Моряков Леонид Владимирович
Последние каникулы Валерия Морякова

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Заволновался уже в Минске, на вокзале, когда подошел к дверям вагона, чтобы спуститься по ступенькам на перрон. Спустился и заметил стоящую кучно, но поглядывавшую в разные стороны — словно многоголовый змей — четверку. С ходу понял: энкаведисты...

ПОСЛЕДНИЕ КАНИКУЛЫ ВАЛЕРИЯ МОРЯКОВА

  
   Память -- это история, долг перед Родиной, верность заветам предков, борьба за жизнь, вера в доброе завтра.
   Память -- это эстафета, переданная потомкам, дорога, ведущая в будущее, сила, помогающая выжить.
   Память -- это боль сердца, жажда справедливости, стремление к свободе.
   Память -- это все мы. Вместе.
  
   Было позднее утро. Они сидели в пивном погребке Авербаха вдвоем -- Валерий и Тодор. Выпив по кружке, взяли еще. Головы после вчерашнего всенародного праздника -- годовщины Октябрьской революции -- постепенно просветлялись, и Тодор спросил:
   -- Ты хоть помнишь, чего наговорил вчера перед уходом?
   Валерий, само собой, помнил, но до смешного заговорщицкая настороженность Тодора неожиданно вызвала желание поиграть с огнем, притвориться и в самом деле несколько потерявшим рассудок.
   -- Ну-у... -- неопределенно протянул. -- Не так чтобы очень...
   -- Не так чтобы очень? -- на манер Валерия повторил Тодор, возмущенно подняв брови. -- Доиграешься! Такими вещами, брат, не шутят! За такие разговоры могут и...
   -- Спокойно, не шуми, -- не дал договорить другу Валерий, увидев, что тому не до шуток. -- И не смотри на меня, как на сумасшедшего. Помню я все! И понимаю, что об этом -- лучше помалкивать. Но кто-то же должен знать! Кто-то должен знать все! Потому и говорю. Тебе, не кому-нибудь. Помнишь Франца? Военного, командира, того, что все об исчезнувшем поэте Владимире Дубовке спрашивал? Так вот слово свое Франц сдержал. Перед отъездом куда-то на юг, на новое место службы, достал, что обещал...
   Валерий огляделся по сторонам, отвернул полу пиджака, -- и Тодор увидел маленький, с ладонь, словно игрушечный, пистолет. Успел заметить на рукояти монограмму, напоминавшую большую латинскую букву N.
   -- Браунинг! -- чуть шевельнул губами Валерий.
   У Тодора перехватило дыхание: шепот ему показался криком. Хотел что-то сказать, но не смог -- как будто чья-то цепкая рука схватила его за горло.
   "За одно неосторожное слово энкаведисты людей в тюрьму бросают, а за это... Пожалеешь, что родился!", -- подумал Тодор, но вслух ничего не сказал.
   Валерий, видя окаменевшее лицо друга, пытался его успокоить:
   -- Не волнуйся, кроме нас, никто ведь не знает.
   Но Тодор все не мог прийти в себя от увиденного и услышанного. Чуть погодя, прошептал:
   -- Ты и впрямь с ума сошел! Представляешь, что будет, если его найдут? Они тебя заживо сгноят!
   Валерий помрачнел. Тодор, конечно, говорит правду. Да только соглашаться с ним сейчас не хотелось. Эта не тяжелая, почти детская игрушка что-то в одночасье изменила в его сознании. Теперь он защищен! Теперь он способен постоять (и постоит!) за себя.
   -- Не сгноят! -- сказал тихо, но твердо. И повторил: -- Теперь не сгноят!
   Тодор понял, о чем говорит Валерий. И к нему приходили мысли о том, чтобы как-то попытаться раздобыть оружие. Но -- как приходили, так и уходили. А Валерий, как видно, решился. Задумал и добился своего. И доволен, понятно, как же, -- браунинг в кармане. Чудак! Разве это спасет? Скорее наоборот -- ускорит гибель. Молодняк! Все-таки шесть лет в таком возрасте -- большая разница. В сравнении с ним Валерий -- вовсе мальчишка. И задумки у него мальчишечьи. Надеется на браунинг...
   Валерий же эту минуту-другую молчания-размышления Тодора понял по-своему. Не отвечает друг -- значит, соглашается с ним, понимает и поддерживает, а, может, и просто завидует. И с той же твердостью, убежденностью в голосе сказал своему хорошему и надежному товарищу, почти брату:
   -- Я все продумал и предусмотрел. В Минске меня не будет, уезжаю в Бобруйск. Буду преподавать в школе. Может, хоть на какое-то время энкаведисты забудут, что был такой Валерий, который когда-то в письме другому своему товарищу Василю написал: "Хай скрыгочуць здраднiкi Айчыны З iх бяссiльнай злосцю у вачах, Наша мэта -- дарам не загiне, I не згаснуць сiлы у грудзях!" Вроде правильные, как они говорили, слова, а на допросы за них три месяца таскали. И запомни главное: если меня не станет -- я не исчез и не получил десять лет без права переписки. Просто не дался живым. Так после и расскажешь...
   Если бы Валерий знал или догадывался, о чем сейчас думал Тодор, сильно обиделся бы на друга. Он, понятно, более молодой, но ведь это недостаток, который быстро проходит. Да и не слепой он и не глухой. Видит, что происходит. Все они, кто пишет на родном языке -- враги и националисты. Все! Даже Янка Купала. Замахнулись и на него. Поэт так ни разу и не заговорил про это. Но зато не молчала тетя Владя. И он, Валерий, хорошо знает, почему у дяди Янки немного скривлена нижняя губа. А что до молодости... Может быть, именно потому, что молодой, он и не станет покорно ждать, пока в одну темную ночь затарахтит черный воронок под окнами. Может быть, это как раз его преимущество -- молодость. Она даст ему решительность и смелость действовать. Защищать себя. Это, конечно, невеликий подвиг. Ну а если бы также поступил и еще кто-нибудь? А если бы каждый, все?
   Валерию пора было уходить, но, видя, что Тодор по-прежнему взволнован, не успокоился, посидел еще немного. Наконец поднялся и, как и перед этим, тихо повторил:
   -- Запомни: живым не сдался. Говорю это тебе, потому что, хочется верить, тебя -- не возьмут. Слышал, какие дифирамбы тебе партийный Андрей-Соловей поет? "Берите пример с Тодора. Тодор уже перестроился". Словно забыл, что ты когда-то сам вышел из комсомола и "хадзiў пад месяцам высокiм, а яшчэ пад грозным ГПУ"...
   Положил на стол несколько рублей, еще раз взглянул на друга, махнул рукой и направился к выходу.
   Больше Тодор его не видел. Но не забывал. Не мог забыть. После того утра даже уснуть боялся: вдруг во сне возьмет и ляпнет что-нибудь "не то"? И все чаще наведывался в погребок Авербаха. Осушив три кружки "темного", спал спокойнее.
  
   А Валерий, как и говорил, уехал в Бобруйск учительствовать. Вел уроки, проверял тетради, вечерами что-то писал (пробовал себя в новом жанре -- драматургии), а душою, наперекор предосторожности, рвался в Минск, где была мать, где остались друзья и коллеги. И, дождавшись каникул, сразу же поспешил на минский поезд.
   Молодость оборачивалась недостатком: мальчишеское нетерпение брало свое, подталкивало к легкомыслию. Да и как было не поехать? Сколько можно бояться? Поеду! Навещу! Туда и обратно!
   Заволновался уже в Минске, на вокзале, когда подошел к дверям вагона, чтобы спуститься по ступенькам на перрон. Спустился и заметил стоящую кучно, но поглядывавшую в разные стороны -- словно многоголовый змей -- четверку. С ходу понял: энкаведисты. Пассажиры -- по большей части подростки -- сновали по перрону, переговаривались, шумели, толкались. Каникулы! Но эту четверку никто ни разу не задел. Даже вскользь. Как будто вокруг них было какое-то непробиваемое заколдованное пространство. "Мертвое поле", -- словно вспомнив что-то из Уэллса неожиданно отметил Валерий.
   Энкаведисты его еще не увидели, и можно было вернуться в вагон, попытаться каким-то образом скрыться. Но сделать это помешала логика. Когда-то на следствии логика его не подвела. Сейчас тоже рассудил логически: "А может, это и не по мою душу? Ведь недавно меня арестовывали и, разобравшись, как они сказали, отпустили. Зачем же арестовывать только что освобожденного?"
   Но в этот раз логика Валерия как раз и подвела. И не просто подвела -- погубила. Четверо в кожанках ждали именно его, приехали на вокзал по его душу. Спустя минуту он понял это и успел еще горько усмехнутся над собой и над своей разумной человеческой логикой. Нашел, глупец, у кого искать последовательность. У волков одна логика -- хватать и рвать. Так и у этих. Раньше нужно было думать, раньше...
   Когда Валерия окружили, предпринимать что-либо было поздно. Пожалел лишь о том, что не взял в Минск пистолет. Это же надо так опростоволоситься! Обещал же себе и Тодору живым не сдаваться, забрать с собой в могилу хоть одного энкаведиста. А получилось все наоборот. Не он -- его забрали. Эти школьные каникулы совсем сбили с толку молодого учителя белорусского языка и литературы, классного руководителя 7 "б" класса Бобруйской школы-интерната для детей-сирот. Забегался, забылся, расслабился с ребятами. Думал -- постучат в дверь, он откроет и, убедившись, что пришли за ним, достанет из кармана пистолет. Считал, почему-то, что именно так и будет: за ним придут. А они -- не пришли и не постучались. Они ждали на вокзале, среди детей.
   Валерий не знал, что другая четверка как раз в это же время в Бобруйске стучится в его дверь. Не знали и энкаведисты, что, если бы пришли туда днем раньше, напоролись бы на пули.
   Не знал, даже и в мыслях не допускал и друг Валерия, тихий и осмотрительный Тодор, что ровно через год его, как контрреволюционера, расстреляют в тех же казематах, где и Валерия, -- на следующий день после него.
   Не знала о расстреле Тодора и его жена Янина. И в самом страшном сне не могло ей присниться, что ожидаемый ею ребенок родится в концлагере.
   Не знал и Андрей-Соловей, что хвалебные оды большевизму не спасут его от всевидящего ока. Арестуют поэта-комсомольца также не ночью и не дома, как это обычно делалось, а воскресным утром. Его найдут вместе с другом на рыбалке. Стоя по колено в воде, Андрей передаст удочку товарищу и скажет: "Микола, держи! Через час вернусь".
   После бесед в "американке" с самим Наседкиным тот час растянется сначала на десять лет, потом -- еще на семь.
   Не забудут наседкинцы и про Миколу...
   Из тюрьмы Андрей выйдет только после смерти человека, режиму которого посвятил сотни пламенных строк. Неизлечимо больной, проживет после освобождения (как и его товарищи, тоже бывшие лагерники, поэты Язеп Пушча и Гирш Каменецкий, литературные критики Микола Алехнович и Сергей Барковский) всего несколько лет. Последнее, что вырвется из высушенного туберкулезом тела, будет все то же пламенное: "Если бы Ленин был жив!"
   Не знал Андрей Александрoвич, что сам он выжил только потому, что Тодор Кляшторный, Валерий Моряков и их друг Василь Коваль за год пыток в американке так и не "вспомнили" его фамилию.
   Через год получил свою десятку и еще один друг Андрея -- Микола Хведорович. Тоже -- за память. В тюрьме он прочтет слова, выцарапанные в день расстрела поэтом Михасём Чаротом, и сохранит их для потомков:
   Прадажных здрайцаў лiхвяры
   Мяне зацiснулi за краты.
   Я прысягаю вам, сябры,
   Мае палi,
   Мае бары, --
   Кажу вам -- я не вiнаваты!
   Нет человека -- нет проблемы. Нет поэтов -- нет памяти -- нет истории -- нет народа! Вот эту историю вместе с народом они и уничтожают. Когда -- мечом, когда -- огнем.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Внутренняя тюрьма НКВД, названа так за свою "американскую" архитектуру -- в виде круглой башни диаметром в несколько десятков метров.
  
   А. Наседкин -- с мая по декабрь 1938 года -- нарком внутренних дел БССР.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"