Петрович Георгий
Ты зачем включил магнитофон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Насчет лесбиянок был явный перебор, ибо сладострастницы эти почему-то нормально сексуально ориентированных мужиков совсем не раздражают, а наоборот, вызывают у них здоровый интерес. "Так бы и разбил парочку", - признавался Леопольд.

Ты зачем включил магнитофон?

   Ребенок кричал весь день. Ночью кричал тоже, но уже терроризируя только обитателей женской камеры. Может быть, он болел, а может быть, ему было просто жарко. Стояло немыслимое для северного Урала пекло, и младенец, арестованный вместе с мамой, банную духоту камеры переносил плохо, вернее сказать, он не переносил ее вообще оттого и кричал. Сердобольный дежурный разрешил маме днем гулять с ребенком в коридоре -- там было не так жарко, и теперь крик его, то усиливался по мере приближения к Жоркиной камере, то ослабевал, когда мама уходила в другой конец коридора. По тюремному телеграфу, через кружки, прижатые ухом к трубам парового отопления, удалось узнать, что маму крикуна зовут Верой, и что арестована она была за растрату в магазине, и что подвела ее нечистая на руку напарница. Факт наличия на руках у преступницы трехмесячного ребенка роли смягчающего обстоятельства не сыграл, и не разжалобил ни следователя, ни прокурора, давшего санкцию на арест. С ребенком даже сподручнее арестовывать -- не сбежит, по крайней мере, никуда. И хотя за всю историю тюрьмы, построенной Екатериной, ни одна из заключенных побега не совершила, аргумент этот работал безотказно.
   Жорка сел по глупости, впрочем, назовите хоть одного, кто сел бы по уму. Жил один зубной техник не по средствам. Заметили, стукнули, куда следует, взяли под наблюдение, сделали обыск и нашли у специалиста две золотые коронки, заказанные Жоркой. Обходительный и ласковый до сладостности следователь пообещал арестованному дураку, что незамедлительно отпустит и даже самолично отвезет его домой на служебной машине, если тот честно во всем признается и укажет на сообщников. Очень хотелось к жене, к наваристому борщу, к детишкам, к домашнему уюту -- это, как говорится, "хоть кому доведись", и потому потной от усердия рукой техник написал фамилии всех врачей, когда-либо заказывавших ему работу, всех пациентов, приносивших ему ювелирные изделия на переплавку; подумал немного и вспомнил адрес, фамилию, имя и отчество обнищавшего ветерана, продавшего ему орден Ленина. Старика тут же повязали за незаконную валютную операцию потому, что шестнадцать граммов золота -- это вам не фунт изюма, а самого техника, убедившись, что дело тянет, как минимум, на червонец строгого режима с конфискацией имущества, ласковый следователь действительно отвез на служебной машине, только не домой, а в переполненную зэками и совсем не в уютную камеру следственного изолятора. Вложил зубной техник и Жорку. Девять месяцев доброжелательный следователь уговаривал доктора чистосердечно признаться в совершенных им преступлениях и угощал даже сигаретками, специально выдаваемыми сыскарям за счет управления внутренних дел бесплатно для того, чтобы убедить подследственного в особом к нему расположении. Некурящий Жорка вежливо принимал презент, неумело курил невзатяжку, но не мог вспомнить не только фамилию пациента, но даже сам факт заказа золотых коронок. Когда же на очной ставке Жорка заявил, что видит спятившего зубного техника впервые в жизни, дело было передано, наконец, в народный суд, и только на основании показаний умалишенного дали ему год для острастки.
   Месяц проболтался доктор в кассационной камере, месяц в веселенькой -- ввиду частой смены контингента -- этапной, где и получил удар в живот заточенной ручкой от ложки, разнимая дерущихся зэков. Ранение, к счастью, оказалось не проникающим в брюшную полость, но для удобства перевязок Жорку оставили в больничке, где тоже стояла дикая жара, но зато в камере было всего шесть коек, а по утрам выдавался кусочек сливочного масла. Жорке повезло: в камере оказался человек, почти что знакомый. Вор -- рецидивист Юра Морозов был сыном заведующей кафедры патанатомии. Маме его, Музе Петровне, Жорка когда-то сдавал экзамен; два брата Морозова защитили кандидатскую диссертацию, а скукоженный, как лилипут, Юра был ворюгой убежденным, неисправимым и несусветным. Рассказывал, как воровал в войну хлебные карточки, талантливо изображал ужас и отчаянье обворованных им людей, и ни тени раскаяния, а тем более сострадания не просматривалось на его обезьяньем лице. Находился Юра в больнице по поводу трофической язвы голени, как манны небесной ждал ампутации, надеясь на амнистию по инвалидности. Уверял сокамерников, что стал седым в двенадцать лет. Вот как это произошло. На территории старой психбольницы, в войну, располагался, строго охраняемый, интендантский склад. Взрослые дожидались, когда часовой уходил на противоположную сторону, подсаживали маленького Юру в форточку, а тот, улучив момент, выбрасывал ворам хромовые сапоги, стоившие в войну баснословно дорого, за которые очень даже просто могли и убить. Через какое-то время обмундирование вывезли, вместо него завезли жмых, а на окна поставили решетки. Год не наведывались воришки на склад, а когда народ совсем оголодал, решили жмыхом этим торговать. Решетку взломали, подсадили Юру в форточку, он сделал несколько шагов по плитам жмыха, уложенным штабелем почти до потолка, и провалился... на крыс. За зиму они расплодились в неимоверных количествах, выжрали целый участок штабеля, и в образовавшуюся пустоту провалился Юра. В кромешной темноте наступал он на мерзких, зажиревших на калорийном жмыхе грызунов, они предсмертно пищали, кусали его, когда он падал на них; он вскакивал, пытался безуспешно вылезти наверх, снова сползал вниз и кричал дурным голосом. Пока часовой бегал за разводящим, пока вызывали начальника караула, пока открывали заржавевший за зиму замок, прошло много времени. Когда же наконец воришку освободили, глазам изумленных охранников предстал белый, как снег, подросток.
   Оживлял камеру Леопольд, рано полысевший красавец, поразительно похожий на актера Олега Видова. Эдик Кудашкин стал Леопольдом сразу же после выхода в свет кинофильма "Неуловимые мстители", в котором фигурировал начальник одесской контрразведки Леопольд Эммануилович Кудасов. На другой день пермские блатные прозвали не блатного, но вхожего в их круг Эдика Леопольдом, и кличка прижилась. Леопольд имел четыре судимости, но назвать его рецидивистом было бы несправедливо, ибо он ни разу не продублировал ни одной статьи уголовного кодекса. В бытность свою студентом пединститута Леопольд был осужден на три года условно за драку в саду Горького. Через некоторое время Леопольд с приятелем был окружен превосходящими силами противника. В те времена враждовала Мотовилиха с центром. Леопольд, имеющий первый разряд по боксу, легко прочистил себе путь, уронив двух нападающих, за ними кинулись в погоню, и приятель Леопольда ударил одного из нападавших ножом. Показали наутро на Леопольда, он друга не сдал и сел за решетку. Освободился, пришел к даме сердца и застал ее в объятиях майора ракетных войск. Бить конкурента не стал, но выкинул в окно его милитаристские брюки. Тот пошел к своему коллеге, тоже майору, только служившему не в армии, а в системе ментовских дел, заявил, что в кармане штанов было триста рублей, а теперь их нет, и Леопольд сел в третий раз. Выводов для себя не сделал потому, что, освободившись, снова пошел к даме, правда, к другой и был сфотографирован на ней по просьбе знакомого фотографа-профессионала, подбиравшего актеров для любительского порнофильма. И Леопольд сел в четвертый раз. Он посмотрит, конечно, освободившись, кинофильм "Маленькая Вера" и закричит мысленно на весь зал: "Козлы! За что меня на нарах гноили, когда за пять рублей половой акт в кино посмотреть можно". Но это будет потом, а пока что Леопольд веселил камеру, придумывая сценки с непременным участием в них ненавистных тюремному драматургу сотрудников правоохранительных органов.
   "Вот представь, -- донимал он Жорку, -- что я твой отец, а ты моя дочь и хочешь выйти замуж за мента Колю, ну, давай!"
   -- Папа, -- тоненьким голоском, входя в роль, говорил доктор, -- я выхожу замуж.
   -- За кого, доченька? -- ласково спрашивал любящий отец.
   -- За Колю.
   -- Но он же мент?! -- недоуменно восклицал родитель.
   -- Ну и что? Он -- хороший.
   -- Хорошие они не бывают, -- со страстной убежденностью кричал отец. -- Не бывают! -- гремел он на всю камеру, постукивая пальцем по неразумному челу дочери. -- А если ты этого не желаешь понять, знай! Чем я тебя породил, тем я тебя и убью!
   Улыбался, наблюдая представление, на редкость крупного сложения русский мужик с мусульманской фамилией Бейбутов, хотя было ему не до смеха. Лет двадцать назад на лесоповале упавшей сосной сломало ему позвоночник, и с тех пор обитался парализованный на инвалидной зоне в Боровом. Передвигался на инвалидной коляске, шил тапочки для зэков и дышал неровно к раздатчице в столовой. К ней же питал нежные чувства соперник -- тоже инвалид на коляске. Пытаясь уесть побольней Бейбутова, распустил подлец слух о том, что персональную чашку последнего использует предмет общей любви в качестве ночного горшка. Оскорбленный потребовал сатисфакции. Сошлись в колясках, как рыцари на турнире, вооруженные сапожными ножами, и Бейбутов оказался проворней. Точным ударом в сердце поразил он обидчика и был этапирован для судебного разбирательства в Пермь. Почему-то без коляски был доставлен инвалид в столыпинский вагон, собственно, ясно почему: вдруг умрет в дороге, кто тогда казенную коляску вернет в Боровое? И теперь гнил себе потихоньку убийца в ожидании суда, распространяя невыносимый запах старых пролежней и мочи, непрерывно вытекающей через трубочку из специально сделанной дырочки внизу живота. Приходил казенный адвокат, спрашивал, стараясь не дышать носом, имеются ли претензии у подсудимого и не надо ли чего?
   "Дали б вы мне яду, ну, сколько можно?" -- попросил Бейбутов и, хотя он не договорил фразу, все с ним согласились в душе, подумав: "И правда, сколько можно?"
   Заслуживал внимания маленький, мускулистый человечек лет пятнадцати на вид -- Сережа Кузнецов. На самом деле ему недавно исполнилось восемнадцать. Он родился на зоне, мать умерла после родов, прошел тюремные ясли, детсадик, детдом, был взят на воспитание родственником и этим же родственником был избит электрошнуром от утюга на второй день пребывания в семье. Неудачно адаптированный детдомовец поджег дом и попал на малолетку. Старательно и неутомимо крутил Сережа специальным ключиком спицы, исправляя восьмерки в колесах, поставляемых на зону велозаводом, и не только не тяготился скучным, в сущности, занятием, но наоборот, работал с удовольствием и даже ходил в передовиках. Впервые в жизни его не ругали, а хвалили и даже ставили в пример.
   Все было бы хорошо, если бы не бугор. Стал бригадир требовать, даже не требовать, а намекать, что надо бы поделиться кое-чем с ларька, ну там, чаек, сахарок, сигаретки.
   Все же делились, иначе начнет придираться бугор к качеству продукции, повысит норму выработки, да мало ли, какую пакость может придумать облаченный на зоне властью человек. Сережа отказал вымогателю наотрез. Тогда бригадир стал занижать в ведомости количество, отрегулированных Сережей колес. После двух подобных инцидентов Сережа подкрался сзади к бугру с пожарным ломиком и одним ударом расколол ему череп. Сделал он это в день своего восемнадцатилетия, на другой день должны были его перевести на взрослую зону, или, как говорят зэки, "поднять на взросляк", и поступил Сережа, конечно, глупо. Ну что стоило угрохать бугра на один день раньше? Тогда бы его судили, как несовершеннолетнего, и больше червонца он бы не схлопотал, а теперь же он шел "по раскрутке", то есть за преступление, совершенное на зоне, и светил ему "вышак" по сто второй статье уголовного кодекса. Сережа об этом догадывался, сделал себе чудовищную "мастырку" -- пропустил смоченную в керосине иголку с ниткой через мякоть голени и теперь с диагнозом "флегмона" находился в больничке. Все свободное от физических упражнений время (Сережа мог отжаться от пола совершенно немыслимое количество раз) он сочинял и тут же записывал, чтобы не забыть, последнее слово перед вынесением предполагаемого приговора.
   "Не мучайся, Сержик, все равно тебя никто не будет слушать, -- советовал ему опытный в делах родного судопроизводства Леопольд, -- и чем больше ты будешь говорить, тем больше тебе накрутят. Скажи этим козлам всего одну фразу: "Я никогда не ел арбуза, дайте попробовать перед смертью".
   Правду говорил Леопольд! Ни в тюремных яслях, ни в садике, ни в детдоме, ни в колонии арбузами Сережу не потчевали. Через некоторое время узнает Жорка, что Сережу не расстреляли, а дали пятнадцать лет строгого режима, может быть, только потому и помиловали, что не ел бедолага арбуза никогда.
   Рядом с клозетом располагался заключенный Пиндюрин. Высокий, худой, но ширококостный бронхитик был мерзок. Он ежеминутно отхаркивался, сплевывал на бумажку, а затем внимательно рассматривал мокроту, иногда ковыряясь в ней желтым от никотина пальцем. Как народный целитель, а именно таковым себя Пиндюрин и считал, он знал, что при туберкулезе бывают легочные кровотечения, поэтому он и исследовал бронхиальный секрет на предмет обнаружения в нем признаков крови. Пиндюрин переболел всеми болезнями, имеющими неблагозвучные названия. Безмерно досаждала знахарю застарелая паховая грыжа, Пиндюрин называл ее "кила", кроме этого, он перенес тяжелую гонорею, и, как можно уже догадаться, рассказывая о неприличном недуге, он употреблял, конечно, более гадкое ее название -- "триппер". Невыносимые страдания доставили ему также в нежном возрасте: юношеские угри, а в зрелом периоде жизни -- геморрой и сучье вымя. Но больше всего хлопот ему доставили паразиты, водившиеся у него в прошлом во множестве. Народный целитель самолично обнаруживал у себя и успешно лечил впоследствии остриц, аскарид, цепней свиных и цепней бычьих; переболел он также лентецом широким, описторхозом и трихомонадой. При этом он ни разу не воспользовался достижениями официальной медицины, как-то: пиперазин или экстракт мужского папоротника, боже упаси! Только народные средства. И еще одну особенность имел непризнанный лекарь: он, будучи родом с Вятки, вставлял для чего-то в речь, где надо и не надо, украинские словечки, но и при этом Пиндюрин ухитрялся даже мелодичное "видкиля це ты узявся", произносить грубо и почти непристойно. Кричащему за стеной ребенку, тут же, заочно, без элементарного медицинского обследования и анализа объективных данных был выставлен скорый и точный диагноз.
   "Щетинка у него", -- тоном, не терпящим возражений, заявил целитель и сразу же предложил метод лечения, народный, разумеется. Нужно намазать ребенку спинку тестом, да не простым, а на опаре и потом стереть тесто девичьей косой. И в этом случае мерзавец остался верен сам себе: он не сказал "девственница", он произнес "целка". Гад, одним словом.
   Был еще в камере явно феминизированный розовый толстячок. Он страшно боялся, что его женоподобное тело может вызвать на зоне у зэков определенный интерес и потому целыми днями изобличал гнусных педерастов, трансвестистов, бисексуалов и даже лесбиянок. Так русский человек, имеющий выраженные черты инородца, часто становится ярым защитником национальных интересов и все для того только, чтобы соотечественники не заподозрили у него наличия неславянских корней. Насчет лесбиянок был явный перебор, ибо сладострастницы эти почему-то нормально сексуально ориентированных мужиков совсем не раздражают, а наоборот, вызывают у них здоровый интерес. "Так бы и разбил парочку", -- признавался Леопольд.
   Борца с гомосексуализмом выписали, и в камеру вошел Гладиатор. Именно так прозвали, не сговариваясь, Жорка с Леопольдом вошедшего, и они не ошиблись, потому что, когда похожий на борца тяжеловеса зэк разделся, они увидели на его широкой, как дверь в их камеру спине, искусно выполненную татуировку: раненый в бедро Спартак рвет удилами губы вздыбленному коню. И тут случилось невероятное. Никто не осмелился задать новенькому обычных в таких случаях вопросов: какая статья, какая ходка, какой срок, если уже осужден, и каких авторитетов он знает на зоне. Было совершенно очевидно, что он сам и есть, кем-то справедливо выбранный, заслуженный и непререкаемый авторитет. И хотя он не сказал ни слова, не тронул никого пальцем, было ясно, что вопросы мог задавать только он. Неясно было только одно: чем мог болеть этот буйвол? Но и об этом никто его не спросил. Вот уже несколько дней Гладиатор находился в камере, получал какие-то таблетки, пил их с брезгливой покорностью, и не произнес при этом ни слова. Целыми днями, он, как барс в клетке, ходил по узкому проходу между кроватями, и когда он поворачивался к окружающим спиной, конь Спартака шевелил передними ногами на бугристой от мышц лопатке, словно пытаясь удержать равновесие. Впрочем, он слушал внимательно все разговоры, и на лице его при желании можно было прочесть одобрение или осуждение говорящего. Эдакий молчаливый третейский судья. Скажем, прикалывает Леопольд: "Блядство -- это человеколюбие и наоборот, тщательно сохраняемая девственность -- это чистейшей воды мизантропство". И по лицу Гладиатора видно, что он полностью согласен с выдвинутым тезисом. Или изображает Морозов горе обворованной им бабушки, и на лице Гладиатора возникает выражение: нечто среднее между огорчением и осуждением говорящего.
   Погруженный в какие-то свои мысли, он все же проявил однажды тщательно скрываемый интерес. Узнав, что Леопольд недавно откинулся с кунгурской зоны, спросил про хозяина и назвал несколько известных на зоне фамилий, обнаруживая при этом хорошее знание предмета. И хотя в голосе его, необыкновенно низком и не лишенном приятности, не было и тени любопытства, наблюдательные Жорка с Леопольдом сразу же вычислили: Гладиатору нужно во что бы то ни стало попасть в Кунгур. Для этого он и закосил под больного, чтобы пропустить готовящийся этап в Ныроб и выписаться из больнички к тому времени, когда будет формироваться этап на Кунгур. И еще поняли аналитически рассуждающие Жорка с Леопольдом, что такой здоровяк без посторонней помощи попасть бы в больничку не смог, значит, докторов подогревали с воли. Словом, был Гладиатор птицей крупной и оттого еще более интересной. Должен ли он был по заданию братвы убрать кого-то, или, наоборот отмазать кента, попавшего в неприятную историю на зоне, -- неизвестно, понятно лишь было то, что выполнение данного поручения было для Гладиатора делом жизненно важным. Поэтому он и не вступал ни в какие разговоры, не участвовал в постоянных разборках между истеричными, как и большинство зэков, Кузнецовым и Морозовым, поэтому он терпеливо выслушивал избыточно гнусную болтовню народного целителя Пиндюрина, поэтому и глотал ненужные ему таблетки, ибо главной целью для него было в тот момент -- как можно дольше просидеть в больничке.
   Такого жаркого лета, как утверждали метеорологи, не было на Урале сто лет. Больница располагалась во вновь построенном корпусе, и поэтому в ней было намного жарче, чем в старом кирпичном здании -- бетонные стены прогревались за день, а ночью отдавали тепло. Жара стояла такая, что кусочек выдаваемого на завтрак масла, плавился на хлебе, как на сковородке. Когда Стефан Цвейг писал про амок, он, наверное, имел в виду, точно такой же климат. Зэки истекали потом, и ночь не приносила облегчения. Сдал даже Гладиатор -- он перестал ходить по проходу и преимущественно лежал на кровати, исходя потом, как и все остальные. А в коридоре за дверью кричал ребенок. Он ни у кого не вызывал жалости. Сначала было удивление: откуда у такой крохи столько силы, почему он до сих пор не посадил связки, почему не сорвал голос? Теперь же, по происшествии нескольких суток, ни на минуту не прекращающийся писк ничего, кроме раздражения не вызывал. Ребенок кричал, и в диссонанс ему кричало тюремное радио. Кобзон пел "про себя и про того парня".
   -- Заткните ему глотку, -- обращаясь ни к кому, сказал Леопольд, прекрасно зная, что выключить тюремное радио нельзя -- оно утоплено в стене над дверью и надежно прикрыто решеткой.
   -- Ну, че ты, Леопольд? Хорошая песня.
   -- Это очень вредная песня, -- зверел от всеобщей непонятливости, Леопольд, -- потому что, когда я ее слушаю -- мне хочется стать хорошим, а хорошим я быть не хочу!
   Кобзон, наконец, замолк, но ребенок продолжал терзать камеру.
   "Дитя захлялось от крика", -- резюмировал Жорка. Улыбнулся один Леопольд, потому что он один знал, откуда эта фраза. Вообще-то, становилось несмешно. Индивидуальное раздражение, вызванное жарой и непрекращающимся писком, начинало аккумулироваться во взрывоопасный сгусток энергии, и достаточно было искры, чтобы энергию эту освободить. Худосочному народному целителю Пиндюрину жара даже помешала нормальному проведению медицинских опытов. Пот заливал глаза, и он не мог внимательно рассмотреть, выделенный им на бумажку бронхиальный секрет. Поэтому он поковырялся немного и невнимательно в мокроте заскорузлым пальцем для очистки совести и закончил исследование раньше обычного. Затем он достал из внутреннего кармана кителя микроскопически маленькую фотографию нежно любимой жены, долго вглядывался в милые сердцу черты, растрогался необыкновенно, и даже промурлыкал что-то невыразимо мерзопакостное о том, что "его милка как бутылка, как в аптеке пузырек", и что при определенном ракурсе, когда его возлюбленная присядет по нужде, то "она" у нее смотрится ну прямо "как у кепки козырек". Последние слова он пропел надрывно, с печалью в голосе и со слезами на глазах.
   Закончив романс, он еще раз старательно прокашлялся для восстановления севшего от сильного переживания голоса и, пользуясь всеобщим затишьем, а ребенок ему ничуть не мешал, решил удивить камеру рассказом о неудачной попытке избавления его супруги от бычьего цепня.
   -- Сам он, надо полагать, имел только свиных цепней, -- шепнул Жорке Леопольд.
   -- Ну, конечно, -- кивнул понимающе Жорка, -- поросенок должен иметь исключительно поросячьих паразитов.
   Пиндюрин коротко изложил принцип лечения. Оказывается, для успешного изгнания паразитов, нужно прежде всего хорошо изучить гастрономические пристрастия последних. Общеизвестно, например, что ни один уважающий себя глист не станет употреблять тошнотворную смесь из селедки с молоком. Вот этой привередливостью цепень себя и губит. Больному нужно съесть селедки, запить молоком и сесть на ведро с водой, чтобы облегчить мучимому жаждой паразиту побег из неволи. Ребенок за дверью зашелся криком, но чем больше он кричал, тем громче говорил Пиндюрин.
   "Представляете? -- брызгая слюной от возбуждения, вещал паразитолог-самоучка, -- он уже вылез вот настолько, -- тут он показал насколько, широко расставив указательный и большой палец, -- и я, мудак, включил магнитофон. Глист испугался и убежал обратно".
   Ребенок перешел на фальцет. Он кричал, как резаный, но в самой камере молчали, даже радио прекратило трансляцию. Гладиатор, вдруг резко поднялся и пошел к Пиндюрину. Почуяв неладное, целитель тоже встал с постели.
   -- Ты зачем включил магнитофон? -- с непонятным к тому интересом, негромко спросил Гладиатор.
   -- Та хиба ж я, знав, -- со страху перешел на украинский Пиндюрин.
   -- Нет, ты скажи, пес шелудивый, ты зачем включил магнитофон? -- повторил вопрос авторитет, и голос его утратил басовую приятность.
   Повел слегка широким плечом, махнул презрительно в "торец", и Пиндюрина как украли. А когда тот попробовал заползти под кровать, Гладиатор вырвал его за ногу в проход, одной рукой, легко, как кутенка, вздернул его до уровня груди, но ударить второй раз не успел. Леопольд, Жорка, Кузнецов и Морозов повисли на нем, пытаясь удержать сокамерника от убийства, заплели ноги, упали клубком сначала на кровать, потому что ребром койки у Гладиатора подсеклись колени, а потом скатились на пол. Но Гладиатор, в полной мере оправдывая свою кличку, без какого то бы ни было напряга поднялся со всеми четверыми, стряхнул их без всякого усилия и, ничуть не торопясь, снова пошел к Пиндюрину. Опять повисли, опять споткнулись о кровать и опять упали. Гладиатор вдруг перестал вырываться. Он бился крутым затылком о бетонный пол, бился страшно, как будто бы хотел убиться, и без конца повторял:
   "Ты зачем включил магнитофон?"
   У него была истерика. А Пиндюрин с разбитой мордой, заливая кровью пол, стучал безостановочно в дверь и не кричал, не вопил, не блеял, а голосил пронзительно по-бабьи, суча ногами и притоптывая ими в нетерпении, как будто бы он хотел в туалет по-маленькому. Открыли камеру, выпустили Пиндюрина, потом увели Гладиатора.
   И только за ним закрылась дверь, как в чешую1 над тюремной решеткой (есть такое архитектурное нововведение, для того, чтобы арестант не мог наслаждаться видом тюремного дворика, а видел сквозь щели между косо сваренными железными пластинами только тоненькие полосочки неба), звонко, как будто швырнули в окно горсть гороха, застучали крупные капли первого за все невыносимо жаркое лето дождя. Ливень был такой силы, что отдельные стрелы дождя каким-то непостижимым образом проникали сквозь чешую, брызгали на решетку, и стекали вниз холодными слезами по стене камеры, обгоняя друг друга, как на бегах. Тихо, как ангел, проникла в помещение прохлада, и зеки, измученные банной духотой камеры, впервые за последнюю неделю смогли уснуть, не обливаясь липким потом. Только большой парализованный русский мужик с мусульманской фамилией Бейбутов лежал с открытыми глазами. Несчастье располагает к любомудрию. Он думал о том, как сложно порой закручена жизнь, и что кажущиеся мелочи тоже оказывают влияние на судьбу. Вот не включи этот хорек магнитофон, и не разбили бы ему сегодня табло, а можно и с другой стороны на дело посмотреть: вот начнись дождик на пару часиков раньше, остуди он хоть немного камеру, и не вскипела бы кровь, и не сорвался бы внешне невозмутимый с тормозов, и попал бы на зону в Кунгур, как он и хотел, а теперь не попадет, а пойдет этапом в Ныроб. Умный каторжанин раньше Жорки с Леопольдом вычислил Гладиатора и теперь сочувствовал ему. Потом Бейбутов, чтобы как-то убить время, стал заниматься любимым занятием: разлагать на составляющие интересующие его слова. Вчера он решил, что слово "туземец" люди произносят неправильно: надо говорить: "тутземец", -- он же тут, у себя на земле живет. А сегодня с самого утра ему втемяшилось слово "злободневный".
   "Злобные, злые дни -- это, наверное, про дни моего существования сказано", -- решил он.
   Потом он прикрыл тяжелые веки, забылся в легкой дреме, и ему пригрезилось, что он на своих ногах и без трубочки в животе, здоровый и сильный, как Гладиатор, почему-то с обнаженным торсом и бронзовыми плечами заходит в столовую на зоне в Боровом. Садится будто бы он за стол, и его симпатия, та раздатчица, из-за которой он, собственно, и убил обидчика, с небывалым ранее почтением подает ему баланду в новенькой блестящей алюминиевой чашке, из которой еще никто не ел и не успел нацарапать на ней свое имя, и он смешит ее рассказом о дураке, невовремя включившем магнитофон, и она смеется и посматривает на окружающих ее инвалидов с презрением, так, как это и заведено в российских богадельнях, а на него она смотрит ласково, и от ее теплого взгляда становится на душе светло и приятно.

Август 1999, Омск

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"