Соколов Владимир Дмитриевич -- составитель : другие произведения.

Байрон. "Паломничество Ч. Гаролда"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

Байрон

Паломничество Чайльд-Гарольда

"Паломничество Чайльд-Гарольда" длинная описательная поэма, в которой герой делится своими впечатлениями от путешествий по странам Южной Европы от Португалии до Греции с забегом и длительным постоем в Италии, то есть по тому же маршруту, по которому совершил путешествие сам автор.

Поэма появилась в 1812-1818 годах, печатаясь отдельными песням по мере их написания Байроном.

Возникновение поэмы

"Паломничество" классно иллюстрирует одну теорию, широко распространенную в советском литературоведе объясняющую создание произведения социальным заказом. Согласно этой теории именно общество заказывает писателю (художнику, композитору, философу, ученому) отвечающий общественным потребностям продукт духовной деятельности, а писатель в ходе выполнения заказа создает свои произведения. Если он удачно выполняет заказ, то общество награждает его призовыми бонусами: материальными и почетными. Если нет, то писатель откатывается в обойму непризнанных и непонятых авторов.

Воплощается эта схема в конкретных жизненных обстоятельствах и исторических условиях разными способами, порой неожиданными для общества-заказчика и автора-исполнителя. Знакомые хоть немного с биографией Байрона могли бы усомниться в достоверности этой схемы, прикидывая характер самого поэта -- индивидуалиста, аристократа и ребельянта. Такому ничего не закажешь. Где сядешь, там и слезешь. Вроде бы.

И, действительно, вроде бы. Теснимый долгами и скукой, поэт в 1809 году отправился в Португалию и только через три года вернулся на родину. За это время он написал немного стихов, тяжеловесные сатиры, подражания Горацию, и массу писем своему другу преп. Далласу. В этих письмах он давал отчет о своих дорожных впечатлениях. Когда по возвращении поэта в Лондон, Даллас стал перебирать им написанное, он с тоской глядя на творческие потуги Байрона, вдруг обнаружил небольшие листочки, где давались краткие стихотворные зарисовки отпушествованных поэтом мест. Даллас тут же соотнес их с дорожными письмами, а соотнеся восхитился и побежал к издателю Мюррею.

Мюррей тут же прибежал к Байрону, и даже не успев поздороваться, закричал: "Восхитительно, великолепно, обалденно". И сделав театральную паузу добавил: "Вот только нужно бы связать эти заметки хоть каким сюжетом в поэму, и успех у публики я вам гарантирую".

Байрон засел за обработку писем, которые послужили канвой поэмы, используя как заготовки эти краткие стихотворные характеристики. Работа его увлекла, и строфа за строфой, песня за песней из-под пера поперли странствия Чайльд-Гарольда. Публика была в восторге.

Вот вам и социальный заказ. Поэт располагал лишь сырым материалом, а общество в лице своего полномочного представителя -- издателя -- заказало ему слепить из этого поэму. И Байрон не только упорядочил имевшийся в его наличии материал, но и упорядочил его в ту форму, в которой общество и могло его принять и приняло. Заметим, что общество -- а это главным образом читатели -- хотя непосредственно в этой истории и не участвуют, однако решающее значение их голоса очевидно. Издатель в данном случае лишь сумел его различить, услышать и схватиться за подвернувшийся материал. То что Мюррей не случайно закорешовался с Байроном говорит и тот факт, что он уже не один год настойчиво пытался издать подобную поэму, но подходящего материала никак не мог найти.

Байронический герой

Не в меньшей степени, чем описанием экзотических тогда для европейцев и еще не изгаженных туристической бадягой южноевропейских стран, поэма прославилась запущенным Байроном в оборот типом героя, или вернее антигероя, т. н. "байроническим героем".

Байронического героя отличает ум, богатая и насыщенная духовная жизнь. И вместе с тем полное отсутствие каких-либо значимых жизненных идеалов и целей, даже таких чисто утилитарных как борьба за существование и поддержание рода. Словом, полная человеческая никчемность.

Однако сам себя байронический герой ставит выше общества с его моралью и позиционирует себя как противовес всему общепринятому, равняя себя с Сатаной, Люцифером и прочими неординарными личностями, по своему плечу равняющемуся даже не на людей, а на бога.

Еще одним признаком байронического героя обязательно является ореол таинственности и мистичности вокруг него.

Байронический герой -- это еще один пример социального заказа. На этот раз Байрон весьма мало приложил руку к его выполнению. В поэме дан замечательный развернутый портрет этого типа, но дальше портрета дело не пошло. Характер Чайльд-Гарольда никак не задействован сюжетом и остается не более чем зарисовкой. То что даже эта зарисовка вызвала такой читательский ажиотаж и стала творческим импульсом и образцом для подражания многих поэтов, разных стран и народов, от гениальных типа Пушкина и Словацкого до бездарных и пошлых типа высмеянных в русской литературе под псевдонимом Козьмы Пруткова, говорит о востребованности данного типа общественным созданием. О существовании на подобный тип социального заказа.

Интересно проследить за эволюцией этого типа в мировой литературе и жизни от богоборческой личности до скучающего дворянина типа Евгения Онегина и уже совершенно карикатурного Грушницкого. Ну а уж наше время в лице троллей, которые во всей природе ничего не хотят благословлять и готовы все отрицать с гиканьем и ужимками, показало его естественную эволюцию во всей его мерзости.

TO IANTHE. {1}
Not in those climes where I have late been straying,
Though Beauty long hath there been matchless deemed,
Not in those visions to the heart displaying
Forms which it sighs but to have only dreamed,
Hath aught like thee in truth or fancy seemed:
Nor, having seen thee, shall I vainly seek
To paint those charms which varied as they beamed -
To such as see thee not my words were weak;
To those who gaze on thee, what language could they speak?

ИАНТЕ
Ни в землях, где бродил я пилигримом,
Где несравненны чары красоты,
Ни в том, что сердцу горестно любимым
Осталось от несбывшейся мечты,
Нет образа прекраснее, чем ты,
Ни наяву, ни в снах воображенья.
Для видевших прекрасные черты
Бессильны будут все изображенья,
А для невидевших - найду ли выраженья?

Ah! mayst thou ever be what now thou art,
Nor unbeseem the promise of thy spring,
As fair in form, as warm yet pure in heart,
Love's image upon earth without his wing,
And guileless beyond Hope's imagining!
And surely she who now so fondly rears
Thy youth, in thee, thus hourly brightening,
Beholds the rainbow of her future years,

Будь до конца такой! Не измени
Весне своей, для счастья расцветая.
И красоту и прелесть сохрани -
Все, что Надежда видит в розах мая.
Любовь без крыльев! Чистота святая!
Хранительнице юности твоей,
Все лучезарней с каждым днем блистая,
Будь исцеленьем от земных скорбей,
Прекрасной радугой ее грядущих дней.

Before whose heavenly hues all sorrow disappears.
Young Peri of the West!--'tis well for me
My years already doubly number thine;
My loveless eye unmoved may gaze on thee,
And safely view thy ripening beauties shine:
Happy, I ne'er shall see them in decline;
Happier, that while all younger hearts shall bleed
Mine shall escape the doom thine eyes assign
To those whose admiration shall succeed,

Я счастлив, пери Запада, что вдвое
Тебя я старше, что могу мечтать,
Бесстрастно глядя на лицо такое,
Что суждена мне жизнью благодать
Не видеть, как ты будешь увядать,
Что я счастливей юношей докучных,
Которым скоро по тебе страдать,
И мне не изливаться в рифмах звучных,
Чтобы спастись от мук, с любовью неразлучных.

But mixed with pangs to Love's even loveliest hours decreed.
Oh! let that eye, which, wild as the gazelle's,
Now brightly bold or beautifully shy,
Wins as it wanders, dazzles where it dwells,
Glance o'er this page, nor to my verse deny
That smile for which my breast might vainly sigh,
Could I to thee be ever more than friend:
This much, dear maid, accord; nor question why
To one so young my strain I would commend,

О, влажный взор газели молодой,
То ласковый, то пламенный и страстный,
Всегда влекущий дикой красотой,
Моим стихам ответь улыбкой ясной,
Которой ждал бы я в тоске напрасной,
Когда бы дружбы преступил порог.
И у певца не спрашивай, безгласный,
Зачем, отдав ребенку столько строк,
Я чистой лилией украсил свой венок.

But bid me with my wreath one matchless lily blend.
Such is thy name with this my verse entwined;
And long as kinder eyes a look shall cast
On Harold's page, Ianthe's here enshrined
Shall thus be first beheld, forgotten last:
My days once numbered, should this homage past
Attract thy fairy fingers near the lyre
Of him who hailed thee, loveliest as thou wast,
Such is the most my memory may desire;
Though more than Hope can claim, could Friendship less require?

Вошла ты в песню именем своим,
И друг, страницы "Чайльда" пробегая,
Ианту первой встретив перед ним,
Тебя забыть не сможет, дорогая.
Когда ж мой век исчислит парка злая,
Коснись тех струн, что пели твой расцвет,
Хвалу тебе, красавица, слагая.
Надежде большим твой не льстит поэт.
А меньшего, дитя, в устах у Дружбы нет.

CANTO THE FIRST./ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

I.
Oh, thou, in Hellas deemed of heavenly birth,
Muse, formed or fabled at the minstrel's will!
Since shamed full oft by later lyres on earth,
Mine dares not call thee from thy sacred hill:
Yet there I've wandered by thy vaunted rill;
Yes! sighed o'er Delphi's long-deserted shrine
Where, save that feeble fountain, all is still;
Nor mote my shell awake the weary Nine
To grace so plain a tale--this lowly lay of mine.

1
Не ты ль слыла небесной в древнем мире,
О Муза, дочь Поэзии земной,
И не тебя ль бесчестили на лире
Все рифмачи преступною рукой!
Да не посмею твой смутить покой!
Хоть был я в Дельфах, слушал, как в пустыне
Твой ключ звенит серебряной волной,
Простой рассказ мой начиная ныне,
Я не дерзну взывать о помощи к богине.

II.
Whilome in Albion's isle there dwelt a youth,
Who ne in virtue's ways did take delight;
But spent his days in riot most uncouth,
And vexed with mirth the drowsy ear of Night.
Ah, me! in sooth he was a shameless wight,
Sore given to revel and ungodly glee;
Few earthly things found favour in his sight
Save concubines and carnal companie,
And flaunting wassailers of high and low degree.

2
Жил в Альбионе юноша. Свой век
Он посвящал лишь развлеченьям праздным,
В безумной жажде радостей и нег
Распутством не гнушаясь безобразным,
Душою предан низменным соблазнам,
Но чужд равно и чести и стыду,
Он в мире возлюбил многообразном,
Увы! лишь кратких связей череду
Да собутыльников веселую орду.

III.
Childe Harold was he hight: --but whence his name
And lineage long, it suits me not to say;
Suffice it, that perchance they were of fame,
And had been glorious in another day:
But one sad losel soils a name for aye,
However mighty in the olden time;
Nor all that heralds rake from coffined clay,
Nor florid prose, nor honeyed lines of rhyme,
Can blazon evil deeds, or consecrate a crime.

3
Он звался Чайльд-Гарольд. Не все равно ли.
Каким он вел блестящим предкам счет!
Хоть и в гражданстве, и на бранном поле
Они снискали славу и почет,
Но осрамит и самый лучший род
Один бездельник, развращенный ленью,
Тут не поможет ворох льстивых од,
И не придашь, хвалясь фамильной сенью,
Пороку - чистоту, невинность - преступленью.

IV.
Childe Harold basked him in the noontide sun,
Disporting there like any other fly,
Nor deemed before his little day was done
One blast might chill him into misery.
But long ere scarce a third of his passed by,
Worse than adversity the Childe befell;
He felt the fulness of satiety:
Then loathed he in his native land to dwell,
Which seemed to him more lone than eremite's sad cell.

4
Вступая в девятнадцатый свой год,
Как мотылек, резвился он, порхая,
Не помышлял о том, что день пройдет -
И холодом повеет тьма ночная.
Но вдруг, в расцвете жизненного мая,
Заговорило пресыщенье в нем,
Болезнь ума и сердца роковая,
И показалось мерзким все кругом:
Тюрьмою - родина, могилой - отчий дом.

V.
For he through Sin's long labyrinth had run,
Nor made atonement when he did amiss,
Had sighed to many, though he loved but one,
And that loved one, alas, could ne'er be his.
Ah, happy she! to 'scape from him whose kiss
Had been pollution unto aught so chaste;
Who soon had left her charms for vulgar bliss,
And spoiled her goodly lands to gild his waste,
Nor calm domestic peace had ever deigned to taste.

5
Он совести не знал укоров строгих
И слепо шел дорогою страстей.
Любил одну - прельщал любовью многих,
Любил - и не назвал ее своей.
И благо ускользнувшей от сетей
Развратника, что, близ жены скучая,
Бежал бы вновь на буйный пир друзей
И, все, что взял приданым, расточая,
Чуждался б радостей супружеского рая.

VI.
And now Childe Harold was sore sick at heart,
And from his fellow bacchanals would flee;
'Tis said, at times the sullen tear would start,
But pride congealed the drop within his e'e:
Apart he stalked in joyless reverie,
And from his native land resolved to go,
And visit scorching climes beyond the sea;
With pleasure drugged, he almost longed for woe,
And e'en for change of scene would seek the shades below.

6
Но в сердце Чайльд глухую боль унес,
И наслаждений жажда в нем остыла,
И часто блеск его внезапных слез
Лишь гордость возмущенная гасила.
Меж тем тоски язвительная сила
Звала покинуть край, где вырос он, -
Чужих небес приветствовать светила;
Он звал печаль, весельем пресыщен,
Готов был в ад бежать, но бросить Альбион

VII.
The Childe departed from his father's hall;
It was a vast and venerable pile;
So old, it seemed only not to fall,
Yet strength was pillared in each massy aisle.
Monastic dome! condemned to uses vile!
Where superstition once had made her den,
Now Paphian girls were known to sing and smile;
And monks might deem their time was come agen,
If ancient tales say true, nor wrong these holy men.

7
И в жажде новых мест Гарольд умчался,
Покинув свой почтенный старый дом,
Что сумрачной громадой возвышался,
Весь почерневший и покрытый мхом.
Назад лет сто он был монастырем,
И ныне там плясали, пели, пили,
Совсем как в оны дни, когда тайком,
Как повествуют нам седые были,
Святые пастыри с красотками кутили.

VIII.
Yet ofttimes in his maddest mirthful mood,
Strange pangs would flash along Childe Harold's brow,
As if the memory of some deadly feud
Or disappointed passion lurked below:
But this none knew, nor haply cared to know;
For his was not that open, artless soul
That feels relief by bidding sorrow flow;
Nor sought he friend to counsel or condole,
Whate'er this grief mote be, which he could not control.

8
Но часто в блеске, в шуме людных зал
Лицо Гарольда муку выражало.
Отвергнутую страсть он вспоминал
Иль чувствовал вражды смертельной жало -
Ничье живое сердце не узнало.
Ни с кем не вел он дружеских бесед.
Когда смятенье душу омрачало,
В часы раздумий, в дни сердечных бед
Презреньем он встречал сочувственный совет.

IX.
And none did love him: though to hall and bower
He gathered revellers from far and near,
He knew them flatterers of the festal hour;
The heartless parasites of present cheer.
Yea, none did love him--not his lemans dear -
But pomp and power alone are woman's care,
And where these are light Eros finds a feere;
Maidens, like moths, are ever caught by glare,
And Mammon wins his way where seraphs might despair.

И в мире был он одинок. Хоть многих
Поил он щедро за столом своим,
Он знал их, прихлебателей убогих,
Друзей на час - он ведал цену им.
И женщинами не был он любим.
Но боже мой, какая не сдается,
Когда мы блеск и роскошь ей сулим!
Так мотылек на яркий свет несется,
И плачет ангел там, где сатана смеется.

X.
Childe Harold had a mother--not forgot,
Though parting from that mother he did shun;
A sister whom he loved, but saw her not
Before his weary pilgrimage begun:
If friends he had, he bade adieu to none.
Yet deem not thence his breast a breast of steel;
Ye, who have known what 'tis to dote upon
A few dear objects, will in sadness feel
Such partings break the heart they fondly hope to heal.

10
У Чайльда мать была, но наш герой,
Собравшись бурной ввериться стихии,
Ни с ней не попрощался, ни с сестрой -
Единственной подругой в дни былые.
Ни близкие не знали, ни родные,
Что едет он. Но то не черствость, нет,
Хоть отчий дом он покидал впервые.
Уже он знал, что сердце много лет
Хранит прощальных слез неизгладимый лед.

XI.
His house, his home, his heritage, his lands,
The laughing dames in whom he did delight,
Whose large blue eyes, fair locks, and snowy hands,
Might shake the saintship of an anchorite,
And long had fed his youthful appetite;
His goblets brimmed with every costly wine,
And all that mote to luxury invite,
Without a sigh he left to cross the brine,
And traverse Paynim shores, and pass earth's central line.

11
Наследство, дом, поместья родовые,
Прелестных дам, чей смех он так любил,
Чей синий взор, чьи локоны златые
В нем часто юный пробуждали пыл, -
Здесь даже и святой бы согрешил, -
Вином бесценным полные стаканы -
Все то, чем роскошь радует кутил,
Он променял на ветры и туманы,
На рокот южных волн и варварские страны.

XII.
The sails were filled, and fair the light winds blew
As glad to waft him from his native home;
And fast the white rocks faded from his view,
And soon were lost in circumambient foam;
And then, it may be, of his wish to roam
Repented he, but in his bosom slept
The silent thought, nor from his lips did come
One word of wail, whilst others sate and wept,
And to the reckless gales unmanly moaning kept.

12
Дул свежий бриз, шумели паруса,
Все дальше в море судно уходило,
Бледнела скал прибрежных полоса,
И вскоре их пространство поглотило.
Быть может, сердце Чайльда и грустило,
Что повлеклось в неведомый простор,
Но слез не лил он, не вздыхал уныло,
Как спутники, чей увлажненный взор,
Казалось, обращал к ветрам немой укор.

XIII.
But when the sun was sinking in the sea,
He seized his harp, which he at times could string,
And strike, albeit with untaught melody,
When deemed he no strange ear was listening:
And now his fingers o'er it he did fling,
And tuned his farewell in the dim twilight,
While flew the vessel on her snowy wing,
And fleeting shores receded from his sight,
Thus to the elements he poured his last 'Good Night.'

13
Когда же солнце волн коснулось краем,
Он лютню взял, которой он привык
Вверять все то, чем был обуреваем
Равно и в горький и в счастливый миг,
И на струнах отзывчивых возник
Протяжный звук, как сердца стон печальный,
И Чайльд запел, а белокрылый бриг
Летел туда, где ждал их берег дальный,
И в шуме темных волн тонул напев прощальный.

Adieu, adieu! my native shore
Fades o'er the waters blue;
The night-winds sigh, the breakers roar,
And shrieks the wild sea-mew.
Yon sun that sets upon the sea
We follow in his flight;
Farewell awhile to him and thee,
My Native Land--Good Night!

"Прости, прости! Все крепнет шквал,
Все выше вал встает,
И берег Англии пропал
Среди кипящих вод.
Плывем на Запад, солнцу вслед,
Покинув отчий край.
Прощай до завтра, солнца свет,
Британия, прощай!

A few short hours, and he will rise
To give the morrow birth;
And I shall hail the main and skies,
But not my mother earth.
Deserted is my own good hall,
Its hearth is desolate;
Wild weeds are gathering on the wall,
My dog howls at the gate.

Промчится ночь, оно взойдет
Сиять другому дню,
Увижу море, небосвод,
Но не страну мою.
Погас очаг мой, пуст мой док,
И двор травой зарос.
Мертво и глухо все кругом,
Лишь воет старый пес.

'Come hither, hither, my little page:
Why dost thou weep and wail?
Or dost thou dread the billow's rage,
Or tremble at the gale?
But dash the tear-drop from thine eye,
Our ship is swift and strong;
Our fleetest falcon scarce can fly
More merrily along.'

Мой паж, мой мальчик, что с тобой?
Я слышал твой упрек.
Иль так напуган ты грозой,
Иль на ветру продрог?
Мой бриг надежный крепко сшит,
Ненужных слез не лей.
Быстрейший сокол не летит
Смелей и веселей".

'Let winds be shrill, let waves roll high,
I fear not wave nor wind;
Yet marvel not, Sir Childe, that I
Am sorrowful in mind;
For I have from my father gone,
A mother whom I love,
And have no friend, save these alone,
But thee--and One above.

"Пусть воет шквал, бурлит вода,
Грохочет в небе гром, -
Сэр Чайльд, все это не беда,
Я плачу о другом.
Отца и мать на долгий срок
Вчера покинул я,
И на земле лишь вы да бог
Теперь мои друзья.

'My father blessed me fervently,
Yet did not much complain;
But sorely will my mother sigh
Till I come back again.' -
'Enough, enough, my little lad!
Such tears become thine eye;
If I thy guileless bosom had,
Mine own would not be dry.

Отец молитву произнес
И отпустил меня,
Но знаю, мать без горьких слез
Не проведет и дня".
"Мой паж, дурные мысли прочь,
Разлуки минет срок!
Я сам бы плакал в эту ночь,
Когда б я плакать мог.

'Come hither, hither, my staunch yeoman,
Why dost thou look so pale?
Or dost thou dread a French foeman,
Or shiver at the gale?' -
'Deem'st thou I tremble for my life?
Sir Childe, I'm not so weak;
But thinking on an absent wife
Will blanch a faithful cheek.

Мой латник верный, что с тобой?
Ты мертвеца бледней.
Предвидишь ты с французом бой,
Продрог ли до костей?"
"Сэр Чайльд, привык я слышать гром
И не бледнеть в бою,
Но я покинул милый дом,
Любимую семью,

'My spouse and boys dwell near thy hall,
Along the bordering lake;
And when they on their father call,
What answer shall she make?' -
'Enough, enough, my yeoman good,
Thy grief let none gainsay;
But I, who am of lighter mood,
Will laugh to flee away.'

Где замок ваш у синих вод,
Там и моя страна.
Там сын отца напрасно ждет
И слезы льет жена".
"Ты прав, мой верный друг, ты прав,
Понятна скорбь твоя,
Но у меня беспечный нрав,
Смеюсь над горем я.

For who would trust the seeming sighs
Of wife or paramour?
Fresh feeres will dry the bright blue eyes
We late saw streaming o'er.
For pleasures past I do not grieve,
Nor perils gathering near;
My greatest grief is that I leave
No thing that claims a tear.

Я знаю, слезы женщин - вздор,
В них постоянства нет.
Другой придет, пленит их взор,
И слез пропал и след.
Мне ничего не жаль в былом,
Не страшен бурный путь,
Но жаль, что, бросив отчий дом,
Мне не о ком вздохнуть.

And now I'm in the world alone,
Upon the wide, wide sea;
But why should I for others groan,
When none will sigh for me?
Perchance my dog will whine in vain
Till fed by stranger hands;
But long ere I come back again
He'd tear me where he stands.

Вверяюсь ветру и волне,
Я в мире одинок.
Кто может вспомнить обо мне,
Кого б я вспомнить мог?
Мой пес поплачет день, другой,
Разбудит воем тьму
И станет первому слугой,
Кто бросит кость ему.

With thee, my bark, I'll swiftly go
Athwart the foaming brine;
Nor care what land thou bear'st me to,
So not again to mine.
Welcome, welcome, ye dark blue waves!
And when you fail my sight,
Welcome, ye deserts, and ye caves!
My Native Land--Good Night!

Наперекор грозе и мгле
В дорогу, рулевой!
Веди корабль к любой земле,
Но только не к родной!
Привет, привет, морской простор,
И вам - в конце пути -
Привет, леса, пустыни гор!
Британия, прости!"

XIV.
On, on the vessel flies, the land is gone,
And winds are rude in Biscay's sleepless bay.
Four days are sped, but with the fifth, anon,
New shores descried make every bosom gay;
And Cintra's mountain greets them on their way,
And Tagus dashing onward to the deep,
His fabled golden tribute bent to pay;
And soon on board the Lusian pilots leap,
And steer 'twixt fertile shores where yet few rustics reap.

14
Плывет корабль унылых вод равниной.
Шумит Бискайи пасмурный залив.
На пятый день из волн крутой вершиной,
Усталых и печальных ободрив,
Роскошной Синтры горный встал массив.
Вот, моря данник, меж холмов покатых
Струится Тахо, быстр и говорлив,
Они плывут меж берегов богатых,
Где волнам вторит шум хлебов, увы, несжатых.

XV.
Oh, Christ! it is a goodly sight to see
What Heaven hath done for this delicious land!
What fruits of fragrance blush on every tree!
What goodly prospects o'er the hills expand!
But man would mar them with an impious hand:
And when the Almighty lifts his fiercest scourge
'Gainst those who most transgress his high command,
With treble vengeance will his hot shafts urge
Gaul's locust host, and earth from fellest foemen purge.

15
Неизъяснимой полон красоты
Весь этот край, обильный и счастливый.
В восторге смотришь на луга, цветы,
На тучный скот, на пастбища, и нивы,
И берега, и синих рек извивы,
Но в эту землю вторглись палачи, -
Срази, о небо, род их нечестивый!
Все молнии, все громы ополчи,
Избавь эдем земной от галльской саранчи!

XVI.
What beauties doth Lisboa first unfold!
Her image floating on that noble tide,
Which poets vainly pave with sands of gold,
But now whereon a thousand keels did ride
Of mighty strength, since Albion was allied,
And to the Lusians did her aid afford
A nation swoll'n with ignorance and pride,
Who lick, yet loathe, the hand that waves the sword.
To save them from the wrath of Gaul's unsparing lord.

16
Чудесен Лиссабон, когда впервые
Из тех глубин встает пред нами он,
Где виделись поэтам золотые
Пески, где, Луза охраняя трен,
Надменный флот свой держит Альбион -
Для той страны, где чванство нормой стало
И возвело невежество в закон,
Но лижет руку, пред которой пала
Незыблемая мощь воинственного галла.

XVII.
But whoso entereth within this town,
That, sheening far, celestial seems to be,
Disconsolate will wander up and down,
Mid many things unsightly to strange e'e;
For hut and palace show like filthily;
The dingy denizens are reared in dirt;
No personage of high or mean degree
Doth care for cleanness of surtout or shirt,
Though shent with Egypt's plague, unkempt, unwashed, unhurt.

17
К несчастью, город, столь пленивший нас,
Вблизи теряет прелесть невозвратно.
Он душит вонью, оскорбляет глаз,
Все черное, на всем подтеки, пятна,
И знать и плебс грязны невероятно.
Любое, пусть роскошное, жилье,
Как вся страна, нечисто, неопрятно.
И - напади чесотка на нее -
Не станут мыться здесь или менять белье.

XVIII.
Poor, paltry slaves! yet born midst noblest scenes -
Why, Nature, waste thy wonders on such men?
Lo! Cintra's glorious Eden intervenes
In variegated maze of mount and glen.
Ah me! what hand can pencil guide, or pen,
To follow half on which the eye dilates
Through views more dazzling unto mortal ken
Than those whereof such things the bard relates,
Who to the awe-struck world unlocked Elysium's gates?

18
Презренные рабы! Зачем судьба им
Прекраснейшую землю отдала -
Сиерру, Синтру, прозванную раем,
Где нет красотам меры и числа.
О, чье перо и чья бы кисть могла
Изобразить величественный форум -
Все то, что здесь Природа создала,
Сумев затмить Элизий, над которым
Завесы поднял бард пред нашим смертным взором.

XIX.
The horrid crags, by toppling convent crowned,
The cork-trees hoar that clothe the shaggy steep,
The mountain moss by scorching skies imbrowned,
The sunken glen, whose sunless shrubs must weep,
The tender azure of the unruffled deep,
The orange tints that gild the greenest bough,
The torrents that from cliff to valley leap,
The vine on high, the willow branch below,
Mixed in one mighty scene, with varied beauty glow.

19
В тени дубрав, на склонах темных круч
Монастырей заброшенных руины,
От зноя бурый мох, шумящий ключ
В зеленой мгле бессолнечной лощины.
Лазури яркой чистые глубины,
На зелени оттенок золотой,
Потоки, с гор бегущие в долины,
Лоза на взгорье, ива над водой -
Так, Синтра, ты манишь волшебной пестротой.

XX.
Then slowly climb the many-winding way,
And frequent turn to linger as you go,
From loftier rocks new loveliness survey,
And rest ye at 'Our Lady's House of Woe;'
Where frugal monks their little relics show,
And sundry legends to the stranger tell:
Here impious men have punished been; and lo,
Deep in yon cave Honorius long did dwell,
In hope to merit Heaven by making earth a Hell.

20
Крутая тропка кружит и петлит,
И путник, останавливаясь чаще,
Любуется: какой чудесный вид!
Но вот обитель Матери Скорбящей,
Где вам монах, реликвии хранящий,
Расскажет сказки, что народ сложил:
Здесь нечестивца гром настиг разящий,
А там, в пещере, сам Гонорий жил
И сделал адом жизнь, чем рая заслужил.

XXI.
And here and there, as up the crags you spring,
Mark many rude-carved crosses near the path;
Yet deem not these devotion's offering -
These are memorials frail of murderous wrath;
For wheresoe'er the shrieking victim hath
Poured forth his blood beneath the assassin's knife,
Some hand erects a cross of mouldering lath;
And grove and glen with thousand such are rife
Throughout this purple land, where law secures not life!

21
Но посмотри, на склонах, близ дороги,
Стоят кресты. Заботливой рукой
Не в час молитв, не в помыслах о боге
Воздвигли их. Насилье и разбой
На этот край набег свершили свой,
Земля внимала жертв предсмертным стонам,
И вопиют о крови пролитой
Кресты под равнодушным небосклоном,
Где мирный труженик не огражден законом.

XXII.
On sloping mounds, or in the vale beneath,
Are domes where whilom kings did make repair;
But now the wild flowers round them only breathe:
Yet ruined splendour still is lingering there.
And yonder towers the prince's palace fair:
There thou, too, Vathek! England's wealthiest son,
Once formed thy Paradise, as not aware
When wanton Wealth her mightiest deeds hath done,
Meek Peace voluptuous lures was ever wont to shun.

22
На пышный дол глядят с крутых холмов
Руины, о былом напоминая.
Где был князей гостеприимный кров,
Там ныне камни и трава густая.
Вон замок тот, где жил правитель края,
И ты, кто был так сказочно богат,
Ты, Ватек, создал здесь подобье рая,
Не ведая средь царственных палат,
Что все богатства - тлен и мира не сулят.

XXIII.
Here didst thou dwell, here schemes of pleasure plan.
Beneath yon mountain's ever beauteous brow;
But now, as if a thing unblest by man,
Thy fairy dwelling is as lone as thou!
Here giant weeds a passage scarce allow
To halls deserted, portals gaping wide;
Fresh lessons to the thinking bosom, how
Vain are the pleasaunces on earth supplied;
Swept into wrecks anon by Time's ungentle tide.

23
Ты свой дворец воздвигнул здесь в долине
Для радостей, для нег и красоты,
Но запустеньем все сменилось ныне,
Бурьян раскинул дикие кусты,
И твой эдем, он одинок, как ты.
Обрушен свод, остались только стены,
Как памятники бренной суеты.
Не все ль услады бытия мгновенны!
Так на волне блеснет - и тает сгусток пены.

XXIV.
Behold the hall where chiefs were late convened!
Oh! dome displeasing unto British eye!
With diadem hight foolscap, lo! a fiend,
A little fiend that scoffs incessantly,
There sits in parchment robe arrayed, and by
His side is hung a seal and sable scroll,
Where blazoned glare names known to chivalry,
And sundry signatures adorn the roll,
Whereat the urchin points, and laughs with all his soul.

24
А в этом замке был совет вождей,
Он ненавистен гордым англичанам.
Здесь карлик-шут, пустейший из чертей,
В пергаментном плаще, с лицом шафранным,
Британцев дразнит смехом непрестанным.
Он держит черный свиток и печать,
И надписи на этом свитке странном,
И рыцарских имен десятков пять,
А бес не устает, дивясь им, хохотать.

XXV.
Convention is the dwarfish demon styled
That foiled the knights in Marialva's dome:
Of brains (if brains they had) he them beguiled,
And turned a nation's shallow joy to gloom.
Here Folly dashed to earth the victor's plume,
And Policy regained what Arms had lost:
For chiefs like ours in vain may laurels bloom!
Woe to the conquering, not the conquered host,
Since baffled Triumph droops on Lusitania's coast.

25
Тот бес, дразнящий рыцарскую клику, -
Конвенция, на ней споткнулся бритт.
Ум (если был он), сбитый с панталыку,
Здесь превратил триумф народа в стыд;
Победы цвет Невежеством убит,
Что отдал Меч, то Речь вернула вскоре,
И лавры Лузитания растит
Не для таких вождей, как наши тори.
Не побежденным здесь, а победившим горе!

XXVI.
And ever since that martial synod met,
Britannia sickens, Cintra, at thy name;
And folks in office at the mention fret,
And fain would blush, if blush they could, for shame.
How will posterity the deed proclaim!
Will not our own and fellow-nations sneer,
To view these champions cheated of their fame,
By foes in fight o'erthrown, yet victors here,
Where Scorn her finger points through many a coming year?

26
С тех пор как был британцу дан урок,
В нем слово "Синтра" гнев бессильный будит.
Парламент наш краснел бы, если б мог,
Потомство нас безжалостно осудит.
Да и любой народ смеяться будет
Над тем, как был сильнейший посрамлен.
Враг побежден, но это мир забудет,
А вырвавший победу Альбион
Навек презрением всех наций заклеймен.

XXVII.
So deemed the Childe, as o'er the mountains he
Did take his way in solitary guise:
Sweet was the scene, yet soon he thought to flee,
More restless than the swallow in the skies:
Though here awhile he learned to moralise,
For Meditation fixed at times on him,
And conscious Reason whispered to despise
His early youth misspent in maddest whim;
But as he gazed on Truth, his aching eyes grew dim.

27
И, полный смуты, все вперед, вперед
Меж горных круч угрюмый Чайльд стремится.
Он рад уйти, бежать от всех забот,
Он рвется вдаль, неутомим, как птица.
Иль совесть в нем впервые шевелится?
Да, он клянет пороки буйных лет,
Он юности растраченной стыдится,
Ее безумств и призрачных побед,
И все мрачнее взор, узревший Правды свет.

XXVIII.
To horse! to horse! he quits, for ever quits
A scene of peace, though soothing to his soul:
Again he rouses from his moping fits,
But seeks not now the harlot and the bowl.
Onward he flies, nor fixed as yet the goal
Where he shall rest him on his pilgrimage;
And o'er him many changing scenes must roll,
Ere toil his thirst for travel can assuage,
Or he shall calm his breast, or learn experience sage.

28
Коня! Коня! Гонимый бурей снова,
Хотя кругом покой и тишина,
Назло дразнящим призракам былого
Он ищет не любовниц, не вина,
Но многие края и племена
Изведает беглец неугомонный,
Пока не станет цель ему ясна,
Пока, остывший, жизнью умудренный,
Он мира не найдет под кровлей благосклонной.

XXIX.
Yet Mafra shall one moment claim delay,
Where dwelt of yore the Lusians' luckless queen;
And church and court did mingle their array,
And mass and revel were alternate seen;
Lordlings and freres--ill-sorted fry, I ween!
But here the Babylonian whore had built
A dome, where flaunts she in such glorious sheen,
That men forget the blood which she hath spilt,
And bow the knee to Pomp that loves to garnish guilt.

29
Однако вот и Мафра. Здесь, бывало,
Жил королевы лузитанской двор.
Сменялись мессы блеском карнавала,
Церковным хором - пиршественный хор.
Всегда с монахом у вельможи спор.
Но эта Вавилонская блудница
Такой дворец воздвигла среди гор,
Что всем хотелось только веселиться,
Простить ей казни, кровь - и в роскоши забыться.

XXX.
O'er vales that teem with fruits, romantic hills,
(Oh that such hills upheld a free-born race!)
Whereon to gaze the eye with joyaunce fills,
Childe Harold wends through many a pleasant place.
Though sluggards deem it but a foolish chase,
And marvel men should quit their easy chair,
The toilsome way, and long, long league to trace.
Oh, there is sweetness in the mountain air
And life, that bloated Ease can never hope to share.

30
Изгибы романтических холмов,
Как сад сплошной - долины с свежей тенью,
(Когда б народ хоть здесь не знал оков!)
Все манит взор, все дышит сладкой ленью.
Но Чайльд спешит отдаться вновь движенью,
Несносному для тех, кто дорожит
Уютным креслом и домашней сенью,
О, воздух горный, где бальзам разлит!
О, жизнь, которой чужд обрюзгший сибарит!

XXXI.
More bleak to view the hills at length recede,
And, less luxuriant, smoother vales extend:
Immense horizon-bounded plains succeed!
Far as the eye discerns, withouten end,
Spain's realms appear, whereon her shepherds tend
Flocks, whose rich fleece right well the trader knows -
Now must the pastor's arm his lambs defend:
For Spain is compassed by unyielding foes,
And all must shield their all, or share Subjection's woes.

31
Холмы все реже, местность все ровней,
Бедней поля, и зелень уж другая.
И вот открылась даль пустых степей,
И кажется, им нет конца и края.
Пред ним земля Испании нагая,
Где и пастух привык владеть клинком,
Бесценные стада оберегая.
В соседстве с необузданным врагом
Испанец должен быть солдатом иль рабом.

XXXII.
Where Lusitania and her Sister meet,
Deem ye what bounds the rival realms divide?
Or e'er the jealous queens of nations greet,
Doth Tayo interpose his mighty tide?
Or dark sierras rise in craggy pride?
Or fence of art, like China's vasty wall? -
Ne barrier wall, ne river deep and wide,
Ne horrid crags, nor mountains dark and tall
Rise like the rocks that part Hispania's land from Gaul

32
Но там, где Португалию встречает
Испания, граница не видна.
Соперниц там ни даль не разделяет,
Ни вздыбленной Сиерры крутизна,
Не плещет Тахо сильная волна
Перед царицей стран заокеанских,
Не высится Китайская стена,
Нет горной цепи вроде скал гигантских
На рубеже земель французских и испанских.

XXXIII.
But these between a silver streamlet glides,
And scarce a name distinguisheth the brook,
Though rival kingdoms press its verdant sides.
Here leans the idle shepherd on his crook,
And vacant on the rippling waves doth look,
That peaceful still 'twixt bitterest foemen flow:
For proud each peasant as the noblest duke:
Well doth the Spanish hind the difference know
'Twixt him and Lusian slave, the lowest of the low.

33
Лишь ручеек бежит невозмутим,
Хоть с двух сторон - враждебные державы.
На посох опершись, стоит над ним
Пастух испанский - гордый, величавый,
Глядит на небо, на ручей, на травы -
И не робеет между двух врагов.
Он изучил своих соседей нравы,
Он знает, что испанец не таков,
Как португальский раб, подлейший из рабов.

XXXIV.
But ere the mingling bounds have far been passed,
Dark Guadiana rolls his power along
In sullen billows, murmuring and vast,
So noted ancient roundelays among.
Whilome upon his banks did legions throng
Of Moor and Knight, in mailed splendour drest;
Here ceased the swift their race, here sunk the strong;
The Paynim turban and the Christian crest
Mixed on the bleeding stream, by floating hosts oppressed.

34
Но вот, едва рубеж вы перешли,
Пред вами волны темной Гвадианы,
Не раз воспетой в песнях той земли,
Бурлят и ропщут, гневом обуянны.
Двух вер враждебных там кипели станы,
Там сильный пал в неистовой резне,
Там брали верх то шлемы, то тюрбаны,
Роскошный мавр и мних в простой броне
Все обретали смерть в багровой глубине.

XXXV.
Oh, lovely Spain! renowned, romantic land!
Where is that standard which Pelagio bore,
When Cava's traitor-sire first called the band
That dyed thy mountain-streams with Gothic gore?
Where are those bloody banners which of yore
Waved o'er thy sons, victorious to the gale,
And drove at last the spoilers to their shore?
Red gleamed the cross, and waned the crescent pale,
While Afric's echoes thrilled with Moorish matrons' wail.

35
Романтики воскресшая страна,
Испания, где блеск твоей державы?
Где крест, которым ты была сильна,
Когда предатель мстил за слезы Каны,
И трупы готов нес поток кровавый?
Твой стяг царям навязывал закон,
Он обуздал разбойничьи оравы,
И полумесяц пал, крестом сражен,
И плыл над Африкой вой мавританских жен.

XXXVI.
Teems not each ditty with the glorious tale?
Ah! such, alas, the hero's amplest fate!
When granite moulders and when records fail,
A peasant's plaint prolongs his dubious date.
Pride! bend thine eye from heaven to thine estate,
See how the mighty shrink into a song!
Can volume, pillar, pile, preserve thee great?
Or must thou trust Tradition's simple tongue,
When Flattery sleeps with thee, and History does thee wrong?

36
Теперь лишь в песнях отзвук тех побед,
Лишь в песнях вечность обрели герои,
Столпы разбиты, летописей нет,
Но помнит песнь величие былое.
Взгляни с небес на поприще земное,
О, Гордость! Рухнет бронза и гранит,
И только песнь верней, чем все иное,
Когда историк лжет, а льстец забыт,
Твое бессмертие в народе сохранит.

XXXVII.
Awake, ye sons of Spain! awake! advance
Lo! Chivalry, your ancient goddess, cries,
But wields not, as of old, her thirsty lance,
Nor shakes her crimson plumage in the skies:
Now on the smoke of blazing bolts she flies,
And speaks in thunder through yon engine's roar!
In every peal she calls--'Awake! arise!'
Say, is her voice more feeble than of yore,
When her war-song was heard on Andalusia's shore?

37
К оружию, испанцы! Мщенье, мщенье!
Дух Реконкисты правнуков зовет.
Пусть не копье подъемлет он в сраженье,
Плюмажем красным туч не достает, -
Но, свистом пуль означив свой полет,
Ощерив жерла пушек роковые,
Сквозь дым и пламень кличет он: вперед!
Иль зов его слабей, чем в дни былые,
Когда он вдохновлял сынов Андалусии?

XXXVIII.
Hark! heard you not those hoofs of dreadful note?
Sounds not the clang of conflict on the heath?
Saw ye not whom the reeking sabre smote;
Nor saved your brethren ere they sank beneath
Tyrants and tyrants' slaves?--the fires of death,
The bale-fires flash on high: --from rock to rock
Each volley tells that thousands cease to breathe:
Death rides upon the sulphury Siroc,
Red Battle stamps his foot, and nations feel the shock.

38
И слышу звон металла и копыт
И крики битвы в зареве багряном,
То ваша кровь чужую сталь поит,
То ваши братья сражены тираном.
Войска его идут тройным тараном,
Грохочут залпы на высотах гор,
И нет конца увечиям и ранам.
Летит на тризну Смерть во весь опор,
И ярый бог войны приветствует раздор.

XXXIX.
Lo! where the Giant on the mountain stands,
His blood-red tresses deepening in the sun,
With death-shot glowing in his fiery hands,
And eye that scorcheth all it glares upon;
Restless it rolls, now fixed, and now anon
Flashing afar,--and at his iron feet
Destruction cowers, to mark what deeds are done;
For on this morn three potent nations meet,
To shed before his shrine the blood he deems most sweet.

39
Он встал, гигант, как будто в скалы врос,
В ужасной длани молния зажата,
Копна кроваво-рыжая волос
Черна на красном пламени заката.
Глаза - навыкат. Гибнет все, что свято,
От их огня. У ног его припав
И брата поднимая против брата,
Ждет Разрушенье битвы трех держав,
Чьей кровью жаждет бог потешить лютый нрав.

XL.
By Heaven! it is a splendid sight to see
(For one who hath no friend, no brother there)
Their rival scarfs of mixed embroidery,
Their various arms that glitter in the air!
What gallant war-hounds rouse them from their lair,
And gnash their fangs, loud yelling for the prey!
All join the chase, but few the triumph share:
The Grave shall bear the chiefest prize away,
And Havoc scarce for joy can cumber their array.

40
Великолепно зрелище сраженья
(Когда ваш друг в него не вовлечен).
О, сколько блеска, грома и движенья!
Цветные шарфы, пестрый шелк знамен.
Сверкает хищно сталь со всех сторон,
Несутся псы, добычу настигая.
Не всем триумф, но всем - веселый гон,
Всем будет рада Мать-земля сырая.
И шествует Война, трофеи собирая.

XLI.
Three hosts combine to offer sacrifice;
Three tongues prefer strange orisons on high;
Three gaudy standards flout the pale blue skies.
The shouts are France, Spain, Albion, Victory!
The foe, the victim, and the fond ally
That fights for all, but ever fights in vain,
Are met--as if at home they could not die -
To feed the crow on Talavera's plain,
And fertilise the field that each pretends to gain.

41
Три знамени взывают к небесам,
Три языка воздвигли спор ужасный.
Француз, испанец, бритт сразились там, -
Враг, жертва и союзник тот опасный,
В чью помощь верить - право, труд напрасный.
У Талаверы, смерть ища в бою
(Как будто ей мы дома не подвластны!),
Сошлись они, чтоб кровь пролить свою,
Дать жирный тук полям и пищу воронью.

XLII.
There shall they rot--Ambition's honoured fools!
Yes, Honour decks the turf that wraps their clay!
Vain Sophistry! in these behold the tools,
The broken tools, that tyrants cast away
By myriads, when they dare to pave their way
With human hearts--to what?--a dream alone.
Can despots compass aught that hails their sway?
Or call with truth one span of earth their own,
Save that wherein at last they crumble bone by bone?

42
И здесь им тлеть, глупцам, прельщенным славой
И славы удостоенным в гробах,
О, бред! Орудья алчности кровавой -
Их тысячи тиран бросает в прах,
Свой воздвигая трон на черепах, -
Спроси зачем - во имя сновиденья!
Он царствует, пока внушает страх,
Но станет сам добычей смрадной тленья,
И тесный гроб ему заменит все владенья.

XLIII.
O Albuera, glorious field of grief!
As o'er thy plain the Pilgrim pricked his steed,
Who could foresee thee, in a space so brief,
A scene where mingling foes should boast and bleed.
Peace to the perished! may the warrior's meed
And tears of triumph their reward prolong!
Till others fall where other chieftains lead,
Thy name shall circle round the gaping throng,
And shine in worthless lays, the theme of transient song.

43
О, поле скорбной славы, Альбуера!
Среди равнин, где шпорит Чайльд коня,
Кто знал, что завтра зла свершится мера,
Что на заре твой сон прервет резня.
Мир мертвым! В память гибельного дня
Им слезы горя, им венец героя!
Так славьтесь же, в преданиях звеня,
Пока, могилы новым жертвам роя,
Их сонмы новый вождь не кинет в ужас боя.

XLIV.
Enough of Battle's minions! let them play
Their game of lives, and barter breath for fame:
Fame that will scarce reanimate their clay,
Though thousands fall to deck some single name.
In sooth, 'twere sad to thwart their noble aim
Who strike, blest hirelings! for their country's good,
And die, that living might have proved her shame;
Perished, perchance, in some domestic feud,
Or in a narrower sphere wild Rapine's path pursued.

44
Но хватит о любовниках войны!
Была их гибель данью славословью.
Чтобы один прославлен был, должны
Мильоны пасть, насытив землю кровью.
Отчизна да спасется их любовью!
Цель благородна. А живи они,
Покорствуя других богов условью,
Могли б на плахе, в ссоре кончить дни
Позором для друзей, отчизны и родни.

XLV.
Full swiftly Harold wends his lonely way
Where proud Sevilla triumphs unsubdued:
Yet is she free--the spoiler's wished-for prey!
Soon, soon shall Conquest's fiery foot intrude,
Blackening her lovely domes with traces rude.
Inevitable hour! 'Gainst fate to strive
Where Desolation plants her famished brood
Is vain, or Ilion, Tyre, might yet survive,
And Virtue vanquish all, and Murder cease to thrive.

45
И вот Севилью видит пилигрим.
Еще блистает буйной красотою
Свободный город, но уже над ним
Насилье кружит. Огненной пятою
Войдет тиран, предаст его разбою
И грабежу. О, если б смертный мог
Бороться с неизбежною судьбою!
Не пала б Троя, Тир не изнемог,
Добро не гибло бы, не властвовал порок.

XLVI.
But all unconscious of the coming doom,
The feast, the song, the revel here abounds;
Strange modes of merriment the hours consume,
Nor bleed these patriots with their country's wounds;
Nor here War's clarion, but Love's rebeck sounds;
Here Folly still his votaries enthralls,
And young-eyed Lewdness walks her midnight rounds:
Girt with the silent crimes of capitals,
Still to the last kind Vice clings to the tottering walls.

46
Но, близящихся бед не сознавая,
Еще Севилья пляшет и поет,
Веселая, беспечная, живая.
Тут патриотам их страна не в счет!
Воркуют лютни, барабан не бьет,
Над всем царит веселье молодое,
Разврат свершает поздний свой обход,
И Преступленье крадется ночное
Вдоль стен, дряхлеющих в торжественном покое.

XLVII.
Not so the rustic: with his trembling mate
He lurks, nor casts his heavy eye afar,
Lest he should view his vineyard desolate,
Blasted below the dun hot breath of war.
No more beneath soft Eve's consenting star
Fandango twirls his jocund castanet:
Ah, monarchs! could ye taste the mirth ye mar,
Not in the toils of Glory would ye fret;
The hoarse dull drum would sleep, and Man be happy yet.

47
Не то крестьянин. С бледною женой
Он тужит днем, ночей не спит в печали.
Их виноградник вытоптан войной,
В селе давно фанданго не плясали.
Звезда любви восходит, но едва ли
Раздастся дробь веселых кастаньет.
Цари, цари! Когда б вы только знали
Простое счастье! Смолк бы гром побед,
Не стал бы трубный зов предвестьем стольких бед.

XLVIII.
How carols now the lusty muleteer?
Of love, romance, devotion is his lay,
As whilome he was wont the leagues to cheer,
His quick bells wildly jingling on the way?
No! as he speeds, he chants 'Viva el Rey!'
And checks his song to execrate Godoy,
The royal wittol Charles, and curse the day
When first Spain's queen beheld the black-eyed boy,
And gore-faced Treason sprung from her adulterate joy.

48
Какою ныне песней оживляет
Погонщик мулов долгий переход?
Любовь ли, старину ли прославляет,
Как славил их, когда не знал забот?
Нет, он теперь "Viva el Rev" {*} поет,
Но вдруг, Годоя вспомнив, хмурит брови
И Карла рогоносного клянет,
А с ним его Луизу, в чьем алькове
Измена родилась, алкающая крови.
{* Да здравствует король! (исп.).}

XLIX.
On yon long level plain, at distance crowned
With crags, whereon those Moorish turrets rest,
Wide scattered hoof-marks dint the wounded ground;
And, scathed by fire, the greensward's darkened vest
Tells that the foe was Andalusia's guest:
Here was the camp, the watch-flame, and the host,
Here the brave peasant stormed the dragon's nest;
Still does he mark it with triumphant boast,
And points to yonder cliffs, which oft were won and lost.

49
Среди равнины голой, на скале
Чернеют стены мавританских башен,
Следы копыт на раненой земле,
Печать огня на черном лике пашен.
Здесь орды вражьи, грозен и бесстрашен,
Андалусийский селянин встречал,
Здесь кровью гостя был не раз окрашен
Его клинок, когда на гребнях скал
Драконьи логова он дерзко штурмовал.

L.
And whomsoe'er along the path you meet
Bears in his cap the badge of crimson hue,
Which tells you whom to shun and whom to greet:
Woe to the man that walks in public view
Without of loyalty this token true:
Sharp is the knife, and sudden is the stroke;
And sorely would the Gallic foemen rue,
If subtle poniards, wrapt beneath the cloak,
Could blunt the sabre's edge, or clear the cannon's smoke.

50
Здесь, не надев на шляпу ленты красной,
Не смеет появиться пешеход.
Когда ж дерзнет, раскается несчастный,
То будет знак, что он не патриот.
А нож остер, он мимо не скользнет.
О Франция, давно бы ты дрожала,
Когда б имел хоть ружья здесь народ,
Когда б от взмаха гневного кишкала
Тупели тесаки и пушка умолкала.

LI.
At every turn Morena's dusky height
Sustains aloft the battery's iron load;
And, far as mortal eye can compass sight,
The mountain-howitzer, the broken road,
The bristling palisade, the fosse o'erflowed,
The stationed bands, the never-vacant watch,
The magazine in rocky durance stowed,
The holstered steed beneath the shed of thatch,
The ball-piled pyramid, the ever-blazing match,

51
С нагих высот Морены в хмурый дол
Стволы орудий смотрят, выжидая.
Там бастион, тут ямы, частокол,
Там ров с водой, а там скала крутая
С десятком глаз внимательных вдоль края,
Там часовой с опущенным штыком,
Глядят бойницы, дулами сверкая,
Фитиль зажжен, и конь под чепраком,
И ядра горками уложены кругом.

LII.
Portend the deeds to come: --but he whose nod
Has tumbled feebler despots from their sway,
A moment pauseth ere he lifts the rod;
A little moment deigneth to delay:
Soon will his legions sweep through these the way;
The West must own the Scourger of the world.
Ah, Spain! how sad will be thy reckoning day,
When soars Gaul's Vulture, with his wings unfurled,
And thou shalt view thy sons in crowds to Hades hurled.

52
Заглянем в день грядущий: кто привык
Ниспровергать одним движеньем троны,
Свой жезл подняв, задумался на миг, -
Лишь краткий миг он медлил, изумленный.
Но вскоре вновь он двинет легионы,
Он - Бич Земли! - на Западе воскрес.
Испания! Ты узришь гнев Беллоны,
И грифы галла ринутся с небес,
Чтоб кинуть тысячи сынов твоих в Гадес.

LIII.
And must they fall--the young, the proud, the brave -
To swell one bloated chief's unwholesome reign?
No step between submission and a grave?
The rise of rapine and the fall of Spain?
And doth the Power that man adores ordain
Their doom, nor heed the suppliant's appeal?
Is all that desperate Valour acts in vain?
And Counsel sage, and patriotic Zeal,
The veteran's skill, youth's fire, and manhood's heart of steel?

53
Ужель вам смерть судьба определила,
О юноши, Испании сыны!
Ужель одно: покорность иль могила,
Тирана смерть иль гибель всей страны?
Вы стать подножьем деспота должны!
Где бог? Иль он не видит вас, герои,
Иль стоны жертв на небе не слышны?
Иль тщетно все: искусство боевое,
Кровь, доблесть, юный жар, честь, мужество стальное!

LIV.
Is it for this the Spanish maid, aroused,
Hangs on the willow her unstrung guitar,
And, all unsexed, the anlace hath espoused,
Sung the loud song, and dared the deed of war?
And she, whom once the semblance of a scar
Appalled, an owlet's larum chilled with dread,
Now views the column-scattering bayonet jar,
The falchion flash, and o'er the yet warm dead
Stalks with Minerva's step where Mars might quake to tread.

54
Не оттого ль, для битв покинув дом,
Гитару дочь Испании презрела,
Повесила на иву под окном
И с песней, в жажде доблестного дела,
На брань с мужами рядом полетела.
Та, кто, иголкой палец уколов
Или заслышав крик совы, бледнела,
По грудам мертвых тел, под звон штыков,
Идет Минервой там, где дрогнуть Марс готов.

LV.
Ye who shall marvel when you hear her tale,
Oh! had you known her in her softer hour,
Marked her black eye that mocks her coal-black veil,
Heard her light, lively tones in lady's bower,
Seen her long locks that foil the painter's power,
Her fairy form, with more than female grace,
Scarce would you deem that Saragoza's tower
Beheld her smile in Danger's Gorgon face,
Thin the closed ranks, and lead in Glory's fearful chase.

55
Ты слушаешь, и ты пленен, но, боже!
Когда б ты знал, какой была она
В кругу семьи, в саду иль в темной ложе!
Как водопад, волос ее волна,
Бездонна глаз лучистых глубина,
Прелестен смех, живой и нестесненный, -
И слово меркнет, кисть посрамлена,
Но вспомни Сарагосы бастионы,
Где веселил ей кровь мертвящий взгляд Горгоны.

LVI.
Her lover sinks--she sheds no ill-timed tear;
Her chief is slain--she fills his fatal post;
Her fellows flee--she checks their base career;
The foe retires--she heads the sallying host:
Who can appease like her a lover's ghost?
Who can avenge so well a leader's fall?
What maid retrieve when man's flushed hope is lost?
Who hang so fiercely on the flying Gaul,
Foiled by a woman's hand, before a battered wall?

56
Любимый ранен - слез она не льет,
Пал капитан - она ведет дружину,
Свои бегут - она кричит: вперед!
И натиск новый смел врагов лавину.
Кто облегчит сраженному кончину?
Кто отомстит, коль лучший воин пал?
Кто мужеством одушевит мужчину?
Все, все она! Когда надменный галл
Пред женщинами столь позорно отступал?

LVII.
Yet are Spain's maids no race of Amazons,
But formed for all the witching arts of love:
Though thus in arms they emulate her sons,
And in the horrid phalanx dare to move,
'Tis but the tender fierceness of the dove,
Pecking the hand that hovers o'er her mate:
In softness as in firmness far above
Remoter females, famed for sickening prate;
Her mind is nobler sure, her charms perchance as great.

57
Но нет в испанках крови амазонок,
Для чар любви там дева создана.
Хоть в грозный час - еще полуребенок -
С мужчиной рядом в бой идет она,
В самом ожесточении нежна.
Голубка в роли львицы разъяренной,
И тверже, но и женственней она
И благородней в прелести врожденной,
Чем наши сплетницы с их пошлостью салонной.

LVIII.
The seal Love's dimpling finger hath impressed
Denotes how soft that chin which bears his touch:
Her lips, whose kisses pout to leave their nest,
Bid man be valiant ere he merit such:
Her glance, how wildly beautiful! how much
Hath Phoebus wooed in vain to spoil her cheek
Which glows yet smoother from his amorous clutch!
Who round the North for paler dames would seek?
How poor their forms appear? how languid, wan, and weak!

58
Амур отметил пальчиком своим
Ей подбородок нежный и чеканный,
И поцелуй, что свил гнездо над ним,
С горячих губ готов слететь нежданный.
- Смелей! - он шепчет. - Миг настал желанный,
Она твоя, пусть недостоин ты!
Сам Феб ей дал загар ее румяный.
Забудь близ этой яркой красоты
Жен бледных Севера бесцветные черты!

LIX.
Match me, ye climes! which poets love to laud;
Match me, ye harems! of the land where now
I strike my strain, far distant, to applaud
Beauties that even a cynic must avow!
Match me those houris, whom ye scarce allow
To taste the gale lest Love should ride the wind,
With Spain's dark-glancing daughters--deign to know,
There your wise Prophet's paradise we find,
His black-eyed maids of Heaven, angelically kind.

59
В краях, не раз прославленных на лире,
В гаремах стран, где медлит мой рассказ,
Где славит жен и циник, злейший в мире,
Хоть издали, хоть прячут их от нас,
Чтоб ветерок не сдул их с мужних глаз,
Среди красавиц томного Востока
Испанку вспомни - и поймешь тотчас,
Кто жжет сильней мгновенным блеском ока,
Кто ангел доброты и гурия Пророка.

LX.
O thou, Parnassus! whom I now survey,
Not in the frenzy of a dreamer's eye,
Not in the fabled landscape of a lay,
But soaring snow-clad through thy native sky,
In the wild pomp of mountain majesty!
What marvel if I thus essay to sing?
The humblest of thy pilgrims passing by
Would gladly woo thine echoes with his string,
Though from thy heights no more one muse will wave her wing.

60
О ты, Парнас! Ты мне сияешь въяве,
Не сновиденьем беглым, не мечтой,
Но здесь, во всей тысячелетней славе,
Запечатленный дикой красотой,
На этой почве древней и святой.
Так я ли, твой паломник, о могучий,
Тебя хоть краткой не почту хвалой:
О, пусть услышу отклик твой певучий
И муза крыльями взмахнет над снежной кручей.

LXI.
Oft have I dreamed of thee! whose glorious name
Who knows not, knows not man's divinest lore:
And now I view thee, 'tis, alas, with shame
That I in feeblest accents must adore.
When I recount thy worshippers of yore
I tremble, and can only bend the knee;
Nor raise my voice, nor vainly dare to soar,
But gaze beneath thy cloudy canopy
In silent joy to think at last I look on thee!

61
Как часто мне являлся ты во сне!
Я слышал звуки древних песнопений,
И час настал, и ты открылся мне.
Я трепещу, и клонятся колени,
Передо мной - певцов великих тени,
И стыдно мне за слабый голос мой.
О, где найти слова для восхвалений?
И, бледный, умиленный и немой,
Я тихо радуюсь: Парнас передо мной!

LXII.
Happier in this than mightiest bards have been,
Whose fate to distant homes confined their lot,
Shall I unmoved behold the hallowed scene,
Which others rave of, though they know it not?
Though here no more Apollo haunts his grot,
And thou, the Muses' seat, art now their grave,
Some gentle spirit still pervades the spot,
Sighs in the gale, keeps silence in the cave,
And glides with glassy foot o'er yon melodious wave.

62
Сколь многие тебя в восторге пели,
Ни разу не видав твоих красот.
Не посетив страны твоей, - так мне ли
Сдержать порыв, когда душа поет!
Пусть Аполлон покинул древний грот,
Где муз был трон, там ныне их гробница, -
Но некий дух прекрасный здесь живет,
Он в тишине лесов твоих таится,
И вздохи ветру шлет, и в глубь озер глядится,

LXIII.
Of thee hereafter.--Even amidst my strain
I turned aside to pay my homage here;
Forgot the land, the sons, the maids of Spain;
Her fate, to every free-born bosom dear;
And hailed thee, not perchance without a tear.
Now to my theme--but from thy holy haunt
Let me some remnant, some memorial bear;
Yield me one leaf of Daphne's deathless plant,
Nor let thy votary's hope be deemed an idle vaunt.

63
Так! Чтоб воздать хвалу тебе, Парнас,
Души невольным движимый порывом,
Прервал я об Испании рассказ,
О той стране, что новым стала дивом,
Родная всем сердцам вольнолюбивым, -
Вернемся к ней. И если не венок
(Да не сочтут меня глупцом хвастливым),
От лавра Дафны хоть один листок
Позволь мне унести - бессмертия залог.

LXIV.
But ne'er didst thou, fair mount, when Greece was young,
See round thy giant base a brighter choir;
Nor e'er did Delphi, when her priestess sung
The Pythian hymn with more than mortal fire,
Behold a train more fitting to inspire
The song of love than Andalusia's maids,
Nurst in the glowing lap of soft desire:
Ah! that to these were given such peaceful shades
As Greece can still bestow, though Glory fly her glades.

64
Прощай! Нигде средь этих древних гор,
Ни даже в дни Эллады золотые,
Когда гремел еще дельфийский хор,
Звучали гимны пифии святые, -
Верь, не являлись девы молодые
Прекрасней тех, что дивно расцвели
Средь пылких нег в садах Андалусии, -
О, если б мир им боги принесли,
Хоть горький мир твоей, о Греция, земли!

LXV.
Fair is proud Seville; let her country boast
Her strength, her wealth, her site of ancient days,
But Cadiz, rising on the distant coast,
Calls forth a sweeter, though ignoble praise.
Ah, Vice! how soft are thy voluptuous ways!
While boyish blood is mantling, who can 'scape
The fascination of thy magic gaze?
A cherub-hydra round us dost thou gape,
And mould to every taste thy dear delusive shape.

65
Горда Севилья роскошью и славой,
Прекрасны в ней минувшего черты,
И все ж ты лучше, Кадикс многоглавый,
Хоть похвалы едва ль достоин ты.
Но чьей порок не соблазнял мечты,
Кто не блуждал его тропой опасной,
Пока блистали юности цветы?
Вампир с улыбкой херувима ясной,
Для каждого иной, для всех равно прекрасный!

LXVI.
When Paphos fell by Time--accursed Time!
The Queen who conquers all must yield to thee -
The Pleasures fled, but sought as warm a clime;
And Venus, constant to her native sea,
To nought else constant, hither deigned to flee,
And fixed her shrine within these walls of white;
Though not to one dome circumscribeth she
Her worship, but, devoted to her rite,
A thousand altars rise, for ever blazing bright.

66
Пафос погиб, когда царица нег
Сама пред силой Времени склонилась,
И на другой, но столь же знойный брег
За нею Наслажденье удалилось.
Та, кто измен любовных не стыдилась,
Осталась верной лишь родным волнам,
За эти стены белые укрылась,
И в честь Киприды не единый храм,
Но сотни алтарей жрецы воздвигли там.

LXVII.
From morn till night, from night till startled morn
Peeps blushing on the revel's laughing crew,
The song is heard, the rosy garland worn;
Devices quaint, and frolics ever new,
Tread on each other's kibes. A long adieu
He bids to sober joy that here sojourns:
Nought interrupts the riot, though in lieu
Of true devotion monkish incense burns,
And love and prayer unite, or rule the hour by turns.

67
С утра до ночи, с ночи до утра
Здесь праздный люд на улицах толпится,
Плащи, мантильи, шляпы, веера,
Гирлянды роз - весь город веселится.
Повсюду смех и праздничные лица,
Умеренность на стыд обречена.
Приехал - можешь с трезвостью проститься!
Здесь царство песни, пляски и вина
И, верите, любовь с молитвою дружна.

LXVIII.
The sabbath comes, a day of blessed rest;
What hallows it upon this Christian shore?
Lo! it is sacred to a solemn feast:
Hark! heard you not the forest monarch's roar?
Crashing the lance, he snuffs the spouting gore
Of man and steed, o'erthrown beneath his horn:
The thronged arena shakes with shouts for more;
Yells the mad crowd o'er entrails freshly torn,
Nor shrinks the female eye, nor e'en affects to mourn.

68
Пришла суббота - отдых и покой!
Но христианам не до сладкой лени.
Ведь завтра будет праздник, и какой!
Все на корриду кинутся, к арене,
Где пикадора, весь в кровавой пене,
Встречает бык, от бешенства слепой.
Прыжок! Удар! Конь рухнул на колени,
Кишки наружу. Хохот, свист и вой!
А женщины? Как все - поглощены борьбой!

LXIX.
The seventh day this; the jubilee of man.
London! right well thou know'st the day of prayer:
Then thy spruce citizen, washed artizan,
And smug apprentice gulp their weekly air:
Thy coach of hackney, whiskey, one-horse chair,
And humblest gig, through sundry suburbs whirl;
To Hampstead, Brentford, Harrow, make repair;
Till the tired jade the wheel forgets to hurl,
Provoking envious gibe from each pedestrian churl.

69
И день седьмой ведет заря в тумане,
Пустеет Лондон в этот день святой.
Принарядясь, идут гулять мещане,
Выходит смывший грязь мастеровой
В неделю рая на воздух полевой.
По всем предместьям катит и грохочет
Карет, ландо, двуколок шумных рой,
И конь, устав, уже идти не хочет,
А пеший грубиян глумится и хохочет.

LXX.
Some o'er thy Thamis row the ribboned fair,
Others along the safer turnpike fly;
Some Richmond Hill ascend, some scud to Ware,
And many to the steep of Highgate hie.
Ask ye, Boeotian shades, the reason why?
'Tis to the worship of the solemn Horn,
Grasped in the holy hand of Mystery,
In whose dread name both men and maids are sworn,
And consecrate the oath with draught and dance till morn.

70
Один с утра на Темзу поспешил,
Другой пешком поплелся на заставу,
Тех манит Хайгет или Ричмонд-Хилл,
А этот в Вер повел друзей ораву.
По сердцу всяк найдет себе забаву, -
Тем невтерпеж почтить священный Рог,
А тем попить и погулять на славу,
И, смотришь, пляшут, не жалея ног,
С полночи до утра - и тянут эль и грог.

LXXI.
All have their fooleries; not alike are thine,
Fair Cadiz, rising o'er the dark blue sea!
Soon as the matin bell proclaimeth nine,
Thy saint adorers count the rosary:
Much is the Virgin teased to shrive them free
(Well do I ween the only virgin there)
From crimes as numerous as her beadsmen be;
Then to the crowded circus forth they fare:
Young, old, high, low, at once the same diversion share.

71
Безумны все, о Кадикс, но тобою
Побит рекорд. На башне девять бьет,
И тотчас, внемля колокола бою,
Твой житель четки набожно берет.
Грехам у них давно потерян счет,
И все у Девы просят отпущенья
(Ведь дева здесь одна на весь народ!),
И в цирк несутся все без исключенья:
Гранд, нищий, стар и млад - все жаждут развлеченья.

LXXII.
The lists are oped, the spacious area cleared,
Thousands on thousands piled are seated round;
Long ere the first loud trumpet's note is heard,
No vacant space for lated wight is found:
Here dons, grandees, but chiefly dames abound,
Skilled in the ogle of a roguish eye,
Yet ever well inclined to heal the wound;
None through their cold disdain are doomed to die,
As moon-struck bards complain, by Love's sad archery.

72
Ворота настежь, в цирке уж полно,
Хотя еще сигнала не давали.
Кто опоздал, тем сесть не суждено.
Мелькают шпаги, ленты, шляпы, шали.
Все дамы, все на зрелище попали!
Они глазами так и целят в вас.
Подстрелят мигом, но убьют едва ли
И, ранив, сами вылечат тотчас.
Мы гибнем лишь в стихах из-за прекрасных глаз.

LXXIII.
Hushed is the din of tongues--on gallant steeds,
With milk-white crest, gold spur, and light-poised lance,
Four cavaliers prepare for venturous deeds,
And lowly bending to the lists advance;
Rich are their scarfs, their chargers featly prance:
If in the dangerous game they shine to-day,
The crowd's loud shout, and ladies' lovely glance,
Best prize of better acts, they bear away,
And all that kings or chiefs e'er gain their toils repay.

73
Но стихло все. Верхом, как отлитые,
Въезжают пикадоры из ворот.
Плюмаж их белый, шпоры - золотые,
Оружье - пика. Конь храпит и ржет,
С поклоном выступают все вперед.
По кругу вскачь, и шарф над каждым вьется.
Их четверо, кого ж награда ждет?
Кого толпа почтит, как полководца?
Кому восторженно испанка улыбнется?

LXXIV.
In costly sheen and gaudy cloak arrayed,
But all afoot, the light-limbed matadore
Stands in the centre, eager to invade
The lord of lowing herds; but not before
The ground, with cautious tread, is traversed o'er,
Lest aught unseen should lurk to thwart his speed:
His arms a dart, he fights aloof, nor more
Can man achieve without the friendly steed -
Alas! too oft condemned for him to bear and bleed.

74
В средине круга - пеший матадор.
Противника надменно ждет он к бою.
Он облачен в блистательный убор,
Он шпагу держит сильною рукою.
Вот пробует медлительной стопою,
Хорош ли грунт. Удар его клинка -
Как молния. Не нужен конь герою,
Надежный друг, что на рогах быка
Нашел бы смерть в бою, но спас бы седока.

LXXV.
Thrice sounds the clarion; lo! the signal falls,
The den expands, and expectation mute
Gapes round the silent circle's peopled walls.
Bounds with one lashing spring the mighty brute,
And wildly staring, spurns, with sounding foot,
The sand, nor blindly rushes on his foe:
Here, there, he points his threatening front, to suit
His first attack, wide waving to and fro
His angry tail; red rolls his eye's dilated glow.

75
Трубят протяжно трубы, и мгновенно
Цирк замер. Лязг засова, взмах флажком -
И мощный зверь на желтый круг арены
Выносится в пролет одним прыжком.
На миг застыл. Не в бешенстве слепом,
Но в цель уставясь грозными рогами,
Идет к врагу, могучим бьет хвостом,
Взметает гравий и песок ногами
И яростно косит багровыми зрачками.

LXXVI.
Sudden he stops; his eye is fixed: away,
Away, thou heedless boy! prepare the spear;
Now is thy time to perish, or display
The skill that yet may check his mad career.
With well-timed croupe the nimble coursers veer;
On foams the bull, but not unscathed he goes;
Streams from his flank the crimson torrent clear:
He flies, he wheels, distracted with his throes:
Dart follows dart; lance, lance; loud bellowings speak his woes.

76
Но вот он стал. Дорогу дай, смельчак,
Иль ты погиб! Вам биться, пикадоры!
Смертелен здесь один неверный шаг,
Но ваши кони огненны и скоры.
На шкуре зверя чертит кровь узоры.
Свист бандерилий, пик разящих звон...
Бык повернул, идет, - скорее шпоры!
Гигантский круг описывает он
И мчится, бешенством и болью ослеплен.

LXXVII.
Again he comes; nor dart nor lance avail,
Nor the wild plunging of the tortured horse;
Though man and man's avenging arms assail,
Vain are his weapons, vainer is his force.
One gallant steed is stretched a mangled corse;
Another, hideous sight! unseamed appears,
His gory chest unveils life's panting source;
Though death-struck, still his feeble frame he rears;
Staggering, but stemming all, his lord unharmed he bears.

77
И вновь назад! Бессильны пики, стрелы,
Конь раненый, взвиваясь, дико ржет.
Наездники уверены и смелы,
Но тут ни сталь, ни сила не спасет.
Ужасный рог вспорол коню живот,
Другому - грудь. Как рана в ней зияет!
Разверст очаг, где жизнь исток берет.
Конь прянул, мчится, враг его бросает,
Он гибнет, падая, но всадника спасает.

LXXVIII.
Foiled, bleeding, breathless, furious to the last,
Full in the centre stands the bull at bay,
Mid wounds, and clinging darts, and lances brast,
And foes disabled in the brutal fray:
And now the matadores around him play,
Shake the red cloak, and poise the ready brand:
Once more through all he bursts his thundering way -
Vain rage! the mantle quits the conynge hand,
Wraps his fierce eye--'tis past--he sinks upon the sand.

78
Средь конских трупов, бандерилий, пик,
Изранен, загнан, изнурен борьбою,
Стоит, храпя, остервенелый бык,
А матадор взвивает над собою
Свой красный шарф, он дразнит, нудит к бою,
И вдруг прыжок, и вражий прорван строй,
И бык летит сорвавшейся горою.
Напрасно! Брошен смелою рукой,
Шарф хлещет по глазам, - взмах, блеск, и кончен бой.

LXXIX.
Where his vast neck just mingles with the spine,
Sheathed in his form the deadly weapon lies.
He stops--he starts--disdaining to decline:
Slowly he falls, amidst triumphant cries,
Without a groan, without a struggle dies.
The decorated car appears on high:
The corse is piled--sweet sight for vulgar eyes;
Four steeds that spurn the rein, as swift as shy,
Hurl the dark bull along, scarce seen in dashing by.

79
Где сращена с затылком мощным шея,
Там входит сталь. Мгновенье медлит он,
Не хочет, гордый, пасть к ногам злодея,
Не выдаст муки ни единый стон.
Но вот он рухнул. И со всех сторон
Ревут, вопят, ликуют, бьют в ладони,
Въезжает воз, четверкой запряжен,
Втащили тушу, и в смятенье кони,
Рванув, во весь опор бегут, как от погони.

LXXX.
Such the ungentle sport that oft invites
The Spanish maid, and cheers the Spanish swain:
Nurtured in blood betimes, his heart delights
In vengeance, gloating on another's pain.
What private feuds the troubled village stain!
Though now one phalanxed host should meet the foe,
Enough, alas, in humble homes remain,
To meditate 'gainst friends the secret blow,
For some slight cause of wrath, whence life's warm stream must flow.

80
Так вот каков испанец! С юных лет
Он любит кровь и хищные забавы.
В сердцах суровых состраданья нет,
И живы здесь жестоких предков нравы.
Кипят междоусобные расправы.
Уже я мнил, война народ сплотит, -
Увы! Блюдя обычай свой кровавый,
Здесь другу мстят из-за пустых обид,
И жизни теплый ключ в глухой песок бежит.

LXXXI.
But Jealousy has fled: his bars, his bolts,
His withered sentinel, duenna sage!
And all whereat the generous soul revolts,
Which the stern dotard deemed he could encage,
Have passed to darkness with the vanished age.
Who late so free as Spanish girls were seen
(Ere War uprose in his volcanic rage),
With braided tresses bounding o'er the green,
While on the gay dance shone Night's lover-loving Queen?

81
Но ревность, заточенные красотки,
Невольницы богатых стариков,
Дуэньи, и запоры, и решетки -
Все минуло, все ныне - хлам веков.
Чьи девы так свободны от оков,
Как (до войны) испанка молодая,
Когда она плясала средь лугов
Иль пела песнь, венок любви сплетая,
И ей в окно луна светила золотая?

LXXXII.
Oh! many a time and oft had Harold loved,
Or dreamed he loved, since rapture is a dream;
But now his wayward bosom was unmoved,
For not yet had he drunk of Lethe's stream:
And lately had he learned with truth to deem
Love has no gift so grateful as his wings:
How fair, how young, how soft soe'er he seem,
Full from the fount of joy's delicious springs
Some bitter o'er the flowers its bubbling venom flings.

82
Гарольд не раз любил, иль видел сон,
Да, сон любви, - любовь ведь сновиденье.
Но стал угрюмо-равнодушным он.
Давно в своем сердечном охлажденье
Он понял: наступает пробужденье,
И пусть надежды счастье нам сулят,
Кончается их яркое цветенье,
Волшебный исчезает аромат,
И что ж останется: кипящий в сердце яд.

LXXXIII.
Yet to the beauteous form he was not blind,
Though now it moved him as it moves the wise;
Not that Philosophy on such a mind
E'er deigned to bend her chastely-awful eyes:
But Passion raves itself to rest, or flies;
And Vice, that digs her own voluptuous tomb,
Had buried long his hopes, no more to rise:
Pleasure's palled victim! life-abhorring gloom
Wrote on his faded brow curst Cain's unresting doom.

83
В нем прелесть женщин чувства не будила,
Он стал к ним равнодушней мудреца,
Хотя его не мудрость охладила,
Свой жар высокий льющая в сердца.
Изведав все пороки до конца,
Он был страстями, что отбушевали,
И пресыщеньем обращен в слепца,
И жизнеотрицающей печали
Угрюмым холодом черты его дышали.

LXXXIV.
Still he beheld, nor mingled with the throng;
But viewed them not with misanthropic hate;
Fain would he now have joined the dance, the song,
But who may smile that sinks beneath his fate?
Nought that he saw his sadness could abate:
Yet once he struggled 'gainst the demon's sway,
And as in Beauty's bower he pensive sate,
Poured forth this unpremeditated lay,
To charms as fair as those that soothed his happier day.

84
Он в обществе был сумрачен и хмур,
Хоть не питал вражды к нему. Бывало,
И песнь споет, и протанцует тур,
Но сердцем в том участвовал он мало.
Лицо его лишь скуку выражало.
Но раз он бросил вызов сатане.
Была весна, все радостью дышало,
С красавицей сидел он при луне
И стансы ей слагал в вечерней тишине.

TO INEZ.

ИНЕСЕ

Nay, smile not at my sullen brow,
Alas! I cannot smile again:
Yet Heaven avert that ever thou
Shouldst weep, and haply weep in vain.

Не улыбайся мне, не жди
Улыбки странника ответной.
К его бесчувственной груди
Не приникай в печали тщетной.

And dost thou ask what secret woe
I bear, corroding joy and youth?
And wilt thou vainly seek to know
A pang even thou must fail to soothe?

Ты не разделишь, милый друг,
Страданья дней его унылых,
Ты не поймешь причины мук,
Которым ты помочь не в силах.

It is not love, it is not hate,
Nor low Ambition's honours lost,
That bids me loathe my present state,
And fly from all I prized the most:

Когда бы ненависть, любовь
Иль честолюбье в нем бродило!
Нет, не они велят мне вновь
Покинуть все, что сердцу мило.

It is that weariness which springs
From all I meet, or hear, or see:
To me no pleasure Beauty brings;
Thine eyes have scarce a charm for me.

То скука, скука! С давних пор
Она мне сердце тайно гложет.
О, даже твой прекрасный взор,
Твой взор его развлечь не может!

It is that settled, ceaseless gloom
The fabled Hebrew wanderer bore,
That will not look beyond the tomb,
But cannot hope for rest before.

Томим сердечной пустотой,
Делю я жребий Агасфера.
И в жизнь за гробовой чертой,
И в эту жизнь иссякла вера.

What exile from himself can flee?
To zones, though more and more remote,
Still, still pursues, where'er I be,
The blight of life--the demon Thought.

Бегу от самого себя,
Ищу забвенья, но со мною
Мой демон злобный, мысль моя, -
И в сердце места нет покою.

Yet others rapt in pleasure seem,
And taste of all that I forsake:
Oh! may they still of transport dream,
And ne'er, at least like me, awake!

Другим все то, что скучно мне,
Дает хоть призрак наслажденья.
О, пусть пребудут в сладком сне,
Не зная муки пробужденья!

Through many a clime 'tis mine to go,
With many a retrospection curst;
And all my solace is to know,
Whate'er betides, I've known the worst.

Проклятьем прошлого гоним,
Скитаюсь без друзей, без дома
И утешаюсь тем одним,
Что с худшим сердце уж знакомо.

What is that worst? Nay, do not ask -
In pity from the search forbear:
Smile on--nor venture to unmask
Man's heart, and view the hell that's there.

Но с чем же? - спросишь ты. О нет,
Молчи, дитя, о том ни слова!
Взгляни с улыбкой мне в ответ
И сердца не пытай мужского.

LXXXV.
Adieu, fair Cadiz! yea, a long adieu!
Who may forget how well thy walls have stood?
When all were changing, thou alone wert true,
First to be free, and last to be subdued.
And if amidst a scene, a shock so rude,
Some native blood was seen thy streets to dye,
A traitor only fell beneath the feud:
Here all were noble, save nobility;
None hugged a conqueror's chain save fallen Chivalry!

85
Прости, прости, прекрасный Кадикс мой!
Напрасно враг грозил высоким стенам,
Ты был средь бурь незыблемой скалой,
Ты не знаком с покорностью и пленом.
И если, гневом распален священным,
Испанца кровь дерзал ты проливать,
То суд был над изменником презренным.
Но изменить могла здесь только знать.
Лишь рыцарь был готов чужой сапог лобзать.

LXXXVI.
Such be the sons of Spain, and strange her fate!
They fight for freedom, who were never free;
A kingless people for a nerveless state,
Her vassals combat when their chieftains flee,
True to the veriest slaves of Treachery;
Fond of a land which gave them nought but life,
Pride points the path that leads to liberty;
Back to the struggle, baffled in the strife,
War, war is still the cry, 'War even to the knife!'

86
Испания, таков твой жребий странный:
Народ-невольник встал за вольность в бой.
Бежал король, сдаются капитаны,
Но твердо знамя держит рядовой.
Пусть только жизнь дана ему тобой,
Ему, как хлеб, нужна твоя свобода.
Он все отдаст за честь земли родной,
И дух его мужает год от года.
"Сражаться до ножа!" - таков девиз народа.

LXXXVII.
Ye, who would more of Spain and Spaniards know,
Go, read whate'er is writ of bloodiest strife:
Whate'er keen Vengeance urged on foreign foe
Can act, is acting there against man's life:
From flashing scimitar to secret knife,
War mouldeth there each weapon to his need -
So may he guard the sister and the wife,
So may he make each curst oppressor bleed,
So may such foes deserve the most remorseless deed!

87

Кто хочет знать Испанию, прочти,
Как воевать Испания умела.
Все, что способна месть изобрести,
Все, в чем война так страшно преуспела, -
И нож и сабля - все годится в дело!
Так за сестер и жен испанцы мстят,
Так вражий натиск принимают смело,
Так чужеземных потчуют солдат
И не сочтут за труд отправить сотню в ад.

LXXXVIII.
Flows there a tear of pity for the dead?
Look o'er the ravage of the reeking plain:
Look on the hands with female slaughter red;
Then to the dogs resign the unburied slain,
Then to the vulture let each corse remain;
Albeit unworthy of the prey-bird's maw,
Let their bleached bones, and blood's unbleaching stain,
Long mark the battle-field with hideous awe:
Thus only may our sons conceive the scenes we saw!

88

Ты видишь трупы женщин и детей
И дым над городами и полями?
Кинжала нет - дубиной, ломом бей,
Пора кончать с незваными гостями!
На свалке место им, в помойной яме!
Псам кинуть труп - и то велик почет!
Засыпь поля их смрадными костями
И тлеть оставь - пусть внук по ним прочтет,
Как защищал свое достоинство народ!

LXXXIX.
Nor yet, alas, the dreadful work is done;
Fresh legions pour adown the Pyrenees:
It deepens still, the work is scarce begun,
Nor mortal eye the distant end foresees.
Fall'n nations gaze on Spain: if freed, she frees
More than her fell Pizarros once enchained.
Strange retribution! now Columbia's ease
Repairs the wrongs that Quito's sons sustained,
While o'er the parent clime prowls Murder unrestrained.

89

Еще не пробил час, но вновь войска
Идут сквозь пиренейские проходы.
Конца никто не ведает пока,
Но ждут порабощенные народы,
Добьется ли Испания свободы,
Чтобы за ней воспряло больше стран,
Чем раздавил Писарро. Мчатся годы!
Потомкам Кито мир в довольстве дан,
А над Испанией свирепствует тиран.

XC.
Not all the blood at Talavera shed,
Not all the marvels of Barossa's fight,
Not Albuera lavish of the dead,
Have won for Spain her well-asserted right.
When shall her Olive-Branch be free from blight?
When shall she breathe her from the blushing toil?
How many a doubtful day shall sink in night,
Ere the Frank robber turn him from his spoil,
And Freedom's stranger-tree grow native of the soil?

90

Ни Сарагосы кровь, ни Альбуера,
Ни горы жертв, ни плач твоих сирот,
Ни мужество, какому нет примера, -
Ничто испанский не спасло народ.
Доколе червю грызть оливы плод?
Когда забудут бранный труд герои?
Когда последний страшный день уйдет
И на земле, где галл погряз в разбое,
Привьется Дерево Свободы, как родное?

XCI.
And thou, my friend! since unavailing woe
Bursts from my heart, and mingles with the strain -
Had the sword laid thee with the mighty low,
Pride might forbid e'en Friendship to complain:
But thus unlaurelled to descend in vain,
By all forgotten, save the lonely breast,
And mix unbleeding with the boasted slain,
While glory crowns so many a meaner crest!
What hadst thou done, to sink so peacefully to rest?

91

А ты, мой друг! - но тщетно сердца стон
Врывается в строфу повествованья.
Когда б ты был мечом врага сражен,
Гордясь тобой, сдержал бы друг рыданья.
Но пасть бесславно, жертвой врачеванья,
Оставить память лишь в груди певца,
Привыкшей к одиночеству страданья,
Меж тем как Слава труса чтит, глупца, -
Нет, ты не заслужил подобного конца!

XCII.
Oh, known the earliest, and esteemed the most!
Dear to a heart where nought was left so dear!
Though to my hopeless days for ever lost,
In dreams deny me not to see thee here!
And Morn in secret shall renew the tear
Of Consciousness awaking to her woes,
And Fancy hover o'er thy bloodless bier,
Till my frail frame return to whence it rose,
And mourned and mourner lie united in repose.

92
Всех раньше узнан, больше всех любим,
Сберегшему так мало дорогого
Сумел ты стать навеки дорогим.
"Не жди его!" - мне явь твердит сурово.
Зато во сне ты мой! Но утром снова
Душа к одру печальному летит,
О прошлом плачет и уйти готова
В тот мир, что тень скитальца приютит,
Где друг оплаканный о плачущем грустит.

XCIII.
Here is one fytte of Harold's pilgrimage.
Ye who of him may further seek to know,
Shall find some tidings in a future page,
If he that rhymeth now may scribble moe.
Is this too much? Stern critic, say not so:
Patience! and ye shall hear what he beheld
In other lands, where he was doomed to go:
Lands that contain the monuments of eld,
Ere Greece and Grecian arts by barbarous hands were quelled.

93
Вот странствий Чайльда первая страница.
Кто пожелает больше знать о нем,
Пусть следовать за мною потрудится,
Пока есть рифмы в словаре моем.
Бранить меня успеете потом.
Ты, критик мой, сдержи порыв досады!
Прочти, что видел он в краю другом,
Там, где заморских варваров отряды
Бесстыдно грабили наследие Эллады.

CANTO THE SECOND./ПЕСНЬ ВТОРАЯ

I.
Come, blue-eyed maid of heaven!--but thou, alas,
Didst never yet one mortal song inspire -
Goddess of Wisdom! here thy temple was,
And is, despite of war and wasting fire,
And years, that bade thy worship to expire:
But worse than steel, and flame, and ages slow,
Is the drear sceptre and dominion dire
Of men who never felt the sacred glow
That thoughts of thee and thine on polished breasts bestow.

1
Пою тебя, небесная, хоть к нам,
Поэтам бедным, ты неблагосклонна.
Здесь был, богиня мудрости, твой храм.
Над Грецией прошли врагов знамена,
Огонь и сталь ее терзали лоно,
Бесчестило владычество людей,
Не знавших милосердья и закона
И равнодушных к красоте твоей.
Но жив твой вечный дух средь пепла и камней.

II.
Ancient of days! august Athena! where,
Where are thy men of might, thy grand in soul?
Gone--glimmering through the dream of things that were:
First in the race that led to Glory's goal,
They won, and passed away--is this the whole?
A schoolboy's tale, the wonder of an hour!
The warrior's weapon and the sophist's stole
Are sought in vain, and o'er each mouldering tower,
Dim with the mist of years, grey flits the shade of power.

2
Увы, Афина, нет твоей державы!
Как в шуме жизни промелькнувший сон,
Они ушли, мужи высокой славы,
Те первые, кому среди племен
Венец бессмертья миром присужден.
Где? Где они? За партой учат дети
Историю ушедших в тьму времен,
И это все! И на руины эти
Лишь отсвет падает сквозь даль тысячелетий.

III.
Son of the morning, rise! approach you here!
Come--but molest not yon defenceless urn!
Look on this spot--a nation's sepulchre!
Abode of gods, whose shrines no longer burn.
E'en gods must yield--religions take their turn:
'Twas Jove's--'tis Mahomet's; and other creeds
Will rise with other years, till man shall learn
Vainly his incense soars, his victim bleeds;
Poor child of Doubt and Death, whose hope is built on reeds.

3
О сын Востока, встань! Перед тобой
Племен гробница - не тревожь их праха.
Сменяются и боги чередой,
Всем нить прядет таинственная Пряха.
Был Зевс, пришло владычество Аллаха,
И до тех пор сменяться вновь богам,
Покуда смертный, отрешась от страха,
Не перестанет жечь им фимиам
И строить на песке пустой надежды храм.

IV.
Bound to the earth, he lifts his eyes to heaven -
Is't not enough, unhappy thing, to know
Thou art? Is this a boon so kindly given,
That being, thou wouldst be again, and go,
Thou know'st not, reck'st not to what region, so
On earth no more, but mingled with the skies!
Still wilt thou dream on future joy and woe?
Regard and weigh yon dust before it flies:
That little urn saith more than thousand homilies.

4
Он, червь земной, чего он ищет в небе?
Довольно бы того, что он живет.
Но так он ценит свой случайный жребий,
Что силится загадывать вперед.
Готов из гроба кинуться в полет
Куда угодно, только б жить подоле,
Блаженство ль там или страданье ждет.
Взвесь этот прах! Тебе он скажет боле,
Чем все, что нам твердят о той, загробной доле.

V.
Or burst the vanished hero's lofty mound;
Far on the solitary shore he sleeps;
He fell, and falling nations mourned around;
But now not one of saddening thousands weeps,
Nor warlike worshipper his vigil keeps
Where demi-gods appeared, as records tell.
Remove yon skull from out the scattered heaps:
Is that a temple where a God may dwell?
Why, e'en the worm at last disdains her shattered cell!

5
Вот холм, где вождь усопший погребен,
Вдали от бурь, от песен и сражений, -
Он пал под плач поверженных племен.
А ныне что? Где слезы сожалений?
Нет часовых над ложем гордой тени,
Меж воинов не встать полубогам.
Вот череп - что ж? Для прошлых поколений
Не в нем ли был земного бога храм?
А ныне даже червь не приютится там.

VI.
Look on its broken arch, its ruined wall,
Its chambers desolate, and portals foul:
Yes, this was once Ambition's airy hall,
The dome of Thought, the Palace of the Soul.
Behold through each lack-lustre, eyeless hole,
The gay recess of Wisdom and of Wit,
And Passion's host, that never brooked control:
Can all saint, sage, or sophist ever writ,
People this lonely tower, this tenement refit?

6
В пробоинах и свод его и стены,
Пустынны залы, выщерблен портал.
А был Тщеславья в нем чертог надменный,
Был Мысли храм, Души дворец блистал,
Бурлил Страстей неудержимый шквал,
Но все пожрал распада хаос дикий,
Пусты глазницы, желт немой оскал.
Какой святой, софист, мудрец великий
Вернет былую жизнь в ее сосуд безликий?

VII.
Well didst thou speak, Athena's wisest son!
'All that we know is, nothing can be known.'
Why should we shrink from what we cannot shun?
Each hath its pang, but feeble sufferers groan
With brain-born dreams of evil all their own.
Pursue what chance or fate proclaimeth best;
Peace waits us on the shores of Acheron:
There no forced banquet claims the sated guest,
But Silence spreads the couch of ever welcome rest.

7
"Мы знаем только то, - сказал Сократ, -
Что ничего не знаем". И, как дети,
Пред Неизбежным смертные дрожат.
У каждого своя печаль на свете,
И слабый мнит, что Зло нам ставит сети.
Нет, суть в тебе! Твоих усилий плод -
Судьба твоя. Покой обрящешь в Лете.
Там новый пир пресыщенных не ждет.
Там, в лоне тишины, страстей неведом гнет.

VIII.
Yet if, as holiest men have deemed, there be
A land of souls beyond that sable shore,
To shame the doctrine of the Sadducee
And sophists, madly vain of dubious lore;
How sweet it were in concert to adore
With those who made our mortal labours light!
To hear each voice we feared to hear no more!
Behold each mighty shade revealed to sight,
The Bactrian, Samian sage, and all who taught the right!

8
Но если есть тот грустный мир теней,
Что нам мужи святые описали,
Хотя б его софист иль саддукей
В безумье знаний ложных отрицали, -
Как было б чудно в элизийской дали,
Где место всем, кто освещал наш путь,
Услышать тех, кого мы не слыхали,
На тех, кого не видели, взглянуть,
К познавшим Истину восторженно примкнуть.

IX.
There, thou!--whose love and life together fled,
Have left me here to love and live in vain -
Twined with my heart, and can I deem thee dead,
When busy memory flashes on my brain?
Well--I will dream that we may meet again,
And woo the vision to my vacant breast:
If aught of young Remembrance then remain,
Be as it may Futurity's behest,
For me 'twere bliss enough to know thy spirit blest!

9
Ты, с кем ушли Любовь и Счастье в землю,
Мой жребий - жить, любить, но для чего?
Мы так срослись, еще твой голос внемлю,
И ты жива для сердца моего.
Ужель твое недвижно и мертво!
Живу одной надеждой сокровенной,
Что снова там услышу зов его.
Так будь что будет! В этой жизни бренной
Мое блаженство - знать, что ты в стране блаженной.

X.
Here let me sit upon this mossy stone,
The marble column's yet unshaken base!
Here, son of Saturn, was thy favourite throne!
Mightiest of many such! Hence let me trace
The latent grandeur of thy dwelling-place.
It may not be: nor even can Fancy's eye
Restore what time hath laboured to deface.
Yet these proud pillars claim no passing sigh;
Unmoved the Moslem sits, the light Greek carols by.

10
Я сяду здесь, меж рухнувших колонн,
На белый цоколь. Здесь, о Вседержитель,
Сатурна сын, здесь был твой гордый трон.
Но из обломков праздный посетитель
Не воссоздаст в уме твою обитель.
Никто развалин вздохом не почтит,
И, здешних мест нелюбопытный житель,
На камни мусульманин не глядит,
А проходящий грек поет или свистит.

XI.
But who, of all the plunderers of yon fane
On high, where Pallas lingered, loth to flee
The latest relic of her ancient reign -
The last, the worst, dull spoiler, who was he?
Blush, Caledonia! such thy son could be!
England! I joy no child he was of thine:
Thy free-born men should spare what once was free;
Yet they could violate each saddening shrine,
And bear these altars o'er the long reluctant brine.

11
Но кто же, кто к святилищу Афины
Последним руку жадную простер?
Кто расхищал бесценные руины,
Как самый злой и самый низкий вор?
Пусть Англия, стыдясь, опустит взор!
Свободных в прошлом чтут сыны Свободы,
Но не почтил их сын шотландских гор:
Он, переплыв бесчувственные воды,
В усердье варварском ломал колонны, своды.

XII.
But most the modern Pict's ignoble boast,
To rive what Goth, and Turk, and Time hath spared:
Cold as the crags upon his native coast,
His mind as barren and his heart as hard,
Is he whose head conceived, whose hand prepared,
Aught to displace Athena's poor remains:
Her sons too weak the sacred shrine to guard,
Yet felt some portion of their mother's pains,
And never knew, till then, the weight of Despot's chains.

12
Что пощадили время, турок, гот,
То нагло взято пиктом современным.
Нет, холоднее скал английских тот,
Кто подошел с киркою к этим стенам,
Кто не проникся трепетом священным,
Увидев прах великой старины.
О, как страдали скованные пленом,
Деля богини скорбь, ее сыны,
Лишь видеть и молчать судьбой обречены!

XIII.
What! shall it e'er be said by British tongue
Albion was happy in Athena's tears?
Though in thy name the slaves her bosom wrung,
Tell not the deed to blushing Europe's ears;
The ocean queen, the free Britannia, bears
The last poor plunder from a bleeding land:
Yes, she, whose generous aid her name endears,
Tore down those remnants with a harpy's hand.
Which envious eld forbore, and tyrants left to stand.

13
Ужель признают, не краснея, бритты,
Что Альбион был рад слезам Афин,
Что Грецию, молившую защиты,
Разграбил полумира властелин!
Страна свободы, страж морских пучин,
Не ты ль слыла заступницей Эллады!
И твой слуга, твой недостойный сын
Пришел, не зная к слабому пощады,
Отнять последнее сокровище Паллады!

XIV.
Where was thine aegis, Pallas, that appalled
Stern Alaric and Havoc on their way?
Where Peleus' son? whom Hell in vain enthralled,
His shade from Hades upon that dread day
Bursting to light in terrible array!
What! could not Pluto spare the chief once more,
To scare a second robber from his prey?
Idly he wandered on the Stygian shore,
Nor now preserved the walls he loved to shield before.

14
Но ты, богиня, где же ты, чей взгляд
Пугал когда-то гота и вандала?
Где ты, Ахилл, чья тень, осилив ад
И вырвавшись из вечного провала,
В глаза врагу грозою заблистала?
Ужель вождя не выпустил Плутон,
Чтоб мощь его пиратов обуздала?
Нет, праздный дух, бродил над Стиксом он
И не прогнал воров, ломавших Парфенон.

XV.
Cold is the heart, fair Greece, that looks on thee,
Nor feels as lovers o'er the dust they loved;
Dull is the eye that will not weep to see
Thy walls defaced, thy mouldering shrines removed
By British hands, which it had best behoved
To guard those relics ne'er to be restored.
Curst be the hour when from their isle they roved,
And once again thy hapless bosom gored,
And snatched thy shrinking gods to northern climes abhorred!

15
Глух тот, кто прах священный не почтит
Слезами горя, словно прах любимой.
Слеп тот, кто меж обломков не грустит
О красоте, увы, невозвратимой!
О, если б гордо возгласить могли мы,
Что бережет святыни Альбион,
Что алтари его рукой хранимы.
Нет, все поправ, увозит силой он
Богов и зябких нимф под зимний небосклон.

XVI.
But where is Harold? shall I then forget
To urge the gloomy wanderer o'er the wave?
Little recked he of all that men regret;
No loved one now in feigned lament could rave;
No friend the parting hand extended gave,
Ere the cold stranger passed to other climes.
Hard is his heart whom charms may not enslave;
But Harold felt not as in other times,
And left without a sigh the land of war and crimes.

16
Но где ж Гарольд остался? Не пора ли
Продолжить с ним его бесцельный путь?
Его и здесь друзья не провожали,
Не кинулась любимая на грудь,
Чтоб знал беглец, о ком ему вздохнуть.
Хоть красоты иноплеменной гений
И мог порой в нем сердце всколыхнуть,
Он скорбный край войны и преступлений
Покинул холодно, без слез, без сожалений.

XVII.
He that has sailed upon the dark blue sea,
Has viewed at times, I ween, a full fair sight;
When the fresh breeze is fair as breeze may be,
The white sails set, the gallant frigate tight,
Masts, spires, and strand retiring to the right,
The glorious main expanding o'er the bow,
The convoy spread like wild swans in their flight,
The dullest sailer wearing bravely now,
So gaily curl the waves before each dashing prow.

17
Кто бороздил простор соленых вод,
Знаком с великолепною картиной:
Фрегат нарядный весело плывет,
Раскинув снасти тонкой паутиной.
Играет ветер в синеве пустынной,
Вскипают шумно волны за кормой.
Уходит берег. Стаей лебединой
Вдали белеет парусный конвой.
И солнца свет, и блеск пучины голубой.

XVIII.
And oh, the little warlike world within!
The well-reeved guns, the netted canopy,
The hoarse command, the busy humming din,
When, at a word, the tops are manned on high:
Hark to the boatswain's call, the cheering cry,
While through the seaman's hand the tackle glides
Or schoolboy midshipman that, standing by,
Strains his shrill pipe, as good or ill betides,
And well the docile crew that skilful urchin guides.

18
Корабль подобен крепости плавучей.
Под сетью здесь - воинственный мирок.
Готовы пушки - ведь неверен случай!
Осиплый голос, боцмана свисток,
И вслед за этим дружный топот ног,
Кренятся мачты и скрипят канаты.
А вот гардемарин, еще щенок,
Но в деле - хват и, как моряк завзятый,
Бранится иль свистит, ведя свой дом крылатый.

XIX.
White is the glassy deck, without a stain,
Where on the watch the staid lieutenant walks:
Look on that part which sacred doth remain
For the lone chieftain, who majestic stalks,
Silent and feared by all: not oft he talks
With aught beneath him, if he would preserve
That strict restraint, which broken, ever baulks
Conquest and Fame: but Britons rarely swerve
From law, however stern, which tends their strength to nerve.

19
Корабль надраен, как велит устав.
Вот лейтенант обходит борт сурово,
Лишь капитанский мостик миновав.
Где капитан - не место для другого.
Он лишнего ни с кем не молвит слова
И с экипажем держит строгий тон.
Ведь дисциплина - армии основа.
Для славы и победы свой закон
Британцы рады чтить, хотя им в тягость он.

XX.
Blow, swiftly blow, thou keel-compelling gale,
Till the broad sun withdraws his lessening ray;
Then must the pennant-bearer slacken sail,
That lagging barks may make their lazy way.
Ah! grievance sore, and listless dull delay,
To waste on sluggish hulks the sweetest breeze!
What leagues are lost before the dawn of day,
Thus loitering pensive on the willing seas,
The flapping sails hauled down to halt for logs like these!

20
Вей, ветер, вей, наш парус надувая,
День меркнет, скоро солнце уж зайдет.
Так растянулась за день наша стая,
Хоть в дрейф ложись, пока не рассветет.
На флагмане уже спускают грот.
И, верно, остановимся мы вскоре,
А ведь ушли б на много миль вперед!
Вода подобна зеркалу. О, горе -
Ленивой свиты ждать, когда такое море!

XXI.
The moon is up; by Heaven, a lovely eve!
Long streams of light o'er dancing waves expand!
Now lads on shore may sigh, and maids believe:
Such be our fate when we return to land!
Meantime some rude Arion's restless hand
Wakes the brisk harmony that sailors love:
A circle there of merry listeners stand,
Or to some well-known measure featly move,
Thoughtless, as if on shore they still were free to rove.

21
Встает луна. Какая ночь, мой бог!
Средь волн дрожит дорожка золотая.
В такую ночь один ваш страстный вздох,
И верит вам красотка молодая.
Неси ж на берег нас, судьба благая!
Но Арион нашелся на борту
И так хватил по струнам, запевая,
Так лихо грянул в ночь и в темноту,
Что все пустились в пляс, как с милыми в порту.

XXII.
Through Calpe's straits survey the steepy shore;
Europe and Afric, on each other gaze!
Lands of the dark-eyed maid and dusky Moor,
Alike beheld beneath pale Hecate's blaze:
How softly on the Spanish shore she plays,
Disclosing rock, and slope, and forest brown,
Distinct, though darkening with her waning phase:
But Mauritania's giant-shadows frown,
From mountain-cliff to coast descending sombre down.

22
Корабль идет меж берегов высоких.
Две части света смотрят с двух сторон.
Там пышный край красавиц чернооких,
Здесь - черного Марокко нищий склон.
Испанский берег мягко освещен,
Видны холмы, под ними лес зубчатый,
А тот - гигантской тенью в небосклон
Вонзил свои береговые скаты,
Не озаренные косым лучом Гекаты.

XXIII.
'Tis night, when Meditation bids us feel
We once have loved, though love is at an end:
The heart, lone mourner of its baffled zeal,
Though friendless now, will dream it had a friend.
Who with the weight of years would wish to bend,
When Youth itself survives young Love and Joy?
Alas! when mingling souls forget to blend,
Death hath but little left him to destroy!
Ah, happy years! once more who would not be a boy?

23
Ночь. Море спит. О, как в подобный час
Мы ждем любви, как верим, что любили,
Что друг далекий ждет и любит нас,
Хоть друга нет, хоть все о нас забыли.
Нет, лучше сон в безвременной могиле,
Чем юность без любимой, без друзей!
А если сердце мы похоронили,
Тогда на что и жизнь, что толку в ней?
Кто может возвратить блаженство детских дней!

XXIV.
Thus bending o'er the vessel's laving side,
To gaze on Dian's wave-reflected sphere,
The soul forgets her schemes of Hope and Pride,
And flies unconscious o'er each backward year.
None are so desolate but something dear,
Dearer than self, possesses or possessed
A thought, and claims the homage of a tear;
A flashing pang! of which the weary breast
Would still, albeit in vain, the heavy heart divest.

24
Глядишь за борт, следишь, как в глуби водной
Дианы рог мерцающий плывет,
И сны забыты гордости бесплодной,
И в памяти встает за годом год,
И сердце в каждом что-нибудь найдет,
Что было жизни для тебя дороже,
И ты грустишь, и боль в душе растет,
Глухая боль... Что тягостней, о боже,
Чем годы вспоминать, когда ты был моложе!

XXV.
To sit on rocks, to muse o'er flood and fell,
To slowly trace the forest's shady scene,
Where things that own not man's dominion dwell,
And mortal foot hath ne'er or rarely been;
To climb the trackless mountain all unseen,
With the wild flock that never needs a fold;
Alone o'er steeps and foaming falls to lean:
This is not solitude; 'tis but to hold
Converse with Nature's charms, and view her stores unrolled.

25
Лежать у волн, сидеть на крутизне,
Уйти в безбрежность, в дикие просторы,
Где жизнь вольна в беспечной тишине,
Куда ничьи не проникали взоры;
По козьим тропкам забираться в горы,
Где грозен шум летящих в бездну вод,
Подслушивать стихий мятежных споры, -
Нет, одиноким быть не может тот,
Чей дух с природою один язык найдет.

XXVI.
But midst the crowd, the hum, the shock of men,
To hear, to see, to feel, and to possess,
And roam along, the world's tired denizen,
With none who bless us, none whom we can bless;
Minions of splendour shrinking from distress!
None that, with kindred consciousness endued,
If we were not, would seem to smile the less
Of all that flattered, followed, sought, and sued:
This is to be alone; this, this is solitude!

26
Зато в толпе, в веселье света мнимом,
В тревогах, смутах, шуме суеты,
Идти сквозь жизнь усталым пилигримом
Среди богатств и жалкой нищеты,
Где нелюбим и где не любишь ты,
Где многие клянутся в дружбе ныне
И льстят тебе, хоть, право, их черты
Не омрачатся при твоей кончине -
Вот одиночество, вот жизнь в глухой пустыне!

XXVII.
More blest the life of godly eremite,
Such as on lonely Athos may be seen,
Watching at eve upon the giant height,
Which looks o'er waves so blue, skies so serene,
That he who there at such an hour hath been,
Will wistful linger on that hallowed spot;
Then slowly tear him from the witching scene,
Sigh forth one wish that such had been his lot,
Then turn to hate a world he had almost forgot.

27
Насколько же счастливее монах,
Глядящий из обители Афона
На пик его в прозрачных небесах,
На зелень рощ, на зыбь морского лона,
На все, чем, озираясь умиленно,
Любуется усталый пилигрим,
Не в силах от чужого небосклона
Уйти к холодным берегам родным,
Где ненавидит всех и всеми нелюбим.

XXVIII.
Pass we the long, unvarying course, the track
Oft trod, that never leaves a trace behind;
Pass we the calm, the gale, the change, the tack,
And each well-known caprice of wave and wind;
Pass we the joys and sorrows sailors find,
Cooped in their winged sea-girt citadel;
The foul, the fair, the contrary, the kind,
As breezes rise and fall, and billows swell,
Till on some jocund morn--lo, land! and all is well.

28
Но между тем мы долгий путь прошли,
И зыбкий след наш поглотили воды,
Мы шквал, и шторм, и штиль перенесли,
И солнечные дни, и непогоды -
Все, что несут удачи и невзгоды
Жильцам морских крылатых крепостей,
Невольникам изменчивой природы, -
Все позади, и вот, среди зыбей -
Ура! Ура - земля! Ну, други, веселей!

XXIX.
But not in silence pass Calypso's isles,
The sister tenants of the middle deep;
There for the weary still a haven smiles,
Though the fair goddess long has ceased to weep,
And o'er her cliffs a fruitless watch to keep
For him who dared prefer a mortal bride:
Here, too, his boy essayed the dreadful leap
Stern Mentor urged from high to yonder tide;
While thus of both bereft, the nymph-queen doubly sighed.

29
Правь к островам Калипсо, мореход,
Они зовут усталого к покою,
Как братья встав среди бескрайных год.
И нимфа слез уже не льет рекою,
Простив обиду смертному герою,
Что предпочел возлюбленной жену.
А вон скала, где дружеской рукою
Столкнул питомца Ментор в глубину,
Оставив о двоих рыдать ее одну.

XXX.
Her reign is past, her gentle glories gone:
But trust not this; too easy youth, beware!
A mortal sovereign holds her dangerous throne,
And thou mayst find a new Calypso there.
Sweet Florence! could another ever share
This wayward, loveless heart, it would be thine:
But checked by every tie, I may not dare
To cast a worthless offering at thy shrine,
Nor ask so dear a breast to feel one pang for mine.

30
Но что же царство нимф - забытый сон?
Нет, не грусти, мой юный друг, вздыхая.
Опасный трон - в руках у смертных жен,
И если бы, о Флоренс дорогая,
Могла любить душа, для чувств глухая,
Сама судьба потворствовала б нам.
Но, враг цепей, все узы отвергая,
Я жертв пустых не принесу в твой храм
И боль напрасную тебе узнать не дам.

XXXI.
Thus Harold deemed, as on that lady's eye
He looked, and met its beam without a thought,
Save Admiration glancing harmless by:
Love kept aloof, albeit not far remote,
Who knew his votary often lost and caught,
But knew him as his worshipper no more,
And ne'er again the boy his bosom sought:
Since now he vainly urged him to adore,
Well deemed the little god his ancient sway was o'er.

31
Гарольд считал, что взор прекрасных глаз
В нем вызывает только восхищенье,
И, потеряв его уже не раз,
Любовь теперь держалась в отдаленье,
Поняв в своем недавнем пораженье,
Что сердце Чайльда для нее мертво,
Что, презирая чувства ослепленье,
Он у любви не просит ничего,
И ей уже не быть царицей для него.

XXXII.
Fair Florence found, in sooth with some amaze,
One who, 'twas said, still sighed to all he saw,
Withstand, unmoved, the lustre of her gaze,
Which others hailed with real or mimic awe,
Their hope, their doom, their punishment, their law:
All that gay Beauty from her bondsmen claims:
And much she marvelled that a youth so raw
Nor felt, nor feigned at least, the oft-told flames,
Which, though sometimes they frown, yet rarely anger dames.

32
Зато прекрасной Флоренс было странно:
Как тот, о ком шептали здесь и там,
Что он готов влюбляться непрестанно,
Так равнодушен был к ее глазам.
Да, взор ее, к досаде многих дам,
Сражал мужчин, целил и ранил метко,
А он - юнец! - мальчишка по годам,
И не просил того, за что кокетка
Нередко хмурится, но гневается редко.

XXXIII.
Little knew she that seeming marble heart,
Now masked by silence or withheld by pride,
Was not unskilful in the spoiler's art,
And spread its snares licentious far and wide;
Nor from the base pursuit had turned aside,
As long as aught was worthy to pursue:
But Harold on such arts no more relied;
And had he doted on those eyes so blue,
Yet never would he join the lover's whining crew.

33
Она не знала, что и Чайльд любил,
Что в равнодушье он искал защиты,
Что подавлял он чувств невольный пыл,
И гордостью порывы их убиты,
Что не было опасней волокиты,
И в сеть соблазна многих он завлек,
Но все проказы ныне им забыты,
И хоть бы страсть в нем синий взор зажег,
С толпой вздыхателей смешаться он не мог.

XXXIV.
Not much he kens, I ween, of woman's breast,
Who thinks that wanton thing is won by sighs;
What careth she for hearts when once possessed?
Do proper homage to thine idol's eyes,
But not too humbly, or she will despise
Thee and thy suit, though told in moving tropes;
Disguise e'en tenderness, if thou art wise;
Brisk Confidence still best with woman copes;
Pique her and soothe in turn, soon Passion crowns thy hopes.

34
Кто лишь вздыхает - это всем известно, -
Не знает женщин, их сердечных дел.
Ты побежден, и ей неинтересно,
Вздыхай, моли, но соблюдай предел.
Иначе лишь презренье твой удел.
Из кожи лезь - у вас не будет лада!
К чему моленья? Будь остер и смел,
Умей смешить, подчас кольни, где надо,
При случае польсти, и страсть - твоя награда!

XXXV.
'Tis an old lesson: Time approves it true,
And those who know it best deplore it most;
When all is won that all desire to woo,
The paltry prize is hardly worth the cost:
Youth wasted, minds degraded, honour lost,
These are thy fruits, successful Passion! these!
If, kindly cruel, early hope is crossed,
Still to the last it rankles, a disease,
Not to be cured when Love itself forgets to please.

35
Прием из жизни взятый, не из книг!
Но многое теряет без возврата,
Кто овладел им. Цели ты достиг.
Ты насладился, но чрезмерна плата:
Старенье сердца, лучших сил утрата,
И страсть сыта, но юность сожжена,
Ты мелок стал, тебе ничто не свято,
Любовь тебе давно уж не нужна,
И, все мечты презрев, душа твоя больна.

XXXVI.
Away! nor let me loiter in my song,
For we have many a mountain path to tread,
And many a varied shore to sail along,
By pensive Sadness, not by Fiction, led -
Climes, fair withal as ever mortal head
Imagined in its little schemes of thought;
Or e'er in new Utopias were read:
To teach man what he might be, or he ought;
If that corrupted thing could ever such be taught.

36
Но в путь! Иной торопит нас предмет.
Немало стран пройти мы обещали,
И не игре Воображенья вслед,
А волею задумчивой печали.
Мы стран таких и в сказках не встречали,
И даже утописты наших дней
Такой картиной нас не обольщали, -
Те чудаки, что исправлять людей
Хотят при помощи возвышенных идей.

XXXVII.
Dear Nature is the kindest mother still;
Though always changing, in her aspect mild:
From her bare bosom let me take my fill,
Her never-weaned, though not her favoured child.
Oh! she is fairest in her features wild,
Where nothing polished dares pollute her path:
To me by day or night she ever smiled,
Though I have marked her when none other hath,
And sought her more and more, and loved her best in wrath.

37
Природа-мать, тебе подобных нет,
Ты жизнь творишь, ты создаешь светила.
Я приникал к тебе на утре лет,
Меня, как сына, грудью ты вскормила
И не отвергла, пусть не полюбила.
Ты мне роднее в дикости своей,
Где власть людей твой лик не осквернила.
Люблю твою улыбку с детских дней,
Люблю спокойствие - но гнев еще сильней.

XXXVIII.
Land of Albania! where Iskander rose;
Theme of the young, and beacon of the wise,
And he his namesake, whose oft-baffled foes,
Shrunk from his deeds of chivalrous emprise:
Land of Albania! let me bend mine eyes
On thee, thou rugged nurse of savage men!
The cross descends, thy minarets arise,
And the pale crescent sparkles in the glen,
Through many a cypress grove within each city's ken.

38
Среди мудрейших в главы хрестоматий,
Албания, вошел твой Искандер.
Героя тезка - бич турецких ратей -
Был тоже рыцарь многим не в пример.
Прекрасна ты, страна хребтов, пещер,
Страна людей, как скалы, непокорных,
Где крест поник, унижен калойер
И полумесяц на дорогах горных
Горит над лаврами средь кипарисов черных.

XXXIX.
Childe Harold sailed, and passed the barren spot
Where sad Penelope o'erlooked the wave;
And onward viewed the mount, not yet forgot,
The lover's refuge, and the Lesbian's grave.
Dark Sappho! could not verse immortal save
That breast imbued with such immortal fire?
Could she not live who life eternal gave?
If life eternal may await the lyre,
That only Heaven to which Earth's children may aspire.

39
Гарольд увидел скудный остров тот,
Где Пенелопа, глядя вдаль, грустила.
Скалу влюбленных над пучиной вод,
Где скорбной Сафо влажная могила.
Дочь Лесбоса! Иль строф бессмертных сила
От смерти не могла тебя спасти?
Не ты ль сама бессмертие дарила!
У лиры есть к бессмертию пути,
И неба лучшего нам, смертным, не найти.

XL.
'Twas on a Grecian autumn's gentle eve,
Childe Harold hailed Leucadia's cape afar;
A spot he longed to see, nor cared to leave:
Oft did he mark the scenes of vanished war,
Actium, Lepanto, fatal Trafalgar:
Mark them unmoved, for he would not delight
(Born beneath some remote inglorious star)
In themes of bloody fray, or gallant fight,
But loathed the bravo's trade, and laughed at martial wight.

40
То было тихим вечером осенним,
Когда Левкады Чайльд узнал вдали,
Но мимо плыл корабль, и с сожаленьем
На мыс глядел он. Чайльда не влекли
Места, где битвы грозные прошли,
Ни Трафальгар, ни Акциум кровавый.
Рожденный в тихом уголке земли,
Он презирал, пустой не бредя славой,
Солдат-наемников и даже вид их бравый.

XLI.
But when he saw the evening star above
Leucadia's far-projecting rock of woe,
And hailed the last resort of fruitless love,
He felt, or deemed he felt, no common glow:
And as the stately vessel glided slow
Beneath the shadow of that ancient mount,
He watched the billows' melancholy flow,
And, sunk albeit in thought as he was wont,
More placid seemed his eye, and smooth his pallid front.

41
Но вот блеснул звезды вечерней свет,
И, весь отдавшись странному волненью,
Гарольд послал прощальный свой привет
Скале любви с ее гигантской тенью.
Фрегат скользил, как бы охвачен ленью,
И Чайльд глядел задумчиво назад,
Волны возвратной следуя движенью,
Настроясь вновь на свой привычный лад.
Но лоб его светлел, и прояснялся взгляд.

XLII.
Morn dawns; and with it stern Albania's hills,
Dark Suli's rocks, and Pindus' inland peak,
Robed half in mist, bedewed with snowy rills,
Arrayed in many a dun and purple streak,
Arise; and, as the clouds along them break,
Disclose the dwelling of the mountaineer;
Here roams the wolf, the eagle whets his beak,
Birds, beasts of prey, and wilder men appear,
And gathering storms around convulse the closing year.

42
Над скалами Албании суровой
Восходит день. Вот Пинд из темных туч
В тюрбане белом, черный и лиловый,
Возник вдали. На склоне мшистых круч
Селенья бледный освещает луч.
Там лютый барс в расселинах таится,
Орел парит, свободен и могуч.
Там люди вольны, словно зверь и птица,
И буря, Новый год встречая, веселится.

XLIII.
Now Harold felt himself at length alone,
And bade to Christian tongues a long adieu:
Now he adventured on a shore unknown,
Which all admire, but many dread to view:
His breast was armed 'gainst fate, his wants were few:
Peril he sought not, but ne'er shrank to meet:
The scene was savage, but the scene was new;
This made the ceaseless toil of travel sweet,
Beat back keen winter's blast; and welcomed summer's heat.

43
И вот где Чайльд один! Пред ним края
Для христианских языков чужие.
Любуясь ими, но и страх тая,
Иной минует скалы их крутые.
Однако Чайльд изведал все стихии,
Не ищет гроз, но встретить их готов,
Желаний чужд, беспечен, и впервые
Дыша свободой диких берегов,
И зной он рад терпеть и холод их снегов.

XLIV.
Here the red cross, for still the cross is here,
Though sadly scoffed at by the circumcised,
Forgets that pride to pampered priesthood dear;
Churchman and votary alike despised.
Foul Superstition! howsoe'er disguised,
Idol, saint, virgin, prophet, crescent, cross,
For whatsoever symbol thou art prized,
Thou sacerdotal gain, but general loss!
Who from true worship's gold can separate thy dross.

44
Вот Красный крест, один лишь Крест всего,
Посмешище приверженцев Ислама,
Униженный, как те, кто чтит его.
О Суеверье, как же ты упрямо!
Христос, Аллах ли, Будда или Брама,
Бездушный идол, бог - где правота?
Но суть одна, когда посмотришь прямо:
Церквам - доход, народу - нищета!
Где ж веры золото, где ложь и суета?

XLV.
Ambracia's gulf behold, where once was lost
A world for woman, lovely, harmless thing!
In yonder rippling bay, their naval host
Did many a Roman chief and Asian king
To doubtful conflict, certain slaughter, bring
Look where the second Caesar's trophies rose,
Now, like the hands that reared them, withering;
Imperial anarchs, doubling human woes!
God! was thy globe ordained for such to win and lose?

45
А вот залив, где отдан был весь мир
За женщину, где всю армаду Рима,
Царей азийских бросил триумвир.
Был враг силен, любовь непобедима.
Но лишь руины смотрят нелюдимо,
Где продолжатель Цезаря царил.
О деспотизм, ты правишь нетерпимо!
Но разве бог нам землю подарил,
Чтоб мир лишь ставкою в игре тиранов был?

XLVI.
From the dark barriers of that rugged clime,
E'en to the centre of Illyria's vales,
Childe Harold passed o'er many a mount sublime,
Through lands scarce noticed in historic tales:
Yet in famed Attica such lovely dales
Are rarely seen; nor can fair Tempe boast
A charm they know not; loved Parnassus fails,
Though classic ground, and consecrated most,
To match some spots that lurk within this lowering coast.

46
От этих стен, от Города Побед
Чайльд едет в иллирийские долины.
В истории названий этих нет,
Там славные не встретятся руины,
Но и роскошной Аттики картины,
И дол Тампейский, и тебя, Парнас,
Затмил бы многим этот край пустынный,
Не будь вы милой классикой для нас.
Идешь - любуешься, - и все чарует глаз!

XLVII.
He passed bleak Pindus, Acherusia's lake,
And left the primal city of the land,
And onwards did his further journey take
To greet Albania's chief, whose dread command
Is lawless law; for with a bloody hand
He sways a nation, turbulent and bold:
Yet here and there some daring mountain-band
Disdain his power, and from their rocky hold
Hurl their defiance far, nor yield, unless to gold.

47
Минуя Пинд, и воды Ахерузы,
И главный город, он туда идет,
Где Произвол надел на Вольность узы,
Где лютый вождь Албанию гнетет,
Поработив запуганный народ.
Где лишь порой, неукротимо дики,
Отряды горцев с каменных высот
Свергаются, грозя дворцовой клике,
И только золото спасает честь владыки.

XLVIII.
Monastic Zitza! from thy shady brow,
Thou small, but favoured spot of holy ground!
Where'er we gaze, around, above, below,
What rainbow tints, what magic charms are found!
Rock, river, forest, mountain all abound,
And bluest skies that harmonise the whole:
Beneath, the distant torrent's rushing sound
Tells where the volumed cataract doth roll
Between those hanging rocks, that shock yet please the soul.

48
О Зитца! Благодатный монастырь!
Какая тень! Как все ласкает взоры!
Куда ни смотришь: вниз иль в эту ширь -
Как лучезарно-радужны просторы!
Все гармонично: небо, лес и горы,
Нависших скал седые горбыли,
Ручьев, по склонам вьющихся, узоры,
Да водопада мерный шум вдали,
И синевы потоп от неба до земли.

XLIX.
Amidst the grove that crowns yon tufted hill,
Which, were it not for many a mountain nigh
Rising in lofty ranks, and loftier still,
Might well itself be deemed of dignity,
The convent's white walls glisten fair on high;
Here dwells the caloyer, nor rude is he,
Nor niggard of his cheer: the passer-by
Is welcome still; nor heedless will he flee
From hence, if he delight kind Nature's sheen to see.

49
Когда б уступы мрачных гор кругом
Не высились громадою надменной,
Мохнатый холм, увенчанный леском,
Казался бы величественной сценой.
В обители укрывшись белостенной,
От суеты бытийственной храним,
Живет монах, анахорет смиренный,
И здесь невольно медлит пилигрим,
Внимая голосам природы, как родным.

L.
Here in the sultriest season let him rest,
Fresh is the green beneath those aged trees;
Here winds of gentlest wing will fan his breast,
From heaven itself he may inhale the breeze:
The plain is far beneath--oh! let him seize
Pure pleasure while he can; the scorching ray
Here pierceth not, impregnate with disease:
Then let his length the loitering pilgrim lay,
And gaze, untired, the morn, the noon, the eve away.

50
Он забывает знойный пыльный путь,
Его листва объемлет вековая,
А ветерок живит и нежит грудь
И в сердце льет благоуханье рая.
Внизу осталась толчея людская,
Не может зной проникнуть в эту сень,
До дурноты, до злости раздражая.
Лежишь и смотришь, услаждая лень,
Как день за утром встал, как вечер сменит день.

LI.
Dusky and huge, enlarging on the sight,
Nature's volcanic amphitheatre,
Chimera's alps extend from left to right:
Beneath, a living valley seems to stir;
Flocks play, trees wave, streams flow, the mountain fir
Nodding above; behold black Acheron!
Once consecrated to the sepulchre.
Pluto! if this be hell I look upon,
Close shamed Elysium's gates, my shade shall seek for none.

51
Кругом вулканов мертвая гряда,
За ними Альп химерских седловина,
А там потоки, хижины, стада -
Внизу живет и движется долина.
Там сосны, тут стрельчатая раина,
Чернеет легендарный Ахерон,
Река теней - волшебная картина!
И это входы в Тартар) Нет, Плутон,
Пусть рай закроется, меня не манит он!

LII.
No city's towers pollute the lovely view;
Unseen is Yanina, though not remote,
Veiled by the screen of hills: here men are few,
Scanty the hamlet, rare the lonely cot;
But, peering down each precipice, the goat
Browseth: and, pensive o'er his scattered flock,
The little shepherd in his white capote
Doth lean his boyish form along the rock,
Or in his cave awaits the tempest's short-lived shock.

52
Не портят вида разные строенья.
Янину скрыла ближних гор стена,
Лишь там и здесь убогие селенья,
Кой-где маячит хижина одна,
А вон поляна горная видна,
Пасутся козы, пастушок на круче.
Простых забот вся жизнь его полна:
Мечтает, спит, глядит, откуда тучи,
Или в пещере ждет, чтоб минул дождь ревучий.

LIII.
Oh! where, Dodona, is thine aged grove,
Prophetic fount, and oracle divine?
What valley echoed the response of Jove?
What trace remaineth of the Thunderer's shrine?
All, all forgotten--and shall man repine
That his frail bonds to fleeting life are broke?
Cease, fool! the fate of gods may well be thine:
Wouldst thou survive the marble or the oak,
When nations, tongues, and worlds must sink beneath the stroke?

53
Додона, где твой лес, твой вещий ключ,
Оракул твой и дол благословенный,
Слыхавший Зевса голос из-за туч?
Где храм его, для Греции священный?
Их нет. Так нам ли, коль падут их стены,
Роптать на то, что смертным Смерть грозит!
Молчи, глупец! И мы, как боги, тленны.
Пусть долговечней дуб или гранит,
Все - троны, языки, народы - Рок сразит.

LIV.
Epirus' bounds recede, and mountains fail;
Tired of up-gazing still, the wearied eye
Reposes gladly on as smooth a vale
As ever Spring yclad in grassy dye:
E'en on a plain no humble beauties lie,
Where some bold river breaks the long expanse,
And woods along the banks are waving high,
Whose shadows in the glassy waters dance,
Or with the moonbeam sleep in Midnight's solemn trance.

54
Эпир прошли мы. Насмотревшись гор,
Любуешься долинами устало.
В такой нарядный, праздничный убор
Нигде весна земли не одевала.
Но даже здесь красот смиренных мало.
Вот шумно льется речка с крутизны,
Над нею лес колеблет опахала,
И тени пляшут в ней, раздроблены,
Иль тихо спят в лучах торжественной луны.

LV.
The sun had sunk behind vast Tomerit,
The Laos wide and fierce came roaring by;
The shades of wonted night were gathering yet,
When, down the steep banks winding wearily
Childe Harold saw, like meteors in the sky,
The glittering minarets of Tepalen,
Whose walls o'erlook the stream; and drawing nigh,
He heard the busy hum of warrior-men
Swelling the breeze that sighed along the lengthening glen.

55
За Томерит зашло светило дня,
Лаос несется с бешеным напором,
Ложится тьма, последний луч тесня,
И, берегом сходя по крутогорам,
Чайльд видит вдруг: подобно метеорам,
Сверкают минареты за стеной.
То Тепелена, людная, как форум,
И говор, шум прислуги крепостной,
И звон оружия доносит бриз ночной.

LVI.
He passed the sacred harem's silent tower,
And underneath the wide o'erarching gate
Surveyed the dwelling of this chief of power
Where all around proclaimed his high estate.
Amidst no common pomp the despot sate,
While busy preparation shook the court;
Slaves, eunuchs, soldiers, guests, and santons wait;
Within, a palace, and without a fort,
Here men of every clime appear to make resort.

56
Минуя башню, где гарем священный,
Из-под массивной арки у ворот
Он видит дом владыки Тепелены
И перед ним толпящийся народ.
Тиран в безумной роскоши живет:
Снаружи крепость, а внутри палаты.
И во дворе - разноплеменный сброд:
Рабы и гости, евнухи, солдаты,
И даже, среди них, "сантоны" - те, кто святы.

LVII.
Richly caparisoned, a ready row
Of armed horse, and many a warlike store,
Circled the wide-extending court below;
Above, strange groups adorned the corridor;
And ofttimes through the area's echoing door,
Some high-capped Tartar spurred his steed away;
The Turk, the Greek, the Albanian, and the Moor,
Here mingled in their many-hued array,
While the deep war-drum's sound announced the close of day.

57
Вдоль стен по кругу, сотни три коней,
На каждом, под седлом, чепрак узорный.
На галереях множество людей,
И то ли вестовой или дозорный,
Какой-нибудь татарин в шапке черной
Вдруг на коня - и скачет из ворот.
Смешались турок, грек, албанец горный,
Приезжие с неведомых широт,
А барабан меж тем ночную зорю бьет.

LVIII.
The wild Albanian kirtled to his knee,
With shawl-girt head and ornamented gun,
And gold-embroidered garments, fair to see:
The crimson-scarfed men of Macedon;
The Delhi with his cap of terror on,
And crooked glaive; the lively, supple Greek;
And swarthy Nubia's mutilated son;
The bearded Turk, that rarely deigns to speak,
Master of all around, too potent to be meek,

58
Вот шкипетар, он в юбке, дикий взор,
Его ружье с насечкою богатой,
Чалма, на платье золотой узор.
Вот македонец - красный шарф трикраты
Вкруг пояса обмотан. Вот в косматой
Папахе, с тяжкой саблею, дели,
Грек, черный раб иль турок бородатый, -
Он соплеменник самого Али.
Он не ответит вам. Он - власть, он - соль земли.

LIX.
Are mixed conspicuous: some recline in groups,
Scanning the motley scene that varies round;
There some grave Moslem to devotion stoops,
And some that smoke, and some that play are found;
Here the Albanian proudly treads the ground;
Half-whispering there the Greek is heard to prate;
Hark! from the mosque the nightly solemn sound,
The muezzin's call doth shake the minaret,
'There is no god but God!--to prayer--lo! God is great!'

59
Те бродят, те полулежат, как гости,
Следя за пестрой сменою картин.
Там спорят, курят, там играют в кости,
Тут молится Ислама важный сын.
Албанец горд, идет, как властелин.
Ораторствует грек, видавший много.
Чу! С минарета кличет муэдзин,
Напоминая правоверным строго:
"Молитесь, бог один! Нет бога, кроме бога!"

LX.
Just at this season Ramazani's fast
Through the long day its penance did maintain.
But when the lingering twilight hour was past,
Revel and feast assumed the rule again:
Now all was bustle, and the menial train
Prepared and spread the plenteous board within;
The vacant gallery now seemed made in vain,
But from the chambers came the mingling din,
As page and slave anon were passing out and in.

60
Как раз подходит рамазан, их пост.
День летний бесконечен, но терпенье!
Чуть смеркнется, с явленьем первых звезд.
Берет Веселье в руки управленье.
Еда - навалом, блюда - объеденье!
Кто с галереи в залу не уйдет?
Теперь из комнат крики, хохот, пенье,
Снуют рабы и слуги взад-вперед,
И каждый что-нибудь приносит иль берет.

LXI.
Here woman's voice is never heard: apart
And scarce permitted, guarded, veiled, to move,
She yields to one her person and her heart,
Tamed to her cage, nor feels a wish to rove;
For, not unhappy in her master's love,
And joyful in a mother's gentlest cares,
Blest cares! all other feelings far above!
Herself more sweetly rears the babe she bears,
Who never quits the breast, no meaner passion shares.

61
Но женщин нет: пиры - мужское дело.
А ей - гарем, надзор за нею строг.
Пусть одному принадлежит всецело,
Для клетки создал мусульманку бог!
Едва ступить ей можно за порог.
Ласкает муж, да год за годом дети,
И вот вам счастья женского залог!
Рожать, кормить - что лучше есть на свете?
А низменных страстей им незнакомы сети.

LXII.
In marble-paved pavilion, where a spring
Of living water from the centre rose,
Whose bubbling did a genial freshness fling,
And soft voluptuous couches breathed repose,
Ali reclined, a man of war and woes:
Yet in his lineaments ye cannot trace,
While Gentleness her milder radiance throws
Along that aged venerable face,
The deeds that lurk beneath, and stain him with disgrace.

62
В обширной зале, где фонтан звенит,
Где стены белым мрамором покрыты,
Где все к усладам чувственным манит,
Живет Али, разбойник именитый.
Нет от его жестокости защиты, _
Но старчески почтенные черты
Так дружелюбно-мягки, так открыты,
Полны такой сердечной доброты,
Что черных дел за ним не заподозришь ты.

LXIII.
It is not that yon hoary lengthening beard
Ill suits the passions which belong to youth:
Love conquers age--so Hafiz hath averred,
So sings the Teian, and he sings in sooth -
But crimes that scorn the tender voice of ruth,
Beseeming all men ill, but most the man
In years, have marked him with a tiger's tooth:
Blood follows blood, and through their mortal span,
In bloodier acts conclude those who with blood began.

63
Кому, когда седая борода
Мешала быть, как юноша, влюбленным?
Мы любим, невзирая на года,
Гафиз согласен в том с Анакреоном.
Но на лице, годами заклейменном,
Как тигра коготь, оставляет шрам
Преступность, равнодушная к законам,
Жестокость, равнодушная к слезам.
Кто занял трон убийц - убийством правит сам.

LXIV.
Mid many things most new to ear and eye,
The pilgrim rested here his weary feet,
And gazed around on Moslem luxury,
Till quickly wearied with that spacious seat
Of Wealth and Wantonness, the choice retreat
Of sated Grandeur from the city's noise:
And were it humbler, it in sooth were sweet;
But Peace abhorreth artificial joys,
And Pleasure, leagued with Pomp, the zest of both destroys.

64
Однако странник здесь найдет покой,
Тут все ему в диковинку, все ново,
Он отдохнет охотно день-другой.
Но роскошь мусульманского алькова,
Блеск, мишура - все опостылет снова,
Все было б лучше, будь оно скромней.
И Мир бежит от зрелища такого,
И Наслажденье было бы полней
Без этой роскоши, без царственных затей.

LXV.
Fierce are Albania's children, yet they lack
Not virtues, were those virtues more mature.
Where is the foe that ever saw their back?
Who can so well the toil of war endure?
Their native fastnesses not more secure
Than they in doubtful time of troublous need:
Their wrath how deadly! but their friendship sure,
When Gratitude or Valour bids them bleed,
Unshaken rushing on where'er their chief may lead.

65
В суровых добродетелях воспитан,
Албанец твердо свой закон блюдет.
Он горд и храбр, от пули не бежит он,
Без жалоб трудный выдержит поход.
Он - как гранит его родных высот.
Храня к отчизне преданность сыновью,
Своих друзей в беде не предает
И, движим честью, мщеньем иль любовью,
Берется за кинжал, чтоб смыть обиду кровью.

LXVI.
Childe Harold saw them in their chieftain's tower,
Thronging to war in splendour and success;
And after viewed them, when, within their power,
Himself awhile the victim of distress;
That saddening hour when bad men hotlier press:
But these did shelter him beneath their roof,
When less barbarians would have cheered him less,
And fellow-countrymen have stood aloof -
In aught that tries the heart how few withstand the proof!

66
Среди албанцев прожил Чайльд немало.
Он видел их в триумфе бранных дней,
Видал и в час, когда он, жертва шквала,
Спасался от бушующих зыбей.
Душою черствый в час беды черствей,
Но их сердца для страждущих открыты -
Простые люди чтут своих гостей,
И лишь у вас, утонченные бритты,
Так часто не найдешь ни крова, ни защиты.

LXVII.
It chanced that adverse winds once drove his bark
Full on the coast of Suli's shaggy shore,
When all around was desolate and dark;
To land was perilous, to sojourn more;
Yet for awhile the mariners forbore,
Dubious to trust where treachery might lurk:
At length they ventured forth, though doubting sore
That those who loathe alike the Frank and Turk
Might once again renew their ancient butcher-work.

67
Случилось так, что натром и волной
Корабль Гарольда к Сулии помчало,
Чернели рифы, и ревел прибой,
Но капитан и не искал причала.
Была гроза, и море бушевало,
Однако люди больше волн и скал
Боялись тут засады и кинжала,
Который встарь без промаха карал,
Когда незваный гость был турок или галл.

LXVIII.
Vain fear! the Suliotes stretched the welcome hand,
Led them o'er rocks and past the dangerous swamp,
Kinder than polished slaves, though not so bland,
And piled the hearth, and wrung their garments damp,
And filled the bowl, and trimmed the cheerful lamp,
And spread their fare: though homely, all they had:
Such conduct bears Philanthropy's rare stamp -
To rest the weary and to soothe the sad,
Doth lesson happier men, and shames at least the bad.

68
Но все ж подплыть отважились, и что же -
Их сулиоты в бухту провели
(Гостеприимней шаркуна-вельможи
Рыбак иль скромный труженик земли),
Очаг в хибарке и светец зажгли,
Развесили одежды их сырые,
Радушно угостили, чем могли, -
Не так, как филантропы записные,
Но как велят сердца бесхитростно-простые.

LXIX.
It came to pass, that when he did address
Himself to quit at length this mountain land,
Combined marauders half-way barred egress,
And wasted far and near with glaive and brand;
And therefore did he take a trusty band
To traverse Acarnania forest wide,
In war well-seasoned, and with labours tanned,
Till he did greet white Achelous' tide,
And from his farther bank AEtolia's wolds espied.

69
Когда же дале Чайльд решил идти,
Устав от гор, от дикой их природы,
Ему сказали, что на полпути
Бандитской шайкой заняты проходы,
Там села жгут, там гибнут пешеходы!
Чтоб лесом Акарнании скорей
Пройти туда, где Ахелоя воды
Текут близ этолийских рубежей,
Он взял в проводники испытанных мужей.

LXX.
Where lone Utraikey forms its circling cove,
And weary waves retire to gleam at rest,
How brown the foliage of the green hill's grove,
Nodding at midnight o'er the calm bay's breast,
As winds come whispering lightly from the west,
Kissing, not ruffling, the blue deep's serene:
Here Harold was received a welcome guest;
Nor did he pass unmoved the gentle scene,
For many a joy could he from night's soft presence glean.

70
Где Утракийский круглый спит залив
Меж темных рощ, прильнув к холмам зеленым,
И не бушуют волны, отступив,
Но в синий день сверкают синим лоном
Иль зыблются под звездным небосклоном,
Где западные ветры шелестят, -
Гарольд казался тихо умиленным,
Там был он принят, как любимый брат,
И радовался дню, и ночи был он рад.

LXXI.
On the smooth shore the night-fires brightly blazed,
The feast was done, the red wine circling fast,
And he that unawares had there ygazed
With gaping wonderment had stared aghast;
For ere night's midmost, stillest hour was past,
The native revels of the troop began;
Each palikar his sabre from him cast,
And bounding hand in hand, man linked to man,
Yelling their uncouth dirge, long danced the kirtled clan.

71
На берегу огни со всех сторон,
Гостей обходят чаши круговые.
И кажется, чудесный видит сон,
Тому, кто видит это все впервые.
Еще краснеют небеса ночные,
Но игры начинать уже пора.
И паликары, сабли сняв кривые
И за руки берясь, вокруг костра
Заводят хоровод и пляшут до утра.

LXXII.
Childe Harold at a little distance stood,
And viewed, but not displeased, the revelrie,
Nor hated harmless mirth, however rude:
In sooth, it was no vulgar sight to see
Their barbarous, yet their not indecent, glee:
And as the flames along their faces gleamed,
Their gestures nimble, dark eyes flashing free,
The long wild locks that to their girdles streamed,
While thus in concert they this lay half sang, half screamed:
Tambourgi! Tambourgi! thy larum afar
Gives hope to the valiant, and promise of war;
All the sons of the mountains arise at the note,
Chimariot, Illyrian, and dark Suliote!
Oh! who is more brave than a dark Suliote,
To his snowy camese and his shaggy capote?
To the wolf and the vulture he leaves his wild flock,
And descends to the plain like the stream from the rock.
Shall the sons of Chimari, who never forgive
The fault of a friend, bid an enemy live?
Let those guns so unerring such vengeance forego?
What mark is so fair as the breast of a foe?
Macedonia sends forth her invincible race;
For a time they abandon the cave and the chase:
But those scarves of blood-red shall be redder, before
The sabre is sheathed and the battle is o'er.
Then the pirates of Parga that dwell by the waves,
And teach the pale Franks what it is to be slaves,
Shall leave on the beach the long galley and oar,
And track to his covert the captive on shore.
I ask not the pleasure that riches supply,
My sabre shall win what the feeble must buy:
Shall win the young bride with her long flowing hair,
And many a maid from her mother shall tear.
I love the fair face of the maid in her youth;
Her caresses shall lull me, her music shall soothe:
Let her bring from her chamber the many-toned lyre,
And sing us a song on the fall of her sire.
Remember the moment when Previsa fell,
The shrieks of the conquered, the conqueror's yell;
The roofs that we fired, and the plunder we shared,
The wealthy we slaughtered, the lovely we spared.
I talk not of mercy, I talk not of fear;
He neither must know who would serve the Vizier;
Since the days of our prophet, the crescent ne'er saw
A chief ever glorious like Ali Pasha.
Dark Muchtar his son to the Danube is sped,
Let the yellow-haired Giaours view his horsetail with dread;
When his Delhis come dashing in blood o'er the banks,
How few shall escape from the Muscovite ranks!
Selictar! unsheath then our chief's scimitar:
Tambourgi! thy larum gives promise of war.
Ye mountains that see us descend to the shore,
Shall view us as victors, or view us no more!

72
Поодаль стоя, Чайльд без раздраженья
Следил за веселящейся толпой.
Не оскорбляли вкуса их движенья,
И не было вульгарности тупой
Во всем, что видел он перед собой.
На смуглых лицах пламя грозно рдело,
Спадали космы черною волной,
Глаза пылали сумрачно и смело,
И все, что было здесь, кричало, выло, пело.
Тамбурджи, тамбурджи! Ты будишь страну,
Ты, радуя храбрых, пророчишь войну,
И с гор киммериец на зов твой идет,
Иллирии сын и смельчак сулиот.
Косматая шапка, рубаха как снег.
Кто может сдержать сулиота набег?
Он, волку и грифу оставив стада,
Свергается в дол, как с утеса вода.
Ужель киммериец врага пощадит?
Он даже друзьям не прощает обид.
И месть его пуле, как честь, дорога -
Нет цели прекрасней, чем сердце врага!
А кто македонца осилит в бою?
На саблю он сменит охоту свою.
Вот жаркая кровь задымилась на ней,
И шарф его красный от крови красней.
Паргийским пиратам богатый улов:
Французам дорога на рынок рабов!
Галеры хозяев своих подождут.
Добычу в лесную пещеру ведут.
Нам золото, роскошь и блеск ни к чему -
Что трус покупает, я саблей возьму.
Ей любо красавиц чужих отнимать,
Пусть горько рыдает о дочери мать.
Мне ласка красавицы слаще вина,
Кипящую кровь успокоит она
И в песне прославит мой подвиг и бой,
Где пал ее брат иль отец предо мной.
Ты помнишь Превезу? О, сладостный миг!
Бегущих мольбы, настигающих крик!
Мы предали город огню и мечу, -
Безвинным пощада, но смерть богачу!
Кто служит визирю, тот знает свой путь.
И жалость и страх, шкипетар, позабудь!
С тех пор как Пророк удалился с земли,
Вождей не бывало подобных Али.
Мухтар, его сын, - у Дуная-реки.
Там гонят гяуров его бунчуки,
Их волосы желты, а лицы бледны.
Из русских второй не вернется с войны.
Так саблю вождя обнажай, селиктар!
Тамбурджи! Твой зов - это кровь и пожар.
Клянемся горам, покидая свой дом:
Погибнем в бою иль с победой придем.

LXXIII.
Fair Greece! sad relic of departed worth!
Immortal, though no more; though fallen, great!
Who now shall lead thy scattered children forth,
And long accustomed bondage uncreate?
Not such thy sons who whilome did await,
The hopeless warriors of a willing doom,
In bleak Thermopylae's sepulchral strait -
Oh, who that gallant spirit shall resume,
Leap from Eurotas' banks, and call thee from the tomb?

73
Моя Эллада, красоты гробница!
Бессмертная и в гибели своей,
Великая в паденье! Чья десница
Сплотит твоих сынов и дочерей?
Где мощь и непокорство прошлых дней,
Когда в неравный бой за Фермопилы
Шла без надежды горсть богатырей?
И кто же вновь твои разбудит силы
И воззовет тебя, Эллада, из могилы?

LXXIV.
Spirit of Freedom! when on Phyle's brow
Thou sat'st with Thrasybulus and his train,
Couldst thou forbode the dismal hour which now
Dims the green beauties of thine Attic plain?
Not thirty tyrants now enforce the chain,
But every carle can lord it o'er thy land;
Nor rise thy sons, but idly rail in vain,
Trembling beneath the scourge of Turkish hand,
From birth till death enslaved; in word, in deed, unmanned.

74
Когда за вольность бился Фразибул,
Могли ль поверить гордые Афины,
Что покорит их некогда Стамбул
И ввергнет в скорбь цветущие долины.
И кто ж теперь Эллады властелины?
Не тридцать их - кто хочет, тот и князь.
И грек молчит, и рабьи гнутся спины,
И, под плетьми турецкими смирясь,
Простерлась Греция, затоптанная в грязь.

LXXV.
In all save form alone, how changed! and who
That marks the fire still sparkling in each eye,
Who would but deem their bosom burned anew
With thy unquenched beam, lost Liberty!
And many dream withal the hour is nigh
That gives them back their fathers' heritage:
For foreign arms and aid they fondly sigh,
Nor solely dare encounter hostile rage,
Or tear their name defiled from Slavery's mournful page.

75
Лишь красоте она не изменила,
И странный блеск в глазах таит народ,
Как будто в нем еще былая сила
Неукротимой вольности живет.
Увы! Он верит, что не вечен гнет,
Но веру он питает басней вздорной,
Что помощь иноземная придет,
И раздробит ярем его позорный,
И вырвет слово "грек" из книги рабства черной.

LXXVI.
Hereditary bondsmen! know ye not
Who would be free themselves must strike the blow?
By their right arms the conquest must be wrought?
Will Gaul or Muscovite redress ye? No!
True, they may lay your proud despoilers low,
But not for you will Freedom's altars flame.
Shades of the Helots! triumph o'er your foe:
Greece! change thy lords, thy state is still the same;
Thy glorious day is o'er, but not thy years of shame.

76
Рабы, рабы! Иль вами позабыт
Закон, известный каждому народу?
Вас не спасут ни галл, ни московит,
Не ради вас готовят их к походу,
Тиран падет, но лишь другим в угоду.
О Греция! Восстань же на борьбу!
Раб должен сам добыть себе свободу!
Ты цепи обновишь, но не судьбу.
Иль кровью смыть позор, иль быть рабом рабу!

LXXVII.
The city won for Allah from the Giaour,
The Giaour from Othman's race again may wrest;
And the Serai's impenetrable tower
Receive the fiery Frank, her former guest;
Or Wahab's rebel brood, who dared divest
The Prophet's tomb of all its pious spoil,
May wind their path of blood along the West;
But ne'er will Freedom seek this fated soil,
But slave succeed to slave through years of endless toil.

77
Когда-то город силой ятаганов
Был у гяура отнят. Пусть опять
Гяур османа вытеснит, воспрянув,
И будет франк в серале пировать,
Иль ваххабит, чей предок, словно тать,
Разграбил усыпальницу Пророка,
Пойдет пятою Запад попирать, -
К тебе Свобода не преклонит ока,
И снова будет раб нести ярмо без срока.

LXXVIII.
Yet mark their mirth--ere lenten days begin,
That penance which their holy rites prepare
To shrive from man his weight of mortal sin,
By daily abstinence and nightly prayer;
But ere his sackcloth garb Repentance wear,
Some days of joyaunce are decreed to all,
To take of pleasaunce each his secret share,
In motley robe to dance at masking ball,
And join the mimic train of merry Carnival.

78
Но как-никак перед постом их всех
К веселью тянет. Нужно торопиться:
Ведь скоро всем, за первородный грех,
Весь день не есть, потом всю ночь молиться.
И вот, поскольку ждет их власяница,
Дней пять иль шесть веселью нет преград.
Чем хочешь, можешь тайно насладиться,
Не то кидайся в карнавальный чад,
Любое надевай - и марш на маскарад!

LXXIX.
And whose more rife with merriment than thine,
O Stamboul! once the empress of their reign?
Though turbans now pollute Sophia's shrine
And Greece her very altars eyes in vain:
(Alas! her woes will still pervade my strain!)
Gay were her minstrels once, for free her throng,
All felt the common joy they now must feign;
Nor oft I've seen such sight, nor heard such song,
As wooed the eye, and thrilled the Bosphorus along.

79
Веселью, как безудержной стихии,
Стамбул себя всецело отдает.
Хотя тюрбаны чванствуют в Софии,
Хотя без храма греческий народ
(Опять о том же стих мой слезы льет!),
Дары Свободы славя в общем хоре,
К веселью звал Афины их рапсод,
Но лишь Притворство радуется в горе,
И все же праздник бьет весельем на Босфоре.

LXXX.
Loud was the lightsome tumult on the shore;
Oft Music changed, but never ceased her tone,
And timely echoed back the measured oar,
And rippling waters made a pleasant moan:
The Queen of tides on high consenting shone;
And when a transient breeze swept o'er the wave,
'Twas as if, darting from her heavenly throne,
A brighter glance her form reflected gave,
Till sparkling billows seemed to light the banks they lave.

80
Беспечной, буйной суматохе в лад
Звучит, меняясь, хор без перерыва.
А там, вдали, то весла зашумят,
То жалуются волны сиротливо.
Но вдруг промчался ветер от залива,
И кажется, покинув небосвод,
Владычица прилива и отлива,
Чтоб веселее праздновал народ,
Сама, удвоив свет, сияет в глуби вод.

LXXXI.
Glanced many a light caique along the foam,
Danced on the shore the daughters of the land,
No thought had man or maid of rest or home,
While many a languid eye and thrilling hand
Exchanged the look few bosoms may withstand,
Or gently pressed, returned the pressure still:
Oh Love! young Love! bound in thy rosy band,
Let sage or cynic prattle as he will,
These hours, and only these, redeemed Life's years of ill!

81
Качает лодки чуткая волна,
Порхают в пляске дочери Востока.
Конечно, молодежи не до сна,
И то рука, то пламенное око
Зовут к любви, и страсть, не выждав срока.
Касаньем робким сердце выдает.
Любовь, Любовь! Добра ты иль жестока,
Пускай там циник что угодно врет, -
И годы мук не жаль за дни твоих щедрот!

LXXXII.
But, midst the throng in merry masquerade,
Lurk there no hearts that throb with secret pain,
E'en through the closest searment half-betrayed?
To such the gentle murmurs of the main
Seem to re-echo all they mourn in vain;
To such the gladness of the gamesome crowd
Is source of wayward thought and stern disdain:
How do they loathe the laughter idly loud,
And long to change the robe of revel for the shroud!

82
Но неужели в вихре маскарада
Нет никого, кто вспомнил бы о том,
Что умерло с тобой, моя Эллада;
Кто слышит даже в рокоте морском
Ответ на боль, на слезы о былом;
Кто презирает этот блеск нахальный
И шум толпы, ликующей кругом;
Кто в этот час, для Греции печальный,
Сменил бы свой наряд на саван погребальный.

LXXXIII.
This must he feel, the true-born son of Greece,
If Greece one true-born patriot can boast:
Not such as prate of war but skulk in peace,
The bondsman's peace, who sighs for all he lost,
Yet with smooth smile his tyrant can accost,
And wield the slavish sickle, not the sword:
Ah, Greece! they love thee least who owe thee most -
Their birth, their blood, and that sublime record
Of hero sires, who shame thy now degenerate horde!

83
Нет, Греция, тот разве патриот,
Кто, болтовнею совесть успокоя,
Тирану льстит, покорно шею гнет
И с видом оскорбленного героя
Витийствует и прячется от боя.
И это те, чьих дедов в оны дни
Страшился перс и трепетала Троя!
Ты все им дать сумела, но взгляни:
Не любят матери истерзанной они.

LXXXIV.
When riseth Lacedaemon's hardihood,
When Thebes Epaminondas rears again,
When Athens' children are with hearts endued,
When Grecian mothers shall give birth to men,
Then mayst thou be restored; but not till then.
A thousand years scarce serve to form a state;
An hour may lay it in the dust: and when
Can man its shattered splendour renovate,
Recall its virtues back, and vanquish Time and Fate?

84
Когда сыны Лакедемона встанут
И возродится мужество Афин,
Когда сердца их правнуков воспрянут
И жены вновь начнут рождать мужчин,
Ты лишь тогда воскреснешь из руин.
Тысячелетья длится рост державы,
Ее низвергнуть - нужен час один,
И не вернут ей отошедшей славы
Ни дальновидный ум, ни злата звон лукавый.

LXXXV.
And yet how lovely in thine age of woe,
Land of lost gods and godlike men, art thou!
Thy vales of evergreen, thy hills of snow,
Proclaim thee Nature's varied favourite now;
Thy fanes, thy temples to the surface bow,
Commingling slowly with heroic earth,
Broke by the share of every rustic plough:
So perish monuments of mortal birth,
So perish all in turn, save well-recorded worth;

85
Но и в оковах ты кумир веков,
К тебе - сердец возвышенных дороги,
Страна, людьми низвергнутых богов,
Страна людей прекрасных, точно боги.
Долины, рощи, гор твоих отроги
Хранят твой дух, твой гений, твой размах.
Разбиты храмы, рушатся чертоги,
Развеялся твоих героев прах,
Но слава дел твоих еще гремит в веках.

LXXXVI.
Save where some solitary column mourns
Above its prostrate brethren of the cave;
Save where Tritonia's airy shrine adorns
Colonna's cliff, and gleams along the wave;
Save o'er some warrior's half-forgotten grave,
Where the grey stones and unmolested grass
Ages, but not oblivion, feebly brave,
While strangers only not regardless pass,
Lingering like me, perchance, to gaze, and sigh 'Alas!'

86
И ныне среди мраморных руин,
Пред колоннадой, временем разбитой,
Где встарь сиял воздушный храм Афин,
Венчая холм, в столетьях знаменитый,
Иль над могилой воина забытой,
Среди непотревоженной травы,
Лишь пилигрим глядит на эти плиты,
Отшельник, чуждый света и молвы,
И, сумрачно вздохнув, как я, шепнет: увы!

LXXXVII.
Yet are thy skies as blue, thy crags as wild:
Sweet are thy groves, and verdant are thy fields,
Thine olives ripe as when Minerva smiled,
And still his honeyed wealth Hymettus yields;
There the blithe bee his fragrant fortress builds,
The freeborn wanderer of thy mountain air;
Apollo still thy long, long summer gilds,
Still in his beam Mendeli's marbles glare;
Art, Glory, Freedom fail, but Nature still is fair.

87
Но ты жива, священная земля,
И так же Фебом пламенным согрета.
Оливы пышны, зелены поля,
Багряны лозы, светел мед Гимета.
Как прежде, в волнах воздуха и света
Жужжит и строит влажный сот пчела.
И небо чисто, и роскошно лето.
Пусть умер гений, вольность умерла, -
Природа вечная прекрасна и светла.

LXXXVIII.
Where'er we tread, 'tis haunted, holy ground;
No earth of thine is lost in vulgar mould,
But one vast realm of wonder spreads around,
And all the Muse's tales seem truly told,
Till the sense aches with gazing to behold
The scenes our earliest dreams have dwelt upon:
Each hill and dale, each deepening glen and wold,
Defies the power which crushed thy temples gone:
Age shakes Athena's tower, but spares gray Marathon.

88
И ты ни в чем обыденной не стала,
Страной чудес навек осталась ты.
Во всем, что детский ум наш воспитало,
Что волновало юные мечты,
Ты нам являешь верные черты
Не вымысла, но подлинной картины.
Пусть Время рушит храмы иль мосты.
Но море есть, и горы, и долины,
Не дрогнул Марафон, хоть рухнули Афины.

LXXXIX.
The sun, the soil, but not the slave, the same;
Unchanged in all except its foreign lord -
Preserves alike its bounds and boundless fame;
The battle-field, where Persia's victim horde
First bowed beneath the brunt of Hellas' sword,
As on the morn to distant Glory dear,
When Marathon became a magic word;
Which uttered, to the hearer's eye appear
The camp, the host, the fight, the conqueror's career.

89
Не землю ты, не солнце в небесах,
Лишь господина, став рабой, сменила.
В бескрылом рабстве гений твой исчах,
И только Слава крылья сохранила.
Меж этих гор - персидских орд могила.
Эллады нет, но слово "Марафон",
С которым ты навек себя сроднила,
Являет нам из глубины времен
Теснину, лязг мечей, и кровь, и павших стон,

XC.
The flying Mede, his shaftless broken bow;
The fiery Greek, his red pursuing spear;
Mountains above, Earth's, Ocean's plain below;
Death in the front, Destruction in the rear!
Such was the scene--what now remaineth here?
What sacred trophy marks the hallowed ground,
Recording Freedom's smile and Asia's tear?
The rifled urn, the violated mound,
The dust thy courser's hoof, rude stranger! spurns around.

90
Мидян бегущих сломанные луки,
И гибель перса, и позор его,
Холмы, и дол, и берегов излуки,
И победивших греков торжество.
Но где трофеи гнева твоего,
Край, где Свободой Азия разбита?
Ни росписей, ни статуй - ничего!
Все вор унес, твоя земля разрыта,
И топчут пыль коня турецкого копыта.

XCI.
Yet to the remnants of thy splendour past
Shall pilgrims, pensive, but unwearied, throng:
Long shall the voyager, with th' Ionian blast,
Hail the bright clime of battle and of song;
Long shall thine annals and immortal tongue
Fill with thy fame the youth of many a shore:
Boast of the aged! lesson of the young!
Which sages venerate and bards adore,
As Pallas and the Muse unveil their awful lore.

91
И все же ты, как в древности, чудесен,
Ты каждой гранью прошлого велик,
Заветный край героев, битв и песен,
Где родился божественный язык,
Что и в пределы Севера проник
И зазвучал, живой и юный снова,
В сердцах горячих, на страницах книг,
Искусства гордость, мудрости основа,
Богов и светлых муз возвышенное слово.

XCII.
The parted bosom clings to wonted home,
If aught that's kindred cheer the welcome hearth;
He that is lonely, hither let him roam,
And gaze complacent on congenial earth.
Greece is no lightsome land of social mirth;
But he whom Sadness sootheth may abide,
And scarce regret the region of his birth,
When wandering slow by Delphi's sacred side,
Or gazing o'er the plains where Greek and Persian died.

92
В разлуке мы тоскуем о родном,
О доме, где в слезах нас провожали,
Но одинокий здесь найдет свой дом,
И он вздохнет о родине едва ли.
Все в Греции сродни его печали,
Все родственней его родной земли.
И прах богов не отряхнет с сандалий,
Кто был в краю, где Дельфы встарь цвели,
Где бились перс и грек и рядом смерть нашли.

XCIII.
Let such approach this consecrated land,
And pass in peace along the magic waste:
But spare its relics--let no busy hand
Deface the scenes, already how defaced!
Not for such purpose were these altars placed.
Revere the remnants nations once revered;
So may our country's name be undisgraced,
So mayst thou prosper where thy youth was reared,
By every honest joy of love and life endeared!

93
Он здесь для сердца обретет покой,
Один бродя в магической пустыне,
Но пусть не тронет хищною рукой
Уже полурасхищенной святыни
Народа, миром чтимого доныне,
Пускай достойно имя "бритт" несет
И, приобщась великой благостыни,
Вернется под родимый небосвод,
Где в Жизни и Любви прибежище найдет.

XCIV.
For thee, who thus in too protracted song
Hath soothed thine idlesse with inglorious lays,
Soon shall thy voice be lost amid the throng
Of louder minstrels in these later days:
To such resign the strife for fading bays -
Ill may such contest now the spirit move
Which heeds nor keen reproach nor partial praise,
Since cold each kinder heart that might approve,
And none are left to please where none are left to love.

94
А ты, кто гнал тоску глухих ночей,
Безвестные нанизывая строки,
В шумихе современных рифмачей
Не прозвучит твой голос одинокий.
Пройдут судьбой отмеренные сроки,
Другие лавр увядший подберут,
Но что тебе хвалы или упреки
Без них, без тех, кто был твой высший суд,
Кого ты мог любить, кому вверял свой труд.

XCV.
Thou too art gone, thou loved and lovely one!
Whom youth and youth's affections bound to me;
Who did for me what none beside have done,
Nor shrank from one albeit unworthy thee.
What is my being? thou hast ceased to be!
Nor stayed to welcome here thy wanderer home,
Who mourns o'er hours which we no more shall see -
Would they had never been, or were to come!
Would he had ne'er returned to find fresh cause to roam!

95
Их нет, как нет, красавица, тебя,
Любимая, кто всех мне заменила,
Кто все прощать умела мне, любя,
И клевете меня не уступила.
Что жизнь моя! Тебя взяла могила,
Ты страннику не кинешься на грудь,
Его удел - вздыхать о том, что было,
Чего судьбе вовеки не вернуть, -
Придет, войдет в свой дом и вновь - куда-нибудь.

XCVI.
Oh! ever loving, lovely, and beloved!
How selfish Sorrow ponders on the past,
And clings to thoughts now better far removed!
But Time shall tear thy shadow from me last.
All thou couldst have of mine, stern Death, thou hast:
The parent, friend, and now the more than friend;
Ne'er yet for one thine arrows flew so fast,
And grief with grief continuing still to blend,
Hath snatched the little joy that life had yet to lend.

96
Возлюбленная, любящая вечно,
Единственная! Скорбь не устает
К былому возвращаться бесконечно.
Твой образ даже время не сотрет.
Хоть все похитил дней круговорот -
Друзей, родных, тебя, кто мир вместила!
О, смерть! Как точен стрел ее полет!
Все, чем я жил, чудовищная сила
Внезапно унесла, навеки поглотила.

XCVII.
Then must I plunge again into the crowd,
And follow all that Peace disdains to seek?
Where Revel calls, and Laughter, vainly loud,
False to the heart, distorts the hollow cheek,
To leave the flagging spirit doubly weak!
Still o'er the features, which perforce they cheer,
To feign the pleasure or conceal the pique;
Smiles form the channel of a future tear,
Or raise the writhing lip with ill-dissembled sneer.

97
Так что ж, иль в омут чувственных утех,
К пирам вернуться, к светским карнавалам,
Где царствует притворный, лживый смех,
Где всюду фальшь - равно в большом и малой,
Где чувство, мысль глушат весельем шалым, -
Играть себе навязанную роль,
Чтоб дух усталый стал вдвойне усталым,
И, путь слезам готовя исподволь,
С презреньем деланным в улыбке прятать боль.

XCVIII.
What is the worst of woes that wait on age?
What stamps the wrinkle deeper on the brow?
To view each loved one blotted from life's page,
And be alone on earth, as I am now.
Before the Chastener humbly let me bow,
O'er hearts divided and o'er hopes destroyed:
Roll on, vain days! full reckless may ye flow,
Since Time hath reft whate'er my soul enjoyed,
And with the ills of eld mine earlier years alloyed.

98
Что в старости быстрее всяких бед
Нам сеть морщин врезает в лоб надменный?
Сознание, что близких больше нет,
Что ты, как я, один во всей вселенной.
Склоняюсь пред Карающим, смиренный, -
Дворцы Надежды сожжены дотла.
Катитесь, дни, пустой, бесплодной сменой!
Все жизнь без сожаленья отняла,
И молодость моя, как старость, тяжела.

CANTO THE THIRD./ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Afin que cette application vous
forcat de penser a autre chose;
il n'y a en verite de remede que
celui-la et le temps.
Lettre du Roi de Prusse a
D'Alembert, Sept. 7, 1776 {*}.

{* Пусть это занятие заставит вас думать о другом; только оно, да еще время способны вас излечить. - Письмо короля Пруссии Д'Аламберу, 7 сент. 1776 (франц.).}

I.
Is thy face like thy mother's, my fair child!
Ada! sole daughter of my house and heart?
When last I saw thy young blue eyes, they smiled,
And then we parted,--not as now we part,
But with a hope. - Awaking with a start,
The waters heave around me; and on high
The winds lift up their voices: I depart,
Whither I know not; but the hour's gone by,
When Albion's lessening shores could grieve or glad mine eye.

1
Дочь сердца моего, малютка Ада!
Похожа ль ты на мать? В последний раз.
Когда была мне суждена отрада
Улыбку видеть синих детских глаз,
Я отплывал - то был Надежды час.
И вновь плыву, но все переменилось.
Куда плыву я? Шторм встречает нас.
Сон обманул... И сердце не забилось,
Когда знакомых скал гряда в тумане скрылась.

II.
Once more upon the waters! yet once more!
And the waves bound beneath me as a steed
That knows his rider. Welcome to their roar!
Swift be their guidance, wheresoe'er it lead!
Though the strained mast should quiver as a reed,
And the rent canvas fluttering strew the gale,
Still must I on; for I am as a weed,
Flung from the rock, on Ocean's foam, to sail
Where'er the surge may sweep, the tempest's breath prevail.

2
Как славный конь, узнавший седока,
Играя, пляшут волны подо мною.
Бушуйте, вихри! Мчитесь, облака!
Я рад кипенью, грохоту и вою.
Пускай дрожат натянутой струною
И гнутся мачты в космах парусов!
Покорный волнам, ветру и прибою,
Как смытый куст по прихоти валов,
Куда угодно плыть отныне я готов.

III.
In my youth's summer I did sing of One,
The wandering outlaw of his own dark mind;
Again I seize the theme, then but begun,
And bear it with me, as the rushing wind
Bears the cloud onwards: in that tale I find
The furrows of long thought, and dried-up tears,
Which, ebbing, leave a sterile track behind,
O'er which all heavily the journeying years
Plod the last sands of life--where not a flower appears.

3
В дни молодости пел я об изгое,
Бежавшем от себя же самого,
И снова принимаюсь за былое,
Ношу с собой героя своего,
Как ветер тучи носит, - для чего?
Следы минувших слез и размышлений
Отливом стерты, прошлое мертво,
И дни влекутся к той, к последней смене
Глухой пустынею, где ни цветка, ни тени.

IV.
Since my young days of passion--joy, or pain,
Perchance my heart and harp have lost a string,
And both may jar: it may be, that in vain
I would essay as I have sung to sing.
Yet, though a dreary strain, to this I cling,
So that it wean me from the weary dream
Of selfish grief or gladness--so it fling
Forgetfulness around me--it shall seem
To me, though to none else, a not ungrateful theme.

4
С уходом милой юности моей
Каких-то струн в моей душе не стало,
И лиры звук фальшивей и тусклей.
Но если и не петь мне, как бывало,
Пою, чтоб лира сон мой разогнала,
Себялюбивых чувств бесплодный сон.
И я от мира требую так мало:
Чтоб автора забвенью предал он,
Хотя б его герой был всеми осужден.

V.
He who, grown aged in this world of woe,
In deeds, not years, piercing the depths of life,
So that no wonder waits him; nor below
Can love or sorrow, fame, ambition, strife,
Cut to his heart again with the keen knife
Of silent, sharp endurance: he can tell
Why thought seeks refuge in lone caves, yet rife
With airy images, and shapes which dwell
Still unimpaired, though old, in the soul's haunted cell.

5
Кто жизнь в ее деяниях постиг,
Кем долгий срок в земной юдоли прожит,
Кто ждать чудес и верить в них отвык,
Чье сердце жажда славы не тревожит,
И ни любовь, ни ненависть не гложет,
Тому остался только мир теней,
Где мысль уйти в страну забвенья может,
Где ей, гонимой, легче и вольней
Меж зыбких образов, любимых с давних дней.

VI.
'Tis to create, and in creating live
A being more intense, that we endow
With form our fancy, gaining as we give
The life we image, even as I do now.
What am I? Nothing: but not so art thou,
Soul of my thought! with whom I traverse earth,
Invisible but gazing, as I glow
Mixed with thy spirit, blended with thy birth,
And feeling still with thee in my crushed feelings' dearth.

6
Их удержать, облечь их в плоть живую,
Чтоб тень была живее нас самих,
Чтоб в слове жить, над смертью торжествуя, -
Таким увидеть я хочу мой стих.
Пусть я ничтожен - на крылах твоих,
О мысль, твоим рожденьем ослепленный,
Но, вдруг прозрев незримо для других,
Лечу я ввысь, тобой освобожденный,
От снов бесчувственных для чувства пробужденный.

VII.
Yet must I think less wildly: I HAVE thought
Too long and darkly, till my brain became,
In its own eddy boiling and o'erwrought,
A whirling gulf of phantasy and flame:
And thus, untaught in youth my heart to tame,
My springs of life were poisoned. 'Tis too late!
Yet am I changed; though still enough the same
In strength to bear what time cannot abate,
And feed on bitter fruits without accusing fate.

7
Безумству мысли надобна узда.
Я мрачен был, душой печаль владела.
Теперь не то! В минувшие года
Ни в чем не ставил сердцу я предела.
Фантазия виденьями кипела.
И ядом стал весны моей приход.
Теперь душа угасла, охладела.
Учусь терпеть неотвратимый гнет
И не корить судьбу, вкушая горький плод.

VIII.
Something too much of this: but now 'tis past,
And the spell closes with its silent seal.
Long-absent Harold reappears at last;
He of the breast which fain no more would feel,
Wrung with the wounds which kill not, but ne'er heal;
Yet Time, who changes all, had altered him
In soul and aspect as in age: years steal
Fire from the mind as vigour from the limb;
And life's enchanted cup but sparkles near the brim.

8
На этом кончим! Слишком много строф
О той поре, уже невозвратимой.
Из дальних странствий под родимый кров
Гарольд вернулся, раною томимый,
Хоть не смертельной, но неисцелимой.
Лишь Временем он сильно тронут был.
Уносит бег его неумолимый
Огонь души, избыток чувств и сил,
И, смотришь, пуст бокал, который пеной бил.

IX.
His had been quaffed too quickly, and he found
The dregs were wormwood; but he filled again,
And from a purer fount, on holier ground,
And deemed its spring perpetual; but in vain!
Still round him clung invisibly a chain
Which galled for ever, fettering though unseen,
And heavy though it clanked not; worn with pain,
Which pined although it spoke not, and grew keen,
Entering with every step he took through many a scene.

9
До срока чашу осушив свою
И ощущая только вкус полыни,
Он зачерпнул чистейшую струю,
Припав к земле, которой чтил святыни.
Он думал - ключ неистощим отныне,
Но вскоре снова стал грустней, мрачней
И понял вдруг в своем глубоком сплине,
Что нет ему спасенья от цепей,
Врезающихся в грудь все глубже, все больней.

X.
Secure in guarded coldness, he had mixed
Again in fancied safety with his kind,
And deemed his spirit now so firmly fixed
And sheathed with an invulnerable mind,
That, if no joy, no sorrow lurked behind;
And he, as one, might midst the many stand
Unheeded, searching through the crowd to find
Fit speculation; such as in strange land
He found in wonder-works of God and Nature's hand.

10
В скитаньях научившись хладнокровью,
Давно считая, что страстями сыт,
Что навсегда простился он с любовью,
И равнодушье, как надежный щит,
От горя и от радости хранит,
Чайльд ищет вновь средь вихря светской моды,
В толкучке зал, где суета кипит,
Для мысли пищу, как в былые годы
Под небом стран чужих, среди чудес природы.

XI.
But who can view the ripened rose, nor seek
To wear it? who can curiously behold
The smoothness and the sheen of beauty's cheek,
Nor feel the heart can never all grow old?
Who can contemplate fame through clouds unfold
The star which rises o'er her steep, nor climb?
Harold, once more within the vortex rolled
On with the giddy circle, chasing Time,
Yet with a nobler aim than in his youth's fond prime.

11
Но кто ж, прекрасный увидав цветок,
К нему с улыбкой руку не протянет?
Пред красотой румяных юных щек
Кто не поймет, что сердца жар не вянет?
Желанье славы чьей души не ранит,
Чьи мысли не пленит ее звезда?
И снова Чайльд пустым круженьем занят
И носится, как в прежние года,
Лишь цель его теперь достойней, чем тогда.

XII.
But soon he knew himself the most unfit
Of men to herd with Man; with whom he held
Little in common; untaught to submit
His thoughts to others, though his soul was quelled,
In youth by his own thoughts; still uncompelled,
He would not yield dominion of his mind
To spirits against whom his own rebelled;
Proud though in desolation; which could find
A life within itself, to breathe without mankind.

12
Но видит он опять, что не рожден
Для светских зал, для чуждой их стихии,
Что подчинять свой ум не может он,
Что он не может мыслить, как другие.
И хоть сжигала сердце в дни былые
Язвительная мысль его, но ей
Он мненья не навязывал чужие.
И в гордости безрадостной своей
Он снова ищет путь - подальше от людей.

XIII.
Where rose the mountains, there to him were friends;
Where rolled the ocean, thereon was his home;
Where a blue sky, and glowing clime, extends,
He had the passion and the power to roam;
The desert, forest, cavern, breaker's foam,
Were unto him companionship; they spake
A mutual language, clearer than the tome
Of his land's tongue, which he would oft forsake
For nature's pages glassed by sunbeams on the lake.

13
Среди пустынных гор его друзья,
Средь волн морских его страна родная,
Где так лазурны знойные края,
Где пенятся буруны, набегая.
Пещеры, скалы, чаща вековая -
Вот чей язык в его душе поет.
И, свой родной для новых забывая,
Он книгам надоевшим предпочтет
Страницы влажные согретых солнцем вод.

XIV.
Like the Chaldean, he could watch the stars,
Till he had peopled them with beings bright
As their own beams; and earth, and earth-born jars,
And human frailties, were forgotten quite:
Could he have kept his spirit to that flight,
He had been happy; but this clay will sink
Its spark immortal, envying it the light
To which it mounts, as if to break the link
That keeps us from yon heaven which woos us to its brink.

14
Он, как халдей, на звезды глядя ночью
И населяя жизнью небосвод,
Тельца, Дракона видеть мог воочью.
Тогда, далекий от людских забот,
Он был бы счастлив за мечтой в полет
И душу устремить. Но прах телесный
Пылать бессмертной искре не дает,
Как не дает из нашей кельи тесной,
Из тяжких пут земных взлететь в простор небесный.

XV.
But in Man's dwellings he became a thing
Restless and worn, and stern and wearisome,
Drooped as a wild-born falcon with clipt wing,
To whom the boundless air alone were home:
Then came his fit again, which to o'ercome,
As eagerly the barred-up bird will beat
His breast and beak against his wiry dome
Till the blood tinge his plumage, so the heat
Of his impeded soul would through his bosom eat.

15
Среди людей молчит он, скучен, вял,
Но точно сокол, сын нагорной чащи,
Отторгнутый судьбой от вольных скал,
С подрезанными крыльями сидящий
И в яростном бессилии все чаще
Пытающийся проволочный свод
Ударами груди кровоточащей
Разбить и снова ринуться в полет -
Так мечется в нем страсть, не зная, где исход.

XVI.
Self-exiled Harold wanders forth again,
With naught of hope left, but with less of gloom;
The very knowledge that he lived in vain,
That all was over on this side the tomb,
Had made Despair a smilingness assume,
Which, though 'twere wild--as on the plundered wreck
When mariners would madly meet their doom
With draughts intemperate on the sinking deck -
Did yet inspire a cheer, which he forbore to check.

16
И вновь берет он посох пилигрима,
Чтобы в скитаньях сердце отошло.
Пусть это рок, пусть жизнь проходит мимо,
Презренью и отчаянью назло
Он призовет улыбку на чело.
Как в миг ужасный кораблекрушенья
Матросы хлещут спирт - куда ни шло!
И с буйным смехом ждут судеб свершенья,
Так улыбался Чайльд, не зная утешенья.

XVII.
Stop! for thy tread is on an empire's dust!
An earthquake's spoil is sepulchred below!
Is the spot marked with no colossal bust?
Nor column trophied for triumphal show?
None; but the moral's truth tells simpler so,
As the ground was before, thus let it be; -
How that red rain hath made the harvest grow!
And is this all the world has gained by thee,
Thou first and last of fields! king-making Victory?

17
Ты топчешь прах Империи, - смотри!
Тут Славу опозорила Беллона.
И не воздвигли статую цари?
Не встала Триумфальная колонна?
Нет! Но проснитесь, - Правда непреклонна:
Иль быть Земле и до скончанья дней
Все той же? Кровь удобрила ей лоно,
Но мир на самом страшном из полей
С победой получил лишь новых королей.

XVIII.
And Harold stands upon this place of skulls,
The grave of France, the deadly Waterloo!
How in an hour the power which gave annuls
Its gifts, transferring fame as fleeting too!
In 'pride of place' here last the eagle flew,
Then tore with bloody talon the rent plain,
Pierced by the shaft of banded nations through:
Ambition's life and labours all were vain;
He wears the shattered links of the world's broken chain.

18
О Ватерлоо, Франции могила!
Гарольд стоит над кладбищем твоим.
Он бил, твой час, - и где ж Величье, Сила?
Все - Власть и Слава - обратилось в дым.
В последний раз, еще непобедим,
Взлетел орел - и пал с небес, пронзенный,
И, пустотой бесплодных дней томим,
Влачит он цепь над бездною соленой, -
Ту цепь, которой мир душил закабаленный.

XIX.
Fit retribution! Gaul may champ the bit,
And foam in fetters, but is Earth more free?
Did nations combat to make ONE submit;
Or league to teach all kings true sovereignty?
What! shall reviving thraldom again be
The patched-up idol of enlightened days?
Shall we, who struck the Lion down, shall we
Pay the Wolf homage? proffering lowly gaze
And servile knees to thrones? No; PROVE before ye praise!

19
Урок достойный! Рвется пленный галл,
Грызет узду, но где триумф Свободы?
Иль кровь лилась, чтоб он один лишь пал,
Или, уча монархов чтить народы,
Изведал мир трагические годы,
Чтоб вновь попрать для рабства все права,
Забыть, что все равны мы от природы?
Как? Волку льстить, покончив с мощью Льва?
Вновь славить троны? Славь - но испытай сперва.

XX.
If not, o'er one fall'n despot boast no more!
In vain fair cheeks were furrowed with hot tears
For Europe's flowers long rooted up before
The trampler of her vineyards; in vain years
Of death, depopulation, bondage, fears,
Have all been borne, and broken by the accord
Of roused-up millions: all that most endears
Glory, is when the myrtle wreathes a sword
Such as Harmodius drew on Athens' tyrant lord.

20
То смерть не тирании - лишь тирана.
Напрасны были слезы нежных глаз
Над прахом тех, чей цвет увял так рано,
Чей смелый дух безвременно угас.
Напрасен был и страх, томивший нас,
Мильоны трупов у подножья трона,
Союз народов, что Свободу спас, -
Нет, в миртах меч - вот лучший страж Закона, -
Ты, меч Гармодия, меч Аристогитона!

XXI.
There was a sound of revelry by night,
And Belgium's capital had gathered then
Her Beauty and her Chivalry, and bright
The lamps shone o'er fair women and brave men;
A thousand hearts beat happily; and when
Music arose with its voluptuous swell,
Soft eyes looked love to eyes which spake again,
And all went merry as a marriage bell;
But hush! hark! a deep sound strikes like a rising knell!

21
В ночи огнями весь Брюссель снял,
Красивейшие женщины столицы
И рыцари стеклись на шумный бал.
Сверкают смехом праздничные лица.
В такую ночь все жаждет веселиться,
На всем - как будто свадебный наряд,
Глаза в глазах готовы раствориться,
Смычки блаженство томное сулят.
Но что там? Странный звук! - Надгробный звон? Набат?

XXII.
Did ye not hear it?--No; 'twas but the wind,
Or the car rattling o'er the stony street;
On with the dance! let joy be unconfined;
No sleep till morn, when Youth and Pleasure meet
To chase the glowing Hours with flying feet.
But hark!--that heavy sound breaks in once more,
As if the clouds its echo would repeat;
And nearer, clearer, deadlier than before!
Arm! arm! it is--it is--the cannon's opening roar!

22
Ты слышал? - Нет! А что? - Гремит карета,
Иль просто ветер ставнями трясет.
Танцуйте же! Сон изгнан до рассвета,
Настал любви и радости черед.
Они ускорят времени полет.
Но тот же звук! Как странно прогудело!
И словно вторит эхом небосвод.
Опять? Все ближе! А, так вот в чем дело!
К оружью! Пушки бьют! И все вдруг закипело.

XXIII.
Within a windowed niche of that high hall
Sate Brunswick's fated chieftain; he did hear
That sound, the first amidst the festival,
And caught its tone with Death's prophetic ear;
And when they smiled because he deemed it near,
His heart more truly knew that peal too well
Which stretched his father on a bloody bier,
And roused the vengeance blood alone could quell:
He rushed into the field, and, foremost fighting, fell.

23
В одной из зал стоял перед окном
Брауншвейгский герцог. Первый в шуме бала
Услышал он тот странный дальний гром,
И, хоть кругом веселье ликовало,
Он понял: Смерть беспечных вызывала,
И, вспомнив, как погиб его отец,
Вскочил, как от змеиного ужала, -
И на коня! И умер как храбрец!
Он, кровью мстя за кровь, нашел в бою конец.

XXIV.
Ah! then and there was hurrying to and fro,
And gathering tears, and tremblings of distress,
And cheeks all pale, which but an hour ago
Blushed at the praise of their own loveliness;
And there were sudden partings, such as press
The life from out young hearts, and choking sighs
Which ne'er might be repeated: who would guess
If ever more should meet those mutual eyes,
Since upon night so sweet such awful morn could rise!

24
Все из дворца на улицу спешат,
И хмель слетает с тех, кто были пьяны.
И бледны щеки те, что час назад
От нежной лести были так румяны.
Сердцам наносят тягостные раны
Слова прощанья, страх глядит из глаз.
Кто угадает жребий свой туманный,
Когда в ночи был счастьем каждый час, -
Но ужасом рассвет пирующих потряс.

XXV.
And there was mounting in hot haste: the steed,
The mustering squadron, and the clattering car,
Went pouring forward with impetuous speed,
And swiftly forming in the ranks of war;
And the deep thunder peal on peal afar;
And near, the beat of the alarming drum
Roused up the soldier ere the morning star;
While thronged the citizens with terror dumb,
Or whispering, with white lips--'The foe! They come! they come!'

25
Военные бегут со всех сторон,
Проносятся связные без оглядки,
Выходит в поле первый эскадрон,
Командой прерван сон пехоты краткий,
И боевые строятся порядки.
А барабан меж тем тревогу бьет,
Как будто гонит мужества остатки.
Толпа все гуще, в панике народ,
И губы бледные твердят: "Враг! Враг идет!"

XXVI.
And wild and high the 'Cameron's gathering' rose,
The war-note of Lochiel, which Albyn's hills
Have heard, and heard, too, have her Saxon foes:
How in the noon of night that pibroch thrills
Savage and shrill! But with the breath which fills
Their mountain-pipe, so fill the mountaineers
With the fierce native daring which instils
The stirring memory of a thousand years,
And Evan's, Donald's fame rings in each clansman's ears.

26
Но грянул голос: "Кемроны, за мной!"
Клич Лохьела, что, кланы созывая,
Гнал гордых саксов с Элбина долой;
Подъемлет визг волынка боевая,
Тот ярый дух в шотландцах пробуждая,
Что всем врагам давать отпор умел, -
То кланов честь, их доблесть родовая,
Дух грозных предков и геройских дел,
Что славой Эвана и Дональда гремел.

XXVII.
And Ardennes waves above them her green leaves,
Dewy with Nature's tear-drops, as they pass,
Grieving, if aught inanimate e'er grieves,
Over the unreturniug brave,--alas!
Ere evening to be trodden like the grass
Which now beneath them, but above shall grow
In its next verdure, when this fiery mass
Of living valour, rolling on the foe,
And burning with high hope, shall moulder cold and low.

27
Вот принял их Арденн зеленый кров,
От слез природы влажные дубравы.
Ей ведом жребий юных смельчаков:
Как смятые телами павших травы,
К сырой земле их склонит бой кровавый.
Но май придет - и травы расцвели,
А те, кто с честью пал на поле славы,
Хоть воплощенной доблестью пришли,
Истлеют без гробов в объятиях земли.

XXVIII.
Last noon beheld them full of lusty life,
Last eve in Beauty's circle proudly gay,
The midnight brought the signal-sound of strife,
The morn the marshalling in arms,--the day
Battle's magnificently stern array!
The thunder-clouds close o'er it, which when rent
The earth is covered thick with other clay,
Which her own clay shall cover, heaped and pent,
Rider and horse,--friend, foe,--in one red burial blent!

28
День видел блеск их жизни молодой,
Их вечер видел среди гурий бала,
Их ночь видала собранными в строй,
И сильным войском утро увидало.
Но в небе туча огненная встала,
Извергла дым и смертоносный град,
И что цвело-кровавой грязью стало,
И в этом красном месиве лежат
Француз, германец, бритт - на брата вставший брат.

XXIX.
Their praise is hymned by loftier harps than mine;
Yet one I would select from that proud throng,
Partly because they blend me with his line,
And partly that I did his sire some wrong,
And partly that bright names will hallow song;
And his was of the bravest, and when showered
The death-bolts deadliest the thinned files along,
Even where the thickest of war's tempest lowered,
They reached no nobler breast than thine, young, gallant Howard!

29
Воспет их подвиг был и до меня,
Их новое восславит поколенье,
Но есть один средь них - он мне родня, -
Его отцу нанес я оскорбленье.
Теперь, моей ошибки в искупленье,
Почту обоих. Там он был в строю.
Он грудью встретил вражье наступленье
И отдал жизнь и молодость свою,
Мой благородный друг, мой Говард, пал в бою.

XXX.
There have been tears and breaking hearts for thee,
And mine were nothing, had I such to give;
But when I stood beneath the fresh green tree,
Which living waves where thou didst cease to live,
And saw around me the wild field revive
With fruits and fertile promise, and the Spring
Come forth her work of gladness to contrive,
With all her reckless birds upon the wing,
I turned from all she brought to those she could not bring.

30
Все плакали о нем, лишь я не мог,
А если б мог, так что бы изменилось?
Но, стоя там, где друг мой в землю слег,
Где - вслед за ним увядшая - склонилась
Акация, а поле колосилось,
Приветствуя и солнце и тепло, -
Я был печален: сердце устремилось
От жизни, от всего, что вновь цвело,
К тем, воскресить кого ничто уж не могло.

XXXI.
I turned to thee, to thousands, of whom each
And one as all a ghastly gap did make
In his own kind and kindred, whom to teach
Forgetfulness were mercy for their sake;
The Archangel's trump, not Glory's, must awake
Those whom they thirst for; though the sound of Fame
May for a moment soothe, it cannot slake
The fever of vain longing, and the name
So honoured, but assumes a stronger, bitterer claim.

31
Их тысячи - и тысячи пустот
Оставил сонм ушедших за собою.
Их не трубою Славы воззовет
Великий день, назначенный судьбою,
Но грозного архангела трубою.
О, если б дать забвение живым!
Но ведь и Слава не ведет к покою:
Она придет, уйдет, пленясь другим, -
А близким слезы лить о том, кто был любим.

XXXII.
They mourn, but smile at length; and, smiling, mourn:
The tree will wither long before it fall:
The hull drives on, though mast and sail be torn;
The roof-tree sinks, but moulders on the hall
In massy hoariness; the ruined wall
Stands when its wind-worn battlements are gone;
The bars survive the captive they enthral;
The day drags through though storms keep out the sun;
And thus the heart will break, yet brokenly live on:

32
Но слезы льют с улыбкою сквозь слезы:
Дуб долго сохнет, прежде чем умрет.
В лохмотьях парус, киль разбили грозы,
И все же судно движется вперед.
Гниют подпоры, но незыблем свод,
Зубцы ломает вихрь, но крепки стены,
И сердце, хоть разбитое, живет
И борется в надежде перемены.
Так солнце застит мгла, но день прорвется пленный.

XXXIII.
E'en as a broken mirror, which the glass
In every fragment multiplies; and makes
A thousand images of one that was,
The same, and still the more, the more it breaks;
And thus the heart will do which not forsakes,
Living in shattered guise, and still, and cold,
And bloodless, with its sleepless sorrow aches,
Yet withers on till all without is old,
Showing no visible sign, for such things are untold.

33
Так - зеркало, где образ некий зрим:
Когда стеклу пора пришла разбиться,
В любом осколке, цел и невредим,
Он полностью, все тот же, отразится.
Он и в разбитом сердце не дробится,
Где память об утраченном жива.
Душа исходит кровью, и томится,
И сохнет, как измятая трава,
Но втайне, но без слов, - да и на что слова?

XXXIV.
There is a very life in our despair,
Vitality of poison,--a quick root
Which feeds these deadly branches; for it were
As nothing did we die; but life will suit
Itself to Sorrow's most detested fruit,
Like to the apples on the Dead Sea shore,
All ashes to the taste: Did man compute
Existence by enjoyment, and count o'er
Such hours 'gainst years of life,--say, would he name threescore?

34
В отчаянье есть жизнь - пусть это яд, -
Анчара корни только ядом жили.
Казалось бы, и смерти будешь рад,
Коль жизнь тяжка. Но, полный смрадной гнили,
Плод Горя всеми предпочтен могиле.
Так яблоки на Мертвом море есть,
В них пепла вкус, но там их полюбили.
Ах, если б каждый светлый час зачесть
Как целый год, - кто б жил хотя б десятков шесть?

XXXV.
The Psalmist numbered out the years of man:
They are enough: and if thy tale be TRUE,
Thou, who didst grudge him e'en that fleeting span,
More than enough, thou fatal Waterloo!
Millions of tongues record thee, and anew
Their children's lips shall echo them, and say,
'Here, where the sword united nations drew,
Our countrymen were warring on that day!'
And this is much, and all which will not pass away.

35
Псалмист измерил наших дней число,
И много их, - мы в жалобах не правы.
Но Ватерлоо тысячи смело,
Прервав ужасной эпопеи главы.
Его для поэтической забавы
Потомки звучно воспоют в стихах:
"Там взяли верх союзные державы,
Там были наши прадеды в войсках!" -
Вот все, чем этот день останется в веках.

XXXVI.
There sunk the greatest, nor the worst of men,
Whose spirit anithetically mixed
One moment of the mightiest, and again
On little objects with like firmness fixed;
Extreme in all things! hadst thou been betwixt,
Thy throne had still been thine, or never been;
For daring made thy rise as fall: thou seek'st
Even now to reassume the imperial mien,
And shake again the world, the Thunderer of the scene!

36
Сильнейший там, но нет, не худший пал.
В противоречьях весь, как в паутине,
Он слишком был велик и слишком мал,
А ведь явись он чем-то посредине,
Его престол не дрогнул бы доныне
Иль не воздвигся б вовсе. Дерзкий пыл
Вознес его и приковал к пучине,
И вновь ему корону возвратил,
Чтоб, театральный Зевс, опять он мир смутил.

XXXVII.
Conqueror and captive of the earth art thou!
She trembles at thee still, and thy wild name
Was ne'er more bruited in men's minds than now
That thou art nothing, save the jest of Fame,
Who wooed thee once, thy vassal, and became
The flatterer of thy fierceness, till thou wert
A god unto thyself; nor less the same
To the astounded kingdoms all inert,
Who deemed thee for a time whate'er thou didst assert.

37
Державный пленник, бравший в плен державы,
Уже ничтожный, потерявший трон,
Ты мир пугаешь эхом прежней славы.
Ее капризом был ты вознесен,
И был ей люб свирепый твой закон.
Ты новым богом стал себе казаться,
И мир, охвачен страхом, потрясен,
Готов был заклеймить как святотатца
Любого, кто в тебе дерзнул бы сомневаться.

XXXVIII.
Oh, more or less than man--in high or low,
Battling with nations, flying from the field;
Now making monarchs' necks thy footstool, now
More than thy meanest soldier taught to yield:
An empire thou couldst crush, command, rebuild,
But govern not thy pettiest passion, nor,
However deeply in men's spirits skilled,
Look through thine own, nor curb the lust of war,
Nor learn that tempted Fate will leave the loftiest star.

38
Сверхчеловек, то низок, то велик,
Беглец, герой, смиритель усмиренный,
Шагавший вверх по головам владык,
Шатавший императорские троны,
Хоть знал людей ты, знал толпы законы,
Не знал себя, не знал ты, где беда,
И, раб страстей, кровавый жрец Беллоны,
Забыл, что потухает и звезда
И что дразнить судьбу не надо никогда.

XXXIX.
Yet well thy soul hath brooked the turning tide
With that untaught innate philosophy,
Which, be it wisdom, coldness, or deep pride,
Is gall and wormwood to an enemy.
When the whole host of hatred stood hard by,
To watch and mock thee shrinking, thou hast smiled
With a sedate and all-enduring eye;
When Fortune fled her spoiled and favourite child,
He stood unbowed beneath the ills upon him piled.

39
Но, презирая счастья перемены,
Врожденным хладнокровием храним,
Ты был незыблем в гордости надменной
И, мудрость это иль искусный грим,
Бесил врагов достоинством своим.
Тебя хотела видеть эта свора
Просителем, униженным, смешным,
Но, не склонив ни головы, ни взора,
Ты ждал с улыбкою спокойной приговора.

XL.
Sager than in thy fortunes; for in them
Ambition steeled thee on to far too show
That just habitual scorn, which could contemn
Men and their thoughts; 'twas wise to feel, not so
To wear it ever on thy lip and brow,
And spurn the instruments thou wert to use
Till they were turned unto thine overthrow:
'Tis but a worthless world to win or lose;
So hath it proved to thee, and all such lot who choose.

40
Мудрец в несчастье! В прежние года
Ты презирал толпы покорной мненье,
Весь род людской ты презирал тогда,
Но слишком явно выражал презренье.
Ты был в нем прав, но вызвал раздраженье
Тех, кто в борьбе возвысил жребий твой:
Твой меч нанес тебе же пораженье.
А мир - не стоит он игры с судьбой!
И это понял ты, как все, кто шел с тобой.

XLI.
If, like a tower upon a headland rock,
Thou hadst been made to stand or fall alone,
Such scorn of man had helped to brave the shock;
But men's thoughts were the steps which paved thy throne,
THEIR admiration thy best weapon shone;
The part of Philip's son was thine, not then
(Unless aside thy purple had been thrown)
Like stern Diogenes to mock at men;
For sceptred cynics earth were far too wide a den.

41
Когда б стоял и пал ты одинок,
Как башня, с гор грозящая долинам,
Щитом презренье ты бы сделать мог,
Но средь мильонов стал ты властелином,
Ты меч обрел в восторге толп едином,
А Диогеном не был ты рожден,
Ты мог скорее быть Филиппа сыном,
Но, циник, узурпировавший трон,
Забыл, что мир велик и что не бочка он.

XLII.
But quiet to quick bosoms is a hell,
And THERE hath been thy bane; there is a fire
And motion of the soul, which will not dwell
In its own narrow being, but aspire
Beyond the fitting medium of desire;
And, but once kindled, quenchless evermore,
Preys upon high adventure, nor can tire
Of aught but rest; a fever at the core,
Fatal to him who bears, to all who ever bore.

42
Спокойствие для сильных духом - ад.
Ты проклят был: ты жил дерзаньем смелым,
Огнем души, чьи крылья ввысь манят,
Ее презреньем к нормам закоснелым,
К поставленным природою пределам.
Раз возгорясь, горит всю жизнь оно,
Гоня покой, живя великим делом,
Неистребимым пламенем полна,
Для смертных роковым в любые времена.

XLIII.
This makes the madmen who have made men mad
By their contagion! Conquerors and Kings,
Founders of sects and systems, to whom add
Sophists, Bards, Statesmen, all unquiet things
Which stir too strongly the soul's secret springs,
And are themselves the fools to those they fool;
Envied, yet how unenviable! what stings
Are theirs! One breast laid open were a school
Which would unteach mankind the lust to shine or rule:

43
Им порожден безумцев род жестокий,
С ума сводящий тысячи людей,
Вожди, сектанты, барды и пророки, -
Владыки наших мнений и страстей,
Творцы систем, апостолы идей,
Счастливцы? Нет! Иль счастье им не лгало?
Людей дурача, всех они глупей.
И жажды власти Зависть бы не знала,
Узнав, как жалит их душевной муки жало.

XLIV.
Their breath is agitation, and their life
A storm whereon they ride, to sink at last,
And yet so nursed and bigoted to strife,
That should their days, surviving perils past,
Melt to calm twilight, they feel overcast
With sorrow and supineness, and so die;
Even as a flame unfed, which runs to waste
With its own flickering, or a sword laid by,
Which eats into itself, and rusts ingloriously.

44
Их воздух - распря, пища их - борьба.
Крушит преграды жизнь их молодая,
В полете настигает их судьба,
В их фанатизме - сила роковая.
А если старость подошла седая
И скуки и бездействия позор -
Их смелый дух исчахнет, увядая:
Так догорит без хвороста костер,
Так заржавеет меч, когда угас раздор.

XLV.
He who ascends to mountain-tops, shall find
The loftiest peaks most wrapt in clouds and snow;
He who surpasses or subdues mankind,
Must look down on the hate of those below.
Though high ABOVE the sun of glory glow,
And far BENEATH the earth and ocean spread,
ROUND him are icy rocks, and loudly blow
Contending tempests on his naked head,
And thus reward the toils which to those summits led.

45
Всегда теснятся тучи вкруг вершин,
И ветры хлещут крутизну нагую.
Кто над людьми возвысится один,
Тому идти сквозь ненависть людскую.
У ног он видит землю, синь морскую
И солнце славы - над своим челом.
А вьюга свищет песню колдовскую,
И грозно тучи застят окоем:
Так яростный, как смерч, вознагражден подъем.

XLVI.
Away with these; true Wisdom's world will be
Within its own creation, or in thine,
Maternal Nature! for who teems like thee,
Thus on the banks of thy majestic Rhine?
There Harold gazes on a work divine,
A blending of all beauties; streams and dells,
Fruit, foliage, crag, wood, corn-field, mountain, vine,
And chiefless castles breathing stern farewells
From grey but leafy walls, where Ruin greenly dwells.

46
Вернемся к людям! Истина таится
В ее твореньях да еще в твоих,
Природа-мать. И там, где Рейн струится,
Тебя не может не воспеть мой стих.
Там средоточье всех красот земных.
Чайльд видит рощи, горы и долины,
Поля, холмы и виноград на них,
И замки, чьи угасли властелины,
Печали полные замшелые руины.

XLVII.
And there they stand, as stands a lofty mind,
Worn, but unstooping to the baser crowd,
All tenantless, save to the crannying wind,
Or holding dark communion with the cloud.
There was a day when they were young and proud,
Banners on high, and battles passed below;
But they who fought are in a bloody shroud,
And those which waved are shredless dust ere now,
And the bleak battlements shall bear no future blow.

47
Они, как духи гордые, стоят
И сломленные высясь над толпою.
В их залах ветры шалые свистят,
Их башни дружат только меж собою,
Да с тучами, да с твердью голубою.
А в старину бывало здесь не так:
Взвивался флаг, труба сзывала к бою.
Но спят бойцы, истлел и меч и стяг,
И в стены черные не бьет тараном враг.

XLVIII.
Beneath these battlements, within those walls,
Power dwelt amidst her passions; in proud state
Each robber chief upheld his armed halls,
Doing his evil will, nor less elate
Than mightier heroes of a longer date.
What want these outlaws conquerors should have
But History's purchased page to call them great?
A wider space, an ornamented grave?
Their hopes were not less warm, their souls were full as brave.

48
Меж этих стен гнездился произвол,
Он жил враждой, страстями и разбоем.
Иной барон вражду с соседом вел,
Но мнил себя не богом, так героем.
А впрочем, не хватало одного им:
Оплаченных историку похвал
Да мраморной гробницы, но, не скроем, -
Иной, хоть маломощный, феодал
Подчас величьем дел и помыслов блистал.

XLIX.
In their baronial feuds and single fields,
What deeds of prowess unrecorded died!
And Love, which lent a blazon to their shields,
With emblems well devised by amorous pride,
Through all the mail of iron hearts would glide;
But still their flame was fierceness, and drew on
Keen contest and destruction near allied,
And many a tower for some fair mischief won,
Saw the discoloured Rhine beneath its ruin run.

49
В глухих трущобах, в замке одиноком
Не каждый подвиг находил певца.
Амур в своем неистовстве жестоком
Сквозь панцири вторгался в их сердца,
Эмблема дамы на щите бойца
Тогда была как злобы дух ужасный.
И войнам замков не было конца,
И, вспыхнув из-за грешницы прекрасной,
Глядел не раз пожар на Рейн, от крови красный.

L.
But thou, exulting and abounding river!
Making thy waves a blessing as they flow
Through banks whose beauty would endure for ever,
Could man but leave thy bright creation so,
Nor its fair promise from the surface mow
With the sharp scythe of conflict,--then to see
Thy valley of sweet waters, were to know
Earth paved like Heaven; and to seem such to me
Even now what wants thy stream?--that it should Lethe be.

50
О Рейн, река обилья и цветенья,
Источник жизни для своей страны!
Ты нес бы вечно ей благословенье,
Когда б не ведал человек войны,
И, никогда никем не сметены,
Твои дары цвели, напоминая,
Что знали рай земли твоей сыны.
И я бы думал: ты посланник рая,
Когда б ты Летой был... Но ты река другая.

LI.
A thousand battles have assailed thy banks,
But these and half their fame have passed away,
And Slaughter heaped on high his weltering ranks:
Their very graves are gone, and what are they?
Thy tide washed down the blood of yesterday,
And all was stainless, and on thy clear stream
Glassed with its dancing light the sunny ray;
But o'er the blackened memory's blighting dream
Thy waves would vainly roll, all sweeping as they seem.

51
Хоть сотни раз кипела здесь война,
Но слава битв и жертвы их забыты.
По грудам тел, по крови шла она,
Но где они? Твоей волною смыты.
Твои долины зеленью повиты,
В тебе сияет синий небосклон,
И все же нет от прошлого защиты,
Его, как страшный, неотвязный сои,
Не смоет даже Рейн, хоть чист и светел он.

LII.
Thus Harold inly said, and passed along,
Yet not insensible to all which here
Awoke the jocund birds to early song
In glens which might have made e'en exile dear:
Though on his brow were graven lines austere,
And tranquil sternness which had ta'en the place
Of feelings fierier far but less severe,
Joy was not always absent from his face,
But o'er it in such scenes would steal with transient trace.

52
В раздумье дальше странник мой идет,
Глядит на рощи, на холмы, долины.
Уже весна свой празднует приход,
Уже от этой радостной картины
Разгладились на лбу его морщины.
Кого ж не тронет зрелище красот?
И то и дело, пусть на миг единый,
Хотя не сбросил он душевный гнет,
В глазах безрадостных улыбка вдруг мелькнет.

LIII.
Nor was all love shut from him, though his days
Of passion had consumed themselves to dust.
It is in vain that we would coldly gaze
On such as smile upon us; the heart must
Leap kindly back to kindness, though disgust
Hath weaned it from all worldlings: thus he felt,
For there was soft remembrance, and sweet trust
In one fond breast, to which his own would melt,
And in its tenderer hour on that his bosom dwelt.

53
И вновь к любви мечты его летят,
Хоть страсть его в своем огне сгорела.
Но длить угрюмость, видя нежный взгляд,
Но чувство гнать - увы, - пустое дело!
В свой час и тот, чье сердце охладело,
На доброту ответит добротой.
А в нем одно воспоминанье тлело:
О той одной, единственной, о той,
Чьей тихой верности он верен был мечтой.

LIV.
And he had learned to love,--I know not why,
For this in such as him seems strange of mood, -
The helpless looks of blooming infancy,
Even in its earliest nurture; what subdued,
To change like this, a mind so far imbued
With scorn of man, it little boots to know;
But thus it was; and though in solitude
Small power the nipped affections have to grow,
In him this glowed when all beside had ceased to glow.

54
Да, он любил (хотя несовместимы
Любовь и холод), он тянулся к ней.
Что привлекло характер нелюдимый,
Рассудок, презирающий людей?
Чем хмурый дух, бегущий от страстей,
Цветенье первой юности пленило?
Не знаю. В одиночестве быстрей
Стареет сердце, чувств уходит сила,
И в нем, бесчувственном, одно лишь чувство жилой

LV.
And there was one soft breast, as hath been said,
Which unto his was bound by stronger ties
Than the church links withal; and, though unwed,
THAT love was pure, and, far above disguise,
Had stood the test of mortal enmities
Still undivided, and cemented more
By peril, dreaded most in female eyes;
But this was firm, and from a foreign shore
Well to that heart might his these absent greetings pour!
The castled crag of Drachenfels
Frowns o'er the wide and winding Rhine.
Whose breast of waters broadly swells
Between the banks which bear the vine,
And hills all rich with blossomed trees,
And fields which promise corn and wine,
And scattered cities crowning these,
Whose far white walls along them shine,
Have strewed a scene, which I should see
With double joy wert THOU with me!
And peasant girls, with deep blue eyes,
And hands which offer early flowers,
Walk smiling o'er this paradise;
Above, the frequent feudal towers
Through green leaves lift their walls of grey,
And many a rock which steeply lours,
And noble arch in proud decay,
Look o'er this vale of vintage bowers:
But one thing want these banks of Rhine, -
Thy gentle hand to clasp in mine!
I send the lilies given to me;
Though long before thy hand they touch,
I know that they must withered be,
But yet reject them not as such;
For I have cherished them as dear,
Because they yet may meet thine eye,
And guide thy soul to mine e'en here,
When thou behold'st them drooping nigh,
And know'st them gathered by the Rhine,
And offered from my heart to thine!
The river nobly foams and flows,
The charm of this enchanted ground,
And all its thousand turns disclose
Some fresher beauty varying round;
The haughtiest breast its wish might bound
Through life to dwell delighted here;
Nor could on earth a spot be found
To Nature and to me so dear,
Could thy dear eyes in following mine
Still sweeten more these banks of Rhine!

55
Она - дитя! - тем существом была,
Которое не церковь с ним связала.
Но связь была сильней людского зла
И маску пред людьми не надевала.
И даже сплетни многоликой жало,
И клевета, и чары женских глаз -
Ничто незримых уз не разрушало.
И Чайльд-Гарольд стихами как-то раз
С чужбины ей привет послал в вечерний час.
Над Рейном Драхенфельз вознесся,
Венчанный замком, в небосвод,
А у подножия утеса
Страна ликует и цветет.
Леса, поля, холмы и нивы
Дают вино, и хлеб, и мед,
И города глядят в извивы
Широкоструйных рейнских вод.
Ах, в этой радостной картине
Тебя лишь не хватает ныне.
Сияет солнце с высоты,
Крестьянок праздничны наряды.
С цветами, сами как цветы,
Идут, и ласковы их взгляды.
И красоте земных долин
Когда-то гордые аркады
И камни сумрачных руин
Дивятся с каменной громады.
Но нет на Рейне одного:
Тебя и взора твоего,
Тебе от Рейна в час печали
Я шлю цветы как свой привет.
Пускай они в пути увяли,
Храни безжизненный букет.
Он дорог мне, он узрит вскоре
Твой синий взор в твоем дому.
Твое он сердце через море
Приблизит к сердцу моему,
Перенесет сквозь даль морскую
Сюда, где о тебе тоскую,
А Рейн играет и шумит,
Дарит земле свои щедроты,
И всякий раз чудесный вид
Являют русла повороты.
Тут все тревоги, все заботы
Забудешь в райской тишине,
Где так милы земли красоты
Природе-матери и мне.
И мне! Но если бы при этом
Твой взор светил мне прежним светом!

LVI.
By Coblentz, on a rise of gentle ground,
There is a small and simple pyramid,
Crowning the summit of the verdant mound;
Beneath its base are heroes' ashes hid,
Our enemy's,--but let not that forbid
Honour to Marceau! o'er whose early tomb
Tears, big tears, gushed from the rough soldier's lid,
Lamenting and yet envying such a doom,
Falling for France, whose rights he battled to resume.

56
Под Кобленцем есть холм, и на вершине
Простая пирамида из камней.
Она не развалилась и доныне,
И прах героя погребен под ней.
То был наш враг Марсо, но тем видней
Британцу и дела его, и слава.
Его любили - где хвала верней
Солдатских слез, пролитых не лукаво?
Он пал за Францию, за честь ее и право.

LVI.
Brief, brave, and glorious was his young career, -
His mourners were two hosts, his friends and foes;
And fitly may the stranger lingering here
Pray for his gallant spirit's bright repose;
For he was Freedom's champion, one of those,
The few in number, who had not o'erstept
The charter to chastise which she bestows
On such as wield her weapons; he had kept
The whiteness of his soul, and thus men o'er him wept.

57
Был горд и смел его короткий путь.
Две армии - и друг и враг - почтили
Его слезами. Странник, не забудь
Прочесть молитву на его могиле!
Свободы воин, был он чужд насилий
Во имя справедливости святой,
Для чьей победы мир в крови топили,
Он поражал душевной чистотой.
За это и любил его солдат простой.

LVIII.
Here Ehrenbreitstein, with her shattered wall
Black with the miner's blast, upon her height
Yet shows of what she was, when shell and ball
Rebounding idly on her strength did light;
A tower of victory! from whence the flight
Of baffled foes was watched along the plain;
But Peace destroyed what War could never blight,
And laid those proud roofs bare to Summer's rain -
On which the iron shower for years had poured in vain.

58
Вот Эренбрейтштейн - замка больше нет.
Его донжоны взрывом разметало.
И лишь обломки - память прежних лет,
Когда ни стен, ни каменного вала
Чугунное ядро не пробивало.
В дыму войны отсюда враг бежал,
Но мир низверг твердыню феодала:
Где град железный тщетно грохотал,
Там хлещет летний дождь в проломы хмурых зал.

LIX.
Adieu to thee, fair Rhine! How long, delighted,
The stranger fain would linger on his way;
Thine is a scene alike where souls united
Or lonely Contemplation thus might stray;
And could the ceaseless vultures cease to prey
On self-condemning bosoms, it were here,
Where Nature, not too sombre nor too gay,
Wild but not rude, awful yet not austere,
Is to the mellow earth as autumn to the year.

59
Прощай, о Рейн! В далекий путь без цели
От милых стран пришельца гонит рок.
И те, кто вместе, жить бы здесь хотели,
И тот, кто в целом мире одинок.
И если бы оставить жертву мог
Ужасный коршун самоугрызений -
Так только здесь, где каждый уголок
И дик и чуден, мил труду и лени,
Обилен и богат, и щедр, как день осенний.

LX.
Adieu to thee again! a vain adieu!
There can be no farewell to scene like thine;
The mind is coloured by thy every hue;
And if reluctantly the eyes resign
Their cherished gaze upon thee, lovely Rhine!
'Tis with the thankful glance of parting praise;
More mighty spots may rise--more glaring shine,
But none unite in one attaching maze
The brilliant, fair, and soft;--the glories of old days.

60
И все ж прости! О, тщетное "прости"!
Кто приникал к твоей струе кристальной,
Не может образ твой не унести.
И если он уйти решил, печальный,
Тебе опять он кинет взор прощальный,
Стремясь запечатлеть твои черты.
Пусть Юг роскошней в мощи изначальной,
Где в мире край, который слил, как ты,
И славу прошлых дней, и мягкость красоты?

LXI.
The negligently grand, the fruitful bloom
Of coming ripeness, the white city's sheen,
The rolling stream, the precipice's gloom,
The forest's growth, and Gothic walls between,
The wild rocks shaped as they had turrets been
In mockery of man's art; and these withal
A race of faces happy as the scene,
Whose fertile bounties here extend to all,
Still springing o'er thy banks, though empires near them fall.

61
Уютное величье, - отраженья
Домов, церквей и башен городских.
Средь рощ и пашен - белые селенья.
Там пропасти, там зубья скал нагих-"
Предвосхищенье крепостей людских.
Монастыри с готическим фасадом,
А люди - как природа: здесь для них
Веселье стало жизненным укладом,
Хотя империи катятся в пропасть рядом.

LXII.
But these recede. Above me are the Alps,
The palaces of Nature, whose vast walls
Have pinnacled in clouds their snowy scalps,
And throned Eternity in icy halls
Of cold sublimity, where forms and falls
The avalanche--the thunderbolt of snow!
All that expands the spirit, yet appals,
Gathers around these summits, as to show
How Earth may pierce to Heaven, yet leave vain man below.

62
Но мимо, мимо! Вот громады Альп,
Природы грандиозные соборы;
Гигантский пик - как в небе снежный скальп;
И, как на трон, воссев на эти горы,
Блистает Вечность, устрашая взоры.
Там край лавин, их громовой исход,
Там для души бескрайные просторы,
И там земля штурмует небосвод.
А что же человек? Чего он, жалкий, ждет?

LXIII.
But ere these matchless heights I dare to scan,
There is a spot should not be passed in vain, -
Morat! the proud, the patriot field! where man
May gaze on ghastly trophies of the slain,
Nor blush for those who conquered on that plain;
Here Burgundy bequeathed his tombless host,
A bony heap, through ages to remain,
Themselves their monument;--the Stygian coast
Unsepulchred they roamed, and shrieked each wandering ghost.

63
Но, прежде чем подняться на высоты,
Хочу равнинный восхвалить Морат,
Где бой пришельцам дали патриоты
И где не покраснеешь за солдат.
Хотя ужасен их трофеев склад.
Враги свободы, здесь бургундцы пали.
Они непогребенные лежат,
Им памятником их же кости стали,
И внемлет черный Стикс стенаньям их печали.

LXIV.
While Waterloo with Cannae's carnage vies,
Morat and Marathon twin names shall stand;
They were true Glory's stainless victories,
Won by the unambitious heart and hand
Of a proud, brotherly, and civic band,
All unbought champions in no princely cause
Of vice-entailed Corruption; they no land
Doomed to bewail the blasphemy of laws
Making king's rights divine, by some Draconic clause.

64
Как Ватерлоо повторило Канны,
Так повторен Моратом Марафон.
Там выиграли битву не тираны,
А Вольность, и Гражданство, и Закон.
Там граждане сражались не за трон,
То не была над слабыми расправа,
И не был там народ порабощен,
Не проклинал "божественное право",
Которым облачен тот, в чьих руках держава.

LXV.
By a lone wall a lonelier column rears
A grey and grief-worn aspect of old days
'Tis the last remnant of the wreck of years,
And looks as with the wild bewildered gaze
Of one to stone converted by amaze,
Yet still with consciousness; and there it stands,
Making a marvel that it not decays,
When the coeval pride of human hands,
Levelled Aventicum, hath strewed her subject lands.

65
В безлюдном одиночестве, одна,
Грустит колонна у стены замшелой,
Величья гибель видела она.
И смотрит в Вечность взгляд бесцветно-белый,
Как человек, от слез окаменелый
И все ж не ставший чувствовать слабей,
Она дивится, что осталась целой,
Когда Авентик, слава древних дней,
Нагроможденьем стал бесформенных камней.

LXVI.
And there--oh! sweet and sacred be the name! -
Julia--the daughter, the devoted--gave
Her youth to Heaven; her heart, beneath a claim
Nearest to Heaven's, broke o'er a father's grave.
Justice is sworn 'gainst tears, and hers would crave
The life she lived in; but the judge was just,
And then she died on him she could not save.
Their tomb was simple, and without a bust,
And held within their urn one mind, one heart, one dust.

63
Здесь Юлия - чья память да святится! -
Служенью в храме юность отдала
И, небом не услышанная жрица,
Когда отца казнили, умерла.
Его боготворила, им жила!
Но суд закона глух к мольбе невинной,
И дочь отцовской жизни не спасла.
Без памятника холмик их пустынный,
Где сердце спит одно, и прах и дух единый.

LXVII.
But these are deeds which should not pass away,
And names that must not wither, though the earth
Forgets her empires with a just decay,
The enslavers and the enslaved, their death and birth;
The high, the mountain-majesty of worth,
Should be, and shall, survivor of its woe,
And from its immortality look forth
In the sun's face, like yonder Alpine snow,
Imperishably pure beyond all things below.

67
Таких трагедий и таких имен
Да не забудет ни один сказитель!
Империи уйдут во тьму времен,
В безвестность канут раб и победитель,
Но высшей добродетели ревнитель
В потомстве жить останется навек,
И взором ясным, новый небожитель
Глядит на солнце, чист, как горный снег,
Забыв на высоте всего земного бег.

LXVIII.
Lake Leman woos me with its crystal face,
The mirror where the stars and mountains view
The stillness of their aspect in each trace
Its clear depth yields of their far height and hue:
There is too much of man here, to look through
With a fit mind the might which I behold;
But soon in me shall Loneliness renew
Thoughts hid, but not less cherished than of old,
Ere mingling with the herd had penned me in their fold.

68
Но вот Леман раскинулся кристальный,
И горы, звезды, синий свод над ним -
Все отразилось в глубине зеркальной,
Куда глядит, любуясь, пилигрим.
Но человек тут слишком ощутим,
А чувства вянут там, где люди рядом.
Скорей же в горы, к высям ледяным,
К тем мыслям, к тем возвышенным отрадам,
Которым чужд я стал, живя с двуногим стадом.

LXIX.
To fly from, need not be to hate, mankind;
All are not fit with them to stir and toil,
Nor is it discontent to keep the mind
Deep in its fountain, lest it overboil
In one hot throng, where we become the spoil
Of our infection, till too late and long
We may deplore and struggle with the coil,
In wretched interchange of wrong for wrong
Midst a contentious world, striving where none are strong.

69
Замечу кстати: бегство от людей -
Не ненависть еще и не презренье.
Нет, это бегство в глубь души своей,
Чтоб не засохли корни в небреженье
Среди толпы, где в бредовом круженье -
Заразы общей жертвы с юных лет -
Свое мы поздно видим вырожденье,
Где сеем зло, чтоб злом ответил свет,
И где царит война, но победивших нет.

LXX.
There, in a moment, we may plunge our years
In fatal penitence, and in the blight
Of our own soul, turn all our blood to tears,
And colour things to come with hues of Night;
The race of life becomes a hopeless flight
To those that walk in darkness: on the sea,
The boldest steer but where their ports invite,
But there are wanderers o'er Eternity
Whose bark drives on and on, and anchored ne'er shall be.

70
Настанет срок - и счастье бросит нас,
Раскаянье на сердце ляжет гнетом,
Мы плачем кровью. В этот страшный час
Все черным покрывается налетом,
И жизни путь внезапным поворотом
Уводит в ночь. Моряк в порту найдет
Конец трудам опасным и заботам,
А дух - уплывший в Вечность мореход -
Не знает, где предел ее бездонных вод.

LXXI.
Is it not better, then, to be alone,
And love Earth only for its earthly sake?
By the blue rushing of the arrowy Rhone,
Or the pure bosom of its nursing lake,
Which feeds it as a mother who doth make
A fair but froward infant her own care,
Kissing its cries away as these awake; -
Is it not better thus our lives to wear,
Than join the crushing crowd, doomed to inflict or bear?

71
Так что ж, не лучше ль край избрать пустынный
И для земли - земле всю жизнь отдать
Над Роною, над синею стремниной,
Над озером, которое, как мать,
Не устает ее струи питать, -
Как мать, кормя малютку дочь иль сына,
Не устает их нежить и ласкать.
Блажен, чья жизнь с Природою едина,
Кто чужд ярму раба и трону властелина.

LXXII.
I live not in myself, but I become
Portion of that around me; and to me,
High mountains are a feeling, but the hum
Of human cities torture: I can see
Nothing to loathe in Nature, save to be
A link reluctant in a fleshly chain,
Classed among creatures, when the soul can flee,
And with the sky, the peak, the heaving plain
Of ocean, or the stars, mingle, and not in vain.

72
Я там в себе не замыкаюсь. Там
Я часть Природы, я - ее созданье.
Мне ненавистны улиц шум и гам,
Но моря гул, но льдистых гор блистанье!
В кругу стихий мне тяжко лишь сознанье,
Что я всего лишь плотское звено
Меж тварей, населивших мирозданье,
Хотя душе сливаться суждено
С горами, звездами иль тучами в одно.

LXXIII.
And thus I am absorbed, and this is life:
I look upon the peopled desert Past,
As on a place of agony and strife,
Where, for some sin, to Sorrow I was cast,
To act and suffer, but remount at last
With a fresh pinion; which I felt to spring,
Though young, yet waxing vigorous as the blast
Which it would cope with, on delighted wing,
Spurning the clay-cold bonds which round our being cling.

73
Но жизнь лишь там. Я был в горах - я жил,
То был мой грех, когда в пустыне людной
Я бесполезно тратил юный пыл,
Сгорал в борьбе бессмысленной и трудной.
Но я воспрял. Исполнен силы чудной,
Дышу целебным воздухом высот,
Где над юдолью горестной и скудной
Уже мой дух предчувствует полет,
Где цепи сбросит он и в бурях путь пробьет.

LXXIV.
And when, at length, the mind shall be all free
From what it hates in this degraded form,
Reft of its carnal life, save what shall be
Existent happier in the fly and worm, -
When elements to elements conform,
And dust is as it should be, shall I not
Feel all I see, less dazzling, but more warm?
The bodiless thought? the Spirit of each spot?
Of which, even now, I share at times the immortal lot?

74
Когда ж, ликуя, он освободится
От уз, теснящих крыл его размах, -
От низкого, что может возродиться
В ничтожной форме - в жабах иль жуках,
И к свету свет уйдет и к праху прах,
Тогда узнаю взором ясновидца
Печать бесплотной мысли на мирах,
Постигну Разум, что во всем таится
И только в редкий миг снисходит нам открыться.

LXXV.
Are not the mountains, waves, and skies a part
Of me and of my soul, as I of them?
Is not the love of these deep in my heart
With a pure passion? should I not contemn
All objects, if compared with these? and stem
A tide of suffering, rather than forego
Such feelings for the hard and worldly phlegm
Of those whose eyes are only turned below,
Gazing upon the ground, with thoughts which dare not glow?

75
Иль горы, волны, небеса - не часть
Моей души, а я - не часть вселенной?
И, к ним узнав возвышенную страсть,
Не лучше ль бросить этот мир презренный,
Чем прозябать, душой отвергнув пленной
Свою любовь для здешней суеты,
И равнодушным стать в толпе надменной,
Как те, что смотрят в землю, как скоты,
Чья мысль рождается рабою темноты.

LXXVI.
But this is not my theme; and I return
To that which is immediate, and require
Those who find contemplation in the urn,
To look on One whose dust was once all fire,
A native of the land where I respire
The clear air for awhile--a passing guest,
Where he became a being,--whose desire
Was to be glorious; 'twas a foolish quest,
The which to gain and keep he sacrificed all rest.

76
Продолжим нить рассказа моего!
Ты, мыслящий над пастью гроба черной
О бренности, взгляни на прах того,
Кто был как свет, как пламень жизнетворный,
Он здесь рожден, и здесь, где ветер горный
Бальзамом веет в сердце, он созрел,
К вершинам славы шел тропой неторной
И, чтоб венчать бессмертьем свой удел, -
О глупость мудреца! - все отдал, чем владел.

LXXVII.
Here the self-torturing sophist, wild Rousseau,
The apostle of affliction, he who threw
Enchantment over passion, and from woe
Wrung overwhelming eloquence, first drew
The breath which made him wretched; yet he knew
How to make madness beautiful, and cast
O'er erring deeds and thoughts a heavenly hue
Of words, like sunbeams, dazzling as they past
The eyes, which o'er them shed tears feelingly and fast.

77
Руссо, апостол роковой печали,
Пришел здесь в мир, злосчастный для него,
И здесь его софизмы обретали
Красноречивой скорби волшебство.
Копаясь в ранах сердца своего,
Восторг безумья он являл в покровах
Небесной красоты, и оттого
Над книгой, полной чувств и мыслей новых,
Читатель слезы лил из глаз, дотоль суровых.

LXXVIII.
His love was passion's essence--as a tree
On fire by lightning; with ethereal flame
Kindled he was, and blasted; for to be
Thus, and enamoured, were in him the same.
But his was not the love of living dame,
Nor of the dead who rise upon our dreams,
But of Ideal beauty, which became
In him existence, and o'erflowing teems
Along his burning page, distempered though it seems.

78
Любовь безумье страсти в нем зажгла, -
Так дуб стрела сжигает громовая.
Он ею был испепелен дотла,
Он не умел любить, не погибая.
И что же? Не красавица живая,
Не тень усопшей, вызванная сном,
Его влекла, в отчаянье ввергая, -
Нет, чистый образ, живший только в кем,
Страницы книг его зажег таким огнем.

LXXIX.
THIS breathed itself to life in Julie, THIS
Invested her with all that's wild and sweet;
This hallowed, too, the memorable kiss
Which every morn his fevered lip would greet,
From hers, who but with friendship his would meet:
But to that gentle touch, through brain and breast
Flashed the thrilled spirit's love-devouring heat;
In that absorbing sigh perchance more blest,
Than vulgar minds may be with all they seek possest.

79
Тот пламень - чувство к Юлии прекрасной,
Кто всех была и чище и нежней, -
То поцелуев жар, увы, напрасный,
Лишь отклик дружбы находивший в ней,
Но, может быть, в унынье горьких дней
Отрадой мимолетного касанья
Даривший счастье выше и полней,
Чем то, каким - ничтожные созданья! -
Мы упиваемся в восторгах обладанья.

LXXX.
His life was one long war with self-sought foes,
Or friends by him self-banished; for his mind
Had grown Suspicion's sanctuary, and chose
For its own cruel sacrifice, the kind,
'Gainst whom he raged with fury strange and blind.
But he was frenzied,--wherefore, who may know?
Since cause might be which skill could never find;
But he was frenzied by disease or woe
To that worst pitch of all, which wears a reasoning show.

80
Всю жизнь он создавал себе врагов,
Он гнал друзей, любовь их отвергая.
Весь мир подозревать он был готов.
На самых близких месть его слепая
Обрушивалась, ядом обжигая, -
Так светлый разум помрачала тьма.
Но скорбь виной, болезнь ли роковая?
Не может проницательность сама
Постичь безумие под маскою ума.

LXXXI.
For then he was inspired, and from him came,
As from the Pythian's mystic cave of yore,
Those oracles which set the world in flame,
Nor ceased to burn till kingdoms were no more:
Did he not this for France, which lay before
Bowed to the inborn tyranny of years?
Broken and trembling to the yoke she bore,
Till by the voice of him and his compeers
Roused up to too much wrath, which follows o'ergrown fears?

81
И, молнией безумья озаренный,
Как пифия на троне золотом,
Он стал вещать, и дрогнули короны,
И мир таким заполыхал огнем,
Что королевства, рушась, гибли в нем.
Не так ли было с Францией, веками
Униженной, стонавшей под ярмом,
Пока не поднял ярой мести знамя
Народ, разбуженный Руссо с его друзьями.

LXXXII.
They made themselves a fearful monument!
The wreck of old opinions--things which grew,
Breathed from the birth of time: the veil they rent,
And what behind it lay, all earth shall view.
But good with ill they also overthrew,
Leaving but ruins, wherewith to rebuild
Upon the same foundation, and renew
Dungeons and thrones, which the same hour refilled,
As heretofore, because ambition was self-willed.

82
И страшен след их воли роковой.
Они сорвали с Правды покрывало,
Разрушив ложных представлений строй,
И взорам сокровенное предстало.
Они, смешав Добра и Зла начала,
Все прошлое низвергли. Для чего?
Чтоб новый трон потомство основало,
Чтоб выстроило тюрьмы для него
И мир опять узрел насилья торжество.

LXXXIII.
But this will not endure, nor be endured!
Mankind have felt their strength, and made it felt.
They might have used it better, but, allured
By their new vigour, sternly have they dealt
On one another; Pity ceased to melt
With her once natural charities. But they,
Who in Oppression's darkness caved had dwelt,
They were not eagles, nourished with the day;
What marvel then, at times, if they mistook their prey?

83
Так не должно, не может долго длиться!
Народ восстал, оковы сбросил он,
Но не сумел в свободе утвердиться.
Почуяв силу, властью ослеплен,
Забыл он все - и жалость и закон.
Кто рос в тюрьме, во мраке подземелий,
Не может быть орлу уподоблен,
Чьи очи в небо с первых дней глядели, -
Вот отчего он бьет порою мимо цели.

LXXXIV.
What deep wounds ever closed without a scar?
The heart's bleed longest, and but heal to wear
That which disfigures it; and they who war
With their own hopes, and have been vanquished, bear
Silence, but not submission: in his lair
Fixed Passion holds his breath, until the hour
Which shall atone for years; none need despair:
It came, it cometh, and will come,--the power
To punish or forgive--in ONE we shall be slower.

84
Чем глубже рана, тем упорней след.
Пускай из сердца кровь уже не льется,
Рубец остался в нем на много лет.
Но тот, кто знал, за что с судьбою бьется,
Пусть бой проигран, духом не сдается.
Страсть притаилась и безмолвно ждет.
Отчаянью нет места. Все зачтется
В час торжества. Возмездие придет,
Но Милосердье пусть проверит Мести счет.

LXXXV.
Clear, placid Leman! thy contrasted lake,
With the wild world I dwelt in, is a thing
Which warns me, with its stillness, to forsake
Earth's troubled waters for a purer spring.
This quiet sail is as a noiseless wing
To waft me from distraction; once I loved
Torn ocean's roar, but thy soft murmuring
Sounds sweet as if a sister's voice reproved,
That I with stern delights should e'er have been so moved.

85
Леман! Как сладок мир твой для поэта,
Изведавшего горечь бытия!
От шумных волн, от суетного света
К тебе пришел я, горная струя.
Неси ж меня, заветная ладья!
Душа отвергла сумрачное море
Для светлых вод, и, мнится, слышу я,
Сестра, твой голос в их согласном хоре:
"Вернись! Что ищешь ты в бушующем просторе?"

LXXXVI.
It is the hush of night, and all between
Thy margin and the mountains, dusk, yet clear,
Mellowed and mingling, yet distinctly seen.
Save darkened Jura, whose capt heights appear
Precipitously steep; and drawing near,
There breathes a living fragrance from the shore,
Of flowers yet fresh with childhood; on the ear
Drops the light drip of the suspended oar,
Or chirps the grasshopper one good-night carol more;

86
Нисходит ночь. В голубоватой мгле
Меж берегом и цепью гор окрестной
Еще все ясно видно на земле.
Лишь Юра, в тень уйдя, стеной отвесной,
Вся черная, пронзила свод небесный.
Цветов неисчислимых аромат
Восходит ввысь. Мелодией чудесной
Разносится вечерний звон цикад,
И волны шепчутся и плещут веслам в лад.

LXXXVII.
He is an evening reveller, who makes
His life an infancy, and sings his fill;
At intervals, some bird from out the brakes
Starts into voice a moment, then is still.
There seems a floating whisper on the hill,
But that is fancy, for the starlight dews
All silently their tears of love instil,
Weeping themselves away, till they infuse
Deep into Nature's breast the spirit of her hues.

87
По вечерам цикада веселится
И жизнью детства шумного живет.
Вот залилась и вдруг умолкла птица,
Иль замечтавшись, иль уснув. А вот
Неясный шепот от холмов идет.
Нет, слух обманут! Это льют светила
(Как девушка о милом слезы льет)
Росу, чтоб грудь земную напоила
Живущей в них души сочувственная сила.

LXXXVIII.
Ye stars! which are the poetry of heaven,
If in your bright leaves we would read the fate
Of men and empires,--'tis to be forgiven,
That in our aspirations to be great,
Our destinies o'erleap their mortal state,
And claim a kindred with you; for ye are
A beauty and a mystery, and create
In us such love and reverence from afar,
That fortune, fame, power, life, have named themselves a star.

88
О звезды, буквы золотых письмен
Поэзии небесной! В них таится
И всех миров, и всех судеб закон.
И тот, чей дух к величию стремится,
К ним рвется ввысь, чтоб с ними породниться,
В них тайна, ими движет Красота.
И все, чем может человек гордиться,
"Своей звездой" зовет он неспроста, -
То честь и счастье, власть и слава, и мечта.

LXXXIX.
All heaven and earth are still--though not in sleep,
But breathless, as we grow when feeling most;
And silent, as we stand in thoughts too deep: -
All heaven and earth are still: from the high host
Of stars, to the lulled lake and mountain-coast,
All is concentered in a life intense,
Where not a beam, nor air, nor leaf is lost,
But hath a part of being, and a sense
Of that which is of all Creator and defence.

89
Земля и небо смолкли. Но не сон -
Избыток чувств их погрузил в мечтанье.
И тишиною мир заворожен.
Земля и небо смолкли. Гор дыханье,
Движенье звезд, в Лемане - волн плесканье, -
Единой жизнью все напоено.
Все существа, в таинственном слиянье,
В едином хоре говорят одно:
"Я славлю мощь творца, я им сотворено".

XC.
Then stirs the feeling infinite, so felt
In solitude, where we are LEAST alone;
A truth, which through our being then doth melt,
And purifies from self: it is a tone,
The soul and source of music, which makes known
Eternal harmony, and sheds a charm,
Like to the fabled Cytherea's zone,
Binding all things with beauty;--'twould disarm
The spectre Death, had he substantial power to harm.

90
И, влившись в бесконечность бытия,
Не одинок паломник одинокий,
Очищенный от собственного "я".
Здесь каждый звук, и близкий и далекий,
Таит всемирной музыки истоки,
Дух красоты, что в бег миров ввела
И твердь земли, и неба свод высокий,
И пояс Афродиты создала,
Которым даже Смерть побеждена была.

XCI.
Nor vainly did the early Persian make
His altar the high places and the peak
Of earth-o'ergazing mountains, and thus take
A fit and unwalled temple, there to seek
The Spirit, in whose honour shrines are weak,
Upreared of human hands. Come, and compare
Columns and idol-dwellings, Goth or Greek,
With Nature's realms of worship, earth and air,
Nor fix on fond abodes to circumscribe thy prayer!

91
Так чувствовали персы в оны дни,
На высях гор верша богослуженье.
Лицом к лицу с природою они
В молитве принимали очищенье -
Не средь колонн, не в тесном огражденьи.
Сравни тот храм, что строил грек иль гот,
С молельнею под небом, в окруженье
Лесов и гор, долин и чистых вод,
Где не стеснен души возвышенный полет.

XCII.
The sky is changed!--and such a change! O night,
And storm, and darkness, ye are wondrous strong,
Yet lovely in your strength, as is the light
Of a dark eye in woman! Far along,
From peak to peak, the rattling crags among,
Leaps the live thunder! Not from one lone cloud,
But every mountain now hath found a tongue;
And Jura answers, through her misty shroud,
Back to the joyous Alps, who call to her aloud!

92
Но как темнеет! Свет луны погас,
Летят по небу грозовые тучи.
Подобно блеску темных женских глаз,
Прекрасен блеск зарницы. Гром летучий
Наполнил все: теснины, бездны, кручи.
Горам, как небу, дан живой язык,
Разноречивый, бурный и могучий,
Ликуют Альпы в этот грозный миг,
И Юра в ночь, в туман им шлет ответный клик,

XCIII.
And this is in the night: --Most glorious night!
Thou wert not sent for slumber! let me be
A sharer in thy fierce and far delight -
A portion of the tempest and of thee!
How the lit lake shines, a phosphoric sea,
And the big rain comes dancing to the earth!
And now again 'tis black,--and now, the glee
Of the loud hills shakes with its mountain-mirth,
As if they did rejoice o'er a young earthquake's birth.

93
Какая ночь! Великая, святая.
Божественная ночь! Ты не для сна!
Я пью блаженство грозового рая,
Я бурей пьян, которой ты полка.
О, как фосфоресцирует волна!
Сверкая, пляшут капли дождевые.
И снова тьма, и, вновь озарена,
Гудит земля, безумствуют стихии,
И сотрясают мир раскаты громовые.

XCIV.
Now, where the swift Rhone cleaves his way between
Heights which appear as lovers who have parted
In hate, whose mining depths so intervene,
That they can meet no more, though broken-hearted;
Though in their souls, which thus each other thwarted,
Love was the very root of the fond rage
Which blighted their life's bloom, and then departed:
Itself expired, but leaving them an age
Of years all winters--war within themselves to wage.

94
Здесь, между двух утесистых громад,
Проложен путь беснующейся Роной.
Утесы, как любовники, стоят,
Когда они любовью оскорбленной
И злобой, в пепле нежности рожденной,
Как бездною, разделены навек,
И май сердец, в цвету испепеленный,
Две жизни ввергнул в вечный лед и снег
И на сердечный ад изгнанников обрек.

XCV.
Now, where the quick Rhone thus hath cleft his way,
The mightiest of the storms hath ta'en his stand;
For here, not one, but many, make their play,
And fling their thunderbolts from hand to hand,
Flashing and cast around: of all the band,
The brightest through these parted hills hath forked
His lightnings, as if he did understand
That in such gaps as desolation worked,
There the hot shaft should blast whatever therein lurked.

95
Где Рона буйно об утесы бьет,
Там ярых бурь приют оледенелый.
Их сонмы там - и там передает
Одна другой пылающие стрелы.
Вот вспыхнул сноп, извилистый и белый,
И, раздвоившись, ринулся в пролет.
Он понял: там Отчаянья пределы,
Там все разрушил Времени полет, -
Так пусть же молния последнее убьет.

XCVI.
Sky, mountains, river, winds, lake, lightnings! ye,
With night, and clouds, and thunder, and a soul
To make these felt and feeling, well may be
Things that have made me watchful; the far roll
Of your departing voices, is the knoll
Of what in me is sleepless,--if I rest.
But where of ye, O tempests! is the goal?
Are ye like those within the human breast?
Or do ye find at length, like eagles, some high nest?

96
Ночь, буря, тучи, взрывы молний, гром,
Река, утесов черные громады,
Душа, в грозе обретшая свой дом, -
До сна ли здесь? Грохочут водопады,
И сердца струны откликаться рады
Родным бессонной мысли голосам.
Куда ты, буря, гонишь туч армады?
Иль бурям сердца ты сродни? Иль там,
Среди орлиных гнезд, твой облачный сезам?

XCVII.
Could I embody and unbosom now
That which is most within me,--could I wreak
My thoughts upon expression, and thus throw
Soul, heart, mind, passions, feelings, strong or weak,
All that I would have sought, and all I seek,
Bear, know, feel, and yet breathe--into one word,
And that one word were lightning, I would speak;
But as it is, I live and die unheard,
With a most voiceless thought, sheathing it as a sword.

97
О, если бы нашел я воплощенье
И выразил хотя б не все, хоть часть
Того, что значит чувство, увлеченье,
Дух, сердце, разум, слабость, сила, страсть,
И если б это все могло совпасть
В едином слове "молния" и властно
Сказало бы, что жить дана мне власть, -
О, я б заговорил! - но ждать напрасно:
Как скрытый в ножнах меч, зачахнет мысль безгласно.

XCVIII.
The morn is up again, the dewy morn,
With breath all incense, and with cheek all bloom,
Laughing the clouds away with playful scorn,
And living as if earth contained no tomb, -
And glowing into day: we may resume
The march of our existence: and thus I,
Still on thy shores, fair Leman! may find room
And food for meditation, nor pass by
Much, that may give us pause, if pondered fittingly.

98
Восходит утро - утро все в росе,
Душисто, ярко и, как розы, ало,
И так живит, рассеяв тучи все,
Как будто смерти на земле не стало.
Но вот и день! И снова все сначала:
Тропою жизни - дальше в путь крутой!
Лемана зыбь, деревьев опахала -
Все будит мысль и говорит с мечтой,
Вливая в путника отраду и покой.

XCIX.
Clarens! sweet Clarens! birthplace of deep Love!
Thine air is the young breath of passionate thought;
Thy trees take root in love; the snows above
The very glaciers have his colours caught,
And sunset into rose-hues sees them wrought
By rays which sleep there lovingly: the rocks,
The permanent crags, tell here of Love, who sought
In them a refuge from the worldly shocks,
Which stir and sting the soul with hope that woos, then mocks.

99
Кларан, Кларан! Приют блаженства милый!
Твой воздух весь любовью напоен.
Любовь дает корням деревьев силы,
Снегов альпийских озаряет сон.
Любовью предвечерний небосклон
Окрашен, и утесы-великаны
Хранят покой влюбленного, чтоб он
Забыл и свет, и все его обманы,
Надежды сладкий зов, ее крушений раны.

C.
Clarens! by heavenly feet thy paths are trod, -
Undying Love's, who here ascends a throne
To which the steps are mountains; where the god
Is a pervading life and light,--so shown
Not on those summits solely, nor alone
In the still cave and forest; o'er the flower
His eye is sparkling, and his breath hath blown,
His soft and summer breath, whose tender power
Passes the strength of storms in their most desolate hour.

100
В Кларане все - любви бессмертной след,
Она везде, как некий бог, который
Дарует тварям жизнь, добро и свет,
Здесь трон его, ступени к трону - горы,
Он радужные дал снегам уборы,
Он в блеске зорь, он в ароматах роз,
Его, ликуя, славят птичьи хоры,
И шорох трав, и блестки летних рос,
И веянье его смиряет ярость гроз.

CI.
All things are here of HIM; from the black pines,
Which are his shade on high, and the loud roar
Of torrents, where he listeneth, to the vines
Which slope his green path downward to the shore,
Where the bowed waters meet him, and adore,
Kissing his feet with murmurs; and the wood,
The covert of old trees, with trunks all hoar,
But light leaves, young as joy, stands where it stood,
Offering to him, and his, a populous solitude.

101
Все - гимн ему. И темных сосен ряд
Над черной бездной - сень его живая, -
И звонкий ключ, и рдяный виноград,
И озеро, где нежно-голубая,
К его стопам незримым припадая,
Поет волна, и тень седых лесов,
И зелень, как Веселье, молодая,
Ему и всем, кто с ним прийти готов,
В безлюдной тишине дарит радушный кров.

CII.
A populous solitude of bees and birds,
And fairy-formed and many coloured things,
Who worship him with notes more sweet than words,
And innocently open their glad wings,
Fearless and full of life: the gush of springs,
And fall of lofty fountains, and the bend
Of stirring branches, and the bud which brings
The swiftest thought of beauty, here extend,
Mingling, and made by Love, unto one mighty end.

102
Там среди пчел и птиц уединенье,
Мир многоцветен там и многолик.
Там краткой жизни радостно кипенье
И бессловесный ярче слов язык.
Вот сквозь листву горячий луч проник,
В ручье проворном блики заблестели.
И Красота во всем, и ты постиг,
Что этот запах, краски, свист и трели -
Все создала Любовь для некой высшей цели.

CIII.
He who hath loved not, here would learn that lore,
And make his heart a spirit: he who knows
That tender mystery, will love the more,
For this is Love's recess, where vain men's woes,
And the world's waste, have driven him far from those,
For 'tis his nature to advance or die;
He stands not still, but or decays, or grows
Into a boundless blessing, which may vie
With the immortal lights, in its eternity!

103
Кто гнал любовь, здесь устремится к ней
И тайн ее волшебных причастится,
А любящий начнет любить сильней
И не захочет с пустынью проститься,
Куда людскому злу не докатиться.
Любовь растет иль вянет. Лишь застой
Несвойствен ей. Иль в пепел обратится,
Иль станет путеводною звездой,
Которой вечен свет, как вечен мира строй.

CIV.
'Twas not for fiction chose Rousseau this spot,
Peopling it with affections; but he found
It was the scene which passion must allot
To the mind's purified beings; 'twas the ground
Where early Love his Psyche's zone unbound,
And hallowed it with loveliness: 'tis lone,
And wonderful, and deep, and hath a sound,
And sense, and sight of sweetness; here the Rhone
Hath spread himself a couch, the Alps have reared a throne.

104
Недаром здесь Руссо капризный гений
Остановил мечты своей полет
И приютил для чистых наслаждений
Две избранных души. У этих вод
Психеи пояс распустил Эрот,
Благословив для счастья эти склоны.
Там тишина и нега. Там цветет
Гармония. Над ложем светлой Роны
Там Альп возносятся блистательные троны.

CV.
Lausanne! and Ferney! ye have been the abodes
Of names which unto you bequeathed a name;
Mortals, who sought and found, by dangerous roads,
A path to perpetuity of fame:
They were gigantic minds, and their steep aim
Was, Titan-like, on daring doubts to pile
Thoughts which should call down thunder, and the flame
Of Heaven, again assailed, if Heaven the while
On man and man's research could deign do more than smile.

105
Лозанна и Ферней! Святой предел,
Где двух титанов обитают тени,
Где смертных вел тропой бессмертных дел
На штурм небес отважившийся гений.
Здесь разум на фундаменте сомнений
Дерзнул создать мятежной мысли храм,
И если гром не сжег ее творений,
Так, значит, не впервые небесам
Улыбкой отвечать на все угрозы нам.

CVI.
The one was fire and fickleness, a child
Most mutable in wishes, but in mind
A wit as various,--gay, grave, sage, or wild, -
Historian, bard, philosopher combined:
He multiplied himself among mankind,
The Proteus of their talents: But his own
Breathed most in ridicule,--which, as the wind,
Blew where it listed, laying all things prone, -
Now to o'erthrow a fool, and now to shake a throne.

106
Один из них Протей был - вечно новый,
Изменчивый, ни в чем не знавший уз,
Шутник, мудрец, то кроткий, то суровый,
Хронист, философ и любимец муз,
Предписывавший миру мненья, вкус,
Оружьем смеха исправлявший нравы,
Как ветер вольный, истинный француз,
Прямой, коварный, добрый, злой, лукавый,
Бичующий глупцов, колеблющий державы.

CVII.
The other, deep and slow, exhausting thought,
And hiving wisdom with each studious year,
In meditation dwelt, with learning wrought,
And shaped his weapon with an edge severe,
Sapping a solemn creed with solemn sneer;
The lord of irony,--that master spell,
Which stung his foes to wrath, which grew from fear,
And doomed him to the zealot's ready hell,
Which answers to all doubts so eloquently well.

107
Другой - пытлив, медлителен, глубок,
Упорством мысли изощрял сужденья,
Оттачивал иронии клинок,
Отдав труду ночей бессонных бденья,
Насмешкой низвергал предубежденья,
И - бог сарказма! - яростью глупцов
Был ввергнут в ад на муки искупленья, -
Там, если верить россказням попов,
Для усомнившихся ответ на все готов.

CVIII.
Yet, peace be with their ashes,--for by them,
If merited, the penalty is paid;
It is not ours to judge, far less condemn;
The hour must come when such things shall be made
Known unto all,--or hope and dread allayed
By slumber on one pillow, in the dust,
Which, thus much we are sure, must lie decayed;
And when it shall revive, as is our trust,
'Twill be to be forgiven, or suffer what is just.

108
Мир спящим! Те, кто кары заслужили,
Уже осуждены на небесах.
Не нам судить того, кто спит в могиле!
Но тайна тайн раскроется - и страх
С надеждой вместе ляжет в тлен и прах.
А прах, пусть не распался он покуда,
Распасться должен, как и все в гробах,
Но если мертвый встанет, - верю в чудо! -
Ему простится все, не то - придется худо.

CIX.
But let me quit man's works, again to read
His Maker's spread around me, and suspend
This page, which from my reveries I feed,
Until it seems prolonging without end.
The clouds above me to the white Alps tend,
And I must pierce them, and survey whate'er
May be permitted, as my steps I bend
To their most great and growing region, where
The earth to her embrace compels the powers of air.

109
Но от людских созданий мне пора
К созданьям божьим снова обратиться.
Уже и так, по прихоти пера,
Исписана не первая страница.
Вон облаков несется вереница
К альпийским льдам, сияющим вдали.
Пора и мне к вершинам устремиться,
В лазурь, куда их глетчеры ушли,
Где духов неба ждут объятия земли.

CX.
Italia! too, Italia! looking on thee
Full flashes on the soul the light of ages,
Since the fierce Carthaginian almost won thee,
To the last halo of the chiefs and sages
Who glorify thy consecrated pages;
Thou wert the throne and grave of empires; still,
The fount at which the panting mind assuages
Her thirst of knowledge, quaffing there her fill,
Flows from the eternal source of Rome's imperial hill.

110
А дальше ты, Италия! Бессменно
Векам несешь ты свет земли своей -
От войн, пресекших дерзость Карфагена,
До мудрецов, поэтов и вождей,
Чья слава стала славой наших дней.
Империй трон, гробница их живая,
Не стал твой ключ слабей или мутней.
И, жажду знанья вечную питая,
Из римских недр бежит его струя святая.

CXI.
Thus far have I proceeded in a theme
Renewed with no kind auspices: --to feel
We are not what we have been, and to deem
We are not what we should be, and to steel
The heart against itself; and to conceal,
With a proud caution, love or hate, or aught, -
Passion or feeling, purpose, grief, or zeal, -
Which is the tyrant spirit of our thought,
Is a stern task of soul: --No matter,--it is taught.

111
Я с горьким чувством эту песню пел:
Актерствовать, носить чужие лица,
Знать, что собой остаться не сумел,
И лицедейству каждый миг учиться,
На самого себя ожесточиться,

CXII.
And for these words, thus woven into song,
It may be that they are a harmless wile, -
The colouring of the scenes which fleet along,
Which I would seize, in passing, to beguile
My breast, or that of others, for a while.
Fame is the thirst of youth,--but I am not
So young as to regard men's frown or smile
As loss or guerdon of a glorious lot;
I stood and stand alone,--remembered or forgot.

112
Скрывать - о боже! - чувство, мысль и страсть,
Гнев, ненависть - все, чем душа томится,
И ревности мучительную власть, -
Вот что изведал я, что пало мне на часть.
Не думайте, что это все - слова,
Прием литературный, обрамленье
Летящих сцен, намеченных едва,
Картин, запечатленных мной в движенье,
Чтоб вызвать в чьем-то сердце восхищенье;
Нет, слава - это молодости бог,
А для меня - что брань, что одобренье,
Мне безразлично. Так судил мой рок:
Забыт ли, не забыт - я всюду одинок.

CXIII.
I have not loved the world, nor the world me;
I have not flattered its rank breath, nor bowed
To its idolatries a patient knee, -
Nor coined my cheek to smiles, nor cried aloud
In worship of an echo; in the crowd
They could not deem me one of such; I stood
Among them, but not of them; in a shroud
Of thoughts which were not their thoughts, and still could,
Had I not filed my mind, which thus itself subdued.

113
Как мир - со мной, так враждовал я с миром,
Вниманье черни светской не ловил,
Не возносил хвалу ее кумирам,
Не слушал светских бардов и сивилл,
В улыбке льстивой губы не кривил,
Не раз бывал в толпе, но не с толпою,
Всеобщих мнений эхом не служил,
И так бы жил - но, примирясь с судьбою,
Мой разум одержал победу над собою.

CXIV.
I have not loved the world, nor the world me, -
But let us part fair foes; I do believe,
Though I have found them not, that there may be
Words which are things,--hopes which will not deceive,
And virtues which are merciful, nor weave
Snares for the falling: I would also deem
O'er others' griefs that some sincerely grieve;
That two, or one, are almost what they seem, -
That goodness is no name, and happiness no dream.

114
Я с миром враждовал, как мир - со мной.
Но, несмотря на опыт, верю снова,
Простясь, как добрый враг, с моей страной,
Что Правда есть, Надежда держит слово,
Что Добродетель не всегда сурова,
Не уловленьем слабых занята,
Что кто-то может пожалеть другого,
Что есть нелицемерные уста,
И Доброта - не миф, и Счастье - не мечта.

CXV.
My daughter! with thy name this song begun -
My daughter! with thy name this much shall end -
I see thee not, I hear thee not,--but none
Can be so wrapt in thee; thou art the friend
To whom the shadows of far years extend:
Albeit my brow thou never shouldst behold,
My voice shall with thy future visions blend,
And reach into thy heart, when mine is cold, -
A token and a tone, even from thy father's mould.

115
Дочурка Ада! Именем твоим
В конце я песнь украшу, как в начале.
Мне голос твой неслышен, взор незрим,
Но ты мне утешение в печали.
И где б мои стихи ни прозвучали, -
Пускай нам вместе быть не суждено, -
Из чуждых стран, из замогильной дали
К тебе - хотя б мой прах истлел давно -
Они придут, как вихрь, ворвавшийся в окно.

CXVI.
To aid thy mind's development,--to watch
Thy dawn of little joys,--to sit and see
Almost thy very growth,--to view thee catch
Knowledge of objects, wonders yet to thee!
To hold thee lightly on a gentle knee,
And print on thy soft cheek a parent's kiss, -
This, it should seem, was not reserved for me
Yet this was in my nature: --As it is,
I know not what is there, yet something like to this.

116
Следить, как начинаешь ты расти,
Знакомишься с вещами в удивленье,
И первые шаги твои вести,
И видеть первых радостей рожденье,
Ласкать тебя, сажая на колени,
Целуя глазки, щечки - таково,
Быть может, и мое предназначенье?
И сердце шепчет: да! Но что с того?
Я это счастье знал - я потерял его.

CXVII.
Yet, though dull Hate as duty should be taught,
I know that thou wilt love me; though my name
Should be shut from thee, as a spell still fraught
With desolation, and a broken claim:
Though the grave closed between us,--'twere the same,
I know that thou wilt love me: though to drain
MY blood from out thy being were an aim,
And an attainment,--all would be in vain, -
Still thou wouldst love me, still that more than life retain.

117
И все же ты со мною, ты не с ними,
Ты будешь, ты должна меня любить!
Пускай они мое бесчестят имя,
Сведут в могилу, - им не разрубить
Отца и дочь связующую нить.
В дочерних венах всей их камарилье
Кровь Байрона другой не заменить.
И как бы тень мою ни очернили,
Твоя любовь придет грустить к моей могиле.

CXVIII.
The child of love,--though born in bitterness,
And nurtured in convulsion. Of thy sire
These were the elements, and thine no less.
As yet such are around thee; but thy fire
Shall be more tempered, and thy hope far higher.
Sweet be thy cradled slumbers! O'er the sea,
And from the mountains where I now respire,
Fain would I waft such blessing upon thee,
As, with a sigh, I deem thou mightst have been to me!

118
Дитя любви! Ты рождена была
В раздоре, в помраченьях истерии,
И ты горишь, но не сгоришь дотла,
И не умрут надежды золотые,
Как умерли мои во дни былые.
Спи сладко! С этих царственных высот,
Где воскресаешь, где живешь впервые,
Тебя, дитя, благословляет тот,
Кто от тебя самой благословенья ждет.

CANTO THE FOURTH./ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I.
I stood in Venice, on the Bridge of Sighs;
A palace and a prison on each hand:
I saw from out the wave her structures rise
As from the stroke of the enchanter's wand:
A thousand years their cloudy wings expand
Around me, and a dying glory smiles
O'er the far times when many a subject land
Looked to the winged Lion's marble piles,
Where Venice sate in state, throned on her hundred isles!

1
В Венеции на Ponte dei Sospiri,
Где супротив дворца стоит тюрьма,
Где - зрелище единственное в мире! -
Из волн встают и храмы и дома,
Там бьет крылом История сама,
И, догорая, рдеет солнце Славы
Над красотой, сводящею с ума,
Над Марком, чей, доныне величавый,
Лев перестал страшить и малые державы.

II.
She looks a sea Cybele, fresh from ocean,
Rising with her tiara of proud towers
At airy distance, with majestic motion,
A ruler of the waters and their powers:
And such she was; her daughters had their dowers
From spoils of nations, and the exhaustless East
Poured in her lap all gems in sparkling showers.
In purple was she robed, and of her feast
Monarchs partook, and deemed their dignity increased.

2
Морей царица, в башенном венце,
Из теплых вод, как Анадиомена,
С улыбкой превосходства на лице
Она взошла, прекрасна и надменна.
Ее принцессы принимали вено
Покорных стран, и сказочный Восток
В полу ей сыпал все, что драгоценно.
И сильный князь, как маленький князек,
На пир к ней позванный, гордиться честью мог.

III.
In Venice, Tasso's echoes are no more,
And silent rows the songless gondolier;
Her palaces are crumbling to the shore,
And music meets not always now the ear:
Those days are gone--but beauty still is here.
States fall, arts fade--but Nature doth not die,
Nor yet forget how Venice once was dear,
The pleasant place of all festivity,
The revel of the earth, the masque of Italy!

3
Но смолк напев Торкватовых октав,
И песня гондольера отзвучала,
Дворцы дряхлеют, меркнет жизнь, устав,
И не тревожит лютня сон канала.
Лишь красота Природы не увяла.
Искусства гибли, царства отцвели,
Но для веков отчизна карнавала
Осталась, как мираж в пустой дали,
Лицом Италии и празднеством Земли.

IV.
But unto us she hath a spell beyond
Her name in story, and her long array
Of mighty shadows, whose dim forms despond
Above the dogeless city's vanished sway;
Ours is a trophy which will not decay
With the Rialto; Shylock and the Moor,
And Pierre, cannot be swept or worn away -
The keystones of the arch! though all were o'er,
For us repeopled were the solitary shore.

4
И в ней для нас еще есть обаянье:
Не только прошлый блеск, не имена
Теней, следящих в горестном молчанье,
Как, дожей и богатства лишена,
К упадку быстро клонится она, -
Иным завоевать она сумела
Грядущие века и племена,
И пусть ее величье оскудело,
Но здесь возникли Пьер, и Шейлок, и Отелло,

V.
The beings of the mind are not of clay;
Essentially immortal, they create
And multiply in us a brighter ray
And more beloved existence: that which Fate
Prohibits to dull life, in this our state
Of mortal bondage, by these spirits supplied,
First exiles, then replaces what we hate;
Watering the heart whose early flowers have died,
And with a fresher growth replenishing the void.

5
Творенья Мысли - не бездушный прах,
Бессмертные, они веков светила,
И с ними жизнь отрадней, в их лучах
Все то, что ненавистно и постыло,
Что в смертном рабстве душу извратило,
Иль заглушит, иль вытеснит сполна
Ликующая творческая сила,
И, солнечна, безоблачно ясна,
Сердцам иссохшим вновь цветы дарит весна.

VI.
Such is the refuge of our youth and age,
The first from Hope, the last from Vacancy;
And this worn feeling peoples many a page,
And, may be, that which grows beneath mine eye:
Yet there are things whose strong reality
Outshines our fairy-land; in shape and hues
More beautiful than our fantastic sky,
And the strange constellations which the Muse
O'er her wild universe is skilful to diffuse:

6
Лишь там, средь них, прибежище осталось
Для верящих надежде, молодых,
Для стариков, чей дух гнетет усталость
И пустота. Как множество других,
Из этих чувств и мой рождался стих,
Но вещи есть, действительность которых
Прекрасней лучших вымыслов людских,
Пленительней, чем всех фантазий ворох,
Чем светлых муз миры и звезды в их просторах.

VII.
I saw or dreamed of such,--but let them go -
They came like truth, and disappeared like dreams;
And whatsoe'er they were--are now but so;
I could replace them if I would: still teems
My mind with many a form which aptly seems
Such as I sought for, and at moments found;
Let these too go--for waking reason deems
Such overweening phantasies unsound,
And other voices speak, and other sights surround.

7
Их видел я, иль это было сном?
Пришли - как явь, ушли - как сновиденья.
Не знаю, что сказать о них в былом,
Теперь они - игра воображенья.
Я мог бы вызвать вновь без напряженья
И сцен, и мыслей, им подобных, рой.
Но мимо! Пусть умрут без выраженья!
Для разума открылся мир иной,
Иные голоса уже владеют мной.

VIII.
I've taught me other tongues, and in strange eyes
Have made me not a stranger; to the mind
Which is itself, no changes bring surprise;
Nor is it harsh to make, nor hard to find
A country with--ay, or without mankind;
Yet was I born where men are proud to be,
Not without cause; and should I leave behind
The inviolate island of the sage and free,
And seek me out a home by a remoter sea,

8
Я изучил наречия другие,
К чужим входил не чужестранцем я.
Кто независим, тот в своей стихии,
В какие ни попал бы он края, -
И меж людей, и там, где нет жилья,
Но я рожден на острове Свободы
И Разума - там родина моя,
Туда стремлюсь! И пусть окончу годы
На берегах чужих, среди чужой Природы,

IX.
Perhaps I loved it well: and should I lay
My ashes in a soil which is not mine,
My spirit shall resume it--if we may
Unbodied choose a sanctuary. I twine
My hopes of being remembered in my line
With my land's language: if too fond and far
These aspirations in their scope incline, -
If my fame should be, as my fortunes are,
Of hasty growth and blight, and dull Oblivion bar.

9
И мне по сердцу будет та страна,
И там я буду тлеть в земле холодной -
Моя душа! Ты в выборе вольна.
На родину направь полет свободный,
И да останусь в памяти народной,
Пока язык Британии звучит,
А если будет весь мой труд бесплодный
Забыт людьми, как ныне я забыт,
И равнодушие потомков оскорбит

X.
My name from out the temple where the dead
Are honoured by the nations--let it be -
And light the laurels on a loftier head!
And be the Spartan's epitaph on me -
'Sparta hath many a worthier son than he.'
Meantime I seek no sympathies, nor need;
The thorns which I have reaped are of the tree
I planted,--they have torn me, and I bleed:
I should have known what fruit would spring from such a seed.

10
Того, чьи песни жар в сердцах будили, -
Могу ль роптать? Пусть в гордый пантеон
Введут других, а на моей могиле
Пусть будет древний стих напечатлен:
"Среди спартанцев был не лучшим он".
Шипами мной посаженного древа -
Так суждено! - я сам окровавлен,
И, примирясь, без горечи, без гнева
Я принимаю плод от своего посева.

XI.
The spouseless Adriatic mourns her lord;
And, annual marriage now no more renewed,
The Bucentaur lies rotting unrestored,
Neglected garment of her widowhood!
St. Mark yet sees his lion where he stood
Stand, but in mockery of his withered power,
Over the proud place where an Emperor sued,
And monarchs gazed and envied in the hour
When Venice was a queen with an unequalled dower.

11
Тоскует Адриатика-вдова:
Где дож, где свадьбы праздник ежегодный?
Как символ безутешного вдовства
Ржавеет "Буцентавр", уже негодный.
Лез Марка стал насмешкою бесплодной
Над славою, влачащейся в пыли,
Над площадью, где, папе неугодный,
Склонился император и несли
Дары Венеции земные короли.

XII.
The Suabian sued, and now the Austrian reigns -
An Emperor tramples where an Emperor knelt;
Kingdoms are shrunk to provinces, and chains
Clank over sceptred cities; nations melt
From power's high pinnacle, when they have felt
The sunshine for a while, and downward go
Like lauwine loosened from the mountain's belt:
Oh for one hour of blind old Dandolo!
The octogenarian chief, Byzantium's conquering foe.

12
Где сдался шваб - австриец твердо стал.
Тот был унижен, этот - на престоле.
Немало царств низверг столетий шквал,
Немало вольных городов - в неволе.
И не один, блиставший в главной роли,
Как с гор лавина, сброшенный судьбой,
Народ великий гаснет в жалкой доле, -
Где Дандоло, столетний и слепой,
У византийских стен летящий первым в бой!

XIII.
Before St. Mark still glow his steeds of brass,
Their gilded collars glittering in the sun;
But is not Doria's menace come to pass?
Are they not BRIDLED?--Venice, lost and won,
Her thirteen hundred years of freedom done,
Sinks, like a seaweed, into whence she rose!
Better be whelmed beneath the waves, and shun,
Even in Destruction's depth, her foreign foes,
From whom submission wrings an infamous repose.

13
Пусть кони Марка сбруей золотой
И бронзой блещут в ясную погоду,
Давно грозил им Дориа уздой -
И что же? Ныне Габсбургам в угоду
Свою тысячелетнюю свободу
Оплакивать Венеция должна;
О, пусть уйдет, как водоросли в воду,
В морскую глубь, в родную глубь она,
Коль рабство для нее - спокойствия цена.

XIV.
In youth she was all glory,--a new Tyre, -
Her very byword sprung from victory,
The 'Planter of the Lion,' which through fire
And blood she bore o'er subject earth and sea;
Though making many slaves, herself still free
And Europe's bulwark 'gainst the Ottomite:
Witness Troy's rival, Candia! Vouch it, ye
Immortal waves that saw Lepanto's fight!
For ye are names no time nor tyranny can blight.

14
Ей был, как Тиру, дан великий взлет,
И даже в кличке выражена сила:
"Рассадник львов" прозвал ее народ -
За то, что флаг по всем морям носила,
Что от Европы турок отразила.
О древний Крит, великой Трои брат!
В твоих волнах - ее врагов могила.
Лепанто, помнишь схватку двух армад?
Ни время, ни тиран тех битв не умалят.

XV.
Statues of glass--all shivered--the long file
Of her dead doges are declined to dust;
But where they dwelt, the vast and sumptuous pile
Bespeaks the pageant of their splendid trust;
Their sceptre broken, and their sword in rust,
Have yielded to the stranger: empty halls,
Thin streets, and foreign aspects, such as must
Too oft remind her who and what enthrals,
Have flung a desolate cloud o'er Venice' lovely walls.

15
Но статуи стеклянные разбиты,
Блистательные дожи спят в гробах,
Лишь говорит дворец их знаменитый
О празднествах, собраньях и пирах.
Чужим покорен меч, внушавший страх,
И каждый дом - как прошлого гробница.
На площадях, на улицах, мостах
Напоминают чужеземцев лица,
Что в тягостном плену Венеция томится.

XVI.
When Athens' armies fell at Syracuse,
And fettered thousands bore the yoke of war,
Redemption rose up in the Attic Muse,
Her voice their only ransom from afar:
See! as they chant the tragic hymn, the car
Of the o'ermastered victor stops, the reins
Fall from his hands--his idle scimitar
Starts from its belt--he rends his captive's chains,
And bids him thank the bard for freedom and his strains.

16
Когда Афины шли на Сиракузы
И дрогнули, быть может, в первый раз,
От рабьих пут лишь гимн афинской музы,
Стих Еврипида, сотни граждан спас.
Их победитель, слыша скорбный глас
Из уст сынов афинского народа,
От колесницы их отпряг тотчас
И вместе с ними восхвалил рапсода,
Чьей лирою была прославлена Свобода.

XVII.
Thus, Venice, if no stronger claim were thine,
Were all thy proud historic deeds forgot,
Thy choral memory of the bard divine,
Thy love of Tasso, should have cut the knot
Which ties thee to thy tyrants; and thy lot
Is shameful to the nations,--most of all,
Albion! to thee: the Ocean Queen should not
Abandon Ocean's children; in the fall
Of Venice think of thine, despite thy watery wall.

17
Венеция! Не в память старины,
Не за дела, свершенные когда-то,
Нет, цепи рабства снять с тебя должны
Уже за то, что и доныне свято
Ты чтишь, ты помнишь своего Торквато.
Стыд нациям! Но Англии - двойной!
Морей царица! Как сестру иль брата,
Дитя морей своим щитом укрой.
Ее закат настал, но далеко ли твой?

XVIII.
I loved her from my boyhood: she to me
Was as a fairy city of the heart,
Rising like water-columns from the sea,
Of joy the sojourn, and of wealth the mart
And Otway, Radcliffe, Schiller, Shakspeare's art,
Had stamped her image in me, and e'en so,
Although I found her thus, we did not part,
Perchance e'en dearer in her day of woe,
Than when she was a boast, a marvel, and a show.

18
Венецию любил я с детских дней,
Она была моей души кумиром,
И в чудный град, рожденный из зыбей,
Воспетый Радклиф, Шиллером, Шекспиром,
Всецело веря их высоким лирам,
Стремился я, хотя не знал его.
Но в бедствиях, почти забытый миром,
Он сердцу стал еще родней того,
Который был как свет, как жизнь, как волшебство!

XIX.
I can repeople with the past--and of
The present there is still for eye and thought,
And meditation chastened down, enough;
And more, it may be, than I hoped or sought;
And of the happiest moments which were wrought
Within the web of my existence, some
From thee, fair Venice! have their colours caught:
There are some feelings Time cannot benumb,
Nor torture shake, or mine would now be cold and dumb.

19
Я вызываю тени прошлых лет,
Я узнаю, Венеция, твой гений,
Я нахожу во всем живой предмет
Для новых чувств и новых размышлений,
Я словно жил в твоей поре весенней,
И эти дни вошли в тот светлый ряд
Ничем не истребимых впечатлений,
Чей каждый звук, и цвет, и аромат
Поддерживает жизнь в душе, прошедшей ад.

XX.
But from their nature will the tannen grow
Loftiest on loftiest and least sheltered rocks,
Rooted in barrenness, where nought below
Of soil supports them 'gainst the Alpine shocks
Of eddying storms; yet springs the trunk, and mocks
The howling tempest, till its height and frame
Are worthy of the mountains from whose blocks
Of bleak, grey granite, into life it came,
And grew a giant tree;--the mind may grow the same.

20
Но где растут стройней и выше ели?
На высях гор, где камень да гранит,
И где земля от стужи, и метели,
И от альпийских бурь не оградит,
И древние утесы им не щит.
Стволы их крепнут, корни в твердь пуская,
И гор достоин их могучий вид.
Им нет соперниц. И как ель такая,
И зреет и растет в борьбе душа людская.

XXI.
Existence may be borne, and the deep root
Of life and sufferance make its firm abode
In bare and desolate bosoms: mute
The camel labours with the heaviest load,
And the wolf dies in silence. Not bestowed
In vain should such examples be; if they,
Things of ignoble or of savage mood,
Endure and shrink not, we of nobler clay
May temper it to bear,--it is but for a day.

21
Возникла жизнь - ей бремя не стряхнуть.
Корнями вглубь вонзается страданье
В бесплодную, иссушенную грудь.
Но что ж - верблюд несет свой груз в молчанье!
А волк и при последнем издыханье
Не стонет, - но ведь низменна их стать.
Так если мы - высокие созданья,
Не стыдно ли стонать или кричать?
Наложим на уста молчания печать.

XXII.
All suffering doth destroy, or is destroyed,
Even by the sufferer; and, in each event,
Ends: --Some, with hope replenished and rebuoyed,
Return to whence they came--with like intent,
And weave their web again; some, bowed and bent,
Wax grey and ghastly, withering ere their time,
And perish with the reed on which they leant;
Some seek devotion, toil, war, good or crime,
According as their souls were formed to sink or climb.

22
Страданье иль убьет, иль умирает,
И вновь, невольник призрачных забот,
Свой горький путь страдалец повторяет
И жизни ткань из той же нити ткет.
Другой, устав, узнав душевный гнет
И обессилев, падает, в паденье
Измяв тростник, неверный свой оплот.
А третий мнит найти успокоенье -
Чтоб вознестись иль пасть - в добре иль преступленье.

XXIII.
But ever and anon of griefs subdued
There comes a token like a scorpion's sting,
Scarce seen, but with fresh bitterness imbued;
And slight withal may be the things which bring
Back on the heart the weight which it would fling
Aside for ever: it may be a sound -
A tone of music--summer's eve--or spring -
A flower--the wind--the ocean--which shall wound,
Striking the electric chain wherewith we are darkly bound.

23
Но память прошлых горестей и бед
Болезненна, как скорпиона жало.
Он мал, он еле видим, жгучий след,
Но он горит - и надобно так мало,
Чтоб вспомнить то, что душу истерзало.
Шум ветра - запах - звук - случайный взгляд
Мелькнули - и душа затрепетала,
Как будто электрический разряд
Ее включает в цепь крушений, слез, утрат.

XXIV.
And how and why we know not, nor can trace
Home to its cloud this lightning of the mind,
But feel the shock renewed, nor can efface
The blight and blackening which it leaves behind,
Which out of things familiar, undesigned,
When least we deem of such, calls up to view
The spectres whom no exorcism can bind, -
The cold--the changed--perchance the dead--anew,
The mourned, the loved, the lost--too many!--yet how few!

24
Как? Почему? Но кто проникнуть мог
Во тьму, где Духа молния родится?
Мы чувствуем удар, потом ожог,
И от него душа не исцелится.
Пустяк, случайность - и всплывают лица,
И сколько их, то близких, то чужих,
Забытых иль успевших измениться,
Любимых, безразличных, дорогих...
Их мало, может быть, и все ж как много их!

XXV.
But my soul wanders; I demand it back
To meditate amongst decay, and stand
A ruin amidst ruins; there to track
Fall'n states and buried greatness, o'er a land
Which WAS the mightiest in its old command,
And IS the loveliest, and must ever be
The master-mould of Nature's heavenly hand,
Wherein were cast the heroic and the free,
The beautiful, the brave--the lords of earth and sea.

25
Но в сторону увел я мысль мою.
Вернись, мой стих, чтоб созерцать былое,
Где меж руин руиной я стою,
Где мертвое прекрасно, как живое,
Где обрело величие земное
В высоких добродетелях оплот,
Где обитали боги и герои,
Свободные - цари земли и вод, -
И дух минувших дней вовеки не умрет.

XXVI.
The commonwealth of kings, the men of Rome!
And even since, and now, fair Italy!
Thou art the garden of the world, the home
Of all Art yields, and Nature can decree;
Even in thy desert, what is like to thee?
Thy very weeds are beautiful, thy waste
More rich than other climes' fertility;
Thy wreck a glory, and thy ruin graced
With an immaculate charm which cannot be defaced.

26
Республика царей - иль граждан Рима!
Италия, осталась прежней ты,
Искусством и Природою любима,
Земной эдем, обитель красоты,
Где сорняки прекрасны, как цветы,
Где благодатны, как сады, пустыни,
В самом паденье - дивный край мечты,
Где безупречность форм в любой руине
Бессмертной прелестью пленяет мир доныне.

XXVII.
The moon is up, and yet it is not night -
Sunset divides the sky with her--a sea
Of glory streams along the Alpine height
Of blue Friuli's mountains; Heaven is free
From clouds, but of all colours seems to be -
Melted to one vast Iris of the West,
Where the day joins the past eternity;
While, on the other hand, meek Dian's crest
Floats through the azure air--an island of the blest!

27
Взошла луна, но то не ночь - закат
Теснит ее, полнебом обладая.
Как в нимбах славы, Альп верхи горят.
Фриулы скрыла дымка голубая.
На Западе, как радуга, играя,
Перемешал все краски небосвод,
И день уходит в Вечность, догорая,
И, отраженный в глуби синих вод,
Как остров чистых душ, Селены диск плывет!

XXVIII.
A single star is at her side, and reigns
With her o'er half the lovely heaven; but still
Yon sunny sea heaves brightly, and remains
Rolled o'er the peak of the far Rhaetian hill,
As Day and Night contending were, until
Nature reclaimed her order: --gently flows
The deep-dyed Brenta, where their hues instil
The odorous purple of a new-born rose,
Which streams upon her stream, and glassed within it glows,

28
А рядом с ней звезда - как две царицы
На полусфере неба. Но меж гор,
На солнце рдея, марево клубится -
Там ночи день еще дает отпор,
И лишь природа разрешит их спор,
А Бренты шум - как плач над скорбной урной,
Как сдержанный, но горестный укор,
И льнет ее поток темно-лазурный
К пурпурным розам, и закат пурпурный

XXIX.
Filled with the face of heaven, which, from afar,
Comes down upon the waters; all its hues,
From the rich sunset to the rising star,
Their magical variety diffuse:
And now they change; a paler shadow strews
Its mantle o'er the mountains; parting day
Dies like the dolphin, whom each pang imbues
With a new colour as it gasps away,
The last still loveliest, till--'tis gone--and all is grey.

29
Багрянцем брызжет в синий блеск воды,
И, многоцветность неба отражая, -
От пламени заката до звезды, -
Вся в блестках вьется лента золотая.
Но вскоре тень от края и до края
Объемлет мир, и гаснет волшебство.
День - как дельфин, который, умирая,
Меняется в цветах - лишь для того,
Чтоб стать в последний миг прекраснее всего.

XXX.
There is a tomb in Arqua;--reared in air,
Pillared in their sarcophagus, repose
The bones of Laura's lover: here repair
Many familiar with his well-sung woes,
The pilgrims of his genius. He arose
To raise a language, and his land reclaim
From the dull yoke of her barbaric foes:
Watering the tree which bears his lady's name
With his melodious tears, he gave himself to fame.

30
Есть в Аркуа гробница на столбах,
Где спит в простом гробу без украшений
Певца Лауры одинокий прах.
И здесь его паломник славит гений
Защитника страны от унижений -
Того, кто спас Язык в годину зла,
Но ту одну избрал для восхвалений,
Кто лавра соименницей была
И лавр бессмертия поэту принесла.

XXXI.
They keep his dust in Arqua, where he died;
The mountain-village where his latter days
Went down the vale of years; and 'tis their pride -
An honest pride--and let it be their praise,
To offer to the passing stranger's gaze
His mansion and his sepulchre; both plain
And venerably simple, such as raise
A feeling more accordant with his strain,
Than if a pyramid formed his monumental fane.

31
Здесь, в Аркуа, он жил, и здесь сошел он
В долину лет под кровлею своей.
Зато крестьянин, гордым чувством полон, -
А есть ли гордость выше и честней? -
К могиле скромной позовет гостей
И в скромный домик будет верным гидом.
Поэт был сам и ближе и родней
Селу в горах с широким, вольным видом,
Чем пышным статуям и грозным пирамидам.

XXXII.
And the soft quiet hamlet where he dwelt
Is one of that complexion which seems made
For those who their mortality have felt,
And sought a refuge from their hopes decayed
In the deep umbrage of a green hill's shade,
Which shows a distant prospect far away
Of busy cities, now in vain displayed,
For they can lure no further; and the ray
Of a bright sun can make sufficient holiday.

32
И тот, кто смертность ощутил свою,
Приволье гор, укромное селенье
Иль пинию, склоненную к ручью,
Как дар воспримет, как благословенье.
Там от надежд обманутых спасенье, -
Пускай жужжат в долинах города,
Он не вернется в их столпотворенье,
Он не уйдет отсюда никогда.
Тут солнце празднично - в его лучах вода,

XXXIII.
Developing the mountains, leaves, and flowers
And shining in the brawling brook, where-by,
Clear as its current, glide the sauntering hours
With a calm languor, which, though to the eye
Idlesse it seem, hath its morality,
If from society we learn to live,
'Tis solitude should teach us how to die;
It hath no flatterers; vanity can give
No hollow aid; alone--man with his God must strive:

33
Земля и горы, тысячи растений,
Источник светлый, - все твои друзья,
Здесь мудрость - ив бездеятельной лени,
Когда часы у светлого ручья
Текут кристальны, как его струя.
Жить учимся мы во дворце убогом,
Но умирать - на лоне бытия,
Где спесь и лесть остались за порогом,
И человек - один и борется лишь с богом

XXXIV.
Or, it may be, with demons, who impair
The strength of better thoughts, and seek their prey
In melancholy bosoms, such as were
Of moody texture from their earliest day,
And loved to dwell in darkness and dismay,
Deeming themselves predestined to a doom
Which is not of the pangs that pass away;
Making the sun like blood, the earth a tomb,
The tomb a hell, and hell itself a murkier gloom.

34
Иль с демонами Духа, что хотят
Ослабить мысль и в сердце угнездиться,
Изведавшем печаль и боль утрат, -
В том сердце, что, как пойманная птица,
Дрожит во тьме, тоскует и томится,
И кажется, что ты для мук зачат,
Для страшных мук, которым вечно длиться,
Что солнце - кровь, земля - и тлен и смрад,
Могила - ад, но ад - страшней, чем Дантов ад.

XXXV.
Ferrara! in thy wide and grass-grown streets,
Whose symmetry was not for solitude,
There seems as 'twere a curse upon the seat's
Of former sovereigns, and the antique brood
Of Este, which for many an age made good
Its strength within thy walls, and was of yore
Patron or tyrant, as the changing mood
Of petty power impelled, of those who wore
The wreath which Dante's brow alone had worn before.

35
Феррара! Одиночеству не место
В широкой симметричности твоей.
Но кто же здесь не вспомнит подлых Эсте,
Тиранов, мелкотравчатых князей,
Из коих не один был лицедей -
То друг искусства, просветитель новый.
То, через час, отъявленный злодей,
Присвоивший себе венок лавровый,
Который до него лишь Дант носил суровый.

XXXVI.
And Tasso is their glory and their shame.
Hark to his strain! and then survey his cell!
And see how dearly earned Torquato's fame,
And where Alfonso bade his poet dwell.
The miserable despot could not quell
The insulted mind he sought to quench, and blend
With the surrounding maniacs, in the hell
Where he had plunged it. Glory without end
Scattered the clouds away--and on that name attend

36
Их стыд и слава - Тассо! Перечти
Его стихи, пройди к ужасной клети,
Где он погиб, чтобы в века войти, -
Его Альфонсо кинул в стены эти,
Чтоб, ослеплен, безумью брошен в сети,
Больничным адом нравственно убит,
Он не остался в памяти столетий.
Но, деспот жалкий, ты стыдом покрыт,
А славу Тассо мир еще и ныне чтит,

XXXVII.
The tears and praises of all time, while thine
Would rot in its oblivion--in the sink
Of worthless dust, which from thy boasted line
Is shaken into nothing; but the link
Thou formest in his fortunes bids us think
Of thy poor malice, naming thee with scorn -
Alfonso! how thy ducal pageants shrink
From thee! if in another station born,
Scarce fit to be the slave of him thou mad'st to mourn:

37
Произнося с восторгом это имя,
Твое же, сгнив, забылось бы давно,
Когда бы злодеяньями своими,
Как мерзкое, но прочное звено,
В судьбу поэта не вплелось оно.
И, облаченный княжеским нарядом,
Альфонсо, ты презренен все равно -
Раб, недостойный стать с поэтом рядом,
Посмевший дар его душить тюремным смрадом.

XXXVIII.
THOU! formed to eat, and be despised, and die,
Even as the beasts that perish, save that thou
Hadst a more splendid trough, and wider sty:
HE! with a glory round his furrowed brow,
Which emanated then, and dazzles now
In face of all his foes, the Cruscan quire,
And Boileau, whose rash envy could allow
No strain which shamed his country's creaking lyre,
That whetstone of the teeth--monotony in wire!

38
Как бык, ты ел, - зачем? - чтоб умереть.
Вся разница лишь в корме да в жилища,
Его же нимб сиял и будет впредь
Сиять все ярче, радостней и чище,
Хоть гневу Круски дал он много пищи,
Хоть Буало не видел в нем добра
(Апологет стряпни французов нищей -
Докучных, как зуденье комара,
Трескучих вымыслов бессильного пера).

XXXIX.
Peace to Torquato's injured shade! 'twas his
In life and death to be the mark where Wrong
Aimed with their poisoned arrows--but to miss.
Oh, victor unsurpassed in modern song!
Each year brings forth its millions; but how long
The tide of generations shall roll on,
And not the whole combined and countless throng
Compose a mind like thine? Though all in one
Condensed their scattered rays, they would not form a sun.

39
Ты среди нас живешь священной тенью!
Ты был, Торквато, обойден судьбой,
Ты стал для стрел отравленных мишенью,
Неуязвим и мертвый, как живой.
И есть ли бард, сравнившийся с тобой?
За триста лет поэтов много было,
Но ты царишь один над их толпой.
Так солнце есть, и никакая сила,
Собрав его лучи, не повторит светила.

XL.
Great as thou art, yet paralleled by those
Thy countrymen, before thee born to shine,
The bards of Hell and Chivalry: first rose
The Tuscan father's comedy divine;
Then, not unequal to the Florentine,
The Southern Scott, the minstrel who called forth
A new creation with his magic line,
And, like the Ariosto of the North,
Sang ladye-love and war, romance and knightly worth.

40
Да! Только средь его же земляков
Предшественники были, мой читатель,
Не менее великие. Таков
"Божественной Комедии" создатель
Иль чудных небылиц изобретатель,
Тот южный Скотт, чей гений столь же смел,
Кто, как романов рыцарских слагатель -
Наш Ариосто северный, воспел
Любовь, и женщину, и славу бранных дел.

XLI.
The lightning rent from Ariosto's bust
The iron crown of laurel's mimicked leaves;
Nor was the ominous element unjust,
For the true laurel-wreath which Glory weaves
Is of the tree no bolt of thunder cleaves,
And the false semblance but disgraced his brow;
Yet still, if fondly Superstition grieves,
Know that the lightning sanctifies below
Whate'er it strikes;--yon head is doubly sacred now.

41
Был молнией на бюсте Ариосто
Венец расплавлен и на землю сбит.
Стихия дело разрешила просто:
Железу лавром быть не надлежит.
Как лавров Славы гром не сокрушит,
Так сходство с лавром лишь глупца обманет.
Но суеверье попусту дрожит:
Рассудок трезвый по-другому взглянет -
Гром освящает то, во что стрелою грянет.

XLII.
Italia! O Italia! thou who hast
The fatal gift of beauty, which became
A funeral dower of present woes and past,
On thy sweet brow is sorrow ploughed by shame,
And annals graved in characters of flame.
Oh God! that thou wert in thy nakedness
Less lovely or more powerful, and couldst claim
Thy right, and awe the robbers back, who press
To shed thy blood, and drink the tears of thy distress;

42
Зачем печать высокой красоты,
Италия! твоим проклятьем стала?
Когда б была не столь прекрасна ты,
От хищных орд ты меньше бы страдала.
Ужель еще стыда и горя мало?
Ты молча терпишь гнет чужих держав!
Тебе ль не знать могущество кинжала!
Восстань, восстань - и, кровопийц прогнав,
Яви нам гордый свой, вольнолюбивый нрав!

XLIII.
Then mightst thou more appal; or, less desired,
Be homely and be peaceful, undeplored
For thy destructive charms; then, still untired,
Would not be seen the armed torrents poured
Down the deep Alps; nor would the hostile horde
Of many-nationed spoilers from the Po
Quaff blood and water; nor the stranger's sword
Be thy sad weapon of defence, and so,
Victor or vanquished, thou the slave of friend or foe.

43
Тогда бы ты, могуществом пугая,
Ничьих желаний гнусных не влекла,
И красота, доныне роковая,
Твоим самоубийством не была.
Войска бы не катились без числа
В долины Альп глумиться над тобою,
И ты б чужих на помощь не звала,
Сама не в силах дать отпор разбою, -
Твоих заступников не стала бы рабою.

XLIV.
Wandering in youth, I traced the path of him,
The Roman friend of Rome's least mortal mind,
The friend of Tully: as my bark did skim
The bright blue waters with a fanning wind,
Came Megara before me, and behind
AEgina lay, Piraeus on the right,
And Corinth on the left; I lay reclined
Along the prow, and saw all these unite
In ruin, even as he had seen the desolate sight;

44
Я плавал в тех краях, где плавал друг
Предсмертной образованности Рима,
Друг Цицерона. Было все вокруг,
Как в оны дни. Прошла Мегара мимо,
Пирей маячил справа нелюдимо,
Эгина сзади. Слева вознесен,
Белел Коринф. А море еле зримо
Качало лодку, и на всем был сон.
Я видел ряд руин - все то, что видел он.

XLV.
For time hath not rebuilt them, but upreared
Barbaric dwellings on their shattered site,
Which only make more mourned and more endeared
The few last rays of their far-scattered light,
And the crushed relics of their vanished might.
The Roman saw these tombs in his own age,
These sepulchres of cities, which excite
Sad wonder, and his yet surviving page
The moral lesson bears, drawn from such pilgrimage.

45
Руины! Сколько варварских халуп
Поставили столетья рядом с ними!
И оттого, хотя он слаб и скуп,
Останний луч зари, сиявшей в Риме,
Он тем для нас прекрасней, тем любимей.
Уже и Сервий лишь оплакать мог
Все, от чего осталось только имя,
Бег времени письмо его сберег,
И в нем для нас большой и горестный урок.

XLVI.
That page is now before me, and on mine
HIS country's ruin added to the mass
Of perished states he mourned in their decline,
And I in desolation: all that WAS
Of then destruction IS; and now, alas!
Rome--Rome imperial, bows her to the storm,
In the same dust and blackness, and we pass
The skeleton of her Titanic form,
Wrecks of another world, whose ashes still are warm.

46
И вслед за ним я в путевой тетрадке
Погибшим странам вздох мой посвятил.
Он с грустью видел родину в упадке,
Я над ее обломками грустил.
В столетьях вырос длинный счет могил,
На Рим великий буря налетела,
И рухнул Рим, и жар давно остыл
В останках титанического тела.
Но дух могучий зрим, и только плоть истлела.

XLVII.
Yet, Italy! through every other land
Thy wrongs should ring, and shall, from side to side;
Mother of Arts! as once of Arms; thy hand
Was then our Guardian, and is still our guide;
Parent of our religion! whom the wide
Nations have knelt to for the keys of heaven!
Europe, repentant of her parricide,
Shall yet redeem thee, and, all backward driven,
Roll the barbarian tide, and sue to be forgiven.

47
Италия! Должны народы встать
За честь твою, раздоры отметая,
Ты мать оружья, ты искусства мать,
Ты веры нашей родина святая.
К тебе стремятся - взять ключи от рая
Паломники со всех земных широт.
И верь, бесчестье матери карая,
Европа вся на варваров пойдет
И пред тобой в слезах раскаянья падет.

XLVIII.
But Arno wins us to the fair white walls,
Where the Etrurian Athens claims and keeps
A softer feeling for her fairy halls.
Girt by her theatre of hills, she reaps
Her corn, and wine, and oil, and Plenty leaps
To laughing life, with her redundant horn.
Along the banks where smiling Arno sweeps,
Was modern Luxury of Commerce born,
And buried Learning rose, redeemed to a new morn.

48
Но вот нас манит мраморами Арно.
В Этрурии наследницу Афин
Приветствовать мы рады благодарно,
Среди холмов зеленых, и долин,
Зерна, и винограда, и маслин,
Среди природы щедрой и здоровой,
Где жизнь обильна, где неведом сплин,
И к роскоши привел расцвет торговый,
Зарю наук воззвав из тьмы средневековой.

XLIX.
There, too, the goddess loves in stone, and fills
The air around with beauty; we inhale
The ambrosial aspect, which, beheld, instils
Part of its immortality; the veil
Of heaven is half undrawn; within the pale
We stand, and in that form and face behold
What Mind can make, when Nature's self would fail;
And to the fond idolaters of old
Envy the innate flash which such a soul could mould:

49
Любви богиня силой красоты
Здесь каждый камень дивно оживила,
И сам бессмертью причастишься ты,
Когда тебя радушно примет вилла,
Где мощь искусства небо нам открыла
Языческой гармонией резца,
Которой и природа уступила,
Признав победу древнего творца,
Что создал идеал и тела и лица.

L.
We gaze and turn away, and know not where,
Dazzled and drunk with beauty, till the heart
Reels with its fulness; there--for ever there -
Chained to the chariot of triumphal Art,
We stand as captives, and would not depart.
Away!--there need no words, nor terms precise,
The paltry jargon of the marble mart,
Where Pedantry gulls Folly--we have eyes:
Blood, pulse, and breast, confirm the Dardan Shepherd's prize.

50
Ты смотришь, ты не в силах с ней проститься,
Ты к ней пришел - и нет пути назад!
В цепях за триумфальной колесницей
Искусства следуй, ибо в плен ты взят.
Но этот плен, о, как ему ты рад!
На что здесь толки, споры, словопренья,
Педантства и бессмыслицы парад!
Нам голос мысли, чувства, крови, зренья
Твердит, что прав Парис и лишни заверенья.

LI.
Appearedst thou not to Paris in this guise?
Or to more deeply blest Anchises? or,
In all thy perfect goddess-ship, when lies
Before thee thy own vanquished Lord of War?
And gazing in thy face as toward a star,
Laid on thy lap, his eyes to thee upturn,
Feeding on thy sweet cheek! while thy lips are
With lava kisses melting while they burn,
Showered on his eyelids, brow, and mouth, as from an urn!

51
Такой ли шла ты к принцу-пастуху,
Такая ли к Анхизу приходила?
Такая ли, покорствуя греху,
Ты богу битв лукаво кровь мутила,
Когда он видел глаз твоих светила,
К твоей груди приникнув головой,
А ты любви молила, ты любила,
И поцелуев буре огневой
Он отдавал уста, как раб смиренный твой.

LII.
Glowing, and circumfused in speechless love,
Their full divinity inadequate
That feeling to express, or to improve,
The gods become as mortals, and man's fate
Has moments like their brightest! but the weight
Of earth recoils upon us;--let it go!
We can recall such visions, and create
From what has been, or might be, things which grow,
Into thy statue's form, and look like gods below.

52
Но бог, любя, не пел любовных песен,
Он в красках чувство выразить не мог.
Он был, как мы, влюбленный, бессловесен,
И смертному уподоблялся бог.
Часов любви не длит упрямый рок,
Но смертный помнит краски, ароматы,
Сердечный трепет - вечности залог,
И памятью и опытом богатый,
Ужели он не бог, творец подобных статуй!

LIII.
I leave to learned fingers, and wise hands,
The artist and his ape, to teach and tell
How well his connoisseurship understands
The graceful bend, and the voluptuous swell:
Let these describe the undescribable:
I would not their vile breath should crisp the stream
Wherein that image shall for ever dwell;
The unruffled mirror of the loveliest dream
That ever left the sky on the deep soul to beam.

53
Пусть, мудростью красуясь наживной,
Художнической братьи обезьяна,
Его эстетство - критик записной
Толкует нам изгиб ноги и стана,
Рассказывая то, что несказанно,
Но пусть зеркал не помрачает он,
Где должен без малейшего изъяна
Прекрасный образ, вечно отражен,
Примером царственным сиять для смертных жен.

LIV.
In Santa Croce's holy precincts lie
Ashes which make it holier, dust which is
E'en in itself an immortality,
Though there were nothing save the past, and this
The particle of those sublimities
Which have relapsed to chaos: --here repose
Angelo's, Alfieri's bones, and his,
The starry Galileo, with his woes;
Here Machiavelli's earth returned to whence it rose.

54
В священном Санта-Кроче есть гробницы,
Чьей славой Рим тысячекратно свят.
И пусть ничто в веках не сохранится
От мощи, обреченной на распад,
Они его бессмертье отстоят.
Там звездный Галилей в одном приделе,
В другом же, рядом с Альфиери, спят
Буонаротти и Макиавелли,
Отдав свой прах земле, им давшей колыбели.

LV.
These are four minds, which, like the elements,
Might furnish forth creation: --Italy!
Time, which hath wronged thee with ten thousand rents
Of thine imperial garment, shall deny,
And hath denied, to every other sky,
Spirits which soar from ruin: --thy decay
Is still impregnate with divinity,
Which gilds it with revivifying ray;
Such as the great of yore, Canova is to-day.

55
Они бы, как стихии, вчетвером
Весь мир создать могли. Промчатся годы,
И может рухнуть царственный твой дом,
Италия! Но волею Природы
Гигантов равных не дали народы,
Царящие огнем своих армад.
И, как твои ни обветшали своды,
Их зори Возрожденья золотят,
И дал Канову твой божественный закат.

LVI.
But where repose the all Etruscan three -
Dante, and Petrarch, and, scarce less than they,
The Bard of Prose, creative spirit! he
Of the Hundred Tales of love--where did they lay
Their bones, distinguished from our common clay
In death as life? Are they resolved to dust,
And have their country's marbles nought to say?
Could not her quarries furnish forth one bust?
Did they not to her breast their filial earth entrust?

56
Но где ж, Тоскана, где три брата кровных?
Где Дант, Петрарка? Горек твой ответ!
Где тот рассказчик ста новелл любовных,
Что в прозе был пленительный поэт?
Иль потому он так пропал, их след,
Что Смерть, как Жизнь, от нас их отделила?,
На родине им даже бюстов нет!
Иль мрамора в Тоскане не хватило,
Чтобы Флоренция сынов своих почтила?

LVII.
Ungrateful Florence! Dante sleeps afar,
Like Scipio, buried by the upbraiding shore;
Thy factions, in their worse than civil war,
Proscribed the bard whose name for evermore
Their children's children would in vain adore
With the remorse of ages; and the crown
Which Petrarch's laureate brow supremely wore,
Upon a far and foreign soil had grown,
His life, his fame, his grave, though rifled--not thine own.

57
Неблагодарный город! Где твой стыд?
Как Сципион, храним чужою сенью,
Изгнанник твой, вдали твой Данте спит,
Хоть внуки всех причастных преступленью
Прощенья молят пред великой тенью.
И лавр носил Петрарка не родной -
Он, обучивший сладостному пенью
Всех европейских бардов, - он не твой,
Хотя ограблен был, как и рожден, тобой.

LVIII.
Boccaccio to his parent earth bequeathed
His dust,--and lies it not her great among,
With many a sweet and solemn requiem breathed
O'er him who formed the Tuscan's siren tongue?
That music in itself, whose sounds are song,
The poetry of speech? No;--even his tomb
Uptorn, must bear the hyaena bigots' wrong,
No more amidst the meaner dead find room,
Nor claim a passing sigh, because it told for WHOM?

58
Тебе Боккаччо завещал свой прах,
Но в Пантеоне ль мастер несравненный?
Напомнит ли хоть реквием в церквах,
Что он возвел язык обыкновенный
В Поэзию - мелодию сирены?
Он мавзолея славы заслужил,
Но и надгробье снял ханжа презренный,
И гению нет места средь могил,
Чтобы и вздохом тень прохожий не почтил.

LIX.
And Santa Croce wants their mighty dust;
Yet for this want more noted, as of yore
The Caesar's pageant, shorn of Brutus' bust,
Did but of Rome's best son remind her more:
Happier Ravenna! on thy hoary shore,
Fortress of falling empire! honoured sleeps
The immortal exile;--Arqua, too, her store
Of tuneful relics proudly claims and keeps,
While Florence vainly begs her banished dead, and weeps.

59
Да, в Санта-Кроче величайших нет.
Но что с того? Не так ли в Древнем Риме,
Когда на имя Брута лег запрет,
Лишь слава Брута стала ощутимей.
И Данте сон валами крепостными
Равенна благодарная хранит.
И в Аркуа кустами роз живыми
Певца Лауры смертный холм увит.
Лишь мать-Флоренция об изгнанных скорбит.

LX.
What is her pyramid of precious stones?
Of porphyry, jasper, agate, and all hues
Of gem and marble, to encrust the bones
Of merchant-dukes? the momentary dews
Which, sparkling to the twilight stars, infuse
Freshness in the green turf that wraps the dead,
Whose names are mausoleums of the Muse,
Are gently prest with far more reverent tread
Than ever paced the slab which paves the princely head.

60
Так пусть вельможам, герцогам-купцам
Воздвиглись пирамиды из агата,
Порфира, яшмы, - это льстит глупцам!
Когда роса ложится в час заката
Иль веет ночь дыханьем аромата
На дерн могильный - вот он, мавзолей
Титанам, уходящим без возврата.
Насколько он прекрасней и теплей
Роскошных мраморов над прахом королей!

LXI.
There be more things to greet the heart and eyes
In Arno's dome of Art's most princely shrine,
Where Sculpture with her rainbow sister vies;
There be more marvels yet--but not for mine;
For I have been accustomed to entwine
My thoughts with Nature rather in the fields
Than Art in galleries: though a work divine
Calls for my spirit's homage, yet it yields
Less than it feels, because the weapon which it wields

61
Скульптура вместе с радужной сестрой
Собор над Арно в чудо превратила.
Я свято чту искусств высокий строй,
Но сердцу все ж иное чудо мило:
Природа - море, облака, светила;
Я рад воспеть шедевры галерей,
Но даже то, что взор мой поразило,
Не рвется песней из души моей.
Есть мир совсем иной, где мой клинок верней.

LXII.
Is of another temper, and I roam
By Thrasimene's lake, in the defiles
Fatal to Roman rashness, more at home;
For there the Carthaginian's warlike wiles
Come back before me, as his skill beguiles
The host between the mountains and the shore,
Where Courage falls in her despairing files,
And torrents, swoll'n to rivers with their gore,
Reek through the sultry plain, with legions scattered o'er,

62
Где зыблется в теснине Тразимена,
Где для мечты - ее желанный дом.
Здесь победила хитрость Карфагена,
И, слишком рано гордый торжеством,
Увидел Рим орлов своих разгром,
Не угадав засаду Ганнибала,
И, как поток, в ущелье роковом
Кровь римская лилась и клокотала,
И, рухнув, точно лес от буревала,

LXIII.
Like to a forest felled by mountain winds;
And such the storm of battle on this day,
And such the frenzy, whose convulsion blinds
To all save carnage, that, beneath the fray,
An earthquake reeled unheededly away!
None felt stern Nature rocking at his feet,
And yawning forth a grave for those who lay
Upon their bucklers for a winding-sheet;
Such is the absorbing hate when warring nations meet.

63
Горой лежали мертвые тела, -
Храбрейшим, лучшим не было спасенья,
И жажда крови так сильна была,
Что, видя смерть, в безумстве исступленья
Никто не замечал землетрясенья,
Хотя бы вдруг разверзшийся провал,
Усугубляя ужас истребленья,
Коней, слонов и воинов глотал.
Так ненависть слепа, и целый мир ей мал.

LXIV.
The Earth to them was as a rolling bark
Which bore them to Eternity; they saw
The Ocean round, but had no time to mark
The motions of their vessel: Nature's law,
In them suspended, recked not of the awe
Which reigns when mountains tremble, and the birds
Plunge in the clouds for refuge, and withdraw
From their down-toppling nests; and bellowing herds
Stumble o'er heaving plains, and man's dread hath no words.

64
Земля была под ними как челнок,
Их уносивший в вечность, без кормила,
И руль держать никто из них не мог,
Затем что в них бушующая сила
Самой Природы голос подавила -
Тот страх, который гонит вдаль стада,
Взметает птиц, когда гроза завыла,
И сковывает бледные уста, -
Так, словно человек умолкнул навсегда.

LXV.
Far other scene is Thrasimene now;
Her lake a sheet of silver, and her plain
Rent by no ravage save the gentle plough;
Her aged trees rise thick as once the slain
Lay where their roots are; but a brook hath ta'en -
A little rill of scanty stream and bed -
A name of blood from that day's sanguine rain;
And Sanguinetto tells ye where the dead
Made the earth wet, and turned the unwilling waters red.

65
Как Тразимена изменилась ныне!
Лежит, как щит серебряный, светла.
Кругом покой. Лишь мирный плуг в долине
Земле наносит раны без числа.
Там, где лежали густо их тела,
Разросся лес. И лишь одна примета
Того, что кровь когда-то здесь текла,
Осталась для забывчивого света:
Ручей, журчащий здесь, зовется Сангвинетто.

LXVI.
But thou, Clitumnus! in thy sweetest wave
Of the most living crystal that was e'er
The haunt of river nymph, to gaze and lave
Her limbs where nothing hid them, thou dost rear
Thy grassy banks whereon the milk-white steer
Grazes; the purest god of gentle waters!
And most serene of aspect, and most clear:
Surely that stream was unprofaned by slaughters,
A mirror and a bath for Beauty's youngest daughters!

66
А ты, Клитумн, о светлая волна,
Кристалл текучий, где порой, нагая,
Купается, в струях отражена,
Собой любуясь, нимфа молодая;
Прозрачной влагой берега питая,
О, зеркало девичьей красоты,
О, благосклонный бог родного края,
Забыв войну, растишь и холишь ты
Молочно-белый скот, и травы, и цветы.

LXVII.
And on thy happy shore a temple still,
Of small and delicate proportion, keeps,
Upon a mild declivity of hill,
Its memory of thee; beneath it sweeps
Thy current's calmness; oft from out it leaps
The finny darter with the glittering scales,
Who dwells and revels in thy glassy deeps;
While, chance, some scattered water-lily sails
Down where the shallower wave still tells its bubbling tales.

67
Лишь небольшой, но стильный, стройный храм,
Как память лет, что в битвах отгремели,
Глядит с холма, ближайшего к волнам,
И видно, как в прозрачной их купели
Гоняются и прыгают форели,
А там, где безмятежна глубина,
Нимфеи спят, колышась еле-еле,
И, свежести пленительной полна,
Пришельца сказками баюкает волна.

LXVIII.
Pass not unblest the genius of the place!
If through the air a zephyr more serene
Win to the brow, 'tis his; and if ye trace
Along his margin a more eloquent green,
If on the heart the freshness of the scene
Sprinkle its coolness, and from the dry dust
Of weary life a moment lave it clean
With Nature's baptism,--'tis to him ye must
Pay orisons for this suspension of disgust.

68
Благословен долины этой гений!
Когда, устав за долгий переход,
Пьешь полной грудью аромат растений,
И вдруг в лицо прохладою дохнет,
И, наконец, ты, смыв и пыль и пот,
Садишься в тень, на склон реки отлогий,
Сама душа Природе гимн поет,
Дарующей такой приют в дороге,
Где далеко и жизнь, и все ее тревоги.

LXIX.
The roar of waters!--from the headlong height
Velino cleaves the wave-worn precipice;
The fall of waters! rapid as the light
The flashing mass foams shaking the abyss;
The hell of waters! where they howl and hiss,
And boil in endless torture; while the sweat
Of their great agony, wrung out from this
Their Phlegethon, curls round the rocks of jet
That gird the gulf around, in pitiless horror set,

69
Но как шумит вода! С горы в долину
Гигантской белопенною стеной -
Стеной воды! - свергается Велико,
Все обдавая бурей водяной.
Пучина Орка! Флегетон шальной!
Кипит, ревет, бурлит, казнимый адом,
И смертным потом - пеной ледяной -
Бьет, хлещет по утесистым громадам,
Как бы глумящимся над злобным водопадом,

LXX.
And mounts in spray the skies, and thence again
Returns in an unceasing shower, which round,
With its unemptied cloud of gentle rain,
Is an eternal April to the ground,
Making it all one emerald. How profound
The gulf! and how the giant element
From rock to rock leaps with delirious bound,
Crushing the cliffs, which, downward worn and rent
With his fierce footsteps, yield in chasms a fearful vent

70
Чьи брызги рвутся к солнцу и с небес,
Как туча громоносная в апреле,
Дождем струятся на поля, на лес,
Чтобы они смарагдом зеленели,
Не увядая. В тьму бездонной щели
Стихия низвергается, и вот
Из бездны к небу глыбы полетели,
Низринутые вглубь с родных высот
И вновь летящие, как ядра, в небосвод,

LXXI.
To the broad column which rolls on, and shows
More like the fountain of an infant sea
Torn from the womb of mountains by the throes
Of a new world, than only thus to be
Parent of rivers, which flow gushingly,
With many windings through the vale: --Look back!
Lo! where it comes like an eternity,
As if to sweep down all things in its track,
Charming the eye with dread,--a matchless cataract,

71
Наперекор столбу воды, который
Так буйно крутит и швыряет их,
Как будто море, прорывая горы,
Стремится к свету из глубин земных
И хаос бьется в муках родовых -
Не скажешь: рек источник жизнедарный!
Нет, он, как Вечность, страшен для живых,
Зеленый, белый, голубой, янтарный,
Обворожающий, но лютый и коварный.

LXXII.
Horribly beautiful! but on the verge,
From side to side, beneath the glittering morn,
An Iris sits, amidst the infernal surge,
Like Hope upon a deathbed, and, unworn
Its steady dyes, while all around is torn
By the distracted waters, bears serene
Its brilliant hues with all their beams unshorn:
Resembling, mid the torture of the scene,
Love watching Madness with unalterable mien.

72
О, Красоты и Ужаса игра!
По кромке волн, от края и до края,
Надеждой подле смертного одра
Ирида светит, радугой играя,
Как в адской бездне луч зари, живая,
Нарядна, лучезарна и нежна,
Над этим мутным бешенством сияя,
В мильонах шумных брызг отражена,
Как на Безумие - Любовь, глядит она,

LXXIII.
Once more upon the woody Apennine,
The infant Alps, which--had I not before
Gazed on their mightier parents, where the pine
Sits on more shaggy summits, and where roar
The thundering lauwine--might be worshipped more;
But I have seen the soaring Jungfrau rear
Her never-trodden snow, and seen the hoar
Glaciers of bleak Mont Blanc both far and near,
And in Chimari heard the thunder-hills of fear,

73
И вновь я на лесистых Апеннинах -
Подобьях Альп. Когда б до этих пор
Я не бывал на ледяных вершинах,
Не слышал, как шумит под фирном бор
И с грохотом летят лавины с гор,
Я здесь бы восхищался непрестанно,
Но Юнгфрау мой чаровала взор,
Я видел выси мрачного Монблана,
Громовершинную, в одежде из тумана,

LXXIV.
The Acroceraunian mountains of old name;
And on Parnassus seen the eagles fly
Like spirits of the spot, as 'twere for fame,
For still they soared unutterably high:
I've looked on Ida with a Trojan's eye;
Athos, Olympus, AEtna, Atlas, made
These hills seem things of lesser dignity,
All, save the lone Soracte's height displayed,
Not NOW in snow, which asks the lyric Roman's aid

74
Химари - и Парнас, и лет орлов,
Над ним как бы соперничавших славой,
Взмывавших выше гор и облаков;
Я любовался Этной величавой,
Я, как троянец, озирал дубравы
Лесистой Иды, я видал Афон,
Олимп, Соракт, уже не белоглавый,
Лишь тем попавший в ряд таких имен,
Что был Горацием в стихах прославлен он,

LXXV.
For our remembrance, and from out the plain
Heaves like a long-swept wave about to break,
And on the curl hangs pausing: not in vain
May he who will his recollections rake,
And quote in classic raptures, and awake
The hills with Latian echoes; I abhorred
Too much, to conquer for the poet's sake,
The drilled dull lesson, forced down word by word
In my repugnant youth, with pleasure to record

75
Девятым валом вставший средь равнины,
Застывший на изломе водопад, -
Кто любит дух классической рутины,
Пусть эхо будит музыкой цитат.
Я ненавидел этот школьный ад,
Где мы латынь зубрили слово в слово,
И то, что слушал столько лет назад,
Я не хочу теперь услышать снова,
Чтоб восхищаться тем, что в детстве так сурово

LXXVI.
Aught that recalls the daily drug which turned
My sickening memory; and, though Time hath taught
My mind to meditate what then it learned,
Yet such the fixed inveteracy wrought
By the impatience of my early thought,
That, with the freshness wearing out before
My mind could relish what it might have sought,
If free to choose, I cannot now restore
Its health; but what it then detested, still abhor.

76
Вколачивалось в память. С той поры
Я, правда, понял важность просвещенья,
Я стал ценить познания дары,
Но, вспоминая школьные мученья,
Я не могу внимать без отвращенья
Иным стихам. Когда бы педагог
Позволил мне читать без принужденья, -
Как знать, - я сам бы полюбить их мог,
Но от зубрежки мне постыл их важный слог.

LXXVII.
Then farewell, Horace; whom I hated so,
Not for thy faults, but mine; it is a curse
To understand, not feel, thy lyric flow,
To comprehend, but never love thy verse,
Although no deeper moralist rehearse
Our little life, nor bard prescribe his art,
Nor livelier satirist the conscience pierce,
Awakening without wounding the touched heart,
Yet fare thee well--upon Soracte's ridge we part.

77
Прощай, Гораций, ты мне ненавистен,
И горе мне! Твоя ль вина, старик,
Что красотой твоих высоких истин
Я не пленен, хоть знаю твой язык.
Как моралист, ты глубже всех постиг
Суть жизни нашей. Ты сатирой жгучей
Не оскорблял, хоть резал напрямик.
Ты знал, как бог, искусства строй певучий,
И все ж простимся - здесь, на Апеннинской круче.

LXXVIII.
O Rome! my country! city of the soul!
The orphans of the heart must turn to thee,
Lone mother of dead empires! and control
In their shut breasts their petty misery.
What are our woes and sufferance? Come and see
The cypress, hear the owl, and plod your way
O'er steps of broken thrones and temples, Ye!
Whose agonies are evils of a day--
A world is at our feet as fragile as our clay.

78
Рим! Родина! Земля моей мечты!
Кто сердцем сир, чьи дни обузой стали,
Взгляни на мать погибших царств - и ты
Поймешь, как жалки все твои печали.
Молчи о них! Пройди на Тибр и дале,
Меж кипарисов, где сова кричит,
Где цирки, храмы, троны отблистали,
И однодневных не считай обид:
Здесь мир, огромный мир в пыли веков лежит.

LXXIX.
The Niobe of nations! there she stands,
Childless and crownless, in her voiceless woe;
An empty urn within her withered hands,
Whose holy dust was scattered long ago;
The Scipios' tomb contains no ashes now;
The very sepulchres lie tenantless
Of their heroic dwellers: dost thou flow,
Old Tiber! through a marble wilderness?
Rise, with thy yellow waves, and mantle her distress!

79
О Древний Рим! Лишенный древних прав,
Как Ниобея - без детей, без трона,
Стоишь ты молча, свой же кенотаф.
Останков нет в гробнице Сципиона,
Как нет могил, где спал во время оно
Прах сыновей твоих и дочерей.
Лишь мутный Тибр струится неуклонно
Вдоль мраморов безлюдных пустырей.
Встань, желтая волна, и скорбь веков залей!

LXXX.
The Goth, the Christian, Time, War, Flood, and Fire,
Have dwelt upon the seven-hilled city's pride:
She saw her glories star by star expire,
And up the steep barbarian monarchs ride,
Where the car climbed the Capitol; far and wide
Temple and tower went down, nor left a site; -
Chaos of ruins! who shall trace the void,
O'er the dim fragments cast a lunar light,
And say, 'Here was, or is,' where all is doubly night?

80
Пожары, войны, бунты, гунн и гот, -
О, смерч над семихолмною столицей!
И Рим слабел, и грянул страшный год:
Где шли в цепях, бывало, вереницей
Цари за триумфальной колесницей,
Там варвар стал надменною пятой
На Капитолий. Мрачною гробницей
Простерся Рим, пустынный и немой.
Кто скажет: "Он был здесь", - когда двойною тьмой,

LXXXI.
The double night of ages, and of her,
Night's daughter, Ignorance, hath wrapt, and wrap
All round us; we but feel our way to err:
The ocean hath its chart, the stars their map;
And knowledge spreads them on her ample lap;
But Rome is as the desert, where we steer
Stumbling o'er recollections: now we clap
Our hands, and cry, 'Eureka!' it is clear -
When but some false mirage of ruin rises near.

81
Двойною тьмой - незнанья и столетий
Закрыт его гигантский силуэт,
И мы идем на ощупь в бледном свете;
Есть карты мира, карты звезд, планет,
Познание идет путем побед,
Но Рим лежит неведомой пустыней,
Где только память пролагает след.
Мы "Эврика!" кричим подчас и ныне,
Но то пустой мираж, подсказка стертых линий.

LXXXII.
Alas, the lofty city! and alas
The trebly hundred triumphs! and the day
When Brutus made the dagger's edge surpass
The conqueror's sword in bearing fame away!
Alas for Tully's voice, and Virgil's lay,
And Livy's pictured page! But these shall be
Her resurrection; all beside--decay.
Alas for Earth, for never shall we see
That brightness in her eye she bore when Rome was free!

82
О Рим! Не ты ль изведал торжество
Трехсот триумфов! В некий день священный
Не твой ли Брут вонзил кинжал в того,
Кто стать мечтал диктатором вселенной!
Тит Ливии, да Вергилий вдохновенный,
Да Цицерон - в них воскресает Рим.
Все остальное - прах и пепел бренный,
И Рим свободный - он неповторим!
Его блестящих глаз мы больше не узрим.

LXXXIII.
O thou, whose chariot rolled on Fortune's wheel,
Triumphant Sylla! Thou, who didst subdue
Thy country's foes ere thou wouldst pause to feel
The wrath of thy own wrongs, or reap the due
Of hoarded vengeance till thine eagles flew
O'er prostrate Asia;--thou, who with thy frown
Annihilated senates--Roman, too,
With all thy vices, for thou didst lay down
With an atoning smile a more than earthly crown -

83
Ты, кто орлов над Азией простер
И рвался дальше в бранном увлеченье,
Ты, Сулла, чей победоносный взор
Не разглядел, что Рим готовит мщенье:
Народ - за кровь, сенат - за униженье
(Один твой взгляд - и подчинялся он), -
Ты все впитал: порок и преступленье,
Но, Рима сын, храня небрежный тон,
С улыбкой отдал то, что более, чем трон,

LXXXIV.
The dictatorial wreath,--couldst thou divine
To what would one day dwindle that which made
Thee more than mortal? and that so supine
By aught than Romans Rome should thus be laid?
She who was named eternal, and arrayed
Her warriors but to conquer--she who veiled
Earth with her haughty shadow, and displayed
Until the o'er-canopied horizon failed,
Her rushing wings--Oh! she who was almighty hailed!

84
Давало власть - диктаторское право.
Ты мог ли знать, что Рим, его оплот,
Возвысившая цезарей держава -
Всесильный Рим, - когда-нибудь падет,
Что в Рим царить не римлянин придет,
Он - "Вечный град" в сознанье поколений,
Он, крыльями обнявший небосвод,
Не знающий проигранных сражений,
Он будет варваром поставлен на колени!

LXXXV.
Sylla was first of victors; but our own,
The sagest of usurpers, Cromwell!--he
Too swept off senates while he hewed the throne
Down to a block--immortal rebel! See
What crimes it costs to be a moment free
And famous through all ages! But beneath
His fate the moral lurks of destiny;
His day of double victory and death
Beheld him win two realms, and, happier, yield his breath.

85
Как Сулла - первый корифей войны,
Так первый узурпатор, от природы,
Наш Кромвель. Для величия страны,
Для вечной славы и за миг свободы
Он отдал мрачным преступленьям годы,
Прогнал сенат и сделал плахой трон.
Священный бунт! Но вам мораль, народы:
В день двух побед был смертью награжден
Некоронованный наследник двух корон.

LXXXVI.
The third of the same moon whose former course
Had all but crowned him, on the self-same day
Deposed him gently from his throne of force,
And laid him with the earth's preceding clay.
And showed not Fortune thus how fame and sway,
And all we deem delightful, and consume
Our souls to compass through each arduous way,
Are in her eyes less happy than the tomb?
Were they but so in man's, how different were his doom!

86
В тот самый месяц, третьего числа,
Отвергнув трон, но больше, чем на троне,
Он опочил, и смерть к нему пришла,
Чтобы в могильном упокоить лоне.
Не в высшем ли начертано законе,
Что слава, власть - предмет вражды людской -
Не стоят нашей яростной погони,
Что там, за гробом, счастье и покой.
Усвой мы эту мысль - и станет жизнь другой.

LXXXVII.
And thou, dread statue! yet existent in
The austerest form of naked majesty,
Thou who beheldest, mid the assassins' din,
At thy bathed base the bloody Caesar lie,
Folding his robe in dying dignity,
An offering to thine altar from the queen
Of gods and men, great Nemesis! did he die,
And thou, too, perish, Pompey? have ye been
Victors of countless kings, or puppets of a scene?

87
А ты, ужасный монумент Помпея,
Пред кем, обрызгав кровью пьедестал,
Под крик убийц пал Цезарь и, слабея,
Чтобы сыграть достойно свой финал,
Закрывшись тогой, молча умирал, -
В нагом величье, правда ль, в этом зале
Ты алтарем богини мщенья стал?
Мертвы ль вы оба? Что за роль играли?
Быть может, кукол роль, хоть в плен царей вы брали?

LXXXVIII.
And thou, the thunder-stricken nurse of Rome!
She-wolf! whose brazen-imaged dugs impart
The milk of conquest yet within the dome
Where, as a monument of antique art,
Thou standest: --Mother of the mighty heart,
Which the great founder sucked from thy wild teat,
Scorched by the Roman Jove's ethereal dart,
And thy limbs blacked with lightning--dost thou yet
Guard thine immortal cubs, nor thy fond charge forget?

88
А ты, в кого ударил дважды гром,
Доныне, о священная волчица,
Млеко побед, которым вскормлен Рем,
Из бронзовых сосцов твоих сочится.
Навек - музея древностей жилица,
От жгучих стрел Юпитера черна,
Чтоб вечно Рим тобою мог гордиться,
Мать смелых! Вечно ты стоять должна
И город свой хранить, как в оны времена.

LXXXIX.
Thou dost;--but all thy foster-babes are dead -
The men of iron; and the world hath reared
Cities from out their sepulchres: men bled
In imitation of the things they feared,
And fought and conquered, and the same course steered,
At apish distance; but as yet none have,
Nor could, the same supremacy have neared,
Save one vain man, who is not in the grave,
But, vanquished by himself, to his own slaves a slave,

89
Храни его! Но тех людей железных
Давно уж нет. Мир города воздвиг
На их могилах. В войнах бесполезных
Им подражало множество владык,
Но их пугало то, что Рим велик
И нет меж ними равного судьбою,
Иль есть один, и он всего достиг,
Но, честолюбец, вставший над толпою,
Он - раб своих рабов - низвергнут сам собою.

XC.
The fool of false dominion--and a kind
Of bastard Caesar, following him of old
With steps unequal; for the Roman's mind
Was modelled in a less terrestrial mould,
With passions fiercer, yet a judgment cold,
And an immortal instinct which redeemed
The frailties of a heart so soft, yet bold.
Alcides with the distaff now he seemed
At Cleopatra's feet, and now himself he beamed.

90
Лжевластью ослепленный, он шагал,
Поддельный Цезарь, вслед за неподдельным,
Но римлянин прошел другой закал:
Страсть и рассудок - все в нем было цельным.
Он был могуч инстинктом нераздельным,
Который все в гармонии хранит,
Гость Клеопатры - подвигам смертельным
За прялкой изменяющий Алкид, -
Который вновь пойдет, увидит, победит,

XCI.
And came, and saw, and conquered. But the man
Who would have tamed his eagles down to flee,
Like a trained falcon, in the Gallic van,
Which he, in sooth, long led to victory,
With a deaf heart which never seemed to be
A listener to itself, was strangely framed;
With but one weakest weakness--vanity:
Coquettish in ambition, still he aimed
At what? Can he avouch, or answer what he claimed?

91
И вот он Цезарь вновь! А тот, хотящий,
Чтоб стал послушным соколом орел,
Перед французской армией летящий,
Которую путем побед он вел, -
Тому был нужен Славы ореол,
И это все. Он раболепство встретил,
Но сердцем был он глух. Куда он шел?
И в Цезари - с какою целью метил?
Чем, кроме славы, жил? Он сам бы не ответил.

XCII.
And would be all or nothing--nor could wait
For the sure grave to level him; few years
Had fixed him with the Caesars in his fate,
On whom we tread: For THIS the conqueror rears
The arch of triumph! and for this the tears
And blood of earth flow on as they have flowed,
An universal deluge, which appears
Without an ark for wretched man's abode,
And ebbs but to reflow!--Renew thy rainbow, God!

92
Ничто иль все! Таков Наполеон.
А не накличь он свой конец печальный,
Он был бы, словно Цезарь, погребен,
Чей прах топтать готов турист нахальный.
И вот мечта об арке Триумфальной,
Вот кровь и слезы страждущей Земли,
Потоп, бурлящий с силой изначальной!
Мир тонет в нем, и нет плота вдали...
О боже, не ковчег, хоть радугу пошли!

XCIII.
What from this barren being do we reap?
Our senses narrow, and our reason frail,
Life short, and truth a gem which loves the deep,
And all things weighed in custom's falsest scale;
Opinion an omnipotence, whose veil
Mantles the earth with darkness, until right
And wrong are accidents, and men grow pale
Lest their own judgments should become too bright,
And their free thoughts be crimes, and earth have too much light.

93
Жизнь коротка, стеснен ее полет,
В суждениях не терпим мы различий.
А Истина - как жемчуг в глуби вод.
Фальшив отяготивший нас обычай.
Средь наших норм, условностей, приличий
Добро случайно, злу преграды нет,
Рабы успеха, денег и отличий,
На мысль и чувство наложив запрет,
Предпочитают тьму, их раздражает свет.

XCIV.
And thus they plod in sluggish misery,
Rotting from sire to son, and age to age,
Proud of their trampled nature, and so die,
Bequeathing their hereditary rage
To the new race of inborn slaves, who wage
War for their chains, and rather than be free,
Bleed gladiator-like, and still engage
Within the same arena where they see
Their fellows fall before, like leaves of the same tree.

94
И так живут в тупой, тяжелой скуке,
Гордясь собой, и так во гроб сойдут.
Так будут жить и сыновья и внуки,
И дальше рабский дух передадут,
И в битвах за ярмо свое падут,
Как падал гладиатор на арене.
Не за свободу, не за вольный труд, -
Так братья гибли: сотни поколений,
Сметенных войнами, как вихрем - лист осенний.

XCV.
I speak not of men's creeds--they rest between
Man and his Maker--but of things allowed,
Averred, and known,--and daily, hourly seen -
The yoke that is upon us doubly bowed,
And the intent of tyranny avowed,
The edict of Earth's rulers, who are grown
The apes of him who humbled once the proud,
And shook them from their slumbers on the throne;
Too glorious, were this all his mighty arm had done.

95
О вере я молчу - тут каждый сам
Решает с богом, - я про то земное,
Что так понятно, ясно, близко нам, -
Я разумею то ярмо двойное,
Что нас гнетет при деспотичном строе,
Хоть нам и лгут, что следуют тому,
Кто усмирял надменное и злое,
С земных престолов гнал и сон и тьму,
За что одно была б вовек хвала ему.

XCVI.
Can tyrants but by tyrants conquered be,
And Freedom find no champion and no child
Such as Columbia saw arise when she
Sprung forth a Pallas, armed and undefiled?
Or must such minds be nourished in the wild,
Deep in the unpruned forest, midst the roar
Of cataracts, where nursing nature smiled
On infant Washington? Has Earth no more
Such seeds within her breast, or Europe no such shore?

96
Ужель тирану страшны лишь тираны?
Где он, Свободы грозный паладин,
Каким, Минерва девственной саванны,
Колумбия, был воин твой и сын?
Иль, может быть, такой в веках один,
Как Вашингтон, чье сердце воспиталось
В глухих лесах, близ гибельных стремнин?
Иль тех семян уж в мире не осталось
И с жаждой вольности Европа расквиталась?

XCVII.
But France got drunk with blood to vomit crime,
And fatal have her Saturnalia been
To Freedom's cause, in every age and clime;
Because the deadly days which we have seen,
And vile Ambition, that built up between
Man and his hopes an adamantine wall,
And the base pageant last upon the scene,
Are grown the pretext for the eternal thrall
Which nips Life's tree, and dooms man's worst--his second fall.

97
Пьяна от крови, Франция в те дни
Блевала преступленьем. Все народы
Смутила сатурналия резни,
Террор, тщеславье, роскошь новой моды, -
Так мерзок был обратный лик Свободы,
Что в страхе рабству мир себя обрек,
Надежде вновь сказав "прости" на годы.
Вторым грехопаденьем в этот век
От Древа Жизни был отторгнут человек.

XCVIII.
Yet, Freedom! yet thy banner, torn, but flying,
Streams like the thunder-storm AGAINST the wind;
Thy trumpet-voice, though broken now and dying,
The loudest still the tempest leaves behind;
Thy tree hath lost its blossoms, and the rind,
Chopped by the axe, looks rough and little worth,
But the sap lasts,--and still the seed we find
Sown deep, even in the bosom of the North;
So shall a better spring less bitter fruit bring forth.

98
И все-таки твой дух, Свобода, жив,
Твой стяг под ветром плещет непокорно,
И даже бури грохот заглушив,
Пускай, хрипя, гремит твоя валторна.
Ты мощный дуб, дающий лист упорно, -
Он топором надрублен, но цветет.
И Вольностью посеянные зерна
Лелеет Север, и настанет год,
Когда они дадут уже не горький плод.

XCIX.
There is a stern round tower of other days,
Firm as a fortress, with its fence of stone,
Such as an army's baffled strength delays,
Standing with half its battlements alone,
And with two thousand years of ivy grown,
The garland of eternity, where wave
The green leaves over all by time o'erthrown:
What was this tower of strength? within its cave
What treasure lay so locked, so hid?--A woman's grave.

99
Вот почернелый мрачный бастион.
Часть крепости, обрушиться готовой,
Врагам отпор давал он испокон,
Фронтон его, изогнутый подковой,
Плюща гирляндой двадцативековой,
Как Вечности венком, полузакрыт.
Чем был, что прятал он в тот век суровый?
Не клад ли в подземелье был зарыт?
Нет, тело женщины, - так быль нам говорит.

C.
But who was she, the lady of the dead,
Tombed in a palace? Was she chaste and fair?
Worthy a king's--or more--a Roman's bed?
What race of chiefs and heroes did she bear?
What daughter of her beauties was the heir?
How lived--how loved--how died she? Was she not
So honoured--and conspicuously there,
Where meaner relics must not dare to rot,
Placed to commemorate a more than mortal lot?

100
Зачем твой склеп - дворцовый бастион?
И кто ты? Как жила? Кого любила?
Царь или больше - римлянин был он?
Красавиц дочек ты ему дарила,
Иль вождь, герой, чья необорна сила,
Тобой рожден был? Как ты умерла?
Боготворимой? Да! Твоя могила
Покоить низших саном не могла,
И в ней ты, мертвая, бессмертье обрела.

CI.
Was she as those who love their lords, or they
Who love the lords of others? such have been
Even in the olden time, Rome's annals say.
Was she a matron of Cornelia's mien,
Or the light air of Egypt's graceful queen,
Profuse of joy; or 'gainst it did she war,
Inveterate in virtue? Did she lean
To the soft side of the heart, or wisely bar
Love from amongst her griefs?--for such the affections are.

101
А муж твой - не любила ль ты чужого?
Такие страсти знал и Древний Рим.
Была ль ты, как Корнелия, сурова,
Служа супругу, детям и родным
И нет! сказав желаниям иным,
Иль, как Египта дерзкая царица,
Жила лишь наслаждением одним?
Была грустна? Любила веселиться?
Но грусть любви всегда готова в радость влиться.

CII.
Perchance she died in youth: it may be, bowed
With woes far heavier than the ponderous tomb
That weighed upon her gentle dust, a cloud
Might gather o'er her beauty, and a gloom
In her dark eye, prophetic of the doom
Heaven gives its favourites--early death; yet shed
A sunset charm around her, and illume
With hectic light, the Hesperus of the dead,
Of her consuming cheek the autumnal leaf-like red.

102
Иль, сокращая век твой, как скала,
Тебя давило горе непрестанно?
Иль ты богов любимицей была
И оттого сошла в могилу рано?
И туча, близясь грозно и туманно,
Обрушила на жизнь твою запрет,
А темный взор, порой блестевший странно,
Был признаком чахотки с детских лет,
И цветом юных щек был рощ осенних цвет?

CIII.
Perchance she died in age--surviving all,
Charms, kindred, children--with the silver grey
On her long tresses, which might yet recall,
It may be, still a something of the day
When they were braided, and her proud array
And lovely form were envied, praised, and eyed
By Rome--But whither would Conjecture stray?
Thus much alone we know--Metella died,
The wealthiest Roman's wife: Behold his love or pride!

103
Иль старой умерла ты, пережившей
Свой женский век, и мужа, и детей,
Но даже снег, твой волос убеливший,
Не обеднил густой косы твоей -
Твоей короны в пору лучших дней,
Когда Метеллой Рим любил хвалиться.
Но что гадать! Меж римских богачей
Был и твой муж, и знала вся столица,
Что гордостью его была твоя гробница.

CIV.
I know not why--but standing thus by thee
It seems as if I had thine inmate known,
Thou Tomb! and other days come back on me
With recollected music, though the tone
Is changed and solemn, like the cloudy groan
Of dying thunder on the distant wind;
Yet could I seat me by this ivied stone
Till I had bodied forth the heated mind,
Forms from the floating wreck which ruin leaves behind;

104
Но почему, когда я так стою
В раздумье пред гробницей знаменитой,
Как будто древний мир я узнаю,
Входящий в сердце музыкой забытой,
Но не такой ликующей, открытой,
А смутной, скорбной, как над гробом речь,
И, сев на камень, хмелем перевитый,
Я силюсь в звуки, в образы облечь
Все, что могла душа в крушении сберечь,

CV.
And from the planks, far shattered o'er the rocks,
Built me a little bark of hope, once more
To battle with the ocean and the shocks
Of the loud breakers, and the ceaseless roar
Which rushes on the solitary shore
Where all lies foundered that was ever dear:
But could I gather from the wave-worn store
Enough for my rude boat, where should I steer?
There woos no home, nor hope, nor life, save what is here.

105
Чтобы из досок, бурей разметенных,
Ладью Надежды зыбкой сколотив,
Изведать снова злобу волн соленых,
Грызущих берег в час, когда прилив
Идет, их силы удесятерив.
Но сам не знаю - в ясный день, в ненастье, -
Хотя давно я стал неприхотлив,
Куда направлюсь, в ком найду участье,
Когда лишь здесь мой дом, а может быть, и счастье.

CVI.
Then let the winds howl on! their harmony
Shall henceforth be my music, and the night
The sound shall temper with the owlet's cry,
As I now hear them, in the fading light
Dim o'er the bird of darkness' native site,
Answer each other on the Palatine,
With their large eyes, all glistening grey and bright,
And sailing pinions.--Upon such a shrine
What are our petty griefs?--let me not number mine.

106
И все же в путь! Пусть голоса ветров,
Ночною песней наполняя дали,
Вбирают моря шум и крики сов,
Которые здесь только что стонали
В душистой тьме, на смолкшем Квиринале,
И, медленны - глаза как две свечи, -
За Палатин бесшумно проплывали.
Что стоят в этой сказочной ночи
Все наши жалобы! Любуйся - и молчи.

CVII.
Cypress and ivy, weed and wallflower grown
Matted and massed together, hillocks heaped
On what were chambers, arch crushed, column strown
In fragments, choked-up vaults, and frescoes steeped
In subterranean damps, where the owl peeped,
Deeming it midnight: --Temples, baths, or halls?
Pronounce who can; for all that Learning reaped
From her research hath been, that these are walls -
Behold the Imperial Mount! 'tis thus the mighty falls.

107
Плющ, кипарис, крапива да пырей,
Колонн куски на черном пепелище.
На месте храмов - камни пустырей,
В подземной крипте - пялящий глазищи,
Неспящий филин. Здесь его жилище.
Ему здесь ночь. А это - баня, храм?
Пусть объяснит знаток. Но этот нищий
Твердит: то стен остатки. Знаю сам!
А здесь был римский трои, - мощь обратилась в хлам.

CVIII.
There is the moral of all human tales:
'Tis but the same rehearsal of the past,
First Freedom, and then Glory--when that fails,
Wealth, vice, corruption--barbarism at last.
And History, with all her volumes vast,
Hath but ONE page,--'tis better written here,
Where gorgeous Tyranny hath thus amassed
All treasures, all delights, that eye or ear,
Heart, soul could seek, tongue ask--Away with words! draw near,

108
Так вот каков истории урок:
Меняется не сущность, только дата.
За Вольностью и Славой - дайте срок! -
Черед богатства, роскоши, разврата
И варварства. Но Римом все объято,
Он все познал, молился всем богам,
Изведал все, что проклято иль свято,
Что сердцу льстит, уму, глазам, ушам...
Да что слова! Взгляни - и ты увидишь сам.

CIX.
Admire, exult--despise--laugh, weep--for here
There is such matter for all feeling: --Man!
Thou pendulum betwixt a smile and tear,
Ages and realms are crowded in this span,
This mountain, whose obliterated plan
The pyramid of empires pinnacled,
Of Glory's gewgaws shining in the van
Till the sun's rays with added flame were filled!
Where are its golden roofs? where those who dared to build?

109
Плачь, смейся, негодуй, хвали, брани.
Для чувств любых тут хватит матерьяла.
Века и царства - видишь, вот они!
На том холме, где все руиной стало,
Как солнце, мощь империи блистала.
О, маятник - от смеха и до слез, -
О, человек! Все рухнет с пьедестала.
Где золотые кровли? Кто их снес?
Где все, чьей волею Рим богател и рос?

CX.
Tully was not so eloquent as thou,
Thou nameless column with the buried base!
What are the laurels of the Caesar's brow?
Crown me with ivy from his dwelling-place.
Whose arch or pillar meets me in the face,
Titus or Trajan's? No; 'tis that of Time:
Triumph, arch, pillar, all he doth displace,
Scoffing; and apostolic statues climb
To crush the imperial urn, whose ashes slept sublime,

110
Обломок фриза, брошенный во рву,
Увы! красноречивей Цицерона.
Где лавр, венчавший Цезаря главу?
Остался плющ - надгробная корона.
Венчайте им меня! А та колонна?
Траян увековечен в ней иль Тит?
Нет, Время, ибо Время непреклонно
Меняет все. И там святой стоит,
Где император был умерший не зарыт,

CXI.
Buried in air, the deep blue sky of Rome,
And looking to the stars; they had contained
A spirit which with these would find a home,
The last of those who o'er the whole earth reigned,
The Roman globe, for after none sustained
But yielded back his conquests: --he was more
Than a mere Alexander, and unstained
With household blood and wine, serenely wore
His sovereign virtues--still we Trajan's name adore.

111
А поднят в воздух. Глядя в небо Рима,
В соседстве звезд обрел он вечный свет,
Последний, кто владел неколебимо
Всем римским миром. Тем, кто шел вослед,
Пришлось терять плоды былых побед.
А он, как Македонец, невозбранно
Свои владенья множил столько лет,
Но без убийств, без пьяного дурмана,
И мир доныне чтит величие Траяна.

CXII.
Where is the rock of Triumph, the high place
Where Rome embraced her heroes? where the steep
Tarpeian--fittest goal of Treason's race,
The promontory whence the traitor's leap
Cured all ambition? Did the Conquerors heap
Their spoils here? Yes; and in yon field below,
A thousand years of silenced factions sleep -
The Forum, where the immortal accents glow,
And still the eloquent air breathes--burns with Cicero!

112
Где холм героев, их триумфов сцена,
Иль та скала, где в предрешенный срок
Заканчивала путь земной измена,
Где честь свою вернуть изменник мог,
Свершив бесстрашно гибельный прыжок.
Здесь Рим слагал трофеи на вершине,
Здесь партий гнев и камни стен прожег,
И, пламенная, в мраморной пустыне
Речь Цицеронова звучит еще доныне.

CXIII.
The field of freedom, faction, fame, and blood:
Here a proud people's passions were exhaled,
From the first hour of empire in the bud
To that when further worlds to conquer failed;
But long before had Freedom's face been veiled,
And Anarchy assumed her attributes:
Till every lawless soldier who assailed
Trod on the trembling Senate's slavish mutes,
Or raised the venal voice of baser prostitutes.

113
Все Рим изведал: партий долгий спор,
Свободу, славу, иго тирании -
С тех пор, как робко крылья распростер,
До той поры, когда цари земные
Пред ним склонили раболепно выи.
И вот померк Свободы ореол,
И Рим узнал анархию впервые -
Любой пройдоха, захватив престол,
Топтал сенаторов и с чернью дружбу вел.

CXIV.
Then turn we to our latest tribune's name,
From her ten thousand tyrants turn to thee,
Redeemer of dark centuries of shame -
The friend of Petrarch--hope of Italy -
Rienzi! last of Romans! While the tree
Of freedom's withered trunk puts forth a leaf,
Even for thy tomb a garland let it be--
The forum's champion, and the people's chief -
Her new-born Numa thou, with reign, alas! too brief.

114
Но где последний Рима гражданин,
Где ты, Риенци, ты, второй Помпилий,
Ты, искупитель тягостных годин
Италии, ее позорных былей,
Петрарки друг! В тебе трибуна чтили.
Так пусть от древа Вольности листы
Не увядают на твоей могиле!
С тобой народ связал свои мечты.
О рыцарь Форума, как мало правил ты!

CXV.
Egeria! sweet creation of some heart
Which found no mortal resting-place so fair
As thine ideal breast; whate'er thou art
Or wert,--a young Aurora of the air,
The nympholepsy of some fond despair;
Or, it might be, a beauty of the earth,
Who found a more than common votary there
Too much adoring; whatsoe'er thy birth,
Thou wert a beautiful thought, and softly bodied forth.

115
Эгерия! Творенье ли того,
Кто, для души прибежища не зная,
Ей, как подругу, создал божество?
Сама Аврора, нимфа ль ты лесная,
Или была ты женщина земная?
Не все ль равно! Вовек тому венец,
Кем рождена ты в мраморе живая!
Прекрасной мыслью вдохновив резец,
Ей совершенную и форму дал творец.

CXVI.
The mosses of thy fountain still are sprinkled
With thine Elysian water-drops; the face
Of thy cave-guarded spring, with years unwrinkled,
Reflects the meek-eyed genius of the place,
Whose green wild margin now no more erase
Art's works; nor must the delicate waters sleep,
Prisoned in marble, bubbling from the base
Of the cleft statue, with a gentle leap
The rill runs o'er, and round, fern, flowers, and ivy creep,

116
И в элизийских брызгах родника
Цветут и зреют тысячи растений.
Его кристалл не тронули века,
В нем отражен долины этой гений,
Его зеленых, диких обрамлений
Не давит мрамор статуй. Для ключа,
Как в древности, нет никаких стеснений.
Его струя, пузырясь и журча,
Бьет меж цветов и трав, среди гирлянд плюща.

CXVII.
Fantastically tangled; the green hills
Are clothed with early blossoms, through the grass
The quick-eyed lizard rustles, and the bills
Of summer birds sing welcome as ye pass;
Flowers fresh in hue, and many in their class,
Implore the pausing step, and with their dyes
Dance in the soft breeze in a fairy mass;
The sweetness of the violet's deep blue eyes,
Kissed by the breath of heaven, seems coloured by its skies.

117
Все фантастично! В яхонтах, в алмазах
Вокруг ручья - холмов зеленых ряд,
И ящериц проворных, быстроглазых,
И пестрых птиц причудливый наряд.
Они прохожим словно говорят:
Куда спешишь? Останься, путник, с нами,
Не торопись в твой город, в шум и чад!
Манят фиалки синими глазами,
Окрашенными в синь самими небесами.

CXVIII.
Here didst thou dwell, in this enchanted cover,
Egeria! thy all heavenly bosom beating
For the far footsteps of thy mortal lover;
The purple Midnight veiled that mystic meeting
With her most starry canopy, and seating
Thyself by thine adorer, what befell?
This cave was surely shaped out for the greeting
Of an enamoured Goddess, and the cell
Haunted by holy Love--the earliest oracle!

118
Эгерия! Таков волшебный грот,
Где смертного, богиня, ты встречала,
Где ты ждала, придет иль не придет,
И, звездное раскинув покрывало,
Вас только ночь пурпурная венчала.
Не здесь ли, в этом царстве волшебства,
Впервые в мире дольном прозвучало,
Как первого оракула слова,
Моленье о любви, признанье божества.

CXIX.
And didst thou not, thy breast to his replying,
Blend a celestial with a human heart;
And Love, which dies as it was born, in sighing,
Share with immortal transports? could thine art
Make them indeed immortal, and impart
The purity of heaven to earthly joys,
Expel the venom and not blunt the dart -
The dull satiety which all destroys--
And root from out the soul the deadly weed which cloys?

119
И ты склонялась к смертному на грудь,
В земной восторг пролив восторг небесный,
Чтобы в любовь мгновенную вдохнуть
Бессмертный пламень страсти бестелесной.
Но кто, какою силою чудесной
Не затупит стрелу, отраву смыв -
Пресыщенность и скуку жизни пресной, -
И плевелы, смертельные для нив,
Кто вырвет, луг земной в небесный обратив?

CXX.
Alas! our young affections run to waste,
Or water but the desert: whence arise
But weeds of dark luxuriance, tares of haste,
Rank at the core, though tempting to the eyes,
Flowers whose wild odours breathe but agonies,
And trees whose gums are poison; such the plants
Which spring beneath her steps as Passion flies
O'er the world's wilderness, and vainly pants
For some celestial fruit forbidden to our wants.

120
Наш юный жар кипит, увы! в пустыне,
Где бури чувства лишь сорняк плодят,
Красивый сверху, горький в сердцевине,
Где вреден трав душистых аромат,
Где из деревьев брызжет трупный яд
И все живое губит зной гнетущий.
Там не воскреснет сердца юный сад,
Сверкающий, ликующий, поющий,
И не созреет плод, достойный райских кущей.

CXXI.
O Love! no habitant of earth thou art -
An unseen seraph, we believe in thee,--
A faith whose martyrs are the broken heart,
But never yet hath seen, nor e'er shall see,
The naked eye, thy form, as it should be;
The mind hath made thee, as it peopled heaven,
Even with its own desiring phantasy,
And to a thought such shape and image given,
As haunts the unquenched soul--parched--wearied--wrung--and riven.

121
Любовь! Не для земли ты рождена,
Но верим мы в земного серафима,
И мучеников веры имена -
Сердец разбитых рать неисчислима.
Ты не была, и ты не будешь зрима,
Но, к опыту скептическому глух,
Какие формы той, кто им любима,
Какую власть, закрыв и взор и слух,
Дает измученный, усталый, скорбный дух!

CXXII.
Of its own beauty is the mind diseased,
And fevers into false creation;--where,
Where are the forms the sculptor's soul hath seized?
In him alone. Can Nature show so fair?
Where are the charms and virtues which we dare
Conceive in boyhood and pursue as men,
The unreached Paradise of our despair,
Which o'er-informs the pencil and the pen,
And overpowers the page where it would bloom again.

122
Он собственной отравлен красотою,
Он пленник лжи. В природе нет того,
Что создается творческой мечтою,
Являя всех достоинств торжество.
Но юность вымышляет божество,
И, веруя в эдем недостижимый,
Взыскует зрелость и зовет его,
И гонится за истиною мнимой,
Ни кисти, ни перу - увы! - непостижимой.

CXXIII.
Who loves, raves--'tis youth's frenzy--but the cure
Is bitterer still; as charm by charm unwinds
Which robed our idols, and we see too sure
Nor worth nor beauty dwells from out the mind's
Ideal shape of such; yet still it binds
The fatal spell, and still it draws us on,
Reaping the whirlwind from the oft-sown winds;
The stubborn heart, its alchemy begun,
Seems ever near the prize--wealthiest when most undone.

123
Любовь - безумье, и она горька.
Но исцеленье горше. Чар не стало,
И, боже! как бесцветна и мелка,
Как далека во всем от идеала
Та, чей портрет нам страсть нарисовала,
Но сеять ветер сердце нас манит
И бурю жнет, как уж не раз бывало,
И наслажденья гибельный магнит
Алхимией любви безумца вновь пьянит.

CXXIV.
We wither from our youth, we gasp away -
Sick--sick; unfound the boon, unslaked the thirst,
Though to the last, in verge of our decay,
Some phantom lures, such as we sought at first -
But all too late,--so are we doubly curst.
Love, fame, ambition, avarice--'tis the same -
Each idle, and all ill, and none the worst -
For all are meteors with a different name,
And death the sable smoke where vanishes the flame.

124
Мы так больны, так тяжко нам дышать,
Мы с юных лет от жажды изнываем.
Уже на сердце - старости печать,
Но призрак, юность обольстивший раем,
Опять манит - мы ищем, мы взываем,
Но поздно - честь иль слава, - что они!
Что власть, любовь, коль счастья мы не знаем!
Как метеор, промчатся ночи, дни,
И смерти черный дым потушит все огни.

CXXV.
Few--none--find what they love or could have loved:
Though accident, blind contact, and the strong
Necessity of loving, have removed
Antipathies--but to recur, ere long,
Envenomed with irrevocable wrong;
And Circumstance, that unspiritual god
And miscreator, makes and helps along
Our coming evils with a crutch-like rod,
Whose touch turns hope to dust--the dust we all have trod.

125
Немногим - никому не удается
В любви свою мечту осуществить.
И если нам удача улыбнется
Или потребность верить и любить
Заставит все принять и все простить,
Конец один: судьба, колдунья злая,
Счастливых дней запутывает нить,
И, демонов из мрака вызывая,
В наш сон вторгается реальность роковая.

CXXVI.
Our life is a false nature--'tis not in
The harmony of things,--this hard decree,
This uneradicable taint of sin,
This boundless upas, this all-blasting tree,
Whose root is earth, whose leaves and branches be
The skies which rain their plagues on men like dew -
Disease, death, bondage, all the woes we see--
And worse, the woes we see not--which throb through
The immedicable soul, with heart-aches ever new.

126
О наша жизнь! Ты во всемирном хоре
Фальшивый звук. Ты нам из рода в род
Завещанное праотцами горе,
Анчар гигантский, чей отравлен плод.
Земля твой корень, крона - небосвод,
Струящий ливни бед неисчислимых:
Смерть, голод, рабство, тысячи невзгод,
И зримых слез, и хуже - слез незримых,
Кипящих в глубине сердец неисцелимых.

CXXVII.
Yet let us ponder boldly--'tis a base
Abandonment of reason to resign
Our right of thought--our last and only place
Of refuge; this, at least, shall still be mine:
Though from our birth the faculty divine
Is chained and tortured--cabined, cribbed, confined,
And bred in darkness, lest the truth should shine
Too brightly on the unprepared mind,
The beam pours in, for time and skill will couch the blind.

127
Так будем смело мыслить! Отстоим
Последний форт средь общего паденья.
Пускай хоть ты останешься моим,
Святое право мысли и сужденья,
Ты, божий дар! Хоть с нашего рожденья
Тебя в оковах держат палачи,
Чтоб воспарить не мог из заточенья
Ты к солнцу правды, - но блеснут лучи,
И все поймет слепец, томящийся в ночи.

CXXVIII.
Arches on arches! as it were that Rome,
Collecting the chief trophies of her line,
Would build up all her triumphs in one dome,
Her Coliseum stands; the moonbeams shine
As 'twere its natural torches, for divine
Should be the light which streams here, to illume
This long explored but still exhaustless mine
Of contemplation; and the azure gloom
Of an Italian night, where the deep skies assume

128
Повсюду арки, арки видит взор,
Ты скажешь: Рим не мог сойти со сцены,
Пока не создал Колизей - собор
Своих триумфов. Яркий свет Селены
На камни льется, на ступени, стены,
И мнится, лишь светильнику богов
Светить пристало на рудник священный,
Питавший столько будущих веков
Сокровищами недр. И синей мглы покров

CXXIX.
Hues which have words, and speak to ye of heaven,
Floats o'er this vast and wondrous monument,
And shadows forth its glory. There is given
Unto the things of earth, which Time hath bent,
A spirit's feeling, and where he hath leant
His hand, but broke his scythe, there is a power
And magic in the ruined battlement,
For which the palace of the present hour
Must yield its pomp, and wait till ages are its dower.

129
В благоуханье ночи итальянской,
Где запах, звук - все говорит с тобой,
Простерт над этой пустошью гигантской.
То сам Сатурн всесильною рукой
Благословил ее руин покой
И сообщил останкам Рима бренным
Какой-то скорбный и высокий строй,
Столь чуждый нашим зданьям современным.
Иль душу время даст их безразличным стенам?

CXXX.
O Time! the beautifier of the dead,
Adorner of the ruin, comforter
And only healer when the heart hath bled -
Time! the corrector where our judgments err,
The test of truth, love,--sole philosopher,
For all beside are sophists, from thy thrift,
Which never loses though it doth defer -
Time, the avenger! unto thee I lift
My hands, and eyes, and heart, and crave of thee a gift:

130
О Время! Исцелитель всех сердец,
Страстей непримиримых примиритель,
Философ меж софистов и мудрец,
Суждений ложных верный исправитель.
Ты украшаешь смертную обитель.
Ты проверяешь Истину, Любовь,
Ты знаешь все! О Время, грозный мститель,
К тебе я руки простираю вновь
И об одном молю, одно мне уготовь:

CXXXI.
Amidst this wreck, where thou hast made a shrine
And temple more divinely desolate,
Among thy mightier offerings here are mine,
Ruins of years--though few, yet full of fate:
If thou hast ever seen me too elate,
Hear me not; but if calmly I have borne
Good, and reserved my pride against the hate
Which shall not whelm me, let me not have worn
This iron in my soul in vain--shall THEY not mourn?

131
Среди руин, где твой пустынный храм,
Среди богов, вдали мирского шквала,
Средь жертв, где в жертву приношу я сам
Руины жизни - пусть я прожил мало:
Когда хоть раз во мне ты спесь видало,
Отринь меня, мои страданья множь,
Но если в бедах сердце гордым стало,
А был я добр, нося в нем острый нож,
Заставь их каяться за клевету и ложь.

CXXXII.
And thou, who never yet of human wrong
Left the unbalanced scale, great Nemesis!
Here, where the ancients paid thee homage long -
Thou, who didst call the Furies from the abyss,
And round Orestes bade them howl and hiss
For that unnatural retribution--just,
Had it but been from hands less near--in this
Thy former realm, I call thee from the dust!
Dost thou not hear my heart?--Awake! thou shalt, and must.

132
Зову тебя, святая Немезида!
О ты, кем взвешен каждый шаг людской,
Кем ни одна не прощена обида,
Ты, вызвавшая фурий злобный рой,
Чтобы Ореста, яростной рукой
Свершившего неслыханное дело,
Погнал к возмездью вопль их, свист и вой,
Восстань, восстань из темного предела,
Восстань и отомсти, как древле мстить умела.

CXXXIII.
It is not that I may not have incurred
For my ancestral faults or mine the wound
I bleed withal, and had it been conferred
With a just weapon, it had flowed unbound.
But now my blood shall not sink in the ground;
To thee I do devote it--THOU shalt take
The vengeance, which shall yet be sought and found,
Which if _I_ have not taken for the sake -
But let that pass--I sleep, but thou shalt yet awake.

133
Когда б за грех моих отцов иль мой
Меня судьба всезрящая карала,
Когда б ответил оскорбленный мной
Ударом справедливого кинжала!
Но в прах безвинно кровь моя бежала, -
Возьми ее и мщеньем освяти!
Я сам бы мстил, но мщенье не пристало
Тому, кто хочет на другом пути...
Нет, нет, молчу, но ты - проснись и отомсти!

CXXXIV.
And if my voice break forth, 'tis not that now
I shrink from what is suffered: let him speak
Who hath beheld decline upon my brow,
Or seen my mind's convulsion leave it weak;
But in this page a record will I seek.
Not in the air shall these my words disperse,
Though I be ashes; a far hour shall wreak
The deep prophetic fulness of this verse,
And pile on human heads the mountain of my curse!

134
Не страх, не мука пресекла мой голос!..
Пред кем, когда испытывал я страх?
Кто видел, как душа моя боролась
И судорожно корчилась в тисках?
Но месть моя теперь в моих стихах.
Когда я буду тлеть, еще живые,
Они, звуча пророчески в веках,
Преодолев пространства и стихии,
Падут проклятием на головы людские.

CXXXV.
That curse shall be forgiveness.--Have I not -
Hear me, my mother Earth! behold it, Heaven! -
Have I not had to wrestle with my lot?
Have I not suffered things to be forgiven?
Have I not had my brain seared, my heart riven,
Hopes sapped, name blighted, Life's life lied away?
And only not to desperation driven,
Because not altogether of such clay
As rots into the souls of those whom I survey.

135
Но как проклятье - Небо и Земля! -
Мое прощенье я швырну в лицо им.
Да разве я, пощады не моля,
С моей судьбой не бился смертным боем?
Я клеветы и сплетни стал героем,
Но я простил, хоть очернен, гоним,
Да, я простил, простясь навек с покоем.
Я от безумья спасся тем одним,
Что был вооружен моим презреньем к ним.

CXXXVI.
From mighty wrongs to petty perfidy
Have I not seen what human things could do?
From the loud roar of foaming calumny
To the small whisper of the as paltry few
And subtler venom of the reptile crew,
The Janus glance of whose significant eye,
Learning to lie with silence, would SEEM true,
And without utterance, save the shrug or sigh,
Deal round to happy fools its speechless obloquy.

136
Я все узнал: предательство льстеца,
Вражду с приязнью дружеской на лике,
Фигляра смех и козни подлеца,
Невежды свист бессмысленный и дикий,
И все, что Янус изобрел двуликий,
Чтоб видимостью правды ложь облечь,
Немую ложь обученной им клики:
Улыбки, вздохи, пожиманья плеч,
Без слов понятную всеядной сплетне речь.

CXXXVII.
But I have lived, and have not lived in vain:
My mind may lose its force, my blood its fire,
And my frame perish even in conquering pain,
But there is that within me which shall tire
Torture and Time, and breathe when I expire:
Something unearthly, which they deem not of,
Like the remembered tone of a mute lyre,
Shall on their softened spirits sink, and move
In hearts all rocky now the late remorse of love.

137
Зато я жил, и жил я не напрасно!
Хоть, может быть, под бурею невзгод,
Борьбою сломлен, рано я угасну,
Но нечто есть во мне, что не умрет,
Чего ни смерть, ни времени полет,
Ни клевета врагов не уничтожит,
Что в эхе многократном оживет
И поздним сожалением, быть может,
Само бездушие холодное встревожит.

CXXXVIII.
The seal is set.--Now welcome, thou dread Power
Nameless, yet thus omnipotent, which here
Walk'st in the shadow of the midnight hour
With a deep awe, yet all distinct from fear:
Thy haunts are ever where the dead walls rear
Their ivy mantles, and the solemn scene
Derives from thee a sense so deep and clear
That we become a part of what has been,
And grow unto the spot, all-seeing but unseen.

138
Да будет так! Явись же предо мной,
Могучий дух, блуждающий ночами
Средь мертвых стен, объятых тишиной,
Скользящий молча в опустелом храме,
Иль в цирке, под неверными лучами,
Где меж камней, перевитых плющом,
Вдруг целый мир встает перед очами
Так ярко, что в прозрении своем
Мы отшумевших бурь дыханье узнаем.

CXXXIX.
And here the buzz of eager nations ran,
In murmured pity, or loud-roared applause,
As man was slaughtered by his fellow-man.
And wherefore slaughtered? wherefore, but because
Such were the bloody circus' genial laws,
And the imperial pleasure.--Wherefore not?
What matters where we fall to fill the maws
Of worms--on battle-plains or listed spot?
Both are but theatres where the chief actors rot.

139
Здесь на потеху буйных толп когда-то,
По знаку повелителя царей,
Друг выходил на друга, брат на брата -
Стяжать венок иль смерть в крови своей,
Затем, что крови жаждал Колизей.
Ужели так? Увы, не все равно ли,
Где стать добычей тленья и червей,
Где гибнуть: в цирке иль на бранном поле,
И там и здесь - театр, где смерть в коронной роли.

CXL.
I see before me the Gladiator lie:
He leans upon his hand--his manly brow
Consents to death, but conquers agony,
And his drooped head sinks gradually low -
And through his side the last drops, ebbing slow
From the red gash, fall heavy, one by one,
Like the first of a thunder-shower; and now
The arena swims around him: he is gone,
Ere ceased the inhuman shout which hailed the wretch who won.

140
Сраженный гладиатор предо мной.
Он оперся на локоть. Мутным оком
Глядит он вдаль, еще борясь с судьбой,
Сжимая меч в бессилии жестоком.
Слабея, каплет вязким черным соком,
Подобно первым каплям грозовым,
Из раны кровь. Уж он в краю далеком.
Уж он не раб. В тумане цирк пред ним,
Он слышит, как вопит и рукоплещет Рим, -

CXLI.
He heard it, but he heeded not--his eyes
Were with his heart, and that was far away;
He recked not of the life he lost nor prize,
But where his rude hut by the Danube lay,
THERE were his young barbarians all at play,
THERE was their Dacian mother--he, their sire,
Butchered to make a Roman holiday -
All this rushed with his blood--Shall he expire,
And unavenged?--Arise! ye Goths, and glut your ire!

141
Не все ль равно! И смерть, и эти крики -
Все так ничтожно. Он в родном краю.
Вот отчий дом в объятьях повилики,
Шумит Дунай. Он видит всю семью,
Играющих детей, жену свою.
А он, отец их, пал под свист презренья,
Приконченный в бессмысленном бою!
Уходит кровь, уходят в ночь виденья...
О, скоро ль он придет, ваш, готы, праздник мщенья!

CXLII.
But here, where murder breathed her bloody steam;
And here, where buzzing nations choked the ways,
And roared or murmured like a mountain-stream
Dashing or winding as its torrent strays;
Here, where the Roman million's blame or praise
Was death or life, the playthings of a crowd,
My voice sounds much--and fall the stars' faint rays
On the arena void--seats crushed, walls bowed,
And galleries, where my steps seem echoes strangely loud.

142
Здесь, где прибой народов бушевал,
Где крови пар носился над толпою,
Где цирк ревел, как в океане шквал,
Рукоплеща минутному герою,
Где жизнь иль смерть хулой иль похвалою
Дарила чернь, - здесь ныне мертвый сон.
Лишь гулко над ареною пустою
Звучит мой голос, эхом отражен,
Да звук шагов моих в руинах будит стон.

CXLIII.
A ruin--yet what ruin! from its mass
Walls, palaces, half-cities, have been reared;
Yet oft the enormous skeleton ye pass,
And marvel where the spoil could have appeared.
Hath it indeed been plundered, or but cleared?
Alas! developed, opens the decay,
When the colossal fabric's form is neared:
It will not bear the brightness of the day,
Which streams too much on all, years, man, have reft away.

143
В руинах - но каких! Из этих глыб
Воздвиглось не одно сооруженье.
Но издали сказать вы не могли б,
Особенно при лунном освещенье,
Где тут прошли Грабеж и Разрушенье.
Лишь днем, вблизи, становится ясней,
Расчистка то была иль расхищенье,
И чем испорчен больше Колизей:
Воздействием веков иль варварством людей.

CXLIV.
But when the rising moon begins to climb
Its topmost arch, and gently pauses there;
When the stars twinkle through the loops of time,
And the low night-breeze waves along the air,
The garland-forest, which the grey walls wear,
Like laurels on the bald first Caesar's head;
When the light shines serene, but doth not glare,
Then in this magic circle raise the dead:
Heroes have trod this spot--'tis on their dust ye tread.

144
Но в звездный час, когда ложатся тени,
Когда в пространстве темно-голубом
Плывет луна, на древние ступени
Бросая свет сквозь арку иль в пролом,
И ветер зыблет медленным крылом
Кудрявый плющ над сумрачной "стеною,
Как лавр над лысым Цезаря челом,
Тогда встают мужи передо мною,
Чей гордый прах дерзнул я попирать пятою.

CXLV.
'While stands the Coliseum, Rome shall stand;
When falls the Coliseum, Rome shall fall;
And when Rome falls--the World.' From our own land
Thus spake the pilgrims o'er this mighty wall
In Saxon times, which we are wont to call
Ancient; and these three mortal things are still
On their foundations, and unaltered all;
Rome and her Ruin past Redemption's skill,
The World, the same wide den--of thieves, or what ye will.

145
"Покуда Колизей неколебим,
Великий Рим стоит неколебимо,
Но рухни Колизей - и рухнет Рим,
И рухнет мир, когда не станет Рима".
Я повторяю слово пилигрима,
Что древле из Шотландии моей
Пришел сюда. Столетья мчатся мимо,
Но существуют Рим и Колизей
И Мир - притон воров, клоака жизни сей.

CXLVI.
Simple, erect, severe, austere, sublime -
Shrine of all saints and temple of all gods,
From Jove to Jesus--spared and blest by time;
Looking tranquillity, while falls or nods
Arch, empire, each thing round thee, and man plods
His way through thorns to ashes--glorious dome!
Shalt thou not last?--Time's scythe and tyrants' rods
Shiver upon thee--sanctuary and home
Of art and piety--Pantheon!--pride of Rome!

146
Храм всех богов - языческий, Христов,
Простой и мудрый, величаво-строгий,
Не раз я видел, как из тьмы веков,
Взыскуя света, ищет мир дороги,
Как все течет: народы, царства, боги.
А он стоит, для веры сохранен,
И дом искусств, и мир в его чертоге,
Не тронутом дыханием времен.
О, гордость зодчества и Рима - Пантеон.

CXLVII.
Relic of nobler days, and noblest arts!
Despoiled yet perfect, with thy circle spreads
A holiness appealing to all hearts--
To art a model; and to him who treads
Rome for the sake of ages, Glory sheds
Her light through thy sole aperture; to those
Who worship, here are altars for their beads;
And they who feel for genius may repose
Their eyes on honoured forms, whose busts around them close.

147
Ты памятник искусства лучших дней,
Ограбленный и все же совершенный.
Кто древность любит и пришел за ней,
Того овеет стариной священной
Из каждой ниши. Кто идет, смиренный,
Молиться, для того здесь алтари.
Кто славы чтитель - прошлой, современной, -
Броди хоть от зари и до зари
И на бесчисленные статуи смотри.

CXLVIII.
There is a dungeon, in whose dim drear light
What do I gaze on? Nothing: Look again!
Two forms are slowly shadowed on my sight -
Two insulated phantoms of the brain:
It is not so: I see them full and plain -
An old man, and a female young and fair,
Fresh as a nursing mother, in whose vein
The blood is nectar: --but what doth she there,
With her unmantled neck, and bosom white and bare?

148
Но что в темнице кажет бледный свет?
Не разглядеть! И все ж заглянем снова.
Вот видно что-то... Чей-то силуэт...
Что? Призраки? Иль бред ума больного?
Нет, ясно вижу старика седого
И юную красавицу... Она,
Как мать, пришла кормить отца родного.
Развились косы, грудь обнажена.
Кровь этой женщины нектаром быть должна.

CXLIX.
Full swells the deep pure fountain of young life,
Where ON the heart and FROM the heart we took
Our first and sweetest nurture, when the wife,
Blest into mother, in the innocent look,
Or even the piping cry of lips that brook
No pain and small suspense, a joy perceives
Man knows not, when from out its cradled nook
She sees her little bud put forth its leaves -
What may the fruit be yet?--I know not--Cain was Eve's.

149
То Юность кормит Старость молоком,
Отцу свой долг природный отдавая.
Он не умрет забытым стариком,
Пока, здоровье в плоть его вливая,
В дочерних жилах кровь течет живая -
Любви, Природы жизнетворный Нил,
Чей ток щедрей, чем та река святая.
Пей, пей, старик! Таких целебных сил
В небесном царствии твой дух бы не вкусил.

CL.
But here youth offers to old age the food,
The milk of his own gift: --it is her sire
To whom she renders back the debt of blood
Born with her birth. No; he shall not expire
While in those warm and lovely veins the fire
Of health and holy feeling can provide
Great Nature's Nile, whose deep stream rises higher
Than Egypt's river: --from that gentle side
Drink, drink and live, old man! heaven's realm holds no such tide.

150
У сердца и от сердца тот родник,
Где сладость жизни пьет дитя с пеленок.
И кто счастливей матери в тот миг,
Когда сосет и тянет грудь ребенок,
Весь теплый, свежий, пахнущий спросонок.
(Все это не для нас, не для мужчин!)
И вот росток растет, и слаб и тонок,
А чем он станет - знает бог один.
Ведь что ни говори, но Каин - Евы сын.

CLI.
The starry fable of the milky way
Has not thy story's purity; it is
A constellation of a sweeter ray,
And sacred Nature triumphs more in this
Reverse of her decree, than in the abyss
Where sparkle distant worlds: --Oh, holiest nurse!
No drop of that clear stream its way shall miss
To thy sire's heart, replenishing its source
With life, as our freed souls rejoin the universe.

151
И меркнет сказка Млечного Пути
Пред этой былью чистой, как светила,
Которых даже в небе не найти.
Природа верх могущества явила
В том, что сама закон свой преступила.
И, в сердце божье влиться вновь спеша,
Кипит струи живительная сила,
И ключ не сякнет, свежестью дыша, -
Так возвращается в надзвездный мир душа.

CLII.
Turn to the mole which Hadrian reared on high,
Imperial mimic of old Egypt's piles,
Colossal copyist of deformity,
Whose travelled phantasy from the far Nile's
Enormous model, doomed the artist's toils
To build for giants, and for his vain earth,
His shrunken ashes, raise this dome: How smiles
The gazer's eye with philosophic mirth,
To view the huge design which sprung from such a birth!

152
Вот башня Адриана, - обозрим!
Царей гробницы увидав на Ниле,
Он наградил чужим уродством Рим,
Решив себе на будущей могиле
Установить надгробье в том же стиле,
И мастеров пригнал со всех сторон,
Чтоб монумент они соорудили.
О, мудрецы! - и замысел смешон,
И цель была низка, - и все ж колосс рожден.

CLIII.
But lo! the dome--the vast and wondrous dome,
To which Diana's marvel was a cell--
Christ's mighty shrine above his martyr's tomb!
I have beheld the Ephesian's miracle--
Its columns strew the wilderness, and dwell
The hyaena and the jackal in their shade;
I have beheld Sophia's bright roofs swell
Their glittering mass i' the sun, and have surveyed
Its sanctuary the while the usurping Moslem prayed;

153
Но вот собор - что чудеса Египта,
Что храм Дианы, - здесь он был бы мал!
Алтарь Христа, под ним святого крипта.
Святилище Эфеса я видал -
Бурьяном зарастающий портал,
Где рыщут вкруг шакалы и гиены.
Софии храм передо мной блистал,
Чаруя все громадой драгоценной,
Которой завладел Ислама сын надменный.

CLIV.
But thou, of temples old, or altars new,
Standest alone--with nothing like to thee -
Worthiest of God, the holy and the true,
Since Zion's desolation, when that he
Forsook his former city, what could be,
Of earthly structures, in his honour piled,
Of a sublimer aspect? Majesty,
Power, Glory, Strength, and Beauty, all are aisled
In this eternal ark of worship undefiled.

154
Но где, меж тысяч храмов и церквей,
Тебя достойней божия обитель?
С тех пор как в дикой ярости своей
В святой Сион ворвался осквернитель
И не сразил врага небесный мститель,
Где был еще такой собор? - Нигде!
Недаром так дивится посетитель
И куполу в лазурной высоте,
И этой стройности, величью, красоте.

CLV.
Enter: its grandeur overwhelms thee not;
And why? it is not lessened; but thy mind,
Expanded by the genius of the spot,
Has grown colossal, and can only find
A fit abode wherein appear enshrined
Thy hopes of immortality; and thou
Shalt one day, if found worthy, so defined,
See thy God face to face, as thou dost now
His Holy of Holies, nor be blasted by his brow.

155
Войдем же внутрь - он здесь не подавляет,
И здесь огромно все, но в этот миг
Твой дух, безмерно ширясь, воспаряет,
Он рубежей бессмертия достиг
И вровень с окружающим велик.
Так он в свой час на божий лик воззрится,
И видевшего святости родник
Не покарает божия десница,
Как не карает тех, кто в этот храм стремится,

CLVI.
Thou movest--but increasing with th' advance,
Like climbing some great Alp, which still doth rise,
Deceived by its gigantic elegance;
Vastness which grows--but grows to harmonise -
All musical in its immensities;
Rich marbles--richer painting--shrines where flame
The lamps of gold--and haughty dome which vies
In air with Earth's chief structures, though their frame
Sits on the firm-set ground--and this the clouds must claim.

156
И ты идешь, и все растет кругом.
Так - что ни шаг, то выше Альп вершины.
В чудовищном изяществе своем
Он высится столикий, но единый,
Как все убранство, статуи, картины,
Под грандиозным куполом, чей взлет
Не повторит строитель ни единый,
Затем, что в небесах его оплот,
А зодчеству других земля его дает.

CLVII.
Thou seest not all; but piecemeal thou must break
To separate contemplation, the great whole;
And as the ocean many bays will make,
That ask the eye--so here condense thy soul
To more immediate objects, and control
Thy thoughts until thy mind hath got by heart
Its eloquent proportions, and unroll
In mighty graduations, part by part,
The glory which at once upon thee did not dart.

157
Взор не охватит все, но по частям
Он целое охватывает вскоре.
Так тысячами бухт своим гостям
Себя сначала раскрывает море.
От части к части шел ты и в соборе,
И вдруг - о, чудо! - сердцем ты постиг
Язык пропорций в их согласном хоре -
Магической огромности язык,
В котором лишь сумбур ты видел в первый миг.

CLVIII.
Not by its fault--but thine: Our outward sense
Is but of gradual grasp--and as it is
That what we have of feeling most intense
Outstrips our faint expression; e'en so this
Outshining and o'erwhelming edifice
Fools our fond gaze, and greatest of the great
Defies at first our nature's littleness,
Till, growing with its growth, we thus dilate
Our spirits to the size of that they contemplate.

158
Вина твоя! Но смысл великих дел
Мы только шаг за шагом постигаем,
Кто словом слабым выразить умел
То сильное, чем дух обуреваем?
И, жалкие, бессильно мы взираем
На эту мощь взметенных к небу масс,
Покуда вширь и ввысь не простираем
И мысль и чувство, дремлющие в нас, -
И лишь тогда весь храм охватывает глаз.

CLIX.
Then pause and be enlightened; there is more
In such a survey than the sating gaze
Of wonder pleased, or awe which would adore
The worship of the place, or the mere praise
Of art and its great masters, who could raise
What former time, nor skill, nor thought could plan;
The fountain of sublimity displays
Its depth, and thence may draw the mind of man
Its golden sands, and learn what great conceptions can.

159
Так не спеши - да приобщишься к свету!
Сей храм, он мысли может больше дать,
Чем сто чудес пресыщенному свету,
Чем верующим - веры благодать,
Чем все, что в прошлом гений мог создать.
И то познаешь, то поймешь впервые,
Что ни придумать, ни предугадать,
Ты россыпи увидишь золотые,
Всего высокого источники святые.

CLX.
Or, turning to the Vatican, go see
Laocoon's torture dignifying pain -
A father's love and mortal's agony
With an immortal's patience blending: --Vain
The struggle; vain, against the coiling strain
And gripe, and deepening of the dragon's grasp,
The old man's clench; the long envenomed chain
Rivets the living links,--the enormous asp
Enforces pang on pang, and stifles gasp on gasp.

160
И дальше - в Ватикан! Перед тобой
Лаокоон - вершина вдохновенья.
Неколебимость бога пред судьбой,
Любовь отца и смертного мученья -
Все здесь! А змеи - как стальные звенья
Тройной цепи, - не вырвется старик,
Хоть каждый мускул полон напряженья,
Дракон обвил, зажал его, приник,
И все страшнее боль, и все слабее крик.

CLXI.
Or view the Lord of the unerring bow,
The God of life, and poesy, and light -
The Sun in human limbs arrayed, and brow
All radiant from his triumph in the fight;
The shaft hath just been shot--the arrow bright
With an immortal's vengeance; in his eye
And nostril beautiful disdain, and might
And majesty, flash their full lightnings by,
Developing in that one glance the Deity.

161
Но вот он сам, поэтов покровитель,
Бог солнца, стреловержец Аполлон.
Он смотрит, лучезарный победитель,
Как издыхает раненый дракон.
Прекрасный лик победой озарен,
Откинут стан стремительным движеньем.
Бессмертный, принял смертный облик он,
Трепещут ноздри гневом и презреньем, -
Так смотрит только бог, когда пылает мщеньем.

CLXII.
But in his delicate form--a dream of Love,
Shaped by some solitary nymph, whose breast
Longed for a deathless lover from above,
And maddened in that vision--are expressed
All that ideal beauty ever blessed
The mind within its most unearthly mood,
When each conception was a heavenly guest -
A ray of immortality--and stood
Starlike, around, until they gathered to a god?

162
О, совершенство форм! - То нимфы сон,
Любовный сон, - любовь такими снами
В безумие ввергает дев и жен.
Но в этих формах явлен небесами
Весь идеал прекрасного пред нами,
Сияющий нам только в редкий час,
Когда витает дух в надмирном храме,
И мыслей вихрь - как сонмы звезд вкруг нас,
И бога видим мы, и слышим божий глас.

CLXIII.
And if it be Prometheus stole from heaven
The fire which we endure, it was repaid
By him to whom the energy was given
Which this poetic marble hath arrayed
With an eternal glory--which, if made
By human hands, is not of human thought
And Time himself hath hallowed it, nor laid
One ringlet in the dust--nor hath it caught
A tinge of years, but breathes the flame with which 'twas wrought.

163
И если впрямь похитил Прометей
Небесный пламень - в этом изваянье
Богам оплачен долг за всех людей.
Но в мраморе - не смертного дыханье,
Хоть этот мрамор - смертных рук созданье -
Поэзией сведен с Олимпа к нам,
Он целым, в первозданном обаянье,
Дошел до нас наперекор векам
И греет нас огнем, которым создан сам.

CLXIV.
But where is he, the pilgrim of my song,
The being who upheld it through the past?
Methinks he cometh late and tarries long.
He is no more--these breathings are his last;
His wanderings done, his visions ebbing fast,
And he himself as nothing: --if he was
Aught but a phantasy, and could be classed
With forms which live and suffer--let that pass -
His shadow fades away into Destruction's mass,

164
Но где мой путешественник? Где тот,
По чьим дорогам песнь моя блуждала?
Он что-то запропал и не идет.
Иль сгинул он и стих мой ждет финала?
Путь завершен, и путника не стало,
И дум его, а если все ж он был,
И это сердце билось и страдало, -
Так пусть исчезнет, будто и не жил,
Пускай уйдет в ничто, в забвенье, в мрак могил.

CLXV.
Which gathers shadow, substance, life, and all
That we inherit in its mortal shroud,
And spreads the dim and universal pall
Thro' which all things grow phantoms; and the cloud
Between us sinks and all which ever glowed,
Till Glory's self is twilight, and displays
A melancholy halo scarce allowed
To hover on the verge of darkness; rays
Sadder than saddest night, for they distract the gaze,

165
Где жизнь и плоть - все переходит в тени,
Все, что природа смертному дала,
Где нет ни чувств, ни мыслей, ни стремлений,
Где призрачны становятся тела,
На всем непроницаемая мгла,
И даже слава меркнет, отступая
Над краем тьмы, где тайна залегла,
Где луч ее темней, чем ночь иная,
И все же нас влечет, желанье пробуждая

CLXVI.
And send us prying into the abyss,
To gather what we shall be when the frame
Shall be resolved to something less than this
Its wretched essence; and to dream of fame,
And wipe the dust from off the idle name
We never more shall hear,--but never more,
Oh, happier thought! can we be made the same:
It is enough, in sooth, that ONCE we bore
These fardels of the heart--the heart whose sweat was gore.

166
Проникнуть в бездну, чтоб узнать, каким
Ты будешь среди тлена гробового,
Ничтожней став, чем когда был живым,
Мечтай о славе, для пустого слова
Сдувай пылинки с имени пустого, -
Авось в гробу ты сможешь им блеснуть.
И радуйся, что не придется снова
Пройти тяжелый этот, страшный путь, -
Что сам господь тебе не в силах жизнь вернуть,

CLXVII.
Hark! forth from the abyss a voice proceeds,
A long, low distant murmur of dread sound,
Such as arises when a nation bleeds
With some deep and immedicable wound;
Through storm and darkness yawns the rending ground.
The gulf is thick with phantoms, but the chief
Seems royal still, though with her head discrowned,
And pale, but lovely, with maternal grief
She clasps a babe, to whom her breast yields no relief.

167
Но чу! Из бездны точно гул идет,
Глухой и низкий, непостижно странный,
Как будто плачет гибнущий народ
От тягостной, неисцелимой раны,
Иль стонет в бездне духов рой туманный.
А мать-принцесса мертвенно-бледна.
В ее руках младенец бездыханный,
И, горя материнского полна,
Груди к его губам не поднесет она.

CLXVIII.
Scion of chiefs and monarchs, where art thou?
Fond hope of many nations, art thou dead?
Could not the grave forget thee, and lay low
Some less majestic, less beloved head?
In the sad midnight, while thy heart still bled,
The mother of a moment, o'er thy boy,
Death hushed that pang for ever: with thee fled
The present happiness and promised joy
Which filled the imperial isles so full it seemed to cloy.

168
Дочь королей, куда же ты спешила?
Надежда наций, что же ты ушла?
Иль не могла другую взять могила,
Иль менее любимой не нашла?
Лишь два часа ты матерью была,
Сама над мертвым сыном неживая.
И смерть твое страданье пресекла,
С тобой надежду, счастье убивая -
Все, чем империя гордилась островная.

CLXIX.
Peasants bring forth in safety.--Can it be,
O thou that wert so happy, so adored!
Those who weep not for kings shall weep for thee,
And Freedom's heart, grown heavy, cease to hoard
Her many griefs for One; for she had poured
Her orisons for thee, and o'er thy head
Beheld her Iris.--Thou, too, lonely lord,
And desolate consort--vainly wert thou wed!
The husband of a year! the father of the dead!

169
Зачем крестьянок роды так легки,
А ты, кого мильоны обожали,
Кого любых властителей враги,
Не пряча слез, к могиле провожали,
Ты, утешенье Вольности в печали,
Едва надев из радуги венец,
Ты умерла. И плачет в тронном зале
Супруг твой, сына мертвого отец.
Какой печальный брак! Год счастья - и конец.

CLXX.
Of sackcloth was thy wedding garment made:
Thy bridal's fruit is ashes; in the dust
The fair-haired Daughter of the Isles is laid,
The love of millions! How we did entrust
Futurity to her! and, though it must
Darken above our bones, yet fondly deemed
Our children should obey her child, and blessed
Her and her hoped-for seed, whose promise seemed
Like star to shepherd's eyes; 'twas but a meteor beamed.

170
И стал наряд венчальный власяницей.
И пеплом - брачный плод. Она ушла.
Почти боготворимая столицей,
Та, кто стране наследника дала.
И нас укроет гробовая мгла,
Но верилось, что выйдет он на форум
Пред нашими детьми и, чуждый зла,
Укажет путь их благодарным взорам,
Как пастухам - звезда. Но был он метеором.

CLXXI.
Woe unto us, not her; for she sleeps well:
The fickle reek of popular breath, the tongue
Of hollow counsel, the false oracle,
Which from the birth of monarchy hath rung
Its knell in princely ears, till the o'erstrung
Nations have armed in madness, the strange fate
Which tumbles mightiest sovereigns, and hath flung
Against their blind omnipotence a weight
Within the opposing scale, which crushes soon or late, -

171
И горе нам, не ей! Ей сладок сон, -
Изменчивость толпы, ее влеченья,
Придворной лести похоронный звон,
Звучащий над монархами с рожденья
До той поры, пока в восторге мщенья
Не кинется к оружию народ,
Пока не взвесит рок его мученья
И, тяжесть их признав, не возведет
Позорящих свой трон владык на эшафот.

CLXXII.
These might have been her destiny; but no,
Our hearts deny it: and so young, so fair,
Good without effort, great without a foe;
But now a bride and mother--and now THERE!
How many ties did that stern moment tear!
From thy Sire's to his humblest subject's breast
Is linked the electric chain of that despair,
Whose shock was as an earthquake's, and oppressed
The land which loved thee so, that none could love thee best.

172
Грозило ль это ей? О, никогда!
Сама вражда пред нею отступила.
Была добра, прекрасна, молода,
Супруга, мать - и все взяла могила!
Как много уз в тот день судьба разбила
От трона и до нищенских лачуг!
Как будто здесь землетрясенье было,
И цепью электрическою вдруг
Отчаянье и скорбь связали все вокруг,

CLXXIII.
Lo, Nemi! navelled in the woody hills
So far, that the uprooting wind which tears
The oak from his foundation, and which spills
The ocean o'er its boundary, and bears
Its foam against the skies, reluctant spares
The oval mirror of thy glassy lake;
And, calm as cherished hate, its surface wears
A deep cold settled aspect nought can shake,
All coiled into itself and round, as sleeps the snake.

173
Но вот и Неми! Меж цветов и трав
Покоится овал его блестящий,
И ураган, дубы переломав,
Подняв валы в пучине моря спящей,
Ослабевает здесь, в холмистой чаще,
И даже рябь воды не замутит,
Как ненависть созревшая, хранящей
Спокойствие, бесчувственной на вид, -
Так кобра - вся в себе, - свернувшись в кольца, спит.

CLXXIV.
And near Albano's scarce divided waves
Shine from a sister valley;--and afar
The Tiber winds, and the broad ocean laves
The Latian coast where sprung the Epic war,
'Arms and the Man,' whose reascending star
Rose o'er an empire,--but beneath thy right
Tully reposed from Rome;--and where yon bar
Of girdling mountains intercepts the sight,
The Sabine farm was tilled, the weary bard's delight.

174
Вон там, в долине, плещется Альбано,
Там Тибр блестит, как желтый самоцвет,
Вон Лациум близ моря-океана,
Где "Меч и муж" Вергилием воспет,
Чтоб славил Рим звезду тех грозных лет.
Там, справа, Туллий отдыхал от Рима,
А там, где горный высится хребет,
Та мыза, что Горацием любима,
Где бард растил цветы, а время мчалось мимо.

CLXXV.
But I forget.--My pilgrim's shrine is won,
And he and I must part,--so let it be, -
His task and mine alike are nearly done;
Yet once more let us look upon the sea:
The midland ocean breaks on him and me,
And from the Alban mount we now behold
Our friend of youth, that ocean, which when we
Beheld it last by Calpe's rock unfold
Those waves, we followed on till the dark Euxine rolled

175
Но к цели мой подходит пилигрим,
И время кончить строфы путевые.
Простимся же с приятелем моим!
Последний взгляд возлюбленной стихии,
На чьи валы туманно-голубые
Мы в этот час глядим с Альбанских гор.
О море Средиземное! Впервые
В проливе Кальп ты наш пленило взор,
И на Эвксинский Понт нас вывел твой простор.

CLXXVI.
Upon the blue Symplegades: long years -
Long, though not very many--since have done
Their work on both; some suffering and some tears
Have left us nearly where we had begun:
Yet not in vain our mortal race hath run,
We have had our reward--and it is here;
That we can yet feel gladdened by the sun,
And reap from earth, sea, joy almost as dear
As if there were no man to trouble what is clear.

176
У синих Симплегад. Прошло немного,
Зато каких тяжелых, долгих лет!
Какая нами пройдена дорога,
И скольких слез храним мы горький след!
Но без добра недаром худа нет.
Мы также не остались без награды:
По-прежнему мы любим солнца свет,
Лес, море, небо, горы, водопады,
Как будто нет людей, что все испортить рады.

CLXXVII.
Oh! that the Desert were my dwelling-place,
With one fair Spirit for my minister,
That I might all forget the human race,
And, hating no one, love but only her!
Ye Elements!--in whose ennobling stir
I feel myself exalted--can ye not
Accord me such a being? Do I err
In deeming such inhabit many a spot?
Though with them to converse can rarely be our lot.

177
О, если б кончить в пустыни свой путь
С одной - прекрасной сердцем и любимой, -
Замкнув навек от ненависти грудь,
Живя одной любовью неделимой.
О море, мой союзник нелюдимый,
Ужели это праздная мечта?
И нет подруги для души гонимой?
Нет, есть! И есть заветные места!
Но их найти - увы - задача не проста.

CLXXVIII.
There is a pleasure in the pathless woods,
There is a rapture on the lonely shore,
There is society where none intrudes,
By the deep Sea, and music in its roar:
I love not Man the less, but Nature more,
From these our interviews, in which I steal
From all I may be, or have been before,
To mingle with the Universe, and feel
What I can ne'er express, yet cannot all conceal.

178
Есть наслажденье в бездорожных чащах,
Отрада есть на горной крутизне,
Мелодия в прибое волн кипящих
И голоса в пустынной тишине.
Людей люблю, природа ближе мне.
И то, чем был, и то, к чему иду я,
Я забываю с ней наедине.
В себе одном весь мир огромный чуя,
Ни выразить, ни скрыть то чувство не могу я.

CLXXIX.
Roll on, thou deep and dark blue Ocean--roll!
Ten thousand fleets sweep over thee in vain;
Man marks the earth with ruin--his control
Stops with the shore;--upon the watery plain
The wrecks are all thy deed, nor doth remain
A shadow of man's ravage, save his own,
When for a moment, like a drop of rain,
He sinks into thy depths with bubbling groan,
Without a grave, unknelled, uncoffined, and unknown.

179
Стремите, волны, свой могучий бег!
В простор лазурный тщетно шлет армады
Земли опустошитель, человек.
На суше он не ведает преграды,
Но встанут ваши темные громады,
И там, в пустыне, след его живой
Исчезнет с ним, когда, моля пощады,
Ко дну пойдет он каплей дождевой
Без слез напутственных, без урны гробовой.

CLXXX.
His steps are not upon thy paths,--thy fields
Are not a spoil for him,--thou dost arise
And shake him from thee; the vile strength he wields
For earth's destruction thou dost all despise,
Spurning him from thy bosom to the skies,
And send'st him, shivering in thy playful spray
And howling, to his gods, where haply lies
His petty hope in some near port or bay,
And dashest him again to earth: --there let him lay.

180
Нет, не ему поработить, о море,
Простор твоих бушующих валов!
Твое презренье тот узнает вскоре,
Кто землю в цепи заковать готов.
Сорвав с груди, ты выше облаков
Швырнешь его, дрожащего от страха,
Молящего о пристани богов,
И, точно камень, пущенный с размаха,
О скалы раздробишь и кинешь горстью праха.

CLXXXI.
The armaments which thunderstrike the walls
Of rock-built cities, bidding nations quake,
And monarchs tremble in their capitals.
The oak leviathans, whose huge ribs make
Their clay creator the vain title take
Of lord of thee, and arbiter of war;
These are thy toys, and, as the snowy flake,
They melt into thy yeast of waves, which mar
Alike the Armada's pride, or spoils of Trafalgar.

181
Чудовища, что крепости громят,
Ниспровергают стены вековые -
Левиафаны боевых армад,
Которыми хотят цари земные
Свой навязать закон твоей стихии, -
Что все они! Лишь буря заревет,
Растаяв, точно хлопья снеговые,
Они бесследно гибнут в бездне вод,
Как мощь Испании, как трафальгарский флот.

CLXXXII.
Thy shores are empires, changed in all save thee -
Assyria, Greece, Rome, Carthage, what are they?
Thy waters wasted them while they were free
And many a tyrant since: their shores obey
The stranger, slave, or savage; their decay
Has dried up realms to deserts: not so thou,
Unchangeable save to thy wild waves' play -
Time writes no wrinkle on thine azure brow -
Such as creation's dawn beheld, thou rollest now.

182
Ты Карфаген, Афины, Рим видало,
Цветущие свободой города.
Мир изменился - ты другим не стало.
Тиран поработил их, шли года,
Грозой промчалась варваров орда,
И сделались пустынями державы.
Твоя ж лазурь прозрачна, как всегда,
Лишь диких волн меняются забавы,
Но, точно в первый день, царишь ты в блеске славы.

CLXXXIII.
Thou glorious mirror, where the Almighty's form
Glasses itself in tempests; in all time,
Calm or convulsed--in breeze, or gale, or storm,
Icing the pole, or in the torrid clime
Dark-heaving;--boundless, endless, and sublime -
The image of Eternity--the throne
Of the Invisible; even from out thy slime
The monsters of the deep are made; each zone
Obeys thee: thou goest forth, dread, fathomless, alone.

183
Без меры, без начала, без конца,
Великолепно в гневе и в покое,
Ты в урагане - зеркало Творца,
В полярных льдах и в синем южном зное
Всегда неповторимое, живое,
Твоим созданьям имя - легион,
С тобой возникло бытие земное.
Лик Вечности, Невидимого трон,
Над всем ты царствуешь, само себе закон.

CLXXXIV.
And I have loved thee, Ocean! and my joy
Of youthful sports was on thy breast to be
Borne like thy bubbles, onward: from a boy
I wantoned with thy breakers--they to me
Were a delight; and if the freshening sea
Made them a terror--'twas a pleasing fear,
For I was as it were a child of thee,
And trusted to thy billows far and near,
And laid my hand upon thy mane--as I do here.

184
Тебя любил я, море! В час покоя
Уплыть в простор, где дышит грудь вольней,
Рассечь руками шумный вал прибоя -
Моей отрадой было с юных дней.
И страх веселый пел в душе моей,
Когда гроза внезапно налетела.
Твое дитя, я радовался ей,
И, как теперь, в дыханье буйном шквала
По гриве пенистой рука тебя трепала.

CLXXXV.
My task is done--my song hath ceased--my theme
Has died into an echo; it is fit
The spell should break of this protracted dream.
The torch shall be extinguished which hath lit
My midnight lamp--and what is writ, is writ -
Would it were worthier! but I am not now
That which I have been--and my visions flit
Less palpably before me--and the glow
Which in my spirit dwelt is fluttering, faint, and low.

185
Мой кончен труд, дописан мой рассказ,
И гаснет, как звезда перед зарею,
Тот факел, о который я не раз
Лампаду поздней зажигал порою.
Что написал, то написал, - не скрою,
Хотел бы лучше, но уж я не тот,
Уж, верно, старость кружит надо мною,
Скудеет чувств и образов полет,
И скоро холодом зима мне в грудь дохнет.

CLXXXVI.
Farewell! a word that must be, and hath been -
A sound which makes us linger; yet, farewell!
Ye, who have traced the Pilgrim to the scene
Which is his last, if in your memories dwell
A thought which once was his, if on ye swell
A single recollection, not in vain
He wore his sandal-shoon and scallop shell;
Farewell! with HIM alone may rest the pain,
If such there were--with YOU, the moral of his strain.

186
Прости! Подходит срок неумолимо.
И здесь должны расстаться мы с тобой.
Прости, читатель, спутник пилигрима!
Когда его признаний смутный рой
В тебе хоть отзвук находил порой,
Когда хоть раз им чувства отвечали,
Я рад, что посох взял избранник мой.
Итак, прощай! Отдав ему печали, -
Их, может быть, и нет, - ищи зерно морали.

Footnotes:

{1} Lady Charlotte Harley, daughter of the Earl of Oxford.


 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"