|
|
||
Аутопсия чувств, пишу | ||
О, как убийственно мы любим...
Девчонка сидела на бровке пандуса и следила, как он выкладывает из магазинной тележки в багажник пакеты.
Мелкая, в джинсовой курточке, с вороньим гнездом на голове, она напоминала нахохлившегося больного воробья.
- Элли бессовестно врала. Душа умерла. Там, на стоянке, когда Никита выбросил её из машины, и издевательски подмигнув габаритами, рванул к той суке. Душа не умирает сразу, её не так просто убить, она мучается, и это больно, больно, больно. Это так нестерпимо больно, что она не выдержала. Кокс. Милосердный белый брат не дал пропасть вместе с душой её тщедушному тельцу. Заморозил, вогнал в анабиоз. Превратил в оцепенелую зимнюю муху, муху под снежком. Она ещё помнила, как посылала охранника. А дальше, уже смутно... как царапала запястье и умоляла дьявола явиться... Из ступора её вывела визжащая тележка; захотелось выковырять этот скрип из черепа и сигарету выкурить, тепла захотелось, хотя бы такого, эфемерного.
За окном стемнело. Пора вызывать такси и отправлять девчонку домой, но Фартицкий молчал, он сам не понимал, почему тянет. Он смотрел на Элли, она смотрела на него. Они молчали, пауза тянулась и тянулась, нагнетая напряжение. А потом, раз - и всё закончилось: Элли встала, движением плеч сбросила халат, зажмурилась и шагнула, как с крыши небоскрёба. Прижалась, впилась в губы, больно, до зубов.
Где она живёт, вечная любовь, уж я-то к ней всегда готов... У предубеждения Элли к высокому чувству имелись свои резоны. Так бывает - некто вожделеет морковки, и кажется ему, что слаще фрукта в мире нет, другой же, объевшись корнеплода, глядеть на него не может. Любила она, любили её, жизнь была настолько полна любовью, что Элли ею объелась. Завеса пала, и открылась суть: любовь есть ложь. Красиво разукрашенный наивными идеалистами фантик, заманчиво блестящий снаружи и удручающе пустой внутри.
|