Все трое сидят смирно, смотрят внимательно.

    Солнце - белизна, небрежно растёртая между стволами деревьев. Утро греет правую скулу. Левая даже в разгар июля - лёд как лёд. Сейчас подавно: ноябрь глубок. Онемела та сторона, верно. Перед глазом с той стороны - константа мути, лишь изредка - просверки. Напоминают мелко измятую воду залива, косяки бронзовых сардинелл. Поэтому рад просверкам.

    Вот ручей, у которого все трое сидят смирно. Течение - сон, извив - змея. Подобным серпантином была собственная жизнь. Если, конечно, была. Если не приснилась. Смолами пропитана кора. Гниёт, сворачиваясь и уступая времени, кипрей. Засыхает волкобой. Теперь здесь много волкобоя, целые куртины. В центре - остов усадьбы: разгадай-ка за бесформием каннелюры и балки, пьедесталы и ступени, торжественность антаблемента.

    - Ну что, подите сюда.

    Приближаются. Послушными вырастил. Правда, с естеством их справиться не под силу. Летят, когда голодные, ломая кусты, басовитым лаем птиц распугивая. Языки до земли, слюна по ветру, с холок искры. Шипит быльё, занимаясь от этих искр. А он следом всякий раз, прихрамывая, - тушит. Где плащом накроет, где ладонью. В тяжёлых случаях к потоку взывает. Тогда ручей разливается, охотники по возвращении обиженно скулят на далёком берегу.

    - Ну что, - снова говорит, ворохом листвы, словно полотенцем, утирая с морды кровь. - Ну что, набил утробу?

    Пёс преданно лижет пальцы. Из пасти, от чёрных дёсен мясом несёт, криками, разрывами, брызгами. Второй пёс тоже лезет.

    - Ошейник потерял, горе.

    Белки третьего лавой налиты. Здоров, массу набрал быстрее собратьев. Характер скверный, движения резкие; какой уж там ошейник, береги глотку.

    - Место, гордыни сын. Место.

    Густеет пронзительная свежесть по ночам в атриуме бора. Месяц правды, обнажённых истин. Заточены ветки, на луне от них сколы. Темнота в морщинах и трещинах.

    Под сиянием распада он чертит схему: "Не ем, не сплю. Собаки спят, едят. Преодолевают значительные расстояния, мертвечиной брезгуя, парного им надо. К дельте реки бегут в поисках пищи. Раньше внизу, по холмам, лепились деревни, через много лет - хутора. Ныне пусто".

    Далее - вопросов россыпь: "Почему собаки со мной. Убийцы ли они изначально. Почему обителью называем чащу".

    Схема, однако, хрупка: "Рябь волн, шумы, гроты, краткость закатов с привкусом смоквы, молодого вина - откуда оно".

    

    Люди вернулись скорее, чем могли бы. Не просто вернулись, со стыдливой оглядкой на стену дерев ползая у свежесколоченных заборов. Нет, вошли прямо под своды леса. Экипировка, сплочённость, идея - хищники, словом. Мужчины, женщина.

    Поражённый, он затаился, наблюдал, считая часы до появления своры.

    Хищники работали почти без разговоров. Вычисляли, копали, бурили, извлекали на свет осколки дряхлого бытия. Распотрошили подвал, где владелец усадьбы, в лихие годы прощаясь с именем и страной, похоронил неприметный с виду ящик.

    "Всё-таки не мой дом. Не мои скрипки под потолками пели", - огорчился. Содержимое ящика мало интересовало его. Стремление шагать по горло в хляби, по уши в комарье объяснял исключительно ящиками. Разной формы, вплоть до метафизической. "Исчезните", - твердил.

    Но упала с горизонта ночь, и подступила тогда женщина, в чернила одетая. Маслянисто блестели её волосы, неистово плясала росшивь в пламени факела, что несла она.

    - Скорбишь, значит, - сказала, выискивая сразу оба глаза: целый и незрячий.

    Факел остался парить. Женщина погрузила руки в омут, сняла плёнку ряски с его лица, оборвала липкие нити подводных трав, перевернула на спину.

    - Мрамор.

    Выдохнула. Вдохнул. Прозревшим оком фиксируя: улыбка женщины стремится к усмешке, усмешка - к оскалу. Заново. Лик её - синтез иконы, тайны, порока. Трудно разобрать, какое из выражений главенствует.

    - Селезёнки нет, - оседлав корягу, гостья изучала щербины в чужом боку. - Без селезёнки - гибель. Счастливцев природа, впрочем, запаской снабжает. Щедра старуха до безобразия, так?.. О, плетеньем из змей ядовитых я молчание друга украшу.

    - Собаки, - скрежет вместо голоса, самому не узнать. - Собаки.

    - Ещё раз.

    - Мои собаки.

    - Принесла еды, - широким жестом женщина обвела ряд палаток.

    

    Хитон - ветошь, тело мёрзнет. Изваянием существовать гораздо легче, обнаружил.

    - Не помню тебя.

    - Вспомнишь.

    Из-под бурелома ринулась тень, следом - близнецы оной. Прильнули к ногам гостьи. Гневливый обычно, вожак ткнулся носом ей в колено, закрутил хвостом.

    - Славные сторожа, - похвалила та.