Познакомились мы с ней как-то второпях. Да и последующие наши встречи оставили у меня впечатление чего-то стремительно ускользнувшего, как цепочка чужих следов на мокром песке. Может быть стоило взять ее за руку и попытаться рассказать о тех тысячах крыльев, что бились у меня в голове, когда я смотрел на нее , но мне никогда не удавались проникновенные слова, ничего тут не поделаешь.
Одно июльское утро мне пришлось провести в очереди за визой. Рядом сидела девушка, одетая во что-то темное и до содрогания оборчатое. Я оторвался от журнала и краем глаза увидел золотистый пушок на ее худенькой руке, сдвинутые колени с увесистым Вазари на них и все, дальше я отвел глаза, опасаясь показаться невежливым. Было невыносимо душно. Я чувствовал, как рубашка начинает липнуть к спине и как-то совсем уж некстати подумалось, что не стоило бы самому возиться с визой - целый день потерян на ерунду. Наконец догадались открыть окно , и моя соседка вся подалась навстречу влетевшему уличному гаму и запахам разомлевшей Москвы.
Она была худая и странная. Тусклая бледность лица, волосы небрежно заправлены за уши, впадинки под скулами. Было что-то в темно-серых зрачках ее русалочьих глаз таинственно-непостижимое, как во взгляде восточного гипнотизера, и зрачок был чуточку выше, так что, когда она пристально на кого-то смотрела, между основанием зрачка и влажным нижним веком четко обозначался белой колыбелькой полумесяц.
Мне вдруг пришло в голову, что разрез этих глаз, чуть вытянутых к вискам, словно пара резиновых рыбок, похож на фары моей хонды, о чем я ей тут же и сообщил.
-А нос вон того юноши смахивает на радиатор горячо любимой мной биэмдаблю, да не вертитесь вы, это неприлично. А мыс вашей туфли на, ну пожалуй, на капот порше?-улыбнулась она.
-Порше? Вряд ли. Хотя, если он несется где-то далеко внизу относительно наблюдателя . . .
Мы разговорились. Вначале мне показалось, что ей не больше семнадцати, но ее манипуляции придаточными предложениями, эти вводные , произносимые вскользь слова, то, с какой легкостью она жонглировала понятиями и именами собственными, убедило меня в моей ошибке. Ее словечки действовали на меня с силой, подобной воздействию искусственной стимуляции или экзотической ласки на грани изуверства, возбуждая где-то слева чувство острого вожделения, одновременно и возмущавшее и наполнявшее порочным наслаждением.
Мы расстались, довольные друг другом и , что важнее, каждый собой; я удостоился номера ее телефона.
==Промаявшись остаток дня на работе, я решил послать к черту деловой ужин и благоразумие и , ощущая под ложечкой требовательную пустоту, как бывает, когда слишком высоко взлетишь на качелях, набрал ее номер.
Она сидела на спинке скамьи и вздрагивала от холода. Час был уже поздний, вокруг не было ни души. Я открыл дверцу, и она тотчас же проскользнула внутрь, поерзала, устраиваясь поудобней и, скосив блестящий серый глаз, как-то по-детски улыбнулась мне. Мы долго сидели и ждали чего-то, охваченные вселенским чувством неопределенности, потом я резко тронулся с места. Сначала она буквально онемела, зачарованная роскошью пути и ночи : желтые пятна фонарей, тающие понемногу во тьме, как хвост кометы, текучее, живое пламя.
Чуть позже мы лежали, глаза в глаза , касаясь кожей, едва ли замечая друг друга отчетливей, чем животную лень дождливой ночи. Уложив ее к себе поближе на сгибе локтя, я не мог отделаться от чувства, словно передо мной по ошибке вновь происходило событие, уже случившееся когда-то, будто в фильме нарушен порядок кадров, словно вывихнутое время возвращалось к давней, беспрестанно повторяемой истории. Но в самой этой мысли что-то было не так : вкус объятий был свеж, неожидан и прост и не похож на дурные копии с прожитых сюжетов. Нет, здесь душа взялась импровизировать - или мне хотелось, чтобы это было так, покуда я лежал и все пытался вспомнить элементы, ингридиенты для коктейля чувств, наплетенных мной когда-то вокруг иных лиц и тел.
Те четыре дня сливаются для меня в нежный лиловато-серый тон, наверно именно этот цвет видишь в сумерки из окна летящего поезда. Сквозь полуночный шум в ушах от новых, наводненных замыслами, самых недавних бессонниц, к ней пробивался мой голос и успокаивал ее. Реальность внезапно утратила свои растопыренные когтями кавычки - я перебираю в памяти ту странную смесь нетерпения и судорожно притихшей радости, будто медлишь на пороге давно обещанной сказки.
Есть мгновения, которые длятся вечно. Мы можем возвращаться к ним в памяти раз за разом или использовать их как фундамент и возвести на нем часть жизни. Мы можем искажать их словами, но нам не дано их испортить. Я гулял по незнакомому городу. Закоулки , улица с пассажем, тенты, безделушки из серебра и лотки со сластями. Она была совсем рядом, казалось , стоит обернуться и я увижу уголок ее платья в пестрой толпе. На базаре перевернулась корзина с перепелками. Птицы не пытаются спастись, но разбредаются медленно, как пролитый мед. Их легко переловили.
Мы договорились, что я приеду к ней на несколько дней и , быть может, возьму напрокат машину , и мы объедем окрестности озера и остановимся на ночлег в каком-нибудь средневековом городке, где улочки такие крутые, а вечером от воды поднимается туман. Я снял комнату в соседней деревушке, всего в десяти минутах ходьбы от ее дома. Окна выходили на крошечный луг с двумя разомлевшими от солнца коровами. Лабрадорские коровы, называла их она, они и вправду походили на нередкую здесь породу собак, у них была такая же нежно-палевая, волнистая шкура, умные каштановые глаза и удлиненный безрогий череп.
Я готов был влюбиться в нее за одну ее манеру вдруг садиться на ограду или зыбкие перила какого-нибудь моста и погружаться в неутолимую печаль по поводу внезапно осенившего ее прозрения.
-Просто нам нужно кое-что узнать друг через друга. Слушай, ты вообще во что-нибудь веришь? Ты все время молчишь.- спрашивала она с такой пронзительной тоской в голосе , что я чуть не умирал от искреннего сочувствия и одновременно от желания рассмеяться.
Помню день накануне отъезда. Она читала. Взглянув на меня поверх книги, она сказала спокойно, уверенная в своей правоте - с ней часто так бывало :
-Что-то случилось , что?
Я не мог ответить, я сам этого не знал. Я взял ее лицо в ладони и долго молча смотрел на нее, внимательно и нежно, с грустью и голодом, каких никогда не испытывал прежде. Она сказала :
-Ты видишь не меня , а кого-то еще.
Но на самом деле я видел именно ее - тогда я воображал, что в жизни всегда можно оглянуться, если прошлое перестает быть реальным. Но я ошибся - каждое следующее приближение не похоже на предыдущие. И всякий раз мы обманываем себя и думаем, что все будет так, как и прежде.Я и представить себе не мог , как все повернется.
Мы расстались, забыв стряхнуть с себя очарование прожитого дня , не сказав больше ни слова; расстались просто обменявшись взглядом, словно хотели навеки друг в друге остаться.
"Когда я сказала, что не смогу говорить , а стану писать, я имела в виду, что не смогу подобрать нужных слов тотчас же. Я умоляю тебя. Я почувствовала, что одно неверное или неуместное слово окажется фатальным; ты просто отвернешься, как это и сделал, и уйдешь опять, и опять, и опять. Я умоляю тебя о вздохе понимания. Но сейчас я полагаю, что должна рискнуть заговорить, намекнуть, так как понимаю, как теперь очень непросто отразить в написанном свои метания, даже уже потому , что в разговоре можно прикрыться недосказанностью и привести в оправдание неразборчивость слов..."
Итак, я потерял ее из виду на месяц, может и больше.
Ее письма были для меня спасением. Чувство ирреальности происходящего сгустилось до полного непроглядного мрака , и я подчас уже не верил собственной памяти.
"Напиши мне прямо сейчас, сойдет и malen"kaya записка! Я так старалась угодить тебе. Хочешь еще несколько крохотных зацепок к разговору? У меня были совершенно ни на что не похожие выходные в Монтрё. Этот старый брюзга может сколько угодно поджимать губы и загораживаться своими полосатыми маркизами и пальмами в кадках - теперь я знаю, что он молод, - здесь тучи народа, и воздух будто пропитан медом , и блики на воде, и сотни лотошников с бусами и мороженым, и , о Боже, как здесь играют джаз! "
"Что мне нравится? О, много чего нравится. Я люблю перуджиновых мадонн, сумерки и слово необратимость, люблю плавать, но мне кажется, что все это лишь какой-то тоненький слой, под которым нет ничего, абсолютно ничего, кроме, конечно, твоего милого образа и только он придает окружающей меня пустоте глубину, а иначе я лишь картина, написанная в воздухе."
"Je realise, как говорят здесь, что я застенчивая и непотребная. Но все это ведет к важному, важному предположению - я на краю отчаянного любовного приключения - ты бы мог приехать и внезапно спасти меня!"
Она умела играючи, парой слов, разъяснить мне мое же досадно ускользающее ощущение и при этом так заинтересовать меня им, что я переставал замечать , что творится вокруг. Сказать, что я был очарован, значило бы сильно недооценить ее; я был взят на абордаж, и вскоре уже сам засыпал ее просьбами о встрече.
"Может быть не стоит?! Понимаешь ли, воспоминания всегда чуточку stilizovany и я уже не сумею с ходу изобразить естественную эмоциональную реакцию на тебя, мой дорогой, хоть и безумно хочу , чтобы ты приехал. Может быть не стоит? Осталось совсем чуть-чуть, а потом я вернусь, и мы попробуем еще раз..."
Она живет за бесстыдно голым окном и вечерами зажигает масляную лампу и тьму крошечных свечей на своем подоконнике. Иногда ее кожа блестит от капелек воды - она не любит вытираться после душа. Тогда я мечтаю очутиться совсем рядом с ней, вот хотя бы по другую сторону стекла, и смотреть, как она поправляет безделушки на комоде или что-то пишет на полях книги. Я хожу туда только по вечерам и не знаю, чем она занимается днем, как не знаю и ее прошлого; я не располагаю даже теми начальными сведениями, которые помогают довообразить остальное. Под каким-то несуразным предлогом она попросила не звонить ей домой, свой телефон она отключает или же вовсе не берет трубку.
Люди в большинстве своем до того нам безразличны, что когда мы наделяем кого-нибудь способностью радовать или огорчать нас, мы томимся бессильным, мучительным любопытством, у которого есть один единственный предмет для изучения, предмет неслыханной ценности, предмет до того прекрасный, что в познании его нет почти ничего корыстного.
Я и сейчас не могу понять, что же привязывает меня к ней, ведь она - это всего навсего миф ,игра , вымысел, все , что угодно, только не реальность, если с того дня, как я простился с ней в аэропорту , в моей жизни не произошло ничего существенного, подлинно значимого; и откуда, из какого глубинного источника надежды я все еще ухитряюсь выуживать трепетно мерцающие звезды, если все вокруг искажено гримасой предсмертной агонии и отчаяния, если в постели рядом с ней всегда и везде находился не я , а кто-то другой.