Рассказ был переведён на английский язык, большое спасибо, Runa Aruna! Hopscotch.
КЛАССИКИ
...А ещё говорят, что за Смоленской площадью, между Денежным переулком и Плотниковым, есть дворик с липами - точь-в-точь как в старой Москве.
Под окнами там стоит только одна машина - красная "Победа"; перед подъездом - лавочка, наискось - песочница и деревянные качели. Асфальт вспученный, и через трещины лезет сизоватая трава. Иногда во двор ненадолго забегают дети - поиграть в классики.
И говорят, что если напроситься в игру...
После этого сна Сашенька всегда просыпается со сладким щемлением в сердце. Одной в такое время ей быть просто невозможно. Она собирает корзинку, робко пряча тот самый сон где-то между чайником с липовым настоем и вчерашним смородиновым пирогом. Затем, прихрамывая, поднимается на этаж выше и звонит. Если очень постараться, можно сделать вид, что она так, без причины, заглянула чаёк с подругой попить.
Но Варьку на мякине не проведёшь.
- Проходи, что ли, - вздыхает она. Взгляд - одновременно сочувствующий и строгий. - Давненько не виделись.
Варька моложе на три года и умнее раз в десять; у неё угрюмое лицо и ловкие пальцы. Варька вяжет умопомрачительные шарфы из яркой пряжи и продаёт их через компьютер.
И разбирается в нём, ей-ей, ловчее собственной внучки.
- Ничего, что я так?.. - Сашенька тушуется.
Но Варька уже берёт её под руку и ведёт на кухню. Не слушая возражений, достаёт из холодильника батон "докторской" колбасы, красную рыбу и ещё Бог весть какие деликатесы.
- Угощайся. - Тон извинительно-просительный, словно ей стыдно за свой достаток. - И рассказывай. Что глаза-то опять на мокром месте?
- Да вот, нагородилось под утро... - уклончиво отвечает Сашенька - а потом как захлёбывается словами, и говорит, и говорит, сбивчиво и бесконечно, пока не остывает окончательно липовый чай.
Варька слушает всегда как в первый раз и кивает:
- Классики, значит? И кто до конца допрыгает, тот сможет вернуться, куда захочет?
- Вернуться, когда захочет, - поправляет её Сашенька, зардевшись. Уж больно глупо звучит, но Варька не смеётся.
- Мне-то и здесь хорошо, - говорит она ровно, оглядывая солнечную кухню, и клубки шерсти на комоде, и внучкины фотографии, и пыльную набережную за окном. - А ты-то чего не сходишь, не проверишь? Вдруг там и правда есть эти самые дети с классиками?
После её слов Сашеньке всегда делается так головокружительно страшно, что она крепко до онемения прижимает к себе костыль и шепчет:
- Там прыгать надо... По клеточкам ... Как я, со своей-то ногой?
Варька сердито звякает ложкой о край чашки и смотрит в сторону. На прощанье она суёт в руки Сашеньке то целое блюдце клятой дорогущей колбасы, то пачку вкуснющего чаю...
Сашенька не берёт, но просит на днях зайти в гости.
Но этим летом всё по-другому.
Ещё весной, в апреле, Сашенька попадает в больницу. Сначала Варька навещает её часто, носит апельсины и курагу, терпеливо слушает рассказы - даже те, что давно наизусть знает. И про поездку на Байкал, и про бесценные Сашины книжки, и про университетскую библиотеку, и даже про то, как реставрационный отдел подло закрыли и всех работников, считай, на улицу выбросили...
Только про аварию напрочь отказывается слушать.
- В жизни всяко случается, - бурчит она. - Муж твой... Я вон вообще без отца без матери росла, и что?
Варька права, конечно; и сейчас, когда горе давно перегорело, Сашенька понимает, что нельзя было прятаться в уголке между родительской квартирой и реставрационным отделом, заслоняться книжками, трауром и жалеть себя. И где-то между мамиными похоронами и собственной пенсией была та страшная точка невозврата, когда хочется изменить жизнь - да уже не можется.
Да разве теперь что поправишь?
Ближе к лету Варька вдруг перестаёт заходить. Сашенька беспокоится, звонит ей в квартиру, но очень долго трубку не берут. Только в начале июня, когда до выписки остаётся всего ничего, отвечает ломкий девичий голос:
- Александра Петровна? Я вас узнала, хотя вы меня не помните, наверно. Я Вика Грачёва.
- Варина внучка? - догадывается Сашенька и улыбается: - Как же не помнить, помню. Такая ты кроха была, а вон, выросла...
Вика молчит в трубку, затем просит перезвонить, когда Сашенька выпишется из больницы, и диктует длинный номер мобильного.
- Вот, - говорит Вика - длинноногая, загорелая, чем-то ужасно похожая на саму Варьку в молодости. - Это бабушка для вас вязала... Я доделала.
И протягивает пышный-пышный, ажурный-ажурный, яркий-яркий шарф. Неровный - сразу видно, где одна мастерица начала работать, а где другая продолжила. И, глядя на эту линию, на стык, Сашенька как-то сразу верит, что Варьки больше нет; она не плачет, просто садится в кресло, прижимает к груди новый шарф и дышит. И дышит.
Надо дышать.
Вике неловко быть рядом с полузнакомой старухой, но она добрая девочка - остаётся до самого вечера, хозяйничает в Сашином буфете, заваривает липовый чай, гладит её по мягким седым волосам. Уходя, обещает вернуться назавтра - помочь с уборкой. После двухмесячного отсутствия пыль скопилась повсюду.
Ночью Сашеньке снится тот же сон - тихий двор, липы и лето.
Просыпается она безмятежная.
Собирается долго, тщательно. Расчёсывается, отглаживает любимое голубое платье, кутает плечи красивым Варькиным шарфом - и идёт к метро. В молодости она бы до Смоленской и пешком добралась; а сейчас едет с передышками, часто выходя из душного вагона, целый час и ещё полчаса ковыляет до Денежного.
...В это не верится совершенно, но дворик там действительно есть.
Красная "Победа" приткнулась в полутени под липой; на капоте дремлет полосатая кошка. У лавки рассыпана горстка семечек, и стая наглых воробьёв теснит от них одного толстого голубя. Качели заняты девочкой в джинсовом комбинезоне; её раскачивают двое мальчишек.
Сашенька некоторое время наблюдает, а потом спрашивает:
- Простите, а вы случайно тут в классики не играете?
Оборачивается один из мальчишек, белобрысый и черноглазый.
- Играем, - отвечает он спокойно, глядя сквозь неё. - Хочешь с нами?
И Сашенькина робость вся куда-то исчезает.
- Хочу. Только мне бы клеточек поменьше... - и она виновато постукивает по асфальту костылём.
Девочка спрыгивает с качелей - лихо, на лету, - достаёт из кармана зелёный мелок и тщательно вычерчивает на асфальте дорожку из девяти клеток. Смотрит с кошачьим прищуром:
- Ну, давай. Только, чур, задом наперёд. Без биты. Сумеешь?
Сашенька кивает - и ступает в "дом".
...девять...
Прыгнуть на седьмую-восьмую двумя ногами - невозможно, даже переступить - и то невыносимо, но она пробует и всё ждёт, когда же прострелит болью от колена и до самого сердца.
Но боли нет.
...семь-восемь...
Костыль выворачивается из рук, как живой, но звука падения не слышно.
...шесть...
Пропадает из воздуха запах гари от Садового кольца. Где-то рядом звенит троллейбус; тополиный пух на мгновение скрывает блёкло-синее небо, а затем исчезает.
...четыре-пять...
И падает, впитывается в землю тень башни-высотки, а из трещины в асфальте, у самой ноги, выстреливает росток одуванчика, закутывается в розетку листьев - и подмигивает жёлтым глазом-цветком.
У Сашеньки на губах и горечь, и сладость.
...три...
Выбиваются из-под косынки длинные косы, и рыжего цвета в них с каждой секундой больше, а седого - меньше.
...два...
Зелёные линии на асфальте исчезают - а потом под ногами вновь появляется рисунок, девятка и полукруг.
Сашенька спотыкается и падает; впрочем, коленки и так сплошь в зелёнке, мама перестаралась утром. Конопатая Варька смеётся заливисто и дразнится:
- Ошиблась, ошиблась!
Ветер треплет голубое платье и ветки лип, рвёт на клочья низкие облака.
Саша переступает через меловую черту и запрокидывает голову к небу.