Аннотация: В степях Придонья (июль-август 1942-го)
Глава четвёртая
ГЛАВА ПЯТАЯ. В СТЕПЯХ ПРИДОНЬЯ
Тихий Дон... Казачие станицы,
Cрезанный откос береговой
Шелестят истории страницы,
Пахнут дымом и степной травой...
Тяжесть кольчуги ложится на плечи,
Вьётся змеёй половецкий аркан,
Крылья сложил и прицелился кречет,
Плещется боль окровавленных ран
Испить шеломом воды из Дона,
О край степи копьё переломить,
Князь-Игоря полки идут изгоном
Течёт неспешно летописей нить
Тихий Дон... Лихие атаманы
Горячат нагайкою коней,
Янычаров блещут ятаганы,
Гул орудий чаще и плотней...
Громом пищалей камыш потревожен,
Пенят волну боевые челны,
Сабли забыли убежища ножен,
Кубки янтарною влагой полны
Мятежны духом сыны России,
На каждый век приходится смутьян
Горячей кровью плаху оросили
Кондрат Булавин, Стенька, Емельян
Тихий Дон... Стучится век двадцатый,
Лихолетий полоса и смут
Рвут шрапнели курени и хаты,
Пули сеют и клинками жнут...
Сотня из яра выходит намётом,
Кони теряют своих седоков,
Плавятся в злобе стволы пулемётов
Новые записи в книгу веков
От тех пожарищ чадят уголья,
И тянет дымом выжженных жилищ,
И ноет сердце застарелой болью:
Кто прав тогда был, кто остался нищ?
Речка Сухая Верейка своему названию не соответствовала: её поросшие камышом берега были заболочены. Когда-то здесь в изобилии водилась всякая водоплавающая птица и прочая живность, но война спугнула птиц с насиженных мест - они улетели, предоставив людям играть на берегах Сухой Верейки в смертельную игру под названием "война". И люди играли, перекатывая по болоту полуторатонные орудия, перебрасываемые с одного танкоопасного направления на другое.
Дементьев навидался всякого, но июльские бои на Дону запомнились ему как самые ожесточённые за все четыре года войны. Армейская группа "Вейхс" упорно рвалась к Дону, стремясь переправиться на его левый берег, а противостоявшие ей советские войска не только оборонялись, но и пытались перейти в контрнаступление. В результате всё свелось к взаимному перемалыванию сил: противники схлестывались, усеивая степь трупами солдат и остовами сгоревших танков, отходили, получали пополнение и снова сходились. Катуков, мастер танковых засад, наносил наступающим немцам серьёзные потери, но появлялись "Ю-87" - "лаптёжники", как их называли за обтекатели неубирающихся шасси, - и сравнивали счёт. Немецкая авиация буквально ходила по головам, стаи "мессершмиттов" и "юнкерсов" непрерывно висели в воздухе и сводили на нет любой успех наших танкистов, а "сталинские соколы" появлялись в небе редко и в небольшом числе. Катуков теребил всех, кого мог, требуя прикрытие с воздуха, однако его 1-й танковый корпус не получал больше десятка истребителей, которых никак не хватало для надёжного "зонтика".
И обильно лилась в донских степях русская кровь...
* * *
Над полем стлался дым - там горели шесть немецких танков, но из-за холмов ползли и ползли новые, и мелькали за танками горбатые от заплечных ранцев фигуры немецких автоматчиков.
На переправе через Сухую Верейку мотострелковая бригада 1-го корпуса Катукова угодила под массированный авианалёт и понесла большие потери, а танки попали на мины - правый берег реки представлял собой сплошное минное поле. Немцев потеснить удалось, но они быстро оправились и контратаковали, стараясь загнать русских в реку. Подтянувшийся артдивизион с ходу вступил в бой: немцев надо было сдержать до подхода танков второго эшелона.
Немцы шли и шли. Горели земля и небо, густые облака пыли, поднятой разрывами снарядов и мин, заволакивали всё вокруг. Батарея Дементьева стреляла, не считая снарядов - их щедро подкидывали артиллеристам танкисты, чьи машины вышли из строя, не успев расстрелять запасные боекомплекты. Пространство и время, перевитые грохотом орудий и лязгом стали, слились перед глазами Павла в сплошную огненную карусель. Временами ему казалось - всё, конец, раскалённые докрасна стволы пушек вот-вот начнут разваливаться на куски, а его усталые батарейцы, едва успевавшие в короткие минуты затишья запить ржавый сухарь глотком тёплой воды из фляги, без сил лягут на землю. И поэтому он даже не сразу поверил своим ушам, услышав позади огневой позиции батареи рычание танковых моторов.
"Наши, - с облегчением подумал лейтенант. - Наши! Ну, гады, теперь держитесь!".
Однако радость была преждевременной - не успели подоспевшие танки развернуться в боевой порядок, как откуда-то с визгом понеслись немецкие снаряды. Вспыхнула одна "тридцатьчетвёрка", другая, третья - танковая атака захлёбывалась. "Откуда они бьют? - лихорадочно соображал комбат, шаря биноклем по затянутому дымом полю. - Где, где притаились эти противотанковые "змеи"? Ни лесочка, ни кусточка - голая степь кругом. Но ведь бьют, сволочи, да ещё как метко...".
Он попытался связаться с выдвинутым вперёд наблюдательным пунктом батареи - может, они что-нибудь видят? - но полевой телефон молчал: как всегда, связь оборвалась в самый неподходящий момент.
- Селиванов! - крикнул он, найдя глазами сержанта-связиста.
- Есть, товарищ лейтенант!
- Дуй на эн-пэ, проверь линию. Связь, сержант, связь! Видишь, что творится? - он показал на горящие танки. - Давай связь!
Связист, пригибаясь и поминутно приникая к земле, бросился выполнять приказание и пропал. Минуты тянулись, летели немецкие снаряды, загорелся четвёртый танк, а связи всё не было. Наконец Селиванов вернулся и, пряча бегающие глаза, доложил, что заблудился и не смог добраться до наблюдательного пункта.
И тут Павел не выдержал - прорвалось многочасовое напряжение. Он развернулся, молча врезал Селиванову в ухо и выдохнул яростно:
- Иди снова! И если не будет связи, лучше не возвращайся!
Сержант исчез, будто сдутый ветром, а у огневой позиции батареи резко затормозил, лязгнув траками, лёгкий танк "Т-60".
- Браток, - прохрипел высунувшийся из люка капитан-танкист, - сделай что-нибудь! Комбриг по радио орёт "Наступайте!", а как? Горим, как шкварки! Заткни ты эту батарею, Христом-богом прошу!
"Где бы я сам поставил орудия? - прикидывал Павел, снова и снова вглядываясь в степь. - А вон там, возле вон тех бугорков, похожих на бородавки. Танки попали под огонь в лощине, а оттуда она видна как на ладони". И вдруг он отчётливо ощутил себя немецким офицером в мышиного цвета мундире, стоящим возле своих орудий там, между холмов-прыщей, и подающим лающие команды своим артиллеристам. Теперь комбат не сомневался: вражеская батарея именно там, где он и предполагал.
И уже через пару минут, внимательно присмотревшись, лейтенант увидел между этих проклятых бугорков приземистый силуэт немецкой противотанковой пушки, сливавшийся с выгоревшей степью.
- По батарее, фугасным, буссоль... уровень... прицел... трубка... веер параллельный, батарея, залпом, один снаряд, огонь!
Они проутюжили бугры беглым огнём так, что там не осталось ничего живого. Во всяком случае, немецкая батарея заткнулась и больше не подавала признаков жизни.
А через несколько дней, во время краткого перерыва между боями, к Павлу подошёл Богатырёв и сказал негромко, отозвав Дементьева в сторонку:
- Дело у меня к тебе, командир. Вот, почитай, - с этими словами наводчик протянул комбату небольшой листок помятой бумаги.
Бумажный клочок оказался докладной запиской на имя старшего лейтенанта Рябкова, офицера фронтовой контрразведки, подписанной "Чёрным". И в записке сообщалось, что командир второй батареи 461-го артиллерийского дивизиона лейтенант Павел Дементьев применяет рукоприкладство по отношению к своим солдатам, что является недопустимым для советского офицера.
- Откуда это у тебя? Кто этот "Чёрный"? Знакомый почерк...
- Селиванов. Он вчера ровик копал для телефонного аппарата; я подошёл, попросил закурить. А он мне и говорит: "Возьми в моей шинели, там у меня кисет, вон она, шинель". Я полез в карман за кисетом, а оттуда и выпади это сочинение. Так что остерегись, комбат. Сам знаешь, как у нас судьбы ломают: был человек - и нет его.
Это Павел знал, как знал и то, что особисты не столько ловят немецких шпионов, сколько выискивают крамолу среди своих. И вот этого он понять не мог. Дементьев считал, что если хочешь проверить человека, то дай ему винтовку, посади в окоп и посмотри, как он будет себя вести, когда на него пойдут танки. А дознаваться, что мать рядового Иванова в империалистическую войну была медсестрой, выхаживала в госпитале раненых офицеров, ставших потом белогвардейцами, и тем самым обвиноватила перед Советской властью весь свой род до седьмого колена - это бред. И поэтому Павел предпочитал не пересекаться с особистами: у него своя работа, у них - своя. Однако на сей раз он пошёл к Рябкову и отдал ему "сочинение", коротко пояснив, как было дело, и предоставив контрразведчику самому разбираться со своим незадачливым "сотрудником".
Внешне Дементьев своего отношения к Селиванову не изменил, но про себя решил, что пристрелит его на месте, если тот ещё хоть раз не выполнит боевой приказ. И связист это словно почувствовал, и старался не попадаться комбату на глаза.
* * *
Перерывы между боями были коротки, но всё-таки они были. Мотострелки отдыхали в сёлах Каменка, Большая Верейка, Муравьёвка, Озерки - отсыпались, мылись, брились, стирали бельё. К постирушкам подключались местные женщины; они приносили нехитрую домашнюю снедь, и тогда батарея напоминала цыганский табор.
И была шалая любовь - девушки дарили её батарейцам, истосковавшимся по женской ласке. Бархатными ночами брачным ложем невенчанных свадеб служила душистая степная трава, и пели соловьи, и светила луна, и шептали девичьи губы горячечное "Люблю...". Но стояла в изголовье бледная тень, и щерила в ухмылке гнилые зубы, и поигрывала смертной косой. Знал воин, что завтра любая из тысяч пуль, свистевших над донскими степями, может найти его сердце; и знала девушка, что чёрная капля бомбы, выпавшая из брюха железной птицы с крестами на крыльях, не сегодня-завтра может проломить крышу хаты и похоронить под горящими обломками стен женщину, созданную любить и продолжать жизнь. И знание это разбавляло терпкой горечью сладость поцелуев.
Поутру уходили воины навстречу Зверю, а через положенный срок в сёлах, которые они сумели защитить и сберечь, рождались дети. И матери умудрялись поднять и вырастить этих детей - и в лихую военную годину, и в послевоенное голодное время. И подрастали сыновья, и перерастали своих отцов, навек оставшихся двадцатилетними.
А Павел заметил странную вещь: никто из его бойцов, жарким летом сорок второго года испивших в этих местах любовный напиток, не пережил года сорок третьего. Неужто чуяло женское сердце-вещун, над кем из солдат уже нависла тень смерти, и подсказывало степным ворожеям, кому подарить любовь, чтобы не переломилась малая веточка могучего дерева русского рода-племени, а продолжилась, выбросив новый побег? И лейтенант всерьёз порадовался, что колдовская эта любовь обошла его стороной.
* * *
У села Чуриково артдивизион попал под жесточайшую бомбёжку, и была она самой страшной из всех пережитых Павлом и до, и после. Походная колонна грузовиков и танков 89-й бригады переправилась через реку и шла на подмогу наступающим частям корпуса, когда небо над ней подернулось чёрной сыпью немецких самолётов. Их было не меньше полусотни, и десяток тридцатисемимиллиметровых зениток не мог остановить эту армаду.
Самолёты пикировали почти вертикально, с душераздирающим воем включённых сирен - "труб Иерихона", - и шасси "юнкерсов" напоминали хищные когти, готовые рвать людей на части. Танки расползались в разные стороны, солдаты горохом сыпались из машин, ища хоть какого-нибудь укрытия. "Поганое это дело - попасть под бомбёжку в голой степи, - припомнились Дементьеву слова Мироненко, начальника штаба дивизиона. - Торчишь, как вошь на блюде, и ждёшь, пока тебя сверху не прижмут к ногтю".
Бомбы падали. Земля стонала и содрогалась, словно беспощадно избиваемое живое существо. Памятуя старое правило "в одно и то же место снаряд дважды не попадает", Павел и комиссар батареи Александр Фёдоров укрылись в свежей воронке, ещё истекавшей дымом, и время от времени высовывались оттуда посмотреть: кончилась вся эта свистопляска или ещё нет? И прямо на глазах у комбата бомба попала в танк, тщетно пытавшийся спрятать от крестатых воющих коршунов своё бронированное, но такое уязвимое для воздушного врага тело.
Танк лопнул, как яйцо под ударом молотка, и взорвался. Из дымно-огненного клубка, вспухшего на месте машины, вылетел каток и взвился высоко в небо, словно фантастический летательный аппарат. Достигнув верхней точки своей траектории, каток замедлился, а затем со свистом устремился вниз. И Павел вдруг отчётливо увидел направление его падения - слабо светящуюся нить-дорожку, ещё не проложенный воздушный туннель, упиравшийся в воронку, где прятались они с политруком. И не только в воронку, а именно в тот её склон, на котором они лежали. И лейтенант - почти неосознанно, подчиняясь внутреннему импульсу, - схватил Фёдорова за плечо, перебросился вместе с ним к противоположному краю воронки и прижался к горячей земле, ещё выдыхавшей жар недавнего взрыва.
В следующую секунду каток врезался туда, где они только что лежали, и вонзился в землю почти целиком, словно марсианский цилиндр из книги английского писателя Уэллса, которую Павел читал, учась в школе.
- Повезло нам с тобой, Паша, - политрук вымученно улыбнулся, стряхивая песок с гимнастёрки. - А ведь чуть не отдали богу душу...
- Раз повезло, - отозвался Павел, поправляя фуражку, - значит, ещё повоюем, Саша.
Тем временем налёт кончился, офицеры вылезли из воронки, и Дементьев увидел, что очень многим повезло куда меньше - по всему полю, разматывая шлейфы чёрного дыма, горели танки и автомашины, и лежали среди бомбовых воронок изувеченные трупы наших солдат. А неподалёку, прислонившись к перевёрнутой взрывом зенитке, сидел на земле раненый командир зенитного дивизиона, плакал и ругался чёрными словами от злости и бессилия...
Дивизион понёс большие потери - первая батарея потеряла два орудия, разбитых прямыми попаданиями, погиб комбат-один Хацкевич, досталось и третьей батарее Власенко. Второй батарее повезло - были раненые, но погиб только один человек: наводчик Богатырёв, всего лишь один день не доживший до "искупления вины перед Родиной" и получения звания младшего лейтенанта, присвоенного ему по ходатайству Дементьева "за мужество и отвагу, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками". Погибших похоронили в братской могиле; туда же бережно опустили голову Богатырёва - это было всё, что от него осталось.
* * *
Заминка у села Чуриково и понесённые там потери привели к тому, что наступление корпуса сначала замедлилось, а потом и вовсе остановилось. Немцы подтянули свежие силы и перешли в контрнаступление, тесня мотострелковую бригаду к Сухой Верейке.
Павел потерял счёт отбитым атакам, подожжённым танкам и выкошенным цепям автоматчиков. Батарея то и дело меняла огневые позиции, расчёты изнемогали от жары и усталости, а немцы всё лезли и лезли. Даже без бинокля Павел отчётливо видел их пьяные лица и перекошенные рты - перед атакой солдаты вермахта до ноздрей накачивались шнапсом. В окопах мотострелков то и дело вспыхивали ожесточённые рукопашные схватки, в которых шло в ход всё, вплоть до ножей и зубов. Рабы Зверя были хорошими воинами, они умели драться, и победа над ними давалась нелегко.
Бригада медленно отступала. Отступала, цепляясь за каждую ложбинку, за каждый бугорок, но всё-таки отступала, выгибаясь под железным натиском завоевателей, - у любой силы сопротивления есть свой предел. А перед нашим передним краем, за холмами, уже сжимался бронированный кулак - немцы готовили решающий удар, который должен был стать последним.
Цепи наступавших немцев в очередной раз залегли. Дементьев с наблюдательного пункта прикинул расстояние, разделявшее залёгших немецких автоматчиков и его батарею, и понял, что надо снова переносить огневую - между артиллеристами и пехотой противника нашей пехоты уже не было, а дивизионное орудие "ЗИС-3" - не самый лучший инструмент для рукопашной.
И тут сзади к высотке, на которой располагался наблюдательный пункт, подлетели грузовики с рядами наклонных рельсов, установленных вместо кузова. И Дементьев узнал в них "РС" - "катюши", о которых он много слышал, но ещё ни разу не видел "живьём", в действии. "Катюши" быстро, чётко и слаженно развернулись и всем дивизионом дали залп по холмам, где стягивались, готовясь к сокрушительной атаке, немецкие танки и пехота.
Около сотни огненных стрел с ноющим рёвом сорвались с направляющих и вонзились в холмы. Над холмами встала стена разрывов, слившаяся в сплошное бурое облако. Облако росло, набухало, и вдруг приняло очертания громадного зверя - дракона, вставшего на дыбы. Дракон выгибал шею, разевал пасть и, наверно, рычал, но его рычания не было слышно из-за непрерывного грохота рвущихся реактивных мин. Огненные стрелы вонзались и вонзались в грудь Зверя, вонзались одна за другой, били и рвали его, и дракон не выдержал - дрогнул и расползся, вновь превратившись в бесформенное коричневое облако, поджариваемое снизу высокими языками пламени.
А затем лейтенант услышал слитный гул десятков танковых двигателей - шли наши танки. Катуков внимательно следил за ходом сражения, сумел переломить битву внезапным ударом "РС" и теперь ввёл в действие свой танковый резерв, развивая успех.
Противник отступил так поспешно, что его отступление скорее напоминало бегство. А Дементьев побывал там, куда пришёлся удар "катюш", и не мог сдержать мстительной радости при виде спёкшейся почерневшей земли, усеянной скелетами сгоревших немецких танков и обугленными трупами не наших - теперь уже не наших - солдат. "Это вам сдача за Чуриково, - думал лейтенант, осматривая следы побоища. - Эх, вот всегда бы так...".
Он ещё не знал, что в скором будущем у него самого будут в руках огненные стрелы "РС", и что он сам будет метать их в грудь Коричневому Дракону, приползшему на русскую землю, - метать до тех пор, пока этот кровожадный Зверь не сдохнет в своём собственном логове.
* * *
В августе сорок второго года войска Воронежского фронта, ещё толком не умевшие наступать и наносить танковые удары кулаком, а не растопыренными пальцами, перешли к обороне. Выдохлись и остановились и немцы: лучшие силы вермахта были брошены на юг - на Сталинград. Потрепанный корпус Катукова был выведен в резерв Ставки, а лейтенант Дементьев за бои в Придонье получил свою первую награду - медаль "За боевые заслуги" - и звание старшего лейтенанта. Вообще-то, как чуть виновато сообщил ему Мироненко, его представляли к ордену Красной Звезды, но где-то кто-то что-то перепутал. К путанице этой Павел отнёсся философски - не впервой.
- Война, я так думаю, не скоро кончится, - сказал он начальнику штаба, - так что орден я ещё заработаю, и не один. - И, чуть подумав, добавил: - Если, конечно, жив буду.