С утра прояснилось. Дым, мешавший вчера видеть дальше пяти шагов, совсем рассеялся, гарь почти не чувствовалась в отдохнувшем за ночь воздухе. Спирт уже выпит. Мы сидели на дне окопа и ждали.
- Скоро начнется обстрел, - заметил Джонни, задумчиво пожевывая травинку.
- Как мне все это остохренело! - вступил Серега и сплюнул под ноги.
Я достал из нагрудного кармана линялого кителя мятую пачку жвачки, закинул в рот пластинку, не ощущая вкуса принялся жевать.
- Домой хочу, в Москву, - Серега мечтательно зажмурился.
- Хорошо тебе. А мне некуда хотеть, - тускло произнес Джонни. - Чикаго больше нет... Никого нет... Гребанная война!
Я промолчал. Пусть выговорятся. Так легче на этой бесконечной войне. Материться и тяпать спиртяру. Потом с диким криком нестись в атаку за мертвые, ничего не значащие, идеалы. Да пропади они пропадом! После боя ненадолго выстегнуться, давая отдых перетруженным мышцам. С утра опять маты и спирт. Так легче.
- А ты чего молчишь! - Серега ткнул меня в бок. - Ты чего хочешь?
- Покоя.
И завыла сирена.
Пули свистят и тупо бьются в тела людей, осколками разлетаются снаряды, разбивая в осколки жизни, и несется над землей тяжелый и горький дым войны, сожравший синеву неба и задушивший солнечный бриз. Я плюю в лицо войне, как всегда, когда удается удержать палец, не дав ему надавить на спуск. Я плюю в лицо войне не в силах сделать что-нибудь еще, ну хотя бы погрозить ей кулаком. Я слишком сильно устал...
***
Сегодня выходной. Перемирие по всем фронтам. Война вернется завтра, просто обыкновенная рабочая неделя. А пока можно расслабиться. Можно даже сходить вечером в гости за линию фронта. Некоторые так и делают. В карты играют. На интерес. Деньги? Что они значат теперь? А недостатка в снаряжении ни у нас, ни у них нет. Потому на интерес.
Днем обе стороны собирали своих мертвецов. Когда-то ведь нужно и прибираться. Втроем и мы штук пятьдесят сволокли в братуху.
В котелке закипела вода, Джонни размял в руках листья брусники и мяты, бросил в воду. Будем пить "чай". Это позволит на мгновенье представить, что ты дома, отдыхаешь после трудового дня. Иначе, становиться слишком холодно жить.
- Мужики! - говорит вдруг Серега, - А вы думали, чем займетесь после войны?
- Не-а, - вяло откликается Джонни.
Я молчу, зачерпнув чашку, делаю вид что пью.
- А я думал. Приеду домой и пойду по друзьям, по подругам. Как же я давно их не видел! А еще, часами буду бродить по Москве, покуда ноги не собью в кровь... Вы знаете, какой красивый рассвет под Москвой?.. - Серега продолжает говорить, но я его уже не слышу.
Что я буду делать, когда кончится эта ВОЙНА?
Не знаю. Я уже забыл, кем был до нее. И я не могу понять, кем стал теперь. Кого из меня сделала она. И есть ли у таких, как я, право жить после?
Но все это риторические вопросы. Потому что нет ей конца и, вероятно, никогда не будет.
Джонни встал и ушел в темноту. Я знаю, он ушел плакать. Не по-мужски, по-детски взахлеб. Есть у него фотография семьи, где все улыбаются, но живой из них только Джо. Я бы тоже плакал, но слезы высохли километры дней назад, и осталась только пустота.
Потрескивает шалун костерок и плюется дымом, у него терпко-сладкий еловый запах. Над миром склонилась тишина, лишь сверчки поют свои немудреные песни. И от этого еще больнее становится на душе, и без того уже истерзанной в хлам, хочется выть и бежать. Бежать сломя голову, куда угодно. Но выхода нет. От нее не скрыться.
***
Наша тройка должна захватить небольшой домишко и удерживать его до потери пульса. Если удастся - это будет тактической победой, нет - дадут медаль. Посмертно.
Мы ползем. До домика метров пятьсот. Немного. Но там засел пулеметчик с расчетом. Хреново.
Солнце село полчаса назад, быстро темнеет. Это - рулез, как говорит Джонни. Мы ждем.
Стемнело. Мы разделились. Серега кивнул нам и пополз первым, прямо к дому. Я сжал плечо Джонни и взял немного правее, туда, где окошко. Джонни ждал.
Трава вся выгорела. Сухие стебли режут руки, впиваются в тело. Я ползу. До окошка рукой подать. Я перевожу дыхание. Ищу глазами Серегу. Вон он - неясной тенью лежит у "парадного" входа. Отдыхает. Где Джонни?
Джонни ждал, пока мы доберемся. Потом перекрестился и...
Мы взяли домишко. Серега жадно пьет воду из трофейной фляжки. Я слежу за подходами к дому. У Джонни нет лица. И, наверное, никогда больше не будет. Я молюсь за него.
Все тихо. За полминуты до обстрела. Можно подумать о чем-нибудь. Но не хочется. Хочется только одного - покоя. Думаю, Джонни тоже этого хотел. И выбрал единственно верный путь. Для себя.
Может и мне...
И начался обстрел.
Неимоверный грохот миллионов обезумевших барабанов разорвал в клочья мои перепонки, а с ними и все тело. И я почувствовал смерть, как чувствовал первый кусок мяса, первый поцелуй или первое похмелье. У нее был омерзительно сладкий пряный вкус крови и яркий до боли цвет пустоты. Меня стошнило в себя, и блевотина желчным цветком разлилась по жилам, проникая глубоко в клетки и заполняя их вязким дерьмом. Я тонул в нем, захлебываясь в вони. Но вот что-то подхватило меня и понесло со все возрастающей скоростью. Я не сопротивлялся, желая досмотреть представление до конца. И зрение вернулось.
Вокруг была все та же многоцветная пустота, разбавленная кое-где сияющими точками-людьми, висящими в этом ничто и, если бы не ощущение стремительного ускорения, могло показаться, что мы - муравьи застывшие в янтаре. И, куда ни кинь взгляд, я видел их - людей истерзанных войной.
Я посмотрел на свои руки - их не было, вернее, то, что от них осталось, нельзя было назвать руками. Я постарался оглядеть себя всего - меня осталось не более четверти от прежнего. Остальное съел взрыв.
Я - кровавое месиво. Но, странно, мне не было ни плохо, ни неприятно. Для этого места мой вид был нормой. На минуту я прикрыл глаза и увидел неподалеку от себя Серегу. Больше всего он напоминал отбивную со странным отростком, похожим на человеческую голову. Я махнул ему культей, но он не заметил. Его тошнило.
Я открыл глаза, и ничего не изменилось. Трудно избавится от возможности видеть, если нет век. И вот теперь я услышал стоны и обернулся. Джонни. Он был цел, но все так же без лица, сметенного пулеметной очередью. Вернулся слух.
Я услышал стоны и мольбы, ругань и хохот, плач и причитания. И меня тоже разобрал горький смех. Отупенье и понимание: вот это и есть смерть, все, чего ты так боялся, оказалось лучше того, чем ты дорожил.
Я увидел километры тел теплых и холодных, целых и не совсем, но невероятно живых. Я увидел свои руки все еще изъеденные ранами, но уже по четыре пальца красовалось на каждой, я закрыл глаза, и они закрылись.
Я взглянул на Серегу - только двух ног не хватало до полного сходства. Он тоже увидел меня и закричал: "Я не хочу!". Моментально его швырнуло обратно, как если б он на полной скорости дернул ручник.
Один миг, и он скрылся из видимой мне части ничто. Я представил себе, как санитары натыкаются на вопящего от боли Серегу, уверенные, что секунду назад его здесь не было. "Чего ж ты, дурак, не дождался ног?" - говорю я, ощущая во рту зубы. Теперь и я могу крикнуть, пожелать вернуться, как делают некоторые из окружающих меня полутрупов, как сделал Серега. И хоть мне не достает лишь большого пальца левой ноги и скальпа, (да будь я хоть три раза цел!), я не буду кричать. Потому, что я не хочу возвращаться. В ТУ ВОЙНУ. Именно ту, а не эту. Потому, что я ей больше не принадлежу.
Я цел до последней клетки. И я улыбаюсь. Я - дезертир. Я вижу Джонни. У него есть лицо и он тоже лыбится как идиот. По-моему, он счастлив. И в этом все, что я хотел.