раньше!" - сказал он. - Тогда мы могли бы добраться до него вовремя, чтобы спасти бедную Люси. Хоуев э-э, "молоко, которое пролилось, потом не плачет", как вы говорите. Мы не будем об этом думать, а идем своим путем до конца". Затем он погрузился в молчание, которое длилось до тех пор, пока мы не вошли в мои собственные ворота. Прежде чем мы пошли готовить обед, он сказал миссис Харкер:
   "Мой друг Джон сказал мне, мадам Мина, что вы и ваш муж привели в точный порядок все, что было до сих пор".
   - Не до этого момента, профессор, - импульсивно сказала она, - а до сегодняшнего утра.
   "Но почему не до сих пор? До сих пор мы видели, какой хороший свет давали все мелочи. Мы рассказали наши секреты, и тем не менее никто из тех, кто рассказал, не пострадал от этого".
   Миссис Харкер покраснела и, вынув из кармана бумагу, сказала:
   "Доктор. Ван Хельсинг, прочтите это и скажите, нужно ли это вводить. Это мой сегодняшний отчет. Я тоже видел необходимость в настоящее время записывать все, даже тривиальное; но в этом мало, кроме личного. Он должен войти? Профессор серьезно прочел его и вернул обратно, сказав:
   "Ему не нужно входить, если вы этого не хотите; но я молюсь, чтобы это было возможно. Это может только заставить вашего мужа любить вас больше, и все мы, ваши друзья, больше уважать вас, а также больше уважать и любить". Она взяла его обратно с еще одним румянцем и яркой улыбкой.
   Итак, теперь, до сего часа, все записи, которые у нас есть, полны и в порядке. Профессор забрал один экземпляр для изучения после обеда и перед нашей встречей, назначенной на девять часов. Остальные из нас уже все прочитали; поэтому, когда мы встретимся в кабинете, мы все будем проинформированы о фактах и сможем составить план битвы с этим ужасным и таинственным врагом.
   Журнал Мины Харкер.
   30 сентября. - Когда мы встретились в кабинете доктора Сьюарда через два часа после обеда, то есть в шесть часов, мы бессознательно сформировали своего рода совет или комитет. Профессор Ван Хельсинг занял место во главе стола, на что доктор Сьюард жестом указал ему, когда он вошел в комнату. Он усадил меня рядом с собой справа от себя и попросил быть секретарем; Джонатан сел рядом со мной. Напротив нас стояли лорд Годалминг, доктор Сьюард и мистер Моррис - лорд Годалминг был рядом с профессором, а доктор Сьюард в центре. Профессор сказал:
   - Я могу, я полагаю, считать, что мы все знакомы с фактами, изложенными в этих газетах. Мы все выразили согласие, и он продолжал:
   "Тогда было бы хорошо, если бы я рассказал вам кое-что о враге, с которым нам приходится иметь дело. Затем я расскажу вам кое-что из истории этого человека, который был установлен для меня. Тогда мы можем обсудить, как мы будем действовать, и принять соответствующие меры.
   "Есть такие существа, как вампиры; у некоторых из нас есть доказательства того, что они существуют. Даже если бы у нас не было доказательств нашего собственного несчастливого опыта, учения и записи прошлого дают достаточно доказательств для здравомыслящих людей. Признаюсь, сначала я был настроен скептически. Если бы не то, что за долгие годы я приучил себя быть непредубежденным, я не мог бы поверить до тех пор, пока этот факт не прогремит мне в уши. 'Видеть! видеть! я доказываю; Я доказываю. Увы! Если бы я знал сначала то, что знаю сейчас, - нет, если бы я хотя бы догадывался о нем, - такая драгоценная жизнь была бы сохранена для многих из нас, кто действительно любил ее. Но этого больше нет; и мы должны работать так, чтобы другие несчастные души не погибли, пока мы можем спасти. Носферату не умирают, как пчела, ужалившая один раз . Он только сильнее; и, будучи сильнее, имеют еще больше силы творить зло. Этот вампир, который среди нас, сам по себе так силен, как двадцать человек; он хитрее, чем смертный, ибо его хитрость возраст века; у него все еще есть помощь некромантии, которая, как следует из его этимологии, представляет собой гадание по мертвым, и все мертвые, к которым он может приблизиться, находятся в его распоряжении; он груб, и более чем груб; он чертовски черств, а сердце у него нет; он может, в пределах ограничений, появляться по желанию, когда и где и в любой из форм, которые ему принадлежат; он может в пределах своей досягаемости управлять стихиями; буря, туман, гром; он может повелевать всем низшим: и крысой, и совой, и летучей мышью, и мотыльком, и лисой, и волком; он может вырасти и стать маленьким; и он может время от времени исчезать и появляться неизвестным. Как же нам начать наш удар, чтобы уничтожить его? Как мы найдем его где; и найдя его, как мы можем уничтожить? Друзья мои, это много; это ужасная задача, которую мы берем на себя, и последствия могут заставить храбрецов содрогнуться. Ибо если мы потерпим поражение в этой нашей борьбе, он непременно победит; и тогда, где мы заканчиваем? Жизнь ничто; Я не слушаю его. Но потерпеть неудачу здесь - это не просто жизнь или смерть. Это то, что мы становимся такими, как он; что отныне мы становимся такими же мерзкими созданиями ночи, как и он, - без сердца и совести, охотящимися на тела и души тех, кого мы любим больше всего. Для нас навеки затворены небесные врата; ибо кто откроет их нам снова? Мы идем на все времена всеми ненавидимыми; пятно на лице Божьего солнечного света; стрела в сторону Того, Кто умер за человека. Но мы лицом к лицу с долгом; и в таком случае мы должны сжиматься? Для меня, я говорю, нет; но тогда я стар, и жизнь с ее солнечным светом, его прекрасными местами, его пением птиц, его музыкой и его любовью осталась далеко позади. Вы другие молоды. Некоторые видели горе; но есть еще хорошие дни в магазине. Что скажешь?
   Пока он говорил, Джонатан взял меня за руку. Я боялся, о, как сильно, что ужасная природа нашей опасности одолела его, когда я увидел его протянутую руку; но для меня было жизнью чувствовать его прикосновение - такое сильное, такое самоуверенное, такое решительное. Рука храбреца может говорить сама за себя; ему даже не нужна любовь женщины, чтобы услышать его музыку.
   Когда профессор закончил говорить, мой муж посмотрел мне в глаза, а я в его; между нами не было нужды говорить.
   "Я отвечаю за Мину и за себя", - сказал он.
   - Считайте меня, профессор, - сказал мистер Куинси Моррис, как обычно, лаконично.
   - Я с вами, - сказал лорд Годалминг, - ради Люси, хотя бы по какой-то другой причине.
   Доктор Сьюард просто кивнул. Профессор встал и, положив на стол свое золотое распятие, протянул руки в обе стороны. Я взял его правую руку, а лорд Годалминг - левую; Джонатан взял мою правую руку левой и потянулся к мистеру Моррису. Итак, когда мы все взялись за руки, наш торжественный договор был заключен. Я почувствовал, как леденит сердце, но мне и в голову не пришло отпрянуть. Мы заняли свои места, и доктор Ван Хельсинг продолжал с какой-то бодростью, которая свидетельствовала о том, что серьезная работа началась. К этому нужно было относиться так же серьезно и по-деловому, как и к любому другому жизненному событию:
   "Ну, вы знаете, с чем нам приходится бороться; но и мы не без сил. На нашей стороне сила комбинирования - сила, которой нет у вампиров; у нас есть источники науки; мы свободны действовать и думать; и часы дня и ночи принадлежат нам в равной степени. На самом деле, насколько простираются наши силы, они ничем не ограничены, и мы вольны их использовать. У нас есть самоотверженность в деле, и цель для достижения не эгоистична. Этих вещей много.
   "Теперь давайте посмотрим, насколько ограничены общие силы, направленные против нас, и как не могут этого сделать отдельные лица. В заключение, давайте рассмотрим ограничения вампира вообще и этого вампира в частности.
   "Все, что нам нужно, это традиции и суеверия. На первый взгляд их не так уж много, когда речь идет о жизни и смерти, или больше, чем о жизни или смерти. И все же мы должны быть удовлетворены; во-первых, потому что мы должны быть - никакие другие средства не в нашей власти - и, во-вторых, ly, потому что, в конце концов, эти вещи - традиции и суеверия - являются всем. Разве вера в вампиров не остается для других - хотя, увы, нет! для нас - для них? Кто из нас год назад получил бы такую возможность, посреди нашего научного, скептического, фактического девятнадцатого века? Мы даже исследовали убеждение, которое видели оправданным на наших глазах. Итак, считайте, что вампир и вера в его ограниченность и его исцеление на данный момент покоятся на одном и том же основании. Ибо, позвольте мне сказать вам, он известен везде, где были люди. В старой Греции, в старом Риме; он процветает в Германии повсюду, во Франции, в Индии, даже в Чернозесе; и в Китае, столь далеком от нас во всех отношениях, есть даже он, и народы боятся его и по сей день. Он пошел по следу исландца-берсерка, дьявольского гунна, славянина, сакса, мадьяра. Таким образом, пока у нас есть все, что мы можем использовать; и позвольте мне сказать вам, что очень многие убеждения подтверждаются тем, что мы видели на собственном, столь несчастливом, опыте. Вампир живет и не может умереть просто по прошествии времени; он может процветать, когда он может откармливаться кровью живых. Более того, мы видели среди нас, что он может даже молодеть; что его жизненные способности становятся напряженными и, кажется, освежаются, когда его особого питания в избытке. Но он не может процветать без этой диеты; он ест не так, как другие. Даже друг Джонатан, который жил с ним несколько недель, никогда не видел, чтобы он ел, никогда! Он не отбрасывает тени; он не делает в зеркале никакого отражения, как снова наблюдает Джонатан. У него сила многих рук его - опять свидетельствуй Ионафану, когда он запирал дверь от волков, и когда помогал ему от усердия тоже. Он может превращаться в волка, как мы узнаем из прибытия корабля в Уитби, когда он разрывает собаку; он может быть такой же летучей мышью, как мадам Мина видела его в окне в Уитби, и как друг Джон видел, как он вылетал из этого столь близкого дома, и как мой друг Куинси видел его в окне мисс Люси. Он может приходить в тумане, который сам же и создает, - в этом ему доказал благородный капитан корабля; но из того, что мы знаем, расстояние, на которое он может создать этот туман, ограничено, и оно может быть только вокруг него самого. Он пришел в лучах лунного света в виде стихийной пыли - как снова Джонатан увидел тех сестер в замке Дракулы. Он стал таким маленьким - мы сами видели, как мисс Люси, прежде чем она успокоилась, проскользнула на волосок от входа в гробницу. Он может, когда найдет дорогу, выйти из чего угодно и во что угодно, как бы тесно оно ни было связано или даже слито огнем - вы называете это припоем. Он может видеть в темноте-n о это малая сила в мире, наполовину закрытом от света. Ах, но выслушайте меня. Он может делать все эти вещи, но он не свободен. нет; он еще более узник, чем раб на галере, чем сумасшедший в своей камере. Он не может идти туда, куда хочет; тот, кто не от природы, должен еще подчиняться некоторым законам природы - почему мы не знаем. Сначала он не может никуда войти, если только кто-нибудь из домашних не позовет его; хотя потом он может прийти, когда захочет. Его сила прекращается, как и сила всех злых вещей, с наступлением дня. Только в определенное время он может иметь ограниченную свободу. Если он не находится в том месте, куда он связан, он может изменить себя только в полдень или точно на восходе или закате. Это нам рассказывают, и в этой нашей записи мы имеем доказательство путем вывода. Таким образом, хотя он может делать все, что хочет, в пределах своих возможностей, когда у него есть свой земной дом, свой дом-гроб, свой адский дом, место несвятое, как мы видели, когда он отправился в могилу самоубийцы в Уитби; все же в другое время он может измениться только тогда, когда придет время. Говорят также, что он может проходить проточную воду только во время отлива или прилива. Кроме того, есть вещи, которые настолько огорчают его, что он не имеет силы, как, например, чеснок, о котором мы знаем; а что касается вещей священных, как этот символ, мое распятие, которое было среди нас даже сейчас, когда мы принимаем решение, для них он ничто, но в их присутствии он занимает свое место вдали и почтительно молчит. Есть и другие, о которых я вам расскажу, чтобы в наших поисках они нам не пригодились. Ветка шиповника на его гробу удерживает его, чтобы он не отодвинулся от нее; священная пуля, выпущенная в гроб, убивает его так, что он действительно мертв; а что касается кола через него, мы уже знаем о его мире; или отрубленная голова, дающая покой. Мы видели это своими глазами.
   "Таким образом, когда мы находим жилище этого человека-который-был, мы можем заключить его в гроб и уничтожить его, если мы повинуемся тому, что знаем. Но он умен. Я попросил моего друга Арминия из Буда-Пештского университета сделать запись; и со всех средств, которые есть, он рассказал мне о том, кем он был. Он, должно быть, действительно был тем воеводой Дракулой, который завоевал свое имя против турок, за великой рекой на самой границе турецкой земли. Если это так, то он не простой человек; ибо в то время и на протяжении столетий о нем говорили как о самом умном и хитром, а также как о самом смелом из сыновей "земли за лесом". Этот могучий ум и эта железная решимость ушли с ним в могилу и до сих пор восстают против нас. Дракулы были, говорит Арминий, великим и благородным народом, хотя время от времени они были отпрысками, которых их сверстники считали связанными со Злом. Они узнали его секреты в Некроситете, среди гор над озером Херманштадт, где дьявол требует десятого ученого как должное. В записях есть такие слова, как "стрегоика" - ведьма, "ордог" и "покол" - сатана и ад; и в одной рукописи об этом самом Дракуле говорится как о "вампире", что мы все слишком хорошо понимаем. Из чресл этого самого одного произошли великие мужчины и хорошие женщины, и их могилы делают священной землю, где только и может обитать эта мерзость. Ибо не наименьший из его ужасов заключается в том, что это зло глубоко укоренено во всем добре; в почве, лишенной святых воспоминаний, она не может упокоиться".
   Пока они разговаривали, мистер Моррис неотрывно смотрел в окно, а теперь тихо встал и вышел из комнаты. После небольшой паузы профессор продолжил:
   - А теперь мы должны решить, что мы делаем. У нас здесь много данных, и мы должны приступить к изложению нашей кампании. Из расследования Джонатана мы знаем, что из замка в Уитби прибыло пятьдесят ящиков с землей, и все они были доставлены в Карфакс; мы также знаем, что по крайней мере некоторые из этих ящиков были удалены. Мне кажется, что нашим первым шагом должно быть удостовериться, все ли остальные остались в доме за той стеной, куда мы смотрим сегодня; или были ли еще какие-либо удалены. Если второе, мы должны проследить...
   Здесь мы были прерваны очень поразительным образом. Снаружи дома раздался звук пистолетного выстрела; стекло окна было разбито пулей, которая, срикошетив от вершины амбразуры, попала в дальнюю стену комнаты. Боюсь, в душе я трус, потому что я завопил. Мужчины все вскочили на ноги; Лорд Годалминг подлетел к окну и откинул створку. Когда он это сделал, мы услышали беззвучный голос мистера Морриса:
   "Извиняюсь! Боюсь, я встревожил вас. Я приду и расскажу тебе об этом". Через минуту он вошел и сказал:
   - Это был идиотский поступок с моей стороны, и я искренне прошу у вас прощения, миссис Харкер. Боюсь, я вас ужасно напугал. Но дело в том, что пока профессор говорил, прилетела большая летучая мышь и села на подоконник. У меня такой ужас перед проклятыми животными от недавних событий, что я не могу их выносить, и я вышел, чтобы выстрелить, как я делал поздними вечерами, когда я видел одного. Тогда ты смеялся надо мной за это, Арт.
   - Ты попал? - спросил доктор Ван Хельсинг.
   "Я не знаю; Не думаю, потому что он улетел в лес. Не говоря больше ни слова, он занял свое место, и профессор начал свое выступление:
   "Мы должны проследить каждую из этих коробок; и когда мы будем готовы, мы должны либо захватить, либо убить этого монстра в его логове; или мы должны, так сказать, стерилизовать землю, чтобы он больше не мог искать в ней безопасности. Таким образом, в конце концов мы можем найти его в его человеческом облике между полуднем и закатом и, таким образом, вступить с ним в контакт, когда он наиболее слаб.
   - А теперь для вас, мадам Мина, эта ночь - конец, пока все не будет хорошо. Вы слишком дороги нам, чтобы идти на такой риск. Когда мы расстанемся сегодня вечером, вы больше не должны расспрашивать. Мы расскажем вам все в свое время. Мы мужчины и можем терпеть; но вы должны быть нашей звездой и нашей надеждой, и мы будем действовать тем более свободно, что вам не грозит опасность, как нам".
   Все мужчины, даже Джонатан, казалось, почувствовали облегчение; но мне казалось нехорошим, чтобы они выдерживали опасность и, может быть, уменьшали свою безопасность - сила есть лучшая безопасность - из-за заботы обо мне; но они приняли решение, и, хотя это была горькая пилюля для меня, я ничего не мог сказать, кроме как принять их рыцарскую заботу обо мне.
   Мистер Моррис возобновил обсуждение:
   "Поскольку нельзя терять время, я голосую за то, чтобы мы посмотрели его дом прямо сейчас. Время для него все; и быстрые действия с нашей стороны могут спасти еще одну жертву".
   Признаюсь, мое сердце начало подводить меня, когда время действовать было так близко, но я ничего не сказал, потому что больше боялся, что, если я окажусь обузой или помехой в их работе, они могут даже покинуть меня. вообще из их советов. Теперь они уехали в Карфакс, чтобы проникнуть в дом.
   По-мужски они сказали мне лечь в постель и поспать; как будто женщина может спать, когда те, кого она любит, в опасности! Я лягу и притворюсь, что сплю, чтобы Джонатан не добавил беспокойства обо мне, когда вернется.
   Дневник доктора Сьюарда.
   1 октября, 4 часа утра. Как раз когда мы собирались покинуть дом, мне принесли срочное сообщение из Ренфилда, чтобы узнать, увижусь ли я с ним немедленно, так как он хотел сказать мне что-то чрезвычайно важное. Я сказал посыльному передать, что утром выполню его пожелания; Я был занят как раз в данный момент. Слуга добавил:
   - Он кажется очень назойливым, сэр. Я никогда не видел его таким нетерпеливым. Я не знаю, но что, если вы не увидите его в ближайшее время, у него будет один из его буйных припадков. Я знал, что этот человек не сказал бы этого без какой-либо причины, поэтому я сказал: "Хорошо; Я сейчас пойду"; и я попросил остальных подождать меня несколько минут, так как мне нужно было идти к моему "пациенту".
   "Возьмите меня с собой, друг Джон", - сказал профессор. "Его дело в твоем дневнике меня очень интересует, и это время от времени имело отношение и к нашему делу. Я бы очень хотел увидеть его, особенно когда его ум встревожен.
   - Можно я тоже приду? - спросил лорд Годалминг.
   "Я тоже?" - сказал Куинси Моррис. "Можно мне прийти?" - сказал Харкер. Я кивнул, и мы все вместе пошли по коридору.
   Мы нашли его в состоянии значительного возбуждения, но гораздо более рациональным в своей речи и манерах, чем я когда-либо видел его. Было необычное понимание себя, не похожее ни на что, с чем я когда-либо встречался у сумасшедших; и он считал само собой разумеющимся, что его доводы возьмут верх над другими, совершенно здравомыслящими. Мы все четверо вошли в комнату, но никто из остальных сначала ничего не сказал. Его просьба заключалась в том, чтобы я немедленно освободил его из приюта и отправил домой. Это он подкрепил аргументами относительно своего полного выздоровления и сослался на свое существующее здравомыслие. -- Я обращаюсь к вашим друзьям, -- сказал он, -- они, может быть, не прочь будут судить мое дело. Кстати, вы меня не представили. Я был так поражен, что в тот момент меня не поразила странность введения сумасшедшего в психиатрическую лечебницу; и, кроме того, в манерах этого человека было некоторое достоинство, столько привычки к равноправию, что я тотчас представился: "Лорд Годалминг; профессор Ван Хельсинг; г-н Куинси Моррис из Техаса; Мистер Ренфилд. Он поздоровался с каждым из них, сказав по очереди:
   - Лорд Годалминг, я имел честь сопровождать вашего отца в Виндхеме; Мне больно осознавать, что из-за того, что ты носишь этот титул, его больше нет. Его любили и уважали все, кто его знал; а в юности, как я слышал, он изобрел пунш для жженого рома, которому в вечер Дерби очень покровительствовали. Мистер Моррис, вы должны гордиться своим великим состоянием. Его принятие в Союз было прецедентом, который может иметь далеко идущие последствия в будущем, когда Полюс и Тропики могут стать союзниками Звездно-Полосатых. Сила Договора еще может оказаться огромным двигателем расширения, когда доктрина Монро займет свое истинное место в качестве политической басни. Что скажет любой человек о своей радости от встречи с Ван Хельсингом? Сэр, я не извиняюсь за отказ от всех форм обычного префикса. Когда человек произвел революцию в терапии, открыв непрерывную эволюцию мозгового вещества, обычные формы не подходят, так как они, казалось бы, ограничивают его кругозор. не класса. Вы, джентльмены, которые по национальности, наследственности или обладанию природными дарованиями способны занимать соответствующие места в движущемся мире, я свидетельствую, что я в таком же здравом уме, как, по крайней мере, большинство людей, живущих в мире. полное владение своими свободами. И я уверен, что вы, доктор Сьюард, гуманист и медик-юрист, а также ученый, сочтете своим моральным долгом обращаться со мной как с человеком, находящимся в исключительных обстоятельствах". Он произнес это последнее обращение с придворным видом убеждения, не лишенным собственного очарования.
   Я думаю, что мы все были поражены. Со своей стороны, я был убежден, несмотря на то, что знал характер и историю этого человека, что его разум был восстановлен; и у меня возникло сильное желание сказать ему, что я удовлетворен его психическим здоровьем и утром позабочусь о необходимых формальностях для его освобождения. Однако я подумал, что лучше подождать, прежде чем делать столь серьезное заявление, потому что я давно знал внезапные изменения, которым подвержен этот конкретный пациент. Поэтому я удовольствовался тем, что сделал общее заявление о том, что он, по-видимому, очень быстро поправляется; что утром я поболтаю с ним подольше, а затем посмотрю, что я могу сделать для удовлетворения его желаний. Это его совсем не удовлетворило, потому что он быстро сказал:
   - Но я боюсь, доктор Сьюард, что вы вряд ли поймете мое желание. Я хочу идти сейчас же - здесь - сейчас - в этот же час - в эту же минуту, если можно. Время поджимает, и в нашем подразумеваемом соглашении со старым серпом это суть контракта. Я уверен, что достаточно изложить перед таким замечательным практиком, как доктор Сьюард, такое простое, но столь важное желание, чтобы обеспечить его исполнение". Он внимательно посмотрел на меня и, увидев негатив в моем лице, повернулся к остальным и внимательно их рассмотрел. Не встретив достаточного ответа, он продолжал:
   -- Возможно ли, что я ошибся в своем предположении?
   - У тебя, - сказал я откровенно, но в то же время, как я чувствовал, грубо. После продолжительной паузы он медленно сказал:
   "Тогда я полагаю, что я должен только изменить основание моей просьбы. Позвольте мне попросить об этой уступке - благодеянии, привилегии, что хотите. Я готов умолять в таком случае не из личных соображений, а ради других. Я не вправе излагать вам все свои доводы; но вы можете, уверяю вас, поверить мне, что они хороши, разумны и бескорыстны и проистекают из высочайшего чувства долга. Не могли бы вы заглянуть, сэр, в мое сердце, вы вполне одобрили бы чувства, которые анима покажи мне. Более того, вы бы считали меня одним из лучших и вернейших ваших друзей. Он снова внимательно посмотрел на всех нас. У меня росло убеждение, что эта внезапная перемена всего его интеллектуального метода была всего лишь еще одной формой или фазой его безумия, и поэтому я решил позволить ему продолжать еще немного, зная по опыту, что он, как и все лунатики, даст себе отпор. в конце концов. Ван Хельсинг смотрел на него с предельной напряженностью, его густые брови почти сошлись при сосредоточенном взгляде. Он сказал Ренфилду тоном, который не удивил меня тогда, а только тогда, когда я вспомнил об этом позже, ибо это было как обращение человека к равному:
   -- Не могли бы вы откровенно сказать, по какой причине вы хотите быть сегодня на свободе? Я возьмусь за это, если вы удовлетворите даже меня - незнакомца, без предубеждений и с привычкой сохранять непредубежденность - доктора. Сьюард предоставит вам, на свой страх и риск, привилегию, которую вы ищете. Он грустно покачал головой, и на его лице отразилось глубокое сожаление. Профессор продолжал:
   "Ну, сэр, одумайтесь. Вы претендуете на привилегию разума в высшей степени, поскольку стремитесь произвести на нас впечатление своей полной разумностью. Это делаете вы, в чьем здравомыслии у нас есть основания сомневаться, так как вы еще не освобождены от лечения по поводу этого самого дефекта. Если вы не поможете нам в нашем стремлении выбрать самый мудрый путь, как мы сможем выполнить долг, который вы сами возложили на нас? Будь мудр и помоги нам; и если мы сможем, мы поможем вам осуществить ваше желание. Он все еще покачал головой, когда сказал:
   "Доктор. Ван Хельсинг, мне нечего сказать. Твоя аргументация завершена, и если бы я мог свободно говорить, я бы не колебался ни минуты; но я не сам себе хозяин в этом вопросе. Я могу только попросить вас доверять мне. Если мне откажут, ответственность не лежит на мне". Я подумал, что пора заканчивать сцену, которая становилась слишком комично серьезной, и пошел к двери, просто сказав:
   - Пойдемте, друзья, у нас есть работа. Доброй ночи."
   Однако когда я приблизился к двери, в пациенте произошла новая перемена. Он двинулся ко мне так быстро, что на мгновение я испугался, что он собирается совершить еще одну смертоносную атаку. Мои опасения, однако, были напрасны, потому что он умоляюще воздел обе руки и трогательно подал прошение. Когда он увидел, что самое чрезмерное его волнение действует против него, возвращая нас к нашим старым отношениям, он стал еще более демонстративным. Я взглянул на Ван Хельсинга и увидел в его глазах отражение моей убежденности; так я стал немного Он стал более твердым в своих манерах, если не более строгим, и показал ему, что его усилия напрасны. Я и раньше видел в нем что-то такое же постоянно возрастающее волнение, когда ему нужно было сделать какую-нибудь просьбу, о которой он тогда много думал, например, когда он хотел кошку; и я был готов увидеть крах в такое же угрюмое согласие в этом случае. Мои ожидания не оправдались, потому что, когда он обнаружил, что его апелляция не будет иметь успеха, он пришел в совершенно неистовое состояние. Он бросился на колени и воздел руки, заламывая их в жалобной мольбе, и изливал поток мольбы, со слезами, катившимися по его щекам, и всем лицом и телом, выражавшим глубочайшее волнение:
   - Позвольте мне умолять вас, доктор Сьюард, о, позвольте мне умолять вас, немедленно выпустите меня из этого дома. Отпусти меня, как хочешь и куда хочешь; пришлите со мной сторожей с кнутами и цепями; пусть меня в смирительном жилете, в наручниках и в железных ногах берут хоть в тюрьму; но позвольте мне уйти от этого. Ты не знаешь, что делаешь, удерживая меня здесь. Я говорю из глубины своего сердца - самой души. Вы не знаете, кого вы обидели и как; а может и не скажу. Горе мне! может не скажу. Всем, что вы считаете святым, всем, что вам дорого, вашей потерянной любовью, вашей надеждой, которая живет, ради Всевышнего избавьте меня от этого и спасите мою душу от вины! Ты меня не слышишь, чувак? Разве ты не понимаешь? Ты никогда не научишься? Разве ты не знаешь, что я теперь в здравом уме и серьезен; что я не сумасшедший в припадке безумия, а здравомыслящий человек, борющийся за свою душу? О, услышь меня! услышь меня! Отпусти меня! отпусти меня! отпусти меня!"
   Я думал, что чем дольше это будет продолжаться, тем больше он будет буйствовать и тем вызовет у него припадок; так что я взял его за руку и поднял его.
   - Ну же, - сказал я строго, - хватит этого; нам уже достаточно. Иди в свою постель и постарайся вести себя более осмотрительно.
   Он вдруг остановился и несколько мгновений пристально смотрел на меня. Затем, не говоря ни слова, он встал и, подойдя, сел на край кровати. Коллапс наступил, как и в прошлый раз, как я и ожидал.
   Когда я, последний из нашей компании, выходил из комнаты, он сказал мне тихим, благовоспитанным голосом:
   - Я надеюсь, доктор Сьюард, вы окажете мне должное, чтобы я потом вспомнил, что я сделал все, что мог, чтобы убедить вас сегодня вечером.
   ГЛАВА XIX
   ЖУРНАЛ ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА
   1 октября, 5 часов утра. Я отправился с отрядом на поиски с легким сердцем, потому что, кажется, никогда не видел Мину в таком состоянии. абсолютно крепко и хорошо. Я так рад, что она согласилась воздержаться и позволила нам, мужчинам, сделать работу. Почему-то мне было страшно, что она вообще занимается этим страшным делом; но теперь, когда ее работа сделана и благодаря ее энергии, уму и предусмотрительности вся история составлена таким образом, что каждый пункт говорит об этом, она вполне может почувствовать, что ее часть закончена и что она может впредь оставьте остальное нам. Думаю, мы все были немного расстроены сценой с мистером Ренфилдом. Когда мы вышли из его комнаты, мы молчали, пока не вернулись в кабинет. Тогда мистер Моррис сказал доктору Сьюарду:
   - Послушайте, Джек, если этот человек и не пытался блефовать, то он самый здравомыслящий сумасшедший, которого я когда-либо видел. Я не уверен, но я считаю, что у него была какая-то серьезная цель, и если бы она была, ему было бы очень тяжело не получить шанс". Лорд Годалминг и я молчали, но доктор Ван Хельсинг добавил:
   - Друг Джон, ты знаешь о сумасшедших больше, чем я, и я рад этому, потому что боюсь, что, если бы мне пришлось решать, я бы до последнего истерического приступа сдался. даже он свободен. Но мы живем и учимся, и в нашей нынешней задаче мы не должны рисковать, как сказал бы мой друг Куинси. Все лучше, чем они есть". Доктор Сьюард, казалось, ответил им обоим мечтательно:
   "Я не знаю, но я согласен с вами. Если бы этот человек был обыкновенным сумасшедшим, я бы рискнул ему довериться; но он, кажется, так связан с графом каким-то индексным образом, что я боюсь сделать что-нибудь дурное, помогая его причудам. Я не могу забыть, как он почти с таким же усердием молился о кошке, а потом пытался зубами перегрызть мне горло. Кроме того, он называл графа "лордом и хозяином", и, возможно, он захочет выйти, чтобы помочь ему каким-нибудь дьявольским образом. У этого ужасного существа есть волки, крысы и ему подобные, чтобы помочь ему, так что я полагаю, что он не прочь попытаться использовать респектабельного сумасшедшего. Хотя он, конечно, выглядел серьезным. Я только надеюсь, что мы сделали все возможное. Эти вещи в сочетании с дикой работой, которой мы занимаемся, помогают нервировать человека". Профессор подошел и, положив руку ему на плечо, сказал в своей могиле ласково:
   "Друг Джон, не бойся. Мы пытаемся выполнить свой долг в очень печальном и ужасном случае; мы можем делать только то, что считаем лучшим. На что еще нам надеяться, кроме как на сострадание благого Бога?" Лорд Годалминг ускользнул на несколько минут, но теперь вернулся. Он поднял маленький серебряный свисток и заметил:
   "В этом старом доме может быть полно крыс, и если так, то у меня есть противоядие наготове". Миновав стену, мы направились к дому, стараясь держаться в тени деревьев на лужайке, когда светил лунный свет. Когда мы вышли на крыльцо, профессор открыл свою сумку и вынул много вещей, которые разложил на ступеньке, рассортировав их на четыре кучки, очевидно, по одной на каждую. Потом он сказал:
   "Друзья мои, мы идем в ужасную опасность, и нам нужно оружие самых разных видов. Наш враг не только духовный. Помните, что он обладает силой двадцати человек, и что, хотя наши шеи или наши дыхательные пути обычного типа - и поэтому их можно сломать или раздавить, - он не поддается простой силе. Более сильный человек или группа людей, более сильных во всем, чем он, могут в определенные моменты удерживать его; но они не могут причинить ему боль, как мы пострадать от него. Поэтому мы должны беречь себя от его прикосновения. Держи это у своего сердца, - говоря, он поднял маленькое серебряное распятие и протянул его мне, я был ближе всех к нему, - повесь эти цветы себе на шею, - тут он протянул мне венок из увядших цветков чеснока, - "для других врагов, более приземленных, этот револьвер и этот нож; и для помощи во всем эти маленькие электрические лампы, которые можно прикрепить к груди; и для всех, и особенно в конце концов, то, что мы не должны осквернять без нужды". Это была порция Sacred Wafer, которую он положил в конверт и передал мне. Каждый из остальных был экипирован аналогичным образом. "А теперь, - сказал он, - друг Джон, где отмычки? Если так, чтобы мы могли открыть дверь, нам не нужно ломать дом через окно, как раньше у мисс Люси.
   Доктор Сьюард попробовал одну или две отмычки, его механическая ловкость хирурга сослужила ему хорошую службу. В настоящее время он получил подходящий; после небольшого люфта назад и вперед затвор поддался и с ржавым лязгом выстрелил назад. Мы надавили на дверь, заскрипели ржавые петли, и она медленно открылась. Это было поразительно похоже на образ, переданный мне в дневнике доктора Сьюарда о вскрытии гробницы мисс Вестенра; Мне кажется, что та же мысль, казалось, пришла в голову и остальным, ибо единодушно они отшатнулись. Профессор первым двинулся вперед и шагнул в открытую дверь.
   " In manus tuas, Домине! - сказал он, перекрестившись, проходя через порог. Мы закрыли за собой дверь, чтобы, когда мы должны были зажечь фонари, не привлечь внимания с дороги. Профессор тщательно попробовал замок, чтобы мы не смогли открыть его изнутри, если будем торопиться, уходя. Затем мы все зажгли фонари и продолжили поиски.
   Свет от крошечных лампочек падал во всевозможные причудливые формы, когда лучи пересекались друг с другом или непрозрачность наших тел отбрасывала огромные тени. Я всю жизнь не мог отделаться от ощущения, что среди нас есть кто-то еще. Я полагаю, что это было воспоминание, столь сильно вызванное мрачной обстановкой, о том ужасном опыте в Трансильвании. Я думаю, что это чувство было общим для всех нас, потому что я заметил, что другие продолжали оглядываться на каждый звук и каждую новую тень, точно так же, как я чувствовал себя.
   Все место было густо запылено. Пол, по-видимому, был толщиной в дюйм, за исключением того места, где были недавние шаги, в которых, удерживая мою лампу, я мог видеть следы от сапожного гвоздя. где треснула пыль. Стены были пушистыми и тяжелыми от пыли, а в углах были массы паутины, на которой собралась пыль, так что они стали похожи на старые рваные тряпки, так как вес частично разорвал их. На столе в холле лежала большая связка ключей с пожелтевшей от времени этикеткой на каждом. Их использовали несколько раз, потому что на столе было несколько таких же прорех в одеяле пыли, похожих на те, что обнаружились, когда Профессор поднял их. Он повернулся ко мне и сказал:
   - Ты знаешь это место, Джонатан. Вы скопировали его карты и знаете его по крайней мере больше, чем мы. Как пройти к часовне? Я имел представление о его направлении, хотя во время моего предыдущего визита мне не удалось получить к нему доступ; Я пошел впереди и, сделав несколько неверных поворотов, очутился напротив низкой сводчатой дубовой двери с железными полосами.
   "Вот это место", - сказал Профессор, направив лампу на маленькую карту дома, скопированную из файла моей первоначальной переписки по поводу покупки. С небольшими трудностями мы нашли ключ на связке и открыли дверь. Мы были готовы к некоторым неприятностям, так как, когда мы открывали дверь, сквозь щели, казалось, выдыхался слабый зловонный воздух, но никто из нас никогда не ожидал такого запаха, с которым мы столкнулись. Никто из остальных вообще не встречался с графом в непосредственной близости, а когда я видел его, он находился либо в постном состоянии своего существования в своих покоях, либо, когда он злорадствовал от свежей крови, в полуразрушенном здании, открытом для обозрения. воздуха; но здесь место было маленькое и тесное, и из-за долгого бездействия воздух стал застоявшимся и зловонным. Был землистый запах, как от каких-то сухих миазмов, которые проникали через более грязный воздух. А что касается самого запаха, как мне его описать? Не только оно было составлено из всех пороков смертных и с резким, едким запахом крови, но казалось, что порча сама стала испорченной. Фу! мне противно думать об этом. Каждый вдох, выдыхаемый этим монстром, казалось, прилипал к этому месту и усиливал его отвращение.
   При обычных обстоятельствах такая вонь положила бы конец нашему предприятию; но это был необычный случай, и высокая и ужасная цель, в которую мы были вовлечены, давала нам силу, которая превышала чисто физические соображения. После непроизвольного сморщивания, вызванного первым тошнотворным запахом, мы все как один принялись за работу, как будто это отвратительное место было розовым садом.
   Мы тщательно осмотрели это место, и профессор сказал, когда мы начали:
   "Первый дело в том, чтобы посмотреть, сколько коробок осталось; затем мы должны исследовать каждую дыру, каждый угол и щель и посмотреть, не сможем ли мы получить хоть какой-то ключ к тому, что стало с остальными". Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, сколько осталось, потому что большие ящики с землей были громоздкими, и в них нельзя было ошибиться.
   Из пятидесяти осталось только двадцать девять! Однажды я испугался, потому что, увидев, как лорд Годалминг внезапно повернулся и выглянул из-за сводчатой двери в темный проход за ней, я тоже посмотрел, и на мгновение мое сердце остановилось. Где-то, выглянув из тени, я как будто увидел сияние злого лица графа, спинку носа, красные глаза, красные губы, ужасную бледность. Это было только на мгновение, потому что, как сказал лорд Годалминг: "Мне показалось, что я видел лицо, но это были только тени", и возобновил его расспросы, я повернул лампу в указанном направлении и шагнул в коридор. Никого не было видно; а так как не было ни углов, ни дверей, ни каких бы то ни было отверстий, а были только сплошные стены прохода, то и для него не могло быть укрытия . Я понял, что страх помог воображению, и ничего не сказал.
   Через несколько минут я увидел, как Моррис внезапно отступил из угла, который он осматривал. Мы все следили глазами за его движениями, ибо, несомненно, в нас росла какая-то нервозность, и мы видели целую массу фосфоресценции, которая мерцала, как звезды. Мы все инстинктивно отпрянули. Все место кишело крысами.
   Секунду или две мы стояли в ужасе, все, кроме лорда Годалминга, который, казалось, был готов к такой чрезвычайной ситуации. Бросившись к большой дубовой двери, окованной железом, которую доктор Сьюард описал снаружи и которую я сам видел, он повернул ключ в замке, выдернул огромные засовы и распахнул дверь. Затем, вынув из кармана свой маленький серебряный свисток, он протрубил низкий, пронзительный звук. На это из-за дома доктора Сьюарда ответил лай собак, и примерно через минуту три терьера выбежали из-за угла дома. Бессознательно мы все двинулись к двери, и когда мы двинулись, я заметил, что пыль сильно потревожена: сюда были принесены ящики, которые были вынесены. Но даже за прошедшую минуту количество крыс значительно увеличилось. Они, казалось, заполонили это место все сразу, пока свет фонарей, сияющий на их движущихся темных телах и блестящих злобных глазах, не сделал это место похожим на вал земли, усеянный светлячками. Собаки мчались, но у порога вдруг остановились и зарычали, а потом, одновременно задирая носы, завыли самым мрачным образом. Крысы множились тысячами, и мы съехали.
   Лорд Годалминг поднял одну из собак и, внося ее внутрь, положил на пол. В тот момент, когда его ноги коснулись земли, он, казалось, восстановил свою храбрость и бросился на своих естественных врагов. Они бежали от него так быстро, что, прежде чем он вытряхнул жизнь из десятка, другие собаки, которых к этому времени подняли таким же образом, получили лишь небольшую добычу, прежде чем вся масса исчезла.
   С их уходом казалось, что какое-то злое присутствие отошло, потому что собаки резвились и весело лаяли, когда они внезапно бросались на своих поверженных врагов, переворачивали их снова и снова и подбрасывали в воздух со злобной тряской. Мы все, казалось, обнаружили, что наш дух поднимается. Было ли это очищением смертоносной атмосферы открытием двери часовни или облегчением, которое мы испытали, оказавшись на открытом воздухе, я не знаю; но, несомненно, тень страха, казалось, соскользнула с нас, как одежда, и причина нашего прихода утратила часть своего мрачного значения, хотя мы ни на йоту не ослабили своей решимости. Мы закрыли входную дверь, заперли ее на засов и, взяв с собой собак, начали обыск дома. Мы не нашли ничего повсюду, кроме пыли в необычайных количествах, и все нетронуто, за исключением моих собственных шагов, когда я впервые посетил это место. Собаки ни разу не выказывали никаких признаков беспокойства, и даже когда мы вернулись в часовню, они резвились, как будто охотились на кроликов в летнем лесу.
   Когда мы вышли из-под фронта, утро на востоке становилось все ярче. Доктор Ван Хельсинг вынул из связки ключ от двери холла и запер дверь ортодоксальным способом, положив ключ в карман.
   "Пока что, - сказал он, - наша ночь прошла в высшей степени успешно. Нам не причинили вреда, которого я опасался, и тем не менее мы установили, сколько ящиков пропало. Больше всего я радуюсь тому, что этот наш первый - и, может быть, самый трудный и опасный - наш шаг был совершен без привлечения к нему нашей милейшей госпожи Мины и без беспокойства ее бодрствующих или спящих мыслей образами, звуками и запахами ужаса, которые она может никогда не забыть. Мы также усвоили один урок, если позволительно рассуждать в частности : что грубые животные, находящиеся в подчинении у графа, сами не поддаются его духовному влиянию. сила; ибо смотри, эти крысы, которые придут на его зов, точно так же, как с вершины своего замка он зовет волков на твой уход и на крик этой бедной матери, хотя они и приходят к нему, они беспорядочно бегут от таких маленьких собачек моего друг Артур. Перед нами другие дела, другие опасности, другие страхи; а это чудовище - он не в первый и не в последний раз за эту ночь применил свою власть над звериным миром. Так пусть же он ушел в другое место. Хороший! Это дало нам возможность в какой-то мере сказать "шах" в этой шахматной игре, в которую мы играем на ставку человеческих душ. А теперь пойдем домой. Рассвет уже близок, и у нас есть основания довольствоваться работой нашей первой ночи. Может быть предопределено, что нам предстоит еще много ночей и дней, если они будут полны опасностей; но мы должны идти вперед и не уклоняться ни от какой опасности".
   Когда мы вернулись, в доме было тихо, если не считать какого-то несчастного существа, которое кричало где-то в одной из дальних палат, и тихого стонущего звука из комнаты Ренфилда. Бедный негодяй, несомненно, истязал себя на манер безумца бесполезными мыслями о боли.
   Я на цыпочках вошел в нашу комнату и обнаружил, что Мина спит и дышит так тихо, что мне пришлось приложить ухо, чтобы услышать его. Она выглядит бледнее, чем обычно. Надеюсь, сегодняшняя встреча не расстроила ее. Я искренне благодарен ей за то, что она не участвует в нашей будущей работе и даже в наших дискуссиях. Это слишком большая нагрузка для женщины. Сначала я так не думал, но теперь я знаю лучше. Поэтому я рад, что это решено. Могут быть вещи, которые испугали бы ее услышать; и все же скрыть их от нее может быть хуже, чем сказать ей, если она однажды заподозрит, что есть какое-то сокрытие. Отныне наша работа должна быть для нее запечатанной книгой, по крайней мере, до тех пор, пока мы не сможем сказать ей, что все кончено и что земля свободна от чудовища нижнего мира. Осмелюсь предположить, что после такого доверия, как наше, замолчать будет трудно; но я должен быть решительным, и завтра я буду хранить молчание о сегодняшних делах и отказываюсь говорить о том, что произошло. Я отдыхаю на диване, чтобы не мешать ей.
   1 октября, позже. - Я полагаю, было естественно, что мы все проспали, потому что день был занят, а ночь совсем не отдыхала. Даже Мина, должно быть, почувствовала его истощение, потому что, хотя я спал до восхода солнца, я проснулся раньше нее и должен был окликнуть два или три раза, прежде чем она проснулась. В самом деле, она так крепко спала, что несколько секунд не узнавала меня, а смотрела на меня каким-то пустым взглядом. ужас, как выглядит человек, проснувшийся от дурного сна. Она немного пожаловалась на усталость, и я дал ей отдохнуть до вечера. Теперь мы знаем, что двадцать одна коробка была вывезена, и если несколько из них были изъяты при любом из этих перемещений, мы, возможно, сможем проследить их все. Это, конечно, чрезвычайно упростит нам работу, и чем скорее дело будет рассмотрено, тем лучше. Сегодня я поищу Томаса Снеллинга.
   Дневник доктора Сьюарда.
   1 октября. - Было около полудня, когда меня разбудил профессор, вошедший в мою комнату. Он был веселее и жизнерадостнее, чем обычно, и совершенно очевидно, что вчерашняя работа помогла ему немного сбросить с себя тягостные мысли. Рассказав о ночных приключениях, он вдруг сказал:
   "Ваш пациент меня очень интересует. Не с тобою ли я навещу его сегодня утром? Или, если вы слишком заняты, я могу пойти один, если это возможно. Для меня новый опыт встретить сумасшедшего, который говорит о философии и рассуждает так здраво". У меня была неотложная работа, поэтому я сказал ему, что если он пойдет один, я буду рад, так как тогда мне не придется заставлять его ждать; поэтому я позвал дежурного и дал ему необходимые инструкции. Прежде чем профессор вышел из комнаты, я предостерег его от ложного впечатления о моем пациенте. "Но, - ответил он, - я хочу, чтобы он рассказал о себе и о своем заблуждении относительно поедания живых существ. Он сказал мадам Мине, как я вижу в вашем вчерашнем дневнике, что когда-то у него было такое убеждение. Почему ты улыбаешься, друг Джон?
   "Извините, - сказал я, - но ответ здесь". Я положил руку на машинописный материал. "Когда наш здравомыслящий и ученый сумасшедший сделал то самое заявление о том, как он поглощал жизнь, его рот на самом деле был полон мух и пауков, которых он съел как раз перед тем, как миссис Харкер вошла в комнату". Ван Хельсинг в свою очередь улыбнулся. "Хороший!" он сказал. "Твоя память верна, друг Джон. Я должен был помнить. И тем не менее именно это уклонение мышления и памяти делает душевные болезни таким захватывающим предметом изучения. Быть может, я получу больше знаний из безумия этого безумца, чем из учения самого мудрого. Кто знает?" Я продолжал свою работу и вскоре закончил ее. Казалось, времени действительно было очень мало, но в кабинете снова был Ван Хельсинг. - Я прерываю? - вежливо спросил он, стоя у двери.
   - Вовсе нет, - ответил я. "Входите. Моя работа закончена, и я свободен. Я могу пойти с тобой сейчас, если хочешь.
   "Это бесполезно; Я видел его!"
   "Что ж?"
   "Я боюсь, что он не очень меня ценит. Наше интервью было коротким. Когда я вошел в его комнату, он сидел на табурете посредине, положив локти на колени, и лицо его выражало угрюмое недовольство. Я говорил с ним так весело, как только мог, и с таким уважением, какое только мог себе представить. Он ничего не ответил. - Ты меня не знаешь? Я попросил. Его ответ не был обнадеживающим: "Я знаю вас достаточно хорошо; ты старый дурак Ван Хельсинг. Я бы хотел, чтобы вы унесли себя и свои идиотские теории мозга куда-нибудь в другое место. К черту всех тупоголовых голландцев!" Он не сказал бы больше ни слова, а сидел в своей неумолимой угрюмости так же равнодушно ко мне, как будто меня и вовсе не было в комнате. Таким образом, на этот раз ушла моя возможность многому научиться у этого столь умного сумасшедшего; так что я пойду, если можно, и подбодрить себя несколькими счастливыми словами с этой милой душой мадам Мина. Друг Джон, я несказанно рад тому, что она больше не должна страдать, больше не беспокоится о наших ужасных вещах. Хотя нам будет очень не хватать ее помощи, так лучше.
   - Я согласен с вами всем сердцем, - серьезно ответил я, ибо не хотел, чтобы он ослабел в этом вопросе. "Миссис. Харкер лучше из этого. У нас, у всех людей на свете, дела обстоят довольно плохо, и кто побывали во многих трудных местах в наше время; но это не место для женщины, и если бы она осталась в курсе этого дела, оно со временем непременно погубило бы ее.
   Итак, Ван Хельсинг отправился посовещаться с миссис Харкер и Харкер; Квинси и Арт ищут подсказки относительно ящиков с землей. Я закончу свою работу, и мы встретимся сегодня вечером.
   Журнал Мины Харкер.
   1 октября. - Мне странно оставаться в неведении, как сегодня; после стольких лет полного доверия Джонатана, увидеть, как он явно избегает некоторых вопросов, причем самых важных из всех. Этим утром я заснул поздно после вчерашней усталости, и хотя Джонатан тоже опоздал, он был раньше. Перед уходом он заговорил со мной, как никогда ласково и нежно, но ни разу не упомянул о том, что произошло во время визита в дом графа. И все же он, должно быть, знал, как ужасно я беспокоилась. Бедняга милый! Полагаю, это должно было огорчить его даже больше, чем меня. Все согласились, что лучше не втягивать меня в эту ужасную работу, и я согласился. Но подумать только, что он что-то скрывает от меня! И теперь я плачу, как глупая дура, когда знаю , что это происходит от большой любви моего мужа и от добрых, добрых желаний тех других сильных мужчин.
   Это пошло мне на пользу. Что ж, когда-нибудь Джонатан расскажет мне все; и чтобы ему никогда не пришло в голову, что я что-то скрываю от него, я по-прежнему веду свой дневник, как обычно. Тогда, если он испугался моего доверия, я покажу его ему, и каждая мысль моего сердца будет отдана на откуп его дорогим глазам. Сегодня я чувствую себя странно грустным и подавленным. Я полагаю, это реакция ужасного ле волнение.
   Прошлой ночью я легла спать, когда мужчины ушли, просто потому, что они сказали мне. Я не чувствовал сонливости, и я чувствовал себя полным всепоглощающей тревоги. Я продолжал думать обо всем, что произошло с тех пор, как Джонатан приехал ко мне в Лондон, и все это кажется ужасной трагедией, когда судьба безжалостно приближается к какому-то предначертанному концу. Все, что человек делает, кажется, каким бы правильным оно ни было, приводит к тому, о чем больше всего сожалеют. Если бы я не поехал в Уитби, возможно, бедняжка Люси была бы сейчас с нами. Она не стала ходить на погост, пока я не пришел, и если бы она не пришла туда днем со мной, то не ходила бы там во сне; и если бы она не пошла туда ночью и не спала, этот монстр не мог бы уничтожить ее, как он. О, зачем я вообще поехал в Уитби? Ну вот, опять плач! Интересно, что на меня сегодня нашло? Я должен скрыть это от Джонатана, потому что, если бы он узнал, что я плакала дважды за одно утро - я, которая никогда не плакала из-за себя и которую он никогда не заставлял проливать слезы, - милый парень разволновался бы. . Я сделаю смелое лицо, и если я заплачу, он этого никогда не увидит. Я полагаю, это один из уроков, которые мы, бедные женщины, должны усвоить...
   Я плохо помню, как я заснул прошлой ночью. Я помню, как услышал внезапный лай собак и множество странных звуков, похожих на очень бурную молитву, из комнаты мистера Ренфилда, которая находится где-то под этим. А потом над всем наступила тишина, тишина такая глубокая, что я вздрогнул, и я встал и посмотрел в окно. Все было темно и безмолвно, черные тени, отбрасываемые лунным светом, казались наполненными собственной безмолвной тайной. Ничто, казалось, не шевелилось, но все было мрачно и неподвижно, как смерть или судьба; так что тонкая полоска белого тумана, эта крепа t с почти незаметной медлительностью по траве к дому, казалось, обладал собственной чувствительностью и жизненной силой. Я думаю, что отвлечение моих мыслей пошло мне на пользу, потому что, когда я вернулся в постель, меня охватила летаргия. Я лежал некоторое время, но не мог полностью заснуть, поэтому я вылез и снова посмотрел в окно. Туман распространялся и был уже близко к дому, так что я мог видеть, как он плотно прилегал к стене, как будто подкрадывался к окнам. Бедняга был еще громче, чем когда-либо, и хотя я не мог разобрать ни слова из того, что он сказал, я каким-то образом уловил в его тоне какую-то страстную мольбу с его стороны. Потом послышался звук борьбы, и я понял, что с ним имеют дело служители. Я был так напуган, что заполз в постель и натянул одежду через голову, заткнув уши пальцами. Мне тогда совсем не хотелось спать, по крайней мере, мне так казалось; но я, должно быть, заснул, потому что, кроме снов, я ничего не помню до утра, когда Джонатан разбудил меня. Я думаю, что мне потребовалось усилие и немного времени, чтобы понять, где я нахожусь, и что это Джонатан склонился надо мной. Мой сон был очень своеобразным и почти типичным для того, как мысли наяву сливаются со снами или продолжаются в них.
   Я думал, что сплю и жду возвращения Джонатана. Я очень беспокоился о нем и был бессилен действовать; мои ноги, мои руки и мой мозг были отягощены, так что ничто не могло двигаться в обычном темпе. И поэтому я беспокойно спал и думал. Потом до меня начало доходить, что воздух тяжелый, сырой и холодный. Я откинула одежду с лица и, к своему удивлению, обнаружила, что вокруг все сумрачно. Газовый свет, который я оставил зажженным для Джонатана, но затем потушил, пробивался лишь крошечной красной искоркой сквозь туман, который, очевидно, сгустился и влился в комнату. Потом мне пришло в голову, что я закрыл окно перед тем, как лечь спать. Я бы вышел, чтобы удостовериться в этом, но какая-то свинцовая летаргия, казалось, сковывала мои члены и даже волю. я лежал неподвижно и терпел; это все. Я закрыл глаза, но все еще мог видеть сквозь веки. (Удивительно, какие шутки проделывают с нами наши сны и как удобно мы можем воображать.) Туман становился все гуще и гуще, и теперь я мог видеть, как он проникал, ибо я мог видеть его как дым - или с белой энергией кипения. вода - льется не через окно, а через дверные проемы. Он становился все гуще и гуще, пока, казалось, не сгустился в подобие облачного столба в комнате, сквозь вершину которого я мог видеть свет газа сияет, как красный глаз. Вещи начали кружиться в моем мозгу точно так же, как облачный столб теперь кружился в комнате, и сквозь все это прозвучали библейские слова "столп облачный днем и огненный ночью". Действительно ли это было какое-то духовное руководство, которое приходило ко мне во сне? Но столп состоял из дневного и ночного путеводителей, ибо огонь был в красном глазу, что при мысли о нем обрело для меня новое очарование; Пока я смотрел, пламя разделилось и, казалось, сияло на меня сквозь туман, как два красных глаза, о которых Люси рассказывала мне во время своего кратковременного мысленного блуждания, когда на утесе умирающий солнечный свет падал в окна церкви Св. Церковь Марии. Внезапно меня охватил ужас от того, что именно таким образом Джонатан видел, как эти ужасные женщины превращаются в реальность сквозь кружащийся туман в лунном свете, и во сне я, должно быть, потерял сознание, потому что все превратилось в черную тьму. Последним сознательным усилием воображения было показать мне из тумана склонившееся надо мной багрово-белое лицо. Я должен быть осторожен с такими снами, потому что если их будет слишком много, они сведут с ума рассудок. Я бы попросил доктора Ван Хельсинга или доктора Сьюарда прописать мне что-нибудь, что заставило бы меня уснуть, но я боюсь их встревожить. Такой сон в настоящее время вплелся бы в их страхи за меня. Сегодня ночью я буду изо всех сил стараться уснуть естественным образом. Если я этого не сделаю, я завтра вечером попрошу их дать мне дозу хлорала; это не может повредить мне на этот раз, и это даст мне хороший ночной сон. Прошедшая ночь утомила меня больше, чем если бы я вообще не спал.
   2 октября, 22:00 . Прошлой ночью я спал, но не видел снов. Должно быть, я крепко спал, потому что Джонатан не разбудил меня; но сон меня не освежил, ибо сегодня я чувствую себя ужасно слабым и бездушным. Весь вчерашний день я пытался читать или дремал лежа. Днем мистер Ренфилд спросил, может ли он увидеть меня. Бедный человек, он был очень мягок, и когда я уходил, он поцеловал мне руку и просил Бога благословить меня. Каким-то образом это сильно повлияло на меня; Я плачу, когда думаю о нем. Это новая слабость, с которой я должен быть осторожен. Джонатан был бы несчастен, если бы узнал, что я плачу. Он и другие отсутствовали до обеда, и все пришли уставшие. Я сделал все, что мог, чтобы скрасить их, и я полагаю, что это усилие пошло мне на пользу, потому что я забыл, как я устал. После обеда меня отправили спать, и все вместе пошли курить, как они сказали, но я знал, что они хотят рассказать друг другу о том, что случилось с каждым за день; По поведению Джонатана я понял, что он хочет сообщить что-то важное. Я не был таким сонным, как должен был б эн; так что, прежде чем они ушли, я попросил доктора Сьюарда дать мне немного опиума, так как я плохо спал прошлой ночью. Он очень любезно приготовил мне снотворное, которое дал мне, сказав, что оно мне не повредит, так как оно очень мягкое... Я принял его и жду сна, который все еще отстраняется. Надеюсь, я не ошибся, потому что, когда сон начинает кокетничать со мной, приходит новый страх: может быть, я поступил глупо, лишив себя таким образом способности бодрствовать. Я мог бы хотеть этого. А вот и сон. Доброй ночи.
   ГЛАВА ХХ
   ЖУРНАЛ ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА
   1 октября, вечер. - Я нашел Томаса Снеллинга в его доме в Бетнал-Грин, но, к сожалению, он был не в состоянии что-либо вспомнить. Сама перспектива пива, которую открыло перед ним мое ожидаемое прибытие, оказалась для него слишком большой, и он слишком рано начал свой ожидаемый дебош. Я узнал, однако, от его жены, которая казалась порядочной бедняжкой, что он был только помощником Смоллета, который из двух помощников был ответственным лицом. Итак, я поехал в Уолворт и застал мистера Джозефа Смоллета дома, в одной рубашке и пьющим из блюдца запоздалый чай. Он порядочный, интеллигентный малый, отчетливо хороший, надежный тип работника, и с собственной головной убор. Он вспомнил все о том, что произошло с коробками, и из чудесной потрепанной тетради, которую он достал из какого-то таинственного сосуда на заднем сиденье своих брюк и в которой были иероглифические записи, сделанные толстым, полустертым карандашом, он дал мне места назначения ящиков. По его словам, их было шесть в тележке, которую он забрал из Карфакса и оставил на Чиксэнд-стрит, 197, Майл-Энд-Нью-Таун, и еще шесть, которые он оставил на Ямайка-лейн, Бермондси. Итак, если граф намеревался рассеять эти свои ужасные убежища по Лондону, то эти места были выбраны в качестве первых мест доставки, чтобы позже он мог распределить больше. ф улли. Систематическая манера, в которой это было сделано, навела меня на мысль, что он не имел в виду ограничиться двумя сторонами Лондона. Теперь он был зафиксирован на дальнем востоке северного берега, на востоке южного берега и на юге. Север и запад, конечно же, никогда не должны были быть исключены из его дьявольского замысла, не говоря уже о самом Сити и самом сердце модного Лондона на юго-западе и западе. Я вернулся к Смоллету и спросил его, может ли он сказать нам, были ли какие-либо другие ящики взяты из Карфакса.
   Он ответил:-
   -- Ну, господин, вы очень хорошо со мной угостились, -- я дал ему полсоверена, -- и я расскажу вам все, что знаю. Я слышал, как человек по имени Блоксэм сказал четыре дня назад в "Аре-ан-Оундз" на Пинчерс-Элли, что "он и его приятель нашли редкую пыльную работу в старом доме в Пурфекте". Таких работ, как эта, не так уж и много, и я думаю, что, может быть, Сэм Блоксэм мог бы рассказать вам о главном. Я спросил, может ли он сказать мне, где его найти. Я сказал ему, что если он сможет достать мне адрес, это будет стоить ему еще полсоверена. Поэтому он допил остаток чая и встал, сказав, что собирается начать поиски прямо здесь и сейчас. У дверей он остановился и сказал:
   - Послушайте, хозяин, нет никакого смысла задерживать вас здесь. Я могу скоро найти Сэма, а может и нет; но, во всяком случае, он не собирается много рассказывать вам сегодня вечером. Сэм - редкость, когда начинает пить. Если вы дадите мне конверт с маркой и напишете на нем свой адрес, я узнаю, где найти Сэма, и отправлю его вам сегодня вечером. Но вам лучше встать с ним рано утром, а то, может быть, вы его не поймаете; потому что Сэм уходит рано, не говоря уже о вчерашней выпивке.
   Все это было практично, поэтому один из детей ушел с пенни, чтобы купить конверт и лист бумаги, а также оставить сдачу себе. Когда она вернулась, я надписал конверт и проштамповал его, а когда Смоллет снова честно пообещал отправить адрес, когда найдется, я отправился домой. Мы все равно на трассе. Я сегодня устал и хочу спать. Мина крепко спит и выглядит слишком бледной; ее глаза выглядят так, как будто она плакал. Бедняжка, я не сомневаюсь, что ее беспокоит, что ее держат в неведении, и это может вызвать у нее двойное беспокойство обо мне и других. Но лучше так, как есть. Лучше так разочароваться и переволноваться сейчас, чем сломать ей нервы. Врачи были совершенно правы, настаивая на том, чтобы ее не вмешивали в это ужасное дело. Я должен быть твердым, ибо именно на мне должно лежать это особое бремя молчания. Я никогда не буду обсуждать с ней эту тему ни при каких обстоятельствах. В конце концов, это может оказаться несложной задачей, потому что она сама стала сдержанной по этому поводу и не говорила ни о графе, ни о его делах с тех пор, как мы сообщили ей о нашем решении.
   2 октября, вечер. - Долгий, трудный и волнующий день. С первой же почтой я получил свой адресованный конверт с вложенным грязным клочком бумаги, на котором плотницким карандашом растопыренной рукой было написано:
   "Сэм Блоксам, Коркранс, 4, Поттерс Корт, Бартел-стрит, Уолворт. Запрашивайте залог.
   Я получил письмо в постели и встал, не разбудив Мину. Она выглядела отяжелевшей, сонной, бледной и далеко не здоровой. Я решил не будить ее, а, когда вернусь с этих новых поисков, устроить так, чтобы она вернулась в Эксетер. Я думаю, что она была бы более счастлива в нашем собственном доме, с интересующими ее повседневными делами, чем здесь, среди нас и в неведении. Я встретился с доктором Сьюардом только на мгновение и сказал ему, куда я направляюсь, пообещав вернуться и рассказать остальным, как только я что-нибудь узнаю. Я поехал в Уолворт и с трудом нашел Поттерс-Корт. Орфография мистера Смоллета ввела меня в заблуждение, так как я просил Поттерс-Корт вместо Поттерс-Корт. Однако, когда я нашел двор, мне не составило труда найти ночлежку Коркорана. Когда я спросил у подошедшего к двери человека о "депите", он покачал головой и сказал: "Я его не знаю. Здесь нет такого человека; Я никогда не слышал о нем за все мои цветущие дни. Не думай, что ни здесь, ни где-либо еще не живут такие люди. Я вынул письмо Смоллета, и, читая его, мне казалось, что урок правописания имени двора может помочь мне. "Что ты?" Я попросил.
   - Я заместитель, - ответил он. Я сразу увидел, что нахожусь на правильном пути; фонетическое написание снова ввело меня в заблуждение. Чаевые в полкроны предоставили в мое распоряжение знания депутата, и я узнал, что мистер Блоксам, проспавший прошлой ночью остатки своего пива у Коркорана, в пять часов ушел на работу в "Тополь". к утром. Он не мог мне сказать, где находится место работы, но имел смутное представление, что это какой-то "новомодный вар'ус"; и с этой тонкой подсказкой я должен был начать для Тополя. Было двенадцать часов, когда я получил какой-либо удовлетворительный намек на такое здание, и это я нашел в кофейне, где обедали несколько рабочих. В одном из них предполагалось, что на Кросс-Энджел-стрит возводится новое здание "холодильника"; а так как это соответствовало состоянию "новомодного ware'us", то я тотчас же поехал к нему. Беседа с угрюмым привратником и еще более угрюмым надзирателем, оба были довольны денежными средствами королевства, навела меня на след Блоксама; за ним послали после моего предположения, что я готов заплатить его дневную заработную плату его мастеру за привилегию задать ему несколько вопросов по личному поводу. Он был достаточно сообразительным парнем, хотя и грубоват в речи и манерах. Когда я пообещал заплатить за его информацию и дал ему задаток, он сказал мне, что совершил две поездки между Карфаксом и домом на Пикадилли и привез из этого дома в последний девять больших ящиков - "главных тяжелых". - с нанятой им для этой цели лошадью и телегой. Я спросил его, может ли он сказать мне номер дома на Пикадилли, на что он ответил:
   - Ну, хозяин, я забыл номер, но это было всего в нескольких дверях от большой белой церкви или чего-то в этом роде, недолгой постройки. Это тоже был пыльный старый дом, хотя и не такой пыльный, как тот дом, из которого мы взяли цветочные ящики.
   - Как вы попали в дома, если они оба были пусты?
   - Была старая вечеринка, которая заставила меня ждать в доме в Перфлите. Он помог мне поднять коробки и поставить их на тележку. Прокляните меня, но он был самым сильным парнем, которого я когда-либо сталкивал, и это был старый парень с седыми усами, такими тонкими, что вы могли бы подумать, что он не может бросить шэддера.
   Как взволновала меня эта фраза!
   -- Да ведь он взялся за концы ящиков, как будто они были фунтами чая, а я дунул и дунул, прежде чем успел перевернуть свой -- а я не цыпленок, ни один."
   - Как вы попали в дом на Пикадилли? Я попросил.
   "Он тоже был там. Должно быть, он тронулся с места и добрался до меня, потому что, когда я позвонил в звонок, он сам открыл дверь и помог мне отнести ящики во двор.
   - Все девять? Я попросил.
   "Юс; было пять в первой партии и четыре во второй. Это была в основном сухая работа, и я не очень хорошо помню, как я добрался до дома. Я прервал его:
   - Коробки остались в холле?
   "Юс; это было большое "все", и в нем не было ничего другого". Я сделал еще одну попытку продолжить дело:
   "У тебя не было никаких ключ?"
   "Никогда не использовал ни ключ, ни ничего. Старый джентльмен, он сам открыл дверь и снова закрыл ее, когда я уехал. Я не помню, когда в последний раз, но это было пиво".
   - А номер дома ты не помнишь?
   "Нет, сэр. Но у вас не должно быть никаких затруднений по этому поводу. Это хай-ун с каменным фасадом и бантом на нем, хай-шаг подходит к двери. Я знаю эти ступеньки, 'авин' 'ад, чтобы нести ящики с тремя бездельниками, что приходит, чтобы заработать медяк. Старый джентльмен дал им шиллин, и они увидели, что получили так много, что захотели еще; но он взял одного из них за плечо и хотел сбросить его вниз по лестнице, пока все они не разошлись ругаться. Я подумал, что по этому описанию смогу найти дом, поэтому, заплатив моему другу за его информацию, я отправился на Пикадилли. Я получил новый болезненный опыт; Граф мог, очевидно, сам справиться с ящиками с землей. Если так, то время было драгоценно; ибо теперь, когда он добился определенного распределения, он мог, выбрав свое собственное время, выполнить задание незамеченным. На Пикадилли-серкус я высадил кэб и пошел на запад; за Младшим Конституционалом я наткнулся на описанный дом и убедился, что это очередное логово, устроенное Дракулой. Дом выглядел так, как будто в нем давно никто не жил. Окна были забиты пылью, ставни подняты. Весь каркас почернел от времени, а с железа в основном облупилась краска. Видно было, что еще недавно перед балконом висела большая доска объявлений; однако он был грубо сорван, а стойки, поддерживавшие его, все еще оставались. За перилами балкона я увидел несколько досок, необработанные края которых казались белыми. Я бы многое отдал, чтобы увидеть доску объявлений в целости и сохранности, так как она, возможно, дала бы некоторый ключ к разгадке владельца дома. Я вспомнил свой опыт расследования и покупки "Карфакса" и не мог не чувствовать, что, если бы я смог найти бывшего владельца, возможно, были бы обнаружены какие-то средства для получения доступа к дому.
   В настоящее время со стороны Пикадилли нельзя было ничего узнать и ничего нельзя было сделать; поэтому я пошел назад, чтобы посмотреть, можно ли что-нибудь собрать с этой стороны. Конюшни работали, дома на Пикадилли в основном были заселены. Я спросил одного или двух конюхов и помощников, которых я видел вокруг, могут ли они расскажи мне что-нибудь о пустом доме. Один из них сказал, что слышал, что его недавно забрали, но не может сказать, у кого. Однако он сказал мне, что совсем недавно там висела доска объявлений "Продается" и что, возможно, Митчелл, сыновья и Кэнди, агенты по продаже дома, могли бы мне что-то сказать, поскольку он думал, что помнит, как видел название этой фирмы на доске. Я не хотел казаться слишком нетерпеливым или позволять моему информатору знать или догадываться слишком много, поэтому, поблагодарив его в обычной манере, я удалился. Уже сгущались сумерки, приближалась осенняя ночь, так что я не терял времени. Узнав адрес "Митчелл, сыновья и Кэнди" из справочника в Беркли, я вскоре оказался в их офисе на Саквилл-стрит.
   Джентльмен, увидевший меня, был особенно учтив, но в равной степени неразговорчив. Сказав мне однажды, что дом на Пикадилли, который на протяжении всей нашей беседы он называл "особняком", продан, он счел мои дела оконченными. Когда я спросил, кто его купил, он еще шире раскрыл глаза и помолчал несколько секунд, прежде чем ответить:
   - Продано, сэр.
   -- Простите меня, -- сказал я столь же вежливо, -- но у меня есть особая причина желать знать, кто ее купил.
   Он опять помолчал дольше и еще больше поднял брови. - Продано, сэр, - снова был его лаконичный ответ.
   "Конечно, - сказал я, - вы не против сообщить мне так много".
   - Но я возражаю, - ответил он. "Дела их клиентов находятся в полной безопасности в руках Mitchell, Sons, & Candy". Это явно был первопроходец, и спорить с ним было бесполезно. Я подумал, что лучше всего встретиться с ним на его территории, и сказал:
   - Ваши клиенты, сэр, счастливы, что у них есть такой решительный хранитель их доверия. Я сам профессиональный человек". Тут я передал ему свою визитку. "В данном случае мною движет не любопытство; Я действую от имени лорда Годалминга, который хочет знать кое-что об имуществе, которое, как он понял, недавно было выставлено на продажу. Эти слова придают иной оттенок делу. Он сказал:-
   - Я хотел бы оказать вам услугу, если бы мог, мистер Харкер, и особенно хотел бы оказать услугу его светлости. Однажды мы решили снять для него несколько комнат, когда он был достопочтенным Артуром Холмвудом. Если вы дадите мне адрес его светлости, я проконсультируюсь с палатой по этому вопросу и, в любом случае, свяжусь с его светлостью сегодняшней почтой. Будет приятно, если мы сможем настолько отклониться от наших правил, чтобы сообщить требуемую информацию его светлости.
   Я хотел обезопасить друга, а не т Чтобы нажить себе врага, я поблагодарил его, дал адрес доктора Сьюарда и ушел. Было уже темно, я устал и проголодался. Я выпил чашку чая в компании Aerated Bread Company и следующим же поездом приехал в Пёрфлит.
   Я нашел всех остальных дома. Мина выглядела усталой и бледной, но она приложила галантные усилия, чтобы быть веселой и веселой, у меня сжималось сердце при мысли, что мне приходилось что-то скрывать от нее, и это вызывало ее беспокойство. Слава Богу, это будет последний вечер, когда она будет смотреть на наши конференции и чувствовать укол из-за того, что мы не проявляем уверенности. Мне потребовалось все мужество, чтобы принять мудрое решение не допустить ее к нашей мрачной задаче. Она кажется как-то более примиренной; или же сама тема, кажется, стала ей противна, потому что при любом случайном намеке она прямо вздрагивает. Я рад, что мы вовремя приняли решение, потому что при таком чувстве наше растущее знание стало бы для нее пыткой.
   Я не мог рассказать другим об открытии дня, пока мы не остались одни; Итак, после ужина, за которым последовала небольшая музыка, чтобы сохранить видимость даже между нами, я отвел Мину в ее комнату и оставил ее спать. Милая девушка была ко мне ласковее, чем когда-либо, и прижалась ко мне, как будто хотела удержать меня; но было о чем поговорить, и я ушел. Слава Богу, прекращение болтовни не изменило нас.
   Когда я снова спустился, то обнаружил, что все остальные собрались у костра в кабинете. Пока что в поезде я вел свой дневник и просто читал его им как лучший способ дать им возможность быть в курсе моих собственных сведений; когда я закончил, Ван Хельсинг сказал:
   "Это был отличный день, друг Джонатан. Несомненно, мы ищем пропавшие ящики. Если мы найдем их всех в этом доме, то наша работа близится к концу. Но если что-то пропало, мы должны искать, пока не найдем. Тогда мы совершим наш последний переворот и будем охотиться на негодяя до его настоящей смерти. Некоторое время мы все сидели молча, и вдруг мистер Моррис заговорил:
   "Сказать! как мы попадем в этот дом?
   - Мы вошли в другую, - быстро ответил лорд Годалминг.
   - Но, Арт, это другое. Мы сломали дом в Карфаксе, но ночь и обнесенный стеной парк защищали нас. Совсем другое дело совершить кражу со взломом на Пикадилли днем или ночью. Признаюсь, я не понимаю, как мы туда попадем, если эта утка из агентства не найдет нам какой-нибудь ключ; может быть, мы узнаем, когда ты получишь его письмо утром. Брови лорда Годалминга нахмурились, он встал и прошелся по комнате. Вскоре он остановился и сказал, переходя от одного к другому из нас:
   "Голова Квинси ровная. Этот бизнес со взломом становится серьезным; мы вышли один раз все в порядке; но теперь у нас есть редкая работа, если только мы не найдем корзину с ключами графа.
   Так как ничего нельзя было сделать до утра и было бы по крайней мере целесообразно подождать, пока лорд Годалминг не получит известий от Митчелла, мы решили не предпринимать никаких активных действий до завтрака. Некоторое время мы сидели и курили, обсуждая этот вопрос с разных точек зрения и направлений; Я воспользовался возможностью привести этот дневник прямо к этому моменту. Я очень хочу спать и пойду спать...
   Просто линия. Мина крепко спит, ее дыхание ровное. Ее лоб сморщен мелкими морщинками, как будто она думает, что накануне н во сне. Она все еще слишком бледна, но не выглядит такой изможденной, как сегодня утром. Завтра, надеюсь, все это исправится; она будет сама дома в Эксетере. О, но я сонный!
   Дневник доктора Сьюарда.
   1 октября. - Я снова озадачен Ренфилдом. Его настроения меняются так быстро, что мне трудно уследить за ними, а поскольку они всегда означают нечто большее, чем его собственное благополучие, они представляют собой более чем интересное исследование. Сегодня утром, когда я пришел к нему после того, как он отбил Ван Хельсинга, он вел себя как человек, повелевающий судьбой. На самом деле он повелевал судьбой - субъективно. На самом деле он не заботился ни о каких земных вещах; он был в облаках и смотрел свысока на все слабости и нужды нас, бедных смертных. Я подумал, что улучшу ситуацию и кое-что узнаю, поэтому спросил его:
   - А как насчет мух в этот раз? Он улыбнулся мне весьма высокомерно - такой улыбкой, которая подошла бы лицу Мальволио, - и ответил мне:
   "Муха, мой дорогой сэр, имеет одну поразительную особенность; его крылья типичны для воздушных сил психических способностей. Древние поступали правильно, когда изображали душу в виде бабочки!"
   Я подумал, что доведу его аналогию до предела логически, поэтому быстро сказал:
   "О, это душа, которую вы сейчас ищете, не так ли?" Безумие помешало его разуму, и на лице его отразилось озадаченное выражение, когда он, качая головой с решимостью, которую я редко замечал в нем, сказал:
   "О, нет, о нет! Я не хочу души. Жизнь - это все, чего я хочу". Тут он просветлел; "В настоящее время я довольно равнодушен к этому. Жизнь в порядке; У меня есть все, что я хочу. Вы должны получить нового пациента, доктор, если хотите изучать зоофагию!
   Меня это несколько озадачило, и я продолжил:
   "Тогда ты командуешь жизнью; ты бог, я полагаю? Он улыбнулся с невыразимо добрым превосходством.
   "О, нет! Я далек от того, чтобы присваивать себе атрибуты Божества. Я даже не заинтересован в Его особенно духовных делах. Если я могу изложить свою интеллектуальную позицию, то в том, что касается вещей чисто земных, я нахожусь в некотором роде на той же позиции, которую Енох занимал духовно!" Это было проблемой для меня. В тот момент я не мог припомнить уместности Еноха; поэтому мне пришлось задать простой вопрос, хотя я чувствовал, что тем самым унижаю себя в глазах сумасшедшего:
   - А почему с Енохом?
   "Потому что он ходит с Богом". Аналогии я не видел, но признавать ее не хотел; поэтому я вернулся к тому, что он отрицал:
   - Значит, тебе нет дела до жизни, и тебе не нужны души. Почему бы и нет?" Я задал свой вопрос быстро и несколько строго, нарочно, чтобы смутить его. Усилие удалось; на мгновение он бессознательно впал в свою прежнюю раболепную манеру, низко склонился передо мной и даже заискивал передо мной, отвечая:
   - Мне не нужны никакие души, в самом деле, в самом деле! Я не. Я не мог бы использовать их, если бы они у меня были; они были бы бесполезны для меня. Я не мог их есть или... - Он вдруг остановился, и прежнее хитрое выражение разлилось по его лицу, как взмах ветра по поверхности воды. "А что же, доктор, что же такое жизнь? Когда у тебя есть все, что тебе нужно, и ты знаешь, что никогда не будешь хотеть, вот и все. У меня есть друзья, хорошие друзья, такие как вы, доктор Сьюард. это было сказано с ухмылкой невыразимой хитрости. "Я знаю, что у меня никогда не будет недостатка в средствах к жизни!"
   Я думаю, что сквозь туман своего безумия он увидел во мне некоторую неприязнь, ибо тотчас же припал к последнему прибежищу таких, как он, - упорному молчанию. Через некоторое время я увидел, что пока бесполезно с ним говорить. Он был угрюм, и поэтому я ушел.
   Позже в тот же день он послал за мной. Обычно я не пришел бы без особой причины, но сейчас я так им интересуюсь, что охотно сделал бы усилие. Кроме того, я рад иметь что-нибудь, чтобы помочь скоротать время. Харкер отсутствует, ищет подсказки; а также лорд Годалминг и Куинси. Ван Хельсинг сидит в моем кабинете и изучает запись, подготовленную Харкерами; он, кажется, думает, что благодаря точному знанию всех деталей он наткнется на какую-нибудь подсказку. Он не хочет, чтобы его беспокоили в работе без причины. Я бы взял его с собой к больному, но подумал, что после своего последнего отказа он, может быть, и не захочет идти снова. Была и еще одна причина: Ренфилд мог не говорить так свободно перед третьим лицом, как когда мы с ним были наедине.
   Я нашел его сидящим посреди пола на своем табурете, поза, которая обычно свидетельствует о некоторой умственной энергии с его стороны. Когда я вошел, он сразу сказал, как будто этот вопрос ждал его на губах:
   - А души? Стало очевидно, что моя догадка была верна. Бессознательная мозговая деятельность делала свое дело, даже с сумасшедшим. Я решил разобраться с этим вопросом. - А как насчет них? Я попросил. Он не ответил на мгновение но огляделся вокруг, вверх и вниз, как будто надеясь найти вдохновение для ответа.
   "Мне не нужны души!" - сказал он слабым, извиняющимся тоном. Этот вопрос, казалось, завладел его разумом, и поэтому я решил использовать его - "быть жестоким только для того, чтобы быть добрым". Поэтому я сказал:
   "Ты любишь жизнь и хочешь жизни?"
   "О, да! но это ничего; вам не нужно беспокоиться об этом!
   "Но, - спросил я, - как мы можем обрести жизнь, не обрести также и душу?" Это, казалось, озадачило его, поэтому я продолжил:
   "Хорошо проведешь время, когда полетишь туда, а души тысяч мух, пауков, птиц и кошек жужжат, щебечут и мяукают вокруг тебя. Вы знаете, что у вас есть их жизни, и вы должны мириться с их душами! Что-то, казалось, подействовало на его воображение, потому что он приложил пальцы к ушам и закрыл глаза, крепко зажмурив их, как это делает маленький мальчик, когда ему намыливают лицо. В нем было что-то жалкое, тронувшее меня; это тоже дало мне урок, ибо казалось, что передо мной ребенок, только ребенок, хотя черты лица истёрты, а щетина на челюстях бела. Было очевидно, что он переживает какой-то процесс умственного расстройства, и, зная, как его прежние настроения интерпретировали вещи, казавшиеся ему чуждыми, я подумал, что смогу проникнуть в его разум настолько хорошо, насколько смогу, и пойти с ним. Первым шагом было восстановить доверие, поэтому я спросил его, говоря довольно громко, чтобы он услышал меня сквозь закрытые уши:
   "Хочешь немного сахара, чтобы твои мухи снова завелись?" Казалось, он вдруг проснулся и покачал головой. Он со смехом ответил:
   "Немного! мухи, в конце концов, бедняги!" Помолчав, он добавил: "Но я все-таки не хочу, чтобы их души гудели вокруг меня".
   - Или пауки? Я продолжал.
   "Ударные пауки! Какая польза от пауков? В них нечего есть или... - он вдруг остановился, как бы напомнив о запретной теме.
   "Так-так!" Я подумал про себя: "уже второй раз он вдруг остановился на слове "пить"; что это значит?" Ренфилд, казалось, и сам осознавал, что сделал оплошность, потому что торопился дальше, словно желая отвлечь мое внимание:
   "Я вообще не придаю значения таким вопросам. "Крысы, мыши и такие маленькие олени", как выразился Шекспир, "куриный корм из кладовой", их можно было бы назвать. Я прошел всю эту ерунду. С тем же успехом вы могли бы попросить человека съесть молекулы парой палочек для еды, чем попытаться заинтересовать меня меньшим плотоядным. ра, когда я узнаю о том, что передо мной".
   - Понятно, - сказал я. "Ты хочешь больших вещей, от которых можно стиснуть зубы? Как бы вы хотели позавтракать на слоне?"
   "Какую нелепую чепуху вы несете!" Он слишком сильно просыпался, поэтому я подумал, что нажму на него сильно. - Интересно, - сказал я задумчиво, - на что похожа душа слона!
   Эффект, которого я желал, был достигнут, потому что он сразу же упал со своей высокой лошади и снова стал ребенком.
   "Мне не нужна ни слоновья душа, ни вообще какая-либо душа!" он сказал. Несколько мгновений он сидел в подавленном состоянии. Внезапно он вскочил на ноги, с горящими глазами и всеми признаками сильного мозгового возбуждения. "К черту вас и ваши души!" он крикнул. "Зачем ты докучаешь мне о душах? Неужто мне уже достаточно и беспокойства, и боли, и отвлечения, не думая о душах!" Он выглядел таким враждебным, что я подумал, что у него очередной припадок убийства, и я дал свисток. Но как только я это сделал, он успокоился и сказал извиняющимся тоном:
   "Простите меня, доктор; Я забыл себя. Вам не нужна помощь. Я так беспокоюсь в своем уме, что я склонен быть раздражительным. Если бы вы только знали, с какой проблемой я сталкиваюсь и которую я решаю, вы бы пожалели, и потерпели, и простили меня. Пожалуйста, не надевайте на меня смирительный жилет. Я хочу думать и не могу свободно думать, когда мое тело ограничено. Я уверен, вы поймете!" Он явно обладал самообладанием; поэтому, когда пришли слуги, я сказал им не обращать внимания, и они удалились. Ренфилд смотрел, как они уходят; когда дверь закрылась, он сказал с большим достоинством и ласковостью:
   "Доктор. Сьюард, вы были очень внимательны ко мне. Поверьте, я очень, очень вам благодарен!" Я счел за благо оставить его в таком настроении и ушел. Безусловно, в состоянии этого человека есть над чем задуматься. Некоторые пункты, по-видимому, составляют то, что американский интервьюер называет "историей", если бы только можно было расположить их в правильном порядке. Они здесь:-
   Не будет упоминать о "выпивке".
   Боится мысли быть обремененным "душой" чего-либо.
   Не боится желать "жизни" в будущем.
   Полностью презирает более низкие формы жизни, хотя и боится, что их души будут преследовать его.
   Логически все эти вещи указывают в одну сторону! у него есть какая-то уверенность в том, что он обретет некую высшую жизнь. Он боится последствий - бремени души. Тогда он смотрит на человеческую жизнь!
   И уверенность?
   Мерси полный Бог! Граф был у него, и тут затевается какой-то новый план террора!
   Потом. - После обхода я отправился к Ван Хельсингу и рассказал ему о своих подозрениях. Он стал очень серьезным; и, немного подумав, попросил меня отвезти его в Ренфилд. Я так и сделал. Когда мы подошли к двери, мы услышали, как сумасшедший внутри весело пел, как он делал это в те времена, которые сейчас кажутся такими давними. Когда мы вошли, то с изумлением увидели, что он по-старому разложил свой сахар; мухи, вялые осенью, начали жужжать в комнате. Мы пытались заставить его говорить о предмете нашего предыдущего разговора, но он не слушал. Он продолжал петь, как будто нас и не было. У него был клочок бумаги, и он складывал его в блокнот. Мы должны были уйти такими же невежественными, как и вошли.
   Это действительно любопытный случай; мы должны наблюдать за ним сегодня вечером.
   Письмо "Митчелл, сыновья и конфеты" лорду Годалмингу.
   "1 октября.
   "Мой господин,
   "Мы всегда рады выполнить ваши пожелания. Мы просим, в связи с желанием вашей светлости, выраженным мистером Харкером от вашего имени, предоставить следующую информацию о купле-продаже дома Љ 347 на Пикадилли. Первоначальными поставщиками являются душеприказчики покойного мистера Арчибальда Винтер-Саффилда. Покупатель - иностранный дворянин, граф де Виль, который совершил покупку сам, заплатив деньги за покупку банкнотами "внебиржевой", если ваша светлость простит нас за такое вульгарное выражение. Кроме этого, мы ничего о нем не знаем.
   "Мы, мой Господь,
   "Покорные слуги вашей светлости,
   "Митчелл, сыновья и конфеты".
   Дневник доктора Сьюарда.
   2 октября. - Прошлой ночью я разместил человека в коридоре и велел ему точно записывать любой звук, который он может услышать из комнаты Ренфилда, и дал ему указание, что если будет что-то странное, он должен звонить мне. После обеда, когда мы все собрались у камина в кабинете, - миссис Харкер лег спать - мы обсудили попытки и открытия дня. Харкер был единственным, у кого был хоть какой-то результат, и Мы очень надеемся, что его подсказка окажется важной.
   Перед сном я зашел в палату больного и заглянул внутрь через ловушку для наблюдения. Он крепко спал, и его сердце вздымалось и падало при равномерном дыхании.
   Сегодня утром дежурный сообщил мне, что вскоре после полуночи он стал беспокойным и несколько громко читал свои молитвы. Я спросил его, все ли это; он ответил, что это все, что он слышал. В его поведении было что-то настолько подозрительное, что я прямо спросил его, не спал ли он. Он отрицал сон, но признался, что какое-то время "дремал". Жаль, что мужчинам нельзя доверять, если за ними не наблюдают.
   Сегодня Харкер разыскивает свою зацепку, а Арт и Куинси присматривают за лошадьми. Годалминг считает, что хорошо иметь лошадей всегда наготове, потому что, когда мы получим информацию, которую ищем, нельзя будет терять времени. Мы должны стерилизовать всю ввозимую землю между восходом и заходом солнца; таким образом, мы поймаем графа в его самом слабом состоянии и без убежища, куда можно было бы убежать. Ван Хельсинг отправился в Британский музей на поиски авторитетов в области древней медицины. Старые врачи приняли во внимание то, что их последователи не принимают, и профессор ищет лекарства от ведьм и демонов, которые могут быть полезны нам позже.
   Иногда я думаю, что мы все, должно быть, сошли с ума и проснемся в здравом уме в смирительных жилетах.
   Потом. - Мы снова встретились. Кажется, мы наконец-то на верном пути, и наша завтрашняя работа может оказаться началом конца. Интересно, имеет ли к этому отношение молчание Ренфилда? Его настроения так следовали за действиями графа, что грядущее уничтожение чудовища может быть донесено до него каким-то неуловимым образом. Если бы мы только могли получить хоть какой-то намек на то, что происходило у него на уме в период между моим сегодняшним спором с ним и возобновлением его ловли мух, это могло бы дать нам ценную подсказку. Теперь он, кажется, на какое-то время замолчал... Так ли это? --- Этот дикий крик, казалось, исходил из его комнаты...
   В мою комнату ворвался дежурный и сказал, что Ренфилд каким-то образом попал в аварию. Он слышал его крик; и когда он подошел к нему, нашел его лежащим лицом на полу, весь в крови. Я должен идти немедленно....
   ГЛАВА ХХI
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА
   3 октября. - Позвольте мне записать с точностью все, что произошло, насколько я помню, с тех пор, как в последний раз делал запись. Ни одной детали, которую я могу вспомнить, мю с быть забытым; в полном спокойствии я должен продолжать.
   Когда я пришел в комнату Ренфилда, я нашел его лежащим на полу на левом боку в блестящей луже крови. Когда я пошел его передвигать, сразу стало ясно, что он получил ужасные раны; казалось, не было того единства цели между частями тела, которое характерно даже для летаргического здравомыслия. Когда лицо было обнажено, я мог видеть, что оно было в ужасных синяках, как будто его били об пол, - действительно, из ран на лице образовалась лужа крови. Служитель, стоявший на коленях рядом с телом, сказал мне, когда мы переворачивали его:
   - Я думаю, сэр, у него сломана спина. Смотри, у него парализованы и правая рука, и нога, и вся сторона лица". Как такое могло произойти, слуга был безмерно озадачен. Он казался совершенно сбитым с толку и, нахмурив брови, сказал:
   "Я не могу понять две вещи. Он мог оставить на своем лице такую отметину, ударившись головой об пол. Однажды я видел, как это сделала молодая женщина в приюте Эверсфилд, прежде чем кто-либо успел прикоснуться к ней. И я предполагаю, что он мог бы сломать себе шею, упав с кровати, если бы он попал в неловкую ситуацию. Но хоть убей, я не могу представить, как произошли эти две вещи. Если его спина была сломана, он не мог бить себя по голове; и если бы его лицо было таким до того, как он упал с постели, на нем остались бы следы". Я сказал ему:-
   - Отправляйтесь к доктору Ван Хельсингу и попросите его немедленно прийти сюда. Я хочу его без промедления. Мужчина убежал, и через несколько минут появился профессор в халате и тапочках. Увидев Ренфилда на земле, он пристально посмотрел на него, а затем повернулся ко мне. Я думаю, что он узнал мою мысль в моих глазах, потому что он сказал очень тихо, явно для ушей служителя:
   "Ах, несчастный случай! Он будет нуждаться в очень внимательном наблюдении и большом внимании. я сам останусь с вами; но я сначала оденусь сам. Если вы останетесь, я через несколько минут присоединюсь к вам.
   Больной теперь хрипло дышал, и было легко видеть, что он получил ужасную травму. Ван Хельсинг вернулся с необычайной быстротой, неся с собой хирургический чемоданчик. Он, очевидно, думал и решился; ибо, едва взглянув на больного, он прошептал мне:
   - Отошлите служителя. Мы должны остаться с ним наедине, когда он придет в сознание после операции". Поэтому я сказал:
   - Я думаю, теперь этого достаточно, Симмонс. Мы сделали все, что могли на данный момент. Вам лучше пройтись, а доктор Ван Хельсинг прооперирует. Немедленно дайте мне знать, если где-нибудь произойдет что-нибудь необычное".
   Мужчина удалился, и мы приступили к строгому осмотру больного. Раны лица были поверхностными; настоящей травмой был вдавленный перелом черепа, распространяющийся прямо через двигательную область. Профессор подумал и сказал:
   "Мы должны снизить давление и вернуться к нормальным условиям, насколько это возможно; быстрота кровоизлияния показывает ужасный характер его травмы. Кажется, что поражена вся двигательная область. Излияние мозга будет быстро усиливаться, поэтому мы должны немедленно провести трепанацию, иначе может быть слишком поздно. Пока он говорил, в дверь тихонько постучали. Я подошел, открыл ее и обнаружил в коридоре снаружи Артура и Куинси в пижамах и тапочках: первый сказал:
   - Я слышал, как ваш человек позвонил доктору Ван Хельсингу и рассказал ему о несчастном случае. Поэтому я разбудил Куинси или, вернее, позвал его, так как он не спал. В настоящее время события развиваются слишком быстро и слишком странно для крепкого сна любого из нас. Я думал, что завтрашняя ночь не увидит вещи такими, какими они были. Нам придется оглянуться назад и продвинуться немного дальше, чем мы сделали. Мы можем войти? Я кивнул и держал дверь открытой, пока они не вошли; потом снова закрыл. Когда Куинси увидел позу и состояние пациента и заметил ужасную лужу на полу, он тихо сказал:
   "О Господи! что с ним случилось? Бедняга, бедняга!" Я рассказал ему вкратце и добавил, что мы ожидаем, что он придет в сознание после операции - во всяком случае, ненадолго. Он тотчас пошел и сел на край кровати, а рядом с ним Годалминг; мы все терпеливо наблюдали.
   "Мы подождем, - сказал Ван Хельсинг, - ровно столько, сколько нужно, чтобы определить лучшее место для трепанации, чтобы мы могли наиболее быстро и точно удалить сгусток крови; ибо очевидно, что кровотечение усиливается".
   Минуты, в течение которых мы ждали, тянулись с пугающей медлительностью. у меня был ужас Мое сердце замерло, и по лицу Ван Хельсинга я понял, что он испытывает некоторый страх или опасение относительно того, что должно произойти. Я боялся слов, которые мог произнести Ренфилд. я даже боялся думать; но уверенность в том, что грядет, была на мне, как я читал о людях, которые слышали смертный час. Дыхание бедняги стало неуверенным. Каждое мгновение ему казалось, что он вот-вот откроет глаза и заговорит; но затем следовало продолжительное хриплое дыхание, и он снова впадал в более стойкую бесчувственность. Как бы я ни был приучен к больничным койкам и смерти, это ожидание росло и росло во мне. Я почти мог слышать биение собственного сердца; и кровь, приливающая к моим вискам, звучала, как удары молота. Тишина наконец стала мучительной. Я смотрел на своих товарищей, одного за другим, и видел по их раскрасневшимся лицам и влажным лбам, что они терпят одинаковую пытку. Всех нас охватило нервное напряжение, как будто какой-то страшный колокол мог прозвенеть над головой, когда мы меньше всего этого ожидали.
   Наконец настало время, когда стало очевидно, что пациент быстро тонет; он может умереть в любой момент. Я посмотрел на профессора и поймал его взгляд, устремленный на меня. Лицо его было сурово, когда он говорил:
   "Нельзя терять время. Его слова могут стоить многих жизней; Я так думал, пока стоял здесь. Возможно, на карту поставлена душа! Мы будем оперировать прямо над ухом".
   Без лишних слов он сделал операцию. Несколько мгновений дыхание оставалось хриплым. Затем последовал такой продолжительный вдох, что казалось, он вот-вот разорвет ему грудь. Внезапно его глаза открылись и застыли в диком, беспомощном взгляде. Это продолжалось несколько мгновений; затем он смягчился в радостное удивление, и с губ сорвался вздох облегчения. Он судорожно шевельнулся и при этом сказал:
   - Я буду спокоен, доктор. Скажи им, чтобы сняли смирительный жилет. Мне приснился ужасный сон, и он так ослабил меня, что я не могу пошевелиться. Что не так с моим лицом? она кажется опухшей и ужасно болит". Он попытался повернуть голову; но даже с усилием его глаза, казалось, снова стали стеклянными, поэтому я осторожно положил его обратно. Затем Ван Хельсинг сказал тихим серьезным тоном:
   - Расскажите нам свой сон, мистер Ренфилд. Когда он услышал голос, лицо его просветлело из-за искажения, и он сказал:
   - Это доктор Ван Хельсинг. Как хорошо, что ты здесь. Дайте мне воды, у меня пересохли губы; и я постараюсь сказать тебе ОУ. Мне приснилось, - он остановился и, казалось, потерял сознание, я тихо позвал Куинси, - коньяк - он у меня в кабинете - скорей! Он прилетел и вернулся со стаканом, графином бренди и графином воды. Мы смочили пересохшие губы, и больной быстро пришел в себя. Однако казалось, что его бедный израненный мозг работал в этот промежуток времени, потому что, когда он пришел в себя, он пронзительно посмотрел на меня с мучительным замешательством, которое я никогда не забуду, и сказал:
   "Я не должен обманывать себя; это был не сон, а мрачная реальность".
   Затем его глаза блуждали по комнате; когда они увидели две фигуры, терпеливо сидевшие на краю кровати, он продолжил:
   "Если бы я еще не был уверен, я бы узнал от них". На мгновение его глаза закрылись - не от боли или сна, а добровольно, как будто он пускал в ход все свои способности; когда он открыл их, то сказал торопливо и с большей энергией, чем раньше выказывал:
   "Быстрее, доктор, быстро. Я умираю! Я чувствую, что у меня есть всего несколько минут; а потом я должен вернуться к смерти или еще хуже! Снова смачиваю губы коньяком. У меня есть кое-что, что я должен сказать, прежде чем умру; или до того, как мой бедный раздавленный мозг все равно умрет. Благодарю вас! Это было в ту ночь, после того, как ты ушел от меня, когда я умоляла тебя отпустить меня. Я не мог тогда говорить, потому что чувствовал, что мой язык связан; но тогда я был таким же разумным, как и теперь, только в этом смысле. Я был в агонии отчаяния долгое время после того, как вы оставили меня; казалось часы. Потом ко мне внезапно пришел покой. Мой мозг снова стал холодным, и я понял, где нахожусь. Я слышал, как собаки лают за нашим домом, но не там, где Он был!" Пока он говорил, глаза Ван Хельсинга ни разу не моргнули, но его рука вытянулась, встретилась с моей и крепко сжала ее. Однако он не выдал себя; он слегка кивнул и сказал вполголоса: "Продолжайте". Ренфилд продолжал:
   "Он подошел к окну в тумане, как я часто видел его раньше; но тогда он был твердым - не призраком, и глаза у него были свирепые, как у человека, когда он злится. Он смеялся своим красным ртом; острые белые зубы блестели в лунном свете, когда он обернулся, чтобы посмотреть через полосу деревьев, туда, где лаяли собаки. Сначала я не стал просить его войти, хотя знал, что он этого хочет - как и всегда. Потом он начал мне что-то обещать - не на словах, а на деле". Его прервали слова профессора:
   "Как?"
   "Заставляя их происходить; точно так же, как он посылал мух, когда светило солнце. Огромные, толстые со сталью и сапфиром на крыльях; и большой м другие ночью, с черепами и скрещенными костями на спинах". Ван Хельсинг кивнул ему и бессознательно прошептал мне:
   - Acherontia Aitetropos сфингов - то, что вы называете "Мертвая голова мотылька"? Больной продолжал без остановки.
   Потом он стал шептать: "Крысы, крысы, крысы! Сотни, тысячи, миллионы их, и каждый по жизни; и собаки их едят, и кошки тоже. Все жизни! вся красная кровь с годами жизни в ней; а не просто жужжание мух! Я посмеялся над ним, потому что хотел посмотреть, на что он способен. Затем завыли собаки далеко за темными деревьями в Его доме. Он поманил меня к окну. Я встал и выглянул, а Он поднял руки и, казалось, звал без слов. Темная масса растеклась по траве, надвигаясь, как пламя огня; а затем Он двигал туман вправо и влево, и я мог видеть тысячи крыс с горящими красными глазами - как Его, только меньше. Он поднял руку, и все остановились; и мне показалось, что он как бы говорит: "Все эти жизни я дам вам, да, и еще больше и больше, на протяжении бесчисленных веков, если вы падете и поклонитесь мне!" И тогда красное облако, похожее на цвет крови, как будто сомкнулось над моими глазами; и прежде чем я понял, что делаю, я обнаружил, что открываю створку и говорю Ему: "Войди, Господь и Учитель!" Крысы все ушли, а Он проскользнул в комнату через оконную раму, хотя она была открыта всего на дюйм шириной, - точно так же, как сама Луна часто проникала в самую маленькую щель и предстала передо мной во всей своей величине и великолепии. "
   Его голос стал слабее, так что я снова смочил ему губы бренди, и он продолжил; но казалось, что его память продолжала работать в промежутке, потому что его рассказ продвинулся дальше. Я хотел было позвать его обратно к делу, но Ван Хельсинг шепнул мне: "Пусть продолжает. Не прерывайте его; он не может вернуться назад, а может быть, и вовсе не сможет идти дальше, если однажды потеряет нить своей мысли". Он продолжил:
   "Весь день я ждал от него вестей, но он ничего мне не прислал, даже мясной мухи, и когда взошла луна, я изрядно на него рассердился. Когда он проскользнул в окно, хотя оно было закрыто, и даже не постучал, я разозлился на него. Он усмехнулся надо мной, и из тумана выглянуло его белое лицо с блестящими красными глазами, и он продолжал так, как будто ему принадлежало все это место, а я был никем. Он даже не пах так, как проходил мимо меня. Я не мог удержать его. Я подумал, что миссис Харкер каким-то образом вошла в комнату.
   Двое мужчин сидевшие на кровати встали и подошли, став позади него так, чтобы он не мог их видеть, но там, где им было лучше слышно. Оба молчали, но профессор вздрогнул и вздрогнул; однако лицо его сделалось еще мрачнее и суровее. Ренфилд продолжал, не заметив:
   - Когда миссис Харкер пришла ко мне сегодня днем, она была уже не та; это было как чай после того, как чайник полили водой". Здесь мы все двинулись, но никто не сказал ни слова; он продолжал:
   "Я не знал, что она здесь, пока она не заговорила; и она не выглядела так же. Мне плевать на бледных людей; Мне нравятся они, когда в них много крови, а у нее, кажется, вся кровь кончилась. Я не думал об этом в то время; но когда она ушла, я задумался, и я сошел с ума, узнав, что Он лишил ее жизни". Я чувствовал, что остальные дрожат, как и я, но в остальном мы оставались неподвижными. "Поэтому, когда Он пришел сегодня вечером, я был готов к Нему. Я увидел, как туман проникает внутрь, и крепко схватился за него. Я слышал, что сумасшедшие обладают неестественной силой; и так как я знал, что я был сумасшедшим - во всяком случае, иногда - я решил использовать свою силу. Да, и Он тоже это чувствовал, потому что Ему пришлось выйти из тумана, чтобы бороться со мной. я крепко держал; и я думал, что выиграю, потому что я не хотел, чтобы Он отнял еще что-то из ее жизни, пока я не увидел Его глаза. Они сожгли меня, и моя сила стала как вода. Он проскользнул через него, и когда я попытался уцепиться за Него, Он поднял меня и бросил вниз. Передо мною была красная туча, и шум был подобен грому, и туман, казалось, крался под дверь". Его голос становился все слабее, а дыхание - более хриплым. Ван Хельсинг инстинктивно встал.
   "Теперь мы знаем самое худшее, - сказал он. "Он здесь, и мы знаем его цель. Может быть, еще не поздно. Вооружимся, как в ту ночь, но не теряем времени; ни минуты свободной". Не было необходимости выражать наш страх, более того, наше убеждение в словах - мы разделяли их вместе. Мы все поспешили и взяли из своих комнат то же самое, что было у нас, когда мы вошли в дом графа. Профессор был готов, и когда мы встретились в коридоре, он многозначительно указал на них и сказал:
   "Они никогда не покидают меня; и они не будут, пока это несчастное дело не закончится. Будьте также мудры, друзья мои. Мы имеем дело не с общим врагом. Увы! увы! что дорогая госпожа Мина должна страдать! Он остановился; голос его сорвался, и я не знаю, преобладала ли в моем сердце ярость или ужас.
   Перед дверью Харкеров мы остановились. Арт и Куинси сдержались, и последний сказал:
   - Мы должны побеспокоить ее?
   - Мы должны, - мрачно сказал Ван Хельсинг. - Если дверь будет заперта, я взломаю ее.
   "Неужели это не напугает ее ужасно? Необычно вламываться в дамскую комнату!"
   Ван Хельсинг торжественно сказал: "Ты всегда прав; но это жизнь и смерть. Все палаты одинаковы для врача; и даже если бы они не были, они все как одно целое для меня сегодня вечером. Друг Джон, когда я поворачиваю ручку, если дверь не открывается, ты опустишь плечо и толкнешь; и вы тоже, друзья. В настоящее время!"
   Говоря это, он повернул ручку, но дверь не поддалась. Мы бросились против него; с грохотом она распахнулась, и мы чуть не упали головой в комнату. Профессор действительно упал, и я видел через него, как он поднимался с рук и коленей. То, что я увидел, потрясло меня. Я почувствовал, как мои волосы встают щетиной на затылке, а сердце, казалось, остановилось.
   Лунный свет был так ярок, что сквозь толстые желтые шторы в комнате было достаточно света, чтобы видеть. На кровати у окна лежал Джонатан Харкер с раскрасневшимся лицом и тяжело дышал, словно в оцепенении. На краю кровати, лицом наружу, на коленях стояла одетая в белое фигура его жены. Рядом с ней стоял высокий худощавый мужчина, одетый в черное. Его лицо было отвернуто от нас, но в тот момент, когда мы его увидели, мы все узнали графа - во всех отношениях, даже по шраму на лбу. Левой рукой он держал обе руки миссис Харкер, отводя их подальше, так как ее руки были полностью напряжены; его правая рука схватила ее за шею сзади, прижав ее лицо к его груди. Ее белая ночная рубашка была перепачкана кровью, и тонкая струйка стекала по обнаженной груди мужчины, видневшейся в разодранном платье. Поведение этих двоих было ужасно похоже на ребенка, сующего нос котенка в блюдце с молоком, чтобы заставить его пить. Когда мы ворвались в комнату, граф отвернулся, и адское выражение лица, о котором я слышал, как будто прыгнуло в него. Его глаза пылали красным от дьявольской страсти; большие ноздри белого орлиного носа широко раскрывались и дрожали на краю; и белые острые зубы, за полными губами истекающей кровью пасти, чавкали вместе, как у дикого зверя. С гаечным ключом, откинувшим свою жертву на кровать, словно сброшенную с высоты, он повернулся и прыгнул на нас. Но к этому времени профессор встал на ноги и протягивал к себе конверт, в котором была Священная облатка. Граф вдруг остановился, точно так же, как бедная Люси сделано вне гробницы, и съежился назад. Он отступал все дальше и дальше, а мы, поднимая распятия, продвигались вперед. Лунный свет внезапно исчез, и по небу проплыло большое черное облако; и когда под спичкой Куинси вспыхнул газовый фонарь, мы увидели лишь слабый пар. Это, как мы посмотрели, тянулось под дверью, которая от отдачи от того, что она распахнулась, откинулась на прежнее место. Ван Хельсинг, Арт и я подошли к миссис Харкер, которая к этому времени перевела дыхание и вместе с этим издала такой дикий, такой пронзительный крик, такой отчаянный, что мне кажется, что он вот-вот зазвенит. мои уши до моего умирающего дня. Несколько секунд она лежала в своей беспомощной позе и смятении. Ее лицо было ужасным, с бледностью, которая была подчеркнута кровью, выпачкавшей ее губы, щеки и подбородок; из ее горла струилась тонкая струйка крови; ее глаза были обезумели от ужаса. Тогда она поднесла к лицу свои бедные раздавленные руки, на белизне которых красовался красный след страшной хватки графа, и из-за них раздался тихий отчаянный вопль, от которого ужасный крик показался лишь быстрым выражением бесконечной скорби. Ван Хельсинг шагнул вперед и осторожно натянул одеяло на ее тело, а Арт, мгновение отчаянно глядя ей в лицо, выбежал из комнаты. Ван Хельсинг шепнул мне:
   "Джонатан в ступоре, который, как мы знаем, может вызвать вампир. Мы ничего не можем сделать с бедной мадам Мина в течение нескольких минут, пока она не придет в себя; Я должен разбудить его! Он окунул конец полотенца в холодную воду и начал бить себя по лицу, а его жена все время держала лицо руками и рыдала так, что это было душераздирающе. Я поднял штору и выглянул в окно. Было много самогона; и когда я посмотрел, я увидел, что Куинси Моррис перебежал лужайку и спрятался в тени большого тиса. Меня озадачило, почему он это делает; но в тот же момент я услышал быстрое восклицание Харкера, когда он проснулся в частичном сознании и повернулся к кровати. На его лице, как и должно быть, отразилось дикое изумление. Он казался ошеломленным на несколько секунд, а затем, казалось, на него вдруг нахлынуло полное сознание, и он встрепенулся. Жена его возбудилась от этого быстрого движения и повернулась к нему с протянутыми руками, как бы желая обнять его; однако тотчас же она снова втянула их и, сложив локти вместе, закрыла лицо руками и вздрогнула, так что кровать под ней затряслась.
   "Ради бога, что это значит?" - воскликнул Харкер. "Доктор. Сьюард, доктор Ван Хельсинг, что случилось? Что имеет ч присоединился? Что случилось? Мина, дорогая, что это? Что означает эта кровь? Боже мой, Боже мой! неужели до этого дошло!" и, поднявшись на колени, он дико забил руками. "Боже, помоги нам! помочь ей! о, помоги ей!" Быстрым движением он вскочил с постели и стал натягивать на себя одежду, - весь мужчина в нем проснулся от потребности мгновенного усилия. "Что произошло? Расскажи мне все об этом!" - воскликнул он, не останавливаясь. "Доктор. Ван Хельсинг, ты любишь Мину, я знаю. О, сделай что-нибудь, чтобы спасти ее. Это еще не может зайти слишком далеко. Охраняй ее, пока я ищу его !" Жена его, в своем ужасе, ужасе и тоске, увидела ему верную опасность: тотчас забыв свое горе, она схватила его и закричала:
   "Нет! нет! Джонатан, ты не должен оставлять меня. Я достаточно настрадалась сегодня ночью, видит Бог, и не боялась, что он причинит вам вред. Ты должен остаться со мной. Оставайтесь с этими друзьями, которые будут присматривать за вами!" Выражение ее лица стало безумным, когда она говорила; и, когда он уступил ей, она потянула его вниз, сидя на краю кровати, и яростно вцепилась в него.
   Ван Хельсинг и я пытались успокоить их обоих. Профессор поднял свое маленькое золотое распятие и сказал с удивительным спокойствием:
   "Не бойся, моя дорогая. Мы тут; и пока это близко к вам, никакая нечистая вещь не может приблизиться. Вы в безопасности на сегодня; и мы должны успокоиться и посовещаться вместе". Она вздрогнула и замолчала, склонив голову на грудь мужа. Когда она подняла его, его белая ночная рубашка была запачкана кровью там, где ее губы соприкоснулись, и там, где из тонкой открытой раны на ее шее выступили капли. В ту же секунду, как она увидела это, она с тихим воплем отпрянула и прошептала сквозь сдавленные рыдания:
   "Нечисто, нечисто! Я не должна больше прикасаться к нему или целовать его. О, если бы это я был теперь его злейшим врагом, и кого он мог бы больше всего бояться. На это он решительно заявил:
   "Чепуха, Мина. Мне стыдно слышать такое слово. Я не хотел бы услышать это от вас; и я не услышу этого от вас. Пусть Бог судит меня по заслугам моим и накажет меня более горьким страданием, чем даже этот час, если по какому-либо поступку или по моей воле что-либо когда-либо станет между нами! Он раскинул руки и прижал ее к груди; и какое-то время она лежала и рыдала. Он смотрел на нас поверх ее склоненной головы влажно мигающими глазами над дрожащими ноздрями; его рот был установлен как сталь. Через некоторое время ее рыдания стали реже и слабее, и тогда он сказал мне, говоря с напускным спокойствием, которое, как я чувствовал, испытало его нервную силу до предела:
   - А теперь, доктор Сьюард, скажите мне все об этом. Слишком хорошо я знаю общий факт; расскажи мне все, что было". Я рассказал ему, что именно произошло, и он слушал с каким-то бесстрастным видом; но его ноздри дрогнули, а глаза засверкали, когда я рассказал, как безжалостные руки графа держали его жену в этом ужасном и ужасном положении, прижав рот к открытой ране на его груди. Мне даже в эту минуту было интересно видеть, что, пока лицо, исполненное белизны страсти, судорожно работало над склоненной головой, руки нежно и любовно гладили взлохмаченные волосы. Как только я закончил, в дверь постучали Куинси и Годалминг. Они вошли по нашему призыву. Ван Хельсинг вопросительно посмотрел на меня. Я понял его в том смысле, если бы мы воспользовались их приходом, чтобы отвлечь, если возможно, мысли несчастных мужа и жены друг от друга и от самих себя; поэтому, кивнув ему в знак согласия, он спросил их, что они видели или делали. На что лорд Годалминг ответил:
   "Я не мог видеть его ни в коридоре, ни в одной из наших комнат. Я заглянул в кабинет, но, хотя он и был там, его уже не было. Однако он... - Он вдруг остановился, глядя на бедную, поникшую фигуру на кровати. Ван Хельсинг серьезно сказал:
   - Продолжай, друг Артур. Мы не хотим здесь больше никаких укрытий. Наша надежда теперь состоит в том, чтобы знать все. Расскажи свободно!" Тогда Арт продолжал:
   "Он был там, и хотя это могло быть всего несколько секунд, он сделал из этого места редкое сено. Вся рукопись была сожжена, и среди белого пепла мелькали синие языки пламени; цилиндры вашего фонографа тоже были брошены в огонь, и воск помог огню". Тут я прервал. "Слава богу, в сейфе есть вторая копия!" Его лицо на мгновение просветлело, но снова упало, когда он продолжил: "Тогда я сбежал вниз по лестнице, но не увидел его. Я заглянул в комнату Ренфилда; но там не было никаких следов, кроме... Он снова сделал паузу. - Продолжайте, - хрипло сказал Харкер. поэтому он склонил голову и, облизав губы языком, добавил: "Только бедняга умер". Миссис Харкер подняла голову, переводя взгляд с одного на другого, и торжественно сказала:
   "Да будет воля Божия!" Я не мог не чувствовать, что Арт что-то умалчивает; но, как я понял, что это было сделано с определенной целью, я ничего не сказал. Ван Хельсинг повернулся к Моррису и спросил:
   - А тебе, друг Куинси, есть что рассказать?
   - Немного, - ответил он. "Возможно, в конечном итоге это будет много, но сейчас я не могу сказать. Я подумал, что хорошо бы знать, если возможно, куда пойдет граф, когда выйдет из дома. я не видел его; но я видел, как летучая мышь поднялась из окна Ренфилда и полетела на запад. Я ожидал увидеть его где-нибудь форма вернуться к Carfax; но он, очевидно, искал какое-то другое логово. Он не вернется сегодня ночью; ибо небо на востоке краснеет, и рассвет близок. Мы должны работать завтра!"
   Последние слова он произнес сквозь сомкнутые зубы. Минуты две стояла тишина, и мне казалось, что я слышу биение наших сердец; затем Ван Хельсинг сказал, очень нежно кладя руку на голову миссис Харкер:
   - А теперь, мадам Мина, бедная, дорогая, дорогая мадам Мина, расскажите нам, что именно произошло. Бог знает, что я не хочу, чтобы вы страдали; но это необходимо, чтобы мы знали все. Сейчас, как никогда раньше, вся работа должна быть сделана быстро, четко и со смертельной серьезностью. Близок день, который должен положить конец всему, если это может быть так; и теперь у нас есть шанс жить и учиться".
   Бедная барышня вздрогнула, и я видел, как напряглись ее нервы, когда она крепче прижала к себе мужа и все ниже и ниже склоняла голову к его груди. Затем она гордо подняла голову и протянула одну руку Ван Хельсингу, который взял ее в свою и, наклонившись и благоговейно поцеловав, крепко сжал ее. Другая рука была зажата в руке ее мужа, который защищающе обнимал ее другой рукой. После паузы, во время которой она, очевидно, приводила в порядок свои мысли, она начала:
   "Я принял снотворное, которое вы мне так любезно дали, но оно долго не действовало. Я как будто стал более бодрым, и мириады ужасных фантазий начали толпиться в моей голове - все они были связаны со смертью и вампирами; кровью, болью и неприятностями".
   Муж невольно застонал, когда она повернулась к нему и ласково сказала: "Не горюй, милый. Ты должен быть смелым и сильным и помочь мне справиться с этой ужасной задачей. Если бы вы только знали, с каким трудом мне вообще рассказать об этом страшном деле, вы бы поняли, как сильно я нуждаюсь в вашей помощи. Что ж, я понял, что должен попытаться помочь лекарству действовать своей волей, если оно должно принести мне какую-то пользу, поэтому я решительно заснул. Сон, должно быть, скоро пришел ко мне, потому что я больше ничего не помню. Вошедший Джонатан не разбудил меня, потому что он лежал рядом со мной, когда я в следующий раз помню. В комнате был тот самый тонкий белый туман, который я прежде замечал. Но я забыл теперь, если вы знаете об этом; вы найдете его в моем дневнике, который я покажу вам позже. Я ощутил тот же смутный ужас, что и раньше, и то же чувство присутствия. Я повернулась, чтобы разбудить Джонатана, но обнаружила, что ч Он спал так крепко, что казалось, будто это он принял снотворное, а не я. Я пытался, но не мог разбудить его. Это вызвало у меня сильный страх, и я в ужасе огляделся. Тут и вправду у меня замерло во мне сердце: возле кровати, как будто он вышел из тумана, или, вернее, как будто туман превратился в его фигуру, ибо совсем исчез, стоял высокий, худощавый человек, весь в черный. Я сразу узнал его по описанию других. Восковое лицо; высокий орлиный нос, на который свет падал тонкой белой линией; приоткрытые красные губы с торчащими между ними острыми белыми зубами; и красные глаза, которые я, казалось, видел на закате в окнах церкви Святой Марии в Уитби. Я также знал красный шрам на его лбу, где его ударил Джонатан. На мгновение мое сердце остановилось, и я бы закричала, но меня парализовало. В паузе он сказал каким-то пронзительным, резким шепотом, указывая на Джонатана:
   "'Тишина! Если ты издашь звук, я возьму его и вышибу ему мозги прямо у тебя на глазах. Я был потрясен и был слишком сбит с толку, чтобы что-то сделать или сказать. С насмешливой улыбкой он положил одну руку мне на плечо, а другой, крепко сжав меня, обнажил мое горло, сказав при этом: "Сначала немного освежения в награду за мои усилия. Вы можете также быть спокойным; не в первый и не во второй раз ваши вены утоляют мою жажду! Я растерялся и, как ни странно, не хотел ему мешать. Я предполагаю, что это часть ужасного проклятия, которое возникает, когда он касается своей жертвы. И о, Боже мой, Боже мой, пожалей меня! Он приложил свои вонючие губы к моему горлу! Муж снова застонал. Она крепче сжала его руку и посмотрела на него с жалостью, как на раненого, и продолжала:
   "Я чувствовал, как силы мои уходят, и был в полуобморочном состоянии. Как долго продолжалось это ужасное зрелище, я не знаю; но, казалось, должно было пройти много времени, прежде чем он оторвал свой грязный, ужасный, насмешливый рот. Я видел, как с него капает свежая кровь! Воспоминание на какое-то время, казалось, овладело ею, и она поникла и рухнула бы, если бы не поддерживающая рука мужа. С большим усилием она опомнилась и продолжала:
   "Тогда он сказал мне насмешливо: "И поэтому ты, как и другие, будешь играть своими мозгами против моих. Ты поможешь этим людям охотиться на меня и помешать моим планам! Теперь вы знаете, а они отчасти уже знают и скоро узнают полностью, что значит пересечь мне дорогу. Они должны были хранить свою энергию для использования ближе к дому. Пока они играли остроумие против меня - против меня, который повелевал народами, плел за них интриги и сражался за них за сотни лет до их рождения, - я противодействовал им. И ты, их лучший возлюбленный, теперь для меня, плоть от плоти моей; кровь моей крови; родня моей родни; мой обильный винный пресс на некоторое время; и будет позже моим спутником и моим помощником. Вы будете отомщены в свою очередь; ибо ни один из них не будет служить вашим нуждам. Но пока вы должны быть наказаны за то, что вы сделали. Вы помогли мне помешать; теперь ты придешь на мой зов. Когда мой мозг говорит "Давай!" вам, вы должны пересечь землю или море, чтобы выполнить мою волю; и с этой целью это! С этими словами он расстегнул рубашку и своими длинными острыми ногтями вскрыл себе вену на груди. Когда кровь начала хлестать, он взял меня в одну руку, крепко сжал, а другой схватил меня за шею и прижал рот к ране, так что я должен был либо задохнуться, либо проглотить немного... Бог! о Господи! что я сделал? Что я сделал, чтобы заслужить такую судьбу, я, который старался ходить в кротости и праведности все мои дни. Боже, пожалей меня! Взгляните свысока на бедную душу в худшей, чем смертельная опасность; и из милосердия пожалейте тех, кому она дорога!" Потом она стала тереть губы, как бы очищая их от загрязнения.
   Пока она рассказывала свою страшную историю, небо на востоке начало оживляться, и все становилось все яснее и яснее. Харкер был неподвижен и тих; но по мере того, как продолжался этот ужасный рассказ, на его лице появилось серое выражение, которое становилось все гуще и гуще в утреннем свете, пока, когда первая красная полоса наступающего рассвета не взметнулась, плоть темнела на фоне седеющих волос.
   Мы договорились, что один из нас должен оставаться в пределах зова несчастной пары, пока мы не встретимся вместе и не договоримся о принятии мер.
   В этом я уверен: сегодня солнце не восходит ни над одним жалким домом во всем большом круге своего дневного пути.
   ГЛАВА XXII
   ЖУРНАЛ ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА
   3 октября. - Поскольку я должен что-то сделать или сойти с ума, я пишу этот дневник. Сейчас шесть часов, а через полчаса мы должны встретиться в кабинете и поесть; д-р Ван Хельсинг и д-р Сьюард согласны в том, что если мы не едим, мы не можем работать как можно лучше. Наши лучшие качества потребуются сегодня, видит Бог. Я должен продолжать писать при каждом удобном случае, потому что я не осмеливаюсь остановиться, чтобы подумать. Все, большие и малые, должны погибнуть; возможно с в конце концов, мелочи могут научить нас больше всего. Учение, большое или маленькое, не могло привести нас с Миной к худшему, чем сегодня. Однако мы должны верить и надеяться. Бедняжка Мина только что сказала мне со слезами, текущими по ее милым щекам, что наша вера испытывается в бедах и испытаниях, что мы должны продолжать верить; и что Бог будет помогать нам до конца. Конец! о мой Бог! какой конец?.. Работать! Работать!
   Когда доктор Ван Хельсинг и доктор Сьюард вернулись после встречи с бедным Ренфилдом, мы серьезно задумались о том, что нужно делать. Во-первых, доктор Сьюард сказал нам, что, когда они с доктором Ван Хельсингом спустились в комнату внизу, они нашли Ренфилда лежащим на полу, сваленным в кучу. Его лицо было все в синяках и раздавлено, а кости шеи были сломаны.
   Доктор Сьюард спросил дежурного в коридоре, слышал ли он что-нибудь. Он сказал, что сидел - он признался, что полудремал - когда услышал громкие голоса в комнате, а затем Ренфилд несколько раз громко крикнул: "Боже! Бог! Бог!" после этого раздался звук падения, и когда он вошел в комнату, то нашел его лежащим на полу лицом вниз, таким, каким его видели врачи. Ван Хельсинг спросил, слышал ли он "голоса" или "голос", и тот сказал, что не может сказать; что сначала ему показалось, что их двое, но так как в комнате никого не было, то мог быть только один. Он мог бы поклясться ей, если потребуется, что слово "Бог" было произнесено больным. Доктор Сьюард сказал нам, когда мы остались одни, что не желает вдаваться в подробности; нужно было рассмотреть вопрос о дознании, и никогда нельзя было выдвигать истину, так как ей никто не поверит. А так он думал, что на основании показаний дежурного сможет выдать справку о смерти в результате несчастного случая при падении с постели. В случае, если коронер потребует этого, будет проведено официальное расследование, обязательно с тем же результатом.
   Когда начали обсуждать вопрос о том, каким должен быть наш следующий шаг, самое первое, что мы решили, это то, что Мина должна быть в полном доверии; что ничего, как бы ни было болезненно, нельзя скрывать от нее. Она сама согласилась с его мудростью, и было жалко видеть ее такой храброй и в то же время такой печальной, и в такая глубина отчаяния. "Там не должно быть утаивания, - сказала она. - Увы! у нас уже было слишком много. И кроме того, нет ничего на всем свете, что могло бы причинить мне больше боли, чем я уже вытерпел, - чем я страдаю теперь! Что бы ни случилось, это должно дать мне новую надежду или новое мужество!"
   Ван Хельсинг пристально смотрел на нее, пока она говорила, и сказал внезапно, но тихо:
   - Но, дорогая госпожа Мина, вы не боитесь? не для себя, а для других от себя, после того, что случилось?" Ее лицо застыло в морщинах, но глаза ее сияли преданностью мученицы, когда она ответила:
   "Ах нет! потому что я решил!"
   "К чему?" - мягко спросил он, пока мы все были очень неподвижны; ибо каждый по-своему имел какое-то смутное представление о том, что она имела в виду. Ее ответ пришел с прямой простотой, как будто она просто констатировала факт:
   - Потому что, если я найду в себе - а я буду внимательно следить за этим - признак причинения вреда тому, кого я люблю, я умру!
   - Вы бы не убили себя? - хрипло спросил он.
   "Я бы; если бы не было друга, который любил бы меня, кто избавил бы меня от такой боли и такого отчаянного усилия!" Она многозначительно смотрела на него, когда говорила. Он сидел; но теперь он встал, подошел к ней и, положив руку ей на голову, торжественно сказал:
   "Дитя мое, есть такой, если бы это было для твоего блага. Что касается меня, то я мог бы считать своим долгом перед Богом найти для вас такую эвтаназию, даже в этот момент, если бы это было лучше всего. Нет, если бы это было безопасно! Но дитя мое... На мгновение он как будто задохнулся, и в горле у него поднялось тяжелое рыдание; он проглотил ее и продолжал:
   "Здесь есть те, кто встанет между тобой и смертью. Вы не должны умереть. Вы не должны умереть ни от какой руки; но менее всего самостоятельно. Пока тот, кто испортил твою сладкую жизнь, не будет по-настоящему мертв, ты не должен умирать; ибо если он все еще с быстрым Не-Мертвым, твоя смерть сделает тебя таким же, как он. Нет, ты должен жить! Вы должны бороться и стремиться жить, даже если смерть покажется невыразимым благом. Вы должны бороться с самой Смертью, хотя бы она пришла к вам в боли или в радости; днем или ночью; в безопасности или в опасности! Я заклинаю тебя твоей живой душой, чтобы ты не умирал - нет, и не думал о смерти - до тех пор, пока не минует это великое зло". Бедняжка побелел, как смерть, и затрясся, и задрожал, как я видел, как зыбучие пески содрогаются и трясутся от прилива. Мы все молчали; мы ничего не могли сделать грамм. Наконец она успокоилась и, повернувшись к нему, сказала сладко, но ах! так печально, когда она протянула руку:
   "Я обещаю вам, мой дорогой друг, что, если Бог позволит мне жить, я буду стремиться к этому; до тех пор, пока, если это будет в Его хорошее время, этот ужас не пройдет от меня". Она была такой хорошо и храбро, что мы все почувствовали, что наши сердца укрепились, чтобы работать и терпеть для нее, и мы начали обсуждать, что нам делать. Я сказал ей, что она должна оставить все бумаги в сейфе, а также все бумаги, дневники и фонографы, которые мы могли бы в дальнейшем использовать; и должна была вести запись, как она делала раньше. Ей нравилась перспектива что-нибудь сделать - если бы слово "рада" можно было использовать в связи с таким мрачным интересом.
   Как обычно, Ван Хельсинг подумал раньше всех и подготовился с точным порядком нашей работы.
   "Возможно, это хорошо, - сказал он, - что на нашей встрече после посещения Карфакса мы решили ничего не делать с ящиками с землей, которые там лежали. Если бы мы это сделали, граф должен был догадаться о нашей цели и, несомненно, заранее принял бы меры, чтобы сорвать такую попытку в отношении других; но теперь он не знает наших намерений. Более того, по всей вероятности, он не знает, что у нас существует такая сила, которая может стерилизовать его логовища, так что он не может ими пользоваться, как прежде. Теперь мы настолько продвинулись в наших знаниях об их характере, что, когда мы осмотрим дом на Пикадилли, мы сможем проследить самого последнего из них. Итак, сегодняшний день наш; и в этом наша надежда. Солнце, взошедшее над нашей печалью этим утром, охраняет нас на своем пути. Пока не наступит сегодняшняя ночь, этот монстр должен сохранять ту форму, которую он имеет сейчас. Он ограничен рамками своей земной оболочки. Он не может раствориться в воздухе или исчезнуть в трещинах, щелях или закоулках. Если он войдет в дверной проем, он должен открыть дверь, как смертный. Итак, у нас есть этот день, чтобы выследить все его логова и стерилизовать их. Поэтому мы, если мы еще не поймали и не уничтожили его, загоним его в ловушку в каком-нибудь месте, где со временем будет обеспечена поимка и уничтожение". Тут я вздрогнул, ибо не мог сдержать себя при мысли, что минуты и секунды, столь драгоценно отягощенные жизнью и счастьем Мины, улетают от нас, так как пока мы разговаривали, действие было невозможно. Но Ван Хельсинг предостерегающе поднял руку. "Нет, друг Джонатан, - сказал он, - здесь самый быстрый путь домой - самый длинный путь, как гласит ваша пословица. Мы все будем действовать и действовать с отчаянной быстротой, когда придет время. Но подумайте, по всей вероятности, ключ ситуации в том доме на Пикадилли. У графа может быть много домов, которые он как купил. Из них у него будут купчие, ключи и другие вещи. У него будет бумага, на которой он будет писать; у него будет его чековая книжка. У него должно быть где-то много вещей; почему бы не в этом месте, таком центральном, таком тихом, где он приходит и уходит спереди или сзади в любое время суток, когда в огромном потоке машин никто не замечает. Мы пойдем туда и обыщем этот дом; и когда мы узнаем, что он содержит, тогда мы делаем то, что наш друг Артур называет в его охотничьих выражениях "остановить земли", и таким образом мы настигаем нашу старую лису - так? это не?"
   "Тогда пойдем сейчас же, - крикнул я, - мы теряем драгоценное, драгоценное время!" Профессор не шевельнулся, а просто сказал:
   - А как нам попасть в тот дом на Пикадилли?
   "Тем не мение!" Я плакал. - Мы вломимся, если понадобится.
   "И ваша полиция; где они будут и что скажут?"
   Я был поражен; но я знал, что если он хотел отложить, у него была на то веская причина. Поэтому я сказал как можно тише:
   "Не ждите больше, чем нужно; ты знаешь, я уверен, в какой пытке я нахожусь.
   "Ах, дитя мое, это я знаю; и действительно, я не хочу усугублять ваши страдания. Но только подумайте, что мы можем сделать, пока весь мир не придет в движение. Тогда придет наше время. Я думал, думал, и мне кажется, что самый простой способ - лучший из всех. Теперь мы хотим попасть в дом, но у нас нет ключа; не так ли?" Я кивнул.
   "Теперь предположим, что вы действительно являетесь владельцем этого дома и не можете его получить; и если бы у вас не было совести грабителя, что бы вы сделали?
   "Мне нужно найти респектабельного слесаря и поручить ему взломать для меня замок".
   - А ваша полиция, они бы вмешались, не так ли?
   "О, нет! нет, если бы они знали, что этот человек правильно нанят".
   "Тогда, - он так же пристально смотрел на меня, как он говорил, - все, что вызывает сомнение, - это совесть хозяина и мнение ваших полицейских относительно того, чиста ли совесть у этого хозяина или нет. Ваша полиция, должно быть, действительно ревностна и умна - о, так умна! - в чтении сердца, если они утруждают себя подобными вещами. Нет, нет, мой друг Джонатан, иди и сними замок с сотни пустых домов в этом твоем Лондоне или в любом другом городе мира; и если вы делаете это так, как это делается правильно, и в то время, когда это делается правильно, никто не будет мешать. Я читал об одном джентльмене, который владел таким прекрасным домом в Лондоне, и когда он уехал на месяц Летом в Швейцарию и заперев его дом, пришел какой-то грабитель, разбил окно в задней части дома и проник внутрь. Затем он пошел, открыл ставни и вышел и вошел через дверь на глазах у полиции. Затем он устроил в этом доме аукцион, разрекламировал его и расклеил большие объявления; а когда наступит день, он продаст через крупного аукциониста все товары того другого человека, которому они принадлежат. Тогда он идет к строителю, и тот продает ему этот дом, заключая договор, что он снесет его и уберет все в течение определенного времени. И ваша полиция и другие власти помогают ему, чем могут. И когда этот хозяин возвращается из отпуска в Швейцарии, он находит только пустую яму на месте своего дома. Все это делалось en règle ; и в нашей работе мы тоже будем en règle . Мы не поедем так рано, чтобы полицейские, которым тогда не о чем думать, сочли бы это странным; но мы пойдем после десяти часов, когда вокруг много людей, и такие вещи были бы сделаны, если бы мы действительно были хозяевами дома.
   Я не мог не видеть, как он был прав, и страшное отчаяние на лице Мины превратилось в мысль; в таком добром совете была надежда. Ван Хельсинг продолжал:
   "Оказавшись внутри этого дома, мы можем найти больше улик; во всяком случае, некоторые из нас могут остаться там, а остальные найдут другие места, где земляных ящиков больше, - в Бермондси и Майл-Энде.
   Лорд Годалминг встал. - Я могу быть здесь полезен, - сказал он. "Я телеграфирую своим людям, чтобы они разместили лошадей и экипажи там, где им будет наиболее удобно".
   -- Послушайте, дружище, -- сказал Моррис, -- это отличная идея -- все приготовить на случай, если мы захотим покататься верхом; но не кажется ли вам, что одна из ваших щегольских карет с геральдическими украшениями в переулке Уолворта или Майл-Энда привлечет слишком много внимания для наших целей? Мне кажется, что нам следует брать извозчиков, когда мы едем на юг или на восток; и даже оставить их где-нибудь рядом с тем районом, куда мы собираемся".
   "Друг Куинси прав!" - сказал профессор. "Его голова - это то, что вы называете в плоскости горизонта. Это трудное дело, которое мы идем делать, и мы не хотим, чтобы никакие народы не наблюдали за нами, если это возможно".
   Мина проявляла растущий интерес ко всему, и я был рад видеть, что срочность дел помогает ей забыть на время ужасное переживание ночи. Она была очень, очень бледна, почти безобразна, и такая худая, что ее губы были отодвинуты, обнажая несколько выдающиеся зубы. Я не упомянул об этом последнем, чтобы это не причинило ей излишней боли; но у меня кровь застыла в жилах при мысли о том, что Объявление произошло с бедной Люси, когда граф высосал ее кровь. Пока еще не было никаких признаков того, что зубы стали острее; но время было еще мало, и было время для страха.
   Когда мы подошли к обсуждению последовательности наших усилий и расположения наших сил, появились новые источники сомнений. В конце концов было решено, что прежде чем отправиться на Пикадилли, мы должны разрушить логово графа поблизости. На случай, если он узнает об этом слишком рано, мы, таким образом, опередим его в нашей работе по разрушению; и его присутствие в его чисто материальной форме и в его самой слабой форме могло бы дать нам новый ключ к разгадке.
   Что же касается расстановки сил, то профессор предложил, чтобы после нашего визита в Карфакс мы все вошли в дом на Пикадилли; что два доктора и я должны оставаться там, пока лорд Годалминг и Куинси найдут берлоги в Уолворте и Майл-Энде и уничтожят их. Возможно, настаивал профессор, хотя и маловероятно, что граф может появиться на Пикадилли днем, и если это так, мы сможем справиться с ним тут же. Во всяком случае, мы могли бы преследовать его отрядом. Я решительно возражал против этого плана, и что касается моего отъезда, поскольку я сказал, что намерен остаться и защищать Мину, я думал, что мое мнение было принято по этому поводу; но Мина не слушала моего возражения. Она сказала, что я мог бы быть полезен в каком-нибудь юридическом вопросе; что среди бумаг графа мог быть какой-то ключ, который я мог понять из своего опыта в Трансильвании; и что, как бы то ни было, требовались все силы, которые мы могли собрать, чтобы справиться с необычайной силой графа. Мне пришлось уступить, так как решение Мины было твердым; она сказала, что для нее это последняя надежда , что мы все должны работать вместе. "Что касается меня, - сказала она, - я ничего не боюсь. Все было настолько плохо, насколько это возможно; и все, что может случиться, должно иметь в себе элемент надежды или утешения. Иди, мой муж! Бог может, если пожелает, охранять меня как одного, так и в присутствии кого-либо". Так что я начал кричать: "Тогда, во имя Бога, давайте придем немедленно, потому что мы теряем время. Граф может приехать на Пикадилли раньше, чем мы думаем.
   "Не так!" - сказал Ван Хельсинг, поднимая руку.
   "Но почему?" Я попросил.
   -- Вы забыли, -- сказал он даже с улыбкой, -- что прошлой ночью он сильно пировал и будет спать допоздна?
   Я забыл! смогу ли я когда-нибудь, смогу ли я когда-нибудь! Разве кто-нибудь из нас когда-нибудь забудет эту ужасную сцену! Мина изо всех сил старалась сохранить храброе выражение лица; но боль одолела ее, и она закрыла лицо руками и застонала. Ван Хельсинг не собирался вспоминать ее страшную опыт. Он просто упустил из виду ее и ее участие в этом деле в своих интеллектуальных усилиях. Когда до него дошло, что он сказал, он ужаснулся своему легкомыслию и попытался утешить ее. "О, госпожа Мина, - сказал он, - дорогая, дорогая госпожа Мина, увы! что я из всех, кто так благоговеет перед вами, должен был сказать что-то столь забывчивое. Эти мои старые глупые губы и эта глупая старая голова этого не заслуживают; но ты забудешь об этом, не так ли? Он низко наклонился рядом с ней, как он говорил; она взяла его за руку и, глядя на него сквозь слезы, хрипло сказала:
   "Нет, я не забуду, потому что хорошо, что я помню; а вместе с тем у меня в памяти о тебе так много милого, что я беру все вместе. Теперь вы все должны скоро уйти. Завтрак готов, и мы все должны поесть, чтобы быть сильными".
   Завтрак был странной едой для всех нас. Мы старались быть веселыми и подбадривать друг друга, а Мина была самой яркой и веселой из нас. Когда все закончилось, Ван Хельсинг встал и сказал:
   "Теперь, мои дорогие друзья, мы приступаем к нашему страшному предприятию. Все ли мы вооружены, как в ту ночь, когда впервые посетили логово нашего врага; вооружены как против призраков, так и против плотских нападений?" Мы все заверили его. "Тогда все в порядке. Теперь, госпожа Мина, вы в любом случае здесь в полной безопасности до заката; а до того мы вернемся -- если -- Мы вернемся! Но прежде чем мы уйдем, позвольте мне увидеть вас вооружёнными против личных нападок. Я сам, с тех пор как ты спустился, приготовил твою комнату, расставив вещи, о которых мы знаем, чтобы Он не мог войти. Теперь позвольте мне охранять себя. Я прикасаюсь к твоему лбу этим кусочком Священной Облатки во имя Отца, Сына и...
   Раздался страшный крик, который почти заморозил наши сердца. Когда он приложил облатку ко лбу Мины, она обожгла его - впилась в плоть, словно это был кусок раскаленного добела металла. Мозг моей бедняжки сообщил ей значение этого факта так же быстро, как ее нервы восприняли эту боль; и эти двое так ошеломили ее, что ее переутомленная натура выразилась в этом ужасном крике. Но слова к ее мысли пришли быстро; эхо крика еще не перестало звенеть в воздухе, когда последовала реакция, и она опустилась на колени на пол в агонии унижения. Натянув на лицо свои прекрасные волосы, как старый прокаженный свою мантию, она завопила:
   "Нечистый! Нечисто! Даже Всевышний сторонится моей оскверненной плоти! Я должен носить этот знак позора на своем лбу до самого Судного дня". Все остановились. я Я бросился рядом с ней в агонии беспомощного горя и, обняв ее, крепко обнял. Несколько минут наши скорбные сердца бились вместе, а окружавшие нас друзья отводили глаза, из которых молча текли слезы. Затем Ван Хельсинг повернулся и серьезно сказал: так серьезно, что я не мог отделаться от ощущения, что он был чем-то вдохновлен и говорил что-то вне себя:
   "Возможно, вам придется нести эту метку до тех пор, пока Сам Бог не сочтет нужным, что Он и сделает, несомненно, в Судный день, чтобы исправить все несправедливости земли и Своих детей, которых Он на нее поместил. И о, мадам Мина, моя дорогая, моя дорогая, пусть мы, любящие вас, будем там, чтобы увидеть, когда этот красный шрам, знак Божьего знания о том, что было, пройдет, и ваш лоб останется таким же чистым, как сердце мы знаем. Ибо, пока мы живы, этот шрам исчезнет, когда Бог сочтет нужным снять тяжелое с нас бремя. А до тех пор мы несем свой Крест, как это делал Его Сын, повинуясь Его Воле. Может быть, мы являемся избранными орудиями Его благоволения и восходим к Его велениям, как и другие, через поношения и позор; сквозь слезы и кровь; через сомнения и страхи и все, что составляет различие между Богом и человеком".
   В его словах была надежда и утешение; и они подали в отставку. Мина и я оба чувствовали это, и одновременно мы взяли одну из рук старика, наклонились и поцеловали ее. Затем, не говоря ни слова, мы все вместе преклонили колени и, взявшись за руки, поклялись быть верными друг другу. Мы, мужчины, поклялись себе поднять пелену печали с головы той, которую каждый по-своему любил; и мы молились о помощи и руководстве в стоящей перед нами ужасной задаче.
   Тогда пришло время начать. Так я попрощался с Миной, расставание, которое ни один из нас не забудет до самой смерти; и мы отправились.
   С одним я решился: если мы узнаем, что Мина в конце концов должна быть вампиром, то она не отправится одна в эту неизвестную и ужасную страну. Я полагаю, что в старые времена один вампир означал многих; точно так же, как их отвратительные тела могли покоиться только в священной земле, так и самой святой любовью был сержант-вербовщик для их ужасных чинов.
   Мы вошли в Карфакс без проблем и обнаружили все то же самое, что и в первый раз. Трудно было поверить, что среди столь прозаической обстановки запустения, пыли и разложения есть основания для такого страха, который мы уже знали. Если бы мы не приняли решение и если бы нас не подстегивали ужасные воспоминания, мы вряд ли смогли бы приступить к выполнению нашей задачи. Мы не нашли в доме ни бумаг, ни каких-либо следов использования; и в старой часовне большие коробки выглядели точно так же, как мы видели их в последний раз. Доктор Ван Хельсинг торжественно сказал нам, когда мы стояли перед ними:
   - А теперь, друзья мои, у нас здесь есть долг. Мы должны стерилизовать эту землю, столь священную для святых воспоминаний, которую он принес из далекой страны для такого гнусного использования. Он выбрал эту землю, потому что она была святой. Так мы побеждаем его его собственным оружием, ибо делаем его еще более святым. Он был освящен для такого использования человеком, теперь мы освящаем его для Бога". Говоря это, он достал из сумки отвертку и гаечный ключ, и очень скоро крышка одного из ящиков распахнулась. Земля пахла затхлостью и душой; но мы как-то не возражали, потому что наше внимание было сосредоточено на профессоре. Достав из своего ящика кусочек Священной Облатки, он благоговейно положил его на землю, а затем, закрыв крышку, начал завинчивать его, а мы помогали ему в работе.
   Один за другим мы обработали таким же образом каждый из больших ящиков и оставили их такими, какими мы их нашли; но в каждом была часть Воинства.
   Когда мы закрыли за собой дверь, профессор торжественно сказал:
   "Так много уже сделано. Если может случиться так, что со всеми остальными мы сможем так преуспеть, тогда закат этого вечера может сиять на лбу мадам Мины белым, как слоновая кость, и без пятен!
   Когда мы шли через лужайку на пути к станции, чтобы сесть на поезд, мы могли видеть фасад приюта. Я жадно посмотрел и в окне собственной комнаты увидел Мину. Я махнул ей рукой и кивнул, чтобы сообщить, что наша работа успешно завершена. Она кивнула в ответ, показывая, что поняла. Последнее, что я видел, она махала рукой на прощание. С тяжелым сердцем мы искали станцию и только что сели на поезд, который уже мчался, когда мы достигли платформы.
   Я написал это в поезде.
   Пикадилли, 12:30. - Незадолго до того, как мы достигли Фенчерч-стрит, лорд Годалминг сказал мне:
   "Квинси и я найдем слесаря. Вам лучше не идти с нами на случай, если возникнут трудности; потому что при данных обстоятельствах нам не так уж плохо вломиться в пустой дом. Но вы - солиситор, и Объединенное юридическое общество может сказать вам, что вам следовало бы знать лучше. Я возразил, что не разделяю никакой опасности даже опозориться, но он продолжал: "К тому же, если нас будет не слишком много, это привлечет меньше внимания. Мой титул уладит отношения со слесарем и с любым полицейским. может прийти. Вам лучше пойти с Джеком и профессором и остаться в Грин-парке, где-нибудь в поле зрения дома; и когда вы увидите, что дверь отворилась и кузнец ушел, вы все подходите. Мы будем искать вас и впустим вас.
   "Совет хороший!" - сказал Ван Хельсинг, и мы больше ничего не говорили. Годалминг и Моррис поспешили в кэбе, мы последовали за ним в другом. На углу Арлингтон-стрит наш контингент вышел и направился в Грин-парк. Мое сердце забилось, когда я увидел дом, на который было возложено столько наших надежд, мрачный и безмолвный в своем заброшенном состоянии среди своих более живых и зеленых соседей. Мы сели на скамейку в пределах видимости и начали курить сигары, чтобы не привлекать к себе внимания. Минуты, казалось, тянулись свинцовыми ногами, пока мы ждали прихода остальных.
   Наконец мы увидели подъезжающий квадроцикл. Из него неторопливо вытащили лорда Годалминга и Морриса; и из ящика спустился коренастый рабочий со своей тростниковой корзиной инструментов. Моррис заплатил извозчику, который дотронулся до своей шляпы и уехал. Вместе они поднялись по ступеням, и лорд Годалминг указал, что он хочет сделать. Рабочий неторопливо снял пальто и повесил его на один из шипов перил, говоря что-то полицейскому, который в это время неторопливо прогуливался. Полицейский кивнул в знак согласия, и человек, опустившийся на колени, положил свою сумку рядом с ним. Покопавшись в нем, он достал набор инструментов, которые он изготовил и положил рядом с собой в упорядоченном виде. Потом он встал, заглянул в замочную скважину, подул в нее и, повернувшись к своим хозяевам, сделал какое-то замечание. Лорд Годалминг улыбнулся, и человек поднял большую связку ключей; выбрав один из них, он стал прощупывать замок, как бы нащупывая его. Повозившись немного, он попробовал второй, а затем и третий. Внезапно дверь открылась под его легким толчком, и он и двое других вошли в холл. Мы сидели неподвижно; моя собственная сигара яростно горела, но сигара Ван Хельсинга совсем остыла. Мы терпеливо ждали, когда увидели, как рабочий вышел и принес свою сумку. Затем он придержал дверь приоткрытой, поддерживая ее коленями, и вставил ключ в замок. Наконец он передал это лорду Годалмингу, который достал свой кошелек и дал ему что-то. Человек коснулся своей шляпы, взял свою сумку, надел пальто и ушел; ни одна душа не обратила ни малейшего внимания на всю сделку.
   Когда мужчина почти ушел, мы втроем пересекли улицу и постучали в дверь. Ее тут же открыл Куинси Моррис, рядом с которым стоял лорд Годалмин. г закурить сигару.
   "Здесь так отвратительно пахнет", - сказал последний, когда мы вошли. Там действительно отвратительно пахло - как в старой часовне в Карфаксе, - и по нашему предыдущему опыту мы поняли, что граф пользовался этим местом довольно свободно. Мы двинулись исследовать дом, держась вместе на случай нападения; ибо мы знали, что нам предстоит иметь дело с сильным и коварным врагом, и пока еще мы не знали, может ли граф не быть в доме. В столовой, находившейся в глубине зала, мы нашли восемь ящиков с землей. Восемь ящиков только из девяти, которые мы искали! Наша работа не была закончена и никогда не закончится, пока мы не найдем пропавшую коробку. Сначала мы открыли ставни окна, выходившего на узкий, вымощенный каменными плитами двор, на глухой фасад конюшни, заостренный, как фасад миниатюрного домика. В нем не было окон, так что мы не боялись, что нас не заметят. Мы не теряли времени на осмотр сундуков. С помощью инструментов, которые мы привезли с собой, мы открывали их один за другим и обращались с ними так же, как с другими в старой часовне. Для нас было очевидно, что графа сейчас нет в доме, и мы приступили к обыску его вещей.
   После беглого осмотра остальных комнат, от подвала до чердака, мы пришли к заключению, что в столовой находились какие-либо вещи, которые могли принадлежать графу; и поэтому мы приступили к тщательному их изучению. Они лежали в каком-то упорядоченном беспорядке на большом обеденном столе. В большой пачке были документы, подтверждающие право собственности на дом Пикадилли; документы о покупке домов в Майл-Энд и Бермондси; бумага для заметок, конверты, ручки и чернила. Все они были покрыты тонкой оберточной бумагой, чтобы защитить их от пыли. Там были также щетка для одежды, щетка и гребень, а также кувшин и таз - в последнем была грязная вода, покрасневшая, как от крови. Наконец, была небольшая кучка ключей всех видов и размеров, вероятно, принадлежащих другим домам. Когда мы осмотрели эту последнюю находку, лорд Годалминг и Куинси Моррис, сделав точные записи различных адресов домов на Востоке и Юге, взяли с собой большую связку ключей и отправились уничтожать ящики в этих местах. . Остальные из нас со всем терпением, на какое только способны, ждут их возвращения или прихода графа.
   ГЛАВА XXIII
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА
   3 октября. - Время казалось ужасно долгим, пока мы ждали прихода Годалминга и Куинси Морриса. Профессор пытался поддерживать активность наших умов, постоянно используя их. Я видел его благодетельные намерения по косым взглядам, которые он время от времени бросал на Харкера. Бедные парень охвачен страданием, которое ужасно видеть. Прошлой ночью он был откровенным, счастливым человеком, с сильным, молодым лицом, полным энергии и с темно-каштановыми волосами. Сегодня это осунувшийся, изможденный старик, чьи седые волосы хорошо сочетаются с ввалившимися горящими глазами и морщинами на лице, написанными горем. Его е н эргия еще цела; на самом деле он подобен живому пламени. Это еще может быть его спасением, потому что, если все пойдет хорошо, это поможет ему пережить период отчаяния; тогда он как бы снова проснется к реалиям жизни. Бедняга, я думал, что моя собственная беда и так достаточно серьезна, но его!.. Профессор знает это достаточно хорошо и делает все возможное, чтобы держать свой ум в активном состоянии. То, что он говорил, в данных обстоятельствах представляло поглощающий интерес. Насколько я помню, вот оно:
   "С тех пор, как они попали в мои руки, я снова и снова изучал все документы, касающиеся этого монстра; и чем больше я изучаю, тем большей кажется необходимость полностью искоренить его. На всем протяжении есть признаки его продвижения; не только его власть, но и его знание о ней. Как я узнал из исследований моего друга Армина Буда-Пештского, он был в жизни самым замечательным человеком. Солдат, государственный деятель и алхимик - последний был высшим развитием науки-знания своего времени. У него был могучий ум, несравненная ученость и сердце, не знавшее ни страха, ни угрызений совести. Он осмелился даже посетить Некроситет, и не было ни одной отрасли знаний того времени, которую бы он не исследовал. Что ж, у него силы мозга пережили физическую смерть; хотя, казалось бы, память была не вся полная. В некоторых умственных способностях он был и остается всего лишь ребенком; но он растет, и некоторые вещи, которые вначале казались ребяческими, теперь имеют человеческий рост. Он экспериментирует, и делает это хорошо; и если бы мы не пересеклись с ним на пути, он все еще был бы - он все еще может быть, если мы потерпим неудачу - отцом или сторонником нового порядка существ, чей путь должен вести через Смерть, а не через Жизнь".
   Харкер застонал и сказал: "И все это направлено против моей дорогой! Но как он экспериментирует? Знание может помочь нам победить его!
   "Он все время, с момента своего прихода, пробовал свою силу, медленно, но верно; его большой детский мозг работает. Что ж, для нас это пока детский мозг; ибо, если бы он сперва осмелился предпринять определенные действия, он бы уже давно был вне нашей власти. Однако он настроен на успех, а человек, у которого впереди столетия, может позволить себе ждать и идти медленно. Festina lente вполне может быть его девизом".
   "Я не понимаю, - устало сказал Харкер. -- О, будь со мной яснее! Может быть, горе и беда притупляют мой мозг".
   Профессор нежно положил руку ему на плечо и сказал:
   - Ах, дитя мое, я буду откровенен. Разве вы не видите, как в последнее время это чудовище вползает в знание экспериментальным путем. Как он использовал пациента-зоофага, чтобы проникнуть в дом друга Джона; ибо ваш Вампир, хотя впоследствии он может прийти, когда и как захочет, сначала должен входить только по просьбе сокамерника. Но это не самые важные его эксперименты. Разве мы не видим, как сначала все эти огромные ящики были передвинуты другими. Он не знал тогда, но это должно быть так. Но все это время его такой большой детский мозг рос, и он начал думать, не мог бы он сам передвинуть коробку. Так он начал помогать; а потом, когда он убедился, что с этим все в порядке, он попытался переместить их всех в одиночку. И так он прогрессирует, и он разбрасывает эти могилы его; и никто, кроме него, не знает, где они спрятаны. Возможно, он намеревался зарыть их глубоко в землю. Так что он использует их только ночью или в то время, когда он может изменить свою форму, они одинаково полезны для него; и никто не должен знать, что это его тайник! Но, дитя мое, не отчаивайся; это знание пришло к нему слишком поздно! Уже все его логовища, кроме одного, бесплодны, как и для него; и до захода солнца это должно быть так. Тогда ему некуда двигаться и прятаться. Я отложил это сегодня утром, чтобы мы могли быть уверены. Разве для нас не больше поставлено на карту, чем для него? Тогда почему бы нам не быть еще более осторожными, чем он? По моим часам час, и уже, если все будет хорошо, друг Артур и Куинси едут к нам. Сегодня наш день, и мы должны идти уверенно, пусть и медленно, и не упускать ни единого шанса. Видеть! когда вернутся отсутствующие, нас будет пятеро".
   Пока он говорил, нас вздрогнул стук в дверь прихожей, двойной стук почтальона телеграфиста. Мы все одним порывом двинулись в холл, и Ван Хельсинг, подняв к нам руку, чтобы мы молчали, подошел к двери и открыл ее. Мальчик передал депешу. Профессор снова закрыл дверь и, посмотрев направление, открыл ее и прочитал вслух.
   "Остерегайтесь Д. Он только что, в 12:45, поспешно прибыл из Карфакса и поспешил на юг. Кажется, он ходит по кругу и может захотеть увидеть тебя: Мина.
   Повисла пауза, прерванная голосом Джонатана Харкера:
   "Теперь, слава богу, мы скоро встретимся!" Ван Хельсинг быстро повернулся к нему и сказал:
   "Бог будет действовать по-своему и в свое время. Не бойся и пока не радуйся; ибо то, чего мы желаем в данный момент, может быть нашей гибелью".
   "Теперь меня ничего не волнует, - горячо ответил он, - кроме как стереть этого зверя с лица творения. Я бы душу продал, чтобы сделать это!"
   - О, тише, тише, дитя мое! - сказал Ван Хельсинг. "Бог не покупает души таким образом; и дьявол, хотя и покупает, не хранит веры. Но Бог милостив и справедлив и знает вашу боль и вашу преданность этой дорогой мадам Мине. Подумай, как удвоилась бы ее боль, если бы она услышала твои дикие слова. Не бойтесь никого из нас, мы все преданы этому делу, и сегодня мы увидим конец. Приходит время действовать; сегодня этот Вампир - предел сил человека, и до заката он не может измениться. Ему потребуется время, чтобы добраться сюда - видите, сейчас двадцать минут первого, - и еще несколько раз он сможет прийти сюда, как бы он ни был быстр. На что мы должны надеяться, так это на то, что милорд Артур и Куинси прибудут первыми.
   Примерно через полчаса после того, как мы получили телеграмму миссис Харкер, в дверь прихожей тихо и решительно постучали. Это был обычный стук, какой ежечасно издают тысячи джентльменов, но он заставил сердце профессора и мое сильно биться. Мы переглянулись и вместе вышли в переднюю; каждый из нас держал наготове свое различное вооружение - духовное в левой руке, смертное в правой. Ван Хельсинг отодвинул щеколду и, придерживая дверь полуоткрытой, отступил назад, держа обе руки наготове. Радость наших сердец, должно быть, отразилась на наших лицах, когда на ступеньке, у самой двери, мы увидели лорда Годалминга и Куинси Морриса. Они быстро вошли и закрыли за собой дверь, а первый сказал, пока они шли по коридору:
   "Все в порядке. Мы нашли оба места; по шесть ящиков в каждом, и мы их все уничтожили!"
   - Уничтожен? - спросил профессор.
   "Для него!" Мы помолчали с минуту, а потом Куинси сказал:
   - Ничего не остается, как ждать здесь. Если, однако, он не появится к пяти часам, мы должны начать; потому что нельзя оставлять миссис Харкер одну после захода солнца.
   - Он скоро будет здесь, - сказал Ван Хельсинг, сверявшийся со своим бумажником. " Nota bene , в телеграмме госпожи он отправился на юг от Карфакса, что означает, что он пошел, чтобы пересечь реку, и он мог сделать это только во время отлива, что должно быть где-то до часу дня. То, что он отправился на юг, имеет значение для нас. Он пока только су пряный; и он отправился из Карфакса сначала в то место, где он меньше всего заподозрит вмешательства. Вы, должно быть, были в Бермондси незадолго до него. То, что его здесь нет, уже показывает, что следующим он отправился в Майл-Энд. Это заняло у него некоторое время; потому что тогда его каким-то образом перенесли бы через реку. Поверьте мне, друзья мои, теперь нам не придется долго ждать. Мы должны подготовить какой-нибудь план нападения, чтобы не упустить ни единого шанса. Тише, сейчас нет времени. Имейте все ваши руки! Будь готов!" Говоря это, он предостерегающе поднял руку, потому что все мы могли слышать, как ключ мягко вставляется в замок двери холла.
   Я не мог не восхищаться, даже в такой момент, тем, как утвердил себя господствующий дух. Во всех наших охотничьих отрядах и приключениях в разных уголках мира Куинси Моррис всегда составлял план действий, и мы с Артуром привыкли беспрекословно ему подчиняться. Теперь старая привычка, казалось, инстинктивно возобновилась. Быстрым взглядом окинув комнату, он тотчас же изложил наш план нападения и, не говоря ни слова, жестом расставил нас каждого по позициям. Ван Хельсинг, Харкер и я стояли прямо за дверью, так что, когда она откроется, профессор сможет охранять ее, пока мы вдвоем встанем между вошедшим и дверью. Годалминг сзади и Квинси впереди стояли вне поля зрения, готовые двинуться к окну. Мы ждали в напряжении, от которого секунды тянулись с кошмарной медлительностью. По коридору пошли медленные, осторожные шаги; граф, видимо, был готов к неожиданности, по крайней мере, он боялся ее.
   Внезапно одним прыжком он прыгнул в комнату, преодолев нас прежде, чем кто-либо из нас успел поднять руку, чтобы остановить его. В этом движении было что-то такое пантероподобное, что-то настолько нечеловеческое, что это, казалось, отрезвило всех нас от потрясения от его прихода. Первым выступил Харкер, который быстрым движением бросился к двери, ведущей в комнату перед домом. Когда граф увидел нас, по его лицу пробежала ужасная гримаса, обнажив длинные и острые глазные зубы; но злая улыбка так же быстро сменилась холодным взглядом львиного презрения. Выражение его лица снова изменилось, когда мы все двинулись к нему единым порывом. Жаль, что у нас не было более организованного плана атаки, потому что даже в тот момент я не знал, что нам делать. Я сам не знал, поможет ли нам наше смертоносное оружие. Харкер, очевидно, хотел попробовать ма Ттер, потому что он приготовил свой большой нож кукри и нанес ему яростный и внезапный удар. Удар был сильным; только дьявольская быстрота отскока графа спасла его. Меньше секунды и острое лезвие вонзилось ему в сердце. А так острие только что прорезало ткань его пальто, образовав широкую щель, из которой вывалилась пачка банкнот и ручей золота. Выражение лица графа было таким адским, что на мгновение я испугался за Харкера, хотя и видел, как он снова поднял ужасный нож для нового удара. Инстинктивно я двинулся вперед с защитным импульсом, держа Распятие и Облатку в левой руке. Я почувствовал, как могучая сила пронеслась по моей руке; и неудивительно, что я увидел, как чудовище отпрянуло от подобного движения, которое спонтанно сделал каждый из нас. Было бы невозможно описать выражение ненависти и сбитой с толку злобы, гнева и адской ярости, проявившееся на лице графа. Его восковой оттенок стал зеленовато-желтым по контрасту с горящими глазами, а красный шрам на лбу показался на бледной коже пульсирующей раной. В следующее мгновение, извилистым нырком он пронесся под рукой Харкера, прежде чем тот успел нанести удар, и, схватив с пола пригоршню денег, бросился через комнату и бросился в окно. Среди грохота и блеска падающего стекла он упал в отмеченную флажком область внизу. Сквозь звон дрожащего стекла я услышал "звон" золота, когда несколько соверенов упали на плиту.
   Мы подбежали и увидели, как он невредимым спрыгнул с земли. Он, взбежав по ступенькам, пересек выложенный плитами двор и толкнул дверь конюшни. Там он повернулся и сказал нам:
   - Ты думаешь сбить меня с толку, ты - своими бледными лицами, выстроившимися в ряд, как овцы у мясника. Вы еще пожалеете, каждый из вас! Вы думаете, что оставили меня без места для отдыха; но у меня больше. Моя месть только начинается! Я размазал его по векам, и время на моей стороне. Твои девочки, которых ты все любишь, уже мои; и через них вы и другие все еще будете моими - моими созданиями, чтобы выполнять мои приказы и быть моими шакалами, когда я хочу есть. Ба!" С презрительной усмешкой он быстро прошел в дверь, и мы услышали, как скрипнул ржавый засов, когда он запирал его за собой. Дверь снаружи открылась и закрылась. Первым из нас заговорил профессор, и, поняв, как трудно следовать за ним через конюшню, мы двинулись к залу.
   "Мы кое-чему научились - многому! Несмотря на его храбрые слова, он боится нас; он боится времени, он боится хотеть! Если нет, то почему он так спешит? Сам его тон выдает его, или мои уши обманывают. Зачем брать эти деньги? Вы быстро следуете. ты хун теры дикого зверя, так и понимаю. Что касается меня, то я уверен, что ничто здесь не может быть ему полезно, если только так, чтобы он вернулся". Говоря это, он положил оставшиеся деньги в карман; взял документы о праве собственности в той же связке, которую оставил Харкер, и подмел оставшиеся вещи в открытый камин, где поджег их спичкой.
   Годалминг и Моррис выбежали во двор, а Харкер вылез из окна и последовал за графом. Однако он запер дверь конюшни; и к тому времени, когда они взломали ее, от него не осталось и следа. Ван Хельсинг и я попытались навести справки в задней части дома; но конюшня была пуста, и никто не видел, как он ушел.
   Было уже далеко за полдень, и закат был не за горами. Мы должны были признать, что наша игра проиграна; с тяжелым сердцем мы согласились с профессором, когда он сказал:
   - Вернемся к мадам Мине - бедной, бедной милой мадам Мине. Все, что мы можем сделать сейчас, сделано; и мы можем там, по крайней мере, защитить ее. Но нам не нужно отчаиваться. Есть только еще один ящик с землей, и мы должны попытаться найти его; когда это будет сделано, все еще может быть хорошо". Я видел, что он говорил так смело, как только мог, чтобы утешить Харкера. Бедняга был совсем разбит; время от времени он издавал тихий стон, который не мог сдержать, - он думал о своей жене.
   С грустью на сердце мы вернулись в мой дом, где нас ждала миссис Харкер с видом жизнерадостным, что делало честь ее храбрости и бескорыстию. Когда она увидела наши лица, ее собственное побледнело, как смерть: на секунду или две ее глаза были закрыты, как будто она была в тайной молитве; а потом весело сказала:
   "Я никогда не смогу отблагодарить вас всех в достаточной мере. О, бедняжка моя!" Говоря это, она взяла в руки седую голову мужа и поцеловала ее: "Положи сюда свою бедную голову и отдохни. Все еще будет хорошо, дорогая! Бог защитит нас, если Он сделает это по Своему доброму умыслу". Бедняга застонал. Не было места для слов в его возвышенном страдании.
   Мы как-то небрежно поужинали вместе, и я думаю, что это нас всех немного развеселило. Возможно, это был просто животный жар пищи для голодных людей, ибо никто из нас ничего не ел после завтрака, а может быть, нам помогло чувство товарищества; но, во всяком случае, все мы были менее несчастны и видели завтрашний день не совсем безнадежным. Верные своему обещанию, мы рассказали миссис Харкер обо всем, что произошло; и хотя иногда она становилась снежно-белой, когда опасность, казалось, угрожала ее мужу, и краснела в другие, когда он преданность ей проявлялась, она слушала мужественно и спокойно. Когда мы подошли к той части, где Харкер так безрассудно бросился на графа, она вцепилась в руку своего мужа и крепко сжала ее, как будто ее цепляние могло защитить его от любого вреда, который мог произойти. Однако она ничего не сказала, пока все повествование не было закончено и дело не было доведено до настоящего времени. Затем, не отпуская руки мужа, она встала среди нас и заговорила. О, если бы я мог дать представление об этой сцене; той милой, милой, доброй, доброй женщины во всей лучезарной красоте своей юности и оживления, с красным шрамом на лбу, который она сознавала и который мы со скрежетом зубов видели, - вспоминая, откуда и как он пришел; ее любящая доброта против нашей мрачной ненависти; ее нежная вера вопреки всем нашим страхам и сомнениям; и мы, зная, что в отношении символов она со всей своей добротой, чистотой и верой была отвержена от Бога.
   "Джонатан, - сказала она, и это слово прозвучало в ее устах, как музыка, оно было так полно любви и нежности, - Джонатан, дорогой, и вы все мои верные, верные друзья, я хочу, чтобы вы помнили кое-что во время всего этого ужасного время. Я знаю, что ты должен сражаться, что ты должен уничтожить, как ты уничтожил фальшивую Люси, чтобы истинная Люси могла жить после этого; но это не работа ненависти. Бедная душа, причинившая все эти страдания, - самый печальный случай из всех. Только подумай, какая будет ему радость, когда он тоже будет уничтожен в своей худшей части, чтобы его лучшая часть могла иметь духовное бессмертие. Ты тоже должен пожалеть его, хотя это может и не удержать тебя от его гибели.
   Пока она говорила, я видел, как лицо ее мужа потемнело и сжалось, как будто страсть в нем сморщила его существо до самой сердцевины. Инстинктивно застежка на руке его жены стала теснее, пока костяшки пальцев не побелели. Она не вздрогнула от боли, которую, как я знал, она, должно быть, испытала, но посмотрела на него глазами, которые были еще более привлекательными, чем когда-либо. Когда она замолчала, он вскочил на ноги, едва не вырвав свою руку из ее руки, когда говорил:
   "Пусть Бог отдаст его в мои руки ровно настолько, чтобы разрушить его земную жизнь, к которой мы стремимся. Если бы я мог послать его душу навсегда в ад, я бы сделал это!"
   "О, тише! о, тише! во имя доброго Бога. Не говори таких вещей, Джонатан, мой муж; или ты раздавишь меня страхом и ужасом. Ты подумай, милый мой, -- я думал об этом весь этот долгий, долгий день, -- что... может быть... когда-нибудь... мне тоже может понадобиться такая жалость; и что некоторые другие, как вы - и с таким же поводом для гнева - можете отказать мне в этом! О, мой муж! мой муж, право, я избавил бы вас от такой мысли, если бы был другой путь; но я молюсь, чтобы Бог не дорожил вашими дикими словами, кроме как плачем с разбитым сердцем очень любящего и сильно пораженного человека. О Боже, отпусти эти бедные седые волосы в знак того, что он претерпел, который всю свою жизнь не сделал ничего плохого и на которого обрушилось столько скорбей".
   Мы, мужчины, все сейчас были в слезах. Противостоять им было некому, и мы открыто плакали. Она тоже плакала, видя, что ее более сладкие советы возобладали. Муж бросился к ней на колени и, обняв ее, спрятал лицо в складках ее платья. Ван Хельсинг поманил нас, и мы выскользнули из комнаты, оставив два любящих сердца наедине со своим Богом.
   Перед тем, как они удалились, профессор подготовил комнату от любого прихода вампира и заверил миссис Харкер, что она может покоиться с миром. Она пыталась приучить себя к этой вере и явно ради мужа старалась казаться довольной. Это была храбрая борьба; и было, я думаю и верю, не без его вознаграждения. Ван Хельсинг держал под рукой колокольчик, в который каждый из них должен был звонить в случае опасности. Когда они удалились, Куинси, Годалминг и я договорились, что мы будем сидеть, деля ночь между собой, и следить за безопасностью бедной раненой леди. Первая вахта ложится на Куинси, так что остальные должны отправиться спать, как только сможем. Годалминг уже лег, потому что у него вторые часы. Теперь, когда моя работа сделана, я тоже пойду спать.
   Журнал Джонатана Харкера.
   3-4 октября, ближе к полуночи. - Я думал, вчерашний день никогда не кончится. Меня охватила тоска по сну, какая-то слепая вера в то, что, проснувшись, я обнаружу, что все изменилось и что теперь любое изменение должно быть к лучшему. Перед расставанием мы обсуждали, каким должен быть наш следующий шаг, но так и не пришли ни к какому результату. Все, что мы знали, это то, что остался один ящик с землей и что только граф знал, где он находится. Если он решит спрятаться, он может сбить нас с толку на годы; а между тем! -- мысль слишком ужасна, я и теперь не смею думать об этом. Я знаю одно: если когда-либо и существовала женщина, которая была совершенством, то это моя бедная обиженная дорогая. Я люблю ее в тысячу раз больше за ее сладкую жалость к прошлой ночи, жалость, из-за которой моя собственная ненависть к чудовищу казалась презренной. Несомненно, Бог не допустит, чтобы мир стал беднее из-за потери такого создания. это надежда т. о мне. Сейчас нас всех дрейфует к рифам, и вера - наш единственный якорь. Слава Богу! Мина спит, и спит без сновидений. Я боюсь, на что могут быть похожи ее сны, с такими ужасными воспоминаниями, подкрепляющими их. Она не была так спокойна, насколько я могу видеть, с самого заката. Потом на какое-то время на ее лице наступил покой, подобный весне после мартовских ветров. В то время я думал, что это мягкость красного заката на ее лице, но почему-то сейчас я думаю, что это имеет более глубокое значение. Мне самому не хочется спать, хотя я устал - устал до смерти. Однако я должен попытаться уснуть; ибо нужно думать о завтрашнем дне, и мне нет покоя до тех пор...
   Потом. - Должно быть, я заснул, потому что меня разбудила Мина, которая сидела в постели с испуганным выражением лица. Я мог легко видеть, потому что мы не вышли из комнаты в темноте; она предостерегающе прикрыла мне рот рукой и теперь прошептала мне на ухо:
   "Тише! в коридоре кто-то есть!" Я мягко встал и, перейдя комнату, осторожно открыл дверь.
   Снаружи, растянувшись на матраце, лежал мистер Моррис, полностью проснувшись. Он поднял руку, призывая к тишине, и прошептал мне:
   "Тише! вернуться в постель; все в порядке. Один из нас будет здесь всю ночь. Мы не собираемся рисковать!"
   Его взгляд и жест запрещали обсуждение, поэтому я вернулся и сказал Мине. Она вздохнула, и даже тень улыбки скользнула по ее бедному, бледному лицу, когда она обняла меня и тихо сказала:
   - О, слава богу, есть хорошие храбрецы! Со вздохом она снова погрузилась в сон. Я пишу это сейчас, потому что мне не хочется спать, хотя я должен попробовать еще раз.
   4 октября, утро. - В очередной раз ночью меня разбудила Мина. На этот раз мы все хорошо выспались, потому что серость наступающего рассвета превращала окна в острые продолговатые формы, а пламя газа было похоже на пятнышко, а не на диск света. Она сказала мне торопливо:
   - Иди, позови профессора. Я хочу видеть его немедленно.
   "Почему?" Я попросил.
   "У меня есть мысль. Я предполагаю, что это, должно быть, пришло ночью и созрело без моего ведома. Он должен загипнотизировать меня до рассвета, и тогда я смогу говорить. Иди скорее, дорогая; время приближается". Я подошел к двери. Доктор Сьюард отдыхал на матраце и, увидев меня, вскочил на ноги.
   "Что-то не так?" - спросил он в тревоге.
   - Нет, - ответил я. - Но Мина хочет немедленно увидеть доктора Ван Хельсинга.
   - Я пойду, - он сказал, и поспешил в комнату профессора.
   Через две-три минуты Ван Хельсинг был в комнате в халате, а мистер Моррис и лорд Годалминг стояли у двери с доктором Сьюардом и задавали вопросы. Когда профессор увидел улыбку Мины, позитивная улыбка вытеснила тревогу с его лица; он потер руки и сказал:
   "О, моя дорогая госпожа Мина, это действительно перемена. Видеть! Друг Джонатан, сегодня мы получили нашу дорогую мадам Мину, как и прежде! Затем, повернувшись к ней, он весело сказал: "А что я для тебя делаю? Ибо в этот час ты не нуждаешься во мне ни за что".
   - Я хочу, чтобы ты меня загипнотизировал! она сказала. "Сделайте это до рассвета, потому что я чувствую, что тогда я могу говорить, и говорить свободно. Спешите, потому что времени мало!" Не говоря ни слова, он жестом пригласил ее сесть в постели.
   Глядя на нее пристально, он начал делать пассы перед ней, сверху вниз, каждой рукой по очереди. Мина пристально смотрела на него в течение нескольких минут, в течение которых мое собственное сердце билось, как отбойный молоток, потому что я чувствовал, что надвигается какой-то кризис. Постепенно ее глаза закрылись, и она села, как вкопанная; только по нежному вздыманию ее груди можно было узнать, что она жива. Профессор сделал еще несколько пассов и остановился, и я увидел, что на его лбу выступили крупные капли пота. Мина открыла глаза; но она не казалась той же самой женщиной. В ее глазах был далекий взгляд, и в ее голосе была грустная мечтательность, которая была для меня новой. Подняв руку, призывая к тишине, профессор жестом пригласил остальных войти. Они подошли на цыпочках, закрыли за собой дверь и встали у изножья кровати, наблюдая. Мина, казалось, не видела их. Тишину нарушил голос Ван Хельсинга, говоривший тихим голосом, который не прерывал течения ее мыслей:
   "Где ты?" Ответ пришел нейтральный:
   "Я не знаю. У сна нет места, которое он мог бы назвать своим". Несколько минут стояла тишина. Мина сидела неподвижно, а профессор стоял, пристально глядя на нее; остальные едва осмеливались дышать. В комнате становилось светлее; не отрывая взгляда от лица Мины, доктор Ван Хельсинг жестом приказал мне поднять штору. Я так и сделал, и день, казалось, только что наступил. Взметнулась красная полоса, и розовый свет, казалось, разлился по комнате. Мгновенно Профессор снова заговорил:
   "Где ты сейчас?" Ответ пришел мечтательно, но намеренно; как будто она что-то интерпретировала. Я слышал, как она использовала тот же тон, когда читала свои стенограммы.
   "Я не знаю. Мне все это странно!"
   "Что ты видишь?"
   "Я ничего не вижу; все темно".
   "Что ты слышишь?" Я мог уловить напряжение в терпеливом голосе профессора.
   "Липание воды. Булькает, и прыгают маленькие волны. Я слышу их снаружи".
   - Значит, вы на корабле? Мы все смотрели друг на друга, пытаясь что-то почерпнуть друг у друга. Мы боялись думать. Ответ пришел быстро:
   "О, да!"
   - Что еще ты слышишь?
   "Звук бегущих людей, топающих над головой. Скрип цепи и громкий звон, когда чека шпиля попадает в храповик.
   "Что делаешь?"
   - Я все еще... ох, так неподвижен. Это как смерть!" Голос превратился в глубокое дыхание, как у спящего, и открытые глаза снова закрылись.
   К этому времени взошло солнце, и мы все были в полном свете дня. Доктор Ван Хельсинг положил руки на плечи Мины и мягко опустил ее голову на подушку. Несколько мгновений она лежала, как спящий ребенок, а затем, глубоко вздохнув, проснулась и с удивлением уставилась на нас, окружающих ее. - Я разговаривал во сне? было все, что она сказала. Однако она, казалось, знала ситуацию, не говоря ни слова, хотя ей не терпелось узнать, что она рассказала. Профессор повторил разговор, и она сказала:
   "Тогда нельзя терять ни минуты: может быть, еще не слишком поздно!" Мистер Моррис и лорд Годалминг направились к двери, но спокойный голос профессора позвал их обратно:
   "Останьтесь, друзья мои. Этот корабль, где бы он ни был, стоял на якоре, пока она говорила. В вашем столь великом лондонском порту сейчас стоит много кораблей. Кого из них ты ищешь? Благодарение Богу за то, что у нас снова есть ключ к разгадке, хотя, куда она может нас привести, мы не знаем. Мы были несколько слепы; слепы по человеческому обычаю, потому что, когда мы можем оглянуться назад, мы видим то, что могли бы увидеть, глядя вперед, если бы мы были способны видеть то, что могли бы видеть! Увы, но это предложение - лужа; это не? Мы можем Теперь вы знаете, что было на уме у графа, когда он схватил эти деньги, хотя столь жестокий нож Джонатана подверг его опасности, которой даже он боялся. Он имел в виду побег. Услышь меня, беги ! Он понял, что, когда остался всего один ящик с землей и стая людей, идущих, как собаки за лисой, в этом Лондоне ему не место. Он должен взять свой последний ящик с землей на борт корабля и покинуть землю. Он думает сбежать, но нет! мы следуем за ним. Талли Хо! как сказал бы друг Артур, когда надевал свое красное платье! Наша старая лиса хитра; ой! так хитро, и мы должны следовать с хитростью. Я тоже хитрый и думаю, что его разум в скором времени. А пока мы можем отдыхать и мириться, потому что между нами есть воды, которые он не хочет переходить, и которые он не мог бы, если бы захотел, если только корабль не коснется земли, и то только во время полного или слабого прилива. Видишь, и солнце только что взошло, и весь день до заката нам. Давайте примем ванну, оденемся и позавтракаем, в чем мы все нуждаемся, и который мы можем съесть с комфортом, так как он не в одной стране с нами". Мина умоляюще взглянула на него и спросила:
   "Но зачем нам искать его дальше, когда он ушел от нас?" Он взял ее руку и, похлопав ее, ответил:
   - Пока ни о чем не спрашивай. Когда мы позавтракаем, я отвечу на все вопросы". Больше он ничего не сказал, и мы разделились, чтобы одеться.
   После завтрака Мина повторила свой вопрос. С минуту он серьезно смотрел на нее, а потом печально сказал:
   "Потому что моя дорогая, дорогая мадам Мина, сейчас как никогда мы должны найти его, даже если нам придется следовать за ним в пасть ада!" Она побледнела и тихо спросила:
   "Почему?"
   - Потому что, - торжественно ответил он, - он может жить веками, а ты всего лишь смертная женщина. Теперь нужно бояться времени - с тех пор, как однажды он оставил отметину на твоем горле.
   Я как раз успел поймать ее, когда она упала в обморок.
   ГЛАВА XXIV
   ДР. ФОНОГРАФИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК СЬЮАРДА, ПЕРЕЧИСЛЕННЫЙ ВАН ХЕЛЬСИНГ
   Это Джонатану Харкеру.
   Вы должны остаться с вашей дорогой мадам Мина. Мы отправимся на поиски - если я могу это так назвать, ибо это не поиск, а знание, и мы ищем только подтверждения. Но ты останься и позаботься о ней сегодня. Это твой лучший и самый священный офис. В этот день ничто не может найти его здесь. Позвольте мне сказать вам это, чтобы вы знали то, что мы четверо уже знаем, потому что я рассказал им. Он, наш враг, ушел; он вернулся в свой замок в Трансильвании. Я знаю это так хорошо, как будто большая рука огня написала это на стене. Он как-то подготовился к этому, и тот последний ящик с землей был готов куда-то отправить. За это он взял деньги; для этого он спешит в последнюю очередь, чтобы мы не поймали его до захода солнца. Это была его последняя надежда, если не считать возможности спрятаться в могиле, которую он н k Бедная мисс Люси, будучи, как он думал, похожа на него, держите его открытой. Но не было времени. Когда это не удается, он сразу же идет к своему последнему средству - к своим последним земляным работам, я бы сказал, если бы я хотел двойного согласия . Он умный, о, такой умный! он знает, что его игра здесь окончена; и поэтому он решает вернуться домой. Он находит корабль, идущий тем путем, которым пришел, и входит в него. Мы отправляемся сейчас, чтобы найти, что корабль и куда направляется; когда мы обнаружим это, мы вернемся и расскажем вам все. Тогда мы утешим вас и бедную дорогую мадам Мину новой надеждой. Ибо это будет надеждой, когда вы все обдумаете: не все потеряно. Этому существу, которого мы преследуем, нужны сотни лет, чтобы добраться до Лондона; и все же в один прекрасный день, когда мы узнаем о его избавлении, мы изгоняем его. Он конечен, хотя и способен причинить много вреда и страдает не так, как мы. Но мы сильны, каждый в своей цели; и мы все сильнее вместе. Воспряньте духом, дорогой муж мадам Мины. Эта битва только началась, и в конце концов мы победим - настолько верно, что Бог восседает на высоте, чтобы наблюдать за Своими детьми. Поэтому будьте утешительны, пока мы не вернемся.
   Ван Хельсинг.
   Журнал Джонатана Харкера.
   4 октября. - Когда я прочитал Мине сообщение Ван Хельсинга на фонографе, бедняжка заметно повеселела. Уверенность в том, что графа нет в стране, уже успокаивала ее; и утешение - сила для нее. Что касается меня, то теперь, когда его ужасная опасность не стоит перед нами лицом к лицу, поверить в это кажется почти невозможным. Даже мои собственные ужасные переживания в замке Дракулы кажутся давно забытым сном. Здесь, на свежем осеннем воздухе, при ярком солнечном свете...
   Увы! как я могу не верить! Посреди моих раздумий мой взгляд упал на красный шрам на белом лбу моей бедняжки. Пока это длится, не может быть неверия. И впоследствии сама память о нем сохранит веру кристально чистой. Мы с Миной боимся бездельничать, поэтому снова и снова просматривали все дневники. Каким-то образом, хотя реальность кажется более ч раз, боль и страх кажутся меньше. Во всем проявляется некая руководящая цель, которая утешает. Мина говорит, что, возможно, мы являемся инструментами высшего блага. Может быть! Я постараюсь думать, как она. Мы никогда не говорили друг с другом о будущем. Лучше подождать, пока мы не увидим профессора и остальных после их исследований.
   День бежит быстрее, чем я когда-либо думал, что день может бежать для меня снова. Сейчас три часа.
   Журнал Мины Харкер.
   5 октября, 17:00 - Наше собрание для отчета. Присутствуют: профессор Ван Хельсинг, лорд Годалминг, доктор Сьюард, мистер Куинси Моррис, Джонатан Харкер, Мина Харкер.
   Доктор Ван Хельсинг описал, какие шаги были предприняты в течение дня, чтобы выяснить, на какой лодке и куда бежал граф Дракула:
   "Поскольку я знал, что он хочет вернуться в Трансильванию, я был уверен, что он должен пройти через устье Дуная; или где-нибудь в Черном море, так как этим путем он пришел. Перед нами была тоскливая пустота. Omne ignotum pro magnifico ; и так с тяжелым сердцем начинаем выяснять, какие корабли уходят прошлой ночью в Черное море. Он был на парусном корабле, так как мадам Мина рассказывает о поднятии парусов. Это не настолько важно, чтобы попасть в ваш список кораблей в " Таймс" , и поэтому мы идем, по предложению лорда Годалминга, к вашему Ллойду, где есть сведения обо всех плавающих кораблях, какими бы маленькими они ни были. Там мы обнаруживаем, что только один корабль, идущий в Черное море, уходит с приливом. Это царица Екатерина , и она плывет от пристани Дулитла в Варну, а оттуда в другие места и вверх по Дунаю. "Сох!" - сказал я. - Это корабль, на котором граф. Итак, мы идем на пристань Дулиттла и там находим человека в деревянном кабинете, настолько маленьком, что этот человек кажется больше кабинета. У него мы спрашиваем о путешествиях царицы Екатерины . Он много ругается, и лицо у него красное, и голос громкий, но все-таки он хороший малый; и когда Куинси дает ему что-нибудь из своего кармана, которое хрустит, когда он его сворачивает, и кладет это в такой маленький мешочек, который он спрятал глубоко под одеждой, он становится еще лучшим товарищем и покорным слугой для нас. Он пойдет с нами и расспросит многих грубых и горячих мужчин; они тоже будут лучшими людьми, когда они больше не испытывали жажды. Они много говорят о крови и цветах, а также о других вещах, которых я не понимаю, хотя и догадываюсь, что они имеют в виду; но тем не менее рассказывают нам все, что мы хотим знать.
   "Они сообщают нам среди них, как вчера днем, около пяти часов, приходит человек, который так торопится. Высокий мужчина, худощавый и бледный, с высоким носом и такими белыми зубами, и глазами, которые кажутся горящими. Чтобы он был весь в черном, за исключением соломенной шляпы, которая не идет ни ему, ни времени. Чтобы он растратил свои деньги, чтобы быстро узнать, какой корабль плывет в Черное море и куда. Некоторые отвели его в контору, а затем на корабль, где он не пойдет на борт, а остановится у берега на конце трапа и попросит капитана подойти к нему. Капитан пришел, когда ему сказали, что ему хорошо заплатят; и хотя он много ругается в первый раз, он соглашается на срок. Тогда худой идет, и кто-нибудь говорит ему, где можно нанять лошадь и телегу. Он идет туда и вскоре снова приходит, сам ведя телегу, на которой большой ящик; он сам снимает его, хотя требуется несколько человек, чтобы погрузить его на грузовик для корабля. Он много говорил с капитаном о том, как и где разместить его ящик; но капитану это не нравится, и он ругает его на многих языках и говорит ему, что, если он хочет, он может прийти и посмотреть, где это будет. Но он говорит "нет"; что он еще не пришел, для этого у него много дел. На что капитан сказал ему, что ему лучше поторопиться -- с кровью -- потому что его корабль покинет это место -- с кровью -- до поворота прилива -- с кровью. Тогда худощавый мужчина улыбается и говорит, что, конечно, он должен уйти, когда сочтет нужным; но он будет удивлен, если он уйдет так скоро. Капитан снова ругается, многоязычный, а худощавый заставляет его кланяться, благодарить и говорить, что он так сильно воспользуется его любезностью, что поднимется на борт до отплытия. Наконец, капитан, еще более красный, чем когда-либо, и на многих языках говорит ему, что он не хочет, чтобы французы - с налетом на них и тоже с кровью - были на его корабле - с кровью на нем тоже. Итак, спросив, где может быть поблизости корабль, где он мог бы купить корабельные формы, он удалился.
   "Никто не знал, куда он делся, как они говорили, "благополучный", потому что им было о чем думать - ну и опять с кровью; ибо вскоре всем стало ясно, что " Царица Екатерина " не поплывет, как ожидалось. С реки стал подниматься тонкий туман, и он рос и рос; Вскоре корабль и все вокруг окутал густой туман. Капитан клялся полиглотом - очень полиглотом - полиглотом с налетом и кровью; но он ничего не мог сделать. Вода поднималась и поднималась; и он начал опасаться, что совсем потеряет прилив. Он был не в настроении дружелюбно, когда как раз в самый прилив худощавый человек снова подошел к сходням и спросил, где был спрятан его ящик. Тогда капитан ответил, что он хотел бы, чтобы он и привет Его ящик - старый, весь в цвету и крови - попал в ад. Но худощавый не обиделся, спустился с помощником и увидел, где это место, поднялся и постоял немного на палубе в тумане. Должно быть, он оторвался сам, потому что никто его не заметил. Действительно, они не думали о нем; ибо вскоре туман начал таять, и все снова стало ясно. Мои друзья жажды и цветущего и кровавого языка смеялись, рассказывая, как ругательства капитана превышали даже его обычную полиглотию и были более чем когда-либо полны живописности, когда при расспросе других матросов, двигавшихся вверх и вниз, на реке в тот час он обнаружил, что мало кто из них вообще видел туман, за исключением того места, где он лежал вокруг пристани. Однако корабль ушел в отлив; и, несомненно, к утру был далеко вниз по устью реки. К тому времени, когда нам сказали, она была далеко в море.
   "Итак, моя дорогая госпожа Мина, нам нужно немного отдохнуть, потому что наш враг находится в море, и туман в его распоряжении, на пути к устью Дуная. Чтобы плыть на корабле, нужно время, он никогда не идет так быстро; и когда мы начинаем, мы выходим на землю быстрее, и мы встречаем его там. Наша лучшая надежда - напасть на него, когда он будет в ящике между восходом и закатом; ибо тогда он не сможет сопротивляться, и мы сможем обращаться с ним, как должны. У нас есть дни, когда мы можем подготовить наш план. Мы знаем все о том, куда он идет; ибо мы видели владельца корабля, который показал нам счета и все бумаги, которые могут быть. Ящик, который мы ищем, должен быть доставлен в Варне и передан агенту, некоему Ристику, который представит там свои полномочия; и таким образом наш друг купец сделал свое дело. Когда он спрашивает, есть ли что-нибудь неправильное, для этого он может телеграфировать и сделать запрос в Варне, мы отвечаем "нет"; ибо то, что должно быть сделано, не для полиции или таможни. Это должны сделать мы одни и по-своему".
   Когда доктор Ван Хельсинг закончил говорить, я спросил его, уверен ли он, что граф остался на борту корабля. Он ответил: "У нас есть лучшее доказательство этого: ваши собственные показания, когда вы были в гипнотическом трансе сегодня утром". Я снова спросил его, действительно ли необходимо преследовать графа, ибо о! Я боюсь, что Джонатан оставит меня, и я знаю, что он обязательно уйдет, если уйдут остальные. Он ответил с растущим азартом, сначала тихо. Однако по мере того, как он продолжал, он становился все более сердитым и настойчивым, пока в конце концов мы не смогли не увидеть, в чем заключалась хотя бы часть того личного господства, которое делало его так долго господином среди людей:
   "Да, надо-нужно-нужно! Ради вас в первую очередь, а потом ради человечества. Этот монстр уже причинил много вреда в тех узких пределах, в которых он находится, и в то короткое время, когда он был еще только как тело, ощупывающее свою столь малую меру во тьме и не знающее. Все это я сказал этим другим; Вы, моя дорогая мадам Мина, выучите его на фонографе моего друга Джона или вашего мужа. Я рассказал им, что мера оставить свою бесплодную землю - бесплодную для людей - и прийти в новую землю, где жизнь человека кипит, пока они не станут подобны множеству пасущихся колосьев, была делом столетий. Если бы кто-нибудь из Не-Мертвых, вроде него, попытался сделать то, что он сделал, возможно, не все столетия мира, которые были или будут, могли бы помочь ему. В этом случае все силы природы, оккультные, глубокие и сильные, должно быть, каким-то чудесным образом сработались вместе. Само место, где он был Живым, Не-Мертвым все эти века, полно странностей геологического и химического мира. Есть глубокие пещеры и трещины, которые ведут неизвестно куда. Были вулканы, некоторые из отверстий которых до сих пор извергают воду со странными свойствами и газы, убивающие или живительные. Несомненно, есть что-то магнетическое или электрическое в некоторых из этих комбинаций оккультных сил, которые странным образом действуют на физическую жизнь; и в нем самом были с самого начала некоторые большие качества. В тяжелое и воинственное время он славился тем, что у него больше железных нервов, утонченнее мозг, храбрее сердце, чем у любого человека. В нем странным образом нашли свое воплощение некоторые жизненные принципы; и по мере того, как его тело остается сильным, растет и процветает, растет и его мозг. Все это без той дьявольской помощи, которая, несомненно, ему; ибо оно должно уступить силам, которые исходят от добра и являются его символами. И теперь это то, что он для нас. Он заразил вас - о, простите меня, моя дорогая, что я должен так говорить; но это для вашего блага, что я говорю. Он заражает вас так, что даже если он больше ничего не сделает, вам остается только жить, жить по-своему, по-старому, мило; и поэтому со временем смерть, которая является уделом человека и с Божьей санкции, сделает вас подобными ему. Этого не должно быть! Мы вместе поклялись, что этого не должно быть. Таким образом, мы являемся служителями собственного желания Бога: чтобы мир и люди, за которых умирает Его Сын, не были отданы в руки чудовищ, само существование которых опорочило бы Его. Он позволил нам уже искупить одну душу, и мы идем, как старые рыцари Креста, чтобы искупить еще. Подобно им, мы пойдем к восходу солнца; и подобно им, если мы падаем, то падаем за благое дело". Он сделал паузу, и я сказал:
   - Но разве граф не воспримет его отказ мудро? С раз его изгнали из Англии, не будет ли он избегать ее, как тигр - деревни, из которой на него охотятся?
   "Ага!" - сказал он. - Твое сравнение с тигром мне подходит, и я его усыновлю. Ваш людоед, как в Индии называют тигра, который однажды отведал крови человека, больше не заботится о другой добыче, а неустанно рыщет, пока не настигнет ее. Тот, на кого мы охотимся из нашей деревни, тоже тигр, людоед, и он никогда не перестает рыскать. Нет, сам по себе он не из тех, кто уединяется и остается вдали. В своей жизни, в своей живой жизни, он переходит турецкую границу и нападает на своего врага на его же территории; его отбили, но остался ли он? Нет! Он приходит снова, и снова, и снова. Посмотрите на его настойчивость и выносливость. С ребяческим умом, которым он обладал, он давно задумал приехать в большой город. Чем он занимается? Он находит самое перспективное для него место в мире. Затем он намеренно присел, чтобы подготовиться к заданию. Он находит в терпении, какова его сила и каковы его способности. Он изучает новые языки. Он узнает новую социальную жизнь; новая среда старых путей, политика, закон, финансы, наука, обычаи новой земли и новые люди, которые появились с тех пор, как он был. Взгляд, который он увидел, только разжигает его аппетит и обостряет его желание. Нет, это помогает ему расти в том, что касается его мозга; ибо все это доказывает ему, насколько он был прав в своих предположениях. Он сделал это один; в полном одиночестве! из могилы руин в забытой земле. Что еще он может сделать, когда перед ним открыт более широкий мир мысли. Тот, кто может улыбаться смерти, каким мы его знаем; кто может процветать среди болезней, убивающих целые народы. О, если бы такой пришел от Бога, а не от Дьявола, какой силой добра он мог бы быть в этом старом нашем мире. Но мы обязуемся освободить мир. Наш труд должен быть в тишине, а все наши усилия должны быть тайными; ибо в этот просвещенный век, когда люди не верят даже тому, что видят, сомнения мудрецов были бы его величайшей силой. Это были бы одновременно и его ножны, и его доспехи, и его оружие, чтобы уничтожить нас, его врагов, которые готовы подвергнуть опасности даже наши собственные души ради безопасности того, кого мы любим, - ради блага человечества, ради чести и славы. Бога."
   После общего обсуждения было решено, что на сегодня ничего окончательно не решено; что мы все должны спать на фактах и пытаться придумать правильные выводы. Завтра за завтраком мы снова встретимся, и, сообщив друг другу о наших выводах, мы решим какой-нибудь определенный повод для иска.
   * * * *
   Сегодня ночью я чувствую чудесный покой и покой. Как будто какое-то навязчивое присутствие было удалено от меня. Возможно...
   Мое предположение не было завершено, не могло быть; ибо я увидел в зеркале красную отметину на моем лбу; и я знал, что я все еще был нечист.
   Дневник доктора Сьюарда.
   5 октября. - Мы все вставали рано, и я думаю, что сон многое сделал для всех и каждого из нас. Когда мы встретились за ранним завтраком, общее веселье было выше, чем кто-либо из нас когда-либо ожидал снова испытать.
   Удивительно, сколько в человеческой природе стойкости. Пусть любая препятствующая причина, несмотря ни на что, будет устранена любым способом - даже смертью - и мы вернемся к первоначальным принципам надежды и наслаждения. Не раз, когда мы сидели за столом, мои глаза открывались от удивления, не были ли все прошедшие дни сном. И только когда я увидел красное пятно на лбу миссис Харкер, я вернулся к действительности. Даже теперь, когда я серьезно крутю этот вопрос, почти невозможно понять, что причина всех наших бед все еще существует. Даже миссис Харкер, кажется, на целые периоды упускает из виду свои проблемы; только время от времени, когда что-то напоминает ей об этом, она думает о своем ужасном шраме. Мы должны встретиться здесь, в моем кабинете, через полчаса и решить, что делать дальше. Я вижу только одну непосредственную трудность, я знаю ее скорее инстинктом, чем разумом: нам всем придется говорить откровенно; и все же я боюсь, что у бедной миссис Харкер каким-то таинственным образом связан язык. Я знаю , что она делает свои собственные выводы, и из всего, что было, я могу догадаться, насколько они должны быть блестящими и верными; но она не хочет или не может их произнести. Я сообщил об этом Ван Хельсингу, и мы с ним должны обсудить это, когда останемся наедине. Я полагаю, это какой-то ужасный яд, который попал в ее вены, начал действовать. У графа были свои собственные цели, когда он дал ей то, что Ван Хельсинг назвал "вампирским крещением кровью". Что ж, может быть яд, который извлекается из хороших вещей; в эпоху, когда существование птомаинов является загадкой, мы не должны ничему удивляться! Одно я знаю точно: если мое чутье верно относительно молчания бедной миссис Харкер, то в предстоящей нам работе таится ужасная трудность - неизвестная опасность. Та самая сила, которая заставляет ее молчать, может заставить говорить. я не смею думать дальше; ибо так я должен в моих мыслях обесчестить благородную женщину!
   Ван Хельсинг придет ко мне в кабинет чуть раньше остальных. Постараюсь раскрыть тему с ним.
   Потом. - Когда вошел профессор, мы обсудили положение вещей. Я видел, что у него на уме было что-то, что он хотел сказать, но чувствовал некоторую нерешительность в отношении того, чтобы затронуть эту тему. Побродив немного вокруг да около, он вдруг сказал:
   "Друг Джон, есть кое-что, о чем мы с тобой должны поговорить наедине, во всяком случае, сначала. Позже нам, возможно, придется довериться другим"; потом он остановился, и я подождал; он продолжал:
   "Мадам Мина, наша бедная, дорогая мадам Мина меняется". Меня пробрала холодная дрожь, когда я обнаружил, что мои худшие опасения подтвердились. Ван Хельсинг продолжал:
   "Учитывая печальный опыт мисс Люси, на этот раз мы должны быть предупреждены, пока все не зашло слишком далеко. Наша задача теперь действительно труднее, чем когда-либо, и эта новая беда делает каждый час чрезвычайно важным. Я вижу в ее лице черты вампира. Сейчас он очень, очень слаб; но это нужно видеть, если у нас есть глаза, чтобы замечать, не предрешая. Зубы у нее острее, а глаза временами жестче. Но это еще не все, ей теперь часто тишина; как это было с мисс Люси. Она не говорила, даже когда писала то, что хотела, чтобы об этом знали позже. Теперь мой страх заключается в следующем. Если она может в нашем гипнотическом трансе рассказать то, что граф видит и слышит, то не более ли верно, что тот, кто загипнотизировал ее первым и кто выпил ее самой крови и заставил ее пить свою, должен, Если он захочет, заставь ее разум открыть ему то, что она знает? Я молча кивнул; он продолжал:
   "Тогда что мы должны сделать, так это предотвратить это; мы должны держать ее в неведении о наших намерениях, чтобы она не могла сказать того, чего не знает. Это болезненная задача! О, так больно, что у меня сердце разрывается при мысли об этом; но это должно быть. Когда мы сегодня встретимся, я должен сказать ей, что по причине, о которой мы не хотим говорить, она не должна больше состоять в нашем совете, а просто должна быть под нашей охраной. Он вытер лоб, покрытый обильным потом при мысли о той боли, которую ему, возможно, придется причинить бедной душе, и без того измученной. Я знал, что ему будет как-то утешительно, если я скажу ему, что и я пришел к тому же заключению; во всяком случае, это уберет боль сомнения. я сказал его, и эффект был таким, как я ожидал.
   Вот и близится время нашего общего сбора. Ван Хельсинг ушел, чтобы подготовиться к встрече и его болезненной части. Я действительно верю, что его цель состоит в том, чтобы иметь возможность молиться в одиночестве.
   Потом. - В самом начале нашей встречи и Ван Хельсинг, и я испытали большое личное облегчение. Миссис Харкер прислала сообщение через своего мужа, чтобы сказать, что она не присоединится к нам в настоящее время, так как она считает, что лучше, чтобы мы могли свободно обсуждать наши передвижения без ее присутствия, чтобы поставить нас в неловкое положение. Профессор и я посмотрели друг на друга на мгновение, и почему-то мы оба почувствовали облегчение. Что касается меня, то я думал, что если миссис Харкер сама осознала опасность, то это принесло много боли и предотвратило большую опасность. В сложившихся обстоятельствах мы договорились вопросительным взглядом и ответом, приложив палец к губе, хранить молчание в своих подозрениях до тех пор, пока снова не сможем посовещаться наедине. Мы сразу приступили к плану кампании. Ван Хельсинг грубо изложил перед нами факты:
   " Царица Екатерина вчера утром вышла из Темзы. Ей потребуется по крайней мере три недели, чтобы добраться до Варны с самой быстрой скоростью, какую она когда-либо делала; но мы можем добраться по суше до того же места за три дня. Теперь, если мы допустим на два дня меньше для плавания корабля из-за таких погодных влияний, которые, как мы знаем, может вызвать граф; и если мы выделяем целый день и ночь на любые задержки, которые могут возникнуть у нас, то у нас есть запас почти в две недели. Таким образом, чтобы быть в полной безопасности, мы должны уйти отсюда не позднее 17-го. Тогда мы во всяком случае будем в Варне за день до прибытия корабля и сможем сделать необходимые приготовления. Конечно, мы все пойдем вооруженными - вооруженными против зла, как духовного, так и физического". Тут Куинси Моррис добавил:
   - Я так понимаю, что граф родом из волчьей страны, и, может быть, он доберется туда раньше нас. Предлагаю добавить к нашему вооружению винчестеры. Я как бы верю в Винчестера, когда вокруг возникают подобные неприятности. Помнишь, Арт, когда за нами гналась стая под Тобольском? Чего только не отдали бы мы тогда за репетир каждый!"
   "Хороший!" - сказал Ван Хельсинг. - Это будут Винчестеры. Голова Квинси всегда ровная, но особенно когда приходится охотиться, метафора будет большим бесчестьем для науки, чем волки опасны для человека. А пока мы ничего не можем здесь сделать; а так как я думаю, что Варна никому из нас не знакома, то почему бы не поехать туда поскорее? Это долго ждать здесь, как там. Сегодня ночью и завтра мы можем собраться, а потом, если все будет хорошо, мы вчетвером отправимся в путь.
   - Нас четверо? - вопросительно спросил Харкер, переводя взгляд с одного на другого из нас.
   "Конечно!" - быстро ответил профессор. - Вы должны остаться, чтобы позаботиться о своей милой жене! Харкер некоторое время молчал, а потом сказал глухим голосом:
   "Давайте поговорим об этой части утром. Я хочу посоветоваться с Миной. Я подумал, что сейчас самое время Ван Хельсингу предупредить его, чтобы он не раскрывал ей наши планы; но он не обратил внимания. Я многозначительно посмотрел на него и кашлянул. Вместо ответа он приложил палец к губам и отвернулся.
   Журнал Джонатана Харкера.
   5 октября, вторая половина дня. - Некоторое время после нашей утренней встречи я не мог думать. Новые фазы вещей оставляют мой разум в состоянии удивления, не оставляющего места для активной мысли. Решимость Мины не принимать никакого участия в обсуждении заставила меня задуматься; и так как я не мог спорить с ней об этом, я мог только догадываться. Сейчас я как никогда далек от решения. То, как другие восприняли это, меня тоже озадачило; в последний раз, когда мы говорили на эту тему, мы согласились, что между нами больше не должно быть никаких сокрытий. Мина сейчас спит, спокойно и сладко, как маленький ребенок. Ее губы изогнуты, а лицо сияет от счастья. Слава богу, такие моменты у нее еще остались.
   Потом. - Как все это странно. Я сидел, наблюдая за счастливым сном Мины, и сам был так близок к тому, чтобы быть счастливым, как я полагаю, я когда-либо буду. По мере того, как клонился вечер и земля снимала тени от опускающегося ниже солнца, тишина в комнате становилась для меня все более и более торжественной. Вдруг Мина открыла глаза и, нежно глядя на меня, сказала:
   "Джонатан, я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что под честное слово. Обещание, данное мне, но данное свято в Божьи слухи, и его нельзя нарушить, даже если я упаду на колени и буду умолять вас с горькими слезами. Быстрее, ты должен немедленно добраться до меня.
   - Мина, - сказал я, - такое обещание я не могу дать сразу. Возможно, я не имею права делать это".
   -- Но, милый, -- сказала она с таким духовным напряжением, что глаза ее походили на полярные звезды, -- это я желаю этого; и это не для себя. Вы можете спросить доктора Ван Хельсинга, если я не прав; если он не согласен, вы можете поступать, как хотите. Более того, если вы все согласитесь позже, вы освобождаетесь от обещания".
   " Обещаю!" - сказал я, и на мгновение она выглядела в высшей степени счастливой; хотя для меня всякое счастье для нее было закрыто красным шрамом на ее лбу. Она сказала:-
   - Обещай мне, что ничего не скажешь мне о планах похода против графа. Не словом, выводом или подтекстом; никогда, пока это остается мне!" и она торжественно указала на шрам. Я увидел, что она говорит серьезно, и сказал торжественно:
   "Обещаю!" и когда я сказал это, я почувствовал, что с этого момента между нами захлопнулась дверь.
   Позднее, полночь. - Мина весь вечер была бодрой и веселой. До того, что все остальные, казалось, приободрились, как бы заразившись чем-то ее весельем; в результате даже я сам почувствовал, как будто пелена мрака, тяготеющая над нами, несколько приподнялась. Мы все рано ушли на пенсию. Мина теперь спит как маленький ребенок; замечательно, что ее способность спать остается у нее посреди ее ужасной беды. Слава Богу за это, по крайней мере, тогда она сможет забыть о своей заботе. Может быть, ее пример подействует на меня так же, как ее веселость сегодня вечером. Я попробую. Ой! для сна без сновидений.
   6 октября, утро. - Еще один сюрприз. Мина разбудила меня рано, примерно в то же время, что и вчера, и попросила привести доктора Ван Хельсинга. Я подумал, что это очередной повод для гипноза, и без вопросов пошел за Профессором. Он, очевидно, ожидал такого звонка, потому что я застал его одетым в его комнате. Его дверь была приоткрыта, так что он мог слышать, как открывается дверь нашей комнаты. Он пришел сразу; проходя в комнату, он спросил Мину, могут ли остальные тоже прийти.
   - Нет, - сказала она совершенно просто, - в этом не будет необходимости. Вы можете сказать им точно так же. Я должен пойти с тобой в твое путешествие".
   Доктор Ван Хельсинг был поражен не меньше меня. После минутной паузы он спросил:
   "Но почему?"
   - Ты должен взять меня с собой. Мне с тобой безопаснее, и тебе тоже будет безопаснее".
   - Но почему, дорогая госпожа Мина? Вы знаете, что ваша безопасность - наша главная обязанность. Мы идем в опасность, которой вы подвержены или можете быть более подвержены, чем любой из нас, из-за обстоятельств, которые были. Он сделал паузу, смущенный.
   Отвечая, она подняла палец и указала на свой лоб:
   "Я знаю. Вот почему я должен идти. Я могу сказать вам сейчас, пока солнце встает; Я могу снова не успеть. Я знаю, что когда граф пожелает мне, я му ст иди. Я знаю, что если он велит мне приходить тайно, я должен приходить хитростью; любым способом обмануть - даже Джонатана". Бог видел взгляд, который она бросила на меня, когда говорила, и если действительно существует Ангел-Свидетель, этот взгляд отмечен к ее вечной чести. Я мог только сжать ее руку. я не мог говорить; мое волнение было слишком велико даже для облегчения слез. Она пришла:-
   "Вы, мужчины, храбры и сильны. Вы сильны своей численностью, потому что можете бросить вызов тому, что сломило бы человеческую выносливость того, кто должен был охранять в одиночку. Кроме того, я могу быть вам полезен, так как вы можете загипнотизировать меня и таким образом узнать то, чего даже я сам не знаю. Доктор Ван Хельсинг сказал очень серьезно:
   "Мадам Мина, вы, как всегда, очень мудры. Ты пойдешь с нами; и вместе мы сделаем то, к чему стремимся". Когда он заговорил, долгое молчание Мины заставило меня взглянуть на нее. Она заснула на подушке; она даже не проснулась, когда я отдернул штору и впустил солнечный свет, заливший комнату. Ван Хельсинг жестом пригласил меня тихонько следовать за ним. Мы вошли в его комнату, и через минуту лорд Годалминг, доктор Сьюард и мистер Моррис тоже были с нами. Он рассказал им, что сказала Мина, и продолжил:
   "Утром выезжаем в Варну. Теперь нам предстоит иметь дело с новым фактором: мадам Мина. О, но ее душа верна. Ей мучительно рассказывать нам столько, сколько она уже рассказала; но это самое правильное, и мы вовремя предупреждены. Нельзя упускать ни единого шанса, и в Варне мы должны быть готовы действовать в тот момент, когда прибудет этот корабль.
   - Что именно будем делать? - лаконично спросил мистер Моррис. Профессор помолчал, прежде чем ответить:
   "Мы первыми сядем на этот корабль; затем, когда мы определили коробку, мы поместим на нее ветку дикой розы. Это мы закрепим, потому что, когда оно есть, никто не может появиться; так по крайней мере говорит суеверие. И суевериям мы должны сначала доверять; это была вера человека в начале, и она до сих пор имеет свои корни в вере. Затем, когда у нас появится возможность, которую мы ищем, когда никого не будет рядом, мы откроем коробку, и... и все будет хорошо.
   "Я не буду ждать удобного случая, - сказал Моррис. "Когда я увижу ящик, я открою его и уничтожу чудовище, даже если на меня смотрит тысяча человек, и если я буду уничтожен за это в следующий момент!" Я инстинктивно схватил его руку и нашел ее твердой, как кусок стали. Я думаю, он понял мой взгляд; Я надеюсь, что он сделал.
   - Хороший мальчик, - сказал доктор Ван Хельсинг. "Храбрый мальчик. Квинси настоящий мужчина. Дай Бог ему здоровья за это. Дитя мое, поверь мне, никто из нас не отстанет и не остановится ни от какого страха. Я лишь говорю, что мы можем делать, что мы должны делать. Но ведь, действительно, мы не можем сказать, что будем делать. Есть так много вещей, которые могут произойти, и их пути и их цели настолько различны, что до определенного момента мы не можем сказать. Мы все будем вооружены всеми способами; и когда придет время конца, в наших усилиях не будет недостатка. Теперь давайте сегодня привести все наши дела в порядок. Пусть все, что касается других, дорогих нам и зависящих от нас, будет совершенным; ибо никто из нас не может сказать, каким, или когда, или каким может быть конец. Что касается меня, мои собственные дела урегулированы; а поскольку мне больше нечего делать, я пойду распорядиться о путешествии. У меня будут все билеты и так далее для нашего путешествия.
   Больше говорить было не о чем, и мы расстались. Теперь я улажу все свои земные дела и буду готов ко всему, что может произойти...
   Потом. - Все сделано; моя воля составлена, и все совершено. Мина, если она выживет, будет моей единственной наследницей. Если этого не будет, тогда у других, которые были так добры к нам, останется.
   Теперь он приближается к закату; Беспокойство Мины привлекает мое внимание к этому. Я уверен, что у нее есть что-то на уме, что покажет точное время заката. Эти случаи становятся для всех нас мучительным временем, ибо каждый восход и закат открывает какую-то новую опасность, какую-то новую боль, которая, однако, может, по воле Божией, быть средством к хорошему концу. Я записываю все эти вещи в дневник, потому что моя дорогая не должна теперь их слышать; но если случится так, что она снова их увидит, они будут готовы.
   Она зовет меня.
   ГЛАВА XXV
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА
   11 октября, вечер. - Джонатан Харкер попросил меня отметить это, так как он говорит, что вряд ли справится с этой задачей и хочет, чтобы велась точная запись.
   Я думаю, что никто из нас не удивился, когда нас попросили увидеть миссис Харкер незадолго до захода солнца. В последнее время мы пришли к пониманию, что восход и закат для нее - время особенной свободы; когда ее прежнее "я" может проявиться без какой-либо контролирующей силы, подчиняющей или ограничивающей ее или побуждающей к действию. Это настроение или состояние начинается за полчаса или больше до фактического восхода или захода солнца и продолжается до либо солнце высоко, либо пока облака еще светятся лучами, струящимися над горизонтом. Сначала возникает какое-то отрицательное состояние, как будто какая-то связь ослабла, а затем быстро следует абсолютная свобода; когда, однако, свобода прекращается, быстро наступает возврат или рецидив, которому предшествует лишь период предостерегающей тишины.
   Сегодня ночью, когда мы встретились, она была несколько стеснена и носила все признаки внутренней борьбы. я положил его вниз н от себя к ней, сделавшей насильственное усилие в тот самый момент, когда она могла это сделать. Однако всего через несколько минут она полностью овладела собой; затем, жестом пригласив мужа сесть рядом с ней на диван, где она полулежала, она велела остальным пододвинуть стулья поближе. Взяв мужа за руку, она начала:
   "Мы все здесь вместе на свободе, быть может, в последний раз! Я знаю, дорогой; Я знаю, что ты всегда будешь со мной до конца". Это было к ее мужу, чья рука, как мы могли видеть, сжала ее руку. "Утром мы выходим на задание, и одному Богу известно, что может ожидать каждого из нас. Ты будешь так добр ко мне, что возьмешь меня с собой. Я знаю, что все, что храбрые серьезные мужчины могут сделать для бедной слабой женщины, чья душа, может быть, потеряна, нет, нет, еще нет, но, во всяком случае, поставлена на карту, вы сделаете. Но вы должны помнить, что я не такой, как вы. В моей крови, в моей душе есть яд, который может погубить меня; что должно погубить меня, если только нам не придет облегчение. О, друзья мои, вы не хуже меня знаете, что на карту поставлена моя душа; и хотя я знаю, что у меня есть один выход, ты не должен, и я не должен его использовать! Она умоляюще смотрела на всех нас по очереди, начиная и заканчивая мужем.
   - Что это за путь? - спросил Ван Хельсинг хриплым голосом. - Что это за путь, по которому мы не должны - не можем - идти?
   "Чтобы я мог умереть сейчас, либо от своей руки, либо от руки другого, прежде чем большее зло будет совершено. Я знаю, и ты знаешь, что если бы я когда-то умер, ты бы смог и освободил бы мой бессмертный дух, как ты сделал это с моей бедной Люси. Если бы смерть или страх смерти были единственным препятствием, я бы не боялся умереть здесь, сейчас, среди любящих меня друзей. Но смерть - это еще не все. Я не могу поверить, что умереть в таком случае, когда перед нами надежда и предстоит выполнить горькую задачу, есть воля Божья. Поэтому я, со своей стороны, отказываюсь здесь от уверенности в вечном покое и ухожу во тьму, где могут быть самые черные вещи, которые держит мир или преисподняя!" Мы все молчали, потому что инстинктивно знали, что это только прелюдия. Лица остальных застыли, а лицо Харкера стало пепельно-серым; возможно, он угадал лучше, чем кто-либо из нас. шла шляпа. Она продолжала:
   "Вот что я могу дать в кастрюлю". Я не мог не отметить причудливую юридическую фразу, которую она употребила в таком месте и со всей серьезностью. "Что каждый из вас даст? Я знаю, что ваши жизни, - быстро продолжала она, - легки для храбрых мужчин. Ваши жизни принадлежат Богу, и вы можете вернуть их Ему; но что ты дашь мне? Она снова посмотрела вопросительно, но на этот раз избегала лица мужа. Куинси, казалось, понял; он кивнул, и ее лицо просветлело. - Тогда я прямо скажу вам, чего я хочу, потому что в этой связи между нами теперь не должно быть никаких сомнений. Ты должен пообещать мне всем и каждому, даже тебе, мой любимый муж, что, если придет время, ты убьешь меня.
   - Что это за время? Голос принадлежал Куинси, но он был низким и напряженным.
   "Когда ты убедишься, что я так изменился, что лучше мне умереть, чем жить. Когда я таким образом умру во плоти, тогда ты, не медля ни минуты, проткнешь меня колом и отрубишь мне голову; или делай что-нибудь еще, что может хотеть дать мне покой!"
   Куинси поднялся первым после паузы. Он опустился перед ней на колени и, взяв ее руку в свою, торжественно сказал:
   - Я всего лишь грубый малый, который, может быть, не прожил так, как подобает мужчине, чтобы заслужить такую славу, но клянусь вам всем, что я считаю святым и дорогим, что, если когда-нибудь придет время, я не уклоняться от обязанности, которую вы нам поставили. И я обещаю вам также, что я во всем удостоверюсь, потому что, если я только сомневаюсь, я буду считать, что время пришло!
   "Мой верный друг!" - все, что она могла сказать среди быстро падающих слез, когда, наклонившись, она поцеловала его руку.
   - Клянусь тем же, моя дорогая мадам Мина! - сказал Ван Хельсинг.
   "И я!" - сказал лорд Годалминг, и каждый из них по очереди встал перед ней на колени, чтобы принести присягу. Я сам последовал за ним. Тогда муж повернулся к ней с бледными глазами и с зеленоватой бледностью, которая подавляла белоснежную белизну его волос, и спросил:
   - И я тоже должен давать такое обещание, о, моя жена?
   - Ты тоже, моя дорогая, - сказала она с бесконечной тоской жалости в голосе и глазах. "Вы не должны сжиматься. Ты самый близкий и дорогой и весь мир для меня; наши души связаны воедино, на всю жизнь и на все времена. Подумайте, дорогая, что были времена, когда храбрые мужчины убивали своих жен и родственниц, чтобы они не попали в руки врага. Их руки больше не дрогнули, потому что те, кого они любили, умоляли их убить их. Это мужской долг перед т кого они любят, в такие тяжелые времена испытаний! И о, моя дорогая, если мне суждено встретить смерть от любой руки, пусть это будет от руки того, кто любит меня больше всех. Доктор Ван Хельсинг, я не забыла о вашей милости в случае с бедной Люси к тому, кто любил, - она остановилась, краснея, и изменила фразу, - к тому, кто имел полное право дать ей покой. Если это время снова придет, я надеюсь, что вы сделаете это счастливым воспоминанием о жизни моего мужа, что именно его любящая рука освободила меня от ужасного рабства".
   "Еще раз клянусь!" - раздался звучный голос профессора. Миссис Харкер улыбнулась, прямо улыбнулась, со вздохом облегчения откинулась назад и сказала:
   "А теперь одно слово предостережения, предостережение, которое вы никогда не должны забывать: это время, если оно когда-либо наступит, может наступить быстро и неожиданно, и в таком случае вы не должны терять времени, используя свой случай. В такое время я сам мог бы быть - нет! если когда-нибудь придет время, мы будем ... в союзе с твоим врагом против тебя.
   "Еще одна просьба"; она стала очень торжественной, когда сказала это, "это не так жизненно и необходимо, как другое, но я хочу, чтобы ты сделал для меня одну вещь, если хочешь". Мы все согласились, но никто не говорил; не было нужды говорить:
   - Я хочу, чтобы ты прочитал "Отпевание". Ее прервал глубокий стон мужа; взяв его руку в свою, она прижала ее к сердцу и продолжала: -- Ты должен когда-нибудь прочесть ее надо мной. Какой бы ни была причина всего этого ужасного положения вещей, мысль об этом будет приятна всем или некоторым из нас. Надеюсь, ты, моя дорогая, прочтешь ее, потому что тогда она останется твоим голосом в моей памяти навсегда - будь что будет!
   "О, моя дорогая, - взмолился он, - смерть далеко от тебя".
   - Нет, - сказала она, предупреждающе подняв руку. "В этот момент я глубже в смерти, чем если бы на меня легла тяжесть земной могилы!"
   "О, моя жена, я должен прочитать это?" сказал он, прежде чем он начал.
   "Это утешит меня, мой муж!" это все, что она сказала; и он начал читать, когда она приготовила книгу.
   "Как я могу - как мог бы кто-нибудь - рассказать об этой странной сцене, о ее торжественности, ее мраке, ее печали, ее ужасе; и, вместе с тем, его сладость. Даже скептик, который не видит ничего, кроме пародии на горькую правду во всем святом или эмоциональном, растаял бы до глубины души, если бы увидел эту небольшую группу любящих и преданных друзей, преклонивших колени вокруг этой пораженной и горюющей дамы; или слышала нежную страсть в голосе мужа, в тоне, настолько сломленном волнением, что он часто Чтобы сделать паузу, он прочитал простую и красивую службу из "Погребения мертвых". Я... я не могу продолжать... слов... и... голос... м-м-мне не удалось!
   Она была права в своем инстинкте. Как ни странно все это было, как бы дико это ни казалось впоследствии даже нам, испытавшим тогда его сильное влияние, оно нас очень утешило; и тишина, свидетельствовавшая о приближающемся возвращении миссис Харкер к свободе души, не казалась никому из нас столь полной отчаяния, как мы опасались.
   Журнал Джонатана Харкера.
   15 октября, Варна. - Мы выехали из Чаринг-Кросс утром 12-го, в ту же ночь прибыли в Париж и заняли места в Восточном экспрессе, выделенные для нас. Мы шли день и ночь и прибыли сюда около пяти часов. Лорд Годалминг отправился в консульство, чтобы узнать, не пришла ли ему какая-нибудь телеграмма, а остальные направились в этот отель - "Одессус". В путешествии могли быть инциденты; Я, однако, слишком стремился преуспеть, чтобы заботиться о них. Пока царица Екатерина не войдет в порт, меня ничего не будет интересовать на свете. Слава Богу! Мина чувствует себя хорошо и, похоже, становится сильнее; ее цвет возвращается. Она много спит; во время путешествия она почти все время спала. Однако перед восходом и закатом она очень бодрствует и бдительна; и у Ван Хельсинга вошло в привычку гипнотизировать ее в такие моменты. Сначала требовалось некоторое усилие, и ему приходилось делать много пассов; но теперь она, кажется, уступает сразу, как будто по привычке, и едва ли требуется какое-либо действие. Кажется, в эти особые моменты у него есть сила просто хотеть, и ее мысли подчиняются ему. Он всегда спрашивает ее, что она может видеть и слышать. Она отвечает первому:
   "Ничего такого; все темно". И ко второму:
   "Я слышу, как волны плещутся о корабль, и журчит вода. Брезент и снасти растягиваются, мачты и реи скрипят. Ветер высокий - я слышу его в вантах, и нос отбрасывает пену".
   Видно, что царица Екатерина еще в море, спешит в Варну. Лорд Годалминг только что вернулся. У него было четыре телеграммы, по одной в день с тех пор, как мы начали, и все с одним и тем же смыслом: о царице Екатерине нигде не докладывали Ллойду. Перед отъездом из Лондона он договорился, что его агент будет посылать ему каждый день телеграмму, сообщая, поступили ли сообщения о корабле. Он должен был передать сообщение, даже если она об этом не сообщалось, чтобы он мог быть уверен, что на другом конце провода дежурят.
   Мы поужинали и рано легли спать. Завтра мы должны увидеться с вице-консулом и договориться, если сможем, о том, чтобы подняться на борт корабля, как только он прибудет. Ван Хельсинг говорит, что у нас есть шанс сесть на лодку между рассветом и закатом. Граф, даже если он примет облик летучей мыши, не может пересечь проточную воду по собственной воле и, следовательно, не может покинуть корабль. Поскольку он не осмеливается принимать человеческий облик без подозрений, чего он, очевидно, хочет избежать, он должен оставаться в ящике. Итак, если мы сможем подняться на борт после восхода солнца, он в нашей власти; потому что мы можем открыть коробку и убедиться в нем, как мы сделали с бедной Люси, прежде чем он проснется. Какая милость он получит от нас, не имеет большого значения. Мы думаем, что у нас не будет особых хлопот ни с чиновниками, ни с моряками. Слава Богу! это страна, где взяточничество может все, и мы хорошо обеспечены деньгами. Нам нужно только убедиться, что корабль не может войти в порт между заходом и восходом солнца без нашего предупреждения, и мы будем в безопасности. Я думаю, судья Копилка урегулирует это дело!
   16 октября. - Отчет Мины все тот же: плеск волн и бурлящая вода, темнота и попутный ветер. Мы, очевидно, вовремя, и когда мы узнаем о царице Екатерине , мы будем готовы. Поскольку она должна пройти Дарданеллы, мы обязательно получим какой-нибудь отчет.
   * * * *
   17 октября. - Теперь, я думаю, все довольно хорошо улажено, чтобы приветствовать графа по возвращении из путешествия. Годалминг сказал грузоотправителям, что ему кажется, что отправленный на борт ящик может содержать что-то, украденное у его друга, и получил полусогласие на то, что он может открыть его на свой страх и риск. Владелец дал ему бумагу, в которой капитану предлагалось предоставить ему все возможности делать все, что он захочет, на борту корабля, а также такое же разрешение своему агенту в Варне. Мы видели агента, который был очень впечатлен добрым отношением Годалминга к нему, и мы все удовлетворены тем, что все, что он может сделать для удовлетворения наших желаний, будет сделано. Мы уже договорились, что делать на случай, если мы откроем коробку. Если граф будет там, Ван Хельсинг и Сьюард сразу отрежут ему голову и вонзят кол в сердце. Моррис, Годалминг и я предотвратим вмешательство, даже если нам придется использовать оружие, которое у нас будет наготове. Профессор говорит, что если мы сможем так обращаться с телом графа, то вскоре оно превратится в прах. В таком случае есть не будет уликой против нас, если возникнут подозрения в убийстве. Но даже если бы это было не так, мы должны были бы устоять или упасть в результате нашего действия, и, возможно, когда-нибудь этот самый сценарий станет доказательством того, что кто-то из нас окажется между веревкой. Что касается меня, я бы с благодарностью воспользовался шансом, если бы он представился. Мы намерены не оставлять камня на камне, чтобы выполнить наше намерение. Мы договорились с некоторыми чиновниками, что, как только увидят царицу Екатерину , нам будет сообщено специальным посыльным.
   24 октября. - Целая неделя ожидания. Ежедневные телеграммы Годалмингу, но только одно и то же: "Еще не сообщалось". Утренний и вечерний гипнотический ответ Мины неизменен: плеск волн, журчание воды и скрип мачт.
   Телеграмма, 24 октября.
   Руфус Смит, Ллойд, Лондон, лорду Годалмингу,
   забота вице-консула HBM, Варна.
   - Царица Екатерина сообщила сегодня утром из Дарданелл.
   Дневник доктора Сьюарда.
   25 октября. - Как я скучаю по своему фонографу! Писать дневник пером мне утомительно; но Ван Хельсинг говорит, что я должен. Вчера мы все были вне себя от волнения, когда Годалминг получил телеграмму от Ллойда. Теперь я знаю, что чувствуют мужчины в бою, когда слышится призыв к действию. Миссис Харкер, единственная из нашей компании, не выказала никаких признаков эмоций. Ведь не странно, что она этого не сделала; потому что мы особенно заботились о том, чтобы она ничего об этом не узнала, и все мы старались не выказывать никакого волнения, когда были в ее присутствии. В прежние времена она, я уверен, заметила бы, как бы мы ни старались это скрыть; но таким образом она сильно изменилась за последние три недели. На нее нарастает летаргия, и, хотя она кажется сильной и здоровой и возвращает часть своего цвета, Ван Хельсинг и я не удовлетворены. Мы часто говорим о ней; мы, однако, не сказали ни слова другим. У бедняги Харкера разорвалось бы сердце - и уж точно нервы, - если бы он узнал, что у нас есть хоть какие-то подозрения на этот счет. Ван Хельсинг, по его словам, очень внимательно осматривает ее зубы, пока она находится в гипнотическом состоянии, поскольку, по его словам, пока они не начинают точить, нет активной опасности ее изменения. Если бы это изменение произошло, необходимо было бы предпринять шаги!... Мы оба знаем, к чему приведут эти шаги. Мы должны быть, хотя мы не говорим друг другу о своих мыслях. Ни один из нас не должен уклоняться от этой задачи, какой бы ужасной она ни была. "Эвтаназия" - прекрасное и утешительное слово! Я благодарен тому, кто это придумал.
   От Дарданелл сюда всего около 24 часов пути, учитывая скорость, с которой " Царица Екатерина " прибыла из Лондона. Следовательно, она должна прибыть утром; но так как она не может попасть туда раньше, мы все скоро уйдем на пенсию. Мы встанем в час, чтобы быть готовыми.
   25 октября, полдень . - Пока никаких известий о прибытии корабля. Утренний гипнотический отчет миссис Харкер был таким же, как обычно, так что вполне возможно, что мы можем получить новости в любой момент. Мы, мужчины, все в лихорадке возбуждения, кроме Харкера, который спокоен; его руки холодны, как лед, и час назад я застал его за точением лезвия огромного ножа Гхурка, который он теперь всегда носит с собой. Плохо будет графу, если острие этого "кукри" когда-нибудь коснется его горла, движимое этой суровой, ледяной рукой!
   Мы с Ван Хельсингом немного встревожились сегодня за миссис Харкер. Около полудня она впала в своего рода летаргию, что нам не понравилось; хотя мы и хранили молчание по отношению к другим, ни один из нас не был этому рад. Она была беспокойна все утро, так что мы сначала были рады узнать, что она спит. Однако когда ее муж вскользь упомянул, что она так крепко спит, что не может ее разбудить, мы пошли к ней в комнату, чтобы убедиться в этом сами. Она дышала естественно и выглядела такой здоровой и умиротворенной, что мы согласились, что сон был для нее лучше, чем что-либо еще. Бедняжка, ей так много нужно забыть, что неудивительно, что сон, если он приносит ей забвение, идет ей на пользу.
   Потом. - Наше мнение оправдалось, потому что, когда после освежающего сна в течение нескольких часов она проснулась, она казалась ярче и лучше, чем в предыдущие дни. На закате она сделала обычный гипнотический отчет. Где бы он ни был в Черном море, граф спешит к месту назначения. К его гибели, я верю!
   26 октября. - Еще день, а о царице Екатерине никаких вестей . Она уже должна быть здесь. То, что она все еще куда- то едет , очевидно, поскольку гипнотический отчет миссис Харкер на восходе солнца был все тем же. Возможно, что судно может время от времени простаивать из-за тумана; некоторые из пароходов, прибывших вчера вечером, сообщали о клочьях тумана как к северу, так и к югу от порта. Мы должны продолжать наблюдение, так как корабль может получить сигнал в любой момент.
   27 октября, полдень. - Очень странно; никаких новостей о корабле, который мы ждем. Миссис Харкер сообщила вчера вечером и сегодня утром, как обычно: "плеск волн и журчание воды", хотя она добавила, что "волны были очень слабыми". Телеграммы из Лондона были такими же: "Никаких дальнейших сообщений". Ван Хельсинг ужасно встревожен и только что сказал мне, что опасается, что граф сбежит от нас. Он многозначительно добавил:
   "Мне не нравилась эта вялость мадам Мины. Души и воспоминания могут творить странные вещи во время транса". Я собирался спросить его еще, но в этот момент вошел Харкер и предостерегающе поднял руку. Мы должны попытаться сегодня ночью, на закате, заставить ее говорить полнее, когда она находится в гипнотическом состоянии.
   Телеграмма
   28 октября. Руфус Смит, Лондон, лорду Годалмингу, вице-консулу HBM, Варна.
   - Царица Екатерина доложила, что сегодня в час дня вошла в Галац.
   Дневник доктора Сьюарда.
   28 октября. - Когда пришла телеграмма о прибытии в Галац, я не думаю, что это было для кого-либо из нас таким потрясением, как можно было бы ожидать. Правда, мы не знали, откуда, или как, или когда придет молния; но я думаю, мы все ожидали, что произойдет что-то странное. Задержка с прибытием в Варну заставила нас лично убедиться, что все будет не так, как мы ожидали; мы только ждали, чтобы узнать, где произойдет изменение. Тем не менее, это было неожиданностью. Я полагаю, что природа работает на таком обнадеживающем основании, что мы вопреки самим себе верим, что все будет так, как должно быть, а не так, как мы должны знать, что они будут. Трансцендентализм - это маяк для ангелов, даже если он блуждающий огонек для человека. Это был странный опыт, и все мы восприняли его по-разному. Ван Хельсинг на мгновение поднял руку над головой, как бы упрекая Всевышнего; но он не сказал ни слова и через несколько секунд встал с суровым выражением лица. Лорд Годалминг сильно побледнел и тяжело дышал. Я сам был наполовину ошеломлен и с удивлением смотрел на одного за другим. Куинси Моррис затянул пояс тем быстрым движением, которое я так хорошо знал; в наши старые дни странствий это означало "действие". Миссис Харкер ужасно побледнела, так что шрам на ее лбу, казалось, горел, но она смиренно сложила руки и подняла глаза в молитве. Харкер улыбнулся - действительно улыбнулся - темной, горькой улыбкой тот, кто без надежды; но в то же время его действие противоречило его словам, поскольку его руки инстинктивно искали рукоять большого ножа кукри и отдыхали там. "Когда отправляется следующий поезд в Галац?" сказал Ван Хельсинг нам вообще.
   "Завтра в 6:30 утра!" Мы все вздрогнули, потому что ответ пришел от миссис Харкер.
   - Откуда ты знаешь? сказал ст.
   - Вы забываете - или, может быть, не знаете, хотя Джонатан и доктор Ван Хельсинг знают, - что я поездный дьявол. Дома в Эксетере я всегда составляла расписание, чтобы быть полезной мужу. Иногда я находил это настолько полезным, что теперь всегда изучаю расписания. Я знал, что если что-нибудь приведет нас к замку Дракулы, то нам следует ехать через Галац или, по крайней мере, через Бухарест, поэтому я очень тщательно выучил время. К сожалению, учить не так много, так как единственный поезд отправляется завтра, как я и сказал.
   "Удивительная женщина!" - пробормотал профессор.
   - А нельзя ли получить что-то особенное? - спросил лорд Годалминг. Ван Хельсинг покачал головой: "Боюсь, нет. Эта земля очень отличается от вашей или моей; даже если бы у нас был специальный поезд, он, вероятно, прибыл бы не так быстро, как наш обычный поезд. К тому же нам есть что приготовить. Мы должны думать. Теперь давайте организуем. А ты, друг Артур, иди к поезду, купи билеты и распорядись, чтобы утром мы все были готовы к отъезду. Ты, друг Джонатан, пойди к агенту корабля и получи от него письма к агенту в Галаце, с полномочиями произвести обыск корабля так же, как он был здесь. Моррис Куинси, ты видишь вице-консула, и заручись его помощью с его товарищем в Галаце, и он сделает все, что в его силах, чтобы наш путь был гладким, чтобы ни одно время не было потеряно при переходе через Дунай. Джон останется со мной и мадам Миной, и мы посоветуемся. Ибо, если время будет долгим, вы можете задержаться; и не имеет значения, когда зайдет солнце, так как я здесь с мадам, чтобы сделать отчет.
   - А я, - весело сказала миссис Харкер, и больше походила на себя прежнюю, чем была в течение многих долгих дней, - постараюсь быть полезной во всех отношениях и буду думать и писать для вас, как когда-то делала. . Что-то странным образом отдаляется от меня, и я чувствую себя свободнее, чем в последнее время!"
   Трое молодых мужчин в этот момент выглядели более счастливыми, поскольку они, казалось, поняли значение ее слов; но мы с Ван Хельсингом, повернувшись друг к другу, встретили каждый серьезным и обеспокоенным взглядом. Однако тогда мы ничего не сказали.
   Когда трое мужчин отправились по своим делам, Ван Хельсинг попросил миссис Харкер найти копию дневников и найти ему часть дневника Харкера в Замке. Она t далеко, чтобы получить его; когда за ней закрыли дверь, он сказал мне:
   "Мы имеем в виду то же самое! высказаться!"
   "Есть некоторые изменения. Меня тошнит от этой надежды, потому что она может обмануть нас".
   "Совершенно так. Вы знаете, почему я попросил ее достать рукопись?
   "Нет!" - сказал я. - Разве что для того, чтобы увидеть меня наедине.
   "Отчасти ты прав, друг Джон, но только отчасти. Я хочу тебе кое-что сказать. И о, мой друг, я беру на себя большой - ужасный - риск; но я считаю, что это правильно. В тот момент, когда мадам Мина произнесла эти слова, которые остановили наше понимание, ко мне пришло вдохновение. В трансе три дня назад граф послал ей свой дух, чтобы прочитать ее мысли; или, скорее, он взял ее, чтобы увидеть себя в своем ящике с землей на корабле, где бурлит вода, точно так же, как она выходит на волю при восходе и закате солнца. Он узнает тогда, что мы здесь; ибо у нее есть, что сказать в своей открытой жизни, глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, чем он, запертый, как он есть, в своем гробу. Теперь он делает все возможное, чтобы сбежать от нас. В настоящее время он не хочет ее.
   "Он уверен, с его такими большими знаниями, что она придет по его зову; но он отрезал ее, взял ее, как он может, своей силой, чтобы она не пришла к нему. Ах! там у меня есть надежда, что наши человеческие мозги, которые так долго были человеческими и которые не утратили благодати Божией, возвысятся над его детским мозгом, который веками лежит в его могиле, который еще не вырос до нашего роста, и что делают только работы эгоистичные и поэтому маленькие. Вот идет мадам Мина; ни слова ей о ее трансе! Она этого не знает; и это ошеломило бы ее и повергло бы в отчаяние как раз тогда, когда нам не хватает всей ее надежды, всего ее мужества; когда мы больше всего нуждаемся во всем ее большом мозге, который развит, как мозг мужчины, но принадлежит милой женщине и обладает особой силой, которую дал ей граф и которую он не может полностью отнять, хотя он так не думает. Тише! позволь мне говорить, и ты научишься. О, Джон, друг мой, мы в ужасном положении. Я боюсь, как никогда раньше не боялся. Мы можем доверять только благому Богу. Тишина! Вот и она!"
   Я думал, что профессор вот-вот сорвется и у него начнется истерика, как у него было, когда умерла Люси, но с огромным усилием он справился с собой и был в идеальном нервном состоянии, когда в комнату споткнулась миссис Харкер, сияющая и счастливая на вид. и, выполняя работу, по-видимому, забывала о своих страданиях. Войдя, она протянула Ван Хельсингу несколько машинописных листов. Он серьезно посмотрел на них, его лицо просветлело, когда он читал. Затем, удерживая страницы между на большом и указательном пальце он сказал:
   "Друг Джон, тебе, уже имеющему такой опыт, - и тебе, дорогая мадам Мина, тоже, молодой, - вот урок: никогда не бойся думать. В моем мозгу часто гудит полумысль, но я боюсь дать ему распустить крылья. Вот теперь, с большим знанием, я возвращаюсь к тому, откуда пришла эта полумысль, и я нахожу, что он вовсе не полумысль; это целая мысль, хотя он так молод, что еще не силен, чтобы использовать свои маленькие крылья. Более того, подобно "Гадкому утёнку" моего друга Ганса Андерсена, он вовсе не утиная мысль, а большая лебединая мысль, которая благородно парит на больших крыльях, когда приходит время испытать их. Смотрите, я прочитал здесь, что написал Джонатан:
   "Тот другой представитель его расы, который в более позднем возрасте снова и снова переправлял свои силы через Великую реку в землю Турции; который, когда он был отброшен, приходил снова, и снова, и снова, хотя ему пришлось прийти одному с кровавого поля, где резали его войска, поскольку он знал, что только он один может в конечном итоге победить ".
   "Что это говорит нам? Немного? нет! Детская мысль графа ничего не видит; поэтому он говорит так свободно. Ваша человеческая мысль ничего не видит; моя человеческая мысль ничего не видит до сих пор. Нет! Но приходит еще одно слово от кого-то, кто говорит вслух, потому что и она не знает, что оно означает, что оно может означать. Подобно тому, как есть элементы, которые покоятся, но когда в природе движутся своим путем и соприкасаются, - тогда пуф! и приходит вспышка света во все небо, которая ослепляет, убивает и уничтожает некоторых; но это показывает всю землю внизу на лиги и лиги. Разве это не так? Хорошо, я объясню. Для начала, вы когда-нибудь изучали философию преступления? 'Да и нет.' Ты, Джон, да; ибо это исследование безумия. Вы, нет, мадам Мина; ибо преступление не коснется тебя - не один раз. Тем не менее, ваш разум работает верно и не приводит доводов в пользу специфического объявления . Есть такая особенность у преступников. Он настолько постоянен во всех странах и во все времена, что даже полиция, мало знакомая с философией, эмпирически узнает, что это ... То есть быть эмпириком. Преступник всегда работает над одним преступлением - это истинный преступник, который, кажется, предопределен к преступлению и не хочет ничего другого. У этого преступника не полноценный человеческий мозг. Он умен, хитер и находчив; но по мозгу он не человеческого роста. Он во многом ребячлив. Этот наш преступник также предопределен к преступлению; у него тоже детский мозг, и делать то, что он сделал, принадлежит ребенку. Маленькая птичка, маленькая рыбка, маленькое животное rn не принципиально, а эмпирически; и когда он научится делать, тогда у него будет почва, с которой он сможет начать делать больше. -- Dos pou sto , -- сказал Архимед. "Дайте мне точку опоры, и я переверну мир!" Сделать один раз - вот точка опоры, благодаря которой мозг ребенка становится мозгом мужчины; и пока у него не появится цель сделать больше, он будет продолжать каждый раз делать то же самое, как и раньше! О, моя дорогая, я вижу, что ваши глаза открыты, и что вспышка молнии показывает вам все лье, - ибо миссис Харкер начала хлопать в ладоши, и ее глаза сверкнули. Он продолжал:
   "Теперь ты будешь говорить. Расскажите нам, два сухих ученых, что вы видите своими такими ясными глазами. Он взял ее руку и держал ее, пока она говорила. Его палец и палец сомкнулись на ее пульсе, и я инстинктивно и бессознательно подумал, пока она говорила:
   "Граф - преступник и преступного типа. Нордау и Ломброзо классифицировали бы его так, и как преступник он имеет несовершенно сформированный ум. Таким образом, в затруднении ему приходится искать средство в привычке. Его прошлое является ключом к разгадке, и единственная его страница, которую мы знаем - и та, что из его собственных уст, - говорит о том, что однажды, когда мистер Моррис назвал бы это "трудным местом", он вернулся в свою страну из землю, которую он пытался захватить, и оттуда, не теряя цели, приготовился к новому усилию. Он снова пришел лучше подготовленным для своей работы; и выиграл. Поэтому он приехал в Лондон, чтобы вторгнуться в новую землю. Он был побежден, и когда всякая надежда на успех была потеряна, а его существованию угрожала опасность, он бежал обратно за море к себе домой; точно так же, как раньше он бежал обратно за Дунай из земли Турции".
   "Хорошо хорошо! О, вы такая умная леди! - с энтузиазмом сказал Ван Хельсинг, наклоняясь и целуя ее руку. Мгновение спустя он сказал мне так спокойно, как будто у нас была консилиум в больничной палате:
   "Только семьдесят два; и во всем этом волнении. Я надеюсь." Снова повернувшись к ней, он сказал с большим ожиданием:
   - Но продолжай. Продолжать! есть еще что рассказать, если хотите. Не бойтесь; Джон и я знаем. Я знаю в любом случае, и скажу вам, если вы правы. Говори без страха!"
   "Я попытаюсь; но вы простите меня, если я покажусь эгоистом.
   "Нет! не бойся, ты, должно быть, эгоист, потому что мы думаем о тебе".
   "Тогда, поскольку он преступник, он эгоистичен; а поскольку его интеллект невелик, а его действия основаны на эгоизме, он ограничивает себя одной целью. Эта цель безжалостна. Как он бежал обратно за Дунай, оставив свои силы на растерзание, так и теперь он стремится быть в безопасности, не заботясь обо всем. Таким образом, его собственное эгоизм несколько освобождает мою душу от той ужасной власти, которую он приобрел надо мной в ту ужасную ночь. Я почувствовал это! О, я почувствовал это! Слава Богу за Его великую милость у! Моя душа свободнее, чем была с того ужасного часа; и все, что преследует меня, - это страх, как бы в каком-нибудь трансе или во сне он не использовал мои знания в своих целях". Профессор встал:
   "Он так использовал ваш разум; и этим он оставил нас здесь, в Варне, в то время как корабль, который вез его, устремился сквозь окутывающий туман к Галацу, где он, несомненно, готовился к бегству от нас. Но его детский разум видел только так далеко; и может быть, что, как всегда бывает в Промысле Божием, то самое, на что больше всего рассчитывал злодей для своего эгоистичного блага, оказывается его главным злом. Охотник попадается в свои сети, как говорит великий псалмопевец. Ибо теперь, когда он думает, что свободен от всякого следа всех нас, и что он ускользнул от нас, проведя с ним так много часов, тогда его эгоистичный детский мозг будет шептать ему сон. Он думает также, что, поскольку он отрезал себя от познания вашего ума, вы не можете знать о нем; вот где он терпит неудачу! Это ужасное крещение кровью, которое Он дает вам, дает вам свободу идти к Нему в духе, как вы делали это до сих пор во времена вашей свободы, когда солнце всходит и заходит. В такие моменты вы идете по моей воле, а не по его; и эта сила на благо вам и другим, поскольку вы выиграли от своих страданий от его рук. Это тем более драгоценно, что он этого не знает и, чтобы оградить себя, даже лишил себя знания о том, где мы. Мы, однако, не эгоистичны, и мы верим, что Бог с нами через всю эту черноту и эти многие темные часы. Мы подружимся с ним; и мы не дрогнем; даже если мы рискуем стать такими, как он. Друг Джон, это был великий час; и это многое сделало, чтобы продвинуть нас на нашем пути. Вы должны быть писцом и записать его все, чтобы, когда другие вернутся с работы, вы могли бы дать им это; тогда они узнают то же, что и мы".
   Итак, я написал его, пока мы ждали их возвращения, а миссис Харкер писала на своей пишущей машинке с тех пор, как принесла рукопись. нам.
   ГЛАВА ХХVI
   ДР. ДНЕВНИК СЬЮАРДА
   29 октября. - Это написано в поезде из Варны в Галац. Прошлой ночью мы все собрались незадолго до заката. Каждый из нас выполнял свою работу как мог; что касается мыслей, усилий и возможностей, мы готовы ко всему нашему путешествию и к нашей работе, когда мы доберемся до Галаца. Когда подошло обычное время, миссис Харкер приготовилась к своему гипнотическому усилию; и после более длительных и серьезных усилий со стороны Ван Хельсинга, чем это обычно было необходимо, она погрузилась в транс с. Обычно она говорит по намеку; но на этот раз профессору пришлось задавать ей вопросы, и задавать их довольно решительно, прежде чем мы смогли что-то узнать; наконец пришел ее ответ:
   "Я ничего не вижу; мы до сих пор; не плещутся волны, а только ровный вихрь воды, мягко бегущий по тросу. Я слышу мужские голоса, зовущие, близко и далеко, и грохот и скрип весел в уключинах. Где-то стреляет пистолет; эхо его кажется далеким. Над головой топот ног, волочат веревки и цепи. Что это? Есть отблеск света; Я чувствую, как воздух дует на меня".
   Здесь она остановилась. Она как бы импульсивно поднялась с того места, где лежала на диване, и подняла обе руки ладонями вверх, как будто поднимая тяжесть. Ван Хельсинг а И я посмотрел друг на друга с пониманием. Куинси слегка приподнял брови и пристально посмотрел на нее, а Харкер инстинктивно сжал рукоять своего кукри. Был долгая пауза. Мы все знали, что время, когда она могла говорить, ушло; но мы чувствовали, что бесполезно что-либо говорить. Внезапно она села и, открыв глаза, ласково сказала:
   - Никто из вас не хочет чашку чая? Вы все, должно быть, так устали! Мы могли только сделать ее счастливой, и поэтому уступили. Она побежала за чаем; когда она ушла, Ван Хельсинг сказал:
   - Видите ли, друзья мои. Он близок к земле: он оставил свой сундук с землей. Но ему еще предстоит добраться до берега. Ночью он может где-нибудь спрятаться; но если его не вынесет на берег или если корабль не коснется его, он не сможет достичь земли. В таком случае он может, если это произойдет ночью, изменить свою форму и может прыгать или летать на берегу, как он это сделал в Уитби. Но если наступит день, прежде чем он сойдет на берег, то, пока его не понесут, он не сможет спастись. А если его понесут, то таможенники могут узнать, что в ящике. Таким образом, в конце концов, если он не сбежит на берег сегодня ночью или до рассвета, для него будет потерян целый день. Тогда мы сможем прибыть вовремя; ибо, если он не убежит ночью, мы нападем на него днем, запертым и в нашей власти; ибо он не осмеливается быть самим собой, бодрствующим и видимым, чтобы его не обнаружили".
   Больше говорить было не о чем, поэтому мы терпеливо ждали до рассвета; в это время мы могли бы узнать больше от миссис Харкер.
   Рано утром мы с замиранием сердца прислушивались к ее реакции в трансе. Гипнотическая стадия наступала еще дольше, чем раньше; и когда это произошло, времени, оставшегося до полного восхода солнца, было так мало, что мы начали отчаиваться. Ван Хельсинг, казалось, вложил в это усилие всю свою душу; наконец, повинуясь его воле, она ответила:
   "Все темно. Я слышу плеск воды на уровне меня и какой-то скрип дерева о дерево". Она остановилась, и взошло красное солнце. Мы должны подождать до вечера.
   Итак, мы едем к Галацу в агонии ожидания. Мы должны прибыть между двумя и тремя часами утра; но уже в Бухаресте мы опаздываем на три часа, так что мы не можем добраться до после восхода солнца. Таким образом, мы получим еще два гипнотических сообщения от миссис Харкер; один или оба могут, возможно, пролить больше света на то, что происходит.
   Потом. - Закат пришел и ушел. К счастью, это произошло в то время, когда ничто не отвлекало; ибо, если бы это произошло, пока мы были на станции, мы, возможно, не добились бы необходимого спокойствия и изоляции. Миссис Харкер еще менее легко поддалась гипнотическому влиянию, чем сегодня утром. Я боюсь, что ее способность читать ощущения графа может угаснуть именно тогда, когда мы больше всего этого захотим. Мне кажется, что ее воображение начинает работать. Пока она до сих пор находилась в трансе, она ограничивалась самыми простыми фактами. Если так будет продолжаться, это может в конечном счете ввести нас в заблуждение. Если бы я думал, что власть графа над ней угаснет вместе с ее силой знания, это была бы счастливая мысль; но я боюсь, что это может быть не так. Когда она заговорила, слова ее были загадочны:
   "Что-то выходит; Я чувствую, как это проходит мимо меня, как холодный ветер. Я слышу вдалеке спутанные звуки - как будто люди разговаривают на незнакомых языках, яростно падающая вода и волчий вой". Она остановилась, и дрожь пробежала по ней, усиливаясь на несколько секунд, пока, наконец, она не задрожала, как в параличе. Больше она ничего не сказала, даже в ответ на настойчивый вопрос профессора. Когда она очнулась от транса, она была холодной, измученной и вялой; но ее разум был начеку. Она ничего не могла вспомнить, но спросила, что она сказала; когда ей сказали, она долго и молча размышляла над этим.
   30 октября, 7 утра. Сейчас мы около Галаца, и я могу не успеть написать позже. Все мы с нетерпением ждали восхода солнца этим утром. Зная о растущей трудности достижения гипнотического транса, Ван Хельсинг начал свои пассы раньше, чем обычно. Однако они не произвели никакого эффекта до тех пор, пока не наступило основное время, когда она сдалась с еще большим трудом, всего за минуту до восхода солнца. Профессор не терял времени на расспросы; ее ответ пришел с такой же быстротой:
   "Все темно. Я слышу журчание воды на уровне моих ушей и скрип дерева о дерево. Крупный рогатый скот низко далеко. Есть еще один звук, странный, как... Она остановилась и побелела, и еще белее.
   "Продолжать; продолжать! Говори, я приказываю тебе! - сказал Ван Хельсинг мучительным голосом. В то же время в его глазах было отчаяние, потому что восходящее солнце краснело даже на бледном лице миссис Харкер. Она открыла глаза, и мы все вздрогнули, как она сказала, ласково и, казалось, с предельной неопределенностью. однажды:
   "О, профессор, зачем просить меня делать то, что, как вы знаете, я не могу? Я ничего не помню". Затем, увидев изумление на наших лицах, она сказала, с беспокойством переводя взгляд с одного на другого:
   "Что я сказал? Что я сделал? Я ничего не знаю, только то, что я лежал здесь, в полусне, и слышал, как вы говорите, продолжайте! говори, я приказываю тебе! Мне так смешно было слышать, как ты командуешь мной, как будто я плохой ребенок!
   -- О, мадам Мина, -- печально сказал он, -- это доказательство, если нужно доказательство того, как я люблю и чту вас, когда слово для вашего блага, сказанное более серьезно, чем когда-либо, может показаться таким странным, потому что оно приказать ей, которой я горжусь повиноваться!
   Звучат свистки; мы приближаемся к Галацу. Мы горим тревогой и рвением.
   Журнал Мины Харкер.
   30 октября. -Г-н. Моррис отвез меня в гостиницу, где наши номера были заказаны по телеграфу, поскольку его лучше всего было пощадить, так как он не говорит ни на одном иностранном языке. Войска были распределены почти так же, как и под Варной, за исключением того, что лорд Годалминг отправился к вице-консулу, так как его ранг мог служить какой-то непосредственной гарантией для чиновника, поскольку мы очень торопились. Джонатан и два доктора отправились к экспедитору, чтобы узнать подробности прибытия царицы Екатерины .
   Потом. - Лорд Годалминг вернулся. Консул уехал, а вице-консул болен; поэтому рутинной работой занимался клерк. Он был очень любезен и предложил сделать все, что в его силах.
   Журнал Джонатана Харкера.
   30 октября. - В девять часов доктор Ван Хельсинг, доктор Сьюард и я посетили господ Маккензи и Стейнкофф, агентов лондонской фирмы Хэпгуд. Они получили телеграмму из Лондона в ответ на телеграмму лорда Годалминга, в которой он просил нас проявить к ним любую вежливость, которая в их силах. Они были более чем любезны и любезны и сразу же приняли нас на борт " Царицы Екатерины ", стоявшей на якоре в речной гавани. Там мы увидели капитана по имени Донельсон, который рассказал нам о своем путешествии. Он сказал, что за всю свою жизнь у него никогда не было такого благоприятного течения.
   "Мужчина!" - сказал он, - но это напугало нас, потому что мы рассчитываем, что нам придется расплачиваться за это какой-нибудь редкой неудачей, чтобы поддерживать средний уровень. Нехорошо бежать из Лондона к Черному морю, дуя навстречу ветру, как если бы сам Дейл дул на твой парус для его цели. И в то время мы ничего не могли понять. Когда мы были близко к кораблю, или к порту, или к мысу, туман опустился на нас и путешествовал вместе с нами, пока, когда он не поднялся и мы не выглянули наружу, мы не смогли ничего разглядеть. Мы бежали через Гибралтар, не имея возможности подать сигнал; и пока мы не подошли к Дарданеллам и не должны были ждать, чтобы получить разрешение на проход, мы никогда не были в пределах града. Сначала я был склонен ослабить паруса и ходить, пока туман не рассеялся; но время от времени я думал, что если Дьявол хотел быстро доставить нас в Черное море, он хотел сделать это, хотим мы этого или нет. Если бы у нас было быстрое плавание, это не повредило бы нашей чести перед владельцами и не повредило бы нашему движению; и старый мон, который служил своей цели, был бы прилично благодарен нам за то, что мы не помешали ему. Эта смесь простоты и хитрости, суеверий и коммерческих рассуждений побудила Ван Хельсинга сказать:
   "Мой друг, этот Дьявол умнее, чем некоторые думают; и он знает, когда встретит свою пару!" Шкипер не рассердился на комплимент и продолжал:
   "Когда мы миновали Босфор, мужчины начали роптать; Кое-кто из них, румыны, подошли и попросили меня выбросить за борт большой ящик, который какой-то странный старик поставил на борт как раз перед тем, как мы отчалили из Лондона. Я видел, как они зыркнули на парня и выставили два пальца, когда увидели его, чтобы защититься от сглаза. Мужчина! но надменность иностранцев просто смешна! Я довольно быстро послал их рассказать об их делах; но как только туман сомкнулся над нами, я почувствовал, что они чего-то не хотят, хотя я бы не сказал, что это было из-за большого ящика. Ну, поехали, а так как туман не рассеялся дней пять, то я дал волю ветру; ибо если Дейл хотел куда-то добраться - что ж, он принесет это наверху. А если бы он этого не сделал, мы бы все равно были начеку. Конечно, у нас все время был прямой путь и глубокая вода; а два дня назад, когда утреннее солнце пробилось сквозь туман, мы оказались как раз у реки напротив Галаца. Румыны были в ярости и хотели, чтобы я, прав я или нет, вынул коробку и швырнул ее в реку. Мне пришлось спорить с ними по этому поводу с помощью рукоятки; и когда последний из них поднялся с палубы, держа голову в руке, я убедил их, что t, сглаз или не сглаз, имущество и доверие моих владельцев были лучше в моих руках, чем в реке Дунай. Имейте в виду, что они взяли ящик на палубе, готовый к броску, и, поскольку он был помечен Галац через Варну, я думал, что оставлю его лежать, пока мы не выгрузимся в порт, а тем не менее избавимся от него. В тот день мы мало что сделали, и ночь пришлось оставить на якоре; но утром, бодрым и непринужденным, за час до восхода солнца, на борт поднялся человек с приказом, написанным ему из Англии, получить ящик с пометкой для некоего графа Дракулы. Конечно, Энеух дело было готово к его руке. У него были свои бумаги в порядке, и он был рад, что я избавился от этой штуки с плотиной, потому что меня это начало беспокоить. Если у Дьявола и был какой-нибудь багаж на борту корабля, я думаю, что это было не что иное, как это!
   - Как звали человека, который его взял? - спросил доктор Ван Хельсинг со сдержанным рвением.
   - Я вам быстро скажу! - ответил он и, спустившись в свою каюту, вынул квитанцию, подписанную "Иммануил Хильдесхайм". Адрес Бурген-штрассе 16. Мы выяснили, что это все, что знал капитан; поэтому с благодарностью мы ушли.
   Мы нашли Хильдесхейма в его кабинете, еврея типа театра Адельфи, с овечьим носом и в феске. Его аргументы были полны звонкой монеты - мы расставили знаки препинания, - и, немного поторговавшись, он рассказал нам все, что знал. Это оказалось просто, но важно. Он получил письмо от мистера де Виля из Лондона, в котором он просил его получить, по возможности до восхода солнца, чтобы избежать таможни, ящик, который должен был прибыть в Галац на " Царице Екатерине " . Это он должен был отдать в ведение некоему Петрову Скинскому, который имел дело со словаками, торговавшими по реке в порт. За свою работу ему заплатили английскими банкнотами, которые должным образом были обменены на золото в Дунайском международном банке. Когда Скински явился к нему, он отвел его на корабль и передал ящик, чтобы сэкономить на носильщиках. Это все, что он знал.
   Затем мы искали Скински, но не смогли его найти. Один из его соседей, который, по-видимому, не питал к нему никакой привязанности, сказал, что он уехал два дня тому назад, неизвестно куда. Это подтвердил его домовладелец, который получил через посыльного ключ от дома вместе с причитающейся арендной платой в английских деньгах. Это было между десятью и одиннадцатью часами прошлой ночи. Мы снова оказались в тупике.
   Пока мы разговаривали, один прибежал и, задыхаясь, выкрикнул, что тело Скинского найдено в стене Петровского погоста и что горло разорвано, как будто каким-то диким зверем. Те, с кем мы говорили остроумие ч побежал смотреть ужас, женщины кричали "Это работа словака!" Мы поспешили прочь, чтобы не быть втянутыми в дело и таким образом задержанными.
   Когда мы вернулись домой, мы не могли прийти к определенному выводу. Мы все были уверены, что ящик куда-то направляется по воде; но где это могло бы быть, мы должны были бы обнаружить. С тяжелым сердцем мы вернулись домой в отель к Мине.
   Когда мы встретились вместе, первым делом нужно было посоветоваться, как снова доверить Мине наше доверие. Ситуация становится отчаянной, и это, по крайней мере, шанс, хотя и опасный. В качестве предварительного шага я был освобожден от своего обещания ей.
   Журнал Мины Харкер.
   30 октября, вечер. - Они так устали, измотаны и подавлены, что ничего нельзя было сделать, пока они немного не отдохнут; так что я попросил их всех прилечь на полчаса, пока я должен ввести все до сих пор. Я так благодарен человеку, который изобрел пишущую машинку "Путешественник", и мистеру Моррису за то, что он подарил мне эту машинку. Я должен был чувствовать себя вполне; сбиться с пути, выполняя работу, если бы мне пришлось писать пером....
   Все сделано; бедняжка, дорогой Джонатан, как он должен был страдать, как он должен страдать сейчас. Он лежит на диване, кажется, почти не дышит, и все его тело словно в обмороке. Его брови нахмурены; его лицо искажено болью. Бедняга, может быть, он думает, и я вижу его лицо, все сморщенное от концентрации его мыслей. Ой! если бы я мог хоть чем-нибудь помочь... Я сделаю, что смогу.
   Я попросил доктора Ван Хельсинга, и он достал мне все бумаги, которых я еще не видел... Пока они отдыхают, я внимательно все просмотрю и, может быть, приду к какому-нибудь заключению. Я постараюсь следовать примеру профессора и не предвзято относиться к имеющимся передо мной фактам...
   Я верю, что по промыслу Божию я сделал открытие. Я возьму карты и посмотрю их...
   Я более чем когда-либо уверен, что я прав. Мое новое заключение готово, так что я соберу нашу компанию и прочитаю его. Они могут судить об этом; хорошо быть точным, и каждая минута драгоценна.
   Меморандум Мины Харкер.
   (Занесено в ее журнал.)
   Основание для расследования. - Проблема графа Дракулы - вернуться к себе домой.
   а ) Он должен быть кем -то возвращен . Это очевидно; ибо если бы он мог двигаться, как хотел, он мог бы двигаться как человек, или волк, или летучая мышь, или как-нибудь еще. Он явно боится разоблачения или вмешательства сознание, в состоянии беспомощности, в котором он должен находиться, заключенный между рассветом и закатом в своем деревянном ящике.
   б ) Как его взять? - Здесь нам может помочь процесс исключений. По дороге, по железной дороге, по воде?
   1. По дороге. - Есть бесконечные трудности, особенно при выезде из города.
   ( х ) Есть люди; и люди любопытны, и исследуют. Намек, догадка, сомнение в том, что может быть в коробке, уничтожили бы его.
   ( y ) Есть или могут быть таможенники и полицейские, которых нужно пройти.
   ( z ) Его преследователи могут последовать за ним. Это его величайший страх; а чтобы его не предали, он отталкивал, насколько мог, даже свою жертву - меня!
   2. По железной дороге. - За коробкой никто не отвечает. Придется рискнуть задержаться; и промедление было бы фатальным, с врагами на пути. Правда, ночью он мог убежать; но кем бы он был, если бы его оставили в незнакомом месте без убежища, куда он мог бы улететь? Это не то, что он намеревается; и он не собирается рисковать.
   3. По воде. - Вот путь самый безопасный в одном отношении, но наиболее опасный в другом. На воде он бессилен, кроме как ночью; даже тогда он может вызвать только туман, бурю, снег и своих волков. Но если бы он потерпел крушение, живая вода поглотила бы его, беспомощного; и он действительно был бы потерян. Он мог бы заставить корабль приземлиться; но если бы это была недружественная земля, по которой он не мог свободно передвигаться, его положение все равно было бы отчаянным.
   Из записи мы знаем, что он был на воде; так что мы должны сделать, это выяснить, что вода.
   Во-первых, нужно точно осознать, что он уже сделал; тогда мы можем пролить свет на его последующую задачу.
   Во-первых. - Мы должны различать то, что он делал в Лондоне, как часть своего общего плана действий, когда он был ограничен моментами и должен был устроиться как можно лучше.
   вторых , мы должны увидеть, насколько мы можем предположить это из известных нам фактов, что он здесь сделал.
   Что касается первого, то он, очевидно, намеревался прибыть в Галац и отправил счет в Варну, чтобы ввести нас в заблуждение, чтобы мы не поднялись. сохранить средства для выезда из Англии; его непосредственной и единственной целью тогда было бегство. Доказательством этого является письмо с инструкциями, отправленное Иммануэлю Хильдесхайму, очистить и забрать ящик до восхода солнца . Есть также инструкция Петрофу Скинскому. Об этом мы должны только догадываться; но должно было быть какое-то письмо или послание, раз Скински приехал в Хильдесхейм.
   Что до сих пор его планы были успешными, мы знаем. " Царица Екатерина " совершила феноменально быстрое путешествие - настолько быстрое, что вызвало подозрения у капитана Донельсона; но его суеверие, соединенное с его проницательностью, сыграло за него игру графа, и он бежал со своим попутным ветром сквозь туманы и все такое, пока не очутился в Галаце с завязанными глазами. Доказано, что распоряжения графа были хорошо сделаны. Хильдесхайм очистил коробку, снял ее и отдал Скински. Скински взял - и тут мы теряем след. Мы только знаем, что ящик где-то на воде движется. Таможни и октрои, если таковые имеются, избегали.
   Теперь мы подошли к тому, что должен был сделать граф после своего прибытия - на суше , в Галаце.
   Коробка была отдана Скински до восхода солнца. На рассвете граф мог появиться в своем собственном облике. Здесь мы спрашиваем, почему Скински вообще был выбран для помощи в работе? В дневнике моего мужа упоминается, что Скински имел дело со словаками, торгующими вниз по реке в порт; и замечание этого человека, что убийство было делом рук словака, показало общее настроение против его класса. Граф хотел изоляции.
   Мое предположение таково: в Лондоне граф решил вернуться в свой замок по воде, как по самому безопасному и тайному пути. Его привезли из замка Шгани, и, вероятно, они доставили свой груз словакам, которые доставили ящики в Варну, ибо там они были отправлены в Лондон. Таким образом, граф знал лиц, которые могли устроить эту службу. Когда ящик был на суше, перед восходом или после захода солнца, он выходил из своего ящика, встречал Скинского и наставлял его, что делать, как устроить перевозку ящика вверх по какой-нибудь реке. Когда это было сделано, и он знал, что все идет своим чередом, он, как он думал, заместил следы, убив своего агента.
   Я изучил карту и обнаружил, что река, наиболее подходящая для восхождения словаков, - это либо Прут, либо Серет. Я прочитал в машинописном тексте, что в трансе я слышал коровье мычание, шум воды на уровне моих ушей и скрип дерева. Итак, граф в своей ложе плыл по реке в открытой лодке, движимой, вероятно, веслами или шестами, так как берег близок, и лодка движется против течения. Такого звука не было бы, если бы он плыл по течению.
   Конечно, это может быть и не Серет, и не Прут, но, возможно, мы можем продолжить расследование. Из этих двух более легко пройти по Пруту, но к Серету в Фунду присоединяется Быстрица, огибающая перевал Борго. Петля, которую он делает, явно настолько близка к замку Дракулы, насколько это возможно по воде.
   Журнал Мины Харкер - продолжение.
   Когда я закончила читать, Джонатан обнял меня и поцеловал. Остальные продолжали трясти меня за обе руки, и доктор Ван Хельсинг сказал:
   "Наша дорогая мадам Мина снова стала нашим учителем. Ее глаза были там, где мы были ослеплены. Сейчас мы снова на трассе, и на этот раз мы можем добиться успеха. Наш враг совершенно беспомощен; и если мы сможем подойти к нему днем, по воде, наша задача будет закончен. У него есть старт, но он не в силах спешить, так как он не может покинуть свой ящик, чтобы те, кто его несет, не заподозрили; для них заподозрить значило бы бросить его в поток, где он погибнет. Это он знает, и не будет. Теперь, мужчины, в наш Военный Совет; ибо здесь и сейчас мы должны планировать, что должны делать все и каждый".
   -- Я возьму паровой катер и поеду за ним, -- сказал лорд Годалминг.
   - А я - лошадей, чтобы следовать по берегу, чтобы он случайно не приземлился, - сказал мистер Моррис.
   "Хороший!" - сказал профессор. - Оба хороши. Но ни один из них не должен идти в одиночку. Должна быть сила, чтобы преодолеть силу, если это необходимо; словак сильный и грубый, и у него грубое оружие". Все мужчины улыбнулись, потому что среди них был небольшой арсенал. Сказал мистер Моррис:
   "Я принес несколько винчестеров; они очень удобны в толпе, и могут быть волки. Граф, если вы помните, принял и другие меры предосторожности; он сделал некоторые запросы на других, которые миссис Харкер не могла ни услышать, ни понять. Мы должны быть готовы во всем". Доктор Сьюард сказал:
   - Думаю, мне лучше пойти с Куинси. Мы привыкли охотиться вместе, и мы вдвоем, хорошо вооруженные, готовы противостоять всему, что может случиться. Ты не должен быть один, Арт. Возможно, придется сражаться со словаками, и случайный удар - я не думаю, что у этих парней есть ружья - разрушит все наши планы. На этот раз не должно быть шансов; мы не успокоимся, пока голова и тело графа не будут разделены, и мы уверены, что он не может перевоплотиться". Говоря, он смотрел на Джонатана, а Джонатан смотрел на меня. Я мог видеть, что бедняга мечется в своем уме. Конечно, он хотел быть со мной; но тогда лодочная служба, скорее всего, и уничтожит... этого... вампира. (Почему я не решился написать это слово?) Он немного помолчал, и во время его молчания доктор Ван Хельсинг сказал:
   "Друг Джонатан, это тебе по двум причинам. Во-первых, потому что вы молоды и храбры и можете сражаться, а в конце могут понадобиться все силы; и опять же, что вы имеете право уничтожить его - того, - который причинил такое горе вам и вашим близким. Не бойтесь за госпожу Мину; она будет моей заботой, если я могу. Я стар. Мои ноги уже не так быстро бегают, как когда-то; и я не привык ни ездить так долго, ни преследовать по необходимости, ни сражаться смертоносным оружием. Но я могу быть полезен; Я могу драться по-другому. И я могу умереть, если потребуется, так же, как и молодые люди. Теперь позвольте мне сказать, что я хотел бы т его: пока вы, милорд Годалминг и друг Джонатан, плывете на своем столь быстром пароходике вверх по реке, а пока Джон и Куинси охраняют берег, где он может быть высажен, я отведу мадам Мину прямо в сердце вражеской страны. . Пока старый лис привязан в своем ящике и плывет по бегущему потоку, откуда он не может выбраться на сушу, где он не осмеливается поднять крышку своего ящика для гроба, чтобы его словацкие носильщики в страхе не бросили его погибать, мы отправимся в путь, по которому шел Джонатан, - от Бистрица через Борго, и найти путь к замку Дракулы. Здесь обязательно поможет гипнотическая сила мадам Мины, и мы найдем дорогу - все темные и неизвестные иначе - после первого восхода солнца, когда окажемся рядом с этим роковым местом. Многое еще предстоит сделать, и другие места нужно освятить, чтобы змеиное гнездо было уничтожено". Тут Джонатан горячо прервал его:
   - Вы хотите сказать, профессор Ван Хельсинг, что вы приведете Мину, в ее печальном случае и зараженную этой дьявольской болезнью, прямо в пасть его смертельной ловушки? Не для мира! Ни в рай, ни в ад!" На минуту он почти потерял дар речи, а затем продолжал:
   "Вы знаете, что это за место? Видели ли вы это ужасное логово адского позора - с самим лунным светом, полным жутких форм, и каждая пылинка, кружащаяся на ветру, - пожирающее чудовище в зародыше? Вы чувствовали губы вампира на своем горле? Тут он повернулся ко мне, и когда его глаза зажглись у меня на лбу, он вскинул руки с криком: "О, мой Бог, что мы сделали, чтобы на нас напал этот ужас!" и он опустился на диван в коллапсе страдания. Голос профессора, когда он говорил ясным, сладким тоном, который, казалось, вибрировал в воздухе, успокоил всех нас:
   "О, мой друг, я хотел бы спасти мадам Мину из того ужасного места, куда я отправился. Не дай бог мне взять ее в это место. Там предстоит проделать работу, дикую работу, которую ее глаза не увидят. Мы, здешние мужчины, все, кроме Джонатана, своими глазами видели, что нужно сделать, прежде чем это место можно будет очистить. Помните, что мы находимся в ужасном положении. Если граф ускользнет от нас на этот раз - а он силен, ловок и хитер, - он может захотеть усыпить его на столетие, а потом со временем наш милый, - он взял меня за руку, - явится к нему, чтобы составить ему компанию. , и будет как те другие, которых ты, Джонатан, видел. Вы рассказали нам об их злорадных устах; вы слышали их непристойный смех, когда они сжимали сумку, которую бросил им граф. Вы вздрагиваете; и хорошо может быть. Прости, что причиняю тебе столько боли, но это необходимо. Мой друг, разве это не ужасная урожденная д за то, что я отдаю, возможно, свою жизнь? Если бы кто-то пошел в это место, чтобы остаться, это я должен был бы пойти, чтобы составить им компанию.
   "Делайте, что хотите, - сказал Джонатан с рыданием, которое потрясло его всего, - мы в руках Божьих!"
   Потом. - О, мне было приятно видеть, как работают эти храбрецы. Как могут женщины не любить мужчин, когда они так искренни, так искренни и так храбры! А еще это заставило меня задуматься о чудесной силе денег! Чего он не может сделать при правильном применении; и что он может сделать при небрежном использовании. Я был так благодарен за то, что лорд Годалминг богат, и за то, что он и мистер Моррис, у которого тоже много денег, готовы тратить их так свободно. Ибо если бы они этого не сделали, наша маленькая экспедиция не могла бы отправиться ни так быстро, ни так хорошо снаряженная, как это произойдет в течение следующего часа. Не прошло и трех часов, как было решено, какую часть работы должен выполнять каждый из нас; и теперь у лорда Годалминга и Джонатана есть прекрасный паровой катер, готовый к запуску в любой момент. У доктора Сьюарда и мистера Морриса полдюжины хороших лошадей, хорошо убранных. У нас есть все карты и техника различных видов, какие только можно иметь. Профессор Ван Хельсинг и я должны уехать сегодня поездом в 11:40 в Верести, где мы должны получить экипаж, чтобы добраться до перевала Борго. Мы приносим много наличных денег, так как должны купить карету и лошадей. Мы поедем сами, потому что у нас нет никого, кому мы могли бы доверять в этом вопросе. Профессор знает кое-что из очень многих языков, так что мы поладим. У всех есть оружие, даже у меня крупнокалиберный револьвер; Джонатан не был бы счастлив, если бы я не была вооружена, как остальные. Увы! Я не могу нести одну руку, как остальные; шрам на лбу запрещает это. Дорогой доктор Ван Хельсинг утешает меня, говоря, что я во всеоружии, как могут быть волки; погода становится холоднее с каждым часом, и снежные бури приходят и уходят как предупреждения.
   Потом. - Мне потребовалось все мужество, чтобы попрощаться с моей дорогой. Мы можем больше никогда не встретиться. Мужайся, Мина! профессор пристально смотрит на вас; его взгляд - предупреждение. Теперь не должно быть слез, если только, может быть, Бог не позволит им пролиться в радости.
   Журнал Джонатана Харкера.
   30 октября. Ночь. - Пишу при свете топочной дверки парового катера: лорд Годалминг зажигается. Он опытный человек в этой работе, так как в течение многих лет у него был собственный катер на Темзе и еще один на Норфолк-Бродс. Что касается наших планов, мы, наконец, решили, что догадка Мины была правильно, и что если какой-либо водный путь будет выбран для побега графа обратно в свой замок, Серет, а затем Быстрица на ее стыке, будет единственным. Мы исходили из того, что где-то около 47-го градуса северной широты будет выбрано место для пересечения страны между рекой и Карпатами. Мы не боимся бежать на хорошей скорости вверх по реке ночью; воды много, а берега достаточно широко расставлены, чтобы париться даже в темноте было достаточно легко. Лорд Годалминг велит мне немного поспать, так как сейчас достаточно быть на страже. Но я не могу заснуть - как я могу, когда страшная опасность нависла над моей ненаглядной, и она уходит в это ужасное место... Мое единственное утешение в том, что мы в руках Божиих. Только за эту веру легче было бы умереть, чем жить, и так избавиться от всех бед. Мистер Моррис и доктор Сьюард отправились в долгий путь еще до того, как мы отправились в путь; они должны держать правый берег, достаточно далеко, чтобы добраться до возвышенностей, где они могут видеть хороший участок реки и избегать движения по ее изгибам. На первых порах у них есть два человека, которые едут верхом и ведут своих запасных лошадей, всего четверо, чтобы не возбуждать любопытства. Когда они распустят людей, что произойдет вскоре, они сами присмотрят за лошадьми. Возможно, нам придется объединить усилия; если так, они могут смонтировать всю нашу партию. Одно из седел имеет подвижный рожок, и при необходимости его можно легко приспособить для Мины.
   Это дикое приключение, в котором мы находимся. Здесь, когда мы мчимся сквозь тьму, а холод от реки, кажется, поднимается и поражает нас; со всеми таинственными голосами ночи вокруг нас все возвращается домой. Кажется, что мы дрейфуем в неведомые места и неведомые пути; в целый мир темных и ужасных вещей. Годалминг закрывает дверцу топки...
   31 октября. - Все еще торопимся. День настал, и Годалминг спит. Я на вахте. Утро ужасно холодное; печное тепло благодарно, хотя у нас и тяжелые шубы. Пока что мы миновали лишь несколько открытых лодок, но ни на одной из них не было на борту коробки или пакета с чем-либо подобным размеру той, которую мы ищем. Мужчины пугались каждый раз, когда мы включали в них нашу электрическую лампу, падали на колени и молились.
   1 ноября, вечер. - весь день никаких новостей; мы не нашли ничего из того, что ищем. Мы вошли в Быстрицу; и если мы ошибаемся в нашем предположении, наш шанс упущен. Мы отремонтировали каждую лодку, большую и маленькую. Рано утром одна бригада взяла нас на Гоув. на лодке и обращались с нами соответственно. Мы увидели в этом способ сгладить ситуацию, поэтому в Фунду, где Быстрица впадает в Серет, мы получили румынский флаг, который теперь развеваем на видном месте. С каждой лодкой, которую мы ремонтировали с тех пор, этот трюк удавался; нам оказывали всяческое почтение и ни разу не возражали против того, что бы мы ни попросили или сделали. Некоторые словаки рассказывают нам, что мимо них прошла большая лодка, двигавшаяся с большей, чем обычно, скоростью, так как на ее борту была двойная команда. Это было до того, как они прибыли в Фунду, поэтому они не могли сказать нам, свернула ли лодка в Быстрицу или продолжила путь вверх по Серету. В Фунду мы ничего не слышали о такой лодке, значит, она прошла там ночью. Я чувствую себя очень сонным; холод, может быть, начинает сказываться на мне, и природе нужно немного отдохнуть. Годалминг настаивает, чтобы он нес первую вахту. Да благословит его Бог за всю его доброту к бедной дорогой Мине и мне.
   2 ноября, утро. - Уже средь бела дня. Этот молодец не хотел меня будить. Он говорит, что это было бы грехом, потому что я спал спокойно и забыл свою беду. Мне кажется зверски эгоистичным, что я так долго спала и позволяла ему бодрствовать всю ночь; но он был совершенно прав. Сегодня утром я новый человек; и, поскольку я сижу здесь и наблюдаю, как он спит, я могу делать все, что необходимо, и следить за двигателем, управлять рулем и нести вахту. Я чувствую, что моя сила и энергия возвращаются ко мне. Интересно, где сейчас Мина и Ван Хельсинг. Они должны были добраться до Верешт в среду около полудня. Им потребуется некоторое время, чтобы получить карету и лошадей; так что, если бы они начали и ехали усердно, они были бы сейчас на перевале Борго. Бог направляет и помогает им! Боюсь представить, что может случиться. Если бы мы только могли двигаться быстрее! но мы не можем; двигатели пульсируют и делают все возможное. Интересно, как поживают доктор Сьюард и мистер Моррис? По-видимому, в эту реку сбегают бесконечные ручьи, но так как ни один из них не очень велик, - в настоящее время, во всяком случае, хотя они, без сомнения, ужасны зимой и когда тает снег, - всадники, возможно, не встретили много препятствие. Я надеюсь, что прежде чем мы доберемся до Страсбы, мы сможем их увидеть; ибо, если к тому времени мы не догоним графа, возможно, придется вместе посоветоваться, что делать дальше.
   Дневник доктора Сьюарда.
   2 ноября. - Три дня в пути. Новостей нет, а если бы и было, то некогда писать, ибо драгоценно каждое мгновение. У нас было только остальное, необходимое для лошадей; но мы оба переносим это чудо от корки до корки. Наши авантюрные дни оказываются полезными. Мы должны двигаться дальше; мы никогда не почувствуем себя счастливыми, пока снова не увидим катер.
   3 ноября. - Мы слышали в Фунду, что катер пошел вверх по Быстрице. Я хочу, чтобы это было не так холодно. Есть признаки приближения снега; и если он упадет тяжело, он остановит нас. В таком случае надо брать сани и ехать дальше, по-русски.
   4 ноября. - Сегодня мы узнали, что катер был задержан в результате несчастного случая при попытке пробиться вверх по порогам. Словацкие лодки хорошо поднимаются с помощью веревки и со знанием дела. Некоторые поднялись всего за несколько часов до этого. Годалминг сам слесарь-любитель, и, очевидно, именно он снова отрегулировал катер. Наконец, с помощью местных, они благополучно преодолели пороги и снова пустились в погоню. Боюсь, что лодке после несчастного случая не станет лучше; Крестьяне рассказывают нам, что после того, как она снова вышла на гладкую воду, она время от времени останавливалась, пока была в поле зрения. Мы должны действовать сильнее, чем когда-либо; скоро может понадобиться наша помощь.
   Журнал Мины Харкер.
   31 октября. - Прибыли в Верести в полдень. Профессор говорит мне, что сегодня утром на рассвете он едва ли мог меня загипнотизировать, и все, что я мог сказать, было: "темно и тихо". Сейчас он уехал покупать карету и лошадей. Он говорит, что позже попытается купить дополнительных лошадей, чтобы мы могли поменять их по дороге. У нас впереди нечто большее, чем 70 миль. Страна прекрасна и очень интересна; если бы только мы были в других условиях, как восхитительно было бы увидеть все это. Если бы Джонатан и я ехали по нему одни, какое это было бы удовольствие. Остановиться и увидеть людей, и узнать кое-что об их жизни, и наполнить наши умы и воспоминания всем цветом и живописностью всей дикой, красивой страны и причудливых людей! Но увы!-
   Потом. - Д-р. Ван Хельсинг вернулся. У него есть карета и лошади; мы должны пообедать, и через час выезжаем. Хозяйка ставит нам огромную корзину с провизией; кажется достаточно для роты солдат. Профессор подбадривает ее и шепчет мне, что может пройти неделя, прежде чем мы снова сможем нормально поесть. Он тоже ходил по магазинам и прислал домой такую замечательную партию шуб и накидок и всяких теплых вещей. Не будет никаких шансов, что мы замерзнем.
   * * * *
   Мы скоро уедем. Боюсь представить, что может с нами случиться. Мы действительно в руках Божьих. Он один знает, что может быть, и я молю Его со всей силой моей печальной и смиренной души, чтобы Он присмотрел за моим возлюбленным мужем; чтобы, что бы ни случилось, Джонатан мог знать, что я любила его и чтила его больше, чем могу сказать, и что мои последние и самые верные мысли всегда будут о нем.
   ГЛАВА XXVII
   ЖУРНАЛ МИНЫ ХАРКЕР
   1 ноября. - Целый день мы ехали, и в хорошая скорость. Лошади, кажется, знают, что с ними хорошо обращаются, потому что они охотно проходят весь свой этап с максимальной скоростью. Теперь у нас произошло так много изменений, и мы так постоянно находим одно и то же, что нас побуждает думать, что путешествие будет легким. Доктор Ван Хельсинг немногословен; он говорит фермерам, что спешит в Быстриц, и хорошо платит им за обмен лошадей. Мы получаем горячий суп, или кофе, или чай; и поехали. Это прекрасная страна; полный красот всех вообразимых видов, и люди храбры, и сильны, и просты, и кажутся полными хороших качеств. Они очень, очень суеверны. В первом доме, где мы остановились, когда обслуживавшая нас женщина увидела шрам у меня на лбу, она перекрестилась и протянула мне два пальца, чтобы не сглазить. Я полагаю, что они потрудились добавить в нашу еду дополнительное количество чеснока; а я терпеть не могу чеснок. С тех пор я стараюсь не снимать ни шляпы, ни чадры, и таким образом избегаю их подозрений. Мы едем быстро, а так как у нас нет возницы, чтобы возить байки, то мы идем впереди скандала; но я осмелюсь сказать, что страх перед сглазом будет сопровождать нас всю дорогу. Профессор кажется неутомимым; весь день он не отдыхал, хотя усыпил меня надолго. На закате он меня загипнотизировал, и говорит, что я, как обычно, ответил: "тьма, плеск воды и скрип дерева"; так что наш враг все еще на реке. Я боюсь думать о Джонатане, но теперь я почему-то не боюсь ни за него, ни за себя. Я пишу это, пока мы ждем на ферме, пока приготовят лошадей. Доктор Ван Хельсинг спит. Бедняга, он выглядит очень усталым, старым и седым, но его рот тверд, как у победителя; даже во сне он полон решимости. Когда мы хорошо тронулись, я должен дать ему отдохнуть, пока я еду. Я скажу ему, что у нас впереди еще дни, и мы не должны срываться, когда больше всего его сил понадобится... Все готово; мы в ближайшее время.
   2 ноября, утро. - Мне это удалось, и мы всю ночь ехали по очереди; теперь твой день с, яркий, хотя и холодный. В воздухе странная тяжесть - я говорю тяжесть за неимением лучшего слова; Я имею в виду, что это угнетает нас обоих. Очень холодно, и только наши теплые меха помогают нам чувствовать себя комфортно. На рассвете Ван Хельсинг загипнотизировал меня; он говорит, что я ответил "тьма, скрип дерева и рев воды", поэтому река меняется по мере их подъема. Я очень надеюсь, что моя дорогая не подвергнется опасности, даже больше, чем нужно; но мы в руках Божиих.
   2 ноября, ночь. - Целый день за рулем. По мере того как мы идем, местность становится все более дикой, и огромные отроги Карпат, которые в Верештах казались такими далекими от нас и такими низкими на горизонте, теперь, кажется, собираются вокруг нас и возвышаются впереди. Мы оба, кажется, в хорошем настроении; Я думаю, мы прилагаем усилия, чтобы подбодрить друг друга; при этом мы подбадриваем себя. Доктор Ван Хельсинг говорит, что к утру мы достигнем перевала Борго. Домов здесь теперь очень мало, и профессор говорит, что последняя лошадь, которую мы получили, должна будет ехать с нами, так как мы, возможно, не сможем переодеться. Он получил два вдобавок к тем двум, которые мы поменяли, так что теперь у нас грубая четверка в раздаче. Милые лошади терпеливы и хороши, и они не доставляют нам хлопот. Мы не беспокоимся о других путешественниках, поэтому даже я могу водить. Мы доберемся до перевала днем; мы не хотим приезжать раньше. Поэтому мы расслабляемся и отдыхаем каждый по очереди. О, что принесет нам завтрашний день? Мы идем искать то место, где так настрадалась моя бедная душенька. Дай Бог, чтобы нас наставили правильно, и чтобы Он соизволил присмотреть за моим мужем и за теми, кто нам обоим дорог и которые находятся в такой смертельной опасности. Что до меня, то я недостоин в Его глазах. Увы! Я нечист в Его глазах и буду им до тех пор, пока Он не соизволит позволить мне предстать перед Ним как одному из тех, кто не навлек на себя Его гнев.
   Меморандум Авраама Ван Хельсинга.
   4 ноября. - Моему старому и верному другу Джону Сьюарду, доктору медицины, из Пёрфлита, Лондон, на случай, если я не увижусь с ним. Это может объяснить. Сейчас утро, и я пишу у костра, который поддерживал всю ночь, - мне помогает мадам Мина. Холодно, холодно; такой холодный, что серое тяжелое небо полно снега, который, когда он выпадет, останется на всю зиму, поскольку земля затвердевает, чтобы принять его. Похоже, это повлияло на мадам Мину; весь день у нее была такая тяжелая голова, что она была не похожа на себя. Она спит, спит и спит! Она, обычно такая бдительная, буквально ничего не делала весь день; она даже потеряла аппетит. Она не делает записей в своем дневнике, та, кто так пишет верен на каждой паузе. Что-то шепчет мне, что не все хорошо. Однако сегодня вечером она бодрее . Ее долгий сон весь день освежил и восстановил ее, ибо теперь она вся мила и светла, как никогда. На закате пытаюсь ее загипнотизировать, но увы! без эффекта; сила с каждым днем становилась все меньше и меньше, а сегодня вечером она совсем меня подвела. Что ж, да будет воля Божья, какой бы она ни была и куда бы она ни повела!
   Теперь к историческому, ибо, как мадам Мина не пишет в своей стенографии, я должен, по моему старому громоздкому стилю, чтобы каждый наш день не остался незамеченным.
   Мы добрались до перевала Борго вчера утром сразу после восхода солнца. Когда я увидел признаки рассвета, я приготовился к гипнозу. Мы остановили карету и сошли, чтобы никто не мешал. Я сделал кушетку из мехов, и госпожа Мина, ложась, как обычно, но медленнее и короче, чем когда-либо, предавалась гипнотическому сну. Как и прежде, последовал ответ: "тьма и водоворот". Потом она проснулась, яркая и сияющая, и мы идем дальше и вскоре достигаем перевала. В это время и в этом месте она вся загорелась рвением; в ней проявится какая-то новая руководящая сила, ибо она указывает на дорогу и говорит:
   "Это способ."
   - Откуда ты это знаешь? Я спрашиваю.
   "Конечно, я это знаю", - отвечает она и, помолчав, добавляет: "Разве мой Джонатан не путешествовал по ней и не писал о своем путешествии?"
   Сначала мне кажется несколько странным, но вскоре я вижу, что такая дорога всего одна. Она мало используется и сильно отличается от дороги, ведущей из Буковины в Быстриц, которая более широкая, трудная и более полезная.
   Итак, мы пошли по этой дороге; когда мы встречаем другие пути - не всегда мы были уверены, что это вообще дороги, потому что они запущены и выпал легкий снежок, - знают лошади, и только они. Я даю им повод, а они так терпеливы. Мало-помалу мы находим все то, что Джонатан отмечает в своем замечательном дневнике. Затем мы продолжаем долгие, долгие часы и часы. Сначала я говорю мадам Мине спать; она пытается, и она преуспевает. Она все время спит; пока, наконец, я не чувствую, что мои подозрения растут, и пытаюсь разбудить ее. Но она спит, и я могу не разбудить ее, как бы ни пытался. Я не хочу слишком стараться, чтобы не навредить ей; ибо я знаю, что она много страдала, и сон временами был для нее всем во всем. Мне кажется, я засыпаю, потому что вдруг чувствую себя виноватым, как будто я что-то сделал; Я ловлю себя на том, что вздрагиваю, с поводьями в руке, и хорошая шлюха Все идут трусцой, трусцой, как всегда. Я смотрю вниз и вижу, что мадам Мина все еще спит. Сейчас не за горами время заката, и солнечный свет струится по снегу большим желтым потоком, так что мы отбрасываем большую длинную тень на то место, где гора так круто поднимается. Ибо мы восходим и восходим; и все о! такой дикий и скалистый, как будто это был конец света.
   Затем я пробуждаю мадам Мину. На этот раз она просыпается без особых проблем, и тогда я пытаюсь погрузить ее в гипнотический сон. Но она не спит, как если бы меня не было. Я все пытаюсь и пытаюсь, пока вдруг не нахожу ее и себя в темноте; поэтому я оглядываюсь и обнаруживаю, что солнце зашло. Мадам Мина смеется, и я поворачиваюсь и смотрю на нее. Сейчас она совсем проснулась и выглядит так хорошо, как я никогда не видел ее с той ночи в Карфаксе, когда мы впервые вошли в дом графа. Я поражен, и тогда мне не по себе; но она так светла, и нежна, и задумчива для меня, что я забываю всякий страх. Я разжигаю огонь, потому что мы привезли с собой запас дров, и она готовит еду, а я расстегиваю лошадей и сажаю их, привязанных в укрытии, кормить. Потом, когда я вернусь к огню, она приготовит мне ужин. Я иду ей помочь; но она улыбается и говорит мне, что она уже поела, что она так проголодалась, что не стала ждать. Мне это не нравится, и у меня есть серьезные сомнения; но я боюсь испугать ее и поэтому молчу об этом. Она помогает мне, и я ем один; а потом мы закутываемся в меха и ложимся у костра, и я говорю ей спать, а я смотрю. Но в настоящее время я забываю все наблюдения; и когда я вдруг вспоминаю, что смотрю, я нахожу ее лежащей спокойно, но бодрствующей, и смотрящей на меня такими яркими глазами. Раз, два повторяется то же самое, и я высыпаюсь до утра. Когда я просыпаюсь, я пытаюсь ее загипнотизировать; но увы! хотя она послушно закрыла глаза, она не может уснуть. Солнце всходит, и всходит, и всходит; и тогда сон приходит к ней слишком поздно, но так тяжело, что она не просыпается. Я должен поднять ее и уложить спать в карету, когда я запрягу лошадей и все приготовлю. Госпожа еще спит, и во сне она выглядит здоровее и краснее, чем прежде. А мне не нравится. И я боюсь, боюсь, боюсь! Я боюсь всего, даже думать, но я должен идти своим путем. Ставка, на которую мы играем, - это жизнь и смерть, или даже больше, и мы не должны дрогнуть.
   5 ноября, утро. - Позвольте мне быть точным во всем, ибо, хотя мы с вами и видели вместе некоторые странные вещи, вы можете сперва подумать, что я, Ван Хельсинг, сошел с ума, что многие ужасы и столь долгое напряжение нервов в конце концов включи мне мозг.
   Весь вчерашний день мы путешествуем, все ближе приближаясь к горы и переходя во все более и более дикую и пустынную землю. Там большие хмурые пропасти и много падающей воды, и Природа, кажется, когда-то устраивала свой карнавал. Госпожа Мина еще спит и спит; и хотя я проголодался и утолил его, я не мог разбудить ее - даже для еды. Я начал опасаться, что роковое заклинание этого места было на ней, испорченной тем вампирским крещением. "Ну, - сказал я себе, - если она спит весь день, то и я не сплю по ночам". Когда мы ехали по неровной дороге, а дорога была древней и несовершенной, я опустил голову и заснул. Я снова проснулся с чувством вины и того, что прошло время, и обнаружил, что мадам Мина все еще спит, а солнце садится. Но все действительно изменилось; хмурые горы казались еще дальше, и мы были около вершины крутого холма, на вершине которого стоял такой замок, о котором Джонатан рассказывает в своем дневнике. Я сразу же возликовал и испугался; на данный момент, хорошо это или плохо, конец был близок.
   Я разбудил мадам Мину и снова попытался ее загипнотизировать; но увы! бесполезно, пока не поздно. Затем, прежде чем нас окутала глубокая тьма, ибо даже после захода солнца небеса отражали уходящее солнце на снегу, и все какое-то время было в великих сумерках, я вывел лошадей и накормил их в любом укрытии, которое смог. . Затем я развожу огонь; и возле него я усаживаю мадам Мину, проснувшуюся и еще более очаровательную, чем когда-либо, среди своих ковров. Я принес готовую еду: но она не ела, просто говоря, что у нее нет голода. Я не давил на нее, зная ее неготовность. Но я сам ем, потому что теперь я должен быть сильным для всех. Тогда, со страхом перед тем, что может быть, я нарисовал такое большое кольцо для ее утешения вокруг того места, где сидела мадам Мина; и через кольцо я пропустил часть облатки и разломил ее, так что все было хорошо защищено. Она все время сидела неподвижно - так неподвижно, как мертвая; и она становилась все белее и белее, пока снег не стал бледнее; и ни слова не сказала. Но когда я приблизился, она прижалась ко мне, и я понял, что бедняжка потрясла ее с головы до ног с такой дрожью, которую было больно ощущать. Я сказал ей вскоре, когда она притихла:
   - Не подойдёшь ли ты к огню? потому что я хотел проверить, на что она способна. Она послушно встала, но, сделав шаг, остановилась и замерла как пораженная.
   - Почему бы не продолжить? Я попросил. Она покачала головой и, вернувшись, села на свое место. Потом, глядя на меня открытыми глазами, как на проснувшегося, сказала просто:
   "Я не могу!" так и остался си одолжил. Я обрадовался, ибо знал, что то, чего не могла она, не могла сделать ни одна из тех, кого мы боялись. Хотя ее телу может угрожать опасность, но ее душа в безопасности!
   Вскоре лошади завизжали и рвали свои привязи, пока я не подошел к ним и не успокоил их. Почувствовав на себе мои руки, они низко, как от радости, заржали, лизнули мои руки и некоторое время молчали. Много раз я приходил к ним ночью, пока не наступил холодный час, когда вся природа находится в самом низшем состоянии; и каждый раз мой приход был с их тишиной. В холодный час костер начал гаснуть, и я уже собирался выйти, чтобы пополнить его, потому что сейчас снег шел летучими взмахами, а вместе с ним и холодный туман. Даже в темноте был какой-то свет, как всегда бывает над снегом; и казалось, что снежные вихри и венки тумана приняли форму женщин в развевающихся одеждах. Все было в мертвой, мрачной тишине, только лошади ржали и съеживались, словно в страхе перед худшим. Я начал бояться - ужасных страхов; но затем ко мне пришло чувство безопасности на том ринге, на котором я стоял. Я тоже начал думать, что мне снились ночь, и мрак, и тревога, через которую я прошел, и все ужасные тревоги. Мне казалось, что мои воспоминания обо всех ужасных переживаниях Джонатана дурачат меня; ибо хлопья снега и туман начали кружиться и кружиться, пока я не смог мельком увидеть тех женщин, которые хотели поцеловать его. А потом лошади съеживались все ниже и ниже и стонали от ужаса, как люди от боли. Даже безумия испуга не было им, чтоб оторваться. Я испугался за мою дорогую мадам Мину, когда эти странные фигуры приблизились и закружились вокруг. Я посмотрел на нее, но она сидела спокойная и улыбалась мне; когда я подошел к огню, чтобы пополнить его, она поймала меня, удержала и прошептала, как голос, который слышишь во сне, такой низкий, что он был:
   "Нет! Нет! Не обходи без. Здесь ты в безопасности!" Я повернулся к ней и, глядя ей в глаза, сказал:
   "Но ты? Я боюсь за тебя!" на что она рассмеялась - смехом, низким и ненастоящим, и сказала:
   "Бойся за меня ! Зачем бояться за меня? Нет на свете более защищенного от них, чем я, - и пока я удивлялся значению ее слов, порыв ветра поднял пламя, и я увидел красный шрам на ее лбу. Тогда, увы! Я знал. Не так ли, как я скоро узнал бы, ибо кружащиеся фигуры из тумана и снега приближались, но всегда держались вне священного круга. Затем они начали материализоваться до тех пор, пока - если Бог не лишил меня разума, потому что я видел его своими глазами - передо мной в реальной плоти предстали те же три женщины, что и Иона. чем видел в комнате, когда они целовали бы его в горло. Я знал покачивающиеся круглые формы, блестящие твердые глаза, белые зубы, румянец, сладострастные губы. Они всегда улыбались бедной милой госпоже Мине; и когда их смех прорвался сквозь ночную тишину, они сплели руки и указали на нее, и сказали тем сладким покалывающим голосом, который, по словам Джонатана, был невыносимой сладостью стаканов с водой:
   "Пойдем, сестра. Приходи к нам. Прийти! Прийти!" В страхе я повернулся к моей бедной госпоже Мине, и мое сердце от радости вспыхнуло, как пламя; для о! ужас в ее милых глазах, отвращение, ужас рассказали моему сердцу историю, которая была полна надежды. Слава богу, она еще не была одной из них. Я схватил несколько дров, которые были у меня, и, протянув несколько облаток, двинулся на них к огню. Они отступили передо мной и засмеялись своим низким ужасным смехом. Я подпитывал огонь и не боялся их; ибо я знал, что мы были в безопасности под нашей защитой. Они не могли приблизиться ни ко мне, пока она была так вооружена, ни к мадам Мине, пока она оставалась внутри кольца, которое она не могла покинуть так же, как и они не могли войти. Лошади перестали стонать и замерли на земле; снег падал на них мягко, и они становились белее. Я знал, что бедным животным больше нечего бояться.
   И так мы оставались до красной зари, чтобы провалиться сквозь снежный мрак. Я был опустошен и испуган, полон горя и ужаса; но когда это прекрасное солнце начало подниматься за горизонт, жизнь снова вернулась ко мне. С первым рассветом ужасные фигуры растаяли в клубящемся тумане и снегу; венки прозрачного мрака двинулись к замку и пропали.
   Инстинктивно, с наступлением рассвета, я повернулся к мадам Мине, намереваясь загипнотизировать ее; но она лежала в глубоком и внезапном сне, от которого я не мог разбудить ее. Я пытался загипнотизировать ее сон, но она не ответила, совсем ничего; и день сломался. Боюсь еще шевелиться. Я развел костер и видел лошадей, они все мертвы. Сегодня у меня здесь много дел, и я все жду, пока солнце взойдет высоко; ибо могут быть места, куда я должен отправиться, где этот солнечный свет, хотя снег и туман затмевают его, будет для меня безопасностью.
   Я укреплю себя завтраком, а потом отправлюсь на свою страшную работу. Мадам Мина еще спит; и, слава богу! она спокойна во сне...
   Журнал Джонатана Харкера.
   4 ноября, вечер. - Авария при запуске стала для нас ужасной вещью. Только для этого мы должны были обогнать лодку длиннее г назад; и к настоящему времени моя дорогая Мина была бы свободна. Я боюсь думать о ней, бродящей по болотам рядом с этим ужасным местом. У нас есть лошади, и мы идем по следу. Я отмечаю это, пока Годалминг готовится. У нас есть оружие. Згани должны быть начеку, если они хотят драться. О, если бы с нами были Моррис и Сьюард. Нам остается только надеяться! Если я больше не буду писать До свидания, Мина! Да благословит и хранит вас Бог.
   Дневник доктора Сьюарда.
   5 ноября. - С рассветом мы увидели перед собой тело Згани, умчавшегося от реки с их лейтер-фургоном. Они окружили его кучей и спешили вперед, словно окруженные. Падает легкий снег, и в воздухе витает странное волнение. Это могут быть наши собственные чувства, но депрессия странная. Далеко слышу вой волков; снег сносит их с гор, и опасности для всех нас и со всех сторон. Лошади почти готовы, и мы скоро поедем. Мы едем до смерти кого-то. Один Бог знает кто, или где, или что, или когда, или как это может быть...
   Меморандум доктора Ван Хельсинга.
   5 ноября, вторая половина дня. - Я по крайней мере в здравом уме. Слава Богу за эту милость во всяком случае, хотя доказательство этого было ужасно. Когда я оставил мадам Мину спать в Священном круге, я направился в замок. Пригодился кузнечный молот, который я взял в карете из Верешт; хотя двери были все открыты, я сорвал их с ржавых петель, чтобы какой-нибудь злой умысел или злой случай не закрыли их, чтобы, войдя, я не смог выйти. Горький опыт Джонатана послужил мне здесь. По памяти его дневника я нашел дорогу к старой часовне, так как знал, что здесь лежит моя работа. Воздух был угнетающим; казалось, что там был какой-то сернистый пар, от которого у меня временами кружилась голова. То ли ревело в ушах, то ли вдалеке слышался волчий вой. Тогда я вспомнил о моей дорогой госпоже Мине, и я был в ужасном положении. Дилемма держала меня между его рогами.
   Ее я не осмелился взять с собой в это место, но оставил в безопасности от Вампира в том Святом круге; а ведь и волк был бы! Я решаю, что моя работа лежит здесь, а что касается волков, мы должны покориться, если на то будет воля Божья. Во всяком случае, это была только смерть и свобода за ее пределами. Так я выбрал для нее. Если бы это было только для меня, выбор был бы легким, лучше было бы отдохнуть в волчьей пасти, чем в могиле. вампира! Поэтому я принимаю решение продолжать свою работу.
   Я знал, что нужно найти по крайней мере три могилы - могилы, которые обитают; поэтому я ищу, ищу, и я нахожу одного из них. Она лежала в своем вампирском сне, такая полная жизни и сладострастной красоты, что я вздрагиваю, как будто пришел убивать. Ах, я не сомневаюсь, что в прежние времена, когда были такие вещи, многие люди, которые приступали к выполнению такой задачи, как моя, обнаруживали, что в конце концов их сердце подвело, а затем и нервы. Так что он медлит, и медлит, и медлит, пока простая красота и обаяние распутных не-мертвых не загипнотизируют его; и он будет продолжаться до тех пор, пока не наступит закат и сон вампира не закончится. Тогда прекрасные глаза прекрасной женщины открываются и смотрят любовью, и сладострастные уста предстают для поцелуя - и мужчина слаб. И осталась еще одна жертва в стаде вампиров; еще один, чтобы пополнить мрачные и ужасные ряды нежити!...
   Несомненно, есть какое-то очарование, когда я тронут одним лишь присутствием такой, даже когда она лежит в могиле, истертой от времени и отяжелевшей от вековой пыли, хотя есть тот ужасный запах, какой бывает в логовах граф имел. Да, я был тронут - я, Ван Хельсинг, со всей своей целью и мотивом ненависти - я был тронут стремлением к отсрочке, которое, казалось, парализовало мои способности и засоряло мою душу. Быть может, потребность в естественном сне и странная тяжесть воздуха начинали одолевать меня. Было ясно, что я погружался в сон, в сон с открытыми глазами того, кто поддается сладостному очарованию, когда сквозь заснеженный воздух донесся долгий, низкий вой, полный горя и жалости, что он разбудил меня, как звук горна. Ибо это был голос моей дорогой госпожи Мины, которую я услышал.
   Тогда я снова приготовился к своему ужасному делу и нашел, срывая верхушки надгробий, еще одну из сестер, другую темную. Я не смел останавливаться, чтобы посмотреть на нее, как смотрел на ее сестру, чтобы еще раз не начать увлекаться; но я продолжаю поиски, пока вскоре не нахожу в огромной высокой гробнице, словно сооруженной для очень любимого человека, ту другую прекрасную сестру, которая, как Джонатан, я видел, собиралась из атомов тумана. Она была так прекрасна на вид, так ослепительно красива, так утонченно сладострастна, что сам инстинкт мужчины во мне, призывающий некоторых представителей моего пола любить и защищать одного из ее, заставил мою голову закружиться от нового волнения. Но, слава богу, этот душевный вопль моей дорогой госпожи Мины не замер в моих ушах; и, прежде чем чары успели еще больше на меня воздействовать, я набрался смелости для своей дикой работы. К этому времени я обыскал все гробницы в часовня, насколько я мог судить; и так как ночью вокруг нас было всего три таких не-мертвых фантома, я решил, что активных не-мертвых больше не существует. Была одна большая гробница, более величественная, чем все остальные; огромный он был, и благородные пропорции. На нем было всего одно слово:
   ДРАКУЛА.
   Тогда это был Не-Мертвый дом Короля-Вампира, которому должны были причитаться многие другие. Его пустота говорила красноречиво, чтобы убедиться в том, что я знал. Прежде чем я начал возвращать этим женщинам их мертвые сущности посредством моей ужасной работы, я положил в могилу Дракулы немного облатки и таким образом изгнал его оттуда, Не-мертвого, навеки.
   Затем началась моя ужасная задача, и я боялся ее. Если бы это был всего лишь один, это было бы легко, сравнительно. Но три! Начать еще дважды после того, как я пережил ужасный поступок; ибо если было ужасно с милой мисс Люси, то что не было бы с этими странными, пережившими века и окрепшими годами; которые, если бы могли, боролись за свою грязную жизнь...
   О, мой друг Джон, но это была мясная работа; если бы меня не взволновали мысли о других мертвых и о живых, над которыми нависла такая пелена страха, я не смог бы идти дальше. Я дрожу и дрожу до сих пор, хотя, пока все не кончилось, слава богу, мои нервы выстояли. Если бы я в первую очередь не видел покоя и радости, охватившей его как раз перед тем, как наступило окончательное растворение, как осознание того, что душа была завоевана, я не смог бы продвинуться дальше в своей бойне. Я не смог бы вынести ужасного визга, когда кол въезжал; погружение извивающейся формы и губы в кровавой пене. Я должен был бежать в ужасе и оставить свою работу незавершенной. Но все кончено! И бедные души, я могу пожалеть их сейчас и заплакать, когда думаю о том, как каждая из них погрузилась в свой полный сон смерти на короткое мгновение, прежде чем исчезнуть. Ибо, друг Джон, едва мой нож отрубил каждому голову, как все тело начало таять и рассыпаться в родную пыль, как будто смерть, которая должна была прийти столетия тому назад, наконец заявила о себе и сразу сказала: и громкое "Я здесь!"
   Перед тем, как покинуть замок, я так устроил входы в него, что граф никогда больше не сможет войти туда неживым.
   Когда я вошел в круг, где спала госпожа Мина, она очнулась ото сна и, увидев меня, вскрикнула от боли, что я слишком много вытерпел.
   "Прийти!" Она сказала: "Уходи из этого ужасного места! Пойдемте навстречу моему мужу, который, я знаю, идет к нам. Она выглядела худой, бледной и слабой; но глаза ее были чисты и пылали пылом. Я был рад видеть ее бледность и ее болезнь, потому что мой разум был полон свежего ужаса этого румяного вампирского сна.
   Итак, с верой и надеждой, но в то же время полные страха, мы отправляемся на восток, чтобы встретить наших друзей и того, о ком, как сказала мне госпожа Мина, идет нас встречать.
   Журнал Мины Харкер.
   6 ноября. - Было уже далеко за полдень, когда мы с профессором направились на восток, откуда, как я знал, шел Джонатан. Мы шли не быстро, хотя путь был крутой под гору, потому что нам пришлось брать с собой тяжелые коврики и накидки; мы не осмеливались остаться без тепла в холод и снег. Нам также пришлось взять с собой кое-что из нашей провизии, потому что мы были в совершенном запустении, и, насколько мы могли видеть сквозь снегопад, не было даже признаков жилья. Когда мы прошли около мили, я устал от тяжелой ходьбы и сел отдохнуть. Потом мы оглянулись и увидели, где четкая линия замка Дракулы разрезала небо; ибо мы были так глубоко под холмом, на котором он был установлен, что угол перспективы Карпатских гор был далеко ниже него. Мы увидели его во всем его величии, взгромоздившимся на тысячу футов на вершине отвесной пропасти и с, казалось бы, огромным промежутком между ним и обрывом соседней горы с любой стороны. В этом месте было что-то дикое и жуткое. Мы слышали далекий вой волков. Они были далеко, но звук, хотя и приглушенный сквозь мертвящий снегопад, был полон ужаса. По тому, как доктор Ван Хельсинг искал, я понял, что он пытался найти какую-то стратегическую точку, где мы были бы менее уязвимы в случае нападения. Грубое дорожное полотно по-прежнему вело вниз; мы могли проследить его через сугроб снега.
   Вскоре профессор сделал мне знак, и я встал и присоединился к нему. Он нашел замечательное место, что-то вроде естественной выемки в скале с входом, похожим на дверной проем между двумя валунами. Он взял меня за руку и втянул в себя: "Смотри!" он сказал: "Здесь ты будешь в убежище; а если волки придут, я могу встретить их по одному". Он принес наши меха, устроил мне уютное гнездышко, достал немного провизии и навязал ее мне. Но я не мог есть; даже пытаться сделать это было противно мне, и, как бы мне ни хотелось угодить ему, я не мог решиться на попытку. Он выглядел очень грустным, но не упрекал меня. Достав из футляра бинокли, он встал на вершину скалы и стал осматривать горизонт. Внезапно он позвал:
   "Смотреть! Мадам Мина, смотрите! Смотреть!" Я вскочил и встал рядом с ним на скале; он протянул мне свои очки и указал. Снег падал теперь сильнее и яростно кружился, потому что начинал дуть сильный ветер. Однако бывали периоды, когда между снежными бурями были паузы, и я мог видеть далеко вокруг. С высоты, на которой мы находились, можно было видеть большое расстояние; а вдалеке, за белой пустошью снега, я мог видеть реку, извивающуюся, как черная лента, извивающуюся и извивающуюся. Прямо перед нами и недалеко - на самом деле, так близко, что я удивился, что мы не заметили раньше - мчалась группа всадников. Посреди них стояла телега, длинная лейтер-телега, которая качалась из стороны в сторону, как виляющий собачий хвост, при каждом резком неровности дороги. Очерченные на фоне снега, я по одежде мужчин понял, что это крестьяне или какие-то цыгане.
   На телеге стоял большой квадратный сундук. Мое сердце подпрыгнуло, когда я увидел это, потому что я чувствовал, что конец близок. Вечер уже близился, и я хорошо знал, что на закате Существо, которое до сих пор было заточено там, обретет новую свободу и сможет в любой из многих форм ускользнуть от преследования. В страхе я повернулся к профессору; однако, к моему ужасу, его там не было. Мгновение спустя я увидел его подо мной. Вокруг скалы он нарисовал круг, такой же, в каком мы укрылись прошлой ночью. Закончив, он снова встал рядом со мной и сказал:
   -- По крайней мере, здесь вы будете в безопасности от него ! Он взял у меня очки, и при очередном затишье снег замел все пространство под нами. "Смотрите, - сказал он, - они приходят быстро; они бьют лошадей и скачут изо всех сил". Он сделал паузу и продолжал глухим голосом:
   "Они мчатся к закату. Мы можем опоздать. Да будет воля Божия!" Вниз обрушился еще один ослепляющий порыв снега, и весь пейзаж был стерт с лица земли. Однако это вскоре прошло, и его очки снова были устремлены на равнину. Затем раздался внезапный крик:
   "Смотреть! Смотреть! Смотреть! Смотри, два всадника быстро следуют, приближаясь с юга. Должно быть, это Куинси и Джон. Возьмите стакан. Смотри, пока снег не замотал все это!" Я взял и посмотрел. Двое мужчин могут быть D р. Сьюард и мистер Моррис. Во всяком случае, я знал, что ни один из них не был Джонатаном. В то же время я знал , что Джонатан не за горами; оглядевшись, я увидел с северной стороны приближающегося отряда еще двух мужчин, несущихся с головокружительной скоростью. Одного из них, которого я знал, был Джонатан, а другого я, конечно же, принял за лорда Годалминга. Они тоже преследовали партию с телегой. Когда я рассказал об этом профессору, он радостно закричал, как школьник, и, пристально вглядываясь, пока из-за снегопада не стало видно, он приставил свою винтовку Винчестер к валуну у входа в наше убежище. "Они все сходятся", - сказал он. "Когда придет время, у нас будут цыгане со всех сторон". Я достал револьвер наготове, потому что, пока мы разговаривали, волчий вой становился все громче и ближе. Когда снежная буря на мгновение утихла, мы посмотрели снова. Странно было видеть, как близко от нас падает снег такими тяжелыми хлопьями, а вдали солнце сияло все ярче и ярче, опускаясь к далеким горным вершинам. Проведя вокруг себя стеклом, я увидел то тут, то там точки, движущиеся поодиночке, и по двое, и по трое, и в большем количестве - волки собирались за добычей.
   Каждое мгновение казалось веком, пока мы ждали. Ветер дул яростными порывами, и снег с яростью гнался за нами кружащимися вихрями. Временами мы не могли видеть на расстоянии вытянутой руки перед собой; но в других случаях, когда нас проносил гулкий ветер, он, казалось, расчищал воздушное пространство вокруг нас, так что мы могли видеть вдаль. В последнее время мы так привыкли наблюдать за восходом и заходом солнца, что с достаточной точностью знали, когда это произойдет; и мы знали, что скоро солнце сядет. Трудно было поверить, что по нашим часам прошло меньше часа, пока мы ждали в этом каменном укрытии, прежде чем различные тела начали приближаться к нам. Ветер дул теперь с более яростными и резкими взмахами, и более устойчиво с севера. Казалось, он отогнал от нас снежные тучи, потому что снег падал лишь изредка. Мы могли четко различать личности каждой стороны, преследуемых и преследователей. Как ни странно, преследуемые, казалось, не осознавали или, по крайней мере, не заботились о том, что их преследуют; однако они, казалось, мчались с удвоенной скоростью по мере того, как солнце опускалось все ниже и ниже на горные вершины.
   Они подходили все ближе и ближе. Профессор и я присели за скалой и держали наготове оружие; Я мог видеть, что он решил, что они не должны пройти. Все до единого не подозревали о нашем присутствии.
   Вдруг два голоса крикнули: "Стой!" Один ва мой Джонатан, поднятый в высокой тональности страсти; другой сильный, решительный тон мистера Морриса тихой команды. Цыгане, возможно, не знали языка, но нельзя было ошибиться в тоне, на каком бы языке ни были произнесены слова. Инстинктивно они остановились, и в тот же миг лорд Годалминг и Джонатан ринулись с одной стороны, а доктор Сьюард и мистер Моррис - с другой. Предводитель цыган, красивый малый, сидевший на коне, как кентавр, помахал им в ответ и свирепым голосом дал своим товарищам какое-то слово, чтобы они шли дальше. Они хлестнули лошадей, которые выскочили вперед; но четверо мужчин подняли свои винчестеры и безошибочно приказали им остановиться. В тот же момент доктор Ван Хельсинг и я встали из-за скалы и направили на них оружие. Увидев, что они окружены, мужчины натянули поводья и вытянулись. Вождь повернулся к ним и дал слово, по которому каждый мужчина из цыганского отряда обнажил свое оружие, нож или пистолет, и приготовился к нападению. Выпуск был присоединен в одно мгновение.
   Вождь быстрым движением повода бросил лошадь вперед и, указывая сначала на солнце, теперь уже близкое к вершинам холмов, а потом на замок, сказал что-то, чего я не понял. Вместо ответа все четверо из нашей группы соскочили с лошадей и бросились к телеге. Я должен был испытать ужасный страх, увидев Джонатана в такой опасности, но пыл битвы должен был быть на мне, как и на остальных; Я не чувствовал страха, а только дикое, нахлынувшее желание что-то сделать. Увидев быстрое движение наших отрядов, предводитель цыган дал команду; его люди мгновенно выстроились вокруг повозки в своего рода недисциплинированном усилии, каждый подталкивая и толкая другого в своем рвении выполнить приказ.
   В разгар этого я мог видеть, что Джонатан с одной стороны кольца людей, а Куинси с другой, протискивались к телеге; было очевидно, что они намеревались закончить свою работу до захода солнца. Ничто, казалось, не останавливало и даже не мешало им. Ни поднятое оружие, ни сверкающие ножи цыган впереди, ни вой волков сзади, казалось, даже не привлекли их внимания. Порывистость Джонатана и очевидная целеустремленность, казалось, приводили в благоговение тех, кто стоял перед ним; инстинктивно они съежились, в сторону и пропустили его. В мгновение ока он вскочил на телегу и с невероятной силой поднял большой ящик и швырнул его через колесо на землю. Тем временем мистеру Моррису пришлось использовать заставить пройти через его сторону кольца Szgany. Все то время, что я, затаив дыхание, наблюдал за Джонатаном, я видел краешком глаза, как он отчаянно рвался вперед, и видел, как блестели ножи цыган, когда он пробивался сквозь них, и они резали его. Он парировал удар своим большим охотничьим ножом, и сначала я подумал, что он тоже не пострадал; но когда он прыгнул рядом с Джонатаном, который уже спрыгнул с телеги, я увидел, что левой рукой он схватился за бок и что кровь струилась сквозь его пальцы. Несмотря на это, он не медлил, потому что, когда Джонатан с отчаянной энергией атаковал один конец сундука, пытаясь оторвать крышку своим огромным ножом кукри, он отчаянно атаковал другой конец своим луком. Под усилиями обоих мужчин крышка начала поддаваться; гвозди выскочили с быстрым скрежетом, и крышка ящика откинулась.
   К этому времени цыгане, видя, что они прикрыты Винчестерами и находятся во власти лорда Годалминга и доктора Сьюарда, сдались и не оказали сопротивления. Солнце почти село на вершины гор, и длинные тени всей группы падали на снег. Я увидел графа, лежащего в ящике на земле, часть которого рассыпалась на него упавшей с телеги. Он был смертельно бледен, как восковая фигура, а красные глаза сверкали ужасным мстительным взглядом, который я слишком хорошо знал.
   Пока я смотрел, глаза увидели заходящее солнце, и выражение ненависти в них сменилось триумфом.
   Но тут же раздался взмах большого ножа Джонатана. Я вскрикнул, увидев, как ему перерезали горло; в то же время охотничий нож мистера Морриса вонзился в сердце.
   Это было похоже на чудо; но на наших глазах и почти на одном дыхании все тело рассыпалось в прах и исчезло из виду.
   Пока я живу, я буду радоваться, что даже в момент окончательного растворения на лице было такое умиротворение, какое я никогда не мог вообразить, что оно может покоиться на нем.
   Замок Дракулы теперь вырисовывался на фоне красного неба, и каждый камень его сломанной зубчатой стены высвечивался в свете заходящего солнца.
   Цыгане, приняв нас в некотором роде за причину необычайного исчезновения покойника, молча повернулись и ускакали прочь, словно спасая свою жизнь. Пешие вскочили на лейтер-фургон и шо приказано всадникам не покидать их. Волки, отошедшие на безопасное расстояние, последовали за ними, оставив нас одних.
   Мистер Моррис, опустившийся на землю, оперся на локоть, прижимая руку к боку; кровь все еще лилась сквозь его пальцы. Я полетел к нему, ибо священный круг не удерживал меня теперь; то же самое сделали два врача. Джонатан встал на колени позади него, и раненый откинул голову ему на плечо. Со вздохом он с слабым усилием взял мою руку в свою, которая была незапятнанной. Должно быть, он увидел на моем лице боль моего сердца, потому что он улыбнулся мне и сказал:
   - Я только рад, что смог чем-то помочь! О Боже!" - вскричал он вдруг, с трудом приняв сидячее положение и указывая на меня. - За это стоило умереть! Смотреть! Смотреть!"
   Солнце было теперь прямо над вершиной горы, и красные отблески падали на мое лицо, так что оно было залито розовым светом. Единым порывом мужчины опустились на колени, и у всех вырвалось глубокое и серьезное "Аминь", когда их глаза проследили за указыванием его пальца. Умирающий говорил:
   "Теперь слава богу, что все не напрасно! Видеть! снег не чище ее лба! Проклятие прошло!"
   И, к нашему горькому горю, с улыбкой и молчанием он умер, галантный господин.
   ПРИМЕЧАНИЕ
   Семь лет назад мы все прошли через огонь; и счастье некоторых из нас с тех пор, как мы думаем, стоит той боли, которую мы пережили. Для Мины и для меня дополнительная радость в том, что день рождения нашего мальчика совпадает с днем рождения ich Куинси Моррис умер. Его мать, я знаю, тайно верит, что часть духа нашего храброго друга вселилась в него. Его пучок имен связывает воедино всю нашу маленькую группу людей; но мы зовем его Куинси.
   Летом этого года мы совершили путешествие в Трансильванию и прошли по старой земле, которая была и остается для нас полной ярких и ужасных воспоминаний. Было почти невозможно поверить, что то, что мы видели своими глазами и слышали своими ушами, было живой истиной. Каждый след всего, что было, был стерт. Замок стоял, как прежде, высоко возвышаясь над пустыней запустения.
   Когда мы вернулись домой, мы говорили о былых временах, о которых мы все могли без отчаяния вспоминать, потому что Годалминг и Сьюард оба счастливы в браке. Я взял бумаги из сейфа, где они лежали с тех пор, как мы вернулись так давно. Нас поразило то, что во всей массе материала, из которого составлена запись, едва ли найдется хоть один подлинный документ; ничего, кроме массы машинописного текста, кроме более поздних записных книжек Мины, Сьюарда и меня, да меморандума Ван Хельсинга. Мы вряд ли могли бы попросить кого-либо, даже если бы захотели, принять это как доказательство столь дикой истории. Ван Хельсинг резюмировал все это так, как он сказал с нашим мальчиком на коленях:
   "Нам не нужны доказательства; мы просим никого не верить нам! Этот мальчик когда-нибудь узнает, какая смелая и галантная женщина его мать. Он уже знает ее сладость и любящую заботу; потом он поймет, как некоторые мужчины так любили ее, что на многое отваживались ради нее".
   Джонатан Харкер.
   ВАРНИ, ВАМПИР, Томас Прескетт Перст
   или, Праздник крови
   ПРЕДИСЛОВИЕ
   Беспрецедентный успех романа о вампире Варни не оставляет автору ничего, что он мог бы сказать, кроме того, что он принимает этот успех и его результаты с такой благодарностью, с какой только возможно, чтобы кто-либо оказал народное благодеяние.
   Вера в существование вампиров впервые зародилась в Норвегии и Швеции, откуда быстро распространилась на более южные регионы, прочно овладев воображением наиболее доверчивой части человечества.
   Нижеследующий роман собран из, казалось бы, самых достоверных источников, и автор должен оставить вопрос о достоверности целиком своим читателям, даже не думая, что он специально призван высказать собственное мнение по этому поводу.
   В жизни несчастного Варни не было упущено ничего, что могло бы пролить свет на его самую выдающуюся карьеру, а факт его смерти, именно так, как он описан здесь, наделал в то время большой шум в Европе и можно найти в печатных изданиях за 1713 год.
   С учетом этих немногих замечаний Автор и Издатель вполне довольствуются тем, что оставили работу в руках публики, которая наложила на нее печать одобрения, далеко превосходящего их самые оптимистичные ожидания, и которая рассчитана на то, чтобы действовать как сильнейший стимул для создание других произведений, которые в той же или, возможно, еще большей степени могут заслуживать общественного покровительства и поддержки.
   Автор особенно обязан всей Metropolitan Press за их хвалебные рецензии.
   Лондон,
   Сентябрь 1847 г.
   ГЛАВА I.
   ПОЛНОЧЬ.-ГРАД.-УЖАСНЫЙ Гость.-ВАМПИР.
   Торжественный звон старинных соборных часов возвестил полночь - воздух густой и тяжелый - странная, мертвенная тишина пронизывает всю природу. Подобно зловещему затишью, которое предшествует более чем обычно ужасающему взрыву стихий, они, кажется, остановились даже в своих обычных колебаниях, чтобы собрать ужасную силу для великого усилия. Слабый раскат грома теперь доносится издалека. Словно сигнальная пушка для начала битвы ветров, она, казалось, пробудила их от летаргии, и один ужасный, воюющий ураган пронесся над целым городом, произведя за четыре-пять минут больше разрушений, чем за полторы минуты. век обычных явлений.
   Словно какой-то великан дунул в какой-то игрушечный городок и разметал многие здания под горячим порывом своего ужасающего дыхания; ибо так же внезапно, как налетел этот порыв ветра, он прекратился, и все стало так же тихо и спокойно, как прежде.
   Спящие проснулись и подумали, что услышанное ими должно быть смутной химерой сна. Они вздрогнули и снова заснули.
   Все тихо - тихо, как самая могила. Ни один звук не нарушает магию покоя. Что это за странный топот, как будто от миллионов сказочных ног? Град - да, град разразился над городом. Листья осыпаны с деревьев, смешанные с небольшими ветками; Окна, более всего противодействующие прямому неистовству падающих частиц льда, разбиваются, и восторженный покой, который раньше был столь замечателен по своей силе, сменяется шумом, который, накапливаясь, заглушает всякий крик удивления или испуга, тут и там возникали люди, которые обнаружили, что их дома захвачены бурей.
   Время от времени налетал внезапный порыв ветра, который своей силой, дуя сбоку, мог на мгновение удерживать в воздухе миллионы градин, но только с удвоенной силой разбивал их. в каком-то новом направлении, где предстояло нанести больше вреда.
   О, как бушевала буря! Град-дождь-ветер. По правде говоря, это была ужасная ночь.
   * * * *
   В старинном доме есть старинная палата. Любопытная и причудливая резьба украшает стены, а большой камин сам по себе является диковинкой. Потолок низкий, а большой эркер от крыши до пола смотрит на запад. Окно зарешечено и заполнено причудливо раскрашенным стеклом и богатыми витражами, которые излучают странный, но прекрасный свет, когда в квартиру светит солнце или луна. В этой комнате есть только один портрет, хотя стены, кажется, обшиты панелями специально для того, чтобы вместить ряд картин. На этом портрете изображен молодой человек с бледным лицом, величественными бровями и странным выражением глаз, в которые никто не хотел смотреть дважды.
   В этой комнате есть величественная кровать, сделанная из резного орехового дерева, богатого дизайна и искусного исполнения; одно из тех произведений искусства, которые обязаны своим существованием елизаветинской эпохе. Он увешан тяжелой шелковой и дамасской отделкой; кивающие перья по углам - они покрыты пылью и придают комнате траурный вид. Пол из полированного дуба.
   Бог! как град хлещет по старому эркеру! Подобно случайным залпам мимической стрельбы, он с грохотом, ударами и треском ударяет по маленьким стеклам; но они сопротивляются этому - их спасает их небольшой размер; ветер, град, дождь напрасно расходуют свою ярость.
   Кровать в той старой комнате занята. На этом древнем ложе в полусне лежит существо, созданное всеми видами прелести, - девушка, юная и прекрасная, как весеннее утро. Ее длинные волосы вырвались из заточения и струятся по почерневшим покрывалом кровати; она беспокойна во сне, потому что постельное покрывало в большом беспорядке. Одна рука у нее над головой, другая свисает почти с края кровати, возле которой она лежит. Шея и грудь, которые могли бы стать этюдом для самого редкого скульптора, которому Провидение когда-либо наделяло гением, были наполовину раскрыты. Она слегка постанывала во сне, и раз или два губы шевельнулись, как бы в молитве, - по крайней мере, так можно было судить, ибо имя Того, Кто пострадал за всех, однажды едва слышно исходило от них.
   Она перенесла много усталости, и буря не будит ее; но он может нарушить сон, полностью разрушить который он не в силах. Смятение стихий пробуждает чувства, хотя и не может полностью нарушить покой, в который они впали.
   О, какой колдовской мир был в этом рту, слегка приоткрытом и обнажающем жемчужные зубы, которые блестели даже в слабом свете, исходившем из этого эркера. Как сладко легли на щеку длинные шелковистые ресницы. Вот она шевелится, и одно плечо видно совсем - белее, прекраснее безупречного одеяния постели, на которой она лежит, гладкая кожа этого прекрасного существа, только расцветающего в женственность, и в том переходном состоянии, которое представляет нам всем прелести девушки - почти ребенка, с более зрелой красотой и нежностью преклонных лет.
   Это была молния? Да - страшная, яркая, страшная вспышка - потом рокочущий раскат грома, точно тысячи гор перекатываются одна за другой по синему небесному своду! Кто сейчас спит в этом древнем городе? Ни одной живой души. Страшная труба вечности не могла бы более эффективно пробудить кого-либо.
   Град продолжается. Ветер продолжается. Бунт стихии кажется в самом разгаре. Вот она просыпается - та красивая девушка на старинной кровати; она открывает небесно-голубые глаза, и слабый крик тревоги срывается с ее губ. По крайней мере, это крик, который среди внешнего шума и суматохи звучит слабо и слабо. Она садится на кровать и прижимает руки к глазам. Небеса! какой дикий поток ветра, дождя и града! Гром также, кажется, стремится пробудить достаточно эха, чтобы продержаться до тех пор, пока следующая вспышка раздвоенной молнии снова не вызовет дикое сотрясение воздуха. Она бормочет молитву - молитву за тех, кого любит больше всего; имена тех, кто дорог ее нежному сердцу, исходят из ее уст; она плачет и молится; тогда она думает о том, какое опустошение обязательно должна произвести буря, и молится великому Богу Небес за все живое. Еще одна вспышка - дикая, синяя, сбивающая с толку вспышка молнии струится по этому эркеру, на мгновение выявляя в нем все цвета со страшной отчетливостью. Вскрик сорвался с губ молодой девушки, и тогда, устремив глаза на это окно, которое в следующее мгновение стало сплошной тьмой, и с таким выражением ужаса на лице, которого оно никогда прежде не знало, она задрожала. , и пот сильного страха выступил на ее лбу.
   - Что... что это было? она ахнула; "Настоящая или иллюзия? О, Боже, что это было? Фигура высокая и худая, пытающаяся снаружи открыть окно. Я видел это. Эта вспышка молнии открыла мне это. Он стоял во всю длину окна".
   Было затишье ветра. Град падал не так густо, -- к тому же падал теперь, сколько было, прямо, и все-таки странный стук раздавался по стеклу того длинного окна. Это не могло быть бредом - она не спит и слышит это. Что может его произвести? Еще одна вспышка молнии - еще один крик - теперь не может быть иллюзии.
   Высокая фигура стоит на выступе сразу за длинным окном. Это его ногти на стекле производят звук, столь похожий на град, теперь, когда град прекратился. Сильный страх парализовал конечности этой прекрасной девушки. Этот крик - все, что она может издать - сцепив руки, с мраморным лицом, с сердцем, так бешено бьющимся в груди, что каждое мгновение кажется, что оно вот-вот вырвется из своих оков, глаза расширены и устремлены в окно, она ждет. , замерла от ужаса. Продолжается топот и стук ногтей. Ни слова не сказано, и теперь ей кажется, что она может проследить более темную фигуру на фоне окна, и она может видеть длинные руки, двигающиеся взад и вперед, нащупывая способ входа. Что это за странный свет, который теперь постепенно поднимается в воздух? красный и страшный - все ярче и ярче он растет. Молния подожгла мельницу, и отражение быстро пожирающего здания падает на это длинное окно. Ошибки быть не может. Фигура там, все еще ищет вход и стучит по стеклу своими длинными ногтями, которые кажутся нетронутыми. Она снова пытается закричать, но ее охватывает ощущение удушья, и она не может. Это слишком ужасно - она пытается пошевелиться - каждая конечность кажется отягощенной тоннами свинца - она может только хриплым слабым шепотом воскликнуть -
   "Помогите-помогите-помогите-помогите!"
   И это одно слово она повторяет, как человек во сне. Красный отблеск огня продолжается. Он выбрасывает высокую изможденную фигуру в отвратительном рельефе на фоне длинного окна. Он также виден на одном портрете, который находится в комнате, и этот портрет, кажется, устремляет взгляд на пытающегося проникнуть внутрь, в то время как мерцающий свет от огня делает его пугающе реалистичным. Небольшое оконное стекло разбито, и форма снаружи показывает длинную изможденную руку, которая кажется совершенно лишенной плоти. Крепление снимается, и половина окна, которое открывается, как складная дверь, широко распахивается на петлях.
   И все же теперь она не могла кричать - она не могла двигаться. -- Помогите! -- помогите! -- помогите! было все, что она могла сказать. Но, ох, это выражение ужаса, отразившееся на ее лице, оно было ужасно - выражение, которое останется в памяти на всю жизнь - выражение, которое навязывается в самые счастливые моменты и обращает их в горечь.
   Фигура поворачивается наполовину, и свет падает на лицо. Он совершенно белый - совершенно бескровный. Глаза похожи на полированное олово; губы оттянуты назад, и главная черта рядом с этими ужасными глазами - зубы - устрашающие на вид зубы - выступающие, как у какого-то дикого зверя, безобразно ослепительно белые и похожие на клыки. Он приближается к кровати странным, скользящим движением. Он сталкивает длинные ногти, которые буквально свисают с кончиков пальцев. Из его губ не слетает ни звука. Неужели она сходит с ума - эта молодая и красивая девушка, подвергшаяся такому ужасу? она подтянула все свои члены; она даже сейчас не может сказать помогите. Сила артикуляции ушла, но к ней вернулась сила движения; она может медленно подтягиваться к другой стороне кровати от той, к которой приближается отвратительное явление.
   Но ее глаза зачарованы. Взгляд змеи не мог произвести на нее большего действия, чем пристальный взгляд этих ужасных металлических глаз, глядевших на ее лицо. Пригнувшись так, что исполинская высота терялась, а самым выдающимся объектом было ужасное, выпяченное, белое лицо, наступило на фигуру. Что это было? Что ему нужно было там? Почему оно выглядело таким безобразным, таким непохожим на обитателя земли, но еще не находящегося на ней?
   Теперь она добралась до края кровати, и фигура останавливается. Казалось, что когда он остановился, она потеряла способность продолжать. Одежда на кровати теперь была сжата в ее руках с бессознательной силой. У нее перехватило дыхание. Грудь ее вздымается, члены дрожат, но она не может оторвать глаз от мраморного лица. Он держит ее своим блестящим глазом.
   Буря утихла - все стихло. Ветры стихают; церковные часы возвещают час час: шипящий звук вырывается из горла безобразного существа, и он воздевает свои длинные костлявые руки - губы шевелятся. Он продвигается. Девушка ставит одну маленькую ногу с кровати на пол. Она неосознанно тащит за собой одежду. Дверь комнаты находится в том направлении - сможет ли она добраться до нее? Способна ли она ходить? Может ли она отвести взгляд от лица незваного гостя и тем разрушить отвратительное очарование? Бог Неба! реальность ли это или какой-то сон, настолько похожий на реальность, что почти навсегда отменяет приговор?
   Фигура снова остановилась, и наполовину на кровати, наполовину вне ее лежит дрожащая девушка. Ее длинные волосы струятся по всей ширине кровати. Когда она медленно двинулась вперед, она оставила его струящимся по подушкам. Пауза длилась около минуты - о, какой век агонии. Этой минуты действительно хватило, чтобы безумие сделало свое дело.
   С внезапным порывом, которого нельзя было предвидеть, со странным воющим криком, от которого в каждой груди пробудился ужас, фигура схватила длинные пряди ее волос и, обвив их своими костлявыми руками, прижала к постели. Затем она закричала - небеса даровали ей силу кричать. Визг следовал за воплем в быстрой последовательности. Постельное белье кучей упало у края кровати - ее длинные шелковистые волосы снова полностью потащили на нее. Ее красиво округлые конечности дрожали от душевной агонии. Остекленевшие, ужасные глаза фигуры пробежали по этой ангельской фигуре с отвратительным удовлетворением - ужасным осквернением. Он тащит ее голову к краю кровати. Он отталкивает его назад длинными волосами, все еще спутанными в его хватке. Резким прыжком он хватает ее за шею своими клыкообразными зубами - хлещет кровь, и следует отвратительный сосущий звук. Девушка потеряла сознание, а вампир на своей ужасной трапезе!
   ГЛАВА II.
   ТРЕВОГА. - ВЫСТРЕЛ ИЗ ПИСТОЛЕТА. - ПОСЛЕДНЯ И ОНО. ПОСЛЕДСТВИЯ.
   В здании вспыхнул свет, и двери разных комнат открылись; голоса звали друг друга. Среди жителей поднялось всеобщее волнение и смятение.
   - Ты слышал крик, Гарри? - спросил молодой человек, полуодетый, когда он вошел в комнату другого примерно его возраста.
   - Я сделал... где это было?
   "Бог знает. Я оделся прямо".
   "Теперь все по-прежнему".
   "Да; но если мне не снилось, то раздался крик".
   "Мы не могли оба мечтать там было. Как вы думаете, откуда это взялось?"
   "Он так внезапно раздался у меня в ушах, что я не могу сказать".
   В дверь комнаты, где находились эти молодые люди, постучали, и женский голос сказал:
   - Ради бога, вставай!
   - Мы встали, - сказали оба появившихся молодых человека.
   - Ты что-нибудь слышал?
   - Да, крик.
   "О, обыщите дом, обыщите дом; откуда оно взялось, можете ли вы сказать?
   - Да мы и не можем, мама.
   Теперь к группе присоединился еще один человек. Это был мужчина средних лет, и, подойдя к ним, он сказал:
   "Боже! какая разница?"
   Едва эти слова сорвались с его губ, как до их ушей донеслась такая быстрая череда воплей, что они были совершенно ошеломлены ими. Пожилая дама, которую один из молодых людей назвал матерью, упала в обморок и упала бы на пол коридора, в котором все они стояли, если бы ее тотчас не поддержал последний встречный, который сам пошатнулся, как пронзительные крики раздались в ночном воздухе. Однако он первым пришел в себя, потому что молодые люди казались парализованными.
   - Генри, - воскликнул он, - ради бога, поддержите свою мать. Можешь ли ты сомневаться, что эти крики исходят из комнаты Флоры?
   Молодой человек машинально поддержал свою мать, а затем мужчина, который только что говорил, метнулся обратно в свою спальню, откуда через мгновение вернулся с парой пистолетов и криком:
   "Следуйте за мной, кто может!" он кинулся через коридор в сторону старинной квартиры, откуда доносились крики, но которые теперь стихли.
   Этот дом был построен на прочность, и двери были все дубовые и довольно толстые. К несчастью, у них были замки внутри, так что, когда человек добрался до комнаты той, которая так нуждалась в помощи, он был беспомощен, потому что дверь была заперта.
   "Флора! Флора!" воскликнул он; - Флора, говори!
   Все было тихо.
   "Боже!" добавил он; "Мы должны взломать дверь".
   - Я слышу странный шум внутри, - сказал молодой человек, сильно дрожа.
   - И я тоже. Как это звучит?
   "Я едва знаю; но это больше всего похоже на то, как какое-то животное ест или сосет какую-то жидкость".
   "Что же это может быть? У вас нет оружия, которое взломает дверь? Я сойду с ума, если меня здесь задержат".
   - У меня есть, - сказал молодой человек. - Подожди здесь минутку.
   Он сбежал по лестнице и вскоре вернулся с маленьким, но мощным железным ломом.
   "Это сойдет", - сказал он.
   - Будет, будет. Дай мне.
   - Она не говорила?
   "Ни слова. Мой разум подсказывает мне, что с ней должно было случиться что-то очень ужасное.
   - И этот странный шум!
   "Все еще продолжается. Почему-то у меня кровь в жилах стынет, когда я это слышу".
   Человек взял лом и с некоторым трудом сумел просунуть его между дверью и краем стены - все-таки требовалось большое усилие, чтобы сдвинуть его, но он двинулся с резким, трескучим звуком.
   "Нажми!" - воскликнул тот, кто пользовался засовом. - Одновременно толкните дверь.
   Младший так и сделал. Несколько мгновений массивная дверь сопротивлялась. Внезапно что-то с громким треском поддалось - это была часть замка, - и дверь тотчас распахнулась настежь.
   Как верно то, что мы измеряем время событиями, которые происходят в пределах данного его пространства, а не его фактической продолжительностью.
   Для тех, кто взламывал дверь античной комнаты, где спала юная девушка, которую назвали Флорой, каждое мгновение превращалось в час агонии; но на самом деле с первого момента тревоги до того момента, когда громкий треск возвестил о разрушении засовов двери, прошло всего лишь несколько минут.
   -- Открывается, открывается! -- воскликнул молодой человек.
   -- Еще мгновение, -- сказал незнакомец, продолжая крутить ломом, -- еще мгновение, и мы получим свободный доступ в комнату. Потерпи."
   Имя этого незнакомца было Марчдейл; и пока он говорил, ему удалось широко распахнуть массивную дверь и расчистить проход в комнату.
   Вбежать с фонариком в руке было делом минуты для молодого человека по имени Генри; но очень быстрое продвижение его в комнату помешало ему разглядеть точно, что в ней находилось, ибо ветер, дувший из открытого окна, подхватывал пламя свечи и, хотя не совсем гасил ее, но так сильно раздувал ее. с одной стороны, что он был сравнительно бесполезен в качестве источника света.
   - Флора! Флора! воскликнул он.
   Затем с внезапным прыжком что-то сорвалось с кровати. Удар по нему был настолько внезапным и совершенно неожиданным, а также настолько сильным, что он был брошен вниз, и при его падении свет практически погас.
   Все было во тьме, если не считать тусклого красноватого света, который время от времени проникал в комнату из почти сгоревшей мельницы в непосредственной близости. Но при этом свете, тусклом, неуверенном и мерцающем, было видно, что кто-то направляется к окну.
   Генри, хотя и был почти ошеломлен своим падением, увидел фигуру гигантского роста, которая почти доставала от пола до потолка. Другой молодой человек, Джордж, видел это, и мистер Марчдейл тоже видел это, как и дама, которая разговаривала с двумя молодыми людьми в коридоре, когда первые крики молодой девушки пробудили тревогу в сердцах всех жителей. этого дома.
   Фигура вот-вот потеряет сознание у окна, которое вело на что-то вроде балкона, откуда можно было легко спуститься в сад.
   Прежде чем он потерял сознание, все до одного бросили взгляд на его боковое лицо и увидели, что его нижняя часть и губы были залиты кровью. Они также увидели один из тех страшных, сияющих металлических глаз, которые производили такое ужасное впечатление неземной свирепости.
   Неудивительно, что на мгновение всех их охватила паника, парализовавшая любые усилия, которые они могли бы приложить, чтобы удержать эту отвратительную форму.
   Но мистер Марчдейл был человеком зрелых лет; он многое повидал в жизни, как в этой, так и в чужой стране; и он, хотя и был поражен до такой степени, что был напуган, имел гораздо больше шансов прийти в себя раньше, чем его младшие товарищи, что он и сделал, и действовал достаточно быстро.
   - Не вставай, Генри, - крикнул он. "Лежи спокойно".
   Почти в тот момент, когда он произнес эти слова, он выстрелил в фигуру, которая тогда занимала окно, как если бы это была гигантская фигура в раме.
   Слухи в этой камере были потрясающими, потому что пистолет был не игрушечным оружием, а пистолетом, предназначенным для реальной службы, и имел достаточную длину и канал ствола, чтобы нести разрушения вместе с выпущенными из него пулями.
   "Если он не попал в цель, - сказал мистер Марчдейл, - я больше никогда не нажму на курок".
   Говоря это, он бросился вперед и вцепился в фигуру, в которую, как он был уверен, стрелял.
   Высокая фигура повернулась к нему, и когда он полностью увидел лицо, что он и сделал в тот момент, то благодаря удобному обстоятельству леди, вернувшейся в тот же миг со светом, за которым она отправилась в свою комнату, даже он, Марчдейл, со всем своим мужеством, и это было здорово, и со всей своей нервной энергией, отступил на шаг или два и воскликнул: "Великий Боже!"
   Это лицо нельзя было забыть никогда. Оно ужасно покраснело - цвета свежей крови; в глазах был дикий и замечательный блеск; тогда как раньше они были похожи на полированное олово, теперь они выглядели в десять раз ярче, и от них, казалось, исходили вспышки света. Рот был открыт, как будто из-за естественного строения лица губы сильно отодвинулись от больших, похожих на клыков, зубов.
   Странный воющий звук вырвался из горла этой чудовищной фигуры и, казалось, вот-вот бросится на мистера Марчдейла. Внезапно, как будто им овладел какой-то порыв, оно издало дикий и ужасный пронзительный смех; а затем, повернувшись, выскочил в окно и в одно мгновение исчез с глаз тех, кто чувствовал себя почти уничтоженным его страшным присутствием.
   "Да поможет нам Бог!" воскликнул Генри.
   Мистер Марчдейл глубоко вздохнул, а затем, топнув по полу, словно пытаясь прийти в себя от волнения, в которое был ввергнут даже он сам, воскликнул:
   "Будь то что или кто это может быть, я буду следовать за ним"
   -- Нет... нет... не надо! -- воскликнула дама.
   "Я должен, я буду. Пусть кто пойдет со мной - я иду за этой ужасной формой".
   Говоря это, он пошел по дороге и выскочил через окно на балкон.
   -- И мы тоже, Джордж, -- воскликнул Генри. "Мы будем следовать за мистером Марчдейлом. Это ужасное дело касается нас больше, чем его.
   Дама, которая была матерью этих молодых людей и красивой девушки, которую так ужасно посетили, громко кричала и умоляла их остаться. Но послышался голос мистера Марчдейла, громко восклицавшего:
   -- Я вижу... вижу; это делает для стены.
   Они больше не раздумывали, а тотчас бросились на балкон, а оттуда выскочили в сад.
   Мать подошла к постели бесчувственной, быть может, убитой девушки; она увидела ее, судя по всему, захлебывающейся в крови, и, охваченная волнением, упала в обморок на пол комнаты.
   Когда двое молодых людей добрались до сада, они обнаружили, что там гораздо светлее, чем можно было ожидать; ибо не только быстро приближалось утро, но и мельница еще горела, и эти смешанные огни делали почти все предметы отчетливо видимыми, за исключением тех случаев, когда от гигантских деревьев, которые веками стояли в этом чудесном лесном месте, отбрасывались глубокие тени. Они услышали голос мистера Марчдейла, когда он кричал:
   - Туда... туда... к стене. Там - там - Боже! как он скачет вперед.
   Молодые люди поспешно бросились сквозь заросли в ту сторону, откуда звучал его голос, и тут нашли его диким и испуганным, а в руке у него было что-то похожее на кусок одежды.
   - Куда, куда? они оба закричали на одном дыхании.
   Он тяжело оперся на руку Джорджа, указывая на деревья, и сказал тихим голосом:
   "Боже, помоги нам всем. Это не человек. Посмотри туда, посмотри туда, разве ты не видишь?
   Они посмотрели в указанном им направлении. В конце этой перспективы была стена сада. В этот момент он был целых двенадцать футов в высоту, и когда они посмотрели, они увидели отвратительную, чудовищную фигуру, которую они выследили из комнаты своей сестры, предпринимающую отчаянные усилия, чтобы преодолеть препятствие.
   Потом они увидели, как он перепрыгнул с земли на вершину стены, до которой почти дотянулся, а потом каждый раз снова падал в сад с таким глухим, тяжелым звуком, что земля, казалось, снова сотрясалась от сотрясения. . Они дрожали - да, конечно, могли бы, - и несколько минут наблюдали, как фигура предпринимает бесплодные попытки покинуть это место.
   - Что... что это? прошептал Генри, в хриплый акцент. - Боже, что это может быть?
   -- Не знаю, -- ответил мистер Марчдейл. "Я захватил его. Он был холодный и липкий, как труп. Это не может быть человеком".
   - Не человек?
   "Посмотрите на это сейчас. Теперь он точно убежит.
   "Нет, нет, мы не испугаемся, потому что над нами небо. Пойдемте, и ради милой Флоры, давайте еще постараемся схватить этого смелого незваного гостя.
   - Возьми этот пистолет, - сказал Марчдейл. - Это парень того, кого я уволил. Попробуйте его эффективность".
   "Он исчезнет", - воскликнул Генри, так как в этот момент, после многих неоднократных попыток и страшных падений, фигура достигла вершины стены, а затем повисла на своих длинных руках мгновение или два, прежде чем полностью вытащить себя наверх. .
   Мысль об исчезновении внешнего вида, каким бы он ни был, снова возбудила мистера Марчдейла, и он вместе с двумя молодыми людьми бросился к стене. Они подошли так близко к фигуре, прежде чем она спрыгнула с внешней стороны стены, что не попасть в нее пулей из пистолета было совершенно невозможно, разве что умышленно.
   У Генри было оружие, и он нацелил его на высокую фигуру с устойчивым прицелом. Он нажал на спусковой крючок - последовал взрыв, и в том, что пуля сделала свое дело, не могло быть никаких сомнений, потому что фигура издала воющий вопль и рухнула вниз головой со стены снаружи.
   -- Я застрелил его, -- воскликнул Генри, -- я застрелил его!
   ГЛАВА III.
   ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТЕЛА. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ ФЛОРЫ И БЕЗУМИЕ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ АССИСТАНА. CE ОТ СЭРА ФРЭНСИСА ВАРНИ.
   "Он человек!" воскликнул Генри; - Я точно убил его.
   - Похоже на то, - сказал мистер Марчдейл. - А теперь поспешим к внешней стороне стены и посмотрим, где он лежит.
   С этим сразу же согласились, и все трое, как могли, направились к воротам, которые вели в загон, через который они поспешили и вскоре оказались вне садовой ограды, так что они могли пройти туда, где они полностью ожидали найти тело того, кто носил такой неземной вид, но было бы чрезмерным облегчением найти человека.
   Они продвигались так поспешно, что едва ли можно было перекинуться парой слов на ходу; какая-то затаенная тревога охватила их, и в скорости они не обращали внимания на все препятствия, которые в любое другое время, вероятно, помешали бы им двинуться по прямой дороге, которую они искали.
   На внешней стороне стены было трудно сказать точно, где именно то место, на которое, как можно было предположить, упало тело; но, если следовать вдоль стены по всей ее длине, они наверняка наткнутся на нее.
   Они так и сделали; но, к своему удивлению, они дошли от начала до конца, не обнаружив ни мертвого тела, ни даже каких-либо признаков того, что там кто-то лежал.
   Кое-где у стены росло что-то вроде вереска, и, следовательно, следы крови потерялись бы среди него, если бы случилось так, что в том самом месте, где странное существо, казалось, опрокинулось, такая растительность существовал. Это нужно было выяснить; но теперь, пройдя всю стену дважды, они остановились и удивленно посмотрели друг другу в глаза.
   - Здесь ничего нет, - сказал Гарри.
   - Ничего, - добавил его брат.
   -- Это не могло быть бредом, -- сказал, наконец, мистер Марчдейл, содрогнувшись.
   - Заблуждение? воскликнул брат! "Это невозможно; мы все это видели".
   - Тогда какое ужасное объяснение мы можем дать?
   "Клянусь небесами! Я не знаю, - воскликнул Генри. "Это приключение превосходит все ожидания, и если бы мы не проявляли к нему большой интерес, я бы отнесся к нему с большим любопытством".
   -- Это слишком ужасно, -- сказал Джордж. - Ради бога, Генри, давайте вернемся и удостоверимся, что бедняжка Флора убита.
   "Все мои чувства, - сказал Генри, - были настолько поглощены созерцанием этого ужасного тела, что я ни разу не взглянул на нее дальше, чем увидел, что она, по внешнему виду, мертва. Боже, помоги ей! бедная... бедная, прекрасная Флора. Это, действительно, печальная, печальная судьба для вас. Флора... Флора...
   - Не плачь, Генри, - сказал Джордж. "Скорее поспешим домой, где мы можем обнаружить, что слезы преждевременны. Возможно, она еще жива и возвращена нам".
   -- И, -- сказал мистер Марчдейл, -- она, может быть, сможет рассказать нам об этом ужасном посещении.
   -- Верно, верно, -- воскликнул Генри. - Мы поспешим домой.
   Теперь они направились домой и, идя, очень корили себя за то, что все вместе ушли из дому, и с ужасом представляли себе, что может произойти в их отсутствие с теми, кто теперь совершенно беззащитен.
   "Мы все были опрометчивы, чтобы преследовать эту ужасную фигуру, - заметил мистер Марчдейл. - Но не мучай себя, Генри. Возможно, для ваших опасений нет причин.
   С такой скоростью они очень скоро достигли древнего дома, и когда они увидели его, то увидели, как в окнах вспыхивают огни, и тени лиц двигаются взад и вперед, указывая на то, что весь дом встал и в состоянии тревоги.
   Генри, после некоторых хлопот, открыл дверь в холл перепуганной служанке, которая так дрожала, что едва могла держать свет, который был с ней.
   -- Говори немедленно, Марта, -- сказал Генри. - Флора жива?
   "Да; но-"
   "Хватит - хватит! Слава богу, она жива; где она сейчас?"
   - В своей комнате, мастер Генри. О, дорогой... о, дорогой, что будет со всеми нами?
   Генри бросился вверх по лестнице, за ним последовали Джордж и мистер Марчдейл, и ни разу не остановился, пока не добрался до комнаты своей сестры.
   - Мама, - сказал он, прежде чем переступить порог, - ты здесь?
   - Я, моя дорогая, я. Входите, пожалуйста, входите и поговорите с бедной Флорой.
   -- Входите, мистер Марчдейл, -- сказал Генри, -- входите; мы не делаем из вас чужого".
   Затем все они вошли в комнату.
   Теперь в эту старинную комнату было внесено несколько светильников, и, кроме матери прекрасной девушки, которую так испуганно посетили, там были еще две служанки, которые, казалось, были в величайшем страхе, потому что не могли ничего сделать. помощь кому угодно.
   Слезы текли по лицу матери, и в тот момент, когда она увидела мистера Марчдейла, она вцепилась в его руку, очевидно не осознавая, что происходит, и воскликнула:
   "О, что это случилось, что это такое? Скажи мне, Марчдейл! Роберт Марчдейл, вы, которого я знаю с детства, меня не обманете. Объясните мне смысл всего этого?"
   - Я не могу, - сказал он очень взволнованным тоном. "Поскольку Бог мне судья, я так же озадачен и поражен сценой, которая произошла здесь сегодня вечером, как и вы".
   Мать ломала руки и плакала.
   "Сначала меня разбудила буря, - добавил Марчдейл. - И тут я услышал крик.
   Братья с трепетом подошли к кровати. Флору уложили в сидячее, полулежачее положение, подперев подушками. Она была совершенно бесчувственна, и лицо ее было страшно бледным; а то, что она вообще дышала, было видно очень слабо. На части ее одежды, около шеи, были пятна крови, и она походила скорее на перенесшую какую-то тяжелую и затяжную болезнь, чем на юную девушку в самом расцвете сил и в самом крепком здоровье, какой она была прежде. за день до странной сцены, которую мы зафиксировали.
   - Она спит? сказал Генри, когда слеза упала из его глаз на ее бледную щеку.
   - Нет, - ответил мистер Марчдейл. "Это обморок, из которого мы должны вывести ее".
   Теперь были приняты активные меры, чтобы восстановить вялое кровообращение, и, после того как они продолжали их в течение некоторого времени, они имели удовлетворение, увидев, как она открыла глаза.
   Однако ее первым действием после возвращения в сознание был громкий крик, и только когда Генри умолял ее оглянуться вокруг и увидеть, что ее окружают только дружелюбные лица, она осмелилась снова открыть глаза. , и робко переглядываться с одного на другого. Потом она вздрогнула и заплакала, когда сказала:
   "О, Небеса, помилуй меня, Небеса, помилуй меня и спаси меня от этой ужасной формы".
   -- Здесь нет никого, Флора, -- сказал мистер Марчдейл, -- кроме тех, кто любит вас и кто, защищая вас, в случае необходимости отдал бы свою жизнь.
   "О Боже! О Боже!"
   "Вы были в ужасе. Но скажи нам отчетливо, что случилось? Теперь ты в полной безопасности.
   * * * *
   Она дрожала так сильно, что мистер Марчдейл порекомендовал ей дать какое-нибудь стимулирующее средство, и ее уговорили, хотя и не без значительных усилий, проглотить небольшую порцию вина из чашки. Не могло быть никаких сомнений в том, что стимулирующее действие вина было благотворным, потому что ее щеки слегка покраснели, и она сказала более твердым тоном:
   "Не оставляй меня. О, не оставляй меня, никто из вас. Я умру, если меня сейчас оставят в покое. О, спаси меня, спаси меня. Эта ужасная форма! Это испуганное лицо!"
   - Расскажи нам, как это случилось, милая Флора? - сказал Генри.
   - Или ты предпочитаешь сначала поспать? - предложил мистер Марчдейл.
   -- Нет... нет... нет, -- сказала она, -- я не думаю, что когда-нибудь снова засну.
   "Не говори так; через несколько часов ты будешь более собранным, и тогда ты сможешь рассказать нам, что произошло.
   - Я скажу тебе сейчас. Я скажу тебе сейчас".
   Она на мгновение закрыла лицо руками, словно собирая разбросанные мысли, а потом добавила:
   "Меня разбудила буря, и я увидел это ужасное привидение в окне. Кажется, я кричал, но не мог летать. О Боже! Я не мог летать. Оно пришло - оно схватило меня за волосы. Я не знаю больше. Я больше ничего не знаю.
   Она несколько раз провела рукой по шее, и мистер Марчдейл встревоженно сказал:
   - Вы, кажется, Флора, ушибли шею - есть рана.
   "Ранение!" - сказала мать и поднесла к кровати свет, и все увидели сбоку на шее Флоры маленькую колотую рану; или, вернее, два, ибо один находился на небольшом расстоянии от другого.
   Из этих ран текла кровь, которая была видна на ее ночной одежде.
   - Откуда эти раны? - сказал Генри.
   - Не знаю, - ответила она. "Я чувствую себя очень слабым и слабым, как будто я почти истек кровью".
   - Ты не могла этого сделать, дорогая Флора, потому что здесь не видно и полдюжины пятен крови.
   Мистер Марчдейл прислонился к резному изголовью кровати для поддержки и издал глубокий стон. Все взоры были обращены на него, и Генри сказал с самым тревожным и вопрошающим тоном:
   - У вас есть что сказать, мистер Марчдейл, что прольет свет на это дело.
   - Нет, нет, нет, ничего! - воскликнул мистер Марчдейл, тотчас очнувшись от охватившей его депрессии. "Мне нечего сказать, кроме того, что я думаю, что Флоре лучше немного поспать, если она может".
   "Ни сна, ни сна мне", - снова закричала Флора. "Смею ли я спать в одиночестве?"
   - Но ты не будешь одна, дорогая Флора, - сказал Генри. - Я буду сидеть у твоей кровати и наблюдать за тобой.
   Она взяла его руку в свои и, пока слезы катились по ее щекам, сказала:
   - Обещай мне, Генри, всеми своими надеждами на Небеса, ты не оставишь меня.
   "Обещаю!"
   Она осторожно легла, глубоко вздохнув, и закрыла глаза.
   -- Она слаба и будет долго спать, -- сказал мистер Марчдейл.
   - Ты вздыхаешь, - сказал Генри. "Некоторые страшные мысли, я уверен, угнетают ваше сердце".
   "ТСС!" - сказал мистер Марчдейл, указывая на Флору. "Тише! не здесь, не здесь.
   - Я понимаю, - сказал Генри.
   "Пусть она спит".
   Повисла тишина, длившаяся несколько минут. Флора погрузилась в глубокий сон. Это молчание первым нарушил Джордж, сказавший:
   "Г-н. Марчдейл, посмотри на этот портрет.
   Он указал на портрет в раме, о котором мы упоминали, и, как только Марчдейл взглянул на него, опустился на стул и воскликнул:
   "Боже милостивый, как это!"
   -- Это... это так, -- сказал Генри. "Эти глаза-"
   "И посмотри на очертание лица и странную форму рта".
   "Точно-точно".
   "Эта картина должна быть перемещена отсюда. Его вида достаточно, чтобы пробудить в мозгу бедной Флоры все ее прежние ужасы, если она вдруг проснется и бросит на него свой взор".
   - И так ли он похож на того, кто пришел сюда? сказала мать.
   -- Это тот самый человек, -- сказал мистер Марчдейл. "Я не был в этом доме достаточно долго, чтобы спросить любого из вас, чей это портрет?"
   -- Это, -- сказал Генри, -- портрет сэра Раннагейта Баннеруорта, нашего предка, который первым своими пороками нанес большой удар семейному благоденствию.
   "Верно. Как давно?"
   "Около девяноста лет".
   "Девяносто лет. - Это долго - девяносто лет.
   - Вы размышляете об этом.
   "Нет нет. Я хочу, и все же я боюсь...
   "Какая?"
   "Чтобы сказать кое-что вам всем. Но не здесь - не здесь. Завтра мы проведем консультацию по этому вопросу. Не сейчас, не сейчас.
   - Быстро светает, - сказал Генри. - Я сдержу свое священное обещание не выходить из этой комнаты, пока Флора не проснется; но не может быть повода для задержания кого-либо из вас. Здесь достаточно одного. Идите все вы и постарайтесь добыть столько отдыха, сколько сможете".
   -- Я принесу вам мою пороховницу и пули, -- сказал мистер Марчдейл. - И вы можете, пожалуйста, перезарядить пистолеты. Еще часа через два будет светло.
   Эта договоренность была принята. Генри перезарядил пистолеты и положил их на столик рядом с кроватью, готовый к немедленному действию, а затем, когда Флора крепко спала, все вышли из комнаты, кроме него самого.
   Миссис Баннерворт была последней, кто это сделал. Она осталась бы, если бы Генрих не настойчиво упрашивал ее постараться немного поспать, чтобы наверстать прерванный ночной сон, и она действительно была так сломлена своей тревогой из-за Флоры, что не в силах была сопротивляться, но со слезами, текущими из ее глаз, она искала свою собственную комнату.
   И вот в этом злополучном особняке вновь воцарилась ночная тишина; и хотя в действительности никто не спал, кроме Флоры, все были неподвижны. Занятые мысли не давали спать всем остальным. Лежать вообще было насмешкой, и Генри, полный странных и болезненных чувств, предпочитал свое нынешнее положение беспокойству и опасениям за Флору, которые, как он знал, он должен был бы испытывать, если бы она не находилась в сфере его внимания. собственное наблюдение, и она спала так же крепко, как нежный младенец, уставший от своих товарищей по играм и своих игр.
   ГЛАВА IV.
   УТРО.- КОНСУЛЬТАЦИЯ.- СТРАШНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ.
   Какие чудесно разные впечатления и чувства, в отношении к одним и тем же обстоятельствам, приходят на ум при широком, ясном и прекрасном дневном свете то, что преследует воображение и часто делает суждение почти неспособным к действию, когда тяжелая тень ночи лежит на всех вещах.
   Должна быть чисто физическая причина этого эффекта - он настолько замечателен и так универсален. Кажется, что солнечные лучи настолько полностью изменяют и видоизменяют состав атмосферы, что, когда мы вдыхаем их, они оказывают совершенно иное воздействие на нервы человека.
   Никак иначе мы не можем объяснить это явление. Быть может, никогда в жизни он, Генри Бэннеруорт, не чувствовал так сильно эту перемену чувств, как сейчас, когда на него постепенно озарял прекрасный дневной свет, пока он нес свои одинокие часы у постели дремлющей сестры.
   Эти часы были совершенно нетронутыми. Ни малейшего вида или звука какого-либо вторжения не достигло его чувств. Все было неподвижно, как в самой могиле.
   И тем не менее, пока тянулась ночь и своей способностью различать предметы он был больше обязан лучам свечи, которую поставил на полку, чем утреннему свету, тысячи тревожных и странных ощущений нашли свое отражение. домой в его взволнованной груди.
   Он так много раз смотрел на портрет, который был на доске, что, наконец, чувствовал, как неопределенное чувство ужаса овладевает им всякий раз, когда он отводил от него взгляд.
   Он пытался удержаться от того, чтобы смотреть на него, но находил это напрасным, поэтому он принял, пожалуй, самый мудрый и лучший план, а именно: смотреть на него постоянно.
   Он передвинул свой стул так, чтобы смотреть на него без всякого усилия, и поставил свечу так, чтобы на нее падал слабый свет, и так он сидел, жертва многих противоречивых и неприятных чувств, пока дневной свет не начал делать его светлым. пламя свечи выглядит тусклым и болезненным.
   Разгадки событий ночи он не мог найти. Он напрасно напрягал свое воображение, пытаясь найти хоть какое-нибудь средство, пусть и весьма смутное, для объяснения того, что произошло, и все же он был виноват. Все было для него окутано мраком глубочайшей тайны.
   И как странно смотрели на него глаза этого портрета, как будто они были полны жизни и как будто голова, которой они принадлежали, была занята попытками узнать тайные связи его души. Этот портрет был великолепно исполнен; так реалистично, что даже черты лица, казалось, двигались, когда вы смотрели на них.
   - Его уберут, - сказал Генри. "Я бы убрал его сейчас, но он кажется совершенно нарисованным на панели, и я должен разбудить Флору при любой попытке сделать это".
   Он встал и убедился, что дело обстоит именно так и что для снятия портрета потребуется рабочий с подходящими для работы инструментами.
   "Правда, - сказал он, - я мог бы теперь уничтожить его, но жаль затмевать произведение такого редкого искусства, как это; Я бы винил себя, если бы я был. Однако она должна быть перенесена в какую-нибудь другую комнату дома".
   И тут Генри вдруг пришло в голову, как глупо было бы снять портрет со стены комнаты, которая, по всей вероятности, после той ночи останется необитаемой; потому что маловероятно, что Флора захочет снова жить в комнате, в которой она пережила столько ужасов.
   "Ее можно оставить там, где оно есть, - сказал он, - и мы можем запереть, если угодно, даже самую дверь этой комнаты, так что никому больше не придется беспокоиться об этом".
   Утро приближалось быстро, и как раз когда Генри решил частично задернуть окно, чтобы защитить глаза Флоры от прямых солнечных лучей, она проснулась.
   "Помогите помогите!" - воскликнула она, и через мгновение Генри оказался рядом с ней.
   - Ты в безопасности, Флора, ты в безопасности, - сказал он.
   "Где это сейчас?" она сказала.
   - Что... что, дорогая Флора?
   "Ужасное видение. О, что я сделал, чтобы быть таким вечно несчастным?"
   - Не думай больше об этом, Флора.
   "Я должен подумать. Мой мозг в огне! Кажется, миллионы странных глаз смотрят на меня".
   "Великое небо! она бредит, - сказал Генри.
   "Слышь-слышишь-слышишь! Он приходит на крыльях бури. О, это ужасно, ужасно!
   Генри позвонил в звонок, но недостаточно громко, чтобы вызвать тревогу. Звук достиг бодрствующего уха матери, которая через несколько мгновений была в комнате.
   -- Она проснулась, -- сказал Генри, -- и заговорила, но мне кажется, что она блуждает в своих речах. Ради бога, успокойте ее и постарайтесь привести ее разум в обычное состояние.
   - Буду, Генри, буду.
   - И я думаю, матушка, если бы ты увела ее из этой комнаты в какую-нибудь другую комнату, как можно дальше от этой, она бы отвлеклась от того, что произошло.
   "Да; это должно быть сделано. О, Генри, что это было... как ты думаешь, что это было?
   "Я теряюсь в море диких догадок. Я не могу сделать вывод; где мистер Марчдейл?
   - Я верю в его комнату.
   - Тогда я пойду и посоветуюсь с ним.
   Генри тотчас прошел в комнату, которую, как он знал, занимал мистер Марчдейл; и, пересекая коридор, он не мог не остановиться на мгновение, чтобы взглянуть из окна на лицо природы.
   Как это часто бывает, ужасная буря накануне вечером очистила воздух и сделала его восхитительно бодрящим и живым. Погода стояла пасмурная, и в течение нескольких дней в воздухе чувствовалась некоторая тяжесть, которая теперь совсем исчезла.
   Утреннее солнце сияло необыкновенным блеском, на каждом дереве и на каждом кусте пели птицы; такое приятное, такое бодрящее, целебное утро он редко видел. И это произвело на него сильное впечатление, хотя и не совсем то, что могло бы быть, если бы все шло так, как обычно бывает в этом доме. Обычные маленькие жертвы злой судьбы, конечно, время от времени, в виде болезней и того или иного события, нападали на семью Баннервортов вместе со всеми другими семьями, но здесь внезапно возникло что-то одновременно ужасное и одновременно ужасное. необъяснимо.
   Он застал мистера Марчдейла вставшим и одетым и, по-видимому, погруженным в глубокие и тревожные размышления. В тот момент, когда он увидел Генри, он сказал:
   - Полагаю, Флора проснулась.
   - Да, но ее разум, кажется, сильно потревожен.
   - От телесной слабости, я бы сказал.
   "Но почему она должна быть телесно слабой? она была сильна и здорова, да, так хорошо, как никогда не могла быть за всю свою жизнь. Сияние молодости и здоровья было на ее щеках. Возможно ли, чтобы в течение одной ночи она до такой степени ослабла телесно?
   - Генри, - печально сказал мистер Марчдейл, - садитесь. Я, как вы знаете, не суеверный человек.
   "Конечно, нет".
   - И все же я никогда в жизни не был так потрясен, как сегодняшним происшествием.
   "Говори дальше".
   "Есть ужасное, отвратительное решение их; тот, которому каждое соображение будет способствовать, тот, который я трепещу назвать сейчас, хотя вчера, в этот час, я бы посмеялся над ним до презрения".
   "Верно!"
   "Да, это так. Никому не говори того, что я собираюсь тебе сказать. Пусть это ужасное предложение останется только с нами, Генри Беннерворт.
   - Я... я теряюсь в изумлении.
   "Вы обещаете мне?"
   "Что-что?"
   - Что ты никому не повторишь моего мнения.
   "Я делаю."
   - В вашу честь.
   - Честное слово, обещаю.
   Мистер Марчдейл встал и, подойдя к двери, выглянул наружу и убедился, что рядом нет слушателей. Убедившись тогда, что они были совершенно одни, он вернулся и, придвинув стул поближе к тому, на котором сидел Генри, сказал:
   "Генри, ты никогда не слышал о странном и ужасном суеверии, которое в некоторых странах чрезвычайно распространено, согласно которому существуют существа, которые никогда не умирают".
   "Никогда не умирай!"
   "Никогда. Одним словом, Генри, разве ты никогда не слышал о... о... я боюсь произнести это слово.
   "Скажи это. Бог Неба! дай мне послушать".
   " Вампир !"
   Генри вскочил на ноги. Все его тело дрожало от волнения; капли пота стояли у него на лбу, когда странным хриплым голосом он повторял слова:
   "Вампир!"
   "Несмотря на это; тот, кто должен возобновить ужасное существование человеческой кровью, тот, кто живет вечно и должен поддерживать такое ужасное существование на человеческой крови, тот, кто не ест и не пьет, как другие люди, - вампир".
   Генри упал в свой скат и издал глубокий стон самой изысканной муки.
   -- Я мог бы повторить этот стон, -- сказал Марчдейл, -- но я так сбит с толку, что не знаю, что и думать.
   "Боже мой, боже мой!"
   - Не слишком легко поддавайтесь столь ужасному предположению, умоляю вас.
   "Проявите веру!" воскликнул Генри, как он поднялся, и поднял одну из его рук над головой. "Нет; Клянусь небом и великим Богом всех, кто там правит, мне нелегко поверить во что-то столь ужасное и чудовищное".
   "Я приветствую ваши чувства, Генри; не охотно бы я отдался такой ужасной вере - она слишком ужасна. Я просто рассказал вам о том, что, как вы видели, было у меня на уме. Вы наверняка уже слышали о таких вещах.
   - У меня... у меня есть.
   - В таком случае я очень удивлен, что это предположение не пришло вам в голову, Генри.
   - Не было... не было, Марчдейл. Это... это было слишком ужасно, я полагаю, чтобы найти дом в моем сердце. Ой! Флора, Флора, если тебе когда-нибудь придет в голову эта ужасная мысль, разум не сможет, я совершенно уверен, защитить тебя от нее.
   - Пусть никто не смеет внушать ей это, Генри. Я бы ни за что не сказал ей об этом.
   - И я, и я тоже. Боже мой! Я содрогаюсь при одной мысли, при одной возможности; но возможности нет, быть не может. Я не поверю".
   - Я тоже.
   "Нет; клянусь небесной справедливостью, добротой, благодатью и милосердием, я не поверю этому".
   - Даю клятву, Генри. а теперь, отбросив предположение, что Флору посетил вампир, давайте серьезно возьмемся за попытку, если сможем, объяснить то, что произошло в этом доме.
   - Я... я не могу сейчас.
   "Нет, давайте рассмотрим вопрос; если мы сможем найти какое-нибудь естественное объяснение, давайте цепляться за него, Генри, как за якорь наших душ.
   "Ты думаешь. Вы плодотворны в средствах. Как вы думаете, Марчдейл; и, ради бога и ради нашего собственного спокойствия, найдите какой-нибудь другой способ объяснения случившегося, чем тот отвратительный, который вы предложили.
   "И все же мои пистолетные пули не ранили его; он оставил знаки своего присутствия на шее Флоры.
   "Мир, о! мир. Не накапливайте, умоляю вас, причин, по которым я должен воспринять такое мрачное, ужасное суеверие. О, не надо, Марчдейл, как ты меня любишь!
   -- Вы знаете, что я искренне привязан к вам, -- сказал Марчдейл. и все же, помоги нам небо!"
   Голос его сорвался от горя, когда он говорил, и он отвернул голову, чтобы скрыть наворачивающиеся слезы, которые, несмотря на все его усилия, выступили в его глазах.
   -- Марчдейл, -- добавил Генри после паузы, длившейся несколько минут, -- сегодня вечером я буду сидеть с сестрой.
   - Делай... делай!
   - Как вы думаете, есть шанс, что он может повториться?
   - Я не могу... я не смею предполагать приход столь ужасного гостя, Генри; но я буду бодрствовать вместе с вами с большой охотой.
   - Сможешь, Марчдейл?
   - Моя рука на нем. Каковы бы ни были опасности, я разделю их с тобой, Генри.
   "Огромное спасибо. Тогда ничего не говорите Джорджу о том, о чем мы говорили. У него очень восприимчивая натура, и одна мысль о подобном убьет его.
   "Я буду; быть немым. Уведите вашу сестру в другую комнату, позвольте вас умолить, Генри; тот, в котором она сейчас обитает, всегда будет наводить на ужасные мысли".
   "Я буду; и этот ужасный портрет, совершенно похожий на того, кто пришел прошлой ночью.
   "Действительно идеально. Вы намерены удалить его?"
   "Я не делаю. Я думал об этом; но на самом деле он на панели в стене, и я бы не хотел его уничтожать, и он может с таким же успехом оставаться там, где он находится, в той комнате, которая, как я теперь легко верю, станет отныне заброшенной в этом доме.
   - Вполне может стать таковым.
   "Кто приходит сюда? Я слышу шаги.
   В этот момент в дверь постучали, и Джордж появился в ответ на зов войти. Он выглядел бледным и больным; лицо его выдавало, как сильно он мысленно страдал за эту ночь, и почти сразу же, войдя в спальню, он сказал:
   Я уверен, что вы оба осудите меня за то, что я собираюсь сказать; но тем не менее я не могу этого не сказать, потому что держать это при себе уничтожило бы меня".
   "Боже мой, Джордж! что это?" - сказал мистер Марчдейл.
   "Говори это!" - сказал Генри.
   "Я думал о том, что здесь произошло, и результатом этой мысли было одно из самых диких предположений, которые я когда-либо думал, что должен был выдвинуть. Ты никогда не слышал о вампирах?
   Генри глубоко вздохнул, и Марчдейл промолчал.
   - Я говорю вампир, - добавил Джордж с большим волнением. "Это страшное, ужасное предположение; но нашу бедную милую Флору посетил вампир, и я совсем сойду с ума!
   Он сел и, закрыв лицо руками, горько и обильно заплакал.
   -- Джордж, -- сказал Генри, увидев, что отчаяние несколько улеглось, -- успокойся, Джордж, и постарайся выслушать меня.
   - Слышу, Генри.
   -- Ну, тогда не думай, что ты единственный в этом доме, кому пришло в голову такое ужасное суеверие.
   - Не единственный?
   "Нет; это пришло в голову и мистеру Марчдейлу.
   "Милостивые небеса!"
   "Он упомянул об этом мне; но мы оба согласились с ужасом отвергнуть его.
   - Чтобы... отвергнуть... это?
   - Да, Джордж.
   - И все же... и все же...
   "ТСС! Я знаю, что бы ты сказал. Вы бы сказали нам, что наш отказ от него не может повлиять на факт. Об этом мы знаем; но все же мы не поверим тому, во что веры было бы достаточно, чтобы свести нас с ума".
   - Что ты собираешься делать?
   "Держать это предположение при себе, во-первых; ревностно оберегать его от ушей Флоры".
   - Думаешь, она когда-нибудь слышала о вампирах?
   "Я ни разу не слышал, чтобы она упомянула, что во всем своем чтении она уловила хотя бы намек на такое страшное суеверие. Если да, то мы должны руководствоваться обстоятельствами и делать все, что в наших силах".
   "Молись Богу, что она не может!"
   - Аминь на эту молитву, Джордж, - сказал Генри. "Г-н. Марчдейл и я намерены сегодня ночью присматривать за Флорой.
   - Можно я присоединюсь к вам?
   - Ваше здоровье, дорогой Джордж, не позволяет вам заниматься такими делами. Ищите ли вы свой естественный покой и предоставьте нам сделать все, что в наших силах, в этой самой ужасной и ужасной ситуации".
   - Как вам угодно, брат, и как вам угодно, мистер Марчдейл. Я знаю, что я слабый тростник, и я верю, что это дело меня совсем убьет. По правде говоря, я в ужасе - совершенно и ужасно в ужасе. Как и моя бедная дорогая сестра, я не верю, что когда-нибудь снова засну".
   -- Не думай об этом, Джордж, -- сказал Марчдейл. - Вы очень усугубляете беспокойство, которое должно быть уделом вашей бедной матери, позволяя этому обстоятельству так сильно повлиять на вас. Вы хорошо знаете ее привязанность ко всем вам, и поэтому позвольте мне, как ее давнему другу, умолять вас принять в ее присутствии как можно более веселый вид.
   - Хоть раз в жизни, - грустно сказал Джордж, - буду; моей дорогой матушке, постарайся лицемерить.
   - Сделай так, - сказал Генри. - Мотив оправдывает любой подобный обман, Джордж, будь уверен.
   День шел к концу, а Бедняжка Флора оставалась в очень опасном положении. Лишь в полдень Генри решил, что вызовет к ней джентльмена-медика, а затем поехал в соседний рыночный городок, где, как он знал, проживал чрезвычайно умный практикующий врач. Этот джентльмен Генри решил, под обещанием хранить тайну, стать доверенным лицом; но задолго до того, как он добрался до него, он обнаружил, что вполне может отказаться от обещания хранить тайну.
   Он никогда не думал, так занят он был другими делами, что слуги были в курсе всего дела, и что от них он не ожидал, что сможет сохранить всю историю во всех ее подробностях. Конечно, нельзя было упускать такой случай для сплетен и сплетен; и пока Генри обдумывал, как ему лучше поступить в этом случае, весть о том, что Флору Баннерворт ночью посетил вампир - ибо слуги сразу назвали это посещение таковым, - разнеслась по всему графству.
   Проезжая, Генрих встретил всадника из графства, который, остановив коня, сказал ему:
   - Доброе утро, мистер Беннерворт.
   -- Доброе утро, -- ответил Генри и хотел бы ехать дальше, но джентльмен добавил:
   "Извините, что прерываю вас, сэр; но что это за странная история о вампире, которая у всех на устах?
   Генри чуть не упал с лошади, настолько он был поражен, и, развернув лошадь, сказал:
   "У всех на устах!"
   "Да; Я слышал это по меньшей мере от десятка человек".
   "Ты удивил меня."
   "Это неправда? Конечно, я не настолько абсурден, чтобы действительно верить в вампира; но разве для этого нет никакого основания? Обычно мы обнаруживаем, что в основе этих общих сообщений лежит нечто, вокруг чего в качестве ядра образовалось целое".
   "Моя сестра нездорова".
   "Ах, и это все. Сейчас действительно очень плохо".
   - Вчера вечером у нас был гость.
   - Вор, я полагаю?
   - Да, да, я думаю, вор. Я верю, что это был вор, и она была в ужасе".
   - Конечно, и к этому привита история о вампире, и следы его зубов на ее шее, и все косвенные подробности.
   - Да, да.
   - Доброе утро, мистер Беннерворт.
   Генри пожелал джентльмену доброго утра и, сильно раздосадованный тем, что это дело уже получило огласку, пришпорил свою лошадь, решив, что больше ни с кем не будет говорить на столь неудобную тему. Было предпринято несколько попыток остановить его, но он только махнул рукой и побежал рысью дальше, не останавливаясь в своей скорости, пока не достиг двери мистера Чиллингворта, врача, у которого он собирался посоветоваться.
   Генри знал, что в такое время он будет дома, так оно и было, и вскоре он сблизился с наркоторговцем. Генрих умолял его терпеливо выслушать его, и, получив его, он подробно рассказал ему о том, что произошло, не упуская, насколько он помнил, ни одной детали. Закончив свой рассказ, доктор несколько раз менял позу, а затем сказал:
   "Это все?"
   - Да, и довольно.
   - Более чем достаточно, я бы сказал, мой юный друг. Вы меня удивляете".
   - Можете ли вы высказать какое-нибудь предположение, сэр, по этому поводу?
   "Не только сейчас. Какова ваша собственная идея?"
   "Нельзя сказать, что у меня есть что-то по этому поводу. Слишком абсурдно говорить вам, что мой брат Джордж впечатлен верой в то, что в доме побывал вампир.
   "Я никогда в жизни не слышал более обстоятельного рассказа в пользу столь отвратительного суеверия".
   - Ну, но ты не можешь поверить...
   - Верить во что?
   "Что мертвые могут снова ожить и таким образом поддерживать жизненные силы".
   - Ты принимаешь меня за дурака?
   "Конечно, нет".
   - Тогда почему ты задаешь мне такие вопросы?
   - Но вопиющие факты дела.
   "Мне все равно, если бы они были в десять раз более вопиющими, я не поверю. Я бы скорее поверил, что вы все сошли с ума, вся ваша семья, что в полнолуние вы все немного чокнулись.
   - И я бы тоже.
   - Ты сейчас иди домой, а я заеду к твоей сестре часа через два. Что-то еще может появиться, чтобы пролить новый свет на этот странный предмет".
   С этим пониманием Генри отправился домой и постарался ехать так же быстро, как и раньше, чтобы избежать вопросов, так что он вернулся в свой старый родовой дом, не подвергаясь неприятным испытаниям, объясняя кому-либо, что потревожило его. мир этого.
   Когда Генри добрался до дома, он обнаружил, что вечер быстро приближается, и, прежде чем он мог позволить себе думать о чем-либо другом, спросил, как его перепуганная сестра проводила часы в его отсутствие.
   Он обнаружил, что с ней произошло лишь небольшое улучшение, и что она время от времени спала, но просыпалась и говорила бессвязно, как будто перенесенное потрясение оказало серьезное воздействие на ее нервы. Он тотчас же отправился в ее комнату и, увидев, что она не спит, наклонился над ней и нежно заговорил с ней.
   - Флора, - сказал он, - дорогая Флора, тебе уже лучше?
   - Гарри, это ты?
   "Да, дорогой."
   - О, скажи мне, что случилось?
   - Разве ты ничего не помнишь, Флора?
   "Да, да, Генри; но что это было? Никто из них не скажет мне, что это было, Генри.
   "Успокойся, дорогая. Несомненно, какая-то попытка ограбить дом.
   - Ты так думаешь?
   "Да; эркер был специально приспособлен для такой цели; но теперь, когда вас перевели сюда, в эту комнату, вы сможете покоиться с миром".
   - Я умру от ужаса, Генри. Даже сейчас эти глаза так отвратительно смотрят на меня. О, это страшно, это очень страшно, Генри. Разве ты не жалеешь меня, и никто не обещает остаться со мной на ночь".
   - В самом деле, Флора, ты ошибаешься, потому что я намерен сесть у твоей постели с оружием и таким образом уберечь тебя от всякого вреда.
   Она жадно сжала его руку и сказала:
   - Ты будешь, Генри. Вы это сделаете, и не думайте, что это слишком сложно, дорогой Генри.
   - Ничего страшного, Флора.
   "Тогда я покоюсь с миром, потому что я знаю, что ужасный вампир не может прийти ко мне, когда ты рядом..."
   - Что, Флора!
   - Вампир, Генри. Это был вампир".
   - Боже мой, кто тебе это сказал?
   "Никто. Я читал о них в книге о путешествиях по Норвегии, которую нам всем одолжил мистер Марчдейл.
   "Увы, увы!" - простонал Генри. "Выбросьте, умоляю вас, такую мысль из головы".
   "Можем ли мы отбросить мысли. Какая сила у нас есть, кроме как от этого ума, который есть мы сами?"
   "Правда правда."
   - Слушай, что это за шум? Мне показалось, что я услышал шум. Генри, когда пойдешь, сначала позвони кому-нибудь. Разве не было шума?
   - Случайное закрытие какой-то двери, дорогая.
   - Это было?
   "Это было."
   "Тогда я чувствую облегчение. Генри, мне иногда кажется, что я в могиле и что кто-то пирует моей плотью. Они также говорят, что те, кто в жизни был обескровлен вампиром, сами становятся вампирами и имеют такой же ужасный вкус к крови, как и их предшественники. Разве это не ужасно?"
   - Ты только досаждаешь себе такими мыслями, Флора. Мистер Чиллингворт едет к вам.
   "Может ли он служить больному разуму?"
   - А у тебя нет, Флора. Твой разум здоров, и поэтому, хотя его сила не простирается так далеко, мы будем благодарить небо, дорогая Флора, что она тебе не нужна.
   Она глубоко вздохнула, когда сказала:
   "Небеса, помоги мне! Я не знаю, Генри. Ужасное существо, держащееся за мои волосы. Я должен все это снять. Я попытался вырваться, но меня тянуло обратно - это было жестоко. О, тогда в этот момент, Генри, я почувствовал, как будто что-то странное происходит в моем мозгу, и что я схожу с ума! Я видел эти остекленевшие глаза рядом с моими - я чувствовал горячее, зловонное дыхание на своем лице - помогите, помогите!
   "Тише! Моя Флора, тише! Посмотри на меня."
   "Я снова спокоен. Он впился зубами в мое горло. Я потерял сознание?"
   "Вы сделали, дорогой; но позвольте мне попросить вас отнести все это к воображению; или, по крайней мере, большая его часть".
   - Но ты видел это.
   "Да-"
   "Все это видели".
   "Мы все видели какого-то человека - грабителя. Должно быть, это был какой-то грабитель. Знаешь, дорогая Флора, что может быть проще, чем принять такую маскировку?
   - Что-нибудь украли?
   "Не то, что я знаю о; но, знаете ли, была тревога.
   Флора покачала головой и тихо сказала:
   "То, что пришло сюда, было более чем смертным. О, Генри, если бы это убило меня, теперь я был бы счастлив; но я не могу жить - теперь я слышу его дыхание.
   -- Поговори о чем-нибудь другом, дорогая Флора, -- сказал очень огорченный Генри. - Вы сделаете себе гораздо хуже, если будете предаваться этим странным фантазиям.
   -- О, если бы это были только фантазии!
   - Они есть, поверь мне.
   "В моем мозгу странная путаница, и сон находит на меня внезапно, когда я меньше всего этого ожидаю. Генри, Генри, тем, кем я был, я никогда, никогда больше не стану.
   "Не говори так. Все это пройдет, как сон, и оставит такой слабый след в вашей памяти, что придет время, когда вы будете удивляться, когда это произвело такое глубокое впечатление на ваш разум".
   - Ты произносишь эти слова, Генри, - сказала она, - но они не исходят из твоего сердца. Ах, нет, нет, нет! Кто придет?
   Дверь открыла миссис Беннерворт и сказала:
   "Это только я, моя дорогая. Генри, это доктор Чиллингворт в столовой.
   Генри повернулся к Флоре и сказал:
   - Ты увидишь его, дорогая Флора? Вы хорошо знаете мистера Чиллингворта.
   - Да, Генри, да, я увижусь с ним или с кем угодно.
   - Проводите мистера Чиллингворта, - сказал Генри слуге.
   Через несколько мгновений врач был в палате и тотчас же подошел к постели, чтобы заговорить с Флорой, на бледное лицо которой он смотрел с явным интересом, в то же время как бы смешанным с болезненным чувством - по крайней мере, так. указано его собственное лицо.
   "Ну, мисс Беннерворт, - сказал он, - что я слышал о отвратительном сне, который вам приснился?"
   "Мечта?" сказала Флора, когда она устремила свои прекрасные глаза на его лицо.
   - Да, насколько я понимаю.
   Она вздрогнула и замолчала.
   - Значит, это был не сон? - добавил мистер Чиллингворт.
   Она сжала руки и голосом, полным страданий и пафоса, сказала:
   "Если бы это был сон, если бы это был сон! О, если бы кто-нибудь мог убедить меня, что это был сон!
   - Ну, ты расскажешь мне, что это было?
   - Да, сэр, это был вампир.
   Мистер Чиллингворт взглянул на Генри, как он сказал в ответ на слова Флоры:
   - Я полагаю, это все-таки другое имя, Флора, для кошмара?
   "Нет нет нет!"
   - Так вы действительно упорно верите во что-то настолько абсурдное, мисс Беннерворт?
   "Что я могу сказать по поводу показаний моих собственных чувств?" она ответила. - Я видел, Генри видел, Джордж видел, мистер Марчдейл, моя мать - все видели. Мы не можем все в одно и то же время быть жертвами одного и того же заблуждения".
   - Как слабо ты говоришь.
   "Я очень слаб и болен".
   "Верно. Что за рана у тебя на шее?
   Дикое выражение появилось на лице Флоры; произошло судорожное движение мышц, сопровождавшееся дрожью, как будто внезапный озноб охватил всю массу крови, и она сказала:
   - Это след, оставленный зубами вампира.
   Улыбка была натянутой на лице мистера Чиллингворта.
   - Поднимите оконную штору, мистер Генри, - сказал он, - и позвольте мне осмотреть этот прокол, которому ваша сестра придает столь необычайное значение.
   * * * *
   Шторы были подняты, и в комнату попал яркий свет. Целых две минуты мистер Чиллингворт внимательно осматривал две маленькие ранки на шее Флоры. Он достал из кармана сильное увеличительное стекло, посмотрел на них через него и, закончив осмотр, сказал:
   - Действительно, это очень пустяковые раны.
   - Но как нанесено? - сказал Генри.
   - Я бы сказал, каким-то насекомым, которое, вероятно, - сезон многих насекомых - залетело в окно.
   -- Я знаю мотив, -- сказала Флора, -- который вызывает все эти предположения, он добрый, и я должна быть последней, кто будет с ним спорить; но то, что я видел, ничто не может заставить меня поверить, что я этого не видел, если только я не сошел с ума, как я думал один или два раза.
   "Как вы сейчас себя чувствуете в общем самочувствии?"
   "Далеко не хорошо; и странная сонливость временами подкрадывается ко мне. Даже сейчас я это чувствую".
   Говоря это, она откинулась на подушки и с глубоким вздохом закрыла глаза.
   Мистер Чиллингворт поманил Генри выйти с ним из комнаты, но тот пообещал, что останется с Флорой; и поскольку миссис Баннерворт вышла из комнаты, потому что не могла контролировать свои чувства, он позвонил в звонок и попросил, чтобы его мать пришла.
   Она так и сделала, а затем Генри спустился по лестнице вместе с медиком, с мнением которого он теперь, конечно же, очень хотел ознакомиться.
   Как только они остались одни в старомодной комнате, которую называли дубовой каморкой, Генри повернулся к мистеру Чиллингворту и сказал:
   - Каково же ваше откровенное мнение, сэр? Вы видели мою сестру и эти странные несомненные доказательства чего-то неладного.
   "У меня есть; и, откровенно говоря, мистер Генри, я очень озадачен.
   - Я думал, ты будешь.
   "Нечасто медик любит так много говорить, да и нечасто бывает так благоразумно, но в этом случае, признаюсь, я очень озадачен. Это противоречит всем моим представлениям обо всех подобных предметах.
   - Эти раны, что ты о них думаешь?
   "Я не знаю, что и думать. Я совершенно озадачен ими".
   "Но, но разве они не выглядят как укусы?"
   "Они действительно знают".
   -- И до сих пор они на самом деле поддерживают ужасное предположение, которое вынашивает бедняжка Флора.
   "Пока они точно есть. Я нисколько не сомневаюсь, что они укусы; но мы не должны спешить с выводом, что зубы, которые их нанесли, были человеческими. Это странный случай, и я уверен, что он должен причинить всем вам немало беспокойства, как, впрочем, и мне; но, как я уже сказал, я не позволю своему суждению поддаться страшному и унизительному суеверию, которое, казалось бы, оправдывают все обстоятельства, связанные с этой странной историей".
   "Это унизительное суеверие".
   "На мой взгляд, ваша сестра, кажется, рожает под действием какого-то наркотика".
   "Верно!"
   "Да; если только она действительно не потеряла большое количество крови, потеря которой уменьшила сердечную деятельность в достаточной степени, чтобы вызвать вялость, от которой она сейчас, очевидно, страдает".
   "О, если бы я мог поверить в первое предположение, но я уверен, что она не принимала наркотиков; она не могла даже этого сделать по ошибке, потому что в доме нет такого снадобья. Кроме того, она ни в коем случае не беспечна. Я совершенно убежден, что она этого не делала.
   - Тогда я весьма озадачен, мой юный друг, и могу только сказать, что я бы добровольно отдал половину своего состояния, чтобы увидеть ту фигуру, которую вы видели прошлой ночью.
   "Что бы вы сделали?"
   "Я бы не потерял его из виду ради мирового богатства".
   "Вы бы почувствовали, как ваша кровь застыла бы от ужаса. Лицо было ужасно".
   - И все же пусть оно ведет меня, куда хочет, я бы последовал за ним.
   - Я бы хотел, чтобы ты был здесь.
   "Я бы хотел, чтобы Небеса у меня были. Если бы я думал, что есть хоть малейший шанс на новый визит, я бы приходил и терпеливо ждал каждую ночь в течение месяца".
   - Не могу сказать, - ответил Генри. "Я собираюсь посидеть сегодня вечером со своей сестрой, и я думаю, что наш друг мистер Марчдейл поделится со мной моими часами".
   Мистер Чиллингворт, казалось, на несколько мгновений погрузился в размышления, а затем внезапно очнулся, как будто он либо не мог прийти к какому-либо рациональному заключению по этому вопросу, либо пришел к такому, который решил оставить при себе. он сказал-
   - Ну-ну, мы должны оставить все как есть. Время может что-то сделать для своего развития, но в настоящее время это столь осязаемая тайна, с которой я никогда не сталкивался, или вопрос, в котором человеческие расчеты были полностью сорваны".
   - Ни я, ни я.
   - Я пришлю тебе лекарства, которые, как я думаю, будут полезны Флоре, и надеюсь, что ты придешь ко мне завтра к десяти часам утра.
   - Вы, конечно, что-то слышали, - сказал Генри доктору, натягивая перчатки, - о вампирах.
   "Конечно, да, и я понимаю, что в некоторых странах, особенно в Норвегии и Швеции, это суеверие очень распространено".
   "И в Леванте".
   "Да. Упыри магометан принадлежат к тому же описанию существ. Все, что я слышал о европейском вампире, сделало его существом, которое можно убить, но оно снова возвращается к жизни лучами полной луны, падающими на тело".
   - Да, да, я слышал об этом.
   "И что отвратительную трапезу с кровью приходится принимать очень часто, и что если вампир не получает ее, он чахнет, представляя собой человека на последней стадии чахотки и явно, так сказать, умирающего".
   - Вот что я понял.
   - Знаете ли вы, мистер Баннерворт, что сегодня полнолуние?
   Генри вздрогнул.
   - Если бы сейчас тебе удалось убить... Пшо, что я говорю. Мне кажется, я схожу с ума и что ужасное суеверие начинает овладевать мной, как и всеми вами. Как странно, что фантазия будет вести войну с суждением таким образом".
   -- Полная луна, -- повторил Генри, взглянув на окно, -- и ночь близка.
   -- Выкиньте эти мысли из головы, -- сказал доктор, -- иначе, мой юный друг, вы окончательно заболеете. Добрый вечер, потому что уже вечер. Увидимся завтра утром".
   Мистер Чиллингворт, казалось, очень хотел уйти, и Генри больше не сопротивлялся его отъезду; но когда он ушел, его охватило чувство великого одиночества.
   "Сегодня, - повторил он, - полнолуние. Как странно, что это ужасное приключение произошло накануне вечером. Это очень странно. Дай-ка мне посмотреть, дай мне посмотреть".
   Он взял с полки книжного шкафа книгу, которую упомянула Флора, под названием "Путешествие по Норвегии", в которой он нашел некоторое описание распространенной веры в вампиров.
   Он открыл книгу наугад, а затем некоторые листы перевернулись сами по себе в определенное место, как это часто бывает с листами книги, когда она долгое время оставалась открытой в этой части, а переплет был натянут в этом месте. больше, чем где-либо еще. Внизу одной из страниц этой части книги была примечание, и Генри прочитал следующее:
   "Что касается этих вампиров, то те, кто склонен доверять такому ужасному суеверию, верят, что они всегда стараются устроить кровавый пир для возрождения своих телесных сил в какой-нибудь вечер, непосредственно предшествующий полнолунию. луны, потому что, если с ними случится какой-либо несчастный случай, например, они будут ранены, убиты или ранены иным образом, они могут выздороветь, ложась где-нибудь, где на них падут лучи полной луны".
   Генри со стоном и содроганием выпустил книгу из рук.
   ГЛАВА ТЕР В.
   НОЧНОЙ ДОЗОР. ПРЕДЛОЖЕНИЕ. ЛУННЫЙ СВЕТ. УЖАСНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ.
   На Генри Баннеруорта нашло какое-то оцепенение, и он просидел около четверти часа, едва осознавая, где находится, и почти неспособный ни к чему в форме рационального мышления. Это его брат Джордж разбудил его, сказав, положив руку ему на плечо:
   - Генри, ты спишь?
   Генри не заметил его присутствия и вскочил, как будто в него стреляли.
   - О, Джордж, это ты? он сказал.
   - Да, Генри, ты нездоров?
   "Нет нет; Я был в глубокой задумчивости".
   "Увы! Мне не нужно спрашивать, по какому поводу, - грустно сказал Джордж. - Я просил тебя принести тебе это письмо.
   - Письмо ко мне?
   -- Да, видите, оно адресовано вам, и печать выглядит так, как будто она принадлежит кому-то важному.
   "Верно!"
   - Да, Генри. Прочти его и увидишь, откуда оно исходит".
   Подойдя к окну, света было достаточно, чтобы Генри смог прочитать письмо, что он и сделал вслух.
   Оно звучало так:
   Сэр Фрэнсис Варни передает почтение мистеру Бомонту и очень обеспокоен известием о том, что на него обрушилось какое-то домашнее горе. Сэр Фрэнсис надеется, что искреннее и любящее сочувствие соседа не будет расценено как вторжение, и умоляет предложить любую помощь или совет, которые могут быть в пределах его средств.
   "Рэтфордское аббатство".
   - Сэр Фрэнсис Варни! - спросил Генри. - Кто он?
   -- Разве ты не помнишь, Генри, -- сказал Джордж, -- несколько дней назад нам сказали, что джентльмен с таким именем стал покупателем имения Рэтфордского аббатства.
   "Ах, да, да. Ты его видел?"
   "Я не."
   - Я не хочу заводить новых знакомств, Джордж. Мы очень бедны, гораздо беднее, чем можно было бы поверить общему виду этого места, с которым, я боюсь, нам вскоре придется расстаться. Я, конечно, должен дать вежливый ответ этому джентльмену, но он должен быть таким, чтобы сдерживать фамильярность.
   "Это будет трудно сделать, пока мы остаемся здесь, когда мы примем во внимание очень близкое расположение двух владений, Генри".
   "О, нет, совсем нет. Он легко поймет, что мы не хотим с ним знакомиться, и тогда, как джентльмен, а он, несомненно, таков, оставит эту попытку.
   - Пусть будет так, Генри. Небесам известно, что у меня нет никакого желания заводить новые знакомства с кем-либо, тем более в наших нынешних обстоятельствах депрессии. А теперь, Генри, разрешите мне, так как я немного отдохнул, разделить с вами ваше ночное дежурство в комнате Флоры.
   - Я бы не советовал тебе, Джордж; ваше здоровье, как вы знаете, очень далеко от хорошего.
   "Нет, позвольте мне. Если нет, то тревога, которую я буду испытывать, причинит мне больше вреда, чем бдительность, которую я буду сохранять в ее покоях.
   Это был аргумент, в котором Генрих чувствовал себя слишком сильным, чтобы не принять его в случае с Джорджем, и поэтому он больше не возражал против своего желания выступить в ночном дежурстве.
   -- Видишь ли, будет преимущество, -- сказал Джордж, -- если мы займемся этим делом втроем, потому что в случае чего двое могут действовать вместе, а Флору нельзя оставлять одну.
   - Верно, верно, это большое преимущество.
   Теперь мягкий нежный серебристый свет начал распространяться по небу. Взошла луна, и так как благотворное влияние бури накануне вечером еще ощущалось в чистом воздухе, лучи казались более блестящими и полными красоты, чем обычно.
   С каждым мгновением ночь становилась светлее, и к тому времени, когда братья были готовы занять свои места в покоях Флоры, луна значительно взошла.
   Хотя ни Генри, ни Джордж не возражали против компании мистера Марчдейла, тем не менее они предоставили ему выбор и даже фактически призвали его не нарушать свой ночной покой, сидя с ними; но он сказал-
   "Позвольте мне сделать это; Я старше, и у меня более спокойное суждение, чем у вас. Если что-нибудь снова появится, я твердо решил, что это не ускользнет от меня".
   "Чтобы ты делал?"
   "С именем Божьим на устах моих, - торжественно сказал мистер Марчдейл, - я бы справился с этим".
   - Вы приложили к нему руки прошлой ночью.
   - Да, но забыл показать тебе, что я из него выдрал. Послушайте, что бы вы сказали, что это было?
   Он достал кусок ткани, на котором были старомодные кружева и две пуговицы. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это часть лацкана пальто древних времен, и вдруг Генри с выражением сильного беспокойства сказал:
   - Это напоминает мне моду на одежду многолетней давности, мистер Марчдейл.
   "Он вышел из моей руки, как будто гнилой и неспособный выдержать любое грубое обращение".
   "Какой у него странный неземной запах!"
   -- Теперь, когда вы сами упомянули об этом, -- добавил мистер Марчдейл, -- должен признаться, для меня это пахнет так, как будто оно действительно пришло из самой могилы.
   - Бывает... бывает. Никому не говорите об этом остатке вчерашней работы.
   - Будьте уверены, я этого не сделаю. Я далек от того, чтобы хранить в чьей-либо памяти доказательства того, что я хотел бы, очень хотел бы опровергнуть".
   Мистер Марчдейл положил в карман ту часть пальто, что была на фигуре, и все трое прошли в комнату Флоры.
   * * * *
   До полуночи оставалось всего несколько минут, луна поднялась высоко в небо, и ночь такой яркой и красивой редко появлялась в течение длительного периода времени.
   Флора спала, а в ее комнате молча сидели два брата и мистер Марчдейл, потому что она проявляла признаки беспокойства, и они очень боялись нарушить легкий сон, в который она погрузилась.
   Время от времени они перешептывались, что не могло ее разбудить, потому что комната, хотя и меньше той, которую она занимала до этого, была все же достаточно просторна, чтобы они могли отойти на некоторое расстояние от кровати.
   До тех пор, пока действительно не пробило полночь, они молчали, а когда замерло последнее эхо звуков, их охватило чувство беспокойства, которое побудило к разговору, чтобы избавиться от него.
   - Какая яркая сейчас луна, - сказал Генри тихим голосом.
   - Я никогда не видел его ярче, - ответил Марчдейл. - Мне кажется, меня заверили, что сегодня нас никто не потревожит.
   -- Это было позже, -- сказал Генри.
   - Было... было.
   - Тогда не поздравляйте нас с отсутствием визита.
   "Как тихо в доме!" заметил Джордж; "Мне кажется, что я никогда раньше не находил его таким тихим".
   "Очень тихо".
   "Тише! она движется".
   Флора застонала во сне и сделала легкое движение. Занавеси вокруг кровати были плотно задернуты, чтобы защитить ее глаза от яркого лунного света, который так ярко струился в комнату. Они могли бы закрыть ставни окна, но они не хотели этого делать, так как это сделало бы их часы там совершенно бесполезными, поскольку они не могли бы видеть, если бы кто-нибудь попытался получить допуск.
   Таким образом, могло пройти еще четверть часа, когда мистер Марчдейл сказал шепотом:
   "Меня только что осенила мысль, что тот кусок пальто, который я вчера ночью стащил с фигуры, удивительно напоминает по цвету и внешнему виду платье портрета в комнате, в которой недавно спала Флора".
   -- Я подумал об этом, -- сказал Генри, -- когда впервые увидел; но, по правде говоря, я боялся представить какие-либо новые доказательства, связанные с вчерашним посещением.
   -- Тогда мне не следовало бы привлекать к этому ваше внимание, -- сказал мистер Марчдейл, -- и я сожалею, что сделал это.
   -- Нет, не вините себя в этом, -- сказал Генри. - Вы совершенно правы, и это я слишком глупо чувствителен. Однако теперь, раз уж вы упомянули об этом, я должен признаться, что очень хочу проверить точность наблюдения сравнением с портретом.
   - Это легко сделать.
   - Я останусь здесь, - сказал Джордж, - на случай, если Флора проснется, а вы двое можете уйти, если хотите. Это всего лишь через коридор.
   Генри тут же поднялся и сказал:
   - Пойдем, мистер Марчдейл, пойдем. Во всяком случае, давайте сразу же удостоверимся в этом вопросе. Как говорит Джордж, это только через коридор, и мы можем вернуться прямо.
   - Я согласен, - с грустью сказал мистер Марчдейл.
   В свете не было нужды, так как луна стояла на безоблачном небе, так что в доме, стоявшем особняком и с многочисленными окнами, было светло, как днем.
   Хотя расстояние от одной комнаты до другой было только поперек коридора, но это было больше места, чем могли занимать эти слова, ибо коридор был широкий, и не прямо поперек, а значительно наискось. Тем не менее, он был, безусловно, достаточно близко, чтобы любой звук тревоги из одной комнаты без труда достигал другой.
   Нескольких мгновений оказалось достаточно, чтобы Генри и мистер Марчдейл оказались в этой старинной комнате, где портрет на доске из-за льющегося на нее лунного света казался чрезвычайно живым.
   И этот эффект был, вероятно, тем больше, что остальная часть комнаты не была освещена лунными лучами, которые падали через окно в коридоре, а затем в открытую дверь этой комнаты на портрет.
   Мистер Марчдейл поднес кусок ткани к платью на портрете, и одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть удивительное сходство между ними.
   "Боже!" - сказал Генри. - Это то же самое.
   Мистер Марчдейл уронил кусок ткани и задрожал.
   - Этот факт потрясает даже ваш скептицизм, - сказал Генри.
   - Я не знаю, что с этим делать.
   - Я могу сказать вам кое-что, что имеет к этому отношение. Я не знаю, достаточно ли вы осведомлены о моей семейной истории, чтобы знать, что этот один из моих предков, я хотел бы сказать, достойных предков, покончил жизнь самоубийством и был похоронен в своей одежде".
   - Вы... вы уверены в этом?
   "Совершенно уверен".
   "Я все больше и больше прихожу в замешательство по мере того, как с каждым мгновением кажется, что какой-то странный подтверждающий факт того ужасного предположения, от которого мы так уклоняемся, выявляется и привлекает наше внимание".
   На несколько мгновений воцарилась тишина, и Генри повернулся к мистеру Марчдейлу, чтобы что-то сказать, когда в саду сразу под балконом послышались осторожные шаги.
   На Генри нахлынуло тошнотворное ощущение, и он был вынужден прислониться к стене для поддержки, когда почти нечленораздельно сказал:
   - Вампир - вампир! Боже небес, оно пришло еще раз!"
   "Ну, дай бог нам мужества более чем смертного!" - воскликнул мистер Марчдейл, тотчас распахнул окно и выпрыгнул на балкон.
   Генри мгновенно пришел в себя достаточно, чтобы последовать за ним, и когда он добрался до своей стороны на балконе, Марчдейл сказал, указывая вниз:
   - Там кто-то спрятался.
   "Где где?"
   "Среди лавров. Я сделаю случайный выстрел, и мы, возможно, совершим казнь".
   "Держать!" сказал голос снизу; - Не делай ничего подобного, умоляю тебя.
   - Да ведь это голос мистера Чиллингворта! - воскликнул Генри.
   - Да, и это тоже человек мистера Чиллингворта, - сказал доктор, выходя из лавровых кустов.
   "Как это?" - сказал Марчдейл.
   - Просто я решил сегодня ночью охранять и охранять снаружи, в надежде поймать вампира. Я попал сюда, взобравшись на ворота.
   - Но почему ты не дал мне знать? - сказал Генри.
   - Потому что я не знал себя, мой юный друг, еще полтора часа назад.
   - Ты что-нибудь видел?
   "Ничего такого. Но мне показалось, что я что-то услышал в парке за стеной.
   "Верно!"
   -- Что вы скажете, Генри, -- сказал мистер Марчдейл, -- насчет того, чтобы спуститься вниз и поспешно осмотреть сад и территорию?
   "Я желаю; но сначала позвольте мне поговорить с Джорджем, который в противном случае мог бы удивиться нашему долгому отсутствию.
   Генри быстро подошел к спальне Флоры и сказал Джорджу:
   - Джордж, вы не возражаете против того, чтобы вас оставили здесь одного на полчаса, пока мы осмотрим сад?
   "Дайте мне какое-нибудь оружие, и мне все равно. Оставайся здесь, пока я принесу меч из своей комнаты.
   Генри так и сделал, а когда Джордж вернулся с мечом, который он всегда держал в своей спальне, он сказал:
   - А теперь иди, Генри. Я предпочитаю оружие этого описания пистолетам. Не уходи дольше, чем необходимо".
   - Я не буду, Джордж, быть уверенным.
   Затем Джордж остался один, а Генри вернулся на балкон, где его ждал мистер Марчдейл. Это был более быстрый способ спуститься в сад, перелезая через балкон, чем любой другой, а высота была недостаточно значительной, чтобы сделать это нежелательным, поэтому Генри и мистер Марчдейл выбрали именно этот способ присоединиться к мистеру Чиллингворту.
   -- Вы, без сомнения, очень удивлены, увидев меня здесь, -- сказал доктор. -- Но дело в том, что я уже почти решился приехать, пока был здесь; но я не сделал этого полностью, поэтому я ничего не сказал вам об этом.
   -- Мы в большом долгу перед вами, -- сказал Генри, -- за попытку.
   "Меня побуждает к этому чувство сильнейшего любопытства".
   - Вы вооружены, сэр? - сказал Марчдейл.
   "В этой палке, - сказал доктор, - меч, изысканный характер которого, как я знаю, я могу положиться, и я твердо намеревался проткнуть любого, кто хоть сколько-нибудь похож на вампира".
   -- Вы поступили бы совершенно правильно, -- ответил мистер Марчдейл. "У меня есть пара пистолетов, заряженных пулями; Возьми, пожалуйста, Генри, и тогда мы все будем вооружены.
   Итак, приготовившись к любой опасности, они обошли весь дом; но обнаружил, что все крепления надежны, и все настолько тихо, насколько это возможно.
   -- Предположим, теперь мы осмотрим парк за садовой стеной, -- сказал мистер Марчдейл.
   Это было согласовано; но не успели они уйти далеко, как мистер Марчдейл сказал:
   "На стене лежит лестница; Не лучше ли было бы разместить его напротив того самого места, через которое прошлой ночью перепрыгнул предполагаемый вампир, и таким образом, с более высокого положения, взглянуть на открытые луга. Мы могли бы легко спуститься с внешней стороны, если бы увидели что-нибудь подозрительное.
   - Неплохой план, - сказал доктор. "Сделаем ли мы это?"
   "Конечно," сказал Генри; и, соответственно, они отнесли лестницу, которая использовалась для обрезки деревьев, к тому месту в конце долгой прогулки, где вампир после стольких бесплодных усилий совершил побег из помещения.
   Они поспешили вниз по зарослям деревьев, пока не достигли точного места, а затем поставили лестницу как можно ближе, именно туда, где накануне вечером Генри в своем недоумении увидел, как призрак прыгнул из могилы.
   -- Мы можем подняться поодиночке, -- сказал Марчдейл. "Но там достаточно места для всех нас, чтобы сидеть на вершине стены и делать наши наблюдения".
   Было видно, что это так, и примерно через две минуты они заняли свои позиции на стене, и, хотя высота была невелика, они обнаружили, что им открывается гораздо более обширный обзор, чем они могли бы получить с любые другие средства.
   -- Созерцать красоту такой ночи, как эта, -- сказал мистер Чиллингворт, -- вполне достаточная компенсация за то, что я проделал такое расстояние.
   -- И кто знает, -- заметил Марчдейл, -- может быть, мы еще увидим что-нибудь, что прольет свет на наши нынешние затруднения. ужасное впечатление, которое вчерашние действия не могут не произвести на вас.
   -- В этом я совершенно уверен, мистер Марчдейл, -- сказал Генри. "Если бы от тебя зависело мое счастье и счастье семьи, мы были бы действительно счастливы".
   -- Вы молчите, мистер Чиллингворт, -- заметил Марчдейл после небольшой паузы.
   "Тише!" -- сказал мистер Чиллингворт. -- Тише, тише!
   - Господи, что ты слышишь? - воскликнул Генри.
   Доктор положил руку на руку Генри и сказал:
   - Вон там, справа, молодая липа.
   - Да... да.
   "Переведите взгляд от него по горизонтальной линии как можно ближе к дереву".
   Генри так и сделал, а затем издал внезапный возглас удивления и указал на возвышающийся участок земли, который, из-за большого количества высоких деревьев поблизости, все же был частично окутан тенью.
   "Что это?" он сказал.
   - Я что-то вижу, - сказал Марчдейл. "Клянусь небом! это человеческая форма, распростертая там".
   -- Это... как будто при смерти.
   "Что это может быть?" - сказал Чиллингворт.
   -- Боюсь сказать, -- ответил Марчдейл. - Но на мой взгляд, даже с такого расстояния, это похоже на ту форму, которую мы преследовали прошлой ночью.
   "Вампир?"
   - Да... да. Смотри, лунные лучи касаются его. Теперь тени деревьев постепенно отступают. Бог Неба! фигура движется".
   Глаза Генри были прикованы к этому страшному объекту, и теперь перед ним предстала сцена, которая наполнила их всех изумлением и изумлением, смешанным с чувством величайшего благоговения и тревоги.
   Когда лунные лучи, вследствие того, что светило поднималось все выше и выше в небе, коснулись этой фигуры, распростертой на возвышающейся земле, в ней произошло ощутимое движение. Конечности, казалось, дрожали, и хотя оно не поднималось, все тело подавало признаки жизни.
   - Вампир, вампир! - сказал мистер Марчдейл. "Сейчас я не могу в этом сомневаться. Должно быть, прошлой ночью мы поразили его пистолетными пулями, и теперь лунные лучи возвращают ему новую жизнь".
   Генри вздрогнул, и даже мистер Чиллингворт побледнел. Но он первым пришел в себя достаточно, чтобы предложить какой-то план действий, и сказал:
   "Давайте спустимся и поднимемся на эту фигуру. Это наш долг как перед собой, так и перед обществом".
   - Подождите минутку, - сказал мистер Марчдейл, доставая пистолет. - Я безошибочный стрелок, как вы хорошо знаете, Генри. Прежде чем мы отойдем от этой позиции, которую мы сейчас занимаем, позвольте мне проверить, какая сила может быть в пуле, чтобы снова низвергнуть эту фигуру.
   "Он поднимается!" - воскликнул Генри.
   Мистер Марчдейл навел пистолет - он точно и неторопливо прицелился, а затем, как раз в тот момент, когда фигура, казалось, с трудом поднялась на ноги, выстрелил, и она, внезапным прыжком, снова упала.
   - Вы попали, - сказал Генри.
   - Вы действительно это сделали, - воскликнул доктор. - Думаю, теперь мы можем идти.
   "Тише!" -- сказал Марчдейл. -- Тише! Не кажется ли тебе, что, ударяй его сколько угодно раз, лунные лучи вернут его обратно?
   -- Да... да, -- сказал Генри, -- будут... будут.
   -- Я больше не могу этого выносить, -- сказал мистер Чиллингворт, спрыгивая со стены. "Следуй за мной или нет, как тебе будет угодно, я поищу место, где лежит это существо".
   -- О, не опрометчиво! -- воскликнул Марчдейл. "Смотрите, он снова поднимается, и его форма кажется гигантской".
   -- Я уповаю на Небеса и на правое дело, -- сказал доктор, вытаскивая из палки меч, о котором говорил, и отбрасывая ножны. - Пойдем со мной, если хочешь, или я пойду один.
   Генри тут же спрыгнул со стены, а Марчдейл последовал за ним и сказал:
   "Ну давай же; Я не съежусь".
   Они побежали к возвышенности; но прежде чем они добрались до него, фигура поднялась и быстро направилась к маленькому лесу, находившемуся в непосредственной близости от пригорка.
   -- Он осознает, что его преследуют, -- воскликнул доктор. "Посмотрите, как он оглядывается, а затем увеличивает скорость".
   - Стреляй, Генри, - сказал Марчдейл.
   Он так и сделал; но либо его выстрел не подействовал, либо он был совершенно незаметен для вампира, который достиг леса, прежде чем у них появилась надежда подобраться достаточно близко к нему, чтобы осуществить или попытаться осуществить поимку.
   "Я не могу следить за ним там, - сказал Марчдейл. "В открытой местности я бы преследовал его поближе; но я не могу проследить его в хитросплетениях леса".
   - Преследовать там бесполезно, - сказал Генри. "Он окутан глубочайшим мраком".
   -- Я не настолько неразумен, -- заметил мистер Чиллингворт, -- чтобы желать, чтобы вы последовали за ним в такое место. Я совершенно сбит с толку этим делом.
   - И я, - сказал Марчдейл. - Что же делать?
   "Ничего ничего!" воскликнул Генри, яростно; "И все же я под куполом небес заявил, что буду, да поможет мне Бог! не жалея ни времени, ни труда, чтобы распутать это самое ужасное дело. Кто-нибудь из вас обратил внимание на одежду, которую носило это призрачное появление?
   -- Это была старинная одежда, -- сказал мистер Чиллингворт, -- такая, которая могла быть модной сто лет назад, но не сейчас.
   "Таково было мое впечатление", - добавил Марчдейл.
   - И такой мой, - взволнованно сказал Генри. "Разве это вообще входит в рамки самой дикой веры в то, что то, что мы видели, - это вампир, и никто иной, как мой предок, который сто лет назад покончил жизнь самоубийством?"
   Было такое сильное волнение и признаки душевных страданий, что мистер Чиллингворт взял его за руку и сказал:
   "Возвращайся домой, возвращайся домой; нет больше этого в настоящее время; вы только сделаете себя серьезно больным.
   "Нет нет нет."
   "Иди домой сейчас же, я прошу вас; вы слишком взволнованы этим делом, чтобы заниматься им со спокойствием, которое должно быть проявлено к нему.
   -- Прислушайтесь к совету, Генри, -- сказал Марчдейл, -- прислушайтесь к совету и немедленно возвращайтесь домой.
   "Я уступлю тебе; Я чувствую, что не могу совладать со своими чувствами - я уступлю вам, которые, как вы говорите, холоднее меня в этом вопросе. О, Флора, Флора, теперь мне нечего тебе утешить.
   Бедняга Генри Беннерворт, казалось, был в состоянии полного душевного изнеможения из-за тягостных обстоятельств, которые так быстро и так внезапно произошли в его семье, у которой было достаточно, чтобы бороться, не прибавляя ко всякому другому злу ужас перед смертью. полагая, что какая-то сверхъестественная сила работает над тем, чтобы разрушить всякую надежду на будущее счастье в этом мире при любых обстоятельствах.
   Он позволил мистеру Чиллингворту и Марчдейлу отвести себя домой; он больше не пытался оспаривать ужасный факт, касающийся предполагаемого вампира; теперь он не мог возражать против всех подкрепляющих обстоятельств, которые, казалось, собирались воедино для того, чтобы доказать то, что, даже будучи доказанным, противоречило всем его представлениям о небе и расходилось со всем, что было записано и установлено, является неотъемлемым. системы природы.
   "Я не могу отрицать, - сказал он, когда они добрались до дома, - что такие вещи возможны; но вероятность не выдержит ни минуты расследования".
   -- На небе и на земле есть гораздо больше вещей, -- торжественно сказал Марчдейл, -- чем то, о чем наша философия может мечтать.
   - Похоже, действительно есть, - сказал мистер Чиллингворт.
   - А ты новообращенный? сказал Генри, обращаясь к нему.
   - Обращенный во что?
   - К вере в... в... этих вампиров?
   "Я? Нет, конечно; если бы ты запер меня в комнате, полной вампиров, я бы сказал им всем до зубов, что бросил им вызов.
   - Но после того, что мы видели сегодня вечером?
   - Что мы видели?
   - Ты сам свидетель.
   "Истинный; Я увидел человека лежащего, а затем увидел человека встающим; он как бы тогда был расстрелян, но был ли он или нет, он только знает; а потом я увидел, как он уходит в отчаянной спешке. Кроме этого, я ничего не видел".
   "Да; но, принимая эти обстоятельства в сочетании с другими, разве вы не страшитесь правды ужасного вида?
   "Нет нет; на моей душе, нет. Я умру, не веря в такое оскорбление Небес, каким, несомненно, было бы одно из этих существ".
   "Ой! что я мог думать, как вы; но это обстоятельство слишком ранит меня в самое сердце.
   -- Ободритесь, Генри, ободритесь, -- сказал Марчдейл. -- Есть одно обстоятельство, которое мы должны принять во внимание, а именно то, что, судя по всему, что мы видели, кое-что, по-видимому, подтверждает мнение, Генрих, что ваш предок, чей портрет висит в комнате, которую занимала Флора, , это вампир.
   "Платье было таким же, - сказал Генри.
   - Я заметил, что это так.
   "И я."
   - Значит, вы не думаете, что можно было бы что-то сделать, чтобы решить эту часть вопроса?
   "Что-что?"
   - Где похоронен твой предок?
   "Ах! Теперь я тебя понимаю.
   -- И я, -- сказал мистер Чиллингворт. - Вы бы предложили посетить его особняк?
   "Я бы," добавил Марчдейл; "Все, что может каким-либо образом способствовать прояснению этого дела и избавлению его от таинственных обстоятельств, будет весьма желательным".
   Генри как будто проснулся на несколько мгновений, а потом сказал:
   "Он, как и многие другие члены семьи, несомненно, занимает место в склепе под старой церковью в деревне".
   "Можно ли, - спросил Марчдейл, - проникнуть в это хранилище, не привлекая всеобщего внимания?"
   "Это было бы," сказал Генри; "Вход в склеп находится в полу скамьи, принадлежащей семье в старой церкви".
   - Значит, это можно сделать? - спросил мистер Чиллингворт.
   "Безусловно".
   - Вы согласитесь на такое приключение? - сказал мистер Чиллингворт. - Это может облегчить твой разум.
   -- Его похоронили в склепе и в одежде, -- задумчиво сказал Генри. "Я подумаю об этом. О таком предложении я бы не решился поспешно. Дайте мне подумать об этом до завтра.
   "Несомненно."
   * * * *
   Теперь они направились в покои Флоры и узнали от Джорджа, что не произошло ничего тревожного, что могло бы побеспокоить его в одиночестве. Наступило утро, и Генри убедительно умолял мистера Марчдейла лечь спать, что он и сделал, оставив двух братьев караулить у кровати Флоры, пока утренний свет не прогонит все тревожные мысли.
   Генри рассказал Джорджу о том, что произошло за пределами дома, и два брата в течение нескольких часов вели долгую и интересную беседу на эту тему, а также на другие темы, имеющие большое значение для их благополучия. Только когда ранние лучи солнца ударили в оконное стекло, они оба встали и подумали о том, чтобы разбудить Флору, которая уже столько часов крепко спала.
   ГЛАВА VI.
   ВЗГЛЯД НА СЕМЬЮ БЕННЕРВОРТ. ВЕРОЯТНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ПОЯВЛЕНИЯ ЗАГАДОЧНОГО ПРИВИДЕНИЯ.
   Мы надеемся, что, заинтересовав до сих пор наших читателей судьбой семьи, подвергшейся столь ужасному посещению, мы верим, что несколько слов о них и об особых обстоятельствах, в которых они сейчас неуместно или неприемлемо. Семья Баннервортов тогда была хорошо известна в той части страны, где они проживали. Возможно, если бы мы сказали, что их больше знали по имени, чем любили, из-за этого имени, мы были бы близки к истине, ибо, к несчастью, случилось так, что в течение очень долгого времени глава семьи был самый худший экземпляр, который можно было достать. В то время как младшие ветви часто были любезны и очень умны, а их ум и манеры были рассчитаны на то, чтобы внушать расположение всем, кто их знал, тот, кто владел фамильным имуществом и жил в доме, который теперь занимала Флора и ее братья, был очень так себе характер.
   Такое положение вещей по какой-то странной случайности продолжалось почти сто лет, и последствия были вполне ожидаемыми, а именно то, что со своими пороками и со своими экстравагантностями сменявшие друг друга главы Баннерворта семье удалось настолько уменьшить семейное имущество, что, когда оно попало в руки Генри Баннерворта, оно имело небольшую ценность из-за многочисленных обременений, с которыми оно было обременено.
   Отец Генри не был блестящим исключением из общего правила, если считать главой семьи. Если он не был так плох, как многие из его предков, то это приятное обстоятельство должно было быть объяснено предположением, что он не был таким смелым и что перемена в привычках, нравах и законах, происшедшая в сто лет, не позволяло даже землевладельцу разыгрывать мелкого тирана.
   Ему пришлось, чтобы избавиться от тех звериных порывов, которые побуждали многих его предшественников к откровенным преступлениям, прибегнуть к игорному столу, и, собрав все возможные суммы на оставшемся имуществе, он, естественно, и как мог был полностью ожидаем, потерял их всех.
   Однажды его нашли мертвым в саду дома, а рядом с ним лежала его записная книжка, на одном листе которой, по мнению семьи, он пытался написать что-то до своей смерти, ибо он крепко держал карандаш в руке.
   Вероятно, он почувствовал, что заболевает, и, желая сообщить своей семье какое-нибудь сообщение, которое сильно занимало его ум, он попытался сделать это, но был остановлен слишком быстрым приближением руки смерти.
   За несколько дней до его кончины его поведение было крайне загадочным. Он объявил о своем намерении навсегда покинуть Англию, продать дом и землю за любую сумму сверх суммы, на которую они были заложены, и таким образом избавиться от всех обременений.
   Он действительно, но за несколько часов до того, как его нашли мертвым, обратился к Генри со следующей странной речью:
   - Не сожалей, Генри, что старый дом, который так долго принадлежал нашей семье, вот-вот расстанется. Будьте уверены, что, если это происходит впервые в моей жизни, у меня теперь есть веские и существенные причины для того, что я собираюсь сделать. Мы сможем уехать в какую-нибудь другую страну и жить там, как князья земли".
   Никто не знал, кроме него самого, и его внезапная смерть похоронила вместе с ним эту важнейшую тайну.
   На листке его бумажника было написано несколько слов, но они были слишком расплывчаты и двусмысленны, чтобы к чему-либо привести. Это были:
   "Деньги - это ----"
   А потом были длинные каракули карандаша, которые, казалось, были вызваны его внезапной кончиной.
   Конечно, из этих слов нельзя было сделать ничего, кроме противоречия, как сказал семейный поверенный, гораздо шутливее, чем обычно говорит законник, ибо, если бы он написал: "Денег нет", он был бы где-то удивительно близко к истине.
   Однако, несмотря на все его пороки, его дети сожалели о нем, предпочитая помнить его с лучшей стороны, чем зацикливаться на его недостатках.
   Тогда впервые на памяти человечества глава семьи Баннервортов был джентльменом во всех смыслах этого слова. Храбрый, великодушный, высокообразованный и исполненный многих замечательных и благородных качеств - таков был Генрих, которого мы представили нашим читателям при таких удручающих обстоятельствах.
   А теперь, поговаривали, что все семейное имущество было растрачено и потеряно, произойдут перемены и что Беннервортам придется заняться каким-нибудь почетным трудом, чтобы зарабатывать на жизнь, и что тогда они будут столь же уважали, как прежде ненавидели и ненавидели.
   В самом деле, положение, которое занимал Генрих, было теперь весьма ненадежным, ибо одним из удивительно умных поступков его отца было обременить собственность огромными претензиями, так что, когда Генри распоряжался имением, в нем сомневался почти его поверенный. если бы это было вообще желательно сделать так.
   Однако привязанность к старому дому его семьи побудила молодого человека владеть им так долго, как он мог, несмотря на любые неблагоприятные обстоятельства, которые могли со временем быть связаны с ним.
   Однако через несколько недель, только после смерти отца, когда он честно владел имуществом, к нему поступило неожиданное и совершенно неожиданное предложение от лондонского поверенного, о котором он ничего не знал, купить дом и землю за его клиент, который проинструктировал его сделать это, но которого он не упомянул.
   Сделанное предложение было щедрым и не соответствовало ценности места. Адвокат, который вел дела Генри после смерти его отца, посоветовал ему во что бы то ни стало взять его; но, посовещавшись с его матерью, сестрой и Джорджем, все они решили оставаться в своем собственном доме столько, сколько смогут, и, следовательно, он отказался от этого предложения.
   Затем его попросили сдать это место и назвать свою собственную цену за его занятие; но этого он не сделал: так что переговоры полностью прекратились, оставив в умах семьи только большое удивление по поводу чрезмерного стремления кого-то, кого они не знали, завладеть этим местом на любых условиях.
   Возможно, было еще одно обстоятельство, которое существенно способствовало возникновению у Баннервортов сильного чувства в отношении того, чтобы оставаться там, где они были.
   Это обстоятельство произошло так: родственник семьи, который теперь умер и вместе с которым умерли все его средства, имел обыкновение в течение последних полдюжины лет своей жизни посылать Генриху сто фунтов для специально для того, чтобы позволить ему, его брату Джорджу и его сепаратору Флоре совершить небольшое путешествие по континенту или домой осенью этого года.
   Более приемлемого подарка или для более приятной цели молодым людям не найти; и, благодаря спокойным и благоразумным привычкам всех троих, они ухитрились пойти далеко и многое увидеть за сумму, столь щедро предоставленную в их распоряжение.
   В одной из таких экскурсий, в горах Италии, произошло приключение, которое поставило жизнь Флоры в неминуемую опасность.
   Они ехали по узкой горной тропинке, и, поскользнувшись, она упала с уступа пропасти.
   В одно мгновение молодой человек, чужой для всей группы, путешествовавший поблизости, бросился на место, и благодаря его знаниям и усилиям они убедились, что ее спасение удалось.
   Он сказал ей лежать тихо; он призвал ее надеяться на немедленную помощь; а затем, с большим личным усилием и с огромным риском для себя, он добрался до уступа скалы, на котором она лежала, и затем поддерживал ее, пока братья не ушли в соседний дом, который, между прочим, был в двух добрых английских милях и получил помощь.
   Пока они отсутствовали, налетел ужасный шторм, и Флора почувствовала, что, если бы не тот, кто был с ней, она, должно быть, была бы сброшена со скалы и погибла в пропасти внизу, которая была почти слишком глубокой для наблюдения.
   Достаточно сказать, что она была спасена; и тот, кто своим бесстрашием так много сделал для ее спасения, был осыпан самыми искренними и сердечными признаниями со стороны братьев и от нее самой.
   Он откровенно сказал им, что его зовут Холланд; что он путешествовал для развлечения и обучения и был по профессии художником.
   Он путешествовал с ними некоторое время; и совсем неудивительно, что при таких обстоятельствах между ним и прекрасной девушкой, которая чувствовала, что обязана ему жизнью, возникла нежнейшая привязанность.
   Они обменялись взаимными нежными взглядами, и было решено, что, когда он вернется в Англию, он сразу же явится в качестве почетного гостя в дом семьи Баннервортов.
   Все это было благополучно улажено с полного ведома и молчаливого согласия двух братьев, которые питали странную привязанность к молодому Чарльзу Холланду, который действительно всячески мог задобрить доброе мнение всех, кто его знал.
   Генри объяснил ему, как именно они расположены, и сказал, что, когда он приедет, его примут все, кроме, может быть, отца, за чей своенравный нрав он не может поручиться.
   Молодой Холланд заявил, что он был вынужден отсутствовать в течение двух лет из-за определенных семейных договоренностей, в которые он вступил, и что затем он вернется и надеется встретить Флору неизменной, как он должен быть.
   Случилось так, что это было последнее из континентальных путешествий Баннервортов, потому что не прошло и года, как щедрого родственника, снабдившего их средствами для таких восхитительных путешествий, больше не было; точно так же и смерть отца произошла так, как мы рассказали, так что не было никакой возможности, как предвидела и на что надеялась Флора, снова встретить Чарльза Холланда на континенте до его двухлетнего отсутствия на континенте. Англия должна быть просрочена.
   Однако при таком положении вещей Флора не хотела расставаться с домом, куда он обязательно придет искать ее, а ее счастье было слишком дорого Генриху, чтобы заставить его принести его в жертву какой-либо целесообразности. .
   Именно поэтому Баннерворт-холл, как его иногда называли, был сохранен и полностью предназначался для сохранения во всех случаях до тех пор, пока не появится Чарльз Холланд и его совет (поскольку молодые люди считали его одним из семьи) приняты в отношении того, что было целесообразно сделать.
   За одним исключением, так обстояли дела в холле, и это исключение относится к мистеру Марчдейлу.
   Он был дальним родственником миссис Баннерворт и в молодости был к ней искренне и нежно привязан. Она, однако, из-за отсутствия постоянного размышления молодой девушки, какой она была тогда, выбрала, как это обычно бывает среди некоторых поклонников, самого худшего, то есть человека, который относился к ней с самым безразличием, и кто меньше всего обращал на нее внимания, тот, конечно, думал больше всех, и она подавала ему руку.
   Этим человеком был мистер Баннерворт. Но будущий опыт заставил ее полностью осознать свою прежнюю ошибку; и, если бы не любовь, которую она родила своим детям, которые, несомненно, были всем, чего может пожелать материнское сердце, она часто глубоко сожалела бы о страстном увлечении, которое побудило ее отдать свою руку за то, что она сделала.
   Примерно через месяц после кончины мистера Баннеруорта в холл явился некто, желавший увидеть вдову. Это был мистер Марчдейл.
   Это могла быть какая-то легкая нежность к нему, которая никогда не покидала ее, или это могло быть просто удовольствие видеть того, кого она знала близко в молодости, но, как бы то ни было, она несомненно оказала ему радушный прием; и он, согласившись остаться на некоторое время гостем в зале, завоевал уважение всей семьи своим откровенным поведением и развитым умом.
   Он много путешествовал и много видел, и все увиденное он использовал с пользой, так что мистер Марчдейл был не только человеком безукоризненно здравого смысла, но и весьма интересным собеседником.
   Его глубокое знание многих вещей, о которых они знали мало или совсем ничего; его точный образ мыслей и тихое, джентльменское поведение, которое редко можно встретить, в сочетании с тем, что Баннерворты уважали его. У него была собственная небольшая независимость, и, будучи совершенно одиноким в этом мире, поскольку у него не было ни жены, ни детей, Марчдейл признался, что ему доставляло удовольствие жить с Баннервортами.
   Конечно, он не мог в приличных выражениях оскорбить их настолько, чтобы предложить заплатить за свое существование, но он хорошо позаботился о том, чтобы они действительно не были в проигрыше, взяв его в качестве заключенного, что он легко мог уладить, небольшие подарки того или иного рода, все из которых он распоряжается, должны быть не только декоративными, но и действительно экономить его любезным увеселителям некоторые положительные расходы, на которые в противном случае они должны были бы пойти.
   Было ли это любезное маневрирование замечено Бэннервортами или нет, это не наша цель. Если бы это было замечено насквозь, это не могло бы принизить его в их уважении, потому что, вероятно, это было как раз то, что они сами с удовольствием сделали бы при подобных обстоятельствах, и если бы они этого не заметили, мистер Марчдейл, вероятно, был бы недоволен. все больше доволен.
   Таким образом, наши читатели могут рассматривать это как краткий очерк положения дел среди Бэннервортов - состояния, чреватого переменами, которые теперь, вероятно, будут быстрыми и окончательными.
   Насколько чувства семьи к древнему дому их расы изменились бы при появлении в нем столь страшного посетителя, как вампир, мы не будем останавливаться, чтобы исследовать, поскольку такие чувства будут развиваться по мере нашего продвижения.
   То, что посещение произвело серьезное впечатление на всех домашних, было достаточно очевидно как среди образованных, так и среди невежественных. На второе утро Генрих получил уведомление об уходе со службы от трех слуг, которых он с трудом ухитрился удержать в холле. Он достаточно хорошо знал причину, по которой он получил такое внимание, и поэтому не утруждал себя спорами о суеверии, которому теперь сам чувствовал себя почти вынужденным уступить; ибо как он мог сказать, что вампира не существует, когда он собственными глазами убедился в этом ужасном факте?
   Он спокойно расплатился со слугами и тотчас же отпустил их, нисколько не вникая в дело, а на время были обеспечены некоторые люди, которые, однако, явились, видимо, со страхом и трепетом и, вероятно, только взяли место, в связи с не в состоянии, чтобы обеспечить любой другой. Бытовому комфорту, вероятно, был положен конец, и причины для ухода из зала теперь, казалось, накапливались очень быстро.
   ГЛАВА VII.
   ПОСЕЩЕНИЕ ХРАНИЛИЩА БАННЕРВОРТС И ЕГО ООН ПРИЯТНЫЙ РЕЗУЛЬТАТ. ЗАГАДКА.
   Генри и его брат разбудили Флору и, договорившись между собой, что было бы крайне неосторожно говорить ей что-либо о событиях ночи, начали с ней разговор с ободряющими и любезными акцентами.
   - Ну, Флора, - сказал Генри, - видишь ли, сегодня ты была совершенно невозмутима.
   - Я долго спал, дорогой Генри.
   - Да, и, надеюсь, тоже приятно.
   "Мне не снились сны, и теперь я чувствую себя очень отдохнувшим и снова совершенно здоровым".
   "Слава небесам!" - сказал Джордж.
   "Если ты скажешь милой матушке, что я не сплю, я встану с ее помощью".
   Братья вышли из комнаты и говорили друг другу об этом как о благоприятном знаке, что Флора не возражает против того, чтобы ее оставили теперь одну, как она это сделала накануне утром.
   - Сейчас она быстро поправляется, Джордж, - сказал Генри. "Если бы мы могли сейчас убедить себя, что вся эта тревога пройдет и что мы больше не услышим о ней, мы могли бы вернуться к нашему прежнему и сравнительно счастливому состоянию".
   - Будем верить, Генри, что так и будет.
   -- И все же, Джордж, я не успокоюсь, пока не нанесу визит.
   "Визит? Где?"
   "В семейный склеп".
   - Действительно, Генри! Я думал, ты отказался от этой идеи.
   "Я имел. я несколько раз отказывался от него; но это снова и снова приходит мне на ум".
   - Я очень сожалею об этом.
   "Послушай, Джордж; до сих пор все, что произошло, имело тенденцию укреплять веру в это самое ужасное из всех суеверий, касающихся вампиров".
   "Оно имеет."
   "Теперь моя главная цель, Джордж, состоит в том, чтобы постараться нарушить такое положение вещей, получив что-нибудь, пусть незначительное, или отрицательного характера, чтобы разум мог остановиться на другой стороне вопроса".
   - Я понимаю тебя, Генри.
   "Вы знаете, что в настоящее время нас почти непреодолимо убеждают поверить не только в то, что нас посетил здесь вампир, но и в то, что этот вампир является нашим предком, чей портрет висит на панели стены комнаты, в которую он ухитрился проникнуть. пробивайся".
   - Верно, совершенно верно.
   - Тогда давайте осмотром фамильного склепа, Джордж, положим конец одному из улик. Если мы найдем, а это, несомненно, произойдет, гроб нашего предка, который, судя по одежде и внешности, так ужасно замешан в этом деле, мы будем спокойны на эту голову".
   - Но подумай, сколько лет прошло.
   - Да, большое число.
   - Что же, как вы думаете, могло остаться от трупа, помещенного в склеп так давно?
   "Разложение, конечно, должно было сделать свое дело, но все же должно быть что-то, что указывало бы на то, что труп подвергся такому общему для всей природы процессу. Удвоение времени, конечно, не могло стереть все следы того, что было".
   - В этом есть причина, Генри.
   - Кроме того, гробы все свинцовые, а некоторые каменные, так что не могли же они все исчезнуть.
   - Верно, совершенно верно.
   "Если в том, в котором, судя по надписи и дате, мы узнаем, что он принадлежит нашему предку, которого мы ищем, мы найдем очевидные останки трупа, мы будем удовлетворены тем, что он почил в своей могиле с миром".
   "Брат, ты, кажется, загорелся этой авантюрой", - сказал Джордж; - Если ты пойдешь, я провожу тебя.
   - Я не буду опрометчиво ввязываться в это, Джордж. Прежде чем я окончательно приму решение, я снова посоветуюсь с мистером Марчдейлом. Его мнение будет иметь для меня большое значение".
   -- И в добрый час он наткнулся на сад, -- сказал Джордж, выглядывая из окна комнаты, в которой они сидели.
   Это был мистер Марчдейл, и братья тепло приветствовали его, когда он вошел в квартиру.
   - Вы рано встали, - сказал Генри.
   - Да, - сказал он. "Дело в том, что, хотя я по вашей просьбе лег спать, я не мог заснуть и вышел еще раз, чтобы обыскать место, где мы видели... не знаю, как это назвать, потому что я очень не люблю называть его вампиром.
   -- В имени мало что есть, -- сказал Джордж.
   - В данном случае да, - сказал Марчдейл. "Это имя наводит на мысль об ужасе".
   - Сделал ты какое-нибудь открытие? - сказал Генри.
   "Ничего подобного".
   - Вы не видели ничьих следов?
   "Не в последнюю очередь".
   "Ну, мистер Марчдейл, мы с Джорджем обсуждали запланированное посещение фамильного склепа".
   "Да."
   "И мы согласились приостановить наши суждения, пока мы не увидим вас и не узнаем ваше мнение".
   -- Что я и скажу вам откровенно, -- сказал мистер Марчдейл, -- потому что я знаю, что вы желаете этого добровольно.
   "Сделай так."
   - Это вы наносите визит.
   "Верно."
   - Да, и по этой причине. У вас теперь, как вы не можете избавиться, неприятное чувство, что вы можете обнаружить, что один гроб пуст. Теперь, если вы находите это так, вы вряд ли усугубите положение дополнительным подтверждением того, что уже представляет собой сильное предположение, которое, вероятно, со временем станет сильнее".
   - Верно, совершенно верно.
   "Наоборот, если вы найдете несомненные доказательства того, что ваш предок крепко спал в могиле и ушел путем всякой плоти, вы обнаружите, что вам гораздо спокойнее и что на ход событий, который в настоящее время все беги в одну сторону".
   -- Именно этот аргумент я использовал в адрес Джорджа, -- сказал Генри, -- несколько минут назад.
   "Тогда пойдемте, - сказал Джордж, - во что бы то ни стало".
   -- Значит, так решено, -- сказал Генри.
   -- Пусть это будет сделано с осторожностью, -- ответил мистер Марчдейл.
   "Если кто-то может справиться с этим, конечно, мы можем".
   "Почему бы это не сделать тайно и ночью? Конечно, мы ничего не теряем, совершая ночное посещение хранилища, куда, я полагаю, не может проникнуть дневной свет.
   "Конечно, нет".
   - Тогда пусть это будет ночью.
   "Но мы обязательно потребуем согласия некоторых церковных властей".
   -- Нет, этого я не вижу, -- вмешался мистер Марчдейл. "Вы желаете посетить хранилище, фактически принадлежащее вам, и, следовательно, вы имеете право посетить его любым способом и в любое время, которое может быть наиболее подходящим для вас".
   - Но обнаружение при тайном посещении может привести к неприятным последствиям".
   "Церковь старая, - сказал Джордж, - и мы могли бы легко найти способ проникнуть в нее. Есть только одно возражение, которое я вижу сейчас, а именно то, что мы оставляем Флору незащищенной.
   - Да, действительно, - сказал Генри. "Я не думаю, что."
   - Это должно быть предоставлено ей самой, на ее собственное усмотрение, - сказал мистер Марчдейл, - если она считает, что в достаточной безопасности находится только в компании и под защитой вашей матери.
   -- Было бы жаль, если бы мы все трое не присутствовали при осмотре гроба, -- заметил Генри.
   - Так и было бы. Доказательств тому предостаточно, - сказал мистер Марчдейл, - но мы не должны доставлять Флоре ночь бессонницы и беспокойства из-за этого, тем более что мы не можем толком объяснить ей, куда мы идем или с каким поручением.
   "Конечно, нет".
   -- Тогда давай поговорим с ней об этом, -- сказал Генри. - Признаюсь, я очень склонен к этому плану и не отказался бы от него; и я не хотел бы, кроме того, что мы трое должны пойти вместе.
   -- Если ты так решишь, -- сказал Марчдейл, -- мы отправимся сегодня вечером; и, по вашему знакомству с местом, вы, несомненно, сможете решить, какие инструменты необходимы.
   -- Внизу скамьи есть люк, -- сказал Генри. - Он не только заперт, но и заперт, и ключ у меня при себе.
   "Верно!"
   "Да; прямо под ним находится короткая каменная лестница, ведущая сразу в подземелье".
   - Он большой?
   "Нет; размером с небольшую комнату, и без всяких заморочек".
   - Тогда не может быть никаких трудностей.
   - Ничего, если только мы не столкнемся с реальным личным вмешательством, что, я склонен думать, очень маловероятно. Все, что нам потребуется, это отвертка, чтобы выкрутить винты, а затем что-то, чем можно открыть гроб.
   "Те, что мы можем легко предоставить вместе с освещением", - заметил г-н Марчдейл.
   "Я надеюсь на Небеса, что это посещение гробницы успокоит ваши умы и даст вам возможность успешно противостоять потоку свидетельств, которые обрушились на нас в отношении этого самого ужасного из явлений".
   -- Я действительно на это надеюсь, -- добавил Генри. - А теперь я немедленно отправлюсь к Флоре и попытаюсь убедить ее, что сегодня вечером она в безопасности без нас.
   -- Кстати, я думаю, -- сказал Марчдейл, -- что если мы сможем уговорить мистера Чиллингуорта пойти с нами, это будет большим плюсом в расследовании.
   "Он сможет, - сказал Генри, - прийти к точному решению относительно останков - если таковые имеются - в гробу, чего мы не могли".
   "Тогда возьмите его, во что бы то ни стало", - сказал Джордж. "Вчера вечером он, похоже, был не прочь отправиться в такое приключение".
   - Я спрошу его, когда он сегодня утром нанесет визит Флоре; и если он не захочет присоединиться к нам, я совершенно уверен, что он сохранит тайну нашего визита.
   Когда все это было улажено, Генри отправился к Флоре и сказал ей, что они с Джорджем и мистером Марчдейлом хотели бы выйти куда-нибудь на пару часов вечером после наступления темноты, если она чувствует себя достаточно хорошо, чтобы чувствовать себя в безопасности без их.
   Флора покраснела и слегка вздрогнула, а потом, как бы устыдившись своих страхов, сказала:
   "Иди, иди; Я не буду вас задерживать. Конечно, мне не причинят вреда в присутствии моей матери".
   -- Мы не уедем дольше, чем я вам упомяну, -- сказал Генри.
   - О, я буду вполне доволен. Кроме того, неужели меня всю жизнь так держать в страхе? Конечно, конечно нет. Я тоже должен научиться защищать себя.
   Генри уловил эту мысль, когда сказал:
   - Если бы тебе оставили огнестрельное оружие, думаешь, у тебя хватило бы смелости пустить его в ход?
   - Я знаю, Генри.
   "Тогда вы получите их; и позвольте мне умолять вас стрелять без малейшего колебания в любого, кто войдет в вашу комнату.
   - Буду, Генри. Если когда-либо человеческое существо было оправдано в использовании смертоносного оружия, то теперь это я. Небеса защити меня от повторения визита, которому я однажды подвергся. Скорее, о, гораздо лучше я умру сотней смертей, чем испытаю то, что я перенес".
   - Не позволяй этому, дорогая Флора, слишком сильно давить на твой разум, когда ты останавливаешься на нем в разговоре. Я все еще питаю надежду, что может возникнуть что-то, что даст гораздо менее ужасное объяснение тому, что произошло, чем то, что вы придумали. Дерзайте, Флора, мы отправимся через час после захода солнца и вернемся примерно через два часа после того, как выйдем отсюда, можете быть уверены.
   Несмотря на это готовое и мужественное согласие Флоры на это соглашение, Генри не мог не опасаться, что, когда ночь снова наступит, ее страхи вернутся вместе с ней; но он поговорил на эту тему с мистером Чиллингвортом и получил согласие этого джентльмена сопровождать их.
   Он пообещал встретиться с ними у церковного крыльца ровно в девять часов, и все было улажено, и теперь Генри с большим нетерпением и тревогой ждал приближающейся ночи, которая, как он надеялся, рассеет один из страшных выводов, возникших в его воображении. взяты из недавних обстоятельств.
   Он подарил Флоре пару собственных пистолетов, на которые, как он знал, он мог положиться, и позаботился о том, чтобы как следует их зарядить, чтобы не было никакой вероятности того, что они промахнутся в критический момент.
   - Итак, Флора, - сказал он, - я видел, как ты стреляла из огнестрельного оружия, когда ты была намного моложе, чем сейчас, и поэтому мне не нужно давать тебе указаний. Если придет какой-нибудь незваный гость и вы выстрелите, убедитесь, что вы хорошо прицелились и стреляете низко.
   "Я буду, Генри, я буду; а ты вернешься через два часа?
   "Безусловно, я буду".
   День клонился к концу, наступил вечер, а затем сгустился в ночь. Ночь выдалась пасмурной, и поэтому сияние луны далеко не равнялось тому, что было в предыдущую ночь. значительное воздействие света на лицо природы, и, следовательно, ночь была очень далека от того, что можно было бы назвать темной ночью.
   Джордж, Генри и Марчдейл встретились в одной из нижних комнат дома перед тем, как начать свою экспедицию; и убедившись, что у них есть с собой все необходимые инструменты, включая тот самый маленький, но хорошо закаленный железный лом, которым Марчдейл в ночь визита вампира взломал дверь Флоры, они вышли из зала и быстрым шагом направились к церкви.
   -- А Флора, похоже, не слишком встревожена, -- сказал Марчдейл, -- что ее оставили одну?
   -- Нет, -- ответил Генри, -- она приняла решение благодаря природному мужеству, которое, как я знал, было в ее способности сопротивляться, насколько это возможно, угнетающим последствиям ужасного визита, который она пережила.
   - Кого-то это действительно свело бы с ума.
   "Это было бы, действительно; и ее собственный разум пошатнулся на своем троне, но, слава богу, она выздоровела.
   "И я горячо надеюсь, что на протяжении всей ее жизни, - добавил Марчдейл, - у нее никогда больше не будет такого испытания".
   "Мы ни на мгновение не поверим, что такое может произойти дважды".
   "Она одна из тысячи. Большинство молодых девушек никогда бы не оправились от страшного удара по нервам".
   "Она не только выздоровела, - сказал Генри, - но дух сопротивления, который я рад видеть, теперь овладел ею".
   "Да, на самом деле она - я забыл сказать вам раньше - но на самом деле она попросила у меня оружия, чтобы сопротивляться любому второму посещению".
   - Вы меня очень удивляете.
   - Да, я сам был удивлен и доволен.
   "Я бы оставил ей один из моих пистолетов, если бы знал, что она обратилась с такой просьбой. Вы не знаете, может ли она использовать огнестрельное оружие?
   "О, да; Что ж."
   "Какая жалость. Они оба со мной".
   - О, она обеспечена.
   "При условии?"
   "Да; Я нашел несколько пистолетов, которые брал с собой на континент, и оба они у нее хорошо заряжены, так что если вампир появится, он, скорее всего, встретит довольно теплый прием.
   "Боже! разве это не было опасно?"
   - Думаю, совсем нет.
   - Ну, тебе лучше знать, конечно, конечно. Я надеюсь, что вампир может прийти, и что мы будем иметь удовольствие, когда вернемся, найти его мертвым. Пока, я-я-. Благослови меня, я забыл достать материалы для фонарей, которые я обещал сделать".
   "Как жаль."
   - Иди медленно, а я сбегаю и соберу их.
   - О, мы слишком далеко...
   "Хиллоа!" - закричал мужчина в этот момент на некотором расстоянии перед ними.
   - Это мистер Чиллингворт, - сказал Генри.
   -- Хиллоа, -- снова воскликнул достойный доктор. - Это вы, мой друг, Генри Баннерворт?
   - Это так, - воскликнул Генри.
   Мистер Чиллингворт подошел к ним и сказал:
   "Я был раньше своего времени, поэтому, вместо того чтобы ждать на церковной паперти, которая, возможно, выставила бы меня на обозрение, я счел за лучшее идти дальше и случайно встретиться с вами".
   - Ты догадался, что мы должны идти сюда?
   "Да и так получается, правда. Это, несомненно, самый прямой путь к церкви.
   "Я думаю, что вернусь, - сказал мистер Марчдейл.
   "Назад!" воскликнул доктор; "зачем?"
   "Я забыл, как достать свет. У нас есть свечи, но нет возможности их зажечь.
   -- Успокойтесь на этот счет, -- сказал мистер Чиллингворт. "Я никогда не расстаюсь с химическими спичками собственного производства, так что, раз у вас есть свечи, это не может быть препятствием для того, чтобы мы разошлись".
   - Это удача, - сказал Генри.
   - Очень, - добавил Марчдейл. - Потому что мне кажется, что пройти милю тяжело, или, по крайней мере, полмили от холла. Давайте теперь пойдем дальше".
   Они двинулись вперед, все четверо шли быстрым шагом. Церковь хоть и принадлежала деревне, но в ней не было. Наоборот, он находился в конце длинного переулка, который был почти в миле от деревни, по направлению к залу, поэтому, идя к нему из зала, это расстояние сохранялось, хотя и всегда называлась и считалась деревенской церковью.
   Он стоял одиноко, за исключением церковного дома и двух хижин, которые занимали лица, занимавшие положение около священного здания и которые должны были, находясь на месте, охранять и охранять его.
   Это было старинное здание в стиле ранней английской архитектуры, или, вернее, нормандского, с одной из тех старинных, квадратных, невысоких башен, сложенных из кремневых камней, прочно залитых цементом, который со временем приобрел консистенцию почти самого камня. . Там было множество арочных окон, выполненных в витиеватом готическом стиле, хотя едва ли достаточно декоративных, чтобы их можно было назвать таковыми. Здание стояло в центре кладбища, простиравшегося на площади примерно в пол-акра, и в целом это была одна из самых красивых и самых сельских старых церквей на многие мили от этого места.
   Многие любители древности и живописности, поскольку это было и то, и другое, старались изо всех сил, путешествуя по окрестностям, чтобы посмотреть на нее, и она пользовалась обширной и заслуженной репутацией прекрасного образца своего класса и стиля. строительства.
   В Кенте до наших дней сохранилось несколько прекрасных образцов древнеримского стиля церковных построек; и хотя они так же быстро разрушаются, как злоупотребление современных архитекторов, жадность спекулянтов и тщеславие священнослужителей, возможно, побуждают старых возводить на их место непрочные, итальянизированные сооружения, тем не менее достаточное их количество остается разбросанным по всему миру. Англия заинтересует путешественника. В Уэльсдене есть церковь такого рода, посещение которой стоит того. Таким образом, это было то здание, в которое намеревались проникнуть наши четверо друзей не с нечестивой или неоправданной целью, а с целью, которую, исходя из добрых и правильных побуждений, было крайне желательно провести. максимально секретно.
   Луна была покрыта тучами плотнее, чем в тот вечер, когда они подошли к маленькой калитке, ведущей на кладбище, через которое проходила регулярная улица.
   -- У нас благоприятная ночь, -- заметил Генри, -- потому что вряд ли нас побеспокоят.
   - А теперь вопрос, как нам попасть внутрь? - сказал мистер Чиллингворт, помолчав и взглянув на старинное здание.
   "Двери, - сказал Джордж, - будут эффективно сопротивляться нам".
   - Как же тогда это сделать?
   -- Единственный способ, который я могу придумать, -- сказал Генри, -- это вынуть одно из маленьких ромбовидных оконных стекол в одном из низких окон, и тогда мы сможем взять одного из нас в руки и открыть застежка, которая очень проста, когда окно открывается, как дверь, и это всего лишь шаг в церковь".
   - Хороший способ, - сказал Марчдейл. "Мы не будем терять времени".
   Они обошли вокруг церкви, пока не подошли к очень низкому окну, близкому к углу стены, где огромный устои упирался далеко в могилу.
   - Ты сделаешь это, Генри? - сказал Джордж.
   "Да. Я часто замечал крепления. Просто дайте мне небольшую подъемник, и все будет в порядке.
   Джордж так и сделал, и Генри своим ножом легко отогнул часть свинцовой конструкции, которая держалась в одном из оконных стекол, а затем вытащил ее целиком. Он передал его Джорджу, сказав:
   - Возьми это, Джордж. Мы можем легко заменить его, когда уйдем, так что не останется никаких признаков того, что кто-то вообще был здесь".
   Джордж взял осколок толстого тускло окрашенного стекла, и в следующий момент Генри удалось открыть окно, и способ проникнуть в старую церковь был прост и легок для всех, даже если их было так много.
   "Интересно, - сказал Марчдейл, - что место, столь плохо охраняемое, никогда не подвергалось ограблению".
   -- Ничего удивительного, -- заметил мистер Чиллингворт. "Нет ничего такого, о чем я знал бы, что возместило бы кому-либо усилия по взятию".
   "Верно!"
   "Не статья. Кафедра, правда, покрыта полинялым бархатом; но помимо этого и старого ящика, в котором, кажется, ничего не осталось, кроме нескольких книг, я думаю, соблазна нет.
   - А этого, бог свидетель, мало.
   - Пошли, - сказал Генри. "Будь осторожен; под окном ничего нет, а глубина около двух футов.
   Направляемые таким образом, они все благополучно вошли в священное здание, а затем Генри закрыл окно и запер его изнутри, сказав:
   "Теперь нам нечего делать, кроме как приступить к работе, открывая путь в склеп, и я надеюсь, что небо простит меня за такое осквернение могилы моих предков, исходя из цели, которую я преследую при этом. "
   -- Кажется неправильным вмешиваться в тайны гробницы, -- заметил мистер Марчдейл.
   "Секреты смычка!" - сказал доктор. "Интересно, какие тайны таит в себе гробница?"
   -- Ну, но, мой дорогой сэр...
   -- Нет, мой дорогой сэр, пора взглянуть на смерть, которая, таким образом, является неизбежной судьбой всех нас, более философскими глазами, чем она есть. В гробнице нет никаких тайн, кроме таких, которые можно было бы попытаться сохранить в тайне".
   "Что ты имеешь в виду?"
   - Есть одно, которое, весьма вероятно, мы сочтем неприятным.
   "Что это?"
   "Неприятный запах разложившихся животных останков - кроме того, я не знаю ничего тайного, что могла бы открыть нам гробница".
   "Ах, ваша профессия закаляет вас в таких вещах".
   - И очень хорошо, что это так, иначе, если бы все люди смотрели на мертвое тело как на что-то слишком ужасное, чтобы на него смотреть, и слишком ужасное, чтобы его можно было потрогать, хирургия потеряла бы свою ценность, а преступление - в многие случаи самого неприятного характера останутся безнаказанными".
   -- Если у нас здесь будет свет, -- сказал Генри, -- у нас будет больше всего шансов быть замеченными, потому что в церкви много окон.
   - Тогда ни в коем случае не заводите его, - сказал мистер Чиллингворт. - Спичка, прижатая к скамье, может помочь нам открыть хранилище.
   - Это будет единственный план.
   Генри подвел их к скамье, принадлежавшей его семье, в полу которой был люк.
   - Когда его в последний раз открывали? - спросил Марчдейл.
   "Когда мой отец умер," сказал Генри; - Думаю, месяцев десять тому назад.
   "Значит, у винтов было достаточно времени, чтобы закрепиться свежей ржавчиной".
   "Вот одна из моих химических спичек", - сказал мистер Чиллингворт, внезапно озарив скамью ярким и красивым пламенем, которое длилось около минуты.
   Головки шурупов были легко различимы, и то короткое время, что свет продолжался, позволило Генри повернуть ключ, который он принес с собой, в замке.
   "Я думаю, что теперь без света, - сказал он, - я могу хорошо крутить винты".
   "Не могли бы вы?"
   "Да; их всего четыре".
   - Тогда попробуй.
   Генри так и сделал, и из-за того, что винты имели очень большие головки и были сделаны специально, чтобы их было удобно выкручивать при необходимости, с глубокими углублениями для установки отвертки, он без труда нащупал нужные места и вытащил винты без большего количества света, чем было предоставлено ему от общего беловатого аспекта небес.
   - А теперь, мистер Чиллингворт, - сказал он, - еще одну вашу спичку, пожалуйста. У меня все винты настолько ослаблены, что я могу поднять их пальцами".
   - Вот, - сказал доктор.
   Через мгновение на скамье стало светло, как днем, и Генри удалось вынуть несколько шурупов, которые он спрятал в карман для большей надежности, так как, конечно, намерение состояло в том, чтобы установить все точно так, как оно было найдено в чтобы ни у кого не возникло ни малейшего подозрения, что хранилище было вскрыто и посещено с какой бы то ни было целью, тайно или нет".
   - Давайте спустимся, - сказал Генри. "Дальше препятствий нет, друзья мои. Давайте спускаться.
   -- Если бы кто-нибудь, -- заметил Джордж шепотом, когда они медленно спускались по лестнице, ведущей в склеп, -- если бы кто-нибудь сказал мне, что я должен спуститься в склеп, чтобы удостовериться, что мертвое тело... который находился там почти столетие, был удален или нет, и стал вампиром, я должен был осудить эту идею как одну из самых абсурдных, которые когда-либо приходили в голову человеческому существу".
   -- Мы сами рабы обстоятельств, -- сказал Марчдейл, -- и никогда не знаем, что нам можно делать, а что нельзя. То, что кажется нам настолько невероятным, что в одно время граничит даже с невозможным, в другое время является единственным направлением действия, которое кажется нам реально доступным для попытки следовать".
   Теперь они подошли к подвалу, пол которого был сложен из плоских красных плиток, уложенных в сносном порядке одна рядом с другой. Как и сказал Генри, хранилище было невелико. Действительно, несколько комнат для живых в холле были намного больше, чем та, что предназначалась для мертвых.
   Атмосфера была грязной и зловонной, но ни в коем случае не настолько плохой, как можно было бы ожидать, учитывая количество месяцев, прошедших с тех пор, как в последний раз хранилище было открыто, чтобы принять одного из его ужасных и неподвижных посетителей.
   - Теперь об одном из ваших огней. Мистер Чиллингворт. Вы говорите, что у вас есть свечи, я думаю, Марчдейл, хотя вы забыли спички.
   "У меня есть. Они здесь."
   Марчдейл вынул из кармана сверток, в котором было несколько восковых свечей, и когда его открыли, на землю упал пакетик поменьше.
   -- Да ведь это мгновенные совпадения, -- сказал мистер Чиллингворт, поднимая маленький пакетик.
   "Они есть; И каким бесплодным было бы мое путешествие обратно в холл, - сказал мистер Марчдейл, - если бы вы не были так хорошо обеспечены средствами, чтобы зажечь свет. Эти спички, которых, как мне казалось, у меня не было с собой, в спешке отъезда были приложены, видите ли, к свечам. Поистине, напрасно я искал бы их дома".
   Мистер Чиллингворт зажег восковую свечу, которую ему вручил Марчдейл, и в следующий момент свод от одного ее конца до другого стал отчетливо различим.
   С ГЛАВА VIII.
   Гроб. - ОТСУТСТВИЕ МЕРТВЫХ. - ЗАГАДОЧНОЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВО И ИСПУГ ДЖОРДЖА.
   Несколько мгновений все они молчали, оглядываясь вокруг с естественным чувством любопытства. Двое из этой компании, конечно, никогда не были в этом склепе, и братья, хотя и спустились туда по случаю почти год назад, когда туда поместили их отца, по-прежнему смотрели на него с почти таким же любопытством. глаза, как у тех, кто теперь впервые увидел его.
   Если человек хоть сколько-нибудь вдумчивого склада ума или с богатым воображением, то, стоя в таком месте, где он знает, что вокруг него в спокойствии смерти те, в чьих венах течет кровь, его обязательно охватят какие-нибудь любопытные ощущения. к нему текла родственная кровь - носившие то же имя и предшествовавшие ему в краткой драме его существования, влиявшие на его судьбу и его положение в жизни, вероятно, в значительной степени своими действиями, составленными из их добродетелей и их пороков.
   Генри Баннерворт и его брат Джордж были как раз из тех людей, которые сильно переживали подобные ощущения. Оба были вдумчивыми, образованными молодыми людьми с богатым воображением, и по тому, как свет восковой свечи отражался на их лицах, было видно, как глубоко они переживали положение, в котором оказались.
   Мистер Чиллингворт и Марчдейл молчали. Они оба знали, что происходило в головах братьев, и были слишком деликатны, чтобы прервать ход мыслей, который, хотя и не имея родства с лежащими вокруг мертвецами, они не могли разделять, но уважали. Генри, наконец, внезапно вздрогнул, казалось, пришел в себя от своей задумчивости.
   "Это время для действий, Джордж, - сказал он, - а не для романтических размышлений. Давайте продолжим.
   - Да, да, - сказал Джордж и сделал шаг к центру хранилища.
   -- Можете ли вы выяснить среди всех этих гробов, а их, кажется, около двадцати, -- сказал мистер Чиллингворт, -- какой именно тот, который мы ищем?
   - Думаю, можно, - ответил Генри. - Я знаю, что некоторые из ранних гробов нашей расы были сделаны из мрамора, а другие - из металла, и оба этих материала, как я полагаю, будут противостоять посягательствам времени, по крайней мере, на сто лет.
   - Давай осмотрим, - сказал Джордж.
   Кругом в стены были вделаны полки или ниши, на которые ставились гробы, так что не составило большого труда рассмотреть их все, один за другим, поминутно.
   Однако когда они пришли посмотреть, то обнаружили, что "оскорбительные пальцы разложения" были заняты больше, чем они могли себе представить, и что все, к чему они прикасались из прежних гробов, рассыпалось в прах прямо у них на глазах.
   В некоторых случаях надписи были совершенно неразборчивы, а в других пластины, на которых они были, упали на пол склепа, так что невозможно было сказать, к какому гробу они принадлежали.
   Конечно, более свежие и свежие на вид гробы они не осматривали, потому что они не могли иметь ничего общего с объектом этого печального визита.
   - Мы не придем ни к какому заключению, - сказал Джордж. "Кажется, все сгнило среди тех гробов, где мы могли бы ожидать найти гроб, принадлежащий Мармадьюку Баннерворту, нашему предку".
   - Вот гробовая плита, - сказал Марчдейл, беря одну с пола.
   Он передал его мистеру Чиллингуорту, который, осмотрев его вблизи света, воскликнул:
   - Должно быть, он принадлежал тому гробу, который вы ищете.
   - Что это говорит?
   - Смертные останки Мармадьюка Баннерворта, Йомен. Упокой Господи его душу. 1540 г. н.э.".
   "Это тарелка из его гроба, - сказал Генри, - и теперь наши поиски бесплодны".
   "Это действительно так, - воскликнул Джордж, - ибо как мы можем сказать, к какому из гробов, утративших тарелки, принадлежит этот гроб?"
   - Я не должен быть таким безнадежным, - сказал Марчдейл. "Время от времени в погоне за антикварными знаниями, которыми я когда-то увлекался, я заходил во многие хранилища и всегда замечал, что внутренний гроб из металла был прочным и хорошим, в то время как внешний деревянный гроб сгнил и сразу же поддался прикосновению первой руки, положившейся на него".
   - Но если признать, что это так, - сказал Генри, - как это поможет нам опознать гроб?
   "По моему опыту, я всегда обнаруживал, что имя и звание умершего выгравированы на крышке внутреннего гроба, а также указаны в гораздо более скоропортящейся форме на табличке, прикрепленной к внешнему гробу".
   -- Он прав, -- сказал мистер Чиллингворт. "Интересно, мы никогда не думали об этом. Если ваш предок был похоронен в свинцовом гробу, найти его не составит труда.
   Генри схватил свет и, подойдя к одному из гробов, который казался грудой гнили, оторвал часть сгнившего дерева и вдруг воскликнул:
   "Ты совершенно прав. Вот крепкий крепкий свинцовый гроб внутри, который, хотя и совершенно черный, в остальном, похоже, не пострадал".
   - Что это за надпись? - сказал Джордж.
   С трудом разобрали имя на крышке, но оказалось, что это не гроб того, кого искали.
   -- Мы быстро справимся с этим, -- сказал Марчдейл, -- только осмотрев те свинцовые гробы, на которых утеряны пластины с наружных ящиков. В таком состоянии, похоже, не так уж много людей".
   Затем он с другим фонариком, который он зажег от того, который теперь нес Генри, начал активно помогать в поисках, которые продолжались молча более десяти минут.
   Внезапно мистер Марчдейл воскликнул возбужденным тоном:
   "Я нашел это. Это здесь."
   Все тотчас окружили то место, где он находился, и тогда он указал на крышку гроба, которую протирал платком, чтобы надпись была читабельнее, и сказал:
   "Видеть. Это здесь."
   В совмещенном свете свечей они увидели слова:
   "Мармадьюк Баннерворт, Йомен, 1640 г.".
   -- Да, здесь не может быть ошибки, -- сказал Генри. "Это гроб, и его откроют".
   "У меня есть железный лом, - сказал Марчдейл. - Это мой старый друг, и я привык им пользоваться. Мне открыть гроб?
   - Делай так, делай так, - сказал Генри.
   Они стояли в тишине, пока мистер Марчдейл с большой осторожностью начал открывать гроб, который казался очень толстым и был сделан из твердого свинца.
   Вероятно, частичное гниение металла из-за сырости того места облегчило открытие гроба, чем это было бы в противном случае, но несомненно, что крышка снялась удивительно легко. В самом деле, она так легко оторвалась, что можно было предположить другое предположение, а именно, что она вообще никогда не была прочно закреплена.
   Прошедшие несколько мгновений были очень напряженными для всех присутствующих; и можно было бы с полной уверенностью утверждать, что весь мир на время забылся из-за всепоглощающего интереса, связанного с происходящим делом.
   Обе свечи теперь держал мистер Чиллингворт, и держал их так, чтобы освещать гроб полным и ясным светом. Крышка соскользнула, и Генри жадно заглянул внутрь.
   Там определенно что-то лежало, и слышное "Слава Богу!" сорвалось с его губ.
   "Тело здесь!" - воскликнул Джордж.
   - Хорошо, - сказал Марчдейл, - вот оно. Что-то есть, а что еще это может быть?"
   -- Выключите свет, -- сказал мистер Чиллингворт. "Подержите свет, некоторые из вас; будем вполне уверены.
   Джордж взял свет, а мистер Чиллингворт, не колеблясь, тотчас же окунул руки в гроб и подобрал какие-то лохмотья, которые там лежали. Они были такими гнилыми, что рассыпались в его руках, как куски трута.
   На несколько мгновений повисла мертвая пауза, а потом мистер Чиллингворт сказал тихим голосом:
   - Здесь нет ни малейшего следа мертвого тела.
   Генри издал глубокий стон, когда сказал:
   "Г-н. Чиллингворт, можете ли вы взять на себя смелость сказать, что ни один труп не подвергался процессу разложения в этом гробу?
   - Чтобы точно ответить на ваш вопрос, как вы, вероятно, сформулировали его в спешке, - сказал мистер Чиллингворт, - я не берусь сказать что-либо подобное; но вот что я могу сказать, а именно то, что в этом гробу нет останков животных, и что совершенно невозможно, чтобы какой-либо труп, заключенный здесь, мог за какой-то промежуток времени так совершенно и совершенно исчезнуть".
   - Мне ответили, - сказал Генри.
   "Боже!" - воскликнул Джордж. - И не добавило ли это еще одно убийственное доказательство к уже имеющимся у нас на уме доказательствам одного из ужаснейших суеверий, которые когда-либо возникали в уме человека?
   - Похоже на то, - печально сказал Марчдейл.
   "О, если бы я умер! Это ужасно. Боже небесный, зачем все это? О, если бы я был только мертв и избавлен от мучений, предполагающих, что такие вещи возможны.
   - Подумайте еще раз, мистер Чиллингворт. Я прошу вас подумать еще раз, - воскликнул Марчдейл.
   "Если бы я думал всю оставшуюся жизнь, - ответил он, - я не мог бы прийти к другому заключению. Это не вопрос мнения; это факт".
   - Значит, вы уверены, - сказал Генри, - что мертвое тело Мармадьюка Баннерворта не покоится здесь?
   "Я позитивен. Ищите сами. Свинец лишь слегка обесцвечен; он выглядит достаточно чистым и свежим; ни следа гниения - ни костей, ни даже пыли".
   Все они искали себя, и самого случайного взгляда было достаточно, чтобы удовлетворить самых скептически настроенных.
   -- Все кончено, -- сказал Генри. "Давайте теперь покинем это место; и все, о чем я могу просить вас, друзья мои, - это запереть эту ужасную тайну глубоко в ваших сердцах".
   -- Это никогда не сорвется с моих губ, -- сказал Марчдейл.
   "Можете полагаться и на мой", - сказал доктор. - Я очень надеялся, что работа этой ночи рассеет, а не усугубит мрачные фантазии, охватившие вас.
   "Боже мой!" -- воскликнул Джордж. -- Вы можете назвать это фантазиями, мистер Чиллингворт?
   "Я действительно делаю."
   - У тебя еще есть сомнения?
   "Мой юный друг, я с самого начала говорил тебе, что не поверю в твоего вампира; и я говорю вам теперь, что если бы кто-нибудь пришел и схватил меня за горло, пока я мог вообще задыхаться, я бы сказал ему, что он проклятый самозванец.
   "Это доводит недоверие до грани упрямства".
   - Далеко за его пределами, если позволите.
   - Вас не переубедить? - сказал Марчдейл.
   "Я решительно не буду этого делать".
   - Тогда ты из тех, кто усомнился бы в чуде, если бы увидел его своими глазами.
   "Я бы, потому что я не верю в чудеса. Я должен попытаться найти какое-нибудь рациональное и научное объяснение этому явлению, и именно по этой причине в наши дни у нас нет чудес между вами и мной, нет пророков и святых и тому подобного. ".
   -- Я предпочел бы избегать подобных наблюдений в таком месте, как это, -- сказал Марчдейл.
   -- Нет, не будьте моральным трусом, -- воскликнул мистер Чиллингворт, -- чтобы ваши мнения или их выражение зависели от какой-либо конкретной местности.
   -- Не знаю, что и думать, -- сказал Генри. "Я совершенно сбит с толку. Давайте теперь уйдем.
   Мистер Марчдейл закрыл гроб крышкой, и небольшая группа двинулась к лестнице. Прежде чем подняться, Генри повернулся и снова заглянул в хранилище.
   "О, - сказал он, - если бы я только мог подумать, что произошла какая-то ошибка, какая-то ошибка в суждении, на которой можно было бы надеяться".
   "Я глубоко сожалею, - сказал Марчдейл, - что так настойчиво советовал эту экспедицию. Я надеялся, что из этого выйдет много хорошего".
   -- И у вас были все основания на это надеяться, -- сказал Чиллингворт. "Я тоже советовал это, и я говорю вам, что его результат меня совершенно изумляет, хотя я не позволю себе сразу охватить все выводы, к которым он, казалось бы, приведет меня".
   "Я доволен," сказал Генри; - Я знаю, что вы оба посоветовали мне лучшее. Проклятие небес, кажется, теперь пало на меня и мой дом".
   - О, вздор! - сказал Чиллингворт. "Зачем?"
   "Увы! Я не знаю.
   "Тогда вы можете быть уверены, что Небеса никогда не поступят так странно. Во-первых, Небеса никого не проклинают; а во-вторых, слишком справедливо причинять боль там, где она не заслужена".
   Они поднялись по мрачной лестнице подвала. Лица Джорджа и Генри были очень опечалены, и было совершенно очевидно, что их мысли были слишком заняты, чтобы вступать в какой-либо разговор. Они, и особенно Джордж, казалось, не слышали всего, что им говорили. Их умы казались почти ошеломленными неожиданным обстоятельством исчезновения тела их предка.
   Все это время они, хотя и почти не осознавая себя, чувствовали своего рода убежденность в том, что должны найти какие-то останки Мармадьюка Баннерворта, что сделало бы предположение, даже в самых суеверных умах, что он был вампиром, вещью полностью и физически. невозможно.
   Но теперь весь вопрос принял куда более запутанную форму. Тело не было в гробу - оно не спало там спокойно долгим сном смерти, свойственным человечеству. Где это было тогда? Что с этим стало? Где, как и при каких обстоятельствах оно было удалено? Если бы оно само разорвало связывавшие его путы и снова отвратительно прокралось бы в мир, чтобы стать одним из его мнимых обитателей, и в течение ста лет влачило бы ужасное существование благодаря таким приключениям, как оно завершилось в зале, где в течение обычной человеческой жизни, когда-то прожитой?
   Все эти вопросы непреодолимо давили на размышления Генриха и его брата. Это были ужасные вопросы.
   И тем не менее, возьмите любого трезвого, здравомыслящего, мыслящего, образованного человека и покажите ему все, что они видели, подчините его всему, чему они были подвергнуты, и скажите, если бы человеческий разум и все доводы, которые мог бы подкрепить тончайший мозг, он мог бы устоять перед таким громадным нагромождением ужасных свидетельств и сказать: "Я этому не верю".
   План мистера Чиллингворта был единственным. Он не стал бы спорить с этим вопросом. Он сразу сказал:
   "Я не поверю в это, в этом вопросе я не уступлю никаким доказательствам".
   Это был единственный способ решить такой вопрос; но немногие могли так распорядиться ею, и никто так не интересовался ею, как братья Баннерворт, которые вообще могли надеяться войти в такое состояние ума.
   Доски были снова аккуратно уложены, а винты заменены. Генри обнаружил, что не справляется с этой задачей, так что это сделал Марчдейл, который приложил все усилия, чтобы вернуть все в то же состояние, в котором они его нашли, даже постелить даже циновку на дно скамьи.
   Затем они погасили свет и с тяжелым сердцем подошли к окну, чтобы покинуть священное здание тем же путем, каким вошли в него.
   - Заменим оконное стекло? - сказал Марчдейл.
   -- О, это не имеет значения, это не имеет значения, -- апатично сказал Генри. "ничего сейчас не имеет значения. Меня не волнует, что со мной будет, я устал от жизни, которая теперь, должно быть, полна страданий и страха".
   -- Вы не должны позволять себе впадать в подобное состояние, -- сказал доктор, -- иначе вы очень скоро станете моим пациентом.
   "Я не могу помочь этому."
   "Ну, но будь мужчиной. Если вас коснулось серьезное зло, боритесь с ним как можно лучше".
   "Я не могу."
   - Ну же, послушай меня. Думаю, нам незачем беспокоиться о оконном стекле, так что пойдемте.
   Он взял Генри под руку и пошел с ним немного впереди остальных.
   "Генри, - сказал он, - лучший способ, как вы можете быть уверены, противостоять злу, будь то великое или маленькое, - это создать упрямое чувство неповиновения против него. Теперь, когда случается что-нибудь неприятное для меня, я стараюсь убедить себя, и мне нетрудно это сделать, что я определенно обиженный человек".
   "Верно!"
   "Да; Я очень злюсь, и это вызывает своего рода упрямство, из-за которого я не чувствую и половины того душевного страдания, которое было бы моей долей, если бы я поддался злу и начал скулить по этому поводу, как это делают многие люди, под предлогом увольнения".
   "Но это мое семейное несчастье превосходит все, что когда-либо переживал кто-либо другой".
   "Я этого не знаю; но такой взгляд на предмет, который на вашем месте только сделал бы меня еще более упрямым.
   "Что я могу сделать?"
   "Во-первых, я бы сказал себе: "Могут быть или не быть сверхъестественные существа, которые из-за какого-то физического нарушения обычной природы вещей делают себя неприятными для живых людей; если они есть, черт их побери! Там могут быть вампиры; а если и есть, я бросаю им вызов". Пусть воображение нарисует свои самые ужасные ужасы; пусть страх делает, что хочет и что может, наполняя ум ужасами. Не уклоняться ни от чего, и даже тогда я бы бросил им всем вызов".
   - Разве это не то же самое, что бросить вызов Небесам?
   "Конечно, нет; ибо во всем, что мы говорим и во всем, что мы делаем, мы действуем из импульсов того ума, который дан нам самим небом. Если Небеса создают интеллект и разум определенного порядка, Небеса не будут спорить, что они выполняют работу, для которой они были приспособлены".
   "Я знаю, что это ваше мнение. Я слышал, вы упоминали о них раньше.
   "Это мнение каждого разумного человека. Генри Бэннерворт, потому что они выдержат испытание разумом; и я призываю вас не позволять себе мысленно упасть в прострацию, даже если вампир нанес визит в ваш дом. Бросьте ему вызов, говорю я, сразитесь с ним. Самосохранение - великий закон природы, заложенный во всех наших сердцах; Ты призываешь его к себе на помощь?
   "Я постараюсь думать так, как вы хотели бы, чтобы я был. Я не раз думал о том, чтобы призвать на помощь религию".
   - Ну, это религия.
   "Верно!"
   "Я считаю так, и это самая рациональная религия из всех. Все, что мы читаем о религии, что явно не согласуется с ней, вы можете рассматривать как аллегорию".
   "Но, мистер Чиллингворт, я не могу и не буду отказываться от возвышенных истин Писания. Они могут быть непонятны; они могут быть непоследовательными; и некоторые из них могут выглядеть нелепо; но все же они священны и возвышенны, и я не отрекусь от них, даже если мой разум не согласен с ними, потому что это законы Неба".
   Неудивительно, что этот сильный аргумент заставил замолчать мистера Чиллингворта, который был одним из тех людей в обществе, которые придерживались самых ужасных мнений и которые разрушили бы религиозные верования и все различные секты в мире, если бы могли, и попытались ввести вместо них некоторые ужасная система человеческого разума и глубокая философия.
   Но как скоро религиозный человек заставляет замолчать своего противника; и пусть не предполагается, что, поскольку его противник больше ничего не говорит по этому поводу, он делает это потому, что ему противна глупость другого; нет, это потому, что он совсем разбит, и ему больше нечего сказать.
   Теперь расстояние между церковью и залом было почти преодолено, и мистер Чиллингворт, который был очень хорошим человеком, несмотря на его недоверие к некоторым вещам, конечно, проложил ему дорогу в ад, любезно простился с мистером Марчдейлом и братья, обещая зайти на следующее утро и увидеть Флору.
   Затем Генри и Джордж, серьезно поговорив с Марчдейлом, отправились домой. Было очевидно, что сцена в склепе произвела на них глубокое и удручающее впечатление, которое, вероятно, нелегко было искоренить.
   ГЛАВА IX.
   ПРОИСШЕСТВУЮЩЕЕ ЭП НОЧИ В ЗАЛЕ. ВТОРОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ВАМПИРА И ВЫСТРЕЛ ИЗ ПИСТОЛЕТА.
   Несмотря на полное и добровольное согласие, которое Флора дала своим братьям, доверить ее исключительно заботе матери и ее собственному мужеству в холле, после их ухода она почувствовала, что ее охватывает еще больший страх, чем она хотела признать.
   На нее как будто нашло какое-то предчувствие, что вот-вот должно произойти какое-то зло, и не раз она ловила себя на том, что чуть не сказала:
   - Лучше бы они не ушли.
   Миссис Беннеруорт тоже нельзя было считать полностью лишенной неприятных чувств, когда она задумалась о том, насколько плохой охраной она была для своего прекрасного ребенка и сколько ужаса могло бы даже лишить ее той небольшой власти, которой она обладала, если бы ужасный гость снова появляется.
   "Но это только на два часа, - подумала Флора, - а два часа скоро пройдут".
   Было также и другое чувство, придававшее ей некоторую степень уверенности, хотя и возникшее из дурного источника, поскольку оно убедительно свидетельствовало о том, насколько сильно ее ум останавливался на подробностях ужасной веры в класс сверхъестественных существ. , один из которых, по ее мнению, посетил ее.
   Это соображение было таково. Два часа отсутствия в зале его обитателей мужского пола будут с девяти часов до одиннадцати, и это были не те два часа, в течение которых она чувствовала, что будет очень робкой из-за вампира.
   "Это было за полночь, - подумала она, - когда оно пришло, и, может быть, оно не сможет прийти раньше. Возможно, до этого времени у него не будет сил совершать свои отвратительные визиты, и поэтому я буду считать себя в безопасности.
   Она решила не ложиться спать, пока не вернутся ее братья, и они с матерью сидели в маленькой комнате, которая использовалась как столовая и имела решетчатое окно, выходившее на лужайку.
   Это окно имело внутри крепкие дубовые ставни, которые были заперты настолько надежно, насколько позволяла их конструкция, за некоторое время до отъезда братьев и мистера Марчдейла в ту печальную экспедицию, цель которой, если бы она была известна ее, добавил бы так много к ужасам бедной Флоры.
   Даже не догадывались, хотя и отдаленно, чтобы она не испытывала лишней печали мысли, что, пока она сидела там, жертва всякого рода воображаемых ужасов, они, быть может, собирали новые улики, как, впрочем, и , об ужасной реальности явления, которое, если бы не сопутствующие обстоятельства, сопутствующие его появлению и исчезновению, она охотно убедила бы себя, что это всего лишь видение сна.
   Было около девяти, когда братья тронулись в путь, но в своем воображении Флора дала им одиннадцать, и когда она услышала, что часы, стоявшие в холле, пробили десять, ей стало приятно думать, что еще через час они обязательно быть дома.
   - Дорогая, - сказала мать, - теперь ты больше похожа на себя.
   - Я, мама?
   - Да, ты снова здоров.
   - Ах, если бы я мог забыть...
   "Время, моя дорогая Флора, позволит тебе сделать это, и весь страх перед тем, что сделало тебя такой нездоровой, пройдет. Ты скоро все забудешь".
   - Надеюсь, что так и будет.
   - Будьте уверены, моя дорогая Флора, что когда-нибудь, как говорит Генри, произойдет что-то, что объяснит все, что произошло, в соответствии с разумом и обычной природой вещей.
   "О, я буду цепляться за такую веру; Я попрошу Генри, на чье суждение я могу положиться, сказать мне об этом, и каждый раз, когда я слышу такие слова из его уст, я сумею избавиться от некоторой части ужаса, который теперь, я не могу не признаться, цепляется за меня. в моем сердце."
   Флора положила ладонь на руку матери и тихим, тревожным голосом сказала: - Послушай, мама.
   Миссис Баннерворт побледнела и сказала: "Послушай что, дорогая?"
   -- За эти последние десять минут, -- сказала Флора, -- мне три или четыре раза показалось, что я слышала снаружи легкий шум. Нет, матушка, не дрожите, это может быть только фантазия.
   Сама Флора дрожала и была смертельно бледна; раз или два она провела рукой по лбу, и в целом она представляла картину большого душевного страдания.
   Теперь они перешептывались тревожным шепотом, и почти все, что они говорили, состояло из тревожных пожеланий возвращения братьев и мистера Марчдейла.
   - Вы будете счастливее и увереннее, моя дорогая, в компании, - сказала миссис Беннерворт. "Позвонить ли мне слугам, и пусть они останутся в комнате с нами, пока не вернутся те, кто является нашей лучшей защитой рядом с Небом?"
   - Тише, тише, тише, мама!
   "Что ты слышишь?"
   - Я подумал... я услышал слабый звук.
   - Я ничего не слышал, дорогая.
   "Послушай еще раз, мама. Конечно, я не мог так часто обманываться. Я теперь, по крайней мере, шесть раз слышал звук, как будто кто-то был снаружи под окнами".
   "Нет, нет, мой милый, не думай; ваше воображение активно и находится в состоянии возбуждения".
   - Это так, и все же...
   - Поверь мне, это обманывает тебя.
   "Я надеюсь на Небеса, что это так!"
   Последовала минутная пауза, а затем миссис Баннерворт снова слегка позвала кого-то из слуг, так как она думала, что их присутствие может дать другое направление мыслям ее ребенка; но Флора увидела, как она положила руку на колокольчик, и сказала:
   - Нет, матушка, нет, еще нет, еще нет. Возможно, я обманут".
   Миссис Беннеруорт при этом села, но как только она это сделала, она от всего сердца пожалела, что не позвонила в звонок, потому что, прежде чем можно было сказать еще одно слово, оно слишком ощутимо донеслось до их ушей, чтобы можно было ошибиться. все об этом, странный царапающий звук в окно снаружи.
   Слабый крик сорвался с губ Флоры, когда она воскликнула голосом великой агонии:
   "О, Боже! О, Боже! Оно пришло снова!"
   Миссис Баннерворт потеряла сознание и вообще не могла ни двигаться, ни говорить; она могла только сидеть, как парализованная, и не могла ничего сделать, кроме как слушать и видеть, что происходит.
   Царапающий шум продолжался несколько секунд, а затем и вовсе прекратился. Возможно, при обычных обстоятельствах такой звук за окном едва ли дал бы пищу для комментариев, а если бы и дал, то его приписали бы какому-нибудь естественному действию или усилиям какой-нибудь птицы или животного, чтобы получить доступ. к дому.
   Но теперь в этой семье произошло достаточно того, что любой тихий звук имел удивительное значение, и эти вещи, которые раньше остались бы совершенно незамеченными, во всяком случае, не вызывая большого беспокойства, теперь были облечены пугающим интересом.
   Когда царапанье прекратилось, Флора заговорила низким тревожным шепотом:
   - Мама, ты тогда это слышала?
   Миссис Беннерворт попыталась заговорить, но не смогла; а потом вдруг с громким лязгом засов, который изнутри, казалось, крепко запирал ставни, упал, как будто по вине какой-то невидимой силы, и теперь ставни, если бы не вмешательство окна, можно было легко открыть из без.
   Миссис Беннерворт закрыла лицо руками и, покачнувшись на мгновение, упала со стула, потеряв сознание от охватившего ее ужаса.
   За тот промежуток времени, за который быстро говорящий может насчитать до двенадцати, Флора подумала, что разум покидает ее, но это не так. Она обнаружила, что выздоравливает; и вот она сидела, устремив глаза в окно, больше похожая на какую-то искусно выточенную статую отчаяния, чем на существо из плоти и крови, ожидая, что каждое мгновение ее глаза будут ослеплены каким-нибудь ужасным явлением, которое, как можно было бы предположить, довести ее до безумия.
   И вот снова раздался странный стук или царапанье по оконному стеклу.
   Это продолжалось несколько минут, в течение которых Флоре тоже показалось, что какое-то смятение происходит в другой части дома, ибо ей почудилось, что она слышит голоса и хлопанье дверей.
   Ей казалось, что она, должно быть, долго сидела и смотрела на ставни этого окна, прежде чем увидела, как они качнулись, а затем одна широкая часть их на петлях медленно открылась.
   Снова казалось, что ужас готов произвести безумие в ее мозгу, а затем, как и прежде, быстро наступило чувство спокойствия.
   Она могла ясно видеть, что что-то было у окна, но что это было, она не могла ясно разглядеть из-за света в комнате. Однако хватило нескольких мгновений, чтобы разрешить эту тайну, потому что окно было открыто, и перед ней предстала фигура.
   Одного взгляда, одного испуганного взгляда, в котором сосредоточилась вся ее душа, было достаточно, чтобы показать ей, кто и что это за фигура. Там была высокая, изможденная фигура - там было выцветшее древнее одеяние - блестящие металлические глаза - его полуоткрытый месяц, обнажающий бивнеподобные зубы! Это был - да, это был - вампир!
   Секунду он стоял, глядя на нее, а затем тем же отвратительным образом, что и раньше, пытался произнести какие-то слова, которые не мог произнести для человеческого уха. Пистолеты лежали перед Флорой. Машинально она подняла один и направила его на фигуру. Он продвинулся на шаг, а затем она нажала на курок.
   Последовал ошеломляющий репортаж. Раздался громкий крик боли, и вампир убежал. Дым и неразбериха, возникшие на этом месте, не позволили ей увидеть, шла ли фигура или убегала. Ей показалось, что она услышала треск среди растений за окном, как будто оно упало, но она не была в этом уверена.
   Не усилие какого-либо размышления, а чисто механическое движение заставило ее поднять второй пистолет и выстрелить из него в том же направлении, что и вампир. Затем отбросив оружие, она поднялась и в бешенстве бросилась из комнаты. Она открыла дверь и выскочила наружу, когда очутилась в кружащихся руках кого-то, кто либо ждал там, либо как раз в эту минуту подошёл.
   Мысль о том, что это вампир, который каким-то таинственным образом попал сюда и собирался сделать ее своей добычей, теперь полностью овладела ею, и она в тот же миг впала в состояние полного бесчувствия.
   ГЛАВА Х.
   ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ХРАНИЛИЩА. БУДИЛЬНИК , И ПОИСК ПО ЗАЛУ.
   Случилось так, что Джордж и Генри Баннерворт вместе с мистером Марчдейлом только что подошли к воротам, ведущим в сад особняка, когда все были встревожены выстрелом из пистолета. Среди ночной тишины оно постигло их с таким внезапным потрясением, что они невольно остановились, и с уст каждого сорвалось выражение тревоги.
   "Боже мой!" - воскликнул Джордж. - Неужели это Флора стреляет в кого-нибудь из незваных гостей?
   "Это должно быть," воскликнул Генри; "у нее единственное оружие в доме".
   Мистер Марчдейл сильно побледнел и слегка задрожал, но ничего не сказал.
   -- Давай, давай, -- воскликнул Генри. - Ради бога, поспешим.
   Говоря это, он прыжком миновал ворота и с ужасной скоростью направился к дому, небрежно миновав клумбы, плантации и цветы, так что пошел к нему самым прямым путем.
   Прежде, чем, однако, человеческая скорость смогла преодолеть хотя бы половину дистанции, до его ушей донесся звук другого выстрела, и ему даже почудилось, что он услышал, как пуля просвистела мимо его головы в довольно близком расстоянии. Это предположение дало ему во всяком случае ключ к тому направлению, откуда раздались выстрелы, иначе он не знал бы, из какого окна они были произведены, потому что ему не пришло в голову, прежде чем уйти из дома, осведомиться, в какой комнате Флора и его мать, скорее всего, сидела и ждала его возвращения.
   Он был прав насчет пули. Это был тот самый крылатый вестник смерти, который пронесся над его головой в такой опасной близости, и потому он с достаточной точностью направился к открытому окну, откуда раздались выстрелы.
   Ночь была далеко не такой темной, как раньше, хотя и очень далекой от светлой, и вскоре он смог разглядеть, что там была комната, окно которой было открыто настежь, и в нем горел свет. стол внутри. Он сделал к нему в момент, и вошел в него. К его изумлению, первыми объектами, которые он увидел, были Флора и незнакомец, который теперь поддерживал ее на руках. Чтобы схватить его за горло, потребовалось мгновение, но незнакомец громко закричал голосом, который показался Гарри знакомым:
   - Боже мой, вы все с ума сошли?
   Генри ослабил хватку и посмотрел ему в лицо.
   "Боже милостивый, это мистер Холланд!" он сказал.
   "Да; ты не знал меня?
   Генри был сбит с толку. Он доковылял до стула и при этом увидел свою мать, растянувшуюся на полу безжизненно. Поднять ее было делом минуты, а затем Марчдейл и Джордж, которые следовали за ним так быстро, как только могли, появились в открытом окне.
   Такой странной сцене, как та маленькая комната, которую сейчас выставили, не было равных в Баннерворт-холле. Там был молодой мистер Холланд, о котором уже упоминалось, как обрученном любовнике Флоры, поддерживающем ее обморочное состояние. Был Генри, оказывающий такую же услугу своей матери; а на полу лежали два пистолета и одна из опрокинутых в суматохе свечей; в то время как испуганные позы Джорджа и мистера Марчдейла у окна дополняли странную картину.
   -- Что это -- о! что произошло?" - воскликнул Джордж.
   -- Не знаю... не знаю, -- сказал Генри. "Кто-нибудь позовите слуг; Я почти сошел с ума".
   Мистер Марчдейл сразу же позвонил в дверь, потому что Джордж выглядел таким слабым и больным, что не мог этого сделать; и он позвонил так громко и так убедительно, что два слуги, которые были наняты, когда остальные уходили, очень быстро подошли, чтобы узнать, в чем дело.
   - Позаботься о своей госпоже, - сказал Генри. "Она мертва или потеряла сознание. Ради Бога, пусть кто-нибудь объяснит мне, что вызвало здесь всю эту неразбериху.
   -- Вы знаете, Генри, -- сказал Марчдейл, -- что в комнате находится незнакомец?
   Говоря это, он указал на мистера Холланда, который, прежде чем Генри успел ответить, сказал:
   "Сэр, может быть, я и чужой для вас, как и вы для меня, но не чужой для тех, чей это дом".
   -- Нет, нет, -- сказал Генри, -- вы для нас ничем не сильнее, мистер Холланд, но мы рады вам втройне -- никто не может быть более радушным. Мистер Марчдейл, это мистер Холланд, о котором вы слышали, как я говорил.
   - Я горжусь знакомством с вами, сэр, - сказал Марчдейл.
   - Сэр, благодарю вас, - холодно ответил Холланд.
   Так и будет; но, на первый взгляд, казалось, что эти два человека испытывали друг к другу какое-то антагонистическое чувство, которое грозило помешать им когда-либо стать близкими друзьями.
   На призыв Генриха к слугам узнать, могут ли они рассказать ему о случившемся, ответили отрицательно. Все, что они знали, это то, что они слышали два выстрела и что с тех пор они оставались на месте в сильном испуге, пока не прозвенел звонок. Это вовсе не было новостью, и, следовательно, единственный шанс состоял в том, чтобы терпеливо ждать выздоровления матери или Флоры, от кого-то из которых, несомненно, можно было бы сразу же получить какую-то информацию.
   Миссис Беннерворт перевели в свою комнату, и Флору тоже; но мистер Холланд, поддерживавший ее на руках, сказал:
   "Я думаю, воздух из открытого окна оздоравливает ее, и, скорее всего, так и будет. О, не забирай ее у меня теперь, после столь долгого отсутствия. Флора, Флора, посмотри вверх; ты меня не знаешь? Вы еще ни разу не удостоили меня взглядом. Флора, дорогая Флора!
   Звук его голоса, казалось, действовал как сильнейшее из чар, возвращая ее в сознание; оно вырвалось из похожего на смерть транса, в котором она находилась, и, открыв свои прекрасные глаза, устремила их на его лицо, говоря:
   "Да, да; это Чарльз, это Чарльз.
   Она разразилась истерическим потоком слез и прижалась к нему, как испуганный ребенок к своему единственному другу на всем белом свете.
   "О, мои дорогие друзья, - воскликнул Чарлз Холланд, - не обманывайте меня; Флора была больна?
   "Мы все были больны, - сказал Джордж.
   - Все больны?
   - Да, и почти сошел с ума, - воскликнул Гарри.
   Холланд с удивлением переводил взгляд с одного на другого, и это удивление ничуть не уменьшилось, когда Флора попыталась высвободиться из его объятий и воскликнула:
   - Вы должны оставить меня, вы должны оставить меня, Чарльз, навсегда! Ой! Никогда, никогда больше не смотри мне в лицо!"
   -- Я... я в замешательстве, -- сказал Чарльз.
   -- Оставь меня, -- продолжала Флора. "Считайте меня недостойным; Думай, что хочешь, Чарльз, но я не могу, я не смею теперь быть твоей.
   - Это сон?
   - О, если бы это было так. Чарльз, если бы мы никогда не встретились, ты был бы счастливее, я не мог бы быть более несчастным.
   - Флора, Флора, ты говоришь эти слова с такой жестокостью, чтобы испытать мою любовь?
   "Нет, так как небо мне судья, я этого не делаю".
   - Милостивое небо, тогда что они означают?
   Флора вздрогнула, и Генри, подойдя к ней, нежно взял ее руку в свою и сказал:
   - Это было снова?
   "Оно имеет."
   - Ты выстрелил?
   - Я выстрелил в него, Генри, но он убежал.
   - Он... летал?
   - Так и было, Генри, но оно придет снова - оно обязательно придет снова.
   - Ты... ты попал в него пулей? вмешался мистер Марчдейл. - Может быть, ты убил его?
   "Я думаю, что, должно быть, попал в нее, если только я не сошёл с ума".
   Чарлз Холланд переводил взгляд с одного на другого с таким сильным удивлением, что Джордж заметил это и тут же сказал ему:
   "Г-н. Холланд, вам необходимо полное объяснение, и вы его получите.
   - Вы кажетесь здесь единственным разумным человеком, - сказал Чарльз. "Молитесь, что это такое, что все называют " это "?"
   "ТСС!" сказал Генри; "Скоро вы услышите, но не сейчас".
   - Послушай меня, Чарльз, - сказала Флора. "С этого момента я освобождаю вас от всех обетов, от всех данных мне обещаний постоянства и любви; и если вы будете мудры, Чарльз, и вас посоветуют, вы сейчас же покинете этот дом и никогда в него не вернетесь.
   -- Нет, -- сказал Чарльз, -- нет; Клянусь небом, я люблю тебя, Флора! Я пришел, чтобы еще раз сказать вам все то, что в другом краю я сказал вам с радостью. Когда я забуду тебя, пусть тебя угнетает какая беда, пусть Бог забудет меня, и моя десница забудет служить мне честно".
   "Ой! не более, не более!" - всхлипнула Флора.
   "Да, тем более, если вы скажете мне слова, которые будут сильнее других, чтобы выразить мою любовь, мою веру и мое постоянство".
   - Будь осторожен, - сказал Генри. "Больше ни слова."
   - Нет, на такую тему я мог бы говорить вечно. Вы можете бросить меня, Флора; но пока ты не скажешь мне, что любишь другого, я твой до самой смерти, а потом с жизнерадостной надеждой в моем сердце, что мы встретимся снова и никогда, дорогая, не расстанемся.
   Флора горько всхлипнула.
   "Ой!" - сказала она. - Это самый жестокий удар из всех - это хуже всего.
   "Недобрый!" - повторил Холланд.
   -- Не обращайте на нее внимания, -- сказал Генри. - Она имеет в виду не тебя.
   - О нет, нет! воскликнула она. - Прощай, Чарльз, дорогой Чарльз.
   - О, скажи это слово еще раз! - воскликнул он с воодушевлением. "Впервые такая музыка слышится мне в уши".
   "Он должен быть последним".
   - Нет, нет... о, нет.
   - Ради вас самих, Чарльз, теперь я смогу показать вам, что действительно любил вас.
   - Не изгнав меня от себя?
   "Да, даже так. Это будет способ показать тебе, что я люблю тебя".
   Она дико воздела руки и добавила взволнованным голосом:
   "Проклятие судьбы на мне! Я избран как потерянный и проклятый. О, ужас-ужас! о, если бы я был мертв!"
   Чарльз отшатнулся на шаг или два, пока не подошел к столу, за который ухватился за опору. Он сильно побледнел, когда сказал слабым голосом:
   - Она... она сошла с ума или я?
   - Скажи ему, что я сошла с ума, Генри, - закричала Флора. "Не делайте, о, не делайте его одиноких мыслей ужасными чем-то еще. Скажи ему, что я сумасшедший".
   - Пойдем со мной, - шепнул Генри Холланду. - Я прошу вас пойти со мной сейчас же, и вы все узнаете.
   "Я буду."
   - Джордж, побудь с Флорой какое-то время. Ну, ну, мистер Холланд, вы должны, и вы все узнаете; тогда вы можете прийти к суждению для себя. Сюда, сэр. Вы не можете даже при самом безумном припадке вашего воображения угадать то, что я должен вам сейчас сказать.
   Никогда еще смертный человек не был так сбит с толку событиями последнего часа своего существования, как сейчас Чарльз Холланд, и он вполне мог быть таким. Он прибыл в Англию и со всей возможной скоростью направился к дому семейства, которым он восхищался за их ум, высокую культуру и в одном члене которой были сосредоточены все его мысли о домашнем счастье в этом мире, и он нашел ничего, кроме путаницы, непоследовательности, тайны и дичайшего смятения.
   Он мог бы усомниться, спит он или бодрствует, - мог бы он спросить, сошли ли они с ума.
   И теперь, когда он после долгих, затянувшихся любовных взоров на бледное, страдающее лицо Флоры последовал за Генри из комнаты, его мысли были заняты тысячей смутных и диких фантазий относительно сообщения, которое было обещано ему. сделаться ему.
   Но, как верно сказал ему Генри, даже при самом буйном порыве своего воображения он не мог вообразить себе ничего близкого к ужасной странности и ужасу того, что он должен был ему рассказать, и, следовательно, он оказался запертым с Генри в маленькой комнате. отдельная комната, удаленная от домашней части зала, в таком же растерянном состоянии, как и с самого начала.
   ГЛАВА XI.
   СООБЩЕНИЯ С ВЛЮБЛЕННЫМ. ОТЧАЯНИЕ СЕРДЦА.
   Ужас вызывает сочувствие, и всякий, кто взглянул бы на черты Чарльза Холланда, сидящего рядом с Генри Беннервортом в ожидании сообщения, которое, как подсказывали ему его страхи, должно было навсегда разрушить все его самые сокровенные и сокровенные надежды, едва ли узнал в нем того самого молодого человека, который час назад так громко и с таким радостным упованием и ожиданием постучал в дверь зала.
   Но так оно и было. Он слишком хорошо знал Генри Бэннерворта, чтобы предположить, что любая нереальная причина может вызвать у него покраснение щек. Он слишком хорошо знал Флору, чтобы хоть на мгновение представить себе, что каприз продиктовал ему страшные слова отказа, которые она ему сказала.
   Было бы счастливее в то время для Чарльза Холланда, если бы она поступила с ним капризно и убедила его, что истинная преданность его сердца была брошена к ногам человека, недостойного столь благородного дара. Тогда гордость, без сомнения, позволила бы ему успешно противостоять удару. Чувство честного и должного негодования по поводу того, что с его чувствами шутят, несомненно, поддержало бы его, но, увы! случай казался совсем другим.
   Правда, она умоляла его не думать больше о ней, не лелеять более в его груди нежную мечту о любви, которая так долго была ее гостьей; но то, как она это делала, вызывало непреодолимое убеждение, что она приносит в жертву свои собственные чувства к нему по какой-то причине, заключенной в глубочайшей тайне.
   Но теперь он должен был услышать все. Генри обещал рассказать ему, и, глядя в его бледное, но красиво интеллигентное лицо, он наполовину боялся разоблачения, которого все же жаждал услышать.
   -- Расскажи мне все, Генри, расскажи мне все, -- сказал он. "На слова, исходящие из твоих уст, я знаю, что могу положиться".
   - У меня нет к вам претензий, - печально сказал Генри. - Ты должен знать все, и ты узнаешь. Приготовьтесь к самому странному откровению, которое вы когда-либо слышали".
   "Верно!"
   "Да. Тот, в котором, услышав, вы вполне можете усомниться; и тот, который, я надеюсь, вы никогда не найдете возможности проверить.
   - Ты говоришь загадками.
   - И все же говори правду, Чарльз. Вы слышали, с какой неистовой горячностью Флора хотела, чтобы вы больше о ней не думали?
   - Я сделал... я сделал.
   "Она была права. Она благородная девушка, раз произнесла эти слова. В нашей семье произошел ужасный инцидент, который вполне может заставить вас задуматься, прежде чем соединить свою судьбу с судьбой любого из ее членов.
   "Невозможно. Ничто не может подавить чувство привязанности, которое я питаю к Флоре. Она достойна любого, и, как таковая, среди всех перемен - всех мутаций судьбы, она будет моей".
   "Не думай, что какая-то перемена судьбы привела к сцене, свидетелем которой ты был".
   "Тогда что еще?"
   - Я скажу тебе, Холланд. Во всех ваших путешествиях и во всех ваших чтениях вы когда-нибудь встречали что-нибудь о вампирах?
   "О чем?" - воскликнул Чарльз, немного пододвигая стул. "О чем?"
   - Вы вполне можете сомневаться в свидетельстве собственных ушей, Чарльз Холланд, и желать, чтобы я повторил то, что сказал. Я говорю, ты знаешь что-нибудь о вампирах?
   Чарльз Холланд с любопытством взглянул в лицо Генри, и тот тут же добавил:
   "Я догадываюсь, что сейчас происходит у вас в голове, и меня это не удивляет. Вы думаете, что я, должно быть, сошел с ума.
   - Ну, правда, Генри, твой экстраординарный вопрос...
   "Я знал это. Если бы я был вами, я бы не поверил этой сказке; но дело в том, что у нас есть все основания полагать, что один из членов нашей собственной семьи является одним из тех ужасных сверхъестественных существ, называемых вампирами.
   - Боже мой, Генри, неужели вы позволите своему суждению хоть на мгновение опуститься до такого предположения?
   "Это то, о чем я спрашивал себя сто раз; но, Чарлз Холланд, суждения, чувства и все предрассудки, естественные и приобретенные, должны поддаваться реальной визуальной демонстрации. Слушай меня и не перебивай. Вы будете знать все, и вы будете знать это косвенно".
   Затем Генри рассказал изумленному Чарльзу Холланду все, что произошло, начиная с первой тревоги Флоры и заканчивая тем периодом, когда он, Холланд, подхватил ее на руки, когда она собиралась покинуть комнату.
   -- А теперь, -- сказал он в заключение, -- я не могу сказать, к какому мнению вы можете прийти по поводу этих необычайнейших событий. Вы помните, что здесь беспристрастное свидетельство четырех-пяти человек фактам, а кроме того, слуг, которые кое-что видели от ужасного посетителя.
   - Вы меня совершенно сбиваете с толку, - сказал Чарльз Холланд.
   "Пока мы все сбиты с толку".
   -- Но... но, милостивое небо! не может быть."
   "Это."
   "Нет нет. Есть... должна быть еще какая-то ужасная ошибка.
   "Можете ли вы выступить с каким-либо предположением, с помощью которого мы могли бы иначе объяснить какое-либо из явлений, которые я вам описал? Если можешь, ради бога, сделай это, и ты не найдешь никого, кто будет цепляться за это с большим упорством, чем я".
   "Любой другой вид или вид сверхъестественного явления может быть аргументом; но это, на мой взгляд, слишком маловероятно - слишком сильно расходится со всем, что мы видим и знаем о действиях природы".
   "Это так. Все то, что мы неоднократно говорили себе, и все же весь человеческий разум сразу поражен несколькими короткими словами: "Мы видели это".
   "Я бы усомнился в своем зрении".
   "Можно было бы; но многие не могут пребывать в том же заблуждении".
   -- Друг мой, прошу вас, не заставляйте меня содрогаться при мысли, что такая ужасная вещь вообще возможна.
   - Я , поверь мне, Чарльз, совершенно не желаю никого угнетать знанием этих зол; но вы в таком положении у нас, что вам следует это знать, и вы ясно поймете, что теперь вы можете с полной честью считать себя свободными от всех обязательств, которые вы заключили с Флорой.
   "Нет нет! Ей-богу, нет!"
   - Да, Чарльз. Подумай о последствиях союза с такой семьей".
   -- О, Генри Беннерворт, неужели вы можете представить меня настолько глухим для всех добрых чувств, настолько потерянным для благородных побуждений, чтобы изгнать из своего сердца ту, которая полностью им владеет, на таком основании?
   - Вы были бы оправданы.
   - Возможно, я холодно оправдан в своей осторожности. Есть тысячи обстоятельств, при которых человек может быть оправдан в том или ином образе действий, и этот образ действий все же может быть ни благородным, ни справедливым. Я люблю Флору; и если бы ее мучил весь сверхъестественный мир, я бы все равно любил ее. Нет, тогда для меня становится более высоким и благородным долгом встать между ней и этим злом, если это возможно.
   -- Чарльз... Чарльз, -- сказал Генри, -- я, конечно, не могу отказать вам в моей похвале и восхищении вашей щедростью чувств; но помните, если мы вынуждены, несмотря на все наши чувства и все наши склонности к обратному, поддаться вере в существование вампиров, почему мы не можем сразу принять за истину все, что о них записано? "
   - На что ты намекаешь?
   "К этому. Тот, кого посетил вампир и чья кровь стала ужасной трапезой для такого существа, становится после смерти одним из ужасной расы и таким же образом посещает других".
   -- Это, должно быть, безумие, -- воскликнул Чарльз.
   -- Действительно, в этом есть что-то похожее, -- сказал Генри. -- Ах, если бы вы могли как-нибудь убедиться, что я сумасшедший.
   "Возможно, в этой семье есть безумие", - подумал Чарлз с таким утонченным приступом отчаяния, что громко застонал.
   -- Уже, -- скорбно добавил Генри, -- уже пагубное влияние этой ужасной истории на вас, Чарльз. О, позвольте мне добавить свой совет к мольбам Флоры. Она любит вас, и мы все уважаем вас; беги же от нас и оставь нас наедине с нашими несчастьями. Улетай от нас, Чарльз Холланд, и возьми с собой наши наилучшие пожелания счастья, которых ты не можешь знать здесь.
   -- Никогда! -- воскликнул Чарльз. "Я посвящаю свое существование Флоре. Я не буду трусить и убегать от того, кого люблю, на таких основаниях. Я посвящаю ей свою жизнь".
   Генри несколько минут не мог говорить от волнения, а когда, наконец, дрожащим голосом смог произнести несколько слов, сказал:
   "Боже небесный, какое счастье омрачено этими ужасными событиями? Что мы все сделали, чтобы стать жертвами такого ужасного акта мести?"
   -- Генри, не говори так, -- воскликнул Чарльз. "Лучше направим все наши силы на преодоление зла, чем будем проводить время в бесполезных стенаниях. Я пока не могу даже поверить в существование такого существа, которое, как вы говорите, посещало Флору.
   - Но доказательства.
   - Послушайте, Генри: пока я не убеждён, что произошли некоторые вещи, которые совершенно невозможно сделать никакими человеческими средствами, я не буду приписывать их сверхъестественному влиянию.
   - Но какие человеческие средства, Чарльз, могли привести к тому, что я сейчас рассказал вам?
   - Не знаю, пока что, но я самым внимательным образом рассмотрю этот вопрос. Примешь ли ты меня здесь на время?
   - Ты знаешь, что тебе здесь так же рады, как если бы этот дом был твоим собственным и все, что в нем есть.
   - Я так думаю, совершенно искренне. Полагаю, вы не возражаете против моего разговора с Флорой на эту странную тему?
   "Конечно, нет. Конечно, ты будешь осторожен и не скажешь ничего такого, что могло бы усилить ее опасения.
   - Меня будут очень охранять, поверьте мне. Вы говорите, что ваш брат Джордж, мистер Чиллингворт, вы сами и этот мистер Марчдейл были в курсе обстоятельств.
   - Да... да.
   - Значит, со всеми ими вы позволяете мне свободно общаться на эту тему?
   "Несомненно."
   "Тогда я так и сделаю. Сохраняйте доброе сердце, Генри, и это дело, которое на первый взгляд кажется таким ужасным, все же может лишиться некоторых своих отвратительных аспектов.
   -- Я рад, если что-то еще может меня радовать, -- сказал Генри, -- видеть, что вы смотрите на этот предмет с такой философией.
   -- Да, -- сказал Шарль, -- вы сделали собственное замечание, которое дало мне возможность, рассматривая дело с его наихудшей и отвратительнейшей стороны, обрести надежду.
   "Что это было?"
   - Вы правильно и вполне естественно сказали, что если бы мы когда-нибудь почувствовали, что имеется такое весомое свидетельство в пользу веры в существование вампиров, что мы вынуждены поддаться им, мы могли бы также принять все популярные чувства. и суеверия относительно них".
   "Я сделал. Где разум, чтобы остановиться, когда мы открываем его для восприятия таких вещей?"
   "Ну, тогда, если это так, мы будем наблюдать за этим вампиром и поймать его".
   "Лови?"
   "Да; конечно, его можно поймать; насколько я понимаю, этот вид бытия не похож на привидение, которое может состоять из воздуха и совершенно неосязаемо для человеческого прикосновения, а состоит из ожившего трупа".
   - Да, да.
   "Тогда это осязаемо и разрушимо. Клянусь небом! если я когда-нибудь увижу что-нибудь подобное, оно утащит меня в свой дом, где бы оно ни было, или я возьму его в плен".
   "О, Чарльз! вы не знаете чувства ужаса, которое охватит вас, когда вы это сделаете. Ты не представляешь, как стынет в твоих жилах теплая кровь, и как ты будешь парализован во всех конечностях".
   - Вы чувствовали это?
   "Я сделал."
   "Я постараюсь противостоять таким чувствам. Любовь Флоры позволит мне победить их. Думаешь, завтра она снова придет?
   "Я не могу думать ни о том, ни о другом".
   "Это может. Мы должны разработать для всех нас, Генри, какой-нибудь план наблюдения, который, не истощая нашего здоровья и сил, всегда обеспечит бодрствование всю ночь и бдительность.
   "Это должно быть сделано".
   "Флоре следует спать с сознанием теперь, что у нее всегда под рукой какой-нибудь бесстрашный и хорошо вооруженный защитник, который не только сам готов защитить ее, но и может в одно мгновение поднять тревогу всем нам, в случае необходимости. требуя этого".
   - Было бы ужасно захватить вампира, - сказал Генри.
   "Нисколько; это было бы очень желательно. Будучи ожившим трупом, он способен к полному уничтожению, чтобы ни для кого больше не быть бичом".
   - Чарльз, Чарльз, ты шутишь надо мной или действительно веришь этой истории?
   "Мой дорогой друг, я всегда беру за правило принимать худшее, и тогда я не могу разочаровываться. Я довольствуюсь рассуждениями по этому поводу, как если бы факт существования вампира был полностью установлен, а затем думаю о том, что с этим лучше всего сделать.
   "Ты прав."
   "Если выяснится тогда, что в факте есть ошибка, ну и хорошо, - нам всем лучше; но в противном случае мы готовы и вооружены во всем".
   - Тогда пусть будет так. Мне кажется, Чарлз, что ты будешь самым хладнокровным и самым спокойным из всех нас в этой чрезвычайной ситуации; но час уже поздний, я велю им приготовить для вас комнату, и, по крайней мере, сегодня ночью, после того, что уже произошло, я думаю, нам нечего опасаться.
   "Возможно нет. Но, Генри, если бы вы позволили мне спать в той комнате, где висит портрет того, кого вы считаете вампиром, я бы предпочел это.
   "Предпочитаю!"
   "Да; Я не из тех, кто преследует опасность ради опасности, но я предпочел бы занять эту комнату, чтобы посмотреть, не нанесет ли мне визит вампир, который, возможно, питает к ней пристрастие.
   - Как вам будет угодно, Чарльз. Вы можете получить квартиру. Он находится в том же состоянии, что и когда его занимала Флора. Я полагаю, что из него ничего не было удалено".
   - Значит, вы позволите мне, пока я остаюсь здесь, называть ее своей комнатой?
   "Конечно".
   Таким образом, это устройство было сделано к удивлению всех домашних, ни один из которых действительно не стал бы спать или пытался бы спать там ни за какое вознаграждение. Но у Чарлза Холланда были свои причины предпочесть эту комнату, и в течение получаса Генри вел его туда, оглядывая ее с содроганием, желая своему молодому другу спокойной ночи.
   ГЛАВА XII.
   ГРУСТНЫЕ ЧУВСТВА ЧАРЛЬЗА ХОЛЛАНДА. ПОРТРЕТ. ПРОИСШЕСТВИЕ НОЧИ В ЗАЛЕ. .
   Чарлз Холланд хотел побыть один, если когда-либо кто-либо еще страстно желал этого. Мысли его были ужасно угнетающими.
   Сообщение, которое сделал ему Генри Бэннерворт, имело слишком много странных, подтверждающих обстоятельств, чтобы позволить ему относиться к нему в его собственном уме с неуважением, которое, скорее всего, сделал бы какой-нибудь простой выходец с рассеянным и слабым воображением. , получили от него.
   Он застал Флору в состоянии возбуждения, которое могло возникнуть только по какой-то ужасной причине, упомянутой ее братом, а затем, по происшествию, которое, конечно, никогда не могло войти в его расчеты, попросил отказаться от светлого сна. счастья, которое он так долго и так восторженно хранил в своем сердце.
   Как искренне он обнаружил, что путь истинной любви не был гладким; и все же как мало кто подозревал бы, что из-за такой причины, как та, которая теперь угнетала его ум, возникнет какое-либо препятствие.
   Флора могла быть непостоянной и лживой; он мог бы увидеть какое-нибудь другое, более прекрасное лицо, которое могло бы заковать его воображение и сплести для него новую цепь сердца; смерть могла встать между ним и осуществлением его самых заветных надежд; Потеря состояния могла бы сделать жестокой любовь, которая ввергла бы в свои бедствия молодую и красивую девушку, воспитанную в лоне роскоши, которая, даже те, кто ее любил, не испытали, даже в более поздние годы, любые насущные нужды семьи.
   Все это было возможно - некоторые из них были вероятными; и все же ни один из них не произошло. Она все еще любила его; и он, хотя и видел множество прекрасных лиц и наслаждался солнечными улыбками красоты, ни на мгновение не забывал ее веры и не терял преданности своей милой англичанке.
   Состояния у него было достаточно для обоих; смерть даже не угрожала лишить его награды в виде такого благородного и верного сердца, которое он завоевал. Но возникло ужасное суеверие, которое, казалось, сразу же поставило между ними непроходимую пропасть и сказало ему громовым голосом обличения:
   "Чарльз Холланд, ты возьмешь себе в жены вампира?"
   Мысль была потрясающей. Он быстрыми шагами ходил по мрачной комнате взад и вперед, пока не пришла ему в голову мысль, что этим он, может быть, не только возвещает своим любезным увеселителям, насколько он умственно отвлечен, но и серьезно их отвлекает.
   В тот момент, когда это пришло ему в голову, он сел и какое-то время был глубоко спокоен. Затем он взглянул на свет, который был ему дан, и обнаружил, что почти бессознательно занимается мысленным расчетом того, как долго он продержится в ночи.
   Стыдясь, таким образом, такого ужаса, как, казалось бы, такое соображение, он был готов поспешно погасить его, когда случайно бросил взгляд на теперь таинственный и очень интересный портрет на доске.
   Картина, как картина, была сделана хорошо, точно ли она изображала ту партию, которую представляла, или нет. Это был один из тех портретов, которые кажутся такими живыми, что, когда смотришь на них, кажется, что они полностью возвращают твой взгляд и даже следуют за тобой взглядом с места на место.
   При свете свечи такой эффект будет более поразительным и заметным, чем при дневном свете; и теперь, когда Чарлз Холланд прикрыл глаза от света, чтобы направить все его сияние на портрет, он почувствовал удивительный интерес к тому, как он выглядел как живой.
   "Вот настоящее мастерство, - сказал он. "таких, каких я еще не видел. Как странно смотрит на меня это подобие человека, которого я никогда не видел".
   Бессознательно он тоже способствовал эффекту, который справедливо называл жизненным, легким движением свечи, которое непременно сделал бы всякий, не наделенный железными нервами, и такое движение придавало лицу вид как будто он был вдохновлен жизненной силой.
   Чарльз долго смотрел на портрет. Он находил в ней какое-то очарование, которое не позволяло ему отвести от нее взгляд. Не страх заставлял его продолжать смотреть на него, а то обстоятельство, что это было подобие человека, который после смерти должен был заимствовать столь новое и столь безобразное существование, соединенное с его художественными достоинствами, сковывало его. на место.
   "Теперь я снова узнаю это лицо, - сказал он, - дайте мне увидеть его, где я смогу и при каких обстоятельствах. Каждая черта теперь неизгладимо запечатлелась в моей памяти - я никогда не ошибусь".
   Произнося эти слова, он отвернулся в сторону, и при этом взгляд его упал на часть декоративной рамы, составлявшую край панели и которая, как ему показалось, была другого цвета, чем окружающая часть.
   Любопытство и повышенный интерес побудили его сразу заняться более тщательным исследованием этого вопроса; и после тщательного и тщательного изучения он почти пришел к положительному мнению, что портрет был снят с того места, которое он занимал, совсем недавно.
   Когда эта идея, хотя бы и смутная и неясная, вследствие незначительного основания, на котором он ее сформировал, овладела его умом, он очень желал доказать ее достоверность или ее ошибочность.
   Он держал свечу в самых разных положениях, так что ее свет по-разному падал на картину; и чем больше он рассматривал его, тем больше убеждался, что его, должно быть, недавно передвинули.
   Создается впечатление, что при его удалении случайно отломался кусок старой дубовой резной рамы панели, из-за чего трещина приобрела новый вид, и что эта авария, судя по характеру отломанной части рамы, , могло произойти каким-либо иным образом, кроме фактического удаления или попытки удаления изображения, он считал крайне маловероятным.
   Он поставил свечу на ближайший стул и проверил, прочно ли панель на своем месте. При первом же прикосновении он убедился, что это не так и что она легко двигается. Однако вытащить его представляло трудность, а вытащить было заманчиво.
   "Кто знает, - сказал он себе, - что может скрываться за этим? Это старый баронский зал, и большая его часть, без сомнения, была построена в то время, когда строительство таких мест, как потайные комнаты и замысловатые лестницы, во всех важных зданиях считалось дисидератом".
   То, что он должен сделать какое-то открытие за портретом, стало теперь мыслью, которая сильно овладела им, хотя у него, конечно, не было определенных оснований действительно предполагать, что он должен это сделать.
   Быть может, это желание было более родоначальником мысли, чем он мог вообразить в том возбужденном состоянии, в котором он находился; но так оно и было. Он был убежден, что не успокоится, пока не снимет эту панель со стены и не увидит, что находится сразу за ней.
   После того, как панель с изображением была помещена на место, оказалось, что вокруг были вставлены куски лепнины, которые удерживали ее на своем месте, и это был перелом одного из этих кусочков, который был первым. обратил внимание Чарльза Холланда на вероятность того, что картина была удалена. То, что ему придется оторвать по крайней мере два куска лепнины, прежде чем он сможет надеяться снять картину, было для него совершенно очевидным, и он обдумывал, как добиться такого результата, когда вдруг вздрогнул. стук в дверь его комнаты.
   До тех пор, пока не раздалось это внезапное требование о входе в его дверь, он едва ли знал, до какого нервного состояния он себя довел. Это был странный стук - только один - одиночный стук, как будто кто-то требовал входа и хотел пробудить его внимание с наименьшим шансом побеспокоить кого-либо еще.
   -- Войдите, -- сказал Шарль, потому что знал, что не запер дверь. "Войдите."
   Ответа не последовало, но после секундной паузы снова раздался такой же низкий стук.
   Он снова крикнул: "Войдите", но, кто бы это ни был, казалось, решил, что дверь должна быть открыта для него, и снаружи не было сделано никакого движения. В третий раз раздался стук, и Чарльз был очень близко к двери, когда услышал его, потому что бесшумным шагом он подошел к ней, намереваясь открыть ее. В тот момент, когда пришло это третье таинственное требование о приеме, он действительно широко открыл его. Там никого не было! В мгновение ока он перешагнул порог коридора, тянувшегося направо и налево. Окно в одном конце его теперь пропускало лунные лучи, так что было сносно светло, но он никого не видел. В самом деле, искать кого-либо, по его мнению, было бесполезно, потому что он открыл дверь своей комнаты почти одновременно с последним стуком о входе.
   -- Странно, -- сказал он, задержавшись на несколько мгновений на пороге своей комнаты; "Мое воображение не могло так совершенно обмануть меня. Наверняка спрос на поступление был".
   Затем он медленно вернулся в свою комнату и закрыл за собой дверь.
   "Одно очевидно, - сказал он, - что, если я буду в этой квартире подвергаться этим неприятностям, мне не будет покоя, который скоро утомит меня".
   Эта мысль была очень раздражающей, и чем больше он думал, что в конце концов ему придется отказаться от той комнаты, которую он сам просил в качестве особой любезности, чтобы ему разрешили занять ее, тем больше ему досадно было думать о том, что может быть построено. положить на его поведение для этого.
   "Они все будут считать меня трусом, - думал он, - и что я не смею здесь спать. Они, конечно, могут и не говорить так, но они подумают, что мое появление таким дерзким было одним из тех актов бравады, на которые у меня не хватило мужества, чтобы выполнить их честно.
   При таком взгляде на дело юноша мог гордиться тем, что остается при любых обстоятельствах там, где он находится, и с легким покраснением, которое, хотя он и был один, заливало его щеки, Чарльз Холланд громко сказал:
   "Я останусь обитателем этой комнаты, что бы ни случилось, что бы ни случилось. Никакие ужасы, настоящие или иллюзорные, не оттолкнут меня от него: я выдержу их все и останусь здесь, чтобы выдержать их".
   Тэп, снова стук в дверь, и теперь Чарльз с видом скорее досады, чем страха, снова повернулся к ней и прислушался. Стук через минуту снова удался, и очень раздраженный, он подошел к двери и положил руку на замок, готовый открыть его как раз в тот момент, когда будет сделано новое требование о входе.
   Ему не пришлось долго ждать. Примерно через полминуты он пришел снова, и одновременно со звуком распахнулась дверь. Никого не было видно; но, отворив дверь, он услышал странный звук в коридоре, звук, который едва ли можно было назвать стоном и едва ли вздохом, но который казался смесью того и другого, сочетая агонию одного с печалью другого. другой. Откуда он пришел, он не мог сейчас решить, но крикнул:
   "Кто здесь? кто здесь?"
   На несколько мгновений ему ответило только эхо его собственного голоса, а затем он услышал, как открылась дверь, и голос, который, как он знал, принадлежал Генри, крикнул:
   "Что это? кто говорит?
   - Генри, - сказал Чарльз.
   - Да-да-да.
   - Боюсь, я побеспокоил вас.
   - Тебя самого побеспокоили, иначе ты бы этого не сделал. Я буду с тобой через минуту".
   Генри закрыл дверь прежде, чем Чарлз Холланд успел сказать ему не приходить к нему, как он собирался сделать, потому что ему было стыдно, что он, так сказать, призвал на помощь столь пустяковую причину беспокойства, как та, которую он вызвал. был подвергнут. Однако он не мог пойти в спальню Генриха, чтобы запретить ему приходить к себе, и, еще более раздосадованный, чем прежде, снова удалился в свою комнату, чтобы дождаться его прихода.
   Теперь он оставил дверь открытой, так что Генри Беннерворт, надев кое-какие предметы одежды, тотчас же вошел и сказал:
   - Что случилось, Чарльз?
   -- Пустой пустяк, Генри, из-за которого, как мне стыдно, вы должны были встревожиться.
   - Неважно, я проснулся.
   "Я услышал, как открылась дверь, что заставило меня прислушаться, но я не мог решить, что это была за дверь, пока не услышал твой голос в коридоре".
   "Ну, это была эта дверь; и я открыл его дважды из-за неоднократных постукиваний о входе в него; кто-то стучал в нее, и, когда я подхожу к ней, о чудо! Я никого не вижу".
   "Верно!"
   "Так дело обстоит".
   "Ты удивил меня."
   "Я очень сожалею, что побеспокоил вас, потому что на таком основании я не чувствую, что должен был это делать; и когда я крикнул в коридоре, уверяю вас, это было не с таким намерением.
   -- Не жалей об этом ни на минуту, -- сказал Генри. - Вы имели полное право поднять тревогу в таком случае.
   "Это довольно странно, но все же это может возникнуть по какой-то случайной причине; допуская, если бы мы только знали, какое-то достаточно готовое объяснение".
   "Конечно, может быть, но после того, что уже произошло, мы вполне можем предположить таинственную связь между любым необычным зрелищем или звуком и теми страшными, которые мы уже видели".
   - Конечно, можем.
   - Как серьезно смотрит на нас этот странный портрет, Чарльз.
   - Да, и я внимательно его изучил. Кажется, его недавно удалили".
   "Удаленный!"
   "Да, я думаю, насколько я могу судить, что она снята с рамы; Я имею в виду, что панель, на которой она нарисована, снята".
   "Верно!"
   "Если вы дотронетесь до него, вы обнаружите, что он ослаблен, и при внимательном рассмотрении вы обнаружите, что кусок молдинга, который удерживает его на своем месте, отколот, что сделано в таком месте, что, я думаю, он мог бы возникли только во время удаления картины".
   - Вы, должно быть, ошибаетесь.
   -- Я, конечно, не могу взять на себя смелость, Генри, сказать, что дело обстоит именно так, -- сказал Чарльз.
   - Но здесь нет никого, кто мог бы это сделать.
   "Этого я не могу сказать. Вы позволите мне и поможете мне удалить его? Мне очень любопытно узнать, что за этим стоит".
   - Если да, то я обязательно это сделаю. Мы думали убрать его совсем, но когда Флора вышла из этой комнаты, от этой идеи отказались как от бесполезной. Побудьте здесь несколько минут, и я постараюсь найти что-нибудь, что поможет нам убрать его".
   Генри вышел из таинственной комнаты, чтобы самостоятельно поискать способ снять раму с картины, чтобы панель легко выскользнула, и, пока он отсутствовал, Чарлз Холланд продолжал смотреть на нее с большим интересом. если возможно, чем раньше.
   Через несколько минут вернулся Генри, и хотя то, что ему удалось найти, было очень негодным для этой цели орудием, тем не менее с его помощью двое молодых людей приступили к делу.
   Говорят, и сказано достаточно верно, что "где есть воля, там и способ", и хотя у молодых людей не было никаких инструментов, приспособленных для этой цели, им все же удалось снять молдинг с боков панели. , а затем, слегка постукивая по одному ее концу и используя нож на рычаге на другом конце панели, они вытащили его.
   Разочарование было всем, что они получили за свои усилия. С другой стороны не было ничего, кроме грубой деревянной стены, к которой примыкала более тонкая и изящная дубовая обшивка комнаты.
   - Здесь нет никакой тайны, - сказал Генри.
   - Ничего подобного, - сказал Чарльз, постукивая по стене костяшками пальцев и обнаружив, что она твердая и прочная. "Мы сорваны".
   "Мы действительно такие".
   -- Теперь у меня было странное предчувствие, -- добавил Шарль, -- что мы должны сделать какое-нибудь открытие, которое вознаградит нас за наши хлопоты. Однако оказывается, что это не так; ибо вы видите, что нам не представляются ничего, кроме самых обычных явлений".
   "Я так же воспринимаю; а сама панель, хотя и толщиной больше обычной, в конце концов, всего лишь кусок строганного дуба и, по-видимому, сделана только для того, чтобы писать на ней портрет.
   "Истинный. Заменим?"
   Чарльз неохотно согласился, и картина была возвращена на прежнее место. Мы говорим, что Шарль неохотно согласился, потому что, хотя теперь он убедился в том, что за панелью на самом деле не было ничего, кроме обычной деревянной кладки, которую можно было бы ожидать от постройки старого дома, все же он не мог, даже с таким фактом. глядя ему в лицо, совсем избавиться от возникшего у него чувства, что в картине есть какая-то тайна.
   - Вы еще не удовлетворены, - сказал Генри, заметив сомнительное выражение лица Чарльза Холланда.
   - Мой дорогой друг, - сказал Шарль, - я не обману тебя. Я очень разочарован тем, что мы не сделали никаких открытий за этой фотографией".
   - Видит бог, в нашей семье достаточно тайн, - сказал Генри.
   Пока он говорил, они оба вздрогнули от странного грохота в окно, который сопровождался пронзительным, странным воплем, прозвучавшим в ночном воздухе страшно и неестественно.
   "Что это?" - сказал Чарльз.
   -- Одному Богу известно, -- сказал Генри.
   Двое молодых людей, естественно, обратили свои серьезные взоры в сторону окна, которое, как мы уже отмечали, было без ставней, и там, к своему сильному удивлению, они увидели, что из нижней его части медленно поднималось что-то вроде быть в человеческой форме. Генри хотел было броситься вперед, но Чарльз удержал его и, быстро вытащив из чехла большой пистолет в кобуре, осторожно навел его на фигуру, сказав шепотом:
   "Генри, если я не попаду в него, я соглашусь лишиться головы".
   Он нажал на курок - последовал громкий треск - комната наполнилась дымом, а потом все стихло. Однако произошло обстоятельство, связанное с сотрясением воздуха, вызванным выстрелом из пистолета, на которое ни один из молодых людей в тот момент не рассчитывал, а именно на выключение единственного источника света, который у них был. .
   Несмотря на это обстоятельство, Шарль, выстрелив из пистолета, выронил его и бросился к окну. Но тут он был сбит с толку, потому что не мог найти старомодную замысловатую застежку, которая его запирала, и ему пришлось звать Генри:
   "Генри! Ради бога, открой мне окно, Генри! Крепление окна известно вам, но не мне. Открой его для меня.
   Призванный таким образом Генри бросился вперед, и к этому времени выстрел из пистолета встревожил весь дом. В комнату проникли вспышки света из коридора, и еще через минуту, когда Генри удалось широко открыть окно, а Чарльз Холланд пробрался на балкон, в комнату вошли Джордж Беннерворт и мистер Марчдейл. , стремясь узнать, что произошло. На их нетерпеливые вопросы Генри ответил:
   - Не спрашивай меня сейчас; а затем окликнув Чарльза, он сказал: "Оставайтесь на месте, Чарльз, а я сбегаю в сад прямо под балконом".
   -- Да... да, -- сказал Чарльз.
   Генри чрезвычайно спешил и в удивительно короткий промежуток времени оказался в саду прямо под эркером. Он обратился к Чарльзу, сказав:
   "Теперь ты будешь спускаться? Я ничего не вижу здесь; но мы оба займемся обыском.
   Джордж и мистер Марчдейл сейчас были на балконе и тоже бы спустились вниз, но Генри сказал:
   "Не всем выходить из дома. Одному Богу известно, что может случиться сейчас, в таком положении, в котором мы находимся.
   - Тогда я останусь, - сказал Джордж. "Сегодня вечером я сидел в качестве охранника и, следовательно, могу продолжать это делать".
   Марчдейл и Чарлз Холланд перелезли через балкон и легко, с его незначительной высоты, спрыгнули в сад. Ночь была прекрасной и глубоко тихой. Ни глотка воздуха не хватило бы для того, чтобы шевельнуть лист на дереве, и даже пламя свечи, которую Шарль оставил гореть на балконе, горело ясно и ровно, совершенно не колеблемый никаким ветром.
   Близко к окну он отбрасывал достаточно света, чтобы все было хорошо видно, и с первого взгляда было видно, что там не было никакого предмета, хотя, если бы эта фигура, в которую Чарльз выстрелил и, без сомнения, попал, была из плоти и крови, она должен был сразу же опуститься ниже.
   Когда они на мгновение подняли глаза после беглого осмотра земли, Чарльз воскликнул:
   "Посмотри в окно! Поскольку свет теперь расположен, вы можете видеть дыру, сделанную в одном из оконных стекол пулей из моего пистолета.
   Смотрели, и там четко и отчетливо виднелась ясная, круглая дыра, без звездочки, которую проделает в ней пуля, выпущенная близко к оконному стеклу.
   - Вы, должно быть, ударили его, - сказал Генри.
   -- Можно подумать, -- сказал Чарльз. "Ибо это было именно то место, где была фигура".
   - А здесь ничего нет, - добавил Марчдейл. "Что мы можем думать об этих событиях, какой ресурс есть у ума против самых ужасных предположений о них?"
   Чарльз и Генри молчали; по правде говоря, они не знали, что и думать, а слова, произнесенные Марчдейлом, были слишком поразительно верны, чтобы оспаривать их хоть на мгновение. Они были потеряны в удивлении.
   -- Человеческие средства против такого явления, какое мы видели сегодня вечером, -- сказал Шарль, -- совершенно бесполезны.
   -- Мой дорогой юный друг, -- сказал Марчдейл с большим волнением, сжимая руку Генри Беннеруорта, и при этом в его глазах стояли слезы, -- мой дорогой юный друг, эти постоянные тревоги убьют вас. Они сведут вас с ума, и все, чье счастье вам дорого, будут отвлечены. Вы должны совладать с этими ужасными чувствами, и у меня есть только один шанс справиться с ними сейчас.
   "Что это?"
   - Покинув это место навсегда.
   "Увы! неужели по такой причине меня изгонят из дома моих предков? И куда мне лететь? Где нам найти убежище? Уехать отсюда значило бы тотчас же разрушить заведение, которое сейчас держится, конечно, с позволения кредиторов, но все же в их пользу, поскольку я делаю то, что никто другой не сделал бы, а именно, расплачиваюсь в пределах жалкие гроши на все доходы от поместья, которое распространяется вокруг меня".
   "Не обращайте внимания ни на что, кроме бегства от тех ужасов, которые, кажется, теперь накапливаются вокруг вас".
   "Если бы я был уверен, что такое удаление принесет с собой такое же преимущество, я действительно мог бы рискнуть всем, чтобы добиться этого".
   -- Что касается бедной дорогой Флоры, -- сказал мистер Марчдейл, -- я не знаю, что сказать и что подумать; на нее напал вампир, и после того, как эта смертная жизнь закончится, ужасно подумать, что может быть возможность того, что она со всей своей красотой, со всем своим превосходством и чистотой ума, со всеми теми добродетелями и качествами, которые должны сделать ее любимицей всех и которые, действительно, привязывают к ней все сердца, должны стать одним из того ужасного племени существ, которые цепляются за существование, питаясь самым ужасным образом жизненной кровью других - о , это слишком ужасно, чтобы созерцать! Слишком ужасно, слишком ужасно!"
   - Тогда зачем говорить об этом? сказал Чарльз, с некоторой резкостью. "Теперь, клянусь великим Богом Небесным, который видит все наши сердца, я не поддамся такому ужасному учению! я не поверю; и если бы сама смерть была моей участью из-за моего недостатка веры, я бы в эту минуту умер, не веря во что-то столь поистине страшное!"
   -- О, мой юный друг, -- добавил Марчдейл, -- если что-то и может усилить муки, которые должны испытывать все, кто любит, восхищается и уважает Флору Баннерворт в том несчастном положении, в котором она находится, так это благородная натура ты, который при более счастливом покровительстве был бы ее проводником по жизни и счастливым спутником ее судьбы".
   "Пока я буду неподвижен".
   "Не дай бог! Теперь мы между собой и можем свободно говорить на эту тему. Мистер Чарльз Холланд, если вы выйдете замуж, вы с нетерпением ждете рождения детей - тех сладких уз, которые привязывают к жизни самые суровые сердца столь изысканным узами. О, представьте себе тогда на мгновение, что мать ваших младенцев приходит в тихий час полуночи, чтобы высосать из их вен ту самую жизненную кровь, которую она им дала. Чтобы свести вас и их с ума ожидаемым ужасом таких посещений, сделать ваши ночи отвратительными, а ваши дни - лишь множеством часов меланхолических ретроспективных взглядов. О, вы не знаете ужасного мира, на грани которого вы стоите, когда говорите о женитьбе на Флоре Беннерворт.
   "Мир! о, мир!" - сказал Генри.
   -- Нет, я знаю, что мои слова нежелательны, -- продолжал мистер Марчдейл. - К несчастью для человеческой природы, бывает так, что истина и некоторые из наших лучших и самых святых чувств слишком часто расходятся и ведут печальное соперничество...
   -- Я больше ничего об этом не услышу, -- воскликнул Чарлз Холланд. -- Я больше ничего не услышу!
   - Я сделал, - сказал мистер Марчдейл.
   -- И хорошо, что ты не начал.
   - Нет, не говори так. Я лишь выполнил то, что считал своим священным долгом".
   -- При этом намерении исполнять долг -- торжественный долг -- не обращая внимания на чувства и мнения других, -- саркастически заметил Шарль, -- причиняется больше вреда -- больше горечи и беспокойства, чем по любым другим двум причинам такого рода. озорные результаты вместе взятые. Я не хочу больше об этом слышать".
   - Не сердитесь на мистера Марчдейла, Чарльз, - сказал Генри. "У него не может быть иного мотива, кроме нашего блага, в том, что он говорит. Мы не должны осуждать говорящего за то, что его слова могут звучать неприятно для наших ушей".
   "Клянусь небом!" - оживленно сказал Шарль. - Я не хотел быть нелиберальным; но я не буду, потому что я не могу видеть мотивы человека для активного вмешательства в дела других, всегда быть готовым, просто из-за такого невежества, сделать поспешный вывод, что они должны быть оценены ".
   "Завтра я покидаю этот дом, - сказал Марчдейл.
   "Оставь нас?" - воскликнул Генри.
   - Да, навсегда.
   - Нет, мистер Марчдейл, разве это великодушно?
   "Разве со мной щедро обращается тот, кто является вашим собственным гостем, и кому я был готов протянуть честную правую руку дружбы?"
   Генри повернулся к Чарльзу Холланду и сказал:
   "Чарльз, я знаю твою щедрую натуру. Скажи, что не хотел обидеть старого друга моей матери.
   -- Если сказать, что я не хотел обидеть, -- сказал Шарль, -- значит сказать, что я не хотел обидеть, я говорю это свободно.
   -- Довольно! -- воскликнул Марчдейл. "Я удовлетворен."
   -- Но не рисуйте мне больше таких картин, как та, которую вы уже представили моему воображению, -- прибавил Шарль, -- умоляю вас. В кладовой моей фантазии я могу найти достаточно, чтобы сделать меня несчастным, если я захочу быть таковым; но снова и снова говорю я, что не позволю этому чудовищному суеверию попирать меня, как поступь великана над надломленным тростником. Я буду бороться с этим, пока у меня есть на это жизнь".
   "Храбро сказано".
   "И когда я покину Флору Баннерворт, пусть с этого момента Небеса покинут меня!"
   "Чарльз!" -- взволнованно воскликнул Генри. -- Дорогой Чарльз, мой более чем друг -- брат моего сердца -- благородный Чарльз!
   - Нет, Генри, я не имею права на ваши похвалы. Я действительно был низм, чтобы быть другим, чем то, чем я намереваюсь быть. Будь то счастье или горе, что бы ни случилось, я обручен с вашей сестрой, и она, и только она, может разорвать узы, связывающие меня с ней.
   ГЛАВА XIII.
   ПРЕДЛОЖЕНИЕ F ИЛИ ХОЛЛ. ВИЗИТ СЭРА ФРЭНСИСА ВАРНИ. Странное сходство. Ужасное предположение.
   Группа тщательно обыскала все закоулки и закоулки сада, но безрезультатно: ни одного следа найти не удалось. Было только одно обстоятельство, над которым они все глубоко задумались, а именно то, что под окном комнаты, в которой сидели Флора и ее мать, пока братья посещали склеп своих предков, были видны следы крови в значительной степени.
   Следует помнить, что Флора выстрелила из пистолета в призрачное явление, и тотчас же после этого оно исчезло, издав звук, который вполне можно было бы истолковать как крик боли от раны.
   Что тогда кому-то была нанесена рана, обильно свидетельствовала теперь кровь под окном; и когда это было обнаружено, Генри и Чарльз действительно очень внимательно осмотрели сад, чтобы выяснить, в каком направлении ушла раненая фигура, будь то человек или вампир.
   Но при ближайшем рассмотрении они не обнаружили ни единого пятнышка крови за пространством непосредственно под окном; там привидение, казалось, получило свою рану, а затем каким-то таинственным образом исчезло.
   Наконец, утомленные непрекращающимся волнением в сочетании с бессонницей, которой они подверглись, они вернулись в зал.
   Флора, за исключением тревоги, которую она испытала при выстреле из пистолета, не встретила никакого беспокойства, и что, чтобы избавить ее от мучительных размышлений, ей сказали, что это было сделано просто в качестве меры предосторожности, чтобы объявить кому-либо кто может таиться в саду, что обитатели дома готовы защищаться от любой агрессии.
   Верила ли она такому обману или нет, они не знали. Она только глубоко вздохнула и заплакала. Вероятно, она более чем подозревала, что вампир нанес еще один визит, но они не стали настаивать на этом; и, оставив ее с ее матерью, Генри и Джордж снова вышли из ее комнаты - первый, чтобы попытаться найти немного отдыха, так как в следующую ночь будет его очередь дежурить, а второй, чтобы вернуться на свое место в маленькой комнате рядом с комнатой Флоры, где было условлено, что караул и охрана должны находиться по очереди, пока длится тревога.
   Наконец утро снова озарило эту несчастную семью, и ни для кого его лучи не были более желанны.
   Птицы пели свои приятные песни под окном. Сладкое, густое осеннее солнце освещало все предметы золотым блеском; и, взглянув вдаль, на сияющий лик природы, никто на мгновение не мог предположить, кроме как на основании печального опыта, что на земле существуют такие вещи, как мрак, нищета и преступления.
   -- И должен ли я, -- сказал Генри, глядя из окна холла на холмистый парк, величественные деревья, цветы, кустарники и множество природных красот, которыми было полно мест, -- должен ли я преследовать меня? от этого места, дома моего я и моих родных, призраком, - неужели я действительно ищу убежища в другом месте, потому что мой собственный дом стал безобразным?"
   Это была действительно жестокая и болезненная мысль! Это было то, что он еще не хотел, не мог быть убежден, что это было абсолютно необходимо. Но вот светило солнце: было утро; и чувства, которые нашли пристанище в его груди среди тьмы, тишины и неизвестности ночи, были изгнаны теми великолепными лучами солнечного света, что падали на холмы, долины и ручьи, и тысячами сладких звуков жизнь и оживление, наполнявшие этот солнечный воздух!
   Такое отвращение к чувству было вполне естественным. Многие ночные страдания и душевные тревоги исчезают с наступлением ночи, а те, что угнетали сердце Генри Баннерворта, значительно видоизменились.
   Он погрузился в эти размышления, когда услышал звон колокольчика ложи, и, поскольку посетители в этом заведении теперь были редкостью, он с некоторым беспокойством ждал, кому он обязан столь ранним визитом.
   Через несколько минут к нему подошла одна из служанок с письмом в руке.
   На ней была большая красивая печать, и судя по ее виду, она принадлежала какому-то влиятельному лицу. Второй взгляд на нее показал ему имя "Варни" в углу, и он с некоторой долей досады пробормотал себе под нос:
   "Еще одно письмо с соболезнованиями от беспокойного соседа, которого я еще не видел".
   -- Если позволите, сэр, -- сказал слуга, принесший ему письмо, -- раз уж я здесь, а вы здесь, может быть, вы не возражаете дать мне то, что мне причитается на сегодня и две ночи, как я был здесь, потому что я не могу оставаться в семье, которая так знакома со всеми видами призраков: я не привыкла к такому обществу.
   "Что ты имеешь в виду?" - сказал Генри.
   Вопрос был излишним: он слишком хорошо знал, что имела в виду эта женщина, и у него твердо промелькнуло убеждение, что ни один слуга не согласится долго жить в доме, который подвергается таким ужасным посещениям.
   "Что я имею в виду!" - сказала женщина. - Что ж, сэр, если вам все равно, я сама не из семьи вампиров и не хочу оставаться в доме, где такие вещи поощряются. Вот что я имею в виду, сэр.
   - Какая зарплата вам причитается? - сказал Генри.
   -- Что касается жалованья, то я приходил сюда только на день.
   - Тогда иди и рассчитайся с моей матерью. Чем раньше ты покинешь этот дом, тем лучше.
   "О, действительно. Я уверен, что не хочу оставаться".
   Эта женщина была из тех, кто всегда и во всем был вооружен для драки, и у нее не было мысли закончить любую помолвку, какого бы характера она ни была, без какого-либо беспокойства; поэтому видеть, как Генри воспринял то, что она сказала, с таким раздражающим спокойствием, было крайне неприятно; но не было никакой помощи для такого источника досады. Она не могла найти другого повода для ссоры, кроме того, что было связано с вампиром, и, поскольку Генри не стал бы ссориться с ней из-за такого предмета, она была вынуждена в отчаянии бросить это дело.
   Когда Генри оказался один и освободился от беспокойства этой женщины, он обратил свое внимание на письмо, которое он держал в руке и которое, как он понял из автографа в углу, было отправлено его новым соседом, сэром Фрэнсисом Варни. которого, так или иначе, он еще никогда не видел.
   К своему большому удивлению, он обнаружил, что в письме были следующие слова:
   "Уважаемый господин-
   "Как сосед, купив поместье, примыкающее к вашему собственному, я совершенно уверен, что вы извинили и приняли доброе отношение к сердечному предложению дружбы и услуг, которое я сделал вам некоторое время назад; но теперь, обращаясь к вам с особым предложением, я надеюсь встретить снисходительное рассмотрение независимо от того, согласуется ли это предложение с вашими взглядами или нет.
   "То, что я услышал из общего слуха, заставляет меня поверить, что Баннерворт-Холл не может быть желанным местом жительства для вас или вашей любезной сестры. Если я прав в этом предположении и у вас есть серьезные намерения покинуть это место, я искренне рекомендую вам, как человеку, имеющему некоторый опыт в подобных описаниях имущества, продать его немедленно.
   Я знаю, что предложение, которым я завершаю это письмо, заставляет вас усомниться в бескорыстии такого совета; но то, что это бескорыстно, тем не менее, является фактом, в котором я могу заверить свое сердце и в котором прошу заверить вас. Итак, я предлагаю, если вы, подумав, примете такое решение, купить у вас зал. Я не прошу о сделке из-за каких-либо посторонних обстоятельств, которые могут в настоящее время обесценить стоимость имущества, но я готов дать за него справедливую цену. В этих обстоятельствах я надеюсь, сэр, что вы любезно рассмотрите мое предложение, и даже если вы отклоните его, я надеюсь, что, как соседи, мы сможем долго жить в мире и дружбе, и в обмене этими добрыми офисы, которые должны существовать между нами. Жду вашего ответа,
   "Поверьте мне, дорогой сэр,
   "Ваш самый покорный слуга,
   "ФРЭНСИС ВАРНИ.
   "Генри Баннерворту, эсквайру".
   Генри, прочитав это в высшей степени не вызывающее возражений письмо, снова сложил его и сунул в карман. Затем, сложив руки за спиной, что было его излюбленной позицией, когда он был в глубоком раздумье, он некоторое время ходил взад и вперед по саду в глубоком раздумье.
   - Как странно, - пробормотал он. "Кажется, все обстоятельства в совокупности заставляют меня покинуть мой старый родовой дом. Кажется, что все, что сейчас происходило, имело такую прямую тенденцию. Какой может быть смысл всего этого? Это очень странно, удивительно странно. Здесь возникают обстоятельства, которых достаточно, чтобы побудить любого человека покинуть определенное место. Затем друг, на чью целеустремленность и рассудительность, как я знаю, я могу положиться, советует сделать шаг, и сразу же после этого приходит честное и искреннее предложение".
   Между всеми этими обстоятельствами была очевидная связь, которая очень озадачила Генри. Он ходил взад-вперед почти час, пока не услышал приближающиеся к нему поспешные шаги и, посмотрев в том направлении, откуда он исходил, увидел мистера Марчдейла.
   - Я попрошу совета у Марчдейла, - сказал он, - по этому вопросу. Я послушаю, что он скажет об этом".
   -- Генри, -- сказал Марчдейл, подойдя к нему достаточно близко для разговора, -- почему ты остаешься здесь один?
   -- Я получил сообщение от нашего соседа, сэра Фрэнсиса Варни, -- сказал Генри.
   "Верно!"
   "Это здесь. Прочтите его сами, а затем скажите мне, Марчдейл, откровенно, что вы о нем думаете.
   -- Я полагаю, -- сказал Марчдейл, открывая письмо, -- это еще одна дружеская нота, выражающая соболезнования по поводу ваших домашних дел, которые, с прискорбием должен сказать, вызваны болтовней прислуги, чьи языки совершенно невозможно разобрать. тишина, стали пищей для пересудов по окрестным деревням и имениям".
   -- Если что-нибудь и могло добавить еще одну боль к тем, от которых я уже страдал, -- сказал Генри, -- то это, несомненно, было бы следствием того, что меня сделали пищей вульгарных сплетен. Но прочитай письмо, Марчдейл. Вы обнаружите, что его содержание имеет более важный характер, чем вы ожидаете".
   "Верно!" - сказал Марчдейл, жадно пробежав глазами записку.
   Закончив, он взглянул на Генри, который сказал:
   - Ну, каково твое мнение?
   - Я не знаю, что сказать, Генри. Ты же знаешь, что я посоветовал тебе избавиться от этого места.
   "Оно имеет."
   "С надеждой, что неприятное дело, связанное с ним теперь, может остаться связанным с ним, как с домом, а не с вами и вашими, как с семьей".
   - Может быть и так.
   - Мне кажется, что это вполне вероятно.
   -- Не знаю, -- сказал Генри, вздрогнув. - Должен признаться, Марчдейл, что, по моему собственному восприятию, более вероятным кажется, что вред, который мы испытали от странного гостя, который, похоже, теперь решил докучать нам визитами, скорее будет связан с семьей, чем с домом. Вампир может последовать за нами.
   - Если так, конечно, расставание с Залом было бы большой досадой, а не выгодой.
   - Ни в малейшей степени.
   - Генри, меня осенила одна мысль.
   - Давай послушаем, Марчдейл.
   - А вот что: предположим, вы попытаетесь покинуть Зал, не продав его. Предположим, на один год ты сдашь ее кому-нибудь, Генри.
   - Это может быть сделано.
   - Да, и можно было бы с большим обещанием и откровенностью предложить этому самому джентльмену, сэру Фрэнсису Варни, взять его на один год, чтобы посмотреть, понравится ли он ему, прежде чем стать его владельцем. Тогда, если он обнаружит, что вампир мучает его, ему не нужно совершать покупку, или если вы обнаружите, что привидение следует за вами отсюда, вы можете вернуться сами, чувствуя, что, может быть, здесь, в местах, знакомых вашей юности, вы могли бы быть очень счастлив, даже при таких обстоятельствах, которые в настоящее время угнетают вас.
   "Самый счастливый!" воскликнул Генри.
   - Возможно, мне не следовало использовать это слово.
   -- Я уверен, что вы не должны, -- сказал Генри, -- когда вы говорите обо мне.
   "Так так; будем надеяться, что недалеко то время, когда я смогу использовать термин "счастливый" применительно к вам самым убедительным и самым решительным образом".
   -- О, -- сказал Генри, -- я буду надеяться; но не дразни меня этим сейчас, Марчдейл, умоляю тебя.
   - Не дай бог, чтобы я над вами издевался!
   "Так так; Я не верю, что вы тот человек, чтобы поступать так с кем-либо. А насчет этого дома.
   -- В таком случае, если бы я был на вашем месте, я бы навестил сэра Фрэнсиса Варни и сделал бы ему предложение стать арендатором Холла на двенадцать месяцев, в течение которых вы могли бы ходить, куда хотите, и проверять факт отсутствия. избавит вас или не избавит от ужасного посетителя, который делает ночь здесь поистине отвратительной.
   "Я поговорю об этом с моей матерью, с Джорджем и с сестрой. Они решат".
   Мистер Марчдейл теперь всеми возможными способами старался поднять настроение Генри Беннерворту, рисуя ему будущее в гораздо более ярких красках, чем настоящее, и стараясь внушить ему уверенность в том, что через короткий промежуток времени все же может заменить в его уме и в умах тех, кто был так дорог ему от природы, всю их обычную безмятежность.
   Генри, хотя и не чувствовал большого утешения от этих добрых усилий, все же мог испытывать благодарность к тому, кто их сделал; и, выразив такое чувство Марчдейлу в резких выражениях, он отправился в дом, чтобы провести торжественное совещание с теми, с кем, по его мнению, следует посоветоваться, а также с самим собой, относительно того, какие шаги следует предпринять в отношении Зал.
   Предложение, или, вернее, предложение, сделанное Марчдейлом по предложению сэра Фрэнсиса Варни, было во всех отношениях настолько разумным и справедливым, что встретило, как и следовало ожидать, согласие всех членов семьи. .
   Щеки Флоры почти снова приобрели свой обычный румянец при одной только мысли о том, чтобы покинуть этот дом, к которому она когда-то была так привязана.
   -- Да, дорогой Генри, -- сказала она, -- позвольте нам уйти отсюда, если вы согласны, и, покинув этот дом, мы поверим, что оставляем после себя мир ужасов.
   - Флора, - заметил Генри тоном легкого упрека, - если вы так стремились покинуть Баннерворт-холл, почему вы не сказали об этом до того, как это предложение прозвучало из других уст? Вы знаете, что ваши чувства по этому поводу были бы для меня законами.
   - Я знала, что ты привязан к старому дому, - сказала Флора. -- К тому же события обрушились на всех нас с такой пугающей быстротой, что едва успели подумать.
   "Правда правда."
   - И ты уйдешь, Генри?
   - Я лично позову сэра Фрэнсиса Варни и поговорю с ним на эту тему.
   Новый импульс к существованию, казалось, пришел теперь ко всей семье при мысли о том, чтобы покинуть место, которое теперь всегда будет ассоциироваться в их умах с таким ужасом. Каждый член семьи чувствовал себя счастливее и дышал свободнее, чем прежде, так что происшедшая с ними перемена казалась почти волшебной. И Чарльз Холланд тоже был доволен гораздо больше и шепнул Флоре:
   "Дорогая Флора, теперь ты уж точно не будешь говорить об изгнании из себя честного сердца, любящего тебя?"
   - Тише, Чарльз, тише! она сказала; -- Встретимся через час в саду, и мы поговорим об этом.
   "Этот час покажется веком", - сказал он.
   Теперь Генри, приняв решение встретиться с сэром Фрэнсисом Варни, не терял времени, чтобы привести его в исполнение. По собственной просьбе мистера Марчдейла он взял его с собой, так как было желательно, чтобы третье лицо присутствовало при деловых переговорах, которые шли. Поместье, в которое так недавно вступил человек, именовавший себя сэром Фрэнсисом Варни, и которое, по общему мнению, он купил, было небольшим, но полноценным владением и располагалось так близко к землям, связанным с Баннерворт-холлом, что через короткое время Прогулка вскоре привела Генри и мистера Марчдейла к резиденции этого джентльмена, выказавшего столь любезное отношение к семье Баннервортов.
   - Вы не видели сэра Фрэнсиса Варни? - спросил Генри у мистера Марчдейла, звоня в колокольчик у ворот.
   "Я не. А вы?
   "Нет; Я никогда его не видел. Довольно неловко, что мы оба совершенно незнакомы с ним.
   "Однако мы можем только прислать наши имена; и, судя по тону вежливости, пронизывающему его письмо, я не сомневаюсь, что мы получим от него самый джентльменский прием.
   Слуга в красивой ливрее появился у железных ворот, выходивших на лужайку перед домом сэра Фрэнсиса Варни, и этому слуге Генри Беннеруорт вручил свою карточку, на которой он написал карандашом также имя мистера Фрэнсиса Варни. Марчдейл.
   "Если ваш хозяин, - сказал он, - здесь, мы будем рады его видеть".
   "Сэр Фрэнсис дома, сэр, - был ответ, - хотя и не очень хорошо. Если вы соблаговолите войти, я доложу ему о вас.
   Генри и Марчдейл последовали за мужчиной в довольно красивую приемную, где им было предложено подождать, пока не будут объявлены их имена.
   -- Вы не знаете, этот джентльмен -- баронет, -- сказал Генри, -- или просто рыцарь?
   "Я действительно не; Я никогда в жизни не видел его и не слышал о нем до того, как он появился в этом районе.
   "И я был слишком занят болезненными событиями в этом зале, чтобы знать что-либо о наших соседях. Осмелюсь предположить, что мистер Чиллингворт, если бы мы подумали спросить его, знал бы что-нибудь о нем.
   "Без сомнений."
   Этот короткий разговор был прерван слугой, сказавшим:
   "Мой господин, господа, не очень здоров; но он просит меня передать ему наилучшие комплименты и сказать, что он очень доволен вашим визитом и будет счастлив видеть вас в своем кабинете.
   Генри и Марчдейл последовали за мужчиной вверх по каменной лестнице, а затем их провели через большую комнату в меньшую. В этой маленькой комнате было очень мало света; но в момент их входа высокий человек, который сидел, поднялся, и, коснувшись пружины шторы, которая была к окну, тотчас поднялся, впуская широкий яркий свет. Крик удивления, смешанный с ужасом, сорвался с губ Генри Баннеруорта. Оригинал портрета на панно стоял перед ним! Высокий рост, длинное желтоватое лицо, чуть выступающие вперед зубы, темные, блестящие, хотя и несколько мрачноватые глаза; выражение черт - все были одинаковы.
   - Вы нездоровы, сэр? - сказал сэр Фрэнсис Варни мягким, мягким акцентом, протягивая кресло растерянному Генри.
   "Боже небесный!" сказал Генри; "как!"
   - Вы, кажется, удивлены, сэр. Вы когда-нибудь видели меня раньше?"
   Сэр Фрэнсис выпрямился во весь рост и бросил странный взгляд на Генри, глаза которого были прикованы к его лицу, словно с каким-то очарованием, которому он не мог сопротивляться.
   - Марчдейл, - выдохнул Генри; "Марчдейл, друг мой, Марчдейл. Я... я, конечно, сумасшедший.
   "Тише! успокойся, - прошептал Марчдейл.
   -- Спокойно, спокойно, разве ты не видишь? Марчдейл, это сон? Смотри-смотри-о! Смотреть."
   - Ради бога, Генри, успокойся.
   - Ваш друг часто бывает таким? - сказал сэр Фрэнсис Варни тем же сладкозвучным тоном, который казался ему привычным.
   "Нет, сэр, это не так; но недавние обстоятельства расшатали его нервы; и, по правде говоря, вы так сильно похожи на старый портрет в его доме, что я не так удивляюсь, как в противном случае, его волнению.
   "Верно."
   "Сходство!" сказал Генри; "Сходство! Бог Неба! это само лицо".
   -- Вы меня очень удивляете, -- сказал сэр Фрэнсис.
   Генри опустился на стул, стоявший рядом с ним, и сильно задрожал. Наплыва болезненных мыслей и догадок, пронесшихся в его голове, было достаточно, чтобы заставить любого вздрогнуть. - Это вампир? -- ужасный вопрос, казалось, запечатлелся в его мозгу огненными буквами. - Это вампир?
   - Вам лучше, сэр? - сказал сэр Фрэнсис Варни своим мягким музыкальным голосом. - Заказать для вас что-нибудь освежающее?
   -- Нет... нет, -- выдохнул Генри. "Ради правды, скажи мне! Вас... вас действительно зовут Варни!
   "Сэр?"
   -- Нет ли у вас другого имени, которое, может быть, могло бы дать вам лучший титул?
   "Г-н. Баннерворт, уверяю вас, что я слишком горжусь именем семьи, к которой принадлежу, чтобы променять его на какое-либо другое, что бы это ни было".
   "Как чудесно похоже!"
   "Мне больно видеть, что вы так расстроены. Мистер Баннерворт. Я полагаю, плохое здоровье пошатнуло ваши нервы?
   "Нет; плохое здоровье не сделало работу. Я не знаю, что сказать вам, сэр Фрэнсис Варни; но недавние события в моей семье наполнили вас ужасными догадками.
   - Что вы имеете в виду, сэр?
   - Вы знаете из общих слухов, что к нам в дом пришел страшный гость.
   - Я слышал, вампир, - сказал сэр Фрэнсис Варни с мягкой и почти прекрасной улыбкой, которая идеально обнажила его белые блестящие зубы.
   "Да; вампир и... и...
   - Прошу вас продолжать, сэр; Вы, конечно, намного выше вульгарного суеверия верить в такие вещи?
   "Мое суждение подвергается нападкам в слишком многих формах и формах, чтобы оно могло, вероятно, устоять, как должно, против такой отвратительной веры, но никогда еще оно не было так сбито с толку, как сейчас".
   "Почему так?"
   "Потому что-"
   -- Нет, Генри, -- прошептал мистер Марчдейл, -- вряд ли будет прилично говорить сэру Френсису в лицо, что он похож на вампира.
   "Я должен, я должен".
   - Пожалуйста, сэр, - прервал Варни Марчдейла, - позвольте мистеру Бэннеруорту говорить здесь свободно. Ничто в целом мире меня так не восхищает, как искренность".
   - Значит, ты так похож на вампира, - добавил Генри, - что... что я не знаю, что и думать.
   "Является ли это возможным?" - сказал Варни.
   "Это убийственный факт".
   "Ну что же, я полагаю, это несчастье для меня? Ах!
   Варни ощутил укол боли, как будто на него внезапно напало какое-то внезапное телесное недомогание.
   - Вы нездоровы, сэр? - сказал Марчдейл.
   -- Нет, нет... нет, -- сказал он. - Я... поранил руку и случайно задел ею подлокотник этого стула.
   - Боль? - сказал Генри.
   - Да, мистер Баннерворт.
   - А... рана?
   - Да, рана, но не более чем на коже. На самом деле, немного, кроме ссадины на коже.
   - Могу я узнать, как вы его получили?
   "О, да. Небольшое падение".
   "Верно."
   "Замечательно, не правда ли? Очень замечательно. Мы никогда не знаем момента, когда по той же самой пустяковой причине мы можем получить действительно серьезное телесное повреждение. Как верно, мистер Беннерворт, что посреди жизни мы находимся в смерти.
   -- И, может быть, так же верно, -- сказал Генри, -- что среди смерти может найтись ужасная жизнь.
   "Ну, я не должен удивляться. В этом мире действительно так много странных вещей, что я уже перестал чему-либо удивляться".
   - Бывают странные вещи, - сказал Генри. - Вы желаете купить у меня Холл, сэр?
   "Если вы хотите продать".
   - Вы... вы, может быть, привязаны к этому месту? Может быть, вы вспомнили об этом, сэр, давно?
   -- Ненадолго, -- улыбнулся сэр Фрэнсис Варни. "Кажется, хороший уютный старый дом; и территория тоже, кажется, удивительно хорошо покрыта лесом, что для человека с довольно романтическим темпераментом, такого как я, всегда является дополнительным очарованием места. Я был чрезвычайно доволен им, когда впервые увидел его, и желание назвать себя его владельцем овладело моим разумом. Пейзажи замечательны по своей красоте, и, судя по тому, что я видел, редко можно превзойти их. Без сомнения, вы очень привязаны к нему.
   -- Это был мой дом с младенчества, -- возразил Генри, -- а также место жительства моих предков на протяжении столетий, и вполне естественно, что я таковым и являюсь.
   "Правда правда."
   -- Дом, без сомнения, сильно пострадал, -- сказал Генри, -- за последние сто лет.
   "Без сомнения, это так. Сотня лет - это терпимый срок, знаете ли.
   "Это точно. О, как любая человеческая жизнь, растянутая до такой степени, должна потерять свою прелесть, потеряв все свои самые нежные и дорогие ассоциации".
   -- Ах, как верно, -- сказал сэр Фрэнсис Варни. За несколько минут до этого он коснулся колокольчика, и в этот момент слуга принес на подносе вино и закуски.
   ГЛАВА XIV.
   СОГЛАШЕНИЕ ГЕНРИ С СЭРОМ ФРЭНСИСОМ ВАРНИ. RU ПРИБЫТИЕ В ЗАЛЕ. БУДИЛЬНИК ФЛОРЫ.
   На подносе, который слуга принес в комнату, были разные закуски, включая вино, и, помахав слуге рукой, чтобы он удалился, сэр Фрэнсис Варни сказал:
   - Вам лучше, мистер Беннерворт, выпить стаканчик вина после прогулки, и вам тоже, сэр. К своему стыду, я совершенно забыл ваше имя.
   "Марчдейл".
   "Г-н. Марчдейл. Эй, Марчдейл. Угощайтесь, сэр.
   - Сам ничего не берешь? - сказал Генри.
   "Я нахожусь под строгим режимом", - ответил Варни. "Только простейшая диета мне помогает, и я приучил себя к длительному воздержанию".
   - Он не будет ни есть, ни пить, - рассеянно пробормотал Генри.
   - Ты продашь мне Зал? - сказал сэр Фрэнсис Варни.
   Генри снова взглянул ему в лицо, от которого он только на мгновение отвел глаза, и тогда он был еще более поражен сходством между ним и портретом на панели того, что когда-то было комнатой Флоры. Это сходство, о котором едва ли могло быть два мнения, заключалось в следе или рубце от раны на лбу, которую живописец слегка вдавил на портрете, но которая была гораздо отчетливее видна на лбу портрета. Сэр Фрэнсис Варни. Теперь, когда Генри заметил эту отличительную метку, чего он не делал раньше, он не мог испытывать никаких сомнений, и его охватило тошнотворное ощущение при мысли, что он действительно сейчас находится в присутствии одного из этих ужасных существ, вампиров.
   - Ты не пьешь, - сказал Варни. "Большинство молодых людей не так скромны, когда перед ними стоит графин безупречного вина. Я прошу тебя помочь себе".
   "Я не могу."
   Говоря это, Генри поднялся и, повернувшись к Марчдейлу, добавил:
   - Ты уйдешь?
   - Пожалуйста, - сказал Марчдейл, вставая.
   -- Но вы так и не ответили мне, дорогой сэр, -- сказал Варни, -- насчет Зала?
   -- Пока не могу, -- ответил Генри, -- я подумаю. Мое нынешнее впечатление состоит в том, чтобы позволить вам получить его на любых условиях, которые вы сами можете предложить, при условии, что вы согласитесь на одно из моих.
   "Назови это."
   - Что ты никогда не покажешься в моей семье.
   "Как недобро. Я так понимаю, у вас есть очаровательная сестра, молодая, красивая и состоявшаяся. Признаться ли мне теперь, что я надеялся понравиться ей?
   - Ты любишь ее? Один твой вид взорвет ее навсегда и сведет с ума.
   - Я такой отвратительный?
   - Нет, но... вы...
   "Что я?"
   -- Тише, Генри, тише, -- закричал Марчдейл. "Помни, что ты в доме этого джентльмена".
   "Правда правда. Почему он искушает меня говорить эти ужасные вещи? Я не хочу их говорить".
   - Тогда уходи, уходи сейчас же. Сэр Фрэнсис Варни, мой друг, мистер Беннерворт, обдумает ваше предложение и сообщит вам об этом. Я думаю, вы можете считать, что ваше желание стать покупателем Зала будет выполнено.
   -- Я хочу иметь его, -- сказал Варни, -- и могу только сказать, что, если я овладею им, я буду очень рад видеть любого члена семьи в гостях в любое время.
   "Визит!" сказал Генри, с содроганием. "Посещение гробницы было гораздо более желанным. Прощайте, сэр.
   -- Прощайте, -- сказал сэр Фрэнсис Варни и отвесил один из самых изящных поклонов в мире, а на его лице появилось своеобразное выражение, созерцать которое было странно, если не больно. Еще через минуту Генри и Марчдейл вышли из дома, и с чувством растерянности и ужаса, не поддающихся описанию, бедный Генри позволил Марчдейлу под руку увести себя на некоторое расстояние, не говоря ни слова. Когда он заговорил, он сказал:
   - Марчдейл, убить меня было бы милосердием.
   "Убить тебя!"
   -- Да, иначе я уверен, что сойду с ума.
   "Нет, нет; встряхнись".
   - Этот человек, Варни, вампир.
   "Тише! тише!"
   - Говорю тебе, Марчдейл, - вскричал Генри дико и возбужденно, - он вампир. Это ужасное существо, которое посетило Флору в тихий час полуночи и высосало жизненную кровь из ее вен. Он вампир. Есть такие вещи. Теперь я не могу сомневаться. О, Боже, я желаю теперь, чтобы Твои молнии поразили меня, стоящего здесь, до полного уничтожения, потому что я схожу с ума, чтобы быть вынужденным чувствовать, что такие ужасы действительно могут существовать".
   - Генри... Генри.
   - Нет, не разговаривай со мной. Что я могу сделать? Мне его убить? Разве это не священный долг уничтожить такую вещь? О, ужас-ужас. Он должен быть убит - уничтожен - сожжен, а прах, в который он превратился, должен быть развеян по ветрам небесным. Это было бы хорошо сделано, Марчдейл.
   "Тише! тише! Эти слова опасны".
   "Мне все равно".
   "Что, если их сейчас подслушают враждебные уши? Какие могут быть неприятные результаты? Я прошу вас быть более осторожными в том, что вы говорите об этом странном человеке.
   - Я должен уничтожить его.
   - А почему?
   "Можете спросить? Разве он не вампир?
   "Да; но задумайтесь, Генри, на мгновение о том, до какой степени вы можете вести столь опасный спор. Говорят, что вампирами становятся вампиры, высасывающие кровь тех, кто, если бы не это обстоятельство, умер бы и разложился в могиле вместе с обычными смертными; но что будучи так атакованы при жизни вампиром, они сами после смерти становятся таковыми".
   -- Ну-ну, что мне до того?
   - Ты забыл Флору?
   Крик отчаяния сорвался с губ бедняги Генри, и через мгновение он, казалось, полностью, умственно и физически, упал.
   "Боже небесный!" - простонал он. - Я забыл ее!
   - Я думал, что у тебя есть.
   "О, если бы жертвы моей собственной жизни было достаточно, чтобы положить конец всему этому накапливающемуся ужасу, с какой радостью я бы отложил его. Да, как угодно - как угодно. Ни один вид смерти не должен меня пугать. Никакая боль не заставляет меня сжиматься. Тогда я мог бы улыбнуться эсминцу и сказать: "Добро пожаловать, добро пожаловать, очень добро пожаловать".
   "Лучше, Генри, стремись жить для тех, кого ты любишь, чем умереть за них. Ваша смерть оставит их в одиночестве. В жизни ты сможешь отразить от них многие удары судьбы".
   - Я могу попытаться это сделать.
   - Учти, что Флора может полностью зависеть от той доброты, которую ты сможешь ей оказать.
   "Чарльз цепляется за нее".
   "Хм!"
   - Вы не сомневаетесь в нем?
   "Мой дорогой друг Генри Беннерворт, хотя я и не старик, но я намного старше вас, потому что я повидал очень много света и, возможно, гораздо лучше способен прийти к точным суждениям относительно лицам".
   "Несомненно, несомненно; но еще-"
   "Нет, выслушайте меня. Такие суждения, основанные на опыте, когда они произносятся, носят в себе весь характер пророчества. Поэтому я теперь пророчествую вам, что Чарльз Холланд будет так уязвлен тем, что вампир посетил Флору, что никогда не сделает ее своей женой.
   - Марчдейл, я совершенно не похож на вас, - сказал Генри. "Я знаю, что Чарльз Холланд - настоящая душа чести".
   "Я не могу спорить с вами по этому поводу. Это не стало фактом. Мне остается только искренне надеяться, что я ошибаюсь".
   "Вы можете быть уверены, что вы совершенно неправы. Я не могу обмануться в Чарльзе. На вас такие слова не производят никакого действия, кроме сожаления о том, что вы так сильно ошибаетесь в своих оценках кого-либо. От кого угодно, кроме тебя, они вызвали бы во мне чувство гнева, которое мне было бы трудно подавить.
   "В жизни мне часто выпадало несчастье, - с грустью сказал мистер Марчдейл, - причинять величайшее оскорбление там, где я чувствую самую настоящую дружбу, потому что именно в таких местах у меня всегда возникает искушение говорить слишком свободно".
   - Нет, без обид, - сказал Генри. "Я рассеян и едва понимаю, что говорю. Марчдейл, я знаю, что вы мой искренний друг, но, как вам сказать, я почти сошел с ума.
   - Мой дорогой Генри, будь спокойнее. Подумайте, что можно сказать об этом разговоре дома".
   "Да; это соображение".
   "Я не считаю целесообразным упоминать тот неприятный факт, что вы думаете, что в вашем соседе вы обнаружили ночного нарушителя вашей семьи".
   "Нет нет."
   "Я бы ничего не сказал об этом. Маловероятно, что после того, что вы ему сказали, этот сэр Фрэнсис Варни, или как там его настоящее имя, навязывается вам.
   - Если он умрет.
   - Он, может быть, посчитает, что такой шаг опасен для него.
   "Это было бы фатально, так что помогите мне. Однако и тогда я позабочусь о том, чтобы никакая сила реанимации никогда не позволила этому человеку снова ходить по земле".
   "Говорят, единственный способ уничтожить вампира - это привязать его колом к земле, чтобы он не мог двигаться, и тогда, конечно, разложение пойдет своим чередом, как и в обычных случаях".
   "Огонь поглотит его, и это будет более быстрый процесс", - сказал Генри. - Но это страшные размышления, и пока мы не будем их останавливать. А теперь притворяйся лицемером и постарайся выглядеть спокойным и спокойным перед моей матерью и Флорой, пока мое сердце разрывается.
   Двое друзей к этому времени достигли холла, и, оставив своего друга Марчдейла, Генри Баннеруорта с самыми незавидными чувствами, медленно направился в квартиру, занимаемую его матерью и сестрой.
   ГЛАВА XV.
   СТАРЫЙ АДМИРАЛ И ЕГО СЛУГА. СООБЩЕНИЕ ХОЗЯИНА ОРУЖИЕ Э НЕЛЬСОНА.
   В то время как в Зале решались самые важные и важные дела, пока каждый день и почти каждый час каждого дня производились все более и более убедительные доказательства по делу, которое сначала казалось слишком чудовищным, чтобы ему вообще можно было верить, Можно предположить, какой чудесный фурор произвели среди местных сплетников дошедшие до них преувеличенные слухи.
   Слуги, покинувшие Зал не по какой-либо другой причине, как они заявили, а просто из страха перед ужасными посещениями вампира, распространили новость повсюду, так что в соседних деревнях и рыночных городках вампир из Баннерворт-Холла стало довольно частой темой для разговоров.
   Такой положительной находки для любителей чудесного еще не было в деревне на памяти этого мудрого человека - старейшего жителя.
   И, кроме того, было одно обстоятельство, которое поражало некоторых людей более образованных и более зрелых суждений, а именно то, что чем больше они старались вникнуть в дело, чтобы, если возможно, положить конец тому, что они считали грубая ложь с самого начала, тем больше доказательств они находили, чтобы поколебать их собственные чувства по этому вопросу.
   Повсюду, в каждом доме, как общественном, так и частном, постоянно что-то говорили о вампире. Детские горничные начали думать, что вампир значительно превосходит "старую царапину и старую тележку" как средство запугать своих маленьких подопечных, заставить их замолчать, если не уснуть, пока они сами не стали слишком бояться этого предмета, чтобы упоминать об этом.
   Но нигде сплетни на эту тему не велись с таким систематическим рвением, как в гостинице под названием "Оружие Нельсона", которая находилась на главной улице ближайшего к Холлу торгового городка.
   Там, казалось, любители ужасного взяли на себя обязательство держать свои штаб-квартиры, и столь жажда вызывала у гостей многочисленные дискуссии, что было слышно, как хозяин заявил, что он, от всего сердца, действительно считает вампира почти равносильно оспариваемым выборам.
   Ближе к вечеру того же дня, когда Марчдейл и Генри посетили сэра Фрэнсиса Варни, к упомянутой нами гостинице подъехала почтовая карета. В машине находились два человека, чрезвычайно непохожие по внешности и внешнему виду.
   Одним из этих людей был человек, которому, казалось, скоро должно было исполниться семьдесят лет, хотя по его еще румяному и смуглому лицу и зычному голосу было совершенно очевидно, что он намерен еще долгие годы держать время на расстоянии вытянутой руки.
   Он был одет в просторную и дорогую одежду, но в каждой статье была морская неприязнь, если бы нам позволили такое выражение в отношении одежды. На его пуговицах был якорь, а общий ассортимент и цвет одежды максимально уподоблялись раздетому флотскому мундиру высокопоставленного офицера лет пятьдесят-шестьдесят назад.
   Его спутником был мужчина помоложе, и о его внешности вообще не было секрета. Он был настоящим моряком и носил береговой костюм одного из них. Он был здоров, хорошо одет и, по-видимому, сыт.
   Когда фаэтон подъехал к воротам гостиницы, этот человек сделал другому замечание следующего содержания:
   - Эй!
   - Ну, хлюпик, что теперь? закричал другой.
   "Они называют это Руками Нельсона; и вы знаете, содрогайтесь, что лучшая половина его жизни была у него только одна.
   "Черт тебя подери!" был единственный ответ, который он получил на это замечание; но при этом он казался очень довольным.
   "Поднимись!" - крикнул он тогда форейтору, который собирался загнать бричку во двор. "Поднимайся, неуклюжий сукин сын! мы не хотим заходить в док".
   "Ах!" - сказал старик. - Пошли, Джек. Это порт; и, слышишь, и будь ты проклят, давай без ругани, будь ты проклят, и без сквернословия, ленивая тряпка.
   -- Да, да, -- воскликнул Джек. - Я не был на берегу уже десять лет и не научился немного береговой вежливости, адмирал . Думаю, теперь никто не примет меня за моряка, адмирал.
   "Придержи свой шум!"
   - Да, да, сэр.
   Джека, как его звали, вытащили из фаэтона, когда дверь открылась, движением, настолько похожим на то, что произошло бы, если бы его вытащили за ошейник, что почти поверил в то, что такой подвиг должен был иметь место. было совершено сразу какой-то невидимой силой.
   Затем он помог старому джентльмену выйти, а хозяин гостиницы начал обильные поклоны, которыми обычно приветствуют пассажира почтовой кареты, а не пассажира дилижанса.
   - Помолчи, а? - закричал адмирал, ибо таковым он и был. "Будь спокоен."
   - Лучшее размещение, сэр - хорошее вино - хорошо проветриваемые кровати - хорошая посещаемость - чистый воздух...
   "Ставьте там," сказал Джек; и он сделал хозяину то, что, без сомнения, он считал мягким увещеванием, но которое состояло в таком ударе под ребра, что он сделал столько же эволюций, сколько клоун в пантомиме, когда он вопит горячих цыплят.
   - Итак, Джек, где плавательная инструкция? сказал его хозяин.
   -- Здесь, сэр, в шкафчике, -- сказал Джек, вынув из кармана письмо и вручив его адмиралу.
   - Вы не вмешаетесь, сэр? - сказал хозяин, который уже начал понемногу оправляться от удара по ребрам.
   - Какой смысл приходить в порт и платить портовые сборы и все такое прочее, пока мы не узнаем, правильно ли это, болван, а?
   "Нет; ах, Боже мой, сэр, конечно... Боже мой, что может иметь в виду старый джентльмен?
   Адмирал вскрыл письмо и прочитал:
   - Если вы остановитесь в "Нельсонс Эймс" в Уксоттере, вы услышите обо мне, и меня могут послать за мной, когда я расскажу вам больше.
   "Ваш, весьма послушно и смиренно,
   "ДЖОЗАЯ КРИНКЛЗ".
   - Кто он, черт возьми?
   -- Это Уксоттер, сэр, -- сказал домовладелец. - И вот вы здесь, сэр, у Нельсона Армса. Хорошие кровати, хорошее вино, хорошее...
   "Тишина!"
   - Да, сэр, да, конечно.
   - Кто, черт возьми, такой Джосайя Кринклс?
   "Ха! ха! ха! ха! Заставляет меня смеяться, сэр. Кто, черт возьми, на самом деле! Говорят, что дьявол и адвокаты, сэр, кое-что знают друг о друге, - это вызывает у меня улыбку.
   - Я заставлю тебя улыбнуться по ту сторону этого проклятого огромного люка твоего рта через минуту. Кто такой Кринклс?
   -- О, мистер Кринклз, сэр, все знают, почтенный адвокат, сэр, в самом деле, весьма почтенный человек, сэр.
   "Юрист?"
   - Да, сэр, адвокат.
   "Ну, я проклят!"
   Джек протяжно свистнул, и хозяин и человек ошеломленно посмотрели друг на друга.
   - А теперь повесьте меня! -- воскликнул адмирал.
   -- Да, да, сэр, -- сказал Джек.
   - Если проедешь сто семьдесят миль, увидишь проклятый мазок мошенника-адвоката.
   - Да, да, сэр.
   - Я разобью его - Джек!
   - Ваша честь?
   - Садись снова в шезлонг.
   - Ну, а где мастер Чарльз? Юристы, конечно, сэр, все блаженные жулики; но, как бы то ни было, он может быть хоть раз в жизни, что один из них сказал нам о правильном канале, и если это так, то не будьте янки, чтобы оставить его среди пиратов. Мне стыдно за тебя".
   "Ты адский негодяй; как ты смеешь так проповедовать мне, неуклюжий негодяй?
   - Потому что ты этого заслуживаешь.
   -- Мятеж... мятеж -- ей-богу! Джек, я прикажу заковать тебя в кандалы, ты подлец и не моряк.
   -- Нет моряка! Нет моряка!
   - Ни капли.
   "Отлично. Значит, пора, так как я был вне бухгалтерских книг. До свидания; Я только надеюсь, что вы найдете лучшего моряка, который будет держаться за вас и будет вашим валли-де-шамом или Джеком Принглом, вот и все, чего я вам желаю. Вы не назвали меня моряком в бухте Корфу, когда пули расстреливали наших нобов.
   "Джек, негодяй, дай нам свой плавник. Иди сюда, проклятый злодей. Ты оставишь меня?
   - Нет, если я это знаю.
   "Тогда заходи"
   - Только не говори мне, что я не моряк. Называй меня бродягой, если хочешь, но не обижай мои чувства. Вот я нежный, как младенец. Не делай этого.
   - Черт возьми, кто это делает?
   "Дьявол."
   "Кто?"
   - Тогда не надо.
   Споря таким образом, они вошли в гостиницу, к большому удовольствию нескольких прохожих, которые собрались, чтобы послушать ссору между ними.
   - Вам нужна отдельная комната, сэр? сказал хозяин.
   - Что тебе до этого? - сказал Джек.
   - Помолчи, а? - воскликнул его хозяин. - Да, мне нужна отдельная комната и немного грога.
   "Сильный, как дьявол!" поставь Джека.
   - Да, сэр, да, сэр. Хорошие вина, хорошие кровати, хорошие...
   -- Вы ведь все это уже говорили, знаете ли, -- заметил Джек, одаривая хозяина еще одним потрясающим ударом под ребра.
   "Хиллоа!" -- воскликнул адмирал. -- Вы можете послать за этим проклятым адвокатом, господин лендлорд.
   "Г-н. Морщинки, сэр?
   - Да, да.
   -- Кому я имею честь сообщить, сэр, что он хочет его видеть?
   "Адмирал Белл".
   "Конечно, адмирал, конечно. Вы найдете его очень общительным, милым, джентльменским человечком, сэр.
   -- И скажи ему, что Джек Прингл тоже здесь, -- закричал моряк.
   -- О да, да -- конечно, -- сказал хозяин, который был в таком смятении от полученных им ударов по ребрам и от шума, который уже произвели в его доме гости, что неужели он вдруг принеся присягу, он вряд ли хотел бы говорить, кто хозяин, а кто человек.
   -- Вот идея, Джек, -- сказал адмирал, -- проделать весь этот путь, чтобы встретиться с адвокатом.
   - Да, да, сэр.
   - Если бы он сказал, что он юрист, мы бы знали, что делать. Но это взятка, Джек.
   "Я так думаю. Как бы то ни было, мы отдадим его, когда поймаем, знаете ли.
   - Хорошо, так и будем.
   - И потом, опять же, он может что-то знать о мастере Чарльзе, сэр, вы знаете. Господи, люби его, разве ты не помнишь, как он поднялся на борт, чтобы увидеть тебя однажды в Портсмуте?
   "Ах! Я действительно делаю."
   - А как он сказал, что ненавидит французов, да еще совсем младенец. Какая настойчивость и смысл. "Дядя, - говорит он вам, - когда я вырасту, я поеду на корабле и буду драться со всеми французами, - говорит он. "И побей их, мой мальчик, тоже", - говорите вы; потому что вы думали, что он забыл об этом; а потом он говорит: "Что толку говорить это, тупица? Разве мы не всегда их бьем?"
   Адмирал засмеялся, потер руки и громко воскликнул:
   - Я помню, Джек, я помню его. Я был глуп, чтобы сделать такое замечание".
   - Я знаю, что ты был... проклятым старым дураком, как я думал.
   "Приходи, приходи. Хиллоа, там!
   -- Ну, так что же вы меня не моряком называете?
   - Да ты, Джек, злобствуешь, как морской пехотинец.
   "Ну вот опять. До свидания. Помнишь, когда мы шли рука об руку с теми двумя фрегатами янки и взяли их обоих! Ты не назвал меня морским пехотинцем тогда, когда шпигаты текли кровью. Был ли я тогда моряком?
   - Ты был, Джек, ты был; и ты спас мне жизнь".
   - Я не знал.
   "Ты сделал."
   - Я говорю, что не видел - это был шип марлина.
   - Но я говорю, что ты это сделал, подлый негодяй. Я говорю, что ты это сделал, и мне не будут возражать на моем собственном корабле.
   - Называть это своим кораблем?
   - Нет, черт возьми... я...
   "Г-н. Морщинки, - сказал хозяин, распахивая настежь дверь и тем самым тотчас прекращая разговор, который всегда, по-видимому, имел склонность к чрезвычайному разгоранию.
   "Акула, ей-Богу!" - сказал Джек.
   Появился маленький, аккуратно одетый человечек и довольно робко вошел в комнату. Возможно, он слышал от хозяина, что отряды, пославшие за ним, были довольно буйными.
   - Так ты Кринклс? - воскликнул адмирал. "Садитесь, хоть вы и юрист".
   "Спасибо, сэр. Я, конечно, поверенный, и мое имя, конечно же, Кринклс.
   "Посмотри на это."
   Адмирал вручил письмо маленькому юристу, который сказал:
   - Мне читать?
   - Да, чтобы быть уверенным.
   "Вслух?"
   "Читай к черту, если хочешь, свиным шепотом или вест-индским ураганом".
   - О, очень хорошо, сэр. Я... я готов согласиться, поэтому я прочитаю это вслух, если вам все равно.
   Затем он открыл письмо и прочитал следующее:
   "Адмиралу Беллу.
   "Адмирал-
   "Узнав по разным обстоятельствам, что вы проявляете горячий и достойный похвалы интерес к своему племяннику Чарльзу Холланду, я осмеливаюсь написать вам по вопросу, в котором ваше непосредственное и активное сотрудничество с другими может спасти его от состояния что окажется, если позволить ему продолжаться, очень во вред ему и в конечном итоге к несчастью.
   "Итак, настоящим сообщаем вам, что он, Чарльз Холланд, гораздо раньше, чем должен был, вернулся в Англию и что цель его возвращения состоит в том, чтобы заключить брак в семье всеми нежелательными способами, и с девушкой, которая весьма нежелательна.
   "Вы, адмирал, его ближайший и почти единственный родственник на свете; вы являетесь опекуном его имущества, и поэтому с вашей стороны становится долгом вмешаться, чтобы спасти его от пагубных последствий брака, который непременно принесет разорение и страдания ему самому и всем, кто проявляет интерес к его благосостояние.
   - Семья, в которой он хочет жениться, называется Баннерворт, а юную леди зовут Флора Баннерворт. Однако, когда я сообщаю вам, что в этой семье есть вампир, и что если он женится на ней, он женится на вампире и будет иметь детей от вампиров, я надеюсь, что сказал достаточно, чтобы предостеречь вас по этому поводу и заставить вас не терять времени на ремонт на месте.
   - Если вы остановитесь в "Оружии Нельсона" в Уксоттере, вы услышите обо мне. За мной могут послать, когда я расскажу вам больше.
   "Ваш, весьма послушно и смиренно,
   "ДЖОЗАЯ КРИНКЛЗ".
   "PS Я прилагаю вам определение вампира, данное доктором Джонсоном, которое выглядит следующим образом:
   "ВАМПИР (немецкий кровопийца) - по которому вы понимаете, сколько вампиров с незапамятных времен, должно быть, хорошо развлекались за счет Джона Булла при дворе Сент-Джеймс, где почти ничего не встретишь. только с немецкими кровопийцами".
   * * * *
   Адвокат перестал читать, и изумление, с которым он взглянул на лицо адмирала Белла, при других обстоятельствах очень позабавило бы его. Его ум, однако, был слишком поглощен размышлениями об опасности Чарльза Холланда, его племянника, чтобы его что-то забавляло; поэтому, когда он обнаружил, что маленький адвокат ничего не сказал, он заорал:
   - Ну, сэр?
   - Мы... мы... хорошо, - сказал адвокат.
   - Я послал за вами, и вот вы, и вот я, и вот Джек Прингл. Что ты хочешь сказать?
   -- Именно настолько, -- сказал мистер Кринклз, немного приходя в себя, -- именно настолько, сэр, что я никогда раньше не видел этого письма за всю свою жизнь.
   - Ты... никогда... не видел... этого?
   "Никогда."
   - Разве ты не написал это?
   - Честное слово, сэр, я этого не делал.
   Джек Прингл присвистнул, и адмирал выглядел озадаченным. Как и адмирал в песне, он "побледнел", а затем мистер Кринклз добавил:
   "Кто подделал мое имя до такой буквы, я не могу себе представить. Что касается письма к вам, сэр, я никогда не слышал о вашем существовании, кроме как публично, как об одном из тех доблестных офицеров, которые провели долгую жизнь, благородно сражаясь в битвах своей страны, и которые имеют право на восхищение и аплодисменты каждого англичанина. ".
   Джек и адмирал в изумлении переглянулись, а затем последний воскликнул:
   "Какая! Это от адвоката?
   -- Юрист, сэр, -- сказал Кринклз, -- может уметь ценить поступки доблестных людей, хотя и не способен им подражать. Это письмо, сэр, является подделкой, и теперь я оставляю вас весьма довольным случаем, который удостоил меня чести побеседовать с джентльменом, чье имя будет жить в истории его страны. Хорошего дня, сэр! Добрый день!"
   "Нет! Будь я проклят, если ты так поступишь, - сказал Джек, подскочив к двери и прислонившись к ней спиной. "Вы возьмете со мной стакан в честь деревянных стен Старой Англии, черт меня побери, если бы вы были двадцать адвокатов".
   - Верно, Джек, - сказал адмирал. - Послушайте, мистер Кринклз, я думаю, ради вас на свете может быть два порядочных юриста, и вы - один из них. Мы должны выпить бутылку лучшего вина, которое корабль - я имею в виду дом - может себе позволить вместе.
   -- Если это ваш приказ, адмирал, я с удовольствием повинуюсь, -- сказал поверенный. - И хотя уверяю вас честью, что я не писал этого письма, тем не менее некоторые из упомянутых в нем вопросов так широко известны здесь, что я могу предоставить вам сведения о них.
   "Не могли бы вы?"
   "С сожалением должен сказать, что могу, потому что я уважаю стороны".
   - Тогда садись... садись. Джек, беги в комнату стюарда и принеси вино. Мы займемся им теперь по правому и левому борту. Кто, черт возьми, мог написать это письмо?
   - Не имею ни малейшего представления, сэр.
   - Ну... ну, ничего; это привело меня сюда, это что-то, так что я не буду много роптать на это. Я не знал, что мой племянник в Англии, и, осмелюсь сказать, он не знал, что я там; но мы оба здесь, и я не успокоюсь, пока не увижу его и не узнаю, как этот, как его там...
   "Вампир."
   "Ах! вампир."
   "Дрожи мои бревна!" - сказал Джек Прингл, который принес немного вина вопреки увещеваниям официантов заведения, считавших, что этим он попирает их корыстные интересы . он какой-то дальний родственник Дэви Джонса!
   - Придержи свой невежественный язык, - сказал адмирал. "Никто не хочет, чтобы ты делал замечание, ты великий болван!"
   -- Очень хорошо, -- сказал Джек и поставил вино на стол, а затем удалился в другой конец комнаты, заметив про себя, что в одном случае его не называли великим болваном, когда пули свистели в воздухе. нобы, а дворовые и дворовые были бог знает с кем.
   - Ну, господин адвокат, - сказал адмирал Белл, в котором было много привычек грубого моряка. - А теперь, господин адвокат, рюмочку сначала за нашего лучшего знакомого, черт меня побери, если вы мне не нравитесь!
   - Вы очень хороши, сэр.
   "Нисколько. Было время, когда я так же быстро подумал бы о том, чтобы пригласить молодую акулу поужинать со мной в моей собственной каюте в качестве адвоката, но я начинаю понимать, что может существовать такая вещь, как порядочный, хороший вид парень, замеченный в законе; Так что удачи вам, и вам никогда не понадобится ни друг, ни бутылка, пока адмирал Белл глотает глоток в шкафчике.
   - Гаммон, - сказал Джек.
   - Черт тебя побери, что ты имеешь в виду? - взревел адмирал яростным тоном.
   - Я говорил не с тобой, - крикнул Джек примерно на две октавы выше. "Это два мальчика на улице, которые притворяются, что собираются драться, и я чертовски хорошо знаю, что они этого не сделают".
   "Придержи свой шум".
   "Я иду. Мне не сказали заткнуться, когда наших нобов угнали из Бейрута.
   -- Не обращайте на него внимания, господин адвокат, -- добавил адмирал. "Он не знает, о чем говорит. Плевать на него. А ты продолжай и расскажи мне все, что знаешь о... о...
   "Вампир!"
   "Ах! Я всегда забываю названия странных рыб. Я полагаю, в конце концов, это что-то из ордена русалок?
   -- Этого я не могу сказать, сэр; но, безусловно, эта история со всеми ее болезненными подробностями произвела большую сенсацию по всей стране".
   "Верно!"
   "Да сэр. Вы услышите, как это произошло. Выяснилось, что однажды ночью к мисс Флоре Беннерсворт, юной леди необычайной красоты, уважаемой и обожаемой всеми, кто ее знал, пришло странное существо, вошедшее в окно.
   -- Мой глаз, -- сказал Джек, -- это был не я, я бы хотел, чтобы это был он.
   "Она так окаменела от страха, что только успела наполовину выползти из постели и издать один тревожный крик, как странный гость схватил ее в свои объятия".
   -- Черт бы побрал мой поросячий хвост, -- сказал Джек, -- какой там, должно быть, был шквал!
   - Ты видишь эту бутылку? - взревел адмирал.
   "Конечно, я знаю; Думаю, пришло время посеять еще один".
   - Негодяй, я заставлю тебя пощупать твою чертову дурацкую голову, если ты еще раз перебьешь этого джентльмена.
   "Не будь жестоким".
   -- Ну, как я уже говорил, -- продолжал адвокат, -- она, к счастью, сумела закричать, отчего весь дом переполошился. Дверь ее комнаты, которая была заперта, была взломана".
   - Да, да...
   - Ах, - воскликнул Джек.
   "Вы можете себе представить ужас и смятение тех, кто вошёл в комнату, обнаружив её в объятиях дьяволоподобной фигуры, чьи зубы вцепились ей в шею и который на самом деле высасывал из её вен кровь".
   "Дьявол!"
   "Прежде чем кто-либо успел наложить на фигуру достаточно рук, чтобы задержать ее, она поспешно убежала от своей ужасной трапезы. Выстрелы после него были напрасными".
   - И отпустили?
   - Я так понимаю, они следили за ним, насколько могли, и видели, как он взобрался на садовую ограду помещения; там он ускользнул, оставив, как вы можете себе представить, во всех их умах чувство ужаса, которое трудно описать".
   "Ну, я никогда не слышал ничего равного этому. Джек, что ты об этом думаешь?
   - Я еще не начал думать, - сказал Джек.
   - А как же мой племянник Чарльз? добавил адмирал.
   - О нем я ничего не знаю.
   "Ничего такого?"
   - Ни слова, адмирал. Я не знал, что у вас есть племянник или что какой-либо джентльмен, состоявший с вами в таком или любом другом родстве, имел какое-либо отношение к этим загадочным и совершенно необъяснимым обстоятельствам. Я рассказываю вам все, что я узнал из общего отчета об этом вампирском бизнесе. Дальше я не знаю, уверяю вас.
   "Ну, человек не может сказать то, чего он не знает. Меня озадачивает мысль о том, кто мог написать мне это письмо".
   -- Этого я совершенно не могу себе представить, -- сказал Кринклз. - Уверяю вас, мой галантный сэр, меня очень огорчает тот факт, что кто-то использует мое имя таким образом. Но, тем не менее, раз уж вы здесь, позвольте мне сказать, что для меня будет гордостью, удовольствием и хвастовством до конца моего существования оказать какую-то услугу столь доблестному защитнику моей страны и одному чье имя, наряду с памятью о его деяниях, выгравировано в сердце каждого британца".
   - Он говорит, как книга, - сказал Джек. -- Я никогда не умел читать сам, потому что не умел, но я слышал, как их читают, а это какая-то непонятная чепуха.
   - Нам не нужны ваши невежественные замечания, - сказал адмирал, - так что молчите.
   - Да, да, сэр.
   - Ну, господин адвокат, вы честный малый, а честный малый вообще разумный малый.
   - Сэр, благодарю вас.
   "Если это правда, как написано в этом письме, мой племянник Чарльз проникся симпатией к этой девушке, которой, видите ли, укусил за шею вампир".
   - Я понимаю, сэр.
   - А что бы ты сделал?
   "Одна из самых трудных, а может быть, и одна из самых нелюбезных задач, - сказал адвокат, - это вмешиваться в семейные дела. Холодный и устойчивый взгляд разума обычно видит вещи в совершенно ином свете, чем они представляются тем, чьи чувства и привязанности сильно скомпрометированы их результатами".
   "Очень верно. Продолжать."
   - Принимая во внимание, мой дорогой сэр, то, что, по моему скромному суждению, кажется разумным по этому поводу, я должен сказать, что для вашего племянника было бы ужасно жениться на члене семьи, любой член которой был подвержен посещениям вампир".
   - Это было бы неприятно.
   - У молодой леди могут быть дети.
   - О, много! - воскликнул Джек.
   - Помолчи, Джек.
   - Да, да, сэр.
   - А ведь она могла бы и сама, когда после смерти стала вампиром, приходить и питаться собственными детьми.
   "Стань вампиром! Что, она тоже собирается стать вампиром?
   "Мой дорогой сэр, разве вы не знаете, что это замечательный факт, что касается физиологии вампиров, что всякий, кто укушен одним из этих ужасных существ, становится вампиром?"
   "Дьявол!"
   - Это факт, сэр.
   "Вау!" присвистнул Джек; "Она может укусить нас всех, и мы должны быть целым корабельным экипажем вампиров " . Это был бы конфузный ход!"
   -- Неприятно, -- сказал адмирал, вставая со стула и расхаживая взад и вперед по комнате, -- неприятно. Повесьте меня на моем собственном рее, если это так.
   - Кто сказал, что это было? - воскликнул Джек.
   - Кто тебя спрашивал, скотина?
   - Что ж, сэр, - добавил мистер Кринклз, - я сообщил вам все, что мог; и я могу только повторить то, что раньше имел честь сказать более широко, а именно, что я ваш покорный слуга по приказанию и что я буду счастлив прийти к вам в любое время.
   - Спасибо... спасибо, мистер... а... а...
   "Сморчки".
   "Ах, Кринклз. Вы скоро услышите обо мне снова, сэр. Теперь, когда я здесь, я докопаюсь до сути этого дела, даже если оно глубже, чем кажется. Чарльз Холланд был сыном моей бедной сестры; он у меня единственный родственник на белом свете, и его счастье моему сердцу дороже собственного.
   Морщинка отвернулся, и по мерцанию его глаз можно было предположить, что честный маленький адвокат был сильно тронут.
   -- Да благословит вас Бог, сэр, -- сказал он. "прощальный привет."
   "Хороший день для тебя."
   - До свидания, адвокат, - воскликнул Джек. "Посмотрите, как вы идете. Черт меня побери, если вы не кажетесь порядочным парнем, и, в конце концов, вы можете пропустить дьявола и попасть в райскую тесноту с струящейся простыней, при условии, что вы этого не сделаете, к концу во время путешествия не допускайте неуклюжих ошибок".
   Старый адмирал с глубоким вздохом бросился в кресло.
   -- Джек, -- сказал он.
   - Да, да, сэр.
   - Что теперь делать?
   Джек открыл окно, чтобы выпустить лишнюю влагу из огромного фунта, которым он баловался, пока адвокат рассказывал о вампире, а затем, снова повернувшись лицом к своему хозяину, сказал:
   "Делать! Что нам следует сделать? Что ж, поезжайте сейчас же и разыщите Чарльза, нашего негодяя , и расспросите его обо всем, и повидайтесь с юной леди, и завладейте , если сможем, еще и высшим вампиром, и отправляйтесь на все это дело в обход, чтобы в сторону, пока мы не выясним все подробности, после чего мы сможем еще раз все обдумать и посмотреть, что нужно делать".
   "Джек, ты прав. Пойдемте".
   "Я знаю, что я есть. Теперь ты знаешь, куда идти?
   "Конечно нет. Я никогда раньше не был на этих широтах, и канал выглядит запутанным. Мы вызовем пилота, Джек, и тогда все будет в порядке, а если мы ударим, то это будет его вина.
   - Что является огромным утешением, - сказал Джек. "Пойдемте".
   ГЛАВА X VI.
   ВСТРЕЧА ВЛЮБЛЕННЫХ В САДУ. Трогательная сцена. Внезапное появление сэра Фрэнсиса Варни.
   Наши читатели помнят, что Флора Баннерворт назначила встречу с Чарльзом Холландом в саду холла. Этой встречи юноша ждал с разными противоречивыми чувствами, а промежуточное время провел в мучительнейшем сомнении, каков будет ее результат.
   Мысль о том, что Флора убедит его оставить все мысли о том, чтобы сделать ее своей, была самой горькой для него, который любил ее с такой искренностью и постоянством и что она скажет все, что в ее силах, чтобы вызвать такую любовь. решение в его уме он был уверен. Но для него мысль о том, чтобы теперь бросить ее, представлялась ему в худшем аспекте.
   "Неужели я, - сказал он, - паду так низко в своих собственных глазах, а также в ее глазах и во всех благородных людях, чтобы покинуть ее сейчас, в час скорби? Осмелюсь ли я быть настолько подлым, чтобы прямо или виртуально сказать ей: "Флора, когда твоя красота не была омрачена печалью - когда все вокруг тебя казалось жизнью и радостью, я эгоистично любил тебя за возросшее счастье, которое ты могла даровать мне; но теперь рука несчастья тяжко давит на тебя - ты уже не тот, что был, и я покидаю тебя? Никогда никогда никогда!"
   Чарльз Холланд, как это увидят некоторые из наших более философских соседей, чувствовал более остро, чем рассуждал; но каковы бы ни были его ошибки в рассуждениях, можем ли мы сделать что-то другое, кроме как восхищаться благородством души, которое продиктовало такой самоотверженный благородный курс, которого он придерживался?
   Что же касается Флоры, то одному Богу известно, выдержал ли ее интеллект в то самое время испытание тягостными событиями, которые едва не захлестнули его.
   Два великих чувства, которые, казалось, овладели ее разумом, были страх перед новым визитом вампира и искреннее желание освободить Чарльза Холланда от его неоднократных клятв постоянства по отношению к ней.
   Чувство, великодушие и рассудительность - все противно было удерживать молодого человека на такой судьбе, как у нее. Связать его со своей судьбой значило бы сделать его по-настоящему ее соучастником, и чем больше она слышала, как с его губ слетали щедрые чувства постоянной привязанности к ней, тем острее она чувствовала, что он страдал бы особенно остро, если бы соединился с ней.
   И она была права. Сама щедрость чувств, которая теперь побудила бы Чарльза Холланда привести Флору Баннерворт к алтарю, даже со следами от зубов вампира на ее горле, давала уверенность в глубине чувств, которые сделали бы его достаточным убежищем во всех отношениях. ее невзгоды, во всех ее бедствиях и невзгодах.
   То, что в семье фамильярно называлось садом, представляло собой полукруглый участок земли, затененный в нескольких направлениях деревьями и предназначенный исключительно для выращивания цветов. Участок земли был почти скрыт от глаз дома, а в его центре находилась беседка, которая в обычное время года была покрыта всевозможными ползучими растениями изысканного аромата и редкой красоты. Повсюду также цвели прекраснейшие и сладчайшие цветы, какие только могли родиться на богатой почве и в защищенном месте.
   Увы! хотя в последнее время много сорняков росло среди их более ценных цветочных культур, так как обветшалое состояние семьи помешало им содержать необходимых слуг, чтобы привести Зал и его территорию в состояние опрятности, как это было когда-то. было гордостью жителей этого места, чтобы увидеть их. Именно тогда в этом цветочном саду часто встречались Чарльз и Флора.
   Можно предположить, что он был на месте раньше назначенного часа, с тревогой ожидая появления той, которая была ему так действительно и искренне дорога. Что для него были сладкие цветы, росшие там в такой счастливой роскоши и беспечной красоте? Увы, цветок, который, по его мнению, был прекраснее всех их, увял, и на бледной щеке той, которую он любил, он вздохнул, увидев лилию, узурпировавшую место лучезарной розы.
   "Дорогая, дорогая Флора, - воскликнул он, - тебя действительно нужно увезти из этого места, которое так полно самых болезненных воспоминаний; теперь я не могу думать, что мистер Марчдейл каким-то образом является мне другом, но это убеждение или, скорее, впечатление не парализует мое суждение настолько, чтобы заставить меня не признать, что его совет хорош. Он мог бы сформулировать это более приятными словами, словами, которые, как кинжалы, не причинили бы каждое мое сердце смертельной боли, но все же я думаю, что в своем заключении он был прав".
   До его ушей донесся легкий звук, словно чьи-то волшебные шаги среди цветов, и, тотчас же повернувшись в ту сторону, откуда доносился звук, он увидел то, в чем раньше уверяло его сердце, а именно, что это была его Флора. приходящий.
   Да, это была она; но, ах, как бледна, как измождена, как томна и полна свидетельств многих душевных страданий она была. Где теперь была эластичность этого юношеского шага? Где теперь была та блестящая сияющая красота веселья, которая обычно загоралась в этих глазах?
   Увы, все изменилось. Изысканная красота формы была на месте, но свет радости, придававший самое необыкновенное очарование этому небесному лику, исчез. Чарльз был рядом с ней через мгновение. Он держал ее руку в своей, а его свободная рука нежно обвивала ее тонкую талию.
   - Флора, дорогая, дорогая Флора, - сказал он, - тебе лучше. Скажи мне, ты чувствуешь, как ласковый воздух оживляет тебя?
   Она не могла говорить. Ее сердце было слишком полно горя.
   "Ой; Флора, моя родная, моя красавица, -- прибавил он тем тоном, который так прямо идет от сердца и так чужд всякой нежности. - Поговори со мной, дорогая, дорогая Флора, скажи мне хотя бы слово.
   "Чарльз", - вот и все, что она могла сказать, а потом залилась слезами и так тяжело оперлась на его руку, что было очевидно, если бы не эта поддержка, она должна была бы упасть.
   Чарльз Холланд приветствовал их, хотя они так огорчали его, что он мог бы сопровождать их со своими собственными, но тогда он знал, что она скоро станет более спокойной и что они облегчат сердце, чье горе вызвало их к жизни.
   Он воздерживался от разговора с ней до тех пор, пока не обнаружил, что этот внезапный порыв чувства перешел в рыдания, а затем тихим, мягким тоном снова попытался вдохнуть утешение в ее сокрушенную и испуганную душу.
   "Моя Флора, - сказал он, - помни, что есть горячие сердца, любящие тебя. Помните, что ни время, ни обстоятельства не могут изменить такой нежной привязанности, как моя. Ах, Флора, что за зло есть в целом мире, что любовь не может победить и в разгар своих благородных чувств смеется над презрением".
   - О, тише, тише, Чарльз, тише.
   "Почему, Флора, ты хочешь заглушить голос чистой любви? Я люблю тебя, конечно, как немногие когда-либо любили. Ах, почему вы запрещаете мне так высказываться о тех чувствах, которые переполняют все мое сердце?
   "Нет нет нет."
   - Флора, Флора, почему ты говоришь "нет"?
   - Не смей, Чарльз, говорить мне о привязанности или любви. Не говори мне, что любишь меня сейчас".
   "Не скажу тебе, что я люблю тебя! Ах, Флора, если бы мой язык с его недостаточным красноречием, чтобы выразить такое чувство, выполнял свою функцию, каждая черта моего лица говорила бы об этом. Каждое действие показывало бы всему миру, как сильно я тебя люблю".
   - Я не должен сейчас это слышать. Великий Бог Небесный, дай мне сил осуществить замысел моей души".
   - С какой целью, Флора, ты так горячо молишься о силе? О, если в этом есть привкус измены величию любви, забудьте об этом. Любовь - это подарок небес. Величайший и самый славный дар, который он когда-либо даровал своим созданиям. Небеса не помогут вам отказаться от того, что является единственной великой искупительной чертой, спасающей человеческую природу от мира упреков".
   Флора отчаянно ломала руки и говорила:
   "Чарльз, я знаю, что не могу с тобой договориться. Я знаю, что у меня нет ни силы языка, ни способности иллюстрировать, ни глубины мысли, чтобы вести с вами мысленный спор.
   - Флора, за что я борюсь?
   - Ты, ты говоришь о любви.
   - А я перед этим говорил вам о безудержной любви.
   "Да, да. До этого."
   "А теперь, почему не сейчас? Не говори мне, что ты изменился".
   - Я изменился, Чарльз. Страшно изменился. Проклятие Божие пало на меня, не знаю почему. Я не знаю, что на словах или в мыслях я сделал зло, разве что невольно, и все же - вампир.
   - Пусть это тебя не пугает.
   "Напугайте меня! Это убило меня".
   - Нет, Флора, ты слишком много думаешь о том, что, как я все еще надеюсь, можно найти более рациональное объяснение.
   - Значит, по вашим же словам, Чарльз, я должен осудить вас. Я не могу, я не смею быть твоей, пока надо мной висит такое ужасное обстоятельство, Чарльз; если найдется более разумное объяснение, чем то безобразное, которое моя собственная фантазия дает образу, посещающему меня, найдите его и спасите меня от отчаяния и от безумия".
   Дошли они до беседки, и, произнеся эти слова, Флора бросилась на скамью и, закрыв руками свое прекрасное лицо, судорожно зарыдала.
   - Вы сказали, - уныло сказал Чарлз. - Я слышал то, что ты хотел мне сказать.
   "Нет нет. Не все, Чарльз.
   "Тогда я буду терпелив, хотя то, что вы можете добавить, должно разорвать самые струны моего сердца".
   -- Я... я должна добавить, Шарль, -- сказала она дрожащим голосом, -- что справедливость, религия, милосердие -- все человеческие качества, носящие имя добродетели, громко призывают меня больше не требовать от вас выполнения клятв, данных под различные покровительства".
   - Продолжай, Флора.
   "Тогда я умоляю тебя, Чарльз, раз уж ты нашел меня таким, какой я есть, предоставь меня судьбе, которую небу было угодно бросить на меня. Я не прошу тебя, Чарльз, не любить меня.
   "Это хорошо. Продолжай, Флора.
   - Потому что мне хотелось бы думать, что, хотя я, возможно, никогда больше не увижу тебя, ты все еще любишь меня. Но ты должен редко думать обо мне и стараться быть счастливым с кем-нибудь другим...
   - Ты не можешь, Флора, следовать картине, которую сама нарисовала бы. Эти слова исходят не из твоего сердца".
   - Да-да-да.
   - Ты когда-нибудь любил меня?
   "Чарльз, Чарльз, почему ты добавляешь еще одну боль к тем, которые, как ты знаешь, уже должны разорвать мое сердце?"
   - Нет, Флора, я скорее вырву свое сердце из груди, чем прибавлю хоть одну боль к твоей. Что ж, я знаю, что нежная девичья скромность запечатала бы твои губы на мягком признании, что ты любишь меня. Я не мог надеяться на радость услышать, как ты произносишь эти слова. Нежный, преданный любовник довольствуется тем, что видит искреннюю страсть в говорящих глазах красоты. Он довольствуется тем, что переводит его из тысячи действий, которые для глаз, которые смотрят не так остро, как у любовника, не имеют никакого значения; но когда ты говоришь мне искать счастья с другим, пусть из моего трепещущего сердца вырвется тревожный вопрос: "Любила ли ты меня когда-нибудь, Флора?"
   Ее чувства были очарованы его словами. О, какое колдовство в языке любви. Какой-то даже прежний румянец ее щеки вернулся, как бы позабыв все на мгновение, но что она слушала голос того, мысли о котором составляли дневную мечту о ее счастье, она смотрела на его лицо.
   Его голос прекратился. Ей показалось, что какая-то музыка внезапно оборвалась в самом изысканном ее пассаже. Она вцепилась в его руку - она умоляюще смотрела на него снизу вверх. Ее голова опустилась на его грудь, когда она плакала:
   "Чарльз, Чарльз, я любила тебя. Я люблю тебя сейчас".
   "Тогда пусть печаль и несчастье напрасно качают свои ужасные кудри", - воскликнул он. "От сердца к сердцу - рука об руку со мной, брось им вызов".
   Говоря это, он воздел руки к небу, и в этот момент раздался такой грохочущий раскат грома, что, казалось, сама земля задрожала вокруг своей оси.
   Крик ужаса сорвался с губ Флоры, когда она закричала:
   "Что это было?"
   - Только гром, - спокойно сказал Чарльз.
   "Это был ужасный звук".
   "Естественный".
   - Но в такой момент, когда ты бросил вызов Судьбе, чтобы навредить нам. Ой! Чарльз, это зловеще?
   - Флора, ты действительно можешь поддаться таким праздным фантазиям?
   "Солнце закрыто".
   "Да, но он будет сиять еще ярче после своего временного затмения. Гроза очистит воздух от многих вредных испарений; у раздвоенной молнии есть свое применение, а также пагубная сила. Слушай! там снова!"
   Еще один удар, почти такой же силы, как и предыдущий, сотряс небосвод. Флора вздрогнула.
   "Чарльз, - сказала она, - это голос небес. Мы должны расстаться, мы должны расстаться навсегда. Я не могу быть твоей".
   - Флора, это безумие. Подумайте еще раз, дорогая Флора. Несчастья какое-то время будут витать над лучшими и удачливейшими из нас; но, как облака, которые теперь заслоняют сладкий солнечный свет, исчезнут, не оставив после себя и следа. Солнечный свет радости снова засияет над тобой".
   В облаках был небольшой просвет, похожий на окно, выходящее в небо. Из него струился один луч солнечного света, такой яркий, такой ослепительный и такой красивый, что смотреть на это было диво. Он упал на лицо Флоры; это согрело ее щеку; оно придавало блеск ее бледным губам и заплаканным глазам; он освещал эту маленькую беседку, как если бы она была усыпальницей какого-то святого.
   "Вот!" - воскликнул Чарльз. - Где теперь твое знамение?
   - Боже небес! - воскликнула Флора. и она протянула руки.
   "Облака, которые витают сейчас над вашей душой, - сказал Чарльз, - рассеются. Примите этот луч солнечного света как обещание от Бога".
   "Я буду... буду. Он идет".
   "Он выполнил свою работу".
   Тучи сомкнулись над небольшим отверстием, и все снова стало мраком, как прежде.
   - Флора, - сказал Шарль, - ты не попросишь меня теперь оставить тебя?
   Она позволила ему прижать ее к своему сердцу. Это билось для нее, и только для нее.
   - Ты позволишь мне, Флора, по-прежнему любить тебя?
   Ее голос, когда она ответила ему, походил на шепот какой-то далекой мелодии, которую уши едва ли могут передать сердцу.
   "Чарльз, мы будем жить, любить и умереть вместе".
   И вот в этой беседке на долгие минуты наступила окутывающая тишина - транс радости. Они не разговаривали, но изредка она глядела ему в лицо с прежней знакомой улыбкой, и радость его сердца была близка к слезам из его глаз.
   С губ Флоры сорвался вопль - вопль такой дикий и пронзительный, что он разбудил далекое и близкое эхо. Чарльз отшатнулся на шаг, как подстреленный, а затем с таким мучительным тоном, о котором он действительно долго изгонял воспоминание, она воскликнула:
   "Вампир! вампир!"
   ГЛАВА XVII.
   ОБЪЯСНЕНИЕ. ИВАЛ АДМИРАЛА В ДОМЕ. СЦЕНА ПУТАНИЦЫ И НЕКОТОРЫЕ ЕГО РЕЗУЛЬТАТЫ.
   Столь внезапный и совершенно неожиданный тревожный крик Флоры в такое время мог поразить нервы любого, и неудивительно, что Чарльз на несколько секунд совершенно окаменел и почти не мог думать.
   Машинально он перевел взгляд на дверь беседки и увидел там высокого, худощавого мужчину, довольно элегантно одетого, чье лицо, несомненно, при удивительном сходстве с портретом на доске могло бы привести любого в ужас. один.
   Незнакомец стоял в нерешительной позе на пороге беседки человека, который не хотел вторгаться, но которому было так же неловко, если не больше теперь, отступать, чем наступать.
   Прежде чем Чарлз Холланд успел призвать себе на помощь какие-нибудь слова или подумать о том, чтобы освободиться от цепких объятий Флоры, обвившей его, незнакомец отвесил очень низкий учтивый поклон, после чего сказал с обворожительным акцентом:
   "Я очень боюсь, что я здесь незваный гость. Позвольте мне принести самые теплые извинения и заверить вас, сэр, и вас, мадам, что я понятия не имел, что кто-то находится в беседке. Вы видите, что дождь идет быстро, и я направился сюда, видя, что он, вероятно, укроет меня от дождя.
   Эти слова были сказаны таким правдоподобным и придворным тоном, что вполне могли бы стать украшением любой гостиной в королевстве.
   Флора не сводила с него глаз, когда произносила эти слова; и, судорожно вцепившись в руку Чарльза, продолжала шептать:
   "Вампир! вампир!"
   - Я очень боюсь, - добавил незнакомец тем же вежливым тоном, - что я встревожил молодую леди!
   - Отпусти меня, - прошептал Чарльз Флоре. "Отпусти меня; Я немедленно пойду за ним.
   - Нет, нет, не оставляй меня, не оставляй меня. Вампир - ужасный вампир!
   - Но, Флора...
   "Тише-тише-тише! Оно снова говорит".
   -- Может быть, мне вообще следует объяснить свое появление в саду, -- добавил вкрадчивый незнакомец. - Дело в том, что я приехал в гости...
   Флора вздрогнула.
   -- Мистеру Генри Баннеруорту, -- продолжал незнакомец. - И, обнаружив садовую калитку открытой, я вошел, не побеспокоив слуг, о чем очень сожалею, так как вижу, что встревожил и рассердил даму. Мадам, примите мои извинения.
   - Во имя Бога, кто ты? - сказал Чарльз.
   - Меня зовут Варни.
   "О, да. Вы сэр Фрэнсис Варни, живущий неподалеку, который так ужасно похож на...
   - Пожалуйста, продолжайте, сэр. Я весь во внимании".
   "На портрет сюда".
   "Верно! Теперь я задумался, мистер Генри Беннерворт между прочим упомянул что-то в этом роде. Это самое необычное совпадение.
   Звук приближающихся шагов был теперь отчетливо слышен, и через несколько мгновений Генри и Джордж вместе с мистером Марчдейлом достигли места. По их виду было видно, что они поторопились, и Генри сразу же воскликнул:
   "Мы услышали или нам показалось, что мы услышали крик тревоги".
   - Вы слышали это, - сказал Чарльз Холланд. - Вы знаете этого джентльмена?
   - Это сэр Фрэнсис Варни.
   "Верно!"
   Варни раскланялся с вновь прибывшими и был так же непринужден, как и все остальные, казалось, совсем наоборот. Даже Чарльзу Холланду было трудно подойти к такому благовоспитанному джентльмену и сказать: "Сэр, мы верим, что вы вампир" - почти, если не непреодолимо.
   "Я не могу этого сделать, - думал он, - но я буду следить за ним".
   - Забери меня, - прошептала Флора. - Это он... это он. О, забери меня, Чарльз.
   - Тише, Флора, тише. Вы ошибаетесь; случайное сходство не должно заставлять нас быть грубыми с этим джентльменом.
   "Вампир! Это вампир!"
   - Ты уверена, Флора?
   - Знаю ли я твои черты - свои - моего брата? Не заставляйте меня сомневаться - я не могу. Я совершенно уверен. Избавь меня от его отвратительного присутствия, Чарльз.
   - Боюсь, юная леди очень нездорова, - сочувственно заметил сэр Фрэнсис Варни. - Если она примет мою руку, я сочту это большой честью.
   -- Нет... нет... нет! -- Боже! нет, - воскликнула Флора.
   - Мадам, я не буду на вас давить.
   Он поклонился, и Шарль повел Флору из беседки в холл.
   - Флора, - сказал он, - я в замешательстве, я не знаю, что и думать. Этот человек, несомненно, был создан по портрету, который находится на доске в комнате, которую вы прежде занимали; или она написана с него".
   - Он мой полуночный гость! - воскликнула Флора. - Он вампир, этот сэр Фрэнсис Варни и есть вампир.
   "Боже! Что может быть сделано?"
   - Не знаю. Я почти отвлекся".
   - Успокойся, Флора. Если этот человек действительно тот, кем вы его назвали, то теперь мы знаем, откуда исходит зло, что, во всяком случае, является выигрышным моментом. Будьте уверены, мы будем следить за ним.
   - О, ужасно встретить его здесь.
   - И он так чудесно жаждет завладеть Залом.
   - Он... он есть.
   "Странно все это дело выглядит. Но, Флора, будь уверена в одном, а именно в своей безопасности.
   - Могу ли я быть в этом уверен?
   "Несомненно. Иди теперь к маме. Вот мы, вы видите, довольно в дверях. Иди к своей маме, дорогая Флора, и молчи. Теперь я вернусь к этому таинственному человеку с более хладнокровным суждением, чем я оставил его".
   - Ты будешь следить за ним, Чарльз?
   - Я буду, конечно.
   - И вы не позволите ему подойти к дому здесь одному?
   "Я не буду."
   "О, если бы Всевышний позволил таким существам обитать на земле!"
   - Тише, Флора, тише! мы не можем судить о его мудром намерении".
   "Трудно, чтобы невинные пострадали от его присутствия".
   Чарльз склонил голову в скорбном согласии.
   - Разве это не очень, очень ужасно?
   "ТСС! Успокойся, дорогая, успокойся. Вспомните, что все, на что мы должны опираться в этом вопросе, - это сходство, которое, в конце концов, может быть случайным. Но предоставьте все это мне и будьте уверены, что теперь, когда у меня есть хоть какой-то ключ к этому делу, я не упущу ни его, ни сэра Фрэнсиса Варни из виду.
   С этими словами Шарль отдал Флору на попечение ее матери, а затем уже спешил обратно в беседку, когда встретил всю компанию, направлявшуюся к Залу, ибо дождь с каждой минутой усиливался.
   -- Мы возвращаемся, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, с полупоклоном и улыбкой обращаясь к Чарльзу.
   -- Позвольте мне, -- сказал Генри, -- представить вам, мистер Холланд, нашего соседа, сэра Фрэнсиса Варни.
   Чарлз чувствовал себя обязанным вести себя вежливо, хотя его разум был полон противоречивых чувств по отношению к Варни; но не было возможности уклониться, без грубой грубости, несовместимой со всеми его занятиями и привычками, ответить чем-то вроде того же надрыва на крайнюю придворную вежливость мнимого вампира.
   "Я буду внимательно следить за ним, - подумал Чарльз. "Я не могу ничего сделать, кроме как внимательно следить за ним".
   Сэр Фрэнсис Варни, по-видимому, обладал самой общей и противоречивой информацией. Он бегло и приятно говорил на самые разные темы, и, несмотря на то, что не мог не слышать, что сказала о нем Флора, он не задавал никаких вопросов на эту тему.
   Это молчание, касавшееся вопроса, который тотчас же вызвал бы какое-то расследование со стороны любого другого человека, сказал Чарльзу многое против него, и он на мгновение содрогнулся, поверив, что, в конце концов, это действительно может быть правдой.
   - Он вампир? - спросил он себя. - Существуют ли вампиры, и этот модник - этот куртуазный, талантливый, образованный джентльмен - один из них? Это был совершенно отвратительный вопрос.
   -- Вы здесь очаровательны, -- заметил Варни, поднявшись по нескольким ступеням, ведущим к двери холла, и повернулся, чтобы посмотреть на вид, открывающийся с этой небольшой высоты.
   -- Это место пользуется большим уважением, -- сказал Генри, -- за его живописную красоту.
   "И вполне может быть. Надеюсь, мистер Холланд, молодой леди намного лучше?
   - Да, сэр, - сказал Чарльз.
   "Меня не удостоили представлением".
   - Это моя вина, - сказал Генри, обращаясь к своему необыкновенному гостю с видом напускного веселья. - Это была моя вина, что я не познакомил тебя с моей сестрой.
   - И это была твоя сестра?
   - Было, сэр.
   "Отчет не опроверг ее - она красива. Но она выглядит довольно бледной, подумал я. У нее плохое здоровье?
   "Наилучшее здоровье".
   "Верно! Быть может, то маленькое неприятное обстоятельство, о котором так много говорят в округе, повлияло на ее настроение?
   "Оно имеет."
   - Ты намекаешь на предполагаемый визит сюда вампира? - сказал Чарльз, устремив взгляд на лицо Варни.
   -- Да, я намекаю на предполагаемое появление в этой семье предполагаемого вампира, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, отвечая на искренний взгляд Чарльза с такой непоколебимой уверенностью, что молодой человек через минуту был вынужден почти отвести собственные глаза.
   "Его не запугать, - подумал Чарльз. "Использование сделало его знакомым с такими перекрестными допросами".
   Генри внезапно сообразил, что он сказал что-то в собственном доме Варни, что должно было помешать ему прийти в Холл, и теперь он заметил:
   - Мы не ожидали, что вам доставят здесь удовольствие, сэр Фрэнсис Варни.
   -- О, мой дорогой сэр, я это знаю; но ты разбудил мое любопытство. Вы упомянули мне, что здесь есть портрет, удивительно похожий на меня.
   - Я?
   - Действительно, да, иначе откуда я мог знать? Я хотел убедиться, что сходство настолько идеально".
   -- Вы слышали, сэр, -- добавил Генри, -- что мою сестру встревожило ваше сходство с этим портретом?
   - Нет, правда.
   - Прошу вас войти, и мы еще поговорим об этом более подробно.
   "С большим удовольствием. Жизнь в деревне однообразна по сравнению с блеском придворного существования. Просто сейчас у меня нет особых обязательств. Поскольку мы близкие соседи, я не вижу причин, по которым мы не должны быть хорошими друзьями и часто обмениваться такими любезностями, которые составляют удобства существования и которые особенно ценны в деревне".
   Генри не мог быть настолько лицемерным, чтобы согласиться с этим; но все же, при нынешнем положении дел, нельзя было дать ответ, кроме вежливого; так он сказал-
   - О да, конечно, конечно. Мое время очень занято, а моя сестра и мать не видят компании".
   - О, как неправильно.
   - Неправильно, сэр?
   "Да, конечно. Если что-то большее, чем другое, стремится гармонизировать индивидуумов, так это общество той прекрасной половины творения, которую мы любим за самые ее слабости. Я очень привязан к слабому полу - к молодым людям, полным здоровья. Мне нравится видеть розовые клетки, где теплая кровь струится в поверхностных венах, и все вокруг - красота и жизнь".
   Чарльз отшатнулся, и слово "Демон" бессознательно сорвалось с его губ.
   Сэр Фрэнсис не обратил внимания на это выражение лица и продолжал говорить, как будто он был в самых счастливых отношениях со всеми присутствующими.
   -- Вы сразу последуете за мной в комнату, где висит портрет, -- сказал Генри, -- или сначала перекусите?
   - Мне нечего освежать, - сказал Варни. "Мой дорогой друг, если вы позволите мне называть вас так, в это время дня я никогда не пью".
   "Ни во что другое, - подумал Генри.
   Все они пошли в комнату, где Чарльз провел одну очень неприятную ночь, и когда они пришли, Генри указал на портрет на доске и сказал:
   - Вот, сэр Фрэнсис Варни, ваше подобие.
   Он взглянул и, подойдя к нему, вполголоса, словно разговаривая сам с собой, а не делая замечание, чтобы его услышали, сказал:
   - Удивительно похоже.
   - Это действительно так, - сказал Чарльз.
   -- Если я встану рядом с ним таким образом, -- сказал Варни, занимая удобную позу для сравнения двух лиц, -- смею сказать, сходство поразит вас еще больше, чем прежде.
   Теперь это было так точно, что на его лицо падал тот же свет, при котором художник написал портрет, что все отступили на шаг или два назад.
   "Некоторые художники, - заметил Варни, - имеют смысл спросить, где должен быть повешен портрет, прежде чем писать его, а затем приспосабливают свои свет и тени к тем, которые падали бы на оригинал, если бы он был расположен так же".
   -- Я этого не вынесу, -- сказал Чарльз Генри. - Я должен расспросить его дальше.
   - Как хочешь, только не оскорбляй его.
   "Я не буду."
   - Он сейчас под моей крышей, и, в конце концов, мы питаем к нему лишь ужасное подозрение.
   "Положись на меня".
   Чарльз шагнул вперед и, снова взглянув на Варни с серьезным взглядом, сказал:
   - Вы знаете, сэр, что мисс Баннерворт заявляет, что вампир, который, по ее мнению, побывал в этой комнате, по чертам лица точно соответствует этому портрету?
   - Правда?
   - Да, действительно.
   "И, возможно, тогда она думает, что я вампир, потому что я очень похож на портрет".
   - Меня не должно это удивлять, - сказал Чарльз.
   "Как очень странно".
   "Очень."
   "И все же занимательно. Я скорее удивлен, чем иначе. Идея стать вампиром. Ха! ха! Если я когда-нибудь снова пойду на маскарад, я обязательно приму образ вампира.
   - Ты бы сделал это хорошо.
   - Осмелюсь сказать, что сейчас я произведу настоящую сенсацию.
   - Я уверен, что вы бы это сделали. Не кажется ли вам, джентльмены, что сэр Фрэнсис Варни вживую воспроизвел бы этого персонажа? Ей-богу, он сделал бы это настолько хорошо, что его можно было бы без особого труда вообразить действительно вампиром.
   "Браво... браво", - сказал Варни, мягко сложив руки вместе, с теми благородными аплодисментами, которым можно предаваться даже в ложе самой оперы. "Браво. Мне нравится видеть энтузиазм молодых людей; похоже, что в их сочинении было немного настоящего огня гения. Браво-браво.
   Это было, подумал Чарльз, верхом и вершиной наглости, и все же что он мог сделать? Что он мог сказать? Ему помешала откровенная хладнокровность Варни.
   Что касается Генри, Джорджа и мистера Марчдейла, то они молча слушали то, что происходило между сэром Фрэнсисом и Чарльзом. Они боялись ослабить действие всего, что мог сказать Чарльз, добавив свое слово; точно так же они не хотели упустить ни одного замечания, которое могло исходить из уст Варни.
   Но теперь Чарльз, казалось, сказал все, что должен был сказать, он повернулся к окну и выглянул наружу. Он был похож на человека, который на какое-то время решил отказаться от какого-то состязания, в котором участвовал.
   И, может быть, он отказался от нее не столько из чувства или сознания побитости, сколько из убеждения, что она могла бы тем действеннее возобновиться при каком-нибудь другом и гораздо более подходящем случае.
   Теперь Варни обратился к Генри и сказал:
   - Я полагаю, что тема нашей беседы, когда вы оказали мне честь, ни для кого здесь не является секретом?
   -- Ничего, -- сказал Генри.
   - Тогда, может быть, я слишком рано спрашиваю вас, приняли ли вы решение?
   -- У меня, конечно, почти не было времени подумать.
   "Мой дорогой сэр, не позволяйте мне торопить вас; Я действительно очень сожалею о вторжении.
   -- Вы, кажется, стремитесь завладеть Залом, -- заметил мистер Марчдейл Варни.
   "Я."
   - Это ново для вас?
   "Не совсем. У меня есть мальчишеские воспоминания, связанные с этим районом, среди которого Баннерворт-холл выделяется довольно заметно.
   - Могу я спросить, как давно это было? сказал Чарльз Говард, довольно резко.
   -- Не припомню, мой восторженный юный друг, -- сказал Варни. "Сколько тебе лет?"
   - Всего около двадцати одного.
   - Значит, для своего возраста вы - образец рассудительности.
   Даже самому внимательному наблюдателю человеческой природы было бы трудно решить, было ли это сказано правдиво или иронично, поэтому Чарльз ничего не ответил на это.
   -- Я надеюсь, -- сказал Генри, -- что мы уговорим вас, поскольку это ваш первый визит, сэр Фрэнсис Варни, в Зал, отведать кое-чего.
   -- Ну-ну, чашка вина...
   - К вашим услугам.
   Генрих направился в маленькую гостиную, которая, хотя и не была одной из самых роскошных комнат дома, благодаря тщательности и изысканной резьбе, которыми она изобиловала, гораздо больше пришлась по вкусу всякому, кто обладал здравым смыслом. в таких произведениях искусства.
   Затем было заказано вино, и Чарльз, воспользовавшись случаем, шепнул Генриху:
   "Обратите внимание, если он пьет".
   "Я буду."
   - Видишь, у него под плащом приподнятое место, как будто рука у него связана?
   "Я делаю."
   -- Вот туда-то и попала в него пуля из пистолета, выпущенного Флорой, когда мы были в церкви.
   "Тише! ради Бога, тише! ты приходишь в ужасное возбуждение, Чарльз; тише! тише!"
   - И можешь ли ты винить...
   "Нет нет; Но что мы можем сделать?"
   "Ты прав. Мы ничего не можем сделать в настоящее время. Теперь у нас есть подсказка, и, будь то наша взаимная склонность, а также долг, следовать ей. О, ты увидишь, как я успокоюсь!
   "Ради бога, будь так. Я заметил, что его глаза смотрят на вас без какого-либо дружеского чувства.
   "Его дружба была проклятием".
   "Тише! он пьет!"
   "Наблюдать за ним."
   "Я буду."
   -- Все джентльмены, -- сказал сэр Фрэнсис Варни таким мягким, сладким тоном, что слушать, как он говорит, было просто завораживающе. -- господа все, так как я очень доволен вашим обществом, не обвиняйте меня в самонадеянности, если я сейчас, бедный пьяница, выпью за наши будущие веселые встречи.
   Он поднес вино к губам и, казалось, выпил, после чего поставил стакан на стол.
   Чарльз взглянул на нее, она все еще была полна.
   - Вы не пили, сэр Фрэнсис Варни, - сказал он.
   -- Простите меня, восторженный молодой сэр, -- сказал Варни, -- быть может, вы будете так любезны, что позволите мне пить вино, когда мне угодно и когда угодно.
   - Твой стакан полон.
   - Ну, сэр?
   - Ты будешь пить?
   - Определенно, не по чьей-либо просьбе. Если бы прекрасная Флора Баннеруорт украсила стол своим милым присутствием, мне кажется, я мог бы пить дальше, дальше, дальше.
   -- Послушайте, сэр, -- воскликнул Чарльз, -- я больше не могу этого выносить. У нас в этом доме были самые ужасные и убийственные доказательства того, что такие существа, как вампиры, существуют.
   "Правда? Я полагаю, вы едите сырую свинину на ужин, и кошмар тоже?
   -- Шутка приветствуется, но, пожалуйста, выслушайте меня, сэр, если это позволит вашей высокой любезности.
   - О, конечно.
   "Тогда я говорю, что мы верим, насколько человеческое суждение имеет право исходить из того, что здесь был вампир".
   - Продолжай, это интересно. Я всегда был любителем дикой природы и прекрасного".
   -- У нас тоже есть основания полагать, что это вы, -- продолжал Шарль.
   Варни постучал себя по лбу, взглянув на Генри, и сказал:
   - О, дорогой, я не знал. Вы должны были сказать мне, что он немного ошибся насчет мозга; Возможно, я поссорился с парнем. Боже мой, как жалко его бедную мать.
   - Так не пойдет, сэр Фрэнсис Варни , он же Баннерворт .
   "Ой ой! Будь спокоен, будь спокоен".
   "Я бросаю вам вызов до зубов, сэр! Нет, Боже, нет! Ваши зубы!"
   "Бедный парень! Бедный парень!
   - Ты трусливый демон, и вот я клянусь посвятить себя твоему уничтожению.
   Сэр Фрэнсис Варни выпрямился во весь свой рост, и это было огромно, когда он сказал Генри:
   - Прошу вас, мистер Баннерворт, поскольку я подвергаюсь столь тяжким оскорблениям под вашим кровом, скажите мне, ваш друг - сумасшедший или в своем уме?
   - Он не сумасшедший.
   "Затем-"
   "Стой, сэр! Ссора будет моей. Во имя моей преследуемой сестры - во имя Неба. Сэр Фрэнсис Варни, я бросаю вам вызов.
   Сэр Фрэнсис, несмотря на свое непроницаемое спокойствие, казался несколько взволнованным, когда сказал:
   "Я уже достаточно натерпелся обиды - больше не потерплю. Если под рукой есть оружие...
   -- Мой юный друг, -- прервал его мистер Марчдейл, вставая между взволнованными мужчинами, -- увлечен своими чувствами и не знает, что говорит. Вы посмотрите на это в таком свете, сэр Фрэнсис.
   - Нам не нужно вмешательство, - воскликнул Варни, и его до сих пор мягкий голос сменился яростным. "Вспыльчивый дурак хочет драться, и он будет - до смерти - до смерти".
   -- А я говорю, что не будет, -- воскликнул мистер Марчдейл, беря Генри под руку. - Джордж, - добавил он, обращаясь к молодому человеку, - помоги мне уговорить твоего брата выйти из комнаты. Представь, как мучатся твоя сестра и мать, если с ним что-нибудь случится".
   Варни дьявольски ухмыльнулся, слушая эти слова, а потом сказал:
   - Как хочешь - как хочешь. У вас будет много времени и, возможно, более удобный случай, джентльмены. Желаю вам хорошего дня.
   Затем с вызывающим хладнокровием он направился к двери и вышел из комнаты.
   -- Оставайтесь здесь, -- сказал Марчдейл. - Я пойду за ним и прослежу, чтобы он покинул помещение.
   Он так и сделал, и молодые люди увидели из окна сэра Фрэнсиса, медленно идущего по саду, а затем увидели, что мистер Марчдейл следует по его следу.
   Пока они были так заняты, в воротах раздался страшный звон, но их внимание было так приковано к тому, что происходило в саду, что они не обращали на это ни малейшего внимания.
   ГЛАВА XVIII.
   СОВЕТ АДМИРАЛА. ВЫЗОВ ВАМПИРУ. НОВЫЙ СЛУГА В ЗАЛЕ.
   Яростный звон колокольчика продолжался без перерыва, пока, наконец, Джордж не вызвался открыть его. Дело в том, что теперь в доме вовсе не было служанки, ибо после того, как тот, который недавно требовал от Генриха ее увольнения, ушел, другой боялся оставаться один и поспешно ушел из дома, даже не заходя в дом. через церемонию объявления о своем намерении. Правда, потом она послала мальчика за своими деньгами, что можно считать большим актом снисходительности.
   Заподозрив, таким образом, такое положение вещей, Джордж сам поспешил к воротам и, не слишком довольный непрерывным и ненужным звоном, который у них не прекращался, быстро отворил их и с еще большим нетерпением закричал, огромное количество, чем обычно с ним.
   "Кто настолько нетерпелив, что не может дождаться подходящего времени, пока дверь откроется?"
   - А ты кто такой, черт возьми? - воскликнул тот, кто был сразу снаружи.
   "Кого вы хотите?" - воскликнул Джордж.
   "Дрожи мои бревна!" - воскликнул адмирал Белл, потому что это был не кто иной, как этот персонаж. - Что тебе до этого?
   -- Да, да, -- добавил Джек, -- ответь, что, если можешь, швабра с видом на берег.
   -- Полагаю, двое сумасшедших, -- воскликнул Джордж и закрыл бы перед ними ворота; но Джек просунул между ним и столбом конец толстой палки, сказав:
   "Аваст там! Ничего подобного; у нас было достаточно проблем, чтобы попасть внутрь. Если вы семейный адвокат или капеллан, возможно, вы скажете нам, где мистер Чарли.
   "Еще раз я требую от вас, кто вы хотите?" - сказал Джордж, которого теперь, возможно, немного позабавило поведение нетерпеливых посетителей.
   "Нам нужна адмиральская невея ", - сказал Джек.
   - Но откуда мне знать, кто такой невея адмирала, как вы его называете.
   - Да уж, Чарлз Холланд, конечно. Вы взяли его на борт или нет?
   "Г-н. Чарльз Холланд определенно здесь; а если бы вы сразу и прямо сказали, что желаете его видеть, я мог бы дать вам прямой ответ.
   "Он здесь?" - воскликнул адмирал.
   "Несомненно."
   - Тогда пойдемте; все же, остановитесь немного. Я говорю, молодой человек, прежде чем мы двинемся дальше, скажите нам, покалечил ли он вампира?
   "Что?
   -- Высший вампир , -- сказал Джек, будучи, как ему казалось, немного более объяснительным, чем адмирал.
   -- Я не понимаю, что вы имеете в виду, -- сказал Джордж. - Если вы хотите, чтобы мистер Чарльз Холланд вошел и увидел его. Он в этом доме; но что до меня, так как вы мне незнакомы, я отказываюсь отвечать на любые вопросы, каковы бы они ни были.
   "Хиллоа! кто они?" - вдруг вскричал Джек, указывая на две фигуры на некотором расстоянии в лугах, которые, казалось, сердито разговаривали.
   Джордж взглянул в том направлении, куда указывал Джек, и увидел там сэра Фрэнсиса Варни и мистера Марчдейла, стоящих в нескольких шагах друг от друга и, по-видимому, занятых какой-то сердитой беседой.
   Его первым побуждением было немедленно пойти к ним; но, прежде чем он успел выполнить даже это предложение своего разума, он увидел, как Варни ударил Марчдейла, и тот упал на землю.
   -- Позвольте мне пройти, -- крикнул Джордж, пытаясь обойти довольно громоздкую фигуру адмирала. Но прежде чем он успел это сделать, поскольку ворота были узкими, он увидел, как Варни очень быстро убежал, а Марчдейл, поднявшись на ноги, направился к Залу.
   Когда Марчдейл подошел достаточно близко к калитке, чтобы увидеть Джорджа, он жестом приказал ему оставаться на месте, а затем, ускорив шаг, вскоре подошел к тому месту.
   -- Марчдейл, -- воскликнул Джордж, -- у вас была встреча с сэром Фрэнсисом Варни.
   - Да, - взволнованно сказал Марчдейл. "Я пригрозил, что пойду за ним, но он повалил меня на землю так легко, как только мог в детстве. Его сила сверхчеловеческая".
   - Я видел, как ты упал.
   "Я верю, но если бы за ним наблюдали, он убил бы меня".
   "Верно!"
   - Что, ты хочешь сказать, что этот долговязый, похожий на коня-морпеха парень настолько плох? - сказал адмирал.
   Марчдейл обратил внимание на двух вновь прибывших, на которых посмотрел с некоторым удивлением, а затем, повернувшись к Джорджу, сказал:
   - Этот джентльмен гость?
   -- Для мистера Холланда, я думаю, да, -- сказал Джордж. - Но я не имею удовольствия знать его имя.
   - О, вы можете узнать мое имя, как только захотите, - воскликнул адмирал. "Враги старой Англии знают это, и меня не волнует, знает ли это весь мир. Я старый адмирал Белл, теперь уже немного громадный, но все еще способный возглавить квартердек, если в этом возникнет необходимость.
   -- Да, да, -- воскликнул Джек и, достав из кармана боцманский свисток, издал такой долгий, громкий и пронзительный звук, что Джорджу пришлось закрыть уши руками, чтобы не слышать пронзающего мозг звука. и, для него непривычный звук.
   -- Так вы, значит, родственник мистера Холланда, -- сказал Марчдейл, -- сэр, могу я спросить?
   - Я его дядя, и будь он проклят, если хочешь знать, и кто-то сказал мне, что молодой шалопай думает жениться на русалке, или на привидении, или на вампире, или на чем-то подобном, так что, для ради памяти его бедной матери я пришел отказаться от этой сделки, и будь я проклят, кому какое дело.
   - Входите, сэр, - сказал Джордж, - я провожу вас к мистеру Холланду. Я полагаю, это ваш слуга?
   "Почему, не совсем так. Это Джек Прингл, он был моим боцманом, понимаете, а теперь он что-то среднее между ними. Не совсем слуга.
   -- Да, да, сэр, -- сказал Джек. - Будь по-твоему, хотя нам и платят.
   - Придержи язык, дерзкий негодяй.
   - О, я забыл, тебе не нравятся слова о выплатах, потому что это наводит тебя на мысли...
   - А теперь, черт тебя подери, я привяжу тебя к рее, собака, если ты там не застрахуешься.
   "Я задолбался. Все в порядке.
   К этому времени группа, включая адмирала, Джека, Джорджа Баннеруорта и Марчдейла, преодолела более половины сада, и за ними наблюдали Чарльз Холланд и Генри, которые подошли к ступеням холла, чтобы посмотреть, что происходит. происходило. В тот момент, когда Чарльз увидел адмирала, его лицо покраснело, и он воскликнул:
   - Судя по всему, там мой дядя!
   "Твой дядя!" - сказал Генри.
   -- Да, такой же добросердечный человек, какой когда-либо дышал, и в то же время полный предрассудков и невежественный в жизни, как ребенок.
   Не дожидаясь ответа от Генри, Чарльз Холланд бросился вперед и, схватив дядю за руку, воскликнул тоном искренней любви:
   - Дядя, дорогой дядя, как вы меня нашли?
   -- Чарли, мой мальчик, -- воскликнул старик, -- будь здоров! Я имею в виду, черт побери вашу проклятую наглость; ты негодяй, я рад тебя видеть; нет, не я, молодой мятежник. Что ты хочешь этим сказать, уродливый, некрасивый, чертовски славный малый, мой милый мальчик. Ах ты, адский негодяй.
   Все это сопровождалось тряской руки, которой было достаточно, чтобы вывихнуть чье-нибудь плечо, и которую Чарльз был вынужден терпеть, как мог.
   Однако на несколько мгновений это совершенно помешало ему заговорить, потому что у него чуть не перехватило дыхание. Когда же он смог вставить словечко, он сказал:
   - Дядя, смею сказать, вы удивлены.
   "Удивлен! черт меня побери, я удивлен".
   - Что ж, я уверен, что смогу все объяснить к вашему удовольствию. Позвольте мне представить вас моим друзьям".
   Затем, повернувшись к Генри, Чарльз сказал:
   - Это мистер Генри Баннерворт, дядя. и этот мистер Джордж Баннерворт, оба мои хорошие друзья; а это мистер Марчдейл, их друг, дядя.
   - О, в самом деле!
   - А здесь вы видите адмирала Белла, моего достойнейшего, но довольно эксцентричного дядюшку.
   "К черту вашу наглость".
   "Что привело его сюда, я не могу сказать; но он храбрый офицер и джентльмен.
   "Без вашей чепухи, - сказал адмирал.
   -- А здесь вы видите Джека Прингла, -- сказал этот человек, представившись, поскольку никто не был склонен выполнять эту работу за него, -- смолу на все случаи жизни. Тот, кто ненавидит французов, и никогда не бывает так счастлив, как когда он рядом с некоторыми из этих неуклюжих кораблей, пылающих прочь.
   - Это необыкновенно верно, - заметил адмирал.
   - Вы не войдете, сэр? - вежливо сказал Генри. - Любому другу Чарльза Холланда здесь рады. Вам придется за многое нас извинить, потому что у нас в настоящее время не хватает слуг из-за происшествий в нашей семье, которые ваш племянник имеет полное разрешение объяснить вам полностью.
   "О, очень хорошо, я вам скажу, что это такое, все вы, что я видел от вас, черт меня побери, мне нравится, так что вот. Пошли, Джек.
   Адмирал вошел в дом, и Чарльз Холланд сказал ему:
   - Как вы узнали, что я здесь, дядя?
   - Какой-то парень написал мне депешу.
   "Верно!"
   "Да, сказать, что ты собираешься жениться на какой-то странной рыбке, потому что это совсем не то, что нужно вводить в семью".
   - Был... упоминался вампир?
   - Вот именно.
   - Тише, дядя, тише.
   "Зачем?"
   "Не намекайте, умоляю, на такое в присутствии этих моих добрых друзей. В ближайший час я воспользуюсь случаем, чтобы все вам объяснить, а вы должны составить свое собственное доброе и великодушное суждение об обстоятельствах, которые так близко касаются моей чести и моего счастья.
   - Гаммон, - сказал адмирал.
   - Что, дядя?
   - О, я знаю, ты хочешь уговорить меня сказать, что все в порядке. Я полагаю, если моему разуму и великодушию это не понравится, я буду старым дураком и проклятым гусем?
   - Сейчас, дядя.
   - Сейчас, Неви .
   - Ну-ну, пока не больше. Мы поговорим об этом на досуге. Вы обещаете мне ничего не говорить об этом, пока не выслушаете мое объяснение, дядя?
   "Отлично. Сделайте это как можно скорее и как можно короче, это все, о чем я вас прошу.
   "Я буду, я буду".
   Чарльз, как только мог его дядя, стремился затронуть тему, какая-то отдаленная информация о которой, как он был уверен, привела старика в Холл. Кто мог так вмешиваться в его дела, чтобы писать ему, он никак не мог понять.
   Достаточно нескольких слов, чтобы объяснить точное положение, в котором находился Чарлз Холланд. Ему была оставлена значительная сумма денег, но она была обременена условием, что он не сможет завладеть ею, пока не достигнет возраста, который обычно называют возрастом благоразумия, а именно двадцати одного года. Его дядя, адмирал, был попечителем его состояния, и он с редкой осмотрительностью заручился активной и ревностной помощью профессионального джентльмена большой чести и высокого положения, чтобы вести дела для него.
   Этот джентльмен посоветовал Чарлзу Холланду в течение двух лет между двадцатью и двадцатью двумя годами путешествовать, поскольку в английском обществе он окажется в неловком положении, будучи всего лишь годовалым от роду и тем не менее дожидаясь своего часа. его собственность.
   При таких обстоятельствах, рассуждал адвокат, молодой человек, если только он не обладает действительно очень редкой осмотрительностью, почти наверняка вляпается в опасные связи с ростовщиками. Будучи совершеннолетним, его банкноты, счета и облигации - все было бы хорошо, и он был бы в десятикратно худшем положении, чем богатый несовершеннолетний.
   Все это было должным образом объяснено Чарльзу, который скорее жадно, чем иначе, загорелся идеей двухлетнего странствования по континенту, где он мог бы посетить так много мест, что для такого начитанного молодого человека, как он сам, и одного из живое воображение, были полны самых приятных ассоциаций.
   Но знакомство с Флорой Баннерворт произвело в его чувствах большой переворот. Самое дорогое, самое милое место на земле стало тем, в котором она жила. Когда Бэннерворты оставили его за границей, он не знал, что делать с собой. Все и всякое занятие, которым он раньше наслаждался, сделались ему крайне неприятны. Он действительно за короткое время совершенно "выдохся", и тогда он решил вернуться в Англию и сразу же найти дорогой предмет своей привязанности. Как только это решение было принято, к нему вернулись здоровье и бодрость духа, и с какой быстротой он теперь направился к своим родным берегам.
   Два года так скоро истекли, что он решил не связываться ни со своим дядей, адмиралом, ни с профессиональным джентльменом, чьим суждениям он придавал такое высокое и столь справедливое значение. И в Холле он считал, что находится в полной безопасности от любого вмешательства, и так оно и было бы, если бы не то письмо, которое было написано адмиралу Беллу и подписано Джозайей Кринклзом, но о котором Джозайя Кринклз так категорически отрицал. Кто ее написал, остается в настоящее время одной из тех загадок, которые время, по ходу нашего повествования, прояснит.
   Нам хорошо известен удобный или, скорее, болезненный момент, когда Чарльз Холланд прибыл в Баннерворт-холл. Там, где он ожидал увидеть улыбки, он нашел слезы, а семья, с которой он страстно надеялся провести время непрерывного счастья, оказалась погруженной во мрак, связанный с происшествием самого болезненного характера.
   Наши читатели также заметят, что, придя с полным недоверием к вампирам, Чарльз был вынужден в какой-то мере поддаться неопровержимому весу свидетельств, которые были предъявлены по этому вопросу, и хотя он нельзя было сказать, что он верил в существование и появление вампира в Баннерворт-Холле, он находился в крайне мучительном состоянии сомнения и нерешительности.
   Теперь Чарльз воспользовался возможностью поговорить с Генри наедине и сообщить ему, как именно он относится к своему дяде, добавив:
   - А теперь, мой дорогой друг, если вы мне запретите, я не расскажу дяде об этом печальном деле, но должен признаться, что предпочел бы сделать это полностью и свободно и довериться его собственному суждению.
   - Я умоляю вас сделать это, - сказал Генри. "Ничего не скрывать. Сообщите ему точное положение и обстоятельства семьи во что бы то ни стало. Нет ничего более озорного, чем секретность: я испытываю к ней величайшую неприязнь. Я умоляю тебя рассказать ему все.
   "Я буду; и вместе с тем, Генри, я скажу ему, что мое сердце безвозвратно принадлежит Флоре.
   "Твоя великодушная привязанность к тому, кого твое сердце видело и любило под совсем другим покровительством, - сказал Генри, - поверь мне, Чарльз, глубоко проникает в мое сердце. Она рассказала мне что-то о своей встрече с вами.
   - О, Генри, она может рассказать тебе, что я сказал; но нет слов, которые могли бы выразить всю глубину моей нежности. Это единственное время, которое может доказать, как сильно я ее люблю.
   - Иди к своему дяде, - взволнованно сказал Генри. - Да благословит тебя Господь, Чарльз. Это правда, что вы имели бы полное право оставить мою сестру; но более благородный и благородный путь, который ты избрал, сделал тебя любимым для всех нас".
   - Где сейчас Флора? - сказал Чарльз.
   "Она в своей комнате. Я убедил ее каким-то занятием отвлечься от слишком пристального и, следовательно, болезненного созерцания тягостных обстоятельств, в которых она себя чувствует".
   "Ты прав. Какое занятие ей больше всего нравится?"
   "Страницы романа когда-то были очарованы ее нежной душой".
   - Тогда пойдемте со мной, и среди тех немногих статей, которые я привезла сюда, я смогу найти несколько бумаг, которые помогут ей скоротать несколько веселых часов.
   Чарльз отвел Генри к себе в комнату и, расстегнув маленький саквояж, вынул из него несколько рукописных бумаг, одну из которых протянул Генри, сказав:
   - Дай ей это: в нем рассказывается о диком приключении и показано, что человеческая природа может страдать гораздо больше - и это несправедливо, - чем когда-либо подвергалось нашему нынешнему таинственному недугу.
   "Я буду," сказал Генри; - И я уверен, что исходящий от вас, он будет иметь в ее глазах более чем обыкновенную ценность.
   -- Сейчас я, -- сказал Шарль, -- поищу дядю. я скажу ему, как я люблю ее; и в конце моего рассказа, если он не будет возражать, я охотно познакомлю ее с ним, чтобы он мог сам увидеть, что, какая бы красота ни встречалась с его взглядом, ее ровесницу он еще никогда не встречал и, возможно, напрасно надеюсь это сделать".
   - Ты неравнодушен, Чарльз.
   "Не так. "Это правда, что я смотрю на нее глазами влюбленного, но я все еще смотрю глазами искреннего наблюдения".
   - Что ж, я поговорю с ней о встрече с вашим дядей и дам вам знать. Несомненно, он совсем не прочь будет побеседовать с кем-нибудь из тех, кто пользуется большим уважением".
   Молодые люди разошлись: Генри отправился на поиски своей прекрасной сестры; и Чарльз, чтобы сообщить своему дяде странные подробности, связанные с Варни, Вампиром.
   ГЛАВА XIX.
   ФЛОРА В СВОЕЙ КОМНАТЕ. ЕЕ СТРАХИ. РУКОПИСЬ. ПРИКЛЮЧЕНИЕ.
   Генри нашел Флору в ее комнате. Она была в глубоком т - подумала она, когда он постучал в дверь комнаты, и состояние нервного возбуждения, в котором она находилась, было таково, что даже его требования о допуске в комнату было достаточно, чтобы вызвать у нее внезапный тревожный крик.
   - Кто... кто там? - сказала она тогда с акцентом, полным ужаса.
   - Это я, дорогая Флора, - сказал Генри.
   Она мгновенно открыла дверь и с чувством благодарного облегчения воскликнула:
   - О, Генри, это только ты?
   - Кто, по-твоему, это был, Флора?
   Она вздрогнула.
   -- Я... я... не знаю; но я теперь так глуп и так слаб духом, что малейшего шума достаточно, чтобы встревожить меня.
   - Ты должна, дорогая Флора, бороться, как я и надеялся, с этой нервозностью.
   "Я буду стараться. Разве недавно не пришли чужие люди, брат?
   - Незнакомцы для нас, Флора, но не для Чарльза Холланда. Родственник его, дядя, которого он очень уважает, нашел его здесь и теперь приехал к нему.
   -- И дать ему совет, -- сказала Флора, опускаясь на стул и горько плача. "Конечно, посоветовать ему бросить, как чуму, невесту-вампира".
   "ТСС! ради бога, никогда не употребляй такой фразы, Флора. Вы не представляете, как больно мне в сердце слышать вас.
   - О, прости меня, брат.
   - Не говори больше об этом, Флора. Не обращай внимания. Возможно - на самом деле, это можно считать более чем вероятным, - что родственник Чарльза Холланда воздержится от санкционирования союза, но вы можете быть уверены, что владеете сердцем, которое, как я убежден, принадлежит вам? и который, я уверен, сломается, прежде чем сдастся вам.
   Улыбка радости скользнула по бледному, но красивому лицу Флоры, когда она воскликнула:
   - А ты, дорогой брат, ты так высоко ценишь веру Чарльза?
   "Поскольку небо мне судья, я делаю".
   "Тогда я вынесу ту силу, которую даст мне Бог, против всего, что стремится угнетать меня; Меня не победить".
   - Ты права, Флора; Я рад найти в тебе такое расположение. Вот какая-то рукопись, которая, по мнению Чарльза, вас позабавит, и он велел мне спросить вас, не будете ли вы представлены его дяде.
   - Да, да - добровольно.
   "Я так и скажу ему; Я знаю, что он этого хочет, и я скажу ему об этом. Будь терпелива, дорогая Флора, и, может быть, все еще будет хорошо.
   - Но, брат, клянусь твоим священным словом, скажи мне, ты не думаешь, что этот сэр Фрэнсис Варни и есть вампир?
   "Я не знаю, что и думать, и не требуйте от меня суждений сейчас. За ним будут наблюдать".
   Генри оставил свою сестру, и она некоторое время молча сидела с бумагами, которые ей прислал Чарльз.
   - Да, - мягко сказала она, - он любит меня, Чарльз любит меня; Я должен быть очень, очень счастлив. Он любит меня. В этих словах сосредоточен целый мир радости - Шарль любит меня - он меня не бросит. О, была ли когда-нибудь такая дорогая любовь - такая нежная преданность? - никогда, никогда. Дорогой Чарльз. Он любит меня, он любит меня!
   Само повторение этих слов имело для Флоры очарование, очарование, которого было достаточно, чтобы изгнать большую печаль; даже самый страшный вампир был забыт, пока свет любви сиял на нее, и она сказала себе:
   - Он мой! Он мой! Он любит меня по-настоящему".
   Через некоторое время она обратилась к рукописи, которую принес ей брат, и с гораздо большей концентрацией ума, чем она думала, она могла бы приложить к ней, обдумывая многие болезненные темы созерцания, которые она могла бы занять сама. с, она читала страницы с очень большим удовольствием и интересом.
   Эта сказка привлекла ее внимание как событиями, так и манерой изложения. Он начинался следующим образом и назывался "Гюго де Вероле; или "Двойной сюжет".
   В очень гористой части Венгрии жил дворянин, чьи отцовские поместья простирались на многие мили скал и горных земель, а также на несколько плодородных долин, в которых покоилось выносливое и довольное крестьянство. Старый граф де Гюго де Вероле рано ушел из жизни и оставил своего единственного сына, тогдашнего графа Гюго де Вероле, мальчика едва ли десяти лет, под опекой своей матери, женщины своенравной и беспринципной.
   Граф, ее муж, был из тех тихих, уравновешенных людей, которые не желают выходить за пределы сферы, в которой они находятся; у него не было никаких забот, кроме тех, которые касались управления его имением, благополучия его крепостных и счастья тех, кто его окружал.
   Его смерть вызвала много скорби во всех его владениях, она была настолько внезапной и неожиданной, что несколько часов назад он наслаждался своим здоровьем и силой, а затем его силы были истощены болью и болезнью. Состоялась пышная похоронная церемония, которая, согласно обычаям его дома, состоялась при свете факелов.
   Так велики и стремительны были разрушительные последствия болезни, что тело графа быстро превратилось в массу разложения. Все были поражены этим явлением и от души обрадовались, когда тело было утилизировано в подготовленном для его приема месте в подвалах его собственного замка. Гости, пришедшие присутствовать на похоронах, поминках графа и выразить соболезнования вдове по поводу понесенной ею утраты, в течение многих дней пышно угощались.
   Вдова хорошо выдержала свою роль. Она была безутешна из-за потери мужа и горько оплакивала его смерть. Горе ее казалось глубоким, но она с трудом укротила его в приличных пределах, чтобы не обидеть никого из своих многочисленных гостей.
   Однако они оставили ее с заверениями в своем глубоком уважении, а потом, когда они ушли, когда ушел последний гость, и уже не были видны взору графини, как она смотрела с зубчатых стен, тогда ее поведение изменилось. полностью.
   Она спустилась с зубчатых стен, а затем властным жестом приказала закрыть все ворота замка и поставить стражу. Все знаки траура она приказала сложить набок, кроме своего собственного, который она носила, а затем удалилась в свою квартиру, где оставалась невидимой.
   Здесь графиня пребывала в глубокой медитации почти два дня, и все это время служители считали, что она молится о благополучии души их покойного хозяина, и опасались, что она уморит себя голодом, если останется здесь дольше.
   Как только они собрались вместе, чтобы либо отозвать ее с бдений, либо отворить дверь, они с изумлением увидели, как графиня отворяет дверь комнаты и стоит посреди них.
   - Что ты здесь делаешь? - спросила она суровым голосом.
   Слуги были поражены и напуганы ее сморщенным лбом и забыли ответить на вопрос, который она им задала.
   "Что ты здесь делаешь?"
   - Мы пришли, миледи, посмотреть... посмотреть... хорошо ли вы себя чувствуете.
   "И почему?"
   - Потому что мы не видели вашу светлость эти два дня и думали, что ваше горе было настолько чрезмерным, что мы опасались, что вам может быть причинен какой-нибудь вред.
   Брови графини на несколько секунд нахмурились, и она хотела поспешно ответить, но преодолела желание ответить и только сказала:
   "Мне нехорошо, я в обмороке; но если бы я умирал, я бы не благодарил вас за то, что вы вмешались, чтобы помешать мне; впрочем, вы поступили к лучшему, но больше так не делайте. А теперь приготовь мне еды.
   Слуги, отпущенные таким образом, отправились на свои посты, но с таким рвением, что достаточно показали, как сильно они боятся своей госпожи.
   Молодой граф, которому было всего шесть лет, мало знал о понесенной им утрате; но после дня или двух горя наступил конец его горю на время.
   В ту ночь к воротам замка подошел человек, одетый в черный плащ, в сопровождении слуги. Оба они были верхом на хороших лошадях и потребовали, чтобы их допустили к графине де Гюго де Вероле.
   Сообщение было передано графине, которая вздрогнула, но сказала:
   - Впустите незнакомца.
   Соответственно незнакомца впустили и провели в комнату, где сидела графиня.
   По сигналу слуги удалились, оставив графиню и незнакомца наедине. Прошло несколько мгновений, прежде чем они заговорили, а потом графиня сказала тихим голосом:
   - Ты пришел?
   "Я пришел."
   - Вы не можете сейчас, видите ли, исполнить свою угрозу. Мой муж, граф, заболел гнилостной болезнью, и его уже нет".
   - Я действительно не могу сделать то, что намеревалась, - сообщить вашему мужу о ваших любовных похождениях; но я могу сделать кое-что не менее хорошее, что вызовет у вас не меньше раздражения.
   "Верно."
   "Да, более того, это заставит вас ненавидеть. Я могу распространять отчеты".
   "Вы можете."
   - А это может тебя погубить.
   "Они могут."
   "Что ты собираешься делать? Вы хотите, чтобы я был врагом или другом? Я могу быть и тем, и другим, по моей воле".
   - Что, ты хочешь быть и тем и другим? спросила графиня, с небрежным тоном.
   "Если вы откажетесь от моих условий, вы можете сделать меня непримиримым врагом, а если вы согласитесь с ними, вы можете сделать меня полезным другом и помощником", - сказал незнакомец.
   - Что бы ты сделал, если бы был моим врагом? - спросила графиня.
   -- Вряд ли мое дело, -- сказал незнакомец, -- информировать вас о моих намерениях, но я скажу одно: обанкротившийся граф Морвен -- ваш любовник.
   "Что ж?"
   - А во-вторых, что вы стали причиной смерти вашего мужа, -
   - Как вы смеете, сэр...
   - Осмелюсь сказать так много, и осмелюсь сказать также, что граф Морвен купил у меня снадобье и дал его вам, а вы дали его графу, вашему мужу.
   - А что бы ты сделал, будь ты моим другом? - спросила графиня тем же тоном и без волнения.
   "Я должен воздержаться от всего этого; когда вы избавитесь от этого графа Морвена, вы сможете убрать с вашего пути любого другого, что вы, несомненно, и сделаете; я слишком хорошо его знаю, чтобы не быть уверенным в этом.
   "Избавься от него!"
   - Именно так, как вы избавились от старого графа.
   - Тогда я принимаю ваши условия.
   - Значит, договорились?
   - Да, вполне.
   - Что ж, тогда вы должны заказать мне несколько комнат в башне, где я смогу спокойно заниматься своими занятиями.
   - Вас увидят - и заметят - все обнаружится.
   - Нет, право, я позабочусь об этом, я могу так замаскироваться, что он меня не узнает, а вы можете выдать меня за философа или за некроманта, или как хотите; ко мне никто не придет - устрашатся".
   "Очень хорошо."
   - А золото?
   "Будет готов, как только я смогу его получить. Граф поместил все свое золото на надежное хранение, и все, что я могу забрать, это рента по мере ее поступления.
   "Очень хорошо; но дай мне их. А пока ты должен обеспечить меня, так как я приехал сюда с полным намерением остаться здесь или в каком-нибудь соседнем городе".
   "Верно!"
   "Да; и мой слуга должен быть уволен, так как мне здесь нечего делать.
   Графиня позвала слугу и отдала нужные распоряжения, а потом оставалась некоторое время с незнакомцем, который так бесцеремонно навязался ей и настоял на том, чтобы остаться при таких странных и ужасных обстоятельствах.
   * * * *
   Через несколько недель приехал граф Морвен и оставался с графиней несколько дней. Они были церемонны и вежливы до тех пор, пока у них не было времени, чтобы удалиться от людей, когда графиня сменила свое холодное пренебрежение на сердечное и фамильярное обращение.
   -- А теперь, мой дорогой Морвен, -- воскликнула она, как только они остались незамеченными, -- и теперь, мой дорогой Морвен, когда нас не видели, скажи мне, что ты делал с собой?
   "Почему я попал в беду. У меня никогда не было золота, которое оставалось бы со мной. Ты же знаешь, что моя рука всегда была открыта".
   - Опять старая жалоба.
   "Нет; но, подойдя к концу моего запаса, я начал становиться серьезным.
   - Ах, Морвен! - укоризненно сказала графиня.
   "ОК, не бери в голову; когда у меня на исходе кошелек, мое настроение падает, как ртуть от холода. Вы говорили, что мой дух переменчив - я думаю, что так оно и было.
   - Ну, что ты сделал?
   "О ничего."
   - Это ты собирался мне сказать? - спросила графиня.
   - О, дорогой, нет. Вы помните итальянского шарлатана, у которого я купил снадобье, которое вы дали графу и которое положило конец его дням, - он хотел больше денег. Ну, так как у меня больше не было лишнего, я не мог больше жалеть его, и он разозлился и стал угрожать. Я тоже угрожал, и он знал, что я вполне способен и готов выполнить любое обещание, которое могу дать ему на этот счет. Я старался поймать его, так как он уже начал возбуждать людей на подозрительные и дивные обо мне, и если бы я мог встретить его, я бы действительно очень низко его посадил".
   - И вы не могли его найти?
   "Нет, я не мог."
   - Ну, тогда я скажу вам, где он находится в данный момент.
   "Ты?"
   "Да я."
   - Я едва ли могу поверить своим чувствам в то, что вы говорите, - сказал граф Морвен. "Мой достойный доктор, вы немногим лучше кандидата на божественные почести. Но где он?
   - Обещаешь, что будешь вести меня? сказала графиня.
   "Если вы сделаете это условием предоставления информации, я должен".
   - Что ж, тогда я принимаю это как обещание.
   "Вы можете. Где... о, где он?
   "Помни свое обещание. Ваш доктор в данный момент находится в этом замке.
   - Этот замок?
   - Да, этот замок.
   "Конечно, должна быть какая-то ошибка; это слишком много удачи сразу.
   - Он пришел сюда с той же целью, что и к вам.
   "Верно!"
   "Да, чтобы получить больше денег вымогательством и обещанием отравить любого, кто мне понравится".
   "Проклятие! это предложение, которое он сделал мне, и он назвал тебя.
   - Он назвал тебя мне и сказал, что ты мне скоро надоест.
   - Ты посадил его в клетку?
   "О, дорогой, нет; у него есть апартаменты в восточной башне, где он сходит за философа или за волшебника, как кому больше нравится.
   "Как?"
   - Я разрешил ему уйти.
   "Верно!"
   "Да; и что более удивительно, так это то, что он должен помочь мне отравить вас, когда я устал от вас.
   "Это загадка, которую я не могу разгадать; скажи мне решение".
   -- Ну, голубушка, послушай, -- он пришел ко мне и рассказал мне то, что я уже знал, и потребовал денег и пристанища для своего удобства, и я предоставил ему убежище.
   "У вас есть?"
   "У меня есть."
   "Я понимаю; Я дам ему дюйм или два моей Андреа Феррары".
   "Нет нет."
   - Вы одобряете его?
   "В течение времени. Послушай, нам нужны люди в шахтах; мой покойный муж посылал к ним в последние годы очень мало, и поэтому им там не хватает людей.
   - Да, да.
   "Вам нужно будет притвориться, что вы ничего не знаете об этом человеке, и тогда вы сможете его схватить и поместить в шахты, ибо такие люди, как он, опасны и носят отравленное оружие".
   "Не лучше ли ему тотчас уйти из мира; не было бы никакого спасения, и никаких будущих непредвиденных обстоятельств?"
   "Нет нет. У меня больше не будет отнятых жизней; и он будет сделан полезным; кроме того, у него будет время обдумать ошибку, которую он совершил, угрожая мне.
   "Ему заплатили за работу, и у него не было претензий в будущем. А как же ребенок?"
   - О, он может остаться еще на некоторое время здесь, с нами.
   -- Это будет опасно, -- сказал граф. "Сейчас ему десять лет, и неизвестно, что могут сделать для него его родственники".
   "Они не смеют войти в ворота этого замка Морвен".
   "Так так; но вы знаете, что он мог бы пойти той же дорогой, что и его отец, и все было бы улажено.
   "Нет больше жизней, как я тебе говорил; но мы легко можем обеспечить его другим способом, и мы будем в равной степени свободны как от него, так и от них.
   - Достаточно - я знаю, что в этом замке есть подземелья, и его можно держать там в достаточной безопасности.
   "Он может; но это не то, что я предлагаю. Мы можем поместить его в шахты и посадить как сумасшедшего.
   "Превосходно!"
   "Видите ли, мы должны так или иначе сделать эти шахты более производительными; они были бы так, но граф не хотел бы знать об этом; он сказал, что это было так бесчеловечно, они так разрушали жизнь".
   "Паха! Для чего же предназначались мины, как не для использования?"
   - Точно - я часто так говорил, но он всегда отрицал это.
   - Воспользуемся утвердительным, милая графиня, и посмотрим, к чему приведет изменение политики. Кстати, когда будет отмечаться наша свадьба?
   - Не раньше, чем через несколько месяцев.
   "Как так долго? Я нетерпеливый."
   - Вы должны сдерживать свое нетерпение, - но мы должны сначала устроить мальчика, а тогда граф уже давно мертв, и мы не будем устраивать так много скандала со слабоумными дураками, которые были его друзьями, потому что это Было бы опасно, если бы так много событий произошло примерно в один и тот же период".
   - Вы будете поступать так, как считаете нужным, но первое, что нужно сделать, это тихо убрать этого хитрого доктора с дороги.
   "Да."
   - Я должен придумать, как его схватить и доставить в рудники.
   "Под башней, в которой он живет, есть люк и склеп, из которого через другой люк и склеп ведет длинный подземный ход, ведущий к двери, открывающейся в один конец шахты; недалеко от этого конца живут несколько человек, которым вы должны дать какую-то награду, и они, сговорившись, схватят его и заставят работать".
   - А если он не будет работать?
   "Да ведь так его будут бить, что он будет бояться даже угрозы повторения того же обращения".
   "Что будет делать. Но я думаю, что достойный доктор разорвет себя от ярости и злобы, он будет подобен тигру в клетке".
   -- Но он лишится зубов и когтей, -- ответила графиня, улыбаясь, -- а значит, у него будет время покаяться в том, что он угрожал своим хозяевам.
   * * * *
   Прошло несколько недель, и графу Морвену удалось познакомиться с доктором. Они казались совершенно незнакомыми друг другу, хотя знали друг друга; доктор переоделся, он считал переодевание непробиваемым и поэтому сидел спокойно.
   -- Достойный доктор, -- сказал ему однажды граф. "Вы, без сомнения, в своих исследованиях познакомились со многими тайнами науки".
   -- Есть, милорд граф; Могу сказать, что мало кто не знаком отцу Альдровани. Я провел много лет в исследованиях".
   "Верно!"
   "Да; Полуночная лампа горела до тех пор, пока великолепное солнце не достигло горизонта и не вернуло день, и все же меня нашли рядом с моими книгами".
   "Это хорошо; Такие люди, как вы, должны хорошо знать цену чистейшим и ценнейшим металлам, которые производит земля?
   - Я знаю только одно - это золото!
   - Вот что я имею в виду.
   - Но его трудно достать из недр земли - из сердца этих гор, которыми мы окружены.
   "Да это правда. Но разве вы не знаете, что владельцы этого замка и территории владеют этими рудниками и работают в них?
   "Я думаю, что да; но я думал, что они перестали работать с ними несколько лет назад".
   "О, нет! это было выдано, чтобы обмануть правительство, которое требовало так много от своей продукции".
   "Ой! ах! да, теперь я вижу.
   - И с тех пор, как они работают в частном порядке и хранят слитки золота в хранилищах этого...
   - Здесь, в этом замке?
   "Да; под этой самой башней - она наименее посещаемая - самая прочная и совершенно недоступная со всех сторон, кроме замка, - она была помещена там для самого надежного хранения".
   "Я понимаю; а в хранилищах много золота?
   "Я считаю, что в хранилищах их огромное количество".
   "И каковы ваши мотивы, чтобы рассказать мне об этом кладе драгоценного металла?"
   "Почему, доктор, я думал, что вы или я могли бы использовать несколько баров; и что, если бы мы действовали согласованно, мы могли бы в разное время забирать и утаивать в том или ином месте достаточно, чтобы сделать нас богатыми людьми на всю нашу жизнь ".
   -- Я хотел бы увидеть это золото, прежде чем говорить о нем, -- задумчиво ответил доктор.
   "Как вы предпочитаете; Найди ли ты лампу, которая не погаснет от внезапного порыва ветра, или у тебя есть возможность снова зажечь ее, и я пойду с тобой.
   "Когда?"
   - В эту самую ночь, добрый доктор, вы увидите такой золотой урожай, на который вы даже не надеялись и даже не верили.
   -- Тогда пусть будет сегодня, -- ответил доктор. "У меня будет лампа, которая будет соответствовать нашей цели и некоторым другим вопросам".
   - Послушайте, добрый доктор, - и граф вышел из кельи философа.
   * * * *
   -- План берет, -- сказал граф графине, -- дайте мне ключи, и до рассвета достойный человек будет в безопасности.
   - Разве он не подозревает?
   "Нисколько."
   * * * *
   В ту ночь, примерно за час до полуночи, граф Морвен прокрался к комнате философа. Он постучал в дверь.
   - Входите, - сказал философ.
   Граф вошел и увидел сидящего философа, а рядом с ним лампу необычной конструкции, затянутую в марлевую проволоку, и плащ.
   "Вы готовы?" - спросил граф.
   - Вполне, - ответил он.
   - Это твоя лампа?
   "Это."
   "Тогда следуйте за мной и держите фонарь достаточно высоко, так как дорога незнакома и ступени круты".
   "Веди дальше".
   - Осмелюсь сказать, вы уже решили, какую долю обязательства вы примете со мной.
   - А если я не буду? - холодно сказал философ.
   "Он падает на землю, а я возвращаю ключи на место".
   - Осмелюсь сказать, что не откажусь, если вы не обманете меня относительно количества и чистоты металла, который они припасли.
   - Я не разбираюсь в этих металлах, доктор. я не проницательный; но я верю, что вы обнаружите, что то, что я вам покажу, намного превзойдет ваши ожидания на этот счет.
   "Это хорошо: продолжайте".
   Теперь они добрались до первого хранилища, в котором находилась первая дверь, и с некоторым трудом открыли дверь хранилища.
   "Его давно не открывали", - сказал философ.
   - Осмелюсь сказать, что они редко бывали здесь, насколько я могу узнать, хотя это и держится в большом секрете.
   - И мы можем так и оставить.
   "Истинный."
   Теперь они вошли в подземелье и подошли ко второй двери, которая открывалась в своего рода лестничный пролет, вырубленный в твердой скале, а затем вдоль прохода, вырубленного в горе, из какого-то камня, но не такого твердый, как сама скала.
   -- Вы видите, -- сказал граф, -- какие усилия были предприняты, чтобы изолировать это место и отделить его от замка, чтобы оно не зависело от владельца замка. Это предпоследняя дверь, а теперь приготовьтесь к сюрпризу, доктор, это будет необыкновенный сюрприз.
   Сказав так, граф отворил дверь и шагнул в сторону, когда доктор подошел к месту, и тотчас же был толкнут графом вперед, и он скатился по ступенькам в шахту, и тотчас же был схвачен некоторыми из рудокопов, который был размещен там для этой цели и перенесен в отдаленную часть шахты, чтобы работать там до конца своей жизни.
   Граф, видя, что все в порядке, запер двери и вернулся в замок. Через несколько недель после этого в замок привезли изуродованное и изуродованное тело юноши, которое, по словам графини, было телом ее сына.
   Граф немедленно заполучил настоящего наследника и бросил его в шахты, чтобы провести там трудовую и безнадежную жизнь.
   * * * *
   Был устроен высокий пир. Ворота замка были распахнуты настежь, и всех пришедших без вопросов угощали.
   Это было по случаю свадьбы графа и графини. Казалось, прошло много месяцев после смерти ее сына, которого она долго оплакивала.
   Однако свадьба состоялась, причем во всем великолепии и великолепии. Графиня снова предстала в блеске и красоте: она была горда и надменна, а граф властен.
   Тем временем молодой граф де Гюго де Вероле был заключен в шахты, а с ним и доктор.
   По странному стечению обстоятельств доктор и молодой граф стали компаньонами, и первый, обдумывая проекты мести, воспитал молодого графа, как он умел, за несколько лет на рудниках и взрастил в молодом человеке дух мести. . В конце концов они вместе бежали и отправились в Лейден, где у доктора были друзья и где он устроил своего ученика в университет, и таким образом сделал его самым эффективным средством мести, потому что образование графа дало ему возможность оценить великолепия и звания он был лишен. Поэтому он решил остаться в Лейдене, пока не достигнет совершеннолетия, а затем обратиться к друзьям своего отца, а затем к своему государю с просьбой лишить их обоих владений и наказать их за двойное преступление.
   Граф и графиня жили в царственном великолепии. Огромный доход с его территории и сокровища, которые накопил покойный граф, а также доход, который приносили рудники, могли покрыть гораздо большие расходы, чем даже их вкусы располагали.
   Они ничего не слышали о побеге доктора и молодого графа. Действительно, те, кто знал об этом, хранили молчание и ничего не говорили об этом, ибо боялись последствий своего нерадения. Первое известие, которое они получили, было от государственного посланника, который призвал их передать доходы замка и сокровища покойного графа.
   Это поразило их, и они отказались это сделать, но вскоре были схвачены полком кирасиров, посланным за ними, и по настоянию доктора их обвинили в убийстве.
   Их привлекли к суду и признали виновными, а так как они принадлежали к патрицианскому ордену, казнь их была отложена, и они были отправлены в ссылку. Это было сделано из милости к молодому графу, который не хотел, чтобы его фамилия была запятнана публичной казнью или чтобы их посадили в тюрьму, как каторжников.
   Граф и графиня покинули Венгрию и поселились в Италии, где они жили на остатках имущества графа Морвена, лишенные всего своего великолепия, но достаточного, чтобы их не принуждали выполнять какую-либо черную работу.
   Молодой граф завладел, наконец, своим имением и своим сокровищем, таким, каким его оставили его мать и ее любовник.
   Доктор продолжал скрывать свое преступление от молодого графа, а преступники, отрицая, что знают о нем, скрылись; но он вернулся на родину, в Лейден, с наградой за свои услуги от молодого графа.
   Флора поднялась от прочтения рукописи, которая на этом закончилась, и в этот момент она услышала шаги, приближавшиеся к двери ее комнаты.
   ГЛАВА ХХ.
   УЖАСНАЯ ОШИБКА. ПОТРЯСАЮЩАЯ Я ИНТЕРВЬЮ В КАМЕРЕ. НАПАДЕНИЕ ВАМПИРА.
   Шаги, которые Флора в конце рассказа, который она читала, услышала, приближаясь к своей квартире, быстро пронеслись по коридору.
   - Это Генри вернулся, чтобы проводить меня на беседу с дядей Чарльза, - сказала она. "Интересно, что он за человек. В некоторых отношениях он должен был бы походить на Чарльза; и если он это сделает, я одарю его любовью только за это".
   Стук-стук в дверь комнаты. Теперь Флора совсем не встревожилась, как тогда, когда Генри принес ей рукопись. От какого-то странного действия нервной системы она чувствовала себя вполне уверенно и решила бросить вызов всему. Но потом она была совершенно уверена, что это был Генри, и до того, как стук застал ее врасплох.
   - Войдите, - сказала она бодрым голосом. "Заходи."
   Дверь открылась с поразительной быстротой - фигура вошла в комнату, затем так же быстро закрыла ее и встала напротив. Флора попыталась закричать, но ее язык отказался выполнять свою функцию; смутный вихрь ощущений пронесся в ее мозгу - она задрожала, и на нее напал ледяной холод. Это был сэр Фрэнсис Варни, вампир!
   Он вытянул свое высокое, худощавое тело во весь рост и скрестил руки на груди; на его желтоватом лице играла отвратительная улыбка, а голос был глубоким и замогильным, когда он сказал:
   - Флора Баннерворт, выслушай то, что я хочу сказать, и выслушай это спокойно. Вам нечего бояться. Поднимите тревогу - закричите или позовите на помощь, и, черт возьми, вы пропали!
   В произнесении этих слов была мертвенная, холодная, бесстрастная манера, как будто они были сказаны механически и исходили не из человеческих уст.
   Флора слышала их, но почти не понимала их; она медленно отступила назад, пока не достигла стула, и держалась за опору. Единственная часть обращения Варни, которая полностью достигла ее ушей, заключалась в том, что, если она поднимет тревогу, это повлечет за собой ужасные последствия. Но не из-за этих слов она действительно не встревожилась; это было потому, что она была совершенно неспособна сделать это.
   - Ответь мне, - сказал Варни. "Обещай, что ты услышишь то, что я скажу. Давая такое обещание, вы не совершаете никакого зла и услышите то, что принесет вам большой покой".
   Напрасно она пыталась говорить; ее губы шевельнулись, но она не произнесла ни звука.
   -- Ты напуган, -- сказал Варни, -- и все же я не знаю, почему. Я пришел не для того, чтобы причинить вам зло, хотя вы причинили мне зло. Девушка, я пришел, чтобы вызволить вас из рабства души, в котором вы сейчас находитесь".
   Наступила пауза, длившаяся несколько мгновений, а затем Флора едва слышно произнесла:
   "Помощь! помощь! О, помоги мне, небо!"
   Варни сделал нетерпеливый жест и сказал:
   "Небеса сейчас ничего особенного не делают. Флора Баннерворт, если у вас столько ума, сколько ваше благородство и красота могут гарантировать миру, вы меня послушаете.
   - Я... я слышу, - сказала Флора, продолжая, волоча за собой стул, увеличивать расстояние между ними.
   "Это хорошо. Теперь ты более собран".
   Она с содроганием уставилась в лицо Варни. Ошибки быть не могло. Это было то же самое, что смотрело на нее своими странными остекленевшими глазами в ту ужасную грозовую ночь, когда ее посетил вампир. И Варни недрогнувшим взглядом ответил на этот взгляд. Теперь его лицо исказилось отвратительным и странным образом, когда он сказал:
   "Ты красивый. Самый хитрый скульптор вполне мог бы вылепить какое-нибудь редкое произведение искусства из этих округлых конечностей, которые, несомненно, были созданы для того, чтобы очаровывать созерцателя. Твоя кожа соперничает со снегом - какое красивое лицо и какая форма очарования".
   Она не говорила, но ей пришла в голову мысль, от которой тотчас же покраснела ее щека, - она знала, что упала в обморок при первом визите вампира, и теперь он с отвратительным благоговением восхваляет красавиц, которых он мог бы бросить демонические глаза в такое время.
   - Вы меня понимаете, - сказал он. "Ну, пусть это пройдет. Я еще что-то родственное человечеству".
   - Говори свое поручение, - выдохнула Флора, - или будь что будет, я взываю о помощи к тем, кто не замедлит ее оказать.
   "Я знаю это."
   - Ты знаешь, что я буду кричать?
   "Нет; ты меня услышишь. Я знаю, что они не замедлили бы предложить вам помощь, но вы не позовете ее; Я не буду представлять вам никакой необходимости.
   - Скажи - скажи.
   "Вы понимаете, что я не пытаюсь приблизиться к вам; мое поручение - мирное".
   "Мир тебе! Ужасное существо, если ты действительно то, чем даже сейчас мое потрясенное воображение боится назвать тебя, разве даже для тебя полное уничтожение не будет благословением?
   "Мир, мир. Я пришел сюда не для того, чтобы говорить на такую тему. Я должен быть краток, Флора Бэннерворт, на случай нехватки времени. Я не ненавижу тебя. Почему я должен? Вы молоды и красивы, и вы носите имя, которое должно вызывать и вызывает у меня некоторую долю наилучшего уважения.
   -- В этом доме есть портрет, -- сказала Флора.
   - Нет больше - нет. Я знаю, что бы ты сказал.
   "Это твое."
   - Дом и все, что внутри, я жажду, - с тревогой сказал он. "Достаточно. Я поссорился с твоим братом, я поссорился с тем, кто сейчас воображает, что любит тебя.
   "Чарльз Холланд искренне любит меня".
   - Мне сейчас не к лицу спорить с вами по этому поводу. У меня есть возможность узнать больше о тайнах человеческого сердца, чем у обычных людей. Говорю тебе, Флора Баннеруорт, тот, кто говорит тебе о любви, любит тебя не иначе, как мимолетной мальчишеской фантазией; и есть тот, кто скрывает в глубине своего сердца мир страсти, тот, кто никогда не говорил вам о любви, и тем не менее любит вас любовью, далеко превосходящей мимолетную фантазию этого мальчика Холланда, как могучий океан самое безмятежное озеро, которое когда-либо грелось в праздности под летним солнцем".
   Теперь в поведении Варни было удивительное очарование. Его голос звучал как сама музыка. Его слова лились с его языка, каждое мягко и с правильным акцентом, со всем очарованием красноречия.
   Несмотря на свой дрожащий ужас перед этим человеком, несмотря на свое боязливое мнение, которое можно было бы назвать убеждением в том, кем он был на самом деле, Флора чувствовала непреодолимое желание услышать, как он говорит. Да, несмотря на неблагодарную для ее сердца тему, которую он выбрал теперь в качестве предмета своих рассуждений, она почувствовала, что ее страх перед ним постепенно рассеивается, и теперь, когда он сделал паузу, она сказала:
   "Вы сильно ошибаетесь. На постоянство и правдивость Чарльза Холланда я бы поставил свою жизнь".
   - Без сомнения, без сомнения.
   -- Вы уже сказали то, что должны были сказать?
   "Нет нет. Говорю вам, я жажду этого места, я бы купил его, но так как вы поссорились с вашими вспыльчивыми братьями, они не будут больше разговаривать со мной.
   - И хорошо, что они могут отказаться.
   - Как бы то ни было, милая госпожа, я пришел к вам, чтобы быть моим посредником. В тени будущего я вижу много грядущих событий".
   "Верно."
   "Это так. Заимствуя некоторую мудрость из прошлого, а часть из ресурсов, которые я не хотел бы вам подробно описывать, я знаю, что если я причинил вам много страданий, я могу пощадить вас гораздо больше. Твой брат или твой любовник бросят мне вызов".
   - О нет, нет.
   "Я говорю, что такое случится, и я могу убить любого. Мои навыки, как и моя сила, сверхчеловеческие".
   "Милосердие! милосердие!" - выдохнула Флора. "Я пощажу одного или обоих при условии".
   - Какое ужасное состояние?
   "Это не страшно. Ваши ужасы идут далеко впереди факта. Все, чего я хочу от тебя, дева, - это убедить этих твоих властных братьев продать или сдать Зал мне.
   "В том, что все?"
   "Это. Я больше ничего не прошу и взамен обещаю вам не только, что не буду с ними драться, но и то, что вы меня больше никогда не увидите. Спи спокойно, дева, я тебя не потревожу".
   "О Боже! это действительно была уверенность, за которую стоило бороться, - сказала Флора.
   "Это то, что у вас может быть. Но-"
   "О, я знал - мое сердце подсказывало мне, что впереди еще какое-то страшное состояние".
   "Ты снова ошибаешься. Я только прошу вас, чтобы вы сохранили эту встречу в тайне".
   - Нет, нет, нет, я не могу.
   - Нет, что так просто?
   "Я не буду; У меня нет секретов от тех, кого я люблю".
   "Действительно, вы скоро обнаружите целесообразность, по крайней мере, в нескольких; но если вы этого не сделаете, я не могу больше настаивать на этом. Поступай так, как подсказывает тебе твоя своенравная женская природа.
   В этих словах и в том, как они были произнесены, чувствовалось легкое, но очень легкое раздражение.
   Говоря это, он двинулся от двери к окну, выходившему в огород. Флора отпрянула от него как можно дальше, и несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.
   -- Молодая кровь, -- сказал Варни, -- течет в ваших венах.
   Она вздрогнула от ужаса.
   "Помните об условии, которое я вам предложил. Я мечтаю о Баннерворт-холле.
   - Я... я слышу.
   "И я должен иметь его. Я получу его, хотя мой путь к нему будет через море крови. Вы понимаете меня, дева? Повторяйте то, что между нами произошло, или нет, как вам будет угодно. Я говорю: опасайтесь меня, если вы не выполните условия, которые я предложил".
   -- Небесам известно, что это место с каждым днем становится все ненавистнее для всех нас, -- сказала Флора.
   "Верно!"
   - Вы, должно быть, так много знаете. Нет никакой жертвы в том, чтобы настаивать на этом сейчас. Я позову своего брата".
   "Спасибо, тысяча благодарностей. Возможно, вы не доживете до того, чтобы пожалеть, что даже подружились с Варни...
   "Вампир!" - сказала Флора.
   Он сделал к ней шаг, и она невольно вскрикнула от ужаса.
   В одно мгновение его рука сжала ее талию силой железных тисков; она почувствовала, как горячее дыхание вспыхнуло на ее щеке. Ее чувства пошатнулись, и она обнаружила, что тонет. Она собрала все свое дыхание и всю свою энергию в один пронзительный крик, а затем упала на пол. Внезапно раздался грохот разбитого стекла, и все стихло.
   ГЛАВА XXI.
   КОНФЕРЕНЦИЯ МЕЖДУ ДЯДЯ И ПЛЕМНИК, И БУДИЛЬНИК.
   Тем временем Чарлз Холланд взял дядю под руку и отвел в отдельную комнату.
   "Дорогой дядя, - сказал он, - садитесь, и я объясню все без утайки".
   -- Сидит! -- вздор! Я пройдусь, - сказал адмирал. "Черт возьми! У меня нет терпения, чтобы сидеть, и очень редко имел или имел. Иди, юный негодяй.
   "Так так; вы оскорбляете меня, но я совершенно уверен, что если бы вы были в моем положении, вы поступили бы точно так же, как я".
   - Нет, я не должен.
   -- Ну, но, дядя...
   - Не думай перехитрить меня, назвав дядей. Послушай, Чарльз, с этого момента я больше не буду твоим дядей.
   - Очень хорошо, сэр.
   "Это не очень хорошо. И как ты смеешь, пират, называть меня сэром, а? Я говорю, как ты смеешь?"
   - Я буду называть тебя так, как ты захочешь.
   - Но я не буду называться так, как мне нравится. С таким же успехом вы могли бы сразу называть меня Морганом, Пиратом, потому что его звали как угодно. Хиллоа, сэр! как ты смеешь смеяться, а? Я научу тебя смеяться надо мной. Я бы хотел, чтобы ты был на борту корабля, вот и все, ты, молодой негодяй. Я бы скоро научил вас смеяться над вашим начальником, я бы так и сделал.
   - О, дядя, я не смеялся над вами.
   - А над чем ты тогда смеялся?
   "В шутку".
   "Шутить. Черт меня побери, это была вовсе не шутка!"
   "Очень хорошо."
   - И это не очень хорошо.
   Чарльз очень хорошо знал, что этот вид юмора, в котором был старый адмирал, скоро пройдет, и тогда он будет слушать его достаточно спокойно; так что он не позволял ни малейшему проявлению раздражительности или простого нетерпения ускользнуть от себя, а довольствовался тем, что ждал, пока вспышка чувства не уляжется.
   -- Ну-ну, -- сказал наконец старик, -- вы затащили меня сюда, в очень маленькую и очень скучную комнату, под тем предлогом, что хотите мне что-то сказать, а я еще ничего не слышал.
   "Тогда я сейчас скажу вам", сказал Чарльз. "Я влюбился-"
   "Ба!"
   "С Флорой Баннерворт за границей; она не только самое прекрасное из сотворенных существ...
   "Ба!"
   -- Но ее разум -- это высший уровень ума, чести, искренности и всех любезных чувств...
   "Ба!"
   "Право, дядя, если вы скажете "Ба!" ко всему, я не могу продолжать".
   - И какая вам черта разница, сэр, скажу ли я "ба!" или нет?"
   "Ну, я люблю ее. Она приехала в Англию, и так как я не мог существовать, но заболел и, без сомнения, должен был бы умереть, если бы я этого не сделал, я приехал в Англию".
   - Но, черт возьми, я хочу знать о русалке.
   - Вампир, вы имеете в виду, сэр?
   - Ну-ну, вампир.
   - Тогда, дядя, все, что я могу вам сказать, это то, что, как предполагается, однажды ночью пришел вампир и нанес зубами рану на шее Флоры, и что он все еще пытается возобновить свое ужасное существование за счет молодой, чистой крови, которая течет по ее венам".
   - Дьявол он!
   "Да. Должен признаться, я сбит с толку массой обстоятельств, которые в совокупности придали этому делу ужасающую правдивость. Бедняжка Флора сильно подорвана здоровьем и духом; и когда я вернулся домой, она тотчас же умоляла меня бросить ее и больше не думать о ней, потому что она не могла и подумать о том, чтобы позволить мне соединить свою судьбу с ее судьбой при таких обстоятельствах".
   "Она сделала?"
   - Таковы были ее слова, дядя. Она умоляла меня - она употребила это слово "умоляла" - бежать от нее, предоставить ее ее судьбе, попытаться обрести счастье с кем-нибудь другим.
   "Что ж?"
   - Но я видел, как ее сердце разрывалось.
   - Что это?
   - Многое из этого, дядя. Я сказал ей, что когда я бросил ее в час несчастья, я надеялся, что Небеса покинут меня. Я сказал ей, что, если ее счастье будет разрушено, она все еще будет держаться за меня, и что с какой властью и с какой силой Бог дал мне, я встану между ней и всем злом".
   - И что тогда?
   "Она... она упала мне на грудь, заплакала и благословила меня. Мог ли я бросить ее, мог ли я сказать ей: "Дорогая девочка, когда ты была полна здоровья и красоты, я любил тебя, но теперь, когда в твоем сердце печаль, я покидаю тебя?" Могу ли я сказать ей это, дядя, и при этом назвать себя мужчиной?
   "Нет!" - взревел старый адмирал голосом, от которого снова эхом отозвалось эхо в комнате. - И вот что я тебе скажу, если бы ты поступил так, будь ты проклят, щенок, я бы тебя подбодрил и... и сам женился на этой девушке. Я бы, черт бы меня побрал, но я бы это сделал.
   "Уважаемый дядя!"
   - Не люби меня, сэр. Говорите о том, чтобы бросить девушку, когда в ее глазах мелькнул сигнал бедствия в виде слезы!
   "Но я-"
   "Ты негодяй - проклятый неуклюжий мальчик - швабра - чертовски плохой дедушка".
   - Вы ошибаетесь, дядя.
   - Нет. Благослови вас Бог, Чарльз, она будет у вас - если весь экипаж вампиров скажет "нет", она будет у вас. Дайте мне увидеть ее, просто дайте мне увидеть ее.
   Адмирал энергично вытер губы рукавом, и Чарльз поспешно сказал:
   - Дорогой дядя, вы, наверное, помните, что мисс Беннерворт совсем молодая леди.
   - Я полагаю, что она.
   - Ну, тогда, ради бога, не пытайся ее поцеловать.
   "Не целуй ее! черт возьми, им это нравится. Не целуй ее, потому что она барышня! Черт меня побери, ты думаешь, я бы поцеловал капрала морской пехоты?
   "Нет, дядя; но вы знаете, что барышни очень деликатны.
   - А разве я не деликатный... дрожь, разве я не деликатный? Где она? вот что я хочу знать".
   - Значит, вы одобряете то, что я сделал?
   - Ты молодой шалопай, но в тебе течет семейная кровь старого адмирала, так что не приписывай себе заслуги в том, что ведешь себя как честный человек, - ты ничего не мог с собой поделать.
   -- Но если бы я не поступил так, -- сказал Шарль с улыбкой, -- что тогда стало бы с семейной кровью?
   "Что тебе до этого? Я бы отрекся от тебя, потому что именно это убедило бы меня, что ты самозванец и вообще не принадлежишь к семье.
   - Что ж, это был бы один из способов преодолеть трудности.
   "Совсем никаких сложностей. Мужчину, который покидает хороший корабль, несущий его по волнам, или девушку, доверившуюся ему своим сердцем, следует изрубить на мясо для диких обезьян".
   - Ну, я так думаю.
   "Конечно, вы делаете."
   "Почему конечно?"
   - Потому что это настолько чертовски разумно, что, будучи моим племянником, ты ничего не можешь с этим поделать.
   "Браво, дядя! Я понятия не имел, что ты такой спорщик.
   "Не так ли, ложка; вы были бы украшением оружейной, вы были бы; но где же "барышня", такая чертовски нежная, - где она, говорю я?
   - Я приведу ее, дядя.
   "Ах, делай; Теперь я буду связан, она одна из подходящего телосложения - хорошая подставная голова и не делает слишком много кормы.
   -- Ну-ну, что бы вы ни делали, теперь не говорите ей никаких комплиментов, потому что ваши усилия в этом направлении столь сомнительны, что я боюсь вас слушать.
   - Вы уходите и занимайтесь своими делами; Я не был в море сорок лет, чтобы не сказать какой-нибудь деликатный комплимент юной леди.
   - Но неужели вы действительно воображаете, что палуба военного корабля - это хорошее место, чтобы принимать придворные комплименты?
   "Конечно, я делаю. Там ты слышишь лучшее из языка, черт меня побери! Вы не знаете, о чем говорите, ребята, всю жизнь торчащие на берегу; это мы, моряки, учимся жизни".
   -- Ну-ну, слушай!
   "Это что?"
   - Крик - разве ты не слышал крик?
   "Сигнал бедствия, ей-Богу!"
   Пытаясь выйти из комнаты, дядя и племянник около минуты буквально загораживали дверной проем, но превосходство адмирала взяло верх, и, чуть не вдавив беднягу Чарльза в квартиру, он выбрался первым.
   Но это ему не помогло, ибо он не знал, куда идти. Теперь второй крик, который издала Флора, когда вампир схватил ее за талию, достиг их ушей, и, поскольку они были вне комнаты, он послужил хорошим проводником, в каком направлении идти.
   Чарлз сразу сообразил, что оно исходит из комнаты, которая называлась "собственной комнатой Флоры", и, соответственно, помчался туда с огромной скоростью.
   Генри, однако, оказался поблизости, и, кроме того, он не колебался ни минуты, потому что знал, что Флора была в своей комнате; так что он добрался до нее первым, и Чарльз увидел, как он бросился туда за несколько мгновений до того, как успел добраться до комнаты.
   Однако разница во времени была очень незначительной, и Генри только что поднял Флору с пола, как появился Чарльз.
   "Боже небесный!" - воскликнул последний. - Что случилось?
   -- Не знаю, -- сказал Генри. "Поскольку Бог мне судья, я не знаю. Флора, Флора, поговори с нами! Флора! Флора!"
   - Она потеряла сознание! - воскликнул Чарльз. "Немного воды может восстановить ее. О, Генри, Генри, разве это не ужасно?
   "Храбрость! храбрость!" - сказал Генри, хотя голос его выдавал, в каком ужасном состоянии тревоги он сам находился. - В этом графине ты найдешь воду, Чарльз. Вот и моя мама! Еще один визит! Да поможет нам Бог!"
   Миссис Баннерворт села на край дивана, стоявшего в комнате, и могла только заламывать руки и плакать.
   "Аваст!" - воскликнул адмирал, появляясь. - Где враг, ребята?
   - Дядя, - сказал Чарльз, - дядя, дядя, здесь снова был вампир - ужасный вампир!
   - Черт меня побери, и он тоже ушел, и половину окна унес с собой. Посмотреть там!"
   Это было буквально правдой; окно с длинной решеткой было выбито.
   "Помощь! о, помогите!" - сказала Флора, когда вода, выплеснутая ей в лицо, начала возвращать ей силы.
   "Ты в безопасности!" - воскликнул Генри. - Ты в безопасности!
   - Флора, - сказал Чарльз. - Ты знаешь мой голос, дорогая Флора? Взгляни вверх, и ты увидишь, что здесь нет никого, кроме тех, кто любит тебя".
   Флора робко открыла глаза, когда сказала:
   - Прошло?
   -- Да, да, дорогая, -- сказал Чарльз. "Оглянись; здесь только настоящие друзья.
   - И пробовал друзей, моя дорогая, - сказал адмирал Белл, - кроме меня; и когда вам вздумается испытать меня, на плаву или на берегу, черт меня побери, покажите мне самого Старого Ника, и я не съежусь - реевая рука и реевая рука - крюк к крюку - швыряйте котлы и гранаты!
   - Это мой дядя, Флора, - сказал Чарльз.
   - Благодарю вас, сэр, - слабым голосом сказала Флора.
   "Хорошо!" прошептал адмирал Чарльзу; - Что за подставное лицо! Опрос в Суонси дал бы ей четверых, но она не была такой нежной, черт меня побери!
   - Я думаю, что нет.
   - В чем-то ты прав, Чарли.
   - Что вас встревожило? - нежно сказал Чарльз, взяв одну из рук Флоры в свою.
   - Варни... Варни, вампир.
   "Варни!" воскликнул Генри; - Варни здесь!
   -- Да, он вошел в эту дверь, и, когда я закричала, я полагаю, потому что я почти не была в сознании, -- он выскочил в окно.
   -- Это выше всякого человеческого терпения, -- сказал Генри. Клянусь небом! Я не могу и не буду этого терпеть".
   -- Это будет моя ссора, -- сказал Шарль. - Я немедленно пойду и бросу ему вызов. Он встретится со мной.
   - О нет, нет, нет, - сказала Флора, судорожно прижимаясь к Чарльзу. "Нет нет; Существует лучший способ."
   "Каким образом?"
   "Это место стало полным ужасов. Оставим это. Пусть, как хочет, так и будет".
   - Позволить ему ?
   "Да, да. Видит бог, если он приобретет иммунитет от этих посещений, мы вполне можем обрадоваться. Помните, что у нас есть все основания верить ему больше, чем человеку. Почему вы должны позволять себе рисковать личной встречей с таким человеком, который был бы рад убить вас, чтобы иметь возможность пополнить свое безобразное существование из крови вашего лучшего сердца?
   Молодые люди выглядели ошеломленными.
   -- Кроме того, -- добавила Флора, -- вы не можете себе представить, какими ужасными коварными способностями он может обладать, против которых человеческое мужество может оказаться бессильным.
   - В том, что говорит Флора, есть правда и причина, - сказал мистер Марчдейл, делая шаг вперед.
   - Только дайте мне его найти, вот и все, - сказал адмирал Белл, - и я скоро узнаю, кто он такой. Я полагаю, он все-таки какой-то длинный кусок толстяка, не так ли, без силы.
   - Его сила огромна, - сказал Марчдейл. "Я попытался схватить его и упал под его руку, как будто меня ударил молот циклопа".
   "Что?" - воскликнул адмирал.
   "Циклоп".
   - Будь я проклят, я прослужил на "Циклопе" одиннадцать лет и ни разу не видел на его борту очень большого молота.
   - Что же делать? - сказал Генри.
   - О, - вмешался адмирал, - всегда есть беспокойство о том, что делать на земле. Теперь, в море, я мог бы скоро сказать вам, что нужно было сделать.
   - Мы должны провести торжественное совещание по этому вопросу, - сказал Генри. - Теперь ты в безопасности, Флора.
   "О, будь под властью меня. Откажись от Зала.
   - Ты дрожишь.
   "Я трепещу, брат, за то, что еще может произойти. Я умоляю вас отказаться от Зала. Теперь это для нас только ужас - бросьте это. Больше нечего с этим делать. Давайте договоримся с сэром Фрэнсисом Варни. Помните, мы не осмелимся убить его.
   -- Его надо задушить, -- сказал адмирал.
   -- Это правда, -- заметил Генри, -- мы не осмеливаемся, даже имея все те ужасные подозрения, которые у нас есть, лишить его жизни.
   - Гнусными средствами, конечно, нет, - сказал Чарльз, - если бы он десять раз был вампиром. Однако я не могу поверить, что он настолько неуязвим, каким его представляют.
   "Никто не представляет его здесь, - сказал Марчдейл. - Говорю, сэр, потому что видел, как вы взглянули на меня. Я только знаю, что, предприняв две безуспешные попытки схватить его, он ускользнул от меня, один раз оставив в моих руках кусок своего пальто, а в другой раз сразил меня наземь, и я до сих пор чувствую последствия страшного удара. "
   "Ты слышишь?" - сказала Флора.
   - Да, я слышу, - сказал Чарльз.
   -- По какой-то причине, -- добавил Марчдейл взволнованным тоном, -- то, что я говорю, кажется, всегда плохо воспринимается мистером Холландом. Я не знаю, почему; но если это доставит ему хоть какое-то удовольствие, я уеду сегодня ночью из Баннерворт-Холла.
   -- Нет, нет, нет, -- сказал Генри. "Ради бога, не будем ссориться".
   -- Слушай, слушай, -- воскликнул адмирал. "Мы никогда не сможем хорошо сражаться с врагом, если экипаж корабля в плохих отношениях. Ну же, Чарльз, это, кажется, честный, джентльменский малый - подайте ему руку.
   -- Если мистеру Чарлзу Холланду, -- сказал Марчдейл, -- известно что-нибудь против меня, пусть даже незначительное, я прошу его заявить об этом немедленно и открыто.
   -- Я не могу утверждать, что знаю, -- сказал Чарльз.
   - Тогда какого черта ты так себя ведешь, а? - воскликнул адмирал.
   "Нельзя удержаться от своих впечатлений и чувств, - сказал Шарль. - Но я готов взять мистера Марчдейла за руку.
   -- И я ваш, молодой сэр, -- сказал Марчдейл, -- от всего сердца и с добрым расположением к вам.
   Они обменялись рукопожатием; но не требовалось никакого фокусника, чтобы понять, что это было сделано не добровольно и не сердечно. Это было рукопожатие того характера, которое, казалось, подразумевало с каждой стороны: "Вы мне не нравитесь, но я не знаю точно никакого вреда от вас".
   -- Ну вот, -- сказал адмирал, -- так лучше.
   -- А теперь давайте посоветуемся насчет этого Варни, -- сказал Генри. - Приходите все в гостиную, и мы постараемся прийти к какому-нибудь решению.
   - Не плачь, мама, - сказала Флора. "Все еще может быть хорошо. Мы покинем это место".
   - Мы подумаем над этим вопросом, Флора, - сказал Генри. - И поверьте мне, ваши желания будут иметь большое значение для всех нас, как вы вполне можете предположить, что они всегда были.
   Они оставили миссис Беннерворт с Флорой и прошли в маленькую дубовую гостиную, в которой была искусно украшенная красивая резьба, о которой уже упоминалось.
   Лицо Генри, пожалуй, было самым решительным. Теперь он выглядел так, как будто твердо решил сделать что-то, что должно было иметь решительную тенденцию положить конец ужасным сценам, которые теперь изо дня в день происходили под этой крышей.
   Чарлз Холланд выглядел серьезным и задумчивым, как будто он прокручивал в уме какой-то план действий, относительно которого он не был вполне ясен.
   Мистер Марчдейл был, судя по всему, более грустным и подавленным, чем любой из них.
   На адмирала он, видимо, был в состоянии изумления и не знал, что и думать. Ему очень хотелось что-то сделать, но что это должно было быть, он не имел ни малейшего представления, как если бы он вообще не знал ни об одном из этих обстоятельств, каждое из которых было так совершенно неуместно. своей прежней жизни и опыта.
   Джордж пошел навестить мистера Чиллингворта, поэтому его не было на первой части этого серьезного военного совета.
   ГЛАВА XXII.
   КОНСУЛЬТАЦИЯ.-РЕШЕНИЕ ПОКИНУТЬ ЗАЛ.
   Это была, безусловно, самая серьезно разумная встреча, которую состоялось в Баннерворт-холле на тему очень страшного вампира. Абсолютная необходимость сделать что-то решительное было совершенно очевидным, и когда Генри пообещал Флоре, что ее серьезное желание покинуть дом не будет забыто как элемент дискуссии, которая вот-вот должна была последовать, он был с быстро растущим чувством. с его стороны, в том смысле, что этот дом, хотя и связанный со многими милыми воспоминаниями, не был для него домом.
   Поэтому он был более склонен предложить уход из Зала, если бы это можно было устроить удовлетворительно с денежной точки зрения. Однако денежная точка зрения, с которой Генри был вынужден смотреть на этот предмет, была важной и трудной.
   Мы уже намекали на весьма своеобразное финансовое положение семьи; и в самом деле, хотя дохода, получаемого из различных источников, должно было быть вполне достаточно, чтобы обеспечить Генриху и тем, кто от него зависел, приличными средствами к существованию, тем не менее он почти полностью поглощался выплатой регулярных взносов семье. долги отца. И кредиторы сделали себе честь, что допустили такое устройство, вместо того, чтобы сметать все перед собой и оставить семью голодать.
   Таким образом, вопрос, или, во всяком случае, один из вопросов, теперь заключался в том, насколько отдаление от Холла его, Генри и других ветвей семьи повлияет на такое соглашение?
   В течение нескольких минут размышлений Генри, с искренним и искренним расположением, столь характерным для его характера, решил подробно объяснить все это Чарльзу Холланду и его дяде.
   Однажды приняв такое решение, он, вероятно, не замедлил привести его в исполнение, и не успели они все сесть в маленькую дубовую гостиную, как он подробно изложил свои обстоятельства.
   -- Но, -- сказал мистер Марчдейл, закончив, -- я не понимаю, какое право имеют ваши кредиторы жаловаться на то, где вы живете, если вы выполняете свой контракт с ними.
   "Истинный; но я знал, что они всегда ожидали, что я останусь в Холле, и если бы они захотели, то, конечно, в любое время они могли бы продать все имущество по той цене, за которую оно будет выручено, и заплатить себе, насколько выручит пошел бы. Во всяком случае, я совершенно уверен, что мне вообще ничего не останется.
   -- Не могу себе представить, -- добавил мистер Марчдейл, -- чтобы кто-нибудь мог быть таким неразумным.
   -- Едва ли можно мириться с тем, -- заметил Чарлз Холланд с большим нетерпением, чем обычно выказывал, -- что целая семья оказывается перед необходимостью покинуть свой дом ни по какой другой причине, кроме как из-за того, что к ней пристает такой сосед, как Сэр Фрэнсис Варни. Размышление о таком положении вещей вызывает нетерпение и гнев".
   -- И все же они прискорбно верны, -- сказал Генри. "Что мы можем сделать?"
   - Наверняка должно быть какое-то средство.
   "Есть только одна, которую я могу вообразить, и от нее мы все одинаково восстаем. Мы можем убить его.
   - Это исключено.
   "Конечно, у меня сложилось впечатление, что на самом деле он носит то же имя, что и я, и что он мой предок, с которого написан портрет на доске".
   -- Неужели обстоятельства так сильно давят на вас, -- сказал Чарлз Холланд, -- что наконец убедили вас в том, что этот человек действительно то ужасное существо, о котором мы предполагаем?
   "Смеем ли мы больше сомневаться в этом?" - взволнованно воскликнул Генри. - Он вампир.
   "Меня повесят, если я в это поверю", - сказал адмирал Белл! "Вздор! Вампир, точно! Беспокоить вампира.
   -- Сэр, -- сказал Генри, -- вы не изложили, с таким мучением, как мы, все обстоятельства, на которых мы, в некотором роде, чувствуем себя вынужденными обосновать это ужасное убеждение. Сначала недоверие было естественным. Мы и представить себе не могли, что когда-нибудь нас можно заставить поверить в подобное".
   "Это так", - добавил Марчдейл. "Но шаг за шагом мы пришли от полного неверия в этот феномен к трепетной убежденности в том, что это должно быть правдой".
   "Если мы не признаем, что одновременно были обмануты чувства многих людей".
   - Это вряд ли возможно.
   - Значит, вы действительно хотите сказать, что есть такая рыба? - сказал адмирал.
   - Мы так думаем.
   "Ну, я проклят! Я слышал всевозможные рассказы о том, что люди видели в том или ином океане; но это сводит их всех на нет".
   - Это чудовищно, - воскликнул Чарльз.
   Последовала пауза, длившаяся несколько минут, а затем мистер Марчдейл сказал тихим голосом:
   - Возможно, мне не следует предлагать никаких действий, пока вы, Генри, сами этого не сделаете; но даже с риском показаться самонадеянным скажу, что я твердо убежден, что вам следует покинуть Зал.
   -- Я тоже склонен так думать, -- сказал Генри.
   - А кредиторы? вмешался Чарльз.
   -- Я думаю, с ними можно было бы предварительно посоветоваться по этому поводу, -- добавил Марчдейл, -- когда они, несомненно, согласятся на соглашение, которое не причинит им никакого вреда.
   -- Конечно, ничего страшного, -- сказал Генри, -- потому что я не могу взять с собой поместье, как они прекрасно знают.
   "Именно так. Если вы не хотите продавать его, вы можете оставить его".
   "Кому?"
   -- Ведь при нынешних обстоятельствах вы вряд ли найдёте для него другого арендатора, кроме того, кто предложил себя.
   - Сэр Фрэнсис Варни?
   "Да. С ним, кажется, очень хорошо жить здесь, и мне кажется, что, несмотря на все, что произошло, лучше всего позволить ему это сделать.
   Никто действительно не мог отрицать разумности этого совета, хотя он и казался странным и противным чувствам всех, как они его слышали. Повисла пауза в несколько секунд, а потом Генри сказал:
   "Это действительно кажется странным - отдать свой дом такому существу".
   -- Особенно, -- сказал Чарльз, -- после того, что произошло.
   "Истинный."
   -- Что ж, -- сказал мистер Марчдейл, -- если можно придумать какой-нибудь лучший план дальнейших действий, принимая во внимание все дело, я буду очень счастлив.
   - Согласны ли вы отложить все разбирательства на три дня? - внезапно сказал Чарльз Холланд.
   - У вас есть какой-нибудь план, мой дорогой сэр? - сказал мистер Марчдейл.
   - Да, но это тот случай, о котором я бы предпочел пока ничего не говорить.
   -- У меня нет возражений, -- сказал Генри, -- я не знаю, могут ли три дня что-нибудь изменить в положении дел. Пусть будет так, если хочешь, Чарльз.
   - Тогда я доволен, - сказал Чарльз. - Я не могу не чувствовать, что в моем положении относительно Флоры это почти больше мое дело, чем даже твое, Генри.
   - Я этого не вижу, - сказал Генри. - Почему ты должен брать на себя больше ответственности за эти дела, чем я, Чарльз? Вы внушаете мне подозрение, что в вашем воображении есть какой-то отчаянный замысел, с которым вы хотели бы таким предложением примирить меня.
   Чарльз промолчал, а потом Генри добавил:
   - Итак, Чарльз, я совершенно убежден, что то, на что я намекал, - это факт. Вы задумали какой-то замысел, против которого, как вам кажется, мы будем сильно противиться?
   -- Не стану отрицать, что видел, -- сказал Чарльз. - Однако это одно, и вы должны позволить мне пока держать его запертым в моей собственной груди.
   - Почему ты не доверяешь нам?
   "По двум причинам".
   "Верно!"
   "Во-первых, я еще не совсем определился с намеченным курсом; а другая заключается в том, что это тот случай, когда я не имею права вовлекать кого-либо еще".
   -- Чарльз, Чарльз, -- уныло сказал Генри. - Только подумайте на мгновение, в какие новые несчастья вы можете ввергнуть бедняжку Флору, которая, бог свидетель, уже достаточно огорчена, пытаясь предпринять предприятие, в осуществлении которого даже мы, ваши друзья, можем невольно помешать вам.
   "Это тот, в котором я не боюсь такого результата. Этого не может быть. Не уговаривай меня".
   - Не могли бы вы сразу сказать, что вы думаете делать? - сказал старый адмирал. "Что вы имеете в виду, когда так странно поворачиваете свои паруса во всех направлениях? Ты подкрадываешься, почему бы тебе не быть, как ты это называешь, откровенным?
   - Я не могу, дядя.
   - Ты что, косноязычен?
   -- Все здесь прекрасно знают, -- сказал Шарль, -- что если я не раскрою полностью свой ум, то не потому, что боюсь довериться кому-либо из присутствующих, а по какой-то другой совершенно особой причине.
   -- Чарльз, я воздержусь от дальнейших рассуждений, -- сказал Генри, -- а лишь умоляю вас быть осторожными.
   В этот момент дверь комнаты открылась, и вошел Джордж Беннерворт в сопровождении мистера Чиллингворта.
   "Не позволяйте мне вторгаться," сказал хирург; - Я боюсь, что, увидев вас сидящими, джентльмены, мое присутствие может показаться грубым и помешать какому-то семейному совещанию между вами?
   - Вовсе нет, мистер Чиллингворт, - сказал Генри. "Садитесь, пожалуйста; мы действительно очень рады видеть вас. Адмирал Белл, это друг, на которого мы можем положиться. Чиллингворт.
   -- И один из самых подходящих, я вижу, -- сказал адмирал, пожимая мистеру Чиллингворту руку.
   -- Сэр, вы делаете мне большую честь, -- сказал доктор.
   "Никаких, совсем никаких; Я полагаю, ты знаешь все об этом адском странном вампирском бизнесе?
   - Кажется, да, сэр.
   - А что вы об этом думаете?
   "Я думаю, что время достаточно разовьет обстоятельства, чтобы убедить всех нас, что такого не может быть".
   -- Будь я проклят, ты самый благоразумный малый, которого я когда-либо встречал с тех пор, как живу в этих краях; ибо все остальные настолько убеждены в вампире, что готовы поклясться им".
   "Потребовалось бы гораздо больше, чтобы убедить меня. Я шел сюда, когда встретил мистера Джорджа Баннерворта, который шел ко мне домой.
   -- Да, -- сказал Джордж, -- и мистер Чиллингворт хочет сообщить нам кое-что, подтверждающее наши подозрения.
   "Это странно," сказал Генри; - Но любая новость, откуда бы она ни исходила, кажется, в той или иной степени подтверждает эту ужасную веру в вампиров.
   "Почему, - сказал доктор, - когда мистер Джордж говорит, что мои новости носят такой характер, я думаю, что он заходит слишком далеко. Я не думаю, что то, что я должен вам сказать, имеет какое-либо отношение к факту или хотя бы одному факту существования вампиров.
   - Давайте послушаем, - сказал Генри.
   -- Просто за мной послал сам сэр Фрэнсис Варни.
   - Вы послали за?
   "Да; он послал за мной со специальным гонцом, чтобы я приехал к нему, и когда я пошел, что, как вы можете догадаться, при данных обстоятельствах, я сделал со всей возможной быстротой, я обнаружил, что это должно было посоветоваться со мной по поводу раны на его теле. руку, на которой проявлялись симптомы гнева".
   "Верно."
   "Да, это было так. Когда меня представили ему, я нашел его лежащим на кушетке бледным и нездоровым. В самой почтительной форме он попросил меня сесть, а когда я сел, добавил:
   "'Г-н. Чиллингворт, я послал за вами в связи с небольшим несчастным случаем, случившимся с моей рукой. Я неосторожно заряжал огнестрельное оружие и выстрелил из пистолета так близко от себя, что пуля ранила мою руку".
   "Если вы позволите мне, - сказал я, - увидеть рану, я выскажу вам свое мнение".
   "Затем он показал мне неровную рану, которая, очевидно, была вызвана прохождением пули, которая, если бы она вошла немного глубже, должна была бы причинить серьезную травму. Как бы то ни было, рана была незначительной.
   "Он, очевидно, пытался перевязать его сам, но, обнаружив сильное воспаление, скорее всего, немного встревожился".
   - Ты перевязал рану?
   "Я сделал."
   -- А что вы думаете о сэре Фрэнсисе Варни теперь, когда у вас появилась такая прекрасная возможность, -- сказал Генри, -- внимательно изучить его?
   -- В нем, конечно, есть что-то странное, чего я не могу точно определить, но, если взять его в целом, он действительно может быть очень джентльменским человеком.
   - Значит, он может.
   "Его манеры легки и изысканны; он, очевидно, общался в хорошем обществе, и я никогда в жизни не слышал такого милого, мягкого, обаятельного голоса".
   "Это строго он. Вы заметили, я полагаю, его огромное сходство с портретом на доске?
   "Я сделал. В некоторые моменты, когда он смотрел на свое лицо при определенном освещении, оно проявлялось гораздо сильнее, чем в другие. У меня сложилось впечатление, что он мог, когда хотел, больше походить на портрет на доске, чем когда позволял своему лицу принимать свой обычный вид".
   -- Возможно, такое впечатление произвело бы на вас, -- сказал Шарль, -- какое-нибудь случайное выражение лица, которого даже он не заметил и которое часто случается в семьях.
   - Может быть и так.
   -- Вы, конечно, не намекнули, сэр, на то, что здесь произошло с ним? - сказал Генри.
   "Я не. Будучи, видите ли, призванным по служебным делам, я не имел права, пользуясь этим обстоятельством, делать ему какие-либо замечания о его личных делах.
   "Конечно, нет".
   - Для меня было все равно, был он вампиром или нет, в профессиональном плане, и как бы глубоко лично я ни чувствовал интерес к этому делу, я ничего ему об этом не сказал, потому что, понимаете, если бы я это сделал, он бы имели прекрасную возможность сказать сразу: "Пожалуйста, сэр, что вам до этого?" и я был бы в недоумении, что ответить.
   -- Можем ли мы сомневаться, -- сказал Генри, -- что именно эта рана была нанесена сэру Фрэнсису Варни пистолетной пулей, выпущенной в него Флора?
   "Все, безусловно, ведет к такому предположению", - сказал Чарльз Холланд.
   - И все же вы не можете вывести из этого абсолютный факт, что сэр Фрэнсис Варни - вампир?
   -- Я не думаю, мистер Чиллингворт, -- сказал Марчдейл, -- что-нибудь убедит вас, кроме его визита и действительной попытки вцепиться в ваши собственные вены.
   -- Это меня не убедит, -- сказал Чиллингворт.
   - Значит, вас не переубедить?
   "Конечно, не буду. Я имею в виду держаться до последнего. Я сказал вначале и говорю так до сих пор, что никогда не поддамся этому возмутительнейшему суеверию".
   -- Хотел бы я думать вместе с вами, -- сказал Марчдейл с содроганием. - Но может быть, в самой атмосфере этого дома есть что-то такое, что стало отвратительным из-за ужасных посещений, нанесённых ему, что запрещает мне не верить в то, что другие, более счастливо расположенные, могут держать на расстоянии вытянутой руки, и совершенно отвергнуть".
   "Может быть," сказал Генри; - А что касается этого, то, думаю, после очень сильного желания Флоры я решу покинуть дом.
   - Ты продашь его или сдашь?
   "Последнее я бы предпочел", - был ответ.
   - Но кто возьмет его теперь, кроме сэра Фрэнсиса Варни? Почему бы сразу не дать ему это? Я прекрасно понимаю, что это звучит странно, но помните, что все мы порождения обстоятельств, и в некоторых случаях, когда нам это меньше всего нравится, мы должны плыть по течению".
   -- Однако на это вы сейчас не решитесь, -- сказал Чарлз Холланд, вставая.
   "Конечно, нет; несколько дней не имеют значения".
   "Не к худшему, конечно, и, возможно, намного к лучшему".
   "Будь так; мы подождем."
   -- Дядя, -- сказал Чарльз, -- не могли бы вы уделить мне полчаса вашей компании?
   - Час, мой мальчик, если хочешь, - сказал адмирал, вставая со стула.
   - Тогда эта консультация окончена, - сказал Генри, - и мы прекрасно понимаем, что вопрос о том, чтобы покинуть Зал, уже решен, и что через несколько дней будет принято решение о том, будет ли его жильцом Варни-вампир или нет."
   ГЛАВА XXIII.
   СОВЕТЫ АДМИРАЛА ЧАРЛЬЗУ ХОЛЛАНДУ. ВЫЗОВ ВАМПИРУ.
   Когда Чарльз Холланд отвел дядю в комнату наедине, он сказал:
   -- Дядя, вы моряк и привыкли решать дела чести. Я считаю себя оскорбленным этим сэром Фрэнсисом Варни. Все отчеты сходятся во мнении, что он представлен как джентльмен. Он открыто использует титул, который, если бы он не принадлежал ему, легко мог бы быть оспорен; поэтому, что касается положения в жизни, к нему не придраться. Что бы вы сделали, если бы вас оскорбил джентльмен?"
   Глаза старого адмирала сверкнули, и он смешно посмотрел в лицо Чарльзу, когда сказал:
   - Теперь я знаю, куда вы рулите.
   - Что бы вы сделали, дядя?
   "Сразись с ним!"
   - Я знал, что вы так скажете, и именно это я и хочу сделать в отношении сэра Фрэнсиса Варни.
   "Ну, мой мальчик, я не знаю, что ты можешь лучше. Он должен быть громовым негодяем, вампир он или нет; так что, если вы чувствуете, что он оскорбил вас, боритесь с ним всеми средствами, Чарльз.
   - Я очень рад, дядя, что вы разделяете мою точку зрения на этот предмет, - сказал Чарльз. "Я знал, что если я расскажу об этом Баннервортам, они приложат все усилия, чтобы отговорить меня от этого".
   "Да, без сомнения; потому что все они впечатлены странным страхом перед вампирскими способностями этого парня. Кроме того, если человек собирается драться, Чарльз, чем меньшему количеству людей он упомянет об этом, тем лучше.
   - Я считаю, что это факт, дядя. Если я преодолею Варни, то, скорее всего, тотчас же положит конец многочисленным и неудобным недоумениям Баннервортов на его счет; а если он преодолеет меня, то почему же тогда, во всяком случае, я приложу усилия, чтобы избавить Флору от страха перед этим человеком.
   - А потом он сразится со мной, - добавил адмирал, - так что у него во всяком случае будет два шанса, Чарльз.
   -- Нет, дядя, это было бы, знаете ли, едва ли справедливо. Кроме того, если я паду, я торжественно завещаю Флору Баннерворт вашим добрым услугам. Я очень боюсь, что денежные дела бедняги Генри - не по его вине, видит Бог - в очень плохом состоянии и что Флора может еще жить, чтобы нуждаться в каком-нибудь добром и способном друге.
   "Никогда не бойся, Чарльз. Молодое создание никогда не будет нуждаться, пока у старого адмирала есть шанс в шкафчике.
   "Спасибо, дядя, спасибо. У меня достаточно причин знать и полагаться на вашу добрую и щедрую натуру. А теперь о вызове?
   "Ты напиши это, мальчик, и я возьму это".
   - Вы меня поддержите, дядя?
   "Конечно, я буду. Я бы ни за что не доверил это никому другому. Вы оставляете мне все распоряжения, и я буду сопровождать вас так, как вы должны быть прикомандированы.
   "Тогда я тотчас напишу, ибо я получил ранения от руки того человека или черта, как бы он ни был, чего я не могу стерпеть. Одно только его посещение комнаты той, которую я люблю, могло бы стать достаточной почвой для действий.
   - Я бы сказал, что лучше бы, мой мальчик.
   "И после этой подтверждающей истории о ране я ни на мгновение не сомневаюсь, что сэр Фрэнсис Варни - вампир или олицетворение вампира".
   - Это достаточно ясно, Чарльз. Давай, только ты сейчас же напиши свой вызов, мой мальчик, и дай мне его.
   - Буду, дядя.
   Чарльз был немного удивлен, хотя и доволен, тем, что дядя с готовностью согласился на его борьбу с вампиром, но это обстоятельство он приписал привычкам жизни старика, которые сделали его настолько знакомым с борьбой и личными спорами всех видов, что он не придавать ему того значения, какое придавали более миролюбивые люди. Если бы он, когда писал записку сэру Фрэнсису Варни, увидел лицо старого адмирала и его чрезвычайно хитрое выражение, он мог бы заподозрить, что согласие на дуэли было лишь кажущимся согласием. Это, однако, ускользнуло от него, и через несколько минут он прочитал дяде следующую записку:
   "СЭРУ ФРЭНСИСУ ВАРНИ.
   "Сэр-
   "Выражения, которые вы употребляете по отношению ко мне, а также общие обстоятельства, на которые мне нет нужды здесь ссылаться, побуждают меня требовать от вас того удовлетворения, которое один джентльмен должен получить от другого. Мой дядя, адмирал Белл, является носителем этой записки и организует предварительные переговоры с любым другом, которого вы пожелаете назначить действовать от вашего имени. Я, сэр, ваш и т. д.
   "ЧАРЛЬЗ ХОЛЛАНД".
   - Так пойдет? - сказал Чарльз.
   "Столица!" - сказал адмирал.
   "Я рад что вам понравилось."
   "О, мне это не могло не понравиться. Меньше всего сказано и самое главное всегда нравится мне больше всего; а это ничего не объясняет и требует всего, чего хочешь, - а это борьба; так что ничего, видите ли, и ничего лучше быть не может".
   Чарльз взглянул дяде в лицо, так как по тому, как были сказаны эти слова, он заподозрил, что старик немного развлекается за его счет. Адмирал, однако, выглядел настолько сверхъестественно серьезным, что Чарльз был сбит с толку.
   - Повторяю, это заглавная буква, - сказал он.
   - Да, ты так сказал.
   - Ну, на что ты смотришь?
   "О ничего."
   - Ты сомневаешься в моем слове?
   - Вовсе нет, дядя; только мне показалось, что в вашей манере говорить была доля иронии.
   - Ничего, мой мальчик. Никогда в жизни я не был более серьезным".
   "Отлично. Тогда вы помните, что я полностью доверяю свою честь в этом деле в ваши руки.
   - Положись на меня, мой мальчик.
   "Я буду и сделаю".
   - Я сейчас же пойду повидаюсь с этим парнем.
   Адмирал выбежал из комнаты, и через несколько мгновений Чарльз услышал, как он громко кричит:
   -- Джек... Джек Прингл, ты, болван, где ты? -- Джек Прингл, говорю я.
   -- Да, да, сэр, -- сказал Джек, выходя из кухни, где он обычно помогал миссис Беннерворт, поскольку в доме не было прислуги, готовить обед для семьи.
   - Пойдем, негодяй, мы идем гулять.
   - Паек скоро раздадут, - проворчал Джек.
   - Мы вернемся вовремя, ты, баклан, не бойся. Ты всегда думаешь о еде и питье, да, Джек; и меня повесят, если я подумаю, что ты когда-нибудь придумаешь что-нибудь еще. Давай, ты будешь; Я сейчас отправляюсь в довольно специфический круиз, так что помните, о чем вы.
   -- Да, да, сэр, -- сказал деготь, и эти два оригинала, так прекрасно понимавшие друг друга, пошли прочь, разговаривая на ходу, и их разные голоса достигали слуха Чарльза, пока расстояние не стерло с лица земли все впечатление звук.
   Чарльз ходил взад и вперед по комнате, где состоялся этот короткий и решающий разговор с дядей. Он был задумчив, как мог бы быть тот, кто не знал, что следующие двадцать четыре часа будут пределом его пребывания в этом мире.
   - О, Флора! Флора! -- сказал он наконец. -- Как мы могли бы быть счастливы, если бы были вместе, -- как мы могли бы быть счастливы! но теперь все в прошлом, и, кажется, нам ничего не остается, кроме как терпеть. У меня есть только один шанс, и он состоит в том, чтобы убить этого страшного человека, который обречен на такое ужасное существование. И если я убью его в честном и открытом бою, я позабочусь о том, чтобы его смертное тело больше не имело силы вернуться к проблескам луны".
   Странно было представить, что сила многих сопутствующих обстоятельств была такова, что такой молодой человек, как Чарлз Холланд, обладающий первоклассными способностями и образованием, счел необходимым поддаться до такой степени убеждению, которое противоречило всем его лучшим качествам. чувства и привычки мыслить, как рассуждать с самим собой о наилучших средствах предотвращения воскрешения трупа вампира. Но так оно и было. Его воображение поддалось череде событий, против которых действительно могли устоять очень немногие.
   "Я слышал и читал, - сказал он, продолжая взволнованную и беспокойную прогулку, - о том, как эти ужасные существа должны находиться в своих могилах. Я слышал о кольях, вбитых в тело, чтобы пригвоздить его к земле до тех пор, пока постепенный прогресс разложения не сделает его оживление совершенно и совершенно невозможным. Потом, опять же, - добавил он после небольшой паузы, - я слышал, что их сжигали, а пепел собирали на небесных ветрах, чтобы помешать им когда-либо снова объединиться или принять человеческий облик.
   Это были неприятные и странные фантазии, и он содрогался, когда предавался им. Он чувствовал, как на него находит какой-то трепетный ужас даже при мысли о вступлении в конфликт с существом, которое, быть может, прожило более ста лет.
   "Вот портрет, - подумал он, - на доске - портрет человека в самом расцвете сил. Если это портрет сэра Фрэнсиса Варни, то, судя по дате, которую ему приписала семья, сейчас ему должно быть около ста пятидесяти лет.
   Это было предположение, наводившее воображение на множество странных догадок.
   "Какие перемены он, должно быть, засвидетельствовал в себе за это время, - подумал Чарльз. "Как он, должно быть, видел, как рушатся и рушатся королевства, и сколько перемен в привычках, манерах и обычаях он должен был стать свидетелем. Возобновляя также, время от времени, свое страшное существование такими ужасными средствами".
   Это было широкое поле для догадок для богатого воображения, и теперь, когда он был накануне вступления в смертельную схватку с таким существом, ради той, которую он любил, мысли, порожденные этим, нахлынули на него сильнее и гуще. чем когда-либо они делали прежде.
   - Но я буду драться с ним, - вдруг сказал он, - ради Флоры, будь он в сто раз более отвратительным существом, чем его доказывают столько улик. Я буду сражаться с ним, и, может быть, мне суждено избавить мир от такого монстра в человеческом обличье".
   Чарльз довел себя до такого энтузиазма, что ему почти удалось убедить себя, что, пытаясь уничтожить сэра Фрэнсиса Варни, он был защитником человеческой природы.
   Помимо цели этих страниц, которая состоит в том, чтобы фиксировать факты по мере их возникновения, было бы полезно вступить в метафизический ход рассуждений, пришедший на ум Чарльзу; достаточно сказать, что он ничуть не поколебался в том, что касается его решимости встретиться с Варни-вампиром, и что он решил, что этот конфликт должен быть схваткой не на жизнь, а на смерть.
   - Так и должно быть, - сказал он. "Так и должно быть. Либо он, либо я должны пасть в битве, которая обязательно будет".
   Теперь он искал Флору, ибо как скоро он теперь может быть оторван от нее навеки неодолимой рукой смерти. Он чувствовал, что в течение нескольких коротких часов, которые теперь должны были пройти только перед его встречей с сэром Фрэнсисом Варни, он не мог слишком наслаждаться обществом той, которая безраздельно властвовала в его сердце и хранила в себе его лучшие привязанности. .
   Но пока Чарльз занят таким образом, давайте проследуем за его дядей и Джеком Принглом к резиденции Варни, которая, как известно читателю, была так близко, что не потребовалось много минут быстрой ходьбы, чтобы добраться до нее.
   Адмирал прекрасно знал, что Джеку можно доверить любую тайну, ибо давние привычки к дисциплине и почтение к приказам начальства избавляют от склонности к болтовне, столь распространенной среди гражданских, не привыкших к дисциплине. Поэтому старик объяснил Джеку, что он собирается делать, и получил полное одобрение Джека; но так как в вынужденных деталях других вопросов это должно выйти наружу, мы не будем здесь преждевременно вдаваться в планы адмирала.
   Когда они добрались до резиденции сэра Фрэнсиса Варни, их встретили достаточно любезно, и адмирал попросил Джека подождать его в красивом холле дома, пока его проводят вверх по лестнице в личную комнату вампира.
   - Черт бы побрал этого парня! - пробормотал старый адмирал. - Во всяком случае, он хорошо устроен. Я должен сказать, что он не был из тех вампиров, которым некуда идти, кроме своих собственных гробов, когда наступает вечер.
   В комнате, куда ввели адмирала, были зеленые шторы, и все они были опущены. Правда, снаружи ярко сияло солнце, хотя и ненадолго, но все же странный зеленый оттенок отбрасывал все в комнате, и в особенности он как будто падал на лицо Варни, превращая его обычно желтоватое лицо в неподвижное. более отвратительный и странный цвет. Он сидел на кушетке и, когда вошел адмирал, поднялся и сказал низким голосом, совершенно не похожим на тот, которым обычно говорил:
   "Мой скромный дом удостоился чести, сэр, благодаря вашему присутствию в нем".
   - Доброе утро, - сказал адмирал. - Я пришел поговорить с вами, сэр, довольно серьезно.
   - Каким бы резким ни прозвучало для меня это известие, - сказал Варни, - я совершенно уверен, что всегда с глубочайшим уважением выслушаю все, что скажет адмирал Белл.
   -- Уважения не требуется, -- сказал адмирал, -- но лишь немного внимания.
   Сэр Фрэнсис величаво поклонился и сказал:
   - Я буду очень недоволен, если вы не сядете, адмирал Белл.
   - О, неважно, сэр Фрэнсис Варни, если вы сэр Фрэнсис Варни; ибо ты можешь быть самим дьяволом, насколько я знаю. Мой племянник Чарльз Холланд считает, что, так или иначе, у него с вами вполне терпимая ссора.
   - Мне очень больно это слышать.
   "Ты?"
   - Поверь мне, я знаю. Я очень щепетилен в том, что говорю; и на утверждение, которое меня огорчает, вы можете полностью и полностью положиться.
   -- Ну, ладно, неважно; Чарльз Холланд - молодой человек, только вступающий в жизнь. Он любит девушку, которая, я думаю, во всех отношениях достойна его.
   - О, какая удачная перспектива!
   - Просто выслушай меня, пожалуйста.
   - С удовольствием, сэр, с удовольствием.
   -- Ну, тогда, когда молодой, вспыльчивый парень думает, что у него есть серьезные основания с кем-нибудь поссориться, вы не удивитесь, что он хочет сразиться.
   "Нисколько."
   - Ну, а если перейти к делу, то мой племянник, Чарльз Холланд, мечтает сразиться с вами.
   "Ах!"
   - Вы относитесь к этому чертовски легко.
   "Милостивый государь, почему я должен волноваться? Он мне не племянник, знаете ли. У меня не будет никакой особой причины, кроме тех чувств общего сострадания, которые, я надеюсь, обитают в моей груди так же, как и в груди любого другого".
   "Что ты имеешь в виду?"
   -- Да ведь он молодой человек, только что, как вы говорите, вступает в жизнь, и я не могу не думать, что жалко было бы срезать его, как цветок в зародыше, так скоро.
   - О, значит, вы вполне уверены, что уладите его, не так ли?
   "Милостивый государь, только подумайте; он может быть очень беспокойным, на самом деле; Вы знаете, молодые люди вспыльчивы и беспокойны. Даже если бы я только покалечил его, он мог бы постоянно и непрестанно досаждать мне. Я думаю, что я был бы абсолютно, так сказать, вынужден отрезать его.
   "Черт возьми!"
   - Как скажете, сэр.
   "К черту вашу самоуверенность, мистер Вампир, или кем бы вы ни были".
   "Адмирал Белл, я никогда не заходил к вам и не принимал вас учтиво, а потом оскорблял вас".
   "Тогда почему ты говоришь об отсечении лучшего человека, чем ты сам? черт возьми, что ты скажешь, если он тебя перережет?
   -- О, а я, милостивый государь мой, совсем другое дело. Отрезать меня очень сомнительно.
   Сэр Фрэнсис Варни странно улыбнулся и покачал головой, как будто речь шла о каком-то чрезвычайно экстравагантном и экстравагантном предложении, ожидать которого вряд ли стоило здравомыслящему человеку.
   Адмирал Белл чувствовал сильную склонность впадать в ярость, но старался подавить эту мысль, насколько мог, хотя, если бы не странный слабый зеленый свет, проникавший сквозь жалюзи, его повышенный цвет достаточно выдавал бы, в каком состоянии он находился. в.
   "Г-н. Варни, - сказал он, - все это совершенно не относится к делу; но, во всяком случае, если оно вообще имеет какое-то значение, оно должно оказать значительное влияние на ваше решение принять те условия, которые я предлагаю".
   - Какие они, сэр?
   - Да что вы позволили мне поддержать ссору моего племянника Чарльза и встретиться с вами вместо него.
   "Ты встречаешь меня?"
   "Да; Я уже не раз встречала лучшего человека. Для тебя это не имеет никакого значения".
   - Я этого не знаю, адмирал Белл. Обычно на дуэли приятно встретиться с тем, с кем у тебя возникло недопонимание, по какому бы поводу оно ни было".
   - В том, что вы говорите, я знаю, есть какая-то причина; но, конечно, если я хочу, вам не нужно возражать.
   - И готов ли ваш племянник таким образом переложить на ваши плечи опасность и работу по подавлению собственных ссор?
   "Нет; он ничего об этом не знает. Он написал вам вызов, подателем которого являюсь я, но вместо этого я добровольно и по собственной воле желаю встретиться с вами.
   "Это странный способ действий".
   - Если ты не примешь его и сначала сразишься с ним, а ему будет нанесен какой-либо вред, ты будешь драться со мной потом.
   "Верно."
   - Да, конечно, вы будете, как бы удивлены вы ни выглядели.
   -- Так как это, по-видимому, семейное дело, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, -- то совершенно неважно, с кем из вас я буду драться первым.
   "Совершенно так; теперь вы здраво смотрите на вопрос. Ты встретишь меня?"
   "У меня нет особых возражений. Ты уладил все свои дела и составил завещание?
   - Что тебе до этого?
   - О, я спросил только потому, что обычно слишком много пищи для тяжбы, если человек умирает без завещания и стоит любых денег.
   -- Вы чертовски уверены, -- сказал адмирал, -- что вы победитель. Вы составили завещание?
   -- О, моя воля, -- улыбнулся сэр Фрэнсис. - Это, мой добрый сэр, совершенно второстепенное дело.
   "Ну, делай это или нет, как тебе угодно. Я стар, я знаю, но я могу нажать на курок не хуже любого.
   "Что делать?"
   "Нажать на курок".
   - Почему же вы не думаете, что я прибегаю к таким варварским методам борьбы?
   "Варварский! Как же тогда ты сражаешься?
   - Как джентльмен, с моим мечом.
   "Мечи! О, вздор! сегодня никто не сражается на мечах. Это все взорвалось".
   -- Я цепляюсь за обычаи и моду моей юности, -- сказал Варни. - Много лет назад я привык всегда носить шпагу, а теперь без нее мне досадно.
   - Скажите, сколько лет назад?
   "Я старше, чем выгляжу, но вопрос не в этом. Я готов встретить вас с мечами, если хотите. Вы, несомненно, знаете, что я, как вызываемая сторона, имею право на выбор оружия.
   "Я."
   - Тогда вы не можете возражать против того, чтобы я воспользовался тем, в использовании которого я совершенно непревзойден.
   "Верно."
   "Да, я, кажется, первый фехтовальщик в Европе; У меня была огромная практика".
   "Ну, сэр, вы действительно сделали самый неожиданный выбор оружия. Я все еще могу владеть мечом, но ни в коем случае не являюсь мастером фехтования. Однако нельзя сказать, что я отступил от своего слова, и пусть шансы будут такими отчаянными, как они есть, я встречу тебя.
   "Отлично."
   - С мечами?
   "Да, с мечами; но я должен устроить все как следует, чтобы, знаете ли, на мне не было никакой вины. Так как тебя убьют, ты будешь в безопасности от всех последствий, но я буду в совсем другом положении; так что, пожалуйста, я должен организовать это собрание таким образом, чтобы я мог доказать любому, кто спросит меня по этому поводу, что вы вели честную игру.
   - О, никогда не бойся этого.
   - Но я боюсь этого. Мир, милостивый государь, придирчив, и нельзя запретить людям говорить крайне злобные вещи.
   - Что же тогда вам нужно?
   "Я требую, чтобы вы прислали мне друга с официальным вызовом".
   "Что ж?"
   - Тогда я направлю его к моему другу, и они вдвоем должны все уладить между собой.
   "В том, что все?"
   "Не совсем. У меня на земле будет хирург, на тот случай, если, когда я тебя попинаю, появится шанс спасти тебе жизнь. Это всегда выглядит гуманно".
   - Когда ты меня розишь?
   "Именно так."
   - Честное слово, вы относитесь к этим делам спокойно. Я полагаю, у вас их было несколько?
   "О, хороший номер. Такие люди, как вы, меня в них вгоняют, я не люблю хлопот, уверяю вас; это не забава для меня. Я бы скорее сделал уступку, чем сражался, потому что я буду сражаться на мечах, и тогда результат будет настолько очевиден, что для меня нет никакой опасности".
   - Послушайте, сэр Фрэнсис Варни. Либо вы очень ловкий актер, либо, как вы говорите, человек, так искусно обращающийся со шпагой, что можете убедиться в исходе дуэли. Поэтому ты знаешь, что с твоей стороны нечестно драться на дуэли с таким оружием.
   - О, прошу прощения. Я никогда никому не бросаю вызов, и когда глупые люди будут звать меня, вопреки моей склонности, я думаю, что обязан позаботиться о себе, насколько смогу".
   -- Черт меня побери, в этом тоже есть резон, -- сказал адмирал. "Но почему вы оскорбляете людей?"
   "Люди оскорбляют меня первым".
   - О, вздор!
   - Как тебе понравится, когда тебя называют вампиром и смотрят на тебя, как на какое-то отвратительное природное явление?
   - Ну, но...
   - Я говорю, адмирал Белл, как вам это понравится? Я безобидный деревенский джентльмен, и поскольку в воспаленном воображении какого-то члена сумасшедшей семьи какой-то грабитель превратился в вампира, меня следует бросить как мужчину, а также оскорблять и преследовать".
   - Но вы забываете о доказательствах.
   - Какие доказательства?
   "Портрет, например".
   "Какая! Поскольку между мной и старой картинкой есть случайное сходство, меня следует считать вампиром? Когда я в последний раз был в Австрии, я увидел старый портрет знаменитого придворного шута, и вы так сильно на него похожи, что я был совершенно поражен, когда впервые увидел ваше сходство; но я был не настолько невежлив, чтобы сказать тебе, что считаю тебя придворным дураком, ставшим вампиром.
   "К черту вашу самоуверенность!"
   - И будь ты проклят, если ты до этого дошел.
   Адмирал был изрядно побит. Сэр Фрэнсис Варни был для него слишком длинномысленным и остроумным. После тщетных попыток найти, что сказать, старик в великой ярости застегнул пальто и, свирепо глядя на Варни, сказал: - Я не претендую на дар болтливости. Черт меня побери, это не одна из моих особенностей; но хотя вы можете меня уговорить, вы меня не удержите.
   - Очень хорошо, сэр.
   "Это не очень хорошо. Вы услышите обо мне".
   "Я желаю."
   - Меня не волнует, хочешь ты или нет. Вы обнаружите, что когда я начинаю бороться с врагом, я не так легко оставляю его. Один или оба из нас, сэр, обязательно утонем.
   "Согласовано."
   - Так скажу я. Вы обнаружите, что я смолка на все случаи жизни, и если бы вы были сто пятьдесят вампиров в одном лице, я бы как-нибудь с вами справился.
   Адмирал подошел к двери в крайнем негодовании; когда он был близок к этому, Варни сказал одним из своих самых обаятельных и нежных акцентов:
   - Не могли бы вы немного освежиться, сэр, прежде чем покинуть мой скромный дом?
   "Нет!" - взревел адмирал.
   - Что-нибудь охлаждающее?
   "Нет!"
   - Очень хорошо, сэр. Гостеприимный хозяин может только предложить развлечь своих гостей".
   Адмирал Белл повернулся к двери и сказал с некоторой долей сильной горечи:
   - Ты выглядишь довольно плохо. Я полагаю, сегодня вечером ты пойдешь и выпьешь чью-нибудь кровь, ты, акула, проклятый вампир! Тебя надо заставить проглотить раскаленный кирпич, а потом пусть танцует, пока не переварится.
   Варни улыбнулся, позвонил в колокольчик и сказал слуге:
   - Проводите моего превосходного друга адмирала Белла. Он не возьмет никаких закусок".
   Слуга поклонился и пошел вниз по лестнице впереди адмирала; но, к его великому удивлению, вместо комплимента в виде шиллинга или полкроны за его труды, он получил громадный пинок сзади, с просьбой пойти и отнести его своему господину, с его комплиментами.
   Дым от старого адмирала не поддается никакому описанию. Он шел в Баннерворт-холл таким быстрым шагом, что Джеку Принглу было очень трудно не отставать от него, чтобы быть на расстоянии разговора.
   - Эй, Джек, - воскликнул старик, когда они подошли к Залу. - Ты видел, как я пнул того парня?
   - Да, да, сэр.
   - Что ж, это хоть какое-то утешение, если кто-нибудь это видел. Это должен был быть его хозяин, вот все, что я могу ему сказать, и я бы хотел, чтобы это было так.
   - Как вы уладили это, сэр?
   - Уладил что?
   - Бой, сэр.
   - Черт бы меня побрал, Джек, я еще не все уладил.
   - Это плохо, сэр.
   "Я знаю, это; но со всем этим будет покончено, я могу сказать ему, пусть он парится сколько угодно из-за того, что меня розовит, и то, и другое.
   - Вас пинает, сэр?
   "Да. Он хочет драться кортиками или вилками для тостов, черт меня побери, я не знаю точно чем, а потом он должен вызвать на землю хирурга, потому что, когда он уколет меня, я не протяну кабель в обычном бою. так, и его следует винить".
   Джек протяжно свистнул и ответил:
   - Собираетесь сделать это, сэр?
   "Сейчас я не знаю, что буду делать. Помни, Джек, слово "мама".
   - Да, да, сэр.
   - Я все обдумаю, а потом решу, что лучше сделать. Если он меня заденет, я чертовски позабочусь, чтобы он не задела Чарльза.
   - Нет, сэр, не позволяйте ему этого делать. Высший вампир , сэр, никому не годится. Я никогда его раньше не засевал, но мне кажется, что лучший способ уладить его - это запереть его в какой-нибудь маленькой хижине, а затем выкурить его серой, сэр.
   - Ну-ну, я подумаю, Джек, подумаю. Надо что-то делать, и быстро. Черт возьми, вот и Чарльз - что, черт возьми, мне сказать ему в качестве оправдания, интересно, за то, что он не уладил его роман с Варни? Повесьте меня, если я теперь не растерялся и не знаю, куда деть руку.
   ГЛАВА XXIV.
   ПИСЬМО К КАРЛУ. ОТНОСИТЕЛЬНО - РАССКАЗ АДМИРАЛА. - ПОЛУНОЧНАЯ ВСТРЕЧА.
   Навстречу адмиралу поспешно вышел Чарлз Холланд. Взгляд молодого человека был тревожным. Очевидно, он больше всего хотел узнать, какой ответ может дать сэр Фрэнсис Варни на его вызов.
   -- Дядя, -- сказал он, -- скажи мне сейчас же, встретит ли он меня? О подробностях вы можете говорить потом, а теперь скажите мне сразу, встретится ли он со мной?
   -- А что касается этого, -- сказал адмирал с большой долей суетливого колебания, -- видите ли, я не могу точно сказать.
   "Не говори!"
   "Нет. Он очень странная рыба. Тебе не кажется, что он очень странная рыба, Джек Прингл?
   - Да, да, сэр.
   -- Вот, Чарльз, ты слышал, что Джек, по моему мнению, считает твоего противника странной рыбой.
   -- Но, дядя, зачем так шутить с моим нетерпением? Вы не видели сэра Фрэнсиса Варни?
   "Видел его. О, да."
   - И что он сказал?
   -- Да ведь, по правде говоря, мой мальчик, я советую вам вообще с ним не драться.
   "Дядя, это похоже на тебя? Этот ваш совет скомпрометировать мою честь после того, как вы бросили вызов человеку?
   "Черт возьми, Джек, я не знаю, как выбраться из этого", - сказал адмирал. - Я тебе скажу, Чарльз, он хочет драться на шпагах; И какой, черт возьми, смысл вступать в бой с человеком, который более ста лет тренируется в обращении с оружием?
   -- Что ж, дядя, если бы кто-нибудь сказал мне, что вы будете в ужасе от этого сэра Фрэнсиса Варни и посоветуете мне не драться, я бы без колебаний сказал, что это невозможно.
   - Я в ужасе?
   "Почему вы советуете мне не встречаться с этим человеком, даже после того, как я бросил ему вызов".
   - Джек, - сказал адмирал, - я не могу так продолжать, понимаете. Я никогда не мог продолжать ничего, что не было бы таким же простым, как якорь, и совершенно прямолинейным. Я должен просто рассказать обо всем, что произошло".
   - Да, да, сэр. Лучший способ."
   - Ты так думаешь, Джек?
   - Я знаю, сэр, что всегда прошу прощения за то, что вообще имею мнение, за исключением тех случаев, когда оно совпадает с вашим, сэр.
   "Помолчи, клеветник! А теперь послушай меня, Чарльз. Я придумал собственную схему.
   Чарльз застонал, потому что вполне сносно оценил мастерство своего дяди в составлении схемы любого вида и описания.
   "Теперь я здесь, - продолжал адмирал, - старый скитальец, который больше не годится для использования. Что толку от меня, хотел бы я знать? Ну, это решено. Но вы молоды и сердечны, и у вас впереди долгая жизнь. Почему ты должен тратить свою жизнь на неуклюжего вампира?
   - Теперь я начинаю понимать, дядя, - укоризненно сказал Шарль, - почему вы с такой явной готовностью согласились на эту дуэль.
   - Ну, я собирался драться с этим парнем сам, вот и все, мальчик.
   - Как ты мог так со мной обращаться?
   - Ничего лишнего, Чарльз. Я говорю вам, что все это было в семье. Я намеревался сразиться с ним сам. Каковы были шансы, проскользнул ли я кабель с его помощью или обычным путем чуть позже? Это способ спорить о предмете; так что, как я вам говорю, я решил сразиться с ним сам.
   Чарльз посмотрел с отчаянием, но сказал:
   "Каков был результат?"
   "О, результат! черт меня побери, я полагаю, что это произойдет. Бродяга не будет сражаться как христианин. Он говорит, что вполне готов драться с любым, кто зовет его, при условии, что все будет регулярно.
   "Так так."
   - И он, будучи стороной, которой бросают вызов - ибо он говорит, что сам никогда никому не бросает вызов, так как он от этого очень устал, - должен иметь свой выбор оружия.
   "Он имеет право на это; но в наши дни принято считать, что пистолеты - это оружие, используемое джентльменами для таких целей".
   - Ах, да он ничего такого не поймет, говорю вам. Он будет сражаться на мечах".
   - Я полагаю, он, значит, адепт обращения с мечом?
   - Он говорит, что да.
   - Несомненно, несомненно. Я не могу винить человека за то, что он выбрал, когда у него есть свобода выбора, то оружие, в обращении с которым он особенно преуспевает на практике".
   "Да; но если он хотя бы наполовину фехтовальщик, которым, судя по всему, было достаточно времени, то какие шансы у вас с ним?
   - Я слышу, как вы рассуждаете таким образом?
   - Да, чтобы быть уверенным. Видите ли, я стал на редкость благоразумным: так что я намерен драться с ним сам, и помните, теперь вы не имеете к этому никакого отношения.
   - Это усилие благоразумия, конечно.
   - Ну, разве я не говорил?
   - Ну-ну, дядя, так не пойдет. Я бросил вызов сэру Фрэнсису Варни, и я должен встретить его любым оружием, которое он, как вызываемая сторона, может выбрать. Кроме того, осмелюсь сказать, вы не в курсе, что я очень хороший фехтовальщик и, вероятно, имею не меньше шансов, чем Варни, в состязании на шпагах.
   "Верно!"
   "Да, дядя. Я не мог бы находиться на континенте так долго, как я был, не набравшись хороших знаний о мече, который так популярен во всей Германии".
   "Хм! но только подумай, этому проклятому не меньше ста пятидесяти лет.
   "Мне все равно".
   - Да, но я знаю.
   "Дядя, дядя, говорю вам, я буду драться с ним; и если вы не устроите для меня дела, чтобы я мог встретиться с этим человеком, которого я сам искал, и не могу, даже если бы я хотел, теперь отказаться с честью, я должен искать другого, менее щепетильного друга, чтобы сделать так."
   - Дайте мне час или два подумать, Чарльз, - сказал адмирал. - Не разговаривай ни с кем другим, но дай мне немного времени. У вас не будет причин для жалоб. Ваша честь не может пострадать в моих руках.
   "Я подожду вашего досуга, дядя; но помните, что подобные дела, раз уж затеянные, всегда лучше завершать как можно быстрее".
   - Я знаю это, мальчик, я знаю это.
   Адмирал ушел, а Чарльз, который действительно был очень огорчен происшедшей задержкой, вернулся в дом.
   Он пробыл там недолго, когда парень, временно нанятый Генри утром, чтобы открыть ворота, принес ему записку, в которой говорилось:
   - Слуга, сэр, только что оставил это для вас.
   "Для меня?" сказал Чарльз, как он посмотрел в направлении. "Это странно, потому что у меня здесь нет знакомых. Кто-нибудь ждет?
   "Нет, сэр."
   Записка была правильно адресована ему, поэтому Чарлз Холланд тут же ее вскрыл. Взглянув на конец страницы, он понял, что письмо пришло от его врага, сэра Фрэнсиса Варни, и затем он прочитал его с большим рвением. Оно звучало так:
   "СЭР-
   "Ваш дядя, как он себя представил, адмирал Белл, был для меня, как я понял его сегодня, вызовом от вас. Из-за какой-то необъяснимой галлюцинации интеллекта он, по-видимому, вообразил, что я намереваюсь сделать себя чем-то вроде оживляемой мишени, чтобы стрелять в любого, кто вздумает это сделать.
   "Согласно этому эксцентричному взгляду на дело, адмирал имел любезность предложить сразиться со мной первым, когда, если бы ему не посчастливилось изгнать меня из жизни, вы, без сомнения, должны были бы испытать свое мастерство.
   "Едва ли нужно говорить, что я возражаю против этих семейных договоренностей. Вы бросили мне вызов и, сочтя оскорбление достаточным, бросаете мне вызов на смертный бой. Поэтому, если я вообще с кем-то сражаюсь, то только с тобой.
   - Вы меня ясно поймете, сэр, что я вовсе не обвиняю вас в причастности к этому безумию вашего дяди. Он, без сомнения, один задумал это, с похвальным желанием с его стороны служить вам. Если, однако, встретиться со мной, сделайте это сегодня вечером, посреди парка, окружающего поместье ваших друзей.
   "Рядом с небольшой лужей растет дуб поллард; Вы, без сомнения, часто замечали это пятно. Встретимся там, если хотите, и я доставлю вам любое удовольствие, которое вы хотите, в двенадцать часов этой ночи.
   - Приходи один, иначе ты меня не увидишь. Превращать встречу во враждебную или нет, остается на ваше усмотрение. Вам не нужно присылать мне никакого ответа на это. Если вы находитесь в месте, которое я упомянул, в то время, которое я назвал, ну и хорошо. Если нет, я могу только, если позволите, представить, что вы уклоняетесь от встречи с
   "ФРЭНСИС ВАРНИ".
   Чарлз Холланд дважды внимательно прочитал это письмо, а затем, сложив его и положив в карман, сказал:
   "Да, я встречусь с ним; он может быть уверен, что я встречусь с ним. Он увидит, что я не уклоняюсь от Фрэнсиса Варни. Во имя чести, любви, добродетели и Неба я встречусь с этим человеком, и мне будет тяжело, но этой ночью я вырву у него секрет того, что он на самом деле. Ради той, которая мне так дорога, ради нее я встречусь с этим человеком или чудовищем, кем бы он ни был.
   Было бы гораздо благоразумнее, если бы Чарльз сообщил Генри Баннеруорту или Джорджу о своем намерении встретиться с вампиром в тот вечер, но он этого не сделал. Ему почему-то показалось, что его мужество было бы упреком, если бы он не поехал, да еще и один, потому что не мог не подозревать, что из-за поведения своего дяди сэр Фрэнсис Варни мог составить мнение, враждебное его мнению. храбрость.
   При всем пылком возбуждении юности ничто не предстало перед его умом в таких печальных и неудобных тонах, как обвинение в его мужестве.
   -- Я покажу этому вампиру, если он таков, -- сказал он, -- что я не боюсь встретиться с ним, и наедине, в его час -- в полночь, даже когда, если его сверхъестественные способности будут более действенны, ему, чем в любое другое время, он может попытаться, если посмеет, использовать их".
   Чарльз решил идти вооруженным и с величайшей осторожностью зарядил свои пистолеты и отложил их в сторону, готовые к бою, когда придет время отправиться на встречу с вампиром в том месте в парке, которое особо упоминалось в его книге. письмо.
   Это место было прекрасно известно Чарльзу; действительно, никто не мог провести в Баннерворт-Холле ни дня, не заметив его, настолько выдающимся объектом был этот дуб поллард, стоящий, как и прежде, в одиночестве, окруженный красивой зеленой травой. Рядом с ним находился упомянутый пруд, который на самом деле был рыбным прудом, а немного поодаль начиналась густая плантация, среди хитросплетений которой должен был исчезнуть сэр Фрэнсис Варни или вампир. , после оживления его тела в полнолуние.
   Это место было видно из нескольких окон дома, так что, если ночь выдалась очень светлой и кто-нибудь из обитателей Зала полюбопытствовал бы выглянуть из этих конкретных окон, сомневаюсь, что встречу Чарльза Холланда и вампира увидят.
   Это, однако, было непредвиденным обстоятельством, которое не имело значения для Чарльза, чем бы оно ни было для сэра Фрэнсиса Варни, и он едва ли вообще считал это достойным внимания. Он чувствовал себя более счастливым и спокойным теперь, когда все, казалось, было окончательно устроено, благодаря чему он мог прийти к какому-то объяснению с этим таинственным существом, которое до сих пор так успешно разрушило его душевный покой и его надежды на счастье.
   "Сегодня ночью я заставлю его заявить о себе", - подумал Чарльз. "Он расскажет мне, кто и что он такое на самом деле, и я постараюсь каким-нибудь образом положить конец тем ужасным преследованиям, которым подверглась Флора".
   Эта мысль значительно воодушевила Чарльза, и когда он снова отправился к Флоре, что он и сделал, она была удивлена, увидев, что его мысли стали намного спокойнее и спокойнее, что было достаточно видно по его поведению, чем он был раньше. но так недолго раньше.
   "Чарльз, - сказала она, - что случилось, что так воодушевило тебя?"
   "Ничего, дорогая Флора, ничего; но я старался выкинуть из головы все мрачные мысли и убедить себя, что в будущем мы с тобой, дражайшие, еще можем быть очень счастливы.
   - О, Чарльз, если бы я только мог так думать.
   - Постарайся, Флора, так думать. Помни, что наше счастье всегда в нашей власти, Флора, и что пусть судьба делает все возможное, пока мы верны друг другу, у нас есть возмездие за каждое зло.
   - О, действительно, Чарльз, это дорогая награда.
   "И хорошо, что никакая сила обстоятельств, кроме самой смерти, не может нас разделить".
   - Верно, Чарльз, верно, и теперь я более чем когда-либо обязан смотреть на вас с любящим сердцем; ибо разве ты не цеплялся за меня великодушно при обстоятельствах, которые, если бы вообще могли оправдать тебя в разрыве всех уз, связывавших нас вместе, несомненно, сделали бы это в полной мере".
   "Это несчастье и горе, которые испытывают любовь", - сказал Чарльз. "Именно таким образом пробный камень применяется, чтобы увидеть, действительно ли это золото, или какой-то неблагородный металл, который поверхностным блеском имитирует его".
   - И твоя любовь - настоящее золото.
   "Я недостоин одного взгляда этих милых глаз, если бы его не было".
   "О, если бы мы могли уйти отсюда, я думаю, мы могли бы быть счастливы. У меня сложилось сильное впечатление, и так было уже некоторое время, что эти гонения, которым я подвергался, свойственны только этому дому".
   - Ты так думаешь?
   "Я действительно делаю!"
   - Возможно, Флора. Вы знаете, что ваш брат решил покинуть Зал.
   - Да, да.
   - И что только из уважения к моему выраженному желанию он на несколько дней отложил выполнение такого решения.
   - Он так много сказал.
   - Однако не воображай, дражайшая Флора, что эти несколько дней пройдут в праздности.
   - Нет, Чарльз, я не мог себе этого представить.
   "Поверьте мне, у меня есть некоторые надежды, что за этот короткий промежуток времени я смогу сделать еще что-то, что окажет существенное влияние на нынешнее положение дел".
   - Не подвергайся опасности, Чарльз.
   "Я не буду. Поверь мне, Флора, я слишком высоко ценю жизнь, благословленную твоей любовью, чтобы идти на ненужный риск.
   "Ты говоришь, что зря. Почему вы не доверяете мне и не говорите мне, опасна ли цель, которую вы намереваетесь выполнить за несколько дней задержки?
   - Ты простишь меня, Флора, если я хоть раз скрою от тебя секрет?
   - Тогда, Чарльз, вместе с прощением я должен вызвать в воображении массу опасений.
   - Нет, почему так?
   - Вы бы сказали мне, если бы не обстоятельства, которые, как вы опасались, могли бы наполнить меня тревогой.
   - Итак, Флора, твои страхи, а не твое суждение осуждают меня. Конечно, вы не можете считать меня настолько беспечным, чтобы идти на риск ради опасности.
   - Нет, не так...
   - Ты делаешь паузу.
   - И все же у вас есть чувство того, что вы называете честью, которое, я боюсь, может привести вас к большому риску.
   "У меня есть чувство чести; но не ту глупую, которая гораздо больше зависит от мнения других, чем от моего собственного. Если бы я думал, что передо мной лежит путь чести, и весь мир по ошибочному суждению осудит его как неправильный, я бы последовал ему".
   "Вы правы, Чарльз; ты прав. Позвольте мне попросить вас быть осторожными и, во всяком случае, не мешать нашему отъезду из этого дома больше, чем вы будете убеждены в том, что это абсолютно необходимо для какой-то цели действительной и постоянной важности.
   Чарльз пообещал Флоре Баннерворт, что ради нее, как и ради себя, он будет особенно заботиться о своей безопасности; а затем в такой милой беседе, которая вполне могла быть продиктована такими сердцами, как их, прошел еще один счастливый час.
   Они представили себе сцену своей первой встречи и с огромным интересом, висящим на каждом произнесенном ими слове, рассказали друг другу о первых восхитительных зарях той привязанности, которая возникла между ними и в которую они искренне верили ни разу. никакие обстоятельства не могли изменить или ниспровергнуть.
   Тем временем старый адмирал был удивлен, что Чарльз был так терпелив и не явился к нему, чтобы спросить о результатах его размышлений.
   Но он не знал, с какой скоростью летит время в присутствии тех, кого мы любим. То, что было настоящим часом, было всего лишь мимолетной минутой для Чарльза Холланда, когда он сидел, сжимая руку Флоры в своей, и смотрел на ее милое лицо.
   Наконец бой часов напомнил ему о помолвке с дядей, и он неохотно встал.
   "Дорогая Флора, - сказал он, - сегодня вечером я сяду и буду смотреть, так что ни о чем не беспокойтесь".
   "Я буду чувствовать себя в двойной безопасности", - сказала она.
   - Теперь мне есть о чем поговорить с дядей, и я должен вас покинуть.
   Флора улыбнулась и протянула ему руку. Он прижал его к сердцу. Он не знал, какое побуждение нашло на него тогда, но в первый раз поцеловал в щеку прекрасную девушку.
   С повышенным цветом она мягко оттолкнула его. Он долго и пристально смотрел на нее, выходя из комнаты, и когда дверь между ними закрылась, он испытал такое ощущение, как будто какая-то внезапная туча пронеслась по лику солнца, сильно затемнив его свет. драгоценный блеск.
   Странная тяжесть овладела его духом, который прежде так необъяснимо был поднят. Ему казалось, что тень какого-то грядущего зла ложится на его душу, как будто готовится ему какое-то великое бедствие, которого почти достаточно, чтобы довести его до безумия и непоправимого отчаяния.
   "Что это может быть, - воскликнул он, - что так угнетает меня? Что это за чувство, которое, кажется, говорит мне, что я никогда больше не увижу Флору Беннерворт?
   Бессознательно он произнес эти слова, выдавшие природу его худших предчувствий.
   "О, это слабость", - добавил он затем. "Я должен бороться с этим; это просто нервозность. Я не должен этого терпеть, я не позволю себе таким образом стать забавой воображения. Мужество, мужество, Чарльз Холланд. Настоящих зол достаточно, не считая того, что вы прибавляете к ним те, что связаны с беспорядочной фантазией. Мужество, мужество, мужество".
   ГЛАВА ХХV.
   МНЕНИЕ АДМИРАЛА. ПРОСЬБА КАРЛА.
   Чарльз затем отыскал адмирала, которого нашел за спиной, расхаживающего взад и вперед по одной из длинных дорожек сада, очевидно, в очень беспокойном состоянии духа. Когда появился Шарль, он ускорил шаг и выглядел в таком состоянии необычного недоумения, что смотреть на него было довольно смешно.
   -- Я полагаю, дядя, вы к этому времени окончательно все решили?
   - Ну, этого я не знаю.
   - Да ведь у вас было достаточно времени, чтобы подумать над этим. Я не скоро побеспокоил вас.
   "Ну, я не могу точно сказать, что у вас есть, но так или иначе, я не очень быстро соображаю, и у меня есть прискорбная склонность через некоторое время возвращаться именно туда, откуда я начал".
   -- Тогда, по правде говоря, дядя, вы не можете прийти ни к какому заключению.
   "Только один."
   - А что это может быть?
   - Что ж, в одном ты прав, Чарльз, а именно в том, что, послав вызов этому парню-вампиру, ты должен сразиться с ним.
   - Я подозреваю, что это вывод, который вы сделали с самого начала, дядя?
   "Почему так?"
   - Потому что это очевидно и естественно. Все ваши сомнения, заботы и недоумения были направлены на то, чтобы попытаться найти какой-нибудь предлог, чтобы не придерживаться этого мнения, и теперь, когда вы действительно находите его тщетным, я надеюсь, что вы согласитесь, как и обещали сначала, и ни в коем случае не пытайся помешать мне".
   - Я не буду тебе мешать, мой мальчик, хотя, по моему мнению, тебе не следует драться с вампиром.
   - Неважно. Мы не можем настаивать на этом как на уважительной отговорке, пока он предпочитает отрицать, что он таковой. И в конце концов, если его действительно несправедливо подозревают, вы должны признать, что он очень обиженный человек.
   - Раненый! - вздор. Если он не вампир, то, может быть, это какая-то другая заблудшая рыба. Он самый странный на вид парень, которого я когда-либо встречал за всю свою жизнь, на берегу или на плаву.
   "Он?"
   -- Да, это так, и тем не менее, когда я снова смотрю на это мысленно, некоторые забавные образы, которые я видел, всплывают в моей памяти. Море - место чудес и тайн. Ведь за день и за ночь мы видим там больше, чем вы, земляне, смогли бы представить себе чудом целых двенадцать месяцев.
   - Но вы никогда не видели вампира, дядя?
   "Ну, я этого не знаю. Я ничего не знал о вампирах, пока не попал сюда; но это было мое невежество, вы знаете. Там, где я был, могло быть много вампиров, насколько я знаю.
   "О, конечно; но что касается этой дуэли, не могли бы вы подождать до завтрашнего утра, прежде чем предпринять какие-либо дальнейшие шаги в этом вопросе?
   - До завтрашнего утра?
   - Да, дядя.
   -- Да ведь совсем недавно вы все так рвались, чтобы что-нибудь было сделано навскидку.
   "Именно так; но теперь у меня есть особая причина ждать до завтрашнего утра.
   "У вас есть? Ну, как тебе угодно, мальчик, как тебе угодно. Пусть все будет по-твоему".
   "Вы очень добры, дядя; а теперь я хочу попросить вас еще об одном одолжении.
   "Что это?"
   -- Вы ведь знаете, что Генри Баннерворт получает лишь очень небольшую сумму из всех доходов от здешнего поместья, которое должно было бы, если бы не расточительность его отца, быть полностью в его распоряжении.
   - Так я слышал.
   - Я уверен, что в настоящее время он испытывает нужду в деньгах, а у меня их немного. Не одолжите ли вы мне пятьдесят фунтов, дядя, пока мои собственные дела не устроятся достаточно, чтобы вы могли снова заплатить себе?
   "Буду ли я! конечно я буду."
   - Я хочу предложить эту сумму в качестве компенсации Генри. Осмелюсь предположить, что от меня он получит ее бесплатно, потому что он должен убедиться, насколько свободно она предлагается; кроме того, теперь они смотрят на меня чуть ли не как на члена семьи из-за моей помолвки с Флорой.
   - Конечно, и очень даже правильно: есть пятидесятифунтовая купюра, мой мальчик; возьми его и делай с ним, что хочешь, а когда еще захочешь, приходи за ним ко мне".
   - Я знал, что могу злоупотребить вашей добротой, дядя.
   "Нарушение границ! Это вовсе не посягательство".
   "Ну, мы не будем ссориться из-за выражений, в которых я не могу не выразить вам свою благодарность за многие услуги. Завтра ты устроишь мне дуэль.
   "Как вы предпочитаете. Мне совсем не хочется снова ходить к этому парню.
   -- Что ж, тогда мы можем обойтись, осмелюсь сказать, по записке.
   "Отлично. Сделай так. Он напоминает мне об одном обстоятельстве, которое произошло давным-давно, когда я был в море и не был таким старым человеком, как теперь.
   - Напоминает вам одно обстоятельство, дядя?
   "Да; он что-то вроде парня, фигурировавшего в деле, о котором я много знаю; только я думаю, что мой парень был еще более загадочным, чем это, проклятое зрелище.
   "Верно!"
   - О, дорогой, да. Когда что-нибудь странное случается в море, это опять же так же странно, как и все, что происходит на суше, мой мальчик, можете не сомневаться.
   -- О, вам это только кажется, дядя, потому что вы так долго провели в море.
   - Нет, я не воображаю, негодяй. Что можно иметь на берегу равного тому, что есть у нас в море? Ведь от того зрелища, которое предстанет перед нами, у вас, землян, волосы встанут дыбом, и вы никогда больше не опуститесь.
   - Ты имеешь в виду, что в океане ты видишь эти достопримечательности, дядя?
   "Быть уверенным. Однажды я был в Южном океане на маленьком фрегате, высматривая семьдесят четыре, к которым мы должны были присоединиться, когда человек на мачте пропел, что видел ее на носу левого борта. Ну, мы подумали, что все в порядке, и убрали этот квартал, когда, как вы думаете, чем он оказался?
   - Я действительно не могу сказать.
   "Голова рыбы".
   "Рыба!"
   "Да! проклятая сделка больше, чем корпус судна. Он плыл вместе с головой, что, осмелюсь сказать, он считал бритвой или около того из воды".
   - А где были паруса, дядя?
   - Паруса?
   "Да; ваш матрос на мачте, должно быть, был плохим моряком, раз не потерял паруса.
   - Все, теперь это одна из твоих идей. Вы ничего не знаете об этом. Я скажу вам, где были паруса, мастер Чарли.
   - Ну, я хотел бы знать.
   "Брызги, которые он метнул парой плавников, которые были близко к его голове, были в таком количестве и были такими белыми, что они были похожи на паруса".
   "Ой!"
   "Ах! вы можете сказать "о!" но мы все его видели - весь экипаж корабля; и мы плыли рядом с ним некоторое время, пока он не устал от нас, и вдруг нырнул вниз, сделав такой водоворот в воде, что корабль снова затрясся, и с минуту казалось, что она собирается следовать за ним. на дно моря".
   - А как вы думаете, что это было, дядя?
   "Как я должен знать?"
   - Ты когда-нибудь видел это снова?
   "Никогда; хотя другие время от времени видели его мельком в том же океане, но никогда не подходили к нему так близко, как мы, насколько я когда-либо слышал, во всяком случае. Возможно, они так и сделали".
   "Это единственное!"
   - В единственном числе или нет, но это глупо, что я могу вам сказать. Да ведь я видел вещи, которые, если бы я стал описывать их вам, вы бы сказали, что я сочиняю роман.
   "О, нет; это совершенно невозможно, дядя, кто-нибудь мог когда-либо заподозрить вас в подобном.
   - Ты бы мне поверил, да?
   "Конечно я буду."
   "Тогда вот. Я просто расскажу вам об одном обстоятельстве, о котором я еще не любил никому упоминать.
   "Верно! почему так?"
   "Потому что я не хотел постоянно бороться с людьми за то, что они в это не верят; но вот оно: --
   Мы были связаны вовне; хороший корабль, хороший капитан и хорошие спутники, как вы знаете, в значительной степени способствуют превращению благополучного плавания в приятное и счастливое, и в этом случае у нас были все разумные надежды на все.
   Все наши руки были испытанными людьми - они были моряками с младенчества; ни одно из ваших французских ремесел, которые служат ученичеством, а затем снова становятся сухопутными лубберами. О нет, они были верны и верны и любили океан, как ленивец любит свою постель, а влюбленный любит любовницу.
   Да, и, если уж на то пошло, эта любовь была более прочной и более здоровой, ибо с годами она возрастала и заставляла людей любить друг друга, и они поддерживали друг друга, пока у них была ветка, которую нужно было поднять, - в то время как они могли жевать фунт или подмигивать, не говоря уже о том, чтобы вилять косичками.
   Мы направлялись на Цейлон с грузом и должны были привезти домой специи и другие товары с индийского рынка. Корабль был новый и хороший - красивое судно; она сидела, как утка, на воде, и сильный ветер нес ее по поверхности волн, а вы не качали, не качали и не подбрасывали, как старое корыто на мельничном хвосте, как я имел несчастье плавать в более чем один раз прежде.
   Нет, нет, мы были хорошо нагружены, довольны и снялись с якоря с легким сердцем и радостным настроением.
   Мы пошли вниз по реке и вскоре обогнули Северный Форланд и остановились в Ла-Манше. Ветер был устойчивым и сильным и нес нас по воде, как будто она была создана для нас.
   "Джек", - сказал я своему товарищу по столу, когда он стоял, глядя на небо, затем на паруса и, наконец, на воду с более серьезным видом, чем я думал, что это вообще соответствовало случаю или обстоятельствам.
   - Хорошо, - ответил он.
   "Что с тобой? Ты кажешься такой меланхоличной, как будто мы собирались бросить жребий, кого следует съесть первым. Вы достаточно хорошо себя чувствуете?
   "Слава богу, я достаточно сердечен, - сказал он, - но мне не нравится этот ветерок".
   "Не нравится ветерок!" сказал я; "Почему, приятель, это самый приятный и добрый ветерок, который когда-либо надувал паруса. Что бы вы хотели, шторм?
   "Нет нет; Я боюсь этого".
   "Думаю, с таким кораблем и такой командой добрых и способных моряков мы смогли бы справиться с самым сильным штормом, который когда-либо свистел на верфи".
   "Это может быть; Я надеюсь, что это так, и я действительно верю и думаю, что это так".
   - Тогда что же делает тебя таким дьявольски угрюмым и меланхоличным?
   - Не знаю, но ничего не могу поделать. Мне кажется, что над нами что-то нависло, и я не могу сказать, что".
   -- Да, Джек, на мачте знамена. они летят над нами с сердечным ветерком".
   "Ах! ах!" - сказал Джек, глядя на цвета, и ушел, не сказав больше ни слова, потому что у него был свой долг.
   Я подумал, что у моего товарища по столу есть что-то на уме, что заставляет его чувствовать себя грустным и неудобным, и я больше не обращал на это внимания; действительно, в течение дня или двух он был так же весел, как и все остальные, и не имел больше меланхолии, которую я мог заметить, но чувствовал себя так же хорошо, как и все.
   У берегов Бискайского залива у нас был шторм, и мы преодолели его, не потеряв ни рангоута, ни ярда; действительно, без малейшей аварии или ренты любого рода.
   - Итак, Джек, что ты думаешь о нашем корабле? сказал я.
   "Она как утка на воде, поднимается и опускается вместе с волнами, а не кувыркается вверх и вниз, как обруч по камням".
   "Нет нет; она идет плавно и сладко; это доблестное судно, и это ее первое плавание, и я предсказываю, что оно будет удачным".
   - Надеюсь, - сказал он.
   Что ж, мы жили достаточно благополучно около трех недель; океан был спокоен и гладок, как луг, дул легкий, но приятный ветерок, и мы величественно неслись вперед по глубоким синим водам, переходя берег за берегом, хотя вокруг не было видно ничего, кроме бездорожья.
   "Лучшего парусника я еще не встречал", - сказал однажды капитан. "Было бы приятно жить и умереть в таком сосуде".
   Итак, как я уже сказал, нам было три недели или около того, когда однажды утром, когда солнце взошло и палубы вымыли, мы увидели странного человека, сидевшего на одной из бочонков с водой, стоявших на палубе. , мы были вынуждены разместить некоторые из них на палубе.
   Вы можете догадаться, что те, кто находился на палубе, не просто смотрели на это странное и неожиданное явление. Ей-богу, я никогда в жизни не видел, чтобы мужчины шире открывали глаза, и я не был исключением из правил. Я смотрел, как мог; но мы несколько минут молчали, и незнакомец спокойно посмотрел на нас, а затем с морским видом взглянул на небо, как будто ожидая получить двухпенсовое письмо от святого Михаила или заказной билет . от Девы Марии.
   - Откуда он взялся? сказал один из мужчин вполголоса своему спутнику, который стоял рядом с ним в этот момент.
   - Как я могу сказать? - ответил его спутник. "Он мог спуститься с облаков; он как бы осматривает дорогу; возможно, он возвращается".
   Незнакомец сидел все это время с самым крайним и раздражающим хладнокровием и беззаботностью; он соизволил нам, но мимолетное уведомление, но это было очень незначительно.
   Он был высоким, худощавым мужчиной, что называется, длинным и широким, но, очевидно, сильным человеком. У него была широкая грудь, длинные жилистые руки, крючковатый нос и черный орлиный глаз. Волосы у него были вьющиеся, но покрытые инеем от времени; казалось, что он побелел на концах, но в остальном, судя по внешности, он был здоров и подвижен.
   Несмотря на все это, в нем было какое-то странное отталкивание, причину которого я не мог ни вообразить, ни описать; в то же время в его диких и странных глазах была какая-то решимость, а во всем их был решительно вид и вид столь зловещий, что даже неприятно.
   -- Ну, -- сказал я, постояв несколько минут, -- откуда ты взялся, товарищ?
   Он посмотрел на меня, а затем на небо, понимающе.
   "Ну, ну, это не годится; у вас нет крыльев Питера Уилкинса, и вы не можете увернуться в воздухе; это не годится; как вы сюда попали?"
   Он страшно подмигнул мне и сделал какое-то непроизвольное движение, от которого подпрыгнул на несколько дюймов, и снова ударился о бочку с водой.
   "Это все равно, что сказать, - подумал я, - что он сам на нее сел".
   -- Я пойду и сообщу об этом капитану, -- сказал я. он вряд ли поверит мне, когда я скажу ему, я уверен.
   С этими словами я покинул палубу и пошел в каюту, где завтракал капитан, и рассказал ему о том, что я видел относительно незнакомца. Капитан посмотрел на меня с недоверием и сказал:
   - Что? Вы хотите сказать, что на борту есть человек, которого мы раньше не видели?
   - Да, я знаю, капитан. Я никогда его раньше не видел, а он сидит и стучит пятками по бочке с водой на палубе.
   "Дьявол!"
   -- Да, уверяю вас, сэр. и он не будет отвечать ни на какие вопросы".
   "Я позабочусь об этом. Я посмотрю, не смогу ли я заставить толстяка что-нибудь сказать, если ему не отрежут язык. Но как он оказался на борту? Черт возьми, он не может быть дьяволом, сброшенным с луны.
   -- Не знаю, капитан, -- сказал я. -- Он, на мой взгляд, достаточно злобный, чтобы быть отцом зла, но нехорошо выказывать внимание с этой стороны в любое время.
   "Давай, парень; Я приду за тобой.
   Я вышел из каюты и услышал, как капитан идет за мной. Поднявшись на палубу, я увидел, что он не сдвинулся с того места, где я его оставил. Когда они узнали об этом происшествии, среди экипажа поднялось общее волнение, и все столпились вокруг него, за исключением человека за штурвалом, который должен был оставаться на своем посту.
   Капитан вышел вперед, и люди немного отступили, когда он приблизился. С минуту капитан постоял молча, внимательно разглядывая незнакомца, который был чересчур хладнокровен, и выдержал его взгляд с таким же безразличием, как если бы капитан смотрел на часы.
   -- Ну, дружище, -- сказал капитан, -- как ты сюда попал?
   - Я - часть груза, - сказал он с неописуемой ухмылкой.
   "К черту часть груза!" - сказал капитан во внезапной ярости, так как подумал, что незнакомец слишком остро его шутит. - Я знаю, что вас нет в коносаментах.
   - Я контрабандист, - ответил незнакомец. - А мой дядя - великая цепь Татарии.
   Капитан смотрел, как мог, и несколько минут молчал; все это время незнакомец то и дело стучал пятками по бочкам с водой и щурился на небо; это заставило нас чувствовать себя очень странно.
   "Ну, я должен признаться, что вы не придерживаетесь обычного способа торговли".
   -- О нет, -- сказал незнакомец. "Я контрабандист, полностью контрабандист".
   - И как вы попали на борт?
   При этом вопросе незнакомец снова с любопытством взглянул на небо и продолжал смотреть так больше минуты; Затем он обратил свой взор на капитана.
   -- Нет, нет, -- сказал капитан. "Красноречивое тупое шоу не по мне; вы не пришли, как Матушка Шиптон, на березовом венике. Как вы попали на борт моего корабля?
   "Я поднялся на борт", - сказал незнакомец.
   "Вы вошли на борт; и где ты спрятался?
   "Ниже."
   "Отлично; а почему ты совсем не остался внизу?
   "Потому что я хотел свежего воздуха. У меня, видите ли, слабое здоровье; нехорошо оставаться в замкнутом пространстве слишком долго".
   "К черту нактоуз!" сказал капитан; это была его обычная ругань, когда его что-нибудь беспокоило, и он не мог разобрать. -- Черт побери, нактоуз! Какое вы нежное на вид животное. Я бы хотел, чтобы ты остался там, где был; ваша деликатность была бы мне все равно. Нежно, правда!"
   - Да, очень, - хладнокровно ответил незнакомец.
   В утверждении о его хрупком здоровье было что-то такое смешное, что мы все рассмеялись бы; но мы были несколько напуганы и не имели склонности.
   - Как вы жили с тех пор, как попали на борт? - спросил капитан.
   "Очень равнодушно".
   "Но как? Что ты ел? и что ты пил?
   - Ничего, уверяю вас. Все, что я делал, пока был внизу, это...
   "Какая?"
   "Да ведь я сосал пальцы, как белый медведь на зимовье".
   И пока он говорил, незнакомец сунул в рот два своих больших пальца, и это были необыкновенные большие пальцы, потому что каждый из них наполнил бы рот обычного человека.
   -- Вот эти, -- сказал незнакомец, вытаскивая их, задумчиво глядя на них, и с глубоким вздохом продолжал:
   "Когда-то это были большие пальцы; но теперь они ничто по сравнению с тем, чем были".
   "К черту нактоуз!" - пробормотал капитан про себя, а потом добавил вслух:
   "Однако это дешевая жизнь; но куда ты идешь и зачем ты поднялся на борт?
   "Я хотел дешевый круиз, и я еду туда и обратно".
   -- Да мы же туда идем, -- сказал капитан.
   -- Значит, мы братья, -- воскликнул незнакомец, спрыгивая с бочки с водой, как кенгуру, и прыгая к капитану, протягивая ему руку, как будто хотел пожать ему руку.
   -- Нет, нет, -- сказал капитан. "Я не могу этого сделать".
   "Не могу!" - сердито воскликнул незнакомец. "Что ты имеешь в виду?"
   "Что я не могу иметь никакого отношения к контрабанде; Я честный торговец и делаю все честно. У меня нет на борту капеллана, иначе он вознесет молитвы о вашем спасении и о восстановлении вашего здоровья, которое кажется таким хрупким.
   - Это будет...
   Незнакомец не закончил предложение; он только скривил рот в непонятную форму и выдохнул много, с какой-то силой, и это звучало очень похоже на свист: но, о, какое у него было густое дыхание, оно было больше похоже на дым, чем на Я когда-либо видел, и так мой товарищ сказал.
   -- Я говорю, капитан, -- сказал незнакомец, увидев, как он расхаживает по палубе.
   "Что ж."
   - Только пришли мне говядины с бисквитом и королевского кофе - будь уверен, что он королевский, слышишь, потому что я неравнодушен к бренди, это единственное хорошее, что есть на свете.
   Мне нелегко забыть взгляд капитана, когда он повернулся к незнакомцу и пожал своими огромными плечами, словно говоря:
   "Ну, теперь я ничего не могу поделать; он здесь, и я не могу выбросить его за борт.
   Ему прислали кофе, говядину и печенье, и незнакомец, казалось, съел их с сильной подагрой , выпил кофе с большим удовольствием и вернул вещи, сказав:
   "Ваш капитан - превосходный повар; передайте ему мои комплименты".
   Я думал, что капитан подумает, что это всего лишь левый комплимент, и будет выглядеть скорее рассерженным, чем довольным, но на это не обратили внимания.
   Странно, но этот человек внушил всем в корабле какое-то странное представление о том, что он больше, чем должен быть, больше, чем простой смертный, и никто не пытался ему помешать; капитан был отважным и бесшабашным парнем, с которым вы могли бы хорошо познакомиться, но он, казалось, молчаливо признавал больше, чем говорил, потому что больше никогда не обращал внимания ни на незнакомца, ни на него.
   У них почти не было разговоров, только вежливое слово при первой встрече и так далее; но разговоров между ними почти не было.
   Незнакомец спал на палубе и жил целиком на палубе; он ни разу не спустился вниз после того, как мы его увидели, и его собственный рассказ о том, что он так долго находился внизу.
   Это было очень хорошо, но ночной страже не нравилось его общество, и она охотно отказалась бы от него в этот особенно одинокий и унылый час на широком океане и, быть может, за тысячу миль от ближайшей точки суши.
   В этот страшный и одинокий час, когда ни один звук не достигает слуха и не нарушает укутывающей тишины ночи, кроме свистящего ветра в снастях или случайного плеска воды о борт судна, мысли матроса сосредоточены на на далекие предметы - свою родину и друзей и близких, которых он оставил позади себя.
   Затем он думает о пустыне впереди, позади и вокруг себя; огромного водоема, местами почти бездонного; Глядя на такую сцену и с мыслями столь же странными и неопределенными, как бескрайнее пространство перед ним, неудивительно, если он станет суеверным; время и место действительно невольно вызывали в воображении мысли и чувства пугающего характера и интенсивности.
   Незнакомец в такие моменты занимал свое излюбленное место на бочке с водой и смотрел то на небо, то на океан, а между делом насвистывал странную, дикую, неизвестную мелодию.
   Плоть матросов покрывалась узлами и шишками, когда они слышали это; ветер имел обыкновение свистеть в качестве аккомпанемента и произносить страшные звуки в их уши.
   Ветер с самого начала был очень попутный, а с тех пор как незнакомец был обнаружен, подул свежий ветер, и мы двинулись вперед с большой скоростью, останавливая воду, стряхивая брызги с носа и рассекая воду, как стрела. акула.
   Это было очень странно для нас, мы не могли понять этого, не мог понять и капитан, и мы очень подозрительно смотрели на незнакомца и желали его на дне, потому что свежесть ветра теперь превратилась в шторм, и все же корабль шли по воде неуклонно, и мы шли по ветру, как будто дьявол гнал нас; и заметьте, я не хочу сказать, что он этого не сделал.
   Ветер усилился до урагана, и, хотя у нас не было ни стежка брезента, тем не менее мы ехали перед ветром, как будто нас выстрелили из ружейного жерла.
   Незнакомец по-прежнему сидел на бочках с водой и всю ночь издавал свой адский свист. Ну, матросы не любят слушать ни одного свиста, когда над их головами бушует такая буря, - это все равно, что просить еще; но он упорствовал, и чем громче и сильнее дул ветер, тем громче он свистел.
   Наконец налетела буря с дождем, молниями и ветром. Нас подбрасывало на горы, и пена поднималась над судном, а часто и совсем над нашими головами, и людей привязывали к столбам, чтобы их не смыло.
   Но незнакомец все так же лежал на бочках с водой, брыкаясь каблуками и насвистывая свою адскую мелодию, всегда одну и ту же. Его не смыло и не тронуло действие воды; в самом деле, мы искренне надеялись и ожидали увидеть, как и он, и бочка с водой ежеминутно всплывают за борт; но, как сказал капитан...
   "К черту нактоуз! старая бадья, кажется, привинчена к палубе и не двигается, пока он на ней.
   Было сильное желание выбросить его за борт, матросы перешептывались и, подойдя к капитану, сказали:
   - Мы пришли, капитан, чтобы спросить вас, что вы думаете об этом странном человеке, который так таинственным образом оказался на борту?
   "Не знаю, что и думать, ребята; он выше всяких похвал... он вообще выше моего понимания, уверяю вас.
   - Что ж, тогда мы думаем об одном и том же, капитан.
   "Что ты имеешь в виду?"
   - Что он не совсем из нашего типа.
   -- Нет, он, конечно, не моряк; и тем не менее, для сухопутного толстяка он самый лучший клиент, которого я когда-либо встречал.
   - Так он и есть, сэр.
   "Он хорошо переносит соленую воду; и я должен сказать, что я не мог очень хорошо накрыть эти бочки для воды в этом стиле.
   - И никто из нас, сэр.
   -- Ну, значит, он никому не мешает, не так ли? Никто не хочет занимать его место, я полагаю?
   Мужчины посмотрели друг на друга несколько пустым взглядом; они совсем не понимали смысла - далеко не так; и мысль о том, что кто-нибудь захочет занять место незнакомца на бочках с водой, была до того возмутительно смешна, что в другое время сочли бы это чертовски хорошей шуткой и не переставали смеяться над ней.
   Он помолчал несколько минут, а потом один из них сказал:
   - Дело не в том, что мы завидуем его койке, капитан, потому что никто другой не смог бы жить там ни минуты. Любой из нас, побывавший там, был бы тысячу раз смыт за борт".
   - Так и будет, - сказал капитан.
   - Ну, сэр, он больше нас.
   "Скорее всего; но как я могу этому помешать?"
   - Мы думаем, что он главная причина всего этого шума в небе - бури и урагана; и что, короче говоря, если он останется еще долго, мы все утонем.
   "Я сожалею об этом. Я не думаю, что нам грозит какая-либо опасность, и если бы у этого странного существа была хоть какая-то сила, чтобы предотвратить это, он бы, несомненно, сделал это, чтобы не утонуть.
   - Но мы думаем, что если бы его выбросили за борт, все было бы хорошо.
   "Верно!"
   - Да, капитан, вы можете быть уверены, что он - причина всех бед. Выбросить его за борт, и это все, что нам нужно.
   "Я не брошу его за борт, даже если бы я мог сделать это; и я ни в коем случае не уверен ни в чем подобном.
   - Мы не спрашиваем об этом, сэр.
   "Чего вы желаете?"
   - Позвольте выбросить его за борт - это спасет наши собственные жизни.
   - Я не могу позволить тебе сделать что-либо подобное; он никому не мешает.
   - Но он всегда свистит. Только послушайте теперь, и в такой ураган, как этот, страшно подумать об этом. Что еще мы можем сделать, сэр? Он не человек.
   В этот момент до их слуха донесся свист незнакомца; были те же дикие, неземные ноты, что и раньше, но каденции были сильнее, и во всех тонах была сверхъестественная чистота.
   -- Ну вот, -- сказал другой, -- он пинает бочонок с водой пятками.
   "К черту нактоуз!" сказал капитан; "Звучит как короткие раскаты грома. Идите и поговорите с ним, ребята.
   - А если это не поможет, сэр, можем ли мы...
   - Не задавай мне никаких вопросов. Я не думаю, что десятки лучших людей, которые когда-либо рождались, могли бы его тронуть.
   "Я не против попробовать", - сказал один.
   После этого все мужчины подошли к тому месту, где стояли бочки с водой и лежал незнакомец.
   Вот он, яростно насвистывая, и в то же время стучит каблуками по пустым бочкам. Мы подошли к нему, и он совсем не обратил на нас внимания, но продолжал в том же духе.
   "Хиллоа!" кричал один.
   "Хиллоа!" - кричал другой.
   На нас, однако, не обратили внимания, и один из нас, здоровенный, богатырский малый, ирландец, схватил его за ногу, то ли для того, чтобы заставить его встать, то ли, как мы думали, чтобы подбросить его над наши головы в море.
   Однако едва он обхватил пальцами икру ноги, как незнакомец так сильно прижал его ногу к бочке с водой, что он не мог пошевелиться, и был прижат так сильно, как будто его пригвоздили к ней. Незнакомец, докончив нотный такт, постепенно приподнялся в сидячее положение и без помощи рук, глядя несчастному в лицо, сказал:
   - Ну, чего ты хочешь?
   - Моя рука, - сказал парень.
   - Тогда бери, - сказал он.
   Он взял его, и мы увидели, что на нем была кровь.
   Незнакомец протянул левую руку и, взяв его за зад, без всякого усилия поднял его на бочку с водой рядом с собой.
   Мы все смотрели на это и ничего не могли с собой поделать; и мы были совершенно уверены, что не сможем выбросить его за борт, но он, вероятно, без труда выбросит нас за борт.
   - Ну, чего ты хочешь? - снова воскликнул он всем нам.
   Мы посмотрели друг на друга, и у нас не хватило смелости заговорить; Наконец я сказал:
   "Мы хотим, чтобы вы перестали насвистывать".
   "Хватит свистеть!" он сказал. - А почему я должен делать что-то подобное?
   - Потому что это приносит ветер.
   "Ха! ха! да ведь именно поэтому я и свистлю, чтобы вызвать ветер.
   - Но мы не так многого хотим.
   "Фо! фо! вы не знаете, что для вас хорошо - это прекрасный ветерок, и не слишком сильный".
   "Это ураган".
   "Бред какой то."
   "Но это."
   "Теперь ты видишь, как я докажу, что ты ошибаешься через минуту. Ты видишь мои волосы, не так ли? - сказал он, сняв кепку. - Очень хорошо, смотри теперь.
   Он взобрался на бочку с водой и выпрямился; и, проведя пальцами по его волосам, заставил их встать дыбом.
   "К черту нактоуз!" -- сказал капитан. -- Если я когда-нибудь увижу подобное.
   -- Ну вот, -- торжествующе сказал незнакомец, -- не говори мне, что есть какой-то ветер, который можно было бы обозначить; разве ты не видишь, это даже не шевельнуло ни одной моей седины; и если бы он дул так сильно, как вы говорите, я уверен, что он бы сдвинулся с места.
   "К черту нактоуз!" - пробормотал капитан, уходя. "К черту камбуз, если он не старше меня, - он слишком много для меня и для всех остальных".
   "Ты удовлетворен?"
   Что мы могли сказать? - мы повернулись и покинули это место, и остановились в своих покоях - ничего не поделаешь - мы были вынуждены ухмыляться и терпеть это.
   Как только мы ушли с места, он снова надел шапку и сел на бочки с водой, а затем простился со своим пленником, которого отпустил на волю, и там лег во весь рост на спину, свесив ноги. вниз. Он снова начал яростно свистеть и отбивать такт ногами.
   Полных три недели он продолжал эту игру днем и ночью, без перерыва, за исключением тех, которые ему требовались, чтобы потреблять достаточное количество кофе, барахла и бисквита, которого хватило бы трем крепким мужчинам.
   Ну, примерно в это же время однажды ночью свист прекратился, и он начал петь - о! оно пело - такой голос! Гог и Магог в Гилдхолле в Лондоне, когда они разговаривали, были для него пустяком - это было ужасно; но ветер утих до свежего и жесткого бриза. Он продолжал эту игру целых три дня и ночи, а на четвертый она прекратилась, и когда мы пошли отнести ему его королевский кофе, его уже не было.
   Мы рыскали повсюду, но он исчез совсем, и через три недели после того мы благополучно бросили якорь, совершив плавание в хороший месяц по обычному времени; и если бы это был старый сосуд, он бы протекал и скукожился, как корыто от процеживания; тем не менее, мы были достаточно рады войти, и с любопытством интересовались, что же было положено на наше судно, чтобы вернуться, потому что, как сказал капитан...
   "К черту нактоуз! У меня больше не будет контрабанды, если я могу помочь.
   ГЛАВА ХХVI.
   ВСТРЕЧА ПРИ ЛУНЕ В Т ПАРК. ОКНО БАШНИ В ЗАЛЕ. ПИСЬМА.
   Старый адмирал выказал такую сильную склонность обижаться на Карла, если бы тот осмелился хоть на мгновение усомниться в правдивости сообщенного ему таким образом рассказа, что последний не рассердил бы его этим, но ограничил бы его замечания по этому поводу до того, что он считает его очень замечательным и очень необычным, и так далее, что очень удовлетворило старика.
   День, однако, приближался, и Чарльз Холланд начал думать о своей помолвке с вампиром. Он читал и читал письмо снова и снова, но так и не смог прийти к правильному выводу относительно того, имело ли оно в виду, что он, сэр Фрэнсис Варни, хотел бы сразиться с ним в указанный час и в указанном месте, или просто дал ему встреча как предварительный шаг.
   В целом он был склонен думать, что Варни предложит какое-то объяснение, но, во всяком случае, он упорствовал в своей решимости идти хорошо вооруженным, чтобы не было намерения совершить что-либо похожее на предательство.
   Так как теперь в промежутке времени почти до полуночи ничего существенного не произошло, мы сразу же перейдем к этому времени, и наши читатели предположат, что это было без четверти двенадцать часов ночи, и юный Чарлз Холланд как раз уйти из дома, чтобы встретиться у дуба полларда с таинственным сэром Фрэнсисом Варни.
   Он удобно сложил заряженные пистолеты в карман, чтобы в любой момент прикоснуться к ним, а затем, завернувшись в дорожный плащ, который привез с собой в Баннерворт-Холл, приготовился покинуть свою комнату.
   Луна все еще сияла, хотя теперь уже несколько убывала, и хотя на небе было, конечно, много облаков, но они были только легкого ворсистого характера и очень мало прерывали лучи света, исходившие от почти полного диска луны.
   Из своего окна он не мог разглядеть место в парке, где он должен был встретиться с Варни, потому что комната, в которой он находился, не занимала достаточно высокого места в доме, чтобы он мог видеть полосу деревьев, закрывавшую вид. Почти из любого верхнего окна был виден дуб поллард.
   Случилось так, что адмирала поместили в комнату прямо над той, которую занимал его племянник, и, поскольку его мысли были полны мыслей о том, как ему устроить предварительные приготовления к дуэли между Чарльзом и Варни, которая состоится завтра, , ему было трудно заснуть; и, пробыв в постели около двадцати минут и обнаружив, что с каждой минутой он становится все более и более беспокойным, он принял курс, который он всегда делал в таких обстоятельствах.
   Он встал и снова оделся, намереваясь посидеть часок, а потом лечь в постель и попытаться еще раз заснуть. Но у него не было возможности зажечь свет, поэтому он отдернул тяжелую занавеску перед окном и впустил как можно больше лунного света.
   Из этого окна открывался самый красивый и обширный вид, так как из него взгляд мог полностью охватить вершины самых высоких деревьев, так что не было никакого перерыва в перспективе, столь же обширной, сколь и восхитительной.
   Даже адмирал, который никогда не признавался бы, что видел много красоты в пейзажах, где вода составляла незначительную часть, не мог удержаться, чтобы не открыть окно и не посмотреть с изрядной долей восхищения на лес и долину, как они были освещены. лунными лучами, смягченными и даже более красивыми благодаря светлым парам, через которые им приходилось с трудом пробиваться.
   Чарлз Холланд, чтобы избежать встречи с кем-либо, кто стал бы расспрашивать его о том, куда он идет, решил выйти из своей комнаты на балкон, который, как мы знаем, предоставлял ему достаточно возможностей для этого.
   Прежде чем покинуть квартиру, он бросил взгляд на портрет на доске и сказал:
   "Для тебя, дорогая Флора, для тебя я предлагаю эту встречу с страшным оригиналом этого портрета", - он тотчас открыл окно и вышел на балкон.
   Каким бы молодым и деятельным ни был Чарлз Холланд, спуститься с этого балкона ему не составило труда, и через несколько мгновений он уже был в безопасности в саду Баннерворт-Холла.
   Он ни на мгновение не подумал поднять глаза, иначе он бы в одно мгновение увидел белую голову своего старого дяди, спроецированную на подоконник окна его комнаты.
   Падение Чарльза с балкона его окна произвело достаточно шума, чтобы привлечь внимание адмирала, и затем, прежде чем он успел подумать о какой-либо тревоге, он увидел Чарльза, торопливо идущего по травяному участку, который был достаточно освещен. луны, чтобы дать возможность адмиралу сразу узнать его и не оставить ни малейшего сомнения относительно его подлинной личности.
   Конечно, когда он узнал, что это был Шарль, необходимость поднимать тревогу отпала, и, в самом деле, не зная, что побудило его покинуть свою комнату, минутное размышление подсказало ему, что было бы уместно даже не звонить. Чарльзу, чтобы он не разрушил какое-нибудь открытие, которое он, возможно, собирался сделать.
   "Он что-то слышал или видел, - подумал адмирал, - и пошел узнать, что это такое. Я только хотел бы быть с ним; а здесь, наверху, я ничего не могу сделать, это совершенно ясно.
   Чарльз, как он видел, шел очень быстро, как человек, у которого есть определенная цель, которой он хочет достичь как можно быстрее.
   Когда он нырнул между деревьями, окаймлявшими одну сторону цветников, адмирал был еще более озадачен, чем когда-либо, и сказал:
   "Теперь, куда он направляется? Он полностью одет, и на нем его плащ.
   После нескольких секунд размышлений он решил, что, увидев что-то подозрительное, Чарльз, должно быть, встал и оделся, чтобы понять это.
   В тот момент, когда эта мысль прочно засела в его уме, он вышел из своей спальни и спустился туда, где сидел один из его знакомых братьев, дежуря ночью. Это Генри был так настороже; и когда адмирал вошел в комнату, он выразил удивление, обнаружив его, ибо было уже около двенадцати часов.
   -- Я пришел сказать вам, что Чарльз ушел из дома, -- сказал адмирал.
   "Покинуть дом?"
   "Да; Я только что видел, как он шел через сад.
   - А вы уверены, что это был он?
   "Совершенно уверен. Я видел, как он при лунном свете пересекал зеленый участок".
   - Тогда вы можете быть уверены, что он что-то видел или слышал и пошел один, чтобы узнать, что это такое, а не поднимать тревогу.
   - Это только то, что я думаю.
   "Так и должно быть. Я пойду за ним, если ты укажешь мне, куда именно он пошел.
   - Это я могу легко. И на случай, если я допустил какую-нибудь ошибку, что маловероятно, мы можем сначала пойти в его комнату и посмотреть, свободна ли она.
   "Хорошая мысль, конечно; это тотчас же положит конец всем сомнениям в этом вопросе".
   Они оба немедленно направились в комнату Чарльза, и тогда точность адмирала в опознании своего племянника была немедленно подтверждена тем, что Чарльза там не было, а окно было широко открыто.
   -- Вы видите, что я прав, -- сказал адмирал.
   "Вы," воскликнул Генри; -- А что у нас здесь?
   "Где?"
   - Здесь, на туалетном столике. Вот не менее трех букв, все они лежат специально, чтобы привлечь внимание первого, кто войдет в комнату.
   "Верно!"
   - Вы их воспринимаете?
   Генри поднес их к свету и, осмотрев на мгновение, сказал с большим удивлением:
   "Боже! что это значит?"
   "Смысл чего?"
   "Письма адресованы сторонам в этом доме. Разве ты не видишь?
   "Кому?"
   - Один адмиралу Беллу...
   "Двойка!"
   - Еще один мне, а третий - моей сестре Флоре. Здесь есть какая-то новая тайна".
   Адмирал в молчаливом изумлении посмотрел на подпись к одному из переданных ему писем. Потом он заплакал -
   "Потушите свет, и давайте прочитаем их".
   Генри так и сделал, и тогда они одновременно открыли послания, адресованные им по отдельности. На несколько мгновений повисла тишина, как в самой могиле, а потом старый адмирал, пошатываясь, сел и воскликнул:
   "Сплю ли я, сплю ли я?"
   "Это возможно?" - сказал Генри взволнованным голосом, позволив адресованной ему записке упасть на пол.
   - Черт возьми, что говорит твой? - воскликнул старый адмирал еще громче.
   - Прочтите - что написано у вас?
   "Прочитай - я поражен".
   Письма были обменяны, и каждый читал их с таким же затаившим дыхание вниманием, как и свои собственные; после чего оба молча смотрели друг на друга, изображая изумление и полнейшее состояние недоумения.
   Чтобы не держать наших читателей в напряжении, мы сразу расшифровываем каждое из этих писем.
   В письме адмиралу были такие слова:
   "МОЙ ДОРОГОЙ ДЯДЯ,
   "Конечно, вы поймете, что благоразумнее хранить это письмо при себе, но дело в том, что я принял решение покинуть Баннерворт-холл.
   "Флора Баннерворт теперь не тот человек, которым она была, когда я впервые узнал ее и полюбил. В таком случае, и она переоделась, а не я, она не может обвинить меня в непостоянстве.
   "Я все еще люблю Флору Баннерворт, которую я впервые встретил, но я не могу сделать свою жену той, которую посещает вампир.
   - Я пробыл здесь достаточно долго, чтобы убедиться, что все эти вампирские дела - не иллюзия. Я совершенно убежден, что это положительный факт и что после смерти Флора сама станет одним из ужасных существ, известных под этим именем.
   "Я сообщу вам из первого крупного города на континенте, куда я направляюсь, в котором я останавливаюсь, а тем временем извиняйтесь, какие вам угодно, в Баннерворт-Холле, который я советую вам покинуть как можно скорее. может, и поверьте мне, мой дорогой дядя, ваш покорный слуга,
   "ЧАРЛЬЗ ХОЛЛАНД".
   Письмо Генри было таким:
   "МОЙ ДОРОГОЙ СЭР,
   "Если вы спокойно и беспристрастно подумаете о болезненных и мучительных обстоятельствах, в которых оказалась ваша семья, я уверен, что вы не только не станете обвинять меня в том шаге, который я предпринял в этой записке, вы будете первым, кто даст мне заслуга в том, что он действовал с осторожностью и предусмотрительностью, что было крайне необходимо в данных обстоятельствах.
   - Если бы предполагаемые визиты вампира к вашей сестре Флоре оказались, как я сначала надеялся, бредом и были каким-либо удовлетворительным образом объяснены, я, несомненно, испытал бы гордость и удовольствие, выполняя свою помолвку с этой юной леди.
   - Однако вы сами должны чувствовать, что количество свидетельств в пользу веры в то, что настоящий вампир посетил Флору, усиливает убежденность в ее истинности.
   "Поэтому я не могу сделать ее своей женой при таких исключительных обстоятельствах.
   - Может быть, вы можете упрекнуть меня в том, что я не воспользовался данным мне разрешением отказаться от помолвки, когда впервые пришел к вам; но дело в том, что тогда я ни в малейшей степени не верил в существование вампира, но так как теперь меня навязало твердое убеждение в этом самом болезненном факте, я прошу отказаться от чести союза, который я имел в одно время с нетерпением ждал с самым значительным удовлетворением.
   "Я буду на континенте так быстро, как только смогут меня транспортные средства, поэтому, если у вас возникнут какие-либо романтические идеи призвать меня к ответу за курс действий, который я считаю совершенно и полностью оправданным, вы меня не найдете.
   "Примите уверения в моем уважении к вам и жалости к вашей сестре, и поверьте мне, сударь мой, вашим искренним другом,
   "ЧАРЛЬЗ ХОЛЛАНД".
   Эти два письма вполне могут заставить адмирала пристально посмотреть на Генри Баннерворта, а Генри - на него.
   Происшествия, совершенно неожиданного для них обоих, было достаточно, чтобы заставить их усомниться в показаниях собственных чувств. Но были письма, как изобличающие доказательства возмутительного факта, и Чарльз Холланд исчез.
   Это был адмирал, который первым оправился от ошеломляющего эффекта посланий, и он с жестом совершенной ярости воскликнул:
   "Негодяй - хладнокровный негодяй! Я отрекаюсь от него навсегда! он мне не племянник; он какой-то проклятый самозванец! Никто, в жилах которого течет кровь моей семьи, не поступил бы так, чтобы спасти себя от тысячи смертей.
   -- Кому мы теперь будем доверять, -- сказал Генри, -- когда те, кого мы принимаем близко к сердцу, обманывают нас таким образом? Это самый большой шок, который я когда-либо получал. Если и есть боль сильнее другой, то она, несомненно, заключается в неверности и бессердечии того, кого мы любили и кому доверяли".
   - Он негодяй! - взревел адмирал. - Черт бы его побрал, он умрет на навозной куче, а это слишком хорошее место для него. Я его отшвырнул - разыщу, и, как я ни стар, буду драться с ним - сверну ему шею, подлецу; а что касается бедной дорогой мисс Флоры, то благослови ее Бог! Я... я сам женюсь на ней и сделаю ее адмиралом. Я сам женюсь на ней. О, если бы я был дядей такому негодяю!
   -- Успокойтесь, -- сказал Генри, -- никто не может вас винить.
   "Да, ты можешь; Я не имел права быть его дядей, и я был старым дураком, чтобы любить его.
   Старик сел, и голос его сорвался от волнения, когда он сказал:
   "Сэр, я говорю вам, что лучше бы я умер, чем это должно было произойти. Это убьет меня сейчас - я сейчас умру от стыда и горя".
   Слезы брызнули из глаз адмирала, и зрелище волнения благородного старика сильно успокоило гнев Генриха, который, хотя он и говорил мало, кипел в его сердце, как вулкан.
   "Адмирал Белл, - сказал он, - вы не имеете никакого отношения к этому делу; мы не можем обвинять вас в бессердечии другого. У меня есть только одна просьба к вам.
   - Что... что я могу сделать?
   - Не говори больше о нем вообще.
   "Не могу не сказать кое-что о нем. Вы должны выгнать меня из дома.
   "Боже упаси! Зачем?"
   - Потому что я его дядя - его чертов старый дурак дядя, который всегда так много о нем думал.
   - Нет, мой добрый сэр, это была ошибка правой стороны, и она не может дискредитировать вас. Я считал его самым совершенным из людей".
   - О, если бы я только мог догадаться об этом.
   "Это было невозможно. Такому двуличию не было равных в этом мире - его невозможно было предвидеть".
   "Стой-стой! он дал вам пятьдесят фунтов?
   "Какая?"
   - Он дал тебе пятьдесят фунтов?
   "Дайте мне пятьдесят фунтов! Решительно нет; что навело тебя на такую мысль?
   - Потому что сегодня он занял у меня пятьдесят фунтов, сказал он, чтобы одолжить вам.
   "Я никогда не слышал об этой сделке до этого момента".
   "Злодей!"
   - Нет, сэр, он хотел, чтобы эта сумма ускорила его продвижение за границу.
   - Ну вот, черт возьми, если бы ко мне явился ангел и сказал: "Привет! Адмирал Белл, ваш племянник, Чарльз Холланд, громоподобный мошенник, я должен был сказать: "Вы лжец!"
   "Это борьба с фактами, мой дорогой сэр. Он ушел - не упоминайте его больше; забудь его, я постараюсь это сделать и уговорю мою бедную сестру сделать это.
   "Бедная девушка! что мы можем ей сказать?
   -- Ничего, только отдайте ей все письма, и пусть она тотчас же убедится в никчемности того, кого она любила.
   "Лучший способ. Тогда ей на помощь придет ее женская гордость".
   "Надеюсь, так и будет. Она благородного происхождения, и я уверен, что она не снизойдет до того, чтобы пролить слезу из-за такого человека, как Чарльз Холланд.
   - Будь он проклят, я найду его и заставлю драться с тобой. Он доставит вам удовлетворение".
   "Нет нет."
   "Нет? Но он должен.
   "Я не могу драться с ним".
   "Вы не можете?"
   "Конечно, нет. Сейчас он слишком ниже меня. Я не могу сражаться на честных условиях с тем, кого я презираю как слишком бесчестного, чтобы бороться с ним. Теперь у меня нет ничего, кроме молчания и презрения".
   - Но я знаю, потому что я сверну ему шею, когда увижу его, или он сломает мне. Злодей! Мне стыдно оставаться здесь, мой юный друг.
   - Как ошибочно вы смотрите на это дело, мой дорогой сэр. Как адмирал Белл, джентльмен, храбрый офицер и человек чистейшей и незапятнанной чести, своим присутствием вы оказываете нам честь.
   Адмирал сжал руку Генри, сказав:
   "Завтра - подожди до завтра; мы поговорим об этом завтра - я не могу сегодня вечером, у меня нет терпения; но завтра, мой дорогой мальчик, мы все это выясним. Будьте здоровы. Спокойной ночи."
   ГЛАВА XXVII.
   БЛАГОРОДНАЯ ДОВЕРИЕ ФЛОРЫ БАННЕРВОРТ В СВОЕМ ЛЮБИМОМ. - ЕЁ МНЕНИЕ ОДНА ИЗ ТРЕХ БУКВ. - ВОСПОМИНАНИЕ АДМИРАЛА.
   Описать чувства Генри Бэннерворта по поводу этого явного уклонения от пути честности и чести со стороны его друга, каким он наивно представлял себе Чарльза Холланда, было бы почти невозможно.
   Если, как мы воспользовались случаем сказать, то является положительным фактом, что благородный и великодушный ум острее чувствует любое подобное бессердечие со стороны того, кому он безоговорочно доверяет, чем самые преднамеренные и злые обиды со стороны абсолютно незнакомыми людьми, мы легко можем себе представить, что Генри Беннерворт был как раз тем человеком, который наиболее остро чувствовал поведение, которое все обстоятельства, казалось, привязывали к Чарльзу Холланду, на чьей вере, правдивости и чести он поставил бы на карту само свое существование, если бы всего несколько коротких дней. часов раньше.
   С таким растерянным чувством, что он едва знал, куда ему идти и куда бежать, он направился в свою комнату и там старался, с какой энергией он был в состоянии приложить усилия, найти какие-нибудь оправдания, если он мог, из-за поведения Чарльза. Но он не мог найти ни одного. В каком бы свете он ни смотрел на это, это представляло собой лишь картину самого бессердечного эгоизма, с которым ему когда-либо приходилось сталкиваться.
   Тон писем, которые написал Чарльз, также существенно усугублял моральный проступок, в котором он был виновен; гораздо лучше, если бы он вообще не пытался найти оправдания, чем пытался использовать такие оправдания, которые были изложены в этих посланиях.
   Более хладнокровного и бесчестного процесса невозможно было придумать.
   Похоже, что хотя он и сомневался в реальности визита вампира к Флоре Баннерворт, он был готов присвоить себе массу похвалы за самые благородные чувства и вселить в умы веру. из всего этого возвышенное чувство чести, равно как и истинная привязанность, не знающая перемен, держали его у ног той, которую он любил.
   Как какой-нибудь хвастун, который, когда нет опасности, становится настоящим героем, но который в тот момент, когда он почувствует уверенность, что его действительно и по-настоящему призовут для демонстрации его столь хваленой доблести, бросил бы Чарльза Холланда прекрасную девушку. которая, во всяком случае, теперь, в ее несчастьях, несомненно, имела гораздо большее право на его добрые чувства, чем прежде.
   Генри не мог уснуть, хотя по просьбе Джорджа, предложившего покараулить его до конца ночи, он попытался это сделать.
   Напрасно он говорил себе: "Я изгоню из своего ума этот самый недостойный предмет. Я сказал адмиралу Беллу, что презрение - это единственное чувство, которое я могу сейчас испытывать к его племяннику, и тем не менее теперь я ловлю себя на том, что останавливаюсь на нем и на его поведении с настойчивостью, которая является врагом моего покоя.
   Наконец наступил желанный и прекрасный свет дня, и Генри поднялся в лихорадке и неосвеженный.
   Его первым побуждением было теперь посоветоваться со своим братом Джорджем относительно того, что следует делать, и Джордж посоветовал немедленно сообщить об этом мистеру Марчдейлу, который еще ничего не знал об этом, и проконсультироваться с ним, как будучи, вероятно, более квалифицированным, чем любой из них, чтобы прийти к справедливому, хладнокровному и разумному мнению о болезненном обстоятельстве, на которое нельзя было ожидать, что кто-либо из них сможет смотреть спокойно.
   -- Пусть будет так, -- сказал Генри. "Г-н. Марчдейл решит за нас.
   Они немедленно отыскали этого друга семьи, который был в своей спальне, и когда Генри постучал в дверь, Марчдейл торопливо открыл ее, жадно осведомляясь, в чем дело.
   - Тревоги нет, - сказал Генри. - Мы пришли только для того, чтобы сообщить вам об одном обстоятельстве, которое произошло ночью и которое вас несколько удивит.
   - Надеюсь, ничего страшного?
   "Досадно; и тем не менее, я думаю, что это вопрос, с которым мы должны почти поздравить себя. Прочтите эти два письма и выскажите свое откровенное мнение о них.
   Генри вручил мистеру Марчдейлу письмо, адресованное ему самому, а также письмо адмиралу.
   Марчдейл прочел их обоих с заметным вниманием, но на лице его отразилось не столько удивление, сколько сожаление.
   Когда он закончил, Генри сказал ему:
   - Ну, Марчдейл, что вы думаете об этом новом и необычайном эпизоде в наших делах?
   -- Мои дорогие юные друзья, -- сказал Марчдейл взволнованным голосом, -- я не знаю, что вам сказать. Я не сомневаюсь, что вы оба очень удивлены получением этих писем, равно как и внезапным отсутствием Чарлза Холланда.
   - А ты не так ли?
   - Не так сильно, как вы, без сомнения. Дело в том, что у меня никогда не было хорошего мнения об этом молодом человеке, и он это знал. Я привык изучать человеческую природу с разных сторон; Я сделал предметом глубокого и, могу добавить, скорбного размышления, изучение и замечание тех второстепенных оттенков характера, которые обычно полностью ускользают от наблюдения. И, повторяю, я всегда был дурного мнения о Чарльзе Холланде, о чем он догадался, и отсюда у него возникла ненависть ко мне, которая не раз, как вы не можете не помнить, проявлялась в мелких актах противодействия и враждебности.
   - Вы меня очень удивляете.
   "Я ожидал этого. Но вы не можете не помнить, что одно время я собирался уйти отсюда исключительно из-за него.
   - Ты был таким.
   "Действительно, я должен был бы это сделать, если бы я не рассуждал сам с собой по этому поводу и не подавил порыв гнева, который несколько лет назад, когда я не так много видел мир, руководил мной".
   - Но почему ты не сообщил нам о своих подозрениях? По крайней мере, мы должны были быть готовы к такому непредвиденному обстоятельству, которое произошло.
   "Поставьте себя на мое место, а потом сами, что бы вы сделали. Подозрение - одна из тех отвратительных вещей, с которыми всем людям следует быть особенно осторожными не только в том, как они вообще проявляют себя, но и в том, как они выражают их. Кроме того, какова бы ни была степень собственного внутреннего убеждения в отношении характера любого человека, есть вероятность, что он может ошибаться".
   "Правда правда."
   "Эта возможность должна заставить молчать любого, у кого нет ничего, кроме подозрений, как бы он ни был осторожен в своих отношениях с этим человеком. Я подозревал только по мельчайшим черточкам характера, которые выглядывали, несмотря на него, что Чарлз Холланд не был тем благородным человеком, за которого он хотел бы, чтобы все считали его таковым.
   -- А у вас с самого начала было такое чувство?
   "Я имел."
   "Это очень странно".
   "Да; и что еще более странно, так это то, что он с самого начала, казалось, знал это; и, несмотря на предостережение, которое, как я мог заметить, он всегда преобладал в своих мыслях, он не мог удержаться от того, чтобы время от времени говорить со мной резко".
   - Я это заметил, - сказал Джордж.
   -- Вы можете быть уверены, -- добавил Марчдейл, -- что ничто так не возбуждает смертельную и отчаянную ненависть человека, играющего лицемерную роль, как подозрение, вполне обоснованное или нет, что другой видит и понимает тайну. порывы его бесчестного сердца".
   -- Я не могу винить ни вас, ни кого-либо другого, мистер Марчдейл, -- сказал Генри, -- что вы не высказали свои тайные мысли, но мне бы хотелось, чтобы вы это сделали.
   -- Нет, дорогой Генри, -- ответил мистер Марчдейл, -- поверьте мне, я сделал этот вопрос предметом глубоких размышлений, и у меня есть множество причин, по которым мне не следовало говорить с вами на эту тему.
   "Верно!"
   "В самом деле, я знаю, и немаловажным является то, что, если бы я познакомил вас со своими подозрениями, вы оказались бы в болезненном положении, разыгрывая лицемерную роль по отношению к этому Чарльзу Холланду, потому что вы должны были либо хранил тайну, в которой его подозревали, или вы должны были показать ему это своим поведением.
   "Так так. Осмелюсь сказать, Марчдейл, ты действовал как нельзя лучше. Что нам теперь делать?"
   - Ты можешь сомневаться?
   Я подумывал дать Флоре тотчас же понять полную и полную никчемность ее любовника, чтобы ей нетрудно было тотчас же оторваться от него при содействии природной гордыни, которая непременно придет ей на помощь, когда она найдет сама себя так сильно обманула.
   "Тест может быть возможен".
   "Ты так думаешь?"
   "Я действительно делаю."
   "Вот письмо, которое, конечно, осталось нераспечатанным, адресованное Флоре Чарльзом Холландом. Адмирал скорее подумал, что это оскорбит ее чувства, если он доставит ей такое послание, но я должен признаться, что придерживаюсь противоположного мнения на этот счет, и думаю теперь, что чем больше у нее доказательств полной никчемности того, кто утверждал, что любит ее с чем больше бескорыстной привязанности, тем лучше будет для нее".
   - Возможно, Генри, вы не могли бы более здраво взглянуть на этот предмет.
   - Я рад, что ты со мной согласен.
   "Ни один разумный человек не мог бы поступить иначе, и, судя по тому, что я видел об адмирале Белле, я уверен, что, поразмыслив, он будет того же мнения".
   "Тогда так и будет. Первое потрясение для бедной Флоры может быть суровым, но тогда мы будем иметь утешение, зная, что оно единственное и что, зная самое худшее, ей больше нечего опасаться на этот счет. Увы, увы! рука несчастья теперь, кажется, действительно тяжело давит на нас. Интересно, что, во имя всего несчастливого и катастрофического, произойдет дальше?"
   "Что может случиться?" сказал Марчдейл; - Я думаю, теперь ты избавился от самого большого зла - от ложного друга.
   - У нас действительно есть.
   - Тогда иди к Флоре; уверяю ее, что в любви других, не знающих лжи, она найдет утешение от всякого недуга. Уверяю ее, что есть сердца, которые встанут между ней и всякой бедой".
   Мистер Марчдейл был очень взволнован, когда говорил. Вероятно, он чувствовал глубже, чем хотел, чтобы выразить несчастья той семьи, к которой он питал такую большую дружбу. Он отворачивался, чтобы скрыть следы волнения, которые, несмотря на его большую способность владеть собой, проявятся на его красивом и умном лице. Затем показалось, что его благородное негодование на несколько кратких мгновений взяло верх над всем благоразумием, и он воскликнул:
   "Злодей! хуже чем злодей! который с помощью тысячи уловок влюбил бы себя в молодую, ничего не подозревающую и красивую девушку, но затем оставил бы ее с горечью сожаления о том, что она когда-либо давала такому мужчине место в своем уважении. Бессердечный разбойник!"
   -- Успокойтесь, мистер Марчдейл, прошу вас успокоиться, -- сказал Джордж. - Я никогда не видел тебя таким взволнованным.
   -- Извините, -- сказал он, -- извините; Я очень тронут, и я человек. Я не могу всегда, позвольте мне стараться изо всех сил, обуздывать свои чувства".
   "Это чувства, которые вы чтите".
   -- Нет, нет, я глупец, что позволил себе увлечься таким поспешным их изложением. Я привык чувствовать остро и чувствовать глубоко, но редко я бываю настолько подавлен, как сейчас".
   - Немедленно проводите нас в столовую, мистер Марчдейл, где мы сообщим это Флоре. тогда вы сможете судить по тому, как она это воспримет, что ей лучше всего сказать".
   "Тогда подойди и помолись, успокойся. Самое маленькое, что будет сказано по этому болезненному и беспокоящему предмету после сегодняшнего утра, будет самым лучшим".
   - Ты прав, ты прав.
   Мистер Марчдейл поспешно надел пальто. Он был одет, за исключением одного предмета одежды, когда братья вошли в его комнату, а затем он пришел в столовую, где предстояло болезненно сообщить Флоре о неверности ее возлюбленного.
   Флора уже сидела в этой квартире. Действительно, она привыкла встречать там Чарльза Холланда до того, как появлялись другие члены семьи, но, увы! сегодня утром доброго и нежного любовника не было рядом.
   Выражения, отразившегося на лицах ее братьев и мистера Марчдейла, было вполне достаточно, чтобы убедить ее, что произошло что-то более серьезное, чем обычно, и в этот момент она сильно побледнела. Марчдейл заметил эту перемену в ее лице и, подойдя к ней, сказал:
   - Успокойся, Флора, нам есть что тебе сообщить, но это нечто такое, что должно возбудить в твоей душе негодование, а никакое другое чувство.
   - Брат, что это значит? - сказала Флора, отворачиваясь от Марчдейла и убирая руку, которую он хотел взять.
   "Я бы предпочел, чтобы адмирал Белл был здесь, прежде чем я скажу что-либо, - сказал Генри, - по вопросу, который не может не вызывать у него личного интереса".
   - Вот он, - сказал адмирал, в этот момент отворивший дверь столовой. "Вот он, так что теперь стреляй и не щади врага".
   - А Чарльз? - спросила Флора. - Где Чарльз?
   "Чертов Чарльз!" - воскликнул адмирал, не привыкший сдерживать свои чувства.
   "Тише! тише!" сказал Генри; "Мой дорогой сэр, Буш! не пускайтесь теперь в всякие инвективы. Флора, вот три письма; вы увидите, что тот, который не открыт, адресован вам. Однако мы желаем вам прочитать все три из них, а затем составить собственное свободное и непредвзятое мнение".
   Флора была бледна, как мраморная статуя, когда брала письма в руки. Она позволила двум открытым упасть на стол перед ней, в то время как она жадно сломала печать того, что было адресовано ей самой.
   Генри с инстинктивной деликатностью поманил всех присутствующих к окну, так что Флоре не было больно чувствовать, что на нее устремлены чьи-то глаза, кроме глаз ее матери, которая только что вошла в комнату, в то время как она просматривала эти документы, рассказывающие такую историю бессердечного притворства.
   -- Милое дитя мое, -- сказала миссис Беннерворт, -- вы больны.
   "Тише! мать - тише! - сказала Флора. - Дай мне знать все.
   Она прочитала все письма, а затем, когда последнее выпало у нее из рук, воскликнула:
   "О Боже! О Боже! что все, что произошло по сравнению с этим? Чарльз, Чарльз, Чарльз!
   "Флора!" воскликнул Генри, внезапно отворачиваясь от окна. - Флора, это достойно тебя?
   "Небеса теперь поддержат меня!"
   - Достойно ли это имени, которое ты носишь, Флора? Я должен был подумать и надеялся, что гордость этой женщины поддержит тебя.
   -- Позвольте мне умолять вас, -- добавил Марчдейл, -- вызвать негодование себе на помощь, мисс Баннерворт.
   "Чарльз... Чарльз... Чарльз!" - воскликнула она снова, отчаянно заламывая руки.
   - Флора, если что-то и могло добавить остроты к моим и без того раздраженным чувствам, - сказал Генри, - так это твое поведение.
   - Генри, брат, что ты имеешь в виду? Ты злишься?"
   - Ты, Флора?
   "Боже, как бы я хотел, чтобы я был".
   - Вы читали эти письма и все же с неистовой нежностью произносите имя того, кто их написал.
   -- Да, да! -- воскликнула она. "Бешеная нежность - это слово. С безумной нежностью я взываю к его имени и всегда буду называть его. Чарльз! Чарльз! Дорогой Чарльз!
   "Это превосходит все ожидания", - сказал Марчдейл.
   -- Это безумие горя, -- добавил Джордж. - Но я не ожидал этого от нее. Флора... Флора, подумай еще раз.
   "Думай, думай, поток мыслей отвлекает. Откуда пришли эти письма? Где вы нашли эти гнуснейшие подделки?
   "Подделки!" воскликнул Генри; и он отшатнулся, как будто кто-то плохо ударил его.
   "Да, подделки!" - закричала Флора. "Что стало с Чарльзом Холландом? Неужели его убил какой-то тайный враг, а потом от его имени состряпали эти гнуснейшие измышления? О, Чарльз, Чарльз, ты навсегда потерян для меня?
   "Боже!" сказал Генри; "Я не думаю, что"
   - Безумие! Безумие! - воскликнул Марчдейл.
   "Держать!" - крикнул адмирал. - Дай мне поговорить с ней.
   Он оттолкнул всех в сторону и подошел к Флоре. Он схватил обе ее руки в свои и голосом, борющимся с чувствами, закричал:
   "Посмотрите на меня, моя дорогая; Я уже старый человек, годный вам в деды, так что можете смело смотреть мне в лицо. Посмотри на меня, я хочу задать тебе вопрос".
   Флора подняла свои прекрасные глаза и посмотрела прямо в лицо старому обветренному адмиралу.
   Ой! какой поразительный контраст представляли друг другу эти два человека. Эта юная и красивая девушка, сложив свои маленькие, нежные, детские руки и полностью спрятанные в огромных руках старого матроса, белая, гладкая кожа которого чудесно контрастировала с его морщинистыми, загрубевшими чертами.
   -- Дорогая, -- вскричал он, -- ты читала эти проклятые письма, дорогая?
   - Есть, сэр.
   - А что вы о них думаете?
   - Их написал не Чарльз Холланд, ваш племянник.
   Старика словно захлестнуло, и он попытался заговорить, но тщетно. Он яростно тряс руку молодой девушки, пока не увидел, что причиняет ей боль, а затем, прежде чем она успела осознать, что он собирается делать, поцеловал ее в щеку, крича:
   "Да благословит вас Бог, благословит вас Бог! Ты самое милое, самое дорогое создание, которое когда-либо было и будет, а я старый дурак, вот кто я. Эти письма писал не мой племянник Чарльз. Он не в состоянии их написать, и, черт меня побери, я буду стыдиться себя, пока живу, чтобы когда-либо так думать".
   -- Милостивый государь, -- сказала Флора, которая, так или иначе, ничуть не обиделась на поцелуй, подаренный ей стариком; "Дорогой сэр, как вы могли хоть на мгновение поверить, что они пришли от него? Было какое-то отчаянное злодейство пешком. Где он? О, найдите его, если он еще жив. Если те, кто таким образом стремился украсть у него эту честь, которая является жемчужиной его сердца, убили его, разыщите их, сэр, во имя священного правосудия, я умоляю вас.
   "Я буду... буду. я не отрекаюсь от него; он все еще мой племянник - Чарльз Холланд - сын моей дорогой сестры; а ты самая лучшая девушка, храни тебя господь, что когда-либо дышала. Он любил вас - он любит вас до сих пор; а если он на земле, бедняга, то сам вам скажет, что никогда не видел этих гнусных писем.
   - Вы... вы будете искать его? - всхлипнула Флора, и слезы хлынули из ее глаз. - На вас, сэр, который, как и я, уверен в своей невиновности, я один полагаюсь. Если весь мир скажет, что он виновен, мы так не подумаем".
   - Будь я проклят, если мы это сделаем.
   Генри сел за стол, и, сложив руки вместе, казалось, в агонии мысли.
   Теперь его разбудил удар по спине адмирала, который закричал:
   - Что ты теперь думаешь, старина? черт возьми, теперь все выглядит немного по-другому".
   -- Бог мне судья, -- сказал Генри, подняв руки, -- я не знаю, что и думать, но все мое сердце и чувства на стороне вас и Флоры в вашем мнении о невиновности Чарльза Холланда.
   - Я знал, что ты так скажешь, потому что ничего не мог с собой поделать, мой дорогой мальчик. Теперь мы снова в порядке, и все, что нам нужно сделать, это выяснить, куда пошел враг, а затем броситься в погоню за ним.
   "Г-н. Марчдейл, что вы думаете об этом новом предложении, - обратился Джордж к этому джентльмену.
   "Пожалуйста, простите меня," был его ответ; "Я бы предпочел, чтобы меня не вызывали высказать мнение".
   - Что ты имеешь в виду? - сказал адмирал.
   - Именно то, что я говорю, сэр.
   -- Черт меня побери, у нас когда-то в объединенном флоте был парень, у которого никогда не было мнения, пока что-нибудь не случалось, а потом он всегда говорил, что это именно то, что он думал.
   - Я никогда не был ни в объединенном, ни в каком-либо другом флоте, сэр, - холодно сказал Марчдейл.
   - Кем, черт возьми, ты был? - взревел адмирал.
   Марчдейл просто ахнул.
   "Однако, - добавил адмирал, - мне все равно и никогда не было дела до чьего-либо мнения, когда я знаю, что прав. Я бы поддержал эту милую девушку из-за мнений, добрых чувств и смелости выразить их против всего мира, я бы сделал это в любой день. Если бы я не был тем старым скитальцем, которым я являюсь, я бы отправился в круиз на любой широте под солнцем, если бы только был шанс встретиться именно с таким другим".
   - О, не теряйте времени! - сказала Флора. - Если Чарльза в доме не окажется, не теряйте времени и ищите его, умоляю вас; ищите его везде, где есть малейшая вероятность того, что он может оказаться. Не позволяйте ему думать, что он покинут".
   -- Ничего подобного, -- воскликнул адмирал. - Ты облегчаешь себе жизнь, моя дорогая. Если он над землей, мы его найдем, можете на это положиться. Пойдемте, мистер Генри, мы с вами подумаем, что лучше всего сделать в этом необычайно безобразном деле.
   Генри и Джордж последовали за адмиралом из столовой, оставив там Марчдейла, который выглядел серьезным и полным меланхолических мыслей.
   Было совершенно ясно, что он полагал, что Флора говорила, исходя из щедрой теплоты своей привязанности к Чарльзу Холланду, а не из убеждений, к которым разум заставил бы ее проникнуться.
   Оставшись наедине с ней и миссис Беннерворт, он с чувством и нежностью заговорил о произошедших болезненных и необъяснимых событиях.
   ГЛАВА XXVIII.
   Г-Н. ЭКСКУЛЬПАЦИЯ МАРЧДЕЙЛА СЕБЯ. ПОИСК В САДАХ. МЕСТО СМЕРТЕЛЬНОЙ БОРЬБЫ. ЗАГАДОЧНАЯ БУМАГА.
   Быть может, вполне естественно, что Флора с ее чувствами к Чарльзу Холланду сторонилась каждого, кто, казалось, производил прямо противоположное впечатление; сказать в объяснение.
   Однако искренняя и непритворная манера, в которой он говорил, не могла не подействовать на нее, и она обнаружила, что вынуждена слушать и в значительной степени одобрять чувства, срывавшиеся с его уст.
   - Флора, - сказал он, - прошу вас здесь, в присутствии вашей матери, выслушать меня терпеливо. Вы воображаете, что, поскольку я не могу столь же бойко, как адмирал, верить в то, что эти письма являются подделками, я должен быть вашим врагом.
   - Эти письма, - сказала Флора, - писал не Чарльз Холланд.
   - Это твое мнение.
   "Это больше, чем мнение. Он не мог их написать".
   "Ну, тогда, конечно, если бы я чувствовал склонность, которой одному Богу известно, что я не склонен, я не мог бы надеяться успешно возражать против такого убеждения. Но я не хочу этого делать. Все, что я хочу внушить вам, это то, что меня нельзя обвинять в том, что я сомневаюсь в его невиновности; и в то же время я хочу заверить вас, что никто в этом доме не испытает большего удовлетворения, чем я, увидев, как он устроен.
   "Я благодарю вас за так много," сказала Флора; - Но так как, по моему мнению, его невиновность никогда не подвергалась сомнению, мне не нужно ее доказывать.
   "Отлично. Вы считаете эти письма подделкой?
   "Я делаю."
   - И что исчезновение Чарлза Холланда происходит по принуждению, а не по его собственной воле?
   "Я делаю."
   "Тогда вы можете положиться на мои неустанные усилия днем и ночью, чтобы найти его, и любое ваше предложение, которое может помочь в поисках, будет, я клянусь, полностью выполнено".
   - Благодарю вас, мистер Марчдейл.
   "Дорогой мой, - сказала мать, - положитесь на мистера Марчдейла".
   - Я полагаюсь на любого, кто считает Чарльза Холланда невиновным в написании этих гнусных писем, матушка, - я полагаюсь на адмирала. Он поможет мне сердцем и рукой".
   - И мистер Марчдейл тоже.
   "Я рад слышать это."
   - И все же сомневаюсь, Флора, - уныло сказал Марчдейл. "Мне очень жаль, что так должно быть; Однако я не стану больше беспокоить вас и, позвольте вас уверить, не ослаблю своих честных усилий, чтобы прояснить эту тайну.
   Сказав это, мистер Марчдейл поклонился и вышел из комнаты, очевидно более раздосадованный, чем он хотел выразить, из-за неправильного истолкования его поведения и мотивов. Он немедленно разыскал Генри и адмирала, которым выразил свое самое искреннее желание помочь в попытке разгадать таинственные обстоятельства, которые произошли.
   "Этого сильно выраженного мнения о Флоре, - заметил он, - конечно, вполне достаточно, чтобы заставить нас остановиться, прежде чем мы скажем еще одно слово, которое каким-либо образом прозвучит как осуждение мистера Холланда. Не дай бог, чтобы я это сделал".
   - Нет, - сказал адмирал. "не."
   - Я не собираюсь.
   - Никому бы не посоветовал.
   - Сэр, если вы используете это как угрозу...
   "Угроза?"
   "Да; Должен сказать, это звучало изумительно.
   - О, дорогой, нет, это ошибка. Я считаю, что каждый человек имеет полное право пользоваться своим мнением. Все, что я должен заметить, это то, что после того, что произошло, я буду чувствовать себя призванным бороться с любым, кто скажет, что эти письма были написаны моим племянником".
   - Действительно, сэр!
   - Ах, действительно.
   - Позвольте мне сказать, что это странный способ позволять каждому свободно пользоваться своим мнением.
   "Нисколько."
   "Какие бы страдания и наказания ни повлекли за собой, адмирал Белл, разногласия с таким непогрешимым авторитетом, как вы, я буду делать это всякий раз, когда меня побудит мой рассудок".
   "Ты сможешь?"
   "Конечно, я буду".
   "Отлично. Вы знаете последствия.
   "Что касается борьбы с вами, я должен отказаться делать это".
   "Мусор?"
   "Да; несомненно."
   - На каком основании?
   - На том основании, что вы были сумасшедшим.
   -- Послушайте, -- вмешался Генри, -- позвольте мне надеяться, что ради меня и ради Флоры этот спор больше не затянется.
   - Я не ухаживал за ним, - сказал Марчдейл. "Я вспыльчив, но я не палка и не камень".
   -- Черт бы меня побрал, если я не думаю, -- сказал адмирал, -- что в вас есть и то, и другое.
   "Г-н. Генри Баннерворт, - сказал Марчдейл, - я ваш гость, и, если бы не долг, который я чувствую, помогая в поисках мистера Чарльза Холланда, я должен немедленно покинуть ваш дом.
   -- Вам не стоит беспокоиться из-за меня, -- сказал адмирал. - Если я не найду его поблизости в течение двух-трех дней, я пропаду сам.
   -- Я иду, -- сказал Генри, вставая, -- обыскать сад и прилегающие луга; если вы, два джентльмена, решите пойти со мной, я, конечно, буду рад вашему обществу; если, однако, вы предпочитаете оставаться здесь, чтобы препираться, вы можете сделать это.
   Во всяком случае, это привело к прекращению спора на данный момент, и и адмирал, и мистер Марчдейл сопровождали Генри в его поисках. Этот поиск был начат сразу же под балконом окна Чарльза Холланда, из которого адмирал видел, как он выходил.
   Ни там, ни в саду ничего особенного не нашли. Адмирал Белл точно указал маршрут, по которому он видел, как Чарльз шел по травяному участку как раз перед тем, как сам вышел из своей комнаты, чтобы найти Генри.
   Таким образом, теперь был выбран этот путь, и он привел к низкой части садовой стены, которую мог бы легко преодолеть любой человек с обычной силой.
   -- У меня такое впечатление, -- сказал адмирал, -- что он добрался сюда.
   -- Кажется, плющ потревожен, -- заметил Генри.
   - А если мы отметим это место, а затем обойдем его с внешней стороны? предложил Джордж.
   Это было согласовано; ибо, хотя молодой человек мог предпочесть перелезть через стену, чем идти кругом, было сомнительно, чтобы старый адмирал мог совершить такой подвиг.
   Расстояние вокруг, однако, было невелико, и, поскольку они бросили через стену горсть цветов из сада, чтобы отметить точное место, его было легко обнаружить.
   В тот момент, когда они достигли его, они были поражены появлением, которое оно представило. Трава на несколько ярдов вокруг была совершенно вытоптана и превратилась в грязь. Во всех направлениях были глубокие вмятины от следов ног и такое множество свидетельств того, что здесь недавно происходила какая-то отчаяннейшая борьба, что даже самый скептически настроенный человек в мире не мог бы сомневаться в этом предмете.
   Генри первым нарушил молчание, с которым каждый из них смотрел на разбитую землю.
   "На мой взгляд, это убедительно", - сказал он с глубоким вздохом. - Здесь на бедного Чарльза напали.
   "Боже, храни его!" - воскликнул Марчдейл. - И простите мне мои сомнения - теперь я в этом убедился.
   Старый адмирал огляделся, как рассеянный. Вдруг он закричал -
   "Они убили его. Какие-то изверги в человеческом обличии убили его, и одному Богу известно за что.
   -- Это кажется слишком вероятным, -- сказал Генри. "Попробуем проследить по следам. Ой! Флора, Флора, какая ужасная новость будет для тебя.
   "Мне приходит в голову ужасное предположение, - сказал Джордж. - Что, если он встретил вампира?
   -- Возможно, так оно и было, -- сказал Марчдейл с содроганием. - Это момент, который мы должны попытаться установить, и я думаю, что мы можем это сделать.
   "Как!"
   - По какому-то запросу, не был ли сэр Фрэнсис Варни дома вчера в полночь.
   "Истинный; это можно сделать".
   - На вопрос, внезапно заданный одному из его слуг, скорее всего, будет дан ответ как на само собой разумеющееся.
   "Это было бы".
   "Тогда это будет решено. А теперь, друзья мои, поскольку некоторые из вас сочли меня тепловатым в этом деле, я клянусь, что, если выяснится, что Варни не было дома в полночь вчера вечером, я лично бросу ему вызов и встречусь с ним лично. в руки."
   -- Нет, нет, -- сказал Генри, -- предоставьте это занятие более молодым рукам.
   "Почему так?"
   "Мне больше подобает быть его соперником".
   - Нет, Генри. Вы находитесь в другом положении по сравнению со мной".
   "Как так?"
   "Помните, что я на свете одинокий человек; без связей и связей. Если я потеряю свою жизнь, я никого не компрометирую своей смертью; но у тебя есть мать и осиротевшая сестра, которые заслуживают твоей заботы.
   - Хиллоа, - воскликнул адмирал, - что это?
   "Какая?" - закричал каждый с нетерпением и устремился туда, где адмирал наклонился к земле, чтобы поднять что-то, почти полностью втоптанное в траву.
   Он с некоторым трудом поднял его. Это был небольшой клочок бумаги, на котором было что-то написано, но он был настолько испачкан грязью, что его невозможно было разобрать.
   -- Если его постирать, -- сказал Генри, -- я думаю, мы сможем ясно прочитать его.
   "Скоро мы сможем провести этот эксперимент", - сказал Джордж. "И поскольку следы каким-то таинственным образом не проявляются нигде, кроме как в этом конкретном месте, любые дальнейшие поиски здесь кажутся бесполезными".
   - Тогда мы вернемся в дом, - сказал Генри, - и смоем грязь с этой бумаги.
   -- Есть один важный момент, -- заметил Марчдейл, -- который, как мне кажется, мы все упустили из виду.
   "Верно!"
   "Да."
   - Что это может быть?
   "Вот это. Кто-нибудь здесь достаточно знаком с почерком мистера Чарльза Холланда, чтобы составить мнение о письмах?
   -- У меня есть несколько писем от него, -- сказал Генри, -- которые мы получили, пока были на континенте, и, смею предположить, у Флоры тоже.
   "Тогда их следует сравнить с предполагаемыми подделками".
   - Я хорошо знаю его почерк, - сказал адмирал. "Письма имеют такое сильное сходство с ним, что могли бы ввести в заблуждение любого".
   -- Тогда вы можете быть уверены, -- заметил Генри, -- что здесь творится какой-то очень затаенный и отчаянный заговор.
   -- Я начинаю опасаться, -- добавил Марчдейл, -- что так и должно быть. Что вы скажете о том, чтобы требовать помощи от властей, а также предлагать большое вознаграждение за любую информацию о мистере Чарльзе Холланде?
   "Ни один план не должен оставаться неопробованным, можете быть уверены".
   Они подошли к дому, и Генри, раздобыв немного чистой воды, тщательно вымыл бумагу, найденную среди притоптанной травы. Когда их освободили от смеси глины и грязи, которая затемнила его, они разобрали следующие слова:
   - ...будь так добр. В следующее полнолуние ищите удобное место, и это можно сделать. Подпись, на мой взгляд, идеальна. Деньги, которыми я владею, по моему мнению, гораздо больше, чем вы думаете, должны быть нашими; а что касается...
   Здесь бумага была разорвана, и на ней не было видно никаких слов.
   Тайна, казалось, теперь накапливалась за тайной; каждая из них, по мере того как она проявлялась в темноте, казалось, имела какое-то отдаленное отношение к тому, что предшествовало ей; и тем не менее только запутывает это больше.
   То, что этот явный клочок письма выпал из чьего-то кармана во время страшной схватки, доказательств которой было так много, было весьма вероятно; но к чему оно относилось, кем оно было написано или кем было опущено, было непостижимой тайной.
   На самом деле никто вообще не мог высказать свое мнение по этим вопросам; и после дальнейшего ряда догадок можно было только решить, что, каким бы неважным ни казался теперь этот клочок бумаги, его следует сохранить на всякий случай, поскольку существовала смутная вероятность того, что он может стать связующим звеном в какая-то цепочка доказательств в другое время.
   - И вот мы здесь, - сказал Генри, - полностью виноваты и не знаем, что делать.
   -- Что ж, это тяжелый случай, -- сказал адмирал, -- что, при всем желании в мире встать и что-нибудь сделать, мы лежим здесь, как флотилия кораблей в штиле, настолько праздные, насколько это возможно.
   "Вы понимаете, что у нас нет доказательств, чтобы связать сэра Фрэнсиса Варни с этим делом, ни близко, ни отдаленно", - сказал Марчдейл.
   - Конечно, нет, - ответил Генри.
   - Но все же я надеюсь, что вы не упустите из виду мое предложение выяснить, был ли он вчера вечером дома.
   - Но как это осуществить?
   "Смело."
   - Насколько смело?
   - Я бы посоветовал немедленно отправиться к нему домой и расспросить первого из его слуг, которого вы случайно увидите.
   -- Я пойду, -- воскликнул Джордж. "В таких случаях нельзя действовать церемонно".
   Он схватил шляпу и, не дожидаясь ни слова ни от кого, одобряющего или осуждающего его отъезд, ушел.
   - Если, - сказал Генри, - мы обнаружим, что Варни не имеет к этому никакого отношения, мы полностью виноваты.
   - Полностью, - повторил Марчдейл.
   - В таком случае, адмирал, я думаю, нам следует положиться на ваши чувства по этому поводу и сделать все, что вы предлагаете.
   "Я обещаю вознаграждение в сто фунтов тому, кто сможет и принесет какие-либо новости о Чарльзе".
   - Сто фунтов - это слишком много, - сказал Марчдейл.
   "Нисколько; и пока я об этом, поскольку сумма стала предметом обсуждения, я сделаю ее двести, и это может принести пользу какому-нибудь негодяю, которому не так хорошо платят за хранение секрета, как я буду платить ему за его раскрытие.
   - Возможно, вы правы, - сказал Марчдейл.
   "Я знаю, что я такой, как всегда".
   Марчдейл не мог удержаться от улыбки в адрес самоуверенного старика, который не считал ничье мнение по какому-либо вопросу равным своему собственному; но он ничего не сказал и только ждал, как и Генри, с явным беспокойством возвращения Джорджа.
   Расстояние было невелико, и Джордж, конечно же, быстро выполнил свое поручение, потому что вернулся быстрее, чем, по их мнению, он мог вернуться. его-
   "Мы снова виноваты. Меня уверяют, что сэр Фрэнсис Варни никогда не выходил из дома после восьми часов вечера.
   -- В таком случае, черт возьми, -- сказал адмирал, -- отдадим должное дьяволу. Он не мог иметь никакого отношения к этому делу".
   "Конечно, нет".
   - От кого, Джордж, ты получил информацию? спросил Генри унылым тоном.
   "От, прежде всего, одного из его слуг, которого я встретил вдали от дома, а затем от того, кого я видел в доме".
   - Значит, ошибки быть не может?
   "Конечно, нет. Слуги ответили мне сразу и так откровенно, что я не могу сомневаться в этом.
   Дверь комнаты медленно открылась, и вошла Флора. Она выглядела почти как тень того, кем была всего несколько недель назад. Она была красива, но почти осуществила поэтическое описание многострадальной и рано погружающейся в могилу жертвы разбитого сердца:
   "Она была прекраснее смерти,
   И все же так грустно смотреть на это.
   Ее лицо было мраморно-бледным, и, когда она сжала руки и переводила взгляд с лица на лицо, чтобы увидеть, сможет ли она найти надежду и утешение в чьем-то выражении, ее можно было принять за какую-то изысканную статую отчаяния.
   - Ты нашел его? она сказала. Вы нашли Чарльза?
   - Флора, Флора, - сказал Генри, подходя к ней.
   "Нет, ответь мне; ты нашел его? Вы отправились его искать. Живым или мертвым, ты нашел его?
   - Нет, Флора.
   - Тогда я должен сам найти его. Никто не будет искать его так, как буду искать я; Я должен сам искать его. Только истинная привязанность может быть успешной в таком поиске".
   - Поверь мне, дорогая Флора, что сделано все, что позволяла краткость прошедшего времени. Теперь будут немедленно приняты дальнейшие меры. Будьте уверены, дорогая сестра, что будет сделано все, что может предложить самое большое усердие".
   "Они убили его! они убили его!" - сказала она печально. "О, Боже, они убили его! Сейчас я не сумасшедший, но придет время, когда я обязательно сойду с ума. Вампир убил Чарльза Холланда - ужасного вампира!
   - Нет, Флора, это безумие.
   "Из-за того, что он любил меня, он был уничтожен. Я это знаю, я это знаю. Вампир обрек меня на гибель. Я пропал, и все, кто любил меня, погибнут из-за меня в одну общую погибель. Оставьте меня всех вас погибать. Если за беззакония, совершенные в нашей семье, кто-то должен пострадать, чтобы умилостивить божье возмездие, пусть этим буду я, и только я".
   - Тише, сестра, тише! - воскликнул Генри. - Не этого я ожидал от тебя. Выражения, которые вы используете, не являются вашими выражениями. Я знаю тебя лучше. Есть изобилие божественной милости, но нет божественной мести. Успокойся, прошу тебя".
   "Спокойствие! спокойствие!"
   "Да. Напрягите свой интеллект, которым, как мы все знаем, вы обладаете. Это слишком свойственно человеческой природе, когда ее настигает несчастье, чтобы воображать, что такое положение вещей специально устроено. Мы ссоримся с провидением, потому что оно не мешает совершить какое-то особое чудо в нашу пользу; забывая об этом, будучи обитателями этой земли и членами великой социальной системы; Время от времени мы должны подвергаться несчастным случаям, которые нарушат его эффективную работу".
   - О, брат, брат! - воскликнула она, опускаясь на сиденье. - Вы никогда не любили.
   "Верно!"
   "Нет; вы никогда не чувствовали, что значит удерживать свое существо на дыхании другого. Вы можете рассуждать спокойно, потому что вы не можете знать, с каким чувством вы тщетно пытаетесь бороться".
   - Флора, ты делаешь мне меньше, чем справедливость. Все, что я хочу внушить вам, это то, что вы никоим образом не выбраны провидением как особо несчастные, что из-за вас нет никакого извращения природы.
   "Называете ли вы ту отвратительную форму вампира, которая преследует меня, не извращением обычной природы?"
   -- То, что есть, естественно, -- сказал Марчдейл.
   "Холодное рассуждение для того, кто страдает так же, как я. Я не могу спорить с вами; Я могу только знать, что я очень несчастен, очень несчастен".
   - Но это пройдет, сестра, и солнце твоего счастья может снова улыбнуться.
   - О, если бы я только мог надеяться!
   - А зачем вам лишать себя этой беднейшей привилегии самого несчастного?
   "Потому что мое сердце велит мне отчаиваться".
   - Тогда скажи, что не будешь, - воскликнул адмирал Белл. - Если бы вы были в море так долго, как я, мисс Беннерворт, вы бы никогда ни в чем не отчаивались.
   - Провидение охраняло вас, - сказал Марчдейл.
   -- Да, это верно, осмелюсь сказать, однажды я попал в бурю у мыса Ушант, и только благодаря провидению и самому срубив грот-мачту, нам удалось войти в порт.
   - У тебя есть одна надежда, - сказал Марчдейл Флоре, глядя в ее бледное лицо.
   - Одна надежда?
   "Да. Помни, что у тебя есть одна надежда".
   "Что это?"
   "Вы думаете, что, уехав отсюда, вы обретете покой, в котором вам здесь отказано".
   "Нет нет нет."
   "Верно. Я думал, что таково было твое твердое убеждение.
   "Это было; но обстоятельства изменились".
   "Как?"
   "Чарльз Холланд исчез здесь, и я должен остаться здесь, чтобы найти его".
   - Верно, он мог исчезнуть здесь, - заметил Марчдейл. - И все же это не может быть аргументом, чтобы предположить, что он все еще здесь.
   - Где же он?
   "Бог знает, как бы я обрадовался, если бы смог ответить на твой вопрос. Я должен найти его живым или мертвым! Я должен увидеть его еще до того, как попрощаюсь с этим миром, который теперь потерял для меня все свои прелести".
   "Не отчаивайтесь," сказал Генри; - Я сейчас же поеду в город, чтобы сообщить о наших подозрениях, что он попался на нечестную игру. Я приведу в действие все возможные средства, чтобы обнаружить его. Мистер Чиллингворт тоже поможет мне; и я надеюсь, что не пройдет много дней, Флора, прежде чем какие-либо известия самого удовлетворительного характера будут доставлены вам по поводу Чарльза Холланда.
   "Иди, иди, брат; иди немедленно".
   - Я иду сейчас же.
   - Мне сопровождать вас? - сказал Марчдейл.
   "Нет. Оставайтесь здесь и следите за безопасностью Флоры, пока меня не будет; Я один могу сделать все, что можно сделать".
   - И не забудьте предложить награду в двести фунтов, - сказал адмирал, - тому, кто принесет нам новости о Чарльзе, на которые мы можем положиться.
   "Я не буду."
   -- Конечно... конечно, из этого должно что-то получиться, -- сказала Флора, глядя в лицо адмиралу, словно желая почерпнуть в его выражении ободрение в своих зарождающихся надеждах.
   - Конечно, будет, моя дорогая, - сказал он. "Не унывайте; мы с тобой единодушны в этом деле и будем единодушны. Мы никому не откажемся от своего мнения".
   "Наше мнение, - сказала она, - о чести и честности Чарльза Холланда. Вот чего мы будем придерживаться".
   "Конечно, будем".
   - Ах, сэр, я рад, даже посреди этого моего несчастья, найти хотя бы одного, кто полон решимости отдать ему полную справедливость. Мы не можем найти в природе таких противоречий, чтобы ум, полный благородных порывов, опускался до такого внезапного акта эгоизма, который эти письма приписывают Чарльзу Холланду. Этого не может быть.
   "Вы правы, моя дорогая. А теперь, мастер Генри, уходите, пожалуйста.
   "Я сейчас ухожу. Прощай, Флора, ненадолго.
   "Прощай, брат; и пусть Небеса помогут тебе в твоем поручении.
   "Аминь на это," воскликнул адмирал; - А теперь, мой милый, если у тебя есть лишние полчаса, возьми меня под руку и прогуляйся со мной по саду, потому что я хочу тебе кое-что сказать.
   - Очень охотно, - сказала Флора.
   - Я бы не советовал вам отходить далеко от дома, мисс Беннерворт, - сказал Марчдейл.
   - Никто не спрашивал у вас совета, - сказал адмирал. - Черт меня побери, ты хочешь показать, что я не в состоянии позаботиться о ней?
   "Нет нет; но-"
   "Ах, вздор! Пойдемте, моя дорогая; и если все вампиры и странные рыбы, которые когда-либо были созданы, попадутся нам на пути, мы так или иначе их поселим. Иди и не слушай ничьего карканья.
   ГЛАВА XXIX.
   А СМОТРИТЕ ЧЕРЕЗ ЖЕЛЕЗНУЮ РЕШЕТКУ. ОДИНОКИЙ УЗНИК В СВОЕЙ ТЕМНИРЕ. ТАЙНА.
   Не умаляя интереса нашего рассказа и не записывая факт не в том месте, мы сейчас обращаем внимание наших читателей на обстоятельство, которое, во всяком случае, может дать некоторую пищу для догадок.
   На некотором расстоянии от Зала, который с незапамятных времен был домом и собственностью семьи Баннервортов, находились древние руины, известные под названием Зала Монахов.
   Было высказано предположение, что эти руины были остатками одного из тех наполовину монастырских, наполовину военных построек, которые в средние века были так распространены почти во всех властных структурах в каждом графстве Англии.
   В исторический период, когда церковь присвоила себе определенную политическую власть, в которой ей теперь отказывает разум духа века, и когда ее члены были вполне готовы в любое время отстаивать истинность своих учений сильными рука власти, были возведены такие здания, как то, старые серые руины которого находились недалеко от Баннерворт-холла.
   Якобы для религиозных целей, но на самом деле как оплот для обороны, а также для агрессии, этот Монастырский зал, как его называли, имел характер как крепости, так и церковного здания.
   Руины покрывали значительную часть земли, но единственной частью, которая, казалось, успешно противостояла посягательствам времени, по крайней мере в значительной степени, был длинный зал, в котором, без сомнения, пировали и веселились веселые монахи.
   К этому залу примыкали стены других частей здания, а в нескольких местах были маленькие, низкие, загадочного вида двери, которые вели бог знает куда, в какие-то хитросплетения и лабиринты под зданием, которых ни у кого не было, в памяти человека, был доволен тем, что рискнул потерять себя.
   Рассказывали, что среди этих подземных ходов и арок были ямы и водоемы; и независимо от того, было ли это утверждение верным или нет, оно, несомненно, значительно ослабило силу любопытства.
   Эти развалины были так хорошо известны в округе и с самого раннего детства стали так знакомы обитателям Баннерворт-Холла, что от старого жителя Ладгейт-хилла можно было бы ожидать какого-нибудь замечания о соборе Святого Павла не меньше, чем от кого-либо из они намекают на руины Зала Монахов.
   Теперь им и в голову не приходило приближаться к нему, ибо в младенчестве они портились среди его руин, и он стал одним из тех знакомых предметов, которые почти из-за этой близости перестают занимать место в памяти тех, кто знает это так хорошо.
   Однако именно к этой гибели мы и подведем теперь наших читателей, предполагая, что то, что мы должны сказать о ней сейчас, не имеет именно формы связанной части нашего повествования.
   * * * *
   Уже вечер - вечер того первого дня сердечного одиночества бедной Флоры Беннерворт. Затяжные лучи заходящего солнца золотят старые руины дивной красотой. Края истлевших камней теперь кажутся покрытыми золотом, и когда богатое золотое сияние света отражалось на расписном стекле, все еще украшавшем большое окно зала, поток разноцветного прекрасного света хлынул внутрь, заставляя старые каменные плиты, которыми был вымощен интерьер, больше похожи на какой-то богатый гобелен, уложенный в честь монарха.
   Древние руины выглядели так живописно и красиво, что тому, у кого есть душа, способная ценить романтику и красоту, было бы достаточно вознаградить усталость от долгого путешествия сейчас, чтобы увидеть их.
   И когда солнце садилось, великолепные цвета, которые оно отбрасывало на разлагающуюся стену, сгущались от полированного золота до малинового оттенка, а затем цвет снова менялся на зыбкий пурпурный, смешиваясь с вечерними тенями. , и так постепенно угасая в абсолютной темноте.
   Здесь тихо, как в могиле, - тишина гораздо более торжественная, чем она могла бы существовать, не будь здесь остатков человеческого жилья; потому что даже эти изношенные временем стены напоминали о том, что когда-то было; и окутывающая тишина, которая теперь наполняла их, приносила с собой меланхолическое чувство прошлого.
   Тишину этих древних руин не нарушал даже низкий гул насекомых.
   И вот последние лучи солнца постепенно угасают. Через короткое время все станет тьмой. Поднялся слабый тихий ветерок и начал слегка шевелить высокие травинки, пробившиеся между некоторыми из старых камней. Тишина нарушена, ужасно нарушена внезапным криком отчаяния; такой крик, который мог бы исходить от заключенного в тюрьму духа, обреченного прожить век ужаса в могиле.
   И все же это вряд ли можно было назвать криком, и вовсе не стоном. Оно могло исходить от кого-нибудь в момент какой-нибудь страшной жертвы, когда суд не успел призвать на помощь мужества, но невольно вызвал тот звук, который не мог повториться.
   Несколько испуганных птиц вылетели из странных нор и углов вокруг руин в поисках другого места для отдыха. Сова ухнула из угла того, что когда-то было колокольней, а мечтательная летучая мышь вылетела из трещины и ударилась головой о выступ.
   Потом снова все стихло. Воцарилась тишина, и если бы у смертного было ухо, способное уловить этот внезапный звук, разум вполне мог бы усомниться, если бы фантазия имела к делу не больше отношения, чем реальность.
   Из части руин, окутанной глубочайшим мраком, выплывает фигура. Он гигантской высоты и движется медленной и размеренной поступью. Широкая мантия окутывает фигуру, которая вполне могла быть принята за дух одного из монахов, которые столетия спустя сделали это место своим домом.
   Он прошел всю длину просторного зала, о котором мы упоминали, а затем остановился у окна, из которого лился длинный поток разноцветного света.
   Более десяти минут стояла эта таинственно выглядящая фигура.
   Наконец за окном прошло что-то похожее на тень человека.
   Затем высокий загадочный человек, похожий на привидение, повернулся и стал искать боковой вход в зал.
   Затем он сделал паузу, и примерно через минуту к нему присоединился еще один, который, должно быть, был тем, кто совсем недавно прошел мимо витража с внешней стороны.
   Между этими двумя существами произошло дружеское приветствие, и они прошли в центр зала, где некоторое время продолжали оживленную беседу.
   По жестам, которые они использовали, было видно, что предмет их беседы представлял глубокий и всепоглощающий интерес для обоих. Это тоже было то, в чем спустя некоторое время они, казалось, немного расходились, и не раз каждый из них принимал позицию взаимного неповиновения.
   Это продолжалось до тех пор, пока солнце не скрылось настолько, что сумерки начали заметно сгущаться, а затем постепенно двое мужчин, казалось, пришли к лучшему пониманию, и о чем бы ни был предмет их беседы, явно был достигнут какой-то положительный результат. сейчас.
   Говорили более низким тоном. Они использовали меньше анимированных жестов, чем раньше; и через некоторое время они оба медленно пошли вниз по корпусу к темному пятну, из которого так таинственно появилась первая высокая фигура.
   * * * *
   Там это подземелье - сырое и полное самых нездоровых испарений - кажется, глубоко под землей, и в его раскопках может показаться, что высвободились какие-то небольшие родники земли, потому что земляной пол был одним постоянным пространством влаги.
   С крыши тоже беспрестанно капала вода, которая с угрюмыми, поразительными всплесками падала в лужу внизу.
   На одном конце и близко к крыше - так близко, что добраться до нее изнутри без наиболее действенных средств было решительно невозможно - маленькая железная решетка, ненамного больше, чем могла бы быть полностью закрыта любым человеческое лицо, которое могло быть рядом с ним снаружи подземелья.
   Эта ужасная обитель занята. В одном углу на куче соломы, которая, кажется, только что была брошена на место, лежит безнадежный узник.
   Нетрудно предположить, что из его уст исходил звук ужаса и горя, нарушивший покой этого уединенного места.
   Заключенный лежит на спине; грубая повязка вокруг его головы с многочисленными пятнами крови, по-видимому, указывает на то, что он получил травму в какой-то недавней драке. Его глаза были открыты. Они с отчаянием, может быть, бессознательно, впились в эту маленькую решетку, смотревшую в верхний мир.
   Эта решетка наклонена вверх и обращена на запад, так что любой заключенный в этой унылой темнице мог бы соблазниться в сладкий летний день, увидев сладкое голубое небо, а иногда и белые облака, порхающие в той свободе, которую он не может Надеемся на.
   Там до него донесется и птичий гимн. Увы! печальное воспоминание о жизни, и радости, и свободе.
   Но теперь все сгущается мрак. Узник ничего не видит - ничего не слышит; и небо не совсем темное. Эта маленькая решетка выглядит как странное световое пятно на стене подземелья.
   Слушай! какие-то шаги звучат над его ухом. Скрипит дверь - в подземелье озаряет отблеск света, и высокая фигура таинственного вида в плаще стоит перед обитателем этого убогого места.
   Затем входит другой мужчина и несет в руке письменные принадлежности. Он наклоняется к каменной кушетке, на которой лежит заключенный, и предлагает ему ручку, частично поднимая его с жалкого сырого тюфяка.
   Но в глазах этого угнетенного человека нет спекуляций. Напрасно перо то и дело кладут ему в руки, а перед ним для подписи расстилают какой-то объемный документ, написанный на пергаменте. Напрасно его удерживают теперь оба мужчины, которые таким таинственным образом искали его в его темнице; он не в силах сделать то, что они хотели бы от него. Перо выпадает из его бессильной хватки, и с глубоким вздохом, когда его перестают удерживать, он тяжело падает на каменное ложе.
   Затем двое мужчин молча смотрели друг на друга около минуты; после чего тот, кто был ниже ростом, поднял руку и голосом с такой сосредоточенной ненавистью и страстью, что это было ужасно слышать, сказал:
   "Проклятие!"
   Ответ другого был смехом; а затем он взял с пола фонарь и жестом предложил тому, кто, казалось, так мало мог сдерживать свои чувства горечи и разочарования, покинуть это место вместе с ним.
   С поспешностью и страстностью, свидетельствующими о том, как сильно он был разгневан, низенький из них двоих свернул пергамент и сунул его в нагрудный карман своего сюртука.
   Он бросил испепеляющий взгляд, полный ненависти, на фигуру почти бессознательного заключенного, а затем приготовился следовать за другим.
   Но когда они подошли к двери подземелья, тот, что повыше, остановился и на пару мгновений, казалось, глубоко задумался; после чего он передал лампу, которую нес, своему спутнику, и подошел к тюфяку заключенного.
   Он вынул из кармана маленькую бутылочку и, приподняв голову ослабевшего и израненного человека, вылил часть содержимого ему в рот и смотрел, как тот проглатывает.
   Другой молча наблюдал, а затем они оба медленно покинули унылое подземелье.
   * * * *
   Ветер усилился, и ночь погрузилась в кромешную тьму. Чернота ночи, неосвещенная луной, которая теперь не взойдет еще несколько часов, лежала над древними руинами. Все было спокойно и тихо, и никто бы не подумал, что в этих древних, унылых на вид стенах есть хоть что-то человеческое.
   Время покажет, кто лежал в этой нездоровой темнице, а также кто те, кто так таинственно посетил его и снова удалился с чувством такого явного разочарования документом, который показался таким важным, по крайней мере одному из них. чтобы заставить этого бессознательного человека подписать.
   ГЛАВА ХХХ.
   ВИЗИТ ФЛО РА ВАМПИРУ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ. ТОРЖЕСТВЕННОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ.
   Адмиралу Беллу, конечно, нечего было сообщить Флоре во время прогулки, которую он уговорил ее совершить с собой в садах Баннерворт-Холла, но он мог поговорить с ней на тему, которая, несомненно, будет приятной, а именно: Чарльза Холланда.
   И он не только мог говорить с ней о Чарльзе, но и был готов говорить о нем в стиле восторженной похвалы, который лучше всего сочетался с ее собственными чувствами. Никто, кроме честного старого адмирала, который был настолько жесток в своих симпатиях и антипатиях, насколько это вообще возможно, мог только что поговорить с Флорой Баннерворт к ее удовлетворению Чарльзом Холландом.
   Он не выражал никаких сомнений относительно веры Чарльза, и, по его мнению, теперь, когда это мнение твердо укоренилось в его уме, он сразу же объявлял всякого, кто придерживался противоположного мнения, дураком или мошенником.
   -- Ничего, мисс Флора, -- сказал он. - Осмелюсь сказать, вы обнаружите, что в конце концов все наладится. Черт бы меня побрал! Единственное, что меня раздражает во всей этой истории, это то, что я был таким старым дураком, чтобы хотя бы на мгновение усомниться в Чарльзе.
   - Вы должны были знать его лучше, сэр.
   - Я должен был бы, моя дорогая, но я был застигнут врасплох, видите ли, и это тоже было неправильно для человека, занимавшего ответственное командование.
   - Но обстоятельства, дорогой сэр, были таковы, что всех застали врасплох.
   "Они были, они были. Но теперь, говоря откровенно, и я знаю, что могу говорить с вами откровенно; ты действительно думаешь, что этот Варни и есть вампир?
   "Я делаю."
   "Вы делаете? Ну, значит, кто-то должен с ним схватиться, это совершенно ясно; мы не всегда можем мириться с его фантазиями.
   "Что может быть сделано?"
   "Ах, этого я не знаю, но что-то надо делать, знаете ли. Он хочет это место; Одному небу известно, почему он так приглянулся ему; но он сделал это, это совершенно ясно. Если бы у него был хороший вид на море, я бы не удивился; но ничего подобного нет, так что он ничем не лучше любого другого дурацкого дома, примыкающего к берегу, из которого ничего, кроме земли, не видно.
   - О, если бы мой брат пошел с ним на какой-нибудь компромисс, чтобы вернуть нам Чарльза и забрать дом, мы еще могли бы быть счастливы.
   "Блин! Значит, вы все еще думаете, что он приложил руку к похищению Чарльза?
   - Кто еще мог это сделать?
   - Меня повесят, если я узнаю. Я чувствую себя вполне уверенно и в значительной степени полагаюсь на ваше мнение, моя дорогая; Я говорю, что чувствую себя довольно уверенно, но если бы я был чертовски уверен сейчас, я бы скоро вытянул из него все это.
   "Ради меня, адмирал Белл, я хочу получить от вас одно обещание".
   - Скажи свое слово, моя дорогая, и я тебе обещаю.
   "Тогда вы не будете подвергать себя опасности какого-либо личного конфликта с этим самым ужасным человеком, чью силу озорства мы не знаем и поэтому не можем хорошо встретить или оценить".
   "Вау! это то, что вы имели ввиду?"
   "Да; Вы, я уверен, пообещаете мне так много.
   "Почему, моя дорогая, вы видите дело вот в чем. В делах драк чем меньше дамы вмешиваются, тем лучше.
   - Нет, почему так?
   - Потому что... потому что, видите ли, у леди нет репутации смелости, чтобы не отставать. На самом деле, это скорее наоборот, потому что мы не любим смелых женщин так же, как презираем трусливых мужчин.
   "Но если вы признаете, что мы, женщины, из-за наших привязанностей не храбры, вы также должны признать, насколько мы обречены страдать от опасностей тех, кого мы уважаем".
   - Ты был бы последним человеком в мире, который уважал бы труса.
   "Безусловно. Но часто больше истинного мужества в том, чтобы не сражаться, чем в том, чтобы вступить в состязание".
   - Вы совершенно правы, моя дорогая.
   "При обычных обстоятельствах я не стал бы возражать против того, чтобы вы выполняли требования вашей чести, но теперь позвольте мне умолять вас не встречаться с этим ужасным человеком, если его можно назвать человеком, когда вы не знаете, насколько несправедливым может быть состязание. "
   "Несправедливый?"
   "Да. Разве у него нет средств, чтобы помешать вам причинить ему вред и одолеть вас, которых нет ни у одного смертного?"
   "Он может."
   - Тогда предположение о таком случае должно быть достаточным основанием, чтобы сразу же побудить вас отказаться от всякой мысли встретиться с ним.
   - Дорогая, я подумаю об этом.
   "Сделай так."
   - Однако есть еще одна вещь, о которой вы теперь позволите мне попросить вас как об одолжении.
   "Это дается до того, как о нем говорят".
   "Отлично. Теперь вы не должны обижаться на то, что я собираюсь сказать, потому что, как бы это ни касалось той подлинной гордыни, которой вы и такие, как вы, всегда обладаете, вы, к счастью, в любое время способны вызвать достаточное суждение, чтобы ваша помощь, чтобы вы могли видеть, что действительно оскорбительно, а что нет".
   - Вы меня пугаете таким предисловием.
   "Я? то здесь идет сразу. У твоего брата Генри, бедняги, полно дел, чтобы сводить концы с концами.
   Румянец возбуждения выступил на щеках Флоры, когда старый адмирал таким образом прямо затронул тему, в которой она уже знала горечь, к такому духу, как ее брат.
   -- Ты молчишь, -- продолжал старик. "Поэтому я думаю, что я не ошибаюсь в своем предположении; на самом деле это вряд ли вообще предположение, потому что мастер Чарльз рассказал мне об этом, и, без сомнения, он получил это из правильного источника.
   - Я не могу этого отрицать, сэр.
   - Тогда не надо. Это не стоит отрицать, моя дорогая. Бедность не преступление, но, как и родиться французом, это чертовски несчастье".
   Флора едва могла удержаться от улыбки, как национальность старого адмирала выглядывала даже среди его самых либеральных и лучших чувств.
   "Ну, - продолжал он, - я не хочу, чтобы у него было столько неприятностей, сколько у него было. Враги его короля и его страны должны освободить его от затруднений".
   - Враги?
   "Да; кто еще?"
   - Вы говорите загадками, сэр.
   "Я? Тогда я скоро разгадаю загадки. Когда я вышел в море, я ничего не стоил - был беден, как корабельный кот после того, как команда заплатила за месяц. Ну, я начал отбиваться так сильно и быстро, как только мог, и чем больше я боролся и чем больше я наносил и терял ударов, тем больше денег я получал".
   "Верно."
   "Да; Приз за призом мы привозили в порт, и наконец французские корабли не захотели выходить из своих гаваней".
   "Что ты сделал потом?"
   "Что мы тогда делали? Почему то, что было для нас самым естественным в целом мире, мы сделали".
   - Не могу угадать.
   "Ну, я удивлен этому. Попробуйте еще раз."
   "О, да; Теперь я могу предположить. Как я мог быть таким скучным? Вы пошли и забрали их".
   - Конечно, мы знали... чтобы быть уверенными, что мы знали, моя дорогая; вот как мы управляли ими. И, видите ли, в конце войны я оказался с большим количеством призовых денег, вырванных у врагов старой Англии, и я рассчитываю, что часть из них попадет в карман вашего брата; и ты видишь, что это подтверждает то, что я сказал, что враги его короля и его страны избавят его от его трудностей - разве ты не понимаешь?
   - Я вижу вашу благородную щедрость, адмирал.
   "Благородный смычок! Теперь я упомянул об этом деле с вами, моя дорогая, и я не так против поговорить с вами о таких вещах, как я должен был бы с вашим братом, я хочу, чтобы вы сделали мне одолжение и уладили все это для меня.
   - Как, сэр?
   "Почему, только сюда. Ты должен узнать, сколько денег освободит сейчас твоего брата от осаждающих его забот, и тогда я дам их тебе, а ты можешь передать их ему, понимаешь, так что мне нечего об этом говорить. ; и если он вообще заговорит со мной на эту тему, я могу сразу же его подавить, сказав: "Аваст, это не мое дело".
   - И можете ли вы, дорогой адмирал, вообразить, что я мог бы скрыть щедрый источник, откуда пришла такая помощь?
   "Конечно; это будет исходить от вас. Мне захотелось подарить вам денежную сумму; делайте с ним что хотите - он ваш, и я не имею права и не хочу спрашивать вас, для чего вы его используете.
   Слезы брызнули из глаз Флоры, когда она попыталась произнести какое-то слово, но не смогла. Адмирал испуганно выругалась и притворилась, будто недоумевает, о чем же она могла плакать. Наконец, когда первый порыв чувств улегся, она сказала:
   "Я не могу принять такую щедрость, сэр, я не смею".
   "Не смей!"
   "Нет; Я бы плохо подумал о себе, если бы воспользовался безграничной щедростью твоей натуры.
   "Воспользуйтесь преимуществом! Я хотел бы, чтобы кто-нибудь воспользовался мной, вот и все.
   - Я не должен брать у вас денег. Я поговорю со своим братом, и я хорошо знаю, как высоко он оценит благородное, щедрое предложение, мой дорогой сэр.
   - Ну, решай по-своему, только помни, что я имею право делать со своими деньгами все, что захочу.
   "Несомненно".
   "Отлично. Тогда, поскольку это несомненно, что бы я ни одолжил ему, заметьте, я даю вам, чтобы оно было таким же широким, как и длинным, как сказал голландец, когда он смотрел на новый корабль, который был построен для него, и вы можете также взять сами видите, и не поднимайте больше из-за этого суеты.
   -- Я подумаю, -- сказала Флора с большим волнением, -- между этим временем и тем же часом завтра я подумаю, сэр, и если вы найдете какие-нибудь слова, более выражающие сердечную благодарность, чем другие, то вообразите, пожалуйста, что я употребила их. со ссылкой на мои собственные чувства к вам за такое беспримерное предложение дружбы.
   - О, побеспокойтесь... все такое.
   Адмирал тут же сменил тему и начал говорить о Чарльзе, что, как можно предположить, было весьма благодарно Флоре. Он рассказал ей множество мелких подробностей, связанных с ним, которые выставляли его характер в самом приятном свете, и, когда ее уши впитывали слова похвалы в адрес его, которого она любила, какая музыка могла быть для нее слаще, чем голос этот старый обветренный грубый человек.
   "Мысль, - добавил он к теплой хвалебной речи, которую он произнес в адрес Чарльза, - мысль о том, что он мог писать эти письма, моя дорогая, совершенно абсурдна".
   "Это точно. О, если бы мы могли знать, что с ним сталось!
   "Мы узнаем. Я не думаю, но то, что он жив. Что-то, кажется, уверяет меня, что однажды мы снова увидим его лицо.
   - Я рад слышать, что вы так говорите.
   "Мы потрясем небо и землю, чтобы найти его. Если бы его убили, видите ли, теперь под рукой остались бы его следы; кроме того, он остался бы лежать там, где на него напали негодяи".
   Флора вздрогнула.
   - Но не беспокойтесь. Вы можете быть уверены, что милый маленький херувим, который сидит наверху, позаботился о нем".
   - Буду на это надеяться.
   - А теперь, моя дорогая, мистер Генри скоро вернется домой, я думаю, и, поскольку у него на уме достаточно неприятных вещей, чтобы он мог избавить себя от некоторых из них, вы, я уверен, воспользуетесь первой же возможностью, ознакомить его с тем небольшим вопросом, о котором мы говорили, и сообщить мне, что он говорит.
   - Буду... буду.
   "Вот так. Теперь войди в двери, потому что здесь дует холодный воздух, а ты сейчас довольно нежное растение, - войди и устраивайся поудобнее и покоен. Самая страшная буря должна, наконец, утихнуть".
   ГЛАВА XXXI.
   СЭР ФРЭНСИС ВАРНИ И ЕГО ЗАГАДОЧНЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ. СТРАННАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ.
   Сэр Фрэнсис Варни находится в том, что он называет собственной квартирой. Сейчас ночь, и тусклый и неуверенный свет свечи, которой долгое время не уделялось должного внимания, только делает темноту еще более запутанной. Номер дорогой. Человек изобилует всеми предметами утонченности и роскоши, которые дух и гений того времени могли бы снабдить его, но на его челе видны следы разъедающей заботы, и это самое загадочное существо, кажется, мало заботится обо всех богатое убранство той квартиры, в которой он сидит.
   Его трупное лицо еще бледнее и мертвее, чем обычно; и если можно представить себе возможным, что такой человек может чувствовать большой интерес к человеческим делам, смотреть на него, мы вполне можем предположить, что на карту поставлен какой-то интерес необычного масштаба.
   Время от времени он также бормотал какие-то несвязанные слова, несомненно, мысленно заполняя промежутки, из-за чего фразы были неполными, и, быть может, не осознавая, что произносит вслух какие-то свои темные и тайные размышления.
   Наконец он встал и с тревожным выражением лица подошел к окну и выглянул в ночную тьму. Все было тихо, и не было видно ни одного предмета. Это была та смоляная тьма снаружи, которая на несколько часов, когда луна запаздывает с отражением своих лучей, опускается на поверхность земли.
   - Уже близок час, - пробормотал он. "Сейчас очень близко час; конечно, он придет, и все же я не знаю, почему я должен бояться его, хотя я, кажется, дрожу при мысли о его приближении. Он обязательно придет. Раз в год - только раз он навещает меня, и то только для того, чтобы взять цену, которую он заставил меня заплатить за то существование, которое без него давно уже прекратилось. Иногда мне искренне хочется, чтобы это было так".
   С содроганием он вернулся на место, которое совсем недавно покинул, и какое-то время, казалось, молча размышлял.
   Внезапно часы, стоявшие в холле купленного им особняка, громко пробили час.
   - Время пришло, - сказал сэр Фрэнсис. "Время пришло. Он обязательно скоро будет здесь. Слушай! слушай!"
   Медленно и отчетливо он считал удары часов и, когда они прекратились, воскликнул с внезапным удивлением:
   "Одиннадцать! Но одиннадцать! Как меня обманули. Я думал, что час полуночи близок.
   Он торопливо взглянул на часы, которые носил, и действительно обнаружил, что то, чего он с ужасом предвкушал какое-то время назад, так как оно должно было произойти в полдень или около полудня, имело еще один час, в течение которого можно было поохотиться. его воображение.
   "Как я мог совершить такую грубую ошибку?" - воскликнул он. "Еще час ожидания и размышлений о том, находится ли этот человек среди живых или мертвых. Я думал поднять руку на его жизнь, но меня всегда останавливало какое-то странное, таинственное чувство; и я позволял ему приходить и уходить свободно, в то время как удобный случай вполне мог бы послужить мне для осуществления такого замысла. Он тоже стар, очень стар, и все же держит смерть на расстоянии. Он выглядел бледным, но отнюдь не больным или слабым, когда я видел его в последний раз. Увы! целый час еще ждать. Я бы хотел, чтобы это интервью закончилось".
   Эта чрезвычайно известная и популярная болезнь, называемая непоседами, теперь действительно начала мучить сэра Фрэнсиса Варни. Он не мог сидеть, он не мог ходить, и как-то ни разу, казалось, он ни разу не подумал, что от винной чаши испытает облегчение, хотя на приставном столике стояли угощения такого рода. Так прошло еще некоторое время, и он пытался обмануть его усталость, думая о различных предметах; но, по воле судьбы, в душе этого самого необъяснимого человека не было ни одного приятного воспоминания, и чем больше он погружался в тайники памяти, тем более беспокойным, чтобы не сказать почти испуганным, он выглядел и становился. Его охватила дрожь нервозности, и на несколько мгновений он сидел так, как будто был на грани обморока. С большим усилием он, однако, стряхнул это и, поставив перед собой часы, которые теперь показывали около четверти одиннадцатого, старался с более спокойным видом дождаться прихода того, чье присутствие, когда он действительно придет, действительно быть великим ужасом, так как сама мысль заранее произвела так много колебаний и явного смятения.
   Для того же, если возможно, и дальше отвлечься от слишком мучительного рассмотрения тех ужасов, причину которых читатель в свое время узнает, он взял книгу и, наугад погрузившись в ее содержание, какое-то время забавлял его ум следующим кратким рассказом:
   Внезапные и яростные порывы ветра завывали у фронтонов Бридпорт-хауса, а жильцы сидели у камина, молча глядя на пылающие угли огромного костра, заливавшие ярко-красным светом всю огромную квартиру в что все сидели.
   Это было старинное помещение, очень большое, способное вместить множество гостей. Присутствовало несколько человек.
   На высоких высоких стульях с прямыми спинками сидела пожилая пара. Они были владельцами этого барского особняка, и рядом с ними сидели две молодые девушки необыкновенной красоты; они были непохожи, и все же было небольшое сходство, но совершенно разного цвета лица.
   У одной были волосы цвета воронова крыла; брови, ресницы и глаза были одного оттенка; это была красивая и гордая девушка, с ясным лицом, с оттенком здоровья на щеках, а на губах играла улыбка. Одного взгляда было достаточно, чтобы затрепетать во всей душе.
   Другая дева была совсем другой; цвет лица ее был совсем белее - солнечно-каштановые волосы и прекрасные карие глаза оттенялись длинными каштановыми ресницами, а лицо ее озаряла игривая улыбка. Она была младшей из двоих.
   Внимание двух молодых девушек было обращено на слова престарелого хозяина дома, так как он говорил несколько минут назад.
   Присутствовало еще несколько человек, а на некотором расстоянии находилось множество слуг, которым не было отказано в тепле и отдыхе в присутствии их хозяина.
   Это были не те времена, когда слуги, садившиеся за стол, считались праздными; но ежедневная работа была сделана, и вечерний час был проведен у костра.
   "Ветер воет и стонет, - сказал пожилой слуга, - ужасно. Я никогда не слышал ничего подобного.
   "Похоже, что тот же заточенный дух ждал покоя, в котором было отказано на земле", - сказала старая дама, пересаживаясь со стула и пристально глядя на огонь.
   -- Да, -- сказала ее пожилая спутница, -- сегодня ветреная ночь, и скоро начнется буря, или я ошибаюсь.
   -- Это была точно такая же ночь, когда мой сын Генри вышел из дома, -- сказала миссис Брэдли, -- точно такая же, только к тому же мокрый снег и дождь.
   Старик вздохнул при упоминании имени сына, слеза стояла в глазах девиц, а одна молча смотрела на другую и, казалось, переглядывалась.
   "Я хотел бы снова увидеть его, прежде чем мое тело найдет свой последний дом в холодной безжалостной могиле".
   "Мама, - сказала прекраснейшая из двух девиц, - не говори так, будем надеяться, что мы проживем вместе еще много лет счастья".
   - Много, Эмма?
   - Да, мама, много.
   "Знаете ли вы, что я очень стар, Эмма, действительно очень стар, учитывая то, что я пережил, такая жизнь в печали и нездоровье равна по меньшей мере тридцати годам, добавленным к моей жизни".
   -- Вы, может быть, обманули себя, тетя, -- сказала другая девица. "во всяком случае, вы не можете рассчитывать на жизнь как на верную, потому что сильнейшие часто уходят первыми, в то время как те, которые, кажется, гораздо более склонны падать из-за заботы, часто живут в мире и счастье".
   "Но я не веду мирной и счастливой жизни, пока Генри Брэдли здесь нет; кроме того, моя жизнь может пройти так, что я не увижу его снова.
   -- Прошло уже два года с тех пор, как он был здесь в последний раз, -- сказал старик. "Эта ночь два года была ночью, когда он ушел".
   - Этой ночью два года?
   "Да."
   -- Этой ночи два года назад, -- сказал один из слуг, -- потому что в ту ночь у старой госпожи Путле родились близнецы.
   "Памятное обстоятельство".
   "И один умер в двенадцатимесячном возрасте", - сказал мужчина; "И ей приснился сон, предсказывающий это событие".
   "Ай, ай".
   "Да, и более того, ей снова приснился тот же сон, в прошлую среду была неделя", - сказал мужчина.
   - И потерял другого близнеца?
   - Да, сэр, сегодня утром.
   -- Предзнаменования умножаются, -- сказал старик. - Я бы хотел, чтобы это указывало на возвращение Генри домой.
   "Интересно, куда он мог пойти, или что он мог делать все это время; вероятно, он не может быть в стране живых.
   - Бедный Генри, - сказала Эмма.
   "Увы, бедный мальчик! Мы можем никогда больше его не увидеть - это был его ошибочный поступок, и все же он не знал, как поступить иначе или избежать недовольства отца".
   - Не говори больше - не говори больше на эту тему; Я не смею это слушать. Бог свидетель, я знаю достаточно, - сказал мистер Брэдли. "Я не знал, что он воспримет мои слова так близко к сердцу, как он".
   "Почему же, - сказала старуха, - он думал, что ты имеешь в виду то, что говоришь".
   Наступила долгая пауза, во время которой все смотрели на пылающий костер, словно погруженные в собственные размышления.
   Генри Брэдли, сын явно престарелых супругов, в тот день уехал два года назад, и почему он покинул дом своего детства? зачем он, наследник больших поместий, сделал это?
   Он осмелился любить без разрешения отца и отказался от предложения отца жениться на молодой девушке, которую он выбрал для него, но которую он не мог любить.
   Для отца было столь же неожиданностью, что сын отказался, как и для сына, что его отец задумал такой брак.
   "Генри, - сказал отец, - я думал о тебе, я сделал предложение женить тебя на дочери нашего соседа, сэра Артура Онслоу".
   - Действительно, отец!
   "Да; Я хочу, чтобы вы пошли туда со мной, чтобы увидеть молодую леди.
   - В образе жениха?
   "Да, - ответил отец, - конечно; Вам пора устроиться.
   "В самом деле, я не хотел бы идти, отец; Я пока не собираюсь жениться. Я не хочу этого делать".
   Такого противодействия мистер Брэдли не ожидал от своего сына и которое его властный нрав плохо переносил, и, нахмурив брови, он сказал:
   - Не так уж много, Генри, что я нарушаю ваше послушание; но когда я это сделаю, я ожидаю, что вы будете меня слушаться.
   - Но, отец, это дело касается меня на всю жизнь.
   "Вот почему я так долго и тщательно размышлял над этим".
   - Но вполне разумно, отец, что я должен иметь право голоса в этом деле, поскольку это может сделать меня несчастным.
   - У тебя будет голос.
   - Тогда я отказываюсь от всего правила, - решительно сказал Генри.
   "Если вы сделаете это, вы лишитесь моей защиты, тем более милости; но вам лучше подумать над тем, что вы сказали. Забудь об этом и пойдем со мной.
   "Я не могу."
   "Вы не будете?"
   "Нет, отец; Я не могу сделать так, как ты хочешь; я полностью принял решение по этому поводу.
   "И мой тоже. Либо делай так, как я хочу, либо уходи из дома и ищи себе пропитания, а ты нищий".
   -- Я предпочел бы быть таким, -- сказал Генри, -- чем жениться на какой-нибудь юной леди и не суметь полюбить ее.
   "Это не обязательно".
   "Нет! Я поражен! Не обязательно любить женщину, на которой женишься!"
   "Нисколько; если вы поступаете по отношению к ней справедливо, она должна быть вам благодарна; и это все, что требуется в состоянии брака. Благодарность порождает любовь, а любовь в одном порождает любовь в другом".
   "Я не буду спорить с вами, отец, по этому поводу. Вы лучший судья, чем я; у тебя больше опыта".
   "У меня есть."
   "И было бы бесполезно говорить на эту тему; но об этом я могу сказать - моя собственная решимость - что я не женюсь на этой даме.
   У сына была вся суровая решимость отца, но у него были и очень веские причины для того, что он сделал. Он любил и был любим в ответ; и поэтому он не нарушил бы своей веры с той, которую он любил.
   Объяснить это его отцу значило бы ничего не получить, кроме присоединения гнева, и он предъявил бы ему (сыну) новое требование послушания, приказав ему выбросить из своей груди образ, который был там неизгладимо выгравирован. .
   - Ты не женишься на той, которую я выбрал тебе в невесты?
   "Я не могу."
   "Не говорите мне о том, что можно и что нельзя, когда я говорю о воле и неволе. Бесполезно скрывать этот факт. У вас есть свобода воли в этом вопросе. Я не приму никакого ответа, кроме да или нет".
   - Тогда нет, отец.
   "Хорошо, сэр; и теперь мы чужие.
   С этими словами мистер Брэдли резко отвернулся от сына и предоставил его самому себе.
   Это был первый раз, когда у них были какие-то слова или разногласия вместе, и это было внезапно и вскоре прекратилось.
   Генри Брэдли был возмущен случившимся; он не думал, что его отец поступил бы так, как он поступил в этом случае; но он был слишком заинтересован в судьбе другого, чтобы колебаться ни на мгновение. Затем пришло соображение о том, что ему делать теперь, когда он достиг такой кульминации.
   Его первые мысли обратились к матери и сестре. Он не мог выйти из дома, не попрощавшись с ними. Он решил повидаться с матерью, так как его отец уехал из Зала в гости.
   Миссис Брэдли и Эмма были одни, когда он вошел в их квартиру, и рассказал им обо всем, что произошло между ним и отцом.
   Они умоляли его остаться, остаться там или хотя бы по соседству; но он решил на время вообще покинуть это место, так как там он ничего не мог делать, а мог случайно заняться чем-нибудь в другом месте.
   При этом они собрали все деньги и драгоценности, какие только могли сэкономить, что в сумме составило значительную сумму; Затем, нежно попрощавшись с матерью и сестрой, Генри покинул Холл - не раньше, чем он долго и нежно попрощался с одним из тех, кто жил в этих стенах.
   Это была не кто иная, как черноглазая девица, сидевшая у костра и внимательно прислушивавшаяся к шедшему разговору. Она была его любовью - она, бедная кузина. Ради нее он выдержал весь гнев отца и попытался искать счастья за границей.
   Сделав это, он тихо покинул Зал, никому не сообщив, куда направляется.
   Старый мистер Брэдли, наговоривший так много своему сыну, пришел в ярость из-за того, что он считал его упрямством; и он думал, что угроза, нависшая над ним, подействовала бы хорошо; но он был поражен, когда обнаружил, что Генри действительно покинул Зал, и он не знал, куда.
   Некоторое время он утешал себя уверенностью, что вернется, он должен вернуться, но, увы! он не пришел, и это была вторая годовщина того печального дня, в котором никто не раскаивался и не оплакивал его больше, чем бедный мистер Брэдли.
   "Конечно, конечно, он вернется или сообщит нам, где он находится", - сказал он; "Он не может быть в нужде, иначе он написал бы нам о помощи".
   -- Нет, нет, -- сказала миссис Брэдли. - Боюсь, что он в нужде, потому что он не написал; он никогда не писал бы, если бы был в бедности, чтобы не вызвать у нас недовольства своей судьбой. Если бы у него все было хорошо, мы бы узнали об этом, потому что он гордился бы результатом своих усилий без посторонней помощи".
   -- Ну-ну, -- сказал мистер Брэдли, -- больше я ничего не могу сказать; если я поторопился, то и он; но это пройдено. Я бы простил все прошлое, если бы только мог увидеть его еще раз, еще раз!
   -- Как воет ветер, -- прибавил старик. "и становится все хуже и хуже".
   -- Да, и снег идет теперь с шиком, -- сказал один из слуг, который принес несколько свежих поленьев, сложенных в костре, и стряхнул с одежды белые хлопья.
   "До утра будет тяжелое падение", - сказал один из мужчин.
   "Да, он собирается уже несколько дней; будет намного теплее, чем было, когда все опустилось".
   - Так будет - так будет.
   В это время в ворота постучали, и собаки с ужасным ревом выскочили из своих конур.
   -- Ступай, Роберт, -- сказал мистер Брэдли, -- посмотри, кто стучится в такую ночь, как эта; неуместно и небезопасно, чтобы в нем находилась собака".
   Человек вышел и вскоре вернулся, сказав:
   -- Так будьте добры, сэр, здесь один путник заблудился и хочет знать, может ли он получить здесь убежище или можно ли найти кого-нибудь, кто проводил бы его до ближайшей гостиницы.
   "Пригласите его войти; мы не потеряем тепла, потому что перед огнем есть еще одно".
   Незнакомец вошел и сказал: "Я сбился с пути, а снег падает так густо и быстро и кружится в таких водоворотах, что я боюсь сам по себе попасть в какой-нибудь сугроб и погибнуть до утра. "
   -- Не говорите об этом, сэр, -- сказал мистер Брэдли. "Такая ночь, как эта, является достаточным извинением за вашу просьбу и побуждением для меня исполнить ее с величайшей готовностью".
   "Спасибо," ответил незнакомец; "Приветствие самое своевременное".
   "Садитесь, сэр; займите свое место у английского языка; тепло."
   Незнакомец сел и, казалось, задумался, пристально глядя на пылающие бревна. Это был крепкий мужчина, с большими бакенбардами и бородой, и, судя по его внешнему виду, он был толстым человеком.
   - Далеко ли вы путешествовали?
   - Есть, сэр.
   - Похоже, вы служите в армии, если я не ошибаюсь?
   - Да, сэр.
   Наступила пауза; незнакомец, казалось, не был склонен много говорить о себе; но мистер Брэдли продолжал:
   - Вы пришли с дипломатической службы, сэр? Я полагаю, что да.
   "Да; Я не был в этой стране более шести дней".
   "Верно; Как вы думаете, у нас будет мир?
   "Я делаю это, и я надеюсь, что это может быть так, ради многих, кто желает вернуться в свою родную землю, и для тех, кого они любят больше всего".
   Мистер Брэдли глубоко вздохнул, и все присутствующие тихонько подхватили его, и незнакомец торопливо перевел взгляд с одного на другого, а затем перевел взгляд на огонь.
   - Могу я спросить, сэр, есть ли у вас в армии кто-нибудь, кого вы уважаете, - кто-нибудь из родственников?
   "Увы! У меня был... может быть, я должен сказать, что у меня был сын. Однако я не знаю, куда он делся.
   "Ой! беглец; Я понимаю."
   "О, нет; он ушел, потому что были какие-то семейные разногласия, и теперь, я бы хотел, чтобы он снова был здесь".
   "Ой!" - тихо сказал незнакомец. - Разногласия и ошибки будут случаться время от времени, когда этого меньше всего желаешь.
   В этот момент старая гончая, которая лежала рядом с Эллен Моубрей, той самой, что носила угольно-черные волосы, подняла голову, услышав разницу в звуке, заметную в голосе незнакомца. Он встал и медленно подошел к нему, и стал нюхать вокруг себя, а через мгновение бросился на него с криком радости и стал лизать и ласкать его самым экстравагантным образом. За этим последовал крик радости всех присутствующих.
   - Это Генри! - воскликнула Эллен Моубрей, вставая и бросаясь в его объятия.
   Это был Генри, и он сбросил несколько пальто, которые были на нем, а также большую бороду, которую он носил, чтобы замаскироваться.
   Встреча была счастливой; не было более радостного дома, чем тот, на много миль вокруг. Генриха вернули в объятия тех, кто его любил, и через месяц состоялась свадьба между ним и его кузиной Эллен.
   * * * *
   Сэр Фрэнсис Варни взглянул на часы. Он показывал без пяти минут двенадцать часов, и он вскочил на ноги. Как только он это сделал, громкий стук в главный вход в его дом разбудил все эхо в его стенах.
   ГЛАВА XXXII.
   ТЫСЯЧА ФУНТОВ. МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ НЕЗНАКОМЦА.
   Варни мо теперь не ведал и не говорил, а, как статуя, стоял, приковав свои неземные глаза к двери квартиры.
   Через несколько минут подошел один из его слуг и сказал:
   "Сэр, здесь человек, который говорит, что хочет вас видеть. Он хотел, чтобы я сказал, что он проехал далеко и что мгновенья драгоценны, когда прилив жизни быстро отступает".
   "Да! да!" ахнул Варни; -- Признайтесь, я его знаю! Привести его сюда? Это мой старый друг.
   Он опустился на стул и все еще не сводил глаз с той двери, через которую должен был пройти его гость. Несомненно, с тем, кого сэр Фрэнсис ожидал - боялся - и все же не осмелился не увидеть, должна была быть связана какая-то тайна ужасного момента. И вот приближается шаг - медленный и торжественный шаг - он останавливается на мгновение у двери квартиры, потом слуга распахивает ее, и входит высокий человек. Он закутан в складки всаднического плаща, и лязг шпор на его каблуках, когда он входит в комнату.
   Варни снова поднялся, но не сказал ни слова, и несколько мгновений они молча стояли друг напротив друга. Слуга вышел из комнаты, а дверь заперта, так что ничто не мешало им разговаривать; и, тем не менее, молча они продолжали в течение нескольких минут. Казалось, каждый из них больше всего хотел, чтобы другой начал разговор первым.
   И тем не менее во внешности этого незнакомца не было ничего особенно примечательного, что вполне оправдывало бы сэра Фрэнсиса Варни, испытывающего такую тревогу в его присутствии. Он определенно был человеком, пережившим расцвет жизни; и он был похож на того, кто много боролся с несчастьем, и как будто время не так легко проходило по его лбу, но оставило глубокие следы своего хода. Единственное положительное в его лице было в его глазах. Там было самое нелюбезное и зловещее выражение, какой-то затаившийся и подозрительный взгляд, как будто он всегда разрешал в своем уме какой-то глубоко заложенный план, которого могло быть достаточно, чтобы обойти все человечество.
   Обнаружив, вероятно, что Варни не заговорит первым, он позволил своему плащу свободнее накинуть на себя и низким, глубоким тоном сказал:
   - Полагаю, меня ждали?
   - Ты был, - сказал Варни. "Это день, и это час".
   "Ты прав. Мне нравится видеть тебя таким внимательным. Вы не улучшаете свою внешность с тех пор, как...
   "ТСС! не более того; не можем ли мы встретиться без ужасного намека на прошлое! Мне не нужно ничего напоминать об этом; и ваше присутствие здесь сейчас показывает, что вы не забывчивы. Не говоря уже об этом страшном эпизоде. Пусть никакие слова не объединятся, чтобы придать ему осязаемую форму для человеческого понимания. Я не могу, не смею слышать, как вы говорите об этом.
   -- Хорошо, -- сказал незнакомец. "как вы предпочитаете. Пусть наше интервью будет кратким. Ты знаешь мое поручение?
   "Я делаю. Такое ужасное бремя для ограниченных средств вряд ли будет легко забыто".
   -- О, вы слишком изобретательны -- слишком полны хорошо продуманных планов и готовы к их исполнению, чтобы чувствовать, как какое-нибудь страшное бремя, условия нашей сделки. Почему ты так пристально смотришь на меня?"
   -- Потому что, -- сказал Варни -- и он весь дрожал, -- потому что каждая черточка вашего лица возвращает меня к воспоминанию о единственной сцене в жизни, которая заставила меня содрогнуться и о которой я не могу думать, даже с безразличием презрение. Я вижу все это перед своим мысленным взором, в ужасающем панорамном ряду, те происшествия, о которых даже мечтать достаточно, чтобы свести душу с ума; страх перед этим ежегодным визитом висит на мне, как темная туча в самом сердце; он сидит, как какой-то гнусный инкуб, губит свою жизненную силу и изо дня в день тащит меня все ближе к той могиле, из которой не так, как раньше, я могу выйти".
   - Вы были среди мертвых? сказал незнакомец.
   "У меня есть."
   - И все же смертны.
   -- Да, -- повторил Варни, -- да, и все же я смертен.
   "Это я вырвал тебя обратно в тот мир, который, судя по твоему внешнему виду, с того богатого событиями периода имел для тебя мало прелести. Честно говоря, вы выглядите как...
   - Такой, какой я есть, - перебил Варни.
   "Это тема, которая раз в год страшно обновляется между нами. За несколько недель до твоего визита меня преследуют ужасные воспоминания, и после твоего ухода мне требуется много недель, прежде чем я снова обретаю спокойствие. Посмотри на меня; разве я не изменился?"
   -- Верно, -- сказал незнакомец, -- я не хочу навязывать вам болезненные воспоминания. И все же мне странно, что на такого человека, как вы, событие, о котором вы намекаете, должно произвести такое ужасное впечатление.
   -- Я прошел через агонию смерти, -- сказал Варни, -- и снова перенес пытку -- ибо она такова -- воссоединения тела и души; не вытерпев так много, ни малейший отголосок таких чувств не может проникнуть в ваше воображение".
   - Может быть, в этом и есть доля правды, но все же мне кажется, что, как мотыльку порхающему вокруг пламени, когда я тебя вижу, ты получаешь огромное удовольствие, рассказывая о прошлом.
   -- Совершенно верно, -- сказал Варни. "Образы, которыми наполнен мой разум, ужасны. Скрытыми они остаются в течение двенадцати долгих месяцев. Я могу говорить с тобой, и только с тобой, без прикрытия, и таким образом мне кажется, что я избавляюсь от тягостного груза ужасных фантазий. Когда ты уходишь, а отсутствуешь достаточное количество времени, мои сны не преследуют страшные образы - я обретаю относительный покой, пока медленно не приходит время снова, когда нам суждено встретиться.
   "Я понял тебя. Кажется, вы хорошо здесь устроились?
   "Я всегда сдержал свое слово и послал к вам, чтобы сказать вам, где я".
   "У вас есть, правда. У меня нет ни тени претензии к вам. Никто не мог бы более добросовестно исполнить свой долг, чем ты. Я отдаю тебе должное за все это, и пусть ты будешь жить еще долго, чтобы выполнять свои условия.
   "Я не смею обмануть вас, хотя, чтобы сохранить такую веру, я могу быть вынужден обмануть сотню других".
   "Об этом я не могу судить. Судьба, кажется, улыбается вам; ты еще не разочаровал меня.
   -- И не будет теперь, -- сказал Варни. "Гигантское и ужасное наказание за то, что я разочарую вас, смотрит мне в лицо. Я не осмеливаюсь сделать это".
   Говоря это, он достал из кармана застегнутую книгу, из которой вынул несколько банкнот и положил их перед незнакомцем.
   - Тысяча фунтов, - сказал он. "Таково соглашение".
   "Это до последней буквы. Я не верну тебе тысячу благодарностей - мы лучше понимаем друг друга, чем тратить время на пустые комплименты. В самом деле, я дойду до того, что честно скажу, что если бы мои потребности не требовали от вас этой суммы, вы бы получили благо, за которое вы платите эту цену по гораздо более низкой цене ".
   "Достаточно! достаточно!" - сказал Варни. "Странно, что твое лицо было последним, что я видел, когда мир сомкнулся надо мной, и первым, что встретилось моим глазам, когда я снова был вырван обратно к жизни! Вы все еще занимаетесь своим ужасным ремеслом?
   -- Да, -- сказал незнакомец, -- еще на год, а затем, со столь скромными способностями, какие предначертано мне судьбой, я ухожу в отставку, чтобы уступить место более молодым и способным умам.
   -- И тогда, -- сказал Варни, -- вы еще потребуете от меня такую сумму, как эта?
   "Нет; это мой последний визит, но один. Я буду справедлив и либерален по отношению к вам. Вы не старый; и я не хочу становиться помехой для твоего существования. Как я уже говорил вам, именно моя необходимость, а не мои склонности определяют ценность услуги, которую я вам оказал.
   - Я вас понимаю и должен поблагодарить. И в ответ на такую любезность будьте уверены, что когда я содрогаюсь в вашем присутствии, это не потому, что я смотрю на вас с ужасом, как на личность, а потому, что вид вас пробуждает печально воспоминание о прошлом".
   -- Мне ясно, -- сказал незнакомец. "и теперь я думаю, что мы расстаемся друг с другом в лучшем настроении, чем когда-либо прежде; и когда мы встретимся снова, воспоминание о том, что это в последний раз, рассеет мрак, который, как я теперь вижу, навис над вами.
   "Это может! это может! Каким серьезным взглядом ты все еще смотришь на меня!
   "Я делаю. Мне кажется в высшей степени странным, что время не должно было уничтожить следствия, которые, как я думал, должны были прекратиться вместе с их причиной. Ты уже не тот человек, которым я когда-то был в моих воспоминаниях, не больше, чем я, как забавный ребенок.
   -- И никогда им не буду, -- сказал Варни. "Никогда, больше никогда! Тот самый взгляд, который на меня наложила рука смерти, я всегда буду носить. Я содрогаюсь от самого себя и, часто замечая взгляд праздного любопытства, пристально устремленный на меня, в глубине души удивляюсь, не догадается ли даже самый отчаянный догадыватель, почему я не похож на других людей?"
   "Нет. В том, на что вы можете положиться, нет никаких подозрений; но я оставлю вас сейчас; мы расстаемся такими друзьями, какими могут быть люди в нашем положении. Мы еще встретимся, а потом расстанемся навсегда".
   - Значит, вы покидаете Англию?
   "Я делаю. Вы знаете мою ситуацию в жизни. Это не то, что предлагает мне побуждения остаться. В какой-нибудь другой стране я завоюю уважение и внимание, на которые здесь, возможно, и не рассчитываю. Там мое богатство завоюет много золотых мнений; и набрасывая, насколько я могу, завесу забвения на свою прежнюю жизнь, мои последние годы могут быть еще счастливы. Эти деньги, которые я время от времени получал от вас, были заработаны с большим удовольствием, чем все остальное. Вырванный из ваших страхов, я все же принял его с меньшим упреком. А теперь прощайте!"
   Варни вызвал слугу, чтобы вывести незнакомца из дома, и, не сказав больше ни слова, они расстались.
   Затем, когда он остался один, этот таинственный владелец этого дорогого дома глубоко вздохнул с очевидным облегчением.
   - Все кончено! Кончено! он сказал. - Он получит оставшуюся тысячу фунтов, возможно, раньше, чем он думает. Со всей спешкой я пошлю это к нему. И тогда на этот счет я буду спокоен. я заплатил большую сумму; но то, что я купил, было для меня бесценно. Это была моя жизнь! Это была сама моя жизнь! Это владение, которое не могут восстановить мировые богатства! И буду ли я жалеть эти тысячи, попавшие в руки этого человека? Нет! Это правда, что существование для меня утратило некоторые из своих самых блестящих прелестей. "Это правда, что у меня нет земных привязанностей, и что, избегая общения со всеми, я одинаково избегаю всех; и все же, пока жизненная кровь все еще циркулирует в моих сморщенных венах, я цепляюсь за жизненную силу".
   Он прошел во внутреннюю комнату и, сняв с крючка, на котором она висела, длинный темный плащ, окутал в его складках свою высокую неземную фигуру.
   Затем, со шляпой в руке, он вышел из дома и, похоже, направился к Баннерворт-хаусу.
   Несомненно, это не должно быть виной ни одной обычной смерти, которая могла бы угнетать человека, столь лишенного человеческих симпатий, как сэр Фрэнсис Варни. Ужасные подозрения, витавшие вокруг него относительно того, кем он был, казалось, находили подтверждение в каждом акте его существования.
   Был ли этот человек, которому он чувствовал себя обязанным ежегодно платить такую большую сумму, был в секрете и знал ли он, что он нечто большее, чем земное, мы не можем сейчас сказать; но судя по тону их разговора, так оно и было.
   Быть может, он спас его от порчи гробницы, поместив в каком-нибудь лесном уголке, куда падал холодный лунный свет, кажущееся безжизненным тело, и теперь требовал такой большой награды за такую услугу и необходимой секретности, зависящей от Это.
   Мы говорим, что это может быть так, и опять-таки может неожиданно представиться какое-нибудь более естественное и рациональное объяснение; и может быть еще темная страница в жизнеописании сэра Фрэнсиса Варни, которая поставит его в свете дополнительных ужасов для наших читателей.
   Время и теперь быстро накапливающиеся события нашей истории скоро сорвут завесу тайны, которая теперь окутывает некоторых из наших действующих лиц .
   И будем надеяться, что при развитии этих событий нам удастся спасти прекрасную Флору Баннеруорт от окружающего ее безысходного мрака. Будем надеяться и даже ожидать, что мы снова увидим ее улыбку; что румянец здоровья вновь посетит ее щеки, вернется легкая жизнерадостность ее шагов, и чтобы она, как и прежде, была радостью всех вокруг себя, раздавая и получая счастье.
   И он, этот галантный бесстрашный любовник, которого ни время, ни прилив не могли разлучить с предметом его нежной привязанности, тот, кто не слушал ничего, кроме велений лучших чувств своего сердца, будем надеяться, что он будет иметь блестящую награду, и что сияние постоянного счастья будет казаться только ярче из-за теней, которые на время затмили его славу.
   ГЛАВА XXXIII.
   СТРАННОЕ ИНТЕРВЬЮ. ПОГОНКА ПО ЗАЛУ.
   С самым меланхолическим видом, какой только может вынести человек, сэр Фрэнсис Варни совершал свою одинокую прогулку, хотя, может быть, говоря так много, возможно, мы проводим сравнение, на которое обстоятельства едва ли дают нам силы; ибо кто скажет, что этот необычный человек, вокруг которого, казалось, постоянно усиливалась атмосфера тайны, был человеком?
   Как бы нам не хотелось верить в сверхъестественное или даже наделять человечество какими-либо сверхъестественными способностями, более чем единичные факты и обстоятельства, связанные с существованием и действиями этого человека, вызывают у нас своего рода дрожащее убеждение, что, если он на самом деле, действительно смертный, он все же должен обладать некоторыми способностями, выходящим за рамки обычной смертности, и ходить по земле с некими нечестивыми целями, о которых едва ли могут догадываться обычные люди с обычными качествами человеческой природы.
   Молча и в одиночестве он шел по этому прекрасному участку страны, постигая такое живописное очарование холмов и долин, которые лежали между его домом и Баннерворт-холлом. Очевидно, он намеревался добраться до этого места кратчайшим путем, и в темноте той ночи, поскольку луна еще не взошла, он не показал никакого поверхностного знакомства с хитросплетениями этой местности, так что он вообще был в состоянии следовать так неуклонно пути, как то, что он взял.
   На ходу он часто бормотал про себя тихие, неразборчивые слова, и главным образом они, по-видимому, имели отношение к тому странному свиданию, которое он недавно имел с человеком, который, по какому-то стечению обстоятельств, о которых едва ли можно догадаться, явно обладал могучей властью. над ним, и был в состоянии предъявлять требования к его денежным ресурсам довольно поразительной величины.
   И тем не менее, по одному-двум случайным словам, которые были произнесены более отчетливо, он, казалось, не думал в гневе по поводу этого свидания; но, по-видимому, оно скорее напомнило ему обстоятельства болезненного и унизительного характера, которые время не могло полностью изгладить из его памяти.
   -- Да, да, -- сказал он, остановившись на опушке леса, в пределах которого его или что-то вроде него когда-то преследовали Марчдейл и Беннерворты, -- да, сам вид этот человек помнит все ужасное зрелище ужасной трагедии, которую я никогда-никогда не забуду. Он никогда не ускользнет из моей памяти как ужасный, ужасающий факт; но только вид этого человека может вызвать в моей памяти все его страшные подробности и раскрасить в моем воображении самыми яркими красками каждую малейшую деталь, связанную с тем временем агонии. Эти периодические посещения сильно влияют на меня. В течение нескольких месяцев я боюсь их, и в течение нескольких месяцев я лишь медленно оправляюсь от потрясений, которые они мне причиняют. "Но еще раз, - говорит, - еще разок", и тогда мы больше не встретимся. Так так; может быть, до того, как это время наступит, я смогу завладеть теми средствами, которые позволят мне предотвратить его визит и, таким образом, по крайней мере освободиться от мучительного ожидания его".
   Он остановился на опушке леса и взглянул в сторону Баннерворт-холла. В тусклом свете, который еще пробивался с светлого неба, он мог различить древние концы фронтонов и башенчатые окна; он мог видеть благоустроенные сады и рощу величавых елей, прикрывавших его от северных порывов ветра, и, когда он смотрел, его охватило такое сильное волнение, какое никто не мог предположить в одно мгновение. обладал телом человека, столь явно не связанного со всеми человеческими симпатиями.
   -- Я хорошо знаю это место, -- сказал он, -- и мое появление здесь по тому знаменательному случаю, когда страх моего приближения побудил преступление, уступающее только самому убийству, произошло в такую ночь, как эта, когда все было так тихо и спокойно. спокойствие вокруг, и когда тот, кто при малейшей тени моего присутствия предпочел броситься на смерть, чем быть уверенным, что это был я сам. Проклятия обстоятельствам, которые так помешали мне! Я должен был быть самым богатым. Я должен был обладать средствами вызывать лесть у тех, кто теперь держит меня задешево; но все же время может прийти. У меня еще есть надежда, и то величие, которого я всегда жаждал, эта волшебная власть над себе подобными, которую может дать только обладание достаточными средствами, все еще может быть моей".
   Плотнее закутавшись в плащ, он зашагал вперед той длинной, бесшумной походкой, которая была ему свойственна. Машинально он, казалось, избегал препятствий в виде живой изгороди и канавы, препятствовавших его пути. Наверняка он часто ходил по этой дороге, иначе ему было бы не так легко следовать своей дорогой. И теперь он стоял на краю плантации, которая до некоторой степени защищала от посягательств более частные сады Холла, и там он остановился, как будто чувство нерешительности охватило его, или могло быть, как действительно казалось из его последующего поведения, что он пришел без какого-либо фиксированного намерения, или если с фиксированным намерением, без какого-либо регулярного плана его осуществления.
   Мечтал ли он снова вторгнуться в какую-нибудь из комнат этого особняка, с ужасным видом этого ужасного создания, с которым в сознании его обитателей он, казалось, слишком тесно отождествлялся? Он был бледен, изможден и дрожал. Могло ли случиться так, что так скоро возникла необходимость обновить жизненную кровь в его венах тем ужасным образом, которым, как предполагается, вампирский выводок вынужден продлевать свое жалкое существование?
   Может быть, и так, и что он уже сейчас размышлял о том, как бы ему еще раз зажечь огонь безумия в мозгу той прекрасной девушки, которую он уже сделал такой безвозвратно несчастной.
   Он прислонился к старому дереву, и его странные, блестящие глаза, казалось, собирали каждое блуждающее мерцание света, которое было вокруг, и сияли со сверхъестественной силой.
   "Я должен, я буду, - сказал он, - хозяином Баннерворт-Холла. К этому должно прийти. Я поставил существование на его владение, и я буду иметь его; и тогда, если я собственными руками переложу его кирпичик за кирпичиком и камень за камнем, я открою ту скрытую тайну, о которой теперь никто, кроме меня, не мечтает. Это будет сделано силой или обманом, любовью или отчаянием, мне все равно; цель должна освящать все средства. Да, даже если я проберусь через кровь к своему желанию, я говорю, что это будет сделано.
   В ночи было святое и тихое спокойствие, сильно отличавшееся от бури гневной страсти, которая, казалось, на мгновение собирала силу в груди этого испуганного человека. Из Баннерворт-Холла не доносилось ни звука, и лишь изредка в ночном воздухе доносился лай какой-нибудь сторожевой собаки или мычание далекого рогатого скота. Все остальное было немым, за исключением того момента, когда низкие замогильные голоса этого человека, если он был человеком, придавали импульс мягкому воздуху вокруг него.
   Прогулочным движением, как будто ему было безразлично, идет ли он в ту сторону или нет, он все-таки шел вперед к дому, и вот он уже стоял у той беседки, когда-то такой милой и такой родной убежища, в котором сердце... потрясенная Флора провела встречу с тем, кого любила, с преданностью, неведомой более злым умам.
   С этого места почти не открывался вид на дом, так как оно было так замкнуто среди вечнозеленых растений и цветущих цветов, что казалось настоящей дикой природой, на которую щедрой рукой она осыпала в дикой роскоши свои самые дикие цветочные красоты.
   В этом месте и вокруг него ночной воздух был насыщен сладостями. Смешанный аромат множества цветов делал это место настоящим раем. Но о, как прискорбно расходился с этой красотой и довольством природы тот, кто стоял среди такой красоты! Он был неспособен оценить ее нежность или извлечь хоть малейшую мораль из ее славы.
   "Почему я здесь?" он сказал. "Здесь, без определенного плана или твердой цели, как какой-нибудь скряга, который спрятал свои собственные сокровища так глубоко в недрах земли, что не может надеяться, что когда-либо снова сможет вывести их на свет божий. Я парю вокруг этого места, которое, как я чувствую - и знаю - содержит мое сокровище, хотя я не могу коснуться его руками или радоваться его сверкающей красоте".
   Говоря это, он съежился, как виноватое существо, потому что услышал слабые шаги на садовой дорожке. Так легок, так хрупок был шаг, что при свете дня самое жужжание летних насекомых заглушило бы шум; но он слышал это, этот преступный человек, с нечестивыми и ужасными порывами. Он услышал это и сжался среди кустов и цветов, пока полностью не скрылся от глаз среди мира благоухающих эссенций.
   Был ли это кто-то украдкой в том месте, как он был, нежелательный или неизвестный? Или это был тот, кто видел, как он вторгся в уединение этих теперь несчастных участков, и кто шел, чтобы навлечь на него ту смерть, которой, хотя он мог быть вампиром, он все же был подвержен от рук смертных?
   Шаги продвигались вперед, и ниже он съеживался, пока его трусливое сердце не билось о самую землю. Он знал, что он безоружен, что было для него редкостью, и объяснялось только беспокойством его ума, вызванным визитом в его дом этого странного человека, чье присутствие пробудило столько противоречивых чувств.
   Все ближе и ближе приближался этот легкий шаг, и его затаенные страхи не давали ему понять, что это был шаг не осторожности или предательства, а обязан своей легкостью естественной грации и свободе движений его обладателя.
   Луна, должно быть, взошла, хотя и была скрыта облаками, сквозь которые она излучала лишь тусклое сияние, потому что ночь определенно стала светлее; так что, хотя не было отбрасываемых сильных теней, все предметы имели более рассеянный свет, и их очертания казались не такими танцующими и смешивали одно с другим.
   Он напряг глаза в том направлении, откуда исходили звуки, и тогда его опасения за свою личную безопасность исчезли, поскольку он увидел, что к нему медленно приближалась женская фигура.
   Его первым побуждением было встать, потому что, мельком мельком увидев его, он понял, что это, должно быть, Флора Баннерворт; но вторая мысль, вероятно, сильное любопытство, что могло привести ее в такое место в такое время, удержала его, и он замолчал. Но если сэр Фрэнсис Варни был очень удивлен, увидев Флору Баннерворт в такое время в таком месте, мы не сомневаемся, что при том знании, которое наши читатели знают о ней, их удивление более чем полностью сравнялось с его; и если мы примем во внимание, что после того богатого событиями периода, когда святость ее комнаты была так нарушена этим страшным полуночным гостем, должно показаться несколько странным, что она смогла набраться смелости, чтобы бродить одна в такой час.
   Неужели она не боялась встречи с этим неземным существом? Разве возможность того, что она может попасть в его безжалостную хватку, не пришла ей в голову с содрогающимся сознанием ее вероятности? Разве она не думала, что каждый шаг, который она делала, уносил ее все дальше и дальше от тех, кто готов был помочь ей во всех крайностях? Казалось бы, нет, потому что она шла вперед, не обращая внимания и, по-видимому, не думая о присутствии, возможном или вероятном, этого бича ее существования.
   Но давайте еще раз посмотрим на нее. Как странно и призрачно она движется; в ее лице, кажется, нет задумчивости, но странной и скользящей походкой она идет, как какая-то смутная тень прошлого в этом древнем саду. Она очень бледна, и на лбу у нее печать страдания; ее платье представляет собой утреннюю мантию, она слегка прикрывается им и так движется вперед к той беседке, которая, вероятно, была для нее освящена тем, что она была свидетелем тех клятв чистой привязанности, которые исходили из уст Чарльза Холланда, о чьем судьба там теперь висела так великая тайна.
   Неужели безумие охватило мозг этой прекрасной девушки? Действительно ли сильный интеллект пал под тем гнетом, которому он подвергался? Идет ли она теперь с расстроенным интеллектом, королева какого-то фантастического царства, смотрящая на материальный мир неземными глазами; избегая, быть может, того, чего ей следовало бы искать, и, может быть, в своем безумии ища того, чего в более счастливом настроении она избегала бы.
   Такое могло быть впечатление у любого, кто хоть на мгновение взглянул на нее и знал, какие ужасные сцены она недавно пережила; но мы можем избавить наших читателей от мук такого предположения. Мы заявили об их любви к Флоре Баннерворт и уверены, что она у нее есть; поэтому мы хотели бы избавить их, хотя бы на несколько кратких мгновений, от воображения, что жестокая судьба сделала свое худшее и что прекрасный и прекрасный дух, который мы так хвалили, потерял способность рационального мышления. Нет; слава богу, это не так. Флора Баннерворт не сумасшедшая, а находится под сильным влиянием какого-то эксцентричного сна, который рисовал в ее уме образы, которые не имеют другого дома, кроме воздушных сфер воображения. Она вышла из своей комнаты в то священное место, где встретила того, кого любила, и услышала самое благородное заявление правды и постоянства, которое когда-либо исходило из человеческих уст.
   Да, она спит; но с точностью, которую так странно проявляет сомнамбула, она медленно, но верно шла хорошо известными тропами к летней беседке, где, как ей не говорили ее сны, притаился самый отвратительный призрак ее воображения, сэр Фрэнсис Варни. . Тот, кто стоял между ней и лучшей радостью ее сердца; тот, кто разрушил всякую надежду на счастье и обратил ее самые сокровенные привязанности лишь в такое количество причин для большего беспокойства, чем в благословения, которыми они должны были быть для нее.
   Ой! Могла ли она хоть на мгновение вообразить, что он там, с каким рвением ужаса прилетела бы она снова под прикрытие этих стен, где, по крайней мере, можно было найти хоть какую-то защиту от объятий страшного вампира, и где она будет в пределах града дружественных сердец, которые смело встанут между ней и каждой мыслью о вреде.
   Но она этого не знала и шла дальше, пока край ее платья не коснулся лица сэра Фрэнсиса Варни.
   И он был в ужасе - он не смел пошевелиться - он не смел говорить! Мысль о том, что она умерла и что это был ее дух, пришедший, чтобы нанести ему страшную месть, на время овладела им, и он был так парализован страхом, что не мог ни двигаться, ни говорить.
   Было бы хорошо, если бы во время того транса нерешительности, в который его ввергло трусливое сердце, Флора покинула это место и снова стала искать свой дом; но, к сожалению, такой импульс не пришел на нее; она сидела на том деревенском сидении, где отдыхала, когда Чарльз прижал ее к своему сердцу, и в самом ее сне на нее нахлынуло воспоминание об этой чистой привязанности, и самым нежным и самым мелодичным тоном она сказала:
   "Чарльз! Чарльз! а ты меня еще любишь? Нет нет; ты не оставил меня. Спаси меня, спаси меня от вампира!"
   Она вздрогнула, и сэр Фрэнсис Варни услышал ее плач.
   - Я дурак, - пробормотал он, - раз так напуган. Она спит. Это одна из фаз, в которую часто вступает беспорядочное воображение. Она спит, и, возможно, это может быть возможностью еще больше усилить страх перед моим посещением, которое сделает Баннерворт-холл слишком ужасным для нее жилищем; и хорошо я знаю, если она пойдет, они все уйдут. Он станет заброшенным домом, а это то, чего я хочу. Дом с такой дурной репутацией, что никто, кроме меня самого, создавшего эту репутацию, не отважится войти в его стены; были, по общему мнению, отданы вампиру. Да, это будет мое собственное; подходящее жилище на некоторое время для меня. Я поклялся, что он будет моим, и я сдержу свою клятву, мало того, что я должен делать с клятвами".
   Он встал и медленно двинулся к узкому входу в беседку; движение, которое он мог сделать, ничуть не потревожив Флору, потому что деревенское сиденье, на котором она сидела, было в его дальнем конце. И вот он стоит, верхняя часть его изможденного и уродливого тела четко очерчена на теперь гораздо более светлом небе, так что, если бы Флора Баннерворт не была в том трансе сна, в котором она была на самом деле, один взгляд вверх позволил бы ей увидеть У нее был отвратительный компаньон в этом некогда столь любимом месте, месте, которое до сих пор было посвящено лучшим и благороднейшим чувствам, но теперь обречено навсегда быть связанным с этим ужасающим призраком отчаяния.
   Но она была не в том состоянии, чтобы увидеть столь ужасное зрелище. Ее руки были на лице, и она все еще плакала.
   -- Конечно, он любит меня, -- прошептала она. "Он сказал, что любит меня, и говорит не напрасно. Он все еще любит меня, и я снова увижу его лицо, рай для меня! Чарльз! Чарльз! ты придешь снова? Несомненно, они грешат против божественности любви, кто сказал бы мне, что ты не любишь меня!"
   "Ха!" - пробормотал Варни. - Эта страсть - ее первая страсть, и она крепко овладевает ее юным сердцем, - она любит его, - но что мне человеческая привязанность? Я не имею права причислять себя к великому списку человечества. Я не похож на жителя земли, и все же нахожусь на ней. Я никого не люблю, ни от кого не жду любви, но сделаю человечество своим рабом; и пустословие тех, кто ненавидит меня в своем сердце, будет приятной звенящей музыкой для моего уха, как если бы оно было совершенно искренним! Я поговорю с этой девушкой; она не сумасшедшая, может быть, и сумасшедшая.
   На лице Варни отразилось дьявольское выражение сосредоточенной ненависти, когда он сделал два шага к прекрасной Флоре.
   ГЛАВА XXXIV.
   НАШИ УГРОЗА. - ЕЕ ПОСЛЕДСТВИЯ. - СПАСЕНИЕ И ОПАСНОСТЬ СЭРА ФРЭНСИСА ВАРНИ.
   Сэр Фрэнсис Варни снова замолчал и, казалось, какое-то время злорадствовал над беспомощным положением женщины, которую он так решил сделать своей жертвой; в лице его не было ни капли жалости, ни капли человеческой доброты нельзя было найти во всем выражении этих дьявольских черт; и если он медлил с попыткой вселить ужас в сердце этого несчастного, но прекрасного существа, то не из-за какого-то умиляющего чувства, а просто потому, что хотел на несколько мгновений тешить свое воображение мыслью о совершенствовании своего злодейство более эффективно.
   Увы! и те, кто прилетели бы ей на выручку, - те, кто ради нее рискнул бы всеми случайностями, да и самой жизнью, спали и не знали об опасности любимой. Она была одна и достаточно далеко от дома, чтобы быть доведенной до той зыбкой грани, где заканчивается здравомыслие и начинается безумный сон со всеми его ужасами.
   Но все же она спала - если этот полусонный сон можно было считать чем-то родственным обычному сну, - все же она спала и скорбно звала своего возлюбленного; и нежными, умоляющими словами, которые должны были бы растопить даже самые упрямые сердца, выражала она душевную уверенность, что он все еще любит ее.
   Само повторение имени Чарльза Холланда, казалось, раздражало сэра Фрэнсиса Варни. Он сделал жест нетерпения, когда она снова произнесла это, а затем, шагнув вперед, встал в шаге от того места, где она сидела, и испуганно отчетливым голосом сказал:
   "Флора Баннерворт, проснись! бодрствующий! и взгляни на меня, хотя зрелище повергнет тебя в отчаяние. Бодрствующий! бодрствующий!"
   Не звук голоса пробудил ее от этого странного сна. Говорят, что те, кто спит таким эксцентричным образом, не чувствительны к звукам, но самое легкое прикосновение мгновенно разбудит их; так было и в этом случае, ибо сэр Фрэнсис Варни, говоря это, положил на руку Флоры два своих холодных, как у трупа, пальца. Крик сорвался с ее губ, и хотя смятение ее воспоминаний и представлений было огромно, все же она проснулась, и сомнамбулический транс покинул ее.
   "Помогите помогите!" воскликнула она. "Милостивые Небеса! Где я?"
   Варни ничего не сказал, но раскинул свои длинные худые руки таким образом, что, казалось, почти окружил ее, но не прикоснулся к ней, так что бегство стало делом невозможным, и попытка сделать это, должно быть, была броситься в его отвратительные объятия.
   Она могла получить только один взгляд на лицо и фигуру того, кто воспрепятствовал ее продвижению, но, как ни слаб был этот взгляд, этого было более чем достаточно. На нее напал крайний страх, и она сидела, как парализованная; единственное свидетельство существования, которое она давала, заключалось в словах:
   - Вампир, вампир!
   - Да, - сказал Варни, - вампир. Ты знаешь меня, Флора Баннерворт - Варни, вампир; ваш полуночный гость на этом кровавом пиру. Я вампир. Посмотри на меня хорошенько; не уклоняйся от моего взгляда. Ты хорошо поступишь, если не будешь меня сторониться, а будешь говорить со мной так, чтобы я научился любить тебя".
   Флора тряслась, как в конвульсиях, и выглядела белой, как мраморная статуя.
   "Это ужасно!" она сказала. "Почему Небеса не даруют мне смерть, о которой я молюсь?"
   "Держать!" - сказал Варни. "Не наряжайте в ложные краски воображения то, что само по себе достаточно ужасно, чтобы не нуждаться ни в каких соблазнах романтики. Флора Баннерворт, тебя преследует - преследую я, вампир. Мне суждено преследовать вас; ибо существуют законы как невидимого, так и видимого творения, которые заставляют даже такое существо, как я, играть свою роль в великой драме существования. я вампир; средства к существованию, поддерживающие этот каркас, должны быть получены из жизненной силы других".
   - О, ужас, ужас!
   "Но больше всего я воздействую на молодых и красивых. Именно в венах таких, как ты, Флора Баннерворт, я буду искать пропитание, которое я вынужден добывать для своих истощенных сил. Но еще ни разу за всю мою долгую карьеру - карьеру, растянувшуюся на столетия - еще никогда я не испытывал мягкого ощущения человеческой жалости, пока не взглянул на тебя, изысканное произведение искусства. Даже в ту минуту, когда живительная жидкость из бьющего фонтана твоих вен грела в моем сердце, я жалела и любила тебя. О, Флора! даже я теперь чувствую боль от того, что я есть!"
   Что-то было в тоне, что-то грустное в манере и глубокая искренность в этих словах, что в какой-то мере развеяло страхи Флоры. Она истерически всхлипнула, и слезы хлынули к ней с облегчением, когда она почти невнятно сказала:
   "Пусть великий Бог простит даже тебя!"
   -- Мне нужна такая молитва, -- воскликнул Варни. -- Видит бог, мне нужна такая молитва. Да вознесется оно на крыльях ночного воздуха к небесному престолу. Пусть это будет тихо прошептано ангелами-служителями на ухо Божества. Бог знает, что я нуждаюсь в такой молитве!"
   -- Слышать, как вы говорите в таком напряжении, -- сказала Флора, -- это успокаивает возбужденное воображение и даже ваше ужасное присутствие лишает его сводящего с ума влияния.
   - Тише, - сказал вампир, - ты должен больше слышать - ты должен знать больше, прежде чем говорить о вещах, которые в последнее время наводили на тебя ужас.
   - Но как я попал сюда? - сказала Флора. - Скажи мне это. Какой еще силой, кроме земной, ты привел меня сюда? Если мне суждено вас выслушать, то почему бы не сделать это в более подходящее время и в другом месте?
   -- У меня есть силы, -- сказал Варни, догадываясь по словам Флоры, что она поверит в такую наглость, -- у меня есть силы, которых достаточно, чтобы подчинить моей воле многие цели, -- силы, связанные с моим положением, и поэтому я привел вас сюда. слушать то, что должно сделать вас счастливее, чем вы есть".
   - Я приду, - сказала Флора. "Я не содрогаюсь теперь; у меня в жилах ледяной холод, но это ночной воздух - говори, я приду к тебе.
   "Я буду. Флора Баннерворт, я был свидетелем мутаций времени в человеке и его творениях, и я не пожалел ни того, ни другого; Я видел падение империй и не огорчился тому, что далеко идущие амбиции были обращены в прах. Я видел, как могила сблизилась с молодыми и красивыми, - тех, кого я своей ненасытной жаждой человеческой крови обрек на смерть задолго до того, как прошел обычный срок жизни, но никогда не любил до сих пор".
   "Может ли такое существо, как ты, - сказала Флора, - быть восприимчивым к такой земной страсти?"
   - А почему нет?
   "Любовь - это либо слишком много небес, либо слишком много земли, чтобы найти дом с тобой".
   - Нет, Флора, нет! может быть, это чувство рождается из жалости. Я спасу вас - я спасу вас от продолжения ужасов, которые нападают на вас".
   "Ой! тогда пусть небо помилует тебя в час нужды!"
   "Аминь!"
   "Пусть ты еще познаешь мир и радость наверху".
   "Это слабая и бессвязная надежда, но если она осуществится, то благодаря вмешательству такого духа, как твой, Флора, который уже оказал такое благотворное влияние на мою измученную душу, что произвел желание в моем сердце: совершить хотя бы одно бескорыстное действие".
   - Это желание, - сказала Флора, - станет отцом дела. Небеса еще имеют безграничную милость".
   "Ради тебя, милая, я так верю, Флора Баннерворт; это условие моей ненавистной расы, что если мы сможем найти хоть одно человеческое сердце, которое полюбит нас, мы свободны. Если перед лицом Неба ты согласишься быть моей, ты вырвешь меня из плена моей страшной гибели, и ради тебя и за твои заслуги я еще познаю небесное счастье. Ты будешь моей?"
   Облако сползло с лика луны, и косой луч упал на отвратительное лицо вампира. Он выглядел так, словно его только что вызволили из какой-то склепы и наделили пространство жизненной силой, чтобы разрушить всю красоту и гармонию в природе и довести до сумасшествия какую-нибудь заблудшую душу.
   "Нет нет нет!" - взвизгнула Флора. - Никогда!
   -- Довольно, -- сказал Варни, -- мне ответили. Это было плохое предложение. Я все еще вампир".
   "Пощади меня! пощади меня!"
   "Кровь!"
   Флора опустилась на колени и воздела руки к небу. "Милосердие, милосердие!" она сказала.
   "Кровь!" - сказал Варни, и она увидела его отвратительные, похожие на клыки зубы. "Кровь! Флора Баннерворт, девиз вампира. Я просил тебя любить меня, и ты не будешь - наказание будет твоим".
   "Нет нет!" - сказала Флора. "Неужели даже вы, уже говорившие рассудительно и точно, можете быть так несправедливы? вы должны чувствовать, что во всех отношениях я был жертвой, совершенно беспричинно - страдалец, в то время как не было никакой справедливой причины, чтобы я должен страдать; тот, кто был замучен не из-за личной вины, эгоизма, нарушения честности или благородных чувств, а потому, что вы сочли необходимым для продления своего ужасного существования напасть на меня, как вы это сделали. Какой ссылкой на честь, честность или справедливость можно обвинить меня в том, что я не принял альтернативу, которая находится вне всякого человеческого контроля? Я не могу любить тебя.
   - Тогда довольствуйся страданием. Флора Баннерворт, неужели ты не станешь ли хоть на время, чтобы спасти себя и меня, стать моей?
   "Ужасное предложение!"
   "Тогда я обречен еще, быть может, на многие годы сеять вокруг себя страдание и запустение; и все же я люблю тебя с чувством, в котором больше благодарности и бескорыстия, чем когда-либо находил дом в моей груди. Я бы хотел, чтобы вы, хотя вы не можете спасти меня; еще может быть шанс, который позволит вам избежать преследования моего присутствия.
   "Ой! славный шанс!" - сказала Флора. "Каким образом это может прийти? скажи мне, как я могу принять это, и те благодарные чувства, которые убитый горем скорбящий может выразить тому, кто спас ее от ее глубокой скорби, все еще будут твоими".
   - Итак, выслушай меня, Флора Баннерворт, пока я излагаю тебе некоторые подробности таинственного существования таких существ, как я, которые никогда еще не доходили до ушей смертных.
   Флора пристально смотрела на него и слушала, а он с серьезной серьезностью подробно рассказывал ей кое-что о физиологии того особого класса существ, которым он казался по стечению всех обстоятельств.
   "Флора, - сказал он, - дело не в том, что я так очарован существованием, которое можно продлить только такими ужасными средствами, которые заставляют меня становиться ужасом для тебя или для других. Поверьте мне, что если мои жертвы, те, кого моя ненасытная жажда крови делает несчастными, много страдают, я, вампир, не лишен минут невыразимой агонии. Но таков таинственный закон нашей природы, что по мере приближения периода, когда истощенные силы жизни требуют новой поддержки из теплого, бьющего фонтана чужих вен, в нас растет сильное желание жить, пока в пароксизме дикое безумие, которое не признает никаких препятствий, человеческих или божественных, мы ищем жертву".
   "Страшное состояние!" - сказала Флора.
   "Это так; и, когда кончается страшная трапеза, тогда снова пульс бьется целебно, и растраченные энергии странной жизненной силы возвращаются к нам, мы снова становимся спокойными, но с этим спокойствием приходит весь ужас, вся мука размышления. , и мы страдаем гораздо больше, чем может сказать язык".
   - Вы меня жалеете, - сказала Флора. - Даже у тебя есть моя жалость.
   - Я вполне мог бы потребовать этого, если бы такое чувство жило в твоей груди. Я вполне мог бы потребовать от вас жалости, Флора Беннеруорт, потому что никогда не ползал по земному шару такой жалкий негодяй, как я.
   "Давай, давай".
   "Я сделаю, и с такими краткими выводами, как я могу. Однажды напав на какого-нибудь человека, мы испытываем странное, но ужасно импульсивное желание снова искать этого человека для большей крови. Но я люблю тебя, Флора; то небольшое количество чувствительности, которое все еще сохраняется в моем сверхъестественном существовании, признает в вас чистый и лучший дух. Я был бы рад спасти тебя.
   "Ой! скажи мне, как мне избежать ужасного наказания".
   "Это можно сделать только полетом. Покиньте это место, я вас умоляю! оставить его так быстро, как движение может быть сделано. Не медлите, не бросайте с сожалением взгляда на свой древний дом. Я останусь в этом месте на долгие годы. Дай мне потерять тебя из виду, я не буду преследовать тебя; но, в силу обстоятельств, я сам вынужден здесь задержаться. Бегство - единственное средство, с помощью которого ты сможешь избежать такой ужасной гибели, как та, которую я терплю".
   - Но скажи мне, - сказала Флора после минутной паузы, во время которой она, казалось, пыталась набраться смелости, чтобы задать какой-то пугающий вопрос. "Скажи мне, правда ли, что те, кто однажды пережил ужасное нападение вампира, сами после смерти становятся представителями этой ужасной расы?"
   -- Такими средствами, -- сказал Варни, -- размножается ужасный выводок; но время и обстоятельства должны способствовать развитию нового и ужасного существования. Зато ты в безопасности.
   "Безопасно! Ой! повтори это слово".
   "Да, в безопасности; ни разу, ни дважды нападение вампира не окажет достаточного влияния на ваше смертное тело, чтобы вызвать у вас склонность к сосуществованию с такими, как он. Нападения должны часто повторяться, и прекращение смертного существования должно быть существенным следствием этих нападений, прежде чем такой результат можно будет ожидать".
   "Да, да; Я понимаю."
   - Если бы ты из года в год продолжала быть моей жертвой, силы жизни медленно угасали бы, и, подобно слабому отблеску свечи, потребляющей больше пищи, чем получавшей, малейшая случайность уничтожила бы твое существование, и тогда, Флора Баннерворт, ты можешь стать вампиром.
   "Ой! Ужасный! самое ужасное!"
   "Если бы случайно или по замыслу хоть малейший отблеск холодных лунных лучей остановился на твоих, казалось бы, безжизненных останках, ты воскрес бы и стал одним из нас - ужасом для себя и опустошением для всех вокруг".
   "Ой! Я улечу отсюда, - сказала Флора. "Надежда избежать столь ужасной и ужасной гибели будет побуждать меня вперед; Если бегство может спасти меня - бегство из Баннерворт-Холла, я не остановлюсь, пока континенты и океаны не разделят нас".
   "Это хорошо. Теперь я могу так спокойно рассуждать с тобой. Еще несколько коротких месяцев, и я почувствую, как томление смерти подкрадывается ко мне, и тогда придет то безумное возбуждение мозга, которое, будь ты спрятан за тройными стальными дверями, искушало бы меня снова искать твою комнату - снова схватить тебя в свои объятия - снова вытянуть из твоих вен средства к продлению жизни - снова сотрясти ужасом самую твою душу".
   -- Мне не нужны никакие стимулы, -- с содроганием сказала Флора, -- в виде описаний прошлого, чтобы подстегнуть меня.
   - Вы прилетите из Баннерворт-холла?
   - Да, да! - сказала Флора. - Так и будет. самые его залы теперь ужасны воспоминанием о сценах, разыгрываемых в них. Я попрошу своих братьев, мою мать, всех уйти, и где-нибудь в отдаленных краях мы найдем безопасность и убежище. Там даже мы научимся думать о вас с большей печалью, чем с гневом, с большей жалостью, чем с упреком, с большим любопытством, чем с отвращением.
   - Будь так, - сказал вампир. и он всплеснул руками, как бы с благодарностью за то, что он так много сделал для восстановления мира, по крайней мере, для того, кто, вследствие его действий, испытал такое отчаянное отчаяние. "Будь так; и даже я буду надеяться, что чувства, которые побудили такое одинокое и изолированное существо, как я, попытаться принести мир одному человеческому сердцу, будут просить меня, трубного языка, к Небесам!"
   -- Будет... будет, -- сказала Флора.
   "Ты так думаешь?"
   "Я делаю; и я буду молиться, чтобы мысль обратилась в уверенность в таком деле".
   Вампир выглядел очень взволнованным; а потом добавил-
   - Флора, ты знаешь, что это место было ареной страшной катастрофы в анналах твоей семьи?
   - Так и есть, - сказала Флора. "Я знаю, на что вы намекаете; это общеизвестно для всех - для меня это печальная тема, и я бы не стал за нее ухаживать.
   - И я бы не стал угнетать тебя этим. Твой отец здесь, на этом самом месте, совершил тот отчаянный поступок, который невольно привел его на суд Божий. У меня есть странное, дикое любопытство к таким предметам. Будете ли вы в обмен на добро, которое я пытался сделать вам, удовлетворить его?"
   - Я не понимаю, что ты имеешь в виду, - сказала Флора.
   - Тогда, чтобы быть более точным, помните ли вы тот день, когда ваш отец испустил дух?
   - Слишком хорошо, слишком хорошо.
   - Вы видели его или разговаривали с ним незадолго до того, как был совершен этот отчаянный поступок?
   "Нет; он заперся на некоторое время в одиночной камере".
   "Ха! какая палата?
   - Тот, в котором я сам спал ночью...
   "Да, да; тот, что с портретом, тот говорящий портрет, глаза которого, кажется, бросают вызов незваному гостю, когда он входит в квартиру".
   "Одинаковый."
   "На несколько часов заткнись там!" добавил Варни, задумчиво; - А оттуда он пошел в сад, где в этой беседке он испустил последний вздох?
   "Это было так."
   - Тогда, Флора, прежде чем я попрощаюсь с тобой...
   Едва эти слова были произнесены, как послышались быстрые, торопливые шаги, и Генри Беннерворт появился позади Варни, у самого входа в беседку.
   "Теперь, - воскликнул он, - за месть! Теперь, мерзкое существо, пятно на поверхности земли, ужасное подобие человечества, если смертная рука сможет сделать что-нибудь против тебя, ты умрешь!
   Крик сорвался с губ Флоры, и, бросившись мимо Варни, который отступил в сторону, она прижалась к своему брату, который безуспешно нанес удар мечом по вампиру. Это был критический момент; и если бы присутствие духа Варни хоть в малейшей степени покинуло его, он, безоружный, должен был бы пасть под оружием Генри. Однако вскочить на скамейку, которую освободила Флора, и разбить кое-какие хлипкие и гнилые деревянные конструкции в задней части беседки силой всего своего тела было делом минуты; и прежде чем Генри смог освободиться из цепких объятий Флоры, Варни, вампир исчез, и не было больше шансов на его поимку, чем в прошлый раз, когда его тщетно преследовали от Зала до леса, в лесу. хитросплетения которых он был так полностью потерян.
   ГЛАВА XXXV.
   ОБЪЯСНЕНИЕ.-СОВЕТЫ МАРЧДЕЙЛА.-ПРОЕКТ УДАЛЕНИЕ CTED И ГНЕВ АДМИРАЛА.
   Это чрезвычайно внезапное движение со стороны Варни было столь же неожиданным, сколь и решающим. Генри вообразил, что, завладев единственным входом в беседку, он должен будет вступить в личный конфликт с существом, причинившим ему и его членам столько зла; а то, что он так внезапно создал себе другой выход, ему, конечно, и в голову не приходило.
   - Ради всего святого, Флора, - сказал он, - отпустите меня; пришло время действовать".
   - Но, Генри, Генри, послушай меня.
   - Сейчас, сейчас, дорогая Флора; Я сделаю еще одну попытку остановить стремительное бегство Варни.
   Он стряхнул ее, может быть, не с большей грубостью, чем было необходимо, чтобы заставить ее отказаться от его хватки, но таким образом, который полностью показывал, что он намеревался освободиться; а затем он прыгнул в то же отверстие, из которого исчез Варни, как раз в тот момент, когда Джордж и мистер Марчдейл подошли к двери беседки.
   Было уже почти утро, так что поля освещались слабым сиянием наступающего дня; и когда Генри достиг места, откуда, как он знал, открывался обширный обзор, он остановился и жадно окинул взглядом местность в надежде обнаружить какие-нибудь следы беглеца.
   Однако это было не так; он ничего не видел, ничего не слышал о сэре Фрэнсисе Варни; а затем он повернулся и громко позвал Джорджа присоединиться к нему, и тотчас же ему ответил присутствие его брата в сопровождении Марчдейла.
   Однако прежде чем они успели обменяться хоть словом, из одного из окон раздался грохот ружей, и они услышали, как адмирал громким голосом кричал:
   "От борта до борта! Дай им еще раз, Джек! Ударь их между ветром и водой!"
   Потом снова раздался хрипящий разряд, и Генри воскликнул:
   - Что означает эта стрельба?
   - Оно исходит из комнаты адмирала, - сказал Марчдейл. "В моей жизни я думаю, что старик, должно быть, сошел с ума. У него есть шесть или восемь пистолетов, расставленных в ряд вдоль подоконника, и все они заряжены, так что с помощью спички из них можно довольно легко выстрелить залпом, который он считает единственным подходящим средством для стрельбы по врагу. вампир".
   "Это так," ответил Джордж; "и, без сомнения, услышав сигнал тревоги, он начал операцию, стреляя по противнику".
   -- Ну-ну, -- сказал Генри. "У него должен быть свой путь. Я до сих пор преследовал Варни, и в том, что он снова отступил в лес, я не сомневаюсь. Между этим и полным светом дня давайте, по крайней мере, приложим усилия, чтобы обнаружить его место уединения. Мы знаем местность настолько хорошо, насколько это возможно, и я предлагаю сейчас же начать активные поиски.
   - Тогда пошли, - сказал Марчдейл. "Мы все вооружены; и я, например, без колебаний лишу жизни, если это будет возможно, этого странного существа".
   - В такой возможности вы сомневаетесь? сказал Джордж, как они спешили через луга.
   - Да, и небезосновательно. Я уверен, что когда я выстрелил в него, прежде чем попасть в него; кроме того, Флора, должно быть, застрелила его, когда нас не было, и она воспользовалась вашими пистолетами, Генри, чтобы защитить себя и свою мать.
   -- Похоже на то, -- сказал Генри. "И невзирая на все нынешние обстоятельства, если я встречусь с ним, я проверю, смертен он или нет".
   Расстояние было невелико, и вскоре они достигли опушки леса; затем они расстались, договорившись встретиться в нем, у родника, знакомого им всем; перед этим каждый должен был приложить все усилия, чтобы обнаружить, не спрятался ли кто-нибудь среди кустов или в дуплах древних деревьев. они должны столкнуться на своем марше.
   Дело в том, что Генрих, обнаружив, что, вероятно, проведет чрезвычайно беспокойную, беспокойную ночь из-за волнения духа, после многих часов ворочания взад и вперед на своем ложе благоразумно в конце концов встал и решил прогуляться по улице. сады, принадлежащие особняку, вместо того, чтобы продолжать в таком состоянии лихорадки и беспокойства, как он был, в своей собственной комнате.
   После ужасного визита вампира оба брата имели обыкновение время от времени стучать в дверь комнаты Флоры, которая, по ее собственной просьбе, теперь, когда она сменила комнату и избавилась от любого сидящего с ее, хотел время от времени общаться с кем-нибудь из членов семьи.
   Затем Генри, быстро одевшись, проходя мимо двери ее спальни, уже собирался постучать в нее, когда, к своему удивлению, обнаружил, что она открыта, и, поспешно войдя в нее, заметил, что кровать пуста, и беглый взгляд обход квартиры убедил его, что Флоры здесь нет.
   Тревога охватила его, и, поспешно вооружившись, он разбудил Марчдейла и Джорджа, но, не дожидаясь, пока они будут готовы сопровождать его, направился в сад, чтобы хорошенько обыскать его на случай, если она где-нибудь там спрячется.
   Таким образом, он наткнулся на столь странный и столь неожиданный разговор между Варни и Флорой в летнем домике. С тем, что произошло после этого открытия, читатели уже знакомы.
   Флора обещала Джорджу, что немедленно вернется в дом, но когда по призыву Генри Джордж и Марчдейл оставили ее одну, она почувствовала такое волнение и слабость, что начала цепляться за шпалеру маленького несколько мгновений, прежде чем она смогла собраться с силами, чтобы добраться до особняка.
   Таким образом, могло пройти минуты две-три, и Флора была в таком состоянии душевного смятения от всего происшедшего, что едва могла поверить, что это было на самом деле, как вдруг ее внимание привлек тихий звук, и через образовавшуюся щель в стене беседки с видом совершенного самообладания снова появился сэр Фрэнсис Варни.
   - Флора, - сказал он, спокойно возобновляя прерванный разговор, - теперь я совершенно убежден, что вы будете гораздо счастливее от нашего свидания.
   "Милостивые небеса!" - спросила Флора. - Откуда ты пришла?
   - Я никогда не уходил, - сказал Варни.
   - Но я видел, как ты улетел с этого места.
   "Ты сделал; но это было только к другому сразу за пределами дачи. У меня и в мыслях не было так резко прерывать нашу конференцию.
   - У вас есть что добавить к тому, что вы уже сказали?
   - Абсолютно ничего, если только у тебя нет вопроса, который ты хочешь предложить мне - я думал, что у тебя есть, Флора. Разве никакие другие обстоятельства не тяготят тебя, кроме того ужасного посещения, которому я тебя подверг?
   - Да, - сказала Флора. - Что стало с Чарльзом Холландом?
   "Слушать. Не отказывайтесь от всякой надежды; когда ты будешь далеко отсюда, ты снова встретишься с ним".
   - Но он ушел от меня.
   - И все же он сможет, когда вы снова столкнетесь с ним, настолько смягчить свое кажущееся вероломство, что вы будете считать его таким же нетронутым в чести, как тогда, когда он впервые прошептал вам, что любит вас.
   "О, радость! радость!" сказала Флора; "Этим заверением вы лишили несчастье его жала и щедро вознаградили меня за все, что я перенес".
   "Прощай!" - сказал вампир. "Теперь я пойду к себе домой другой дорогой, чем те, кто хотел меня убить".
   -- Но после этого, -- сказала Флора, -- опасности не будет; вы будете невредимы, и наш отъезд из Баннерворт-Холла будет настолько быстрым, что вы скоро освободитесь от всех опасений мести со стороны моего брата, и я снова вкуслю то счастье, которое, как я думал, ускользнуло от меня навсегда. "
   - Прощай, - сказал вампир. Плотно завернувшись в плащ, он вышел из беседки и вскоре скрылся из виду за кустами и пышной растительностью, которыми изобиловал этот сад.
   Флора опустилась на колени и произнесла краткое, но сердечное благодарение Небу за эту счастливую перемену в ее судьбе. Румянец здоровья снова слегка коснулся ее щек, и когда она теперь, с чувством большей энергии и силы, чем она была способна напрягать в течение многих дней, шла к дому, она испытала все то восхитительное ощущение, которое испытывает душа, когда он стряхивает с себя оковы какого-то серьезного зла, которое теперь радуется, когда обнаруживает, что воображение облеклось в гораздо худшие цвета, чем того заслуживают факты.
   Едва ли нужно после этого говорить, что поиски сэра Фрэнсиса Варни в лесу были безрезультатными и что утро осветило труды брата и мистера Марчдейла, хотя они не обнаружили ни малейшего признака присутствие Варни. Снова озадаченные и сбитые с толку, они стояли на краю леса и грустно смотрели на светлеющие окна Баннерворт-Холла, в которых теперь золотым сиянием отражались косые лучи утреннего солнца.
   -- Опять провалился, -- нетерпеливо заметил Генри. "Снова провалился, и так же полно, как и прежде. Я заявляю, что буду сражаться с этим человеком, пусть наш друг адмирал говорит, что хочет против такой меры, я сойдусь с ним в смертельной схватке; он завершит свою победу над всей нашей семьей моей смертью, или я избавлю мир и нас от столь ужасного характера".
   -- Будем надеяться, -- сказал Марчдейл, -- что будет принято какое-то другое решение, которое положит конец этим разбирательствам.
   -- Это, -- воскликнул Генри, -- значит надеяться вопреки всему; какой еще курс можно выбрать? Будь этот Варни человеком или дьяволом, он явно пометил нас своей добычей.
   -- Действительно, может показаться, что так, -- заметил Джордж. "Но все же он обнаружит, что мы не падем так легко; он обнаружит, что если кроткий дух бедняжки Флоры был сломлен этими ужасными обстоятельствами, то мы более суровы.
   "Он будет," сказал Генри; "Я, например, посвящу этому делу свою жизнь. Я не буду знать больше покоя, чем необходимо для восстановления моего тела, пока мне не удастся победить этого монстра; Я не буду искать здесь удовольствий и изгоню из своего разума все, что может помешать этому единственному постоянному занятию. Он или я должны упасть.
   -- Хорошо сказано, -- сказал Марчдейл. - И все же я надеюсь, что могут возникнуть обстоятельства, которые предотвратят такую необходимость действий, и что, вероятно, вы все же увидите, что было бы мудро и благоразумно принять более мягкий и безопасный курс.
   - Нет, Марчдейл, ты не можешь чувствовать то, что чувствуем мы. Ты смотришь больше как зритель, сочувствующий страданиям того и другого, чем сам ощущаешь всю остроту этих недугов".
   "Разве я не испытываю к тебе острого чувства? Я одинокий человек в этом мире, и теперь я научился сосредоточивать свои чувства на вашей семье; мои воспоминания о ранних годах помогают мне в этом. Поверьте мне, вы оба, что я не праздный наблюдатель ваших печалей, а полностью разделяю их. Если я советую вам быть миролюбивыми и стараться самыми мягкими средствами достичь своих целей, это не значит, что я советую вам трусость; но, увидев на свете гораздо больше, чем кто-либо из вас имел время или возможность увидеть, я не смотрю на вещи с таким энтузиазмом, но с более холодным, более спокойным суждением, я не говорю, что лучше, я предлагаю вам мой совет".
   "Мы благодарим вас," сказал Генри; "Но это вопрос, в котором действие кажется особенно необходимым. Недопустимо, чтобы вся семья была угнетена таким демоном в человеческом обличии, как этот Варни.
   - Позвольте мне, - сказал Марчдейл, - посоветовать вам подчиниться решению Флоры в этом деле; пусть ее желания составляют правила действия. Она больше всех страдает и больше всего заинтересована в прекращении этого страшного дела. К тому же у нее рассудительный и решительный характер - она даст вам правильный совет, будьте уверены.
   - То, что она с честью посоветует нам, - сказал Генри, - и что мы должны чувствовать все склонности в мире, чтобы подчинить ее желанию наше предложение, не подлежит сомнению; но мало что будет сделано без ее совета и санкции. Теперь пойдем домой, потому что мне очень хочется узнать, как получилось, что она и сэр Фрэнсис Варни оказались вместе в этой беседке в такой странный час.
   Все трое вместе направились к дому, на ходу разговаривая в том же тоне.
   ГЛАВА XXXVI.
   КОНСУЛЬТАЦИЯ. ПОЕДИНКА И ЕГО РЕЗУЛЬТАТЫ.
   Независимый В связи с этим свиданием Флоры с ужасающим сэром Фрэнсисом Варни, обстоятельствами, в которых она и все, кто был ей дорог, оказались в этот момент, безусловно, требовалось тщательное рассмотрение, которое нельзя было сделать слишком рано. даровано.
   По совокупности неприятных моментов все, что только могло произойти, чтобы нарушить покой семьи, казалось, произошло сразу; как и у Макбета, их беды действительно сыпались целыми батальонами, и теперь, когда безмятежность их семейного положения была нарушена, мелкие беды и неприятности, которые именно эта безмятежность позволяла им держать на расстоянии вытянутой руки, стали гигантскими и еще больше усугубили их страдания.
   Небольшой доход, который, когда все было счастьем, здоровьем и миром, должен был обеспечивать комфортное домашнее хозяйство, теперь был совершенно недостаточным для этого - способность экономить и извлекать максимум из малого улетела вместе с этим довольством. духа, который могла произвести только гармония обстоятельств.
   Нельзя было предполагать, что бедная миссис Баннерворт могла теперь, как раньше, когда ее разум был свободен от беспокойства, заниматься теми домашними делами, которые составляют комфорт семьи, - отвлекаясь на положение своей дочери, и, сбитая с толку быстрой сменой неприятных событий, порожденных столь коротким периодом времени, она впала в инертное состояние, настолько отличное от ее прежнего деятельного существования, насколько это вообще возможно.
   Также было замечено, как сами слуги в смятении бежали из Баннерворт-холла, вместо того чтобы оставаться под одной крышей с семьей, которая, как считается, подвергалась посещениям такого ужасного существа, как вампир.
   Среди класса, занимающего положение рабов, конечно, могли бы найтись такие, которые с чувствами и пониманием выше таких соображений сочувственно прильнули бы к той семье в бедственном положении, которую они знали под более счастливым видом; но Баннервортам не повезло иметь рядом с собой таких; поэтому эгоизм взял свое, и они были покинуты. Таким образом, маловероятно, чтобы посторонние люди охотно приняли службу в семье, расположенной в таком положении, без какого-либо сильного побуждения в виде более высокого денежного вознаграждения, которое Беннерворты совершенно не могли предложить.
   Таким образом, самым жестоким образом, в то самое время, когда они больше всего нуждались в помощи и сочувствии, это несчастное семейство почти изолировалось от себе подобных; и, помимо всех прочих соображений, для них было бы почти невозможно оставаться обитателями Зала с хоть сколько-нибудь комфортом или преимуществом.
   И затем, хотя исчезновение Чарлза Холланда уже не пробуждало того чувства негодования по поводу его мнимого вероломства, которое первоначально было вызвано этим событием; тем не менее, как бы они ни смотрели на это, это был тяжкий удар судьбы, и после него они все до одного оказались еще менее способными бороться с морем бед, окружавшим их.
   Читатель также не преминет заметить, что почти все члены семьи были горды своей независимостью, которая заставляла их бояться жить за счет посторонней помощи; и поэтому, хотя они чувствовали и чувствовали искренне, что, когда адмирал Белл в своей откровенной манере предложил им денежную помощь, что это не было праздным комплиментом, тем не менее с чувствительностью, которую они вполне могли ожидать, они сдержались, и спрашивали друг друга, каковы перспективы выхода из такого положения вещей и оправданно ли начать жизнь в зависимости, конец которой не был очевиден или осязаем.
   Несмотря на благородное доверие Флоры к своему возлюбленному и несмотря на то, что доверие было поддержано ее братьями, иногда в умах последних возникало ощущение возможности того, что они все-таки могут ошибаться; и Чарлз Холланд мог, по какому-то внезапному порыву, воображая, что все его будущее счастье поставлено на карту, удалиться из Зала и действительно написать приписываемые ему письма.
   Мы говорим, что это лишь изредка навязывалось, ибо все их истинные чувства и стремления были противоположными, хотя мистер Марчдейл, как они могли видеть, сомневался, и они не могли не признать, что он скорее смотрел на дело спокойно и спокойно. бесстрастнее, чем они.
   Фактически, сама нерешительность, с которой он говорил по этому поводу, убедила их в его сомнениях; ибо они объяснили эту нерешительность боязнью причинить им боль или задеть предубеждения адмирала Белла, с которым у него уже были слова, столь близкие к ссоре.
   Визит Генри к мистеру Чиллингворту вряд ли принесет какие-либо результаты, кроме предположений. Все, что мог сделать этот джентльмен, - это выразить готовность подчиняться их указаниям в любом случае, а не предлагать самому какой-либо курс поведения в обстоятельствах, о которых он не мог судить, как те, кто был на месте и был свидетелем. их фактическое возникновение.
   А теперь предположим, что читатель может вместе с нами заглянуть в одну из главных комнат Баннерворт-холла. Наступил вечер, и несколько свечей отбрасывали болезненный свет на просторные размеры некогда красивой квартиры. На торжественном совещании собирается вся семья. Наряду с адмиралом, мистером Чиллингвортом и Марчдейлом, вошел и Джек Прингл, с позволения своего хозяина, как будто он считал, что имеет на это полное право.
   Поводом для встречи послужило сообщение, которое Флора сделала о своей самой необычной и очень интересной встрече с вампиром. Детали этого разговора произвели глубокое впечатление на всю семью. Флора была там, и она выглядела лучше, спокойнее и собраннее, чем несколько дней назад.
   Несомненно, свидание, которое она имела с Варни в летнем домике в саду, рассеяло множество воображаемых ужасов, которыми она окружала его, хотя оно полностью подтвердило ее, что он, и только он, был тем ужасным существом, которое заставило ее столько страданий.
   Эта беседа показала ей, что в нем все же есть что-то человеческое и что нет опасности, что ее будет преследовать столь ужасное существо с места на место.
   Такое чувство, как это, было, конечно, источником глубокого утешения; и более твердым голосом, с большей прежней жизнерадостностью, чем в последнее время, она снова подробно рассказала всем собравшимся подробности разговора и заключила словами:
   "И это дало мне надежду на более счастливые дни. Если это заблуждение, то оно счастливое; и теперь, когда над судьбой Чарлза Холланда все еще висит страшная завеса тайны, я с какой радостью хотел бы попрощаться с этим местом и со всем, что сделало его ужасным. Я мог бы скорее пожалеть сэра Фрэнсиса Варни, чем осудить его".
   -- Это может быть правдой, -- сказал Генри, -- до известной степени, сестра; но мы никогда не сможем забыть количество страданий, которые он навлек на нас. Нелегко быть изгнанным из нашего старого и всеми любимого дома, даже если это избавит нас от его преследований".
   - Но, мой юный друг, - сказал Марчдейл, - вы должны помнить, что на протяжении всей жизни человечество постоянно стремится убежать от великих зол к тем, которые не представляются уму в столь дурном виде. Это, конечно, что-то для облегчения страданий, если мы не можем полностью избавиться от них".
   -- Это верно, -- сказал мистер Чиллингворт, -- в значительной степени, но, с другой стороны, для того, чтобы угодить мне, требуется слишком много само собой разумеющегося.
   - Как так, сэр?
   "Почему, конечно, удалиться из Баннерворт-Холла гораздо меньшее зло, чем остаться в Баннерворт-Холле и быть преследуемым вампиром; но тогда это предложение принимает как должное этот вампирский бизнес, чего я никогда не соглашусь. Я повторяю снова и снова, это противоречит всему опыту, философии и всем законам обычной природы".
   "Факты - упрямая вещь, - сказал Марчдейл.
   -- Очевидно, -- заметил мистер Чиллингворт.
   "Ну, сэр; и здесь у нас есть факт вампира.
   "Предполагаемый факт. Одна ласточка лета не делает, мистер Марчдейл.
   - Это пустая трата времени, - сказал Генри, - конечно, количество доказательств, достаточное для того, чтобы убедить одного человека, не сможет убедить другого. Вопрос в том, что нам делать?"
   Все взоры были обращены на Флору, как будто этот вопрос был адресован именно ей, и ей надлежало прежде всего ответить на него. Она так и сделала; и твердым, ясным голосом сказала:
   "Я узнаю о судьбе Чарльза Холланда, а затем покину Зал".
   "Судьба Чарльза Холланда!" - сказал Марчдейл. - Право же, если этот молодой джентльмен сам не захочет поболтать на столь интересную тему, нам, возможно, придется долго выяснять его судьбу. Я знаю, что это не романтический взгляд на этот вопрос, просто предположить, что он написал три письма, найденные на его туалетном столике, а затем сбежал; но, на мой взгляд, в нем чудесным образом ощущается прозаичность фактов. Теперь я говорю более свободно, чем когда-либо прежде, потому что сейчас я накануне отъезда. У меня нет никакого желания оставаться здесь и сеять раздоры в какой-либо семье или выступать против чьих-либо предрассудков". Здесь он посмотрел на адмирала Белла. "Я покидаю этот дом сегодня вечером".
   - Ты чертовски неуклюжий вор, - сказал адмирал. "Чем раньше ты оставишь это, тем лучше. Что ты имеешь в виду, скверный сукин сын? Я думал, что с нас этого достаточно".
   "Я полностью ожидал такого оскорбления, - сказал Марчдейл.
   - Ты этого ожидал? - сказал адмирал, схватив чернильницу и метнув в Марчдейла, сильно ударив его по подбородку и разбрызгав содержимое на грудь. "Теперь я доставлю тебе удовольствие, болван. Будь я проклят, если ты не второй Джонс и не настолько, чтобы потопить корабль. Содрогнись, если я сейчас не скажу чего-нибудь сильного.
   - Я действительно, - сказал Генри, - должен протестовать, адмирал Белл, против такого поведения.
   "Протестуй и будь проклят".
   "Г-н. Марчдейл может быть прав, сэр, а может и ошибаться, это вопрос мнения.
   -- Да ладно, -- сказал Марчдейл. "Я смотрю на этого старого морского хулигана как на нечто среднее между дураком и сумасшедшим. Если бы он был моложе, я бы наказал его на месте; но и сейчас я живу надеждой загнать его в какой-нибудь уютный сумасшедший дом.
   "Меня в лечебницу!" - крикнул адмирал. - Джек, ты слышал?
   - Да, да, сэр.
   -- Прощайте все, -- сказал Марчдейл. "Мои наилучшие пожелания быть с этой семьей. Я не могу оставаться под этой крышей, чтобы меня так оскорбляли".
   -- Скатертью дорога, -- воскликнул адмирал. - Я лучше поплыву вокруг света с кораблем, полным вампиров, чем с таким придурком, как ты. Будь я проклят, ты хуже адвоката.
   "Нет, нет, - кричали они, - мистер Марчдейл, останься.
   -- Постой, постой! -- воскликнул Джордж, и миссис Беннеруорт тоже сказала: но в этот момент вперед выступила Флора и ясным голосом сказала:
   -- Нет, пусть идет, он сомневается в Чарльзе Холланде; отпустите всех, кто сомневается в Чарльзе Холланде. Мистер Марчдейл, Небеса простят вам вашу несправедливость. Мы можем больше никогда не встретиться. Прощайте, сэр!
   Эти слова были сказаны таким решительным тоном, что никто не возражал им. Марчдейл бросил странный взгляд на семейный круг и через мгновение исчез.
   "Ура!" - закричал Джек Прингл. "Это одна хорошая работа".
   Генрих выглядел несколько обиженным, что адмирал не мог не заметить, и поэтому старик обратился к нему уже не с той беспечной манерой, с которой он обычно говорил.
   -- Послушайте, мистер Генри Беннерворт, вы не очень довольны мной, и в таком случае я не уверен, что останусь и буду докучать вам еще, что касается вашего друга, который вас бросил, рано или поздно вы Я его разыщу, говорю вам, в этом человеке нет ничего хорошего. Вы думаете, я лет шестьдесят скитаюсь и не узнаю честного человека, когда вижу его? Но ничего, я отправляюсь в путешествие для своего племянника, а вы можете делать, что хотите.
   -- Одному Богу известно, адмирал Белл, -- сказал Генри, -- кто прав, а кто виноват. Я очень сожалею, что вы поссорились с мистером Марчдейлом; но то, что сделано, не может быть отменено".
   - Не оставляй нас, - сказала Флора. "Позвольте мне умолять вас, адмирал Белл, не оставляйте нас; ради меня оставайтесь здесь, потому что с вами я могу свободно и уверенно говорить о Чарльзе, когда, вероятно, я не могу говорить ни с кем другим. Вы хорошо знали его и доверяете ему, на что никто другой не может рассчитывать. Поэтому я прошу вас остаться с нами.
   - Только при одном условии, - сказал адмирал.
   - Назови - назови!
   - Ты думаешь сдать Холл?
   - Да, да.
   - Тогда дайте мне его, и пусть я заплачу за несколько лет вперед. Если нет, будь я проклят, если останусь здесь еще на одну ночь. Вы тоже должны немедленно отдать меня во владение и оставаться здесь в качестве моих гостей, пока не устроитесь в другом месте. Это мои условия. Скажи да, и все в порядке; скажи нет, и я уйду, как выстрел из карронады. Будь я проклят, в том-то и дело, Джек, не так ли?
   - Да, да, сэр.
   Несколько мгновений после того, как было сделано это необычное предложение, наступило молчание, а затем они заговорили:
   "Адмирал Белл, ваше щедрое предложение и чувства, которые его продиктовали, слишком очевидны, чтобы мы могли делать вид, что не понимаем их. Ваши действия, адмирал...
   "О, побеспокойтесь о моих поступках! что они тебе? Ну же, теперь я считаю себя хозяином дома, черт вас побери! Я приглашаю вас всех на обед, или ужин, или на любую другую трапезу, которая последует. Миссис Баннерворт, не окажете ли вы мне услугу, поскольку я старый дурак в семейных делах, купив то, что нужно для меня и моих гостей? Вот деньги, мэм. Пойдем, Джек, осмотрим наш новый дом. Что ты думаешь об этом?"
   - Нужны ножны, сэр, тут и там.
   "Очень нравится; но, тем не менее, это пойдет нам на пользу; мы в порту, ты знаешь. Пойдемте".
   - Да, да, сэр.
   И адмирал и Джек ушли, оставив двадцатифунтовую купюру на коленях у миссис Беннерворт.
   ГЛАВА XXXVII.
   ОТДЕЛЬНЫЕ ПРОТИВНИКИ СЭРА ФРЭНСИСА ВАРНИ. ВМЕШАТЕЛЬСТВО ФЛОРЫ.
   ол адмирал настолько покорил семейство Баннервортов своим великодушием и очевидной прямолинейностью своего поведения, что, хотя никто, кроме Флоры, не одобрял его поведения по отношению к мистеру Марчдейлу, тем не менее они не могли не любить его; и если бы у них была возможность выбирать, кто из двоих остался бы с ними, адмирал или Марчдейл, не может быть никаких сомнений, что они сделали бы выбор в пользу первого.
   Тем не менее, было неприятно обнаружить, что такого человека, как Марчдейл, фактически выгнали из дома, потому что он осмелился расходиться во мнениях по весьма сомнительному вопросу с другим его обитателем. Но так как семья Баннервортов всегда склонялась к самому великодушному взгляду на предметы, искреннее и сердечное доверие старого адмирала Чарльзу Холланду нравилось им больше, чем спокойное и серьезное сомнение Марчдейла.
   Его уловка, нанявшая у них дом и уплатившая арендную плату вперед, с целью дать им в руки достаточно средств на случай непредвиденных обстоятельств, была не менее милой, потому что ее так легко было разоблачить; и они не могли решиться оскорбить чувства старика отказом от его щедрого предложения.
   Когда он ушел, они обсудили этот вопрос, и было решено, что пока он будет действовать по-своему, хотя они надеялись услышать что-нибудь от Марчдейла, что сделает его отъезд менее внезапным и неприятным для глаз. вся семья.
   В ходе этого разговора Флоре стало известно с большей отчетливостью, чем при каких-либо других обстоятельствах, что Джордж Холланд накануне таинственного исчезновения сражался на дуэли с сэром Фрэнсисом Варни.
   Когда она полностью осознала этот факт, ей показалось, что к прежним подозрениям, которые тогда питались, существенно добавилось то, что для того, чтобы убрать Чарльза с дороги, были использованы грязные средства.
   -- Кто знает, -- сказала она, -- может, этот Варни не испугается столкновений с кем-либо из людей и не почувствует, что конфликт с Чарльзом Холландом неизбежен, если только он или какие-нибудь мирмидоны не прервут его каким-нибудь собственным энергичным поступком. его, возможно, лишил Чарльза жизни!
   -- Я не думаю, Флора, -- сказал Генри, -- что он отважился бы на такой отчаянный поступок. Я не могу поверить, что такое возможно. Но не бойтесь; он обнаружит, что если он действительно совершил такое злодеяние, то это его не спасет".
   Эти слова Генри, хотя и не произвели в то время на Флору никакого впечатления, кроме того, что они несли на себе, однако на самом деле, что касалось самого Генри, подразумевали твердое решение, которое он тотчас же принялся претворять в жизнь.
   Когда совещание закончилось, а это было еще ночью, он, никому ничего не сказав, взял свою шляпу и плащ и вышел из зала, проследовав ближайшей практически возможной дорогой к резиденции сэра Фрэнсиса Варни, куда он прибыл. без прерывания какого-либо символа.
   Варни сначала отказали ему, но прежде чем он успел выйти из дома, по большой лестнице спустился слуга и сказал, что это была ошибка; и что сэр Фрэнсис дома и будет рад его видеть.
   Его провели в ту же комнату, где раньше принимал посетителей сэр Фрэнсис Варни; и там сидел уже объявленный вампир, выглядевший бледным и ужасным в тусклом свете, который горел в комнате, и действительно больше походил на какой-то призрак из могилы, чем на одного из великого семейства людей.
   -- Садитесь, сэр, -- сказал Варни. "Хотя мои глаза редко получают удовольствие видеть вас в этих стенах, будьте уверены, вы почетный гость".
   -- Сэр Фрэнсис Варни, -- сказал Генри, -- я пришел сюда не для того, чтобы обмениваться с вами комплиментами; Мне нечем вам платить, и я не желаю слышать ни об одном из ваших уст".
   -- Прекрасная мысль, молодой человек, -- сказал Варни, -- и хорошо передана. Могу ли я, не слишком нарушая вашей крайней любезности, осмелиться спросить, каким обстоятельствам я обязан вашим визитом?
   - Одному, сэр Фрэнсис, с которым вы, как я полагаю, знакомы лучше, чем вы осмелитесь признать.
   -- В самом деле, сэр, -- холодно сказал Варни. -- Вы измеряете мою прямоту, вероятно, своей меркой; и в этом случае, боюсь, я не выиграю; и все же это может быть само по себе обстоятельство, которое не должно вызывать особого удивления, но продолжайте, сэр. Поскольку у нас так мало комплиментов, которые стоят между нами и нашей целью, мы в должное время придем к ней.
   - Да, в свое время, сэр Фрэнсис Варни, и это время пришло. Вы что-нибудь знаете о моем друге, мистере Чарльзе Холланде? сказал Генри, в заметном акценте; и он смотрел на сэра Фрэнсиса Варни так серьезно, что, казалось, ни один взгляд не должен был ускользнуть от его внимания.
   Варни, однако, ответил тем же пристальным, но холодным взглядом со своим сдержанным акцентом:
   - Я слышал о молодом джентльмене.
   - И видел его?
   - И видел его тоже, как вы, мистер Беннерворт, должно быть, прекрасно знаете. Конечно, вы проделали весь этот путь не только для того, чтобы задать такой вопрос; но, сэр, добро пожаловать на ответ.
   Генри с трудом сдерживал нараставший гнев от этих холодных насмешек Варни; но ему это удалось, и тогда он сказал:
   "Я подозреваю, что Чарльз Холланд, сэр Фрэнсис Варни, столкнулся с несправедливым обращением и что с ним поступили несправедливо с недостойной целью".
   -- Несомненно, -- сказал Варни, -- если с джентльменом, о котором вы говорите, поступили несправедливо, то это было сделано с нечестной целью; ибо ни одна хорошая или великодушная цель, мой молодой сэр, не может быть достигнута таким образом - вы так много признаете, я не сомневаюсь?
   - Да, сэр Фрэнсис Варни. отсюда и цель моего визита сюда - по этой причине я обращаюсь к вам...
   "Единственный объект, поддерживаемый единственной причиной. Я не вижу связи, молодой сэр; Умоляю вас, просветите меня по этому вопросу, и когда вы это сделаете, могу ли я воспользоваться вашим вниманием, чтобы узнать, чем я могу быть вам полезен?
   -- Сэр Фрэнсис, -- сказал Генри, повысив голос от гнева, -- это вам не поможет -- я пришел, чтобы получить отчет о том, как вы распорядились моим другом; и я получу его".
   "Осторожно, мой добрый сэр; вы знаете, что я ничего не знаю о вашем друге; его движения принадлежат ему самому; и что я сделал с ним; мой единственный ответ состоит в том, что он позволил бы мне ничего с ним не делать, если бы я был так склонен позволить себе такую вольность.
   "Вы подозреваетесь, сэр Фрэнсис Варни, в покушении на жизнь или свободу Чарльза Холланда; вы, в самом деле, подозреваетесь в том, что вы его убийца, - и, да поможет мне небо! если у меня нет справедливости, я буду мстить!"
   "Молодой сэр, ваши слова имеют большое значение, и их следует хладнокровно обдумать, прежде чем они будут произнесены. Что касается справедливости и мести, мистер Беннерворт, вы можете иметь и то, и другое; но, скажу я вам, о Чарльзе Холланде и о том, что с ним стало, я ничего не знаю. Но почему вы пришли в такое неожиданное место, чтобы узнать что-то о человеке, о котором я ничего не знаю?
   - Потому что Чарльз Холланд должен был драться с вами на дуэли, но прежде чем это произошло, он внезапно пропал без вести. Я подозреваю, что вы виновны в его исчезновении, потому что боитесь встречи со смертным человеком.
   "Г-н. Баннерворт, позвольте мне сказать в свое оправдание, что я не боюсь никого, каким бы глупым он ни был; и мудрость не является качеством, которое я нахожу, исходя из опыта всех людей, у вашего друга. Однако вы, должно быть, спите, сэр, какое-то яркое безумие овладело вашим разумом, которое искажает...
   - Сэр Фрэнсис Варни! воскликнул Генри, теперь совершенно неуправляемый.
   -- Сэр, -- сказал Варни, прерывая паузу, -- продолжайте; Я весь внимание. Ты делаешь мне честь.
   -- Если, -- продолжал Генри, -- такова была ваша цель отстранить мистера Холланда, став лично или по доверенности убийцей, вы ошибаетесь, полагая, что достигли своей цели.
   -- Продолжайте, сэр, -- сказал сэр Фрэнсис Варни мягким и ласковым тоном. "Я весь внимание; молитесь, продолжайте".
   "Вы потерпели неудачу; ибо я сейчас здесь, на этом месте, вызываю вас на смертный бой. Трус, убийца, каким бы ты ни был, я вызываю тебя на бой.
   - Ты не имеешь в виду здесь, на ковре? - намеренно сказал Варни.
   "Нет, сэр; но под куполом небес, при свете дня. И тогда, сэр Фрэнсис, мы увидим, кто уклонится от конфликта.
   - Он замечательно хорош, мистер Беннерворт, и, прошу прощения, ибо я не хочу вас обидеть, мой достопочтенный сэр, я бы отрепетировал его перед публикой; Короче говоря, сэр, это очень драматично.
   "Ты уклоняешься от боя, не так ли? Теперь я действительно знаю тебя.
   -- Молодой человек, молодой человек, -- сказал сэр Фрэнсис спокойно и очень осторожно покачал головой, и тени скользнули по его бледному лицу, -- вы меня не знаете, если вы думаете, что сэр Фрэнсис Варни боится любого мужчины, тем более одного. как ты сам".
   - Ты трус, и даже хуже, если откажешься от моего вызова.
   "Я не отказываюсь от него; Я принимаю это, - сказал Варни спокойно и с достоинством. - а затем с насмешкой добавил: - Вы хорошо знакомы с тем, как джентльмены обычно решают эти вопросы, мистер Баннерворт, и, возможно, я несколько ограничен в своих знаниях об обычаях мира, потому что вы - ваш собственный главный и второй. За весь мой опыт я ни разу не встречался с подобным случаем".
   -- Обстоятельства, при которых он дан, столь же беспрецедентны и оправдывают такой способ вызова, -- с большой теплотой сказал Генри.
   "Исключительное совпадение - вызов и способ его совершенно исключительны! В этом плане они хорошо сочетаются. Однозначно, я сказал? Чем больше я об этом думаю, мистер Беннерворт, тем больше склоняюсь к тому, что считаю это чем-то определенно странным.
   - Завтра рано утром, сэр Фрэнсис, вы получите от меня известие.
   - В таком случае, вы не будете сейчас устраивать предварительные приготовления? Так так; это очень необычно для самих руководителей; и все же, простите меня за мою свободу, я полагал, поскольку вы так далеко сбежали с проторенной дороги, что я понятия не имел, как далеко вы можете быть склонны идти той же дорогой.
   - Я сказал все, что собирался сказать, сэр Фрэнсис Варни. мы еще увидимся".
   -- Полагаю, я не могу задержать вас, чтобы попробовать что-нибудь из освежающих напитков?
   Генри ничего не ответил, но повернулся к двери, даже не попытавшись ответить на серьезный и формальный поклон, на который сэр Фрэнсис Варни отвесил ему поклон, увидев, что он собирается покинуть комнату; ибо Генри заметил, что его бледные черты осветились саркастической улыбкой, крайне неприятной на вид и раздражающей Генри Беннерворта.
   Теперь он покинул жилище сэра Фрэнсиса Варни, и его выпустил слуга, которому для этой цели позвонил его хозяин.
   Генри пошел домой, довольный тем, что сделал все, что мог в данных обстоятельствах.
   - Я пошлю к нему Чиллингворта утром, и тогда я увижу, чем все это кончится. Он должен встретиться со мной, и тогда Чарльз Холланд если и не будет обнаружен, то, по крайней мере, будет отомщен.
   В Баннерворт-холле был еще один человек, принявший такое же решение. Этот человек был совсем другим человеком, чем Генри Беннерворт, хотя и не менее уважаемым по-своему.
   Это был не кто иной, как старый адмирал. Странно, что два столь разных человека сочли необходимыми одни и те же шаги и оба хранят тайну друг от друга; но так оно и было, и после некоторых внутренних ругательств он решил бросить вызов Варни лично.
   - Я бы послал Джека Прингла, но мазок решил бы дело так же быстро, как если бы юноша делал запись в журнале и слышал, как свисток боцмана созывает руки к беспорядку, и боялся, что потеряет свой грог.
   "К черту мою квартиру! но сэр Фрэнсис Варни, как он сам себя называет, не пойдет против старого адмирала Белла. Он крепок, как трос, и как раз такой клинок, которым вампир может наступить наперерез. Я брошу его с конца и вскоре сделаю из него доску. Кас мое горло! какой он длинный, долговязый, с зубами, способными разорвать стык; но оставьте меня в покое, я посмотрю, не смогу ли я сделать корпус из его туши, вампира или нет.
   - Моему невесту, Чарльзу Холланду, нельзя позволять рубить без чьего-либо разрешения или лицензии. Нет нет; Я все равно этого не потерплю. "Никогда не бросай товарища по столу в трудную минуту" - это первое правило моряка, и я не тот, кто это сделает.
   Причащаясь таким образом, старый адмирал шел, пока не подошел к дому сэра Фрэнсиса Варни, у ворот которого он дал в колокол, как он выразился, долгий, сильный рывок и рывок в целом, отчего тот зазвонил ярости, подобной которой домочадцы, конечно, никогда не слышали.
   Не прошло и минуты, как слуги поспешили откликнуться на столь настойчивый призыв; и когда ворота были открыты, слуга, который им открыл, спросил, что он делает.
   - Что тебе до того, сноб? Ваш хозяин, сэр Фрэнсис Варни, дома? потому что, если это так, дайте ему знать, что старый адмирал Белл хочет поговорить с ним. Слышишь?
   - Да, сэр, - ответил слуга, который сделал паузу на несколько минут, чтобы рассмотреть человека, обратившегося с таким странным обращением.
   Через минуту ему сообщили, что сэр Фрэнсис Варни будет очень рад видеть адмирала Белла.
   -- Да, да, -- пробормотал он. "Так же, как черт любит встречаться со святой водой, или как я люблю любую воду, кроме соленой".
   Его быстро представили сэру Фрэнсису Варни, который сидел в той же позе, в какой несколько минут назад его оставил Генри Баннеруорт.
   -- Адмирал Белл, -- сказал сэр Фрэнсис, вставая и кланяясь этому человеку самым вежливым, спокойным и достойным образом, какой только можно вообразить, -- позвольте мне выразить честь, которую я испытываю в связи с этим неожиданным визитом.
   "Без твоего гаммона".
   "Будете ли вы сидеть. Позвольте мне угостить вас таким угощением, какое есть в этом бедном доме.
   "К черту все это! Знаете, сэр Фрэнсис, мне не нужна эта болтовня. Это для всего мира, как француз, когда ты собираешься дать ему бортовой залп; он корчит гримасы, пускает пыль тебе в глаза и пытается ударить тебя ножом в спину. О, нет! ничего из этого для меня".
   - Я бы сказал, что нет, адмирал Белл. Мне самому это не понравилось бы, и я осмелюсь сказать, что вы человек слишком опытный, чтобы не понимать, когда вам навязываются или нет.
   "Ну и что тебе до этого? черт меня побери, я пришел сюда не для того, чтобы говорить с вами о себе.
   - Тогда могу я воспользоваться вашей любезностью настолько, чтобы просить просветить меня о цели вашего визита!
   "Да; в довольно быстрое время. Просто скажите мне, куда вы спрятали моего племянника Чарльза Холланда?
   "Действительно я-"
   "Не спешите и выслушайте меня; если он жив, выпустите его, и я больше не буду говорить об этом; это либерально, вы знаете; такие условия вам не каждый предложит.
   "Я должен, по правде говоря, признать, что это не так; и, кроме того, они весьма удивляют даже меня, а я научился почти ничему не удивляться".
   "Ну что, ты отдашь его живым? но, послушайте, вы не должны были сделать из него очень странную рыбу, понимаете?
   -- Я вас слышу, -- сказал сэр Фрэнсис с кроткой улыбкой, нежно проводя одной рукой по другой и как-то особенно показывая передние зубы. "Но я действительно не могу понять всего этого; но в целом могу сказать, что мистер Холланд мне не знаком, и я понятия не имею, где он может быть.
   - Мне это не подойдет, - уверенно сказал адмирал, качая головой.
   - Мне особенно жаль, адмирал Белл, что этого не произойдет, поскольку мне больше нечего сказать.
   "Я вижу как это; вы убрали его с дороги, и будь я проклят, если вы не оживите его целым и невредимым, иначе я узнаю, почему.
   -- Этим я уже снабдил вас, адмирал Белл, -- спокойно ответил Варни. -- Что-нибудь еще на эту тему не в моих силах, хотя моя готовность услужить такому уважаемому человеку, как вы, весьма велика; но, позвольте мне добавить, это очень странное и странное сообщение от одного джентльмена к другому. Вы потеряли родственника, который, весьма вероятно, вбил себе в голову какую-нибудь обиду или какое-нибудь представление, о котором никто, кроме него самого, ничего не знает, и вы приходите к тому, кто еще менее вероятно знает о нем что-либо, чем даже вы сами.
   -- Теперь снова окорочок, сэр Фрэнсис Варни или Бларни.
   - Варни, с вашего позволения, адмирал Белл. Меня окрестили Варни.
   - Крестился, что ли?
   -- Да, крещены -- разве вы не крещены? Если нет, смею сказать, вы достаточно хорошо понимаете церемонию.
   "Я должен думать, что сделал; но что касается крещения, то...
   - Продолжайте, сэр.
   "Вампир! почему я должен скорее подумать о том, чтобы читать отпевание свиньи".
   "Очень возможно; но какое отношение все это имеет к твоему визиту ко мне?
   "Столько, болван. Будь проклята моя туша с головы до кормы, если я тебя не позову.
   - Что ж, адмирал Белл, - мягко сказал Варни, - в таком случае, я полагаю, я должен выйти; но почему вы настаиваете на том, чтобы я что-нибудь знал о вашем племяннике, мистере Чарльзе Холланде?
   - Ты должен был драться с ним на дуэли, а теперь его нет.
   - Я здесь, - сказал Варни.
   -- Да, -- сказал адмирал, -- это так же просто, как рубашка казначея на пике; но именно по этой причине моего невея здесь нет, и на этом все.
   - И это удивительно мало, если говорить о чувстве, - сказал Варни без движения мускула.
   "Говорят, люди твоего класса не любят драться со смертными; теперь вы избавились от него, чтобы он не избавился от вас".
   - Это ясно, но это бесполезно, поскольку упомянутый джентльмен не предоставил себя в мое распоряжение.
   "Тогда, черт меня побери, я буду; рыба, мясо или птица, мне все равно; все едино для адмирала Белла. Будь честным или птицей, я деготь для всех мужчин; моряк, всегда готовый встретиться лицом к лицу с врагом, так что вперед, ты, неуклюжий теленок, созданный луной.
   - Я слышал, адмирал, но это едва ли вежливо, если не сказать больше; однако, поскольку вы несколько эксцентричны и, осмелюсь сказать, не имеете в виду все ваши слова, я вполне готов сделать все возможное".
   "Я не хочу никакого пособия; будь ты проклят и с твоим жалованьем; мне не хватит ничего, кроме порции грога, да и солидной порции, и скажу вам, сэр Фрэнсис Варни, - сказал адмирал с большим гневом, - что вы чертовски неуклюжая гончая, и я буду драться с ты; да я готов долбить чем угодно, от хлопушки до корабельной пушки; ты не подходи ко мне со своим окороком, говорю тебе. Вы убили Чарльза Холланда, потому что не могли встретиться с ним лицом к лицу - это правда.
   "С другой частью вашей речи, адмирал Белл, позвольте мне сказать, вы перепутали серьезное обвинение, которое я не могу допустить легкомысленно".
   "Будете ли вы драться или нет?"
   "О, да; Я буду счастлив служить вам, чем смогу. Я надеюсь, что это будет ответом и на ваше обвинение.
   - Тогда решено.
   - Я не придирчив, адмирал Белл, но директора обычно не решают сами предварительные вопросы; Вы, несомненно, в своей карьере известности и славы знаете кое-что о том, как джентльмены унижают себя в таких случаях.
   "О, черт тебя побери! Да, я пришлю кого-нибудь, чтобы сделать все это. Да, да, Джек Прингл будет настоящим мужчиной, хотя Джек не праздный, гуляющий по берегу, с гладкой речью, а лучший моряк, который когда-либо ступал по палубе или ловил абордажную щуку.
   - Любой ваш друг, - вежливо сказал Варни, - будет принят и обработан как таковой при выполнении такого важного поручения; и теперь наша конференция, я полагаю, завершилась.
   - Да, да, я сделал - черт меня побери, нет - да - нет. Я буду тянуть вас килем, но я буду знать кое-что о моем корабле, Чарльзе Холланде.
   - Добрый день, адмирал Белл. Говоря это, Варни положил руку на колокольчик, который был рядом с ним, чтобы позвать слугу, чтобы вывести адмирала. Последний, наговоривший гораздо больше, чем собирался, вышел из комнаты в великой ярости, уверяя себя, что сполна отомстит за своего племянника Чарльза Холланда.
   Он отправился домой, сильно раздосадованный и раздраженный тем, что с ним обошлись с таким спокойствием и что он ничего не знал о племяннике.
   Вернувшись, он горячо поссорился с Джеком Принглом - помирился - выпил грог - поссорился - помирился и снова кончил с грогом - пока не лег спать, ругаясь, что хотел бы выстрелить из залпа во всю французскую армию. армию и немедленно уничтожить ее.
   С этим желанием он и заснул.
   На следующее утро Генри Баннерворт разыскал мистера Чиллингворта и, найдя его, серьезным тоном сказал:
   "Г-н. Чиллингворт, у меня есть к вам довольно серьезная просьба, и вы можете сомневаться в ее оказании.
   -- Должно быть, это очень серьезно, -- сказал мистер Чиллингворт, -- что я не решаюсь предоставить вам его; но, пожалуйста, сообщите мне, что именно вы считаете таким серьезным?
   - Мы с сэром Фрэнсисом Варни должны встретиться, - сказал Генри.
   - Вы действительно решили пойти таким путем? - сказал мистер Чиллингворт. - Вам известен характер вашего противника?
   -- Все решено -- я бросил вызов, и он его принял; так что все остальные соображения сходятся в одном - когда, где и как".
   - Понятно, - сказал мистер Чиллингворт. -- Ну, так как с вашей стороны ничего не поделаешь, я сделаю все, что от вас требуется, -- хотите ли вы, чтобы что-нибудь было сделано или на чем настаивали, в частности, в этом деле?
   - Ничего, что касается сэра Фрэнсиса Варни, я не могу оставить на ваше усмотрение. Я убежден, что он убийца Чарльза Холланда, с которым боялся драться на дуэли".
   - Тогда, как я полагаю, остается немногое сделать, кроме как устроить предварительные приготовления. Вы готовы по всем остальным пунктам?
   - Я... вы увидите, что я претендент, и что теперь он должен сражаться. Я не боюсь, какой несчастный случай может спасти его, но я уверен, что он попытается воспользоваться любым преимуществом, которое может возникнуть, и таким образом избежать столкновения.
   - И что, по-вашему, он будет делать теперь, когда принял ваш вызов? - сказал мистер Чиллингворт. "Можно было бы предположить, что он не мог бы очень хорошо сбежать".
   -- Нет, -- но он принял вызов, который послал ему Чарлз Холланд, -- дуэль была неизбежна, и мне кажется, что его исчезновение из нашей среды является неизбежным следствием, потому что мистер Холланд никогда бы не уклонился от этой встречи.
   -- В этом не может быть никаких подозрений, -- заметил Чиллингворт. -- Но позвольте мне посоветовать вам, чтобы вы берегли себя и бдительно наблюдали за каждым -- не провожайтесь в одиночестве.
   - Я не боюсь.
   - Нет, исчезнувший джентльмен был, я уверен, достаточно бесстрашен; но все же это не спасло его. Я бы не советовал вам бояться, только быть настороже; теперь вас ожидает событие, с которым хорошо бы вам справиться, если только обстоятельства не окажутся так, что в этом нет необходимости; поэтому я говорю, когда у вас возникнут подозрения относительно поведения этого человека, берегитесь, будьте осторожны и бдительны".
   -- Я так и сделаю -- а пока я с уверенностью вверяю себя в ваши руки -- вы знаете все, что необходимо.
   - Этот роман - большой секрет от всей семьи?
   - Совершенно верно, и так и останется - я буду в Зале.
   - И там я тебя увижу, но будь осторожен, не ввязывайся в какие-либо приключения - при любых обстоятельствах лучше перестраховаться.
   "Я буду особенно осторожен, будьте уверены, но прощайте; встретитесь с сэром Фрэнсисом Варни как можно раньше, и пусть встреча состоится как можно раньше, и таким образом уменьшится вероятность несчастного случая.
   "Об этом я позабочусь. Прощай, пока".
   Мистер Чиллингворт немедленно приступил к ведению доверенного ему дела; и, чтобы не терять времени, он решил немедленно отправиться в резиденцию сэра Фрэнсиса Варни.
   "Кажется, дела с этим семейством в последнее время пошли вразнос, - подумал мистер Чиллингворт. - Это может привести к завершению дела, хотя я предпочел бы, чтобы они пришли к какому-то другому. Моя жизнь за это, где-то жонглирование или тайна; Я сделаю это, а там посмотрим, что из этого выйдет; если этот сэр Фрэнсис Варни встретится с ним - а в данный момент я не вижу причин, почему бы ему этого не сделать, - это во многом лишит его таинственности вокруг него; а если, напротив, он откажется, - но тогда это все невероятно, потому что он согласился. Боюсь, однако, что такой человек, как Варни, опасен для встречи с врагом - он хладнокровен и невозмутим - и это дает ему все преимущества в подобных делах; но нервы у Генри неплохие, хотя и расшатанные этими неблагоприятными событиями; но время покажет, я бы хотел, чтобы все было кончено.
   Со странным переплетением этих мыслей и чувств мистер Чиллингворт направился к дому сэра Фрэнсиса Варни.
   * * * *
   Адмирал Белл спал достаточно крепко, однако к утру ему приснился странный сон, и он подумал, что он рей и рей со странной рыбой - чем-то вроде русалки.
   - Ну, - воскликнул адмирал после обычного благословения глаз и конечностей, - что дальше? могу ли я быть сращен с акулой, если я понимаю, о чем идет речь. Вчера вечером я выпил грога, но ведь грог, видите ли, это... это - исконная стихия моряка, как пишут в газетах, хотя я их теперь не читаю, это такая чума.
   Некоторое время он лежал в тишине, размышляя в уме, что ему лучше сделать, как следует поступить и почему ему следует мечтать.
   "Хиллоа, хиллоа, хил-лоа! Джек, привет! эй! - закричал адмирал, когда в его памяти всплыло внезапное воспоминание о вызове. - Джек Прингл, привет? черт тебя побери, где ты? - тебя никогда нет под рукой, когда ты нужен. Ах ты, толстяк!
   - Эй! - крикнул чей-то голос, когда дверь открылась, и Джек просунул голову внутрь; "Какое веселье, товарищ по столу? что это за корабль?"
   - Ах ты, неуклюжий...
   Через минуту дверь закрылась, и Джек Прингл исчез.
   - Хиллоа, Джек Прингл, ты же не хочешь сказать, что покинешь свое знамя, тупой пес?
   "Кто сказал, что я покину корабль, ведь он годен для плавания!"
   - Тогда почему ты уходишь?
   - Потому что меня не назовут неуклюжим. Я лучший человек, чем когда-либо чистил колоду, и меня не волнует, кто говорит обратное. Я буду держаться за корабль, пока он годен к плаванию, - сказал Джек.
   "Ну, иди сюда и просто слушай журнал, и будь ты проклят".
   - Какие теперь приказы, адмирал? - сказал Джек. - Хотя, поскольку нам платят...
   - Вот, возьми, ладно? - сказал адмирал Белл, швыряя в Джека подушкой, которая была единственной вещью в форме ракеты в пределах досягаемости.
   Джек пригнулся, и подушка зазвенела на умывальнике среди посуды, когда Джек сказал:
   - На корабле мятеж, и послушайте, как гремит груз; ты получишь его снова?
   "Приходите, а? Мне приснилось, Джек.
   "Сновидение! это что?"
   "Думая о чем-то, когда вы спите, вы делаете тампон".
   "Ха-ха-ха!" рассмеялся Джек; - Никогда в жизни не делал такого - ха, ха, ха! в чем дело сейчас?
   - Я скажу вам, в чем дело. Джек Прингл, ты взбунтовался, и я этого не потерплю; если ты не сдержишь челюсть и не натянешь брюки, у меня будет еще секунда.
   "Еще секунда! что сейчас на ветру? - сказал Джек. - Это сон?
   "Если мне когда-нибудь снится сон, когда я нахожусь рядом со странным кораблем, то это сон; но старый адмирал Белл не из тех, кто спит, когда надо сделать какую-нибудь работу.
   - Это необычная правда, - сказал Джек, переворачивая фунт.
   - Что ж, тогда я буду драться.
   "Драться!" - воскликнул Джек. - Аваст, там, я не вижу, где враг - ни хрена; Джек Прингл тоже может сражаться и будет лежать рядом со своим адмиралом, но он нигде не видит врага.
   - Ты не понимаешь этих вещей, поэтому я скажу тебе. Я немного поговорил с сэром Фрэнсисом Варни и собираюсь драться с ним.
   "Какого вамвампира ?" заметил Джек, в скобках.
   "Да."
   -- Что ж, -- продолжал Джек, -- тогда мы увидим еще одно пламя, по крайней мере, прежде чем умрем; но он странная рыба - из рода Дэви Джонса.
   "Меня это не волнует; он может быть кем угодно; но адмирал Белл не допустит, чтобы его племянник был сожжен, съеден и высосан, как не знаю кем, вампиром или какой-либо другой чертовой наземной акулой.
   -- Конечно, -- сказал Джек, -- мы не собираемся терпеть ничего подобного, и если так, то как он убрал его с дороги, почему наш долг послать его за ним, и подравняй доску".
   "В том-то и дело, Джек; теперь вы знаете, что должны пойти к сэру Фрэнсису Варни и сказать ему, что пришли от меня.
   "Мне все равно, если я пойду за свой счет", сказал Джек.
   "Это не годится; Я бросил ему вызов, и я должен сразиться с ним".
   -- Конечно, будешь, -- ответил Джек, -- а если он тебя снесет, почему я займу твое место и сам вспыхну.
   Адмирал взглянул на Джека с большим восхищением, а затем сказал:
   - Ты чертовски хороший моряк, Джек, но он рыцарь и может отказаться, но ты пойди к нему и скажи ему, что пришел от меня, чтобы решить, когда и где состоится эта дуэль. ".
   - Одиночный бой? - сказал Джек.
   "Да; соглашайтесь на все, что справедливо, - сказал адмирал, - но пусть это будет как можно скорее. Теперь вы понимаете, что я сказал?
   "Да, конечно; Я не прожил все эти годы, не зная твоего жаргона.
   "Тогда иди немедленно; и не позволяй чести адмирала Белла и старой Англии пострадать, Джек. Я его человек, знаете ли, любой ценой.
   "Никогда не бойся," сказал Джек; - Во всяком случае, вы должны сразиться с ним. Я пойду и посмотрю, не отступит ли он, варминт.
   "Тогда иди, Джек; и смотри, не уносись ли ты, как пожарный корабль, и не дай всем знать, что происходит, иначе это будет остановлено.
   - Не буду портить забаву, - сказал Джек, выходя из комнаты, чтобы немедленно отправиться к сэру Фрэнсису Варни, которому поручено руководить важным картелем адмирала. Джек старался изо всех сил, становясь серьёзным и быстрым, пока не достиг ворот врага адмирала.
   Джек громко позвонил в ворота; казалось, если судить по его лицу, что-то на его уме, что Джек был почти другим человеком. Ворота открыл слуга, который осведомился, что ему там нужно.
   "Высший вампир".
   "Кто?"
   "Высший вампир".
   Слуга нахмурился и хотел было сказать Джеку что-то невежливое, но тот очень сильно ему подмигнул, а затем сказал:
   - О, может быть, вы его не знаете или не узнаете под этим именем: я хочу видеть сэра Фрэнсиса Варни.
   - Он дома, - сказал слуга. "кто ты?"
   - Тогда покажи мне. Я Джек Прингл, я пришел от адмирала Белла; Видите ли, я друг адмирала, так что ни в коем случае не в черной внешности.
   Слуга казался удивленным, а также несколько обескураженным обращением Джека; однако он провел его в холл, куда как раз прибыл мистер Чиллингворт и ждал свидания с Варни.
   ГЛАВА XXXVIII.
   ПРЕДЛОЖЕНИЕ МАРЧДЕЙЛА.- КОНСУЛЬТАЦИЯ В БАННЕРВОРТ-ХОЛЛЕ.- УТРО ПОЕДИНЯ.
   Мистер Чиллингворт очень разозлился, увидев в холле Джека Прингла, и Джек К был несколько удивлен, увидев мистера Чиллингворта в это время в комнате; у них было совсем немного времени, чтобы предаться взаимному удивлению, потому что пришел слуга и объявил, что сэр Фрэнсис Варни примет их обоих.
   Ничего не сказав ни слуге, ни друг другу, они поднялись по лестнице и были проведены в комнату, где их принимал сэр Фрэнсис Варни.
   - Джентльмены, - сказал сэр Фрэнсис своим обычным вежливым тоном, - добро пожаловать.
   -- Сэр Фрэнсис, -- сказал мистер Чиллингворт, -- я пришел к делу весьма важному. могу ли я желать отдельной аудитории?"
   -- И я тоже, -- сказал Джек Прингл. "Я пришел как друг адмирала Белла, мне нужна личная аудиенция; но, подождите, мне наплевать на конец веревки, кто знает, кто я такой и зачем я пришел; скажи, что ты готов назвать время и место, а я туп, как подставное лицо; это что-то говорит, во всяком случае; и теперь я закончил.
   -- Что ж, джентльмены, -- сказал сэр Фрэнсис с тихой улыбкой, -- поскольку вы оба пришли с одним и тем же поручением и поскольку может возникнуть спор по поводу приоритета, вам лучше быть обоим, так как я должен устроить по этому вопросу лично после надлежащего расследования".
   -- Я не совсем понимаю этого, -- сказал мистер Чиллингворт. - А вы, мистер Прингл? может быть, вы меня просветите?"
   -- Это, -- сказал Джек, -- как то, что вы пришли сюда с тем же поручением, что и я, а я -- с вами, почему мы оба пришли сразиться с сэром Фрэнсисом Варни.
   -- Да, -- сказал сэр Фрэнсис. "То, что говорит мистер Прингл, я считаю правильным до последней буквы. У меня есть вызов от обоих ваших руководителей, и я готов дать вам обоим желаемое удовлетворение при условии, что первая встреча позволит мне иметь честь присоединиться ко второй. Вы, мистер Прингл, знаете о возможностях войны?
   - Я бы сказал так, - сказал Джек, подмигнув и кивнув фамильярно. - Я видел некоторых из них.
   - Приступите ли вы к заключению необходимого соглашения между вами обоими, джентльмены? Моя привязанность к одному полностью равняется добру, которое я испытываю к другому, и я не могу отдать предпочтение в столь деликатном вопросе; приступайте, джентльмены.
   Мистер Чиллингворт посмотрел на Джека, а Джек Прингл посмотрел на мистера Чиллингворта, а потом первый сказал:
   -- Что ж, адмирал намерен драться, а я пришел уладить необходимое; пожалуйста, дайте мне знать, каковы ваши условия, мистер Как-там-назовите их.
   - Я согласен на все разумное - на пистолеты, я полагаю?
   -- Сэр Фрэнсис Варни, -- сказал мистер Чиллингворт, -- я не могу согласиться продолжать эту должность, если вы не назначите друга, который урегулирует с нами эти дела, -- по крайней мере, меня.
   -- И я тоже, -- сказал Джек Прингл. "Мы не хотим обрушивать врага. Адмирал Белл не тот человек, чтобы так поступать, а если бы и был, то я не тот человек, который поддержит его в том, что несправедливо или неправильно; но он этого не сделает".
   -- Но, господа, этого не должно быть; Мистер Генри Баннерворт не должен быть разочарован, и адмирал Белл не должен быть разочарован. Более того, я принял два картеля и готов и желаю сражаться, - полагаю, по одному?
   - Сэр Фрэнсис, после того, что вы сказали, я должен взять на себя со стороны мистера Генри Баннеруорта отказаться от встречи с вами, если вы не можете назвать друга, с которым я мог бы устроить это дело.
   "Ах!" - сказал Джек Прингл. - Совершенно верно. Я очень хорошо помню, когда Джек Мизо дрался с Томом Формастом, у них были секунданты. Адмирал Белл ничего не может сделать в темноте. Нет, нет, черт меня побери! все должно быть открыто".
   - Джентльмены, - сказал сэр Фрэнсис Варни, - вы видите, в каком я нахожусь перед дилеммой. Оба ваших руководителя бросили мне вызов. Я готов драться с любым из них или с обоими, в зависимости от обстоятельств. Отчетливо поймите это; потому что они считают, что я не буду этого делать или что я уклоняюсь от них; но я чужой в этих краях, и у меня нет никого, кому я мог бы уступить так много, как они рискуют сделать, сопровождая меня в поле.
   - Тогда твои знакомые - не друзья, черт меня побери! - сказал Джек Прингл, сплюнув сквозь зубы на прутья прекрасно отполированной решетки. - Я бы привязался к любому - к самому дьяволу, не говоря уже о вампире - если так, как я был его другом и пил грог из одной банки. Это сборище лубберов.
   - Я пробыл здесь недостаточно долго, чтобы завязать такую дружбу, мистер Чиллингворт; но может с уверенностью положиться на вашу честь и честь вашего начальника и свободно и честно встретится с ним".
   - Но, сэр Фрэнсис, вы забываете, что, выступая за мистера Баннерворта и этого человека или адмирала Белла, мы действительно совпадаем, и на карту поставлены наши собственные репутации; более того, наши жизни и состояния. Они могут быть небольшими; но они для нас все. Позвольте мне сказать от своего имени, что я не позволю своему директору встретиться с вами, если вы не назовете секунданта, как это обычно бывает с джентльменами в таких случаях.
   "Я сожалею, заявляя вам о своей полной готовности встретиться с вами, что я не могу по полной неспособности выполнить вашу просьбу. Пусть это дойдет до мира, как я это изложил, и пусть это будет ответом на любые подозрения, которые могут быть произнесены относительно моего нежелания сражаться".
   Наступила пауза в несколько мгновений. Мистер Чиллингворт решил, что во что бы то ни стало, он не позволит Генри драться, если только сэр Фрэнсис Варни сам не назначит друга, и тогда они смогут встретиться на равных условиях.
   Джек Прингл и насвистывал, и плевал, и жевал, и переворачивал свой фунт, подтягивал брюки и тоскливо переводил взгляд с одного на другого, говоря:
   - Так что, сэр Фрэнсис, как там там, драки, скорее всего, и не будет?
   -- Похоже на то, мистер Прингл, -- ответил Варни с многозначительной улыбкой. - Разве что вы можете быть более снисходительны ко мне и добры к адмиралу.
   -- Да не совсем так, -- сказал Джек. "Жалко останавливать хорошую игру в начале только потому, что в отборе что-то не так".
   "Возможно, ваше мастерство и гениальность помогут нам найти какое-то среднее направление, которым мы сможем следовать с удовольствием и выгодой. Что скажете, мистер Прингл?
   "Все, что я знаю о гениальности, как вы ее называете, - это Летучий Голландец или еще какая-то странная рыбка. Но, как я уже сказал, я не из тех, кто портит спорт, как и адмирал. О нет, мы все настоящие мужчины и хорошие.
   - Верю, - сказал Варни, вежливо кланяясь.
   "Вам не нужно держать свою номинальную голову в движении; Я вижу тебя так же хорошо. Как бы то ни было, как я уже говорил, я не люблю портить спорт, и, прежде чем обе стороны будут разочарованы, мой начальник станет вашим секундантом, сэр Фрэнсис.
   - Что, адмирал Белл? - воскликнул Варни, удивленно подняв брови.
   - Что, дядя Чарльза Холланда! воскликнул г - н Чиллингворт, в акцентах изумления.
   "И почему бы нет?" сказал Джек, с большой серьезностью. - Я даю слово - слово Джека Прингла, - что адмирал Белл будет секундантом после сэра Фрэнсиса Варни во время его схватки с мистером Генри Беннервортом. Это позволит делу продолжаться; тогда отступления быть не может, а? - продолжал Джек Прингл, понимающе кивнув Чиллингворту.
   -- Надеюсь, это рассеет ваши сомнения, мистер Чиллингворт, -- сказал Варни с учтивой улыбкой.
   - Но сделает ли это адмирал Белл?
   - Так говорит его секундант, и я полагаю, что он имеет на него достаточно влияния, чтобы побудить этого человека действовать в соответствии с его обещанием.
   "Конечно, он будет. Как вы думаете, он был бы человеком, чтобы держаться подальше? О, нет; он будет последним, кто бросит Джека Прингла в беде - нет. Будьте уверены, сэр Фрэнсис, он обязательно сделает то, что я говорю, как я сказал.
   -- После этого заверения я не могу в нем сомневаться, -- сказал сэр Фрэнсис Варни. "Этот акт доброты действительно возлагает на меня глубокие и непреходящие обязательства перед адмиралом Беллом, которые, боюсь, я никогда не смогу заплатить".
   -- Вам не о чем беспокоиться, -- сказал Джек Прингл. "Адмирал зачтет все, а вы сможете погасить старые счеты, когда придет его очередь на поле боя".
   -- Я этого не забуду, -- сказал Варни. "он заслуживает всякого внимания; но теперь, мистер Чиллингворт, я полагаю, мы можем прийти к какому-то пониманию относительно этой встречи, которую вы были столь любезны, что оказали мне честь добиваться ее.
   "Я не могу возражать против его проведения. Я буду счастлив встретить вашего секунданта в поле и договорюсь с ним.
   "Я полагаю, что в сложившихся обстоятельствах вряд ли понадобится такая длительная церемония. Будущие интервью могут быть организованы позже; назовите время и место, а после этого мы можем расселить все остальное на земле".
   - Да, - сказал Джек. - Наверняка будет достаточно времени, чтобы увидеть адмирала, когда мы окажемся на земле. Я ручаюсь, что старый буфер - настоящий кирпич, как всегда: он не дрогнул.
   - Я доволен, - сказал Варни.
   -- И я тоже, -- сказал Чиллингворт. - Но поймите, сэр Фрэнсис, что любой пропуск секунд делает собрание пустым.
   - Я не стану сомневаться в чести мистера Прингла настолько, чтобы поверить, что это возможно.
   -- Будь я проклят, -- сказал Джек, -- если ты не козырная карта и не ошибка; очень жаль, потому что ты высший вампир.
   - Время, мистер Чиллингворт?
   - Завтра в семь часов, - ответил тот джентльмен.
   - Место, сэр?
   - Лучшее место, которое я могу придумать, - это ровный луг на полпути между этим местом и Баннерворт-холлом; но это ваша привилегия, сэр Фрэнсис Варни.
   - Я отказываюсь от него и весьма признателен вам за выбор места; это кажется лучшим характером, который только можно вообразить. Я буду пунктуален".
   -- Думаю, теперь нам больше не о чем договариваться, -- сказал мистер Чиллингворт. - Вы встретитесь с адмиралом Беллом.
   "Безусловно. Я считаю, что больше ничего нельзя сделать; это дело устроено очень удовлетворительно и гораздо лучше, чем я ожидал.
   - Доброе утро, сэр Фрэнсис, - сказал мистер Чиллингворт. "Доброе утро."
   - Прощайте, - сказал сэр Фрэнсис с вежливым приветствием. - Добрый день, мистер Прингл, и порекомендуйте меня адмиралу, чьи услуги будут для меня бесконечно ценны.
   - Не упоминай об этом, - сказал Джек. "Адмирал из тех, кто протянет руку помощи в случае бедствия, подобного нынешнему; и я клянусь своим словом - Джеком Принглом тоже, что он сделает то, что правильно, и уступит свою очередь мистеру Генри Баннеруорту; потому что ты видишь, что он может повернуться и дальше, ты же знаешь, это только немного подождет.
   - Вот и все, - сказал сэр Фрэнсис.
   Джек Прингл сделал морской поклон и попрощался, следуя за мистером Чиллингвортом, и они вместе вышли из дома, чтобы вернуться в Баннерворт-холл.
   -- Что ж, -- сказал мистер Чиллингворт, -- я рад, что сэр Фрэнсис Варни преодолел трудности, связанные с отсутствием секундантов; потому что было бы неуместно и небезопасно встречаться с человеком, у которого нет друга".
   - Это неправильно, - сказал Джек, подтягивая брюки. - Но я боялся, что он отступит, а это было бы нехорошо для адмирала. он сойдет с ума".
   Они сделали всего несколько шагов от дома сэра Фрэнсиса Варни, когда к ним присоединился Марчдейл.
   -- А, -- сказал он, подойдя, -- я вижу, вы были у сэра Фрэнсиса Варни, если судить по тому направлению, откуда вы идете, и по вашей близости.
   - Да, - сказал мистер Чиллингворт. - Я думал, ты уехал из этих мест?
   -- Я так и собирался, -- ответил Марчдейл. - Но, знаешь, иногда лучше подумать.
   "Безусловно."
   "Я так дружен с семьей в холле, что, несмотря на то, что я вынужден отсутствовать в самом особняке, все же я не могу покинуть окрестности, пока вокруг них витают обстоятельства такого рода. Я останусь и посмотрю, не появится ли что-нибудь, чем я мог бы быть им полезен в каком-нибудь деле".
   "Это очень бескорыстно с вашей стороны; вы останетесь здесь на какое-то время, я полагаю?
   "Да, несомненно; если только, чего я не предполагаю, я не увижу повода покинуть свое нынешнее жилище.
   -- Я вам скажу, что это такое, -- сказал Джек Прингл. - Если бы вы были здесь на полчаса раньше, вы могли бы прикомандировать вамм-высшего.
   "Прикомандирован!"
   "Да, мы здесь, чтобы бросить вызов".
   - Двойной вызов?
   "Да; но, доверив это дело вам, мистер Марчдейл, вы не пойдете на то, чтобы раздуть это дело. Этим вы нанесете серьезный ущерб чести мистера Генри Беннерворта.
   "Я не буду, вы можете положиться на это; но, мистер Чиллингворт, разве я не вижу вас в роли секунданта?
   - Да, сэр.
   - К мистеру Генри?
   - То же самое, сэр.
   "Размышляли ли вы о возможных последствиях такого поступка, если произойдет какой-либо серьезный вред?"
   "То, что я предпринял, мистер Марчдейл, я доведу до конца; последствия я должным образом обдумал, и тем не менее вы видите меня в образе друга мистера Генри Беннерворта.
   - Я счастлив видеть тебя таким, и я не думаю, что Генри смог бы найти лучшего. Но это вне вопроса. Что побудило меня сделать это замечание, так это то, что если бы я был в холле, вы согласитесь, что Генри Беннерворт выбрал бы меня, не умаляя вас, мистер Чиллингворт.
   - Ну, сэр, что тогда?
   "Почему я холостой человек, я могу жить, проживать и ходить куда угодно; одна страна подойдет мне так же, как и другая. Я не потерплю никакого убытка, а что касается вас, то вы будете полностью разорены; ибо если ты пойдешь как секундант, тебе не будет прощения; за все понесенные вами наказания ваша профессия хирурга не извинит вас.
   - Я все это вижу, сэр.
   - Я предлагаю, чтобы вы сопровождали группы в поле, но в своем собственном качестве хирурга, и разрешите мне взять на себя роль второго человека после мистера Беннерворта.
   - Этого нельзя сделать, если только с согласия мистера Генри Баннеруорта, - сказал мистер Чиллингворт.
   - Тогда я пойду с вами в Баннерворт-холл и увижусь с мистером Генри, которого я попрошу разрешить мне сделать то, о чем я вам говорил.
   Мистер Чиллингворт не мог не признать разумности этого предложения, и было решено, что они должны вернуться в Баннерворт-холл вместе.
   Сюда они прибыли через очень короткое время и вошли вместе.
   -- А теперь, -- сказал мистер Чиллингворт, -- я пойду и приведу двух наших начальников, которые будут так же удивлены, обнаружив, что вовлечены в ту же самую ссору, как и я, обнаружив, что меня послали с таким же поручением к сэру Фрэнсису с наш друг мистер Джон Прингл.
   "О, не Джон - вы имеете в виду Джека Прингла", - сказал тот человек.
   Чиллингворт отправился на поиски Генри и отправил его в квартиру, где мистер Марчдейл находился с Джеком Принглом, и затем обнаружил, что адмирал с нетерпением ждет возвращения Джека.
   "Адмирал!" - сказал он. - Я вижу, тебе нездоровится сегодня утром.
   - Нездоровый будь проклят, - сказал адмирал, вздрагивая от удивления. "Кто-нибудь слышал, чтобы старый адмирал Белл выглядел больным перед тем, как отправиться в бой? Я говорю, что это возмутительная ложь.
   - Адмирал, адмирал, я не говорил, что вы больны; только ты выглядел больным... немного нервным или около того. Довольно бледно, а? Разве это не так?"
   "Черт возьми, ты думаешь, я хочу, чтобы меня лечили? Говорю вам, у меня есть не маленькое, а большое желание дать вам хороший киль. Мне пока не нужен доктор.
   - Но это может быть не так уж и долго, знаете ли, адмирал; но внизу вас ждет Джек Прингл. Вы пойдете к нему? Есть особая причина; я полагаю, ему есть что сообщить от сэра Фрэнсиса Варни.
   Адмирал взглянул на мистера Чиллингворта с некоторым изумлением, а затем сказал, бормоча себе под нос:
   - Если бы Джек Прингл предал меня... но нет; он не мог этого сделать, он слишком верен. Я уверен в Джеке; И как этот сукин сын намекнул на странную рыбу, к которой я послал Джека?
   Наполненный сомнительной верой в то, что он слышал о Джеке Прингле, он вошел в комнату, где встретил Марчдейла, Джека Прингла и Генри Баннерворта. Сразу после этого в квартиру вошел мистер Чиллингворт.
   -- Я был, -- сказал он, -- у сэра Фрэнсиса Варни и беседовал с ним и с мистером Принглом; когда я обнаружил, что нас обоих преследует одна и та же цель, а именно встреча с рыцарем нашими руководителями".
   - А? - сказал адмирал.
   "Какая!" воскликнул Генри; - Он бросил вам вызов, адмирал?
   "Вызывал меня!" воскликнул адмирал Белл, с круглой клятвой. - Я... однако... раз уж дело дошло до этого, я должен признать, что бросил ему вызов.
   - Именно это я и сделал, - сказал Генри Беннерворт, немного подумав. - И я вижу, что мы оба придерживаемся одной и той же линии поведения.
   -- Это факт, -- сказал мистер Чиллингворт. "Мы с мистером Принглом отправились туда, чтобы урегулировать предварительные вопросы, и обнаружили непреодолимое препятствие для любой встречи".
   - Значит, он не станет драться? - воскликнул Генри. - Теперь я все вижу.
   "Не драться!" - сказал адмирал Белл с каким-то меланхолическим разочарованием. "Будь проклят трусливый негодяй! Скажи мне, Джек Прингл, что сказала ему длинная глыба, похожая на лошадь-морского пехотинца? Он сказал мне, что будет драться. Почему его нужно заставить стоять на страже над ветром.
   - Полагаю, вы тоже бросили ему вызов лично? - сказал Генри.
   - Да черт с ним! Я был там прошлой ночью".
   "И я тоже."
   -- Мне кажется, -- сказал Марчдейл, -- что это дело не было неблагоразумным; но как-то необычно и странно, если не сказать больше.
   - Видите ли, - сказал Чиллингворт, - сэр Фрэнсис был готов драться и с Генри, и с адмиралом, как он нам сказал.
   - Да, - сказал Джек. "Он сказал нам, что будет драться с нами обоими, если только его свет не погаснет в первом же столкновении".
   - Это все, что было нужно, - сказал адмирал.
   "Мы не могли ожидать большего".
   -- Но тогда он пожелал встретиться с вами без всякого секунданта; но, конечно, я бы не присоединился к этому предложению. Ответственность была слишком велика и слишком неравномерно ложилась на стороны, участвовавшие в стычке".
   "Решительно," сказал Генри; - Но это несчастье, очень несчастье.
   -- Очень, -- сказал адмирал, -- очень. Какая негодяйка, что в стране нет другого жулика, который бы держал его в узде.
   "Я подумал, что жалко портить спорт, - сказал Джек Прингл. "Жаль, что хорошее намерение было испорчено, и я пообещал высшему вампиру, что, если он будет сражаться, ты поддержишь его и встретишься с ним для этого".
   "Э! кто? Я!" - воскликнул адмирал в некотором недоумении.
   "Да; это правда, - сказал мистер Чиллингворт. - Мистер Прингл сказал, что вы это сделаете, и тут же дал слово, что вы встретите его на земле и поддержите его.
   - Да, - сказал Джек, - ты должен это сделать. Я знал, что ты не испортишь спорт, и что лучше будет драка, чем никакой драки. Я полагаю, вы скорее увидите схватку, чем никакой, и так все устроено.
   - Очень хорошо, - сказал адмирал, - мне только жаль, что мистер Генри Беннерворт не был его секундантом; Думаю, я имел право на первую встречу".
   -- Нет, -- сказал Джек, -- нет, потому что мистер Чиллингворт был там первым; Вы же знаете, в порядке очереди".
   - Ну-ну, я не должен роптать на чужую удачу; мой придет в свою очередь; но лучше бы так, чем полное разочарование; Я буду вторым после этого сэра Фрэнсиса Варни; он будет иметь честную игру, так как я адмирал; но, черт меня побери, он будет драться, да, да, он будет драться.
   -- И я пришел к такому выводу, -- сказал Генри. -- Я хочу, чтобы он дрался; теперь я позабочусь о том, чтобы у него не было возможности незаметно отстранить меня.
   -- Есть одна вещь, -- заметил Марчдейл, -- которую я хотел предложить. После того, что было, я не вернулся бы, если бы не предчувствие, что предстоит что-то, в чем я мог бы быть полезен моему другу".
   "Ой!" сказал адмирал, с огромным искажением его лица.
   - Я собирался сказать вот что - мистер. Чиллингворту есть что терять в его положении, а мне в моем положении - ничего. Я прикован цепью ни к чему на земле. Я выше профессии, я имею в виду, что мои средства ставят меня выше необходимости. Теперь, Генри, позвольте мне быть вашим секундантом в этом деле; разрешить г-ну Чиллингворту присутствовать в его профессиональном качестве; он может сослужить - большую службу одному из руководителей; тогда как, если он пойдет в любом другом качестве, ему неизбежно придется посоветоваться с собственной безопасностью ".
   -- Это бесспорно верно, -- сказал Генри, -- и, на мой взгляд, лучший план, какой только можно предложить. Что вы скажете, адмирал Белл, будете ли вы действовать вместе с мистером Марчдейлом в этом деле?
   -- О, я! -- Да -- конечно -- мне все равно. Я думаю, что мистер Марчдейл есть мистер Марчдейл, и это все, что меня волнует. Если мы поссоримся сегодня, а завтра будем иметь дело, то, конечно, завтра я могу отложить свою ссору на другой день; она сохранится - это все, что я могу сейчас сказать.
   - Значит, это окончательный вариант? - сказал мистер Чиллингворт.
   "Это."
   - Но, мистер Баннеруорт, слагая с себя роль заместителя мистера Марчдейла, я делаю это только потому, что мне кажется и кажется, что все присутствующие считают, что меня гораздо лучше использовать в другом качестве.
   "Конечно, мистер Чиллингворт; и я не могу не чувствовать, что несу такие же обязательства перед вами за готовность и усердие, с которыми вы действовали.
   "Я сделал то, что сделал, - сказал Чиллингворт, - потому что считал своим долгом сделать это".
   "Г-н. Чиллингворт, несомненно, действовал в этом деле очень дружелюбно и эффективно, - сказал Марчдейл. "и он отказывается от роли не для того, чтобы избежать дружеского поступка, а для того, чтобы совершить действие, в котором он может действовать в качестве, которое никто другой не может".
   - Это верно, - сказал адмирал.
   -- А теперь, -- сказал Чиллингворт, -- вы должны встретиться завтра утром на лугу в конце долины, на полпути между этим местом и домом сэра Фрэнсиса Варни, в семь часов утра.
   Между ними зашел еще один разговор, и было условлено, что они должны встретиться завтра рано утром и что, конечно, это дело следует держать в секрете.
   Марчдейл на эту ночь должен остаться в доме, а адмирал должен выглядеть так, как будто ничего или почти ничего не имеет значения; и он и Джек Прингл удалились, чтобы обсудить наедине все приготовления.
   Генри Баннерворт и Марчдейл тоже удалились, а мистер Чиллингворт через некоторое время удалился, пообещав быть с ними как раз к встрече на следующее утро.
   Большую часть дня Генри Баннерворт провел в своей квартире, сочиняя документы и письма того или иного рода; но ночью он еще не кончил, потому что был вынужден быть рядом и в присутствии Флоры, чтобы ничего не заподозрили.
   Марчдейл много времени проводил с ним, тайно осматривая оружие, боеприпасы и пули и убедившись, что на следующее утро все в порядке; и когда он сделал это, он сказал:
   - А теперь, Генри, вы должны позволить мне настоять на том, чтобы вы отдохнули несколько часов, иначе вы вряд ли будете таким, каким должны быть.
   - Очень хорошо, - сказал Генри. - Я только что закончил и могу последовать твоему совету.
   После долгих размышлений и размышлений Генри Бэннерворт заснул глубоким сном и проспал несколько часов в спокойствии и тишине, а проснувшись рано утром, увидел, что Марчдейл сидит рядом с ним.
   - Пора, Марчдейл? Я ведь не проспал?
   "Нет; достаточно времени - достаточно времени, - сказал Марчдейл. - Я должен был дать тебе поспать подольше, но я должен был разбудить тебя вовремя.
   Был уже серый свет утра, и Генри встал и начал готовиться к встрече. Марчдейл прокрался в комнату адмирала Белла, но он и Джек Прингл были готовы.
   Было сказано несколько слов, и те немногие были произнесены шепотом, и вся компания покинула Зал настолько бесшумно, насколько это было возможно. Утро было теплым, но в то время было холодно, как раз когда на востоке начинает светать день. Однако до места встречи оставалось достаточно времени.
   Любопытная партия направлялась теперь к месту, назначенному для дуэли, исход которой мог оказать столь важное влияние на интересы тех, кто должен был в ней участвовать.
   Нам было бы трудно проанализировать различные и противоречивые чувства, наполнявшие сердца различных лиц, составлявших эту партию, - надежды и страхи, сомнения и догадки, которые высказывались; хотя мы вынуждены признать, что хотя для Генри характер человека, которого он собирался встретить в смертельной схватке, был весьма двусмысленным и неопределенным, и хотя никто не мог себе представить, какими средствами он мог бы быть наделен для защиты от руки человека - Генри, как мы уже сказали, твердо шагнул вперед с непоколебимой решимостью. Его сердце было настроено вернуть счастье своей сестры, и он не колебался.
   Таким образом, пока что мы можем считать, что в конце концов враждебные действия между Генри Бэннервортом и тем самым загадочным существом, которое, по той или иной причине, несомненно, не выказывало никакого намерения встретиться с противником в этом конфликте, было совершенно ясно и справедливо. манере, которая санкционирована, как бы плоха она ни была, обычаями общества.
   Но был ли его мотив трусостью или милосердием, еще предстоит выяснить. Может быть, он боялся получить какую-нибудь смертельную травму, которая сразу же положила бы конец тому сверхъестественному пути существования, перед которым он притворялся содрогающимся, но, очевидно, прилагал значительные усилия, чтобы продлить его.
   С другой стороны, вполне возможно, что какое-то сознание своей неуязвимости или огромной силы, способной нанести вред своему противнику, могло быть причиной того, что он так долго воздерживался от дуэли и чинил столько препятствий на своем пути. способ обычных необходимых мероприятий, связанных с такими случаями.
   Теперь, однако, казалось бы, нет никакого способа спастись. Сэр Фрэнсис Варни должен сражаться или бежать, потому что его окружает слишком много противников.
   Конечно, он мог обратиться к гражданским властям с просьбой защитить его и наказать его за отказ совершить то, что, несомненно, является правонарушением; но тогда не может быть и речи о том, чтобы все обстоятельства выплыли наружу и предстали перед общественностью, результатом чего было бы приобретение им репутации столь же незавидной, сколь и всеобщей.
   Случилось так, что особое положение семьи Бэннервортов ограничивало их знакомство чрезвычайно узкими рамками и сильно мешало им становиться мишенями для особого наблюдения.
   Когда-то они занимали высокое положение в графстве и на них смотрели как на магнатов земли, теперь же они не привлекали любопытных глаз, чтобы взглянуть на свою бедность; но скорее с мрачной меланхолией они жили врозь и отражали набеги общества холодной сдержанностью, которую немногие могли пробить.
   Если бы это семейство пострадало из-за какого-либо благородного дела или если бы несчастья, постигшие их и лишившие их родовой дом его блеска, были неизбежным промыслом провидения, они перенесли бы тяжелое положение с другой стороны; но следует помнить, что недостаткам, порокам и преступности некоторых представителей их расы следует приписать их нынешнее подавленное состояние.
   По ходу нашего рассказа было замечено, что его действие сносно ограничивается Баннерворт-холлом, прилегающими к нему лугами и резиденцией сэра Фрэнсиса Варни; единственным человеком на любом расстоянии, который что-либо знал об обстоятельствах или чувствовал к ним хоть какой-то интерес, был мистер Чиллингворт, хирург, который, как по личным чувствам, так и по профессиональной привычке, вряд ли стал бы превращать семейные дела в предмет сплетен.
   Однако перемена была не за горами - перемена характера Варни в высшей степени поразительная и тревожная, - перемена, которую он мог ожидать, но не был к ней хорошо подготовлен.
   Этот период безмятежности должен был пройти, и он должен был стать очень популярным. Мы, однако, не будем предвосхищать, а сразу перейдем к кратким, насколько это возможно, подробностям враждебной встречи.
   Похоже, что Варни, однажды согласившись с окончательными договоренностями о дуэли, никоим образом не уклонялся от их выполнения и ни в малейшей степени не пытался отсрочить приготовления, которые могли оказаться для него роковыми.
   Раннее утро было одним из тех пасмурных дней, которые так часто случаются в нашем изменчивом климате, когда даже самый умный предсказатель погоды не смог бы предсказать, что может произойти в следующий час.
   Какая-то мутная тьма была над всеми предметами; а так как не было ярких огней, то не было и глубоких теней, следствием чего была определенная эффектность пейзажа, лишившая его многих его обычных красот.
   Таково было положение вещей, когда Марчдейл провожал Генри и адмирала Белла из Баннерворт-Холла через сад в сторону холмистого леса, недалеко от которого было место, предназначенное для сцены встречи.
   Джек Прингл лениво шел сзади, засунув руки в карманы и выглядя таким беззаботным, как будто он только что вышел на утреннюю прогулку и едва ли понимает, видит ли он, что происходит, или нет.
   Необычное искривление, в котором он исказил свое лицо, и различные странного вида комки, появлявшиеся на нем время от времени, можно объяснить жвачкой необычного размера, которую он, казалось, пережевывал с ужасающим на вкус удовольствием. человек, не привыкший к такой варварской роскоши.
   Адмирал строго-настрого запретил ему вмешиваться, опасаясь, что до конца его жизни он будет считаться толстяком и не моряком, пригрозив наказанием, которое, конечно, имело для Джека свое значение, и, соответственно, он явился как раз для того, чтобы посмотреть, как можно тише, может быть, не без надежды, что что-нибудь подвернется в виде causus belli , что может оправдать его угрожающее отношение к кому-либо.
   - А теперь, мастер Генри, - сказал адмирал, - не болтайте со мной, пока мы едем, вспомните, что я не состою в вашей компании, знаете ли. В свое время я дружил с двумя или тремя парнями; но если бы кто-нибудь сказал мне: "Адмирал Белл, в следующий раз, когда вы пойдете на тихую маленькую охоту, это будет не хуже вампира", я бы сказал: "Вы лжец". Как бы то ни было, черт возьми Вот что я хочу сказать, мистер Генри, я скорее поддержу даже француза, чем он не будет драться, когда его попросят.
   -- Это либерально с вашей стороны, -- сказал Генри, -- во всяком случае.
   - Я верю, что это так, - сказал адмирал, - так что будьте осторожны, если вы не попадете в него, я не буду вам рассказывать, как... все, что вам нужно сделать, это стрелять на малой высоте; но это не мое дело. Содрогайтесь, я не должен вам говорить, но, черт побери, ударьте его, если сможете.
   -- Адмирал, -- сказал Генри, -- я даже не думаю, что вы сохраняете нейтралитет в этом вопросе, отказываясь от моей приверженности в отношении вашего человека.
   - О, повесьте его. Я не позволю ему ускользнуть из-под такого жалкого предлога. Я могу сказать тебе. Думаю, сегодня утром мне следовало пойти к нему домой; только, как я сказал, я никогда больше не переступлю его порог, я не буду.
   - Интересно, придет ли он, - сказал мистер Марчдейл Генри. - В конце концов, вы же знаете, что он может бежать и избегать встречи, в которую, очевидно, вступил с опозданием.
   -- Надеюсь, что нет, -- сказал Генри, -- и все же должен признаться, что ваше предположение несколько раз приходило мне в голову. Однако, если он не встретится со мной, он вообще никогда не сможет появиться в деревне, и мы должны, по крайней мере, избавиться от него и всех его докучливых назойливых требований относительно Зала. Я ни за что не позволю этому человеку переступить порог моего дома, как его жильцу или его владельцу".
   -- Да ведь не принято, -- сказал адмирал, -- сдавать дом сразу двум людям, если только вы, кажется, совсем не забыли, что я забрал ваш. Я могу также напомнить вам об этом".
   - Ура, - в этот момент сказал Джек Прингл.
   "Что с тобой? Кто сказал тебе ура?
   -- Враг на подходе, -- сказал Джек, -- три-четыре пинты на юго-запад.
   - Так он и есть, ей-богу! петляя среди деревьев. Да ладно, этот вампир порядочнее, чем я думал. В конце концов, он хочет, чтобы мы на него надавили.
   Они подошли так близко к тому месту, что сэр Фрэнсис Варни, который, судя по всему, все ждал, вышел из-за деревьев, завернутый в свой унылый плащ и, если возможно, выглядевший длиннее и тоньше, чем когда-либо он смотрел прежде.
   Его лицо имело странный трупный вид. Самые губы у него были белые, и вокруг каждого глаза был странный розоватый кружок, придававший всему его лицу самый неприветливый вид. Он переводил взгляд с одного на другого из тех, кто приближался к нему, пока не увидел адмирала, на что он ответил такой мрачной и ужасной улыбкой, что старик воскликнул:
   "Я говорю, Джек, ты, болван, есть лицо вместо подставной головы".
   - Да, да, сэр.
   "Вы когда-нибудь видели такую чертову ухмылку в своей жизни, на любой широте?"
   - Да, да, сэр.
   - Ты взял мазок.
   - Я должен так думать.
   - Это ложь, и ты это знаешь.
   - Очень хорошо, - сказал Джек, - разве ты не помнишь, когда та железная пуля прошла над твоей головой, оставив миленькую зарубку, на всем пути от Берген-ап-Зума, это было время - благословение, если ты не Не улыбайся вот так.
   - Я этого не делал, негодяй.
   - А я говорю, что ты это сделал.
   "Мятеж, ей-Богу!"
   "Иди к огню!"
   Трудно сказать, как далеко мог бы зайти этот спор, достигнув кульминационной точки, если бы адмирал и Джек были одни; но так случилось, что Генри и Марчдейл вмешались, и поэтому ссора была временно улажена, чтобы уступить место более важным делам.
   Варни, казалось, думал, что после того, как он с улыбкой встретил своего секунданта, он сделал достаточно; ибо там он стоял, высокий, изможденный и неподвижный, если не считать случайного странного движения рта и временами стиснутых зубов, которых было достаточно, чтобы заставить любого подпрыгнуть, чтобы услышать.
   - Ради всего святого, - сказал Марчдейл, - не будем шутить в такой момент. Мистер Прингл, вам действительно здесь нечего делать.
   "Г-н. кто?" - сказал Джек.
   - Прингл, кажется, тебя зовут? вернулся Марчдейл.
   "Это было; но будь я проклят, если меня когда-нибудь раньше называли мистером.
   Адмирал подошел к сэру Фрэнсису Варни и кивнул ему, больше походившем на вызов, чем на приветствие, на что вампир ответил низким вежливым поклоном.
   "Какая досада!" - пробормотал старый адмирал. "Если бы я вот так согнул свой позвоночник вдвое, я бы никогда больше не выпрямил его. Ну, все в порядке; вы пришли; это все, что вы могли бы сделать, я полагаю.
   -- Я здесь, -- сказал Варни, -- и поэтому заявить, что я пришел, будет чересчур.
   "Ой! Имеет ли это? Я никогда не открывал словарь, и поэтому я не знаю точно, что вы имеете в виду.
   - Отойдите со мной на минутку, адмирал Белл, и я скажу вам, что вы будете делать со мной после того, как меня застрелят, если такова будет моя судьба.
   "Делай с тобой! Будь я проклят, если я что-нибудь с тобой сделаю.
   "Я не думаю, что вы пожалеете обо мне; ты будешь есть."
   "Есть!"
   -- Да, и, конечно, пить, как обычно, несмотря на то, что ты свидетель смерти ближнего.
   "Ставьте там; не называй себя моим собратом; Я не вампир.
   - Но неизвестно, кем ты можешь быть; а теперь слушай мои инструкции; Поскольку вы мой секундант, вы не можете отказать мне в нескольких дружеских услугах. Дождь идет. Ступайте под это древнее дерево, и я поговорю с вами.
   ГЛАВА XXXIX.
   БУРЯ И БОРЬБА. - РЕПУДИЯ АДМИРАЛА СВЯЗЬ ЕГО ПРИНЦИПА.
   -- Ну, -- сказал адмирал, когда они оказались совсем под деревом, по листьям которого можно было слышать стук дождя, -- ну, что случилось?
   "Если вашему юному другу, мистеру Баннеруорту, доведется пустить пистолетную пулю в какую-либо часть моего тела, что нанесет ущерб продлению моего существования, вы будете так добры, что не будете вмешиваться в то, что я могу иметь обо мне. или причинять какие-либо неудобства".
   - Можете рассчитывать, что я не буду.
   - Просто отнеситесь к этому совершенно спокойно - как к вещи, конечно.
   "Ой! Я имею в виду чертовски легко.
   "Ха! какая прелесть дружба! На полпути между этим местом и Залом есть небольшой холмик или насыпь земли. Вы случайно не знаете? Рядом с его вершиной светится одинокое дерево - восточного вида дерево из племени пихт, которое, подобно вееру, раскидывает свои темно-зеленые листья; по лазурному небу".
   "Ой! беспокоить его; это проклятое старое дерево, растущее на небольшом холме, я полагаю, ты имеешь в виду?
   "Именно так; только гораздо более поэтично выражено. Луна взойдет сегодня в четверть пятого вечера или, вернее, завтра утром.
   "Имеет ли это?"
   "Да; и если мне случится быть убитым, вы бережно перенесете меня на эту насыпь земли и положите там под этим деревом, лицом вверх; и позаботьтесь, чтобы это было сделано до восхода луны. Вы можете следить, чтобы никто не мешал".
   "Вероятная работа. За какого черта ты меня принимаешь? Я скажу вам, что это такое, мистер Вампир, или Варни, или как там вас зовут, если вас случайно ударят, где бы вы ни упали, вы там и ляжете.
   "Как недобро".
   - Необычно, не так ли?
   - Ну-ну, раз уж такова ваша решимость, я должен позаботиться о себе по-другому. Я могу это сделать, и я сделаю это".
   "Заботься о себе, как хочешь, мне все равно; Я приехал сюда вас откомандировать и посмотреть, что, по чести матроса, если вас выселят с того света, то это сделано прилично, это все, что я имею к вам, -- теперь вы знаете. "
   Сэр Фрэнсис Варни смотрел ему вслед со странной улыбкой, когда он ушел, чтобы сделать необходимые приготовления с Марчдейлом к немедленному началу состязания.
   Они были простыми и краткими. Было решено отмерить двенадцать шагов, по шесть в каждую сторону, от фиксированной точки; одну шестерку должен вести адмирал, а другую - Марчдейл; затем они должны были бросить жребий, чтобы увидеть, на каком конце этой воображаемой линии должен быть помещен Варни; после этого сигнал к стрельбе должен был быть раз, два, три - огонь!
   Нескольких минут хватило, чтобы завершить эти распоряжения; земля была измерена в соответствии с тем, как мы указали, и бойцы заняли свои соответствующие позиции, сэр Фрэнсис Варни занял то же место, где он стоял сначала, а именно то, что ближе всего к маленькому лесу и к его собственному дому.
   Не может быть, чтобы при таких обстоятельствах самый храбрый и самый спокойный из людей не мог не чувствовать легкого трепета или беспокойства; и хотя мы можем справедливо сказать о Генри Беннерворте, что он был настолько мужествен, насколько мог бы желать быть христианин с правильным чувством, тем не менее, когда было возможно, что он находился, так сказать, на волоске от вечности, в странном мире чувств и эмоций нашли пристанище в его сердце, и он не мог совершенно бесстрашно смотреть на то будущее, которое, несмотря на то, что он знал об обратном, могло быть так близко, насколько он был заинтересован.
   Дело было не в том, что он боялся смерти, а в том, что он смотрел с приличной серьезностью на такую серьезную перемену, как переход из этого мира в другой, и поэтому его лицо было бледным, и он выглядел со всем волнением, которое он действительно чувствовала.
   Это был вид и осанка храброго, но не безрассудного человека; в то время как сэр Фрэнсис Варни, с другой стороны, казалось, теперь, когда он действительно участвовал в дуэли, смотрел на нее и сопутствующие обстоятельства с видом ухмыляющегося удовлетворения, как будто он был гораздо больше удивлен, чем лично заинтересован.
   Это было, конечно, еще более необычно после того, как он пытался уклониться от боя, и, во всяком случае, было вполне достаточным доказательством того, что трусость не была его движущим мотивом при этом.
   Адмирал, стоявший с ним на одном уровне, не мог видеть, какое у него было выражение лица, иначе, вероятно, он был бы далеко не очень доволен; но другие знали, и они нашли что-то невыразимо неприятным в ухмыляющемся удовлетворении, с которым вампир, казалось, теперь смотрел на происходящее.
   -- Черт бы его побрал, -- прошептал Марчдейл Генри, -- можно подумать, что он был в восторге, а не в том, что, как мы думали, он был в восторге от всего происходящего; посмотри, как он улыбается".
   "Это не имеет значения," сказал Генри; "Пусть он носит какой угодно вид, если это то же самое для меня; и, поскольку небо мне судья, я здесь заявляю, что если бы я не считал себя оправданным в этом, я бы не поднял руки на этого человека".
   "Не может быть и тени сомнения относительно вашего оправдания. Держись за него, и да хранят тебя небеса".
   "Аминь!"
   Адмирал должен был дать команду открыть огонь, и теперь, когда они с маршалом отошли достаточно в сторону, чтобы быть вне всякой возможной опасности от любого случайного выстрела, он начал повторять сигнал:
   -- Вы готовы, джентльмены? Один раз.
   Они строго посмотрели друг на друга, и каждый схватил свой пистолет.
   "Дважды!"
   Сэр Фрэнсис Варни улыбнулся и огляделся, как будто это дело было одним из самых банальных описаний.
   "Трижды!"
   Варни, казалось, изучал небо, а не присутствовал на дуэли.
   "Огонь!" - сказал адмирал, и одно сообщение только ударило по ушам. Это было из пистолета Генри.
   Все взоры были обращены на сэра Фрэнсиса Варни, который, очевидно, приберег огонь, для чего нельзя было придумать ничего, кроме смертоносной цели - более меткой целиться в Генри.
   Сэр Фрэнсис, однако, как будто не торопился, но многозначительно улыбнулся и постепенно поднял острие своего оружия.
   - Вы слышали это слово, сэр Фрэнсис? Я сказал это достаточно громко, я уверен. Я никогда в жизни не говорил яснее; я когда-нибудь, Джек?
   -- Да, часто, -- сказал Джек Прингл. "Какой смысл спрашивать такие байки, как они? Вы знаете, что делали это достаточно часто, когда хотели грога.
   - Проклятый негодяй, я... я врежу тебе в спину, я сделаю это.
   - Так и будет, когда снова окажешься на плаву, чего никогда не будет, - тебе заплатили, это точно.
   "Ты неуклюжий хам, ты не моряк; моряк никогда не взбунтовался против своего адмирала; Как бы то ни было, слышите ли вы, сэр Фрэнсис, я брошу это дело, если вы не обратите на меня внимания.
   Генри неотрывно смотрел на Варни, ожидая каждую секунду почувствовать свою пулю. Мистер Марчдейл поспешно воскликнул, что это не соответствует обычаям.
   Сэр Фрэнсис Варни не обратил на это внимания и продолжал поднимать свое оружие; когда он был перпендикулярен земле, он выстрелил в воздух.
   - Я этого не ожидал, - сказал Марчдейл, подходя к Генри. "Я думал, что он целится более смертоносно".
   - И я, - сказал Генри.
   "Да, ты сбежал, Генри; позвольте вас поздравить".
   "Не так быстро; мы можем стрелять снова.
   "Я могу себе это позволить", - сказал он с улыбкой.
   -- Вы должны были выстрелить, сэр, по обычаю, -- сказал адмирал. "Это не то, что нужно".
   - Что, стрелять в твоего друга?
   "О, это все очень хорошо! Ты мой друг на какое-то время, вампир, как и ты, и я хочу, чтобы ты стрелял.
   "Если мистер Генри Беннерворт потребует еще одного огня, я не возражаю против этого и выстрелю в него; а так я этого не сделаю, право же, для него это было бы совершенно бесполезно - направлять на меня смертное оружие - детская забава, оно не причинит мне вреда.
   - Черт возьми, не будут, - сказал адмирал.
   -- Послушайте, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, делая шаг вперед и берясь за шейный платок. "Посмотри сюда; если мистер Генри Беннерворт потребует еще одного огня, он может сделать это той же пулей.
   "Та самая пуля!" - сказал Марчдейл, делая шаг вперед. - Та самая пуля! Как это?"
   - Мои глаза, - сказал Джек. "Кто бы мог подумать; есть шанс! Разве он не годится для манекена - возглавить безнадежную надежду или поселить среди квартирантов?
   -- Вот, -- сказал сэр Фрэнсис, протягивая пулю Генри Баннеруорту, -- вот пуля, которую вы в меня выпустили.
   Генри посмотрел на него - он был почернел от пороха; а затем Марчдейл схватил ее и попробовал в пистолете, но обнаружил, что пуля подходит к оружию Генри.
   "Ей-богу, это так!" - воскликнул он, отступая на шаг и с ужасом и изумлением оглядывая Варни с ног до головы.
   -- Будь я проклят, -- сказал адмирал, -- если я это понимаю. Что ж, Джек Прингл, собака, вот странная рыба.
   "О нет! в некоторых странах их много.
   -- Будете ли вы настаивать на еще одном костре, или я могу считать вас удовлетворенным?
   -- Я буду возражать, -- сказал Марчдейл. "Генри, это дело не должно продолжаться; было бы безумием, хуже безумия сражаться на таких условиях.
   - Так я и говорю, - сказал адмирал. - Я не хочу иметь с вами ничего общего, сэр Фрэнсис. Я больше не буду твоим секундантом. Я не торговался за такую игру, как эта. С тем же успехом ты мог бы драться с человеком в медных доспехах на представлении лорд-мэра или с чемпионом на коронации.
   "Ой!" - сказал Джек Прингл. "Мужчина может так же стрелять в спину аллигатора, как и вампира".
   -- Это следует считать заключенным, -- сказал мистер Марчдейл.
   "Нет!" - сказал Генри.
   - А почему нет?
   "Потому что я не получил его огня".
   - Не дай бог тебе это сделать.
   "Я не могу с честью покинуть землю без очередного огня".
   - При обычных обстоятельствах у вашего требования может быть какая-то тень оправдания; а как есть его нет. Такая встреча не принесет вам ни чести, ни репутации, и, конечно же, вы не получите никакой цели.
   "Как нам решить это дело? Считаю ли я себя освобожденным от обвинения в трусости, на котором я лежал?" - спросил сэр Фрэнсис Варни с холодной улыбкой.
   -- А что до этого, -- сказал адмирал, -- то я скорее ожидаю похвалы за то, что сражался за стеной, чем против человека, в которого я попал не больше, чем в луну.
   "Генри; позвольте мне умолять вас оставить эту сцену; это не может принести никакой пользы".
   В это время вдали послышался шум, как будто человеческие голоса; это вызвало мгновенную паузу, и вся компания остановилась и прислушалась.
   Ропот и крики, которые теперь возникали вдали, были невнятными и сбивчивыми.
   - Что все это может означать? сказал Марчдейл; "В этом есть что-то очень странное. Я не могу представить себе причину столь необычного происшествия".
   - Я тоже, - сказал сэр Фрэнсис Варни, подозрительно глядя на Генри Беннеруорта.
   "Честно говоря, я не знаю ни причины, ни природы самих звуков".
   "Тогда мы можем легко увидеть, в чем дело, с того холма", - сказал адмирал; - А вот и Джек Прингл, он уже там. Интересно, о чем он телеграфирует в такой манере?
   Дело в том, что Джек Прингл, услышав о беспорядках, подумал, что если он доберется до соседнего возвышения, то, возможно, сможет выяснить, в чем причина того, что он назвал "дракой", и в некоторой степени преуспел.
   Из села вышло много разных людей, по-видимому, вооруженных, и кричали. Джек Прингл подтянул брюки и выругался, потом снял шляпу и начал кричать адмиралу, говоря:
   "Черт возьми, они слишком поздно портят спорт. Хиллоа! Ура!"
   - О чем все это, Джек? - спросил адмирал, попыхивая. - При чем тут шквал?
   "Только несколько морских пехотинцев и лодочниц, которые были напуганы, как стая пингвинов".
   "Ой! мои глаза! Джек, разве они не полетят от целого бортового залпа?
   "Да; точно так же, как те французы, которых вы убили на борту "Большого громовержца", как вы его назвали.
   - Я убиваю их, негодяй?
   "Да; их было убито около пятисот".
   "Их только расстреляли".
   "Они были убиты, только твоя совесть говорит тебе, что это неудобно".
   "Ты негодяй, ты негодяй! Вам следует хорошо платить.
   "Да; тебе платят, и расплачиваются как старому громиле.
   -- Будь я проклят -- ты -- ты -- о! Я бы хотел, чтобы ты был на борту корабля, я бы сделал твою неуклюжую тушу, как профсоюзный флаг, с красными и синими полосами".
   "Ой! все очень хорошо; а если не тронетесь, то вас всех старух в деревне замажут, вот и все, что я имею на это сказать. Вам лучше опустить штурвал и повернуть корабль, иначе вас вытащит на киль.
   - Будь ты проклят...
   - В чем дело? спросил Марчдейл, как он прибыл.
   "Что является причиной всего шума, который мы слышали?" сказал сэр Фрэнсис; "Неужели какой-то деревенский праздник спонтанно разразился среди деревенских жителей этого места?"
   -- Я не могу сказать, в чем причина, -- сказал Генри Беннерворт. - Но мне кажется, что они направляются сюда.
   "Верно!"
   - Я тоже так думаю, - сказал Марчдейл.
   - С какой целью? - спросил сэр Фрэнсис Варни.
   -- Ни одного миролюбивого, -- заметил Генри. "Потому что, насколько я могу судить, они ударили по всей стране, как будто хотели что-то захватить или кого-то перехватить".
   "Верно! но зачем приходить сюда?
   "Если бы я знал, что я мог бы сразу сказать причину".
   "И они, кажется, вооружены разнообразным необычным оружием", - заметил сэр Фрэнсис; "Они имеют в виду нападение на кого-то! Кто этот мужчина с ними? кажется, он осуждает их приезд".
   -- Кажется, это мистер Чиллингворт, -- сказал Генри. - Я думаю, это он.
   -- Да, -- заметил адмирал. "Я думаю, что знаю устройство этого корабля; он был в нашем обществе прежде. Я всегда узнаю корабль, как только его увижу".
   - А вы? - сказал Джек.
   "Да; что ты имеешь в виду, а? позвольте мне услышать, что вы имеете сказать против вашего капитана и вашего адмирала, мятежная собака; ты мне скажи, я говорю".
   "Так что я буду; вы думали, что сражаетесь с большим кораблем в тумане, и дали с дюжину бортовых залпов, а это был всего лишь Летучий Голландец или дьявол.
   "Ах ты, адская собака..."
   "Ну, вы знаете, что это было; насколько я могу судить, это могла быть наша собственная тень. Действительно, я думаю, что так оно и было".
   "Вы думаете!"
   "Да."
   "Это мятеж; Я больше не буду иметь с тобой ничего общего, Джек Прингл; вы не моряк и не уважаете своего офицера. А теперь уходите, или я отрежу вам дворы.
   - А что касается моих ярдов, я их сейчас приведу в порядок, если захочу, старая тряпка; а что касается от вас, очень хорошо; вы так сказали, и вы будете размещены, черт меня побери; однако это было не так, когда ваш дворянин был чуть не проткнут абордажной щукой; тогда это было не "Я больше не буду иметь ничего общего с Джеком Принглом", а скорее другое.
   - Ну, зачем же так бунтовать?
   - Потому что ты меня раздражаешь.
   Крики толпы становились отчетливее по мере того, как они приближались к партии, которая начала проявлять некоторое беспокойство относительно своей цели.
   -- Конечно, -- сказал Марчдейл, -- мистер Уайт. Чиллингворт ничего не назвал относительно состоявшейся дуэли".
   "Нет нет."
   - Но он должен был быть здесь сегодня утром, - сказал адмирал. "Я понял, что он должен быть здесь в своем собственном образе хирурга, и все же я не видел его; есть кто-нибудь из вас?
   - Нет, - сказал Генри.
   -- А вот и он в образе блюстителя общественного спокойствия, -- холодно сказал Варни. - Однако я полагаю, что его поручение будет бесполезным, так как дело, я полагаю, завершено.
   "Долой вампира!"
   "Эх!" - сказал адмирал. - А, что это, а? Что они сказали?"
   - Если ты будешь слушать, они скажут тебе достаточно скоро, я ручаюсь.
   "Может быть, они будут, и все же я хотел бы знать сейчас".
   Сэр Фрэнсис Варни многозначительно посмотрел на Марчдейла, а затем, опустив глаза, ждал повторения слов.
   "Долой вампира!" раздавались со всех сторон от быстро приближавшихся к ним людей и сходились к центру. "Сжечь, уничтожить и убить вампира! Нет вампира; сжечь его; долой его; убей его!"
   Затем раздался голос мистера Чиллингворта, который с большой серьезностью пытался призвать их к умеренности и воздерживаться от насилия.
   Сэр Фрэнсис Варни сильно побледнел от волнения; он немедленно повернулся и, не обращая внимания, направился к лесу, который лежал между ним и его собственным домом, оставив людей в величайшем волнении.
   Мистер Марчдейл не остался равнодушным к этому происшествию и стоял на своем вместе с Генри Беннервортом, адмиралом, и Джеком Принглом, пока толпа не подошла совсем близко к ним, крича и издавая крики мести и смерть всех мыслимых видов, которые она могла себе представить. можно было придумать против непопулярного вампира.
   В ожидании прибытия этих разъяренных людей мы в нескольких словах изложим, как получилось, что так внезапно возник ряд обстоятельств, создавших личную опасность для Варни, которые до того времени казались неуместными. все может произойти.
   Ранее мы заявляли, что только один человек из семьи Баннервортов мог сказать что-нибудь положительное о необычном и необъяснимом происшествии в Холле; и что этим человеком был мистер Чиллингворт, человек, который вряд ли станет болтливым по этому поводу.
   Но увы! лучшие из людей имеют свои слабости, и мы с большим сожалением должны сказать, что мистер Чиллингворт в данном случае до такой степени забыл ту замечательную осмотрительность, которая обычно принадлежала ему, что стало причиной народного волнения, которое теперь готовило такую высоту.
   В момент легкомыслия и уверенности он сказал жене. Да, этот действительно умный человек, от которого нельзя было ожидать такой ужасной неосторожности, на самом деле рассказал своей жене все о вампире. Но такова человеческая природа; в сочетании с твердостью и силой рассуждений, которые можно было бы счесть неуязвимыми гарантиями, мы находим некоторую слабость, поражающую всякий расчет.
   Так было с мистером Чиллингвортом. Это правда, он предупредил даму, чтобы она хранила тайну, и указал ей на опасность сделать вампира Варни темой для сплетен; но он с тем же успехом мог бы шепнуть урагану, чтобы он был так хорош, чем больше не дуть так, как просить миссис Чиллингворт хранить тайну.
   Конечно, она разразилась обычными пылкими заявлениями: "Кому она должна была рассказать? Была ли она человеком, который рассказывал вещи? Когда она кого-нибудь видела? Не она, однажды в голубой луне; а затем, когда мистер Чиллингворт ушел, подобно королю Отахейта, она пригласила соседей выпить чаю.
   Под торжественными обещаниями хранить тайну шестнадцать дам в тот вечер были ознакомлены с полными и интересными подробностями нападения вампира на Флору Баннерворт, а также со всеми уликами, обвиняющими сэра Фрэнсиса Варни в кровожадности.
   Когда на ум приходит мысль о том, что эти шестнадцать дам умножили свою информацию примерно на двадцать четыре раза каждая, мы полностью теряемся в море арифметики и чувствуем себя обязанными подвести итог, искренне предполагая, что в четыре и- двадцать часов ни один человек во всем городе не знал об обстоятельствах.
   Накануне запланированной дуэли на улицах царил необычайный переполох. Люди разговаривали между собой небольшими группами и довольно бурно жестикулировали. Бедный мистер Чиллингворт! он один не знал о причинах народного волнения и лег спать, удивляясь, что в торговом городке царит необыкновенная суета, но совершенно не догадываясь о ее происхождении.
   Так или иначе, однако народ, решивший на следующее утро устроить демонстрацию против вампира, счел крайне необходимым сначала сделать какой-нибудь комплимент мистеру Чиллингворту и, соответственно, в ранний час огромная толпа собралась возле его дома и трижды издала страшный аплодисменты, которые самым неприятным образом разбудили его ото сна; и вызвал величайшее изумление по причине такого беспорядка.
   О, эта хитрая миссис Чиллингворт! слишком хорошо она знала, в чем дело; тем не менее она притворялась, что совершенно не обращает внимания на эту тему.
   "Боже!" - вскричал мистер Чиллингворт, вскакивая с постели. - Что это такое?
   - Что? сказала его жена.
   "Все что! Вы хотите сказать, что ничего не слышали?
   - Ну, кажется, я что-то слышал.
   "Что-то вроде чего-то? Это потрясло дом".
   "Так так; неважно. Иди спать снова; это не наше дело".
   "Да; но может быть, однако. Это все очень хорошо, чтобы сказать "иди спать". Это то, что я не могу сделать. Что-то не так".
   - Ну, что тебе до этого?
   "Может быть, ничего; но, пожалуй, все".
   Мистер Чиллингворт вскочил со своей постели и начал одеваться, процесс, который он проделал с большой скоростью, и в котором его значительно ускорили два или три дополнительных крика людей внизу.
   Затем, во временном затишье, громкий голос закричал:
   "Долой вампира, долой вампира!"
   Истина мгновенно взорвалась умом мистера Чиллингворта; и, повернувшись к жене, воскликнул:
   "Теперь я понимаю. Вы сплетничали о сэре Фрэнсисе Варни и вызвали весь этот переполох.
   "Я сплетничаю! Ну я никогда! Положите это на меня; это точно моя вина. Я мог бы знать это заранее. Я всегда такой".
   - Но вы, должно быть, говорили об этом.
   - С кем мне поговорить об этом?
   - Удалось или нет?
   - Кому я должен сказать?
   Мистер Чиллингворт был одет, и он поспешил вниз и вышел на улицу в большом отчаянии. У него была надежда, что ему удастся разогнать толпу и все же успеть к назначенному времени на дуэли.
   Его появление было встречено очередным криком, так как считалось, конечно, что он пришел присоединиться к нападению на сэра Фрэнсиса Варни. Он обнаружил, что собралась гораздо более многочисленная толпа, чем он предполагал, и, к своему ужасу, он обнаружил многих, вооруженных всевозможными орудиями нападения.
   "Ура!" - воскликнул крупный, неуклюжий парень, который казался полусумасшедшим от перспективы беспорядков. "Ура! вот доктор, он нам все расскажет по ходу дела. Ну давай же."
   -- Ради всего святого, -- сказал мистер Чиллингворт, -- остановитесь. Что вы все собираетесь делать?
   "Сжечь вампира, сжечь вампира!"
   "Стой-стой! это глупость. Позвольте мне умолять вас всех вернуться в свои дома, иначе у вас будут серьезные неприятности по этому поводу".
   Это был совет, который вряд ли можно было принять; и когда толпа обнаружила, что мистер Чиллингворт не расположен поощрять и поддерживать ее в ее жестокости, она издала еще один громкий возглас неповиновения и двинулась по длинным извилистым городским улицам в направлении дома сэра Фрэнсиса Варни.
   Правда, так называемые городские власти встревожились и зашевелились, но они оказались в столь ужасающем меньшинстве, что для них не могло быть и речи о каком-либо вмешательстве, чтобы остановить беззаконные действия суда. бунтовщиков, так что разъяренная толпа сделала все по-своему, и беспорядочной, беспорядочной процессией они двинулись вперед, поклявшись отомстить вампиру Варни.
   Как бы безнадежно ни считал мистер Чиллингворт какое-либо вмешательство в действия толпы, он все же не мог смириться с тем, что не присутствовал на сцене, которая, как он теперь был уверен, была вызвана его собственной неосторожностью. он продолжал с толпой, стараясь при этом всеми доводами, какие только можно было предложить ему, побудить их воздерживаться от актов насилия, которые они предполагали. Он также надеялся, что, когда они доберутся до дома сэра Фрэнсиса Варни и не найдут его внутри, что, вероятно, так и было бы, поскольку к тому времени он уже начал бы встречаться с Генри Беннервортом на земле, чтобы драться на дуэли, он мог бы побудить толпу вернуться и отказаться от задуманного насилия.
   И таким образом несчастный хирург, подстрекаемый множеством лиц, искупал, как умом, так и личностью, серьезные ошибки, которые он совершил, доверив тайну своей жене.
   Не следует думать, что мы на мгновение хотим установить общий принцип в отношении доверительных тайн дамам, потому что с начала мира стало известно, как хорошо они хранят их и с какой замечательной осторожностью, тактом, и предусмотрительно поведет себя эта прекраснейшая часть человечества.
   Мы знаем, как мало на свете миссис Чиллингворт, и должны лишь сожалеть, что наш друг доктор в своем брачном приключении встретился с таким экземпляром.
   ГЛАВА XL.
   НАРОДНЫЙ БУНТ.- ОПАСНОСТЬ СЭРА ФРЭНСИСА ВАРНИ.- ПРЕДЛОЖЕНИЕ И ЕГО РЕЗУЛЬТАТЫ.
   Таким образом, w прежде чем обстоятельства, которые сразу изменили всю сторону дела и, из частных и домашних причин очень глубокого беспокойства, привели к общественным последствиям такого характера, которые, казалось, должны были вовлечь всю сельскую местность в величайшее замешательство.
   Но хотя мы обвиняем мистера Чиллингворта в том, что он был настолько нескромным, что сообщил секрет такого человека, как вампир Варни, его жене, мы верим, что в скором времени сможем показать, что он возместил все, что было возможно. сделать за зло, которое он непреднамеренно совершил. И теперь, когда он пробирался вперед - по-видимому, вперед - прежде всего среди бунтовщиков, он действительно делал все, что было в его силах, чтобы подавить тот шум, который подняли суеверие и страх.
   Человеческая природа поистине наслаждается чудесным, и по мере того, как знание природных явлений природы ограничивается, а необузданное воображение дает повод для бездонных догадок, мы также обнаружим стремление верить в то, что чудесное является истиной.
   Это смутное и неопределенное положение относительно вампиров, зародившееся, вероятно, так же, как и в Германии, медленно, но коварно распространилось по всему цивилизованному миру.
   Ни в одной стране и ни в каком климате нет ничего, что имело бы какое-то родственное родство с истинным вампиром, образцом которого сэр Фрэнсис Варни, по-видимому, был таким прекрасным образцом.
   Упырь восточных народов - это то же самое существо, измененное в соответствии с привычками и местностью ; а сема скандинавов - не что иное, как вампир более примитивной расы и олицетворение того болезненного воображения, которое когда-то воображало вероятность того, что мертвые снова будут ходить среди живых, со всеми ужасающими знаками разложения и могилами вокруг них. .
   Хотя это и не было популярно в Англии, тем не менее ходили рассказы о таких полуночных посетителях, так что миссис Чиллингворт, когда она поделилась полученной ею информацией, уже имела некоторый грубый материал для работы в умах своих слушателей и поэтому не составило большого труда очень скоро установить этот факт.
   При таких обстоятельствах невежественные люди всегда делают то, что, как они слышали, было сделано кем-то другим до них, и в невероятно короткий срок уместно поймать сэра Фрэнсиса Варни, лишить его вампирского существования и загнать кол. через его тело, стало вовсе не сомнительным предложением.
   Увы, бедный мистер Чиллингворт! с тем же успехом он мог бы попытаться выполнить задачу короля Кнута по сдерживанию волн океана, как и попытку остановить толпу от продвижения к дому сэра Фрэнсиса Варни.
   Само его присутствие было своего рода подтверждением всего дела. Напрасно жестикулировал он, напрасно умолял и молился, чтобы они вернулись, и напрасно заявлял, что над вампиром должно свершиться полное и достаточное правосудие, при условии, что народный шум пощадит его, а его оставят на более обдуманное суждение.
   Те, кто был впереди в толпе, не обратили внимания на эти увещевания, а те, кто был дальше, не услышали их, и, насколько им было известно, он мог подстрекать толпу к насилию, вместо того, чтобы осуждать его.
   Таким образом, эта беспорядочная толпа вскоре добралась до дома сэра Фрэнсиса Варни и громко спросила у его перепуганного слуги, где его можно найти.
   Стук в дверь Холла был оглушительным, и, несомненно, с похвальным желанием сэкономить время, как только один из них заканчивал развлекаться тяжелым молоточком, другой схватывал его; так что до тех пор, пока дверь не распахнулась кем-то из сбитых с толку и напуганных мужчин, яростные требования о входе не прекращались.
   - Варни-вампир, Варни-вампир! - воскликнула сотня голосов. "Смерть вампиру! Где он? Выведи его. Вампир Варни!
   Слуги несколько мгновений были слишком напуганы, чтобы говорить, так как они видели такое шумное сборище, ищущее своего хозяина, в то время как к нему применялось такое странное имя. Наконец один, смелее остальных, ухитрился заикаться:
   "Добрые люди, сэра Фрэнсиса Варни нет дома. Он рано позавтракал и отсутствовал почти час.
   Толпа на мгновение замерла в нерешительности, а потом один из первых закричал:
   - Кто бы мог подумать, что они признаются, что он дома? Он, конечно, где-то прячется; вытащим его".
   - Ах, вытащите его, вытащите! - воскликнуло множество голосов. В зал бросились, и за несколько минут все его покои были разграблены, а все потайные места тщательно обысканы в надежде обнаружить скрытую фигуру сэра Фрэнсиса Варни.
   Слуги чувствовали, что с их неэффективной силой противодействовать собранию, которое, казалось, не контролируется никакими законами или разумом, было бы безумием; поэтому они только смотрели с удивлением и тревогой, уверенные в своих собственных мыслях, что сэра Фрэнсиса не найдут, и предавались многочисленным догадкам относительно того, что будет результатом столь жестокого и неожиданного действия.
   Мистер Чиллингворт надеялся, что время было выиграно и что какой-то признак того, что происходит, достигнет несчастного объекта всеобщего отвращения достаточно рано, чтобы он мог позаботиться о собственной безопасности.
   Он знал, что нарушает свое обещание присутствовать на дуэли между Генри Баннеруортом и сэром Фрэнсисом Варни, и, когда эта мысль пришла ему в голову, испугался, что его профессиональные услуги могут потребоваться той или иной стороне; ибо он знал или воображал, что знал, что взаимная ненависть диктует состязание; и он подумал, что если когда-либо и происходила дуэль, которая могла закончиться каким-нибудь гибельным исходом, то это, несомненно, была та самая дуэль.
   Но как мог он уйти под наблюдением и окружением разъяренной толпы, как мог он надеяться, кроме того, что его шаги будут преследовать или что малейшая его попытка передать предупреждение сэру Фрэнсису Варни не будет средством? обрушить на его голову ту самую опасность, от которой он стремился защитить себя.
   Таким образом, в этом состоянии неопределенности и оставался наш врач, жертвой самых горьких размышлений и полным самых тяжелых опасений, не имея ни малейшей силы изменить столь пагубное стечение обстоятельств.
   Недовольная своим неуспехом толпа дважды обыскала дом сэра Фрэнсиса Варни, от чердака до подвала; и тогда, и только тогда, они начали с неохотой верить, что слуги должны были говорить правду.
   - Он где-то в городе, - крикнул один. - Вернемся в город.
   Странно, как вдруг толпа подчинится какому-нибудь порыву, и этого совершенно беспочвенного предположения было достаточно, чтобы их шаги снова повернули в ту сторону, откуда они пришли, и они действительно, рассыпавшейся колонной, дошли до половины пути к городу, когда они встретили мальчика, чьей профессиональной деятельностью было пасти овец очень рано утром, и который сразу же сообщил им, что видел сэра Фрэнсиса Варни в лесу, на полпути между Баннерворт-холлом и его собственным домом.
   Это событие тотчас же снова повернуло все дело, и с новым шумом, увлекая за собой мистера Чиллингворта, они теперь быстро приблизились к тому настоящему месту, где, вероятно, обратившись немного раньше, они увидели бы объект своего подозрительность и ненависть.
   Но, как мы уже писали, наступающая толпа была замечена сторонами на земле, где едва ли можно было сказать, что дуэль состоялась; и тогда сэр Фрэнсис Варни бросился в лес, который был так кстати, чтобы дать ему убежище от его врагов, и от хитросплетений которых - как он, несомненно, был хорошо знаком с ними - он имел все шансы ускользнуть от их преследования .
   Вся эта история была большим сюрпризом для Генриха и его друзей, когда они увидели такую вереницу людей, приближающихся с такими криками и проклятиями; они даже представить себе не могли, что могло возбудить такое оживление среди обычно трудолюбивых и тихих жителей города, примечательного скорее спокойствием и уравновешенностью своего населения, чем бурными вспышками народных настроений.
   - Что может предпринять мистер Чиллингворт, - сказал Генри, - раз привел сюда такую толпу? он сошел с ума?
   -- Нет, -- сказал Марчдейл. "посмотри снова; он, кажется, пытается удержать их, хотя и безуспешно, потому что они не будут остановлены".
   - Черт меня побери, - сказал адмирал, - вот банда пиратов; нас возьмут на абордаж и понесут, прежде чем мы поймем, где находимся, Джек.
   -- Да, сэр, -- сказал Джек.
   - И это все, что ты можешь сказать, болван, когда видишь, что твой адмирал в опасности? Вам лучше сразу пойти и договориться с врагом.
   -- Право, это серьезно, -- сказал Генри. "Они зовут Варни. Неужели мистер Чиллингворт сошёл с ума, чтобы прибегнуть к этому способу остановить дуэль?
   -- Невозможно, -- сказал Марчдейл. "Если бы это было его намерением, он мог бы сделать это тихо, через посредство гражданских властей".
   "Обними меня!" - воскликнул адмирал. - Если есть гражданские власти; они говорят о том, чтобы разбить кого-то. Что они говорят, Джек? Я уже не так хорошо слышу, как раньше.
   - Ты всегда был немного глухим, - сказал Джек.
   "Какая?"
   - Немного глуховат, говорю я.
   -- Ну, ты, неуклюжий лживый тампон, как ты смеешь так говорить?
   - Потому что ты был.
   - Ты рабский негодяй!
   "Ради бога, не ссорьтесь в такое время!" сказал Генри; - Через мгновение мы будем окружены. Пойдемте, мистер Марчдейл, позвольте нам с вами посетить этих людей и выяснить, что же так сильно возбудило их негодование.
   -- Согласен, -- сказал Марчдейл. и они оба шагнули вперед в быстром темпе, чтобы встретить наступающую толпу.
   Толпа, подошедшая на небольшое расстояние к ожидавшей маленькой компании, была весьма пестрой, и ее появление при многих обстоятельствах могло бы вызвать значительное смехотворство. Мужчины и женщины смешивались без разбора, и в крике последние, если это было возможно, превосходили первых как в разладе, так и в энергии.
   Каждый человек, составлявший эту толпу, имел какое-либо оружие, предназначенное для защиты, такое как цепы, косы, серпы, дубинки и т. д., и этот способ вооружения придавал им весьма грозный вид; в то время как страсть, вызванная суеверием, была сильно изображена в их воспаленных чертах. Их ярость тоже была вызвана их разочарованием, и теперь они с сосредоточенной яростью устремились вперед.
   Спокойное и неуклонное продвижение Генри и мистера Марчдейла навстречу наступающей толпе, по-видимому, несколько замедлило их продвижение, и они пришли к переговорам у живой изгороди, которая отделяла их от луга, на котором произошла дуэль. сражались.
   - Кажется, вы приближаетесь к нам, - сказал Генри. "Вы ищете меня или кого-нибудь из моих друзей; и если да, то по какому поручению? Мистер Чиллингворт, ради бога, объясните, в чем причина всего этого нападения. Вы, кажется, во главе этого.
   -- Похоже на то, -- сказал мистер Чиллингворт, -- но это не так. Тебя не разыскивают, как и никого из твоих друзей?"
   "Кто тогда?"
   "Сэр Фрэнсис Варни", - последовал незамедлительный ответ.
   "Верно! и что он сделал, чтобы возбудить народное возмущение? я могу обвинить его в личной несправедливости; но я не хочу, чтобы толпа поддержала меня или отомстила за мои раздоры".
   "Г-н. Баннерворт, из-за моей неосмотрительности стало известно, что сэр Фрэнсис Варни подозревается в том, что он вампир.
   - Это так?
   "Ура!" - кричала толпа. "Долой вампира! Ура! где он? Долой его!"
   -- Вонзи в него кол, -- сказала женщина. "Это единственный способ, и самый гуманный. Ты только возьми кол для изгороди, да подточи его с одного конца, да обожги его немного в огне, чтобы не было осколков, а потом проткни ему живот.
   Толпа громко закричала на этот гуманный совет, и прошло некоторое время, прежде чем Генри вообще смог заставить себя быть услышанным, даже для тех, кто был ближе всего к нему.
   Когда ему это удалось, он громко воскликнул:
   "Услышьте меня, все вы. Мне совершенно не нужно спрашивать, как вы узнали, что ужасное подозрение нависло над личностью сэра Фрэнсиса Варни; но если, услышав такие новости, вы думаете, что эта публичная демонстрация будет приятна для меня или может избавить самых близких и дорогих мне людей от состояния нищеты и опасений, в которое они впали, вы сильно ошибаетесь. ".
   "Слушай его, слушай его!" - воскликнул мистер Марчдейл. "Он говорит и мудрость, и правду".
   -- Если что-нибудь, -- продолжал Генри, -- могло усилить досаду и несчастья, которые мы испытали, так это то, что нас стали предметом повседневных сплетен и повседневных криков.
   - Ты его слышишь? - сказал мистер Марчдейл.
   "Да, мы делаем," сказал человек; - Но мы выходим ловить вампира, несмотря ни на что.
   -- О, конечно, -- сказала человечная женщина. "Ничьи чувства для нас ничто. Неужели нас разбудят среди ночи вампиры, высасывающие нашу кровь, в то время как у нас есть доля в стране?
   "Ура!" кричали все. "Долой вампира! где он?"
   "Ты неправ. Уверяю вас, вы все ошибаетесь, - умоляюще сказал мистер Чиллингворт. - Видишь ли, здесь нет вампира. Сэр Фрэнсис Варни не только сбежал, но и примет закон над всеми вами.
   Это был аргумент, который, казалось, ошеломил некоторых, но более смелые духи подтолкнули их, и предложение обыскать лес было сделано кем-то, кто был более хитрым, чем его соседи, и эта мера была немедленно принята и приведена в исполнение. систематическим образом, что заставило тех, кто знал, что это убежище сэра Фрэнсиса Варни, трепетать за его безопасность.
   Со странной смесью чувств Генри Беннерворт ждал результатов поисков человека, который всего несколько минут назад противостоял ему в состязании не на жизнь, а на смерть.
   Уничтожение сэра Фрэнсиса Варни, безусловно, было бы действенным средством помешать ему оставаться инкубом, которым он тогда был в семье Баннервортов; и все же великодушная натура Генри ужаснулась, увидев, что даже такое существо, как Варни, принесено в жертву народному негодованию и убито разъяренным народом.
   Он чувствовал такой большой интерес в побеге вампира, как будто от такого события зависело какое-то большое преимущество для него самого; и хотя он не произнес ни слова, а эхо в маленьком лесу было разбужено шумом, с которым толпа искала свою жертву, его чувства можно было легко прочитать на его лице.
   Адмирал тоже, вероятно, не обладая прекрасными чувствами Генри Баннеруорта, проявлял необычайно сочувственный интерес к судьбе вампира; и, приняв различные позы сильного возбуждения, он воскликнул:
   - Черт возьми, Джек, я все-таки надеюсь, что вампир одолеет их. Это похоже на нападение целой флотилии на одно судно - в лучшем случае неуклюжий поступок, и меня повесят, если мне это понравится. Я хотел бы обрушить на этих парней бортовой залп, просто чтобы они увидели, что это не совсем английский способ ведения боя. Не так ли, Джек?
   - Да, да, сэр, я должен.
   - Да тряси меня, если я увижу возможность, если я не дам знать некоторым из этих негодяев, что к чему.
   Едва эти слова сорвались с уст старого адмирала, как из глубины леса донесся громкий крик. Это был крик успеха, и казалось, что он, по меньшей мере, предвещает поимку несчастного Варни.
   "Клянусь небом!" - воскликнул Генри. - Он у них.
   "Не дай Бог!" - сказал мистер Марчдейл. "Это становится слишком серьезным".
   - Протяни руку, Джек, - сказал адмирал. - Мы еще поборемся за нее; они не станут хладнокровно убивать даже вампира. Зарядите пистолеты и выстрелите в негодяев, как только они появятся.
   -- Нет, нет, -- сказал Генри. "Больше никакого насилия, по крайней мере, было достаточно - было достаточно".
   Пока он говорил, из-за деревьев, из-за угла леса, выбежала фигура человека. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, кто это был. Сэра Фрэнсиса Варни видели, и он бежал перед теми непримиримыми врагами, которые искали его жизни.
   Он сбросил с себя свой громадный плащ, а также свою низкую полуспущенную шляпу и с быстротой, на которую его могло бы направить только полнейшее отчаяние, помчался вперед, сметая перед собой все препятствия и перепрыгивая через по лугам со скоростью, которая, если бы он мог продолжать это в течение какого-то времени, заставила бы преследование бросить вызов.
   "Браво!" - закричал адмирал. - Жестокая погоня - это долгая погоня, и я желаю им получать от этого удовольствие. Будь я проклят, Джек, ты когда-нибудь видел, чтобы кто-нибудь так вел себя?
   - Да, да, сэр.
   - Ты никогда этого не делал, негодяй.
   "Да."
   "Где и когда?"
   "Когда ты убегал от звука".
   Адмирал чуть не посинел от гнева, но Джек выглядел совершенно невозмутимым, когда добавил:
   - Вы знаете, что убежали за французскими фрегатами, которые не остались сражаться с вами.
   "Ах! это действительно. Вот он идет, надевая каждый стежок холста, я буду связан.
   - А вот и они, - сказал Джек, указывая на угол леса, и показались некоторые из наиболее активных преследователей вампира.
   Создается впечатление, что вампир вышел из какого-то укрытия в глубине леса, а затем счел целесообразным вообще покинуть это убежище и отправиться в какое-нибудь более безопасное место на открытой местности, где будет больше препятствий для его открытия, чем может преодолеть настойчивость. Вероятно, тогда, среди хвороста и деревьев, он на несколько мгновений снова потерялся из виду, пока те, кто ближе всего шел по его следу, не вынырнули из густой листвы и не увидели, как он мчится по стране с такой стремительностью. Их было очень мало, и в своем крайнем стремлении схватить Варни, чей стремительный и ужасный полет вселил в них твердое убеждение в том, что он вампир, они не остановились, чтобы получить подкрепление, а бросились вперед, как борзые. его трек.
   - Джек, - сказал адмирал, - так не пойдет. Взгляните на этого здоровенного неуклюжего парня в странном блузке.
   - Никогда в жизни не видел такого подставного лица, - сказал Джек.
   "Остановите его."
   - Да, да, сэр.
   Человек приближался с невероятной скоростью, и Джек со всей неторопливостью двинулся ему навстречу; и когда они подошли достаточно близко друг к другу, так что через несколько мгновений должны были столкнуться друг с другом, Джек свернулся в как можно меньший комочек и подставил плечо наступавшему соотечественнику так, что тот слетел с него в мгновение ока. по касательной, как будто он наткнулся на кирпичную стену и, перекатившись кувырком некоторое расстояние, благополучно опустился в канаву, где на несколько мгновений совершенно исчез из поля зрения людей.
   - Не говори, что я тебя ударил, - сказал Джек. "Будь ты проклят, зачем ты побежал против меня? Вы правы. Лабберс, как рулить не умеет, конечно бегает.
   - Браво, - сказал адмирал. - Есть еще один из них.
   Преследователи вампира Варни, однако, теперь надвигались слишком быстро и быстро, чтобы от них можно было так легко избавиться, и как только можно было увидеть его фигуру, мчащуюся по лугам и перескакивающую через дорогу и канаву с ловкостью, на которую почти страшно смотреть, , весь сброд гнался за ним.
   К этому времени человек, упавший в канаву, успел снова появиться в зримом мире, и пока он полз вверх по берегу, выглядя как трясина и грязь, Джек подошел к нему со всей небрежностью в мир и сказал ему:
   - Удачи, старина?
   - О, убийство! - сказал мужчина. - Что ты имеешь в виду? кто ты? Где я? в чем дело? Старый Мастер Фаулер, толстый коронер, сейчас набросится на меня.
   - Ты что-нибудь поймал? - сказал Джек.
   - Что-нибудь поймал?
   "Да; ты ведь ловил угрей, не так ли?
   "Проклятие!"
   "Ну, мне это странно, ведь некоторые люди не могут пойти на рыбалку, не рассердившись. Имейте это по-своему; Я не буду вам мешать. и прочь Джек пошел.
   Человек, как мог, очистил глаза от грязи и посмотрел ему вслед с сильным подозрением, что в Джеке он видел саму причину своего смертельного несчастья: но так или иначе его погружение в не слишком прозрачное Поток чудесным образом охладил его мужество, и, бросив один отчаянный взгляд на свою запачканную одежду, а другой на последних отставших, которые преследовали сэра Фрэнсиса Варни по полям, он счел благоразумным вернуться домой как можно скорее и избавиться от о неприятных последствиях приключения, которое оказалось для него совсем не благоприятным и не приятным.
   Мистер Чиллингуорс, как бы движимый желанием присутствовать на случай, если сэр Фрэнсис Варни действительно будет сбит с ног, и в надежде спасти его от личного насилия, следовал в лесу за первым бунтовщиком, обнаружил, что теперь это совсем не так. невозможно для него продолжать такую погоню, как та, которая была предпринята через поля за сэром Фрэнсисом Варни.
   Его особа, к сожалению, была мало приспособлена для продолжения такого занятия, и, хотя и с величайшим нежеланием, он в конце концов почувствовал себя вынужденным отказаться от него.
   Пробираясь сквозь хитросплетения леса, ему серьезно мешал густой подлесок, и он случайно наткнулся на несколько болотистых луж, с которыми невольно познакомился ближе, чем это совсем способствовало либо его внешнему виду, либо комфорт. Характер доктора, вообще говоря, один из самых уравновешенных, в конце концов сказался на его неудачах, и он не мог удержаться от проклятия по поводу неосторожности, позволившей жене узнать тайну, которая ему не принадлежала. собственные, и создание непредвиденных обстоятельств, прекращение которых может иметь самый катастрофический характер.
   Таким образом, утомленный и почти измученный уже предпринятыми усилиями, он вышел теперь один из леса и недалеко от того места, где совещались Генри Беннерворт и его друзья.
   Измученный вид хирурга был вполне достаточным свидетельством того, через какие неприятности и суматоху он прошел, и Генри несколько раз выражал сочувствие его состоянию, на что он ответил:
   "Нет, мой юный друг, я заслуживаю всего этого. Мне нечем благодарить себя за всю суматоху и суматоху, возникшие сегодня утром, кроме собственной неосмотрительности".
   "Но какой возможной причине мы можем приписать такое безобразие?"
   "Упрекайте меня сколько хотите, я это заслужил. Человек может болтать о своих секретах, если хочет, но он должен быть осторожен с секретами других людей. Я доверил твое другому и был должным образом наказан.
   "Достаточно," сказал Генри; - Мы не будем больше об этом говорить, мистер Чиллингворт. То, что сделано, не может быть отменено, и нам лучше потратить время на размышления о том, как извлечь лучшее из того, что есть, чем на бесполезные жалобы на его причины. Что надо сделать?"
   - Нет, я не знаю. Вы дрались на дуэли?
   "Да; и, как вы понимаете, безвредно.
   "Слава Богу за это".
   "Нет, у меня был свой огонь, который сэр Фрэнсис Варни отказался вернуть; Итак, дело только что закончилось, когда до наших ушей донесся шум приближающегося шума.
   -- Какая странная смесь чувств и страстей, -- воскликнул Марчдейл, -- кажется, этот Варни. В какой-то момент действует с явной величайшей злобой; а другой, казалось, пробудил в его уме романтическую щедрость, не знающую границ. Я не могу его понять".
   -- Да и я тоже, -- сказал Генри. -- но все же я как-то трепещу за его судьбу и, кажется, чувствую, что надо что-то сделать, чтобы избавить его от страшных последствий народного чувства. Поспешим в город и заручимся любой помощью, какую только сможем: но несколько человек, хорошо организованных и хорошо вооруженных, совершат чудеса против бессистемной и плохо организованной толпы. Возможно, еще есть шанс спасти его от неминуемой опасности, которая его окружает.
   - Правильно, - воскликнул адмирал. "Мне не нравится, когда кто-то бежит вниз. Честный бой - другое дело. Дворовая рука и дворовая рука - вонючие горшки и тыквы - борт к борту - и бросайте свои тела, если хотите, с подветренной стороны; но не делай ничего пошлого. Что ты об этом думаешь, Джек?
   -- Да ведь я хочу сказать, что, если бы Варни продолжал держать паруса, как сейчас, то сам черт не поймал бы его в шторм.
   - И все же, - сказал Генри, - наш долг - сделать все, что в наших силах. Немедленно пойдем в город и созовем всю помощь, которая в наших силах. Давай давай!"
   Его друзей не нужно было больше уговаривать, и они быстрым шагом двинулись по ближайшим тропинкам к городу.
   Его преследователям было непонятно, в каком направлении сэр Фрэнсис Варни надеялся найти пропитание или помощь, когда они увидели, с каким любопытством он бежал по лугам. Вместо того, чтобы искать окольными путями убежище в собственном доме или отдаться на попечение городских властей, которые должны были защищать его в меру своих сил, он пересек реку. поля, по-видимому, без какой-либо цели или намерения, по-видимому, не стремясь ни к чему, кроме как отдалить своих преследователей в долгой погоне, которая, возможно, утомит их, а может и нет, в зависимости от их или его силы выносливости.
   Мы говорим, что это казалось так, но на самом деле это было не так. У сэра Фрэнсиса Варни была более глубокая цель, и вряд ли можно было предположить, что человек с его тонкой гениальностью и, по-видимому, дальновидным и рассудительным умом, мог так далеко упустить из виду многие опасности своего положения, чтобы не полностью подготовленный к некоторым таким непредвиденным обстоятельствам, как то, что только что произошло.
   Занимая столь странное положение в обществе, живя среди людей и имея при этом так мало общих с человечеством качеств, он, должно быть, с самого начала чувствовал возможность навлечь на себя народное насилие.
   Он не мог полностью полагаться на секретность семьи Баннервортов, хотя вполне можно было предположить, что они уклоняются от предания гласности обстоятельств столь ужасающе странного и опасного характера, как те, которые произошли между ними. Малейшая авария могла в любой момент сделать его притчей во языцех. Несколько случайных слов, услышанных каким-нибудь сплетником из прислуги, вспышка гнева или досады у кого-нибудь из членов семьи, или сообщение от какого-нибудь друга, к которому относились с доверием, могли в любое время пробудить вокруг него нечто подобное. буря, как та, которая теперь бушевала за ним по пятам.
   Вампир Варни, должно быть, просчитал это. Он должен был чувствовать возможность такого положения вещей; и, разумеется, из политических соображений обеспечил себе какое-нибудь убежище.
   После примерно двадцати минут напряженной погони по полям в его намерениях не могло быть никаких сомнений. У него было такое убежище; и, как это ни странно, он мчался к ней по такой прямой линии, с которой всегда летела стрела, летевшая к своей цели.
   Это убежище, ко всеобщему удивлению, оказалось древними развалинами, о которых мы уже говорили и которые были так хорошо известны каждому жителю графства.
   По правде говоря, надежда сэра Фрэнсиса Варни спрятаться там выглядела актом простого отчаяния. Внутри от того, что когда-то было величественным скоплением, остались лишь несколько серых рушащихся стен, которые затравленные прошли бы незамеченными, зная, что ни на одно мгновение он не смог бы сбить с толку своих преследователей, ища столь неэффективное убежище.
   И те, кто быстро и быстро следовал по следу сэра Фрэнсиса Варни, были настолько уверены в своей игре, когда увидели, куда он мчится, что значительно расслабились в своей спешке, громко крича друг другу, что вампир наконец пойман: ибо его можно было легко окружить среди старых руин и вытащить из заросших мхом стен.
   В другой момент, с диким рывком и криком ликования, он прыгнул из виду, за угол, образованный тем, что когда-то было одной из основных опор древнего сооружения.
   Затем, как будто в нем было еще что-то настолько опасное, что только большим количеством рук можно было надеяться на его спасение, разъяренные крестьяне собрались в плотный круг вокруг того, что они считали его временным убежищем, и как солнце, которое теперь поднялось над верхушками деревьев и в значительной степени рассеяло многие тяжелые утренние тучи, осветило взволнованную группу, можно было предположить, что они собрались там для выполнения какого-то суеверного обряда, который время освящен как ассоциация с рушащимися руинами, вокруг которых они стояли.
   К тому времени, когда подошли все отставшие, упорствовавшие в преследовании, насчитывалось около пятидесяти или шестидесяти решительных мужчин, каждый из которых намеревался обезопасить личность того, кого, как они чувствовали, пока существовал, будет продолжать преследовать. быть ужасом для всех более слабых и дорогих частей их домашних кругов.
   Наступила пауза в несколько минут. Те, кто прибыл самыми быстрыми, переводили дыхание, а те, кто подошли последними, искали у своих более продвинутых товарищей некоторую информацию о том, что произошло до их прибытия.
   Все было глубоко замерло в руинах, и вдруг, как по общему согласию, изо всех глоток вырвался громкий крик: "Долой вампира! Долой вампира!"
   Отголоски этого крика замерли, и тогда все стало по-прежнему, а суеверное чувство подкралось даже к самым смелым. Казалось, что они ожидали от сэра Фрэнсиса Варни какой-то реакции на вызывающий крик, которым они только что его приветствовали; но самое спокойствие, умиротворение и абсолютная тишина развалин и всего вокруг тревожили их, и они смотрели друг на друга так, как будто приключение все-таки было не из самых приятных описаний и могло не выпасть так счастливо, как они и ожидали.
   Но какая опасность может быть? их было больше полусотни толстых, сильных мужчин, чтобы справиться с одним; они были уверены, что он полностью в их власти; они знали, что руины не могут скрыть его, и что пяти минут, отведенных на задание, будет достаточно, чтобы исследовать каждый их уголок.
   И все же они медлили, а неведомый ужас трепал их нервы, и, видимо, от того, что они успешно провели свою дичь, боялись добыть охотничий трофей.
   Не хватало одного смелого духа; и, если бы он не был смелым, который говорил долго, его можно было бы похвалить как сравнительно такового. Это был тот, кто не был первым в погоне, может быть, из-за недостатка физической силы, теперь выступил вперед и воскликнул:
   "Чего ты ждешь сейчас? Ты можешь иметь его, когда захочешь. Если вы хотите, чтобы ваши жены и дети спокойно спали в своих постелях, вы обезопасите вампира. Да ладно - мы все знаем, что он здесь - почему ты медлишь? Ты думаешь, я пойду одна и вытащу его за уши?
   Любого голоса было бы достаточно, чтобы разрушить сковывающие их чары. Это сделало так; и, единодушно и с проклятиями, они бросились вперед и погрузились среди старых стен руин.
   Меньше времени, чем мы отмечали выше, хватило бы любому, чтобы исследовать шатающуюся ткань, достаточную для того, чтобы убедить их в том, что, в конце концов, могла быть какая-то ошибка в этом вопросе, а сэр Фрэнсис Варни еще не совсем понял.
   Удивительно, как тот факт, что они не застали его в одно мгновение, снова возбудил против него все их гневные чувства и рассеял всякое чувство суеверного страха, которым он был окружен; ярость уступила место тому содрогающемуся ужасу, с которым они прежде рассматривали его немедленную гибель, когда считали, что он находится практически в пределах их досягаемости.
   Снова и снова обыскивали руины - одни торопливо и нетерпеливо, другие тщательно и обдуманно, пока у каждого не осталось сомнений в том, что каким-то образом или где-то в тени этих стен сэр Фрэнсис Варни исчезла самым загадочным образом.
   Тогда для любого равнодушного зрителя было бы странным зрелищем видеть, как они один за другим исчезали из тени этих развалин; каждый, казалось, боялся, что вампир каким-то таинственным образом поймает его, если он окажется последним в пределах их мрачного влияния; и, когда все они собрались на светлом открытом пространстве, немного дальше, они смотрели друг на друга и на развалины с сомнительным выражением лица, каждый, без сомнения, желая, чтобы каждый предложил что-нибудь утешительное или утешительное. практический характер.
   - Что теперь делать? сказал один.
   "Ах! вот и все, - сентенциозно сказал другой. - Меня повесят, если я узнаю.
   - Он ускользнул от нас, - заметил третий.
   "Но он не мог ускользнуть от нас", - сказал один человек, особенно известный своим догматическим духом аргументации; "как это возможно? он должен быть здесь, и я говорю, что он здесь.
   "Тогда найдите его", - закричали сразу несколько человек.
   "Ой! это не имеет ничего общего с аргументом; он здесь, найдем мы его или нет.
   Один очень хитрый малый ткнул пальцем себе в нос и сделал знак одному товарищу отойти на несколько шагов, где произнес следующее весьма пророческое изречение:
   - Мой добрый друг, вы должны знать, что сэр Фрэнсис Варни здесь, иначе его здесь нет.
   "Согласен, согласен".
   - Ну, а коли его здесь нет, то и нечего больше о нем голову ломать; а в остальном совсем другое дело, и, в общем, должен сказать, что я скорее так думаю.
   Все смотрели на него, потому что было очевидно, что он был большой с некоторым предложением. После паузы он продолжил:
   - А теперь, мои добрые друзья, я предлагаю всем нам бросить это дело и уйти; но что кто-то из нас останется и спрячется среди руин на некоторое время, чтобы наблюдать, не появится ли вампир из какой-нибудь дыры или угла, который мы не обнаружили.
   "О, столица!" сказали все.
   - Значит, вы все согласны с этим?
   - Да, да.
   "Отлично; это единственный способ сбить его с толку. Теперь мы притворимся, что отказываемся от него; давайте все громко поговорим о возвращении домой".
   Все громко говорили о возвращении домой; клялись, что не стоило труда его поймать, что бросили это как дурное дело; что он может пойти к черту как угодно, им все равно; а потом все разошлись, как вдруг человек, сделавший предложение, вдруг воскликнул:
   "Хиллоа! хиллоа! - стой! остановка! ты знаешь, что один из нас должен ждать?
   "О, да; да, да, да!" сказали все, и все же они двинулись дальше.
   - А на самом деле, знаете, какая от этого польза? кого ждать?
   Это был действительно запутанный вопрос, который вызвал серьезную консультацию, закончившуюся тем, что все они, единодушно, набросились на автора предложения, как на лучшего человека, чтобы спрятаться в руинах и поймать вампира.
   Затем все они пустились в путь на полной скорости; но хитрец, который, конечно, не имел ни малейшего представления о том, чтобы так практически осуществить свое предложение, помчался за ними с такой скоростью, что вскоре снова оказался в гуще толпы, и так со страхом в глазах и со всеми признаками усталости, они добрались до города, чтобы распространить свежие и более преувеличенные сведения о таинственном поведении вампира Варни.
   ГЛАВА XLIV.
   ВАРНИ ОПАСНОСТЬ И ЕГО СПАСЕНИЕ. СНОВА УЗНИК И ПОДЗЕМНОЕ ХРАНИЛИЩЕ.
   Ранее мы слегка упомянули читателю, и не случайно, о существовании некоего узника, заключенного в мрачной темнице, в чьи мрачные и почерневшие тайники проникали лишь немногие и слабые мерцающие лучи света; ибо с дьявольской изобретательностью узкая лазейка, служившая окном в эту подземную обитель, была устроена так, что, как бы ни находилось солнце, в какой бы точке оно ни находилось во время своего дневного пути, лишь немногие отраженные лучи света всегда могли найти свой путь в эту обитель печали.
   Узник - тот самый узник, о котором мы говорили прежде, - там. Отчаяние в его взглядах, и его виски до сих пор связаны теми платками, которые, казалось, вот уже много дней промокли от крови, которая запеклась в их складках.
   Он до сих пор жив, по-видимому, не в состоянии двигаться. Как он прожил так долго, кажется загадкой, ибо можно было бы подумать, что он едва ли в состоянии, даже если бы пища была поднесена к его губам, чтобы он мог ее проглотить.
   Однако может быть, что разум имеет такое же отношение к этому кажущемуся абсолютному истощению всех видов физической энергии, как и к телесным ранам, которые он получил от рук врагов, которые довели его до нынешнего болезненного и безнадежного положения. .
   Время от времени с его губ срывался низкий стон; кажется, что оно исходит из самой глубины его сердца, и кажется, что оно унесет с собой все остатки жизненной силы, которые еще оставались в нем.
   Затем он беспокойно двигается и торопливо повторяет имена тех, кто ему дорог и далек, - тех, кто, может быть, и скорбит по нему, но которые ничего не знают, не догадываются о его нынешних страданиях.
   Пока он движется таким образом, шелест цепи среди соломы, на которой он лежит, свидетельствует о том, что даже в этой темнице не считалось благоразумным оставлять его хозяином своих собственных действий, чтобы он слишком сильным усилием не может сбежать из рабства, в котором он держится.
   Звук достигает его собственных ушей, и на несколько мгновений, в глубоком нетерпении своего израненного духа, он обрушивает проклятия на головы тех, кто довел его до нынешнего состояния.
   Но вскоре, кажется, он становится лучше, и с его уст срываются более нежные слова. Он проповедует самому себе терпение - он говорит не о мести, а о справедливости, и с большей надеждой, чем прежде, взывает к Небу о помощи в его глубоком горе.
   Потом все затихает, и узник как бы снова смирился со спокойствием ожидания или отчаяния; но послушай! его слух, обострившийся вдвойне из-за того, что он так долго пролежал в одиночестве, почти в темноте и в абсолютной тишине, улавливает звуки, которые для восприятия обычных смертных были бы слишком неотчетливы, чтобы оказывать какое-либо ощутимое воздействие на чувства.
   Это звук шагов - идут, идут; далеко наверху он слышит их; они бьют по зеленой земле - этому нежному, зеленеющему дерну, которого он, возможно, никогда больше не увидит - нетерпеливой поступью. Все ближе и ближе; и теперь они останавливаются; он слушает со всей напряженностью того, кто прислушивается к существованию; кто-то приходит; стук - торопливые шаги; он слышит, как кто-то с трудом переводит дыхание, тяжело дыша, как затравленный заяц; дверь его темницы открыта, и там, шатаясь, входит человек, высокий и худой; он шатается, как пьяный; усталость сделала больше, чем опьянение; он не может спасти себя и в изнеможении падает рядом с этим одиноким узником.
   Пленник поднимается, насколько позволяют ему его цепи; он хватается за горло обессилевшего посетителя.
   "Злодей, чудовище, вампир!" он кричит: "Теперь ты у меня!" и сцепившись в смертельном объятии, они катаются по сырой земле, вместе борясь за жизнь.
   * * * *
   В Баннерворт-холле полдень, и Флора смотрит из окна, с тревогой ожидая прибытия своих братьев. Она видела из некоторых из самых верхних окон зала, что вся округа была в состоянии суматохи, но вряд ли догадывалась о причине такого беспорядка или о том, что это каким-либо образом касалось ее.
   Она видела, как крестьяне бросали свою работу в полях и огородах и, по-видимому, сосредоточились на каком-то предмете всепоглощающего интереса; но она боялась покидать дом, так как пообещала Генри, что не сделает этого, потому что прежнее миролюбивое поведение вампира оказалось не чем иным, как новой ловушкой с целью увести ее так далеко от дома, что ее в какую-то опасность, когда она должна быть далека от помощи.
   И все же не раз она испытывала искушение забыть о своем обещании и искать открытой местности, опасаясь, что те, кого она любила, подверглись опасности ради нее, которую она охотно либо разделила бы с ними, либо пощадила бы их.
   Домогательства, однако, ее брата заставили ее относительно тихо; и, кроме того, после ее последней беседы с Варни, в которой он, во всяком случае, проявил некоторое сочувствие к меланхолическому положению, в которое он ее довел, она стала более спокойно рассуждать и отвечать на предложения страсть и импульс с трезвым суждением.
   Итак, около полудня она увидела, как возвращаются домашние гости - те самые, которые теперь состояли из двух ее братьев, адмирала, Джека Прингла и мистера Чиллингворта. Что касается мистера Марчдейла, то он вежливо попрощался с ними на территории Баннерворт-холла, заявив, что, хотя он считал своим долгом выступить вперед и поддержать Генри Баннерворта в поединке с вампиром, все же это обстоятельство отнюдь не стерло из его памяти оскорблений, полученных им от адмирала Белла, и поэтому он отказался идти в Баннерворт-холл и пожелал им доброго утра.
   На все это адмирал Белл ответил, что он может пойти и быть проклятым, если захочет, и что он считает его лохом и мошенником, и обратился к Джеку Принглу, видел ли он, Джек, когда-нибудь в своей жизни такого освященного вида педераста. .
   - Да, да, - говорит Джек.
   Этот ответ, конечно, вызвал обычный спор, который длился между ними до тех пор, пока они не добрались до дома, где они ругались друг с другом до такой степени, что у любого волосы встали дыбом, пока Генри и мистер Чиллингворт не вмешались. , и действительно умолял отложить обсуждение до более подходящего случая.
   Тогда все обстоятельства были связаны с Флорой; которая, в то время как она сильно обвиняла своего брата в том, что он дрался на дуэли с вампиром, нашла в поведении этого загадочного человека в отношении встречи еще одну причину верить в его искренность в своем желании спасти ее от последствий Его будущие визиты.
   В результате ее желание покинуть Баннерворт-холл становилось все более и более сильным, и, поскольку адмирал действительно теперь считал себя хозяином дома, они не возражали против этого вопроса, а просто сказали:
   - Моя дорогая Флора, адмирал Белл должен решить все эти вопросы прямо сейчас. Мы знаем, что он наш искренний друг; и что все, что он скажет, что мы должны делать, будет продиктовано самыми лучшими чувствами к нам".
   - Тогда я обращаюсь к вам, сэр, - сказала Флора, обращаясь к адмиралу.
   "Очень хорошо," ответил старик; - тогда я говорю...
   -- Нет, адмирал, -- прервал его мистер Чиллингворт. -- Вы недавно обещали мне, что не придете ни к какому решению по этому вопросу, пока не услышите некоторые подробности, которые я должен сообщить вам и которые, по моему скромному мнению, повлияют на ваше суждение.
   -- Так я и сделал, -- воскликнул адмирал. - Но я забыл обо всем этом. Флора, дорогая, я буду у тебя через час или два. Мой друг, доктор, взял за ухо какую-то свиноматку и думает, что это та самая; однако, прежде чем мы придем к заключению, я послушаю, что он хочет сказать. Итак, пойдемте, мистер Чиллингворт, и давайте немедленно его выложим.
   - Флора, - сказал Генри, когда адмирал вышел из комнаты, - я вижу, вы хотите покинуть Зал.
   "Да, брат; но не уходить далеко - я скорее хочу спрятаться от Варни, чем стать недоступным издалека.
   - Ты все еще цепляешься за этот район?
   "Да, да; и вы знаете, с какой надеждой я цепляюсь за нее.
   "Отлично; вы все еще считаете возможным, что Чарльз Холланд может соединиться с вами.
   "Да, да".
   - Ты веришь его вере.
   "О, да; так как я верю в милость Небес".
   - А я, Флора; Я бы ни за что не сомневался в нем сейчас; что-то даже теперь шепчет мне, что еще более яркое солнце счастья воссияет над нами и что, когда туманы, которые в настоящее время окутывают нас и нашу судьбу, рассеются, они откроют пейзаж, полный красоты, будущее которого не будет знать мук".
   - Да, брат, - с энтузиазмом воскликнула Флора. "Это, в конце концов, может быть лишь некоторым испытанием, тяжелым, пока оно длится, но все же, в конце концов, имеющим тенденцию только к тому, чтобы будущее выглядело более светлым и прекрасным. Небеса, возможно, еще приготовили для всех нас какое-то великое счастье, которое явным и решительным образом проистекает из этих несчастий".
   "Да будет так, и пусть мы когда-нибудь изгоним отчаяние такими обнадеживающими предположениями. Облокотись на мою руку, Флора; ты в безопасности со мной. Приди, дорогая, и вкуси сладость утреннего воздуха.
   Теперь в манере Генри Баннеруорта действительно сквозила надежда, какой Флора не имела удовольствия слушать в течение нескольких утомительных месяцев, и она охотно встала, чтобы проводить его в сад, сверкавший всеми цветами радуги. красота солнечного света, потому что день оказался намного лучше, чем обещало раннее утро.
   -- Флора, -- сказал он, когда они походили взад и вперед по саду, -- несмотря на все, что произошло, мистера Чиллингворта нельзя убедить в том, что сэр Фрэнсис Варни на самом деле является тем, кем он нам кажется.
   "Верно!"
   "Это так. Перед лицом всех доказательств он вообще не поверит ни в вампиров, ни в то, что Варни есть не что иное, как смертный человек, такой же, как мы, в своих мыслях, талантах, чувствах и образе жизни; и у нас не больше сил причинить кому-либо вред, чем у нас".
   - О, если бы я мог так думать!
   "И я; но, к сожалению, у нас слишком много и слишком убедительных доказательств обратного".
   - У нас действительно есть, брат.
   "И хотя мы уважаем ту силу духа в нашем друге, которая не позволяет ему, даже почти в последней крайности, уступить тому, что кажется суровым фактом, мы сами можем не быть столь упрямыми, но можем чувствовать, что мы знаю достаточно, чтобы быть уверенным".
   - Ты не сомневаешься, брат?
   - Должен признаться, с большой неохотой я вынужден считать Варни чем-то большим, чем просто смертным.
   - Он должен быть таким.
   - А теперь, сестра, прежде чем мы покинем это место, которое было для нас домом с самой ранней жизни, давайте на несколько мгновений задумаемся, есть ли какое-либо возможное оправдание понятию мистера Чиллингворта о том, что сэр Фрэнсис Варни хочет завладеть домом с какой-то целью, еще более враждебной нашему миру и процветанию, чем любая другая, которую он когда-либо предпринимал".
   -- Есть ли у него такое мнение?
   "У него есть."
   "Это очень странно".
   "Да, Флора; судя по всем обстоятельствам, он, кажется, делает вывод только о непреодолимом желании сэра Фрэнсиса Варни стать арендатором Баннерворт-холла.
   - Он определенно хочет обладать им.
   "Да; но можете ли вы, сестра, при всей возможной фантазии вообразить какой-либо мотив такого беспокойства помимо того, о чем он говорит?
   - А дело всего лишь в том, что он любит старые дома.
   "Именно так. Это причина, и единственная, которую можно получить от него. Одному небу известно, правда ли это".
   - Может быть, брат.
   "Как вы говорите, может; но все же есть сомнение, Флора. Я очень рад, что у вас была беседа с этим таинственным существом, потому что с тех пор вы, несомненно, были счастливее и спокойнее, чем я когда-либо надеялся увидеть вас снова".
   - Действительно.
   "Это достаточно ощутимо".
   - Почему-то, брат, после того свидания я уже не испытывал того ужаса перед сэром Фрэнсисом Варни, который прежде вызывал у меня ужас при одном только звучании его имени. Его слова и все, что он сказал мне во время той беседы, которая так странно произошла между нами, в самом деле, как я не знаю, в целом имели тенденцию делать его в известной степени скорее объектом моего сочувствия, чем моего отвращения.
   "Это очень странно".
   "Я признаю, что это странно, Генри; но когда мы приедем хотя бы на краткий миг, чтобы поразмышлять над происшедшими обстоятельствами, мы, я думаю, сможем найти причину даже пожалеть вампира Варни.
   "Как?"
   "Таким образом, брат. Говорят - и я, подвергшийся нападению такого рода, могу с трепетом повторять это изречение, - что те, кто когда-то подвергался посещениям вампира, сами могут стать одним из ужасное и сводящее с ума братство".
   - Я так много слышал, сестра, - ответил Генри.
   "Да; и поэтому кто знает, может быть, сэр Фрэнсис Варни когда-то был так же невиновен, как и мы, в той ужасной и дьявольской склонности, которая теперь делает его ужасом и упреком для всех, кто его знает или каким-либо образом вызывает отвращение. к его атакам".
   "Это правда."
   "Возможно, было время - кто скажет, что не было? - когда он, как и я, с ужасом, который только можно испытать, съежился бы от осквернения прикосновения даже вампира".
   -- Я не могу, сестра, отрицать правильность ваших рассуждений, -- вздохнул Генри. -- Но я все же не вижу ничего, даже из полного убеждения, что Варни несчастен, что должно было бы побудить нас терпеть его.
   "Нет, брат, я сказал не терпеть. Я имею в виду, что даже к ужасу и страху, которые мы, естественно, должны испытывать по отношению к такому существу, мы можем позволить себе смешать некоторую долю жалости, которая заставит нас скорее избегать его, чем перейти ему дорогу с решимостью причинить ему вред".
   - Я хорошо понимаю, сестра, что ты имеешь в виду. Вместо того, чтобы оставаться здесь и пытаться бросить вызов сэру Фрэнсису Варни, вы бы убежали от него и оставили его бесспорным хозяином поля.
   - Я бы... я бы.
   "Не дай Бог, чтобы я или кто-либо другой помешал вам. Ты хорошо знаешь, Флора, как ты мне дорога; Вы хорошо знаете, что ваше счастье всегда было для всех нас делом, которое принимало самые важные формы с точки зрения нашей общей внутренней политики. Поэтому маловероятно, дорогая сестра, что мы теперь будем препятствовать твоему желанию уехать отсюда.
   - Я знаю, Генри, все, что ты хочешь сказать, - заметила Флора, и слезы навернулись на ее глаза. "Я хорошо знаю все, что вы думаете, и, в вашей любви ко мне, я также хорошо знаю, что я полагаюсь на всегда. Вы связаны с этим местом, как и все мы, тысячей счастливых и приятных ассоциаций; но послушай меня дальше, Генри, я не хочу далеко ходить.
   - Недалеко, Флора?
   "Нет. Разве я не питаю все еще надежды, что Чарльз еще может появиться? и если он это сделает, то непременно в этом районе, который, как он знает, является родным и самым дорогим для всех нас".
   "Истинный."
   - Тогда я хочу устроить некое подобие публичного показа нашего ухода из Зала.
   - Да, да.
   "И все же далеко не уедешь. В соседнем городе, например, мы наверняка могли бы найти какой-нибудь способ жить совершенно свободно от замечаний или замечаний относительно того, кем или чем мы были".
   - В этом, сестра, я сомневаюсь. Если вы ищете тот вид уединения, который вы созерцаете, его можно найти только в пустыне".
   "Пустыня?"
   "Да; или в большом городе".
   "Верно!"
   "Да, Флора; вы вполне можете поверить мне, что это так. В маленьком сообществе у вас не может быть никаких шансов избежать пристального внимания, которое очень скоро пробьет любую маскировку, которую вы можете при любой возможности принять".
   "Тогда ресурса нет. Мы должны идти далеко".
   "Нет, я подумаю о тебе, Флора; и хотя в целом я знаю, что то, что я сказал, является правдой, все же могут возникнуть некоторые более особые обстоятельства, которые могут указать курс, который, хотя и позволяет нам ради Чарльза Холланда оставаться в этом непосредственной близости, тем не менее обеспечит нам всю секретность, какую мы только пожелаем".
   - Дорогой... дорогой брат, - сказала Флора, бросаясь Генриху на шею, - ты говоришь со мной ободряюще и, более того, ты веришь в верность и правдивость Чарльза.
   "Поскольку небо мне судья, я делаю".
   "Тысяча, тысяча благодарностей за такую уверенность. Я слишком хорошо его знаю, чтобы хотя бы на мгновение усомниться в его вере. О брат! Мог ли он - мог ли Чарльз Холланд, душа чести, обитель всех благородных побуждений, способных украсить человечество, - мог ли он написать эти письма? Нет нет! угомонись!"
   "Он погиб".
   "Слава Богу!"
   "Я только, поразмыслив, удивляюсь, как, введенный в заблуждение на данный момент стечением ряда обстоятельств, я мог когда-либо заподозрить его".
   - Это в духе твоей щедрой натуры, брат, так говорить; но вы не хуже меня знаете, что здесь был один человек, который вовсе не стремился думать как можно лучше о бедном Чарлзе Холланде, а делал все, что было в его силах, чтобы самым худшим образом взглянуть на его таинственную исчезновение и побудить нас сделать то же самое".
   - Вы намекаете на мистера Марчдейла?
   "Я делаю."
   - Что ж, Флора, в то же время я должен признать, что у вас есть основания говорить о мистере Марчдейле так, как вы это делаете, но, если мы все обдумаем, для него могут быть найдены оправдания.
   - Можно?
   "Да, Флора; он человек, как он сам говорит, миновавший меридиан жизни, а мир и печальный, и плохой учитель, для него скоро - слишком рано, увы! лишает нас доверчивой уверенности в человеческой природе".
   "Может быть и так; но все же он, так мало зная о Чарльзе Холланде, осудил его поспешно и сурово.
   - Вам лучше сказать, Флора, что он не осудил его великодушно.
   "Ну, так и быть".
   - И вы должны помнить, говоря это, что Марчдейл не любил Чарльза Холланда.
   - Нет, теперь, - сказала Флора, когда на ее щеке на мгновение вспыхнул румянец, - вы начинаете шутить надо мной, и поэтому мы не будем говорить больше. Вы знаете, дорогой Генри, все мои надежды, мои желания и мои чувства, и поэтому я оставляю свою будущую судьбу в ваших руках, чтобы распоряжаться ею по своему усмотрению. Смотри туда!"
   "Где?"
   "Там. Разве вы не видите адмирала и мистера Чиллингворта, прогуливающихся среди деревьев?
   "Да, да; Сейчас сделаю."
   "Как серьезно и сосредоточенно они относятся к предмету своей беседы. Они кажутся совершенно потерянными для всех окружающих предметов. Я не мог представить себе ни одного предмета, который так полностью поглотил бы внимание адмирала Белла".
   "Г-н. У Чиллингворта было что сказать ему или предложить что-то, что, возможно, привлекло все его внимание, - он позвал его из комнаты.
   "Да; Я видел, что он сделал. Но вот, они идут к нам, и теперь мы, вероятно, услышим, что является предметом их разговора и совещаний".
   "Мы должны."
   Адмирал Белл, очевидно, увидел Генри и его сестру, но теперь внезапно, как будто не потому, что впервые увидел их и, следовательно, прервал их личную беседу, а как будто они подошли к какому-то моменту, который позволил чтобы прийти к выводу, что нужно быть общительным, адмирал подошел к брату и сестре,
   -- Что ж, -- сказал грубоватый старый адмирал, когда они подошли достаточно близко, чтобы обменяться словами, -- что ж, мисс Флора, вы выглядите в тысячу раз лучше, чем были.
   - Благодарю вас, адмирал, мне гораздо лучше.
   "О, да, конечно, вы; и вам станет еще лучше, и никакой ошибки. Вот мы с доктором пришли к соглашению о том, что лучше для вас.
   "Верно!"
   - Да, чтобы быть уверенным. Не так ли, доктор?
   - Есть, адмирал.
   "Хороший; и что же, мисс Флора, как вы думаете?
   - Я действительно не могу сказать.
   - Да ведь это перемена воздуха, если быть точным. Вы должны уйти отсюда как можно скорее, иначе вам не будет покоя".
   -- Да, -- добавил мистер Чиллингворт, подходя. "Я совершенно убежден, что смена обстановки и перемена места, и привычек, и людей больше способствует вашему полному выздоровлению, чем какие-либо другие обстоятельства. В самых обычных случаях недомогания мы всегда обнаруживаем, что больной гораздо быстрее выздоравливает вдали от места своего недомогания, чем, оставаясь в нем, даже если его общая целебность намного больше, чем место, куда его могут переместить".
   - Хорошо, - сказал адмирал.
   - Тогда мы должны понять, - сказал Генри с улыбкой, - что мы больше не будем вашими гостями, адмирал Белл?
   "Стой там!" - воскликнул адмирал. "Кто сказал вам, чтобы понять что-нибудь такое, я хотел бы знать?"
   - Что ж, теперь мы будем считать этот дом вашим; и, в таком случае, если мы уйдем от него, конечно, мы перестанем быть вашими гостями.
   - Это все, что ты знаешь об этом. Теперь послушайте. Вы не командуете флотом, так что не притворяйтесь, что знаете, что собирается делать адмирал. Я зарабатывал деньги, расправляясь с некоторыми врагами старой Англии, и, насколько мне известно, это самый приятный способ делать деньги в мире.
   "Это почетный способ".
   "Конечно, это является. Что ж, я собираюсь... как вы это называете, черт возьми?
   "Какая?"
   - Это как раз то, что я хочу знать. О, теперь он у меня есть. Я собираюсь сделать то, что юристы называют "инвестировать".
   - Осторожный шаг, адмирал, и следует надеяться, что он уже сделан до сих пор.
   "Может быть, да, а может быть, и нет; впрочем, это мое дело и ничье больше. Я собираюсь вложить свои свободные деньги в сдачу домов; а так как мне все равно, где дома будут стоять, то ищите где-нибудь дом, который вам подойдет, и я его возьму; так что и там вы будете моими гостями точно так же, как и здесь".
   -- Адмирал, -- сказал Генри, -- это было бы чрезмерным проявлением щедрости столь же редкой, сколь и благородной, если бы мы позволили вам сделать для нас так много, как вы задумали.
   "Отлично."
   - Мы не можем... мы не смеем.
   - Но я говорю, что ты должен. Итак, вы высказали свое мнение, а я высказал свое, после чего, если позволите, мистер Генри Беннерворт, я возьму на себя обязательство считать дело полностью решенным. Вы можете приступить к работе, как только захотите. Я знаю, что здешняя мисс Флора - благослови ее милые глазки - не хочет оставаться в Баннерворт-холле дольше, чем может.
   -- На самом деле я уговаривала Генри удалиться, -- сказала Флора. - Но все же я не могу не чувствовать вместе с ним, адмирал, что мы навязываем вам вашу доброту.
   - Тогда продолжай внушать.
   "Но-"
   "Пша! Разве нельзя навязать мужчине, если он хочет? черт побери, это жалкая привилегия для англичанина, когда его заставляют буянить. Я говорю вам, что мне это нравится. Я буду навязан, так что этому конец; а теперь давайте зайдем и посмотрим, что миссис Беннерворт приготовила к завтраку.
   * * * *
   Вряд ли можно предположить, что такое народное брожение, которое было вызвано в провинциальном городке странными слухами о Варни-вампире, должно было быстро и без особого удовлетворения утихнуть.
   Идею, подобную той, которая дала такой мощный толчок народному уму, было гораздо легче привести в действие, чем осудить или искоренить. Сами обстоятельства, которые помешали возбужденной толпе преследовать сэра Фрэнсиса Варни, по своей природе усилили народное суеверие относительно него и заставили его и его действия предстать в еще более ужасных тонах.
   Мобы не рассуждают очень внимательно и ясно; но сам факт неистового бегства сэра Фрэнсиса Варни от предполагаемого нападения разъяренной толпы был воспринят как доказательство реальности его вампироподобного существования.
   И опять же, не исчез ли он самым таинственным образом? Если бы он не искал убежища там, где ни одному человеку не пришло бы в голову искать убежища, а именно в тех старых полуразрушенных руинах, где, когда его преследователи были так близко от него, ему удалось ускользнуть от них с легкостью, которая выглядела так, будто он растворился в воздухе, или как будто сама земля разверзлась, чтобы принять его телесно в свои холодные объятия?
   Неудивительно, что те немногие, кто так поспешно бежал из руин, ничего не потеряли из удивительной истории, которую им предстояло рассказать, перенося ее из этого места в город. Добравшись до соседей, они не только рассказали о том, что произошло на самом деле, но и прибавили к этому все свои догадки и придуманные ими страхи, так что еще до полудня и примерно в то время, когда Генри Баннерворт был Так тихо беседуя в садах Холла со своей прекрасной сестрой, в городе царило народное брожение, о котором они не имели понятия.
   Все дела были приостановлены, и многие люди теперь, когда возникла мысль о возможности того, что вампир мог посещать некоторые из домов в этом месте, рассказывали, как глубокой ночью они слышали странные звуки. . Как дети кричали без всякой видимой причины - двери открывались и закрывались без вмешательства человека; и окна задребезжали так, как никогда раньше не дребезжали.
   Некоторые также заходили так далеко, что заявляли, что их разбудил шум, связанный с попыткой войти в их покои; а другие видели за окнами сумрачные фигуры гигантских размеров, возившиеся с их застежками и исчезавшие только тогда, когда дневной свет высмеивал все попытки спрятаться.
   Рассказы эти передавались из уст в уста, и все слушали их с таким жадным интересом, что никто не счел нужным оспаривать их непоследовательность или высказать сомнение в их правдивости, потому что о них раньше не упоминалось.
   Единственный человек, а он был на редкость умный человек, который сделал хоть малейшее замечание по поводу предмета практического характера, осмелился высказать предположение, которое еще больше усугубило замешательство.
   Он кое-что знал о вампирах. Он путешествовал за границей и слышал о них в Германии, а также на востоке, и толпе изумленных и ошеломленных слушателей сказал:
   "Можете быть уверены, друзья мои, это продолжается уже некоторое время; в последнее время в городе произошло несколько загадочных и внезапных смертей; люди чахли и умирали неизвестно как и почему".
   - Да-да, - сказали все.
   "Там был Майлз, мясник; вы знаете, каким он был толстым, а потом каким толстым он не был.
   Предложение получило общее согласие; а затем, ораторски подняв руку, умник продолжал:
   "Я не сомневаюсь, что Майлз, мясник и все остальные, внезапно умершие в последнее время, стали жертвами вампира; и более того, они все станут вампирами и будут приходить и пить чужую кровь, пока, наконец, весь город не станет городом вампиров".
   - Но что же делать? - воскликнул один из них, который так сильно дрожал, что едва мог стоять в своем страхе.
   "Есть только один план: сэра Фрэнсиса Варни нужно найти и изгнать из этого мира таким образом, чтобы он не мог вернуться в него снова; и всех умерших, в отношении которых у нас есть хоть какое-то подозрение, следует поднять из могил и осмотреть, гниют они или нет; если они есть, то все в порядке; но, если они выглядят свежо и много, как обычно, вы можете быть уверены, что они вампиры, и вы не ошибетесь.
   Это было потрясающее предложение, брошенное толпе. Поймать сэра Фрэнсиса Варни и сжечь его в святилище народной ярости они не побоялись бы; но осквернение могил тех, кого они знали при жизни, было делом, которое, как бы оно ни рекомендовало его, приводило в ужас даже самых смелых и испытывало некоторые сомнения в нерешительности.
   Однако есть много идей, которые, подобно первому окунанию в холодную ванну, в данный момент довольно неудобны; но через короткое время мы так привыкаем к ним, что они избавляются от своих неприятных сопутствующих обстоятельств и кажутся вполне приятными и естественными.
   Так было и с этой идеей эксгумации мертвых тел тех горожан, которые недавно умерли от того, что называлось разложением природы, и таких других упадков жизненных сил, которые не носили осязаемого названия какой-либо из известных болезней.
   Из уст в уста ужасное предположение распространялось, как лесной пожар, пока, наконец, оно не приобрело такую форму, что во всяком случае казалось почти обязательным вызвать мясника Майлза и посмотреть, как он выглядит.
   В человеческой натуре также есть естественное страстное любопытство ко всему, что связано с мертвыми. Нет ни одного образованного или умственно одаренного человека, который не проехал бы много миль, чтобы посмотреть на эксгумацию останков кого-нибудь, известного в свое время своими пороками, добродетелями, знаниями, талантами или героизмом. ; и если это чувство существует в умах образованных и утонченных в возвышенной форме, придающей ему изящество и достоинство, то мы можем искать его среди вульгарных и невежественных, принимая лишь более грубую и низшую форму, согласно свои привычки мышления. Грубые материалы, из которых формируются самые высокие и благородные чувства образованных умов, будут найдены среди самых низменных и низких; Таким образом, это вульгарное любопытство, которое в сочетании с другими чувствами побудило невежественную и неграмотную толпу эксгумировать Майлза, когда-то толстого мясника, в иной форме соблазнило философа-Гамлета морализировать на черепе Йорика.
   И было удивительно видеть, как эти люди, решившиеся осуществить необычайно интересное, но в то же время и страшное предложение, при этом напускали на себя великую добродетель - рассказывали друг другу, какое абсолютное для общественного блага было необходимо, чтобы это было сделано; а затем, с громкими криками и воплями о вампире, они проследовали всем телом на деревенский погост, где были погребены с надеждой на покой с миром кости их предков.
   Какая-то дикая ярость, казалось, овладела толпой, и люди, решившись сделать что-то, резко противоречащее всем их предвзятым представлениям о добре и зле, по-видимому, почувствовали, что это необходимо, в чтобы они могли быть последовательными, отказаться от многих приличий жизни и стать буйными и безрассудными.
   Направляясь к кладбищу, они развлекались тем, что разбивали окна сборщикам податей и причиняли какой-нибудь мимолетный вред жилищам всех, кто занимал какое-либо официальное положение или власть.
   Это было что-то вроде объявления войны тем, кто считал своим долгом вмешиваться в беззаконные действия невежественной толпы. Пару пабов по дороге также разграбили, и в результате безумия опьянения и всеобщего волнения, вытекающего из самого характера дела, они оказались на кладбище. Трудно себе представить более дикую и разъяренную толпу, чем та, которая остановилась у двух железных ворот, ведущих в святилище этой церкви.
   Те, кто никогда не видел, чтобы толпа была поставлена в такое положение, что она сбросила бы с себя всякую моральную сдержанность и в то же время чувствовала, что у нее нет физической силы справиться с ней, не могут составить себе представления о массе ужасных страстей, которые лежат дремлющие под тем, что в обычных случаях казалось безобидной грудью, но которая теперь разбушевалась и преодолела все ограничения. Печальный факт, но тем не менее факт, несмотря на всю его меланхолию, что даже в такой цивилизованной стране, как эта, с в целом хорошо образованным населением, только хорошо организованная физическая сила удерживает от совершения самые возмутительные преступления, сотни и тысячи человек.
   Мы сказали, что толпа остановилась у железных ворот церковного двора, но это была скорее пауза удивления, чем колебания, потому что они увидели, что эти железные ворота закрыты, чего не было на памяти старейшего. среди них.
   При первом здании церкви и ограждении ее кладбища две пары этих массивных ворот были подарены каким-то щедрым покровителем; но через какое-то время они лениво повисли на петлях, конечно, декоративные, но бесполезные, в то время как пара турникетов, чтобы не дать скоту забрести на священные территории, вместо этого выполняла свои обязанности и без труда устанавливала регулярную магистраль, которая давняя привычка диктовала, как необходимо, через место погребения.
   Но теперь эти ворота были закрыты и на этот раз несли службу. Одному небу известно, как они двигались на своих ржавых и изношенных петлях. Однако на данный момент толпа была задержана, и стало ясно, что церковные власти были полны решимости попытаться предотвратить осквернение гробниц.
   Ворота эти были достаточно прочны, чтобы выдержать первое сильное сотрясение, которое им дали первые из толпы, а затем одному парню пришла в голову мысль, что их можно открыть изнутри, и он вызвался перелезть через стену, чтобы сделать это. так.
   Поднявшись на плечи нескольких человек, он ухватился за верхнюю часть стены и поднял голову над ее уровнем, а затем изнутри поднялось что-то таинственного и нанесло ему такой удар между глаз, что он упал вниз. распластался среди своих помощников.
   Так вот, никто не видел, как было нанесено это ранение, и политика тех, кто находился в гарнизоне, безусловно, должна была состоять в том, чтобы сохранить тайну и оставить захватчиков в неведении относительно того, что это был за человек, который так помешал им. Однако человек склонен предаваться напрасному прославлению, и тайна была раскрыта торжествующим взмахом длинного посоха бидла с позолоченной набалдашником прямо над парапетом стены в знак победа.
   "Это Вагглс! это Вагглз!" - закричали все. - Это Вагглс, бидл!
   - Да, - сказал голос изнутри, - это Вагглс, бидл. и он думает так же, как и вы; Попробуйте снова. Церкви ничего не угрожает; о нет. Что ты думаешь об этом?"
   Посох размахивал сильнее, чем когда-либо, и в надежном положении, которое занимал Вагглс, казалось, что не только невозможно напасть на него, но и что он обладал удивительной силой сопротивления, потому что посох был длинным, а набалдашник тяжелым.
   Это был мальчик, который придумал остроумный способ подбросить большой камень так, что он упал внутрь стены, и сильно ударил Вагглса по голове.
   Штаб размахивал сильнее, чем когда-либо, и толпа, в восторге от происходящего веселья, почти забыла о поручении, которое их привело.
   Может быть, после всего этого дело могло бы пройти в шутку, если бы среди толпы не нашлось действительно озорных особ, которые решили, что этого не должно быть, и подстрекали толпу начать штурм ворот, который через несколько моменты, должно быть, произвели весь их снос.
   Внезапно, однако, самые смелые отшатнулись, и наступила пауза, когда из церковных дверей появилась известная фигура священнослужителя, одетая в полные канонические одежды.
   "Вот мистер Ли", - сказали несколько человек; "Как не повезло ему быть здесь".
   "Что это?" - сказал священник, подходя к воротам. "Могу ли я поверить своим глазам, когда вижу перед собой тех, кто составляет молящихся в этой церкви с оружием и пытается проникнуть с целью насилия в это святое место! Ой! умоляю вас, не теряйте ни минуты, а вернитесь в свои дома и покайтесь в том, что вы уже сделали. Еще не поздно; внемли же, прошу тебя, голосу того, с кем ты так часто соединялся в молитве к престолу Всевышнего, Который ныне смотрит на твои дела".
   Это обращение было выслушано почтительно, но, видимо, очень далеко не соответствовало чувствам и желаниям тех, к кому оно было обращено; присутствие священника было, очевидно, обстоятельством неожиданным, тем более что он явился в том костюме, на который они привыкли смотреть с благоговением, почти доходившим до благоговения. Он видел, какой благоприятный эффект он произвел, и, желая развить его, добавил:
   "Пусть пройдет это маленькое возбуждение чувств, друзья мои; и поверьте мне, когда я заверяю вас своим священным словом, что любое основание для жалобы или предмета расследования будет полностью и справедливо удовлетворено; и что будут предприняты величайшие усилия для восстановления мира и спокойствия для всех вас".
   "Все дело в вампире!" - воскликнул один парень. Ли, как тебе может понравиться вампир за кафедрой?"
   "ТСС! Возможно ли, что вы так мало знаете о творениях того великого Существа, которому вы все притворяетесь, что обожаете его, чтобы поверить, что он создал бы любой класс существ, природа которых подобна тем, которые вы приписываете этому ужасающему слову! О, позвольте мне попросить вас избавиться от этих суеверий, одинаково постыдных для вас и огорчающих меня".
   Священник имел удовольствие видеть, как быстро редела толпа перед воротами, и верил, что его увещевания возымели тот эффект, которого он желал. Только когда он услышал позади себя громкий крик и, поспешно обернувшись, увидел, что на церковный двор взобрались в другом месте человек пятьдесят или шестьдесят, сердце его сжалось внутри, и он начал чувствовать, что то, что он боялся, что обязательно сбудется.
   Даже тогда он мог бы сделать что-то вроде умиротворения, если бы не вмешательство Уэгглза, бидла, который все испортил.
   ГЛАВА XLV.
   ОТКРЫТЫЕ МОГИЛЫ. МЕРТВЫЕ ТЕЛА. СЦЕНА ТЕРРО. Р.
   Мы сказали, что Вагглс все испортил, и он так и сделал, поскольку, прежде чем мистер Ли успел произнести еще хоть слово или сделать два шага к бунтовщикам, Вагглз бросился на них с посохом в руке, и вскоре завязался мятеж самого ужасного характера.
   Какое-то отчаяние, казалось, охватило бидла, и, конечно, своим внезапным и неожиданным нападением он совершил чудеса. Когда, однако, дюжина рук схватила посох, и он был вырван из него, и он был сбит с ног, и полдюжины людей перекатились через него, Вагглз не был рядом с тем человеком, которым он был, и он были очень довольны тем, что тихо лежали там, где он был; этого, однако, ему не позволили сделать, потому что двое или трое, почувствовав, каким тяжелым орудием войны является приходской посох, подняли его с земли и перекинули через стену, не обращая особого внимания на то, будет ли он упал на твердое или мягкое место с другой стороны.
   Совершив этот подвиг, на мистера Ли больше не обратили внимания, который, обнаружив, что его увещевания остались совершенно без внимания, удалился в церковь с видом глубокого огорчения вокруг себя и заперся в ризнице.
   Теперь толпа полностью овладела могилой - даже без той власти, которую взяло на себя увещевание, - и вскоре плотной массой эти отчаявшиеся и взволнованные люди собрались вокруг известного места, где лежали останки смертных. Майлза, мясника.
   "Тишина!" - закричал громкий голос, и все повиновались приказу, глядя на говорящего, который был высоким, худощавым мужчиной в выцветшем черном костюме и теперь протискивался вперед толпы.
   "Ой!" - воскликнул один из них. - Это Флетчер, разглагольствующий. Что он здесь делает?
   "Слушай его! слушай его!" кричали другие; - Он не остановит нас.
   -- Да, послушайте его, -- воскликнул высокий человек, размахивая руками, как парусами ветряной мельницы. "Да, послушай его. Сыны тьмы, вы все вампиры и постоянно высасываете друг из друга жизненную кровь. Неудивительно, что лукавый имеет власть над всеми вами. Вы подобны людям, которые ходят во тьме, когда вас зовет солнечный свет, и вы слушаете слова человечества, когда вам предлагаются слова божественного происхождения. Но на земле произойдут чудеса, и даже в этом месте, отделенном притворным благочестием, которое само по себе является самым проклятым, вы найдете свидетельство истинного света; и доказательство того, что те, кто последуют за мной по истинному пути к славе, будут найдены здесь, в этой могиле. Выкопайте Майлза, мясника!
   "Слышите, слышите, слышите, ура!" сказал каждый корпус. "Г-н. В конце концов, Флетчер не такой уж дурак. Он хочет хорошего.
   -- Да, вы, грешники, -- сказал возмутитель, -- и если вы обнаружите, что мясник Майлз разлагается -- подобно тому, как должны разлагаться люди, чьи бренные обители находятся в недрах земли, -- вы поймете, что это великое предзнаменование. , и знак того, что, если вы последуете за мной, вы ищете Господа; но я вижу, что он выглядит свежим и здоровым, как будто в его венах еще течет теплая кровь, вы также примете это как знак того, что то, что я говорю вам, будет подобно Евангелию, и что, придя в часовню церкви Маленький Бузлехем, ты обретешь великое спасение.
   - Очень хорошо, - сказал мускулистый парень, приближаясь с лопатой в руке. - Уйди с дороги, и я скоро его подниму. Вот идет, как голубое пламя!"
   Первую лопату земли, которую он взял, он подбросил над головой в воздух, так что она градом обрушилась на толпу, что, конечно, вызвало негодование; и по мере того, как он продолжал распоряжаться лишней землей, казалось вероятным, что за этим последует общий скандал. Мистер Флетчер открыл рот, чтобы сделать замечание, и, поскольку эта черта его лица была довольно емкой, комок плесени, глинистой консистенции, упал в него и так застрял у него в зубах, что в процессе извлечения он почти принес с собой некоторые из этих важных частей своей анатомии.
   Это было положение вещей, которое не могло продолжаться долго, и тот, кто был так щедр со своими лопатами плесени, был быстро обезоружен, и все же он был народным любимцем и делал это так добродушно, что никто не тронул его. . Шестеро или восемь человек, принесших лопаты и кирки, теперь приступили к работе, и за невероятно короткое время могила Майлза, мясника, казалось, была почти выкопана.
   Работа любого рода и характера выполняется быстро, если делается с желанием ее выполнить; и никогда, может быть, на памяти человека могила не вскрывалась на том кладбище с такой поразительной быстротой. Волнение толпы усилилось - все свободные места, с которых можно было осмотреть могилу, были заняты; за последние несколько минут почти не было произнесено ни слова, и когда, наконец, лопата одного из тех, кто копал, наткнулась на что-то похожее на дерево, можно было услышать, как упала булавка, и каждый из присутствовавших вытащил свою дыхание короче, чем раньше.
   -- Вот он, -- сказал человек, ударивший лопатой по гробу.
   Эти несколько слов разрушили чары, и раздался общий ропот, в то время как каждый присутствующий, казалось, менял свою позу в своем беспокойстве, чтобы лучше видеть то, что должно было произойти.
   После того, как гроб был найден, работа, казалось, придала повышенный импульс; земля была выброшена с быстротой, которая казалась почти быстрым результатом работы какой-то машины; а те, кто был ближе всего к краю могилы, присели и, поглощенные ходом событий, не обращали внимания ни на падавшую на них сырую землю, ни на хрупкие, ломкие и влажные остатки человечества, которые время от времени перекатывались к их ногам.
   Это была действительно сцена сильного возбуждения - сцена, которой требовалось лишь несколько выдающихся черт на переднем плане более интеллектуального и возвышенного состава, чем составляла толпа, чтобы сделать ее подходящей темой для живописца высочайшего таланта.
   И вот последние горсти земли, скрывавшие верх гроба, были выброшены из могилы, и тот узкий дом, в котором хранились бренные останки того, кто был так хорошо известен при жизни почти каждому присутствовавшему, был предстал перед взглядом глаз, которые, казалось, никогда больше не взглянут на него.
   Теперь требовались веревки, которыми можно было бы поднять громоздкую массу; но их не было, никто не думал снабдить себя такими приспособлениями, чтобы только главными силами поднять гроб на край.
   Трудность сделать это была огромной, потому что не было ничего осязаемого, на чем можно было бы стоять; и даже когда плесень с боков была достаточно очищена, чтобы можно было взяться за ручки гроба, они тотчас же исчезли в руках тех, кто это сделал.
   Но чем больше затруднений возникало при осуществлении замыслов толпы, тем больше казалось, что этот орган намерен полностью осуществить свои первоначальные замыслы.
   Найдя совершенно невозможным телесными силами поднять гроб мясника с того места, в котором он застрял из-за обильных дождей, один мальчик был спешно послан в деревню за веревками, и никогда еще мальчик не бегал с такой скоростью, за все время. его собственное любопытство было возбуждено в связи с приключением, которое для его юного воображения было ужасно интересно.
   Какими бы нетерпеливыми обычно ни были толпы, в данном случае у них не было времени для проявления этого качества ума, прежде чем мальчик вернулся с необходимыми средствами для применения совершенно другого рода силы против гроба мясника.
   Прочные веревки были протянуты под инертной массой, и двадцать рук одновременно принялись поднимать это вместилище мертвых из того места, которое, как предполагалось, было его последним пристанищем. Веревки натянулись и заскрипели, и многие думали, что они скорее разорвутся, чем поднимут тяжелый гроб почившего мясника.
   Удивительно, какие причины люди находят для поддержки своего мнения.
   "Вы можете быть уверены, что он вампир, - сказал один, - иначе было бы не так сложно вытащить его из могилы".
   "О, в этом не может быть никакой ошибки", - сказал один; "когда гроб природного христианина так воткнулся в грязь?"
   "Ах, чтобы быть уверенным," сказал другой; "Я знал, что из его действий ничего хорошего не выйдет; он никогда не был порядочным человеком, как его соседи, и о нем было сказано много странных вещей, которые, я не сомневаюсь, были бы достаточно верны, если бы мы только знали их права.
   "Ах, но, - сказал молодой парень, просунув голову между двумя говорящими, - если он вампир, как он выберется из своего гроба ночи со всем этим весом плесени на нем? "
   Один из мужчин на мгновение задумался, а затем, не найдя разумного ответа, дал мальчику пощечину, сказав:
   - Хотел бы я знать, какое это твое дело? Нынешние мальчики не такие, как мальчики моего времени; теперь они ничего не думают о том, чтобы вставлять свои палки в колеса взрослых людей, как если бы их мнение имело какое-то значение".
   Теперь с большим усилием тем, кто дергал за веревки, удалось немного сдвинуть гроб, и в этом первом шаге была вся трудность, ибо он оторвался от липкой почвы, в которой лежал, и теперь натолкнулся на значительные средство.
   Раздались крики удовлетворения этим результатом, в то время как некоторые из прихожан побледнели и задрожали от перспективы зрелища, которое вот-вот должно было представиться; гроб стащили с края могилы прямо среди высокой, скошенной травы, которая цвела на церковном дворе, а потом все какое-то время смотрели на него, и люди, которые усерднее поднимали его, вытерли пот со лба и казалось, уклонялись от задачи открыть это вместилище мертвых теперь, когда это было вполне в их власти.
   Каждый с тревогой смотрел в лицо соседу, а некоторые вслух недоумевали, почему кто-то еще не открыл гроб.
   "В этом нет ничего плохого", - сказал один; "если он вампир, мы должны это знать; а если нет, мы не можем причинить никакого вреда мертвому человеку.
   - А не устроить ли нам службу по умершим? сказал один.
   -- Да, -- сказал дерзкий мальчишка, уже получивший стук по голове, -- я думаю, нам следует прочесть это в обратном порядке.
   Эта гениальная идея была компенсирована множеством пинков и тумаков, которых должно было быть достаточно, чтобы предупредить его о большой опасности быть немного моложе своего возраста в уме.
   - Какой смысл уклоняться от работы? - воскликнул тот, кто так усердно поливал грязью толпу; - Да что вы, трусливые подлые мошенники, теперь вы наполовину напуганы.
   - Боюсь - боюсь! кричали все: "кто боится".
   - Ах, кто боится? сказал маленький человек, продвигаясь, и принимая героическую позу; "Я всегда замечаю, если кто-то и боится, то это какой-нибудь крупный парень, у которого больше костей, чем мозгов".
   В этот момент человек, на которого был направлен этот упрек, поднял страшный вопль ужаса и закричал с неистовым акцентом:
   - Он идет, он идет!
   Человечек тотчас же упал в могилу, а толпа единодушно повернула хвост и разбежалась во все стороны, оставив его одного с гробом. При попытке перелезть через стену кладбища последовала такая драка, пинки и драка, что этот великан, причинивший все беды, разразился таким хохотом, что большинство людей поняли, что это было шутка, и подкрался обратно, выглядя как можно более застенчивым.
   Некоторые очень слабо рассмеялись, сказали "очень хорошо" и клялись, что с самого начала поняли, что имел в виду Большой Дик, и побежали только для того, чтобы заставить других бежать.
   - Очень хорошо, - сказал Дик. - Я рад, что вам понравилось, вот и все. Глаз мой, какая беготня была среди вас. Где мой маленький друг, который был так дьявольски хитер насчет костей и мозгов?
   С трудом вытащили человечка из могилы, и тут, о, постоянство толпы! все смеялись над ним; те самые люди, которые, невзирая на все прелести существования, топтали друг друга и ревели от ужаса, действительно имели наглость смеяться над ним, называть его трусливым негодяем и говорить, что так ему и надо.
   Но такова популярность!
   - Ну, если никто не откроет гроб, - сказал Большой Дик, - я открою, так что вот. Я знал старика, когда он был жив, и много раз он проклинал меня, а я проклинал его, так что я не буду бояться его теперь, когда он мертв. Видите ли, мы были очень близки, потому что мы были двумя самыми тяжелыми мужчинами в приходе; всему есть причина".
   "Ах, Дик молодец, чтобы сделать это," воскликнул ряд людей; "Нет никого лучше Дика в открытии гроба; он человек, которому все равно".
   -- Ах вы, хныкающие дворняги, -- сказал Дик, -- я вас ненавижу. Если бы это не было для моего собственного удовольствия и все для того, чтобы доказать, что мой старый друг, мясник, который весил семнадцать стоунов и был ростом шесть футов два с половиной на собственной подошве, я бы видел вас всех веселыми. Что ж-"
   "Проклятый первый", сказал мальчик; - Открой крышку, Дик, давай посмотрим.
   -- Ах, ты ром ип, -- сказал Дик, -- в моем собственном сердце. Я иногда думаю, что ты, должно быть, невеста или какая-то моя родственница. Как бы там ни было, вот. Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь снова увижу старого толстяка и грома? - так я его звала; а потом он просил меня спуститься вниз, где мне не нужно будет поворачиваться, чтобы зажечь мою благословенную трубку.
   - Черт, мы знаем, - сказал мальчик. - Почему бы тебе не открыть крышку, Дик?
   "Я собираюсь," сказал Дик; "вставай".
   Он просунул угол лопаты между крышкой и гробом и, резко повернув его, ослабил все это с одной стороны.
   Содрогание охватило толпу, и, говоря простым языком, вы могли бы услышать, как в этот многолюдный церковный двор упала булавка.
   Затем Дик перешел на другую сторону и проделал тот же маневр.
   "Теперь для этого," сказал он; - Мы увидим его через минуту и будем думать, что мы его еще посеяли.
   "Какой жаворонок!" сказал мальчик.
   "Подержи челюсть, ладно? Кто топор тебя за замечание, удар Yer? Что ты там сидишь на корточках, как воробей, с болью в хвосте, тоже голову над гробом свешиваешь? Разве ты никогда не слышал о том, что они называют флювифиумом, приходящим из мертвых, твой невежественный зверь, которого достаточно, чтобы никого не сжечь в минуту? Уйди с дороги холодного мяса, ладно?
   -- Что ты говоришь, Дик?
   "Запрашивать информацию с крайней точки моего локтя".
   Дик бросил лопату и, ухватившись обеими руками за крышку гроба, поднял ее и отшвырнул набок.
   Было видимое движение и восклицание среди множества. Некоторых столкнули из-за страстного желания стоящих сзади увидеть ужасные останки мясника; те, кто находился на расстоянии, были в бешенстве, и возбуждение на мгновение возрастало.
   Все могли бы избавить себя от хлопот, потому что гроб был пуст - не было ни мертвого мясника, ни следов того, что кто-то когда-либо был там, даже погребальных одеял; единственным предметом в вместилище мертвых был кирпич.
   Изумление Дика было так велико, что его глаза и рот открывались так широко, что казалось сомнительным, когда они достигнут своего крайнего удлинения. Затем он взял кирпич и с любопытством посмотрел на него, перевернул его снова и снова, осмотрел края и стороны критическим взглядом и, наконец, сказал:
   "Ну, я взорвался, вот вам трансмогрификация; он укрепил себя в благословенный кирпич - око, вот курьез".
   - Но ты же не хочешь сказать, что это мясник, Дик? сказал мальчик.
   Дик протянул руку и стукнул его кирпичом по голове.
   "Там!" - сказал он. - Это то, что я называю визуальной демонстрацией. Веришь ли ты этому теперь, блаженный неверный? Что более естественно? Он был настоящим кирпичом, пока был жив; и он превратился в кирпич теперь, когда он мертв.
   -- Дай мне, Дик, -- сказал мальчик. "Я хотел бы иметь этот кирпич, просто для удовольствия".
   - Я увижу, как ты сначала превратишься в пантиле. Я не расстанусь с этим здесь, это выглядит так благоразумно; с каждой минутой она приобретает для меня самое замечательное сходство, будь оно проклято, если это не так".
   К этому времени растерянность толпы улеглась; теперь, когда не было мертвого мясника, они вообразили себя очень тяжело ранеными; и, так или иначе, Дик, несмотря на все его старания в их служении, смотрели на него как на шоумена, который обещал какое-то поразительное зрелище, а затем разочаровал своих слушателей.
   Первым признаком народной мести был брошенный в него камень, но взгляд Дика случайно остановился на том, кто его бросил, и, схватив его за шею, он ударил его по голове, что сбило его с толку. факультеты на неделю.
   -- Послушайте, -- закричал он тогда громким голосом, -- не мешайте мне; ты знаешь, что он не упадет. Здесь что-то не так; и, как один из вас, я настолько же заинтересован в том, чтобы узнать, что это такое, как и любой из вас. Кажется, в этом вампирском бизнесе есть доля правды; наш старый друг мясник, видите ли, не в гробу; где же он тогда?"
   Толпа переглянулась, и никто не попытался ответить на вопрос.
   -- Да ведь он вампир, -- сказал Дик, -- и вы все можете ожидать, что он, в свою очередь, ворвется в окна вашей спальни и вцепится в вас, как миллион с лишним человек. половина пиявок в одной".
   На общем лице отразился ужас, а затем Дик продолжил:
   "Вы бы лучше все пошли домой; Я не буду больше поднимать гробы - это доза для меня. Конечно, ты можешь делать то, что тебе нравится".
   - Подтяните их всех! воскликнул голос; "Подтяните их всех! Посмотрим, сколько вампиров на кладбище.
   -- Ну, это не мое дело, -- сказал Дик. - Но на вашем месте я бы не стал.
   "Вы можете быть уверены, - сказал один, - что Дик что-то об этом знает, иначе он не стал бы относиться к этому так легко".
   "Ах! Долой его, - сказал человек, получивший пощечину. - Возможно, он сам вампир.
   Толпа сделала демонстрацию в его сторону, но Дик стоял на своем, и они снова остановились.
   "Теперь ты трусливый набор," сказал он; "Потому что ты разочарован, ты хочешь напасть на меня. А теперь я только покажу, какая мелочь вас всех опять напугает, и предупреждаю заранее, чтобы вы не сказали, что не знали этого и были застигнуты врасплох.
   Толпа смотрела на него, недоумевая, что он собирается делать.
   "Один раз! дважды! трижды!" - сказал он, а затем подбросил кирпич в воздух на огромную высоту и громко закричал "головы".
   Произошло общее рассеяние толпы, и кирпич действительно упал в центр очень большого круга.
   -- Вот вы снова, -- сказал Дик. "Какой ты славный поступок!"
   "Как весело!" сказал мальчик. - Это знаменитый гроб, Дик, - и он лег на последнее пристанище мясника. "Я никогда раньше не был в гробу - он достаточно уютный".
   "Ах, ты ром 'un," сказал Дик; "Ты такой любознательный гений, ты такой; однажды ты засунешь голову в какую-нибудь дыру и не сможешь вытащить ее, и тогда я увижу, как ты будешь пинаться. Тише! лежи спокойно - ничего не говори".
   "Хорошо снова," сказал мальчик; "что мне делать?"
   - Дай какой-нибудь вой и писк, когда они все опять вернутся.
   "Не буду!" сказал мальчик; "открой крышку".
   "Вот вы где," сказал Дик; - Будь я проклят, если не усыновлю тебя и не приучу к науке о ничто.
   -- А теперь послушайте меня, все добрые люди, -- добавил Дик. - Мне действительно есть, что вам сказать.
   При этом намеке люди снова медленно собрались вокруг могилы.
   -- Послушайте, -- торжественно сказал Дик. "Мне кажется, что происходит что-то ужасное".
   "Да, есть", - сказали несколько первых.
   "Пройдет совсем немного времени, прежде чем вы все будете чертовски удивлены; но позвольте мне умолять всех вас не обвинять меня в том, что я имею к этому какое-то отношение, при условии, что я расскажу вам все, что знаю.
   "Нет, Дик; мы не будем... мы не будем... мы не будем.
   "Хороший; затем слушать. Я ничего не знаю, но я скажу вам, что я думаю, и это хорошо; Я не думаю, что этот кирпич мясник; но я думаю, что когда меньше всего этого ожидаешь - тише! подойди поближе."
   "Да, да; мы ближе".
   -- Ну, тогда, говорю я, когда вы все меньше всего этого ожидаете и когда вам об этом не снится, вы услышите что-нибудь о моем толстом друге, как о покойнике, и это вас всех удивит.
   Дик помолчал и легонько пнул гроб, давая мальчику понять, что он вполне может сыграть свою роль в драме, по поводу которой этот изобретательный молодой джентльмен поднял такой вой, что даже Дик подпрыгнул, так неземно это звучит в пределах этого вместилища мертвых.
   Но если воздействие на него было велико, то что должно было произойти с теми, кого оно застало врасплох? На мгновение или два они казались полностью парализованными, а затем испугали мальчика, потому что крик ужаса, вырвавшийся из стольких глоток сразу, даже насторожил.
   Эта шутка Дика была последней, ибо не прошло и трех минут, как на кладбище не осталось никого, кроме него самого и мальчика, который так хорошо сыграл свою роль в гробу.
   -- Убирайся, -- сказал Дик, -- все в порядке, наконец-то мы с ними покончили; и теперь вы можете быть уверены, что они не будут спешить сюда снова. Держись сам за себя, а то кто-нибудь тебя за это отслужит. Я не думаю, что ты совсем прочь поразвлечься, и если ты будешь вести себя тихо, то с удовольствием послушаешь, что говорят об этом деле в каждой харчевне деревни, и не ошибешься.
   ГЛАВА XLVI.
   ПОДГОТОВКА К ПОКИДЕНИЮ БАННЕРВОРТ-ХОЛЛА И ЗАГАДОЧНОЕ ПОВЕДЕНИЕ АДМИРАЛА И МИСТЕР. ЧИЛЛИНГВОРТ.
   Теперь казалось, что с согласия всех сторон Баннерворт-холл должен быть покинут; и, несмотря на то, что Генри не хотел - как он действительно показал себя с самого начала - покидать древнюю обитель своего народа, тем не менее, поскольку не только Флора, но и адмирал и его друг мистер Чиллингворт, казалось, придерживались мнения, что это было бы благоразумно, он чувствовал, что ему не подобает выступать против этой меры.
   Однако теперь он поставил свое согласие полностью в зависимость от полного и свободного согласия каждого члена семьи.
   "Если, - сказал он, - среди нас найдется кто-нибудь, кто скажет мне: "Продолжай держать открытым дом, в котором мы провели так много счастливых часов, и пусть древний дом нашей расы по-прежнему дает нам убежище, Я буду чувствовать себя обязанным сделать это; но если и моя мать, и мой брат согласятся покинуть его и оставить его очаг холодным и пустынным, пусть будет так. Я не буду стоять на пути какого-либо единодушного желания или договоренности".
   - Тогда мы можем считать это решенным, - сказал адмирал, - потому что я говорил с вашим братом, и он придерживается нашего мнения. Так что, мой мальчик, мы все можем отправляться в путь, как только сможем сбросить вес.
   "Но моя мать?
   - О, ну вот, я не знаю. Ты должен поговорить с ней сам. Я никогда, если могу, не вмешиваюсь в дела женщин.
   - Если она согласится, то и я согласен.
   - Вы спросите ее?
   -- Я не буду просить ее уйти, потому что знаю, что она тотчас же ответит; но она выслушает предложение, и я предоставлю ей принять решение по нему, не предвзято в ее суждениях из-за любого моего мнения по этому вопросу".
   "Хороший. Это сработает; и как правильно это выразить. В этом нет никакой ошибки, я могу вам сказать.
   Генри, хотя и прошел церемонию, посоветовавшись с матерью, не сомневался перед тем, как это сделать, так что она была достаточно осведомлена о чувствах и желаниях Флоры, чтобы быть готовой с готовностью согласиться на предложение покинуть Зал.
   Более того, мистер Марчдейл с самого начала был сторонником такого образа действий, и Генри хорошо знал, какое сильное влияние он оказывал на умы миссис Беннерворт вследствие того уважения, которое она испытывала к нему как к старому и ценный друг.
   Поэтому он был готов к тому, что сказала его мать, а именно:
   "Мой дорогой Генри, вы знаете, что желания моих детей, с тех пор как они выросли и способны сами судить о себе, всегда были для меня законами. Если вы, среди всех вас, согласны покинуть это место, сделайте это".
   - Но ты оставишь его свободно, мама?
   "Само свободно я иду со всеми вами; Что сделало этот дом и все его принадлежности приятными в моих глазах, как не присутствие в нем тех, кто мне так дорог? Если вы все покинете его, вы заберете с собой единственные прелести, которыми он когда-либо обладал; поэтому оно становится само по себе ничем. Я вполне готов сопровождать вас всех куда угодно, чтобы мы только держались вместе".
   - Тогда, матушка, мы можем считать это решенным.
   "Как вы предпочитаете."
   "Вряд ли это так, как мне нравится. Должен признаться, что я был бы рад с каким-то суеверным благоговением прилепиться к этому древнему месту обитания моей расы, но это может быть и не так. Возможно, те, кто более практически способен прийти к правильным выводам, вследствие того, что их чувства не были достаточно заинтересованы, чтобы ввести их в заблуждение, решили иначе; и поэтому я согласен уйти.
   - Не печалься об этом, Генри. Над всеми нами нависло облако несчастья с тех пор, как сад этого дома стал сценой события, о котором никто из нас не может вспоминать иначе, как с ужасом и содроганием".
   "Два поколения нашей семьи должны жить и умереть, прежде чем воспоминание об этом обстоятельстве может быть стерто. Но мы больше не будем об этом думать".
   Не может быть сомнения, что ужасным обстоятельством, на которое намекали и миссис Беннеруорт, и Генри, было самоубийство отца семейства в саду, на которое уже намекали в ходе этого повествования, как на обстоятельство, которое имело произвел в то время большую сенсацию и на долгие месяцы погрузил семью в глубокое уныние.
   Читатель, несомненно, также помнит, что в последние минуты жизни этот несчастный, как говорят, произносил какие-то бессвязные слова о каких-то спрятанных деньгах, и что одна только быстрая рука смерти, казалось, помешала ему открыто говорить об этом предмете. , и оставил это просто вопрос догадок.
   По прошествии лет это дело, даже будучи предметом спекуляций, перестало занимать умы кого-либо из семьи Баннервортов, и некоторые из их друзей, среди которых был и мистер Марчдейл, твердо придерживались мнения, что явно направленный и произнесенные таинственные слова были не чем иным, как беспорядочным блужданием разума, уже парящего на границах вечности.
   В самом деле, никакие деньги, никакие суммы не мешали бы последним мгновениям беспутного человека, чьи пороки и расточительности привели его семью к такому разорению, довольно широко считалось, что он покончил жизнь самоубийством просто из убеждения. о невозможности собрать какие-либо дополнительные запасы наличных денег, которые позволили бы ему продолжить карьеру, которой он занимался так долго.
   Но возобновить.
   Генрих тотчас же сообщил адмиралу то, что сказала его мать, и когда весь вопрос об отъезде был решен утвердительно, ничего не оставалось делать, как приступить к делу как можно скорее.
   Баннерворты жили достаточно далеко от города, чтобы не слышать беспорядков, которые тогда происходили; они были настолько изолированы от всякого общества, что не имели ни малейшего понятия о народном волнении, которое породил вампир Варни.
   Только на следующее утро мистер Чиллингворт, который тем временем вернулся домой, сообщил о том, что произошло, и о том, что в городе все еще царит большое смятение и что гражданские власти, оказавшись слишком слабыми, чтобы бороться против воли народа, послал за помощью в гарнизонный город, расположенный примерно в двадцати милях.
   Для семьи Бэннервортов было большим горем услышать эти новости, не то чтобы они были каким-либо образом, кроме как жертвами, соучастниками создания волнений вокруг вампира, но это, казалось, сулило своего рода дурную славу, от которой они вполне могли уклоняться. , и на которые они были просто людьми, на которых смотрели с неприязнью.
   Однако, как бы мы ни рассматривали этот вопрос, маловероятно, что семейство Баннервортов будет долго оставаться в неведении о том, какую большую сенсацию они невольно произвели в округе.
   Те самые причины, которые побудили их слуг покинуть свое заведение и предпочли полностью броситься с места, чем оставаться в столь зловещем доме, должны были быть широко распространены.
   И этого, возможно, когда они задумаются об этом, будет достаточно, чтобы образовать еще одну вескую и существенную причину для того, чтобы покинуть Зал и искать убежища в безвестности от чрезвычайно неприятной популярности, связанной с их особым положением.
   Мистер Чиллингворт с необычайной осторожностью рассказывал им обо всем, что произошло; хотя он прекрасно понимал, что действия разбушевавшейся толпы закончились не небольшим разочарованием в старых развалинах, к которым они так успешно преследовали вампира Варни, а тем, что так странно потеряли его, когда он добрался туда.
   Несомненно, он овладел адмиралом беспорядками, которые происходили в городе, поскольку последний намекал на это Генри Беннеруорту.
   "Хиллоа!" - сказал он Генри, увидев, что тот идет по саду. "Меня поражает, что если ты и команда твоего корабля останетесь в этих широтах, вы станете столь же печально известными, как Летучий Голландец в Южном океане".
   "Что ты имеешь в виду?" - сказал Генри.
   - Да ведь есть верная поговорка, что кивок не хуже подмигивания; но дело в том, что становится слишком хорошо известно, чтобы быть приятным, что вампир завязал довольно близкое знакомство с вашей семьей. Я так понимаю, в городе драгоценный скандал.
   "Верно!"
   "Да; беспокоить подробности, потому что я не знаю их; но, послушай, к завтрашнему дню я найду, куда тебе пойти, так что собирай палки, готовь все свои запасы и убирайся отсюда.
   -- Я вас понимаю, -- сказал Генри. "Мы стали предметом народных слухов; Я только прошу вас, адмирал, чтобы вы ничего не говорили об этом Флоре; она уже достаточно натерпелась, видит Бог; не позволяйте ей еще больше думать, что ее имя на слуху в каждой пивной города".
   - Оставьте меня в покое, - сказал адмирал. - Ты думаешь, я осел?
   -- Да, да, -- сказал Джек Прингл, вошедший в этот момент и решивший, что вопрос адресован ему.
   -- Кто говорил с тобой, скверный конно-морпех?
   "Я конный морской пехотинец! Разве ты не задал простой вопрос парню и получил простой ответ?
   - Что ты имеешь в виду, скверный сын? Я скажу тебе, что это такое, Джек; Я позволил тебе слишком часто пробираться на квартердек, а теперь ты пришел издеваться над своими офицерами, негодяй!
   "Я прикалываюсь!" сказал Джек; "Не мог подумать о такой вещи. Я должен так же быстро думать о тебе, как о шутке, чем обо мне.
   - А теперь, вот что я вам скажу, я просто вычеркну вас из корабельных книг, и вы просто пойдете и будете плавать в одиночестве; Я с тобой покончил.
   - Иди и скажи это морским пехотинцам, если хочешь, - сказал Джек. "Я еще не закончил с вами, на долгие веселые часы. Что, по-твоему, стало бы с тобой, детка, без меня? Разве я не всегда возил вас с места на место и не направлял вас через всевозможные трудности?
   - Будь проклята твоя наглость!
   - Ну, тогда черт с тобой.
   "Дрожи мои бревна!"
   - Да, вы можете делать с вашими собственными бревнами, что хотите.
   - И ты не оставишь меня?
   - Точно нет.
   - Тогда иди сюда?
   Джек, возможно, ожидал чаевые, поскольку он продвигался вперед с готовностью.
   - Вот, - сказал адмирал, кладя трость себе на плечи. "Это твоя зарплата за последний месяц; не трать все сразу".
   "Ну, я проклят!" сказал Джек; "Кто бы мог подумать об этом? Он ворчит, и это не ошибка. Как бы то ни было, я должен все обдумать и как-то с ним поквитаться - за это я ему в долгу. Я говорю, адмирал.
   - Что теперь, толстяк?
   "Ничего такого; переверни это в уме; и Джек пошел прочь, не совсем довольный, но чувствуя, по крайней мере, что он сделал демонстрацию атаки.
   Что же касается адмирала, то он счел, что удар, который он нанес Джеку палкой, и не очень мягкий, был решительным сведением счетов до того времени, и, поскольку он оставался таким же хозяином поля, он был на в целом очень доволен.
   Эти последние слова, сказанные Генриху адмиралом Беллом, больше, чем какие-либо другие, побудили его поторопиться с отъездом из Баннерворт-холла; он ушел, когда началась ссора между Джеком Принглом и адмиралом, потому что он видел достаточно словесных конфликтов между этими оригиналами, чтобы быть вполне удовлетворенным тем, что ни один из них не имел в виду то, что он сказал, о обескураживающем характере по отношению к другому, и что далеко из-за того, что любые недружественные чувства зависели от этих мелких происшествий, они были лишь своего рода дружеской перепалкой, которой обе стороны чрезвычайно наслаждались.
   Он пошел прямо к Флоре и сказал ей:
   - Поскольку мы все согласны с необходимостью или, во всяком случае, с целесообразностью ухода из Зала, я думаю, сестра, чем скорее мы осуществим это решение, тем лучше и приятнее для всех нас будет. Как вы думаете, вы могли бы убрать так поспешно, как завтра?
   "Завтра! Это действительно скоро".
   "Я допускаю, что это так; но адмирал Белл уверяет меня, что у него все будет готово, и к тому времени мы найдем место, куда мы сможем отправиться.
   "Можно ли так быстро убраться из такого дома?"
   "Да, сестра. Если вы оглянетесь вокруг, то увидите, что большая часть удобств, которыми вы наслаждаетесь в этом особняке, принадлежит ему как часть самой его структуры и не может быть удалена по желанию; то, что мы действительно должны забрать, очень мало. Острая нужда в деньгах при жизни нашего отца побудила его, как вы, возможно, даже помните, в разное время расставаться со многими декоративными и полезными предметами, находившимися в Зале. Вы помните, что мы редко возвращались из тех небольших континентальных туров, которые были для нас такими восхитительными, не обнаруживая, что некоторые старые знакомые вещи исчезли, которые, как мы выяснили, были превращены в деньги, чтобы удовлетворить более чем обычно насущный спрос".
   "Это правда, брат; Я хорошо помню".
   -- Так что, в общем-то, сестра, и снимать-то особо нечего.
   "Ну, так и быть. Я подготовлю нашу маму к этому внезапному шагу. Поверьте мне, мое сердце идет с ним; и так как сила мстительных обстоятельств побудила нас покинуть этот дом, который когда-то был так полон приятных воспоминаний, то, конечно, лучше, как вы говорите, немедленно совершить этот поступок, чем оставлять его висеть в ужасе над нашими умы".
   - Тогда я буду считать это решенным, - сказал Генри.
   ГЛАВА XLVII.
   УДАЛЕНИЕ ИЗ ЗАЛА. НОЧНОЙ ДОЗОР И ТРЕВОГА.
   Согласие миссис Баннерворт было уже склонившись к переезду, она сразу сказала, когда к ней обратились, что вполне готова ехать в любое время, когда ее дети сочтут целесообразным.
   После этого Генрих разыскал адмирала и рассказал ему об этом, добавив в то же время:
   "Моя сестра боялась, что у нас будут большие затруднения при переезде, но я убедил ее, что этого не будет, так как мы отнюдь не обременены громоздким имуществом".
   -- Громоздкое имущество, -- сказал адмирал, -- что вы имеете в виду? Позвольте сказать, что, когда я брал дом, я взял с собой стол и стулья. Черт возьми, какой, по-вашему, мне прок в пустом доме?
   "Столы и стулья!"
   "Да. Я взял дом таким, какой он есть. Не пытайся вывести меня из этого. Говорю вам, вам нечего передвигать, кроме себя и непосредственных личных вещей.
   - Я не знал, адмирал, что это был ваш план.
   - Ну, так вот, теперь ты, послушай меня. Я слишком часто обходил врага, чтобы не знать, как придумать заговор. Мы с Джеком со всем справились. Завтра вечером, после наступления темноты и до того, как луна поднимется достаточно высоко, чтобы хоть что-то освещать, вы, ваш брат, мисс Флора и ваша мать выйдете из дома, и мы с Джеком отведем вас туда, куда вы должны идти. к. Там, куда вы идете, полно мебели, так что вы выйдете на свободу, и никто ничего об этом не узнает.
   - Что ж, адмирал, я уже говорил это раньше, и все мы единодушны во мнении, что все должно быть предоставлено вам. Вы оказались для нас слишком хорошим другом, чтобы мы хоть немного колебались, подчиняясь вашим приказам. Расположите все, прошу вас, согласно вашим желаниям и чувствам, и вы увидите, что с нашей стороны не будет никаких придирок.
   "Вот так; нет ничего лучше, чем дать команду кому-то одному. Без этого не обойтись. Теперь я со всем справлюсь. Имейте в виду, завтра к семи часам вечера все должно быть готово, и вы все будете готовы покинуть Зал.
   "Да будет так".
   "Кто это так грохочет в ворота?"
   - Нет, я не знаю. У нас мало посетителей и нет слуг, так что я должен быть сам себе швейцаром у ворот.
   Генри подошел к воротам, и, открыв их, слуга в красивой ливрее сделал шаг или два в сад.
   - Что ж, - сказал Генри.
   - Мистер Генри Бэннеруорт внутри или адмирал Белл?
   - Оба, - воскликнул адмирал. - Я адмирал Белл, а это мистер Генри Беннерворт. Что тебе от нас надо, проклятый пряничный лакей?
   - Сэр, моему господину нужны его комплименты - самые лучшие комплименты - и он хочет знать, как вы себя чувствуете после своего волнения.
   "Какая?"
   - После твоего... суматохи и волнения.
   - Кто твой хозяин? - сказал Генри.
   - Сэр Фрэнсис Варни.
   "Дьявол!" сказал адмирал; - Если это не затмит всю мою наглость. Наш шквал! Ах! Мне нравится этот парень. Просто иди и скажи ему...
   -- Нет, нет, -- вмешался Генри, -- не посылайте никаких сообщений. Скажите своему хозяину, приятель, что мистер Генри Баннерворт считает, что он не только не имеет права на любезность сэра Фрэнсиса Варни, но и предпочел бы обойтись без нее.
   - О, ха! - сказал лакей, поправляя воротник. "отлично. Это твое проклятое, старомодное, диковинное место. Есть эль?
   "Теперь сотрясите мои громадины!" - сказал адмирал.
   "Тише! тише!" сказал Генри; "Кто знает, может быть, в этом есть замысел? У нас нет эля.
   "О, ах! dem! Сухой, как пыль, ей-богу! Что говорит старый коммодор? Есть сообщение, мой древнегреческий?
   -- Нет, спасибо, -- сказал адмирал. - Благослови вас, ничего. Что ты отдал за этот жилет, черт возьми? Ха! ха! ты умный малый.
   "Ах! старый джентльмен болен. Однако я возьму свои комплименты обратно и скажу, что он весьма признателен сэру Френсису за его снисходительность. В то же время я полагаю, что могу представить себе то, что я могу получить от любого из вас, не мешая мне видеть дорогу назад. Ха! ха! Прощай, прощай.
   "Браво!" сказал адмирал; - Вот и все - вперед - теперь за дело. Черт возьми, это дело !"
   Спокойствие адмирала во время последней части диалога объяснялось тем, что через плечо лакея и на некотором расстоянии он увидел Джека Прингла, снимающего куртку и закатывающего рукава так неторопливо, как будто подразумевают решимость приступить к некоторым видам работы, сочетающей приятное с полезным.
   Джек много раз кивал и подмигивал ливрейному слуге, а также ткнул большим пальцем в сторону ближайшей помпы, таким образом, чтобы как можно яснее было понять, что Джона нужно накачать.
   И вот совещание было окончено, и посланный сэра Фрэнсиса повернулся, чтобы уйти; но Джек Прингл совершенно беспокоил его, потому что он танцевал вокруг него таким странным образом, что, куда бы он ни повернулся, Джек Прингл стоял в какой-то гротескной позе, перехватывая его; и так он подгонял его, пока не добрался до насоса.
   - Джек, - сказал адмирал.
   - Да, да, сэр.
   - Не дави на этого парня сейчас.
   "Да, да, сэр; помогите нам".
   Джек схватил его за два уха и, удерживая под насосом, пинал по голеням, пока тот полностью не собрался под носиком. Напрасно он кричал: "Убийство! помощь! Огонь! воры!" Джек был неумолим, и адмирал прокачался.
   Джек очень по-научному повернул голову парня, чтобы дать ему изрядную дозу водолечения, и за несколько минут ни одно человеческое существо не насыщалось влагой так основательно, как слуга сэра Фрэнсиса Варни. Он перестал звать на помощь, потому что обнаружил, что всякий раз, когда он это делал, Джек зажимал рот носиком, что было решительно неприятно; так что с терпением, выглядевшим как богатырская стойкость, он был вынужден ждать, пока адмирал не устанет качать.
   - Очень хорошо, - наконец сказал он. -- А теперь, Джек, чтобы этот ловец не простудился, будь так любезен, возьми хлыст и выпроводи его с территории.
   -- Да, да, сэр, -- сказал Джек. - А я говорю, старина, теперь можешь взять обратно все наши благословенные комплименты и сказать, что сам немного растерялся; а если так, как ты пришел сюда сухой, как пыль, то, черт меня побери, ты вернешься мокрый, как швабра. Не лучше ли выгнать его, сэр?
   - Очень хорошо - как вам будет угодно, Джек.
   "Тогда вот". и Джек принялся пинать дрожащее животное из сада с яростью, которая вскоре убедила его в необходимости как можно скорее выбраться оттуда.
   Как случилось, что сэр Фрэнсис Варни после страшной гонки вернулся домой через поля, свободный от всех опасностей, и вернулся в свой собственный дом, откуда он послал такое хладнокровное и дерзкое послание, они не могли понять. .
   Но это, безусловно, должно быть фактом; каким-то образом он избежал всякой опасности и со свойственной этому человеку спокойной дерзостью, без сомнения, воспринял нынешнюю манеру обращения с Беннервортами.
   Наглость его слуги, без сомнения, была предметом предварительной договоренности с этим человеком, как бы он ни приступил к этому con amore. Что же касается до конца приключения, то на это, конечно, вовсе не рассчитывали; но, как и большинство орудий чужой наглости или честолюбия, наглость подчиненного понесла наказание как его собственное, так и его хозяина.
   Мы довольно хорошо знаем сэра Фрэнсиса Варни, чтобы быть уверенными, что он скорее сочтет это за добрую шутку, чем против своего лакея, так что, несмотря на страдания, которые он перенес у Беннервортов, и недостаток сочувствия, который он, вероятно, найдет у Дома этому индивидууму определенно не с чем было себя поздравить, кроме меланхолического воспоминания о собственной сообразительности.
   Но была ли толпа довольна тем, что произошло на кладбище? Они не были, и в ту ночь было совершено меланхолическое безобразие, которому история того времени не находит параллелей.
   Обнаружение кирпича в гробу мясника вместо тела этого человека вскоре распространилось повсюду как поразительное известие; и очевидный вывод, сделанный из этого обстоятельства, заключался в том, что покойный мясник, несомненно, был вампиром и находился в какой-то экспедиции в то время, когда его гроб обыскивали.
   Как он первоначально выбрался из этого сосуда для мертвых, было, конечно, загадкой; но история была ничуть не хуже для этого. В самом деле, изобретательный человек нашел решение для этой части дела, ибо, по его словам, нет ничего более естественного, когда умирает кто-либо, способный стать вампиром, чем для других вампиров, которые знали, что это выкопать его и положили его в холодные лучи лунного света, пока он не приобрел такую же жизненную силу, какой обладали они сами, и не присоединился к их ужасному братству.
   Вместо лучшего объяснения - а ведь оно было неплохим - эта теория была общепринята, и с содроганием от ужаса люди спрашивали себя, если раскопать весь погост, сколько найдется гробов? безжизненными мертвецами, которые, как предполагали простодушные люди, населяют их.
   Однако присутствие отряда драгун ближе к вечеру эффективно предотвратило любое новое нападение на священные пределы церковного двора, и было странно и поразительно видеть этот провинциальный город под военным надзором, а часовые выставлены в его главной части. здания.
   Эта мера подавила месть толпы и на время обеспечила безопасность сэра Фрэнсиса Варни; ибо никакая значительная группа лиц не могла собраться с целью снова напасть на его дом без слежки; так что такой шаг не был предпринят.
   Случилось, однако, так, что в этот самый день должны были состояться похороны молодого человека, который остановился на время в том самом постоялом дворе, где адмирал Белл впервые был представлен читателю. Он серьезно заболел и после нескольких дней недомогания, озадачившего сельских практикующих, испустил последний вздох.
   Он должен был быть похоронен на деревенском кладбище в самый день беспорядков и беспорядков, связанных с эксгумацией гроба мясника, и, вероятно, из этого обстоятельства мы можем сделать вывод о присутствии священнослужителя в канонических писаниях в период бунт.
   Когда выяснилось, что церковный двор захватила такая беспорядочная толпа, от мысли похоронить незнакомца в этот день отказались; но все-таки все шло бы тихо по отношению к нему, если бы не глупость одной из горничных в трактире.
   Эта женщина, со всей присущей ее классу любовью к сплетням, с самого начала так полно вникла во все подробности, касающиеся вампиров, что ее справедливо можно было бы считать немного ненормальной в этом отношении. Ее воображение было так развито, что она была не в состоянии думать о чем-либо другом, и если когда-либо жестокое и отвратительное суеверие могло произвести на кого-нибудь ужасные последствия, так это на эту женщину.
   В городе было относительно тихо; присутствие солдата одних испугало, других развеселило, и, несомненно, ночь прошла бы безмятежно, если бы она вдруг не выбежала на улицу и с растерянным акцентом и бешеными жестами не закричала:
   - Вампир... вампир... вампир!
   Эти слова вскоре собрали вокруг нее толпу, а затем с кричащим акцентом, которого было бы вполне достаточно, чтобы убедить любого вдумчивого человека, что она действительно отвлеклась на этот момент, она воскликнула:
   - Войдите в дом, войдите в дом! Взгляните на мертвое тело, которое должно было быть в могиле; теперь он свежее, чем в день смерти, и румянец на его щеках! Вампир-вампир-вампир! Небеса спаси нас от вампира!"
   Странная, яростная, маниакальная манера, в которой были произнесены эти слова, произвела на толпу поразительно возбуждающее действие. Несколько женщин закричали, некоторые упали в обморок. Факел снова был возложен на алтарь народного чувства, и яростное пламя суеверия вспыхнуло ярко и яростно.
   Человек двадцать-тридцать с криками и возгласами ворвались в гостиницу, а женщина, устроившая переполох, все еще бредила, рвала на себе волосы и время от времени визжала, пока в изнеможении не упала на мостовую.
   Вскоре из сотен глоток вырвался ужасный крик: "Вампир, вампир!" Тревога была дана по всему городу; зазвучали военные рожки; раздался лязг оружия - крики женщин; в общем, предвестники такого мятежа, который вряд ли можно было бы подавить без кровопролития и значительных бедствий.
   Воистину поразительно, какой эффект может произвести один слабый или порочный человек на множество людей.
   Это была женщина, чье мнение по самому обыденному предмету не считалось бы ценным, и чье слово не стоило бы и двух пенсов, и она заставила бы уши замолчать целый город только благодаря своему полнейшему грубому невежеству.
   Общеизвестный физиологический факт состоит в том, что через четыре-пять дней или даже через неделю тела многих людей приобретают вид свежести, какой можно было бы напрасно искать сразу после смерти.
   Это один из самых коварных процессов того распада, который, кажется, сожалеет своим
   "-----обидные пальцы,
   Чтобы испортить линии, в которых задерживается красота".
   Но что горничная знала о физиологии? Вероятно, она бы спросила, есть ли что-нибудь вкусное; и поэтому, конечно, имея голову, полную вампиров, она должна произвести столь прискорбную сцену беспорядка, результаты которой нам почти тошнит от подробностей.
   ГЛАВА XLVIII.
   СТАК E И МЕРТВОЕ ТЕЛО.
   У толпы, казалось, с самого начала сложилось впечатление, что в том, что касается военной силы, с этой стороны не будет никаких серьезных результатов, ибо нельзя было предполагать, что в случае, который никак не мог вызвать враждебности в части солдатской или к которой у них могло быть хоть какое-то личное отношение, они хотели бы получить дурную славу, которая приклеилась бы к ним на долгие годы.
   Это не был политический бунт, на котором можно было бы предположить, что люди, вследствие разногласий, воспламенили свои страсти; так что, хотя призыв гражданских властей о военной помощи был услышан, все же надеялись и, действительно, почти понимали офицеры, что их действия ограничатся скорее демонстрацией силы, чем чем-либо еще.
   Кроме того, некоторые из мужчин поговорили с горожанами и слышали все об истории с вампирами, и, не будучи сами из самого утонченного или образованного класса, они были скорее заинтересованы в этом деле, чем иначе.
   Таким образом, при таких обстоятельствах мы склонны думать, что беспорядочная толпа в этом трактире не испытывала такого благотворного страха перед красными мундирами, как это, несомненно, предполагалось. Но опять же, они не нападали на погост, который в первом случае был главным предметом спора и о котором так сильно переживали власти, так как они чувствовали, что, если бы однажды простой народ узнал, что святость таких мест можно было безнаказанно нарушать, они теряли благоговение перед церковью; то есть для множества людей, которые хорошо живут и жиреют в этой стране благодаря торговле религией.
   Следовательно, этот погост был главным пунктом обороны, и за ним усердно следили, когда в этом не было надобности, а трактир, где действительно царило зло, был полубеспризорным.
   Во всех сообществах, больших или малых, всегда есть определенное количество людей, которые действительно имеют или воображают, что имеют что-то, что они могут выиграть от беспокойства. Этим людям, конечно, все равно, под каким предлогом нарушается общественный покой; пока есть скандал и что-то вроде предлога забегать в чужие дома, они довольны.
   Попасть в трактир при таких обстоятельствах - неожиданное удовольствие; и таким образом, когда толпа ворвалась в гостиницу с такими признаками ярости и возбуждения, вместе с главарями беспорядков пошли несколько человек, которые никогда не думали пройти дальше бара, где они с готовностью атаковали спиртовые краны. что показывало, как велика была их любовь к пламенным соединениям.
   Однако, оставив этих людей позади, мы последуем за теми, кто с настоящим суеверием и яростным интересом к делу вампира пробрался в верхнюю комнату, решив убедиться, есть ли правда в столь тревожном заявлении. сделано женщиной, которая создала такую эмоцию.
   Удивительно, что люди будут делать в толпе, по сравнению с действиями, которые они могли бы совершить поодиночке. Обычно в смерти присутствует спокойствие, святость, возвышенность, которые непреодолимо вызывают уважение к ее присутствию как у образованных, так и у неграмотных; и пусть объектом присутствия палача-разрушителя будет кто угодно, само сознание того, что смерть присвоила его себе, наделяет его ореолом уважения, на который при жизни человек, вероятно, никогда не мог бы рассчитывать.
   Опередим на несколько мгновений этих разъяренных мятежников и взглянем на комнату мертвых, на которую целую неделю смотрели с каким-то дрожащим ужасом, на ту комнату, которая была затемнена из-за того, что ее источники свет закрылся, как будто это было своего рода неуважением к мертвым, позволяя приятному солнечному свету падать на поблекшее тело.
   И каждый обитатель этого дома, поднимаясь и спускаясь по его замысловатым и древним лестницам, шел тихим и смиренным шагом мимо этой единственной двери.
   Даже тон голоса, которым они разговаривали друг с другом, зная, что этот печальный пережиток бренности находится в доме, был тих и приглушен, как будто покой смерти был лишь смертным сном и мог быть нарушен грубым звуки.
   Да, даже некоторые из этих самых людей, которые теперь с громким и неистовым шумом ворвались в это место, посетили дом и говорили шепотом; но тогда они были одни, и люди в толпе будут совершать поступки, от которых в одиночку они уклонились бы из угрызений совести или из трусости, назовите это как угодно.
   Комната смерти находится на втором этаже дома. Это задняя комната, из окон которой открывается вид на тот полусад, полуфермерский двор, который мы обычно находим в деревенских гостиницах.
   Но теперь ставни были закрыты, за исключением одной маленькой щели, через которую при дневном свете на труп падал блуждающий луч света. Однако теперь, когда мрачные вечерние тени окутали все мраком, комната оказалась в полной темноте, так что большинство тех авантюристов, которые отважились войти в это место, съежились, пока в нижней части дома не был доставлен свет. с которым можно войти в комнату.
   Тусклая масляная лампа в нише достаточно освещала лестницу, и благодаря дружелюбной помощи ее мерцающих лучей они сносно добрались до лестничной площадки и не подумали о необходимости иметь фонари, чтобы войти в комнату. квартиры, пока не нашли их в кромешной темноте.
   Однако все это было быстро доставлено на кухне гостиницы. В самом деле, все, что было нужно, доставалось без малейшего замечания жителям этого места, как будто это с того вечера считалось правильным в этом городе.
   До этого момента никто не принимал заметного участия в нападении на гостиницу, если это можно было назвать нападением; но теперь человек, которого случай или его собственная ловкость сделали первым из толпы, взял на себя как бы власть над своими товарищами и, повернувшись к ним, он сказал:
   "Послушайте, друзья мои; сделаем все тихо и правильно; так что, я думаю, нам лучше войти втроем или вчетвером, рука об руку.
   "Пша!" - воскликнул тот, кто только что пришел с огоньком. - Это говорит твоя трусость. Я войду первым; пусть следуют за мной те, кто хочет, а те, кто боятся, пусть остаются там, где они есть".
   Он тотчас кинулся в комнату, и это тотчас же разрушило чары страха, которые начинали наползать на остальных вследствие робкого внушения человека, который до этого момента был первым и главным в предприятии.
   В одно мгновение комната наполовину была заполнена людьми, четверо или пятеро из которых несли светильники; так что, поскольку он был не очень больших размеров, он был достаточно освещен, чтобы каждый предмет в нем был ясно виден.
   Вот и постель, гладкая и не взъерошенная, как будто ждет долгожданного гостя; а рядом с ним в гробу, стоявшем на козлах и частично накинутом простыне, лежали печальные останки того, кто мало ожидал при жизни, что после смерти его заклеймят как пример одного из самых ужасных суеверий, которые когда-либо находили дом в человеческом воображении.
   Было видно, что кто-то был в комнате; и что это была женщина, чье взволнованное воображение заставило ее взглянуть на лицо трупа, в этом не могло быть сомнения, потому что простыня была отодвинута ровно настолько, чтобы можно было разглядеть лицо.
   Дело в том, что незнакомец был неизвестен в трактире, а то, вероятно, перед этим крышка гроба была бы завинчена; но до последнего момента надеялись, что, поскольку объявления были помещены в окружные газеты, кто-нибудь выйдет вперед, чтобы опознать его и потребовать его.
   Однако этого не произошло, и поэтому были назначены его похороны.
   Присутствие стольких людей одновременно эффективно мешало любому человеку выставляться напоказ, даже если он испытывал какой-либо суеверный страх перед приближением к гробу; и так, единодушно, они окружили его и посмотрели на лицо мертвого.
   В этом лице не было ничего отталкивающего. Дело в том, что разложение было достаточно развито, чтобы вызвать расслабление мускулов и размягчение волокон, так что на лице появилось впечатление спокойствия и умиротворения, которого оно не носило сразу после смерти.
   Случилось также, что лицо было полно мяса, потому что смерть была внезапной, и не было того истощения мышц и покровов, которое заставляет кожу как бы прилипать к костям, когда разрушительные действия длительной болезни истощили физическую оболочку.
   Несомненно, в этом лице была замечательная полнота, свежесть и какая-то живость.
   На несколько мгновений в квартире воцарилась гробовая тишина, а затем тишину нарушил один голос, воскликнувший:
   - Он вампир и пришел сюда, чтобы умереть. Что ж, он знает, что его возьмет на себя сэр Фрэнсис Варни, и он станет одним из членов экипажа.
   -- Да, да! -- воскликнуло сразу несколько голосов. "вампир! вампир!"
   "Подождите минутку", - воскликнул один из них. "Давайте найдем в доме кого-нибудь, кто видел его несколько дней назад, и тогда мы сможем убедиться, есть ли какая-нибудь разница в его внешности".
   Это предложение было принято, и двое дюжих мужчин сбежали вниз по лестнице и через несколько минут вернулись с дрожащим официантом, которого они поймали в коридоре и заставили сопровождать их.
   Этот человек, казалось, думал, что его нужно каким-то образом сделать ужасным примером; и когда его втащили в комнату, он дрожал и выглядел мертвенно бледным.
   - Что я сделал, господа? он сказал; "Я не вампир. Не вонзай в меня кол. Уверяю вас, джентльмены, я всего лишь официант, и работаю им уже двадцать пять лет.
   "Вам не причинят вреда", - сказал один из его похитителей; "Тебе нужно только ответить на вопрос, который тебе зададут".
   - О, ну конечно, господа; что угодно. Иду, иду, как я всегда говорю; отдайте приказ, официант в комнате.
   "Посмотрите на еду этого трупа".
   -- Конечно, конечно -- прямо.
   - Вы когда-нибудь видели его раньше?
   "Видел раньше! Да благословит вас Господь! да, в десяток раз. Я посеял его до того, как он умер, и я посеял его после; и когда пришли люди гробовщика, я подошел с ними и увидел, как они положили его в гроб. Видите ли, я присматривал за ними, джентльмены, потому что прекрасно знает, что они собой представляют. Мой двоюродный брат занимался этим делом, и он уверяет меня, что один из них всегда носит в кармане зубную пасту и заглядывает в рот блаженного трупа, чтобы посмотреть, стоит ли вырвать какой-нибудь благословенный зуб.
   "Придержи язык", - сказал один; "Мы не хотим никакой вашей чепухи. Видите ли вы сейчас какое-нибудь отличие в лице трупа от того, что было несколько дней назад?
   "Ну, я не знаю; почему-то он не выглядит таким уж ромом.
   - Выглядит свежее?
   "Ну, так или иначе, теперь вы упомянули об этом, это очень странно, но это так".
   - Довольно, - воскликнул человек, задавший ему вопрос, с заметным возбуждением. "Соседи, неужели мы хотим, чтобы наши жены и наши дети были запуганы до смерти вампирами?"
   "Нет нет!" плакали все.
   - Так не является ли это одним из того ужасного порядка существ?
   "Да... да; что делать?
   "Вонзи кол в тело и таким образом предотврати возможность чего-либо в виде реставрации".
   Это было потрясающее предложение; и даже те, кто больше всех переживал по этому поводу и у кого больше всего проснулись страхи, боялись претворить его в жизнь. Другие, опять же, приветствовали это, хотя и решили, в своем уме, держаться достаточно далеко от выполнения работы, которая, как они надеялись, будет возложена на других, так что они могли быть уверены, что такой процесс был пройден с предполагаемым вампиром, но никоим образом не был причастен к этому ужасному акту.
   Нет ничего проще, чем раздобыть кол в саду позади дома; но одно дело иметь под рукой средства для претворения в жизнь такого ужасного предложения, и совсем другое дело осуществить его на самом деле.
   К чести человеческой природы, мы сожалеем, что даже тогда, когда цивилизация и народное образование отнюдь не достигли таких быстрых успехов, как в наше время, такое предположение следовало принять на мгновение; но так оно и было; и как только поступил сигнал тревоги, что группа солдат достигла гостиницы и заняла дверной проем с решимостью арестовать бунтовщиков, крепкий оградительный столб был заготовлен, и все было готово для совершения преступления. ужасный поступок.
   Даже тогда находившиеся в комнате, ибо они были сносно трезвы, вероятно, возмутились бы от совершения столь страшного поступка; но появление группы военных в нижней части таверны побудило тех, кто развлекался крепкими напитками внизу, броситься наверх к своим товарищам в надежде избежать обнаружения мелкой кражи. , если они попали в беду из-за бунта.
   Эти люди, разъяренные пьянкой, были способны на все, и поэтому более трезвые партии охотно уступали им неприятную работу по обезвреживанию предполагаемого вампира путем вонзания в его тело кола для живой изгороди - процедура, которая, в настоящее время считалось, что он нанес столько телесных повреждений корпусу, что о его реанимации не может быть и речи.
   Крики тревоги снизу, присоединившиеся теперь к крикам этих обезумевших бунтовщиков, произвели сцену ужасного беспорядка.
   Мы не можем, так как мы бунтуем в офисе, описать особенно ужасное надругательство, которое было совершено над трупом; достаточно того, что двое или трое, обезумев от выпивки и подстрекаемые остальными, вонзили в тело колье изгороди и оставили его там, вызывая отвращение и ужасное зрелище для всякого, кто взглянет на него.
   С такой жестокостью было совершено это ужасное и бесчеловечное деяние, что дно гроба было пробито колом, так что труп был фактически пригвожден к своему последнему земному жилищу.
   Некоторые утверждали, что в этот момент от мертвеца раздался слышимый стон, и что это было вызвано угасанием того остатка жизни, который оставался в нем из-за того, что он был вампиром, и который должен был бы привести к полному существованию. , если бы тело было помещено в лучи полной луны, согласно народному суеверию на этот счет.
   Другие, опять-таки, готовы были поклясться, что в тот момент, когда пустили в ход кол, произошла видимая судорога всех членов и что лицо, прежде такое спокойное и спокойное, тотчас же исказилось, как бы от агонии.
   Но мы покончили с этими ужасными предположениями; ужасный поступок был совершен, и дикое, неуправляемое суеверие на какое-то время овладело невежественными и униженными.
   ГЛАВА XLIX.
   ПРИБЫТИЕ МОБА В S IR FRANCIS VARNEY'S. ПОПЫТКА ПОЛУЧИТЬ ПРИЕМ.
   Солдаты были посланы со своей главной стоянки у церковного двора и двинулись с некоторой долей нежелания, чтобы подавить то, что они считали не лучше и не хуже, чем пьяная драка в трактире, которую, по их мнению, они действительно не должны были устраивать. быть призваны вмешиваться.
   Когда, однако, группа прибыла на место и услышала, какая там неразбериха, и увидела, в каком количестве собираются бунтовщики, им стало ясно, что дело имеет более серьезный характер, чем они сначала вообразили, и следовательно, они считали, что их профессиональное достоинство не так сильно скомпрометировано их вмешательством в незаконное разбирательство.
   Там были некоторые из городских полицейских, и солдаты пообещали, что отдадут пленных, которых они захватят, в то же время они поставили четкое условие, что их не должны беспокоить их содержание под стражей или что-либо еще. раздражены в бизнесе, кроме того, чтобы позаботиться о том, чтобы они не сбежали полностью после того, как их однажды поймали.
   Это было все, чего требовали гражданские власти города, и, собственно, они надеялись, что, захватив в плен нескольких зачинщиков беспорядков, остальные разойдутся и предотвратят необходимость их пленения.
   Да будет известно, однако, что ни военные, ни гражданские власти совершенно не знали об ужасном посягательстве на всякую порядочность, совершенном в трактире.
   Дверь была хорошо охраняема, и теперь вопрос заключался в том, как заставить бунтовщиков спуститься по лестнице и попасть в плен; и это, вероятно, останется вопросом, пока не будут приняты никакие средства, чтобы заставить их спускаться. Так что через какое-то время было решено, что пара солдат должна подняться по лестнице с констеблем, чтобы он мог обезопасить любого, кто покажется главным в бунте.
   Но это только побудило тех, кто находился на втором этаже и видел приближение двух солдат, которых, как они думали, поддерживали все их товарищи, вверх по узкой лестнице на третий этаж, скорее состоящий из чердаков, чем из реальных комнат; но все же для того времени это было убежище; и из-за крайней узости подхода к нему, который состоял из почти отвесной лестницы, при любой степени такта и метода его можно было бы превосходно защитить.
   В спешке и суматохе все огни остались позади; и когда два солдата и констебли вошли в комнату, где лежал труп, они впервые осознали, какую ужасную цель преследовала разъяренная толпа.
   Зрелище было полным ужаса, и, ожесточившись до сцен, которые могли бы показаться другим людям чем-то ужасным, каким эти солдаты могли бы считаться по самой своей профессии, им действительно стало дурно от вида, который представлял изуродованный труп, и они повернулись. в сторону с ужасом.
   Эти чувства вскоре уступили место гневу и враждебности по отношению к толпе, которая могла быть виновна в таком зверском безобразии; и впервые сильная и заинтересованная месть против толпы проникла в сердца тех, кто был вынужден действовать против нее.
   Один из солдат сбежал по лестнице к двери и сообщил о сцене, которую можно было увидеть выше. Мгновенно пришла решимость схватить как можно больше тех, кто был замешан в таком дьявольском безобразии, и, оставив у дверей охрану из пяти человек, остальные поднялись по лестнице, решив штурмовать последнюю. убежище бунтовщиков и привлечение их к ответственности.
   Весть об этих делах, происходивших на постоялом дворе, быстро распространилась по всему городу; и вскоре у постоялого двора собралась такая большая толпа беспорядочных и праздных людей, какую только могло позволить это место.
   Эта толпа какое-то время вяло наблюдала за происходящим. Казалось довольно опасным мешать солдатам, чьи карабины выглядят грозным и неприятным оружием.
   Поэтому с истинной храбростью толпы они предоставили меньшинство своих товарищей, находившихся в доме, на произвол судьбы; и после того, как один с другим перешептывался, они вдруг развернулись всем телом и направились к окраинам города.
   Затем они разделились, как бы по общему согласию, и по двое и по трое побрели в открытую местность, снова объединившись в массу, когда они отошли на некоторое расстояние и освободились от любых усилий, которые солдаты могли бы предпринять, чтобы остановить их. .
   Затем раздался крик: "Долой сэра Фрэнсиса Варни, убей его, сожги его дом, смерть всем вампирам!" и быстрым шагом они направились к его особняку.
   Однако мы пока оставим эту толпу и обратим наше внимание на тех, кто находится в гостинице и, безусловно, находится в некоторой опасности. Численность их была невелика, и они были безоружны; конечно, их лучший шанс состоял в том, чтобы сдаться по своему усмотрению; но это была мера, к которой, если бы трезвые почувствовали склонность, разъяренные и полусумасшедшие от пьянства ни за что не согласились бы.
   Поэтому вполне можно было ожидать яростного сопротивления; и какие средства солдаты могли использовать для штурма этого последнего отступления, было предметом довольно тревожных предположений.
   В случае с регулярным противником, пожалуй, не было бы особых затруднений; но здесь целью было пленение некоторых лиц, а не их уничтожение; и как это должно было быть достигнуто честными средствами, конечно, был вопрос, который никто не чувствовал себя достаточно компетентным, чтобы решить.
   Однако решимость творит чудеса; и хотя бунтовщиков было более сорока, несмотря на все их дезертирства, и не более семнадцати или восемнадцати солдат вошли в гостиницу, мы увидим, что им удалось достичь своей цели без каких-либо маневров.
   Пространство, в котором были заключены бунтовщики, было низким, узким и неудобным, а также темным, ибо огни на лестнице отбрасывали на эту высоту, но очень недостаточные лучи.
   Оружия защиты они нашли очень мало, и все же были некоторые, которые, к общей чести, они использовали с максимальной эффективностью.
   Эти чердаки, или чердаки, использовались как чуланы, и так было в течение многих лет, так что там была коллекция старых ящиков, сломанных предметов мебели и других вещей, которые, вопреки всему и всем, соберутся. в доме.
   Это были грозные средства защиты, если не нападения, на очень узкой лестнице, если бы они использовались с умом.
   Некоторые бунтовщики, которые были достаточно пьяны, чтобы быть безрассудными, собрали несколько таких предметов наверху лестницы и поклялись, что разобьют любого, кто попытается подойти к ним. казнен.
   И кроме того, в конце концов, если бы их положение было столь неприступным, они должны были бы в конце концов пасть или умереть от голода.
   Но солдаты не имели права так медленно побеждать своего врага, и они поднялись по лестнице на второй этаж с решимостью быстро справиться с делом.
   Они остановились на мгновение по команде на приземлении, а затем, после этой небольшой паузы, было дано слово двигаться вперед.
   Теперь, когда люди будут наступать, несмотря ни на что и все, остановить их нелегко, и тот, кто был первым среди воинов, скорее подумал бы о том, чтобы медлить с тем, чтобы подняться по узкой лестнице перед ним, когда ему прикажут это сделать, в качестве оплаты государственного долга. Он пошел дальше, и вниз упал огромный сундук, который, упав ему под ноги, сбил его с ног, когда он попытался перелезть через него.
   "Огонь," сказал офицер; и оказалось, что он принял некоторые меры относительно того, как следует выполнять приказ, поскольку второй человек выстрелил из своего карабина, а затем перелез через своего поверженного товарища; после чего он нагнулся, и третий точно так же выстрелил из карабина, а затем таким же образом поспешил вперед.
   При первых звуках выстрелов бунтовщики были застигнуты врасплох; они не имели ни малейшего представления о том, что дела дойдут до такой длины. Запах пороха, громкий грохот и ощущение несомненной опасности, сопровождавшие эти явления, встревожили их самым страшным образом; так что в самом деле, за исключением пустого сундука, брошенного на пути первого солдата, никакая дальнейшая мысль об обороне, казалось, никак не могла найти место в сердцах осажденных.
   Они карабкались друг на друга в своем стремлении уйти как можно дальше от непосредственной опасности, которая, как они, конечно же, считали самой близкой к двери.
   Таково было состояние ужаса, в котором они были брошены, что каждый в эту минуту считал себя застреленным, и солдаты преодолели все настоящие трудности, чтобы завладеть тем, что можно было бы, таким образом, назвать цитаделью гостиницы, раньше тех людей, которые были так доблестны, так как вскоре оправились от страшного испуга, в который они были брошены.
   Вряд ли стоит говорить, что карабины были заряжены, но холостыми патронами, ибо не было ни желания, ни необходимости лишать жизни этих заблудших людей.
   Если внезапность и настойчивость нападения нанесли весь вред их делу; и теперь, прежде чем они оправились от неожиданности того, что их позиции были полностью захвачены штурмом, их передавали вниз по лестнице, одного за другим, от солдата к солдату, под охрану гражданских властей.
   Чтобы обеспечить безопасное содержание большого количества заключенных, констебли, которые составляли подавляющее меньшинство, надели наручники на некоторых из наиболее способных к сопротивлению; так что среди тех, кто был таким образом защищен, и тех, кто был запуган до покорности, не было ни одного человека из всех, кто укрылся на чердаке трактира, но был заключенным.
   При звуке выстрелов женщины, находившиеся снаружи гостиницы, конечно же, подняли невероятный шум.
   Они прямо полагали, что каждая пуля причиняла горожанам какой-нибудь серьезнейший вред, и только один из солдат, унтер-офицер, находившийся внизу, уверял их в безобидном характере действия, которое восстанавливало нечто подобное невозмутимость.
   "Тишина!" - воскликнул он. - Что ты воешь? Вы думаете, что у нас нет ничего лучше, чем перестрелять кучку парней, которые не стоят пуль, которые вонзятся в их проклятые трупы?
   "Но мы же слышали выстрелы", - сказала женщина.
   "Конечно, вы знали; шумит порох, а не пуля. Ты увидишь, как они все выведены в целости и сохранности.
   Эта уверенность до известной степени удовлетворила женщин, и они так боялись, что им придется смотреть на зрелище смерти или тяжких ран, что они были сравнительно вполне удовлетворены, увидев мужей, отцов и братьев, только в ведении городских чиновников.
   И очень застенчиво выглядели некоторые из парней, когда их сдавали и сковывали наручниками, и особенно когда они были обращены в бегство всего несколькими холостыми патронами - этот шестипенсовый порох сразил их.
   Их отвели в городскую тюрьму под охраной военных, которым теперь, вероятно, казалось, что их ночная работа окончена и самые беспокойные и беспокойные духи в городе обезврежены.
   Однако это было не так, поскольку, как только сравнительный порядок был восстановлен, общее наблюдение указывало на тусклое красное сияние в южном небе.
   Еще через несколько минут явились отставшие с поля с криками "Огонь! Огонь!" изо всех сил.
   ГЛАВА Л.
   ПРИБЫТИЕ ГРЯЗИ У СЭРА ФРАНЦИЯ S VARNEY'S. ПОПЫТКА ПОЛУЧИТЬ ПРИЕМ.
   Все взоры были устремлены на это южное небо, которое с каждой минутой все больше и больше освещалось зловещим видом, свидетельствовавшим о пожаре, который если и не был обширным, то, во всяком случае, яростно бушевал.
   При ветре, дувшем с той стороны, долетали и странные звуки, похожие на торжествующие возгласы, иногда с более резкими криками, указывающими на тревогу.
   Это нападение на дом сэра Фрэнсиса Варни было совершено так систематично и так тихо, - ибо последствия этого теперь проявились совершенно недвусмысленно, - что никто из тех, кто фактически не сопровождал экспедицию, ни в малейшей степени не знал, что оно было совершено. вообще предприняты, или что что-нибудь в этом роде было на tapis.
   Теперь, однако, это уже нельзя было держать в секрете, и когда разъяренная толпа, которая искала этот вопиющий способ дать волю своему гневу, увидела пламя из пылающего дома, поднимающееся высоко в небо, они убедились, что дальше о секретности не могло быть и речи.
   Таким образом, в тех криках и возгласах, которым - но из осторожности - они предавались бы с самого начала, теперь они выражали свои чувства по отношению к человеку, чье уничтожение предназначалось.
   "Смерть вампиру! Смерть вампиру!" был главный крик, и он был произнесен в тонах, которые звучали как гнев и разочарование.
   Но теперь, когда мы избавились от меньшего числа бунтовщиков, совершивших столь серьезное безобразие в гостинице, необходимо с известной степенью методичности проследить за действиями большей группы, которая шла из города в сторону Сэр Фрэнсис Варни.
   У этих лиц либо были сведения весьма положительного характера, либо очень сильное подозрение, что, несмотря на таинственное и в высшей степени необъяснимое исчезновение вампира в старых руинах, теперь он, как обычно, окажется в своем собственном жилище.
   Возможно, кто-то из его собственных слуг таким образом сыграл с ним предательство; но, как бы то ни было, в некоторых лидерах шумного собрания определенно чувствовалась уверенность, которая вызывала всеобщее убеждение, что, по крайней мере, на этот раз вампир не избежит народной мести за то, что он такой, какой он есть.
   Ранее мы заметили, что эти люди выходили из города в разных местах и не собирались в одну массу, пока не оказались на достаточном расстоянии, чтобы не бояться быть замеченными.
   Затем некоторые из них, менее наблюдательные и осторожные, начали издавать крики ярости и неповиновения; но тем, кто стоял впереди, удалось устроить остановку, и один сказал:
   - Дорогие друзья, если мы поднимем какой-нибудь шум, это может иметь только один эффект: предупредить сэра Фрэнсиса Варни и дать ему возможность сбежать. Поэтому, если мы не можем продолжать спокойно, я предлагаю вернуться в наши дома, потому что мы ничего не добьемся".
   Этот совет был достаточно и очевидно разумным, чтобы не вызвать разногласий; воцарилась гробовая тишина, которую нарушали только два-три голоса, говорящих приглушенными голосами:
   - Верно, верно. Никто не говорит".
   -- Тогда пойдемте, -- сказал тот, кто дал такой рассудительный совет. и темная масса людей двинулась к дому сэра Фрэнсиса Варни так тихо, как только было возможно для такого собрания.
   В самом деле, если не считать звука шагов, о них вообще ничего не было слышно; и этот обычный бродяга, бродяга, озадачил бы любого, кто слушал его с любого расстояния, чтобы узнать, в каком направлении он движется.
   Так они шли, пока не достигли дома сэра Фрэнсиса Варни, после чего шепотом было дано приказ остановиться, и все взоры были прикованы к зданию.
   Лишь из одного окна из множества окон, которыми был усеян фасад особняка, светило меньше всего света, и оттуда исходил необыкновенно яркий отблеск, вероятно, исходящий от лампы для чтения, поставленной близко к окну.
   Всех охватило общее впечатление, они сами не знали почему, что в комнате, откуда струился этот яркий свет, находится сэр Фрэнсис Варни.
   "Комната вампира!" сказали несколько. "Комната вампира! Вот оно!
   "Да", - сказал тот, кто имел своего рода моральный контроль над своими товарищами; - Я не сомневаюсь, но он там.
   - Что делать? спросил несколько.
   "Не шумите, а отойдите в сторону, чтобы вас не видели из-за двери, когда она отворится".
   - Да, да.
   "Я постучу, чтобы меня впустили, и, как только мне ответят, я вставлю внутрь эту палку таким образом, чтобы дверь нельзя было снова закрыть. Когда я скажу: "Вперед", вы броситесь вперед, и мы немедленно овладеем домом.
   Все это было согласовано. Толпа подкралась близко к стенам дома и вне поля зрения из двери холла или любого из окон, а затем главарь подошел и громко постучал, приглашая впустить.
   Тишина была теперь самого полного характера, который только можно было себе представить. Те, кто пришел туда с такой жаждой мести, были полностью убеждены в необходимости крайней осторожности, чтобы еще не уберечь себя от полного поражения.
   По опыту они твердо верили, что у сэра Фрэнсиса Варни есть средства для побега, и среди них не было ни одного, кто полагал, что есть какой-либо шанс захватить его, кроме как врасплох, и когда однажды они его, они решили, что он не должен легко ускользнуть из их рук.
   Стук о приеме не произвел никакого эффекта; и, подождав три-четыре минуты, было очень обидно обнаружить, что такая замечательная доля осторожности и хитрости совершенно отброшена.
   - Попробуй еще раз, - прошептал один.
   "Ну, потерпите; Я собираюсь попробовать еще раз".
   Мужчина держал в руке увесистый старомодный молоток и собирался еще раз обратиться к двери сэра Фрэнсиса Варни, когда странный голос сказал:
   - Может быть, лучше сразу сказать, чего ты хочешь, вместо того, чтобы стучать туда без толку.
   Он вздрогнул, потому что голос, казалось, исходил из самой двери.
   И все же это звучало определенно по-человечески; а при ближайшем рассмотрении видно было, что калитка, не больше человеческого лица, была отворена изнутри.
   Это ужасно раздражало. Здесь была неожиданная степень осторожности со стороны гарнизона. Что делать?
   "Что ж?" сказал человек, который появился в маленьком открытии.
   "О," сказал тот, кто постучал; "Я-"
   "Что ж?"
   -- Я... то есть... гм! Сэр Фрэнсис Варни дома?
   "Что ж?"
   - Я говорю, сэр Фрэнсис Варни дома?
   "Что ж; ты сказал это!
   - Ах, но вы не ответили на него.
   "Нет."
   - Ну, он дома?
   "Я отказываюсь говорить; так что лучше всем вам снова вернуться в город, потому что у нас есть все необходимое, чтобы противостоять любому нападению, которое вы можете предпринять по глупости.
   Пока он говорил, слуга захлопнул маленькую квадратную дверь с таким грохотом, что тот, кто спросил, снова подпрыгнул. Вот была дилемма!
   ГЛАВА LI.
   НАПАДЕНИЕ НА ДОМ ВАМПИРА. РУКОВОДСТВО ПО НАПАДЕНИЮ. ВЗЛОМАНИЕ ДВЕРЕЙ И БОРЬБА.
   Теперь между воюющими сторонами был созван военный совет, которые были несколько ошеломлены упорным отказом слуги впустить их и их очевидной решимостью сопротивляться всем попыткам толпы проникнуть в дом и завладеть им. . В нем утверждалось, что они готовы сопротивляться любым попыткам, а проникновение в дом вампира будет стоить нескольких жизней. Это пронеслось в сознании многих, когда они удалились за угол стены, где должен был состояться совет.
   Тут они посмотрели друг другу в лицо, как бы собираясь по тому общему тону чувств своих товарищей; но здесь они не увидели ничего, что намекало бы на малейшую мысль вернуться тем же путем, которым пришли.
   -- Это очень хорошо, товарищи, беречь себя, знаете ли, -- начал один высокий, мускулистый малый; - Но если нас не засасывает вампир до смерти, почему мы должны выжимать из него жизнь.
   - Да, значит, мы должны.
   "Джек Ходж прав; мы должны убить его, и в этом нет никакого греха, потому что он не имеет на это права; он украл у какого-то бедняги жизнь, чтобы продлить свою.
   "Да, да, он так и делает; выведи его, говорю, и посмотрим, что мы с ним сделаем".
   -- Да, сначала поймайте его, -- сказал один, -- а уж потом мы сможем избавиться от него, говорю я, соседи, не думаете ли вы, что лучше сначала поймать его?
   - Разве мы не пришли нарочно?
   - Да, но сделай это.
   - Разве мы не пытаемся?
   - Скоро узнаешь, когда мы пойдем в дом.
   - Ну, что же делать? сказал один; "Вот мы и попали в затруднительное положение, я думаю, и я не очень ясно вижу выход".
   - Я бы хотел, чтобы мы могли войти.
   "Но как это вопрос, я не очень хорошо понимаю," сказал крупный представитель человечества.
   "Лучшее, что можно сделать, это обойти и осмотреть весь дом, и тогда мы можем найти какую-нибудь часть, куда гораздо легче попасть, чем через парадную дверь".
   "Но не годится, чтобы мы все ходили по этой дороге", - сказал один; "Только небольшой отряд должен идти, иначе они будут располагать всех своих людей в одном пункте, и если мы сможем их разделить, мы их побьем, потому что у них недостаточно сил для защиты более чем одного пункта за раз; теперь нас достаточно, чтобы совершить несколько атак".
   "Ой! это способ беспокоить их со всех сторон; они сдадутся, и тогда место будет нашим.
   -- Нет, нет, -- сказал большой земляк, -- я люблю хорошенько мчаться и гнать всех вперед; тогда ты знаешь, что тебе нужно сделать, и делаешь это, знаешь ли.
   "Если вы можете."
   -- Да, конечно, если мы сможем, как вы говорите; а мы не можем? вот что я хочу знать".
   - Чтобы убедиться, что мы можем.
   "Тогда мы сделаем это, приятель - это мое мнение; мы сделаем это. Пойдем, еще раз взглянем на входную дверь.
   Крупный земляк оставил основную массу и решительно направился к главному проспекту и подошел к двери в сопровождении примерно дюжины или меньше толпы. Подойдя к двери, они принялись яростно стучать и пинать ее, набрасывая на нее всевозможные предметы, до которых только могли дотянуться.
   Они продолжали это жестокое упражнение еще некоторое время, может быть, минут пять, когда маленькое квадратное отверстие в двери снова открылось и послышался голос, говорящий:
   - Вам лучше прекратить такое раздражение.
   "Мы хотим войти".
   "Это будет стоить вам больше жизней, чем вы можете себе позволить. Мы хорошо вооружены и готовы противостоять любым вашим усилиям.
   "Ой! все очень хорошо; но если не откроешь, зачем мы тебя заставим; вот и все".
   Это было сказано, когда большой земляк и его товарищи уходили с проспекта в сторону остальной части тела.
   "Тогда примите это как залог того, что последует", - сказал человек и выпустил содержимое мушкетона через маленькое отверстие, и его звук прозвучал для остальной толпы, как звук полевого выстрела. кусок.
   К счастью для отступающей группы, человек не мог прицелиться, иначе сомнительно, сколько из группы осталось бы невредимым. Как бы то ни было, некоторые из них обнаружили, что бродячие слизни засели в различных частях их тела, что ускорило их бегство из дома вампира.
   "Какая удача?" спросил один из толпы к другим, как они вернулись; - Боюсь, вся честь была оказана вам.
   -- Да, да, есть, и весь свинец тоже, -- ответил человек, кладя руку на больное место на своем теле, кровоточащее вследствие раны.
   - Ну, что же делать?
   "Черт возьми, если я знаю", - сказал один.
   - Отдай, - сказал другой.
   "Нет нет; выгнать его. Я никогда не сдамся, пока могу использовать палку. Они настроены серьезно, и мы тоже. Не пугайтесь, потому что у них есть одно или два ружья, их не может быть много; кроме того, если они и есть, то нас для них слишком много. Кроме того, мы все умрем в своих постелях.
   "Ура! Долой вампира!"
   - Так я говорю, ребята. Я не хочу, чтобы меня засосало до смерти, когда я в постели. Лучше умереть по-человечески, чем по-собачьи, и тогда тебе не отомстить.
   "Нет нет; тогда он лучше нас. Мы его вытащим, мы его сожжем, вот как мы это сделаем.
   "Да, так и будет; только позволь нам войти.
   В этот момент вернулась избранная группа, которая обошла дом, чтобы произвести разведку.
   -- Ну-ну, -- спрашивала толпа, -- что же теперь делать -- куда нам войти?
   "В нескольких местах".
   "Хорошо; пойдем тогда; это место принадлежит нам".
   "Остановись на минутку; они вооружены во всех точках, и мы должны атаковать все точки, иначе мы можем потерпеть неудачу. Группа должна обойти парадную дверь и попытаться выбить ее; есть много шестов и вещей, которые можно использовать для этой цели".
   - Кроме того, в дом ведет садовая дверь - что-то вроде гостиной; кухня-дверь; окно в цветник и вход в кладовую; это место кажется крепким и поэтому не охраняется".
   "То самое место, чтобы начать атаку".
   "Не совсем."
   "Почему бы и нет?"
   - Потому что его можно легко защитить и сделать бесполезным для нас. Мы должны атаковать все места, кроме этого, и, пока они находятся в этих местах, мы можем войти в это место, и тогда вы обнаружите, что они покидают другие места, когда увидят нас внутри".
   "Ура! Долой вампира!" - сказала толпа, выслушав этот совет и оценив план.
   "Долой вампира!"
   "Ну, хлопцы, разделяйтесь и наступайте; не говоря уже об их ружьях, у них их очень мало, и если вы броситесь на них, вы скоро сами получите ружья.
   "Ура! Ура!" - кричала толпа.
   Теперь толпа расходилась разными телами, каждое из которых было достаточно сильным, чтобы нести дом. Они ухватились за множество шестов и камней, а затем направились к разным дверям и окнам, на которые указывали те, кто сделал открытие. Каждый из тех, кто образовал партию наблюдения, стал руководителем для других и тотчас приступил к назначенному ему посту.
   Нападение было таким внезапным и столь одновременным, что слуги были не готовы; и хотя они подбежали к дверям и открыли огонь, пользы от них было мало, потому что вскоре разъяренные бунтовщики взломали двери, которые действовали гораздо более систематически, используя длинные тяжелые бревна, которые несли на себе. плечи нескольких человек и с силой тарана, которым они, собственно, и были, врезались в дверь.
   Взрыв тарана, грохот распахнувшейся двери, и вся компания стремглав ворвалась внутрь, увлекаемая собственной инерцией, и рухнула ничком вместе с двигателем в проход.
   "Ну вот, теперь они у нас есть", - воскликнули слуги, которые принялись бить всю партию ударами, всеми доступными им орудиями.
   Упавшие люди громко кричали о помощи, и если бы не их товарищи, примчавшиеся сзади, им пришлось бы очень жалко.
   "Ура!" кричала толпа; "дом наш собственный".
   - Еще нет, - кричали слуги.
   "Мы попробуем", - сказала толпа. и они бросились вперед, чтобы отбросить слуг, но встретили упорное сопротивление, и, поскольку у некоторых из них были рубила и шпаги, было нанесено несколько ранений, и вскоре грохнул мушкетон.
   Двое или трое из толпы пошатнулись и упали.
   Это вызвало мгновенную панику, и тогда вся победа принадлежала слугам, и они собирались атаковать и расчистить проход своим врагам, когда их внимание привлек крик сзади.
   Этот крик был вызван тем, что вход был получен в другом квартале, откуда бегали слуги, и все было в беспорядке.
   "Ура! Ура!" - кричала толпа.
   Слуги отступили к лестнице и тут, объединившись, остановились и решили сопротивляться всей силе мятежников, и это им тоже удалось в течение нескольких минут. Удары наносились и принимались отчаянного характера.
   Почему-то слуги не получили смертельных ударов; их принуждали и били, но они не погибли; это можно объяснить тем фактом, что толпа использовала не более смертоносное оружие, чем палки.
   Слуги сэра Фрэнсиса Варни, напротив, были в основном вооружены смертоносным оружием, которым, впрочем, без нужды не пользовались. Они стояли на ступенях холла - парадной лестнице, с длинными шестами или палками размером с четверть шеста, и ими они безжалостно обрушивались на тех, кто был внизу.
   Конечно, толпа ни в коем случае не была трусом, потому что борьба за сближение со своими врагами была столь же ожесточенной, как и всегда, и настолько упорной, насколько это возможно. В самом деле, они бросились с отчаянием, поистине характерным для Джона Буля, и не поддавались самым сильным ударам; ибо как только один был сбит, другой занял его место, и они незаметно прижались своим тесным и плотным фронтом к слугам, которые становились утомленными и измученными.
   - Опять огонь, - раздался голос среди слуг.
   Толпа не двигалась назад, а все продолжала напирать вперед, и через мгновение по всему дому разнесся громкий треск, и дым повис над головами толпы.
   Некоторые из раненых издали протяжный стон или два, а еще более громкие - из тех, кто не был ранен, и раздался крик:
   "Долой вампира - низвергни - уничтожь и сожги все это место - долой их всех".
   Рывок удался, и произошло еще несколько разрядов, когда крик наверху привлек внимание обеих сторон, занятых этой ожесточенной борьбой. Они остановились по взаимному согласию, чтобы посмотреть и увидеть, что было причиной этого крика.
   ГЛАВА LII.
   ИНТЕРВЬЮ МЕЖДУ ТОЛПОЙ И СЭРОМ ФРЭНСИСОМ ВАРНИ. МИСТ СЕРЬЕЗНОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ. ВИННЫЕ ПОГРЕБЫ.
   Крик, который так расстроил стороны, которые таким образом были вовлечены в ужасную борьбу, исходил от партии сверху.
   "Ура! Ура!" - кричали они несколько раз в диком напряжении восторга. "Ура! Ура! Ура!"
   Дело в том, что группа толпы взобралась на веранду и проникла в некоторые комнаты наверху, откуда они вышли как раз над площадкой возле того места, где слуги в массе сопротивлялись усилиям толпы.
   "Ура!" - кричала толпа внизу.
   "Ура!" - кричала толпа наверху.
   Наступила минутная пауза, и слуги разделились на два тела, и одно повернулось лицом к тем, кто был наверху, а другое - к тем, кто был внизу.
   Обе стороны толпы одновременно закричали, и оба тела внезапно набросились, и слуги сэра Фрэнсиса Варни были сломлены в одно мгновение. Они моментально разошлись и хорошенько поболтались, но им пришлось передвигаться самим по себе, у толпы была более важная цель.
   "Долой вампира!" - кричали они.
   "Долой вампира!" - кричали они и носились в беспорядке по комнатам, пока не пришли к одной, где дверь была приоткрыта, и они могли видеть какого-то человека, очень неторопливо сидевшего.
   "Вот он, - кричали они.
   "Кто? кто?"
   "Вампир."
   "Долой его! убей его! сжечь его!"
   "Ура! Долой вампира!"
   Эти звуки были выкрикнуты десятком голосов, и они стремглав ворвались в комнату.
   Но тут их буйство и стремительность были внезапно остановлены внушительным и тихим видом сидевшего там человека.
   Толпа вошла в комнату, и это было зрелище, которое если не удивило их, то, по крайней мере, заставило их остановиться перед сидящим там человеком.
   Комната была забита мебелью, через всю комнату была задернута занавеска, а примерно посередине стоял стол, за которым сидел сам сэр Фрэнсис Варни, улыбаясь и любезно глядя на него.
   "Ну, черт возьми, мой халат!" - сказал один. - Кто бы мог подумать об этом? Кажется, его это мало волнует".
   "Ну, я проклят!" сказал другой; - Во всяком случае, он кажется довольно легким. Что он собирается делать?"
   -- Джентльмены, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, вставая с самой вежливой улыбкой, -- прошу вас, джентльмены, позвольте мне узнать причину такой снисходительности с вашей стороны. Визит приятный".
   Толпа посмотрела на сэра Фрэнсиса, потом друг на друга, потом снова на сэра Фрэнсиса; но никто не говорил. Они были в восторге от этого джентльменского и собранного поведения.
   "Если вы окажете мне честь этим визитом из чистой любви и добрососедского расположения, я благодарю вас".
   "Долой вампира!" - сказал один из них, спрятавшийся за остальными и не настолько испуганный, что не видел сэра Фрэнсиса.
   Сэр Фрэнсис Варни встал во весь рост; свет озарил его черты; тогда они были четко определены. Его длинные передние зубы также ярче всего обнажались, когда он улыбался, как сейчас, и говорил вежливым голосом:
   "Господа, я к вашим услугам. Позвольте мне сказать, что вы можете сделать все, что я могу сделать для вас. Боюсь, интервью будет несколько неудобным и неприятным для вас. Что до меня, то я полностью к вашим услугам.
   Говоря это, сэр Фрэнсис поклонился, сложил руки и шагнул вперед; но вместо того, чтобы подойти к ним, он прошел за занавеску и тут же скрылся от них.
   "Долой вампира!" кричал один.
   "Долой вампира!" звонил по квартире; и теперь толпа, не испугавшись хладнокровия и учтивости сэра Фрэнсиса, бросилась вперед и, опрокинув стол, сорвала занавеску на пол; но, к их изумлению, сэра Фрэнсиса Варни не было.
   "Где он?"
   - Где вампир?
   - Куда он делся?
   Это были крики, которые сорвались с уст всех; и все же никто не мог дать им ответ.
   Там не было сэра Фрэнсиса Варни. Они были совершенно потрясены. Они не могли выяснить, куда он ушел. Не было никакого возможного способа побега, который они могли бы воспринять. Не было ни чужого угла, ни даже чего-либо, что могло бы дать хотя бы подозрение, что может иметь место хотя бы временное сокрытие.
   Они осмотрели каждый дюйм пола и обшивки; не мог быть обнаружен даже самый отдаленный след.
   "Где он?"
   "Я не знаю, - сказал один, - я не вижу, куда он мог пойти. Нет такой большой дыры, как замочная скважина.
   "Мой глаз!" сказал один; - Я бы совсем не удивился, если бы он взорвал весь дом.
   "Ты не говоришь идти!"
   "Я никогда не слышал, как вампиры могут делать так много. Они не такие люди, - сказал другой.
   "Но если они могут сделать одно, они могут сделать и другое".
   "Это очень верно."
   - И более того, я никогда раньше не слышал, чтобы вампир мог превратиться в ничто; тем не менее он сделал это".
   - Он может быть сейчас в этой комнате.
   "Он может."
   "Мои глаза! какие у него были драгоценные длинные зубы!"
   "Да; и если бы он прикрепил одну из них к твоей руке, он бы высосал из твоего тела все капли крови; на это можно положиться, - сказал старик.
   "Он был очень высоким".
   "Да; слишком высокий, чтобы быть хорошим.
   - Однако мне не хотелось бы, чтобы он схватил меня, несмотря на свой рост; и тогда он поднял бы меня достаточно высоко, чтобы сломать мне шею, когда он позволил мне упасть".
   Толпа металась по комнате, срывая все с места, и так как цель их поисков казалась достаточно далекой от них, их мужество возрастало пропорционально, и они кричали и кричали с соответствующим увеличением шума и суеты; и, наконец, они обезумели от ярости и досады, делая все, что было в их силах причинить.
   Тогда они озорничали и срывали мебель с места, и ломали ее, а потом развлекались тем, что ломали ее, бросая осколки в трюмо, в котором проделали страшные дыры; а когда этого не стало, они разбили кадры.
   Все дыры и углы дома были обысканы, но сэра Фрэнсиса Варни так и не нашли.
   "Подвалы, подвалы!" - крикнул голос.
   "Подвалы, подвалы!" повторил эхо почти каждой пары губ во всем доме; в другой момент была сокрушительная толпа, чтобы спуститься в подвалы.
   "Ура!" - сказал один, отбивая горлышко первой попавшейся под руку бутылки.
   "Вот вам удача в охоте на вампиров! Успехов в нашей погоне!"
   "Так говорю я, сосед; но разве в вашем обычае пить в присутствии вышестоящих?
   Говоря так, оратор ударил другого по локтю, когда тот уже подносил вино ко рту; и, таким образом, он опрокинул его на свое лицо и глаза.
   "Блин!" воскликнул человек; "Как это делает мои глаза умными! Черт возьми! если бы я мог видеть, я бы кольнул тебя в шею!
   "Успех в охоте на вампиров!" сказал один.
   "Пусть нам еще повезет!" сказал другой.
   "Мне не повезло бы больше, чем это", сказал другой, когда он тоже опорожнил бутылку. "Мы не могли бы желать лучшего развлечения, когда все расплата оплачена".
   "Превосходно!"
   "Отлично!"
   "Капитальное вино это!"
   - Я говорю, Хаггинс!
   - Что ж, - сказал Хаггинс.
   "Что ты пьешь?"
   "Вино."
   - Какое вино?
   "Черт возьми, если я знаю", - был ответ. - Я полагаю, это вино; ибо я знаю, что это не пиво и не крепкие спиртные напитки; так что это должно быть вино.
   - Вы уверены, что это не мужская кровь в бутылках?
   - А?
   "Кровь в бутылках, чувак! Кто знает, что пьет вампир? Это может быть его вина. Он может полакомиться этим перед сном, выпить за чье-нибудь здоровье и повеселиться от крови из бутылок!
   "О, черт возьми! я так болен; Жаль, что я не взял вещи. Может быть, как ты говоришь, сосед, и тогда мы станем каннибалами.
   - Или вампиры.
   - Есть о чем подумать.
   К этому времени некоторые были пьяны, некоторые были пьяны частично, а остальные толпились в подвалах, чтобы получить свою долю вина.
   Слуги ускользнули; их больше не замечали бунтовщики, которые, не имея никого, кто мог бы им противостоять, больше не думали ни о чем, кроме поиска вампира и уничтожения имущества. Так было потрачено несколько часов, но они так и не смогли найти предмет своих поисков.
   Не было ни комнаты, ни чулана, ни подвала, в которых могла бы содержаться кошка, которую бы они не обыскали, кроме части бунтовщиков, которые очень строго следили за домом снаружи и за всей территорией, предотвратить возможность побега вампира.
   В этот момент произошло общее прекращение активных боевых действий; реакция после сильного волнения и усилий, которые они приложили, чтобы проникнуть внутрь. Затем побег их жертвы и таинственный способ, которым он ускользнул, также были причиной реакции, и бунтовщики вопросительно смотрели друг другу в лица. .
   Прежде всего, открытие винного погреба отвратило их от насильственных мер; но это не могло длиться долго, такой сцене должен был быть положен конец, ибо никогда не было большой группы людей, собранных для злой цели, которые когда-либо в течение какого-то времени оставались миролюбивыми.
   Чтобы предотвратить более тревожные последствия опьянения, некоторые бунтовщики, выпив небольшую порцию вина, из-за особого вкуса, которым оно обладало, прониклись идеей, что это действительно была кровь, и тотчас же начали немедленную атаку. на вино и ликеры, и вскоре они смешались в один поток по всем подвалам.
   Это разрушение было громко провозглашено большой частью пьяных бунтовщиков; но прежде чем они успели предпринять какие-либо попытки спасти спиртное, работа по уничтожению не только началась, но и была прекращена, и в результате толпа очень скоро опустошила подвалы.
   ГЛАВА LIII.
   РАЗРУШЕНИЕ ДОМА СЭРА ФРЭНСИСА ВАРНИ ПОЖЕМОМ. ПРИБЫТИЕ ВОЕННЫЕ И ВТОРАЯ МОБ.
   Таким образом, не прошло и много мгновений, как чувства бунтовщиков направились в иное русло, чем то, по которому они так недавно текли. Когда их спросили о доме и территории для вампира, они стали нетерпеливыми и разозлились на то, что не нашли его. Многие считали, что он все еще около дома, в то время как многие считали, что он улетел каким-то таинственным образом, которым обладают только вампиры и им подобные.
   "Подожги дом и сожги его", - сказал один.
   "Подожгите дом!"
   "Сжечь берлогу!" то поднимался в криках всех присутствующих, и тогда толпа снова воодушевлялась любовью к озорству, которая, казалось, была самым сильным чувством, которое их оживляло.
   "Сожги его, сожги его!" были единственные слова, которые можно было услышать от любой из толпы. Слова пронеслись по дому, как лесной пожар, никто не думал ни о чем другом, и все бегали в смятении.
   У толпы не было недостатка в доброй воле к предприятию; далеко не так, и они приступили к работе con amore . Работали дружно, с добрым сердцем, и результат вскоре увидели горы горючих материалов, которые в короткий срок были собраны со всех концов дома.
   Вся старая сухая деревянная мебель, которую удалось найти, была свалена в кучу, к ней было прибавлено несколько хвороста, а также стружка, найденная в подвале.
   "Хорошо!" воскликнул один человек, в ликовании.
   "Да," ответил второй; - Ладно-ладно! Подожгите его, и он будет выкурен, если не сожжен".
   "Давайте убедимся, что все вышли из дома", - предложил один из прохожих.
   "Да, да," кричали некоторые; "Дайте им всем шанс. Обыщите дом и предупредите их.
   "Очень хорошо; дай мне свет, и тогда, когда я вернусь, я сразу зажгу огонь, и тогда я узнаю, что все пусто, и ты тоже".
   С этим тотчас же согласились все, под аплодисменты, и, передав свет мужчине, он поднялся по лестнице, громко выкрикивая:
   "Выходи - выходи! дом горит!"
   "Огонь! Огонь! Огонь!" - кричала толпа хором, то и дело с перерывами.
   Еще минут через десять раздался крик: "Хорошо! дом пуст", - с лестницы, и мужчина поспешно спустился в холл.
   "Поторопитесь, ребята, и стреляйте, потому что я вижу, что красные мундиры покидают город".
   "Ура! ура!" - кричала разъяренная толпа. "Огонь-огонь-огонь дом! Сжечь вампира! Сожгите дом, сожгите его и посмотрите, выдержит ли он огонь.
   Среди всей этой суматохи вокруг внезапно вспыхнуло пламя, потому что костер загорелся.
   "Ура!" - закричала толпа. - Ура! и они танцевали, как сумасшедшие, вокруг костра; и в самом деле, они были похожи на многих диких индейцев, танцующих вокруг своих жарящихся жертв, или на каких-то демонов на адском пиру.
   Факел был поднесен к двадцати разным местам, и языки пламени, слившись в одно, внезапно взлетели с такой скоростью и взревели с таким звуком, что многие из присутствовавших поспешно ретировались из зала.
   Вскоре это стало необходимой мерой самосохранения, и не требовалось никаких побуждений, чтобы заставить их покинуть место, которое быстро и даже яростно полыхало.
   "Берите жерди и дрова, берите хворост", - кричала часть толпы, и вот, это было сделано почти по волшебству. Они приносили наваленные на зиму хворост и дрова и клали их возле всех дверей, и особенно у парадного входа. Более того, все ворота или двери, принадлежавшие флигелям, были вынесены вперед и поставлены на огонь, который теперь начал доходить до верхних этажей.
   "Ура - огонь! Ура, огонь!
   И громкий торжествующий крик исходил от толпы, когда они смотрели на продвижение пламени, когда оно с ревом прорывалось сквозь двери и окна домов.
   Каждая новая победа стихии служила толпе сигналом к радости; и сердечное приветствие, тоже исходило от них.
   - Где сейчас вампир? - воскликнул один.
   "Ха! где он?" сказал другой.
   -- Если он там, -- сказал мужчина, указывая на пламя, -- я думаю, у него там теплое спальное место, и в то же время очень мало воды, чтобы вскипятить его в чайнике.
   "Ха, ха! какой забавный старик Боб Мейсон; он всегда подшучивает; он бы шутил, если бы его жена умирала".
   "Много правдивых слов сказано в шутку", - предположил другой; - И, по-моему, Боб Мейсон не очень огорчился бы, если бы его жена умерла.
   "Умереть?" сказал Боб; -- Мы с ней жили и ссорились ежедневно тридцать пять лет, и если этого недостаточно, чтобы мужчине тошнило от женитьбы и от жены, подайте мне, вот и все. Я говорю, что устал".
   Это было сказано с большой видимой искренностью, и некоторые посмеялись над сердечностью старика.
   -- Все очень хорошо, -- сказал старик. - Очень хорошо смеяться над вещами, которых ты не понимаешь, но я знаю, что это не шутка - ни капельки. Вот что я вам скажу, сосед, я за всю свою жизнь только одну большую ошибку совершил.
   - И что это было?
   "Привязать себя к женщине".
   "Вы бы женились завтра, если бы ваша жена умерла сегодня", - сказал один.
   "Если бы я это сделал, я надеюсь, что смогу выйти замуж за вампира. Тогда мне будет о чем подумать. Я должен знать, который час. Но что касается моей старухи, лорд, лорд, я бы хотел, чтобы сэр Фрэнсис Варни имел ее на всю жизнь. Я ручаюсь, когда снова наступит очередной естественный срок его существования, он не торопится возобновлять его; если бы он это сделал, я бы сказал, что у вампиров была счастливая участь управлять женщинами, чего у меня нет.
   - Нет, и никто другой.
   Громкий крик привлек их внимание, и, взглянув в квартал, откуда он доносился, они увидели большое количество людей, приближавшихся к ним; с одного конца толпы виднелась вереница красных мундиров.
   "Красные пальто!" кричал один.
   "Военный!" - кричал другой.
   Было ясно, что военные, посланные в город для подавления беспорядков, были ознакомлены с происходящим в доме сэра Фрэнсиса Варни и теперь шли, чтобы освободить это место и спасти имущество.
   Их, как мы уже говорили, сопровождала огромная толпа людей, которые вышли посмотреть, что им предстояло увидеть, и, увидев пламя в доме сэра Фрэнсиса Варни, они решили пройти весь путь и присутствовать.
   Военные, заметив вдалеке беспорядки и языки пламени, вырывающиеся из окон, со всей возможной скоростью направились к месту беспорядков.
   "Вот они идут", - сказал один.
   - Да, как раз вовремя, чтобы посмотреть, что делается.
   - Да, они могут вернуться и сказать, что мы сожгли дом вампира - ура!
   "Ура!" - закричала толпа с продолжительным акцентом, и это достигло ушей военных.
   Офицер подгонял людей вперед, и они ответили на его слова, приложив усилия, чтобы шагнуть немного быстрее.
   "О, они должны были быть здесь до этого; теперь это бесполезно, они опоздали.
   - Да, они опоздали.
   "Интересно, может ли вампир дышать сквозь дым и жить в огне", - сказал один из них.
   - Я думаю, что он должен быть в состоянии сделать это, если он может выдержать стрельбу, а мы знаем, что он может - вы не можете убить вампира; но все же он должен быть сожжен, если огонь действительно коснется его, но только если он не сможет вынести почти ничего".
   - Значит, он может.
   "Ура!" - закричала толпа, когда высокое пламя вырвалось из верхних окон дома.
   Огонь уже усилился, и нельзя было питать никаких надежд, какими бы экстравагантными они ни были, на спасение мельчайшей вещицы, оставшейся в особняке.
   "Ура!" - закричала толпа с подошедшими вместе с ними военными.
   "Ура!" - закричали в ответ остальные.
   "Быстрый марш!" сказал офицер; а затем громким, властным тоном он крикнул: "Расчищайте путь, там! расчисти путь".
   - Да, для вас достаточно места, - сказал старый Мейсон. - Что ты так шумишь?
   Все рассмеялись над офицером, который не обратил внимания на слова, но приказал своим людям подойти к горящему костру, который теперь превратился в огромную массу пламени.
   Толпа, сопровождавшая военных, теперь смешалась с толпой, которая подожгла дом сэра Фрэнсиса Варни до того, как к ним подошли военные.
   "Стой!" закричал офицер; и люди, повинуясь приказу, остановились и выстроились в двойную шеренгу перед домом.
   Затем было отдано несколько приказов, и еще несколько были отданы некоторым младшим офицерам, и группа людей под командованием сержанта была отправлена из основных сил, чтобы обойти дом и территорию.
   Офицер молча смотрел на горящую кучу несколько мгновений; а затем, повернувшись к следующему командиру, тихо сказал, глядя на толпу:
   "Мы пришли слишком поздно".
   "Да, очень."
   "Сейчас дом почти разрушен".
   "Это."
   "И те, которые толпились вместе с нами, неразрывно смешались с другими, которые были причиной всего этого зла: их нельзя отличить друг от друга".
   "А если бы и сделал, то не мог бы сказать, кто сделал это, а кто нет; ты ничего не докажешь".
   "В яблочко."
   "Я не буду пытаться брать пленных, если только не будет совершено какое-либо действие сверх того, что было сделано".
   "Это исключительное дело".
   "Очень."
   "Этот сэр Фрэнсис Варни представлен как вежливый джентльмен, - сказал офицер.
   "Без сомнения, но его окружает группа людей, которые не прочь перерезать горло, если у них будет возможность сделать это".
   - И я ожидаю, что они будут.
   -- Да, когда народное волнение против какого-нибудь человека, пусть тотчас же и совсем уйдет из этой части. Опасно вмешиваться в народные предрассудки; ни один человек, который имеет какую-либо ценность для своей жизни, не должен поступать так. Это чистый акт самоубийства".
   ГЛАВА LIV.
   ПОДЖИГ ДОМА ВАРНИ. НОЧНАЯ СЦЕНА. НАРОДНОЕ СУЕВЕРИЕ.
   Офицер перестал говорить, а затем группа, которую он послал вокруг дома и территории, вернулась и достаточно организованно окружила основные силы, а сержант пошел вперед, чтобы доложить своему вышестоящему офицеру.
   После обычного приветствия он подождал, пока его спросят о том, что он видел.
   - Ну, Скотт, что ты сделал?
   - Я обошел помещение, сударь, согласно вашему указанию, но никого не видел ни в окрестностях дома, ни на территории вокруг него.
   - Никаких посторонних, а?
   - Нет, сэр, ни одного.
   "Вы не видели ничего, что могло бы привести к каким-либо знаниям о том, кто вызвал эту катастрофу?"
   "Нет, сэр."
   "Узнали ли вы что-нибудь у людей, виновных в этом пожаре?"
   "Нет, сэр."
   - Что ж, тогда это подойдет, если только ты не придумаешь что-нибудь еще.
   - Ничего больше, сэр, если только я не слышал, как некоторые из них говорили, что сэр Фрэнсис Варни погиб в огне.
   "Боже мой!"
   - Так я слышал, сэр.
   "Это должно быть невозможно, и все же почему это должно быть так? Вернись, Скотт, и приведи ко мне кого-нибудь, кто может дать мне кое-какую информацию по этому вопросу.
   Сержант направился к людям, которые смотрели на него без всякого недоверия, потому что он пришел один, хотя они думали, что он пришел с намерением узнать, что они знают друг о друге, и поэтому бродят с намерением выдвигать обвинения. против них. Но это было не так, офицеру эта работа не нравилась; он предпочел бы быть в другом месте.
   Наконец сержант подошел к одному человеку, к которому подошел, и сказал ему:
   - Ты знаешь что-нибудь о том огне?
   - Да, я знаю, что это пожар.
   - Да, и я тоже.
   -- Друг мой, -- сказал сержант, -- когда солдат задает вопрос, он не ждет грубого ответа.
   "Но солдат может задать вопрос, который может иметь невежливый конец".
   "Он может; но это легко сказать".
   - Я говорю так, тогда и сейчас.
   - Тогда я больше не буду вас беспокоить.
   Сержант сделал еще шаг или два, а затем, повернувшись к толпе, сказал:
   - Есть ли среди вас кто-нибудь, кто может рассказать мне что-нибудь о судьбе сэра Фрэнсиса Варни?
   "Сгорел!"
   - Вы видели, как он сгорел?
   "Нет; но я видел его.
   - В огне?
   "Нет; до того, как дом сгорел".
   "В доме?"
   "Да; и с тех пор его никто не видел, и мы пришли к выводу, что его, должно быть, сожгли".
   - Не могли бы вы прийти и сказать об этом моему командиру? Это все, чего я хочу".
   - Меня задержат?
   "Нет."
   - Тогда я пойду, - сказал мужчина и, ковыляя, выбрался из толпы к сержанту. -- Я пойду к офицеру и скажу ему то, что знаю, а это очень мало и никому не может повредить.
   "Ура!" сказала толпа, когда они услышали это последнее утверждение; ибо сначала они начали испытывать некоторую тревогу, как бы в этом не было ничего плохого, и некоторые из них были идентифицированы как активные участники драки.
   Сержант отвел мужчину обратно к тому месту, где офицер стоял немного впереди своих людей.
   - Ну, Скотт, - сказал он, - что у нас тут?
   - Человек, который добровольно сделал заявление, сэр.
   "Ой! Что ж, дружище, ты можешь что-нибудь сказать по поводу всего этого беспорядка, который у нас здесь?
   "Нет, сэр."
   - Тогда зачем ты пришел сюда?
   - Насколько я понял, сержанту нужен кто-нибудь, кто мог бы рассказать о сэре Фрэнсисе Варни.
   "Что ж?"
   "Я видел его."
   "Где?"
   "В доме."
   "В яблочко; но разве вы не видели его вне этого?
   "Не с; и никто другой, я полагаю.
   "Где он был?"
   "Наверху, где он внезапно исчез, и никто не может сказать, куда он мог уйти. Но с тех пор его не видели из дома, и говорят, что он не мог бы уйти физически, если бы они его не видели.
   -- Должно быть, он сгорел, -- задумчиво сказал офицер. "Он не мог убежать, можно было бы себе представить, чтобы его не заметил кто-нибудь из такой толпы".
   -- О, нет, нет, мне говорили, что они поставили стражу у каждой дыры, окна или двери, какой бы высокой она ни была, и ничего его не видели, даже не вылетели!
   "Вылететь! Я говорю о человеке!
   "А я вампир!" - небрежно сказал мужчина.
   "Вампир! Пух, пух!"
   "О, нет! Сэр Фрэнсис Варни - вампир! В этом не может быть никаких сомнений. Вам стоит только взглянуть на него, и вы скоро будете удовлетворены этим. Увидьте его огромные острые зубы впереди и спросите себя, для чего они нужны, и вскоре вы найдете ответ. Они должны проделывать отверстия в телах его жертв, через которые он сможет высосать их кровь!"
   Офицер несколько мгновений смотрел на человека с изумлением, словно сомневаясь в собственных ушах, а потом сказал:
   "Ты серьезно?"
   - Я готов поклясться в этом.
   -- Ну, я много слышал о народных суевериях и думал, что кое-что видел; но это определенно худший случай, который я когда-либо видел или слышал. Вам лучше пойти домой, мой друг, чем своим присутствием допустить такую вопиющую нелепость.
   "Несмотря на все это, - сказал мужчина, - сэр Фрэнсис Варни - вампир, кровопийца, человеческий кровопийца!"
   -- Уходите, -- сказал офицер, -- и не повторяйте такой глупости ни перед кем.
   Человек чуть не подпрыгнул, когда услышал тон, которым это было сказано, потому что офицер был и сердит, и презрителен, когда он услышал слова этого человека.
   "Эти люди, - добавил он, обращаясь к сержанту, - невежественны до крайности. Можно подумать, что мы попали в страну вампиров, а не в цивилизованное общество.
   День уже подходил к концу; последние лучи заходящего солнца мерцали вверх и еще освещали верхушки деревьев. Ночная тьма все еще быстро смыкалась вокруг них. Толпа стояла пестрой массой людей, стиснутых вместе, темных и мрачных, и смотрела на содеянное зло - дело рук своих. Военные спокойно стояли перед горящим костром и своим порядком и размеренностью представляли контраст с толпой как своим ярко блестящим оружием, так и своей одеждой и порядком.
   Теперь пламя охватило весь особняк. Не было окна или двери, из которой огненная стихия не вырывалась бы облаками, и раздвоенные языки пламени не неслись бы вперед с поистине удивительной скоростью.
   Красные отблески пламени падали на все предметы вокруг на некотором расстоянии, тем более, что солнце зашло, а гряда облаков поднялась из-под горизонта и закрыла все его лучи; не было сумерек, и еще не было луны.
   Сельская местность была окутана тьмой, а горящий дом был виден на много миль вокруг и служил объединяющим фактором для всех людей.
   Машины, которые были в пределах досягаемости, мчались по стране и бросались в огонь; но они были бесполезны. Воды не было, если не считать декоративных прудов. До них они могли добраться только средствами, которые были утомительными и неудовлетворительными, учитывая чрезвычайную ситуацию.
   Дом был одинокий, и он был полностью сожжен до их прихода, а потому не было ни малейшего шанса спасти хоть что-нибудь. Если бы у них когда-либо был такой запас воды, это ничего бы не значило.
   Таким образом, мужчины стояли сложа руки, обмениваясь своими замечаниями по поводу огня и толпы.
   Те, кто стоял вокруг, и под влиянием красного отблеска пламени, выглядели как множество демонов в адских областях, наблюдающих за ходом возгорания огня, который, как говорят нам добрые христиане, есть гибель несчастных духом. , и горестно не повезло в обстоятельствах.
   Это было странное зрелище; и было много людей, которые, без сомнения, предпочли бы уютно устроиться у своего очага, чем остаться там, но случилось так, что никто не чувствовал склонности выражать свое влечение к ближнему, и, следовательно, никто не говорил что-нибудь по теме.
   Никто не осмелился бы отправиться в одиночку через поля, где дух вампира мог бы, хотя все они знали об обратном, поджидать, чтобы наброситься на них и побеспокоить.
   Нет нет; ни один человек не бросил бы эту толпу, чтобы вернуться в деревню один; они скорее простояли бы там всю ночь. Это была альтернатива, которую ни один из них не принял бы очень охотно.
   Шли часы, и дом, который в то утро был благородным и хорошо обставленным особняком, теперь превратился в дымящуюся груду развалин. Пламя немного потухло, и теперь дыма было больше, чем пламени.
   Огонь исчерпал себя. Материала, который мог бы послужить ему топливом, больше не было, и пламя начало постепенно гаснуть.
   Внезапно послышался порыв, а затем на мгновение вверх взметнулось яркое пламя, такое яркое и такое сильное, что оно бросило вспышку света на местность на много миль; но это было только на мгновение, и он утих.
   Крыша, которая была построена достаточно прочной, чтобы сопротивляться почти всему, после того как она горела в течение значительного времени, внезапно рухнула и с ужасным грохотом рухнула, и затем все на мгновение погрузилось во тьму.
   После этого можно сказать, что огонь потушен, так как он сам себя погас; и пламя, которое теперь можно было увидеть, было всего лишь результатом такого большого количества обугленных дров, которые, вероятно, тлели бы день или два, если бы их предоставили самим себе. Из-под руин поднялась густая масса дыма, которая очернила атмосферу вокруг и сообщила зрителям, что работа сделана.
   ГЛАВА Р ЛВ.
   ВОЗВРАЩЕНИЕ МАБА И ВОЕННЫХ В ГОРОД. БЕЗУМИЕ МАБА. МЕСТЬ БАКАЛЕЯ.
   По прекращении пожара или, вернее, обрушении крыши, с утратой грандиозности зрелища, умы людей стали освобождаться от приковавшего их к месту возбуждения, наблюдая за ходом той стихии, которая был действительно описан как очень хороший слуга, но очень плохой хозяин; и в истине этого каждый должен быть полностью удовлетворен.
   Теперь осталось лишь синеватое сияние горячих и горящих углей; и это не простиралось далеко, потому что стены были построены слишком прочно, чтобы рухнуть под собственным весом; они были сильны и крепки, и перехватывали слабый свет, который излучал бы пепел.
   Теперь толпа начала чувствовать усталость и озноб. Он стоял и ходил уже много часов, и нельзя было больше откладывать приближение истощения, тем более что уже не было большого волнения, чтобы нести его.
   Офицер, видя, что ничего нельзя сделать, собрал своих людей, и вскоре они были замечены в движении. Ему было приказано прекратить любые беспорядки, которые он мог видеть, и сохранить любое имущество. Но делать было нечего; все имущество, которое можно было спасти, теперь было уничтожено, и толпа начала расходиться и ползти к своим домам.
   Затем людям был отдан приказ занять тесный строй и держаться вместе, и было дано слово идти, которому люди с готовностью повиновались, так как у них не было доброй воли оставаться там на всю ночь.
   Возвращение в деревню и черни, и военных не обошлось без превратностей; несчастные случаи всех видов были распространены среди них; военные, однако, выбрав открытые пути, вскоре сократили расстояние, и это тоже почти без происшествий, за исключением тех, которые можно было ожидать от состояния полей после того, как они были так сильно вытоптаны в последнее время. .
   Не так горожане или крестьяне; ибо, чтобы не унывать и развлекаться по пути домой, они начинали, как они это называли, шутить, что часто означало розыгрыш, а иногда и серьезный характер.
   Ночь в этот час была темной, особенно когда вокруг ходило много людей, так что почти ничего не было видно.
   Было допущено множество ошибок и промахов. В одном месте на тропинку, ведущую только к изгороди и глубокой канаве, вышло несколько человек; действительно, это был ручей, очень глубокий и мутный.
   Здесь они остановились и попытались определить его ширину, но слабый отраженный свет был обманчив, и он не казался таким широким, каким был на самом деле.
   "О, я могу прыгнуть", - воскликнул один из них.
   "И я тоже могу", - сказал другой. "Я делал это раньше, и почему бы мне не сделать этого сейчас".
   На это не было ответа, а поскольку присутствующих было много, по меньшей мере дюжина жаждала прыгнуть.
   "Если ты можешь это сделать, я знаю, что могу", - сказал мускулистый соотечественник. "Так что я сделаю это сразу.
   - Чем скорее, тем лучше, - крикнул кто-то сзади, - а то и бежать некуда, тут их много идет; подвинься так быстро, как только сможешь".
   Подстрекаемые таким образом, прыгуны тотчас бросились к краю рва, и многие, и многие другие, прыгнули из царившей темноты, не разглядев точно, где находится ров, и, сделав один или два шага лишнего, оказались выше пояса в мутной воде.
   Не лучше прыгали и те, кто прыгал, потому что почти все прыгали не до конца или падали назад в поток, и их вытаскивали в ужасном состоянии.
   "О Господи! О Господи!" - воскликнул один бедняга, промокший до нитки и дрожащий от холода. - Я умру! о, ревматизм, мне будет хороша зима: я полуживой".
   "Помолчи, - сказал другой, - и помоги мне смыть грязь с моего глаза; Я не вижу".
   "Ничего, - добавил третий, - учитывая, как ты прыгаешь, я не думаю, что ты захочешь видеть".
   "Это приходит охота на вампиров".
   "О, это все приговор; кто знает, может быть, он и в воздухе: тут не над чем смеяться, и я не удивился бы, если бы он был там: только подумай, как драгоценно приятно".
   "Как бы вам это ни было приятно, - заметил один, - многим это выгодно".
   "Как так?"
   "Посмотрите, какое количество вещей будет испорчено, пальто разорваны, шляпы смяты, головы разбиты, а туфли лопнут. О, это дурной ветер, который никому не приносит пользы.
   - Так оно и есть, но вы можете приносить пользу кому угодно, так что не делайте этого за мой счет.
   В одной части поля, где было несколько перекладин и ворот, большой крестьянин нанес толстому лавочнику руками перекладины страшный тычок в живот; в то время как дыхание выбивалось из живота бедняги, и он задыхался от боли, парень начал смеяться и сказал своим товарищам, которые были того же класса:
   "Я говорю, Джим, посмотри на бакалейщика, у него нет лишнего ветра, я бы его погнал на пари, посмотри, как он зияет, как рыба, вытащенная из воды".
   Бедный лавочник действительно чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды, и, как он впоследствии утверждал, он чувствовал себя точно так же, как если бы ему вонзили в середину живота раскаленную гирю от часов и оставили там остывать.
   Однако бакалейщик отомстил своему мучителю, который теперь потерял его из виду, но толстяк, спустя время, оправившись, а боль в животе уменьшившись, взял себя в руки.
   - Меня зовут не Джонс, - пробормотал он, - если я не один на один с ним за это; Я сделаю что-нибудь, что заставит его вспомнить, что значит оскорблять порядочного торговца. Я никогда не прощу такого оскорбления. Там темно, и именно поэтому он осмелился это сделать.
   Исполненный ужасными мыслями и духом мести, он глядел из стороны в сторону, чтобы увидеть, чем он мог бы добиться своей цели, но ничего не мог заметить.
   - Стыдно, - пробормотал он. "Что бы я дал за маленькую реплику. Я бы замазал его уродливую физиономию".
   Говоря это, он положил руки на несколько столбов, чтобы отдохнуть, и когда он обнаружил, что они прилипли к ним, столбы в тот день были недавно установлены.
   Его осенила блестящая идея.
   "Если бы я мог получить хотя бы горсть этой дряни, - подумал он, - я был бы в состоянии обслужить его за то, что он обслужил меня. Я буду, чего бы это ни стоило; Я решил на это. Я не допущу, чтобы мой ветер вырубили, а нутро зажгло напрасно. Нет нет; Я отомщу ему".
   С этой целью он ощупал палитру и обнаружил, что может только немного соскоблить, но не руками; на самом деле, это только оштукатурило их; поэтому он ходил в поисках чего-нибудь, чтобы соскоблить его.
   "Ах; У меня есть нож, большой перочинный нож, который подойдет, это то, чего я хочу".
   Он тотчас же начал ее нащупывать, но едва сунул руку в карман, как обнаружил, что будет очень трудно либо протолкнуть ее дальше, либо совсем вынуть, потому что ни то, ни другое было затруднено из-за смолы, а карман застрял. к рукам как влитой.
   "Черт возьми, - сказал бакалейщик, - кто бы мог подумать об этом? вот хорошенько, прокляните этого человека, он всему этому причина; Я отомщу ему, если это будет через год.
   Разъяренный бакалейщик выдернул руку, но не смог добиться своей цели, вытащив и нож; но он увидел что-то блестящее, он наклонился, чтобы поднять его, восклицая при этом удовлетворенным тоном:
   "А, вот кое-что, что подойдет лучше".
   Когда он схватился за него, то обнаружил, что сунул руку во что-то мягкое.
   "Боже, благослови меня! что теперь?"
   Он поспешно отдернул руку и обнаружил, что она слегка прилипла, а потом увидел, что это было.
   - Да, да, самое то. Наверняка люди специально поместили его сюда".
   Дело в том, что он сунул руку в горшок со смолой, оставленный людьми, работавшими над установкой палитр, но привлеченными пожаром у сэра Фрэнсиса Варни, и, чтобы посмотреть, какой из них они оставили они работали, а поле было оставлено на тлеющем торфяном костре, так что, когда мистер Джонс, бакалейщик, случайно сунул в него руку, он обнаружил, что оно было только теплым.
   Сделав это открытие, он снова сунул руку в горшок со смолой и воскликнул:
   "За пенни, за фунт".
   И он постарался набрать как можно большую горсть скользкой и липкой субстанции, и, сделав это, отправился на поиски большого земляка, который причинил ему столько унижений и причинил ему дискомфорт в желудке.
   Вскоре он догнал его, потому что тот остановился несколько позади и, как это называется, забавлялся с какими-то мужчинами, у которых он был компаньоном.
   Он соскользнул с берега и частично присел на мягкую грязь. В своей суете маленький бакалейщик съехал с горки вплотную к большому земляку.
   "Ах ах! мой маленький бакалейщик, -- сказал земляк, протягивая руку, чтобы поймать его, и притягивая к себе. "Вы придете и сядете рядом со своим старым другом".
   Говоря это, он попытался стащить и мистера Джонса; но этот человек ответил только тем, что шлепнул земляка горстью смолы по лицу.
   "Вот, возьми это; и теперь мы квиты; мы будем старыми друзьями после этого, а? Ты удовлетворен? Вы будете помнить меня, я ручаюсь.
   Говоря это, бакалейщик провел руками по лицу упавшего человека, а затем бросился с места со всей поспешностью, на которую был способен.
   Земляк посидел минуту-другую в смятении, ругаясь, ругаясь и отплевываясь, клянясь отомстить, полагая, что это только грязь намазала ему лицо; но когда он поднял руки и узнал, что это было, он заревел и заревел, как городской бык.
   Он кричал товарищам, что глаза у него оскалились; но они только смеялись над ним, думая, что он с ними забавляется.
   Это было на следующий день, прежде чем он вернулся домой, потому что он бродил всю ночь: и ему понадобилась неделя, чтобы смыть смолу с помощью жира; и навсегда после этого он вспомнил качки его лица; он никогда не забывал бакалейщика.
   Таким образом, весь отряд вернулся через поля уже после наступления темноты со всеми различными несчастными случаями, которые могли случиться с таким скоплением людей.
   Охота на вампиров дорого обошлась многим из них, так как одежда была повреждена со всех сторон: шляпы потеряны, а обувь отсутствовала, что причиняло некоторым бунтовщикам большие неудобства. Вскоре после этого военные удалились в свои казармы; и горожане наконец успокоились, и в ту ночь больше ничего не было слышно или сделано.
   ГЛАВА LVI.
   ОТЪЕЗД БАННЕРВОРТОВ ИЗ ЗАЛА. НОВАЯ ЖИЛЬЯ. ДЖЕК ПРИНГЛ, ПИЛОТ.
   В тот самый вечер, когда дом сэра Фрэнсиса Варни был подожжен толпой, в Баннерворт-холле, куда уезжали владельцы этого древнего дома, разыгралась еще одна сцена, и совсем другого характера.
   Ближе к концу дня Флора Баннерворт, миссис Баннерворт и Генри Баннерворт готовились покинуть дом своих предков. Предполагаемым владельцем был, как мы уже узнали, старый адмирал, который занял это место несколько таинственным образом, принимая во внимание то, как он обычно вел дела.
   Адмирал ходил взад и вперед по лужайке перед домом и то и дело поглядывал на окна; и, повернувшись к Джеку Принглу, сказал:
   - Джек, ты, собака.
   - Да... да, сэр.
   "Пожалуйста, сопроводите этих женщин в нужный порт; ты слышишь? и не перепутать подшипники; ты слышишь?"
   - Да, да, сэр.
   "Эти ремесла нуждаются в уходе; а ты пилот, командир и все такое; так что будь осторожен и смотри на погоду.
   - Да, да, сэр. Я довольно хорошо знаю ремесло, и я знаю дороги тоже; не будет конца утопать в волнах, чтобы найти, где они лежат.
   "Нет, нет, Джек; вам не нужно этого делать; но имейте в виду ваши отношения. Джек, будь осторожен.
   "Не бойся; Я знаю их достаточно хорошо; мои глаза еще не привыкли к обычному".
   "Э? Что ты хочешь этим сказать, собака, а?
   "Ничего такого; только я вижу без вспомогательных средств для чтения и без очков; поэтому я отличаю одно место от другого".
   Теперь внутри кто-то шевелился; и адмирал, сопровождаемый Джеком Принглом, вошел в Зал. Генри Баннерворт был там. Все были готовы к отъезду, когда за ними прибыла карета, заказанная для них адмиралом.
   "Джек, ты неуклюжий; где ты?"
   -- Да, да, сэр, вот и я.
   - Иди и встань в каком-нибудь месте, где ты сможешь хорошо наблюдать за дилижансом, и приходи и доложи, когда увидишь его.
   -- Да... да, сэр, -- сказал Джек, вышел из комнаты и уселся на одном из деревьев, с которого на некотором расстоянии открывался хороший вид на главную дорогу.
   "Адмирал Белл, - сказал Генри, - мы здесь, безоговорочно доверяя вам; и при этом я уверен, что поступаю правильно".
   - Вы это увидите, - сказал адмирал. - Пока еще все честно и честно; а то, что грядет, будет говорить само за себя".
   - Надеюсь, вы не пострадаете ни от одного из этих ночных визитов, - сказал Генри.
   "Я не очень о них забочусь; но старый адмирал Белл не бросается в глаза врагу, как бы безобразно он ни выглядел. Нет нет; это должно быть лучшее судно, чем его собственное, которое возьмет его; и тот, кто не убежит, а рею за рею сцепит, знаете ли.
   - Да ведь, адмирал, вы, должно быть, повидали в свое время много опасностей и привыкли ко всякого рода беспорядкам и конфликтам. У тебя был жизненный опыт".
   "Да; а опыт, могу вам сказать, иногда приносил довольно много, когда дело доходит до бортовых залпов французов.
   - Тогда, осмелюсь сказать, это должно быть довольно неловко.
   -- Смерть по закону, -- сказал адмирал, -- чтобы остановить одного из них головой, уверяю вас. Я не осмеливаюсь сделать попытку сам, хотя я часто видел, как это делается.
   "Осмелюсь сказать; но вот Флора и моя мать.
   Пока он говорил, в квартиру вошли Флора и ее мать.
   "Ну, адмирал, мы все готовы; и, хотя мне может быть несколько жаль покидать старый зал, все же это происходит из-за привязанности к месту, а не из-за нежелания быть вне досягаемости этих ужасных тревог.
   -- И я тоже ни в коем случае не пожалею, -- сказала Флора. "Я уверен, что это некоторое удовлетворение знать, что мы оставляем здесь друга, а не некоторых других, которые получили бы это место, если бы они могли получить его любым способом".
   - Ах, это правда, мисс Флора, - сказал адмирал. - Но мы еще одолеем врага, будьте уверены. Но как только вы уйдете, вы будете свободны от этих ужасов; а теперь, как вы и обещали, ни в коем случае не показывайтесь.
   "У вас есть наши обещания, адмирал; и они будут свято храниться, могу вас уверить.
   - Лодка, эй, эй! - закричал Джек.
   - Какая лодка? сказал адмирал, удивленный; а потом пробормотал: "Чёрт тебя подери, болван! Разве я не говорил тебе следить за своим поведением, ты, собачья рыба?
   - Да, да, сэр, и я так и сделал.
   "Ты сделал."
   "Да, вот они. Прищурьтесь через переборки левого борта, как они называют стены, а затем между двумя деревьями по правому борту курса, затем прямо на несколько сотен саженей, когда вы дойдете до воронки, которая дымится, как кратер горы Везувий, а затем на одной линии с той, что на вершине холма, идет наша лодка".
   - Что ж, - сказал адмирал, - сойдет. А теперь иди, открой ворота и смотри наружу, а если увидишь кого-нибудь возле своих часов, зачем гасить их блеск.
   -- Да... да, сэр, -- сказал Джек и исчез.
   - Довольно ясное описание, - сказал Генри, думая об отчете Джека адмиралу.
   - О, это отчет моряка. Я знаю, что он имеет в виду; на мой слух, это быстрее и проще, чем местный жаргон, а Джек, видите ли, не умеет говорить по-другому.
   К этому времени во двор въехала карета, и вся компания спустилась во двор, чтобы проститься со старым местом.
   - Прощайте, адмирал.
   - До свидания, - сказал адмирал. - Надеюсь, место, куда вы собираетесь, будет вам по душе - надеюсь, так и будет.
   "Я уверен, что мы постараемся быть довольными этим, и я почти уверен, что мы будем".
   "До свидания."
   - Прощайте, адмирал Белл, - сказал Генри.
   - Ты помнишь свои обещания?
   "Я делаю. До свидания, мистер Чиллингворт.
   - До свидания, - сказал мистер Чиллингворт, подошедший попрощаться с ними. "Приятного путешествия, и пусть вы все будете счастливее".
   - Ты не пойдешь с нами?
   "Нет; У меня есть важное дело, которым я должен заняться, иначе я получил бы от этого огромное удовольствие. Но до свидания; я думаю, мы не будем долго в разлуке.
   - Надеюсь, что нет, - сказал Генри.
   Адмирал закрыл дверцу кареты и, оглядевшись, сказал:
   - Джек... Джек Прингл, где ты, собака?
   - Вот я, - сказал Джек.
   - Где ты был?
   - Только ради косички, - сказал Джек. - Я забыл его и не мог без него отплыть.
   "Вы преследуете вас; Разве я не говорил тебе следить за своим поведением?
   - Так и сделаю, - сказал Джек, - вперед и назад - вперед и назад, адмирал.
   - Лучше бы вам, - сказал адмирал, который, однако, расслабился в широкой ухмылке, которую он скрыл от Джека Прингла.
   Джек взобрался на фургон, и он уехал, как только стемнело. Старый адмирал запер все комнаты в присутствии Генри Бэннерворта; и когда карета скрылась из виду, мистер Чиллингворт вернулся в Холл, где присоединился к адмиралу.
   "Ну, - сказал он, - они ушли, адмирал Белл, и мы одни; у нас есть четкая сцена и нет благосклонности ".
   "Двух вещей из всех остальных я желаю больше всего. Так вот, они будут чужими там, куда идут, и это будет чем-то достигнутым. Я постараюсь что-нибудь сделать, если попаду в ладонь с этими пиратами. Я заставлю их почувствовать вес настоящего металла; Я возьму их на абордаж, черт меня побери, я все сделаю.
   "Все, что можно сделать".
   - Да... да.
   * * * *
   Карета, в которой увезли семью Бэннервортов, беспрепятственно продолжала свой путь, и на протяжении всей поездки они никого не встретили. Дело в том, что почти все были на пожаре в доме сэра Фрэнсиса Варни.
   Флора не знала, куда они идут, и через некоторое время все следы дороги были потеряны. Наступила темнота, и все молча сидели в карете.
   Наконец, спустя некоторое время, проведенное таким образом, Флора Баннерворт повернулась к Джеку Принглу и сказала:
   - Мы близко или нам еще далеко идти?
   - Не очень, мэм, - сказал Джек. - Однако все в порядке - корабль идет прямым курсом, впереди нет бурунов - нет необходимости в наблюдении; однако наверху есть сухопутный толстяк, чтобы следить за ним.
   Так как это было не очень понятно, а у Джека, казалось, были свои причины молчать, они больше не задавали ему вопросов; но примерно через три четверти часа, в течение которых карета проезжала между деревьями, они остановились из-за внезапного рывка Джека, который сказал:
   "Привет! Поднимите паруса и бросьте якорь".
   - Это место?
   -- Да, вот и мы, -- сказал Джек. - Во всяком случае, мы сейчас в порту. и он начал петь -
   "Испытания и опасности путешествия позади",
   когда дверь кареты открылась, и все они вышли и осмотрелись, где они были.
   - Пройдите в сад, если позволите, мэм, - так быстро, как сможете; ночной воздух очень холодный".
   Флора, ее мать и брат поняли намек, который Джек имел в виду, что их нельзя было увидеть снаружи. Они сразу вошли в симпатичный сад, а потом подошли к очень аккуратному и живописному домику. Они не успели взглянуть на него, как дверь тут же открыла пожилая женщина, которая должна была их обслуживать.
   Вскоре после этого Джек Прингл и кучер вошли в коридор с небольшим количеством багажа, который они привезли с собой. Это было оставлено в коридоре, а затем Джек снова вышел, и через несколько минут послышался стук колес, означавший, что карета тронулась.
   Однако через несколько минут Джек вернулся, закрепив калитку в конце сада, а затем вошел в дом, тщательно прикрыв за собой дверь.
   Флора и ее мать с некоторым удивлением осмотрели апартаменты, в которых их показали. Во всем было так, как они могли пожелать; действительно, хотя его нельзя было назвать красиво или экстравагантно обставленным или что вещи были новыми, тем не менее, здесь было все, что могло потребоваться для удобства и комфорта, и немного роскоши.
   - Что ж, - сказала Флора, - это очень заботливо со стороны адмирала. Место действительно будет очаровательное, и сад тоже восхитительный.
   - Не нужно использовать прямо сейчас, - сказал Джек, - будьте добры, мэм; это приказы в настоящее время.
   - Очень хорошо, - сказала Флора, улыбаясь. - Я полагаю, мистер Прингл, что мы должны повиноваться им.
   - Джек Прингл, пожалуйста, - сказал Джек. "Мои команды только временные. У меня нет комиссии.
   ГЛАВА LVII.
   ОДИНОКИЕ ЧАСЫ И Т ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ЗАБЫТОМ ДОМЕ.
   Сейчас совсем ночь, и в Баннерворт-холле и его окрестностях царит такая особенная и торжественная тишина, что можно было бы подумать, что это место мертвых, полностью покинутое после захода солнца всеми, кто еще хотел иметь родство с живыми. . Не было ни дуновения воздуха, и это обстоятельство значительно усиливало впечатление глубокого покоя, которое производила вся сцена.
   Ветер днем был скорее шквалистый, но к вечеру, как это часто бывает после такого дня, совсем утих, и безмятежность пейзажа не нарушался даже малейшим вздохом блуждающего человека. зефир.
   Луна всходила в это время поздно, и, как это всегда бывает в промежутке между заходом солнца и восходом светила, украшающего ночь, тьма была самой глубокой.
   Это была одна из тех ночей, наводящих на грустные размышления, - ночь, когда человек склонен пересматривать свою прошлую жизнь и заглядывать в сокровенные тайники своей души, чтобы увидеть, не может ли совесть сделать из него труса в одиночестве и одиночестве. тишина, которая дышала вокруг.
   Это была одна из тех ночей, когда странники в уединении природы чувствуют, что над ними наблюдает око Неба, и когда связь между миром и его великим Творцом кажется более заметной, чем в обычные дни.
   Торжественные и меланхолические места, когда-то наполненные жизнью, покидают те знакомые формы и лица, которые издавна населяли их. Нет ни пустыни, ни необитаемого острова в дальнем океане, ни дикого, бесплодного, бездорожного участка полнейшей бесплодности, который хоть на мгновение мог бы сравниться по степени одиночества и запустения с покинутым городом.
   Очистите Лондон, могучий и величественный, от суетливого людского роя, заполонившего его улицы, его пригороды, его храмы, его общественные здания и его частные жилища, и как ужасна была бы прогулка одного одинокого человека по его бесшумной проезды.
   Если бы безумие не охватило его до того, как он стал единственным выжившим из расы, его не нужно было бы отливать в обыкновенную форму.
   И чтобы спуститься от великих вещей к меньшим - от огромного города-левиафана к одному особняку, далекому от шума и суеты обычной жизни, мы можем представить себе то запустение, которое царило в Баннерворт-холле, когда впервые после почти сто пятьдесят лет оккупации его покинули представители той семьи, столько членов которой жили и умерли под его крышей. Дом и все, что внутри, снаружи и вокруг него, казалось, действительно сочувствовало собственному запустению и запустению.
   Казалось, что двадцать лет непрерывной оккупации не могли произвести на древнее сооружение такого воздействия, как эти несколько часов забвения и покинутости.
   И все же это не было так, как если бы он был лишен тех изношенных и древних реликвий украшений и убранства, которые так долго принадлежали ему. Нет, ничего, кроме отсутствия тех форм, которые привыкли спокойно переходить из комнаты в комнату и встречаться то на лестнице, то в коридоре и даже в некоторых старинных обшитых панелями комнатах, придающих ей вид мрачного покоя и безразличия.
   Ставни тоже были все закрыты, и это обстоятельство в немалой степени способствовало созданию того мрачного эффекта, которого иначе не могло бы быть.
   В самом деле, все, что можно было сделать, не привлекая особого внимания, было сделано для того, чтобы доказать любому случайному наблюдателю, что дом пустует.
   Но на самом деле это было не так. В той самой комнате, где страшный Варни-вампир однажды явился Флоре Баннерворт и ее матери, внушавший ужас, сидели двое мужчин.
   Именно из этой квартиры Флора выстрелила из пистолета, оставленного ей братом, и выстрел, из которого, как считала вся семья, наверняка поразил вампира.
   Это была комната, особенно доступная из сада, потому что ее длинные французские окна открывались до самой земли, и лишь каменная ступенька отделяла пол комнаты от широкой дорожки из гравия, которая огибала всю часть дома.
   Итак, в этой комнате двое мужчин сидели в тишине и почти в темноте.
   Перед ними и на столе было несколько предметов для закусок, а также для защиты и нападения, в зависимости от их намерений.
   Там были бутылка и три стакана, а у локтя одного из мужчин лежала пара больших пистолетов, которые могли бы украсить пояс какого-нибудь отчаянного деятеля, желающего внушить врагам мнение о своей доблести, масштабы его оружия.
   Под рукой той же партией лежало еще несколько современных огнестрельных орудий, а также длинный кортик с серебряной насадкой на рукоятке.
   Свет, который у них был, состоял из большого фонаря, сконструированного таким образом, что его можно было полностью затемнить в любой момент; но теперь, когда он был установлен, лучи, которые могли исходить от него, были направлены как можно дальше от окна квартиры и падали на лица двух мужчин, раскрывая, что это были адмирал Белл и доктор Чиллингворт. .
   Это могло быть следствием особенного света, при котором он сидел, но доктор выглядел очень бледным и вовсе не казался непринужденным.
   Адмирал, напротив, выглядел как можно более миролюбивым, его руки были скрещены на груди, а голова сжалась между плечами, как будто он решился на что-то, что должно было длиться долго. время, и поэтому он извлекал из этого максимум пользы.
   -- Я очень надеюсь, -- сказал мистер Чиллингворт после долгой паузы, -- что наши усилия увенчаются успехом -- вы знаете, мой дорогой сэр, что я всегда придерживался вашего мнения, что в это дело, чем казалось на первый взгляд ".
   -- Конечно, -- сказал адмирал, -- а что касается того, что наши усилия увенчались успехом, то я подниму вам тост, доктор, -- пусть утреннее размышление послужит вечерним развлечением.
   "Ха! ха!" сказал Чиллингворт, слабо; - Я бы предпочел больше не пить, а вы, адмирал, кажется, каким-то образом переиначили тост. Я считаю, что это звучит так: "Пусть вечерние развлечения несут в себе утренние отражения".
   "Транспонировать дьявола!" сказал адмирал; "Какое мне дело, как он работает? Я вам свой тост произнес, а что касается того, о чем вы говорите, то это совсем другое, и тоже подлое, беглое: а что же вы не пьете?
   "Почему, мой дорогой сэр, с медицинской точки зрения я твердо придерживаюсь мнения, что, когда человеческий желудок содержит большое количество алкоголя, это оказывает плохое воздействие на организм. Так вот, я точно выпил один стакан этого чертовски крепкого голландского, и теперь он лежит у меня в желудке, как раскаленный нагреватель чайной урны.
   "Это? Тогда потуши его с другим.
   -- Да, я боюсь, что это не ответ, но неужели вы действительно думаете, адмирал, что мы добьемся чего-нибудь, если будем ждать здесь и нести вахту и охрану, не в самых комфортных условиях, поскольку в эту первую ночь Зал пустует? ".
   "Ну, я не знаю, что мы будем," сказал адмирал; "Но когда вы действительно хотите прорваться к врагу, нет ничего лучше, чем начать заранее. Мы оба придерживаемся мнения, что главной целью Варни всегда было тем или иным образом завладеть домом.
   "Да; правда правда."
   "Мы знаем, что он неустанно пытался вытащить из этого семью Баннервортов; что он предложил им их собственную цену, чтобы они стали его арендаторами, и что весь смысл его тихой и безмятежной беседы с Флорой в саду состоял в том, чтобы дать ей новый набор причин, побуждающих ее мать и брата покинуть Баннерворт-холл. , потому что старых явно не хватало".
   -- Верно, верно, совершенно верно, -- решительно сказал мистер Чиллингворт. -- Вы знаете, сударь, что с того момента, как вы впервые изложили мне этот взгляд на этот предмет, я полностью с вами совпал.
   -- Конечно, любили, потому что вы человек честный и правильно мыслящий, хотя вы и врач, и я не знаю, люблю ли я докторов гораздо больше, чем юристов, -- они только жулики в разный способ. Но я хочу быть либеральным; есть такое понятие, как честный адвокат, и, черт возьми, ты же честный доктор!
   - Конечно, я очень признателен, адмирал, за ваше доброе мнение. Я только жалею, что мне не пришло в голову принести что-нибудь твердое в виде еды, чтобы поддерживать расточительство животноводческого хозяйства в те часы, когда нам придется ждать здесь".
   - Не беспокойтесь об этом, - сказал адмирал. "Вы думаете, я осел и отправился бы в плавание, не накормив свой корабль? Я думаю, что нет. Джек Прингл скоро будет здесь, и я получил приказ принести что-нибудь поесть.
   - Что ж, - сказал доктор, - это очень предусмотрительно с вашей стороны, адмирал, и я чувствую себя обязанным лично; но скажи мне, как ты собираешься вести стражу?
   "Что ты имеешь в виду?"
   "Почему, я имею в виду, если мы сидим здесь с запертым окном, чтобы свет не был виден, и закрытой дверью, как мы можем узнать, напали на дом или нет?"
   -- Слушай, друг мой, -- сказал адмирал. "Я оставил слабое место для врага".
   - Что, адмирал?
   "Слабое место. Я хорошо позаботился о том, чтобы запереть все, кроме одного окна на первом этаже, которое я оставил открытым или почти открытым, чтобы оно выглядело как самое естественное место в мире, куда можно попасть. Так вот, прямо в это окно я поставил много семейной посуды. Я ручаюсь, если кто-нибудь хоть ногой ступит, вы услышите грохот, и, черт меня побери, вот он!
   В этот момент раздался громкий треск, за которым последовала череда подобных звуков, но меньшей силы; и адмирал, и мистер Чиллингворт вскочили на ноги.
   "Давай, - воскликнул первый; - Вот будет драгоценный ряд - бери фонарь.
   Мистер Чиллингворт так и сделал, но, похоже, не обладал большим присутствием духа; ибо, прежде чем они вышли из комнаты, он дважды нечаянно надел темный предметный столик и произвел полную темноту.
   "Проклятие!" сказал адмирал; "Не заставляй его так подмигивать и подмигивать; держи его и беги за мной изо всех сил".
   - Иду, иду, - сказал мистер Чиллингворт.
   Это было одно из окон длинной комнаты, вмещавшей пять человек, выходившей в сад, которую адмирал намеренно оставил без присмотра; и это было недалеко от квартиры, в которой они сидели, так что, вероятно, не прошло и полминуты между моментом первой тревоги и тем, как они достигли места, откуда она предположительно возникла.
   Адмирал вооружился одним из огромных пистолетов и со всей горячностью своего характера бросился вперед, к окну, куда, как он знал, он поставил семейную посуду и где он вполне ожидал встретить награду за свою усилие, обнаружив кого-то, лежащего среди его обломков.
   В этом, однако, он был разочарован; ибо, хотя тарелки и блюда были явно разбиты, окно оставалось закрытым, и не было никаких признаков присутствия кого-либо.
   - Ну, это странно, - сказал адмирал. "Я сбалансировал их удивительно осторожно, и два из них на ребро - д-д, муха бы их сбила".
   - Мяу, - сказал большой кот, вылезая из-под стула.
   -- Будь ты проклят, вот ты где, -- сказал адмирал. "Потушите свет, потушите свет; тут мы весь дом освещаем даром".
   Со щелчком потемневший скользнул по фонарю, и все погрузилось во тьму.
   В этот момент из сада донесся пронзительный, звонкий свист.
   ГЛАВА LVIII.
   ПРИБЫТИЕ ДЖЕКА ПРИНГЛА. ПОЛУНОЧЬ И ВАМПИР. ЗАГАДОЧНАЯ ШЛЯПА.
   "Благослови меня! что это?" - сказал мистер Чиллингворт. - Какой необычный звук.
   -- Помолчи, -- сказал адмирал. - Ты никогда не слышал этого раньше?
   "Нет; как мне быть?
   "Господи, благослови невежество некоторых людей, это боцманский позыв".
   -- О, это так, -- сказал мистер Чиллингворт. - Он снова позвонит?
   -- Черт меня побери, я же говорю вам, это вызов боцмана.
   -- Ну, тогда, черт меня побери, если уж на то пошло, -- сказал мистер Чиллингворт, -- зачем он сюда звонит?
   Адмирал пренебрег ответом; но потребовав фонарь, он открыл его, так что было достаточно мерцания света, чтобы направить его, а затем пошел из комнаты к парадной двери зала.
   Он не задал вопросов, прежде чем открыть ее, потому что, без сомнения, сигнал был заранее подготовлен; и Джек Прингл, поскольку это действительно был он, сразу же вошел, и адмирал запер дверь с той же тщательностью, с которой она была заперта до этого.
   -- Ну, Джек, -- сказал он, -- ты кого-нибудь видел?
   -- Да, да, сэр, -- сказал Джек.
   -- Почему? Вы не имеете в виду, что... где?
   "Где я купил личинку; женщина-"
   - Будь я проклят, ты дурак, Джек.
   - Ты другой.
   - Хиллоа, негодяй, что ты имеешь в виду, разговаривая со мной таким тоном? это ваше уважение к начальству?
   - Корабль давно оплачен, - сказал Джек, - и у меня нет начальства. Я не морской пехотинец и не француз.
   - Да ты же пьян.
   "Я знаю это; положи это себе в глаз".
   "Вот негодяй. Почему, ты-ничего-незнайка, я тебе не сказал, чтобы ты был осторожен и что все зависит от секретности и осторожности? и разве я не говорил тебе, кроме всего прочего, не пить?
   - Чтобы убедиться, что вы это сделали.
   - И все же ты приходишь сюда, как бочка из-под рома.
   "Да; теперь вы сказали свое слово, что тогда?
   - Вам лучше оставить его в покое, - сказал мистер Чиллингворт. - Бесполезно спорить с пьяным.
   - Привет, адмирал, - сказал Джек, стараясь держать себя в руках. - Я терпел тебя очень долго, но больше не буду; ты теперь такой пьяный, что качаешься вверх-вниз, как бизань-гафель в бурю, - это мое мнение - тол-де-рол.
   -- Оставьте его в покое, оставьте его в покое, -- настаивал мистер Чиллингворт.
   -- Злодей, -- сказал адмирал. "его достаточно, чтобы все испортить; теперь, кто бы мог подумать, что? но так было с ним всегда, вот уже лет двадцать, - он никогда не имел никакого суждения в своей выпивке. Когда все гладко, и делать нечего, а у этого человека могла быть лишняя капля на борту, до которой никому нет дела, он трезв, как судья; но когда нужно что-нибудь сделать, нужно немного сообразительности, черт его побери, он привозит столько рома, что пускает в ход семьдесят четыре.
   -- Ты что, будешь пить, -- сказал Джек, -- мой старый буфер? Ты помнишь, где у тебя в Бейруте слетела шишка, как ты упал на последний конец и пытался вспомнить свои церковные катеки, старая скотина? Мне стыдно за тебя. Вы помните смуглую девушку, которую вы купили за тринадцать шиллингов и кожевника на благословенных островах Общества и снова продали ее за доллар негру семи футов двух дюймов в его натуральных туфлях? ты хорошая статья, если говорить о морских пехотинцах, тампонах и лубберах, идущих на берег, иди нахуй. Помнишь маленького француза, который сказал тебе, что надерет твой благословенный нос, а я посоветовал тебе его намылить? Вы помните Салл в Спитхеде, когда вы вошли через иллюминатор парадной каюты, все, кроме нее сзади?
   "Смерть и дьявол!" - сказал адмирал, вырываясь из рук мистера Чиллингворта.
   -- Да, -- сказал Джек, -- ты придешь к ним обоим на днях, старый петух, и не сомневайся.
   "Я получу его жизнь, я получу его жизнь", - ревел адмирал.
   -- Нет, нет, сэр, -- сказал мистер Чиллингворт, схватив адмирала за талию. - Дорогой сэр, вспомните, если я позволю себе посоветовать вам, адмирал Белл, что в соседней комнате полно огненных холмов, которые вы знаете; утвердись на этом и прикончи его. Я ручаюсь за него, он будет вести себя достаточно тихо.
   - Что ты говоришь? -- воскликнул Джек.
   "Джек!" - сказал адмирал.
   - Да, да, сэр! - инстинктивно сказал Джек.
   "Иди сюда."
   Джек, пошатываясь, поплелся за ним, и все они достигли комнаты, где адмирал и мистер Чиллингворт сидели перед тревогой.
   "Там!" - сказал адмирал, ставя лампу на стол и указывая на бутылку. "Что ты думаешь об этом?"
   - Я никогда не думаю при таких обстоятельствах, - сказал Джек. "За деревянные стены старой Англии!"
   Он схватил бутылку и, сунув ее горлышко себе в рот, несколько мгновений слышал только бульканье ликера, протекающего по его горлу; голова его отклонялась все дальше и дальше назад, пока, наконец, он не свалился со стулом, бутылкой и всем остальным и не лежал в беспомощном состоянии опьянения на полу.
   - Пока все хорошо, - сказал адмирал. - Во всяком случае, он в стороне.
   - Я только ослаблю его галстук, - сказал мистер Чиллингворт, - а потом мы пойдем и сядем в другом месте; и я должен порекомендовать, если где-нибудь, мы займем нашу позицию в той комнате, когда-то принадлежавшей Флоре, где висит таинственный панно, так сильно похожий на Варни, вампира.
   "Тише!" - сказал адмирал. "Это что?"
   Какое-то время они внимательно слушали; а потом отчетливо на гравийной дорожке за окном послышались шаги, как будто кто-то шел, не совсем беспечно, но все же без очень большой осторожности и внимания к шуму, который он мог произвести.
   "Хист!" - сказал доктор. "Ни слова. Они приходят."
   - Для чего они? - сказал адмирал.
   - Потому что что-то, кажется, шепчет мне, что мистер Марчдейл знает о Варни, вампире, больше, чем когда-либо решил открыть. Потушите свет".
   - Да, да - подойдет. Луна взошла; посмотри, как она струится сквозь щели ставней".
   - Нет, нет, это не в том направлении, иначе наш свет выдал бы нас. Разве ты не видишь, что лучи исходят из полустеклянной двери, ведущей в оранжерею?
   "Да; и вот снова шаги, или другой.
   Топот, топот снова раздался на гравийной дорожке и, как прежде, замер в их прислушивающихся ушах.
   -- Что вы теперь скажете, -- сказал мистер Чиллингворт, -- разве их не двое?
   "Если бы их была дюжина, - сказал адмирал, - хотя мы и потеряли одного из наших, я бы сразился с ними. Давай проползем по комнатам в том направлении, в котором шли шаги.
   -- Моя жизнь на этом, -- сказал мистер Чиллингворт, когда они вышли из квартиры, -- если это Варни, то он направляется в ту квартиру, где спала Флора, и в которую он знает, как попасть. Я хорошо изучил дом, адмирал, и чтобы добраться до этого окна, любой отсюда снаружи должен сделать немалый обход. Давай, мы будем заранее.
   "Хорошая идея - хорошая идея. Будь так".
   Просто позволив себе достаточно света, чтобы направить их по пути от фонаря, они спешили вперед с такой поспешностью, насколько позволяли хитросплетения перехода, и не останавливались, пока они не достигли комнаты, где был висел портрет, который был так поразителен и замечателен. подобие Варни, вампира.
   Лампу оставили за дверью, чтобы даже блуждающий свет от нее не выдал бы, что на страже стоят люди; а затем так тихо, как только могла опуститься нога, они заняли свое место среди драпировок старинной кровати, о которой уже упоминалось в этой работе как о примечательном предмете мебели, принадлежавшем этой комнате.
   - Как вы думаете, - сказал адмирал, - мы их отдалили?
   "Конечно, есть. К несчастью, шторка на окне опущена.
   "Это? Клянусь небом, над ней ползет чертовски странная тень.
   Мистер Чиллингворт смотрел почти затаив дыхание. Даже он не мог совсем избавиться от трепетного чувства, так как увидел, что тень человеческого тела, по-видимому, очень больших размеров, была снаружи, с раскинутыми руками, как бы нащупывая какое-нибудь средство, чтобы открыть окно. .
   Теперь было бы легко выстрелить из одного из пистолетов прямо в фигуру; но так или иначе и адмирал, и мистер Чиллингворт уклонялись от этого курса, и они чувствовали себя более склонными схватить любого, кто мог бы появиться, используя только свои пистолеты как последнее средство, чем безвозмездно и сразу же прибегнуть к насилию. .
   - Кто, по-вашему, это был? - прошептал адмирал.
   - Варни, вампир.
   - Черт меня побери, он некрасивый и большой, на что угодно - тут шум!
   В окне раздался странный треск, точно очень тихо и исподтишка разбивали оконное стекло; и тогда слепой слегка зашевелился, сильно смутив отбрасывавшую на него тень, как будто чья-то рука была введена для того, чтобы совершить полный вход в комнату.
   - Он входит, - прошептал адмирал.
   - Тише, ради всего святого! - сказал мистер Чиллингворт. "Вы встревожите его, и мы потеряем плоды всего труда, который мы уже вложили в это дело; но разве вы не говорили, адмирал, о том, чтобы лечь под окно и поймать его за ногу?
   "Почему да; Я сделал."
   - Тогда иди и сделай это; ибо, как бы вы ни были живым человеком, его нога будет через минуту.
   "Вот идет," сказал адмирал; "Я никогда не предлагаю того, чего не хочу делать сам".
   Кто бы это ни был, который теперь прилагал такие напряженные усилия, чтобы проникнуть в комнату, казалось, он столкнулся с некоторыми трудностями, связанными с засовами окна, и по мере того, как эти трудности увеличивались, терпение группы, так же как и его осторожность, покидали его, и створка содрогнулась от ярости.
   С гораздо большей осторожностью, чем можно было бы предположить, зная его характер, адмирал подкрался вперед и лег прямо под окном.
   Глубина деревянных конструкций от пола до самой нижней части оконной рамы не превышала двух футов; к тому, что любой мог бы удобно войти с балкона наружу на пол квартиры, что как раз и желал сделать тот, кто пытался осуществить вход.
   Было совершенно ясно, что, кем бы он ни был, смертным или вампиром, он имел какое-то представление о запирании окна; на данный момент ему удалось сдвинуть его, и створка распахнулась.
   Слепой все еще был препятствием; но сильный рывок незваного гостя обрушил его на распростертого адмирала; а затем мистер Чиллингворт увидел в лунном свете высокую тощую фигуру, стоящую на балконе, как будто на мгновение колеблясь, войти ли в квартиру головой вперед или ногами.
   Если бы он выбрал первую альтернативу, ему действительно понадобилось бы быть наделенным более чем земными силами защиты и нападения, чтобы избежать захвата, но его счастливая звезда была на подъеме, и он ступил первым.
   Он повернулся боком в сторону комнаты, и в этот момент ему на лицо упал бледный лунный свет, позволивший мистеру Чиллингворту без тени сомнения увидеть, что это действительно Варни, вампир, который был таким украдкой проник в Баннерворт-холл, согласно расчету, сделанному адмиралом на этот счет. Доктор едва ли знал, радоваться этому открытию или нет; это было почти пугающе, несмотря на то, что он скептически относился к теме вампиров, и он, затаив дыхание, ждал исхода необычного и опасного приключения.
   Несомненно, адмирал Белл глубоко поздравил себя с успехом, который должен был увенчать его хитрость по поимке незваного гостя, кем бы он ни был, и корчился от нетерпения, когда ступня окажется достаточно близко к нему, чтобы он мог схватить ее.
   Его терпение не было сильно испытано, потому что в следующий момент оно покоилось на его груди.
   "Пансионеры хой!" - закричал адмирал и тут же схватил нарушителя. - Рея к рее, я думаю, теперь я тебя поймал. Вот приз, доктор! он уйдет без ноги, если он уйдет сейчас. Эх! какие! свет - черт меня побери, у него есть - Доктор, свет! свет! Что это? Эй, Хиллоа!
   Доктор Чиллингворт прыгнул в коридор и взял свет. Через мгновение он уже был рядом с адмиралом, и, откинув затвор фонаря, он сразу увидел дилемму, в которую попал его друг.
   Там он лежал на спине, сжимая с яростью объятий, в которых было много смехотворного, длинный ботинок, из которого незваный гость ловко высвободил ногу, оставив ее в качестве жалкого трофея в руках своих врагов. .
   -- Почему вы только что стащили с него ботинок? -- сказал доктор. - А теперь он ушел навсегда, потому что знает, о чем мы, и ускользнул у вас из рук.
   Адмирал Белл сел и посмотрел на ботинок с печальным выражением лица.
   "Готово снова!" он сказал.
   -- Да, вы закончили, -- сказал доктор. - Почему ты не ухватился за ногу, пока был об этом, а не за сапог? Адмирал, это ваша тактика?
   - Не будь дураком, - сказал адмирал. -- Потушите свет и дайте мне пистолеты, или сами палите в сад; случайный выстрел может что-то сделать. Бежать за ним бесполезно; суровая погоня - долгая погоня; но стреляй прочь".
   Словно кто-то внизу услышал, как он дал слово, тотчас же последовали два громких грохота из сада, и звон стекла свидетельствовал о том, что в комнату попала какая-то смертоносная ракета.
   "Убийство!" - сказал доктор и упал на спину. "Мне это совсем не нравится; это все по вашей линии, адмирал, но не по моей.
   - Все в порядке, мой мальчик, - сказал адмирал. "Теперь за это".
   Он увидел лежащие в лунном свете пистолеты, которые они с доктором принесли в комнату, и через мгновение он, по его собственным словам, дал неприятелю бортовой залп.
   "Блин!" - сказал он. - Это напоминает мне старые времена. Пылайте, воры, пока я заряжаю; борт к борту. Теперь ваша очередь; Я презираю воспользоваться преимуществом. Что это за чертовщина?
   Что-то очень большое и очень тяжелое ударилось в окно, разбросав все это по комнате и едва не задушив осколками адмирала. Затем был произведен еще один выстрел, и влетело что-то еще, что попало в стену на противоположной стороне комнаты и оттуда отскочило к доктору, который в отчаянии вскрикнул.
   После этого все стихло; враг, казалось, был удовлетворен тем, что заставил гарнизон замолчать. И адмиралу потребовалось много пинков и прыжков, чтобы спастись от какой-то нависшей над ним массы, которая показалась ему значительным деревом.
   "Назовите это честной борьбой, - кричал он, - когда руки и ноги человека запутываются, как кусок индейской циновки в ветвях дерева? Доктор, говорю! хиллоа! где ты?"
   "Я не знаю," сказал доктор; - Но на балкон кто-то лезет - теперь нас хладнокровно убьют!
   - Где пистолеты?
   "Выстрелил, конечно; ты сделал это сам".
   В комнату влетело что-то еще, что по издаваемому звуку очень походило на кирпич, а после этого кто-то прыгнул прямо в центр пола, а затем, покатавшись и извиваясь самым странным образом, медленно встал и с различными предварительными икотами сказал:
   "Ну давайте, лубберы, многие из вас похожи. Я - смола на все случаи жизни".
   -- Черт меня возьми, -- сказал адмирал, -- это Джек Прингл.
   - Да, - сказал Джек, недостаточно трезвый, чтобы узнать голос адмирала. "Я вижу, как вы слышали обо мне. Давай, все вы".
   -- Ну, Джек, ты негодяй, -- зарычал адмирал, -- как ты сюда попал? Ты меня не знаешь? Я твой адмирал, конный морской пехотинец.
   - А? - сказал Джек. -- Да-да, сэр, как вы сюда попали?
   - Как ты пришел, злодей?
   "Абордаж противника".
   "Враг, которого вы взяли на абордаж, был нами; и повесьте меня, если я не думаю, что вы не стреляли в нас бортовыми залпами, в то время как неприятель мчался по ветру в другом направлении.
   "Лор!" - сказал Джек.
   -- Объясните, негодяй, прямо -- объясните.
   "Ну, это только разумно," сказал Джек; и, качнувшись сильнее, чем обычно, он сел, сильно подпрыгнув на полу. -- Видите ли, тут дело именно в этом -- когда я приезжал, я, конечно, слышал, как раз когда я уходил, что прежде чем я пришел, все это было вызвано тем, что кто-то ушел или придет, понимаете, адмирал.
   "Доктор, - вскричал адмирал в великой ярости, - только помогите мне выбраться из этой путаницы ветвей, и я избавлю мир от бремени, разбив этого парня".
   "Разбей себя!" - сказал Джек. - Ты знаешь, что ты пьян.
   -- Мой дорогой адмирал, -- сказал мистер Чиллингворт, схватив его за одну ногу и сильно потянув за нее, отчего его лицо покрылось колючими колючками, -- мы все портим.
   "Убийство!" - крикнул адмирал. - Ты действительно. Это то, что ты называешь вытащить меня из этого? Ты меня быстро зацепил.
   - Я справлюсь, - сказал Джек. "Я посеял его во многих передрягах, и я посеял его. Вы тяните меня, доктор, а я тяну его. Эй, эй!
   Джек схватил адмирала за потертость за шею, а доктор схватил Джека за талию, последствием чего было то, что его вытащили с ветки дерева, которое как будто было заброшено в комнату. , и Джек и доктор упали.
   В это мгновение под окном послышался странный шипящий звук; затем раздался внезапный громкий звук, как будто взорвалась ручная граната. Спектральный свет озарил комнату, и с балкона медленно поднялась высокая худощавая фигура.
   "Остерегайтесь мертвецов!" - сказал голос. "Пусть живые сражаются с живыми, мертвые с мертвыми. Остерегаться!"
   Фигура исчезла, как и странный призрачный свет. Наступила гробовая тишина, и холодные лунные лучи хлынули на пол квартиры, как будто ничего не произошло, чтобы нарушить укутанный покой и безмятежность сцены.
   ГЛАВА LIX.
   ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ. НОВЫЙ ПЛАН ОПЕРАЦИИ. ОСКОРБИТЕЛЬНОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ ВАРНИ.
   Так много Ночь была потрачена на эти операции, так что к тому времени, как они закончатся, трое персонажей, которые лежали на полу того, что можно было бы назвать заколдованным залом Баннерворт-Холла, даже если бы они теперь были расположены искать покоя, у них было мало времени, прежде чем дневной свет хлынул на них и пробудил их к суете бодрствования.
   Нетрудно поверить, какое огромное удивление испытали трое в этой комнате при последнем маленьком обстоятельстве, происшедшем в связи с ночным происшествием.
   Не было ничего, что предшествовало этому, что не походило бы на настоящее нападение на помещения; но об этом последнем таинственном явлении с его странным светом было достаточно, чтобы сильно обеспокоить адмирала и Джека Прингла, независимо от того, как бы это ни подействовало на мистера Чиллингворта, чья профессия лучше позволяла ему постигать химическим путем то, что может произойти. производили эффекты, которые, без сомнения, изумляли их.
   Из-за своего опьянения и интенсивных упражнений, которые он предпринял, Джек снова был совершенно низвержен; в то время как адмирал не мог бы выглядеть более изумленным, если бы злодей сам появился in propria persona и приказал ему покинуть помещение.
   Однако он заговорил первым, и слова, которые он сказал, были адресованы Джеку, которому он сказал:
   - Джек, ты, болван, что ты обо всем этом думаешь?
   Джек, однако, был слишком далеко, чтобы даже сказать: "Да, да, сэр". и мистер Чиллингворт, медленно вставая на ноги, подошел к адмиралу.
   - Трудно сказать так много, адмирал Белл, - сказал он, - но мне кажется, что какую бы цель этот сэр Фрэнсис Варни или этот вампир Варни ни преследовал, приходя в Баннерворт-холл, во всяком случае, это достаточно важно побудить его пойти на все, и не позволять даже жизни стоять на пути к ее выполнению".
   -- Что ж, похоже, -- сказал адмирал. "Потому что меня повесят, если я смогу понять голову или хвост этого парня".
   "Если мы ценим нашу личную безопасность, мы не решимся продолжать опасное приключение, которое, я думаю, может закончиться только поражением, если не смертью".
   - Но мы не дорожим своей личной безопасностью, - сказал адмирал. "Мы попали в приключение, и я не понимаю, почему мы не должны его осуществить. Это может стать немного серьезным; но что из этого? Ради этой юной девушки, Флоры Баннеруорт, а также ради моего племянника Чарльза Холланда я доживу до конца этого дела, что бы это ни было; но заметьте, мистер Чиллингворт, если один человек решает пойти на отчаянную службу, это не причина, по которой он должен просить об этом другого.
   -- Я вас понимаю, -- сказал мистер Чиллингворт. - Но раз я начал это приключение вместе с вами, я не тот человек, чтобы бросить вас в нем. Мы совершили большую ошибку".
   "Ошибка! как?"
   - Да ведь нам следовало наблюдать за домом, а не внутри него. Не может быть сомнения, что если бы мы затаились в саду, мы были бы в лучшем положении для достижения своей цели".
   - Ну, я не знаю, доктор, но мне кажется, что если бы Джек Прингл не выставил себя таким дураком, мы бы очень хорошо справились: и теперь я не знаю, как он стал вести себя в манере, в которой он это делал".
   - Я тоже, - сказал мистер Чиллингворт. - Но во всяком случае, что касается результата, совершенно ясно, что дальнейшее наблюдение в этом доме за появлением сэра Фрэнсиса Варни теперь будет напрасным. Теперь ему ничего не остается делать, кроме как молчать, пока мы не устанем, - факт, о котором он легко может получить информацию, - и тогда он тотчас же, без труда, к своему удовольствию, входит в помещение".
   - Но какого черта он может хотеть в помещении?
   - Этот вопрос, адмирал, наводит меня на мысль, что мы совершили еще одну ошибку. Мы не должны были пытаться застать сэра Фрэнсиса Варни врасплох, когда он вошел в Баннерворт-холл, а должны были поймать его, когда он выходил.
   - Что ж, в этом что-то есть, - сказал адмирал. "Это довольно ночное дело, чтобы быть уверенным. Однако ничего не поделаешь, дело сделано, и этому конец. А теперь, так как утро уже близко, я, конечно, должен признаться, что хотел бы позавтракать, хотя мне и не нравится, что мы должны выйти из дома все вместе.
   -- Что же, -- сказал мистер Чиллингворт, -- поскольку теперь нам нечего хранить в секрете относительно нашего пребывания здесь, поскольку главное лицо, от которого мы хотели скрыть это, знает об этом, я думаю, что мы не можем сделать ничего лучше, чем немедленно послать для Генри Баннеруорта, скажите ему о безуспешности усилий, которые мы предприняли в его интересах, и немедленно допустите его к нашему совещанию о том, что делать дальше".
   -- Согласен, согласен, я думаю, что, не беспокоя его, мы могли бы захватить этого Варни; но теперь это закончилось, и как только Джек Прингл решит снова проснуться, я пошлю его к Баннервортам с сообщением.
   -- Да, да, сэр, -- вдруг сказал Джек. "Все в порядке".
   -- Да что ты, бродяга, -- сказал адмирал, -- мне кажется, ты притворяешься!
   - Что притворяться?
   - Быть пьяным, чтобы быть уверенным.
   "Лор! не мог этого сделать, - сказал Джек. "Я просто расскажу вам, как это было. Я проснулся и обнаружил, что я где-то заперт; и, так как я не мог выйти через дверь, я подумал, что попробую через окно, и там я действительно выбрался. Что ж, возможно, я был не совсем тем, но я вижу двух человек в саду, которые смотрят на эту темную комнату; и, чтобы быть уверенным, я думал, что это были вы и доктор. Ну, не мое дело вмешиваться, так что я вижу, как один из вас взбирается на балкон, как я и думал, а потом, после чего, кувыркается вниз с таким разбегом, что я подумал, что вы, должно быть, сломал тебе шею. Ну, после этого вы сделали пару выстрелов, а потом, после этого, я убедился, что это вы, адмирал.
   - А что заставило вас в этом убедиться?
   - Да потому что ты умчался, как пустая бочка из-под смолы во время прилива.
   -- Будь ты проклят, негодяй!
   -- Ну, тогда черт вас побери, если уж на то пошло. Я думал, что сослужил тебе добрую службу и что враг здесь, а между тем оказалось, что ты есть, а врага нет, и враг снаружи, а тебя нет.
   - Но кто бросил в комнату столько чертовых вещей?
   "Конечно, я знал; У меня был только один пистолет, и когда я выстрелил из него, мне пришлось отстреливаться из того, что я мог".
   "Был ли когда-нибудь такой глупец!" сказал адмирал; "Доктор, доктор, вы говорили, что мы делаем две ошибки; но вы забыли о третьем, еще худшем, а именно о том, что вы привели в заведение такого неуклюжего сына морского повара, как этот парень.
   "Ты другой," сказал Джек; - И ты это знаешь.
   -- Ну-ну, -- сказал мистер Чиллингворт, -- продолжать это бесполезно, адмирал; Джек, по-своему, делал, осмелюсь сказать, то, что считал лучшим.
   - Я бы хотел, чтобы в следующий раз он сделал то, что считает худшим.
   -- Пожалуй, -- сказал Джек, -- и тогда вас немного обслужат наверху. Интересно, что бы с тобой стало, если бы не я? Я для тебя не хуже матери, ты это знаешь, старина.
   -- Ну, ну, адмирал, -- сказал мистер Чиллингворт, -- спуститесь к калитке; сейчас как раз на рассвете, и, вероятно, мы не пробудем там долго, прежде чем увидим некоторых сельских жителей, которые принесут нам все, что нам нужно, в виде освежения; а что касается Джека, то он, кажется, уже достаточно оправился, чтобы идти к Баннервортам.
   "Ой! Я могу идти, - сказал Джек. -- Что касается до этого, то единственное, что меня смущает, это желание чего-нибудь выпить. Моя конституция не выдержит того, что они называют умеренной жизнью, или ничего без холода".
   -- Идите немедленно, -- сказал адмирал, -- и звоните! Мистер Генри Беннерворт, что мы здесь; но не говори ему перед его сестрой или его матерью. Если вы встретите кого-нибудь на дороге, отправьте сюда с грузом еды. Мне кажется, что хороший, удобный завтрак был бы совсем не лишним, доктор.
   - Как быстро рассветает, - заметил мистер Чиллингворт, выходя на балкон, откуда вампир Варни пытался проникнуть в Зал.
   Как раз в тот момент, когда он говорил, и прежде чем Джек Прингл успел пройти половину пути к садовой калитке, раздался оглушительный звон колокола, висевшего над ней.
   Вид на эти ворота не мог быть виден из окна квартиры с привидениями, так что они не могли видеть, кто требовал входа.
   Поскольку Джек Прингл в любом случае шел ко дну, они не видели необходимости в личном вмешательстве; и он доказал, что это не так, вернувшись вскоре с запиской, которую, по его словам, бросил через ворота какой-то юноша, который затем помчался прочь со всей скоростью, на которую был способен.
   Внешне записка была хорошо оформлена, и все выглядело с большим вниманием, проявленным к ее складыванию и запечатыванию.
   Оно было должным образом адресовано "адмиралу Беллу, Баннерворт-холл", а в углу было написано слово "немедленно".
   Адмирал, посмотрев на него некоторое время с большим удивлением, пришел, наконец, к заключению, что, вероятно, открыть его было бы кратчайшим способом узнать, кто его послал, и он соответственно так и сделал.
   Записка была следующей:
   "Мой дорогой сэр...
   "Чувствуя себя уверенным, что вы не можете быть окружены теми средствами и приспособлениями для комфорта в Зале, в его ныне опустевшем состоянии, которого вы вправе ожидать и столь в высшей степени заслуживаете, я льщу себя надеждой, что получу утвердительный ответ. , когда я прошу вашего общества на завтрак, а также вашего ученого друга. Мистер Чиллингворт.
   "Вследствие небольшого несчастного случая, произошедшего вчера вечером с моей собственной резиденцией, я временно , пока графство не построит ее для меня, остановился в доме под названием Уолмсли-Лодж, где я буду ожидать вас со всем нетерпением один вымогает честь, и надеясь, что она будет возложена на него.
   "Я надеюсь, что малейшее расхождение во мнениях по другим вопросам не помешает гармонии нашего совместного утреннего приема пищи.
   "Поверьте мне, мой дорогой сэр, с величайшим уважением, вашим очень послушным, покорным слугой,
   "ФРЭНСИС ВАРНИ".
   Адмирал снова ахнул и посмотрел на мистера Чиллингворта, потом на записку, потом снова на мистера Чиллингворта, как будто был совершенно сбит с толку.
   "Это самое классное дело, о котором я когда-либо слышал", - сказал мистер Чиллингворт.
   - Повесьте меня, - сказал адмирал, - если мне наконец не понравится этот парень. Это круто, и мне это нравится, потому что это круто. Где моя шляпа? где моя палка!"
   "Чем ты планируешь заняться?"
   - Примите его приглашение, конечно, и позавтракайте с ним; и, мой ученый друг, как он называет вас, я надеюсь, что вы придете также. Я поверю парню на слово. Честно или нечестно, я узнаю, чего он хочет здесь; и почему он преследует эту семью, к которой я привязан; и какая у него рука в исчезновении моего племянника Чарльза Холланда; ибо, как бы ни было небо над нами, он замешан в этом деле. Где этот Уолмсли-лодж?
   "Как раз по соседству; но-"
   "Тогда пошли; Ну же."
   - Но на самом деле, адмирал, вы же не хотите сказать, что будете завтракать с... с...
   "Вампир? Да, я хотел бы, и буду, и намереваюсь сделать это. Вот, Джек, тебе пока не нужно идти к мистеру Баннеруорту. Ну же, мой ученый друг, возьмем Время за чуб.
   ГЛАВА LX.
   Прерванный завтрак у сэра Фрэнсиса Варни.
   Несмотря на все, что мистер Чиллингворт мог напротив, адмирал действительно собирался позавтракать с сэром Фрэнсисом Варни.
   Достойный доктор какое-то время не мог поверить, что адмирал, должно быть, шутит, когда говорит с таким напряжением; но очень скоро он убедился в обратном, когда тот действительно вышел и еще раз спросил его, мистер Чиллингворт, собирается ли он пойти с ним или нет.
   Это было убедительно, поэтому доктор сказал:
   - Что ж, адмирал, мне кажется, это какой-то сумасшедший урод; но так как я начал это приключение с вами, то и завершу его с вами.
   - Верно, - сказал адмирал. - Я не обманулся в вас, доктор; так что приходите. Повесьте этих вампиров, я сам не знаю, как с ними справиться. Я думаю, в конце концов, сэр Фрэнсис Варни ближе к вам, чем к моей.
   "Что ты имеешь в виду?"
   - Почему вы не могли убедить его, что он болен и нуждается в лекарстве? Знаете, это его скоро успокоит.
   - Успокойте его! - сказал мистер Чиллингворт. "Я прошу сказать, что если бы я дал ему какое-нибудь лекарство, доза была бы ему очень полезна; но, впрочем, мое мнение таково, что это приглашение к завтраку есть, в конце концов, простая ирония; и что, когда мы доберемся до Уолмсли-Лодж, мы ничего от него не увидим; напротив, мы, вероятно, обнаружим, что это розыгрыш".
   "Мне, конечно, это не должно понравиться, но все же попробовать стоит. Этот парень действительно вел себя так необыкновенно, что, если я могу договориться с ним, я это сделаю; и есть одна вещь, вы знаете, доктор, которую, я думаю, мы можем сказать, что мы открыли.
   "И что это может быть? Чтобы не быть слишком уверенным в вампире, даже если он у тебя за ногу?
   - Нет, дело не в этом, хотя это в своем роде очень хорошо, но дело в том, что сэр Фрэнсис Варни, кем бы он ни был и кем бы он ни был, охотится за Баннерворт-холлом, а не семьей Баннерворт. Если вы помните, мистер Чиллингворт, в нашем разговоре я всегда настаивал на этом факте.
   "У вас есть; и мне кажется, что это полностью подтверждается событиями ночи. Вот в чем, адмирал, великая загадка: чего он может желать в Баннерворт-холле, что заставляет его брать на себя столько хлопот и идти на такой страшный риск, пытаясь добраться до него?
   "Это, действительно, тайна; и если он действительно имеет в виду это приглашение на завтрак, я вежливо спрошу его и в то же время скажу, что, возможно, лучший способ добиться своей цели - быть откровенным, вампиром, каким он является.
   - Но в самом деле, адмирал, вы все еще не придерживаетесь этого глупого суеверия, полагая, что сэр Фрэнсис Варни на самом деле вампир?
   "Я не знаю и не могу сказать; если бы кто-нибудь дал мне описание какой-то странной рыбы, которую я никогда не видел, я бы не взял на себя смелость сказать, что такой не существует; вы бы тоже, доктор, если бы действительно видели многих странных, с которыми я сталкивался в разное время.
   - Ну-ну, адмирал, я уж точно не принадлежу к той философской школе, которая объявляет невозможное тем, чего не понимает; могут быть вампиры и могут быть призраки, насколько я знаю обратное; Я сомневаюсь в этих вещах только потому, что думаю, если бы они были правдой, то как явления природы они были бы к этому времени установлены повторными примерами без возможности сомнений или придирок".
   "Что ж, в этом что-то есть; но как далеко мы должны идти сейчас?
   -- Не далее, чем вон вон в том заборе, где видишь те ворота, похожие на парк, и тот кедр, простирающий так далеко в дорогу свою темно-зеленую листву; это Уолмсли-лодж, куда вас пригласили.
   -- А ты, мой ученый друг, вспомни, что и ты был приглашен; так что вы не нарушите гостеприимство вампира Варни.
   -- Послушайте, адмирал, -- сказал мистер Чиллингворт, когда они подошли к воротам, -- вы же знаете, что не совсем правильно называть человека вампиром за его собственным завтраком, так что просто сделайте мне одолжение, пообещав не делать никаких ошибок. такое замечание сэру Фрэнсису.
   "Вероятно!" сказал адмирал; "он знает, что я знаю, кто он такой, и он знает, что я простой человек и прямолинейный человек; впрочем, я буду с ним вежлив, и большего обещать не могу. Я должен вытянуть из него, если смогу, что сталось с Чарлзом Холландом и какого черта он действительно хочет для себя.
   "Так так; не вступать с ним в столкновение, пока мы его гости".
   - Нет, если я могу помочь.
   Доктор позвонил в колокольчик у ворот Уолмсли-Лодж, и через несколько мгновений ему ответила женщина, которая потребовала их дела.
   - Сэр Фрэнсис Варни здесь? - сказал доктор.
   "О, ах! да, - ответила она. - Видите ли, его дом был сожжен за то или иное - я уверен, что не знаю что - какими-то людьми - я уверен, что не знаю кем; поэтому, поскольку вигвам позволял, мы взяли его, пока он не придет в себя.
   "Ах! это так, не так ли?" - сказал адмирал. - Скажите ему, что здесь адмирал Белл и доктор Чиллингворт.
   "Очень хорошо," сказала женщина; - Вы можете войти.
   "Спасибо! вы очень любезны, мэм. Что-нибудь происходит в очереди за завтраком?
   "Ну да; Я приготовил ему завтрак, но он не сказал, так как ожидал компании.
   Женщина открыла садовую калитку, и они прошли через ухоженный сад к сторожке, которая внешне напоминала коттедж, хотя внутри она обладала всеми удобствами довольно большого дома.
   Она оставила их в маленькой комнате, ведущей из передней, и отсутствовала минут пять; затем она вернулась и, просто сказав, что сэр Фрэнсис Варни передает свои комплименты и просит их подняться по лестнице, провела их впереди по красивому лестничному пролету, ведущему на второй этаж ложи.
   До сих пор мистер Чиллингворт ждал какого-нибудь предлога, ибо, несмотря на все, что он слышал и видел о сэре Фрэнсисе Варни, он не мог поверить, что какой-либо наглости будет достаточно, чтобы позволить ему принимать в качестве своих гостей людей, с которыми он должен чувствовать, что он был на такой положительной войне.
   Это было исключительное обстоятельство; и, пожалуй, единственное, что соответствовало холодной дерзости приглашения, это принятие его при данных обстоятельствах адмиралом.
   Сэр Фрэнсис Варни мог расценивать это как шутку; но если бы он это сделал, то, во-первых, было видно, что он не даст себя бить собственным оружием.
   Комната, в которую их ввели, была длинноватой и узкой; очень широкая дверь давала им доступ к нему в конце, ближайшем к лестнице, а на другом его конце была такая же дверь, ведущая в некоторые другие помещения дома.
   Сэр Фрэнсис Варни сидел спиной к этой второй двери, а стол с несколькими стульями и другими предметами мебели был так расставлен перед ним, что, хотя казалось, что они были небрежно расставлены в том положении, которое они занимали, на самом деле они образовывали довольно хороший барьер между ним и его посетителями.
   Адмирал, однако, был слишком занят тем, чтобы увидеть Варни, чтобы заметить какие-либо приготовления такого рода, и быстро вошел в комнату.
   И действительно, там было очень страшное, беспокойное, настойчивое и странное на вид существо, которое причинило столько беспокойства семье Баннервортов, а также нарушило покой всей округи, которая имела несчастье его как жителя.
   Во всяком случае, он выглядел тоньше, выше и бледнее, чем обычно, и в его манерах, казалось, чувствовалась легкая нервозность, когда он медленно наклонял голову в сторону адмирала, что было не совсем понятно.
   "Ну, - сказал адмирал Белл, - вы пригласили меня на завтрак и моего ученого друга; мы здесь."
   -- Нет двух человеческих существ, -- сказал Варни, -- которые могли бы оказать мне более радушное гостеприимство, чем вы и доктор Чиллингворт. Я прошу вас сесть. Как приятно после тяжелого труда и борьбы этой жизни время от времени посидеть в милом обществе таких дорогих друзей".
   Говоря это, он сделал безобразное лицо, и адмирал выглядел так, словно был наполовину склонен к ссоре на столь раннем этапе разбирательства.
   "Дорогие друзья!" он сказал; - ну, ну - нечего ссориться из-за слова-двух; но я скажу вам, что это такое, мистер Варни, или сэр Фрэнсис Варни, или как там ваше чертово имя...
   -- Погодите, мой дорогой сэр, -- сказал Варни, -- после завтрака, пожалуйста, после завтрака.
   Говоря это, он звонил в колокольчик, и женщина, заведовавшая домом, принесла поднос, сносно накрытый продуктами для сытного утреннего обеда. Она поставила его на стол, и, конечно же, различные предметы, которые дымились на нем, сделали большую честь ее кулинарным способностям.
   -- Дебора, -- сказал сэр Варни кротким тоном, -- продолжайте постоянно приносить что-нибудь поесть, пока этот старый свирепый морской разбойник не насытит свой отвратительный аппетит.
   Адмирал широко раскрыл глаза и, глядя на сэра Фрэнсиса Варни, положил кулаки на стол и глубоко вздохнул.
   -- Ты адресовал эти наблюдения мне, -- сказал он наконец, -- ты, кровососущий бродяга?
   - А? - сказал сэр Фрэнсис Варни, глядя поверх головы адмирала, словно увидел что-то интересное на стене за ним.
   -- Мой дорогой адмирал, -- сказал мистер Чиллингворт, -- уходите.
   - Я увижу тебя первым! - сказал адмирал. "А теперь, мистер Вампир, никакой перетасовки; Вы адресовали эти замечания мне?
   - Дебора, - сказал сэр Фрэнсис Варни серебристым тоном, - вы можете убрать этот поднос и принести следующий.
   -- Нет, если я это знаю, -- сказал адмирал. -- Я пришел завтракать и буду есть; после завтрака я надеру тебе нос - да, если бы вы были пятьдесят вампиров, я бы это сделал.
   "Доктор. Чиллингворт, - сказал Варни, не обращая ни малейшего внимания на слова адмирала, - вы не едите, дорогой сэр; Вы, должно быть, устали от ночных усилий. Человек в вашем возрасте, знаете ли, не может безнаказанно кататься и кувыркаться, как дурак в пантомиме. Только подумай, какое бедствие было бы, если бы ты лежал на приколе. Знаешь, все твои пациенты выздоровеют.
   - Сэр Фрэнсис Варни, - сказал мистер Чиллингворт, - мы ваши гости. мы приходим сюда по вашему приглашению отведать трапезы. Вы необдуманно напали на нас обоих. Мне нет нужды говорить, что, поступая так, вы наносите гораздо больший ущерб своему собственному вкусу и суждению, чем нам.
   - Замечательно сказано, - сказал сэр Фрэнсис Варни, хлопнув в ладоши своими оркестрами, и адмирал снова подпрыгнул. - А теперь, старина Белл, я буду драться с вами, если вы считаете себя обиженным, пока доктор следит за честной игрой.
   - Старый кто? - крикнул адмирал.
   -- Белл, Белл, -- разве тебя не зовут Белл? -- фамильное прозвище, я полагаю, из-за адского щелканья, щелканья, лишенного всякого смысла, характерного для твоей расы.
   - Ты будешь драться со мной? - сказал адмирал, вскакивая.
   "Да; если ты бросишь мне вызов".
   "Ей-богу! конечно"
   "Тогда я принимаю это; а вызываемая сторона, как вы хорошо знаете или должны знать, может ставить свои условия в столкновении.
   "Сделайте какие условия вы пожалуйста; Мне все равно, какие они. Только скажи, что будешь драться, и этого достаточно.
   -- Хорошо, -- сказал сэр Фрэнсис Варни торжественным тоном.
   -- Нет, нет, -- прервал его мистер Чиллингворт. - Это мальчишеская глупость.
   "Придержите свой ряд, - сказал адмирал, - и давайте послушаем, что он хочет сказать".
   - В этом особняке, - сказал сэр Фрэнсис Варни, - для особняка, хотя и носит непритязательное название ложи, - в этом особняке есть большая квартира, которая была первоначально оборудована ученым владельцем этого места для цель микроскопических и других экспериментов, которые требовали полной и полной тьмы, такой тьмы, которая кажется осязаемой, - осязаемой, густой и темной, как мрак могилы, и я знаю, что это такое".
   "Черт возьми!" - сказал этот адмирал. - Там тоже сыро, не так ли?
   "Комната?"
   "Нет; могила."
   "Ой! редко, после осенних дождей. Но подведем итог: эта комната большая, высокая и совершенно пустая.
   "Что ж?"
   - Предлагаю достать две косы.
   - Два что?
   "Косы с их длинными ручками и удобными держателями".
   "Ну, меня повесят! Что дальше ты предлагаешь?
   "Вас могут повесить. Во-вторых, с этими косами нас обоих поместят в затемненную комнату, закроют дверь и дважды запрут нас на один час, и тогда и там мы сделаем все возможное, чтобы каждый разрубил другого надвое. Если вам удастся расчленить меня, вы одержите победу; но я надеюсь, что благодаря моей превосходной ловкости, - тут сэр Фрэнсис вскочил на стул и сел на его спинку, - мне удастся одолеть вас. Как вам предложенный мною план? Соответствует ли это вашим пожеланиям?"
   - Будь проклята твоя наглость! - сказал адмирал, ставя локти на стол и в изумлении подперев подбородок обеими руками.
   -- Нет, -- перебил сэр Фрэнсис, -- вы бросили мне вызов; и, кроме того, у вас будут равные шансы, вы это знаете. Если тебе удастся ударить меня первым, я упаду; тогда как если мне удастся ударить вас первым, вы пойдете вниз.
   Говоря это, сэр Фрэнсис Варни вытянул ногу и закрыл маленькую скобу, державшую откидную створку стола, на который опирался адмирал, и, соответственно, адмирал с чайным подносом и всем остальным спустился вниз.
   Мистер Чиллингворт побежал, чтобы помочь ему подняться, и, когда они оба встали на ноги, то обнаружили, что остались одни.
   ГЛАВА LXI.
   МИС СТРАШНЫЙ НЕзнакомец. ПОДРОБНОСТИ САМОУБИЙСТВА В БАННЕРВОРТ-ХОЛЛЕ.
   - Хиллоа, где он, черт возьми? - сказал адмирал. "Был ли когда-нибудь такой бестолковый прием?"
   - Ну, я действительно не знаю, - сказал мистер Чиллингворт. -- Но мне кажется, что он, должно быть, вышел из той двери, которая была за ним. Я начинаю, знаете ли, адмирал, желать...
   "Какая?"
   "Что мы вообще никогда сюда не приходили; и я думаю, что чем скорее мы выберемся из этого, тем лучше".
   "Да; но я не собираюсь быть обманутым и обманутым таким образом. Я буду доволен, но не этими чертовыми косами и прочими вещами, о которых он говорит в темной комнате. Дай мне дневной свет и никакой милости; рее и рее; бортовой и бортовой; ручные гранаты и марлинговые шипы.
   "Ну, но это то, чего он не будет делать. А теперь, адмирал, послушайте меня.
   "Ну, продолжайте; что дальше?"
   - Уходи немедленно.
   - О, ты уже говорил это раньше.
   "Да; но я скажу другое. Оглянись вокруг. Тебе не кажется, что это большая, научно выглядящая комната?
   - Что из этого?
   -- А что, если вдруг станет темно, как в могиле, и Варни войдет со своей косой, о которой он говорит, и начнет косить наши ноги.
   "Дьявол! Пойдем!"
   Дверь, в которую они вошли, в этот момент отворилась, и появилась старуха.
   - Пожалуйста, сэр, - сказала она, - это мистер Мортимер, - громко сказала она. - О, сэра Фрэнсиса здесь нет! Куда он делся, джентльмены?
   "К черту!" - сказал адмирал. - Кем может быть мистер Мортимер?
   Мимо женщины прошел толстый, дородный мужчина, хорошо одетый, но с очень странным выражением лица, вследствие косого зрения, не позволявшего узнать, в какую сторону он смотрит.
   "Я должен видеть его," сказал он; - Я должен его увидеть.
   Мистер Чиллингворт отшатнулся, словно в изумлении.
   "Боже!" - воскликнул он. - Вы здесь!
   "Путаница!" сказал Мортимер; - Вы доктор... доктор...
   "Чиллингворт".
   "Одинаковый. Тише! нет никакого повода для предательства, то есть для раскрытия моего секрета.
   - И мой тоже, - сказал Чиллингворт. - Но что привело вас сюда?
   - Я не могу и не смею тебе сказать. Прощальный привет!"
   Он резко повернулся и вышел из комнаты; но он столкнулся с кем-то у входа, а в следующий момент появился Генри Беннерворт, разгоряченный и почти запыхавшийся от явной спешки.
   "Хиллоа! Браво!" - воскликнул адмирал. "чем больше тем лучше! Вот и сводная эскадрилья! Как вы сюда попали, мистер Генри Беннеруорт?
   "Бэннерворт!" сказал Мортимер; - Этого молодого человека зовут Баннерворт?
   - Да, - сказал Генри. - Вы меня знаете, сэр?
   "Нет нет; только я... я должен уйти. Кто-нибудь знает что-нибудь о сэре Фрэнсисе Варни?
   -- Мы знали о нем кое-что, -- сказал адмирал, -- совсем недавно; но он снял себя. Не делай так же. Если вам есть что сказать, остановитесь и скажите, как англичанин.
   "Вещи! вещи!" - нетерпеливо сказал Мортимер. - Что вам всем здесь нужно?
   -- Что ж, сэр Фрэнсис Варни, -- сказал Генри, -- и мне все равно, услышит ли это весь мир, -- это гонитель моей семьи.
   "Как? каким образом?"
   "У него репутация вампира; он охотился на меня и моих из дома и дома".
   "Верно!"
   -- Да, -- воскликнул доктор Чиллингворт. - И тем или иным способом он, похоже, полон решимости завладеть Баннерворт-холлом.
   - Что ж, джентльмены, - сказал Мортимер, - я обещаю вам, что расследую это. Мистер Чиллингворт, я не ожидал вас встретить. Возможно, чем меньше мы скажем друг другу, тем лучше.
   - Позвольте мне задать только один вопрос, - умоляюще сказал доктор Чиллингворт.
   - Спроси.
   - Он жил после...
   "Тише! он сделал."
   - Ты всегда говорил мне обратное.
   "Да; У меня был объект; игра окончена. Прощальный привет; и, господа, когда я ухожу, позвольте мне сделать это с чувством: общество в целом разделено на два больших класса".
   - А что они могут быть? - сказал адмирал.
   "Те, кого повесили, и те, кого нет. Прощай!"
   Он повернулся и вышел из комнаты; и мистер Чиллингворт опустился в кресло и тихо сказал:
   "Это необычайно верно; и я нашел знакомого среди первых.
   "Блин! вы, кажется, совсем спятили, - сказал адмирал. "Я не могу понять, о чем вы. Как вы сюда попали, мистер Генри Беннерворт?
   -- Я случайно услышал, -- сказал Генри, -- что вы стоите на страже в Зале. Адмирал, было жестоко и нехорошо с вашей стороны предпринимать такое предприятие, не ознакомив меня с ним. Думали ли вы хоть на минуту, что я, больше всего заинтересованный в этом деле, избежал бы опасности, если бы она возникла? или ему недоставало настойчивости, если бы это качество было необходимо для осуществления какого-либо плана, благодаря которому можно было бы сохранить безопасность и честь моей семьи?"
   -- Нет, мой юный друг, -- сказал мистер Чиллингворт.
   "Нет, сэр; но я жалею, что меня не вмешивали в это дело; и это должно было тщательно, так сказать, хранить в секрете от меня.
   -- Пусть идет, как хочет, -- сказал адмирал. "Мальчики останутся мальчиками. Ведь знаете, доктор, это мое дело, а не ваше. Пусть говорит, что хочет; где шансы? Это не имеет значения.
   "Я не ожидаю. Адмирал Белл, - сказал Генри, - это вам; но это для меня.
   "Пша!"
   - Уважая вас, сэр, как я...
   "Гаммон!"
   - Должен признаться, что я ожидал...
   "То, что вы не получили; следовательно, этому пришел конец. Вот что я вам скажу, Генри, сэр Фрэнсис Варни находится в этом доме; по крайней мере, у меня есть основания так полагать.
   "Тогда, - порывисто воскликнул Генри, - я буду добиваться от него ответов на различные вопросы, которые касаются моего мира и счастья".
   "Пожалуйста, джентльмены, - сказала появившаяся женщина Дебора, - сэр Фрэнсис Варни вышел, и он говорит, что я должна показать вам дверь, как только вам всем будет удобно выйти из нее". ".
   -- Я убежден, -- сказал мистер Чиллингворт, -- что теперь бесполезно пытаться найти здесь сэра Фрэнсиса Варни. Позвольте мне умолять вас всех уйти; и поверьте мне, что я говорю не легкомысленно и не с целью вывести вас отсюда, когда говорю, что после того, как я кое-что услышал от вас, Генри, что я попрошу вас рассказать мне, как это ни болезненно, Я смогу предложить какое-то объяснение многим вещам, которые в настоящее время кажутся неясными, и направить вас на путь освобождения от окружающих вас трудностей, на что, свидетель бога, я мало ожидал, что это будет в моей власти. сделать предложение любому из вас".
   -- Я последую вашему совету, мистер Чиллингворт, -- сказал Генри. "ибо я всегда находил, что это было продиктовано добрым чувством, а также правильным суждением. Адмирал Белл, вы окажете мне большую услугу, если немедленно уедете со мной.
   -- Что ж, -- заметил адмирал, -- если доктор действительно хочет что-то сказать, то это меняет вид вещей, и я, конечно, не возражаю.
   После этого все трое немедленно покинули это место, и было очевидно, что у мистера Чиллингворта на уме какой-то неудобный характер. Он был необычайно молчалив и сдержан, а когда говорил, то, казалось, скорее склонялся к тому, чтобы перевести разговор на второстепенные темы, чем добавить что-либо еще к тому, что он сказал на тему глубоко интересной, которая занимала столь важное место во всех их разговорах. умы.
   - Как Флора теперь, - спросил он у Генри, - с тех пор, как ее увезли?
   -- Все еще беспокоюсь, -- сказал Генри. - Но, я думаю, лучше.
   "Хорошо. Я понимаю, что, естественно, мы все трое идем к Баннерворт-Холлу, и, может быть, будет лучше, если я на этом месте попрошу вас, Генри, проявить ко мне доверие, какое при обычных обстоятельствах я бы я вовсе не считаю себя вправе требовать от вас.
   "С чем это связано?" - сказал Генри. - Вы можете быть уверены, мистер Чиллингворт, что я вряд ли откажусь доверять вам, которого я так сильно уважаю как близкого друга себя и своей семьи.
   -- Надеюсь, вы не будете возражать и против того, -- добавил мистер Чиллингворт, -- чтобы выразить это доверие адмиралу Беллу; ибо, как вы хорошо знаете, более верного и сердечного человека, чем он, не существует.
   - Чего вы ожидаете от этого, доктор? - сказал адмирал.
   -- Нет ничего, -- сказал Генри, -- чего бы я вообще мог рассказать, чего бы мне не хотелось рассказывать об адмирале Белле.
   -- Что ж, мой мальчик, -- сказал адмирал, -- и все, что я могу на это ответить, так это то, что вы совершенно правы; ибо не может быть ничего такого, от чего вам следовало бы уклоняться, если говорить о том, что вы доверяете мне это".
   - Я в этом уверен.
   "Британский офицер, однажды дав слово, предпочитает смерть его нарушению. Что бы вы ни хотели сохранить в тайне в сообщении, которое вы мне сообщаете, скажите об этом, и это никогда не сорвется с моих уст".
   -- Дело в том, сэр, -- сказал Генри, -- что то, что я собираюсь рассказать вам, состоит не столько из тайн, сколько из таких вещей, о которых мне было бы больно говорить больше, чем это абсолютно необходимо.
   "Я понял тебя."
   -- Позвольте мне на минутку, -- сказал мистер Чиллингворт, -- привести себя в порядок. Я не подозреваю, мистер Генри Беннерворт, что вы воображаете, что я прошу вас подробно изложить обстоятельства, которые должны быть для вас болезненными из-за любого праздного мотива. Но позвольте мне заявить, что теперь у меня есть более сильное побуждение, которое побуждает меня желать услышать из ваших собственных уст то, что народная молва могла сильно преувеличить или исказить".
   -- Едва ли возможно, -- печально заметил Генри, -- чтобы народные слухи преувеличивали факты.
   "Верно!"
   "Нет. Они, к несчастью, сами по себе, в своей голой правдивости, настолько полны всего того, что может огорчить тех, кто каким-либо образом связан с ними, что нет нужды преувеличивать, чтобы вселить в них еще больший ужас или еще большую грусть. который всегда должен принадлежать воспоминанию о них в моем уме".
   В подобных беседах проходило время, пока Генри Баннерворт и его друзья снова не достигли Зала, из которого он со своей семьей совсем недавно удалился вследствие страшных преследований, которым они подверглись.
   Они снова прошли в сад, который все так хорошо знали, а затем Генри остановился и с глубоким вздохом огляделся.
   В ответ на вопросительный взгляд мистера Чиллингворта он сказал:
   "Не странно ли, что я отсутствовал отсюда только на время, которое можно исчислить часами, а между тем все, кажется, изменилось. Мне почти показалось, что прошли годы с тех пор, как я смотрел на него".
   -- О, -- заметил доктор, -- время в воображении всегда измеряется числом событий, втиснутых в данное его пространство, а не его действительной продолжительностью. Войдите в дом; там ты найдешь все в том виде, в каком оставил, Генри, и можешь рассказать нам свою историю на досуге.
   -- Воздух здесь свежий и приятный, -- сказал Генри. Давай присядем вон там на беседке, и там я тебе все расскажу. У него есть и местный интерес, связанный со сказкой".
   С этим согласились, и через несколько минут адмирал, мистер Чиллингворт и Генри уже сидели в той самой беседке, которая была свидетелем странного свидания между сэром Фрэнсисом Варни и Флорой Баннерворт, в котором он уговорил ее думаю, что он сочувствовал страданию, которое причинил ей, и был сильно впечатлен несправедливостью ее страданий.
   Генри помолчал несколько мгновений, а потом сказал с глубоким вздохом, скорбно оглядываясь вокруг:
   "Именно на этом месте мой отец испустил последний вздох, и поэтому я сказал, что оно имеет местный интерес к истории, которую я должен рассказать, что делает это место наиболее подходящим для ее рассказа".
   -- О, -- сказал адмирал, -- он умер здесь, не так ли?
   - Да, где ты сейчас сидишь.
   "Очень хорошо, я видел, как погибло много храбрых людей, и я надеюсь увидеть еще нескольких, хотя, я согласен, смерть в пылу конфликта и борьба за нашу страну - это совершенно разные вещи. к какому-то способу покинуть мир".
   - Да, - сказал Генри, словно занимаясь своими собственными размышлениями, а не слушая адмирала. "Да, именно с этого места мой отец в последний раз взглянул на древний дом своей расы. То, что мы видим теперь, он видел своими умирающими глазами, и много раз я сидел здесь и представлял себе мир ужасных мыслей, которые должны были в такую минуту приходить ему в голову".
   - Вы вполне можете это сделать, - сказал доктор.
   -- Видите ли, -- добавил Генри, -- отсюда лучше всего видно из всех окон дома комнату Флоры, как мы всегда ее называли, потому что она много лет использовала ее как свою комнату; и когда вся летняя растительность находится в расцвете, а виноградная лоза, которая, как вы видите, стелется по этой беседке, полна листьев и плодов, вид настолько затруднен, что трудно не сделать искусственную щель в густая листва, чтобы видеть что угодно, кроме окна".
   -- Я так понимаю, -- ответил мистер Чиллингворт.
   -- Вам, доктор, -- добавил Генри, -- много знающему мою семью, нет нужды говорить, каким человеком был мой отец.
   - Нет, правда.
   "Но вам, адмирал Белл, кто не знает, нужно сказать, и, как ни прискорбно мне это говорить, я должен сообщить вам, что он не был человеком, который заслуживал бы вашего уважения".
   "Ну, - сказал адмирал, - ты знаешь, мой мальчик, это не имеет никакого значения в отношении тебя для любого человека, у которого мозги совы. Доверие, характер и честь каждого человека, по моему мнению, находятся в его собственной особой заботе, и каким бы он ни был, или кем бы он ни был, я не вижу, чтобы какое-либо его поведение могло вызвать у вас раздражение. румянец стыда, или стоит вам больше беспокойства, чем обычное хорошее чувство диктует ошибки и чувства ближнего".
   -- Если бы весь мир, -- сказал Генри, -- придерживался таких либеральных и всеобъемлющих взглядов, как вы, адмирал, он был бы намного счастливее, чем сейчас; но это не так, и люди слишком склонны обвинять одного человека в том зле, которое сделал другой".
   -- Ах, но, -- сказал мистер Чиллингворт, -- так случилось, что это люди, чье мнение имеет самое малое значение.
   -- В этом есть доля правды, -- печально сказал Генри. "Но, однако, позвольте мне продолжить; так как я должен рассказать историю, я мог бы пожелать, чтобы это закончилось. Таким образом, мой отец, адмирал Белл, хотя и не был запятнан в молодости пороками, из-за плохих друзей и своего рода отсутствия близости и чувства, возникшего между ним и моей матерью, погрузился во все излишества своего возраста".
   "Все эти эксцессы носили тот характер, который легче всего овладевает нерассуждающим умом, потому что все они представлялись в одежде общительности.
   "Чаша с вином осушена во имя доброго товарищества; деньги, разыскиваемые для законных целей, растрачиваются под маской благородной и свободной щедрости, и все, что могло позволить им маленькое воображение ряда людей с извращенным интеллектом, время от времени делалось для того, чтобы придать вид блеска невоздержанности и всех ее ужасных и преступных последствий.
   "Мой отец, однажды попав в компанию людей, которых он считал остроумными и мужественными, вскоре совершенно испортился. Он был чуть ли не единственным из множества, среди кого он выходил за то, что он считал своим весьма компанейским существованием, кто действительно чего-то стоил, говоря денежным языком. Среди них были люди, которые могли бы быть респектабельными людьми и, быть может, проложили себе путь к богатству, а также некоторые другие, начавшие жизнь с хорошей вотчиной; но он, мой отец, в то время, когда он связался с ними, был, как я говорю, единственным, у кого, говоря словами, которые я слышал от него самого о них, было перо, чтобы летать.
   "Следствием этого было то, что за его обществом только ради животного удовлетворения питья за его счет ухаживали, и ему очень льстили, и все это он приносил в счет своих собственных заслуг, которые были найдены. и был по достоинству оценен этими бонвиванами , в то время как он считал, что серьезные увещевания его настоящих друзей исходили из ничего на свете, кроме прямой зависти и злобы.
   "Такое положение вещей не могло продолжаться очень долго. Товарищи моего отца хотели не только вина, но и денег, поэтому они посадили его за игорный стол, и он увлекся страшным пороком до такой степени, что предсказала ему собственную гибель и гибель всех, кто хоть как-то зависел от него. над ним.
   "Он не мог абсолютно продать Баннерворт-холл, если я не дал своего согласия, от которого я отказался; но он накапливал долг за долгом и время от времени лишал особняк всего его самого дорогого содержимого.
   "С разными переменами судьбы он продолжал эту ужасную и пагубную карьеру в течение долгого времени, пока, наконец, не очутился совершенно и безвозвратно разоренным, и пришел домой в агонии отчаяния, такой слабый и совершенно разоренный в конституции, что он не спал в течение многих дней.
   "Однако оказалось, что в этот момент произошло что-то такое, что вселило в него, или все события, надежду на то, что он завладеет деньгами и снова сможет попытать счастья за игорным столом.
   Он встал и, подкрепившись еще раз крепким возбуждающим средством вина и спиртных напитков, вышел из дома и отсутствовал около двух месяцев.
   Что произошло с ним в это время, мы так и не узнали, но однажды поздно ночью он пришел домой, по-видимому, сильно взволнованный, и казалось, что что-то случилось, что свело его с ума.
   Он ни с кем не разговаривал, но заперся на всю ночь в комнате, где висит портрет, так сильно похожий на сэра Фрэнсиса Варни, и оставался там до утра, когда вышел и кратко сказал, что намерен покинуть страну.
   "Он был в крайне нервном состоянии, и моя мать рассказывала мне, что он трясся, как в лихорадке, и вздрагивал от каждого тихого звука, который раздавался в доме, и так дико озирался вокруг, что было ужасно видеть его. , или сидеть с ним в одной квартире.
   "Она говорит, что все утро прошло таким образом, пока ему не пришло письмо, содержание которого, казалось, повергло его в совершенную конвульсию ужаса, и он снова удалился в комнату с портретом, где и оставался несколько часов. , а затем он появился, похожий на привидение, таким ужасно бледным и изможденным он был.
   "Он вышел в сад здесь, и его видели сидящим в этом летнем домике и устремленным взором в окно той комнаты".
   Генри сделал паузу на несколько мгновений, а затем добавил:
   "Вы извините меня, если я не буду вдаваться в какие-либо подробности того, что последовало дальше в этой печальной истории. Мой отец здесь покончил жизнь самоубийством. Его нашли умирающим, и все, что он сказал, было: "Деньги спрятаны!" Смерть забрала его жертву, и он, с конвульсивным спазмом, смирился с духом, оставив то, что намеревался сказать, сокрытым в забвении могилы".
   -- Это было странное дело, -- сказал адмирал.
   "Это было, действительно. Мы все глубоко задумались, и результатом было то, что в целом мы были склонны прийти к мнению, что слова, которые он так произнес, были не чем иным, как результатом умственного расстройства, которое в такой момент вполне можно было предположить, возникло в уме, и что на самом деле они связаны не с каким-либо предшествовавшим фактом, как и некоторые бессвязные слова, произнесенные человеком во сне".
   - Может быть и так.
   -- Я не имею в виду, -- заметил мистер Чиллингворт, -- ни на мгновение оспаривать, Генри, разумность такого мнения, которое вы только что высказали; но вы забываете, что произошло еще одно обстоятельство, придавшее окраску словам вашего отца.
   "Да; Я знаю, на что ты намекаешь.
   - Будьте так любезны, изложите это адмиралу.
   "Я буду. Вечером того же дня сюда явился человек, который, по кажущемуся неведению о происшедшем, хотя к тому времени это было известно всей округе, просил видеть моего отца.
   "Когда ему сказали, что он мертв, он отшатнулся, то ли с хорошим видом, то ли с настоящим удивлением, и, казалось, был очень огорчен. Затем он потребовал знать, оставил ли он какое-либо распоряжение своим имуществом; но он не получил никакой информации и ушел, бормоча самые дьявольские клятвы и проклятия, какие только можно себе представить. Он сел на лошадь, потому что уже скакал в Зал, и, как мне сказали, его последними словами были:
   "Куда, во имя всего этого проклятого, он мог положить деньги!"
   - И вы так и не узнали, кто был этот человек? - спросил адмирал.
   "Никогда."
   - Странное дело.
   -- Так оно и есть, -- сказал мистер Чиллингворт, -- и оно полно тайн. В то время общественность была занята другими вопросами, иначе смерть мистера Баннерворта стала бы предметом более обильных комментариев, чем это произошло. Однако, как бы то ни было, по этому поводу было сказано много, и все общество несколько недель после этого пребывало в смятении".
   -- Да, -- сказал Генри. "Случилось так, что примерно в это же время в окрестностях Лондона было совершено убийство, сбившее с толку все усилия властей по розыску виновных. Это было убийство лорда Лорна.
   "Ой! Я помню, - сказал адмирал. "Газеты были полны этим в течение долгого времени".
   "Они были; Итак, как говорит мистер Чиллингворт, более волнующий интерес, который вызвало это дело, в значительной степени отвлек общественное внимание от самоубийства моего отца, и мы не так сильно пострадали от публичных замечаний и дерзкого любопытства, как могли бы ожидал."
   -- И вдобавок, -- сказал мистер Чиллингворт, немного изменив цвет, -- вскоре после этого состоялась казнь.
   - Да, - сказал Генри, - был.
   "Казнь человека по имени Ангерштейн, - добавил мистер Чиллингворт, - за ограбление на большой дороге, сопровождавшееся самым жестоким насилием".
   "Истинный; все события того периода сильно запечатлелись в моей памяти, - сказал Генри. - Но вы, кажется, нездоровы, мистер Чиллингворт.
   "О, да; Я совсем здоров, вы ошибаетесь.
   И адмирал, и Генри испытующе посмотрели на доктора, который, несомненно, казался им охваченным каким-то сильным психическим возбуждением, которое он почти не мог подавить.
   -- Я вам скажу, что это такое, доктор, -- сказал адмирал. "Я не претендую и никогда не делал, что вижу сквозь бочку со смолой дальше, чем мои соседи; но я вижу достаточно далеко, чтобы быть уверенным, что вы что-то задумали и что это как-то касается этого дела.
   "Это так?" - сказал Генри.
   -- Я не могу, даже если бы хотел, -- сказал мистер Чиллингворт. - И я могу с правдой прибавить, что я не стал бы, если бы мог, скрыть от вас, что у меня есть кое-что на уме, связанное с этим делом; но позвольте мне заверить вас, что с моей стороны было бы преждевременно рассказывать вам об этом.
   "Преждевременно, будь проклят!" сказал адмирал; "с этим".
   "Нет, нет, дорогой сэр; Сейчас я не в состоянии сказать, что у меня на уме".
   - Тогда измени свою позу и будь взорван! - вскричал Джек Прингл, внезапно шагнув вперед и толкнув доктора так, что тот чуть не пробил одну из стен беседки.
   - Почему ты, негодяй! - воскликнул адмирал. - Как вы сюда попали?
   - На ноги, - сказал Джек. - Думаешь, никто не хочет ничего знать, кроме тебя самого? Я так же люблю пряжу, как и все".
   -- Но если так, -- сказал мистер Чиллингворт, -- у вас не было повода выступать против меня, как если бы вы хотели передвинуть дом.
   "Ты сказал, потому что не был в состоянии сказать что-то, что я хотел услышать, поэтому я решил изменить это для тебя".
   -- Этот парень, -- сказал доктор, качая головой, обращаясь к адмиралу, -- самый хитрый или глупый?
   - Немного того и другого, - сказал адмирал Белл, - немного того и другого, доктор. Он большой дурак и большой мошенник.
   -- И вам того же, -- сказал Джек. "Ты другой. Я возненавижу тебя сейчас, если ты будешь продолжать выставлять себя таким смешным. Учтите, я дам вам испытательный срок еще неделю или около того, и если вы не будете более вежливы в своем проклятом языке, я вас оставлю.
   Джек шел, засунув руки в карманы, к дому, а адмирал был полузадушен от ярости и мог только смотреть ему вслед, не в силах сказать ни слова.
   При любых других обстоятельствах, кроме настоящих неприятностей и трудностей; и глубокая тревога, Генри Бэннерворт, должно быть, смеялся над этими редкими эпизодами между Джеком и адмиралом; но его ум был теперь слишком сильно измучен, чтобы позволить ему сделать это.
   -- Отпустите его, отпустите, дорогой сэр, -- сказал мистер Чиллингворт адмиралу, который выказал признаки намерения преследовать Джека. - Он, без сомнения, снова выпил.
   - Я вышлю его, как только застану достаточно трезвым, чтобы понять меня, - сказал адмирал.
   "Так так; делай как пожелаешь; а теперь позвольте мне попросить вас обоих об одолжении.
   "Что это?"
   - Что ты оставишь Баннерворт-холл мне на неделю.
   "Зачем?"
   "Я надеюсь сделать некоторые открытия, связанные с этим, которые хорошо вознаградят вас за труды".
   - Ничего страшного, - сказал Генри. - А что касается меня, то я достаточно верю как в ваше мнение, так и в вашу дружбу, доктор, чтобы удовлетворить любую вашу просьбу.
   - И я, - сказал адмирал. "Будь так, будь так. На одну неделю, говоришь?
   - Да, на одну неделю. Я надеюсь, что к концу этого времени я достиг чего-то, о чем стоит вам рассказать; и я обещаю вам, что, если я хоть немного разочаруюсь в своих ожиданиях, я откровенно и свободно сообщу вам все, что знаю, и все, что я подозреваю.
   - Тогда это сделка.
   "Это."
   - А что делать сейчас?
   - Да ничего, кроме того, чтобы как можно больше позаботиться о том, чтобы Баннерворт-холл не остался ни на один час без кого-либо; а для того, чтобы это имело место, я должен просить, чтобы вы остались здесь, пока я не поеду в город, и сам приготовлю его для тихого овладения им, что я и сделаю в течение двух часов, в самый."
   -- Не задерживайтесь, -- сказал адмирал, -- я так отчаянно голоден, что непременно начну есть кого-нибудь, если вы есть.
   "Положись на меня".
   "Очень хорошо," сказал Генри; - Вы можете рассчитывать, что мы будем ждать здесь, пока вы не вернетесь.
   Доктор тотчас же поспешил из сада, предоставив Генри и адмиралу развлекаться, как могли, догадываясь, чем он на самом деле занимается, до его возвращения.
   ГЛАВА LXII.
   ЗАГАДОЧНАЯ ВСТРЕЧА В РУИНАХ A ПРИБЫЛЬ. НАПАДЕНИЕ ВАМПИРА НА КОНСТЭБЛЯ.
   Теперь необходимо вернуться еще раз к тем таинственным руинам, в хитросплетениях которых Варни, преследуемый толпой, сумел найти убежище, которое бросило вызов всем усилиям, предпринятым для его открытия. Наши читатели должны хорошо знать, что с этим крахом связаны некоторые тайны, имеющие большое значение для нашей истории; и теперь, в торжественный час полуночи, мы еще раз взглянем на то, что делается в его тайниках.
   В этот торжественный час маловероятно, чтобы кто-нибудь стал искать это мрачное место по собственному выбору. Какой-нибудь любитель живописного наверняка мог бы его посетить; но не это было побудительной причиной паломничества с теми, кто вскоре должен был стоять в его мрачных пределах.
   Другие мотивы продиктовали их присутствие в этом месте - мотивы грабежа; возможно, само убийство.
   Когда соседние часы пробили двенадцать, и слабые удары ветра мягко доносились до этих одиноких руин, можно было заметить высокого человека, стоящего у крыльца того, что когда-то было большой дверью, ведущей в какую-то часть дома. разорение.
   Его фигура была окутана большим плащом, который был из такой просторной материи, что он, казалось, вполне мог обернуть его вокруг себя несколько раз, а затем оставить значительную часть его праздно развеваться на легком ветру.
   Он стоял неподвижно, спокойно и неподвижно, как статуя, довольно долго, прежде чем начала проявляться хоть какая-то степень нетерпения.
   Затем он достал из кармана большие старинные часы, по белому циферблату которых он едва мог видеть, который сейчас час, и голосом, в котором была доля раздражения и гнева, сказал:
   "Еще не пришел, а почти на полчаса больше времени! Что могло задержать его? Это, в самом деле, пустяк с самыми важными моментами человеческого существования".
   Пока он говорил, он услышал издалека звук коротких, быстрых шагов. Он наклонился вперед, чтобы послушать, а затем удовлетворенным тоном сказал:
   - Он идет, он идет!
   Но тот, кто таким образом ждал какого-нибудь союзника среди этих тусклых и старых серых руин, не сделал ни шагу ему навстречу. Напротив, казалось, что хладнокровная осторожность, которой он обладал, была такова, что чем ближе человек, который, очевидно, шел вперед, подходил к месту, тем дальше отступал тот, кто шел впереди него, прячась в тень смутного и рушащиеся стены, которые уже несколько лет назад, казалось, согнулись от проходящего ветра и вот-вот уступят разрушительной руке времени.
   И все же, конечно, ему не нужно было быть таким осторожным. Кто мог прийти в такой час к руинам, как не тот, кто искал их по предварительной договоренности?
   И, кроме того, манеры приближающегося человека должно было быть вполне достаточно, чтобы убедить того, кто ждал, в том, что такая осторожность не нужна; но это было неотъемлемой частью его природы.
   Еще около трех минут хватило, чтобы подвести второго человека к развалинам, и он тотчас же и бесстрашно нырнул в ее закоулки.
   "Кто приходит?" сказал первый человек, в низкий, глухой голос.
   "Тот, кого вы ожидаете", - был ответ.
   - Хорошо, - сказал он и тут же вышел из своего укрытия, и они стояли вместе в почти полной темноте, окутавшей это место; ибо ночь была облачной, и на небе не появилась ни одна звезда, чтобы пролить свой слабый свет на сцену внизу.
   Некоторое время они оба молчали, так как тот, кто пришел последним, очевидно, прилагал большие усилия, чтобы добраться до места, и тяжело дышал, в то время как тот, кто был там первым, по природной неразговорчивости своего характера, отказался начинать разговор. .
   Наконец второй встречный заговорил:
   "Я приложил некоторые усилия, чтобы попасть сюда в свое время, и все же я выше его, как вы, несомненно, знаете".
   - Да, да.
   "Ну, этого бы не было; но все же я остался, чтобы сообщить вам важные новости.
   "Верно!"
   "Это так. Это место, которое у нас есть, какое-то время считалось тихим и вполне подходящим местом для встреч, вот-вот будет захвачено одним из тех беспокойных, беспокойных духов, которые никогда не бывают счастливы, кроме как когда они изобретают что-то к досаде другие, которые им не мешают".
   "Объясните себя более полно".
   "Я буду. В городской таверне произошло несколько странных сцен насилия, вызванных всеобщим возбуждением, которое вызвали у простых людей ужасные темы о вампирах.
   "Что ж."
   "Следствием этого является то, что имели место многочисленные аресты, и места заключения для преступников против законов теперь полны тех, чье разгоряченное и разгневанное воображение побудило их предпринять насильственные шаги, чтобы обнаружить реальность или ложность слухов, которые так на них, их жен и их семьи сильно повлияло то, что они боялись ложиться спать ночью".
   Другой засмеялся коротким, глухим, беспокойным смехом, в котором не было ни капли настоящего веселья.
   -- Давай, давай, -- сказал он. "Что они сделали?"
   "Были совершены огромные эксцессы; но что заставило меня, прежде всего, задержаться вне моего времени, так это то, что я подслушал, как человек заявил о своих намерениях этой ночью, с двенадцати до утра, и в течение нескольких последующих ночей, нести стражу и охранять вампира.
   "Верно!"
   "Да. Он только задержался, по настоянию своих товарищей, чтобы выпить еще один стакан, прежде чем он прибыл в свою экспедицию.
   "Его нужно встретить. Идиот! какое ему до этого дело?
   "Всегда найдутся люди, которые все сделают своим делом, будь то так или нет".
   "Есть. Давайте удалимся дальше, в глубины развалин, и там обсудим, что делать с более важными делами, как и с этим опрометчивым незваным гостем".
   Они прошли шагов двадцать или около того прямо в развалины, и тут тот, кто был там первым, вдруг сказал своему спутнику:
   "Мне досадно, хотя это чувство не выходит за пределы досады, ибо я имею природную любовь к озорству, думать, что моя репутация так широко распространилась и наделала столько шума".
   - Вы имеете в виду вашу репутацию вампира, сэр Фрэнсис Варни?
   "Да; но у тебя нет повода произносить мое имя вслух, даже здесь, где мы вдвоем.
   "Вышло неожиданно".
   "Врасплох! Возможно ли, что ты так мало владеешь собой, что позволяешь имени слетать с твоих уст, не подозревая об этом?"
   "Иногда."
   "Я удивлен."
   "Ну, тут уж ничего не поделаешь. Что вы теперь предлагаете делать?
   - Нет, вы мой тайный советник. У вас нет глубоко заложенного искусного проекта? Разве вы не можете спланировать и устроить что-то, что могло бы привести к осуществлению того, что вначале казалось таким простым, но что в силу одного несчастного случая стало трудным и чреватым всевозможными опасностями?"
   - Должен признаться, у меня нет никакого плана.
   "Я слушаю с удивлением".
   - Нет, вы шутите.
   - Когда вы когда-нибудь слышали, чтобы я шутил?
   - Не часто, признаюсь. Но у вас плодотворный гений, и мне всегда было легче быть исполнительным, чем планировать сложный план действий для других.
   - Значит, ты все на меня сваливаешь?
   "Я взваливаю вес, что вполне естественно, на плечи, которые, как мне кажется, лучше всего приспособлены для того, чтобы его выдержать".
   -- Да будет так, -- да будет так.
   "Я полагаю, что, судя по тому, что вы говорите, у вас есть план действий, который даст больше надежд на успех и, надеюсь, с меньшим риском. Посмотрите, через какую большую опасность мы уже прошли".
   "Да у нас есть."
   "Я молюсь, чтобы вы избегали этого в следующей кампании".
   "Меня беспокоит и беспокоит не опасность, а то, что, несмотря на нее, цель как никогда далека от достижения".
   "И не только это, но, как это всегда бывает при таких обстоятельствах, мы затруднили казнь, потому что тщательно насторожили тех, кто с наибольшей вероятностью может противостоять нам".
   - У нас есть... у нас есть.
   "И поставил вероятность успеха действительно далеко".
   "И все же я поставил свою жизнь на гипс, и я выдержу риск. Я говорю вам, что я достигну этой цели, или я погибну при попытке".
   - Ты слишком воодушевлен.
   "Нисколько. Ничего никогда не делалось, исполнение чего давалось с трудом, без энтузиазма. Я сделаю то, что задумал, или Баннерворт-холл превратится в груду руин, где огонь совершит свое худшее опустошение, а я сам найду среди них могилу".
   "Ну, я ни с кем не ссорюсь за то, что намечаю курс, который он намеревается проводить; но что ты собираешься делать с узником здесь внизу?
   "Убей его."
   "Какая?"
   "Я говорю, убей его. Ты меня не понимаешь?
   "Я действительно делаю."
   - Когда все остальное будет обеспечено и когда все, за чем я так ухаживаю и чем хочу владеть, окажется в моем владении, я лишу его жизни, или это сделаете вы. Да, ты как раз человек для такого дела. Вы гладколицый, благовидный чалый, и вам не нравится опасность. Никто не будет отнимать жизнь у человека, прикованного цепями к полу подземелья".
   -- Не знаю, почему, -- сказал другой, -- вы получаете удовольствие именно в эту ночь, а не во все другие, говоря все, что можете, что, по вашему мнению, может оскорбить меня.
   "Теперь, как ты меня обидел. Это награда за доверие".
   "Я не хочу такой уверенности".
   - Да ведь ты же не хочешь, чтобы я тебе льстил.
   "Нет; но-"
   "Пша! Слушай. Этот адмирал - большой камень преткновения на моем пути. Если бы не он, я бы еще до этого беспрепятственно владел Баннерворт-холлом. Его нужно как-то убрать с дороги".
   "Короткое время утомит его от наблюдения. Он из тех импульсивных людей, которые быстро устают от бездействия".
   - Ага, а потом Баннерворты вернутся в Зал.
   - Может быть и так.
   "Я в этом уверен. Мы проиграли в этом вопросе, хотя я согласен, что мы сделали все, что могли сделать люди, чтобы обеспечить нам успех".
   - Как бы вы избавились от этого надоедливого адмирала?
   "Я почти не знаю. Письмо от его племянника, если его правильно составить, может привести его в Лондон.
   "Я сомневаюсь в этом. Я ненавижу его смертельно. Он не раз обидел меня самым тяжким образом".
   "Я знаю это. Он видел тебя насквозь.
   "Я не отдаю ему должное. Он человек подозрительный, тщеславный и ревнивый".
   - И все же он видел тебя насквозь. А теперь послушай меня. Вы полностью виноваты и не имеете никакого плана действий в своем уме. Я хочу, чтобы вы на какое-то время исчезли из округи, и я тоже. Что же касается нашего заключенного здесь, внизу, я не вижу, что еще можно сделать с ним, кроме как... чем...
   "Тогда что? Вы колеблетесь?
   "Я делаю."
   - Тогда что ты собирался сказать?
   "Я не могу не чувствовать, что все, что мы делали до сих пор в отношении этого нашего молодого пленника, потерпело неудачу. Он с решительным упорством сводил на нет, как вы знаете, все угрозы.
   "У него есть."
   "Он отказался совершить хоть одно действие, которое могло бы хоть как-то помочь мне в достижении моих целей. На самом деле, от первого до последнего, он был не чем иным, как расходом и бременем для нас обоих.
   "Все это совершенно верно".
   - И все же, хотя вы, так же как и я, знаете чудесно готовый способ избавиться от таких обременений, я должен признаться, что я уклоняюсь от убийства юноши более чем с чувством нежелания.
   - Вы обдумывали это тогда? - спросил другой.
   "Нет; Нельзя сказать, что я обдумывал это. Это неподходящее выражение для использования".
   - Что тогда?
   "Мне кажется, что созерцание поступка имеет тесную связь с желанием его совершить".
   - А у вас нет такого желания?
   "У меня нет такого желания, и более того, я этого не сделаю".
   "Тогда этого достаточно; и единственный вопрос, который вам остается доверить, это то, что вы будете делать. На всех предприятиях гораздо легче решить, чего мы не будем делать, чем того, что мы будем делать. Со своей стороны, я должен сказать, что не вижу никакого способа вырваться из этой вовлеченности в безопасности".
   "Тогда это должно быть сделано с чем-то вроде опасности".
   "Как вы предпочитаете."
   - Вы так говорите, и ваши слова имеют достаточно ясное значение; но по вашему тону я догадываюсь, насколько вы недовольны положением дел.
   "Недоволен!"
   "Да; - говорю я недовольно. Будьте откровенны и признайтесь в том, что напрасно скрывать от меня. Я слишком хорошо тебя знаю; Каким бы ты ни был архилицемером и вполне способен легко обмануть многих, ты не можешь обмануть меня".
   - Я действительно не могу тебя понять.
   - Тогда я позабочусь о том, чтобы вы это сделали.
   "Как?"
   "Слушать. Я не позволю лишить жизни Чарльза Холланда".
   - Кто хочет взять?
   "Ты."
   - Вот уж действительно, ты ошибаешься. Если вы сами не думали, что такой поступок императивно вызван положением дел, то неужели вы думаете, что я стал бы напрасно обрушивать на свою голову ненависть и опасность такого поступка? Нет нет. Пусть живет, если хочешь; он может прожить тысячу лет, мне все равно.
   "Это хорошо. Я, заметьте, не только желаю, но и полон решимости, чтобы он был жив, насколько это касается нас. Я могу уважать мужество, которое, даже когда он считал, что на карту поставлена его жизнь, позволило ему отказаться от предложения, которое было трусливым и бесчестным, хотя оно и привело к провалу моих собственных планов и вовлекло меня во многие неприятности. ".
   "Тише! тише!"
   "Что это?"
   -- Кажется, я слышу шаги.
   "Верно; это было в новинку в таком месте, как это.
   - И все же не больше, чем я ожидал. Ты забыл, что я сказал тебе, когда пришел сюда сегодня вечером после назначенного часа?
   "Действительно; У меня было на данный момент. Значит, вы думаете, что шаги, которые сейчас доносятся до наших ушей, принадлежат авантюристу, который хвастался, что может следить за вампиром?
   -- Верно. Что делать с таким назойливым дураком?
   "Его, конечно, следует научить не так сильно вмешиваться в чужие дела".
   "Безусловно."
   "Возможно, этот урок не будет полностью передан другим. Может быть, стоит немного потрудиться с этим бедным храбрецом и позволить ему распространить свои новости, чтобы помешать кому-либо другому быть столь же рискованным и беспокойным.
   "Хорошая мысль".
   - Это будет сделано?
   "Да; если вы устроите то, что приведет к такому результату".
   "Будь так. Скоро взойдет луна".
   "Оно делает."
   "Ах, мне уже кажется, что я вижу просветление воздуха, как будто мягкое сияние царицы ночи уже тихо разлилось по царствам космоса. Иди дальше в руины.
   Они оба пошли дальше среди рушащихся стен и обломков колонн, которыми изобиловала местность. При этом они время от времени останавливались, чтобы прислушаться, и не раз оба отчетливо слышали звук каких-то шагов сразу за пределами когда-то красивого и просторного здания.
   Варни, вампир, который вел этот разговор ни с кем иным, как с Марчдейлом, улыбнулся, шепотом рассказывая последнему, что делать, чтобы отпугнуть с места безрассудного человека, который думал, что сам по себе, он должен быть в состоянии добиться чего угодно против вампира.
   Это была поистине безумная экспедиция, потому что, действительно ли сэр Фрэнсис Варни был таким ужасным и сверхъестественным существом, как, казалось бы, провозглашают столько сопутствующих обстоятельств, или нет, он вряд ли позволил бы себе быть побежденным любой человек, пусть его сила или его мужество будут такими, какими они могут быть.
   Что побудило этого человека стать таким предприимчивым, мы сейчас перейдем к рассказу, а также о том, какой прием он получил в старых руинах, которые после таинственного исчезновения сэра Фрэнсиса Варни в их укромных уголках приобрели столь возросшую долю интерес и вызвал так много народного внимания и спекуляций.
   ГЛАВА LXIII.
   ГОСТИ В ИНН, И ИСТОРИЯ МЕРТВОГО ООН КЛЭ.
   Как верно заметил мистер Марчдейл, который теперь предстает перед читателем во всей своей красе как доверенное лицо и пособник сэра Фрэнсиса Варни, в тот вечер в гостинице собралась любопытная и болтливая компания, где происходили такие ужасные и имели место такие беспорядки, которые в надлежащем месте мы уже должным образом и подробно записали.
   Маловероятно, что в этот вечер или в течение многих и многих последующих вечеров разговор в гостиной гостиницы будет касаться какой-либо другой темы, кроме темы вампира.
   В самом деле, странные, таинственные и ужасные обстоятельства, которые произошли, заставляли говорить о сплетнях в торговле в течение многих лет.
   Никогда раньше не возникало предмета, представляющего так много любопытных особенностей. Никогда еще на памяти этого человека, который, как предполагается, знает все, не происходило в графстве обстоятельств или стечений обстоятельств, которые давали бы такой обширный простор для догадок и предположений.
   Каждый может иметь свое собственное мнение и быть правым с такой же вероятностью, как и его соседи; и прелесть дела заключалась в том, что таков был интерес самого предмета, что обязательно должен был быть своего рода отраженный интерес с каждым предположением, которое вообще имело к нему отношение.
   В эту ночь, когда Марчдейл бродил вокруг, собирая все новости, какие только мог, чтобы донести их до вампира, городские сплетники собрались более чем обычно.
   В самом деле, все какие-либо заметки в разговорной манере были там, за исключением одного, и он находился в окружной тюрьме, будучи одним из заключенных, задержанных военными, когда они совершили успешное нападение на чулан гостиницы. , после ужасного осквернения мертвых, которое имело место.
   Хозяин гостиницы, вероятно, извлек бы из этого пользу, потому что разговоры вызывают у людей жажду; и он начал считать, что вампир примерно раз в год был бы неплох для Голубого Льва.
   "Это шокирует", - сказал один из гостей; "Страшно подумать. Только прошлой ночью, я совершенно уверен, я так испугался, что прибавил мне лет десять как минимум.
   - Испуг! сказали несколько.
   "Кажется, я говорю по-английски - я сказал "напуган".
   - Ну, а это как-то связано с вампиром?
   "Все."
   "Ой! скажи нам; расскажите нам все об этом. Как это было? Он пришел к вам? Продолжать. Так так."
   Первый оратор сразу стал очень важным лицом в комнате; и, увидев это, он тотчас же сделался очень важным лицом и в своих собственных глазах; и, не успев сказать ни слова, набил новую трубку и заказал еще кружку эля.
   "Бесполезно торопить его, - сказал один.
   - Нет, - сказал он, - это не так. Я вам в свое время расскажу, какое ужасное обстоятельство сделало меня сегодня шестьдесят три года, тогда как вчера мне было всего пятьдесят три.
   - Это было очень ужасно?
   "Скорее. Ты бы вообще не выжил".
   "Верно!"
   "Нет. Теперь слушай. Я лег спать в четверть одиннадцатого, как обычно. Я не заметил ничего особенного в комнате.
   - Ты заглянул под кровать?
   - Нет. Ну, как я и говорил, в постель пошел, а дверь не запер; потому что, будучи очень крепким сном, я не услышал бы ни слова, если бы случился пожар.
   - Нет, - сказал другой. - Я вспоминаю однажды...
   - Будьте так любезны, позвольте мне закончить то, что я знаю, прежде чем вы начнете что-либо вспоминать, пожалуйста. Как я уже говорил, я не запер дверь, а лег спать. Как-то так или иначе мне было совсем не по себе, и я метался то в одну, то в другую сторону; но все было напрасно; Я только с каждым мгновением становился все более и более беспокойным".
   - А вы подумали о вампире? - сказал один из слушателей.
   "Я не думал ни о чем другом, пока не услышал, как мои часы, которые стоят на лестничной площадке над моей спальней, начали бить двенадцать".
   "Ах! Мне нравится слушать ночью бой часов, - сказал один. "это напоминает об остальном мире и дает понять, что он не совсем один".
   "Отлично. Я вовсе не возражал бы против боя часов; но то, что последовало за этим, сделало дело".
   "Что-что?"
   "Честно и мягко; честно и мягко. Пожалуйста, дайте мне свечу, мистер Спригс. Я вам все расскажу, джентльмены, через пару минут.
   С самым вызывающим обдумыванием оратор снова зажег свою трубку, которая погасла, пока он говорил, а затем, сделав несколько затяжек, чтобы убедиться, что ее содержимое полностью воспламенилось, продолжил:
   "Не успели затихнуть последние звуки, как я услышал что-то на лестнице".
   - Да, да.
   "Как будто кто-то сильно ударил ногой об одну из лестниц; и для этого ему понадобился бы тяжелый ботинок. Я вскочил в постели и прислушался, как вы понимаете, не в самом спокойном состоянии духа, а потом услышал какой-то странный, грызущий звук, а потом еще удар на одной из лестниц.
   "Как ужасно!"
   "Это было. Я не знал, что делать и что думать, кроме того, что вампир каким-то образом проник через чердачное окно и спускался по лестнице в мою комнату. Это казалось наиболее вероятным. Затем был еще один стон, а затем еще один тяжелый шаг; и так как они, очевидно, направлялись к моей двери, я почувствовал это и встал с постели, не зная, стою ли я на голове или на каблуках, чтобы попытаться запереть дверь".
   - Ах, чтобы быть уверенным.
   "Да; все было бы очень хорошо, если бы я мог это сделать; но человек в таком состоянии ума, в каком я был, не очень ловок в делах. Я затрясся с головы до ног. В комнате было очень темно, и на мгновение или два я не мог собраться с мыслями настолько, чтобы понять, в какой стороне находится дверь".
   "Что за ситуация!"
   "Это было. Тук-тук-тук, раздались эти ужасные шаги, и я в агонии шарил по комнате. Я слышал, как они подходили все ближе и ближе к моей двери. Еще мгновение, и они, должно быть, достигли его, когда моя рука ударила по замку.
   "Какой побег!"
   "Нет, это не был."
   "Нет?"
   "Нет, правда. Ключ был снаружи, и вы можете догадаться, что я не был слишком расположен открывать дверь, чтобы добраться до него.
   "Нет нет."
   "Я регулярно чувствовал себя сбитым с толку, могу вам сказать; мне казалось, что сам черт спускается по лестнице, припрыгивая на одной ноге".
   "Как здорово!"
   "Я чувствовал, что мои чувства почти покидают меня; но я сделал все возможное, чтобы придержать дверь закрытой, как только услышал странные шаги, доносившиеся с последней лестницы на площадку. Затем раздался ужасный звук, и кто-то начал пытаться запереть мою дверь".
   "Какой момент!"
   "Да, я могу сказать вам, что это был момент. Такой момент, который я не хочу пережить снова. Я прижала дверь так близко, как только могла, и ничего не сказала. Я пытался кричать о помощи и убийстве, но не мог; мой язык прилипал к нёбу, и силы мои быстро ослабевали".
   "Ужасно, ужасно!"
   - Выпейте капельку эля.
   "Спасибо. Ну, я не думаю, что это продолжалось больше двух или трех минут, и все это время кто-то изо всех сил пытался открыть дверь. Моя сила покинула меня сразу; Я успел только отшатнуться на шаг или два, а потом, когда дверь открылась, потерял сознание".
   "Так так!"
   - Ах, вы бы не сказали хорошо, если бы вы были там, я вам скажу.
   "Нет; но что с тобой стало. Что произошло дальше? Как это закончилось? Что это было?"
   -- Да что именно случилось потом, после того как я потерял сознание, я не могу вам сказать; но первое, что я увидел, когда пришел в себя, была свеча.
   - Да, да.
   - А потом толпа людей.
   "Ах ах!"
   "А потом доктор Веб".
   "Милостивый!"
   "А также. Миссис Балк, моя экономка. Я лежал в своей постели и, когда открыл глаза, услышал, как доктор Уэбб сказал:
   "Скоро ему станет лучше. Никто не может составить себе представление о том, что это такое. Какой-то внезапный испуг, несомненно, мог произвести такой эффект".
   "Господи, помилуй меня!" сказал я.
   "При этом все, кого позвали, обступили постель и хотели знать, что случилось; но я не сказал об этом ни слова; но, повернувшись к миссис Балк, я спросил ее, как она узнала, что я потерял сознание.
   "Почему, сэр, - говорит она, - я как можно тише ложилась в постель, потому что знала, что вы некоторое время назад отдыхали. Часы пробили двенадцать, и, когда я проходил мимо них, часть моей одежды, должно быть, зацепилась за большой вес, но она была сбита, и она покатилась вниз по лестнице, таким комком переходя от одной к другой, и Я не мог его поймать, потому что он катился так быстро, что я позаботился о том, чтобы вы проснулись; поэтому я спустился, чтобы рассказать вам, что это было, и прошло некоторое время, прежде чем я смог открыть дверь вашей комнаты, и когда я это сделал, я нашел вас в постели и без чувств ".
   Когда это объяснение было дано, все выглядели разочарованными, и один из них сказал:
   - Значит, это был не вампир?
   "Конечно, нет".
   - И, в конце концов, всего лишь часовая гиря.
   "Вот и все".
   - Почему ты не сказал нам об этом сразу?
   - Потому что это испортило бы историю.
   Послышался общий ропот недовольства, и через несколько мгновений один человек сказал с некоторой живостью:
   - Что ж, хотя вампир нашего друга в конце концов оказался не чем иным, как запутанным гирем, никто не оспаривает тот факт, что сэр Фрэнсис Варни - вампир, а не гиря.
   - Совершенно верно, очень верно.
   - И что же сделать, чтобы избавить город от такого человека?
   - О, не называй его мужчиной.
   - Ну, монстр.
   - А, это больше похоже. Вот что я вам скажу, сэр, если бы у вас был свет, когда вы впервые услышали шум в своей комнате и вышли посмотреть, что это такое, вы бы избежали большого страха.
   "Ах, несомненно; потом всегда легко сказать, если бы ты сделал то-то и то-то, то был бы такой-то и такой-то результат; но есть что-то в полуночном часе, что заставляет людей трепетать".
   -- Ну, -- сказал один, еще не заговоривший, -- я не понимаю, почему двенадцать часов ночи должны быть хоть немного более неприятными, чем двенадцать днем.
   "Не так ли?"
   "Не я".
   "Теперь, например, многие увеселительные компании отправляются в те старые руины, где сэр Фрэнсис Варни так необъяснимо исчез среди бела дня. Но есть ли здесь кто-нибудь, кто пошел бы туда один и в полночь?
   "Да."
   "Кто?"
   "Я бы."
   "Какая! и после того, что случилось с вампиром в связи с этим?
   "Да я бы."
   - Готов поспорить на двадцать шиллингов, что вы этого не сделаете.
   -- И я... и я, -- воскликнули некоторые.
   - Что ж, джентльмены, - сказал человек, явно не выказывая признаков страха, - я пойду, и не только пойду и возьму все ваши ставки, но, если встречу вампира, то сделаю все, что в моих силах. лучше взять его в плен".
   - А когда ты поедешь?
   "Сегодня вечером", - воскликнул он и вскочил на ноги; "Послушайте все, я не верю ни единому слову о вампирах. я сейчас пойду; уже поздно, и пусть кто-нибудь из вас, чтобы убедиться, что я был на месте, даст мне какой-нибудь предмет, который я спрячу среди развалин; и скажу вам, где найти его завтра среди бела дня.
   - Что ж, - сказал один из них, - это справедливо, Том Экклс. Вот мой носовой платок; Я должен узнать его снова среди сотни других".
   "Согласовано; Я оставлю его в руинах.
   Ставки были справедливо согласованы; несколько носовых платков были переданы Тому Экклсу; а в одиннадцать часов он направился сквозь мрак ночи к старым развалинам, где сэр Фрэнсис Варни и Марчдейл проводили свое самое нечестивое совещание.
   Одно дело разговаривать и заключать пари в уютной гостиной гостиницы, а другое - идти в одиночестве по сельской местности, окутанной глубокой ночной тишиной, к древним руинам, которые, вдобавок к естественному мраку, который мог должно окружать его, имеет сверхдополнительные ассоциации совсем не приятного характера.
   Том Экклс, как его звали, был одним из тех людей, которые действуют в основном импульсивно. Он, конечно, не был трусом и, может быть, действительно так же свободен от суеверий, как и большинство людей, но он был человек, а следовательно, имел нервы, а также и воображение.
   Сначала он пошел в свой дом, прежде чем отправиться с поручением в руины. Это должно было получить конный пистолет, который у него был, и который он должным образом зарядил и положил в карман. Затем он завернулся в пальто и с видом человека, решительно настроенного на что-то отчаянное, покинул город.
   Гости в гостинице смотрели ему вслед, когда он выходил из дверей этого гостеприимного заведения, и некоторые из них, увидев его решительный вид, начали дрожать от суммы ставок, которые они поставили на его неудачу.
   Однако между ними было решено, что они останутся до половины двенадцатого, в ожидании его возвращения, прежде чем они разойдутся.
   Чтобы скоротать время, тот, кто так шутил насчет своей истории с гирями, вызвался рассказать о том, что случилось, своему другу, который отправился завладеть фамильным имуществом, которым он стал во владение как наследник. закон дяде, который умер без завещания, имея незаконную семью, необеспеченную во всех формах.
   "Ах! никому нет дела до чужих внебрачных детей, и, если их родители не обеспечивают их, то ведь работный дом для них открыт, как если бы они были чем-то отличным от других людей".
   "Так они и есть; если их родители не заботятся о них и не обеспечивают их, никто другой не будет, как вы говорите, соседом, за исключением тех случаев, когда к их имени прибавляется Фитц, что говорит вам о том, что они королевские ублюдки и, конечно, ни на кого не похожи. чужое".
   - Но давай, давай все об этом узнаем; такими темпами мы вообще не услышим, что он хочет сказать.
   -- Ну, как я уже говорил или собирался сказать, племянник, как только узнал, что его дядя умер, приходит и ставит свою печать на все в доме.
   - Но мог ли он это сделать? - спросил один из гостей.
   -- Не вижу, что ему мешало, -- ответил третий. - Он мог бы это сделать, конечно.
   - Но был сын, а, насколько я понимаю, сын всегда ближе, чем племянник.
   - Но сын незаконнорожденный.
   "Законный или незаконный, сын есть сын; не беспокойте меня о различиях такого рода; почему же здесь был старый Уэзербит...
   "Порядок, порядок".
   "Послушаем сказку".
   - Очень хорошо, господа, я продолжу, если меня не перебивают; но я скажу так, что внебрачный сын не есть сын в глазах закона; или, в лучшем случае, он совершенно случайно, и не то, что он есть, и поэтому не может унаследовать.
   -- Вот это я и называю разъяснением, -- сказал один из гостей, вынув изо рта трубку, чтобы освободить место для замечания; - Вот это мне нравится.
   -- Ну, как я тогда доказал, -- продолжал оратор, -- племянник был наследником, и в дом он войдет. Это тоже было прекрасное дело - незаконнорожденные выглядели цветом терна; но он знал закон и хотел, чтобы он вступил в силу".
   - Закон закона, знаете ли.
   "Необычайно верно, что; и племянник цеплялся за нее, как сапожник до последнего, - сказал, чтобы они ушли, и они ушли; и, что бы они ни говорили о своих естественных притязаниях, он не стал их слушать, а увязал их в кучу в довольно короткий промежуток времени".
   "Они пытались, заметьте, покинуть дом, в котором они родились, с совсем другими ожиданиями, чем те, которые теперь казались их судьбой. Бедняжки, они выглядели довольно печально, и хорошо, что они могли бы, потому что для них был широкий мир, и не было надежды на теплый уголок.
   - Ну, как я уже говорил, он их всех убрал, а дом очистил для себя.
   "Теперь, - сказал он, - у меня открытое поле и нет благосклонности. Меня не волнует нет... Эх! какие?"
   "Внезапно постучали, - подумал он, - в дверь, и пошел, и отворил ее, но ничего не было видно.
   "Ой! вижу - рядом кто-то; а если не было, то не беда. Здесь никого нет. Я один, а в доме много ценных вещей. Вот что я называю очень хорошей компанией. Я бы не желал лучшего".
   Он повернулся, оглядел комнату за комнатой и убедился, что он один, что дом пуст.
   В каждой комнате, в которую он входил, он останавливался, чтобы обдумать ценность - чего это стоило, и что ему очень повезло, что он попал в такую хорошую вещь".
   "Ах! есть еще секретарь старика - его бюро - в этом есть что-то, что меня сильно позабавит; но я не думаю, что буду сидеть допоздна. Он был, по меньшей мере, дряхлым стариком, очень странным человеком.
   При этом он пожал плечами, как будто его охватило какое-то очень неприятное чувство.
   - Я лягу пораньше, немного посплю, а потом при свете дня займусь этими бумагами. Утром они будут не менее интересны, чем сейчас".
   О старике ходили всякие россказни, и теперь племянник, похоже, подумал, что он мог позволить семье переночевать в доме в ту ночь; да, в этот момент он мог бы найти в своем сердце, чтобы оплатить все расходы на их содержания, если бы можно было получить их обратно, чтобы остаться на ночь.
   Но это было невозможно, потому что они не сделали бы этого, но скорее остались бы на улицах всю ночь, чем оставались бы там всю ночь, как многие домашние собаки, нанятые тем, кто встал между ними и имуществом их отца, которые были их наследством, если бы не одно пустяковое обстоятельство - простая церемония.
   Наступила ночь, и у него были огни. Правда, вниз по лестнице он не спускался, а только посмотреть. Он не мог сказать, что это было за место; было много странных проходов, которые, казалось, нигде не заканчивались, и другие, которые заканчивались.
   Там были большие двери; но все они были заперты, а ключи были у него; так что он не возражал, но закрепил все места, которые не были пристегнуты.
   Затем он снова поднялся по лестнице и сел в комнате, где стояло бюро.
   "Я должен быть связан," сказал один из гостей, "он был немного в рагу, несмотря на все его хвастовство."
   "Ой! Я не верю, - сказал другой, - что что-либо опасное или считающееся опасным самым смелым человеком не вызывает никаких неприятных ощущений. Они могут быть недостаточно сильными, чтобы помешать тому, что предлагается сделать, но они вызывают неприятное ощущение на коже".
   - Значит, вы это почувствовали?
   "Ха! ха! ха!"
   - Да ведь я в это время спал на погосте на пари, я, надо сказать, весь похолодел, как будто кожа моя неудобным образом ходила по мне.
   - Но вы выиграли пари?
   "Я сделал."
   - И, конечно же, ты там спал?
   - Чтобы быть уверенным, что я это сделал.
   - И ни с чем не встретился?
   - Ничего, кроме нескольких ударов о надгробия.
   "Это были сильные удары, я должен сказать".
   - Были, уверяю вас; но я лежал там, спал там и выиграл свою ставку.
   - Ты бы сделал это снова?
   "Нет."
   "И почему бы нет?"
   "Из-за ревматизма".
   - Ты поймал это?
   "Я сделал; Я бы поставил в десять раз больше, чтобы избавиться от них. Они у меня очень плохие".
   "Ну, приказывай, приказывай - сказку; давайте послушаем, чем это закончится, раз уж оно началось".
   "От всего сердца. Приходи, сосед.
   "Ну, как я уже сказал, он был непоседлив; но все же он был не из тех, кого легко запугать или одолеть, потому что он был крепок и смел.
   "Когда он заперся в комнате, то вынул бутылку хорошего вина и налил себе напиться; это было старое доброе вино, и вскоре он почувствовал, что согрелся и успокоился. Он мог столкнуться с врагом.
   - Если одна бутылка производит такой эффект, - пробормотал он, - что сделают две?
   Это был вопрос, который можно было решить, только попробовав, и он продолжал это делать.
   Но сначала он вытащил из кармана пальто пару длинноствольных пистолетов и, вынув из кармана также пороховницу и пули, очень осторожно зарядил их.
   "Вот, - сказал он, - мои бульдоги; и редкие сторожевые псы они. Они никогда не лают, но кусаются. Теперь, если кто-нибудь придет, с ними все будет кончено. Разыгрывать путешественников небезопасно, когда они у меня есть; а теперь о другой бутылке.
   Он вытащил вторую бутылку и подумал, что она лучше первой. Выпил он, правда, довольно быстро, а потом начал чувствовать сонливость и усталость.
   "Я думаю, что я пойду спать," сказал он; - То есть, если я смогу найти дорогу туда, потому что мне кажется, что дверь движется. Неважно, он сейчас снова позвонит сюда, и тогда я позвоню.
   Сказав это, он встал. Взяв свечу в руку, он пошел более быстрым шагом, чем можно было ожидать при данных обстоятельствах. Правда, это свеча качалась из стороны в сторону, и его тень плясала на стене; но все же, подойдя к постели, он запер дверь, поставил свет в надежном месте, бросился и через несколько минут крепко уснул, или, вернее, мгновенно задремал.
   Сколько он пробыл в этом состоянии, он не знал, но вдруг проснулся от сильного удара, как будто на пол упало что-то тяжелое и плоское, например, дверь или что-нибудь в этом роде. Он вскочил, протер глаза и даже тогда услышал эхо по всему дому.
   "Что это?" - пробормотал он. "что это?"
   Он прислушался, и ему показалось, что он слышит, как что-то движется вниз по лестнице, и на мгновение его охватил приступ лихорадки; но, полагаю, вспомнив, что внизу есть какие-то ценности, за которые стоило побороться, он осторожно погасил еще горящий свет и тихонько пополз вниз по лестнице.
   Когда он спустился по лестнице, ему показалось, что кто-то карабкается вверх по кухонной лестнице, а затем в комнату, где стояло бюро. Прислушавшись, чтобы убедиться, что их больше одного, а затем убедившись, что нет, он последовал в гостиную, когда услышал, что шкаф открывается ключом.
   Это было новое чудо, которого он не мог понять; и тут он копит бумаги, начинает греметь и шуршать; поэтому, вытащив один из пистолетов, он взвел курок и вошел.
   Фигура мгновенно начала прыгать; он был одет в белое - в погребальную одежду. Он ужасно нервничал и трясся, так что боялся выстрелить из пистолета; но в конце концов он это сделал, и за этим последовало падение и громкий стон.
   Это было очень ужасно, очень ужасно; но все было тихо, и он снова зажег свечу и подошел к телу, чтобы осмотреть его и удостовериться, знает ли он, кто это. Из него вырвался стон. Бюро было открыто, и фигура крепко сжимала завещание в руке.
   Фигура была одета в погребальные одежды, и он вскочил, увидев фигуру и черты своего дяди, человека, который был мертв, который каким-то образом избежал заточения и нашел дорогу сюда, наверх. Он твердо держал свою волю; и племянник был так напуган и ошеломлен, что бросил свет, выбежал из комнаты с криком ужаса и больше никогда не возвращался.
   * * * *
   Рассказчик закончил, и один из гостей сказал:
   - И ты действительно в это веришь?
   -- Нет, нет, уж точно нет.
   - А вы нет?
   "Почему я должен? Мой друг был, вне всяких сомнений, одним из величайших лжецов, с которыми я когда-либо сталкивался; и почему, следовательно, я должен верить ему? Я, по совести, не верю ни единому слову.
   Было уже половина двенадцатого, и, поскольку Том Экклс не вернулся, а хозяин не чувствовал желания пить больше спиртного, они покинули гостиницу и разошлись по своим домам в сильном беспокойстве узнать, что происходит. судьба их соответствующих пари.
   ГЛАВА LXIV.
   V АМПИРА В ЛУННОМ СВЕТЕ. ЛОЖНЫЙ ДРУГ.
   Пройдя часть пути к старым руинам, Том Экклс начал чувствовать, что то, что он предпринял, вовсе не было такой детской забавой, как он сначала воображал. Так или иначе, с какой-то особенной и неудобной отчетливостью, он вспомнил все истории, которые он помнил о дикой природе и чудесах. Все давно забытые рассказы о суевериях, которые он узнал в раннем детстве, теперь вернулись к нему, предложив тысячу неудобных фантазий самого странного описания.
   Маловероятно, что, однажды при таких обстоятельствах человек попадал в такое настроение, он с готовностью снова из него выходил, оставаясь в окружении таких же сцен, которые впервые вызвали их к жизни.
   Несомненно, если бы он повернулся и снова посмотрел на гостиницу, а не на старые развалины, то скоро стряхнул бы с себя эти "наплывающие фантазии"; но такого результата нельзя было ожидать, пока он продолжал идти к мрачному месту, которое он обязался достичь.
   Пересекая луг за лугом, он начал задавать себе некоторые вопросы, на которые, как он обнаружил, не мог ответить точно и утешительно при нынешнем положении вещей.
   Среди этих вопросов был очень уместный: "Это не аргумент против вампиров, потому что я не вижу в них применения, не так ли?" На это он был вынужден ответить так, как выразился; и когда, кроме того, он начал вспоминать, что, без тени сомнения, сэр Фрэнсис Варни, предполагаемый вампир, гнался по полям к тем самым развалинам, куда он был привязан, и тут же исчез, он, конечно, оказался в крайне неудобном и крайне бесперспективном положении.
   - Нет, - сказал он, - нет. Черт возьми, я не вернусь теперь, чтобы быть посмешищем всего города, что я должен быть. Что бы ни случилось, я продолжу, как начал; так что я приложу столько мужества, сколько смогу".
   Потом, придя к этому решению, он изо всех сил старался изгнать из своей души те неприятные воспоминания, которые угнетали его, обратить свое внимание на предметы иного склада.
   Во время этой попытки, которая была довольно тщетной, он увидел руины. Потом он несколько замедлил шаг, сказав себе с простительным самообманом, что это обыкновенная, обыкновенная осторожность побудила его к этому, а вовсе не страх.
   -- Достаточно времени, -- заметил он, -- чтобы бояться, когда я увижу, чего следует бояться, чего я еще не вижу. Так что, поскольку все в порядке, я могу сделать хорошую мину.
   Он пытался насвистывать мелодию, но получился лишь меланхолический провал; так что он бросил это в отчаянии и шел, пока не оказался в сотне ярдов или около того от старых руин.
   Так он продолжал и, пригнув ухо к земле, несколько минут внимательно слушал. Как-то ему показалось, что до слуха его донесся какой-то странный, журчащий звук; но он не был вполне уверен, что он исходил из развалин, потому что это был именно тот звук, который мог исходить издалека, смягчаясь расстоянием, хотя, может быть, достаточно громкий у своего источника.
   - Ну-ну, - прошептал он про себя, - в конце концов, это не имеет большого значения. Я должен пойти и спрятать платки куда-нибудь, иначе надо будет смеяться, да к тому же потеряю жалованье. Первое мне не нравится, а второе я не могу себе позволить".
   Таким образом, доведя дело до конца такими сокрушительными аргументами, он пошел дальше, пока не оказался почти в самой тени руин, и, вероятно, именно в этот момент его шаги могли быть услышаны Марчдейлом и сэром Фрэнсисом Варни.
   Затем он снова сделал паузу; но все было глубоко тихо, и он начал думать, что странный ропот, который он слышал, должен был исходить издалека, а вовсе не от какого-либо человека или людей в руинах.
   "Посмотрим, - сказал он себе. "У меня есть пять носовых платков, которые я должен спрятать где-то среди старых развалин, и чем скорее я это сделаю, тем лучше, потому что тогда я уйду; а что касается того, чтобы оставаться здесь и наблюдать за сэром Фрэнсисом Варни, бог знает сколько, я не собираюсь этого делать, если подумать, а подумать, говорят, лучше всего.
   Теперь очень осторожными шагами, как будто он ступал по какой-то хрупкой субстанции, которую боялся повредить, он продвигался вперед, пока не оказался почти в пределах древнего места, которое теперь имело такую дурную репутацию.
   Затем он сделал про себя почти то же замечание, что сэр Фрэнсис Варни сделал Марчдейлу относительно просветления неба вследствие того, что приближалось время восхода луны над горизонтом, и он видел более ясно вокруг него, хотя он не мог найти подходящего места, чтобы спрятать носовые платки.
   "Я должен и буду, - сказал он, - надежно спрятать их; Ведь было бы очень неприятно, если бы, приехав сюда и получив жалованье, какой-нибудь случайный посетитель похитил доказательства того, что я это сделал".
   Наконец он увидел довольно большой камень, стоявший наискось у одной из стен. Его размеры привлекли его. Он подумал, что если сил его достаточно, чтобы сдвинуть ее, то хорошо бы это сделать и подложить под нее платки; ибо, во всяком случае, он был так тяжел, что его нельзя было отодвинуть в сторону, и никто, без каких-либо мотивов, кроме одной любви к труду, не стал бы сдвигать его с места.
   "Я могу пойти дальше, и мне будет хуже", - сказал он себе; "Так что здесь должны лежать все носовые платки, чтобы доказать, что я был здесь".
   Он сложил их в маленький компас, а затем нагнулся, чтобы откатить тяжелый камень, когда в тот момент, прежде чем он успел применить для этого свою силу, он услышал, как кто-то в непосредственной близости от него сказал: "Гист!"
   Это было так внезапно и так совершенно неожиданно, что он не только перестал пытаться сдвинуть камень, но чуть не упал от удивления.
   - Гист-гист! - снова сказал голос.
   -- Что... что, -- выдохнул Том Экклз, -- что ты такое?
   - Тише-тише-тише!
   У него на лбу выступил пот, и он прислонился к стене для опоры, как ему удалось произнести едва слышно:
   - Ну, тише, что тогда?
   "Хист!"
   "Ну, я слышу тебя. Где ты?"
   "Вот под рукой. Кто ты?"
   "Том Экклс. Кто ты?"
   "Друг. Вы что-нибудь видели?
   "Нет; Я бы с удовольствием. Я хотел бы увидеть вас, если бы мог.
   "Я иду."
   Послышались медленные и осторожные шаги, и Марчдейл подошел к тому месту, где стоял Том Эклз.
   -- Пойдемте, -- сказал тот, увидев приближающуюся к нему смуглую фигуру. "Пока я не узнаю вас лучше, я буду обязан вам держаться подальше. Я хорошо вооружен. Держись на расстоянии, будь ты другом или врагом".
   "Вооружён!" - воскликнул Марчдейл и тут же умолк. - Да, я.
   "Но я друг. У меня нет возражений откровенно рассказать вам о моем поручении. Я друг семьи Бэннервортов и уже две ночи дежурю здесь в надежде встретиться с Варни, вампиром.
   "Двойка у вас есть: и скажите, как ваше имя может быть?"
   "Марчдейл".
   - Если вы мистер Марчдейл, я знаю вас в лицо: я несколько раз видел вас с мистером Генри Баннеруортом. Выйдите из тени и давайте посмотрим на вас; но пока не сделаешь, не подходи ко мне на расстояние вытянутой руки. Я не подозрителен от природы; но мы не можем быть слишком осторожными.
   "Ой! непременно - непременно. Серебряный край луны сейчас как раз выглядывает с востока, и вы сможете хорошо меня увидеть, если отступите от тени стены, у которой вы сейчас находитесь".
   Это было достаточно разумное предложение, и Том Экклз тотчас же согласился с ним, смело шагнув в частичный лунный свет, который теперь начал падать на открытые луга, окрашивая траву серебристым сиянием и делая видимыми даже мельчайшие предметы. Как только он увидел Марчдейла, он узнал его и, откровенно подойдя к нему, сказал:
   - Я хорошо вас знаю, сэр.
   - И что привело вас сюда?
   "Ставка на одно, а желание увидеть вампира на другое".
   "Верно!"
   "Да; Должен признаться, у меня есть такое желание, наряду с еще более сильным, схватить его, если возможно; а так как нас теперь двое, то почему бы нам не сделать этого?"
   -- Что касается его поимки, -- сказал Марчдейл, -- то я предпочел бы его застрелить.
   "Ты бы?"
   "Я бы, конечно. Однажды я видел, как его сбили, и теперь, я не сомневаюсь, он сбит так же, как и всегда. Что ты делал с тем огромным камнем, над которым ты склонился, я видел?
   "У меня есть несколько носовых платков, которые я спрячу здесь, как доказательство того, что сегодня вечером я действительно был в этом месте".
   "О, я покажу вам лучшее место, где есть расщелина, в которую вы можете положить их с полной безопасностью. Ты пойдешь со мной в руины?
   "Охотно."
   -- Довольно странно, -- заметил Марчдейл, показывая Тому Эклзу, куда спрятать носовые платки, -- что вы и я оба оказались здесь с таким же поручением.
   "Я очень этому рад. Он лишает это место мрака и делает его в десять раз более сносным, чем в противном случае. Что ты предлагаешь делать, если увидишь вампира?
   - Я испытаю на нем пистолетную пулю. Вы говорите, что вооружены?
   "Да."
   - С пистолетами?
   "Один. Вот."
   "Огромное оружие; хорошо загружены, конечно?
   - О да, я могу на это положиться; но я не собирался использовать его, если только на меня не нападут".
   "Это хорошо. Что это?"
   "Что-что?"
   - Ты ничего там не видишь? Вернись подальше. Смотри смотри. Я уверен, что в углу этой стены развевается человеческая одежда".
   - Есть... есть.
   "Тише! Держаться поближе. Должно быть, это вампир.
   - Дай мне мой пистолет. Что ты с ним делаешь?
   "Только сильнее трамбую заряд для тебя. Возьми это. Если это вампир Варни, я вызову его сдаться, как только он появится; а если он этого не сделает, я выстрелю в него, и ты поступай так же".
   - Ну, я... я не знаю.
   - У тебя есть сомнения?
   "Конечно, есть".
   - Ну-ну, тогда не стреляйте, а предоставьте это мне. Там; Смотри смотри. Теперь у вас есть сомнения? Вот он идет; в его плаще. Это... это...
   "Варни, ей-богу!" - воскликнул Том Экклз.
   "Сдаваться!" - закричал Марчдейл.
   В тот же миг сэр Фрэнсис Варни прыгнул вперед и быстрым шагом помчался по лугам.
   - Стреляйте ему вслед! Стреляйте! - воскликнул Марчдейл, - или он убежит. Мой пистолет дал промах. Он уйдет.
   Под влиянием момента и, таким образом, побуждаемый голосом и жестом своего товарища, Том Экклс прицелился, как только мог, и выстрелил вслед удаляющемуся силуэту сэра Фрэнсиса Варни. Его угрызла совесть, когда он услышал отчет и увидел вспышку большого пистолета среди полумрака, который все еще был вокруг.
   Последствия выстрела были для него болезненно очевидны. Он увидел, как Варни мгновенно остановился; затем сделать тщетную попытку немного продвинуться вперед и, наконец, тяжело упасть на землю с видом убитого на месте.
   -- Вы его ударили, -- сказал Марчдейл, -- вы его ударили. Браво!"
   - Я... ударил его.
   "Да, отличный выстрел, ей-богу!"
   "Мне очень жаль."
   "Извиняюсь! Прости, что избавил мир от такого существа! Что было в твоем пистолете?
   "Пара слизняков".
   - Ну, в нем сделали засаду, это совершенно ясно. Давайте поднимемся и прикончим его немедленно.
   - Кажется, он закончил.
   - Прошу прощения. Когда на него упадет лунный свет, он встанет и уйдет, как ни в чем не бывало".
   "Будет ли он?" - воскликнул Том с воодушевлением. - Будет ли он?
   "Конечно, он будет".
   "Слава Богу за это. А теперь послушайте, мистер Марчдейл: я бы не выстрелил, если бы вы в тот момент не уговорили меня сделать это. Теперь я останусь и посмотрю, произойдёт ли тот эффект, о котором вы говорите; и хотя это может убедить меня в том, что он вампир и что есть такие вещи, он может уйти безнаказанным ради меня.
   "Уходить?"
   "Да; Я не хочу, чтобы мои руки были даже в крови вампира.
   - Вы чрезвычайно деликатны.
   "Возможно, я; хотя это мой путь. Я застрелил его - не вас, заметьте; так что, так сказать, он принадлежит мне. А теперь, заметьте, я больше не позволю сегодня к нему прикасаться, если только вы не думаете, что есть шанс сделать его узником без насилия.
   "Вот он лежит; вы можете пойти и сделать его узником сразу же, как он мертв; и если вы вытащите его из лунного света...
   "Я понимаю; он не выздоровеет".
   "Конечно, нет".
   "Но поскольку я хочу, чтобы он выздоровел, это меня не устраивает".
   -- Что ж, я не могу не чтить ваших сомнений, хотя собственно и не разделяю их; но я обещаю вам, что, поскольку таково ваше желание, я не предприму никаких действий против вампира; но давайте подойдем к нему и посмотрим, действительно ли он мертв или только тяжело ранен.
   Том Экклз немного отстранился от этого предложения; но, когда Марчдейл снова уговорил его и сказал, что ему не нужно подходить ближе, чем он хочет, он согласился, и они вдвоем подошли к распростертой фигуре сэра Фрэнсиса Варни, которая лежала ничком в слабом лунном свете, который каждый момент набирал силу и могущество.
   -- Он лежит ничком, -- сказал Марчдейл. - Ты пойдешь и перевернешь его?
   "Кто - я? Не дай бог, я прикоснусь к нему".
   - Ну... хорошо, я буду. Ну давай же."
   Они остановились в паре ярдов от тела. Том Экклз не пошел бы дальше; поэтому Марчдейл двинулся один и сделал вид, что с большим отвращением осматривает рану.
   -- Он совершенно мертв, -- сказал он. - Но я не вижу боли.
   "Я думаю, что он повернул голову, когда я выстрелил".
   - Он? Покажи нам."
   Марчдейл поднял голову и обнаружил такую массу запекшейся крови, что Том Эклз сразу же бросился бежать и не останавливался, пока не оказался почти так же далеко, как руины. Марчдейл последовал за ним еще медленнее, а когда тот подошел к нему, сказал:
   "Слизняки подействовали на его лицо".
   "Я знаю это, я знаю это. Не говори мне.
   "Он выглядит ужасно".
   - А я убийца.
   "Пша! Вы смотрите на это дело слишком серьезно. Подумай о том, кем и чем он был, и тогда ты скоро оправдаешь себя в том, что можешь выдвинуть такое обвинение.
   - Я сбит с толку, мистер Марчдейл, и теперь не могу знать, вампир он или нет. Если это не так, то я совершенно несправедливо убил своего ближнего".
   -- Ну, а если он?
   -- Да ведь и тогда я не знаю, что я должен считать себя виновным. Он одно из творений Бога, если он десять раз был вампиром.
   - Что ж, вы действительно серьезно относитесь к этому делу.
   - Не более серьезно, чем того заслуживает.
   - И что ты собираешься делать?
   - Я останусь здесь, чтобы дождаться результата того, что, по твоим словам, произойдет, если он окажется настоящим вампиром. Даже сейчас лунные лучи освещают его и с каждым мгновением становятся все ярче. Думаешь, он поправится?
   "Я действительно делаю."
   - Тогда я подожду здесь.
   - Раз уж ты так решил, я составлю тебе компанию. Мы легко найдем в развалинах какой-нибудь старый камень, который послужит нам сидением, и там, на досуге, мы сможем не отрывать глаз от мертвого тела и сможем заметить, не шевельнется ли оно.
   Этот план был принят, и они сели как раз среди развалин, но в таком месте, что им был полностью виден мертвый труп сэра Фрэнсиса Варни, на который ярко и ясно сияли сладкие лунные лучи. .
   Том Эклс рассказал, как его подтолкнули к участию в экспедиции, но он мог бы избавить себя от этой неприятности, так как Марчдейл находился в уединенном углу гостиной гостиницы, прежде чем пришел на свидание с Варни, и слышал, как обстоят дела. предложенная часть.
   Полчаса, уж точно не больше, могло пройти; как вдруг Том Эклс издал восклицание, отчасти удивленное, отчасти испуганное...
   "Он движется; он двигается!" воскликнул он. "Посмотрите на тело вампира".
   Марчдейл делал вид, что смотрит с поглощающим вниманием, и там был сэр Фрэнсис Варни, медленно воздевший руку, протянутую к луне, как бы призывая это светило пролить на него больше своих лучей. Затем тело медленно двинулось, как бы корчась от боли, но не в силах сдвинуться с места, на котором лежало. Все тело от головы до ног, казалось, сотрясалось в конвульсиях, и время от времени, по мере того как ужасный предмет, казалось, набирал силу, конечности выбрасывались с быстрой и устрашающей силой.
   Это было действительно для того, кто мог смотреть на это как на реальность, а не как на жонглирование, ужасное зрелище, и хотя Марчдейл, конечно, довольно хорошо сохранял свою невозмутимость, только время от времени, для вида, делая вид, что чудесно Потрясенный бедняга Том Экклс был в таком состоянии ужаса и испуга, что не мог бы, если бы захотел, слететь с места, так он был очарован ужасным зрелищем.
   Это было состояние, которое продолжалось много минут, а затем тело показало явные признаки того, что оно так быстро возвращалось к жизни, что готово было подняться со своего окровавленного ложа и снова смешаться с живыми.
   "Вот!" -- сказал Марчдейл. -- Смотрите!
   "Небеса помилуй нас!"
   "Все так, как я сказал; лучи луны оживили вампира. Теперь вы понимаете, что не может быть никаких сомнений.
   "Да, да, я вижу его; Я вижу его."
   Сэр Фрэнсис Варни, словно с великим трудом, поднялся на ноги и несколько мгновений смотрел на яркую луну с таким видом и манерой, что не требовалось большого воображения, чтобы представить себе, что он возвращая ему своего рода благодарение за добро, которое оно сделало ему.
   Затем он несколько мгновений, казалось, пребывал в значительной нерешительности относительно того, в каком направлении ему следует действовать. Он несколько раз обернулся. Потом он сделал шаг или два к дому, но, по-видимому, решение его опять переменилось, и, взглянув на развалины, тотчас же направился к ним.
   Это было слишком как для философии, так и для мужества Тома Эклза. Было очень приятно смотреть издалека и наблюдать за чудесными и необъяснимыми действиями вампира; но когда у него появились признаки более близкого знакомства, это было невыносимо.
   -- Да ведь он идет сюда, -- сказал Том. -- Он и впрямь кажется таким, -- заметил Марчдейл.
   - Ты хочешь остаться?
   - Я думаю, что буду.
   - Ты знаешь, не так ли?
   - Да, мне бы очень хотелось его расспросить, а так как нас двое против одного, я думаю, нам действительно нечего бояться.
   "Ты? Я вообще другого мнения. Человеку, у которого больше жизней, чем у кошки, все равно, с какими трудностями он сражается. Вы можете остаться, если хотите.
   - Вы не хотите сказать, что бросите меня?
   - Я немного не понимаю, как вы называете это бегством от вас; если бы мы отправились вместе в это приключение, я бы остался с тобой; но поскольку мы пришли отдельными и независимыми, мы можем также вернуться такими же".
   - Ну, но...
   "Доброе утро?" - воскликнул Том и тотчас бросился в сторону города, не останавливаясь и не обращая внимания на увещевания Марчдейла, который напрасно звал его.
   Сэр Фрэнсис Варни, вероятно, если бы Том Экклз не ушел так быстро, подумал бы еще о чем-нибудь и пошел бы в другом направлении, чем то, которое привело его к руинам, и Том, если бы его чувства были в полном сознании, как со всей своей проницательностью, он бы заметил, что вампир продвигается очень медленно, пока он продолжает беседовать с Марчдейлом, и что только когда он ушел на хорошей скорости, сэр Фрэнсис Варни также счел благоразумным Сделай так.
   - Он сильно напуган? -- сказал Варни, подходя к Марчдейлу. -- Да, совершенно точно.
   - Тогда это станет хорошей историей в городе.
   - Это, действительно, немало улучшит вашу репутацию.
   "Так так; теперь это не имеет большого значения; но если, запугивая людей, я смогу купить себе что-нибудь вроде иммунитета к прошлому, я буду удовлетворен".
   - Думаю, теперь вы можете с уверенностью считать, что сделали это. Этот человек, бежавший с такой поспешностью, имел мужество".
   "Безусловно".
   - Иначе он бы вообще боялся приходить сюда.
   "Верно, но его мужество и присутствие проистекали из его сильных сомнений относительно существования таких существ, как вампиры".
   - Да, и теперь, когда он убежден, его храбрость испарилась вместе с его сомнениями; и такая история, которую он сейчас расскажет, окажется достаточной, чтобы обратить даже самых скептически настроенных жителей города".
   "Я надеюсь, что это так."
   - И все же это не принесет вам большой пользы.
   "Не лично, но я должен признаться, что я не умер для всех человеческих мнений, и я чувствую некое желание отомстить тем подлецам, которые сотнями преследовали меня, сжигали мой особняк и добивались моей гибели".
   - Это меня не удивляет.
   "Я хотел бы оставить среди них наследие страха. Такой страх, который будет преследовать их и их детей долгие годы. Я бы хотел, чтобы имя Варни, вампира, было звуком ужаса для поколений".
   "Так и будет".
   "Это будет".
   - А теперь обсудим, что делать с нашим пленником. Какова ваша решимость на этот счет?
   - Я думал об этом, когда лежал на зеленой лужайке, ожидая, когда ласковые лучи луны упадут на мое лицо, и мне кажется, что нет иного выхода, кроме как...
   "Убей его?"
   "Нет нет."
   "Что тогда?"
   - Чтобы освободить его.
   "Нет, задумывались ли вы о том, насколько опасно это делать? Подумайте еще раз; Я прошу вас подумать еще раз. Я твердо придерживаюсь мнения, что он более чем подозревает, кто его враги; и в этом случае вы знаете, какие последствия последовали бы; кроме того, не достаточно ли нам уже встречаться? Почему мы должны добавить еще одного молодого, смелого и решительного духа в банду, которая уже ополчилась против нас?"
   - Ты говоришь напрасно, Марчдейл. Я знаю, к чему все это ведет; у вас есть сильное желание смерти этого молодого человека.
   "Нет; тут ты ошибаешься. У меня нет желания его смерти, ради нее самой; но там, где на карту поставлены большие интересы, приходится идти на жертвы".
   "Так и должно быть; поэтому я принесу жертву и выпущу этого молодого узника из темницы".
   - Если такова ваша решимость, я хорошо знаю, что бороться с ней бесполезно. Когда ты собираешься дать ему свободу?
   "Я не буду действовать так беспечно, чтобы ваши принципы осторожности не винили меня. Я попытаюсь добиться от него обещания, что он не станет активным орудием против меня. Быть может, поскольку Баннерворт-холл, который он обязательно посетит, носит вид дезертирства, я смогу убедить его, что семья Баннервортов, как и его дядя, вообще покинули эту часть страны; так что, не расспрашивая их о окрестностях, он мог бы быть вынужден немедленно уйти ".
   - Это было бы хорошо.
   "Хороший; ваше благоразумие одобряет план, и поэтому он должен быть выполнен".
   -- Я скорее склонен думать, -- сказал Марчдейл с легким сарказмом, -- что если бы мое благоразумие не одобряло этот план, он все равно был бы осуществлен.
   -- Весьма вероятно, -- спокойно сказал Варни. -- Вы отпустите его сегодня вечером?
   "Сейчас утро, и скоро мягкий серый свет дня окрасит восток. Я не думаю, что теперь снова отпущу его до заката. Есть ли у него провизия, чтобы продержаться до тех пор?
   "У него есть."
   "Ну что же, через два часа после захода солнца я приду сюда и освобожу его из утомительного рабства, а теперь я должен найти какое-нибудь место, где бы спрятать свою запрещенную голову. Что касается Баннерворт-холла, то он еще будет в моей власти; Я поклялся сделать это, я сдержу свою клятву".
   - Достижение нашей цели, к сожалению, кажется таким же далеким, как и прежде.
   - Не так, не так. Как я уже говорил, мы должны исчезнуть на время, чтобы рассеять подозрения. Затем наступит период, когда Баннерворт-холл не будет ни охраняться, как сейчас, ни заселен, - период до того, как семья Баннервортов решит вернуться в него, и когда долгое безрезультатное наблюдение закончилось. становится слишком утомительным, чтобы вообще продолжать; тогда мы сможем сразу преследовать нашу цель".
   "Будь так".
   - А теперь, Марчдейл, я хочу еще денег.
   "Больше денег!"
   "Да; Вы хорошо знаете, что в последнее время у меня были большие требования.
   -- Но у меня, конечно, сложилось впечатление, что после чьей-то смерти вы были одержимы очень большими средствами.
   "Да, но есть средство, с помощью которого у меня отнимают все. У меня нет реальных ресурсов, кроме тех, которые быстро расходуются, поэтому я должен снова наткнуться на вас".
   "Я уже совсем покалечил себя в денежном отношении в этом предприятии и, конечно, надеюсь, что плоды будут не за горами. Если они задержатся намного дольше, я действительно не буду знать, что делать. Однако приезжайте в вигвам, где вы остановились, и тогда я дам вам, в меру своих возможностей, любую сумму, которую, по вашему мнению, потребуют ваши нынешние нужды.
   - Тогда давай сразу. Конечно, я бы предпочел, конечно, покинуть это место сейчас, до рассвета. Давай, говорю, давай".
   Сэр Фрэнсис Варни и Марчдейл некоторое время молча шли по лугу. Видно было, что между этими товарищами не было самых лучших чувств. Марчдейл всегда был огорчен тем, что сэр Фрэнсис Варни взял на себя власть над ним, в то время как последний едва ли пытался скрыть то презрение, с которым относился к своему лицемерному компаньону.
   Какая-то очень сильная связь, несомненно, должна связать этих двух странных людей вместе! Должно быть, что-то более чем обычное побуждает Марчдейла не только подчиняться велениям своего таинственного компаньона, но и с такой готовностью снабжать его деньгами, как мы понимаем, он обещает это сделать.
   А что касается Варни, то вампир тоже должен иметь в виду какую-то великую цель, раз побуждающую его пойти на такой риск и навлечь на себя столько неприятностей, как он делал с семьей Баннервортов.
   Какова его цель и какова цель Марчдейла, теперь, когда мы так далеко продвинулись в нашем рассказе, скоро обнаружится, и тогда многое из совершенно необъяснимого станет ясным и отчетливым, и мы обнаружим, что некоторые сильные человеческие мотивы лежат в основе всего этого.
   ГЛАВА LXV.
   ПОСЕЩЕНИЕ ВАРНИ В ПОДЗЕМЕЛЬЕ ОДИНОКОГО УЗНИКА В РУИНАХ.
   Было очевидно, что Марчдейл не был так близко упрямый, как сэр Фрэнсис Варни, в том, что он решил сделать. Он, не колеблясь, пожертвовал бы жизнью заключенного в одинокой темнице, разумение которого было бы оскорблением для наших читателей, если бы они задолго до этого не утвердились в своем сознании как Чарльз Холланд. .
   Его собственная безопасность, казалось, была первостепенной заботой Марчдейла, и было очевидно, что он не заботился ни о чем по сравнению с этим объектом.
   Однако для сэра Фрэнсиса Варни многое говорит о том, что он не поддался такому кровожадному чувству, а предпочел освободить узника и использовать все шансы на опасность, которой он мог подвергнуть себя таким курс поведения, чем обеспечить безопасность, сравнительно, путем его уничтожения.
   Сэр Фрэнсис Варни, очевидно, испытывает странные смешанные чувства. Совершенно очевидно, что он имеет в виду какую-то великую цель, которую он хочет осуществить почти во что бы то ни стало; но в то же время столь же очевидно, что он желает сделать это с наименьшим возможным ущербом для других, иначе он никогда не вел бы себя так, как в разговоре с прекрасной и гонимой Флорой Беннерворт, или как сейчас предложил идея освободить Чарльза Холланда из унылой темницы, в которой он так долго находился.
   Мы всегда озабочены и готовы отдать каждому должное за то хорошее, что в нем есть; и, следовательно, мы рады обнаружить, что сэр Фрэнсис Варни, несмотря на его исключительные и явно сверхъестественные способности, имеет что-то достаточно человеческое в своих мыслях и чувствах, чтобы побуждать его причинять как можно меньше вреда другим в преследовании своих целей. собственные объекты.
   Из этих двоих, каким бы вампиром он ни был, мы предпочитаем его презренному и лицемерному Марчдейлу, который под предлогом того, что он друг семьи Баннерворт, добровольно нанес бы им самые смертельные раны.
   Было совершенно ясно, что он был ужасно разочарован тем, что сэр Фрэнсис Варни не позволил ему лишить жизни Чарльза Холланда, и с мрачным и недовольным видом он покинул развалины, чтобы отправиться в город, после чего мы может почти назвать ссору, которую он имел с вампиром Варни на эту тему.
   Однако не следует думать, что сэр Фрэнсис Варни не замечал опасности, которая неизбежно возникла бы, если бы он позволил Чарльзу Холланду еще раз обрести свободу.
   Того, что мог бы сказать последний, было бы более чем достаточно, чтобы убедить Бэннервортов и всех, кто интересовался их судьбой, в том, что что-то происходит с характером, который, каким бы сверхъестественным он ни казался, все еще, казалось, имел некоторую человеческие и обычные предметы для своих целей.
   Сэр Фрэнсис Варни все обдумал, прежде чем отправиться, согласно своему обещанию, в темницу заключенного; но может показаться, что даже человеку с его длительной практикой во всех видах махинаций и обмана было бы очень трудно прийти к какому-либо удовлетворительному заключению относительно способа сделать освобождение Чарльза Холланда менее опасным для себя. , чем это могло бы быть, если бы, освобожденный от обязательств, он был бы немедленно освобожден.
   В торжественный час полуночи, когда все было тихо, то есть в ночь, следующую за той, в которую он имел беседу с Марчдейлом, как мы записали, сэр Фрэнсис Варни в одиночку искал безмолвные руины. Он был одет, как обычно, в свой огромный плащ, и действительно, прохладный вечерний воздух гарантировал такую защиту от его многочисленных неудобств.
   Однако, если бы кто-нибудь увидел его в тот вечер, они бы заметили выражение сильного сомнения и нерешительности на его лбу, как будто он боролся с какими-то импульсами, которые ему было чрезвычайно трудно сдерживать.
   -- Я прекрасно знаю, -- пробормотал он, шагая среди тени развалин, -- что рассуждения Марчдейла холодны и ужасающе правильны, когда он говорит, что освобождение этого юноши сопряжено с опасностью; но я собираюсь покинуть это место и некоторое время не показываться, и я не могу смириться с тем, что навлеку на него ужас голодной смерти, которая должна последовать.
   Это была ночь более чем обыкновенно скучная, и, когда сэр Фрэнсис Варни убрал массивный камень, закрывавший узкий и извилистый вход в подземелья, его охватил холодок, и он не мог не предположить, что уже тогда Марчдейл мог обмануть его и не снабдить заключенного едой, согласно его обещанию.
   Он поспешно спустился в подземелья и шагом, в котором было гораздо меньше осторожности, чем обычно характеризовали его действия, он двинулся вперед, пока не достиг того подземелья, в котором наш юный друг, которому мы так желали добра, , так долго был огражден от прекрасного и радостного дневного света и от всего, к чему больше всего привязаны его лучшие чувства.
   -- Скажите, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, входя в подземелье, -- если обитатель этого унылого места жив, пусть ответит тому, кто ему так же друг, как и враг.
   -- У меня нет друга, -- слабым голосом сказал Чарлз Холланд. "Если только не придет тот, кто вернет меня на свободу".
   - А откуда ты знаешь, что я не он?
   "Ваш голос звучит как голос одного из моих преследователей. Почему бы вам не поставить кульминацию вашим ранам, лишив вас жизни? Я был бы более доволен тем, что вы сделаете это, чем тем, что я должен изнурять бесполезную борьбу за существование в таком унылом и жалком жилище, как это.
   -- Молодой человек, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, -- я пришел к вам с более важным поручением милосердия, чем вы, вероятно, когда-либо могли себе представить. Есть тот, кто слишком охотно удовлетворил бы вашу нынешнюю просьбу и тотчас же отнял бы ту жизнь, от которой вы так устали; но который еще может представить вам некоторые из его самых солнечных и самых красивых аспектов ".
   -- У вас дружелюбный тон, -- сказал Чарльз. - Но все же я боюсь нового обмана. Я совершенно уверен, что вы один из тех, кто хитростью и грубой силой отправил меня в это место заключения, и поэтому любое добро, которое может быть обещано вами, представляется мне весьма сомнительным. персонаж."
   -- Меня не удивляют, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, -- такие чувства, исходящие из ваших уст; но, тем не менее, я склонен спасти вас. Вас задержали здесь, потому что предполагалось, что конкретный предмет будет лучше всего получен в ваше отсутствие. Тем не менее эта цель не удалась, и я не чувствую дальнейшего желания продлевать ваши страдания. Есть ли у вас какие-нибудь предположения относительно сторон, которые вас таким образом заточили?
   -- Я не привык лукавить, а потому сразу скажу, что у меня есть догадка.
   "К чему оно стремится?" -
   "Против сэра Фрэнсиса Варни, называемого вампиром".
   - Вам не кажется, что это может быть опасной откровенностью?
   "Может быть, а может и не быть; Я не могу помочь этому. Я знаю, что нахожусь во власти своих врагов, и я не верю, что что-либо, что я могу сказать или сделать, ухудшит или улучшит мое положение".
   - Вы сильно ошибаетесь. В других руках, кроме моих, все могло бы быть намного хуже; но случилось так, что одна из моих слабостей состоит в том, что я заряжен искренностью и восхищаюсь смелостью нрава".
   "Верно! и все же может вести себя так, как ты поступил со мной.
   "Да. На небе и на земле есть больше вещей, чем вы можете себе представить в вашей философии. Я тем более воодушевлен тем, что отпущу вас, потому что, если я получу от вас обещание, которое я намереваюсь выполнить, я склонен полагать, что вы его сдержите".
   "Я обязательно сдержу любое обещание, которое дам. Предложите ваши условия, и если они будут таковы, что честь и честность позволят мне принять их, я сделаю это охотно и немедленно. Видит бог, я достаточно устал от этого жалкого заточения".
   - Тогда обещайте мне, если я освобожу вас, не говоря уже о ваших подозрениях, что вы обязаны этим дурным обращением сэру Фрэнсису Варни, и не предпринимать никаких попыток отомстить ему в отместку за это.
   "Я не могу обещать так много. Действительно, свобода была бы плохим благом, если бы мне не было позволено свободно говорить о некоторых обстоятельствах, связанных с моим пленением".
   - Вы возражаете?
   "Я согласен с первым из ваших предложений, но не со вторым. Я обещаю никоим образом не лезть из кожи вон, чтобы отомстить вам; но я не обещаю, что не сообщу об обстоятельствах моего вынужденного отсутствия от них, тем друзьям, мнением которых я так дорожу и возвращение к которым мне почти так же дорого, как сама свобода".
   Сэр Фрэнсис Варни помолчал несколько мгновений, а затем сказал тоном глубокой важности:
   "Есть девяносто девять человек из ста, которые отдали бы вам жизнь за независимость вашего языка; но я как сотый, кто благосклонно смотрит на твои дела. Обещаете ли вы мне, что если я сниму оковы, связывающие ваши члены, что вы не будете нападать на меня лично; ибо я устал от личных разногласий и не расположен терпеть их. Вы дадите мне это обещание?
   "Обещаю?"
   "Я буду."
   Не говоря больше ни слова, но безоговорочно доверяя данному ему обещанию, сэр Фрэнсис Варни достал из кармана маленький ключ и открыл им висячий замок, на котором были закованы цепи пленника.
   Затем Чарльзу Холланду с легкостью удалось стряхнуть их, а затем впервые за несколько недель он встал на ноги и ощутил необыкновенное облегчение от того, что был относительно свободен от рабства.
   - Это действительно восхитительно, - сказал он.
   -- Да, -- сказал сэр Фрэнсис Варни, -- это всего лишь предвкушение того счастья, которое вы испытаете, когда будете полностью свободны. Ты видишь, что я доверился тебе".
   "Вы доверяли мне так, как могли бы доверять мне, и видите, что я сдержал свое слово".
   "У вас есть; и поскольку вы отказываетесь дать мне обещание, которое я хотел бы получить от вас, в том смысле, что вы не упомянете меня как одного из виновников вашего бедствия, я должен полагаться на вашу честь, чтобы не попытаться отомстить за то, что вы пострадали ".
   - Это я обещаю. Для любого щедрого ума не составит большого труда отказаться от такого чувства. Из-за того, что ты пощадил меня от того, что мог бы причинить еще больше, я оставлю прошлое в покое, как будто оно никогда не случалось со мной на самом деле; и говорить об этом другим, но как об обстоятельстве, к которому я не хочу возвращаться, но предпочитаю, чтобы оно было предано забвению".
   "Это хорошо; а теперь у меня есть к вам просьба, которую вы, может быть, сочтете самой трудной из всех".
   "Назови это. Я чувствую себя обязанным в значительной степени выполнить все, что бы вы ни потребовали от меня, если это не противоречит благородному принципу".
   "Тогда дело в том, что, будучи сравнительно свободным, как вы есть, и в состоянии, как вы есть, отстаивать свою свободу, вы не будете делать это поспешно или в течение значительного периода времени; на самом деле я хочу и ожидаю, что вы подождите еще некоторое время, пока я не соглашусь сказать, что я рад, что вы будете свободны.
   "Это действительно тяжелое положение для человека, который чувствует, как вы сами заметили, что он может отстаивать свою свободу. Я все еще надеюсь, что вы не будете настаивать на этом.
   "Нет, молодой человек, я думаю, что поступил с вами великодушно, чтобы вы почувствовали, что я не самый худший из ваших врагов. Все, что я требую от вас, это чтобы вы подождали здесь около часа. Сейчас почти час дня; Ты подождешь, пока не услышишь, как он пробьет два, прежде чем ты на самом деле сделаешь движение, чтобы покинуть это место?
   Чарльз Холланд некоторое время колебался, а потом сказал:
   "Не думайте, что я не из тех, кто ценит исключительное доверие, которое вы оказали мне; и как ни противно мне оставаться здесь добровольным узником, я склонен сделать это, если только хочу убедить вас, что доверие, которое вы оказали мне, не напрасно и что я могу вести себя с проявляйте к вам такую же щедрость, как и ко мне".
   -- Да будет так, -- сказал сэр Фрэнсис Варни. "Я оставляю вас с полной уверенностью, что вы сдержите свое слово; а теперь прощай. Когда вы думаете обо мне, воображайте меня скорее несчастным, чем преступником, и скажите себе, что даже у вампира Варни были некоторые черты в характере, которые, хотя и не возвышали вашего уважения, во всяком случае не призывали громко осуждать вас. "
   "Я так и сделаю. Ой! Флора, Флора, я взгляну на тебя еще раз, поверив и подумав, что попрощался с тобой на долгое и последнее время. Моя собственная прекрасная Флора, поистине радость думать, что я снова увижу это лицо, которое, по моему восприятию, полно всего величия красоты".
   Сэр Фрэнсис Варни холодно смотрел, как Чарльз произносил эту восторженную речь.
   "Помни, - сказал он, - до двух часов". и он направился к двери подземелья. - Тебе не составит труда найти выход из этого места. Несомненно, вы уже видите вход, через который я получил доступ.
   -- Если бы я был свободен, -- сказал Шарль, -- и мог пользоваться своими конечностями, я бы задолго до этого проложил себе путь к жизни и свободе.
   "Это хорошо. Доброй ночи."
   Варни ушел с того места и просто закрыл за собой дверь. Медленным и величавым шагом он покинул развалины, и Чарлз Холланд снова оказался один, но в гораздо более завидном состоянии, чем за многие недели, которые он мог бы назвать своим.
   ГЛАВА LXVI.
   ЯВНАЯ НЕПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ ФЛОРЫ БЭННЕРВОРТ.-ОБСТОЯТЕЛЬСТВА И СОВЕТ АДМИРАЛА.-МИСТЕР. ЗАГАДОЧНОЕ ОТСУТСТВИЕ ЧИЛЛИНГВОРТА.
   Для На короткое время вернемся к Флоре Баннерворт, которая так много страдала из-за своих привязанностей, а также из-за таинственного нападения, совершенного на нее известным вампиром.
   Покинув Баннерворт-холл ненадолго, она, казалось, пришла в себя; но это было положение вещей, которое длилось недолго и только показывало, как ошибочно было ожидать, что после случившихся тяжких событий она быстро восстановит свое невозмутимость.
   Ученые физиологи говорят, что две телесные боли не могут сохраняться в организме в одно и то же время; и, так это или нет, это вопрос, относительно которого было бы чуждо характеру нашей работы вступать в какое-либо подробное исследование.
   Тем не менее, что касается Флоры Беннерворт, то она, похоже, была склонна показать, что мысленно это наблюдение было верным, ибо теперь, когда она избавилась от постоянного страха перед посещениями вампира, ее разум, с более болезненным интересом, чем когда-либо, возвращайтесь к меланхолическому состоянию, вероятно, Чарльза Холланда, если он был жив, и к душераздирающим размышлениям о нем, если он был мертв.
   Она не могла и ни на мгновение не поверила, что его бегство от нее носило добровольный характер. Она знала или ей казалось, что знала его слишком хорошо для этого; и она не раз высказывала свое мнение о том, что она совершенно убеждена, что его исчезновение было составной частью всего того стечения обстоятельств, которые произошли так недавно и причинили ей, равно как и вся семья Баннерворт.
   "Если бы он никогда не любил меня, - сказала она своему брату Генри, - он был бы жив и здоров; но он пал жертвой истинной страсти и постоянства привязанности, в которую я буду верить до самой смерти".
   Теперь, когда мистер Марчдейл покинул дом, Флоре некому было оспорить это предложение, поскольку все, как и она, были вполне склонны хорошо думать о Чарльзе Холланде.
   В то самое утро, которое предшествовало тому вечеру, когда сэр Фрэнсис Варни посетил Чарльза Холланда в той манере, которую мы рассказали, с радостной новостью о том, что при определенных условиях он может быть освобожден, Флора Баннеруорт, когда адмирал заговорил с ним о Чарльзе Холланде, сказав:
   "Теперь, сэр, когда я нахожусь вдали от Баннерворт-холла, я не чувствую и не могу чувствовать себя удовлетворенным; Мысль о том, что Чарльз может в конце концов вернуться и искать нас там, до сих пор не дает мне покоя. Вообразите, сэр, что он делает это и видит, что место совершенно безлюдно.
   -- Что ж, в этом что-то есть, -- сказал адмирал. - но, однако, он вряд ли такой гусь, если бы так случилось, чтобы бросить погоню - он бы нас как-нибудь разыскал.
   - Вы думаете, он бы это сделал, сэр? Или ты не думаешь, что его охватит отчаяние и что, воображая, что мы все навсегда покинули это место, он мог бы сделать то же самое; так что мы должны потерять его более эффективно, чем мы сделали в настоящее время?
   "Нет; вряд ли, - сказал адмирал. - Он не мог быть таким гусем. Ведь, когда я был в его возрасте, если бы я добился расположения такой молодой девушки, как ты, я бы обошел весь свет, но я узнал бы, где она; и я хочу сказать, что если он наполовину такой дурак, каким вы его считаете, он заслуживает того, чтобы вас потерять.
   - Разве вы не говорили мне, сэр, что мистер Чиллингворт говорил о том, что на короткое время завладеет Залом?
   "Почему, да, я сделал; и я ожидаю, что он сейчас там; на самом деле, я уверен, что он там, потому что он сказал, что будет.
   -- Нет, -- сказал Джек Прингл, в этот момент входя в комнату. - Ты опять ошибаешься, как всегда, так или иначе.
   -- Ты что, бродяга, ты здесь, бунтующий негодяй?
   "Да, да, сэр; продолжать; не обращай на меня внимания. Интересно, что бы вы сделали, сэр, если бы у вас не было такого человека, как я, о котором можно было бы продолжать говорить?
   - Да что ж ты, адский негодяй, интересно, что бы ты сделал, если бы у тебя не было снисходительного командира, который терпит даже настоящий мятеж и ничего о нем не говорит. Но где ты был? Вы пошли, как я сказал, и взяли немного еды в Баннерворт-холл?
   "Да; но я вернул их обратно; там никого нет и, похоже, не будет, кроме мертвого тела.
   "Мертвое тело! Чье это может быть тело!"
   "Том кто-нибудь; Будь я проклят, если это не великий кот.
   - Подлец, как ты смеешь меня так тревожить? Но неужели вы хотите сказать мне, что не видели доктора Чиллингворта в Холле?
   - Как я мог его увидеть, если его там не было?
   "Но он был там; он сказал, что будет там".
   "Потом он снова ушел, потому что там нет никого, кого я знаю, в образе доктора. Я прошел через каждую часть корабля - я имею в виду дом - и двойку душ мог найти; так как это было довольно одиноко и неудобно, я снова ушел. "Кто знает, - подумал я, - а вдруг мне попадется какой-нибудь благословенный вампир или другой".
   - Так не пойдет, - сказал старый адмирал, застегивая мундир до подбородка. "Баннерворт-холл нельзя оставлять таким образом. Совершенно очевидно, что сэр Фрэнсис Варни и его сообщники преследуют какую-то конкретную цель, завладев этим местом. Вот ты, Джек.
   - Да, да, сэр.
   - Просто вернись снова и оставайся в Холле, пока кто-нибудь не придет к тебе. Даже такой глупой гончей, как вы, будет чем отпугнуть незваных гостей. Возвращайся в Холл, говорю я. На что ты смотришь?
   "Назад в Баннерворт-холл!" - сказал Джек. "Какая! только откуда я пришел; далеко, и есть нечего, и, что хуже всего, нечего пить. Я увижу тебя проклятым первым.
   Адмирал схватил столовую вилку и бросился на Джека; но вмешался Генри Баннерворт.
   "Нет, нет, - сказал он, - адмирал; нет, нет, не то. Вы должны помнить, что вы сами предоставили этому, без сомнения верному человеку, вашу свободу делать и говорить очень много вещей, которые не выглядят хорошей службой; но я не сомневаюсь, судя по тому, что я видел в его характере, что он скорее рискнет своей жизнью, чем причинит вам какой-либо вред.
   -- Да, да, -- сказал Джек. -- он совсем забывает, как пули расстреливали наших нобов у мыса Ушант, когда этот здоровенный француз схватил его за юбку и стал бить по голове, и подветренные шпигаты текли кровью, и немного Джо Мозги Виггинса попали мне в глаз, а внутренности Джека Марлинга висели у меня на шее, как букет цветов, и все из-за картечи. пробил французу пикой дырку в спине. Да, теперь, когда царит мир и нет опасности, вполне можно называть Джека Прингла неуклюжим негодяем и мятежником. Я счастлив, если этого недостаточно, чтобы пара старых ботинок побледнела".
   -- Да что ты, адский негодяй, -- сказал адмирал, -- ничего подобного никогда не было, и ты это знаешь. Джек, ты не моряк.
   - Очень хорошо, - сказал Джек. -- Тогда, если я не моряк, то вы, как говорят на берегу, старый толстяк-весёлый мошенник.
   -- Джек, придержи язык, -- сказал Генри Баннерворт. "Вы слишком далеко заходите с этими вещами. Ты прекрасно знаешь, что твой хозяин тебя уважает, и тебе не следует слишком полагаться на этот факт.
   "Мой хозяин!" сказал Джек; - Не называй его моим хозяином. У меня никогда не было хозяина, и не собираюсь. Он мой адмирал, если хотите; но английский моряк не любит хозяина.
   -- Вот что я тебе скажу, Джек, -- сказал адмирал. - У тебя есть хорошие качества, я признаю.
   -- Да, да-с, довольно; Вы также можете прерваться, пока можете.
   - Но я просто скажу тебе, на что ты больше всего похож.
   "Пожуй меня! что это может быть, сэр?
   "Французский морской пехотинец".
   "Что! Французский морской пехотинец! До свидания. Я не сказал бы вам больше ни слова, если бы вы платили мне по доллару за штуку. Из всех блаженных оскорблений, слитых в одно, это самое худшее. Вы могли бы назвать меня морским пехотинцем, а могли бы назвать меня французом, но разобрать, что я и морской пехотинец, и француз, черт меня побери, если этого недостаточно, чтобы поставить человеческую природу на дыбы! Я с тобой покончил.
   - И хорошая работа тоже, - сказал адмирал. - Хотел бы я подумать об этом раньше. Ты хуже, чем лихорадка третьего дня или лихорадка в тропиках.
   "Очень хорошо," сказал Джек; - Я только надеюсь, что провидение смилостивится над тобой и присмотрит за тобой, когда меня не станет, а то, интересно, что с тобой будет? Это было не так, когда юная Белинда, которую вы забрали с острова Антигги, в Ингиес, прыгнула за борт, и я погнался за ней по сильному волнению. Как бы то ни было, ничего, вы пожали мне тогда руку; и в то время как из уголка ваших шор вытекало по бушелю соленой воды, вы говорите, говорите, что...
   "Держать!" - воскликнул адмирал. - Постой! Я знаю, что сказал, Джек. Это врезалось в мою память на глубину сажени. Дай нам свой кулак, Джек, и... и...
   - Держись, - сказал Джек. - Я знаю, что ты собираешься сказать, и я не хочу слышать, как ты это говоришь, - так что этому конец. Да благословит вас Господь! Я знаю тебя. Я не собираюсь оставлять тебя. Не бойтесь; Я только нагружаю тебя и снова нагружаю, просто чтобы посмотреть, есть ли в тебе что-то от того старого духа, когда мы были на борту "Победы". Разве вы не помните, адмирал?
   "Да... да; достаточно, Джек.
   -- Ну, позвольте-ка посмотреть, это было сорок лет назад, почти, когда я был мальчишкой.
   - Вот... вот, Джек, - сойдет. Вы освежаете в моей памяти события прошлых лет. Мир - мир. Я не забыл; но все же, услышать то, что вы знаете о них, если процитировать, вызовет у старика боль.
   -- Боль, -- сказал Джек. - Я полагаю, это какое-то словарное слово для удара по глазу. Это было бы мстительным мятежом; так что я ухожу".
   "Иди, иди".
   "Я собираюсь; и просто чтобы доставить тебе удовольствие, я пойду в Зал, чтобы ты не говорил, что сказал мне сделать что-то, чего я не сделал.
   Джек пошел прочь, насвистывая воздух, который мог быть популярен, когда он и адмирал были молоды, и Генри Беннерворт не мог не заметить, что вид великой печали охватил старика, когда Джек ушел.
   -- Боюсь, сэр, -- сказал он, -- что беспечный матрос затронул какой-то эпизод из вашей жизни, раны которого еще достаточно свежи, чтобы причинить вам боль.
   -- Это так, -- сказал старый адмирал. "Только посмотри на меня сейчас. Разве я похож на героя романтической истории любви?"
   - Не совсем так, я признаю.
   "Ну, несмотря на это, Джек Прингл затронул струну, которая до сих пор звенит в моем сердце", - ответил адмирал.
   - У вас есть какие-либо возражения, чтобы рассказать мне об этом?
   "Ничего подобного; и, возможно, к тому времени, когда я закончу, доктор снова найдет дорогу назад, или Джек принесет нам какие-нибудь новости о нем. Итак, вот короткая, но верная история".
   ГЛАВА LXVII.
   ИСТОРИЯ АДМИРАЛА О ПРЕКРАСНОЙ БЕЛИНДЕ.
   Как раз в этот момент Флора Беннерворт прокралась в комнату, из которой она недавно вышла; но когда она увидела когда старый адмирал Белл выглядел таким чрезвычайно серьезным и, очевидно, собирался обратиться к Генри по какому-то очень важному вопросу, она хотела удалиться, но он повернулся к ней и сказал:
   - Мой рассказ, милый мой, я не возражаю против того, чтобы ты его выслушал, и, как всем женщинам, любовная история тебе никогда не помешает; так что можешь остаться и послушать".
   - История любви, - сказала Флора. - Вы рассказываете историю любви, сэр?
   -- Да, милый мой, и не только расскажи, но и геройствуй; ты не удивлен?
   "Я действительно являюсь." - Что ж, вы будете удивлены еще больше, чем до того, как я это сделал; так что просто слушай. Как говорит Джек Прингл, около сорока лет назад я командовал фрегатом "Виктори", который во время бушевавшей тогда войны стоял на вест-индской станции для защиты наших портов и гаваней в ту окрестность. У нас не было сильных сил в том квартале, поэтому мне пришлось переходить с места на место и делать все возможное. Однако через некоторое время, я думаю, мы отпугнули неприятеля, в это время я в основном бросал якорь у острова Антигуа и был гостеприимно принят в доме плантатора по имени Маршан, который, в сущности, сделал свой дом моим домом и познакомил меня со всей элитой общества острова. Ах! Мисс Флора, вы не представляете, посмотрите на меня сейчас, какой я была тогда; Я был капитаном и был чуть ли не самым молодым человеком на службе в таком звании. Я был стройным, да, как учитель танцев. Эти иссохшие и выбеленные локоны были черными, как перо ворона. Да, да, но это неважно: у плантатора была дочь.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"