«Дневник воспоминаний» // 14.08.2025
Девятое мая,
или Брат моей матери, погибший на Великой Отечественной войне
14.08.2025
Тяжёлое у меня состояние в последний период, это уже несколько недель, а может, и больше месяца. Не столько физически тяжёлое, сколько душевно. Но от этого и обычные способности — как просто физические, так и умственные — пребывают в очень подавленном состоянии. Писать очень трудно. Многое начинаю, но в итоге почти всякий раз лишь увязаю в написанном. Всё вдруг начинает казаться в лучшем случае — попросту ненужным, а в худшем — не получающимся таким, как надо, таким, как хотелось бы, таким, чтоб стало кому-то если не интересным, то хотя бы сколько-то понятным.
Тяжело жить с ощущением, что ты живёшь, но для определённого внешнего мира словно не существуешь, что ты живёшь, а для кого-то, с кем, на беду, твоя жизнь связана уже хотя бы одним своим родом занятий, — словно тебя и нет вовсе. Переносится это — особенно когда тянется годами, и уже начинаешь понимать-чувствовать, что этот внешний лёд уже не стронется при твоей жизни никогда, — очень трудно, столько душевных сил на это уходит.
Поэтому сейчас просто попробую себя заставить кое-что из давно задуманного — всё-таки записать, а там уж — что получится. Плохо так плохо. Пусть. Но только чтоб сдвинуть себя с очередной мёртвой точки. Да и долги — в хоть каком-то виде — отдавать всё-таки надо. Ведь в конце концов ты не существуешь — только для определённой части внешнего мира, только для писательской среды и связанных с этой средой каких-либо учреждений либо даже просто отдельных людей. Но ведь весь остальной — такой широкий — мир может от тебя всё-таки чего-то ждать. Ведь мир человеческий состоит не только из писателей, не только из публикующих их печатных или сетевых изданий, не только из продвигающих их творчество учреждений культуры и образования, но и из других людей тоже. Из людей, к литераторским делам не причастным вовсе, но которые зато могут от тебя чего-то ждать. Для которых ты всё-таки можешь, а иногда и должен быть не только живущим, но и — существующим. Хотя бы, повторю, ради того, чтобы вернуть хоть часть долгов, которые ты в себе носишь...
- - -
Мне самому не всегда понятно моё отношение к дню 9 мая. Это наш День Победы. День, который долгое время был для меня самым значительным. Но — он не был для меня собственно праздником. Тут было какое-то другое отношение. Не столько ощущение именно праздника, сколько какой-то строгой торжественности. И главным для меня в этот день всегда были не ликование, не утренний парад на Красной площади, который я почти никогда и не смотрел (разве только пару раз, когда сыну хотелось посмотреть), а — наступающие вечером, в семь вечера, отбивающиеся такты минуты молчания. Вот этот момент был для меня самым важным. В это время я всегда включаю радио, слушаю обращение диктора, заканчивающееся словами: «Наступает минута молчания». И так бо́льшую часть лет получалось, что я в этот момент обычно был один. Сначала просто — так уж получалось, да и всё. Позднее, примерно с наступлением двухтысячных, и сам уже старался быть в это время один. Однажды, помню, сделал так: взял небольшую пластиковую бутылку с сыктывкарским разливным пивом (я его тогда часто пил для лирического настроения, в одиночку прогуливаясь и слушая музыку в наушниках) и по тропинке спустился вниз к реке, точнее к нашей тентюковской курье, до которой как раз и сама Вычегда во время весеннего половодья успела разлиться. Словом, туда, где людей нет. Там, на кромке прибрежного луга у самой воды, и стою было, делая иногда глотки пива, курю, думаю... К семи вечера настроил карманный проигрыватель с музыкой и аудиокнигами — на волну радио. Был у реки один, слушал минуту молчания, думал...
А до этого, вероятно ещё в девяностые, а может и начиная с восьмидесятых, после моей женитьбы, как-то много раз случалось так, что как раз в этот день ближе к вечеру ко мне приходила мама (а дома, у нас в общежитии на Димитрова, 56, я был почему-то тоже один — наверно, она поэтому и приходила), и эту минуту молчания мы проводили с ней вдвоём. У обоих было спокойно-серьёзное отношение к этому празднику и особенно к этой минуте — к минуте молчания. Тогда я обычно наливал обоим по маленькой рюмочке вина, и мы с ней выпивали за победу. А ещё — всегда — в память о её брате, погибшем на войне. Она о нём ничего особо и не рассказывала, только всякий раз говорила, что он погиб на войне, сгорел в танке. А больше — особо ничего.
Совсем недавно, уже этим летом, наша соседка по даче Светлана Рочева вспоминала рассказ моей матери о том, как её старшего брата провожали на войну и как она, тогда ещё шестилетняя девочка, долго-долго всё бежала и бежала за той колонной новобранцев, так что даже еле потом смогла и домой вернуться. Так ей моя мать когда-то рассказывала. Сейчас мне кажется, что она и мне такое же рассказывала, да только сам я этого уже не помню, хотя, конечно, — наверняка рассказывала. Тем более что больше-то рассказывать было особо уже и нечего, ведь он был хоть и молодой, но уже взрослый, а она тогда — ещё совсем ребёнок, — что́ она могла сама помнить?
И вот какая странность меня давно уже смущает. Мама всё время говорила: «Мой брат...», но, кажется, ни разу не назвала его имени. А если когда-то и говорила, то я сейчас этого вспомнить уже не смогу — не самого даже имени, а вообще того факта, что она его когда-то хоть раз произносила. Потому что зато хорошо помню, как я обычно говорил: «Ну, давай выпьем за твоего брата». Сейчас вот сижу и сам удивляюсь, а тогда — так и было. Ни мама не говорила имени, ни я не спрашивал (а если когда-то всё же и спрашивал, то память моя такого совершенно не помнит). Не знаю вот, почему так было — почему я ни разу не спросил. Может, оттого, что сами «родовые» слова «твой брат» казались мне тогда более важными, чем просто «частное» имя?
То есть когда-то тогда — это всё у нас так и проходило. А позднее, когда я уже стал задумываться о том, что — как же так, не знать его имени? — спрашивать-уточнять было уже поздновато, у матери голова уже очень плохо работала.
Не скажу, что это сильно меня мучило, спать не давало, нет. Но всё же и нет-нет, а напоминало о себе. И всё думалось: как-то же надо всё-таки это узнать — узнать его имя.
Тут ещё вот о чём тут же припоминается. У нас очень привыкли чтить могилу неизвестного солдата. Да и не только у нас, во Франции, например, я знаю, — тоже. Я к этому относился спокойно. Но был в моей жизни один человек, который относился к этому не спокойно, совсем не спокойно. Я бы даже сказал, — неистово относился. Это был русский поэт Юрий Кузнецов. Помню, он говорил очень сердито: «Что значит «неизвестный солдат»?! Неизвестных солдат быть не должно! У каждого было имя, каждый, погибший за родину, должен быть известен». Очень его возмущал даже сам этот памятник с Вечным огнём на могиле неизвестного солдата в Александровском саду возле Кремля. Именно потому, что — неизвестного.
Ну я его тогда слушал, а сам ничего особо не думал. Не был ни за него, ни против него. Я и по сию пору не знаю, действительно ли у нас нет морального права ставить памятники неизвестным. Просто потому, что всякое бывает, что сама «известность», то есть имя человека, — не всегда бывают прямо на лбу написаны, а мы не волшебники, и наши возможности тоже ограничены. Это словно своего рода одно из наказаний за многие прегрешения рода человеческого.
Ну ладно, это уж философия. В жизни же — всё как-то по-другому, проще, будничней. Дома у родителей много толстенных томов «Книги памяти». Когда-то отец, до этого всю жизнь проработавший в Коми книжном издательстве, хоть к тому времени и был уже на пенсии, работал над ними в качестве технического редактора, то есть готовил макеты для типографии, для печати. Вот с того времени и набралось у них дома порядочное количество этих томов. Один экземпляр всякой готовой книги, видимо, получал и он сам. Мы с родителями виделись тогда не часто, больше только по праздникам, а там были другие разговоры, да и сами эти книги стояли глубоко в шкафу, так что на глаза мне особо не попадались. (Хотя, вообще-то, отец по каким-то случаям и упоминал их — это мне помнится).
В общем, год ли, два назад, я всё-таки обратился к этим томам «Книги памяти Республики Коми». С надеждой найти там материного брата. Ориентиров было не много, но всё же были: это фамилия (такая же, как у моей матери), отчество (такое же, как у моей матери) и место, откуда он призывался (год смерти я тоже не знал).
И — что-то же да нашлось. В данный момент нужный том не со мной, он на родительской квартире. Какое-то время назад я было специально сделал из него нужную выписку (знал ведь, что буду делать запись об этих воспоминаниях), а сейчас... сейчас искал её, да не нашёл нигде. Думал, в тетради, — нет в тетради. Может, думал, где-то на листках, — не нашёл такого на листках. Не многим-то у меня уже и лучше с памятью и организованностью, чем у моей матери — ничего вовремя не могу точно припомнить.
Ну хорошо, раз не вспомнил, где эти выписки (их было две), то попробую здесь отметить хотя бы то, что и так примерно помню.
В общем, отыскались два человека с разными именами, но оба с нужными фамилией и отчеством и оба были призваны в Выльгорте (большое село рядом с Сыктывкаром; мама — оттуда). Но у обоих что-нибудь немножко смущало — у одного сильней, у другого — поменьше, но тоже было не совсем чтоб всё так.
Про одного было написано: «Пропал без вести». Значит, думаю, наверно, не он. Ведь если бы мамин брат пропал без вести, она бы и не знала, как он погиб.
Другой подходил больше. О нём было написано, когда он погиб и в каких частях служил. А воевал он, написано, — на самоходной артиллерийской установке. Я вот и стал думать, а потом и с сыном своим поделился: «Может, — говорю, — раз эта установка — самоходная, то она и считалась чем-то вроде танка? И чтоб родственников не слишком путать (кто ведь и знает, что это такое — «самоходная артиллерийская установка»?), в похоронном извещении и написали как попроще: «Сгорел в танке»? Сын, подумав, согласился со мной: да, дескать, — может, и так.
Хотя полной уверенности всё же не появилось. Всё же некая приблизительность, хоть и небольшая, а осталась. Но всё равно — я уже готов был написать обо всём этом (то есть всё то, о чём здесь и пишу, о чём, собственно, уже и написал), а дело было лишь за тем, что, как это у меня обычно, всё руки (а чаще — голова) не доходили.
А ровно пять дней назад я вдруг получил неожиданное подтверждение своей догадки. В майском номере иллюстрированного журнала «Регион» (с подзаголовком «Ежемесячный журнал о Республике Коми») среди других интересных материалов читаю статью Артура Артеева о народном комиссаре танковой промышленности во время войны Вячеславе Малышеве. И вот в последнем абзаце читаю (выделено — мной):
В каком-то смысле, прямо удивительное везение! То есть, получается, наконец всё и сошлось. Мы ведь и сами всё время думали, что возле школы стоит именно танк! Да я так и написал в одном из своих воспоминаний — о Елене Ивановне, своей первой учительнице, — что стоит именно танк. Это там буквально уже в третьем предложении: «...25-я школа, которая сейчас у нас в Орбите и перед которой стоит памятник Малышеву, а по бокам от него - настоящий боевой танк и пушка времён Великой Отечественной войны». Даже исправлять там уже не буду. Всё равно для нас он — танк танк и есть, с кабиной и закрывающимися люками. Вот он на фотографии (нашёл на сайте Национальной библиотеки Республики Коми):
Ну и ещё мог бы упомянуть (тут ведь не просто «дневник воспоминаний», но и собственно «дневник», потому что в любом случае он о чём-то уже происшедшем, то есть о в любом случае отходящем к области памяти) и о книге одного из моих давних друзей, православного журналиста Владимира Григоряна о генерале Малышеве:
Если бы я в своё время прочитал её, то тоже наверняка бы знал уже, что этот наш «танк» и есть самоходная артиллерийская установка. Но у меня, к сожалению, слишком мало времени для «свободного» чтения, слишком много сил уходит на всякое «специальное» чтение.
А насчёт случая с мамой и её братом я теперь думаю так. Наверное, в «похоронке» так и было указано (ведь откуда-то же попали эти данные в «Книгу памяти»), — что он погиб в самоходной артиллерийской установке. А мама была ещё маленькая, не знала, что это такое, и начинала спрашивать. А ей уж тогда для простоты, видимо, и говорили: «Это танк такой». Вот она с детства и запомнила, что её брат сгорел в танке. А спустя много-много лет и мне потом так рассказывала.
Только вот имя-то его — вот же глупость какая! — я ведь и до сих пор назвать не могу. Так — не помню, а записочку ту, куда я всё переписал, — всё что-то найти не могу.
Ладно, что ж. Буду снова на квартире родителей (это должно быть в понедельник, 18 августа) — заново перепишу да потом сюда уж и вставлю. Что ж ещё сделаешь при общей своей такой бестолковости и неорганизованности...
14.08.2025
- - -
15.08.2025
Не стал ждать понедельника, сходил сегодня. Взял нужный том «Книги памяти» с закладкой, заново переписал в тетрадь, а сейчас перепишу сюда. Вот такая краткая сводка:
# Мальцев Валерьян Алексеевич, 1922 г.р, уроженец с. Выльгорт. Призван 24.02.1942 г., мл. лейтенант. Служил в 88 самоходной арт. дивизии. Умер от ран 17.07.1944 г. Захоронен в Литве, мест. Ораны. ##
«Книга памяти Республики Коми», т. 2, стр. 258. (Текст помечен мной карандашом, рядом оставлена дата: 10.11.2024).
А сегодня же, уже когда потом вернулся домой, я относительно скоро нашёл-таки и тот «утерянный» листок с черновиком одного стихотворения, ниже которого была и сделанная ещё 30 марта аналогичная выписка. Да, трудно быть таким неорганизованным. То и выходит, по поговорке, — дурная голова ногам покоя не даёт.
Но имя материного брата (а это, теперь я думаю, наверняка именно он) я сюда уже вписал. Так что если и сам снова забуду, то здесь-то уже всё равно останется.
Валерьян Мальцев, брат моей матери, погибший на Великой Отечественной войне...
14-15 августа 2025 г.