Лихт Рахель : другие произведения.

Книга Давида

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Большая шасть информации о поэте Давиде Гофштейне почерпнута мною из воспоминаний его жены Фейги Гофштейн. (См. Д. Гофштейн. "Избранные стихотворения. Письма". Фейга Гофштейн "С любовью и болью о Давиде Гофштейне". Иерусалим. 1997) Стихи Д. Гофштейна цитируются по приведенному выше изданию.
  
СЕМЕЙНЫЕ СВИТКИ
  
(История моей семьи)
  
  
Книга Давида
  
  1. "О время, о пространство, о число!"
  
  За поэта говорят его стихи. Мой рассказ будет о человеке и его судьбе.
  
  Год 1923-1924.
  Молодые и влюбленные Давид Гофштейн и Фейга едут в московском трамвае. Жених и невеста? Муж и жена? Их счастливые лица невольно притягивают к себе взгляды пассажиров. Среди них Литваков - один из тогдашних деятелей еврейского комиссариата.
  - Кедас Мойше? - обращается он к Давиду.
  Эта традиционная фраза - "По закону Моисея" - должна звучать в начале еврейского обряда бракосочетания.
  - Кедас Мережин, - с грустной улыбкой ответил Давид.
  Но "по закону Мережина" не сочетались счастливым браком. По набиравшим силу новым положениям Мережина была объявлена война ивриту. Авром Мережин был генералом в этой войне с древним еврейским языком. Еврейский комитет писателей стал его штабом. Среди пострадавших: иврит, те, кто на нем писал, и те идишисты, которые посмели выступить в защиту преследуемых. Больше всех досталось Давиду Гофштейну, подписавшему в 1924 году вместе с группой ученых меморандум к советскому правительству против преследований иврита.
  Как всегда, впереди любой охоты бежали борзые от искусства, члены всяческих секций, союзов и объединений. "Эта небольшая банда людей со спекулятивно-карьеристскими стремлениями самого худшего толка", - так охарактеризовал их Давид Гофштейн в письме к А. Лесину. Еврейская секция писателей и деятелей культуры торопливо осудила националистические настроения Гофштейна и исключила его из своих рядов. Заодно его вывели из состава редакции еврейского журнала "Штром". Впрочем, сам журнал был тоже вскоре прикрыт, а многие "гонимые" еврейскими секциями еврейские писатели (Давид Бергельсон, Давид Гофштейн, Лейб Квитко, Нохем Штиф) уехали в Германию. В первые месяцы нового 1925 года Давид с Фейгой покинули Берлин. Их путь лежал в Палестину.
  
  Год 1925-1926.
  Скоро Песах. На улицах Тель-Авива идет оживленная предпраздничная торговля. Взгляд Давида Гофштейна задерживается на продавце пальм. Решение созревает внезапно. В следующее мгновение счастливый Давид шагает в сторону Тель-Нордау, к дому писателя Менахема Познанского, с двумя пальмами на плечах. За пальмами, собственноручно посаженными в тот день Давидом у дома друзей, прижилось название: "Диклей Давид". Эти "Пальмы Давида" быстро пошли в рост, и когда в 1929 году Фейга уезжала в Киев, обе пальмы уже переросли дом.
  Давно уже нет в Тель-Авиве того дома, но хочется думать, что пальмы Давида растут где-то по соседству.
  
  Год 1929.
  В киевской квартире, где жили Гофштейны, не так много комнат, но всегда находится место для нуждающегося в ночлеге.
  В семье Гофштейнов не так много денег, но Давид уже который раз приводит стекольщика - во входной двери подъезда опять разбито стекло. Дверь застеклена еще с тех незапамятных времен, когда у подъезда стоял швейцар и предупредительно придерживал дверь перед входящими в дом жильцами.
  Швейцара давно нет. Как нет и тех жильцов. А новые не приучены придерживать за собой дверь. Вот она и хлопает, и стекло вновь разбито. И снова Давид приводит стекольщика и оплачивает его работу. Потому что нельзя же позволять людям привыкать жить с разбитыми стеклами.
  Потом привыкли жить с разбитыми судьбами.
  
  Про рассеянность Давида Гофштейна складывали легенды. Поэтому сейчас уже трудно отличить, где действительные факты его фантастической рассеянности, а что присочинено для полноты картины. Потому что, когда человек может запросто уйти из гостей в чужой шляпе, почему бы не присочинить, что при входе в трамвай он снимает калоши? И если он забывает дни рождения своих детей, то почему бы ни рассказывать, как он пытался купить чепчики своим малышам, забыв, что они уже давно выросли даже из коротких штанишек?
  Похоже, что сам Гофштейн так и не вырос из детства. Столько в нем было безоглядной доверчивости. Так удивлял он порой даже ко всему привыкшую жену. Да и как можно не удивиться, увидев на ногах мужа свои собственные туфли.
  - Что это ты надел мои туфли? - спросила Фейга, наблюдая, как муж торопливо собирается на дачный поезд, чтобы ехать в Киев.
  - Ты только посмотри, как они мне хороши, ну прямо по мерке, - нашелся Давид.
  Однако под пристальным взглядом не поверившей ему жены вскоре выяснилось, что накануне, возвращаясь из Киева ночным поездом, он снял туфли с гудящих после дневной жары ног, и прилег на лавку вагона.
  Со станции до дачи ему пришлось идти босиком. Но не возвращаться же сегодня босиком в Киев?
  - Ой, поезд уже свистит, я бегу, - заторопился Давид.
  - Не волнуйся, дорогая, - крикнул он, убегая, - ТВОИ туфли я буду беречь особенно!
  В жизни немало рассеянных людей. Не все из них стали поэтами. Так что однозначной связи тут нет. Мне кажется, что рассеянность - это то, чем приходится расплачиваться за умение погружаться в собственные мысли без остатка. Такие, сосредоточенные, и впрямь могут забыть, какое у нас нынче "тысячелетье на дворе", зато они великолепно ориентируются в том мире, где иной человек голову сломит.
  
  Предметом шуток окружающих были не только рассеянность и доверчивость Давида Гофштейна, но и его непрактичность.
  Так уж повелось, что в годы глобального дефицита практичным считалось принести в дом буханку хлеба и талоны в распределитель одежды, а купить в комиссионном магазине фрак или набор дачной мебели - пример вопиющей непрактичности.
  Правда и то, что фраком Давид так никогда и не воспользовался. Как и мебелью, купленной для существующей только в его мечтах летней дачи. Правда и то, что со временем дом Гофштейнов пополнялся все новыми и новыми совершенно ненужными в быту предметами. Часть из них появлялась неведомо откуда и навсегда оседала в доме, не находя себе применения. Часть приносил он сам в святой уверенности, что можно вернуть этим вещам их предназначение. Особой страстью Давида были лампы: большие и маленькие, старомодные, заржавевшие, сломанные...
  А старые поломанные пишущие машинки!
  
  Он любил составлять из обломков целое, из обрывков чувств - мысль, и из всего вместе складывались стихи необыкновенного лирического накала.
  
  Предметов радужная пена!
  С утра мой взор у них в плену.
  В их кружевную глубину
  Бросаю сеть и постепенно
  Мысль завершенную тяну.
  Тащу из моря безделушек,
  Мерцаний, граней, завитушек
  Мысль завершенную одну,
  Чтоб ей, родясь в их пестрой гуще,
  Уловом радовать меня,
  В сетях сознанья сохраня
  Все то, что нежно, зыбко, суще...
  (Перевод с идиш Валерия Слуцкого.)
  
  А про хлеб Давид Гофштейн понимал не хуже других. Недаром в голодном 1942 году он передал в родильное отделение московской больницы белую халу для жены писателя Льва Озерова. Бесценный подарок по тем временам.
  Сердечность и отзывчивость Давида Гофштейна были общеизвестны. Поэтому к нему шли за советом, за помощью, за поддержкой. Знали, что если затрудненный в средствах Давид не сможет помочь работой и деньгами, то всегда можно рассчитывать на ночлег, кусок хлеба, на пару ботинок или даже смену белья.
  
  Непрактичный? Рассеянный?
  Нет, он прекрасно ориентировался во времени и даже его предвидел.
  О войне он заговорил за два года до ее начала, когда Фейга отмахивалась от его слов: "Какая война, какой Свердловск, о чем ты?"
  Когда война уже началась и семья собиралась в эвакуацию в Уфу, о чем сожалел этот провидец?
  - Вот видишь, если бы ты послушалась меня... Мы были бы сейчас далеко от огня, и представляешь, скольким людям мы могли бы там помочь жилищем, одеждой.
  И, человек действия, он помогал всем, чем мог: латал обувь, делал светильники для соседей, чинил всем примусы и дверные замки.
  А ночью... ночью Давид Гофштейн писал стихи.
  
  О время, о пространство, о число!
  Как на прибой, ступил на вашу грань я,
  И юный взор мой ваше простиранье,
  Как дали океана, увлекло...
  По зыбкой кромке влажного песка,
  Что вашей необъятностью объята,
  За мною тень ступает воровато,
  И удочка в руке моей легка.
  Среди миров, стремясь постигнуть вас,
  Я удочку мою в рассветный час
  Закидываю с берега земного.
  И в пламенную зоркость юных глаз
  Стекают капли вечности с улова...
  (Перевод с идиш Валерия Слуцкого.)
  
  2. Охота на ведьм
  Маленькая потрепанная книжка в моих руках. Невзрачная сизая обложка. Пытаюсь открыть. Дедушка смеется, - оказывается, эту книжку надо открывать с обратной стороны. В моих руках еврейско-русский словарь.
  Хотя дальше названия букв алфавита в этой книжке я в детстве так и не продвинулась, но запомнила, что есть иврит - язык молитв, и есть идиш - про который, что только не говорили: и жаргонный, и разговорный, и живой. А вот про то, что на территории совдепии велась война между адептами этих двух языков, я узнала сравнительно недавно.
  Иврит и идиш. Два еврейских языка, которым пришлось отстаивать свое право на жизнь. Один - древний язык Библии, хотя на нем писали и художественную литературу, и педагогическую, и философские трактаты. Другой - разговорный (уличный) язык европейских евреев, естественным путем перекочевавший в литературные произведения Шолом-Алейхема, Маркиша, Квитко, Гофштейна и других еврейских писателей и поэтов.
  Чтобы ответить на вопрос - что не поделили между собой те, кто владел обоими языками, и почему не смогли в еврейской литературе мирно сосуществовать оба языка, оттеняя и дополняя друг друга, неплохо было бы понять, что мешает человечеству существовать в мире?
  Я на такие вопросы отвечать не берусь.
  
  Насколько я понимаю, подспудную борьбу за право называться литературным языком идишисты вели с тех самых пор, как появились первые печатные издания на этом языке. Нет сомнения, что со временем они завоевали бы это право, как завоевывает право на жизнь любой другой язык, на котором думает и выражает свои чувства целое поколение. Но то, что должно было развиваться неторопливым эволюционным путем, неожиданно получило резкий толчок. С приходом советской власти борьба за первенство приняла угрожающий идеологический характер. Было ясно, что объявленный "пролетарским" языком идиш занял более выигрышное положение, чем иврит, который волей-неволей превратился в буржуазный язык религиозных мракобесов.
  Гримасы власти? Да нет, опережая власть и преданно заглядывая ей в глаза, выше всех идейное знамя "пролетарского" идиша несли родные еврейские комитеты и еврейские секции. Это они объявили язык древней цивилизации языком классового врага. Это с их легкой руки были закрыты ивритские издательства и преследовался единственный театр, ставивший свои постановки на иврите - "Габима". Это они всерьез полагали, что один язык может быть идеологически выдержанным, а другой реакционным. Это они не простили Давиду Гофштейну подписи под меморандумом к правительству в защиту иврита и разыграли пьесу по малознакомому тогда сценарию: отлучение поэта от писательского коллектива.
  
  Отлученный поэт уехал с женой сначала в Берлин, а затем в Палестину. На Украину вернулся спустя полтора года. Поставленный перед выбором - стать невозвращенцем и никогда не увидеть своих сыновей или навсегда распрощаться с Палестиной - поэт выбрал последнее. Спустя много лет Гофштейн написал: "В общей сложности я был в стране Израиля один год, от Пасхи 1925 до Пасхи 1926, но вкус этого года я буду помнить всегда. Духовно я никогда не уезжал оттуда. Свидетельством тому служит часть моих стихов. Вы можете найти в них нити, которые тянутся прямо оттуда".
  
  Когда в 1926 году Давид Гофштейн вернулся из Палестины, покаяние еврейских писателей, от которых требовалось продемонстрировать лояльность к власти путем признания своих политических ошибок, приняло повальный характер. Самокритика доходила до самооплевывания.
  За Гофштейном числились страшные "грехи": националистические настроения (защита иврита) и поездка в Палестину. Неизвестно, до какой черты дошел Давид Гофштейн в своем покаянии. Но чего это ему стоило, можно судить по его письмам тех лет обращенным к своим американским друзьям или же по обращенным к ним стихотворным строчкам:
  
  Что мне сказать тебе,
  Мой враждебный друг?
  Я должен нести с тобой
  Мое мучительное сегодня.
  (Подстрочный перевод с идиш М. Крутикова.)
  
  К 1929 году "охота на ведьм" перекинулась на территорию самого идиша. Евсекции беззастенчиво цензуровали всю еврейскую литературу. Они строго следили, чтобы в идиш случайно не просочились ивритские слова или цитаты из Библии. Россию уже давно покинули те литераторы, которые писали на иврите. Вернее, те из них, у кого для этого нашлись надежные связи. Бялик воспользовался помощью Горького, называвшего поэзию Бялика гениальной.
  Между тем "евсеки" тщательно вымарывали из всех произведений посвящения Бялику. Как видно, они всерьез полагали, что гениальность покинула Бялика сразу же, как он пересек границу советского государства.
  Впрочем, судьбы людей в ту пору так стремительно менялись, что вскоре, от греха подальше, вообще отказались от практики посвящений. Обвинительные речи на собраниях звучали куда жестче, а отлучение от писательской среды расценивалось, как политическое обвинение со всеми тяжкими последствиями.
  
  В 1929 году над Давидом Гофштейном вновь нависла опасность отлучения.
  Три с половиной часа его распекали на собрании Всеукраинской писательской организации, припомнив ему и националистические настроения 1924 года и год жизни в Палестине. Три с половиной часа ожидала Фейга мужа в фойе киевского клуба "Комфон", пока он, наконец, вприпрыжку не сбежал по лестнице вниз. Фейга запомнила его измученное лицо и необычайно светлый взгляд:
  - Наконец-то я им на все ответил, - тихо сказал он. - Как мне легко теперь! Пойдем отсюда.
  И снова неизвестно, какие слова он говорил в свое оправдание. Доподлинно известно только, что спустя несколько десятков лет на процессе, закончившемся смертным приговором, его выступление было кратким и четким: "Врагом советской власти я никогда не был..." Конечно, он не защищал советскую власть с оружием в руках, как его двоюродный брат поэт Ошер Шварцман, погибший во время войны с петлюровцами, и не ушел из занятого петлюровцами Киева. Он только заботился о детских садах, школах и сиротах, оставшихся после петлюровских погромов.
  Человек дела, а не идеи, Гофштейн жил болью и страданиями людей, поддерживал их веру в страну, в высший смысл и Божий промысел.
  
  Не допусти,
  Отмеряющий дни,
  Чтобы напрасными
  Были они.
  Я не прошу
  Избавленья от бед,
  Платы за скорбь
  И продления лет.
  Лишь об одном
  Я сейчас бы просил:
  В вихре игры
  Сокрушительных сил
  Проблеску цели
  Позволь промелькнуть,
  Черточке смысла,
  Намеку на путь.
  (Перевод с идиш Валерия Слуцкого.)
  
  3. "Быть человеком так печально сладко!"
  Время неумолимо двигалось вперед.
  Война дала краткую передышку, во время которой можно было даже поверить словам вождя - отныне все "братья и сестры". Отныне у всех одна общая беда, одна общая цель.
  
  В феврале 1944 года вместе с группой украинских писателей Гофштейн приехал в освобожденный от фашистов Киев. Целыми днями он бродил по разрушенному городу, боясь "соприкоснуться с болью и с ветром". В Бабьем Яру погибли его мать и один из младших братьев. Об этом нельзя было думать. Нужно было думать об оставшихся в живых. Многие из них прошли через гетто. Изможденные и беспомощные, они шли за помощью к Гофштейну. И он помогал, чем мог: писал заявления, хлопотал о возвращении квартиры, утешал, давал советы, помогал устроиться на работу. В Черновцах помог открыть две еврейские школы. В Коростышеве, откуда он родом, помог обеспечить всем необходимым детский дом. В Яругу, еврейский колхоз на Украине, отправлял книги для детей и учителей.
  
  Летом 1944 года Фейга с мужем вновь поселились в родном городе. Однажды, о чем-то переговорив с пришедшими к нему людьми, Давид ушел из дома и вернулся с изможденным тринадцатилетним мальчиком.
  - Мальчик останется у нас.
  И чтобы исключить всяческие возражения, прибавил:
  - Мальчик сирота. Его родителей убили немцы.
  Яша прожил у Гофштейнов год, пока не нашлись дальние родственники, с которыми он добрался до Польши. Его целью была Палестина.
  Он хотел жить в стране, где на площади не расстреливают матерей и детей за то, что они родились евреями. Где отцов не посылают на изнурительные работы в Архангельск только за то, что они прятались в белорусских лесах от фашистов.
  Ему посчастливилось убежать с той площади, усеянной трупами его родных. Ему посчастливилось не умереть с голоду, скитаясь с отцом в тех лесах. Ему посчастливилось попасть в семью Гофштейна, а не умереть с отцом в Архангельске. Ему и дальше только везло: он вынес все тяготы лагерей беженцев, он отбывал ссылку на Кипре, куда отправляли неудачников, пытавшихся нелегально добраться до Земли Обетованной, и он достиг желанной Земли. Так что первую весточку от него Гофштейны получили уже из только что провозглашенного государства Израиль.
  "Я уверен, что ты пережил дни, ставшие утешением для всех тех, кто потерял своих родных и близких, - писал Давид Гофштейн. - Ты получил родину, нашу древнюю родину..."
  Письмо написано 16 августа 1948 года.
  Ровно через месяц Гофштейна арестовали.
  
  Быть человеком так печально-сладко
  В пять месяцев!
  И целый мир - кроватка,
  И собственные пальчики влекут.
  В головке мягкой
  Теплится щепотка
  Сознания,
  И возле подбородка -
  Фланелевый лоскут,
  И ротик полн искания немого
  Сосать, сосать...
  И, погружаясь снова
  В единственное чувство,
  В нем тонуть,
  И клещиками губ с чистейшей жаждой
  Захватывать и жать,
  И знать частичкой каждой
  О том, что неразлучны рот и грудь.
  
  Быть человеком так печально-сладко!
  ...............................
  (Перевод с идиш Валерия Слуцкого.)
  
  4. "Моя страна, моя могучая страна..."
  Идея создания Еврейского антифашистского комитета созрела не в мудрых еврейских головах. Идея принадлежала хитрому кремлевскому стратегу и искусному манипулятору. Чтобы властвовать в мирное время, надо разделять людей, заставить их быть один на один со своим страхом и болью. В военное время народ следовало поднимать на борьбу с фашизмом. Для этого годились объединения по любым признакам, поддерживались любые антифашистские митинги.
  
  Но главная ставка была сделана на проведение санкционированого властью еврейского антифашисткого митинга. Среди представителей еврейской культуры по цепочке распространялся призыв к желательно-обязательному участию в митинге. Удивило ли участников, что их митинг целиком транслировали по радио? Или то, что для его проведения был выбран Колонный зал? Страшно даже было подумать, какие собрания обычно проводились в Колонном зале. И за что этим евреям такая честь?
  
  Чести не было, был простой расчет - радиотрансляция шла на весь мир. И когда видные деятели еврейской культуры, объединившиеся в Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), поведали миру о страданиях советских евреев в гетто, о тяжелом положении еврейских семей, вынужденных скитаться по военным дорогам страны, на крючок сочувствия своим сородичам клюнула заокеанская рыбка. Американские еврейские организации откликнулись на призыв своих братьев о помощи.
  Члены ЕАК оказались всего лишь наживкой в руках опытного рыболова. Когда исчезла надобность в заокеанской рыбке, необходимость в наживке пропала.
  
  Когда внешний враг поставлен на колени, можно вновь вспомнить о врагах внутренних. Эти евреи из антифашистского комитета, больше они никому не нужны. Они даже не смогли дать понять Израилю, который и образовался-то с лекой руки проголосовавшего за его создание СССР, с какой великой державой ему следует водить дружбу.
  
  Отныне еврейский антифашистский комитет, в который входил весь цвет творческой еврейской интеллигенции, можно называть Центром еврейской националистической пропаганды, и даже, чего уж стесняться в выражениях, - шпионским гнездом.
  Разорять подобные гнезда в конторе умели.
  
  В январе 1948 года агентами конторы убит глава Еврейского антифашистского комитета народный артист СССР, лауреат Сталинской премии, художественный руководитель Государственного еврейского театра С. М. Михоэлс. Хоронили убитого согласно регалиям. Это тоже была одна из примет времени: затравить, ошельмовать, довести до самоубийства, убить, наконец, чтобы потом похоронить с речами в торжественной обстановке. Михоэлс - имя мирового масштаба, тут надо было действовать с осторожностью. С остальными членами Антифашистского комитета можно было не церемониться.
  
  В конце 1948 года в Москве высочайшим Указом закрыты все центры еврейской культуры: еврейский театр, все еврейские издательства, газеты и журналы. Уничтожена "Черная книга", обвиняющая фашизм в преступлении против еврейского народа: документы, письма, дневники... И, наконец, после расчистки необходимой площади, было открыто ДЕЛО по Еврейскому антифашистскому комитету: начались аресты подельников. Среди 15 арестованных известные поэты: П. Маркиш, И.Фефер, Д. Гофштейн, Л. Квитко, писатель Д. Бергельсон, талантливый артист ГОСЕТ Вениамин Зускин. Д. Гофштейн арестован в числе самых первых - 16 сентября 1948 года. Когда, спустя полтора месяца, его перевели из Киева в Москву, Перец Маркиш еще был на свободе и выражал надежду, что тут, в Москве, разберутся и освободят.
  Впрочем, особой уверенности в его глазах Фейга не увидела.
  
  Моя страна, моя могучая страна, та признала
  Страну Израиль на древней земле...
  (Подстрочный перевод с идиш М. Крутикова.)
  
  5. "Яка людына!"
  Осень в Киеве. Самая золотая ее пора, когда уходящее лето еще заглядывает по утрам в гости к своей сопернице. Когда соперница еще не осознала свою силу и уступчиво разрешает солнечным лучам ласкать и нежить. Когда настроение, подобно погоде за окном, солнечно и благодушно.
  Давид доволен погодой и собой.
  Он впервые уплатил за установку баллона с газом - так ему хотелось облегчить жизнь жены.
  Он купил жене самый хороший билет - "купейный" - Фейга заслужила ехать с удобствами на свой первый в жизни курорт, в Цхалтубо.
  Он купил жене часы. Не самые лучшие, но когда-нибудь он сможет купить ей и более дорогие часы, а пока что ей никак нельзя без часов.
  - Ты же едешь на курорт, - говорит он, - ты не должна опаздывать на ванны.
  Он лежит на диване и читает свою недавно вышедшую книгу. У него благодушное настроение.
  - Ой, какой я золотой поэт! - восклицает он.
  Он отказывается от обеда. Все это позже, позже, а пока что надо воспользоваться тем, что жена еще не уехала на курорт и поработать вместе. Вместо обеда на столе хозяйничают пишущая машинка и рукописи.
  
  Звонок в дверь. Давид стремительно бросается навстречу своей судьбе.
  За дверью - трое незнакомцев. За дверью - осень.
  Что ищут эти люди в чужом им доме? Почему они переворошили все вещи и с таким подозрением разглядывают книги, написанные на незнакомом им еврейском языке? Когда закончится этот день?
  - Будь спокойна, - говорит Давид жене в который раз за этот день, вечер, ночь...
  Был ли спокоен он сам?
  Фейга вглядывалась в его мгновенно потемневшее усталое лицо. Суждено ли ей увидеть его еще раз? Еще немного и ему бы исполнилось шестьдесят.
  И вот его уводят. Голодного, так и не пообедавшего в тот день.
  Плачущая домработница, крестьянка средних лет, бросилась следом с яблоком в руках. По двору разнесся ее вой. Так воют в деревне, когда из дома выносят покойника.
  
  Утром двери всех друзей и знакомых закрылись перед Фейгой. По какому беспроволочному телеграфу разносятся дурные новости? Этого не знал никто, но на каждый новый арест реагировали мгновенно. Страх диктовал законы поведения. Скованные страхом люди порой теряли человеческий облик. Впрочем, встречались странные исключения.
  
  Как было сказано - на улице уже давно осень. Звуки дождя навевают грустные мысли: где он, что он ест, как он спит? Стук в дверь пробуждает червячок постоянного страха. Возникнув где-то в области живота, червячок страха неумолимо ползет к сердцу, бешеным стуком отзывающимся на его приближение.
  От сердца немного отлегает, когда понимают, что стучат в дверь черного хода. Дурные вести приходили обычно, не таясь, - с парадного.
  В слегка приоткрытую дверь черного хода в кухню боком протискивается незнакомый человек. И обитатели квартиры и пришелец выглядят одинаково испуганными. Наконец пришелец, который оказался надзирателем из застенков КГБ, тихим голосом объясняет:
  - Сегодня ночью я увожу вашего мужа в московскую тюрьму. Он здоров. Он просит немного денег, чтобы купить ему еды в дорогу. Яка людына! Не волнуйтесь, он скоро будет дома.
  Через десять дней добрый посланник Давида снова стучится в дверь черного хода. В обращенных к нему глазах один только вопрос: что с Давидом? В руках у посланца небольшой клочок бумаги с драгоценными строчками, написанными знакомым почерком. Надзиратель выполнил обещание и может уходить. Но он топчется у порога и сбивающимся от волнения голосом рассказывает о той ночи, когда он вез арестованного к поезду, о том, как разволновался его конвоируемый, когда в небольшом окошечке арестантской машины на мгновенье мелькнул и исчез его родной дом, о том, как дрогнул его голос, когда он перечислял всех тех, кого оставил там, дома. Когда он дошел до двухлетней внучки, то не выдержал и тихо заплакал.
  - Яка людына, - продолжил свой рассказ надзиратель. - Мы с ним много разговаривали, он мне читал стихи Шевченко... Его взяли за какую-то мелочь, он скоро будет дома. Яка людына!
  
  "Яка людына, яка людына..." - Эти украинские слова, сливаясь с перестуком колес, долго звучали в голове у Фейги, ехавшей в Москву. Отныне вся ее жизнь - между Киевом и Москвой. В Москве, где живут ее родной брат Моисей, ее двоюродные, Иосиф и Малка, ей негде приклонить голову. Даже к дочери, Левии, выпускнице Московской консерватории, она не может зайти. У всех соседи. А у соседей глаза и уши. Никто не должен знать о находящемся под следствием Давиде. Это может повредить всем.
  Прямо с вокзала Фейга с чемоданчиком в руках отправляется в канцелярию на Лубянку, чтобы после многочасового стояния в немой очереди подойти к заветному окошечку и услышать один и тот же ответ: "Под следствием!"
  
  Этот ответ звучал и после 12 августа 1952 года, когда решение неправого суда было приведено в исполнение, и Давида Гофштейна расстреляли вместе с другими тринадцатью "националистами". Из 15 обвиняемых расстрела избежала только одна Лина Штерн, приговоренная к ссылке, да Соломон Брегман, скончавшийся от инфаркта незадолго до конца следствия.
  
  С чемоданчиком в руках Фейга идет по улицам Москвы. Ей больше нечего делать в этом городе. Можно возвращаться в Киев, где она вновь не будет находить себе места и вновь рваться в Москву к заветному окошечку.
  Один раз в месяц привычные ощущения окрашиваются еще одним переживанием. Раз в месяц в приемном окошечке Лефортовской тюрьмы принимали деньги для заключенных. Стоя с Левией в очереди к этому окошечку, они напряженно ждут: примут или не примут на этот раз разрешенные 200 рублей. Отказ мог означать, что заключенного уже нет в Лефортовской тюрьме, либо он наказан.
  Деньги приняли! Какая радость! Можно еще немного пройтись по боковой прилегающей к тюрьме улочке, чтобы среди многих окон неприступного пятиэтажного здания поискать окно Давида.
  - Стой! Куда лезете? Вам сюда захотелось? Можем устроить! - это они по ошибке забрели на тюремный двор.
  Нет, им туда не хотелось. Да и кто будет передавать деньги Давиду? Какое счастье, что деньги сегодня взяли, значит...
  Но это абсолютно ничего не значило. Деньги исправно принимали. "Под следствием..." - эти слова они слышали и в январе 1953 года.
  
  Так их "щадила" контора. О судьбе расстрелянных 12 августа 1952 года их близкие узнали только в ноябре 1955-го, когда была объявлено об их реабилитации. Фейге "посчастливилось" прочитать страшный приговор гораздо раньше: киевскому Союзу писателей понадобилась ее жилплощадь. Вот тут ей и предъявили бумагу, которой писательская организация предусмотрительно запаслась, послав запрос в КГБ. Какие могут быть сантименты, когда речь идет о лишних квадратных метрах жилой площади. Фейга читала приговор мужу и знала, что это приговор и ей, и детям.
  
  В январе 1953 года страна сотрясалась от гнева по поводу нового Дела. На этот раз суду были преданы "убийцы в белых халатах".
  "Народ убийц! - возмущались люди в трамваях. - Мало их Гитлер уничтожал!"
  Вскоре была арестована и сослана на 10 лет бывшая сталинская стипендиантка Московской консерватории, а на момент ареста молодой педагог Левия Гофштейн. Чуть позже та же участь постигла саму Фейгу и Шамая, сына Давида от первого брака. Не избежал этой участи и второй сын - Гилель.
  
  Но смерть настигает и диктаторов.
  После реабилитации Фейга получила назад ту часть передаваемых мужу денег, которые принимали после его смерти. В канцелярии КГБ была образцовая финансовая отчетность.
  Возвращать жизнь они не умели.
  Фейга мечтала вернуть жизнь стихам мужа и вернуть дочери утраченную страну ее рождения.
  
  "Скажи мне ты, кого любит душа моя...
  Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин..."
  (Песнь Песней 1,6-7)
  
  Поведай мне, мой друг,
  Нежнейшая средь женщин,
  Отрада так пленит,
  Иль плен твой так отраден?
  К рассвету иль закату твой сад росой увенчан?
  В нем день заночевал,
  Иль ночь осталась на день?
  
  Поведай мне, мой друг,
  Нежнейшая средь женщин,
  Где отыщу страну, край этих шей лебяжьих?
  Молю тебя, доверь, кому тот край завещан?
  Куда направлюсь я искать его, куда же?..
  
  Так не стыдись, мой друг,
  Нежнейшая из женщин,
  Коль нет земли такой,
  Прошу тебя одну,
  Позволь, на этой шее
  Я буду безутешен,
  Позволь на этой шее
  Оплакать ту страну.
  1927
  (Перевод с идиш Валерия Слуцкого.)
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"