Эпштейн Самуил Данилович
Невозможное А. Аверченко

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу, и тихо зловеще перелистывал его. - Вызовем мы... ну, хотя бы... Синюхина Николая! Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривлённый рот.
  Невозможное А. Аверченко
  Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу, и тихо зловеще перелистывал его.
  - Вызовем мы... ну, хотя бы... Синюхина Николая! Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривлённый рот.
  - Ну-с? - поощрил его Тачкин.
  - Я урока не знаю... - смотря в окно, испуганно заявил Синюхин.
  - Да? - наружно удивился Тачкин. - Почему? Не можешь ли ты мне объяснить?..
  Синюхину Николаю нужно было объяснить, что система "от сих до сих" и "повторить то, что было задано в прошлую среду" - настолько сухая система, что она никак не могла заинтересовать Синюхина.
  Но Синюхин не хотел откровенничать с учителем.
  - У меня голова болела... мама захворала... в аптеку бегал...
  - Ой-ой-ой, - засмеялся Тачкин. - Как много! А по-ставлю-ка тебе, Синюхин Николай, единицу. А?
  Он посмотрел внимательно в лицо ученику Синюхину и, заметив на нём довольно определённое, лишенное двусмысленности, выражение, - отвернулся и задумался...
  "Воображаю, как он сейчас ненавидит меня. Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он - на моём".
  Держа под мышкой журнал, в класс вошел ученик Николай Синюхин и, вспрыгнув на кафедру, обвёл внимательным взором учителей, сидевших с бледными испуганными лицами на ученических партах.
  Ученик Николай Синюхин опустился на стул, развернул журнал и, помедлив одну зловещую минуту, оглядел ряд сидящих лиц в вицмундирах с блестящими пуговицами...
  - Ну-с, - сказал он. - Кого же мы вызовем?.. Разве Ихментьева Василия?..
  Учитель географии Василий Павлович Ихментьев съежился, обдернул вицмундир и робко приблизился к кафедре.
  - Ихментьев Василий? - спросил ученик Синюхин, оглядывая учителя. - Гм... Должен сказать вам, Ихментьев Василий, что ваше поведение и успехи меня не радуют!
  - Почему же? - оторопев, спросил учитель. - Почему же, Николай Степаныч? Кажется, я стараюсь...
  - Да? - иронически улыбнулся Синюхин. - Стараетесь? Я бы этого не сказал... Видите ли, господин Ихментьев... Я человек не мелочный и не придерусь к вам из-за того, что у вас вон сейчас оторвана одна пуговица вицмундира и рукав измазан мелом... Это пустяк, к науке не имеющий отношения, и мне до сих пор стыдно за то время, когда за подобные пустяки виновные наказывались уменьшением отметки в поведении. Нет! Не то я хочу сказать, Ихментьев Василий... А позвольте спросить вас... Как вы преподаете? Как вам не стыдно? Ведь вы получаете деньги не за то, чтобы дуться по ночам в винт, пить водку и потом являться на уроки в таком настроении, при котором никакая география вам и в голову нейдёт...
  - Я не буду... - тихо пролепетал учитель. - Это... не я... Я не виноват... Это Тачкин Максим приглашал меня к себе на винт... Я и не хотел... а это он всё.
  Синюхин сердито хлопнул своей крохотной ладонью по кафедре.
  - Имейте в виду, господин Ихментьев, что я шпионства, предательства и доносов на ваших товарищей не допущу! Я не буду этого поощрять, как поощряли это в своё время вы. Стыдно-с! Ступайте на свое место и поразмыслите-ка хорошенько о вашем поступке. Тачкин Максим!
  - Здесь! - робко сказал Максим Иваныч.
  - Я знаю, что здесь. Подойдите-ка ближе... Вот так. Сейчас один из ваших недостойных товарищей насплетничал на вас, будто бы вы подбивали его играть в карты. Может быть, это и было так, но оно, в сущности, меня не касается. Я не хочу мешаться в вашу частную жизнь и вводить для этого какой-то нелепый внешкольный надзор за учителями - я стою выше этого! Но должен вам заявить, что ваше отношение к делу - ниже всякой критики!
  - Почему же, Николай Степаныч? - опустил голову учитель Тачкин. - Кажется, уроки я посещаю аккуратно.
  - Да чёрт ли мне в этой вашей аккуратности! - нервно вскричал Синюхин Николай. - Я говорю об общем отношении к делу. Ваша сухость, ваш формализм убивают у учеников всякий интерес к науке. Стыдитесь! У вас такой интересный, увлекательный предмет - что вы из него сделали? История народов преподаётся вами как какое-то расписание поездов. А почему? Потому, что вы не учитель, а сапожник! Ни дела вашего вы не любите, ни учеников. И будьте уверены - они народ чуткий и платят вам тем же... Ну, скажите... что вы задали классу на завтра?
  - От сих - до сих, - прошептал Тачкин.
  - Да, я знаю, что от сих до сих! А что именно?
  - Я не... помню.
  Лицо Синюхина Николая сделалось суровым, нахмуренным. Он сердито вскочил, стал на цыпочки, дотянулся до уха учителя и, нагнув его голову, потащил за ухо в угол.
  - Безобразие! - кричал он. - Люди в футлярах! Формалисты! Сухари! Себя засушили и других сушите! Вот станьте-ка здесь в углу на колени - может быть, это отрезвит немного вашу пустую голову... А завтра пришлите ваших родителей - я поговорю с ними!
  Стоя на коленях и уткнув голову в угол, учитель истории Максим Иванович Тачкин горько плакал...
  "Если единица, - думал он про себя, - застрелюсь!"
  Тачкин улыбнулся себе в усы, поднял от журнала голову и сказал, обращаясь к угнетенному единицей, растерянному Синюхину Николаю.
  - Так-то, брат Синюхин. Поставил я тебе единицу. А если моё поведение тебе почему-либо не нравится - можешь и ты мне поставить где-нибудь единицу.
  Класс засмеялся удачной шутке. Учитель поднял голову и устало сказал:
  - Молчать! На следующий урок - повторите то, что было задано в прошлую среду.
  Где-то ликующе прозвонил звонок...
  
  РАЗГОВОР В ШКОЛЕ
  Посвящаю Ариадне Румановой
  Нельзя сказать, чтобы это были два враждующих лагеря. Нет - это были просто два противоположных лагеря. Два не понимающих друг друга лагеря. Два снисходительно относящихся друг к другу лагеря.
  Один лагерь заключался в высокой бледной учительнице "школы для мальчиков и девочек", другой лагерь был числом побольше. Раскинулся он двумя десятками стриженых или украшенных скудными косичками головок, склоненных над ветхими партами... Все головы, как единообразно вывихнутые, скривились на левую сторону, все языки были прикушены маленькими мышиными зубенками, а у Рюхина Андрея от излишка внимания даже тонкая нитка слюны из угла рта выползла.
  Скрип грифелей, запах полувысохших чернил и вздохи, вздохи - то облегчения, то натуги и напряжения - вот чем наполнялась большая полутемная комната.
  А за открытым окном, вызолоченные до половины солнцем, качаются старые акации, а какая-то задорная суетливая пичуга раскричалась в зелени так, что за нее делается страшно - вдруг разрыв сердца! А издали, с реки, доносятся крики купающихся мальчишек, а лучи солнца, ласковые, теплые, как рука матери, проводящая по головенке своего любимца, лучи солнца льются с синего неба. Хорошо, черт возьми! Завизжать бы что-нибудь, захрюкать и камнем вылететь из пыльной комнаты тихого училища - побежать по сонной от зноя улице, выделывая ногами самые неожиданные курбеты.
  Но нельзя. Нужно учиться.
  Неожиданно среди общей творческой работы Кругликову Капитону приходит в голову сокрушительный вопрос:
  "А зачем, в сущности, учиться? Действительно ли это нужно?"
  Кругликов Капитон - человек смелый и за словом в карман не лезет.
  - А зачем мы учимся? - спрашивает он, в упор глядя на прохаживающуюся по классу учительницу.
  Глаза его округлились, выпуклились, отчасти от любопытства, отчасти от ужаса, что он осмелился задать такой жуткий вопрос.
  - Чудак, ей-Богу, ты человек, - усмехается учительница, проводя мягкой ладонью по его голове против шерсти. - Как зачем? Чтобы быть умными, образованными, чтобы отдавать себе отчет в окружающем.
  - А если не учиться?
  - Тогда и культуры никакой не будет.
  - Это какой еще культуры?
  - Ну... так тебе трудно сказать. Я лучше всего объясню на примере. Если бы кто-нибудь из вас был в Нью-Йорке...
  - Я была, - раздается тонкий писк у самой стены. Все изумленно оборачиваются на эту отважную путешественницу. Что такое? Откуда?
  Очевидно, в школах водится особый школьный бесенок, который вертится между партами, толкает под руку и выкидывает вообще всякие кренделя, которые потом сваливает на ни в чем не повинных учеников... Очевидно, это он дернул Наталью Пашкову за жиденькую косичку, подтолкнул в бок, шепнул: "Скажи, что была, скажи!"
  Она и сказала.
  - Стыдно врать, Наталья Пашкова. Ну когда ты была в Нью-Йорке? С кем?
  Наталья рада была сквозь землю провалиться: действительно - черт ее дернул сказать это, но слово, что воробей: вылетит - не поймаешь.
  - Была... ей-Богу, была... Позавчера... с папой.
  Ложь, сплошная ложь: и папы у нее нет, и позавчера она была, как и сегодня, в школе, и до Нью-Йорка три недели езды.
  Наталья Пашкова легко, без усилий, разоблачается всем классом и, плачущая, растерянная, окружённая общим молчаливым презрением, - погружается в ничтожество.
  - Так вот, дети, если бы кто-нибудь из вас был бы в Нью-Йорке, он бы увидел огромные многоэтажные дома, сотни несущихся вагонов трамвая, электричество, подъемные машины, и все это - благодаря культуре. Благодаря тому, что пришли образованные люди. А знаете, сколько лет этому городу? Лет сто - полтораста - не больше!!
  - А что было раньше там? - спросил Рюхин Андрей, выгибая натруженную работой спину так, что она громко затрещала: будто орехи кто-нибудь просыпал.
  - Раньше? А вот вы сравните, что было раньше: раньше был непроходимый лес, перепутанный лианами. В лесу - разное дикое зверье, пантеры, волки; лес переходил в дикие луга, по которым бродили огромные олени, бизоны, дикие лошади... А кроме того, в лесах и на лугах бродили индейцы, которые были страшнее диких зверей - убивали друг друга и белых и снимали с них скальп. Вот вы теперь и сравните, что лучше: дикие поля и леса со зверьем, индейцами, без домов и электричества или - широкие улицы, трамвай, электричество и полное отсутствие диких индейцев?!
  Учительница одним духом выпалила эту тираду и победоносно оглядела всю свою команду: что, мол, съели?
  - Вот видите, господа... И разберите сами: что лучше
  - культура или такое житье? Ну, вот ты, Кругликов Капитон... Скажи ты: когда, значит, лучше жилось - тогда или теперь?
  Кругликов Капитон встал и после минутного колебания пробубнил, как майский жук:
  - Тогда лучше.
  - Что?! Да ты сам посуди, чудак: раньше было плохо, никаких удобств, всюду звери, индейцы, а теперь дома, трамваи, подъемные машины... Ну? Когда же лучше - тогда или теперь?
  - Тогда.
  - Ах ты Господи... Ну вот ты, Полторацкий, - скажи ты: когда было лучше - раньше или теперь?
  Полторацкий недоверчиво, исподлобья глянул на учительницу (а вдруг единицу вкатит) и уверенно сказал:
  - Раньше лучше было.
  - О Бог мой!! Слизняков, Гавриил!
  - Лучше было. Раньшее.
  - Прежде всего - не раньшее, а раньше. Да что вы, господа, - затмение у вас в голове, что ли? Тут вам и дома, и электричество...
  - А на что дома? - цинично спросил толстый Фитю-ков.
  - Как на что? А где же спать?
  - А у костра? Завернулся в одеяло и спи сколько влезет. Или в повозку залезь! Повозки такие были. А то подумаешь: дома!
  И он поглядел на учительницу не менее победоносно, чем до этого смотрела она.
  - Но ведь электричества нет, темно, страшно... Семен Заволдаев снисходительно поглядел на разгорячившуюся учительницу...
  - Темно? А костер вам на что? Лесу много - жги сколько влезет. А днем и так себе светло.
  - А вдруг зверь подберется.
  - Часового с ружьем нужно выставлять, вот и не подберется. Дело известное.
  - А индейцы подберутся сзади, схватят часового да на вас...
  - С индейцами можно подружиться. Есть хорошие племена, приличные...
  - Делаварское племя есть, - поддержал кто-то сзади. - Они белых любят. В крайнем случае можно на мустанге ускакать.
  Стриженые головы сдвинулись ближе, будто чем-то объединенные, - и голоса затрещали, как сотня воробьев на ветках акации.
  - А у городе у вашем одного швейцара на лифте раздавило... Вот вам и город.
  - А у городе мальчик недавно под трамвай попал!
  - Да просто у городе у вашем скучно - вот и все, - отрубил Слизняков Гавриил.
  - Скверные вы мальчишки, просто вам не приходилось быть в лесу среди диких зверей - вот и все.
  - А я была, - пискнула Наталья Пашкова, которую не оставлял в покое школьный бес.
  - Врет она, - загудели ревнивые голоса. - Что ты все врешь да врешь. Ну, если ты была - почему тебя звери не съели, ну, говори!
  - Станут они всякую заваль лопать, - язвительно пробормотал Кругликов Капитон.
  - Кругликов!
  - А чего же она... Вы же сами говорили, что врать - грех. Врет, ей-Богу, все время.
  - Не врать, а лгать. Однако послушайте: вы, очевидно, меня не поняли... Ну как же можно говорить, что раньше было лучше, когда теперь есть и хлеб, и масло, и сыр, и пирожное, а раньше этого ничего не было.
  - Пирожное!!
  Удар был очень силен и меток, но Кругликов Капитон быстро от него оправился.
  - А плоды разные: финики, бананы - вы не считаете?! И покупать не нужно - ешь сколько влезет. Хлебное дерево тоже есть - сами же говорили... сахарный тростник. Убил себе бизона, навялил мяса и гуляй себе, как барин.
  - Речки там тоже есть, - поддержал сбоку опытный рыболов. - Загни булавку да лови рыбу сколько твоей душеньке угодно.
  Учительница прижимала обе руки к груди, бегала от одного к другому, кричала, волновалась, описывала все прелести городской безопасной жизни, но все ее слова отбрасывались упруго и ловко, как мячик. Оба лагеря совершенно не понимали друг друга. Культура явно трещала по всем швам, энергично осажденная, атакованная индейцами, кострами, пантерами и баобабами...
  - Просто вы все скверные мальчишки, - пробормотала уничтоженная учительница, лишний раз щегольнув нелогичностью, столь свойственной ее слабому полу. - Просто вам нравятся дикие игры, стреляние из ружья - вот и все. Вот мы спросим девочек... Клавдия Кошкина - что ты нам скажешь? Когда лучше было - тогда или теперь?
  Ответ был ударом грома при ясном небе.
  - Тогда, - качнув огрызком косички, сказала веснушчатая, бледнолицая Кошкина.
  - Ну почему? Ну, скажи ты мне - почему, почему?..
  - Травка тогда была... я люблю... Цветы были.
  И обернулась к Кругликову - признанному специалисту по дикой, первобытной жизни:
  - Цветы-то были?
  - Сколько влезет было цветов, - оживился специалист, - огромадные были - тропические. Здоровенные, пахнут тебе - рви сколько влезет.
  - А в городе черта пухлого найдешь ты цветы. Паршивенькая роза рубль стоит.
  Посрамленная, уничтоженная учительница заметалась в последнем предсмертном усилии:
  - Ну, вот пусть нам Катя Иваненко скажет... Катя! Когда было лучше?
  - Тогда.
  - Почему?!!
  - Бизончики были, - нежно проворковала крохотная девочка, умильно склонив светлую головенку набок.
  - Какие бизончики?.. Да ты их когда-нибудь видела?
  - Скажи - видела! - шепнула подталкиваемая бесом Пашкова.
  - Я их не видела, - призналась простодушная Катя Иваненко. - А только они, наверное, хорошенькие... - И, совсем закрыв глаза, простонала: - Бизончики такие... Мохнатенькие, с мордочками. Я бы его на руки взяла и в мордочку поцеловала...
  Кругликов - специалист по дикой жизни - дипломатически промолчал насчет неосуществимости такого буколического намерения сентиментальной Иваненко, а учительница нахмурила брови и сказала срывающимся голосом:
  - Ну хорошо же! Если вы такие - не желаю с вами разговаривать. Кончайте решение задачи, а кто не решит - пусть тут сидит хоть до вечера.
  И снова наступила тишина.
  И все решили задачу, кроме бедной, чистой сердцем Катерины Иваненко: бизон все время стоял между ее глазами и грифельной доской...
  Сидела маленькая до сумерок.
  
  БЕЛЬМЕСОВЪ.
  
   -- Иванъ Демьянычъ Бельмесовъ, -- представила хозяйка.
   Я назвалъ себя и пожалъ руку человѣка неопредѣленной наружности -- сѣроватаго блондина, съ усами, прокопченными у верхней губы табачнымъ дымомъ, и густыми бровями, изъ-подъ которыхъ вяло глядѣли на Божiй мiръ сухiе, безъ блеска, глаза, тоже табачнаго цвѣта, будто дымъ отъ вѣчной папиросы прокоптилъ и ихъ. Голова -- шишомъ, покрытая очень рѣдкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленнаго, но не выкорчеваннаго лѣса. Все: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обезцвѣчено -- солнцемъ не солнцемъ, а просто самъ по себѣ, человѣкъ ужъ уродился такимъ тусклымъ, не выразительнымъ.
   Первыя слова его, обращенныя ко мнѣ, были такiя:
   -- Фу, жара! Вы думаете, я какъ пишусь?
   -- Что такое?
   -- Вы думаете, какъ писать мою фамилiю?
   -- Да какъ же: Бельмесовъ?
   -- Сколько "с"?
   -- Я полагаю !-- одно.
   -- Нѣтъ-съ, два. Моя фамилiя полуфранцузская. Бельмессовъ. Въ переводѣ -- прекрасная обѣдня.
   -- Почему же русское окончанiе?
   -- Потому что я, все-таки, русскiй, какъ же! Ахъ, Марья Игнатьевна, -- обратился онъ, всплеснувъ руками, къ хозяйкѣ. -- Я сейчасъ только съ дачи, и у насъ тамъ, представьте, выпалъ градъ величиной съ орѣхъ. Прямо ужасъ! Я захватилъ даже съ собой нѣсколько градинъ, чтобы показать вамъ. Гдѣ, бишь, онѣ?.. Вотъ тутъ въ карманѣ у меня въ спичечной коробкѣ. Гмъ!.. Что бы это значило? Мокрая...
   Онъ вынулъ изъ кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открылъ ее и съ любопытствомъ заглянулъ внутрь.
   -- Кой чортъ! Куда же онѣ подѣвались. Я самъ положилъ шесть штукъ. Гмъ!.. И въ карманѣ мокро.
   -- Очень просто, -- засмѣялась хозяйка. -- Ваши градины растаяли. Нельзя же въ такую жару безнаказанно протаскать въ карманѣ два часа кусочки льду.
   -- Ахъ, какъ это жалко, -- сказалъ Бельмесовъ, опечаленный. -- А я-то думалъ вамъ показать.
   Я взглянулъ на него внимательнѣе и сказалъ про себя:
   -- Однакоже, и хорошiй ты гусь, братецъ мой. Очень интересно, чѣмъ такой дуракъ можетъ заниматься?
   Я спросилъ по возможности деликатно:
   -- У васъ свое имѣнiе? Вы помѣщикъ?
   -- Гдѣ тамъ, -- махнулъ онъ костистой, съ ревматическими узлами на пальцахъ, рукой. -- Служу, государь мой. Состою на службѣ.
   Очень у меня чесался языкъ спросить: "на какой"?, но не хотѣлось быть назойливымъ. Я взглянулъ на часы, попрощался и ушелъ.
   О Бельмесовѣ я совершенно забылъ, но на-дняхъ, придя къ Марьѣ Игнатьевнъ, засталъ его за чаемъ, окруженнаго тремя стариками, которымъ онъ что-то оживленно разсказывалъ.
   -- Францiя, Францiя! Что мнѣ ваша Францiя! Да у насъ въ Россiи есть такiе капиталы, обрѣтаются такiе богачи, которые Францiи и не снились. Только потому, что мы скромнѣе, никуда не лѣземъ, ничего не кричимъ -- о насъ и не знаютъ. А во Францiи этотъ Ротшильдъ, что ли, все время на томъ и стоить, чтобъ какую-нибудь штуку позаковыристѣе выкинуть. Купить тысячу какихъ -нибудь тамъ бѣлыхъ собакъ, напишетъ краской на брюхѣ у каждой "Вивъ ля Франсъ!" да и выпустить на улицу. А парижане и рады. Или яхту купить, придѣлаетъ къ ней колеса, да по Нотръ-Даму и катается съ неграми. Этакъ, конечно, всякiй обратитъ вниманiе... А у насъ народъ тихiй, безъ выдумки, безъ скандалу. Хе! Богачи, богачи... Слышалъ ли, напримѣръ, кто-нибудь изъ васъ о такомъ волжскомъ помѣщикѣ -- Щербакинѣ?
   -- Нѣтъ, не слышали, -- отозвался одинъ изъ стариковъ. -- А что?
   -- Да какъ же... Разскажу я вамъ такой случай: ѣду я пароходомъ по Волгѣ. Проѣзжаемъ мы однажды, приблизительно, этакъ по Мамадышскому уѣзду. Выхожу я утромъ, умывшись и напившись чаю, на палубу, смотрю на берегъ, спрашиваю: Чья земля? -- "Помѣщика Щербакина". -- Хорошо-съ. Проходить этакъ часа два. Я уже успѣлъ позавтракать. Брожу по палубѣ, взглянулъ на берегъ: "Чья земля?" Отвѣчаютъ тамошнiе волжскiе пассажиры: "Помѣщика Щербакина". Ого, думаю. Экъ тебя разбросало. Сѣлъ я обѣдать, съѣлъ, что полагалось, выпилъ двѣ рюмки водки, пошелъ для моцiону бродить по пароходу. Спрашиваю: "Чья земля?" -- "Помѣщика Щербакина". -- Что за чортъ, думаю. Очевидно, миллiонеръ, а я о немъ ничего не слышалъ. Спрашиваю: "Богатый?" "Нѣтъ, говорятъ, такъ... средней руки". Что жъ вы думаете? И ночью я спрашивать: -- "Чья земля?" -- и на другой день утромъ -- все говорятъ: "Помѣщика Щербакина". И это у нихъ называется "помѣщикъ средней руки"... Вотъ это -- края! Какiе же у нихъ должны быть "помѣщики большой руки".
   -- Что жъ, долго еще тянулись "земли помѣщика Щербакина"? -- недовѣрчиво спросилъ я.
   -- Да до самаго обѣда слѣдующаго дня. Тутъ какъ разъ другой пароходъ подошелъ, насъ съ мели снялъ, поѣхали мы -- тутъ скоро Щербакинскiя земли и кончились.
   -- А вы долго на мели просидѣли? -- спросилъ рыжiй старикъ.
   -- Да, сутки съ лишнимъ. Чуть не два дня. Волга то лѣтомъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ такъ мелѣетъ, что хоть плачь. Чуть пароходъ мелко сидитъ въ водѣ -- сразу же и сядетъ. Которые глубоко сидятъ въ водѣ, тѣмъ легче...
   -- То-есть, наоборотъ, -- поправилъ рыжiй.
   -- Ну, да, то-есть, наоборотъ, которые мельче пароходы, тѣмъ труднѣе, а глубокiе ничего... Да-съ. Вотъ вамъ и Ротшильдъ!
   Я всталъ, отозвалъ хозяйку въ сторону и сказалъ:
   -- Ради Бога! Откуда у васъ появился этотъ оселъ?
   Марья Игнатьевна немного обидѣлась.
   -- Почему же оселъ? Человѣкъ, какъ человѣкъ.
   -- Но вѣдь у него мозги чугунные.
   -- Не всѣмъ же быть писателями и сочинять разсказы, -- сухо замѣтила она. -- Во всякомъ случаѣ, онъ приличный человѣкъ, хотя звѣздъ съ неба и не хватаетъ.
   Я пожалъ плечами, отошелъ отъ нея и подошелъ сейчасъ же къ отбившемуся отъ компанiи старичку въ вицмундирѣ, съ какой-то бѣлой звѣздой, выглядывавшей изъ подъ лацкана вицмундира.
   -- Кто такой этотъ Бельмесовъ? -- нетерпѣливо спросилъ я.
   -- А какъ же! У насъ же служить.
   -- Да чѣмъ? Что онъ дѣлаетъ?
   -- А какъ же. Инспекторомъ у насъ въ уѣздномъ училищъ. Гдѣ я директоромъ состою. Дока.
   -- Это онъ-то дока?
   -- Онъ. Вы бы посмотрѣли, какъ онъ на экзаменахъ учениковъ спрашиваетъ. Любо-дорого посмотрѣть. Ужъ его не надуешь, не проведешь за носъ. Онъ, какъ говорится, достанетъ. Посмотрѣли бы вы, какимъ онъ орломъ на экзаменѣ...
   -- Много бы я далъ, чтобы посмотрѣть! -- вырвалось у меня.
   -- Въ самомъ дѣлѣ хотите? Это можно устроить. Завтра у насъ, какъ разъ, экзамены, -- приходите. Постороннимъ, правда, нельзя, но мы васъ за какого-нибудь почетнаго попечителя выдадимъ. Вы же, кстати, и пишете -- вамъ любопытно будетъ... Среди учениковъ такiе типы встрѣчаются... Умора! Смотрите, только насъ не опишите! Хе-хе! Вотъ вамъ и адресокъ. Право, прiѣзжайте завтра. Мы гласности не боимся.
  
   За длиннымъ столомъ, покрытымъ синимъ сукномъ, сидѣло пятеро. Посрединѣ любезный старикъ съ бѣлой звѣздой, а справа отъ него торжественный, свѣженакрахмаленный Бельмесовъ, Иванъ Демьянычъ. Я вскользь осмотрѣлъ остальныхъ и скромно усѣлся сбоку на стулъ.
   Солнце бѣгало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглымъ стриженнымъ головѣнкамъ учениковъ. Въ открытое окно заглядывали темнозеленыя вѣтки старыхъ деревьевъ и привѣтливо, ободрительно кивали дѣтямъ: "Ничего, молъ. Все на свѣтъ перемелется -- мука будетъ. Бодритесь, дѣтки .. ."
   -- Кувшинниковъ, Иванъ, -- сказалъ Бельмесовъ. А подойди къ намъ сюда, Иванъ Кувшинниковъ... Вотъ такъ. -- Сколько будетъ пятью шесть, Кувшинниковъ, а?
   -- Тридцать.
   -- Правильно, молодецъ. Ну, а сколько будетъ, если помножить пять деревьевъ на шесть лошадей?
   Мучительная складка перерѣзала загорѣлый лобъ Кувшинникова Ивана.
   -- Пять деревьевъ на шесть лошадей? Тоже тридцать.
   -- Правильно. Но тридцать -- чего?
   Молчалъ Кувшинниковъ.
   -- Ну, чего же -- тридцать? Тридцать деревьевъ или тридцать лошадей?
   У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на головѣ и даже уши тихо затрепетали.
   -- Тридцать... лошадей.
   -- А куда же дѣвались деревья? -- иронически прищурился Бельмесовъ. -- Не хорошо, тезка, не хорошо... Было всего шесть лошадей, было пять деревьевъ и вдругъ -- на тебѣ! -- тридцать лошадей и ни одного дерева... Куда же ты ихъ дѣлъ?! Съ кашей съѣлъ или лодку себѣ изъ нихъ сдѣлалъ?
   Кто-то на задней партѣ печально хихикнулъ. Въ смѣхѣ слышалось тоскливое предчувствiе собственной гибели.
   Ободренный успѣхомъ своей остроты, Иванъ Демьянычъ продолжалъ:
   -- Или ты думаешь, что изъ пяти деревьевъ выйдутъ двадцать четыре лошади? Ну, хорошо: я тебѣ дамъ одно дерево -- сдѣлай ты мнѣ изъ него четыре лошади. Тебѣ это, очевидно, легко, Кувшинниковъ, Иванъ, а? Что жъ ты молчишь, Иванъ, а? Печально, печально. Плохо твое дѣло, Иванъ. Ступай, братъ!
   -- Я знаю,-- тоскливо промямлилъ Кувшинниковъ.-- Я училъ.
   -- Вѣрю, милый. Училъ, но какъ? Плохо училъ. Безсмысленно. Безъ разсужденiя. Садись, брать, Иванъ. Кулебякинъ, Илья! Ну... ты намъ скажешь, что такое дробь?
   -- Дробью называется часть какого-нибудь числа.
   -- Да? Ты такъ думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будетъ часть какого числа?
   -- То дробь не такая, -- улыбнулся блѣдными губами Кулебякинъ. -- То другая.
   -- Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросилъ? Можетъ быть, я тебя спросилъ о ружейной дроби? Вотъ если бы ты былъ, Кулебякинъ, умнѣе, ты бы спросилъ: о какой дроби я хочу знать: о простой или ариѳметической?.. И на мой утвердительный отвѣтъ, что-- о послѣдней ты долженъ былъ отвѣтить: "ариѳметической дробью называется -- и такъ далѣе"... Ну, теперь скажи ты намъ, какiя бываютъ дроби?
   -- Простая бываютъ дроби, -- вздохнулъ обезкураженный Кулебякинъ, -- а также десятичныя.
   -- А еще? Какая еще бываетъ дробь, а? Ну, скажи-ка?
   -- Больше нѣтъ, -- развелъ руками Кулебякинъ, будто искренно сожалѣя, что не можетъ удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытнаго экзаменатора.
   -- Да? Больше нѣтъ? А вотъ если человѣкъ танцуетъ, и ногами дробь выдѣлываетъ -- это какъ же? По твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый... Ты, можетъ быть, и знаешь ариѳметику, но русскаго языка нашего великаго, разнообразнаго и могучаго русскаго языка -- ты не знаешь. И это намъ всѣмъ печально. Ступай, брать, Кулебякинъ, и на свободѣ кое о чемъ подумай, братъ, Кулебякинъ. Лысенко! Вотъ ты, Лысенко, Кондратiй, скажешь намъ, что тебѣ извѣстно о цѣпномъ правилѣ? Ты знаешь цѣпное правило?
   -- Знаю.
   -- Очень хорошо-съ. Ну, а цѣпное исключенiе тебѣ извѣстно?
   Лысенко метнулъ въ сторону товарищей испуганнымъ глазомъ и, повѣсивъ голову, умолкъ.
   -- Ну, что же ты, Лысенко? Вѣдь говорятъ же: нѣтъ правила безъ исключенiй. Ну, вотъ ты мнѣ и отвѣть: есть въ цѣпномъ правилѣ цѣпное исключенiе?
   Стараясь не шумѣть, я отодвинулъ стулъ, тихонько всталъ и, сдѣлавъ общiй поклонъ, направился къ выходу.
   Любезный директоръ съ бѣлой звѣздой тоже всталъ, догналъ меня въ передней и сказалъ, подмигивая на экзаменацiонную комнату:
   -- Ну, какъ?.. Не говорилъ ли я, что дока. Такъ и хапаетъ, такъ и рѣжетъ. Орелъ! Да только, жалко, не жилецъ онъ у насъ... Переводятъ съ повышенiемъ въ Харьковъ. А жалко... Я ужъ не знаю, что мы безъ него и дѣлать будемъ?.. Безъ орла-то!
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"