IV.

Мы прервали наш анализ элегии "Миних" на строках, содержащих в себе отсылку к элегии Пушкина "Погасло дневное светило...":

...Великая душа свершает жизни путь,
       Как днéвное по небесам светило:
Спустясь за горизонт в туманах отдохнуть,
       Оно земле в любви не изменило!
Неведомым путем текут его лучи
       И, темную позолотив планету,
Лампадой светлою появятся в ночи
       И тихий блеск рассыплется по свету...

Строки о скрывшемся светиле, свет которого отражается на не имеющей своего собственного света "темной планете", - кажутся в этой ситуации... биографическим признанием. Такое скрывшееся (в изгнании, в ссылке!) светило - конечно же, Пушкин! А такая "планета" - КТО? Быть может, Плетнев? Или... истинный автор этого стихотворения, остающийся пока что, до поры до времени, нами не названным и неузнанным?...

Любопытно - другое: то, что этот стихотворный пассаж о невидимом, но, тем не менее, проявляющем свое присутствие в освещенности других предметов солнце, ПОВТОРИТСЯ ПОЗДНЕЕ... в статье П.А.Вяземского о сонетах Мицкевича (1827), в пассаже, посвященном "шотландскому барду" - Байрону:

"...Поэзия шотландского барда, светило нашего века, как светило дня, проникает нечувствительно или, лучше сказать, неисследуемо и туда, где неощутительно, неочевидно непосредственное действие лучей его: оно то потаенным образом растворяет сокровенные тайники, то проливает отсвет блеска своего на вещества самобытные, не подлежащие его творческой силе. Вездесущее, оно всюду постигаемо, хотя и не повсюду явно..."

Срв.: "Неведомым путем текут его лучи". Ясно же, что Вяземский в 1827 году - пе-ре-ска-зы-вал космологическую картину, открывавшуюся в плетневской элегии 1821 года. Или - наоборот: элегия Плетнева в этом пассаже - содержала схему будущего прозаического (!), литературно-критического рассуждения Вяземского... О мотивах же байроновской биографии в элегии "Миних" - разговор особый.

*    *    *

Были особые причины на то, чтобы пассаж из плетневского стихотворения попал в статью Вяземского, посвященную сонетам Мицкевича.

Сама природа этой мотивировки характерна для формообразования этого стихотворения. Вяземский произносит свое суждение, восходящее к элегии "Миних", - в статье О СОНЕТАХ МИЦКЕВИЧА. Рылеев же в своем предисловии к сборнику "Думы" указал как на своего предшественника в этом роде стихотворений - НА ДРУГОГО ПОЛЬСКОГО ПОЭТА, да еще со сходно звучащей фамилией: Немцевича, - и включил в свой цикл перевод двух из его "Исторических песен".

Обратим внимание на то, что в самой по себе элегии "Миних", откуда Вяземский заимствовал свое рассуждение о "светиле", ничто не указывает на связь С ПОЛЬСКОЙ ПОЭЗИЕЙ. А значит, Вяземский, ставя ЭТО РАССУЖДЕНИЕ - в связь с именем Мицкевича, демонстрирует - не только свое знание стихотворения 1821 года, но и свою осведомленность об истории происхождения рылеевского цикла: о том, что стихотворение, из которого делается это заимствование, служит предшественником целого стихотворного цикла, также ориентированного, самим его автором - поставленного в связь с польской поэзией!

Связь между стихотворением Плетнева и "Думами" Рылеева, конечно же, не могла не быть замеченной последующими исследователями, но не нашла себе до сих пор никакого разумного объяснения. Автор биографического словаря "Русские писатели. 1800-1917", сделавший это наблюдение, заявил, что в элегии "Миних"... "появляются гражданские мотивы, предвещающие думы К.Ф.Рылеева".

И как прикажете доверчивому читателю словаря понимать эту "ученую" фразу?... Можно подумать, что присутствие в произведениях "гражданских мотивов" непременно должно... что-либо "предвещать", и если уж предвещать, то - непременно думы Рылеева! Или... что гражданских мотивов во всей мировой поэзии до Плетнева - не появлялось?! Или, наконец, - что в стихотворении, посвященном государственному деятелю, вообще можно избежать появления "гражданских мотивов"...

Автор словаря хотел, быть может, сказать, что в элегии Плетнева не просто появляются гражданские мотивы, но появляются в той именно постановке, в какой они будут присутствовать у Рылеева, то есть - вольнолюбиво-патриотической?

Но даже это невинное стилистическое исправление текста... привело бы поистине к катастрофическим последствиям! Сделай его - и пришлось бы объяснять читателю: а с какой такой стати претендующий на лидерство революционный поэт Рылеев вдруг заимствует постановку своих гражданских мотивов у своего соперника и конформиста Плетнева...

*    *    *

Тем более, что дело обстоит - прямо противоположным образом. Вольнолюбивые гражданские мотивы в стихотворении Плетнева, как это ни покажется странным, - действительно есть, но только имеют они там никакое не предвосхищающее, а... пародийное звучание. Словно бы "Думы" Рылеева УЖЕ СУЩЕСТВУЮТ и их можно - высмеивать!

И с нашей точки зрения - это ведь действительно так: замысел стихотворной книги Рылеева - уже присутствует в воображении автора "Миниха", писавшего эту элегию для того, чтобы побудить поэта, которого он предназначал в исполнители этого замысла, к его осуществлению. Ему видны и достоинства, и недостатки этого литературного проекта, и он заранее его пародирует...

Так, в одном месте стихотворения мы читаем строки:

Напрасно, скипетр взяв властительной рукой
       И гордую подвигнув колесницу...

Нам так и кажется, что здесь, коль скоро упомянут "скиптр", речь непременно пойдет об одном из властителей России, и не иначе как - об отправившей героя стихотворения в двадцатилетнюю ссылку императрице Елизавете Петровне. Отправила - но, заявляет вольнолюбивый автор элегии, провозвестник декабриста Рылеева, - на-прас-но. Вольнолюбивые герои так просто не сдаются! - Да? Как бы не так! Продолжение процитированных строк гласит:

...Богиня счастия то блага льет рекой,
       То мстящую прострет свою десницу;
Напрасно дольний мир поработить спешит
       И править им по прихотливой воле:
Мудрец на счастие с холодностью глядит,
       Хоть в узах он, хоть на златом престоле.

Автор стихотворения, "переводя стрелки" на мифологического персонажа, явно издевается над ожиданиями ревностных поклонников поэзии Рылеева, что в стихах будет раскритикован не мифический, а самый что ни на есть реальный "скиптроносец", самодержец Всероссийский...

А уж если в стихотворении "Миних" и в самом деле заходит речь о нелицеприятной критике властей предержащих, вплоть до самых высших, - то... ожидания поклонника революционной поэзии вновь обращаются в прах: противопоставляется авторитету государственной власти не какая-нибудь там доктрина "естественных прав" или народовластия, а такой авторитет, с которым не поспоришь, пусть даже на самом высшем уровне, уровне "помазанника Божия":

Не суетной толпы гремящая хвала,
       Не льстивая улыбка высшей власти
Зовут на поприще бессмертные дела
       И славные воспитывают страсти:
Их небо с гордостью порой на землю шлет
       Из тайного бессмертных сил жилища,
И пищей не земной величие живет -
       Лишь в бытии своем его вся пища.

"Зависеть от Царя, зависеть от народа - Не всё ли нам равно?" - кто, казалось бы, кроме автора элегии "Миних", мог полтора десятилетия спустя написать эти строки?!... И дополнить их - еще более знаменитым (но... также уже намеченным, "озвученным" в элегии Плетнева 1821 года): "Веленью Божию, о Муза, будь послушна..."

*    *    *

ПУШКИНСКАЯ поэтика, специфически пушкинская логика формирования словесного образа - в этих строках... видна, что называется, невооруженным глазом. Это становится тем более заметным - на фоне еще одной предвосхищающей реминисценции, присутствующей в этих строках. На этот раз - из поэзии Н.А.Некрасова; из стихотворений, посвященных видным общественным деятелям его времени - Н.Г.Чернышевскому и Н.А.Добролюбову.

Именно они у Некрасова предстают - "посланниками Неба": "Его послал Бог гнева и печали Царям земли напомнить о Христе" - в стихотворении "Пророк", посвященном Чернышевскому. И - в стихотворении "Памяти Добролюбова": "Природа-мать! когда б таких людей Ты иногда не посылала миру, Заглохла б нива жизни..." Вот на фоне этой расхожей библейской (или натуралистически транскрибированной) образности - и становится воочию зримой специфика ее эксплуатации в стихотворении "Миних".

В приведенных строках из него "посылаются" на Землю - не люди, свершители воли Божества, но... де-я-ни-я, подвиги: каковые, в качестве своих движущих сил, "страстей" - воспитываются у живущих здесь, на Земле людей. Как будто - некие семена всеваются в них, в их души, где им суждено либо взойти, принести плод, либо - заглохнуть.

Происходит как бы персонификация абстрактных понятий - "бессмертных дел" и "славных страстей". Именно они - выступают здесь посланниками Неба, аналогичными реально существующим людям, историческим личностям - Чернышевскому и Добролюбову в будущих стихотворениях Некрасова. Разбирая строки пушкинского послания "Жуковскому", мы (с подачи Д.В.Давыдова, отозвавшегося об этих строках резко критически) - вычленили в них... ТУ ЖЕ САМУЮ ПЕРСОНИФИЦИРУЮЩУЮ ОБРАЗНОСТЬ.

"Злодейства", злодения исторических персонажей - называются здесь "детьми мрачной Славы", то есть - порождениями врага рода человеческого. Им противопоставляются героические подвиги доблести и самоотвержения, которые, надо полагать, и имеются в виду под аналогичным перифрастическим выражением: "сыны доблести прямой".

Совершающееся олицетворение абстрактных понятий балансирует здесь у Пушкина (разумеется, намеренно, согласно расчету ведущего тонкую поэтическую игру автора послания) на грани исчезновения, так что недостаточно внимательному читателю может показаться, что речь здесь и впрямь идет О ЛЮДЯХ, исторических деятелях: что, по нашему мнению, и вызвало критическое замечение одного из них, поэта Дениса Давыдова.

Теперь понятно, почему эта игра в поэтический образ-невидимку Пушкиным велась: в этих строках из послания "Жуковскому" он чрезвычайно завуалированным образом совершает тот художественный жест, который в элегии "Миних" совершается - совершенно открытым образом. Но рука поэта, совершающего этот жест, автора воплощенной и в том и в другом случае поэтической концепции - узнаваема безошибочно. Это - приводит к появлению в тех же строках элегии "Миних" и еще одной пушкинской реминисценции, связанной с той же концепцией.

*    *    *

Мы обратили внимание на данные строки послания "Жуковскому" потому, что другой исследователь поэзии Пушкина, И.З.Сурат, обнаружила манифестацию той же самой библейской символической образности - в другом знаменитом стихотворении Пушкина тех же лет, оде "Вольность". И это позволило ей впервые правильно истолковать соответствующее место этого стихотворения.

Речь идет об обращении Пушкина к некоему "самовластительному злодею", в котором раньше пушкинистам приходилось предположительно и с большими сомнениями угадывать побежденного Наполеона. Оказывается, в этом пассаже содержится реминисценция из библейского псалма, строки которого в последующей традиции интерпретации принято понимать как обращение к тому самому врагу рода человеческого, Люциферу-Деннице. Соответственным образом открытие этой библейской реминисценции - позволяет истолковывать и образ "самовластительного злодея" у Пушкина.

Заимствование это - и представляет собой символический образ, понятие "детей" - как порождений, внушений, инспираций человеческих деяний и их движущих сил - помыслов и страстей: "Твою погибель, СМЕРТЬ ДЕТЕЙ С жестокой радостию вижу". "Дети", о которых идет речь в этих строках оды "Вольность", - таким образом, те же самые "дети мрачной славы", те же "злодейства", о которых одновременно с написанием этой оды идет речь в послании "Жуковскому". И вновь мы видим, до какой степени обиняком, прикровенно Пушкиным используется этот традиционный библейский образ, так что пришлось более полутора столетий ожидать его обнаружения, идентификации!

Из того же самого пассажа пушкинской оды - и производится второе заимствование в строках элегии "Вольность". Здесь, у Пушкина о "самовластительном злодее" говорится: "Ты ужас мира, стыд природы, Упрек ты Небу на земле!"

В строках элегии 1821 года эти горчайшие пушкинские строки - как бы находят себе прямой ответ, восполнение. Источнику земного исторического процесса, Небу, есть не только за что выслушивать "упреки" - но и есть, чем гордиться. Именно об этом - как об источнике, причине "гордости" и говорится о посылаемых Небом на землю "бессмертных делах" и "славных страстях" автором элегии "Миних", вступающим, таким образом, в прямой диалог с автором оды "Вольность".

Или - восполняющим, дополняющим не прозвучавшее, не сказанное там - точно так же, как он, автор стихотворения "Миних", восполняет невнятность, затемненность использования библейской символической образности, избранную как стилистическую особенность при реализации соответствующей поэтической концепции Пушкиным в оде "Вольность".

В элегии "Миних", одним словом, невозможно найти никакого предвосхищения "гражданских мотивов" поэзии Рылеева, щедро обещанного нам автором словаря, наоборот - стихотворение это ориентировано по отношению к его будущей поэзии резко критически, разоблачительно. Так же... как разоблачительно по отношению к Рылееву звучит похвала двум его стихотворениям, высказанная в пушкинском письме 1825 года.

Стихотворения эти выбираются Пушкиным не только по их художественным достоинствам. Сталкиваются два произведения - разоблачающие двоедушие, двусмысленность гражданской позиции Рылеева. В думе "Иван Сусанин" превозносится подвиг во имя династии Романовых, в думе "Петр Великий в Острогожске" - появляется герой, гетман Мазепа, который, подобно Рылееву, совершит предательство, преступление против одного из представителей этой династии, самого выдающегося...

Так где же ты говоришь правду - словно бы спрашивает Пушкин своего корреспондента - когда безудержно восхваляешь высшую власть или... когда скрытым образом призываешь к ее ниспровержению?...

V.

Таким образом, когда речь идет об элегии "Миних" - дело не в ее "гражданских мотивах" и в их будто бы предвосхищающем думы Рылеева характере. На фоне идейного антагонизма создателей этих произведений - выступает, совсем как в будущем романе Пушкина "Капитанская дочка", почва, с неизбежностью их объединяющая. В романе Пушкина это - человечность (и одержимый бесами, на наших глазах превращающийся в Антихриста взбунтовавшийся Пугачев, и служащий своему Богу и своему Государю Гринев - оба они, пока живы, все еще остаются людьми...); в стихотворениях 1821 года - это по-э-ти-ка.

Стихотворение "Миних" - элемент литературной формы, создаваемой для будущего автора "Дум". Авторы словаря стыдливо умалчивают о том "незначительном" обстоятельстве, что только по этой причине - по причине "заимствования", воспроизведения Рылеевым литературной формы, подготовленной для него в элегии "Миних", и мог возникнуть сам пресловутый вопрос о "предвосхищении гражданских мотивов"!...

Если бы автор статьи, вместо того чтобы ограничиться своим пустым замечанием о предвосхищении неизвестно чего, обратился к тексту стихотворения, то он обнаружил бы, что "предвосхищение" вовсе не ограничивается какими-то абстрактными "гражданскими мотивами", и дело идет не только о литературной форме, но даже... о вполне конкретных, осязаемых фактах, касающихся биографии одного из сподвижников Рылеева по революционной борьбе - П.И.Пестеля.

С биографией Пестеля, и самым определенным образом, связан... исторический деятель, выбранный в герои стихотворения! Отец его, И.Б.Пестель - был назначен в 1806 году генерал-губернатором Сибири. И Миних, оказавшийся в сибирской ссылке, посылал правительству Елизаветы Петровны просьбы - назначить его губернатором Сибири! Более того, после освобождения, при императрице Екатерине, его намерение было осуществлено...

Об этих намерениях Миниха намекает пассаж плетневского стихотворения, говорящий о том, что Миних и в ссылке не может расстаться с мыслями о государственной деятельности:

Высокие мечты: геройство, слава, честь,
       Отечества счастливые победы,
Врагам неистовым погибельная месть,
       В покорности строптивые соседы -
И там сии мечты не скрылись от него!
       Они вождя в бездействии питали;
В прогулках и трудах, как друга своего,
       Они везде его сопровождали...

Это пассаж, следовательно, - относится к государственной должности, которую единственно мог рассчитывать Миних занять при теперешнем его положении, далее - к И.Б.Пестелю, занявшему эту должность четыре десятилетия спустя после Миниха, далее - к его сыну-заговорщику и, наконец - к его сподвижнику по политическому заговору 1820-х годов, автору "Дум" К.Ф.Рылееву... И именно в этом, опосредованно "рылеевском" пассаже стихотворения "Миних" появляется слово, под которым стихотворения Рылеева на темы русской истории станут общеизвестны - "Думы":

...Кто был участником в сих сладостных мечтах,
       Кто разделял возвышенные ДУМЫ,
Когда он новый путь на выпавших снегах
       Прокладывал в кедровый лес угрюмый?
Он сам себе был друг! Забывши свой удел,
       В жару души, прекрасных мыслей полный,
Под игом времени, казалось, он юнел,
       Презрев вражды бунтующие волны...

И вот тогда-то, после того, как я рассмотрел эти стихотворные пассажи - с точки зрения их реально-биографического содержания, причем не только по отношению к биографии героя стихотворения, но и по отношению к биографии поэта, для которого это стихотворение должно было послужить образцом, как бы выделив их благодаря этому сравнению, рассмотрев их крупным планом, - теперь, вновь обратившись к этим фрагментам стихотворения, я понимаю, что они представляют собой точно такое же поэтическое осуществление программы, содержащейся в одном прозаическом рассуждении Батюшкова, - каким по отношению к плетневской "Заметке..." 1822 года является стихотворение 1821 года "К портрету Батюшкова"!

*    *    *

Мне это рассуждение памятно очень давно. Когда-то, когда я еще и не был знаком с поэзией Баратынского, мне в руки попал сборничек его сочинений, изданный в 1983 году издательством "Правда" с предисловной статьей С.Г.Бочарова. которая в этом издании носила название "Поэзия таинственный скорбéй". В ней автор цитирует статью Мандельштама "О собеседнике", где поэзия Баратынского сравнивается... с посланием, брошенным в море в запечатанной бутылке:

"Читая стихотворение Баратынского [здесь: "Мой дар убог и голос мой негромок..." - А.П.], я испытываю то же чувство, как если бы в мои руки попала такая бутылка. Океан всей своей огромной стихией пришел ей на помощь - и помог исполнить ее предназначение..."

Аутентичность этого сравнения художественному мышлению самого Баратынского демонстрируется Бочаровым с помощью цитаты из его письма И.В.Киреевскому, где вспоминается один мысленный эксперимент: стал бы поэт сочинять стихи, если бы попал на необитаемый остров? -

"Виланд, кажется, говорил, что ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы. Надобно нам доказать, что Виланд говорил от сердца. Россия для нас необитаема, и наш бескорыстный труд докажет высокую моральность мышления".

Бутылку с запечатанным в ней посланием, обращает внимание Бочаров, и бросают с необитаемого острова.

Меня же в этом построении критика привлекло иное, как раз... противоположное: не мотив "необитаемости", содержащийся в нем (как бы "необитаема" - для поэтов, - говорит Баратынский, современная Россия; имеется в виду: в ней нет для них настоящей аудитории, как для поэта в западноевропейских странах), - но, наоборот... исключительная ГУСТОНАСЕЛЕННОСТЬ этой цитаты; обилие авторов, стоящих за этими словами!

Мне потому так и запомнилось это рассуждение, что я был крайне удивлен тем, что Бочаров, приводя содержащую это рассуждение цитату, не указал: обращение к нему, к постановке, вернее - воспроизведению этого мысленного эксперимента, принадлежит... вовсе не Баратынскому; вовсе... не его творческое мышление характеризует! Он, по сути дела, повторяет рассуждение, воображаемый спор, содержащийся - в очерке К.Н.Батюшкова 1816 года "Вечер у Кантемира".

*    *    *

Позднее, в одном из своих исследований, посвященных Баратынскому, я предпринял попытку объяснить странную метаморфозу, произошедшую с этой батюшковской цитатой в письме Баратынского. В действительности, Батюшков обращается к суждению французского математика, знаменитого "энциклопедиста" д'Аламбера, утверждавшего, что для поэта - необходима сочувственная аудитория, и приводившего в качестве доказательства эту воображаемую, экспериментальную ситуацию. Оказавшись на необитаемом острове, утверждал д'Аламбер, поэт перестал бы сочинять стихи:

"Бросьте на остров необитаемый математика и стихотворца, говорил Д'Аламбер: первый будет проводить линии и составлять углы, не заботясь, что никто не воспользуется его наблюдениями; второй перестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их: следственно, поэзия и поэт, заключает рассудительный философ, питаются суетностию..."

Вот с этим мнением - и полемизирует Батюшков в своей статье 1816 года. И приводит - совершенно неожиданный, экстравагантный пример в доказательство своего убеждения - одного из первых русских поэтов XVIII века князя А.Д.Кантемира, служившего посланником в Париже. Париж - утверждает Батюшков - и был... таким "необитаемым островом" для Кантемира! Кроме него, в Париже - никому не нужны были сатиры на русском языке, которые он, тем не менее, вдохновенно там сочинял:

"...Париж был сей необитаемый остров для Кантемира. Кто понимал его? Кто восхищался его русскими стихами? - В самой России, где общество, науки и словесность были еще в пеленах, он, нет сомнения, находил мало ценителей своего таланта. Душою и умом выше времени, обстоятельств, он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству и книгу, и славу свою. Талант питается хвалою, но истинный, великий талант и без нее не умирает..."

Зависимость пассажа из письма Баратынского от этого именно ТЕКСТА - бросается в глаза. Ведь Баратынский говорит, что поэт на необитаемом острове - не просто подолжал бы писать стихи, но - "С ТАКИМ ЖЕ ТЩАТНИЕМ ОТДЕЛЫВАЛ БЫ" их, "как в кругу любителей литературы". И Батюшков о Кантемире на "необитаемом острове" - в Париже говорит то же самое: "он писал стихи, ОН ПОПРАВЛЯЛ ИХ БЕСПРЕСТАННО, желая достигнуть возможного совершенства"!

И я тем более был удивлен отсутствием всякого комментария со стороны Бочарова, что автором этого мысленного эксперимента в письме Баратынского, написанном уже в 1832 году, - был назван вовсе не д'Алмабер, а почему-то - немецкий поэт Виланд, причем - как бы объединивший в себе и автора этого "эксперимента", и Батюшкова, поскольку решал он эту проблему, в интерпретации Баратынского, так же, как Батюшков, положительно. Вот этой замены, произошедшей под пером автора письма, также не объясняет Бочаров.

Я попытался объяснить это странное обстоятельство тем, что оно, само по себе, сама по себе эта замена - служит выражением той самой мысли, в связи с которой эту цитату приводит Бочаров: а именно, что МАНДЕЛЬШТАМОВСКИЙ образ "запечатанной бутылки, бросаемой в море", - УЖЕ содержится в этом эпистолярном пассаже. Виланд является автором сказочной поэмы "Первонте", эпизод которой - повторится в только что, незадолго до написания письма, сочиненной Пушкиным "Сказке о царе Салтане...": плавание героев по морю, брошенных в него... в заколоченной бочке!

Эта сказочная бочка Пушкина и Виланда - представляет собой, разумеется, полный аналог "запечатанной бутылке", а люди, в нем заключенные, - вложенному в эту бутылку письму.

*    *    *

Между прочим, этот эпизод Виландовой сказки-поэмы был хорошо известен в русской литературе конца XVIII - начала XIX века: одно и то же выражение, относящееся к нему, цитируется и в повести Н.М.Карамзина "Остров Борнгольм" (1793), и в очерках П.П.Свиньина "Рыбная ловля на отмели Новой земли" (1812) и Н.А.Бестужева "Об удовольствиях на море" (1823). А самое главное - повторяется в одном из юношеских писем самого Баратынского, написанных им матери во время учебы в Петербурге в 1814 году.

Так что мы можем быть совершенно уверены в том, что этот образ Виланда - соединялся им (и соединялся, как мы показали, органично, образуя целостную непротиворечивую картину) с реминисценцией из батюшковского очерка - и при упоминании, в связи с этой реминисценцией, имени Виланда в письме 1832 года.

И вот теперь оказывается, что это прозаическое рассуждение Батюшкова - впервые было использовано... еще до этого письма Баратынского, в 1821 году при сочинении стихотворения "Миних". Сибирская ссылка для героя стихотворения - оказывается таким же... "необитаемым островом", на который помещает Батюшков своего воображаемого поэта; и он ведет себя на этом "острове" так же, как, по мнению Батюшкова должен будет вести себя поэт, окажись он в соответствующих условиях: продолжает заниматься своей деятельностью... вне зависимости от того, имеет ли она какие-либо шансы на реальное осуществление!

Срв. буквальное воспроизведение синтаксиса этого прозаического рассуждения в элегии: "...Кто понимал его [Кантемира в Париже]? Кто восхищался его русскими стихами?" - "Кто был участником в сих сладостных мечтах, Кто разделял возвышенные думы?..."

А далее... Далее - разумеется, исподволь возникает батюшковский мотив "НЕОБИТАЕМОГО ОСТРОВА"; метафора окружающего этот остров МОРЯ (в которое потерпевшим кораблекрушение следует бросать бутылку с запечатанным в ней посланием, или... бочку с заколоченным в ней смертельным ВРАГОМ!): "Под игом времени, казалось, он юнел, Презрев вражды БУНТУЮЩИЕ ВОЛНЫ". Оказывается, и сюжет пушкинской "Сказки..." 1831 года - УЖЕ просматривается в этом батюшковском заимствовании!

Стихотворение "Миних", как мы знаем, скорее всего - было впервые прочитано на заседании ВОЛРС, причем - одновременно с - прозаическим же! - докладом Плетнева о Батюшкове, причем - возможно, взамен другого элегического стихотворения, представлявшего собой по отношению к Батюшкову вопиющую бестактность, если - не преступление.

Мы теперь можем догадываться, что эта развернутая реминисценция из очерка Батюшкова, которую мы обнаружили в нем, появляется именно вследствие того, что элегия "Миних", сам ФАКТ ЕЕ СОЧИНЕНИЯ - и был изначально ориентирован на фигуру Батюшкова; она должна была служить со стороны ее номинального автора, Плетнева, такой же данью его творчеству, как и одновременно с ней прочитанный его доклад.

И уже одной это реминисценции - было бы достаточно, чтобы догадаться о том, кто был его настоящим автором.

Письмо Баратынского 1832 года показывает, кому именно из русских поэтов особенно запомнилось положенное в основу этого стихотворения рассуждение Батюшкова, кому именно оно - легло на душу. И кто именно, следовательно, мог прибегнуть к творческому использованию его - еще в 1821 году.

Кроме того, в свете этой реминисценции получает новое объяснение - и замена имени, произведенная Баратынским в письме. Теперь окончательно становится ясно, что замена эта - является не ошибкой памяти, а была произведена совершенно сознательно. Мы уже хорошо знаем, как именно Плетнев - номинальный автор стихотворения 1821 года - был связан с фигурой ВИЛАНДА: и в качестве автора прочитанного в ВОЛРС перевода из книги де Сталь, являвшегося подступом к осуществлению его "характеристик классических писателей", и в качестве... субъекта сравнения с героями сатирического романа немецкого писателя в "батюшковском" письме 1821 года.

Производя в 1832 году замену имени д'Алмабера не на чье-нибудь еще, а именно Виланда, - Баратынский тем самым вспоминал о том, что реминсцируемое рассуждение Батюшкова оказалось однажды связанным... с именем Плетнева! Вот поэтому я и говорю - об исключительной "густонаселенности" этого эпистолярного текста о "необитаемом острове", процитированного некогда в статье Бочарова.

VI.

И вместе с тем, как нам стало ясно при первой же попытке истолкования произведенной Баратынским замены имен, - имя Виланда у Баратынского связывает батюшковский пассаж - со "Сказкой..." Пушкина. Тогда, при первом подходе к истолкованию, мне было достаточно того, что это связь - двух дополняющих друг друга ОБРАЗОВ: необитаемого острова в полемическом рассуждении Батюшкова и письма в запечатанной бутылке, о котором напоминают эпизоды поэмы Виланда и сказки Пушкина.

Но теперь я вижу здесь другую проблему: почему Баратынский связывает этот пассаж из батюшковской статьи - именно с ЭТИМ ЖАНРОМ, представленным произведением Пушкина: литературной сказкой фольклорного происхождения?

А увидена мной теперь эта проблема - исключительно потому, что в ходе этих наших сопоставлений - как-то само собой, незаметно... наметилось ее решение! И решение этой проблемы - как раз и заключается в содержащемся в этом эпистолярном пассаже Баратынского ВОСПОМИНАНИИ О "БАТЮШКОВСКОЙ" ИСТОРИИ 1821 ГОДА, в которой он был одним из главных участников, а значит - был посвящен во все ее, самые тайные обстоятельства.

И одним из этих обстоятельств, свидетельством которого, воспоминанием о котором может служит письмо Баратынского 1832 года, - является непосредственный ПОВОД возникновения февральского пасквиля Плетнева, повод, являвшийся, естественно, актуальным не для него самого, это стихотворение сочинившего, - а для его закулисного вдохновителя, послушным исполнителем воли которого он в написании этого несчастного опуса стал.

Внимательное изучение документов ВОЛРС, опубликованных Базановым, которое мы предприняли для того, чтобы отыскать следы НЕСУЩЕСТВУЮЩЕГО цикла докладов Плетнева "Краткое обозрение русских писателей", и привело к обнаружению одного выступления на заседениях этого общества, которое - скорее всего, и послужило таким поводом.

24 января 1821 года, то есть за 25 дней до выхода номера журнала с плетневской элегией, на заседании ВОЛРС было прочитано стихотворение Н.А.Радищева - сына знаменитого автора "Путешествия из Петербурга в Москву", давнего, еще первой половины 1800-х годов, сослуживца Батюшкова по Министерству народного просвещения и близкого его приятеля, - которое так и называлось: "К Батюшкову".

Специфика этого послания и самого факта его появления в этот именно момент времени заключалась в том, что оно - как бы воскрешало традицию дружеских посланий, адресованных поэту Вяземским, Жуковским, Пушкиным и писавшихся в середине 1810-х годов, когда Батюшков находился в расцвете своего творчества и на пике своей популярности. Теперь, в 1821 году, когда его фигура в литературе начала, кажется, наконец, забываться и оставалось все меньше и меньше надежд на его возвращение к литературному творчеству, - появление такого поэтического выступления ДЛЯ НЕДОБРОЖЕЛАТЕЛЯ Батюшкова - должно было иметь самое болезненное воздействие!

И, как только я встретил упоминание об этом чтении в документах ВОЛРС, - я сразу же подумал, что февральскую элегию Плетнева, сочиненную по заказу этого "тайного недоброжелателя", - нужно рассматривать именно на фоне этого очередного, так неожиданно, в самый непредсказуемый момент возникшего на свет дружеского послания к Батюшкову.

С одной стороны, стихотворение это носило характер отчаянного опровержения возникшего призрака, иллюзии возвращения Батюшкова на литературную сцену, создаваемой этим посланием (вспомним слова из письма Гнедича о появлении Батюшкова в Петербурге весной 1822 года: "видение с берегов Леты"); с другой стороны - представляло собой математически рассчитанную попытку - ПОХОРОНИТЬ поэта; заколотить последний гвоздь в его гроб, чтобы уже никакой призрак, никакое привидение не грозило своим возвращением в мир живых и цветущих литераторов.

Мне неизвестно, было ли это послание Радищева к Батюшкову когда-либо опубликовано в печати (легко себе представить, что этот недоброжелатель, пользовавшийся огромным авторитетом в ВОЛРС, приложил все усилия к тому, чтобы этого не произошло). Автор статьи о Н.А.Радищеве в словаре "Русские писатели: 1800 - 1917", упомянув, со ссылкой на Базанова, о чтении этого стихотворения, ничего не прибавляет к этому о состоявшейся его публикации; это значит, по крайней мере, что текст его до сих пор не найден.

*    *    *

Таковы, повторю, были мои первые же соображения, возникшие, когда я обнаружил сообщение об этом стихотворении. И вот теперь, заново, со всех сторон проанализировав текст пассажа из письма Баратынского, - я понимаю, что он... служит ПОДТВЕРЖДЕНИЕМ этих моих соображений; свидетельством Баратынского о том - что послание "К Батюшкову" 1821 года - и послужило толчком к развитию всей последовавшей за ним "плетневской" истории.

Для того, чтобы понять этот мемуарный намек, содержащийся в письме Баратынского, нужно напомнить о самом известном литературном выступлении Николая Радищева: публикации в 1801 году ДВУХ СТИХОТВОРНЫХ СКАЗОК НА ФОЛЬКЛОРНОЙ ОСНОВЕ под общим заглавием "Богатырские повести в стихах": "Алеша Попович" и "Чурила Пленкович".

Таким образом, соединяя батюшковский пассаж, положенный в основу стихотворения Плетнева 1821 года "Миних", - с опосредованным именем Виланда указанием на пушкинскую "Сказку о царе Салтане...", Баратынский тем самым обозначает, как будто рамкой обводит, фигуру писателя, которая СВЯЗЫВАЕТ два этих, казалось бы, никак не соотносящихся между собою историко-литературных мотива. С одной стороны, Радищев - автор произведенй аналогичного пушкинской сказке 1831 года жанра (исследователи отмечают заимствования из его сказок 1801 года - в поэме Пушкина "Руслан и Людмила").

С другой стороны - возникает вопрос, как тот же Радищев соотносится и с фигурой Плетнева? И мы теперь можем указать на ту связь между ними, которая могла бы обусловить это мемуарное построение Баратынского: Радищев был автором послания "К Батюшкову", послужившего непосредственным поводом к возникновению - другой элегии Плетнева 1821 года, в которой фигура Батюшкова оказалось предметом убийственного пародирования.

И ведь точно такой же мемуарный намек - воспоминание о роли Радищева в "батюшковской" истории 1821 года мы можем встретить... у самого Пушкина. Общеизвестно: упоминание радищевской сказки об Алеше Поповиче встречается в статье Пушкина 1836 года, посвященной отцу ее автора - Александру Радищеву. И столь же единодушно исследователи удивляются: Пушкин почему-то говорит об этой сказке как о написанной не Н.А.Радищевым, а принадлежащей творческому наследию... А.Н.Радищева.

Ну, разумеется, Пушкин - перепутал, ошибся, запамятовал (и это при том, что те же исследователи - в один голос говорят об упомянутых нами заимствованиях из этой сказки в первой поэме Пушкина, то есть о том, что она была им изучена вдоль и поперек)! Я априори, категорически не хочу соглашаться с подобными легкомысленными, поверхностными интерпретациями. Но теперь становится ясным, что эта путаница в приписании авторства - была у Пушкина СОВЕРШЕННО СОЗНАТЕЛЬНЫМ ПРИЕМОМ. А становится ясным это - потому, что нам теперь видна ФУНКЦИЯ этого приема.

Буква Н меняется Пушкиным... на букву А; вместо Н.Радищева - автором сказки объявляется А.Радищев. Но ведь это - ТА ЖЕ САМАЯ БУКВЕННАЯ ЗАМЕНА, которую произвел Батюшков, записывая в ноябре 1821 года в альбом Жуковского четверостишие с упоминанием фамилии его февральского обидчика: вместо ПлетНев - он пишет: ПлетАев (и Пушкин - повторит эту буквенную замену в фамилии Плетнева, когда будет стилизовать батюшковское письмо Гнедичу 1821 года).

В 1836 году - Пушкин производит ту же самую буквенную замену, тех же самых букв - в инициале автора сказки об Алеше Поповиче. И тем самым - заявляет о причастности Н.А.Радищева к "батюшковской" истории 1821 года. В чем эта причастность состояла - мы уже знаем: Пушкин тем самым показывает, что ему тоже было известно о том, что январское послание Радищева "К Батюшкову" - послужило поводом, катализатором этой трагической истории.

*    *    *

Мы теперь видим, что стихотворение "Миних" - характеризуется не просто систематическим обращением к творчеству Батюшкова, преимущественной обращенностью к нему (и дальнейший, углубленный анализ этого произведения - мог бы это только подтвердить), но и более того - представляет собой не что иное, как отклик на посвященное Батюшкову февральское стихотворение Плетнева; приписано его имени - не с иной какой-либо целью, кроме как - исправить ошибку, нравственный проступок, совершенный им актом написания и опубликования той февральской элегии. Представить Плетнева автором - исключительно апологетически относящимся к Батюшкову и бережно хранящим и использующим его творческое наследие.

Поэтому теперь нам вполне вероятным представляется то, что стихотворение это - было написано в тот краткий промежуток, не более 10-14 дней, который отделяет чтение февральской элегии Плетнева на заседании ВОЛРС и публикации ее в "Сыне Отечества" - от следующего заседания Общества, в котором Плетневым был прочитан неизвестный нам доклад о произведениях Батюшкова - возможно, как-то соотносящийся с текстом его "Заметки о произведениях Жуковского и Батюшкова", которая будет опубликована в 1822 году в книге Греча.

Мы думаем теперь, что элегия "Миних" - действительно (как об этом и сообщает журнал "Благонамеренный") была прочитана Плетневым, наряду с этим докладом, в этом заседании: в качестве акта палинодирования, отречения им от его прежней "(анти)батюшковской" элегии.

Мы уже упоминали о том, что стихотворение это будет опубликовано затем в апрельском номере журнала "Соревнователь...": и это вполне естественно, потому что тогда, когда элегия эта была обнародована устно, в конце февраля, - состав мартовского номера журнала был уже наверняка сформирован, и (довольно длинное) стихотворение могло быть напечатано лишь в ближайшем следующем номере, в апреле.

Однако этим дело не ограничилось: еще через два месяца, в июне 1821 года, элегия "Миних" вновь была напечатана - на этот раз, в том самом журнале "Сын Отечества", в котором появилась февральская элегия. Внутренняя, творческая связь ее с поэзией Батюшкова была выражена при этой публикации - уже наглядно.

Ведь в этом же самом, 70-м томе журнала, только в одном из предшествующих июньских номеров, - и была напечатана за подписью Плетнева... надпись "К портрету Батюшкова". Представляющая собой, напомним, стихотворный аналог того прозаического доклада, который прозвучал, одновременно с исполнением этой элегии, на заседании ВОЛРС 28 февраля.

*    *    *

А сразу же после стихотворения "Миних", на той же самой странице, на которой оно заканчивалось, - в номере журнала следовала библиографическая заметка, которая выделялась тем более, что в ней сообщалось о выходе одной-единственной книги - воспоминаний русского государственного деятеля XVIII века князя Шаховского:

"V. СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ.

Новые книги: 1821.

74. Записки Князя Якова Петровича Шаховского, писанные им самим. Издание второе. Две части С.П.Б. 1821, в типографии И.Глазунова, в 1 ч. XIX и 183, во 2 187 стр.

(Книга любопытная, каких у нас очень мало. Чтоб обратить на оную внимание читателей, стоит только наименовать ее!)"

Связь этой библиографической заметки с напечатанным выше стихотворением определялась самой ее темой: русской историей прошедшего столетия; одним из героев этой истории. Но это - лишь с внешней стороны; связь этого библиографического сообщения с предшествующей плетневской публикацией была еще глубже.

В заметке говорится, что книга, которой она посвящена, представляла собой ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ мемуаров Шаховского. А впервые они вышли еще в 1810 году, и тогда же, как сообщает биограф Н.А.Радищева в словаре "Русские писатели: 1800 - 1917", на их основе им была составлена биография их автора - "Жизнь князя Якова Петровича Шаховского" (М., 1810)! Со стихотворного послания Николая Радищева "К Батюшкову", как мы теперь знаем, - и началась вся эта история.

Таким образом, этот монтажный стык в журнальном номере - был "говорящим"; опосредованным, явным только для знатоков русской литературы образом - он также соотносил новое стихотворение Плетнева с фигурой Батюшкова и той борьбой, которая развернулась вокруг него в первой половине 1821 года. И - подводил черту под этой историей; замыкал круг, возвращал ее к началу, напоминал о нем.

Однако вместе с тем - это было не только подведением итогов, воспоминанием о недавнем прошлом: тем же самым монтажным стыком - и намечалась перспектива будущего: будущего - истории русской литературы. Те же самые мемуары Шаховского год спустя - будут использованы в качестве исторического источника для стихотворения, посвященного еще одному государственному деятелю XVIII века: для думы К.Ф.Рылеева "Волынский".

И тем самым - элегия Плетнева "Миних" утверждалась не только как завершение "батюшковской" истории (вернее, одного, самого кризисного, из этапов ее), но утверждалась - и в качестве прообраза, образца для нового явления русской поэзии, рылеевских "Дум", первая из которых, напомню, - и была написана в этот момент времени - в момент повторной публикации элегии "Миних" в "Сыне Отечества", в сопровождении "говорящей" заметки: в июне 1821 года.



23 июня - 9 июля 2010 года