Аннотация: Первая военная весна (Москва, март 1942-го)
Глава вторая
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПЕРВАЯ ВОЕННАЯ ВЕСНА
Ночь коротка,
Спят облака
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука...
Офицерский вальс (Случайный вальс)
Прослушать
Теплушка. Это уютное слово-понятие не понаслышке знакомо поколениям русских людей века двадцатого - страшного, кровавого века, нещадно корежившего судьбы России и её народа. Обычный грузовой железнодорожный вагон, переоборудованный для перевозки людей: двухъярусные нары с настеленной на них соломой или лапником, вещмешки в качестве подушек, всепогодные шинели в роли одеял. Посередине вагона постоянно горела печь-буржуйка, деловито пожиравшая заботливо припасённые дрова и уголь, и воины, ненадолго вырвавшиеся из смертной круговерти боёв, обретали в теплушках призрачное подобие дома, который нужен каждому человеку, будь он даже завзятый бродяга перекати-поле. Впереди всех их ждала неизвестность - долгая ли, краткая ли, - но в теплушках не думали о будущем, наслаждаясь спокойным настоящим и безмятежным сном-отдыхом под мерный перестук колёс.
В первых числа марта в такой вот офицерской теплушке, прицепленной к поезду с ранеными, лейтенант Дементьев ехал в Москву. И всё бы хорошо, если бы не одна "мелочь": Павла мучил голод. Трёхдневный паёк, полученный в части, он благополучно истребил ещё на станции, ожидая оказию, а в его продовольственном аттестате писарь при оформлении сделал исправление. Из-за этой помарки бдительные тыловые снабженцы сочли аттестат поддельным, и лейтенант нигде не мог получить продукты. В теплушку офицера-фронтовика пустили, но попутчики отнюдь не собирались его кормить, а пары сухариков, заблудившихся в вещмешке Дементьева, было явно недостаточно для пропитания молодого здорового парня в течение нескольких суток. А тут ещё ехавшие в теплушке штабные офицеры, державшиеся особняком, извлекли из своих походных чемоданчиков деликатесы - белый хлеб, рыбные консервы, американскую тушёнку, настоящий индийский чай, - и Павел понял: надо что-то делать, пока его кишки не завязались морским узлом.
Один раз его выручила симпатичная медсестра из вагона с ранеными, снабдившая оголодавшего лейтенанта котелком каши, но Дементьеву было совестно объедать раненых, и он не стал обращаться к ней снова. Однако живот возмущённо урчал, требуя пищи, и Павел приуныл.
Его выручил всемогущий случай.
На очередном полустанке он познакомился с моряками-балтийцами из соседнего вагона. Узнав, что лейтенант едет с Ленинградского фронта, они радушно пригласили его к себе. "Морские души" были изрядно навеселе и первым делом поднесли Дементьеву полную кружку спирта. Пригубив скверно пахнувшее пойло, Павел ловко переключился на закуску - к счастью, гостеприимные морячки пребывали уже в таком градусе, что маленькая хитрость лейтенанта осталась незамеченной. Наевшись, он безмятежно уснул.
Поутру Павел обнаружил, что банкет продолжается. "И как они умудрились запасти столько водки?" - недоумевал он, глядя на красные лица матросов. В ходе застолья моряки живописали свои подвиги на море и на суше, и весьма позитивно восприняли рассказ Дементьева о его бое с немецкими танками. "Да он свой парень! - заплетающимся языком произнёс один из балтийцев. - По такому случаю нальём ему ещё!". Душевный контакт был налажен, и в конце концов моряки решили "поделиться с артиллерией" и открыли Павлу страшную "военную тайну" - рассказали об источнике спиртного изобилия. Оказалось, что к эшелону был прицеплен товарный вагон, в котором стоит цистерна из-под спирта-сырца. Она считалась пустой, но пытливый морской ум не принял эту информацию на веру. Опыт показал, что если опустить в горловину котелок на верёвке, то при определённой сноровке можно начерпать ведро спирта, плескавшегося на дне ёмкости. Сноровки у моряков хватало, они обеспечили себя выпивкой до самой Москвы, и в приступе пьяного добродушия решили облагодетельствовать Павла.
Вернувшись в свою теплушку, Дементьев здраво рассудил, что флотская закуска - оно, конечно, неплохо, но моряки будут кормить Павла только под спирт, чего ему совсем не хотелось. С другой стороны, балтийцы уже затарились спиртом под завязку, и потому им не будет большого убытку, если лейтенант тоже навестит их Клондайк. И Павел, посвятив в свой замысел соседа по нарам, тоже лейтенанта и тоже артиллериста, под покровом ночи пошёл вместе с ним на дело.
Всю промысловую снасть - вёдра, котелок, верёвку, - добытчики припасли заранее, пломбу на дверях вагона сорвали "первопроходцы", и два лейтенанта прошмыгнули внутрь. К ржавому боку цистерны была прислонена лесенка в аккурат напротив горловины - черпай, не хочу. Правда, Дементьев впервые пожалел, что у него нет противогаза, выброшенного ещё осенью, в лесу подо Мгой, - от едких спиртовых испарений кружилась голова. Стойко преодолевая трудности, лейтенанты начерпали два ведра вонючей жидкости и с величайшей осторожностью доставили "продукт" в офицерскую теплушку.
Продовольственный вопрос был решён - стол сервировали по принципу общака, "что есть в печи, всё на стол мечи", и Павел с чувством исполненного долга наелся от пуза. Одно ведро пассажиры теплушки разлили по фляжкам, а второе поставили посредине вагона для свободного черпания. Офицерский вагон гудел сутки - оставшееся до Москвы время прошло незаметно.
* * *
Москва встретила Павла суровостью прифронтового города: противотанковые "ежи" на перекрёстках и патрули на улицах, пустевших с наступлением комендантского часа. Врага отбросили от столицы, но война продолжалась, и немецкие самолёты появлялись порой в небе Москвы - воздушные тревоги в марте сорок второго были обычным явлением.
Прямо с вокзала Павел направился к своей сестре Моте, жившей в Москве. Увидев брата, Мотя всплеснула руками, прослезилась и захлопотала вокруг него. От неё он узнал, что мать, к счастью, успела выехать из Ленинграда в родную рязанскую деревню до начала блокады. У Дементьева отлегло от сердца: он знал, что творилось в городе на Неве лютой зимой сорок первого - сорок второго годов. Подаренную Павлом фляжку со спиртом сестра в тот же день обменяла на хлеб, хозяйственно рассудив, что хлеб - полезнее.
Наскоро приведя себя в порядок, лейтенант отправился в Управление артиллерии. Мотя опасалась, что Павла тут же пошлют на фронт, но её опасения оказались напрасными. В кадрах Дементьева принял штабной майор, исполненный сознания собственного величия. Взяв документы Павла, майор скользнул по ним скучающим взглядом, выдал Дементьеву талоны на питание в столовой штаба артиллерии, повелел зайти через два дня и захлопнул окошечко-"амбразуру". "Вот же сволочь, - подумал лейтенант. - В окопы такого и калачом не заманишь, а после войны будет бить себя в грудь: мы пахали!".
Однако нет худа без добра: получив нежданно-негаданно двухдневный отпуск, Павел мог без помех выполнить поручения своих бывших начальников. Опустив в почтовый ящик письма жёнам Деркача и Коробченко, он поехал на трамвае к сударушке начарта, рвавшейся на фронт к другу сердечному, благо её адрес был указан на конверте.
Саша оказалась миловидной черноглазой и черноволосой женщиной лет двадцати пяти, приветливо встретившей почтальона. "А у Коробченко губа не дура, - подумал Павел, - какую кралю отхватил, чёрт пузатый". Узнав, от кого прибыл лейтенант, она обрадовалась, но заметно погрустнела, прочитав письмо. Отгрустив, Саша организовала чай с вареньем и даже украсила стол бутылкой вина, припасённой, по всей видимости, для особых случаев.
Поначалу оба чувствовали себя неловко, но вскоре смущение прошло, и Дементьев приступил к выполнению "боевой задачи", возложенной на него начартом. Павел размяк в довоенном уюте тихой московской квартиры; свет изящной люстры рождал на стенах тёплые тени, и вся обстановка беседы принадлежала другому миру - миру, где не было войны, не было грязи, вони, трупного смрада, где не вздрагивала земля от далёких и близких разрывов, и где рядом с ним, на расстоянии протянутой руки, сидела молодая красивая женщина - не девушка-сверстница, а взрослая женщина, изведавшая любовь. Её присутствие волновало и пьянило больше, чем выпитое вино, горячило кровь, и лейтенант говорил, говорил, говорил, удивляясь собственному красноречию.
Памятуя инструкцию отца-командира - "Напугать!", - Павел нещадно сгущал краски. Он рассказывал о страшных боях под Ленинградом, в которых ежедневно гибнут тысячи людей, о тучах немецких бомбардировщиков, о граде бомб и снарядов, падавшем на головы бойцов, о ливне пуль, выкашивающих траву и оставляющих деревья без листьев и сучьев. Он рассказывал о невероятном героизме полковника Коробченко, без сна и отдыха водящего солдат в атаку и чуть ли не голыми руками сворачивающего в рукопашной башни немецким танкам. Не забывал он и себя, и по его рассказу выходило, что немцы до сих пор не взяли Ленинград только лишь потому, что отважный лейтенант Дементьев - под командованием не менее отважного полковника Коробченко, разумеется, - со своей батареей не дал им этого сделать. И получалось, что в этот ад кромешный Саше ехать совсем не с руки, тем более что её возлюбленный не имеет ни минуты свободного времени и не сможет уделить ей должного внимания.
Саша слушала его внимательно, ахала, прикрывая рот ладошкой, и по её испуганным глазам Павел понял, что задание командования выполнено более чем успешно. Однако она не забывала и обязанности хозяйки - Дементьев с замиранием сердца следил за движениями её белых рук, пододвигавших к нему вазочку с вареньем или наливавших чай в опустевшую чашку, и не мог оторвать взгляд от Сашиной груди, обтянутой ситцем домашнего платья.
- Жаль, - сказала она, выслушав все ужасы, - я собиралась поехать к нему на фронт. Мы ведь с ним старые друзья, и давно не виделись. Но раз там сейчас так страшно, подожду, пока не станет поспокойнее. Спасибо вам, Павел.
За разговором Дементьев и не заметил, что уже стемнело, а это значило, что наступил комендантский час. Извинившись, он начал торопливо собираться, но Саша воспротивилась:
- Куда же вы пойдёте? Вас заберут в комендатуру - нужны вам эти неприятности? Переночуете здесь, у меня две комнаты, я постелю вам на диване. И не возражайте!
Сердце Павла сдвоило удары и зачастило. Он для виду отнекивался, хотя знал, что уже не уйдёт отсюда даже под угрозой расстрела на месте. Саша постелила ему постель и ушла в другую комнату, оставив дверь приоткрытой, "чтобы можно было разговаривать".
Павел слышал шуршание платья, когда она раздевалась, представил себе, как ткань покидает её соблазнительное тело, и от этой картины у него закружилась голова. Теперь он примерно догадывался, что чувствует грешник на раскалённой сковородке: простыня жгла, и одеяло душило. Его била нервная дрожь; сквозь гулкий шум крови в ушах он слышал, как Саша что-то ему говорит, но не мог разобрать ни слова и отвечал невпопад.
Свет в комнате хозяйки погас, однако дверь так и осталась приоткрытой, и до Павла наконец-то дошло, что незапертая дверь - это недвусмысленное приглашение к любви. Но он не знал, что ему делать, и с чего начать - ведь тема взаимоотношений мужчины и женщины считалась аморально-запретной и в школе, и в училище. В конце концов он всё-таки сумел невнятно пробормотать что-то вроде "идите ко мне, вдвоём будет теплее". "Нет, лучше вы идите ко мне" - ответила Саша и тихо засмеялась.
Павел поднялся с дивана, словно в атаку, под пули - ощущение было очень похожим. Паркет под его босыми ногами казался ему тонким льдом; лейтенант натыкался на мебель и на стены, и считанные метры до двери в Сашину комнату обернулись километрами. Он шёл на Сашин голос как путник, увидевший в бесприютной ночи огонёк ожидавшего его жилья, и когда дошёл, его встретили мягкие и тёплые женские руки, взметнувшиеся ему навстречу.
Он тонул в кольце этих ласковых рук, падал в жаркую пропасть и наслаждался этим падением. Растеряно и неумело шарил он по Сашиному телу, путаясь в её ночной рубашке; уши его горели от стыда за свою беспомощность перед великим таинством природы, и Павел был рад, что в темноте этого не видно. По его скованности Саша догадалась, что перед ней мальчик, но не засмеялась, а бережно и осторожно помогла ему, словно мать, помогающая ребёнку сделать первый и такой трудный шаг. И нежная ночь марта тысяча девятьсот сорок второго года укрыла их своим чёрным крылом...
Утром Саша проводила Дементьева по-доброму. Она ни словом не обмолвилась о том, что произошло между ними, и приглашала заходить ещё, но Павел никогда больше не переступал порог этого дома, хотя ему очень хотелось снова видеть Сашу, целовать её губы и обнимать её податливое тело. Павел стыдился своей юношеской растерянности в постели - ему казалось, что он опростоволосился и невольно обманул женщину, ожидавшую увидеть в нём настоящего опытного мужчину, знающего толк в любви.
* * *
Через два дня Дементьев дисциплинированно явился в Управление артиллерии, гдё всё тот же майор-кадровик брюзгливо объявил ему, что вакантных должностей командиров батарей в настоящее время нет, и что лейтенанту Дементьеву надлежит отправиться в резерв артиллерии, расположенный под Москвой, и там терпеливо ждать решения своей судьбы.
Павел покинул отдел кадров в расстроенных чувствах. "Придётся идти к полковнику Гамову, - размышлял он, - не зря ведь Коробченко назвал его фамилию и советовал просить у него помощи, если припрёт. Но для начала неплохо бы узнать, кто он такой, этот Гамов, и чего от него ждать".
Разговорившись с таким же, как и он сам, молодым лейтенантом, тоже добивавшимся направления в часть, Павел выяснил, что Гамов - местный артиллерийский бог, от которого зависит всё. "Только он нами, лейтенантами, и не занимается, - добавил собеседник Павла, сопроводив это откровение тяжёлым вздохом, - у него генералы сидят в приёмной и дрожат, как солдаты-первогодки перед старшиной. А резерв - это тихий ужас, если туда попадёшь - пиши пропало, офицеры стараются оттуда выбраться всеми способами, в любую часть и на любую должность. Я торчу там уже второй месяц и знаю, о чём говорю".
Переварив эту информацию, Павел понял, что без помощи Гамова ему не обойтись. Оставалось только попасть к этой очень важной персоне, и задача эта не выглядела простой и лёгкой - найденная в дебрях Управления приёмная "артиллерийского бога" напоминала укрепрайон, обороняемый по всем правилам военного искусства. В здании ГАУ царила не слишком понятная фронтовику сосредоточенная суета, мелькали офицеры в высоких чинах, и Дементьев почувствовал себя мелкой букашкой, до которой никому нет никакого дела.
Невесёлые думы Дементьева были прерваны появлением лощёного лейтенанта, вынырнувшего из той самой приёмной. Франтоватый офицер зацепил взглядом Павла, и вдруг лицо его расплылось в радостной улыбке. "Привет, старшина! - радостно воскликнул он. - Какими судьбами?". Оказалось, что когда Дементьев перешёл на второй курс ЛАУ и носил старшинские нашивки, этот лейтенант был первокурсником, и строгий старшина как-то раз влепил ему, проштрафившемуся курсанту, пару нарядов вне очереди, чем оставил в душе нынешнего штабного офицера неизгладимый след. К счастью, бывший "штрафник" не сохранил недобрых эмоций по отношению к бывшему старшине - именно к счастью, потому что ныне этот щеголеватый лейтенант был адъютантом того самого Гамова, на которого Дементьев возлагал все свои надежды. Павел коротко поведал лейтенанту о своих бедах, упомянув имя Коробченко, и офицер, обнадёживающе кивнув, - мол, не горюй, всё утрясём, - помчался с докладом к своему грозному шефу. А Павел скромно присел на свободный стул в приёмной, ощущая на себе недоумённые взгляды генералов, ждущих вызова в кабинет, - что это за лейтенантик такой, желающий попасть к самому Гамову?
Недоумение старших офицеров достигло апогея, когда обитая кожей дверь кабинета "артиллерийского бога" распахнулась, и адъютант торжественно произнёс:
- Лейтенанта Дементьева просит зайти полковник Гамов!
"Артиллерийский бог" оказался здоровенным мужиком с огромными ручищами и колючим глазами. Беседу он начал с расспросов о службе, о боях и, конечно, о Коробченко, о котором Гамов говорил с видимой теплотой. После того, как Дементьев высоко отозвался о гамовском ученике (не слишком покривив при этом душой), разговор стал доверительным, и полковник спросил без обиняков:
- Чем я могу тебе помочь? Хочешь стать адъютантом начальника штаба артиллерии Красной Армии генерала Самсонова?
Такого Павел не ожидал.
- Разрешите подумать, товарищ полковник?
- Подумай, - усмехнулся Гамов, - часок. А пока сходи-ка к начальнику оперативного отдела штаба артиллерии, он тебя введёт в курс дела.
Начоперот в звании полковника вежливо, но въедливо расспрашивал Дементьева, особо поинтересовавшись его познаниями в топографии. Однако прелестями службы при штабе генерала Самсонове не соблазнял, подчеркнув, что соглашаться или нет - это дело добровольное, и что давить на лейтенанта-фронтовика никто не собирается. Павел вздохнул с облегчением - он уже принял решение проситься на фронт, в действующую армию.
Бывший однокашник, узнав, от какого предложения отказался Дементьев, покрутил пальцем у виска, но Гамов, похоже, решение Павла в душе одобрил.
- Вот что, Дементьев, - сказал он, постучав костяшками пальцев по массивному столу, - даю тебе месяц отпуска. Отдохни, погуляй по Москве, а я тем временем подберу для тебя должность. А сейчас позови ко мне майора, у которого ты получал талоны на питание.
Услышав, что его вызывает Гамов, вальяжный майор переменился в лице.
- А о чём вы с ним говорили? - заикаясь, спросил он, проворно выбравшись из своего "дзота". - По какому вопросу он меня вызывает, а?
- Да так, - ответил Павел, пожав плечами, - о разном говорили. Рассказал я ему, как дважды обращался к вам, - добавил Дементьев, наблюдая за выражением лица майора.
Кадровик сник, словно проколотый воздушный шарик, вопросов больше не задавал и понуро побрёл за Дементьевым в приёмную "артиллерийского бога". В кабинете кадровик преданно "поедал глазами" начальство и приказание "Лейтенант Дементьев находится в распоряжении Управления кадров артиллерии Красной Армии сроком на пятьдесят дней, выдать ему предписание и обеспечить питанием на этот срок" выполнил с невероятной быстротой. Наблюдая за суетливыми движениями майора, Павел лишний раз убедился в правильности своего решения вернуться на фронт, подальше от всей этой тыловой шушеры.
* * *
Две недели Павел отсыпался, отъедался, гулял по Москве, ходил в театры и кино. Но потом не вытерпел - пошёл к Гамову, не дождавшись конца отпуска. Он не мог поступить иначе - шла война, гремел сочащийся кровью тысячекилометровый фронт, а он, русский офицер, околачивался в тылу, пока другие прикрывали собой страну.
"Артиллерийский бог" удивился, но принял Павла по-деловому, и тут же предложил ему должность командира батареи в первом танковом корпусе генерала Катукова.*
- Корпус формируется здесь, в Москве, - пояснил полковник. - В его состав входит мотострелковая бригада, где ты и будешь служить. Времена меняются, Дементьев, - скоро будут у нас и танковые корпуса, и даже танковые армии. И тогда мы, - Гамов сжал огромный кулак, - покажем фрицам, где раки зимуют. Езжай, лейтенант, - служи Родине.
И вечером того же дня лейтенант Дементьев прибыл в военный городок Спасских казарм, в расположение своей новой части.
* Катуков Михаил Ефимович родился 5 (17) сентября 1900 года в селе Большое Уварово Московской области. Русский. Участник Октябрьского вооружённого восстания в Петрограде в 1917.В армии с 1919. Участник гражданской войны на Южном фронте. В 1922 окончил Могилёвские пехотные курсы, в 1927 - курсы "Выстрел", в 1935 - КУКС при Военной академии механизации и моторизации РККА. Служил в танковых войсках. С 1940 - командир 20-й танковой дивизии.
Участник Великой Отечественной войны с июня 1941 в должности командира 20-й танковой дивизии. С сентября 1941 - командир 4-й (1-й гвардейской) танковой бригады, прославившейся при обороне Москвы на Волоколамском шоссе. В 1942 - командир 1-го танкового корпуса, отличившегося под Воронежем, с сентября 1942 - командир 3-го механизированного корпуса. С января 1943 командовал 1-й танковой армией (с апреля 1944 - 1-й гвардейской), которая участвовала в Курской битве, освобождении Украины, Львовско-Сандомирской операции. В дальнейшем части армии отличились в Висло-Одерской, Восточно-Померанской и Берлинской операциях.
За успешное руководство воинскими соединениями и проявленные при этом личное мужество и героизм генерал-полковнику танковых войск Катукову 23 сентября 1944 года присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали "Золотая Звезда".6 апреля 1945 года он был награждён второй медалью "Золотая Звезда".
После войны командовал армией, бронетанковыми и механизированными войсками Группы советских войск в Германии. С 1955 - генерал-инспектор Главной инспекции МО СССР.
Умер 8 июня 1976 года. Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище.