|
|
||
В полутора строках стихотворения Баратынского "Смерть" - мы узнали древнегреческий миф об Орфее и Эвридике; а обратившись к написанному за два года до этого стихотворения посланию Баратынского "Богдановичу" (адресованному, как, впрочем, и более раннее послание Пушкина "К Овидию"... в царство мертвых!) - нашли подтверждение своей догадке в том, что поэт - и раньше обращался в своих произведениях к мифам об Орфее.
Но одновременно, и это для нас - самое главное, ради этого мы и заговорили о реминисценциях этого мифа, - это повторное обращение к нему Баратынского в стихотворении 1829 года - служит показателем существования художественной, творческой генетической СВЯЗИ МЕЖДУ СТИХОТВОРЕНИЕМ "СМЕРТЬ" И ПОСЛАНИЕМ "БОГДАНОВИЧУ". А в чем эта связь состоит, и почему мы так подробно стали говорить об этих произведениях Баратынского в нашем исследовании, посвященном отношению его поэзии к творческому наследию Батюшкова, - читателям наших работ, думается, стало понятным уже из одного этого приведенного нами фрагмента послания.
Что касается меня, то я, начав вникать в эти строки и другие связанные с ними фрагменты, пассажи этого стихотворения, - так и ахнул, потому что собственными глазами узнал в них - все то, о чем говорил в другом месте - по поводу связи элегии "Миних" с очерком Батюшкова "Вечер у Кантемира".
Развитие рассуждения из этого очерка, произведенное автором этого стихотворения на другом историческом материале, - вновь повторяется в этом послании Баратынского. И повторяется здесь у Баратынского - ведь именно то рассуждение, то поэтическое применение его в стихотворении 1821 года, - которое мы сразу соотнесли с кругом художественных идей Баратынского и которое позволило нам - поставить вопрос именно о его причастности к написанию элегии "Миних".
Теперь мы можем воочию убедиться, что тот же самый поэтический жест, ту же самую художественную работу - он заново повторяет, воспроизводит в стихотворении, опубликованном им - уже под его собственным именем.
А имя БАТЮШКОВА - прямо упоминается в этом стихотворении, в перечислении тех самых "любимцев вдохновенья", о которых, в приведенном нами фрагменте, было так ДВУСМЫСЛЕННО - то есть... так ХАРАКТЕРНО ДЛЯ ПОЭТИЧЕСКОГО СТИЛЯ БАРАТЫНСКОГО - сказано, что они как будто бы "НЕ МОГУТ ПОДЕЛИТЬ" ЧТО-ТО МЕЖДУ СОБОЙ:
...любимцы вдохновенья
Не могут поделить сердечного влеченья
И между нас поют...
Выражение, примененное в этих строках, обычно именно это и означает: ССОРЯТСЯ МЕЖДУ СОБОЙ; вступают в разногласия, в конфронтацию по поводу предмета этой ссоры - того именно предмета, который они "не могут поделить". Конечно же, Баратынским сказано - совершенно другое: того "сердечного влеченья", которое побуждает русских поэтов к творчеству, - им НЕ С КЕМ РАЗДЕЛИТЬ. Иными словами, сказано - то самое, что в почтовой прозе мы читали в письме Баратынского Киреевскому 1832 года: у русских поэтов - нет читателей, аудитории.
И сказано это, как мы знаем, было в том письме - именно на фоне реминисцирования, воспроизведения того же самого рассуждения о поэте, оказавшемся на необитаемом острове из очерка Батюшкова "Вечер у Кантемира", - которое обыгрывается и в элегии "Миних", положено в основу медитации над судьбой ее героя.* * *
Ситуация поэта, оказавшегося без аудитории, но, невзирая на это, продолжающего сочинять стихи, - в послании "Богдановичу" та же самая. Разница, как будто бы, состоит в том, что при воспроизведении этой ситуации - нет прямой цитаты из очерка Батюшкова. Но, тем не менее, ИМЯ Батюшкова, как мы сказали, - и как раз в этом фрагменте, в этом развернутом синтаксическом построении - прямо упоминается. А кроме того... в тексте этого послания - ПРИСУТСТВУЕТ ЦИТАТА ИЗ ДРУГОГО ОЧЕРКА БАТЮШКОВА.
И, во-первых, аналогичная, смежная по своему смыслу рассуждению о поэте на необитаемом острове; а во-вторых - хотя и находящаяся в другом фрагменте этого стихотворения, но тем не менее - прямо связанная, соотнесенная фактом своего появления с тем самым фрагментом, где мы встретили упоминание Орфея, и даже - с самим этим упоминанием:
...как некогда Орфей
Между мохнатых пел, по вере старых дней...
В данном случае имеется в виду мифологический рассказ о том, что Орфей исполнял свои песнопения для диких зверей, приручал их таким образом. Поэтому в приведенных нами строках и говорится о нем: "между мохнатых пел". Современники Баратынского, Пушкина, Жуковского и Батюшкова (все три из них - упоминаются в том самом перечне "любимцев вдохновенья") - тем самым уподобляются (по уровню своего понимания, своего духовного развития)... диким мохнатым животным: басенным персонажам Крылова!
Но этот классический сюжет мифов об Орфее появляется в поэтическом повествовании Баратынского - именно потому, что аналогичная ситуация жизни и творчества поэта - в изоляции от людей, среди... животных (уже - в прямом смысле слова!) - была обрисована уже раньше, по отношению к другому русскому поэту, самому адресату послания - Богадновичу:
...Как быть писателю? В пустыне благодатной,
Забывши модный свет, забывши свет печатный,
Как ты, философ мой, таиться без греха,
Избрать в советники кота и петуха
И, в тишине трудясь для собственного чувства,
В искусстве находить возмездие искусства!
И современный комментатор совершенно справедливо указывает, что это изображение жизни Богдановича - восходит к пассажу... из другого очерка Батюшкова, "Нечто о поэте и поэзии". Но только мы хотим обратить теперь внимание на то, что пассаж этот В ИНТЕРПРЕТАЦИИ АВТОРА ПОСЛАНИЯ "БОГДАНОВИЧУ", в том смысловом контексте, в рамках того рассуждения, в которое он его помещает, оказывается - АНАЛОГОМ РАССУЖДЕНИЯ О ПОЭТЕ НА НЕОБИТАЕМОМ ОСТРОВЕ, из другого очерка Батюшкова, посвященного - другому русскому поэту XVIII века, "Вечер у Кантемира":
"Богданович жил в совершенном уединении. У него были два товарища, достойные добродушного Лафонтена: кот и петух. Об них он говорил как о друзьях своих, рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровье и долго оплакивал их кончину".
Батюшков, умиляясь ОЧЕЛОВЕЧИВАНИЮ Богдановичем своих домашних животных, вспоминает французского баснописца Лафонтена. Баратынский, реминисцируя это рассуждение, - затем как бы... пародирует его, обращает его не умилительной, а - сатирически-разоблачительной стороной; поступает прямо наоборот: уподобляет ЛЮДЕЙ, своих современников - животным персонажам крыловских басен!* * *
В соответствии с этим обнаружившимся скрытно полемическим отношением, находится и знакомый нам стилистический прием Баратынского в приведенном пассаже с реминисценцией из очерка Батюшкова: употребление слова, развившего в себе вторичное оценочное значение, - в первоначально-буквальном безоценочном значении. Прием этот, как мы уже знаем, таит в себе немалую долю коварства.
Поэт, уединившийся от людей, чтобы без помех, чинимых их суетной жизнью, заниматься искусством, говорит Баратынский, в искусстве же - находит себе "ВОЗ-МЕЗ-ДИ-Е". "Возмездие" - здесь, в данном случае употребления этого слова, означает "награду за труды", плату. Далее, в соотносящемся с этим фрагментом пассаже о пении Орфея "для мохнатых", будет употреблено синонимическое слово: "ВОЗДАЯНИЕ":
...Бессмертие в веках им будет воздаяньем!...
Этот смысл слова становится очевидным по аналогии с отрицательным употреблением того же слова: "безвозмездно", "безвозмездный (дар)": здесь то же слово уже не имеет, само по себе, вообще никакого оценочного значения, означая только - сам факт отсутствия награды, платы. А значит - такова логика, обосновывающая словоупотребление Баратынского, - такая же безоценочность возможна, мыслима (именно: по аналогии, а не в соответствии с общепринятым узусом) и при положительном употреблении этого слова, в форме: "возмездие".
Коварность же этого стилистического приема, о которой мы намекнули, заключается в том, что ОЦЕНОЧНОЕ значение этого слова, даже при таком, очевидном его употреблении, - никуда не девается; она - маячит на фоне построения фразы с использованием этого слова и бросает свою тень на его окончательный смысл.
И поэтому, читая, что поэт обретает "возмездие", - мы не можем не думать при этом, в нашем воспринимающем эту фразу сознании не может не возникать мысль о том, что поэт, произнося ее, одновременно имеет в виду, что поэт (выбравший такую жизненную позицию, какая изображена в стихотворении Баратынского) подлежит НАКАЗАНИЮ, осуждается на КАЗНЬ! Ведь таково именно то оценочное значение слова "возмездие", о котором мы говорим: наказание, казнь за какой-либо проступок человека, вину, преступление (срв. название поэмы А.А.Блока: "Возмездие").
Мы не будем сейчас обсуждать этого метафизического вопроса, который ставит перед нами поэтическая речь Баратынского: действительно ли такое жизненное поведение поэта, которое изображено им, к которому как будто бы современный ему поэт - им же и призывается, - заслуживает наказания, казни. В рамках темы нашего исследования нам необходимо вернуться к другому представлению, которое возникает в результате такого же "коварного" словоупотребления автора послания "Богдановичу" в первом из его фрагментов, которые мы взялись анализировать: представлению о вражде, ссоре, в которой находятся упоминаемые Баратынским поэты, о которых сказано, что они "НЕ МОГУТ ПОДЕЛИТЬ..."
Не может ли означать воспроизведение в этом стихотворении художественного построения из элегии "Миних" того, что в послании "Богдановичу" - воспроизводится и та конкретная историко-литературная ситуация 1821 года, в котором та элегия была создана и от которой она, как мы теперь знаем, целиком и полностью производна: разыгравшаяся в то время "батюшковская" история, с участием Гнедича, Плетнева, Пушкина и самого Баратынского?
Вот именно воспоминанию об этой истории, об ЭТОЙ "вражде" в таком случае, думается, и обязано наводящее на мысль о ней, рождающее представление о такой ВРАЖДЕ МЕЖДУ ПОЭТАМИ употребление выражения "не могут поделить..."
И, собственно говоря, на послание Баратынского "Богдановичу" в целом - можно смотреть теперь... как на одно из отражений, на одно из ближайших воспоминаний (наряду с известными нам уже пушкинскими) об этой "батюшковской" истории; именно в ней - и видеть основную причину написания этого стихотворения. Об этом, помимо очевидной ориентации на элегию "Миних", говорит - и сама форма, сам замысел его, и характер упоминания в нем - одного из основных участников этой истории, Пушкина.* * *
Стихотворение Баратынского - адресуется УМЕРШЕМУ ПОЭТУ, И.Ф.Богдановичу, автору знаменитой поэмы "Душенька". И он сам вспоминает по этому поводу стихотворение Пушкина, которое - послужило ему в этом образцом, послание "К Овидию". Мы уже говорили о том, какое отношение это пушкинское стихотворение, написанное в том же 1821 году, имеет к "батюшковской" истории, о том, как тесно переплетены с коллизиями этой истории его художественные мотивы.
Пушкин написал это послание к Овидию - КАК К СВОЕМУ СОВРЕМЕННИКУ, как к лицу, которое, несмотря на разделяющую их грань смерти, грань тысячелетий, - может это послание получить и прочитать. Потом аналогичный ход мысли, как мы знаем, был использован в "батюшковском" письме Гнедичу 1821 года, в полемике с уподоблением Батюшкова Анакреону в похвальной надписи, сочиненной в искупление февральского анти-батюшковского памфлета Плетнева.
Именно эту параллель со своим посланием покойному Богдановичу - и проводит Баратынский, вспоминая о стихотворении "К Овидию", когда в ряду "любимцев вдохновенья" - им упоминается:
...Пушкин молодой, сей ветреник блестящий,
Всё под пером своим шутя животворящий
(Тебе, я думаю, знаком довольно он:
Недавно от него товарищ твой Назон
Посланье получил)...
Далее же, мы уже видели, - у Баратынского возникает и другой мотив этого послания, роднящий пушкинское стихотворение с элегией "Миних": жизнь римского поэта Овидия - среди диких кочевых племен античного Причерноморья; мотив - который затем обыгрывается и в реальной переписке Пушкина 1822 года.
Баратынский приводит аналогичный пример: исполнение мифическим поэтом Орфеем своих песен - диким животным. Он не зря называет этих "слушателей" Орфея описательно: "мохнатые". Это - как бы нейтрализует их облик с обликом первобытных людей, одетых в звериные шкуры; людей - среди которых и оказывается принадлежащий культуре, стоящей на более высокой ступени развития, поэт Овидий.
В пушкинском послании, однако, нет той постановки вопроса, на которой был основан мысленный эксперимент, описанный в очерке Батюшкова "Вечер у Кантемира", и в освещении которой эта коллизия была заимствована в стихотворении "Миних": защиты утверждения о том, что поэт продолжал бы творить, а исторический герой стремиться к совершению подвигов, великих дел - и в условиях почти полной изоляции от общества.
Пушкина эта сторона вопроса - как-то совершенно не интересует; вернее - положительный ответ на него он считает само собой разумеющимся. Хотя мы увидим, что он все-таки в другом случае - обращается к этому мотиву, но только подходит к нему - совершенно с иной стороны, а значит - опять-таки выражает свое мнение, что полемика по этому поводу - излишня.* * *
Зато есть у Пушкина, при другом случае его обращения к тому же историческому сюжету "Овидий в ссылке", в поэме "Цыганы" (1824), - выделение, подчеркивание другой стороны этой коллизии. Она-то и роднит его интерпретацию этого сюжета, этой ситуации - с той, которая предполагается элегией "Миних".
А именно: дикие кочевники, среди которых оказывается Овидий, считают его, с одной стороны, "святым стариком" - то есть лицом, заслуживающим по отношению к себе всяческого почтения и благоговения. А с другой - человеком, совершенно беспомощным, неприспособленным к суровым условиям их жизни.
Поэтому, подчеркивает Пушкин, вернее - старый цыган, рассказывающий герою поэмы это предание, - они всячески заботились об Овидии, создавали ему условия, которых он не мог бы создать себе сам и в которых он мог бы выжить:
...Не разумел он ничего,
И слаб, и робок был, как дети;
Чужие люди за него
Зверей и рыб ловили в сети;
Как мерзла быстрая река
И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей прикрывали
Они святого старика...
Вот эта сторона ситуации, подчеркнутая в ее изображении Пушкиным, - и выявляет родство его рассказа об Овидии со стихотворением "Миних", только родство это - обнаруживается лишь опосредованно, да к тому же - полемически, по контрасту; да еще и - через посредство произведения, которое будет написано... спустя несколько десятилетий.
В этом стихотворении, сказали мы, обыгрывается воображаемая ситуация, представленная в очерке Батюшкова с подачи французского математика, одного из деятелей французского Просвещения, "энциклопедиста" д'Аламбера. Причем в рассуждении самого д'Аламбера, как оно передано Батюшковым, - присутствует обнаруживающееся в его мысленном эксперименте НИГИЛИСТИЧЕСКОЕ отношение к поэзии, противопоставление ее - такой серьезной науке, как математика.
Это - ситуация поэта, оказавшегося на необитаемом острове, а применительно к герою стихотворения "Миних" - не поэта, а государственного деятеля, полководца; даже не просто генерала - а фельдмаршала. ГЕНЕРАЛ, ОКАЗАВШИЙСЯ НА НЕОБИТАЕМОМ ОСТРОВЕ (точнее: ДВА генерала; так сказать, один фельдмаршал - подвергшийся арифметическому действию деления на два)... Ведь это - не что иное, как сюжетная ситуация знаменитой сатирической "Сказки" М.Е.Салтыкова-Щедрина "о том, как один мужик двух генералов прокормил"!!
Героическое изображение судьбы Миниха в стихотворении 1821 года на фоне этой будущей щедринской сказки - резко прозаизируется и пародируется. И вот тут-то - и выявляется отношение к стихотворению "Миних"... пушкинской интерпретации сюжета об Овидии; принципиальная, концептуальная связь между ними!
Пушкин во вставном рассказе своей поэмы - как бы выступает в защиту изображения фельдмаршала Миниха в посвященном ему стихотворении 1821 года от той резко сатирической критики и переосмысления, которому подвергнется его жизненно-биографическая ситуация в произведении Щедрина. Он полностью принимает, адаптирует своему рассказу - именно тот мотив, на котором будет строиться сатирическое "разоблачение" у Щедрина: БЕСПОМОЩНОСТЬ двух русских генералов, двух "начальников", которые - пропали бы, оказавшись на необитаемом острове, не случись тут же рядом с ними - способного выжить в любой ситуации русского мужика.
Но Пушкин переносит этот сатирический, издевательский мотив - на фигуру героя своего стихотворения и своей поэмы, Овидия, и, как мы знаем и как мы только что убедились в этом снова, - ничего обидного и постыдного для его героя в этой его беспомощности, в полном, бескомпромиссном воспроизведении по отношению к нему той ситуации, как она изображена Щедриным, - не оказывается. Весь сатирический заряд его произведения - вследствие этой операции... куда-то улетучивается, аннигилируется! Происходит - "отрицание отрицания"; аннигиляция... нигилизма!* * *
Мы не зря с самого начала подчеркнули почву, на которой возник тот мысленный эксперимент, который потом, какими-то причудливыми путями эволюции творческого сознания - вылился в щедринскую сказку: французские "энциклопедисты" - духовные предшественники, отцы нашего "нигилизма", критического направления в идеологии и художественной мысли 1860-х годов: вплоть до - буквального повторения отрицания поэзии, искусства, которому был посвящен эксперимент д'Аламбера!
И точно так же, как зависимость щедринской сказки от мысленного эксперимента д'Аламбера идейно-исторически вполне правдоподобна; точно так же - не может вызывать сомнения и обратное: что Пушкин, создавая в 1824 году свою поэму - ПОЛЕМИЗИРОВАЛ С ЩЕДРИНСКОЙ СКАЗКОЙ, которая появится несколько десятилетий спустя; выступал на защиту от прозвучавшей в ней критики, служащей историческим продолжением критики "просвещенческой", уж с которой Пушкин был знаком точно не понаслышке, - изображения исторического героя в одновременном с появлением его послания "К Овидию" стихотворении "Миних".
Теперь обнаруженная словесная игра в послании "Богдановичу" показала нам, что Баратынский - сам был не чужд критического отношения к той ситуации, которая создалась и которая разрешалась (в том числе - и им самим) в ходе "батюшковской" истории 1821 года. А значит, именно его причастностью к появлению на свет стихотворения "Миних" - и может объясняться то обстоятельство, что потенциал критического, пародийного освещения изображенного в ней исторического эпизода, потенциал превращения его - в... сатирическую сказку Салтыкова-Щедрина присутствует уже в самом этом элегическом произведении!
И ведь действительно: сразу же, как только я стал вдумываться в этот случай заимствования рассуждения из очерка Батюшкова; как только картина его поэтической адаптации в стихотворении "Миних" стала для меня проясняться вполне, - тут-то я и был поражен, озадачен тем, что ситуация, вырисовавшаяся в результате этого сопоставления, ситуация, которую грубо можно определить как "генерал на необитаемом острове", - это и есть ситуация будущей сатирической, разоблачительной "Сказки о том, как один мужик двух генералов прокормил".
Было прямо-таки до наглядности очевидно, что Салтыков-Щедрин - создал свою скандальную сказку с подачи автора стихотворения "Миних" - Баратынского; что стихотворение это, применение ДАННОГО батюшковкого мысленного эксперимента к данной ситуации сибирского изгнания фельдмаршала Миниха, - УЖЕ "подставляло" изображение этого исторического эпизода под будущее сатирическое разоблачение Щедрина; уже тогда, в 1821 году, - содержало в себе, ВНУТРЕННЕ ПРЕДПОЛАГАЛО потенции... ОСМЕЯНИЯ, осмеивания этой ситуации, этого же самого поэтического изображения!* * *
Взгляд на стихотворение "Миних" с точки зрения его генезиса из батюшковского рассуждения - балансировал на грани анекдотичности. Прямо - хоть применяй к этому случаю слова Пушкина по поводу его портретного изображения знаменитым художником Доу (1828):
...Хоть ты векам его предашь,
Его освищет Мефистофель!
Удивительно, что Пушкин здесь, в этих стихах, так подходящих к описываемой нами ситуации, начинает строить свое стихотворение... совсем как Баратынский; ставит читателя перед фактом двусмысленности своего высказывания; перед необходимостью - выбора одного из (причем почти одинаковым образом подходящих к смыслу высказывания в целом!) вариантов ("предать" - значит и "передать", транслировать; и - "совершить предательство", подставить под удар, сделать объектом насмешек, "освистания").
Я думал, что такая анекдотичность - возникла по моей вине; по причине топорности моей интерпретации этого историко-литературного материала. И, конечно, стеснялся признаться; стеснялся поведать читателю, что в очерченном мною круге литературных произведений 1820-х годов - содержится источник хрестоматийного произведения будущего сатирика.
Но теперь, когда наличие критического отношения Баратынского к "батюшковской" истории 1821 года - стало для меня фактом, благодаря обнаружению рефлексии над ней в послании "Богдановичу"; когда я понял, наконец, что эта критическая рефлексия - была уравновешена, находила себе противовес в той радикальной апологии осмеянного сатириком сюжета, ситуации - которую мы нашли в поэме Пушкина 1824 года, - я удостоверился, что генетическая зависимость щедринской сказки - является объективным историческим фактом, а не результатом моих погрешностей. И, таким образом, стало вполне возможным - о ней рассказать; ее, наконец, эксплицировать.
А кроме того, обратить внимание на то, что уже с самого начала моих тревожных раздумий над этой проблемой - не позволяло мне от нее просто отмахнуться; что с самого начала - подтверждало, что я имею здесь дело с объективной исторической закономерностью.
А именно: зависимость творчества Салтыкова-Щедрина от произведений Баратынского, которая выявилась перед нами на этом конкретном примере, - уже давно, и по еще более существенным, принципиальным поводам, обращала на себя мое внимание. Само существование такой связи - уже не вызывает у меня сомнений.
Так что еще одно, частное проявление этой связи - не стало для меня неожиданностью. Но о том, в чем же состоит эта моя уверенность в существовании такой связи, на каком материале, делающим ее существование и несомненным, и принципиальным, - эта уверенность основывается: об этом придется рассказать как-нибудь в другой раз, в каком-нибудь другом исследовании, где этот рассказ не приведет к слишком непоправимому отклонению от основной темы.* * *
Связь стихотворения "Смерть" с посланием "Богдановичу", обнаруженная благодаря повторению мифологического мотива, - погружает первое из этих стихотворений... в ту же стихию воспоминаний о "батюшковской" истории 1821 года, рефлексий над ней, которая довлеет над вторым из этих произведений Баратынского вполне.
Послание "Богдановичу", как мы говорили, было впервые опубликовано в 1827 году, однако исследователи, на основании существующих свидетельств, считают, что ранняя его редакция возникла - еще в 1824 году. Но на основании ясного свидетельства, находящегося в последнем из приведенных нами фрагментов этого стихотворения, можно датировать его возникновение... и еще более ранним временем, и именно - ТЕМ САМЫМ 1821 ГОДОМ, ИЛИ НЕМНОГО ПОЗДНЕЕ, когда происходила, или только что завершилась "батюшковская" история.
Иными словами - скорее всего, именно тем самым 1822 годом, когда свое мемуарное свидетельство об этой истории, в виде писем брату Льву и самому Плетневу, оставляет об этой истории - и Пушкин.
Мы только что слышали: обращаясь к адресату своего послания, Баратынский говорит о стихотворении Пушкина "К Овидию", что Овидий Назон его - "НЕДАВНО ПОЛУЧИЛ". Для стихотворения, написанного в 1826 году, - такая относительная датировка пятью годами ранее возникшего стихотворения, конечно же, невозможна; но сомнительна она и малоправдоподобна - и в том случае, если бы стихотворение это, относительно которого пушкинское послание датируется как "недавнее", было бы впервые написано, как это принято сейчас считать у исследователей Баратынского, - и в 1824 году!
Именно в 1822 году Баратынский мог говорить о пушкинском послании как об отправленном автором и "полученном Назоном" - "недавно". А значит, послание "Богдановичу" - скорее всего, пусть даже в самом раннем своем черновом наброске, БЫЛО НАПИСАНО ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ "БАТЮШКОВСКОЙ" истории. И эта ВНУТРЕННЯЯ, АВТОРСКАЯ датировка его - хорошо согласуется с выявленными сейчас нами в тексте стихотворения реминисценциями отдельных перипетий этой истории.
И тогда возникает естественный вопрос: а что же есть от этой истории, по поводу этой истории - в стихотворении 1829 года, как раз и начинающемся - с оглядки на "батюшковское", по своему материалу, послание 1822 года, опубликованное в 1827 году?
|