Аннотация: О Штефане Великом, молдавском господаре, и его друге Владе Дракуле, господаре валашском
Разбуженное, утренне-золотое, солнце лилось и лилось в окна господарских покоев, выстилая на стенах сияющие дорожки. Штефан смотрел - на солнцем истончаемые тени у ног своих, на синее, ни облачка, небо за окнами. А после обернулся к хранящему тишину за спиною его, заставив прервать почтительное сыновье молчание.
- О чем ты хотел спросить меня, Богдан? Я чувствую, на языке твоем вертятся слова любопытства.
Тенью скрытое от солнечных лукавств, лицо Богдана ни дрогнуло ни единою черточкой, когда, наклонившись к отцу, он произнес вслух то, что отравляло его мысли, должно быть, уже долгое время.
- Ты многократно поминал при мне, батюшка, рыцарские подвиги друга и родича твоего, с миром усопшего Влада. Ты ставил мне в пример его деяния, превознося его христианские добродетели, не находя ни малейшего изъяна в поступках его. А между тем - от других приходится слышать мне о нем совершенно иное. Много недоброго вещают о Владе... болтливые люди, и если неправы они, то почему бы тебе не подрезать языки болтунам, а если же правда на их стороне... - Богдан замолчал.
Солнцем выжженные, бежали дорожки по стенам, оставляя теням паутиной стянутые углы. Меряя шагами дорожки, Штефан прошелся по покоям, замер, оборотившись к сыну из-за плеча.
- Правда - она бывает запутаннее любой лжи, - наконец обронил он. - И нет порой смысла рвать за нее языки неразумным лгунам. Пусть говорят себе, пустыми словами толкут все принимающий воздух. Глупцам ничего не докажешь.
- Но отец...
- Я знал Влада более, чем кто-либо, - оборвал возмущение Штефан, - и более, чем кому-либо, открывал он мне свою душу. И память о нем, испачканная сажей наговоров, дорога мне, как никому больше... Хочешь, я расскажу тебе все о нем, сын? Все, что я знаю наверняка, и о чем измышляю догадками? А тебе уж после - и судить о поступках его, и о кривде, ныне его окружающей. Слушай же, сын мой...
1
Его двадцатая осень вспоминалась Штефану ярко-красными, зрелыми яблоками пристоличных садов, гроздьями свисавшими с неубранных яблонь, манившими глаз - налитой, округлою спелостью. Синевою парящее небо, тучи, выжавшие над головою его последние капли дождя, и - кровавые метины яблок в пожелтевшей траве, с хрустом лопающихся под копытами Штефанова коня.
Они ехали по змеино-извивистой, едва различимой тропе среди яблонь - Штефан и отец его, и солнце бросало на них беспокойные взгляды лучей, и ветви цепляли своими тенями плащи их, и отец говорил Штефану - что-то безмерно важное, но не различимое им среди стука копыт и птичьей переголосицы. А потом - конь отца остановился, будто запнувшись о собственную тень, и, качнувшись ветвями, яблони выпустили на тропу нового всадника.
Он показался Штефану заносчивым не по летам его, сравнимым с летами Штефана - слишком прямо сидел он в седле, не склонив головы пред отцом Штефана, господарем Молдавии, слишком резок был взгляд его, оцарапавший взгляды Штефана - колкий, изучающе-цепкий.
"Будто подвоха какого боится", - подумалось Штефану, а потом, меченое хмурою тенью, лицо отца его сделалось холодным и жестким, и, скрытая кожей перчатки, рука легла на эфес.
- Кто ты такой? - коротко бросил он, точно камнем с размаха - в серую дорожную пыль. - С прошением ли пришел ко мне, или с какою жалобой?
- С просьбой о снисхождении к тому, с кем связывает вас кровное родство, господарь. Мое имя - Влад, сын Влада, валашского господаря, заговором бесчестных лишенного трона и жизни. Мать моя, княжна Василика, приходилась сестрою вам...
- А ты сам-то - тоже успел на троне посидеть? - хмыкнул отец, доставая из седельной сумки круглое кровавобокое яблоко. - Османским султаном подсаженный... ну-ну, не мечи так глазами молнии, юноша, этакая горячность просителю не к лицу. Впрочем, как и будущему господарю, коему надлежит быть мудрым и осмотрительным в дипломатичных беседах... - с хрустом впившись зубами в соком брызнувшую кожуру, отец оглянулся к Штефану. - А ты тоже - слушай и запоминай, что говорю, оно и тебе пользительно будет.
Мертвыми, гниющими плодами усеянная, трава пробивалась из-под конских копыт - жухлая, выпитая до капли осеннею немочью. Рыжим ластились глазу огневелые листья на ветках, в тонкой до полупрозрачности, невесомой паутине бесшумно бежал паучок.
Слушать и запоминать. Чтобы извлечь из памяти годы и годы спустя, когда прах отца смешается с прахом умерших яблонь - хрустальную чистоту неба над головой и саваном листьев укрытую землю, крики птиц, увязающие в облаках, и хрипатое конское ржанье, сладость яблок и горько-дымный ветер с садовых кострищ... Спрятать в седельных сумках воспоминаний и закрыть на надежный замок.
- ...Что ж, оставайся, пожалуй, при дворе моем, до лучших времен, будет тебе здесь покой и мое покровительство... Влад, сын Влада, - ковырнув ногтем в зубах, отец сплюнул в землю яблочной косточкой. - И смотри мне - людей в моих краях не мутить, в других господарствах себе войско вербуй, чтобы отчий престол отвоевывать, а у нас тут и без сторонних дрязг дел-забот предостаточно... Верно я говорю, Штефан?
- Сущая правда. Война - она ж нам все время с севера стучится, в ожиданье ее и живем. Скрылся в польских землях родич мой Александрел, и не успокоится, пока войну к нам на порог не приведет, чтобы трон господарев себе обратно вернуть, - раздумчиво, солидностью своей подражая отцу, произнес Штефан. - Но на гостеприимство наше всегда можешь рассчитывать... скажи, а правда ли, что, кроме войска османского, дал тебе в подарок султан и роскошный гарем из семидесяти полногрудых прелестниц? Были слухи, что...
Хмурое, как осенние тучи, лицо Влада разгладилось, прояснело, напряженно-сжатые губы разошлись в беззаботной улыбке. "Давно бы так, братец, а то бирюк бирюком сидишь, и взглянуть-то на тебя боязно - как бы тоской за компанию не заболеть, - шало пронеслось в мыслях у Штефана. - Ну ничего, любая тоска - она весельем перешибается..."
- Нет, прелести гаремных девиц мне вкушать не случилось, - тщетно силясь принять наисерьезнейший вид, ответствовал Влад, - султан их для себя бережет. Чего не скажешь о девицах валашских... эх, хороши у меня на родине были девицы, где теперь таких найду!
- И оттого ходишь с лицом приговоренного висельника? - пожал плечами Штефан. - Да, несчастью твоему нельзя не выказать сострадания... Вот и отец сочувствует...
- Да ну вас, безобразники! - пряча смешок в рукаве, отец отвернулся, услаждая свой взгляд ярко-красными гроздьями яблок. - Эх, молодо-весело... Чувствую, подружитесь вы, и государствам нашим это лишь на пользу пойдет - врагов-то у нас завсегда предостаточно, а вот друзей надежных - пойди поищи.
Ветром тронутые, зашумели верхушки яблонь, роняя в траву красно-желтые листья, осенний неопалимый костер, загудели протяжно, перетряхивая четками яблок... Штефан дернул поводья, направляя коня прочь от яблочного перестука и надрывистого скрипа веток, едко-дымного смрада тлеющих листьев и изъеденных гнилью яблок в пожухлой траве. И конь Влада - двинулся следом.
***
Этот кубок оказался для Штефана избыточным. Мутно-красное, точно сгущенная кровь - вино колыхалось у края, манило вкусить его виноградную сладость. Штефан осушил кубок единым глотком; промокнув рукавом губы, грянул кулаком о столовую скатерть.
- Еще неси!
Попытался привстать на обросших чугунною тяжестью непослушных ногах, тяжко осел обратно на лавку. Стены падали, волнами наплывая друг другу в объятья, и раскатисто било в ушах, приглушая крики пирующих, точно, связанный неодолимыми путами, Штефан опускался на дно, один, в беспокойном море красно-кровавого цвета, и остовы мертвых кораблей качались пред глазами его, и в горле, лишенном воздуха, застрял комок тошноты.
- Э, да тебе совсем худо, братишка. Пойдем, освежимся.
Поддерживая за плечи, Влад вывел его на крыльцо, залитое ночной темнотой. Пахнущий дождем и перепрелой листвою, воздух хлынул в ноздри Штефану, вымывая из памяти красно-кровавое море и безжалостную корабельную качку в волнах его.
- Подожду, пока в себя придешь. А впредь умереннее будь. Негоже будущему господарю в непотребном виде под лавкой валяться, на глазах у подданных его, - скрестив на груди руки, Влад застыл у перил, устремив взгляд свой на небо, покрытое белесыми звездами.
"Точно мука сквозь сито, - вдруг подумалось Штефану, - просеются - и рухнут на землю. Скирды пожгут крестьянские, людей распугают... Держались бы там подольше, в своем поднебесье..."
Видение горящих звезд, косматыми вспышками падающих прямо к земле, помстилось ему настолько ужасным, что он зажмурил глаза, а когда же открыл их - то понял, что что-то переменилось, не на пылающем звездами небе, а здесь, на земле его, в шумно пирующем доме, стену которого он подпирал своею спиной.
- Что-то как-то тихо сделалось... упились они там все что ли, до полного бесчувствия? - задумчиво произнес Штефан, обращаясь словами к тонкому, собачьим хвостом изогнутому месяцу, застывшему над низкою кровлей. - Влад, может быть...
И тишина разбилась, осколками криков ударила в уши Штефану, серебряным лязгом мечей отозвалась за стенами дома. Схватив Штефана за руку, Влад сбежал по ступеням; бесшумно, как кошка, скользнул к окну, озаряемому желтым факельным светом, толкнул Штефана рядом с собою.
- Смотри. И молчи, если хоть сколько-нибудь дорожишь собственной жизнью.
...Штефан сразу узнал его среди многих, наводнивших покои с мечами в руках - Петра Арона, брата отца его, некогда изгнанного отцом из страны. Теперь он вернулся - выбрав самый подходящий момент для своего возвращенья.
- Защищавшие тебя все мертвы, брат мой любезный, - тряся реденькой, клочковатой бородкой, Петр наклонился к отцу его, руками дружинников прижатому к лавке, - а скоро и ты отправишься вслед за ними. Надо же, какая беспечность - явиться на свадьбу к одному из бояр со столь немногочисленною охраной... Ты не подумал, что у меня могут быть свои соглядатаи... и свои сторонники, среди окружавших тебя, льстящих тебе в глаза напропалую, а за спиною - строящих ковы? Ну и глуп же ты оказался, братец!
- Предатель, - сипло выдавил из себя отец, - мне следовало казнить тебя еще прошлой весной, когда дошли до меня слухи о волнениях, что разводил ты среди бояр, подбивая их на измену. А я, наивная душа, всего лишь изгнал смутьяна...
Петр Арон зашелся - хрипатым, лающим смехом, надрывисто хохотал, держась за мешкообразный, кафтаном укрытый живот, ходящий ходуном под руками его.
- Скажите-ка, какое милосердие! Сам Иисус прослезился бы, став свидетелем сего достохвального поступка! Что ж, и я буду милосерден с тобою, брат, - принизил голос он, внезапно посерьезнев. - Ты умрешь быстро, и от руки благородного. Правда, священника перед кончиною обещать, хе-хе, не могу - нет у меня с собой в отряде священника! Надеюсь, ты успел как следует причаститься перед своей, - лицо его вновь искривилось в гримасе усмешки, - грандиозной попойкою, братец?
Штефан хотел было крикнуть - слова, что подступали к горлу колким, как дорожный репейник, комком, но Влад закрыл ему рот ладонью - в последний миг, не дав обнаружить себя.
- Уходим. По коням - и прочь отсюда... слышишь, что я сказал?
...Из всей этой черной, кровавой, факельными огнями расцвеченной ночи, Штефан запомнил одно - ярко-белые звезды над головою его, что, точно муку, сеяло и сеяло небесное сито, там, в непредставимо далекой дали, которой нет дела до бед человеческих. Звезды - алмазы темных небесных колодцев, каким же удилищем извлечь их оттуда, как причаститься - божественным сиянием их?
Штефан пришпорил коня, выгоняя из головы странно-бессвязные мысли. "Отец... должно быть, душа его сейчас на самой высокой звезде, смотрит с горних вершин на своего ничтожного сына и преисполняется презреньем к его малодушию... господи, да как же я мог оставить его... эх, Влад, Влад, куда ты меня уводишь..."
Они распрягли коней в близлежащей рощице от дороги, когда бледно-розовым светом плеснула в вершине заря, притушая собой остро-звездные блики.
- Сбежал, как последний трус... и меня за собой утащил... не дал поразить мечом лиходея... да я бы его... да я бы их всех... - давясь рыданиями, Штефан уткнулся лицом в желто-рыжую конскую гриву, сжал кулаки, готовый сейчас на бой со всем миром, сделавшимся в единый миг так недобро опасным. - Как ты мог?.. Ну да, это же не твоего отца убивали... - и осекся, поняв вдруг, что выкрикнул лишнее.
Влад смотрел на него, точно взрослый на неразумного отрока, выжидающе барабанил пальцами по резной рукояти меча.
- Все сказал, что хотелось? А теперь слушай меня, горе-вояка. Что б ты сделал один против воинов Петра Арона?.. Ну хорошо, двое, - упреждающе поправился он, - что б мы двое сделали против отряда его? Жизней бы лишились наверняка, а вот отца твоего отбить все равно б не сумели. В каждом риске разумность должна быть, Штефан, а ты ее этой ночью проявить не спешил.
- Так что же делать теперь? Куда мне теперь... отсюда... - Штефан обвел рукой оголенную осенью рощицу, до размеров которой сузилось в этот час его некогда великое господарство. - Влад?..
- А кому твой отец в вассальной верности клялся, с кем грамоты договорные печатями метил? - пожал плечами Влад, будто удивляясь его недогадливости. - С Яношем Хуньяди, регентом престола венгерского. В Буде и защиту проси. Хуньяди не откажет. Только прежде чем на поклон к Яношу ехать - позаботься о казне своей господарской. Казна твоего отца - твоя казна, бери с собой, сколько увезти сможешь, чтобы не нуждаться на чужбине ни в чем. А я...
- Что, Влад?
- А я с тобой к Хуньяди не поеду. К убийце отца моего, меня ненавидящему... - глухо произнес Влад, отворачиваясь взглядом от Штефана. - Разве что провожу тебя до венгерских границ, путь в Буду, сам понимаешь, неблизкий, - хмыкнул он, внезапно развеселясь. - А то ты без меня, чую, в спокойствии не доберешься.
...Вином, пролитым на небесно-бледную скатерть, ярилась в небе заря, пылала огневеюще-ярким, истирая последнюю память о смоляной тьме сгинувшей ночи, и звездах, и ветре, приносящем с собой сухие, невесомо-легкие листья из-под конских копыт. Звезды - листья, ветром сорванные с небесных ветвей, ночь придет - и распустятся новые посреди черноты, освещать дорогу странствующим под ними...
А дорога предстояла неблизкая.
2
Двадцать третья зима его приходила на память обжигающим щеки морозом, белыми, сахарными снежинками, что кружились перед лицом Штефана, таяли на лету, подхваченные его дыханьем. Снегом усыпанный, Брашов расстилал под ногами его улочки и проулки, манил - желтым светом высоких окон, покачивал на ветру флюгерами. Подгоняемый в спину метелью, Штефан шел - мимо строгих часовен и изящных домов с расписными крылечками, заметенными горбами сугробов, мимо каменных стен городской ратуши и площади перед нею - гулкого снежного поля, где, как в старой сказке, встречались друг с другом братья-ветра, чтоб обмениваться новостями...
- Смотрю, не надоел тебе Брашов за эту зиму, - прервал его мысли Влад, что, укутав лицо капюшоном, прорывался сквозь снежные войска метели по правую руку его. - Не прискучили брашовские вина, да ласки брашовских девиц не ввели в утомленье...
- Вино брашовских погребов сравнимо с молдавскими винами, да и девицы в искусстве любви молдаванкам не уступают, - хмыкнул Штефан как можно небрежнее, - вот только вестей от Яноша Хуньяди, коему послал я письмо с нарочным, прося высочайшей защиты его и его покровительства, все никак не дождусь. Примет ли он меня, в память об отцовых договоренностях - то мне до сих пор неизвестно, и это вводит меня в беспокойствие, брат.
Влад не успел ответить - снегом выбеленная улочка Брашова с очередным дыханьем метели вынесла им навстречу огромные санки. Штефан не сразу заметил ее, до бровей укутанную в теплый платок, согнувшись, бредущую впереди своих неподъемных размеров саней - крепко сбитую, круглолицую девицу в шубке, усыпанной пряничной пудрою снега. Девица остановилась, переводя дыхание, подняла свой взгляд от собственных, заметаемых снегом следов.
- Дорогу бы дали, что ли, благородные господа, - проворчала девица, - а то не разминуться нам с вами - улочка-то, чай, не мешок полотняный, бока не раздует. Вот ты, чернявый - прям на пути встал. Гляди, чтоб по сапогам не проехала!
- Ну, раз уж на пути стою, так может - и довезти помогу санки, куда следует? - вопросительно глянув на девицу, Влад взялся за веревки саней. - Негоже тебе, красавица, этакую тяжесть тягать.
- Это вам, благородным, негоже, а у меня от лишней работы спина не переломится, - фыркнула девица, поправляя платок. Штефан только сейчас заметил - какие же ярко-синие, точно небо в день ясный, глаза у этой девицы, и как же пшенично-желты тугие косы ее, выбившиеся из-под платка. "А что, вполне во Владовом вкусе, - мелькнула в голове мимолетная мысль, - и как же он стати ее наперед меня разглядел? Сразу видно - на девиц у него глаз наметан". - Ладно уж, вези, раз собрался. А я рядом пойду, пригляжу, что б отвез, куда нужно. А то знаем мы вас, благородных... - махнув рукою, девица шагнула вперед, обходя Штефана, и поземка змейкой вскружилась за подолом ее, поглощая следы на снегу, и надвинулись сани - необъятною снежной горой.
...С Влада, должно быть, сошел не один пот, пока, сквозь слепящую снежную круговерть, он вез санки по брашовским улицам, и белые крылья снежинок ложились на плечи его, и белым - завывала под ухом пурга. Когда же вой ее сделался невыносимым, дорога внезапно закончилась - распахнутой деревянною пастью ворот, впускавших в себя новые и новые порции снега. Девица остановилась, махнув рукою, давая знак к остановке Штефану и Владу.
- Вот мы и пришли, - разомкнув молчащие губы, она забрала у Влада веревки саней, усмешливо глянула на раскрасневшиеся щеки его. - Не устал санки-то тягать, господин благородный? А мы каждый день вот этак... и ничего. Куда уходить-то собрался? Здесь меня жди.
И скрылась в воротах вместе с вальяжно въехавшими санями, оставив Штефана и Влада на откуп бушевавшей метели.
- Думаешь, вернется еще? - почесал в затылке Штефан. - Глянулся ты ей, как мне показалось - ишь, как язвила. Со мной-то и полсловечка не перемолвилась...
- Вернется... с новыми санями, небось, - хмыкнул Влад, восстанавливая дыхание. - И так, пока меня вконец не заездит. Дождусь я ее, пожалуй, Штефан. Особенная она девица - не припомню, чтоб от какой мне еще так доставалось!
Штефан открыл было рот, чтобы высказать все, что он думает о подобного рода девицах, как, атакованные метелью с новыми силами, ворота вдруг поддались, распахнувшись настежь, и, в просоленном снегом платке, она показалась снова - девица, имени которой они так и не успели узнать.
- Меня Катариной зовут, - упорно не замечая Штефана, она стрельнула на Влада глазами из-под платка, синими, как прояснившееся после метели небо, - чтоб не подумал, господин благородный, что я невежа, раз из простых... - сделав какое-то подобие книксена, она протянула Владу ладонь - свободную от меховой рукавицы, по-крестьянски широкую, с огрубелой, мозолистой кожей. - А тебя? Влад? Красивое имя, подстать... такому, как ты. Скажи, а если еще чего попрошу сделать - выполнишь просьбу?
- Да ради тебя - что угодно, красавица! - осклабился Влад. - Хоть с десяток саней!
- Если бы сани... - Катарина тяжко вздохнула, будто бы невзначай схватив Влада под руку. - Тут один... проныра ковер мне в долг соткать заказал. Я ж ткачихой работаю, в гильдии городской состою, все честь по чести. А заказов у меня той порой мало было - ну, я и взялась, хоть так обычно не делаю. Соткала, отдала свою работу, доволен заказчик мой... а денег все не несет и не несет. Я его и совестила, и просила - впустую все, смеется, мол, в суд иди жалуйся, в совет городской... А у него там родня пригрелась, и идти мне туда - толку никакого. Вот я и подумала - может, поговоришь с моим должником, как у вас там благородные разговаривают... меч-то у тебя внушительный в ножнах болтается!
Влад подкрутил усы.
- Да ты меня прямо в заплечных дел мастера сходу прочишь, - подмигнул он, приобнимая Катарину за талию, - как бы гильдия палачей протест свой городскому совету не предъявила - мол, явились тут всякие пришлые, хлеб наш отбирать... Пойдем, покажешь мне своего лиходея. Уж я с ним поговорю, как положено, все твое золото до единой монетки из него вытрясу! Штефан, ты с нами?
- Куда уж деваться - с вами, конечно же, - буркнул Штефан, словив щекой оплеуху колючего ветра. - Смотри, Влад, в опасное дело ввязываешься - не знаем мы здесь никого...
- Так уж и не знаете! - приподнявшись на цыпочки, Катарина вдруг обвила шею Влада своими руками, не помедлив, прильнула к губам его в долгом, прерывистом поцелуе. - Это тебе за тяжелые санки. А если с прохиндея того мои денежки спросишь... получишь и то, что от девицы тебе завсегда получить надобно, - потупившись в землю, договорила она. - А я своему слову хозяйка.
...Штефан припомнил ее слова, когда, склоняя головы перед упрямистым ветром, они дошли до таверны, притулившейся боком на задворках одной из извивисто-узких улочек Брашова. Распахнув видавшие виды деревянные двери, они вошли вовнутрь - в душную, безметельную полутьму, полную гомона голосов и стука кружек о лавки.
- Хозяина своего позови, - коротко распорядилась Катарина подбежавшей служанке. - Вот у этого господина, - она кивнула на Влада, - разговор к нему есть.
Хозяин явился без промедления, выплыл из винными парами пропитанного полумрака - низенький, кривоногий толстяк, едва ль по плечо Владу, елейно улыбаясь, уставился в гневное лицо его.
- Чего господин изволит? Вина? Жаркого?
- Хочу, чтоб вы деньги вернули, любезнейший, вот этой особе, - выдвинув из-за спины Катарину, Влад, будто бы невзначай, взялся за меч. - А то некрасиво как-то выходит - работа сделана, а деньги в срок не уплачены. Это ж грабеж среди бела дня, любезнейший. А с грабителями у меня беседа короткая.
- Тю-тю-тю! - замахав руками, хозяин попятился, едва не опрокинув лавку позади себя. - Вы не так поняли меня, фройляйн Катарина... Я не сказал, что не отдам вам деньги совсем, я сказал - отдам, когда будут деньги... а вот на этой неделе они как раз и появились, торговля хорошая... я все ждал-ждал, когда вы придете... а вот вы и пришли! Эй, Марта, неси-ка выручку сегодняшнюю!
...Штефан смотрел, как, звонко-блестящие, одна за другой покидают монетки засаленный кошель должника, чтобы, с тем же заливисто-тонким звоном - опуститься в кошель Катарины, бархатный, ярко-синего цвета, в тон глаз ее. Как, под руку с Владом, она разворачивается, чтобы уйти... и некто в столь же ярко-синем плаще преграждает им путь.
- И кто эт-то такой отчаянный пришел п-порядок в Брашове наводить? - покачнувшись, владелец оглушающе-синего ухватился за соседнюю лавку, и Штефан с облегчением понял, что тот пьян, мертвецки, до полубесчувствия, пьян, и потому противник из него сейчас никакой. - Деньги треб-бовать... у честных людей, раздавая своим пот-таскушкам? П-правильно я говорю? - обернулся он к ужинающим за столами, замолчавшим - в предвкушении скорой драки. - У... управы нет на таких, как т-ты!
- Влад, пойдем отсюда! - беспокойно заметавшись глазами, Катарина потянула Влада за рукав. - Незачем тебе в ссору ввязываться, деньги забрали - и пойдем!
- Нет уж, - отстранив ее руку, Влад шагнул к заступавшему путь, приблизив лицо вплотную к его лицу - красному от винных паров, с осовелыми, мелко моргающими глазами. - Вы сейчас извинитесь, любезнейший, за то, что посмели обозвать потаскухою эту почтенную фройляйн. И тогда, возможно, вы уйдете отсюда живым и практически невредимым.
- И не п-подумаю извиняться! - прижатый к скамье стальною хваткою Влада, пьянчуга вдруг вывернулся, обретя несвойственную его положению резвость. - З-защищайся!
Дальнейшее вспоминалось Штефану смутно - меч, змеею выметнувшийся из-под синих складок плаща, и ответный удар меча - навстречу удару. Крик Катарины - и кровь, ярко-алою лужей на вызывающе-синем...
А потом дверь таверны распахнулась - приглашенною стражей, и Штефану сделалось не до воспоминаний.
***
В ратуше пахло пылью и плесневелой бумагой. Унынье навевающий запах - Штефану виделись секретари городского суда, худосочные юноши с бледными лицами в темных одеждах, что, сгорбившись за столами, скрипели перьями, изливая в бумагу чернильную кровь, и от этого монотонного скрипа хотелось зевать. Вз-з! - в чернильницу одного из них приземлилась большая серо-зеленая муха, забила отчаянно крыльями, увязая в болотной трясине чернил. Шлеп! - подцепив на перо мушиное крылышко, секретарь впечатал муху в бумагу, жирной, разлапистой точкой в конце документа, присыпал песком, разлетевшимся в воздухе, точно слежалая пыль. Шр-р...
Штефан чихнул, выгоняя из мыслей неуместно смешные картины. Он был один в тусклым, свечным светом залитой комнате, стоял против высокого резного стола с выдающимся в сторону креслом, за коим сидел, развалясь, глава городского совета, крутил в руках сложенный надвое лист бумаги, испытующе смотрел на Штефана.
- Только из уважения к вашему покойному отцу, молодой человек, - наконец, со вздохом произнес он, протягивая листок Штефану. - Богдан был моим другом, и сделал в свое время немалое для меня... наверно, пришло время и мне долги отдавать. Читайте, юноша.
Штефан впился глазами в бумагу. То, что читал он, написанное всем понятной латиницей, повергало его во все большее недоумение, кое он не замедлил выказать главе городского совета.
- К-какое "отправиться в поход против воеводы Владислауса"? Какое "противопоставить себя вашей воле"?! Влад... он никаких походов ни против кого не замышлял, он просто со мною шел, меня охраняя, один! И войска-то у него нету! С чего вы взяли, что он опасен? Что... что за чушь вы наплели Хуньяди про моего друга в этом письме?!
- Поосторожнее в выражениях, юноша! - упреждающе подняв палец, глава городского совета заерзал в кресле. - Это дела политические, вас не касаемые. А в общем и целом - ничего, сверх того, что произошло, не написал я в письме Яношу Хуньяди, милостивому покровителю и защитнику Брашова. Что задержан нами убийца почтенного брашовского дворянина, затеявший пьяную драку в питейном заведенье, нанесший ущерб...
- Да не так все совсем было, тот первый начал!
- ...нанесший ущерб таверне брашовской в виде сломанных стульев и побитой посуды, - невозмутимо продолжил глава городского совета, - Влад, сын покойного Дракула воеводы. И испрашиваем мы решения у патрона нашего - как с этим возмутителем спокойствия нам поступить? На время ожиданья ответа определив его в тюрьму городскую. Что же неправильного в нашем письме, несправедливого в нашем решенье?
"Да после таких оговоров Хуньяди прикажет казнить Влада, казнить, не раздумывая... либо держать взаперти, на случай, если он чем-то понадобится Хуньяди... а вы говорите мне о справедливости, господин глава городского совета... - молнией пронеслось в голове у Штефана, - нужно что-то сделать, прямо сейчас, пока он письмо не отправил..."
- Золото, - хрипло произнес он. - Уезжая из Молдавии, я взял с собой достаточно золота, столько, чтобы жить, ни в чем не нуждаясь, долгие годы. Я готов пополнить своими деньгами городскую казну, если вы отпустите Влада. В тот же день. Я обещаю вам это, господин глава...
- Эх, юноша-юноша... Неужели вы думаете меня подкупить? - скрестив на груди руки, глава городского совета в упор посмотрел на Штефана. - Брашову не нужно золото. Брашов и без того богат. Брашову нужна справедливость, которую даст нам решенье регента престола венгерского. Не шутите так больше со мной, я ведь могу и всерьез отнестись к вашей шутке.
Штефан прикрыл глаза. Мысли бились увязающей в чернильнице мухой, и Штефан тщетно пытался поддеть их наточенным пером рассуждений, понять, как же действовать дальше, что говорить, о чем умолять...
- А ведь я этого дворянина убил, - вдруг произнес он, встряхиваясь, точно после забытья, - Влад здесь не причем.
- Так, - задумчиво постучал по столу длинными бледными пальцами глава городского совета. - Так-так-так. Очень интересно. Продолжайте, юноша.
- Подошел сбоку, и мечом заколол, пока он другу моему гнусности всякие нес, - врал вдохновенно Штефан. - Вот так - раз и все! - он сделал выпад рукою против кресла главы. - Кровищи сразу - как из зарезанного борова, дворянин завалился на бок, в таверне орут: "Убивец! Вяжите его!", тут же стража городская вбегает - кого, мол, вязать? А мы с Владом... похожи, вот на него свидетели и указали, не разобравшись...
От кресла главы донеслись странные кхеркающие звуки. Штефан поднял глаза - глава городского совета смеялся, хватаясь за тощий живот, укутанный в судейскую мантию, на узком, морщинами прорезанном лбу его проступили бисеринки мелкого пота.
- Похожие... кха-ха-ха... Да вы уморить меня совсем собрались, юноша, всеми этими несуразицами. Только из уважения к вашему покойному отцу - идите отсюда с богом. Не будь вы сыном Богдана - сидеть вам в соседней камере с вашим беспутным дружком, за лжесвидетельство перед властью брашовской... похожи... кхе-кхе...
...Штефан плохо помнил дорогу обратно - по выбеленным пургою мерзлым вечерним улицам, под черным небом, накрапывающим снежинками за воротник. Добредя до каморки своей в постоялом дворе, он разжег свечу и долго сидел, вперившись взглядом в ослепительно-желтое пламя.
Короткий сон принес ему лишь беспокойствие. В этом сне - он видел огонь, охвативший брашовские стены, и себя, с войском великим стоящего под ними, и Влада - по правую руку его, в одеждах начальника войска. И в пламени испепеляющем плавились островерхие крыши, и с печальным треском осыпались башни брашовской ратуши, и рухнули стальные ворота Брашова, и в пепел обратился ненавистный ему купеческий град.
Штефан проснулся - злой и исполненный решимости действовать. Истребовав бумагу с пером и чернила, он сел и писал, до самого утра, до бледной полоски зари, прокравшейся сквозь закрытые ставни - о верности клятве вассальной, данной отцом его престолу венгерскому, о непомышлении Владом никоих злодейств в отношенье престола сего, о том, что ручается головою за Владову невиновность... и об османах, чье войско копило силы свои для битв против стран христианских.
"И будет союзником Влад вам в этой войне, если дадите вы свободу ему, выпустив из тюремных застенков высочайшим соизволением", - закончил он письмо к Хуньяди, чувствуя наконец-то спокойствие на душе - белое, как свежевыпавший снег за окном его, песком присыпавший черные письмена брашовских улиц.
3
Двадцать восьмая весна его осталась в памяти щебетом птиц, солнцем, пекущим непокрытую голову Штефана, и черными, зимой оголенными полями с проклевывающейся щетиной травы. Он ехал и ехал, по нескончаемо долгому валашскому тракту, мимо крытых соломою хат и овечьих кучерявых отар, мимо стен городов валашских и скрипучих крестьянских телег, подающихся в стороны перед конем его. И ветер гнал по небу белые стада облаков, свистел в ушах звонкой пастушеской дудкой, и, разгорячая коня, Штефан мчался вперед, ощущая себя в этот миг легким, точно белое облако, и свободным, как ветер.
Когда, разморенное дневною усталостью, солнце село за горизонт, погружая поля в темноту, тракт, вильнув под горку, вывел Штефана к обороненным плетеными частоколами хатам. Штефан спешился у ближайшей из них, взяв коня за поводья; стукнул в низкую дверь, отозвавшуюся жалостным скрипом стараньям его.
- Эй, хозяева! Есть кто живой?
- Да пока что не померли, милостью божьей... - сгорбленный, как корявое дерево, с лицом, вспаханным морщинами, подобно древесной коре, крестьянин стоял перед Штефаном, мял в руках кудлатую шапку. - Чего хочешь-то, человек добрый?
Штефану хотелось уснуть и видеть долгие сны - о дороге, которая когда-нибудь приходит к концу, и весенне-бешеном солнце, об улыбках белозубых валашских красавиц и ветре, вплетающем пальцы свои в их черные косы.
- Сколько еще ехать до Тырговиште?
- Да с полночи пути будет, мил человек, - пожевал губами крестьянин, - лошадь-то у тебя, смотрю, притомленная. Может, заночуешь у нас, дашь себе отдыху? - взгляд его, не по-старчески цепкий, метнулся к кошелю на поясе Штефана и снова уставился в пол. - Старуха молочка бы тебе в крынке вынесла...
...Это осталось в памяти, зацепилось, корнями проросло на долгие годы спустя - пригоршня монет в крестьянской ладони и парное, с пенкою, молоко в разлапистой крынке, облачно-белым привкусом под языком. Тьмой прокопченный потолок крестьянской хаты - и перины, мягкие, невесомо-воздушные, как облака, подхватившие Штефана в сон, стоило ему лишь коснуться их...
Он открыл глаза от разогнавшего дрему петушиного крика. Солнцем вытканные дорожки бежали по полу - от ткацких станков, неустанно трудящихся там, в поднебесье, и блеяли козы за стенкою, и, мурлыкая, грелся в ногах распушившийся кот.
Спихнув кота на пол, Штефан приподнялся на перинах - навстречу скрипнувшей двери.
- Коня мы тебе почистили, задали овса, - будто продолжая вчерашнюю речь, пробубнил от порога крестьянин, - тоже ведь тварь божья, ухода просит... А скажи-ка мне, мил человек, - внезапно прищурившись, он уставился взглядом напрямую в глаза Штефану, - война опять обещается, верно? То-то вы все, знатно одетые, в Тырговиште зачастили, к новому нашему господарю. Я войну страсть как не люблю - у меня трое сыновей на ней сгинуло, а четвертый вернулся, войною обкусанный, но в хозяйстве с тех пор бесполезен - правая рука саблею посечена и больше не гнется, а левой рукой - много ли мужик наработает? Так вот, скажи мне, старому - ждать ли нам новой войны?
Штефан почувствовал, как щеки его зарумянились яблочной краской стыда. "Если б я мог соврать тебе, старик - я бы сейчас соврал, успокоив, сказав, что ветром носимые слухи не всегда бывают верны, что в Тырговиште - я еду гостить к своему близкому другу, и меч мой за поясом - лишь для защиты моей от дорожных грабителей. И что не мечтаю я денно и нощно вернуть отобранный у меня молдавский престол, а желаю жить жизнью мирной - женившись на одной из валашских боярышень, и долга своего более не перед кем не неся, кроме как перед семьею своей... но это все будет ложью, старик, и ты это знаешь, и знаю я сам".
- Ждать, - отворачивая взгляд в сторону, произнес он. - Война - зверюга ненасытная, пока люди живы - не закончиться ей, вечно мясо людское кидать ей в голодную пасть...
...Если бы можно было - стереть из памяти липкий стыд этих сказанных слов и солнцем прокаленную тишину, наступившую после, оставляя себе лишь белые облака над соломенной крышей, да ветер, свистящий через плечо лихим, разбойничьим посвистом... но память не спрашивает согласья, не даст забыть то, что не должно быть забыто. Въезжая под арку ворот тырговиштских, Штефан помнил, камнями перекатывал под языком несказанные им слова, и те, что он все же решился высказать вслух, а потом - пустынная улица перед глазами его вдруг ударила отголосками звонких копыт, ветром выметнула по мостовой бледно-серую тень. Вынесшийся из переулка всадник в роскошных одеждах приостановил коня, подъезжая к Штефану, окликнул, не скрывая восторга: