Ничего нет постояннее, чем перемены, ничего постоянного, кроме смерти. Каждый удар сердца наносит нам раны, и жизнь была бы только вечной потерей крови, если бы не поэзия. Она даёт нам то, в чём природа отказывает: золотое время, которое не ржавеет, весну, которая никогда не отцветёт, безоблачное счастье и вечную юность.
Берне1
Чёрный верх, чулки с отливом
Белоснежные манжеты,
Речи мягки и учтивы,
Если бы сердца при этом!
Что с любовью нераздельны,
Мнят теплом её согреться...
--
Для меня их ложь смертельна
О любовной боли в сердце.
--
В горы я хочу подняться
К светлым хижинам приветным,
--
Чтоб всей грудью надышаться
Чистым воздухом рассветным.
--
Я хочу подняться в горы
К облакам и тёмным елям,
Чтоб услышать птичьи хоры,
Чтоб ручьи мне звонко пели.
Жизни вам желаю ровной,
Люди, с гладкими сердцами...
В горы я взберусь проворно,
С высоты, смеясь над вами.
Город Гёттинген знаменит своей колбасой, пивом и университетом, принадлежит королю Ганновера и имеет 999 домашних очагов, различные церкви, один родильный дом, одну обсерваторию, одну тюрьму, одну библиотеку и один погребок у ратуши, где подают отменное пиво. Протекающий мимо ручей зовётся "Верёвка" и используется для летнего купания; вода в нём очень холодная, и в некоторых местах он так широк, что Людер2 мог бы перепрыгнуть его одним прыжком. Город сам по себе очень красив, но он нравится мне ещё больше, когда я смотрю на него спиной. Он, должно быть, стоит очень давно, потому что мне вспоминается, когда я пять лет назад поступил в университет, а затем вскоре был оттуда отчислен, город уже тогда имел такой же серый, сверхумный вид, и был тогда уже полон основательно "усами", "пуделями"3, диссертациями, чаем с танцами, прачками, жареными голубями, гвельфским орденом4, профессорскими каретами, диссертациями, дураками, надворными советниками, советниками юстиции, советниками отлучения5,профессорами, пробелами и другими пустыми местами. Некоторые утверждают, что город был основан во время переселения народов. Каждое немецкое племя оставляло здесь одного из своих неукротимых экземпляров, и от этого произошли все: вандалы, фризы, швабы, тевтоны, саксы, тюринги и др., которые на сегодняшний день ордами, различающимися только цветом шапок и кисточек, шатаются по Гёттенбергу по Веендерштрассе, и всё время дерутся между собой на кровавых полях сражений Разенмюле, Ритенкруг и Бовден6, как это было в обычае ещё со времён переселения народов. Обычай этот утвердился и господствует до сих пор, частично благодаря вождям, бывшими его проводниками, частично благодаря древним сводом законов, называемом "Студенческие обычаи", который заслуживает быть включённым в "Уложение варварских народов", так называемыми комментариями.
В общем, жители Гёттингена делятся на студентов, профессоров, филистеров7, и скотов, причём эти четыре состояния не слишком различаются между собой. Сословие скотов наиболее значительно. Перечислять имена всех студентов, ординарных и неординарных профессоров было бы слишком долго; кроме того, не все имена студентов имеются у меня сейчас в памяти, а у некоторых профессоров вообще нет имени. Число гёттингенских филистеров , вероятно, так велико, как песчинок на берегу или, лучше сказать, как грязи в море. Правда, когда я вижу их с их грязными лицами и белыми счетами, выросшими перед зданием академического суда, то хотел бы я постичь, как мог Бог создать так много сброда. Детально о городе Гёттингене лучше всего прочесть в топографии того же К.Ф. Маркса.8. Хотя составитель этого труда был моим врачом и преданно ухаживал за мной, я не могу его труд безоговорочно рекомендовать, и я должен не согласиться с давнишним его неправильным мнением, что у всех геттингенок большие ноги, хотя я возражаю не очень строго. Я уже день и год занимаюсь серьезным опровержением этого мнения, поэтому я слушал курс сравнительной анатомии, делал выписки из редчайших трудов в библиотеке, на Веендерштрассе изучал долгими часами ноги, мимо проходящих дам, и в основополагающих исследованиях уже получен результат. Я говорю: 1: о ногах вообще; 2: о ногах древних; 3: о ногах слонов; 4: о ногах геттингенок 5: соединяю всё вместе, что уже сказано об этих ногах в Ульрихгартене9; 6: я созерцал, эти ноги и их совокупности и приготовился при удобном случае изучить также икры и колени; и, наконец, 7: если я смогу раздобыть такую большую бумагу, то приложу сюда некоторые гравюры с подлинными отпечатками (факсимиле) ног геттингенских дам.
Ещё было очень рано, когда я оставил Гёттинген, и учёный*** 10 лежал ещё постели, и ему снилось, как обычно, что он преобразовывал сад цитатами, которые он здесь в солнечном свете собирал и с большим трудом выращивал на новых грядках, в то время как соловьи радовали старое сердце сладкими голосами.
--
Перед Веендскими воротами встретились мне два местных школьника
и один из них сказал другому: "С Теодором я не хочу больше общаться, он отброс, который, как мне вчера сказали, не знал генитива от слова mensa11. Эти слова хотел бы я повесить на городских воротах, как девиз города, потому что юные пискуны, как и старые свистуны, каждым словом выдают свою узкую, сухую, записную гордость сверх ученой Георгии Августы12.
В дороге дул свежий утренний ветерок, и птицы пели так радостно, что у меня постепенно тоже становилось свежо и радостно на душе. Такая прохлада была мне необходима. Я в последнее время не выходил из юридического факультета; римская казуистика13 опутала мою душу, как серая паутина, сердце, защемлённое между железными параграфами корыстной, эгоистической правовой системы, всё еще стучало в моих ушах словами: Трибониан14, Юстиниан15, Гермогиан16, Дурамиан, и прелестная пара, сидящая под деревом с переплетёнными руками казалась мне знаком типографии Вехельшена, которая печатала работы юридического корпуса. На дороге становилось оживлённо; мимо сновали молочницы, а также погонщики ослов со своими серыми питомцами. За Веенде встретились мне Шефер и Дорис. Это не была идеальная пара, как о том поёт Гесснер17, а два прекрасно устроенных университетских надзирателя, которые должны были быть очень бдительными и внимательными, чтобы в Бовдене студенты не дрались на дуэли, чтобы Геттинген был гарантирован от проникновения новых идей, которые могли бы появиться от одного из контрабандных доцентов. Шефер приветствовал меня весьма товарищески, так как он был просто писателем и меня в своем полугодовом отчёте часто хвалил; кроме того, он часто являлся ко мне с немедленным вызовом, и когда он меня не находил дома, был так добр, что цитировал моё имя в выписке из протокола и писал его мелом на двери. Время от времени проезжал мимо конный экипаж, битком, набитый студентами, которые ехали или на каникулы, или навсегда отправлялись прочь. В таком университетском городе приезды и отъезды происходят постоянно, все три года появляются там новые студенческие генерации, что даёт вечный людской приток, где одни студенческие волны оттесняют другие, и только старые профессора непоколебимо стоят в этом общем движении, как египетские пирамиды; только в этих университетских пирамидах не погребены знания. Из миртовой рощи возле Раушвассера, видел я, выехали верхом два многообещающие юноши. Одна бабёнка, занимавшаяся там своим горизонтальным ремеслом, проводила их до дороги, похлопала опытной рукой по худым ногам лошадей, засмеялась громко, когда один всадник слишком галантно и совершенно произвольно погладил её кнутом, и двинулась потом к Бовдену. Юноши отправились в Нортон, орали что-то остроумное и пели свою любимую песню Россини18: "Пей пиво, любимая, дорогая Лиза". Это песню я еще долго слышал вдали, но милых певцов я скоро совсем потерял из виду, поелику они своих лошадей, проявлявших в основе медлительный немецкий характер, усердно пришпоривали и погоняли кнутом. Нигде больше не заставляют лошадей так непосильно работать, как в Гёттингене, и часто, когда я видел, как такая, обливающаяся потом, хромая кляча за малый корм мучилась с нашими водяными колёсами или усердно тащила битком, набитую студентами коляску, то думал я: "О, ты, бедное животное! Вероятно, твои предки ели запретный овёс в раю!"
В трактире у Нортона я встретил опять обоих юношей. Один из них поглощал селёдочный салат, а другой обсуждал что-то с загорелой служанкой "Фузиа Канина"19, по прозвищу "Воробей". Он держался с ней сначала в рамках приличий, но потом они пустили в ход руки. Для облегчения своего ранца я вытащил оттуда голубые брюки, которые в историческом отношении были весьма примечательны, и подарил их маленькому кельнеру, прозванному "Колибри". Трактирщица Бусения принесла мне бутерброд и пожаловалась, что я редко её навещаю, а она меня очень любит.
За Нортоном солнце стояло высоко и ярко сияло на небе. Оно вело себя со мной правильно и честно, согревало мою макушку, чтобы все незрелые мысли в моей голове полностью созрели. Любимый трактир в Нордхейме также не был обойдён солнцем. Когда я сюда вернулся, обед был уже готов. Все блюда были очень вкусно приготовлены и, как будто все старались мне понравиться больше, чем продегустированные академические блюда без соли, с жёсткой, как подошва, вяленой рыбой, с их старой капустой, которые ставили передо мной в Гёттингене. После того как мой желудок был слегка удовлетворён, заметил я в этом же трактирном помещении господина с двумя дамами, которые, по идее, должны были уже уехать. Этот господин был одет во всё зелёное, носил зелёные очки, бросавшие свет зелёной меди на его красную переносицу, и выглядел он, как царь Навуходоносор20 в свои поздние годы, когда он, по преданию, как лесной зверь, ничего не ел, кроме, салата. Зелёный желал, чтобы я порекомендовал ему отель в Гёттингене. Но я сказал ему, что лучше всего расспросить первых попавшихся студентов об отеле Брюбаха. Одна из дам оказалась его супругой, это была рослая обширная дама, с квадратным красным лицом и ямочками на щеках, которые выглядели как плевательницы для амура.; длинный, отвисший второй подбородок спускался вниз и выглядел плохим продолжением лица; у неё была довольно высокая грудь с острыми сосками, охраняемая многоступенчатым воротником с фестонами, похожими на выстроенные башенки и бастионы в какой-нибудь крепости, способные так же мало сопротивляться, как и другие, о которых говорил Филипп Македонский21, ослу, нагруженному золотом. Другая дама, - его сестра была полной противоположностью ниже описанной. Если та происходила по рождению от жирных фараоновых коров22, то эта произошла от тощих. Лицо - только рот между двумя ушами, грудь безутешно пустынна, как Люнебургская пустошь, как будто вываренная фигура походила на благотворительный обед для бедных теологов. Обе дамы расспрашивали меня одновременно, проживают ли в отеле Брюбаха порядочные люди. Я с чистой совестью подтвердил это, и когда этот трилистник отъехал, я в окно ещё раз поклонился им. Хозяин "Солнца" лукаво улыбался. Он прекрасно знал, что отелем Брюбаха студенты Гёттингена называли карцер.
За Нордхаймом уже вполне гористо, и то тут, то там встречаются красивые холмы. По дороге мне всё чаще попадались мелкие торговцы, тащившиеся на Брауншвегскую ярмарку, а также видел я стаю баб, каждая из них тащила на спине клетку, высотою почти с дом, перетянутую белым шнуром. В клетках сидели разные певчие птицы, которые во время переноски постоянно пищали и свиристели, а женщины весело подпрыгивали и болтали. Мне представилась сумасбродная фантазия: как одна птица тащит другую на рынок.
Чёрной, как смоль, ночью пришёл я в Остероде. У меня не было аппетита, и я лёг сразу в кровать. Я устал, как собака, и спал, как Бог. Во сне я вернулся опять в Гёттинген, а именно в тамошнюю библиотеку. Я стоял в углу юридического зала, рылся в старых диссертациях, и, углубившись в чтение, я не заметил, к моему большому удивлению, что уже наступила ночь, и струящийся хрустальный свет озаряет зал. Колокол ближайшей церкви пробил ровно двенадцать, двери зала медленно распахнулись, и туда вошла гордая гигантская женщина, почтительно сопровождаемая членами и почитателями юридического факультета. Громадная женщина была уже немолода, но несмотря на это, несла в своём облике следы строгой красоты, каждый её взгляд отражал высокую мощь Титании, могущественной Темис23; меч и весы держала она небрежно вместе в одной руке, в другой - у неё был пергаментный свиток; два юных доктора юстиции несли шлейф её серой полинявшей мантии; по её правую руку суетливо прыгал туда-сюда тонкий надворный советник Рустикус24, Ликург Ганновера, и декламировал из своего нового законопроекта; по левую руку ковылял галантный, обнаруживающий хорошее расположение духа, рыцарь, тайный советник юстиции Киякиус25, который постоянно острил и сам смеялся своим остротам так искренно, что даже серьёзная Богиня, не раз улыбаясь ему, постучала его по плечу пергаментным свитком и дружелюбно прошептала: " Маленький, развязный плут, стригущий деревья сверху и снизу"26. Каждый из оставшихся господ также старался находиться поближе к Богине, каждый, едва замеченный и улыбающийся, изобрёл какую-нибудь новую систему или ублюдочную гипотезу в собственной головке. Через открытые двери входили ещё многие чужие господа, которые, как и другие величественные мужи, оповещали о своей принадлежности к указанному ордену; это были, большей частью, неуклюжие, настороженные субъекты, с огромным самомнением определяющие то, как держать дистанцию, и дискутирующие о каждом маленьком пункте из каждого пантдекта. И всё время входили новые персонажи: это были старые правоведы. В давно исчезнувших одеждах, с напудренными париками и кисло-забытыми лицами, очень удивлённые тем, что они, высоко известные в прошедшем столетии, не особенно много значат здесь, и они могут полагаться здесь только на собственную мудрость в общей болтовне, оре и крике, которые как морской прибой, смятенный и громкий, шумели вокруг высокой Богини, пока она не потеряла терпение и тоном, полным ужасной исполинской скорби, воскликнула: "Молчите! Молчите! Я слышу голос дорогого Прометея27: высшая сила и немая власть создают из невиновного - мученика, прикованного к скале, а вся ваша болтовня и перебранка не может охладить его рот и разрушить его оковы!" Так кричала Богиня, и слёзы ручьём катились из её глаз, всё собрание выло, как будто охваченное смертельным страхом, крыша здания треснула, книги посыпались вниз со своих полок, напрасно старый Мюнхгаузен28 вылез из своей рамы, чтобы молить о спокойствии; всё бушевало, пронзительно и всё более дико визжало; я бросился прочь из этого наполненного ширящимся бешеным шумом дома, вбежал в исторический зал, в это милостивое учреждение, где святые изображения Аполлона Бельведерского и Венеры Милосской стояли рядом друг с другом, я бросился к ногам Богини красоты: при ее облике я забыл хаос, оставленный позади, мои глаза плакали от восхищения соразмерностью и вечной красотой её лица и тела, вызывающего высокую зависть; греческий покой снизошёл к моей душе и голове: как небесное благословение пролился сладкий звон лиры Феба Аполлона29.
Проснувшись, я слышал всё ещё приветливый звон. Стадо гнали на выгон, и это звенели его колокольчики. Любимое золотое солнце сияло сквозь окно и освещало изображения на стенах комнаты. Это были картины из освободительной войны, верно изображающие, какие мы все были героями; потом сцены казни Людовика ХV! на гильотине из революционного времени, отсечение других голов, на что точно нельзя было смотреть, без того, чтобы не поблагодарить бога за то, что лежишь в своей постели, пьёшь хороший кофе, и твоя голова так комфортабельно сидит ещё у тебя на плечах. После того как я оделся, прочитал все надписи на окнах, расплатился в гостинице, я покинул Остероде.
В этом городе сколько-то домов и различных жителей, и среди них есть некоторое количество душ, о которых можно прочитать в "Карманном путеводителе по Гарцу" Готтшалька30. Перед тем, как выйти на дорогу, я взобрался на развалины древней Остеродской крепости. Они составляли половину большой, толстостенной, изъеденной, как язва, башни. Дорога на Клаусталь вела опять в гору, с первой же высоты я увидел внизу ещё раз долину, где Остероде выглядывал как роза изо мха, своими красными крышами из зеленых хвойных лесов. Солнце создавало милую детскую иллюминацию. С её помощью можно было видеть производящую впечатление заднюю стену башни.
Пройдя небольшое расстояние, я встретился с одним странствующим подмастерьем, который шёл от Брауншвейга. И тот рассказал мне здешние слухи о том, что юный герцог по дороге в Святую Землю был захвачен турками и может быть освобождён за солидный выкуп.
Большое путешествие герцога могло бы дать повод к легендам. Народ традиционно тянется к фантастическим идеям, одна из которых так мило изображена в "Герцоге Эрнсте"31. Рассказчик этой новости, подмастерье портного, был низенький, маленький юный человек, такой тонкий, что сквозь него могли просвечивать звёзды, как сквозь туманное привидение Оссиана32, в целом - это была очень популярная барочная мешанина из душевного веселья и грусти. Это сказалось в странной трогательной манере, с какой он пел чудесную народную песню: "Жук сидел на заборе, зумм, зумм". Нам, немцам хорошо: нет такого сумасшедшего немца, не сумевшего найти ещё более сумасшедшего, который его поймёт. Только немец мог сопереживать такой песне и при этом смертельно смеяться и смертельно плакать. Как глубоко слово Гёте проникло в жизнь народа, заметил я тут же. Мой тонкий спутник заливался: "Полные горя и радости мысли свободны"33.Такое лёгкое искажение текста в народе привычно. Он пел также песню, где "Лоттхен грустит на могиле своего Вертера"34. Портной таял от сентиментальности при словах: "Одиноко плачу я около куста роз, где за нами подглядывала полная луна. Громко плачу я, блуждая у серебряного родника, который так же журчал при нашем блаженстве". Но скоро он перешёл к озорству и сказал мне: "У нас в мастерской в Касселе есть один пруссак, который сочиняет точно такие же песни. Он не может сделать правильного стежка; в кармане у него один грош. А его жажда - на два гроша, и когда он витает в облаках, то, считая небо голубым камзолом, плачет, как водосточная труба, и поёт песню с двойной поэзией!" По поводу последнего выражения я захотел объяснения, но мой портняжка прыгал взад-вперёд на своих тонких ногах и кричал уверенно: "Двойная поэзия - это двойная поэзия!" Наконец, я понял, что двойной поэзией он называет рифмованные стихи о чувствах, а именно, стансы. Между тем из-за долгой ходьбы и встречного ветра рыцарь иголки был очень утомлён. Он ещё пытался идти и хвастался: "теперь я пропущу дорогу между ног!" Но всё же скоро он пожаловался, что на ногах у него мозоли, что мир слишком широк; и, наконец, он опустился на землю около поваленного ствола, милая головка печально поникла, как овечий хвостик, и, грустно улыбаясь, он крикнул: "бедный шутник уже опять устал!"
Гора здесь была ещё круче, хвойный лес волновался внизу, как зелёное море, и по голубому небу плыли белые облака. Дикость природы, как будто была укрощена, гармонией и простотой. Как хороший поэт, природа не любит жёстких переходов. Временами появлялись необычной формы облака, они вносили белый или, можно сказать, мягкий оттенок, в колорит, гармонирующий с голубым небом и зелёной землёй, так что все цвета окрестности, как тихая музыка таяли друг в друге, и каждый взгляд природы снимал напряжение и беспокойство. Блаженный Гоффман35 изобразил бы облака пёстрыми. Но как великий поэт, природа знает, как малыми средствами можно достичь большего эффекта. Здесь были только солнце, деревья , цветы, вода и любовь. Правда, если нехватает последней в сердце зрителя, то можно окинуть всё это плохим взглядом, и тогда солнце будет небесным телом, столько-то миль в диаметре, деревья - хороши для топлива, цветы классифицированны по тычинкам, а вода - мокрая.
Маленький мальчик, собиравший для своего больного дяди хворост, показал мне деревню Лербах, маленькие хижины, серые крыши которой, через полчаса ходьбы потянулись через долину. "Там - сказал он,- "живут глупые люди с зобами и белые мавры". - Последней кличкой он называл альбиносов. Маленький мальчик находился с деревьями в полном согласии. Он приветствовал их, как хороших знакомых, они отвечали шелестом на его привет. Он свистел чижом, и вокруг отвечали ему свистом другие птицы. И не успел я оглянуться, как он со своими голыми ножками и вязанкой хвороста исчез, подпрыгивая, в лесной чаще. Дети, думал я, моложе нас, они могут ещё просто вспомнить, как они были деревьями или птицами, и стало быть, были в состоянии их понять. Наш же брат уже слишком стар, чтобы это понимать, и у него слишком много забот, юриспруденции и плохих стихов в голове. То время , когда всё было по -другому, живо вспомнилось мне при моём вступлении в Клаусталь.В этом милом горном городке, какой можно увидеть не раньше, чем его достигнешь, и он предстанет перед тобой, колокол пробил ровно двенадцать, и дети, ликуя, выбежали из школы. Милые малыши, почти все краснощёкие, голубоглазые, с волосами как лён, стремительно прыгали и будили во мне печальные и радостные воспоминания о том, как я маленьким карапузом учился в тупой католической монастырской школе в Дюссельдорфе, где всю любимую первую половину дня я не имел права подниматься с деревянной скамейки, и так много латыни, палок и географии должен был терпеть, что так же неумеренно радостно кричал и ликовал, когда старый францисканский колокол бил двенадцать. Дети увидели по моему ранцу, что я здесь чужой, и приветствовали меня дружно и гостеприимно. Один мальчик сказал мне, что у них были занятия по религии, и он показал мне королевский ганноверский катехизис, по которому их спрашивали о христианстве. Эта книжечка была очень плохо напечатана, и я боялся, что из-за этого упражнения по вере будут для ребячьих душ также неприятны, как следы промокашки; мне ужасно не понравилось, что таблица умножения, едва ли сочетаемая с учением о святой Троице, (ведь одиножды один - всегда один а не три), напечатана на последней странице катехизиса и толкает детей с ранних лет на греховные сомнения. У нас в Пруссии мы много умнее и при нашем усердии к обращению в веру людей36, хорошо умеющих считать, мы были слишком осторожны, чтобы оставить сомнительное положение, распечатанным на последнем листе катехизиса.
В "Короне" в Клаустале я заказал обед. Я получил суп из ранней петрушки, фиолетовую капусту, жаркое из телятины, огромное, как "Чимборасо" (горная вершина в Андах) в миниатюре, а так же особый сорт копчёной селёдки, которая называется "Бюкинг", по фамилии её изобретателя Вильгельма Бюкинга, умершего в 1447 году; и это изобретение заслужило такое признание Карла Пятого37, что тот в 1556 году специально ездил из Миддельбурга в Бифлид, чтобы там с непокрытой головой почтить могилу этого великого человека. Как прекрасен вкус такого блюда, если при этом знаешь его историю, оно съедается само! Только кофе после обеда было мне отравлено тем, что один молодой человек, дискутируя, подсел ко мне и так ужасно бубнил, что молоко на моём столе скисло: то был молодой приказчик, с двадцатью пятью пёстрыми жилетами, и столькими же золотыми кольцами с печаткой, булавками для галстука и т.д. Он был похож на обезьяну, которая одела красный пиджак и только что самостоятельно заговорила, о том, что одежда делает человека. Он знал наизусть много шарад, а так же много анекдотов; он рассказывал их тогда, когда они были меньше всего нужны. Он спросил меня, что делается в Гёттингене, и я рассказал ему, что перед моим отбытием появился там декрет академического сената, где запрещалось официально под угрозой штрафа в три талера отрезать собакам хвосты, т.к. бешеные собаки в большую жару держат хвост между ног, благодаря чему их можно отличить от здоровых собак, что не получилось бы, если бы они не имели хвостов. - После обеда я снова пустился в путь, чтобы посетить серебряный рудник, среброплавильню и монетный двор.
На среброплавильне на меня косились, и, как часто в жизни, я был здесь неуместен. На монетном дворе встречен был я уже лучше, и мог посмотреть, как делаются деньги. Конечно, я не мог бы ничего унести. В подобных случаях, думал я, если бы талеры полились вдруг с неба, то я бы получил только дырку в голове, в то время как дети Израиля с весёлым мужеством собирали бы серебряную манну. С чувством, где комическое перемешивалось с глубоким умилением, следил я за серебряными новорожденными талерами, взял один из них, который только что вышел из чеканки, в руки и обратился к нему:"Юный талер! Какая судьба ожидает тебя! Как много хорошего и как много плохого ты совершишь! Как будешь ты защищать порок и класть заплаты на добродетель, как будешь ты любим и опять проклят! Как будешь ты помогать наслаждаться, сводничать и убивать! Как будешь ты неутомимо блуждать по грязным и чистым рукам, в течение сотен лет, до того момента, как, наконец , ты, виноватый и уставший, вернёшься в лоно Авраама38, очищенный, переплавленный и преобразованный к лучшему бытию."
Поездку по двум Клаустальским шахтам "Доротея" и "Каролина" нашёл я такой интересной, что должен об этом обязательно рассказать. В получасе ходьбы от города выходишь к двум почерневшим зданиям. Там можно найти горных мастеров. Они носят тёмные, стального с голубым оттенком цвета, длинные жилеты, доходящие до живота, свисающие вниз куртки, брюки того же цвета, завязанные сзади фартуки и маленькие зелёные фетровые шляпы, совсем без полей, как усечённые кегли. В такую же одежду, только без кожаного фартука сзади, одевают и посетителей,и один из горняков, штейгер, включает после этого лифт шахты, ведёт его в тёмное отверстие, которое выглядит как дыра в камине, опускается вниз по грудь, знакомит нас с правилами, как во время спуска держаться за лестницу, и просит бесстрашно следовать за ним. Все эти вещи сами по себе не представляют ничего опасного; но этого не понимаешь у входа на шахту, если не разбираешься в горном деле. У тебя особое ощущение, оттого, что нужно переодеться, натянуть на себя специальные темные одеяния. И теперь нужно будет спуститься на четвереньках, а тёмная дыра так темна, и, Бог знает, как далеко вниз может идти лестница. Однако, скоро замечаешь, что в чёрной вечности есть не одна единственная лестница, сбегающая вниз, напротив, здесь есть от пятнадцати до двадцати перекладин и каждая ведёт к маленькой доске, на которой можно стоять, и где каждое новое отверстие ведёт к новой лестнице. Я спустился сначала в "Каролину" Это грязнейшая и неприятнейшая "Каролина," с какой я был когда-либо знаком. Перекладины лестницы были покрыты сырой грязью. И вы идёте вниз по этой лестнице к другой, а штейгер впереди торжественно заверяет, что это не так ужасно, только нужно крепче держаться руками за перекладины и не смотреть под ноги, тогда не закружится голова, и совершенно нельзя ступать на боковые мостки, где идёт вверх жужжащий канат, и где четырнадцать дней назад обрушился вниз один неосторожный человек и, к сожалению, сломал шею. Тут внизу постоянно слышались спутанные шумы и жужжание, натыкаешься всё время на балки и канаты, которые находятся постоянном движении, чтобы доставить наверх тонны добытой руды и отработанной воды, Иногда попадаешь в сквозные проходы, называемые штольни, где видна образовавшаяся руда, и где одинокий горняк сидит целый день и тягостно отбивает молотком из стены куски породы. До той нижайшей глубины, где, как, утвержают некоторые, можно слышать, как люди в Америке кричат "Ура, Лафайет!"39, я не дошёл. И под нами, там, куда я шёл, было довольно глубоко видно: - там стояло беспрестанное шипение и гул, зловещие движения машины, неумолчное журчание подземных источников, со всех сторон струящаяся вниз, как слёзы, вода, поднимающиеся дымные испарения земли, и рудничный свет, всё бледнее мерцающий в глубине одинокой ночи. Действительно, это всё оглушало, дышать было тяжело, и я с трудом держался на скользких перекладинах лестницы, У меня не было так называемого страха высоты, но довольно странно, что там, в глубине, вспоминалось мне, как в прошлом году, приблизительно в это время, пережил я шторм на Северном море; но теперь я думаю, как, собственно уютно и приятно, когда корабль вздымается вверх и вниз, ветры дуют в свои трубы, и между ними раздаётся веселый шум матросов, и всё видится таким свежим, и, как положено от Бога, вокруг любимый чистый воздух. Да, воздух! Ловя ртом воздух, поднялся я на дюжину лестниц в высоту, и мой штейгер повёл меня опять через узкий,очень длинный проход, прорубленный в горе, в шахту "Доротея" Здесь было свежее, больше воздуха, и лестницы были чище, но длиннее и круче, чем в "Каролине". Здесь моё настроение исправилось, особенно, потому что я опять заметил следы живых людей. В глубине показались такие же блуждающие огоньки; Горняки со своими лампочками постепенно поднимались наверх с приветствием "Глюкауф!", ("Доброго пути!") и под ответное приветствие с нашей стороны двигались они мимо нас; как будто хорошо знакомые, спокойные, и в то же время томительные воспоминания мои встретились с их глубокими, ясными взглядами, которые освещали их серьёзно благословенные, немного бледные, и от рудничного света полные тайны лица, лица этих молодых и старых мужчин, работающих в тёмных и одиноких забоях, теперь, тоскуя идущих наверх к любимому дневному свету и глазам своих женщин и детей.
Мой проводник сам был натурой, скрещённой с немецким пуделем. С внутренней радостью показывал он мне каждую штольню, где герцог фон Кембридж40. посетивший рудник, обедал со всей своей свитой, и где до сих пор стоит длинный деревянный обеденный стол, также как стул из руды, где герцог сидел. "Это останется навечно в памяти", - сказал добрый человек, и он пламенно поведал, как много было торжеств по этому поводу, как вся штольня была украшена иллюминацией, цветами и орнаментами из листьев, как один горняк играл на цитре и пел, и как развлекался любимый толстый герцог, как он очень много поднял тостов "за здоровье", и как многие люди, и он сам в особенности, охотно умерли бы за любимого толстого герцога и за весь Дом Ганновера.- И каждый раз меня искренно трогало, когда я видел, какое верноподданическое чувство выказывал он в своей натуре. И это - прекрасное чувство! И это - истинно немецкое чувство! Другим народам нравится быть ловкими, остроумными, забавными, но никто так не предан, как верный немецкий народ. Если бы я не знал, что преданность так же стара, как мир, то я был бы уверен, что её придумало немецкое сердце Немецкая верность! Это не модная пустая фраза "по поводу". При ваших дворах, ваши немецкие Величества, следовало бы опять петь песни о верном Эккарте и злом бургундце, приказавшем убить его детей, но слуга и тогда остался верен своему господину. Вы имеете преданнейший народ, и вы ошибаетесь, если думаете, что старая, разумная, верная собака вдруг взбесится и схватит зубами ваши благородные ляжки.
Как немецкая верность, светил нам сейчас маленький рудничный свет, ровным светом тихо и надёжно, освещая дорогу сквозь лабиринт штреков и штолен; Мы поднялись наружу из затхлой горной ночи, солнечный свет сиял. "Глюкауф!" (Доброго пути!)
Большинство горных рабочих живут в Клаустале и в связанном с ним горном городке Целлерфельде.Я посетил многих этих людей, осмотрел их маленькие домашние хозяйства, послушал их песни, которые они поют в сопровождении цитры, их любимого инструмента; им осталось только рассказать мне старую сказку и прочитать молитву, произносимую ими сообща, перед тем как спуститься в темноту шахты, и многие хорошие молитвы я прочитал вместе с ними. Один старый штейгер думал даже, что я должен остаться с ними и сделаться горняком. И когда я прощался, он дал мне поручение к его брату, живущему вблизи Гослара, и просил передать много поцелуев его любимой племяннице.
Жизнь этих людей казалась такой спокойной, но тем не менее, это была живая истинная жизнь. Очень старая, трясущаяся женшина, сидящая напротив большого шкафа, за очагом, с удовольствием сидела там уже четверть века, и её мысли и чувства, верно, срослись с углами этого очага и с деревом этого шкафа. И шкаф, и очаг живы, пока хоть один человек вкладывает в них часть своей души. И только благодаря такому глубокому взгляду на жизнь, благодаря этой "непосредственности", возникли немецкие сказочные сюжеты, характерная особенность которых, заключается в том, что не только звери и растения, но и неодушевлённые предметы разговаривают и действуют. Мечтательному и безобидному народу в тихой, окружающей его таинственности низеньких горных или лесных хижин открылась внутренняя жизнь таких предметов, которые приобрели вполне обоснованный последовательный характер, пленительную мешанину фантастического настроения и чистых человеческих взглядов; и это мы видим в сказках, чудесных и, как будто само собой разумеющихся: швейная игла и булавка выходят из коробки портного и блуждают в темноте; соломинка и уголёк хотят перейти ручей и терпят неудачу; лопата и метла поднимаются по лестнице, бранятся и дерутся; спрошенное зеркало показывает изображение прекраснейшей женщины; даже капли крови начинают говорить, и произносят боязливо-тёмные слова, полные тревожнейшей жалости. На этой почве наша жизнь в детстве так необъятна, так значительна, в это время для нас всё одинаково важно, мы слышим всё, мы видим всё, во всех наших впечатлениях - гармония, в то время как позднее мы умышленно тягостно меняем своё единственное, исключительное, дающее пищу уму, ясное золото созерцания на бумажные деньги книжных определений, и, выигрывыя в широте жизни, мы теряем её глубину. Теперь мы взрослые благородные люди; мы часто меняем жильё, которое служанка ежедневно убирает, изменяя по своему усмотрению расстановку мебели, мало интересующую нас, потому что она или новая, или сегодня принадлежит Гансу, а завтра - Исааку; сама наша одежда остаётся нам чужой, мы едва знаем, сколько пуговиц сидит в настояшее время у нас на платье, которое мы носим; мы меняем так часто, как только возможно, части одежды, не оставляя ничего, связанного с нашей внутренним и внешним течением жизни; мы едва можем вспомнить, как выглядел тот коричнивый жилет, вызывавший так много смеха, и на широких полосах которого, тем не менее, так приятно отдыхала дорогая рука возлюбленной!
Старая женщина, напротив большого шкафа, за очагом, носила одну цветастую юбку, давно забытой принадлежности, свадебный наряд её покойной матери. Её правнук, одетый как горняк, светловолосый, с блестящими глазами, мальчик, сидел у её ног и считал цветы на её юбке, и она с удовольствием рассказала ему очень много историй, связанных с этой юбкой, много милых, серьёзных историй, которые мальчик не так скоро забудет, которые часто будут ему мысленно представляться, когда он скоро станет взрослым мужчиной и будет сам одиноко работать в ночных штольнях "Каролины", и, может быть, он опять их перескажет, когда его любимая бабушка будет уже давно в могиле, а он сам - среброволосый угасший старик будет сидеть в кругу своих внуков против большого шкафа, за очагом.
Я остался на ночь в "Короне", куда в это время прибыл надворный советник Б.41из Гёттингена, и я имел удовольствие засвидетельствовать этому старому господину своё почтение. Когда я вписывал себя в книгу для приезжающих, то пролистывая её за июль, я нашел там дорогое мне имя Адальберата Шамиссо42, биографа бессмертного Шлемиля. Хозяин рассказал мне: этот господин приехал в неописуемо плохую погоду и в такую же неописуемо плоху погоду уехал.
На другое утро я должен был облегчить свой ранец ещё раз, вытащил из него сапоги, бросил их за борт и, быстро переставляя ноги, пошёл к Гослару. Я пришёл туда, не знаю как. Насколько я мог вспомнить: я брёл опять в гору, под гору, смотрел вниз на некоторые прекрасные луговые долины; там пенилась серебряная вода, сладко щебетали лесные птицы, колокольчики в стаде громко звенели, разнообразные зелёные деревья под любимым солнцем сверкали золотом, и наверху был шёлково-голубой покров неба, такой прозрачный, что, если смотреть вглубь его, в самое святое, то можно увидеть рай, где у ног Бога сидят ангелы и с умилением на ликах разучивают генерал-бас43. Но я жил ещё во сне прошлой ночи, который я никак не мог выгнать из своей души. Это была старая сказка о рыцаре, погрузившемся в волшебный источник, где внизу лежала заколдованная принцесса, застывшая в сладком сне. Я сам был рыцарем, а источником - старый Клаустальский рудник, и вдруг появилось множество огоньков, со всех сторон из отверстий, пробитых горными гномами, на меня надвигались их вырезанные из камня лица, и направляли на меня свои короткие мечи, трубили пронзительно в трубы, на звук которых сбегалось их всё больше и больше, и страшно качали своими широкими головами. Как только я ударил мечом, и кровь потекла наружу, я заметил вдруг, что это были кроваво-красные длиннобородые головки чертополоха, которые я накануне сшибал своей палкой. Тут их кто-то вспугнул, и я попал в светлый величественный зал; посередине стояла белая, закрытая вуалью статуя, застывшая и бесчувственная, возлюбленная сердца, и я целовал её рот, и, -клянусь живым Богом! - я чувствовал лёгкое дыхание и упоительный трепет дорогих губ; мне показалось, что я услышал, как Бог крикнул: "Да будет свет!" Ослепительно зажглись наверху лучи вечного света; но в тот самый момент опять наступила ночь, и всё хаотично смешалось и превратилось в дикое, пустынное море. Одно дикое, пустынное море! Над кипящей водой боязливо носились души умерших, их белые саваны вились на ветру, а за ними с хлопающим бичом бежал пёстрый Арлекин, которым был я сам, - и вдруг из тёмных волн появились морские чудовища, их уродливые головы, ко мне тянулись их широкие когтистые лапы, и от ужаса я проснулся.
Как иногда могут быть испорчены прекрасные сказки. По- настоящему, если рыцарь нашёл спящую принцессу, он должен отрезать кусок её драгоценной вуали, и, когда, благодаря его смелости, её волшебный сон разрушится, и она опять сядет в своём дворце на золотой стул, он должен к ней войти и спросить: "Моя прекраснейшая принцесса, знаешь ли ты меня?" И она ответит: "Мой храбрейший рыцарь, я тебя не знаю". И тогда он показывает ей кусок, вырезанный из её вуали, который точно подойдёт к тому самому месту, и они оба нежно обнимутся, и трубач затрубит, и будет отпразднована свадьба.
Это действительно несчастье, что мои любовные сны редко имеют такой прекрасный конец.
Название "Гослар" звучит так отрадно и связано с такими многим древними воспоминаниям об императорах44, что я ожидал увидеть импозантный, внушительный город. Но так всегда бывает, если достопримечательности осматриваешь вблизи! Я увидел городишко, с по большей части, узкими кривыми запутанными улицами, где через середину каждой маленькой струйкой течёт вода, возможно, Гозе (название реки, на которой стоит Гослар. - прим. перевод.), потерявшая силу, и затхлую, и булыжную мостовую такую же неровную, как берлинский гекзаметр. Только оправа древности, а именно развалины стен, башен и башенных зубцов придают городу некоторую пикантность. У одной из этих башен, именуемой "Главной" такие толстые стены, что в них были высечены целые комнаты. Площадь перед городом, где содержалась широко известное место встречи стрелков - маленький красивый луг, окруженнный высокими горами. Рынок небольшой, посредине его стоит фонтан, воды которого льются в большой металлический бассейн. При пожарах иногда ударяют в его стенку; это создает далеко слышимый звук. Ничего не известно о происхождении этого бассейна. Некоторые говорят, что некогда в ночное время на этом рынке его поставил чёрт. Тогда люди были так глупы, и чёрт был так же глуп, и они обменивались подарками.
Ратуша Гослара - покрашенное в белое караульное помещение. Дом гильдии, стоящий рядом, выглядит уже лучше. Приблизительно на одинаковом расстоянии от земли и от крыши стоят статуи немецких императоров, закопчённые, но кое-где проглядывет позолота; в одной руке - скипетр, в другой - держава; они выглядели, как только что зажаренные университетские надзиратели. Один такой император держал меч вместо скипетра. Я не мог угадать, о чём должно говорить такое отличие; это, вероятно, имеет своё значение, но у немцев есть удивительная привычка: они во всё, что делают, вкладывают особый смысл.
В справочнике Готтшалька я очень много читал о древнем соборе и знаменитом императорском троне в Госларе. Но когда я хотел осмотреть обе достопримечательности, мне сказали, что дворец снесён, а трон увезен в Берлин. Мы живём в очень тяжёлое время: тысячелетние соборы сносятся, а императорские троны сваливаются в чулан.
Некоторые реликвии блаженной памяти собора установлены теперь в церкви святого Стефана. Живопись по стеклу, воистину прекрасная , несколько плохих произведений, среди которых должно отметить и Лукаса Кранаха45, дальше деревянное распятие Христа и языческий жертвенный алтарь из незнакомого металла, имеюший вид длинного четырёхугольного ларя, несомого четырьмя кариатидами, сгорбившимися, и держащими руки над головой, а их лица вырезаны уродливыми и безобразными. Но ещё неприятнее было стоящее там же большое деревянное распятие. Эта голова Христа, с натуральными волосами, шипами и запятанным кровью лицом, мастерски показывает, разумеется, высокую смерть человека, но не рожденного Богом Спасителя. В этом лике изображены только плотские муки, но нет позии страдания. Такое изображение годится, прежде всего, в анатомическом учебном зале, но не в Божьем Доме.
Я временно остановился в гостинице, вблизи рынка, обед в которой мне понравился бы ещё больше, если бы не подсел ко мне хозяин с его длинным бесполезным лицом и его скучными вопросами. Чудесным образом я скоро от него избавился, благодаря прибытию другого путешественника, который должен был выдержать те же самые вопросы в том же порядке: кто? что? какими средствами? почему? как? когда?46.Этот путешественник был старым, усталым, измождённым человеком, который, по его словам, обошёл весь мир, особенно долго жил в Батавии, заработал там много денег, опять всё потерял и теперь, после тридцатилетнего отсутстствия, возвращается в свой родной город Квилинбург, так как, прибавляет он к сказанному: "наша семья имеет там фамильную усыпальницу." Господин хозяин очень ясно заметил, что для души безразлично, где будет погребено наше тело - Можете ли вы подтвердить это письменно?" - ответил чужак, и при этом хитрые тревожные морщины появились у его озабоченных губ и выцветших глаз. "Но,- добавил он боязливо и успокаивающе,- я ничего плохого не хочу сказать о чужих захоронениях. Турки хоронят своих мёртвых ещё прекраснее, чем мы, их церковные кладбища - это аккуратные сады, где они сидят на своих белых древних могильных камнях в тени кипариса, гладят свои серьёзные бороды и курят турецкий табак из своих длинных турецких трубок; - а у китайцев одно удовольствие смотреть, как они на месте успокоения своих умерших учтиво приплясывают, молятся и пьют чай, и играют на скрипках и так прелестно умеют украсить дорогие могилы всякого рода позолоченными планками, фарфоровыми фигурками, лоскутками от пёстрых шёлковых материй, искусственными цветами и разноцветными стружками - всё это очень мило - Как далеко мне ещё до Квилинбурга?"
Кладбише в Госларе мне не очень понравилось. Зато понравилась одна прелестная кудрявая головка, которая, улыбаясь, выглядывала из окна первого этажа, когда я прибыл в город. После обеда нашёл я опять дорогое окно, но теперь там стоял только стакан с белыми колокольчиками. Я взобрался наверх, взял милые цветочки из стакана, прикрепил их спокойно к моей фуражке и очень мало заботился об отвисших от удивления челюстях, окаменевших носах и пучеглазых гляделках с которыми люди на улице, особенно, стареющие бабы, углядели в моих действиях воровство. Когда часом позже я проходил мимо этого дома, прелестная стояла у окна и, обнаружив свои колокольчики на моей фуражке, покраснела и отшатнулась назад. Я теперь точнее раглядел её прекрасный облик: это было сладкое, прозрачное воплощение летнего лёгкого дыхания, лунного света, соловьиного пения и аромата роз. -Позднее, когда совсем стемнело, она вышла из своей двери. Я подошёл, я приблизился, она медленно попятилась опять назад в тёмную переднюю, я схватил её за руку и сказал: "Я любитель прекрасных цветов и поцелуев, и что мне не дают добровольно, то я ворую"- и я быстро поцеловал её, а когда она хотела бежать, прошептал ей успокаивающе: " Я завтра уезжаю и никогда, вероятно, не вернусь сюда," - и тут я почувствовал тайный ответный трепет любимых губ и маленьких ручек, и, смеясь, я пошёл прочь.Да, я смеюсь, как только подумаю, что бессознательно нашёл волшебную формулу, благодаря которой наши красные и голубые сюртуки скорее покорят сердца женщин, чем бородато-усатые любезности: " Я завтра уезжаю и, вероятно никогда не вернусь опять!"
Из моего жилища открывался великолепный вид на Раммельсберг. Был прекрасный вечер. Ночь мчалась на своём чёрном коне, и его длинная грива развевалась по ветру. Я стоял у окна и наблюдал за луной. Действительно, ли есть человек на Луне? Славяне говорят, что его зовут Хлотар, и он вызывает рост луны, поливая её водой. Когда я был маленький, то я слышал, что луна - это плод, и когда он поспевает, его срывает любимый Бог, и вместе с другими полными лунами он будет положен в большой шкаф, который стоит на конце света, заколочененный досками. Когда я стал старше, я заметил что мир не так узко ограничен, и, что человеческая душа просвечивает сквозь деревянный шкаф, и что громадным ключом Св. Петра и идеей бессмертия открываются все семь небес! Прекрасная мысль! Кто её первый выдумал? Был ли это нюренбергский обыватель, сидящий тёплым летним вечером в своём белом ночном колпаке и со своей белой фарфоровой трубкой во рту у дверей своего дома, приятно мечтающий, что хорошо бы, если бы так было всегда, чтобы его трубка и его дыхание никогда не гасли, и в милой вечности можно было бы влачить то же жалкое существование? Или это был юный любовник, который в объятиях своей возлюбленной думал о бессмертии, и так ему думалось, потому что ничего другого он чувствовать и думать не мог! Любовь! Бессмертие! В моей груди вдруг стало так горячо, что я подумал: географы перенесли экватор, и он теперь бежит прямо через моё сердце. И из моего сердца полились полные страстного ожидания чувства любви прямо в раскинувшуюся ночь. Цветы в саду под моим окном сильнее лили свой аромат. Благоухание - это чувства цветов, и как человеческое сердце в ночи чувствует сильнее, когда думает, что оно уединенно, и никто его не слышит, так же стыдливо чувственно светятся цветы, ожидая, пока их закроет темнота, и они смогут, наконец, отдать свои чувства, и они благоухают сладким ароматом. Лейся, аромат моего сердца! И найди за той горой возлюбленную моей мечты! Она теперь уже в постели и спит. К её ногам льнут ангелы, и, если она во сне улыбается, то это молитва, которую ангелы повторяют; в её груди лежит небо со всем своим блаженством, и, когда она дышит, моё сердце трепещет вдали. За шёлковыми ресницами её глаз зашло солнце, и если её глаза опять открылись, то это день, и птицы поют, и колокольчики в стаде звенят, и горы сверкают в своих смарагдовых одеждах, и я завязываю ранец и иду.
Той ночью, что я провёл в Госларе, случилась чрезвычайная странность, Я всё ещё не могу вспоминать об этом без страха. По природе я не боязлив, однако, приведений я всегда боялся так же сильно, как "Австрийский наблюдатель"47. Что такое страх? Исходит он из разума или из души? Этот вопрос я часто обсуждал с доктором Саулом Ашером48, когда мы случайно встречались в Берлине в "Кафе Рояль", где я долгое время заказывал себе столик. Он утверждал всегда, что мы чего-то боимся, потому что это страшное мы осознаём таким с помошью собственного разума. Только разум есть сила, а не душа. В то время как я хорошо ел и пил, он непрерывно демонстрировал мне преимущества разума. К концу демонстрации он озабоченно смотрел на часы и всегда при этом заключал: "Разум -это высший принцип"- Разум! Когда теперь я слышу это слово, я всегда вижу доктора Саула Ашера с его абстрактными ногами, с транцидентально - серым мундиром и с его жёстким, холодным, замороженным лицом, которое могло бы служить чертежом для учебника геометрии. Этот человек, которому было далеко за пятьдесят, был одной персонифицированной прямой линией. В своём стремлении к позитивному, бедный человек, он изымал из жизни всё прекрасное, всё сияние солнца, всю веру, все цветы, и ему ничего не осталось, кроме холодной, позитивной могилы. Особую злобу он питал к Аполлону Бельведерскому и христианству. Против последнего(христианства) он даже написал брошюру, где доказывал его неразумность и несостоятельность. Он вообще написал множество книг, в которых разум превозносил собственное превосходство, и о чём бедный доктор долго и серьёзно размышлял, и чем, стало быть, заработал всеобщее внимание. Но вся соль заключалась в том, что, делая такое серьёзное лицо, он не постиг того, что знает каждый ребёнок, потому что это - ребёнок. Иногда я посещал доктора Разума в его собственном доме, где при нём находил я прекрасных девушек; ибо разум не запрещает чувственности. Но когда я хотел его снова посетить таким же образом, то его слуга сказал мне: "Господин доктор умер". Я не чувствовал при этом больше, чем, если бы он сказал: "Господин доктор переехал".
Теперь - назад, в Гослар. "Разум есть высший принцип",- сказал я, успокаивая себя и ложась в кровать. Но, тем не менее, это не помогло. У меня был книга, Фарнгагена фон Энзе49 "Немецкие рассказы", которую я взял с собой из Клаусталя, и, где я прочитал ужасную историю, как сын хотел убить собственного отца, и был предупреждён ночью духом умершей матери. Чудесное изложение этой истории было причиной того, что внутри меня во время чтения замёрз ужас.Такое же ужасное чувство вызывают рассказы о привидениях, если читаешь их в дороге, тем более, ночью, в том городе, в том доме, в той комнате, где никогда не был. Непроизвольно думаешь: "как много ужасного могло бы произойти там, где ты лежишь"? При том луна так двусмысленно освещала комнату, на стене двигались всевозможные посторонние тени, когда я приподнялся, чтобы взглянуть, я увидел...
Нет ничего более тревожного, чем увидеть при свете луны в зеркале своё собственное лицо. В тот самый миг ударил медлительный дремотный колокол, при этом он бил так длинно и так медленно, что я был на двеннадцатом ударе твёрдо уверен, что полные двеннадцать часов истекли, и колоколу придётся снова бить двенадцать часов. Между предпоследним и последним ударом колокола забили другие часы, очень быстрые, почти бранящиеся, возможно, раздражённые медлительностью госпожи крёстной матери. Когда оба железных языка замолчали, и во всем доме воцарилась глубокая и мёртвая тишина, вдруг мне послышалось, , что в коридоре у моей двери что-то трясётся и шлёпает, точно ненадёжная походка старого человека. Наконец, моя дверь открылась, и внутрь медленно вошёл умерший доктор Саул Ашер. Холод лихорадки заструился по моему позвоничнику и ногам, я задрожал, как осина, и едва отважился взглянуть на привидение. Он выглядел как всегда, то же самое трансденциально-серое одеяние, те же самые абстрактные ноги и то же самое математическое лицо, только слегка желтее, чем при жизни. Рот был так же преломлен под двумя углами в двадцать два градуса, и круги вокруг глаз были больше радиусом. Качаясь и опираясь, как всегда, на свою испанскую трость, он приблизился ко мне и в своей обычной ленивой манере сказал дружелюбно: "Не бойтесь и не думайте, что я - привидение Это ошибка вашей фантазии, если вы полагаете, что я - привидение. Что такое привидение? Дайте мне определение. Сделайте вывод путём дедукции о предпосылках возможности привидения. В какой объяснимой связи с разумом находилось бы это явление? Разум, - говорю я,- разум -" И тут привидение приступило к анализу разума, цитируя Канта "Критику чистого разума", 2. часть, 1. раздел 2. книга, 3. Глава: об отличии феномена, (познаваемого чувствами)от ноумена (познаваемого только разумом), сконструировало потом проблематику веры в привидения приложило один силлогизм50 к другому и закончило логическим заключением, что привидений не существует. Между тем, у меня бежал холодный пот по спине, зубы стучали, как кастаньеты, из-за малодушного страха я безоговорочно и согласно кивал при каждом предложении, какими привидившийся доктор доказывал абсурдность страха перед привидениями, и в этом демонстрировал такое усердие, что, в рассеянности, вместо своих золотых часов вытащил из кармана горстку червей и, заметив свою ошибку, с забавной испуганной торопливостью засунул их назад. "Разум есть высшей -", тут ударил колокол, и привидение исчезло.
На другое утро шёл я от Гослара наполовину наудачу, наполовину с намерением навестить брата клаустальского горняка. Стояла опять прекрасная, любимая воскресная погода. Я поднимался на холмы и горы, наблюдал, как солнце старается разогнать туман, радостно прошёл через трепещущие леса, и вокруг моей сонной головы звенели колокольчики Гослара. В своих белых ночных одеяниях стояли горы, ели стряхивали сон со своих веток, свежий утренний ветер причёсывал их свисающие вниз волосы, у птичек был час молитвы, луговая долина сверкала, как усыпанный брильянтами, золотой покров, и пастух шагал по ней со своим звенящим стадом. Мне довелось, вероятно, заблудиться. Ведь всегда выбираешь окольную сторону дороги и тротуара и веришь, что благодаря этому, скорее достигнешь цели. Это чаще всего происходит, как в жизни, так и на Гарце. Но обязательно найдутся добрые души, которые вернут нас на правильный путь. Они делают это охотно и находят особое удовольствие в том, чтобы сообщить нам с самодовольной миной и благожелательным громким голосом, какой большой крюк мы сделали, и в какие пропасти и трясины мы могли бы погрузиться, и какое счастье, что мы встретили таких проводников, как они. Одного такого советчика нашёл я недалеко от Гарцбурга. Это был упитанный бюргер из Гослара, блестевший толстым, благоразумно-глупым лицом. Он выглядел так, как будто отыскал причину эпизоотии (болезнь скота). Мы шли с ним одним путём, и он рассказывал мне всевозможные истории, о привидениях, которые могли бы прекрасно звучать, если бы они не сводились все к тому, что привидений никаких не было, что белая фигура была браконьером, плачущие голоса принадлежали брошенным детёнышам дикой свиньи, а шум на полу, призводит домашняя кошка. "Только больной человек верит в то, что может увидеть привидение" - заявил он при этом; что касается его, то это пустяки, он редко болеет, только по временам страдает от кожных струпьев и лечится простой слюной. Он обратил моё внимание также на целесообразность и полезность природы. Деревья зелёные, к примеру, потому что зелень хороша для глаз.Я согласился с ним и к этому добавил, что Бог создал крупный рогатый скот, потому что мясной суп укрепляет людей, создал ослов, чтобы они могли служить для сравнения с людьми, и самого человека создал для того, чтобы он ел мясной суп и не был ослом. Мой попутчик был восхищён, он нашёл единомышленника, его лицо сияло ещё дружелюбнее, и при прощании он был расстроган.
Пока он шёл со мною, природа как будто бы лишилась чар, но как только он ушёл, деревья опять заговорили, и солнечные лучи зазвенели, и луговые цветочки затанцевали, и голубое небо обняло зелёную землю.Да, я знал это лучше: Бог создал человека, чтобы он восхищался великолепием мира. Каждый автор, как бы он ни был велик, хочет, чтобы его творение было прославлено. И библия, мемуары Бога, говорит определённо, что он создал людей к славе своей и награде.
После долгого непрерывного похода достиг я жилища брата моего клаустальского друга, переночевал там и пережил то, о чём эти прекрасные стихи: