Старинные напольные часы глухо простучали-прозвонили несколько раз. Доцент Буров посмотрел на свои наручные, на секунду задумался и решительно перевёл минутную стрелку. Всё должно быть
как тогда, полгода назад, когда на экзамене они с Ниной открыли друг друга.
Аудитория была пуста. Сейчас, на излёте зимней сессии, выдался свободный от экзаменов и консультаций денёк. Обычно в такие дни на кафедре никто не показывался. Этим и воспользовался Куприян Венедиктович. Вахтёр без нареканий выдал большой фигурный ключ.
Доцент подошёл к окну и задумался, сунув руки в карманы. Вон там, в окнах напротив, бушует голый боди-арт. Не видят, что ли, никого и ничего, кроме себя, или просто плюс-минус один зритель не в счёт? По свеженаложенной краске текут горячие капли пота, дымятся, срываются с сосков. Один из художников лёг на пол, видна только его рука с кисточкой, размалёвывающей нижнюю сторону ягодицы. А ещё какие-то бикини-причёски выдумали, те волосики укладывают, которые… В общем, срамота. А им хоть бы хны. Или басмы. Старею, наверное.
Стукнула дверь.
— Здравствуйте, Куприян Венедиктович! — послышался Нинин голос. Буров обернулся, ответил. Девушка подошла к нему.
— Как сдала сессию, Ниночка?
— Не поверите — отличница! И самое главное — какую-то невиданную ранее лёгкость на экзаменах чувствовала, уверенность. Контролировала ситуацию, а не была её жертвой. И даже не отметка главное, а чувство добротно выполненного и завершённого дела. Даже как-то странно думать, что ещё полгода назад я комплексовала, дрожала, вымучивала отметки на балл выше реальных. Спасибо вам!
— Мне? За что?
— Ну, за всё. За все советы, за всю доброту, за то… Ну, в общем, за то, что вы есть! До того случая я вас знала и не знала… Можно, я вас поцелую? Не бойтесь, помадой я по-прежнему не пользуюсь.
— Ну, разве что по случаю юбилея…
— Я так и знала! — Раздалось громкое чмоканье, затем нежная девичья ладошка помассировала суровую мужскую щёку. — Когда вы пригласили меня прийти сегодня сюда в этот час, я сначала удивилась. Ведь вы всегда говорите, для чего встреча, а на этот раз такая таинственность… Но я быстро смекнула, что сегодня ровно полгода с того случая с
двумя шпаргалками. Ну, когда меня на экзамене предали, а вы меня выручили. А я тогда, свинья эдакая, убежала даже спасибо не сказав.
— За такие вещи, Нина, не благодарят. Я нарушил свой служебный долг, а оправданно это или нет — только время покажет.
— Всё равно мне не следовало так быстро уходить. Да ещё… Вы тогда специально мне показали в окно Кешку, да? Я и рванулась к нему, как дурочка.
— Почему? Раз ты ему небезразлична. раз Олега он сотоварищи проучил — почему же дурочка? — Он нежно отвёл прядь волос с её лба. — Как нормальная девушка к парню поспешила.
— Понимаете… Да, он всё время пытался мне помочь на экзамене и Олега… ой, да-да, молчу, я знаю, что о таких вещах мне вам говорить нельзя. Конечно, Кеша добрый.
— Он что, охладел к тебе?
— Нет, и на ксерокс часто приходит, и улыбается, и предлагает помочь всё время. Но, когда я начала с вами общаться по-настоящему и себя познавать, то вскоре поняла: он делает это всё только из жалости. А мне это теперь не нужно. Ненавижу, когда меня жалеют!
— А я думал, что он к тебе неравнодушен.
— Он только к
компьютерам своим неравнодушен… — Нина приотвернулась, прерывисто вздохнула.
— Извини, кажется, я зашёл не туда. Жаль, конечно, что не сложилось у вас общение. Ах да, ты ведь жалость теперь не жалуешь! Тогда не знаю, как сказать.
— Так вот, я догадалась, для чего вы меня позвали. И решила знаете что сделать? Вы тогда мне экзамен зачли непонятно как. Пошла я в деканат направление на вторник брать — мне говорят, что в ведомости отметка стоит. Как, говорю, стоит, в зачётке же нет! А мне — посмотри. Открываю зачётку — там тоже. Вы фокусник, признавайтесь, Куприян Венедиктович!
— Нет, не волшебник, только ещё учусь. — Лёгкая усмешка. — У частных студентов-детективов.
— Ну вот, а я решила обойтись без фокусов. И поэтому сейчас я расскажу вам всё-всё по тому самому билету. Теорию ренормализации во всех её деталях.
— Ты серьёзно, Ниночка?
— Да уж серьёзней не бывает. Я ведь сказала, что жалости мне от Кеши не нужно. Извините, Куприян Венедиктович, к вам это тоже относится. Теперь относится. — Она сделала ударение на »теперь«. — Выслушайте меня, а потом подтвердите, что знаю я на »отлично«.
— Понимаешь, Нина, я ведь другой разговор запланировал на сейчас. И как раз не о совсем честном. Об очень скользких материях будет разговор. И если ты сейчас продемонстрируешь мне кристальную честность,…
— Поняла-поняла, Куприян Венедиктович. Сделаем так: я сейчас расскажу теорию из рук вон плохо, но всё-таки расскажу. И тогда вы на моём фоне ангелом смотреться будете. А что это за скользкие материи? Вас, часом, не втянули в нечестные дела? Да нет, не могу поверить.
— Сейчас объясню. Но ты, пожалуйста, откажись от решимости устроить добровольный экзамен. В конце концов, у меня сегодня выходной день!
— Воля ваша. Но знайте, что я себя честной считать не буду, самоуважение потеряю.
— Это удар ниже пояса, Нина. Как же нам поступить?.. Пожалуй, знаю. Я тут подготовил методическое пособие по этой самой теории, и если ты возьмёшь на себя труд просмотреть его, указать на неточности, трудные для понимания места, как улучшить восприятие студентами…
— Поняла! Эх, вы и выдумщик, Куприян Венедиктович! — Второе чмоканье было явно импровизированным. — Где эта рукопись, давайте скорей!
— На кафедре. Сейчас схожу. Подожди минутку, хорошо?
Кафедра была по соседству. Когда доцент Буров вернулся с пухлой папкой под мышкой, Нина стояла у стола в том же месте и той же позе, что и ровно полгода назад.
— Вот здесь я тогда потеряла голову, — негромко припоминала она. — Вот здесь я сорвалась, а вы стояли вот тут — встаньте, встаньте сюда, Куприян Венедиктович — и смотрели на меня такими недоумёнными глазами, словно не верили своим ушам. Другие от моей ругани в контратаку бы пустились, а вы — нет. Собственно, я только ваши глаза и помню, а вот что тогда кричала вам — провал полный в памяти. Боюсь, что… Ну, скажите, что я тогда вам наговорила! Много чего, да? Ну, пожалуйста, я очень прошу вас — я тогда вас не оскорбила, нет?
— Ну, раз наше общение после этого пошло, как оно по сей день идёт, ответ очевиден.
— А если бы вы остались ко мне равнодушны — сочли бы это оскорблением, да? Не скрывайте, ну, умоляю вас — я не хочу злоупотреблять вашей снисходительностью.
— Мог, но, как видишь, не остался равнодушным. Что-то разговор у нас всё время не туда заносит. Вот, держи папку. Сама разберёшься. Кстати, у тебя ведь каникулы, можешь и не возиться — не обижусь! Это дело добровольное.
Вместо ответа девушка крепко прижала папку к груди, словно её собирались отнять.
— Ну, дело твоё. Только боюсь, не отдохнёшь ты как следует для второго полугодия. Ну хотя бы пообещай, что не будешь переутомляться. Хочешь, если снег будет, на лыжах с тобой сходим?
Сияющие девичьи глаза ответили лучше слов.
— Так вот, именно здесь и именно ровно полгода назад мы дали друг другу слово жить по возможности честно. Я не собираюсь делать вид, что забыл об этом, но сейчас мне нужна твоя помощь в одном деликатном деле. Если ты сочтёшь его нечестным, не тушуйся, прямо скажи, тогда подумаем, как быть.
— Что от меня требуется? — деловито спросила студентка.
— Сначала я обрисую ситуацию в общем. Как ты знаешь, на
том самом экзамене, где сцепились Лиля с Викой, а ты блистала в детективном амплуа, Аристарх Афанасьевич наставил полдюжины неудов. С тех пор прошло две переэкзаменовки, трое сдали, двое отчислены. Остался один человек, ему назначена деканатом последняя переэкзаменовка на послезавтра. Лично меня этот Артём нисколько не волнует, но, по данным деканата, его исключение переполнит предел штатного расписания нашего факультета, и у нас срежут полставки. И срежут именно с нашей кафедры, потому что это наш экзаменатор отличился в деле отчисления.
— Так, понимаю, — наморщила лоб девушка. — Вам нужно, чтобы Артём успешно пересдал экзамен во что бы то ни стало, так?
— Увы, именно так: во что бы то ни стало. Пока не началась большая кафедральная драка за целость своих ставок любыми средствами, тоже во что бы то ни стало.
— О-о!
— Беда в том, что у этого студента какие-то особые отношения с Аристархом Афанасьевичем, тот начинает сердиться при одном только упоминании имени. В таких случаях надо знать на пять, чтобы получить три. А башковитым его не назовёшь, нет. Если ему не помочь, завалит Артём свою последнюю переэкзаменовку и нам головной боли добавит.
— А как вы ему хотите помочь? Поднатаскать?
— Нет, не получится. Во-первых, мы его вчера упустили — не домой же ему звонить, ходить, набиваться… А во-вторых, мы с ним ведь уже возились накануне двух прошлых переэкзаменовок — как об стенку горох!
— Тогда — договориться с Аристархом Афанасьевичем.
— Рискованно и почти невозможно. Он уже как-то говорил, что лучше вообще не работать на полставки, чем работать и делать вид, что учишь олухов. Именно делать вид, потому что по-настоящему их учить — значит, совершать большую глупость.
— Но денег-то где взять взамен? Не на ксероксе же доценту подрабатывать: чего изволите, господа студенты, ещё две копеечки доложите, а чаевые где? — она умело подражала унижающимся голосам приказчиков в лавках, расплодившихся ныне во множестве.
— Вот именно. Мы пытались донести до коллеги свою мысль: если только посредством олухов, которым диплом о высшем образовании нужен для карьерных целей, государство даёт способным людям кое-какую возможность заниматься научной работой, надо бы обихаживать олухов, чёрт с ними! Безуспешно — он зациклился на специфически понимаемой мировой справедливости. Перед пенсией такие вещи в ином свете кажутся. В общем, с этой стороны не подобраться.
— Что же тогда остаётся? — размышляла Нина. — Как в
том случае с Настей — найти подмену?
— Невозможно, поскольку экзаменуемый один. Да парней и не заманишь кастингом, не говоря уже о недостатке времени.
— Тогда — шпаргалка.
— Именно на шпаргалке он и засыпался в один из прошлых разов. И вообще, доцентам не угнаться за студентами в части сотворения шпор. Так что этим мы ему не поможем, раз он сам себе не помог.
— Дело, видать, безнадёжное. Хотя… Вот
в тот раз Вику обвиняли в проносе листка с готовыми ответами. Но она якобы прятала такие листки в юбке, а это ведь парень. И на вытаскивании листков он может засыпаться точно так же, как и на шпаргалке.
— И всё же остаётся только фальшлисток. Раскрою теперь суть нашего заговора. Послезавтра утром Артём возьмёт билет, сядет готовиться, скорее всего, забуксует. В аудиторию в это время зайдёт Захар Янович, обратится к Аристарху Афанасьевичу с каким-нибудь вопросом. Как бы невзначай заметит, что Артём испортил экзаменационные листы, обратит на это внимание экзаменатора. Тот, конечно, потребует замены. Он старенький, вставать ему лишний раз ни к чему, а Захар Янович молод, пышет здоровьем. Ясно, что именно ему с руки отнести чистые листки студенту, который до того, конечно, инстинктивно сядет на самое дальнее от стола место. Далее. Никто не будет пятиться, неся эти листы. Повернётся к студенту, к которому идёт, передом, а к экзаменатору, стало быть, задом. И незаметно вложит в чистые листки заранее заготовленный с ответами. А дальше уже студент своим птичьим умом сообразит, как быть. Тройки с минусом вполне ему хватит.
— Дерзко! Понимаю, почему вы назвали дело скользким. Но почему вы так уверены, что экзаменационные листы окажутся испорченными? Чьим почерком будет заполнен подменённый? И откуда вам, заговорщикам, будет известен номер билета?
— Отвечаю по порядку. Листок будет исписан почерком Артёма. Для этого я уже договорился с Ником, у него любой почерк славно выходит.
— Неужели он испишет чужим почерком двадцать листов? Или будет сидеть в соседней комнате, а ему сообщат, какой билет вытащил Артём?
— Ни то, ни другое. Одного листка хватит. Вот, смотри. — Буров вытащил из кармана пухлую пачку. — Прогляди несколько штук.
Девушка занялась билетами. После третьего из них её брови начали приподниматься.
— Вот так выдумка! Поняла: везде одни и те же три вопроса, но в разном порядке.
— Да, и билеты выглядят разными. Я подменю их в самый последний момент, Аристарх Афанасьевич не должен заметить.
— Но почему же Артём должен испортить свои первые листы? Он что, участвует в заговоре?
— Ни боже мой! С его птичьим умом он, чего доброго, начнёт хвалиться перед однокурсниками и всё дело завалит. Нет, иначе сделаем. Есть такое правило: студент на экзамене должен писать синим или чёрным цветом, а экзаменатор вносит правку красным. Ведь эти листки хранятся на кафедре вплоть до получения экзаменовавшимся диплома, и на протяжении этого времени юридически подкованный нахал может подать апелляцию на предмет повышения отметки. Тогда мы извлекаем из сейфа его экзаменационный листок и тычем мордой в красные пометки. Для этого они должны быть именно красными, а основной текст, стало быть — другого цвета.
— Хорошо, но как…
— Вот и получается, что на экзамене нельзя писать красной пастой, а кто это всё-таки сделает, тот испортит свои листки и их придётся заменять. И ручку тоже. Это сделает Захар Янович, ту ручку даст, которой Ник Артёмов почерк имитировал.
— Но почему Артём будет писать красной пастой, если он ни сном, ни духом?
— Вот здесь-то мне и понадобится твоя помощь, Ниночка. Ты, если, конечно, сейчас с возмущением не откажешься, встретишь послезавтра этого бедолагу у входа и, заговаривая ему на ходу зубы, проводишь до аудитории. Путь будет лежать мимо туалета…
— … типа »сортир«! — прыснула девушка.
— Тут вам повстречаются Ник и Тим. Будь осторожна, Нина, и постарайся незаметно отойти, да и куртку надень похуже, потому что на Артёма обрушится жменя белого порошка. Сыщики обещали сработать естественно, может, один на другого налетит и выбьет у него из рук блюдце Петри или что-то ещё в этом роде. Им виднее. Главное, что пиджак окажется запачканным. Ты тут же предложишь его почистить, возьмёшь и скроешься в женском туалете. Запудрив пиджак, наши детективы начнут пудрить потерпевшему мозги, так что ты без лишней спешки сможешь заменить стержни в ручках на красные. Вот, — доцент высыпал на стол горсть бурых стержней разной длины и диаметра. — Да, почистить пиджак тоже придётся. Вот щётка. Лучше, если ты при встрече с Артёмом будешь ею чистить на себе что-нибудь, тогда эта щётка органически впишется в контекст. На этом для тебя всё. Ребята проводят экзаменуемого до места аутодафе, удостоверятся, что он взял билет и сел, и дадут знать Захару Яновичу. Ну вот, теперь тебе всё известно, решай — честно это или нет, будешь нам помогать или как. Откажешься — не обижусь. Просто на эту роль нам девушка нужна, парень-то может уйти только в мужской туалет, а туда и Артём может ворваться.
Вместо ответа Нина щёлкнула пряжкой сумочки и деловито загрузила в неё реквизит.
— У меня только одна просьба к вам будет, Куприян Венедиктович. Тоже довольно деликатная. М-м… Вы тогда, ну, в одно из наших детективных дел, мимоходом сказали, что схватили суть женской логики. Над ней обычно смеются, иронизируют, вот и мальчишки тогда что-то такое ляпнули. Не обидеть меня хотели, нет, но как-то не очень уважительно получилось. И вы бросились меня защищать. Женщин, то есть. А я потом подумала — хорошо бы самой представлять, почему я мыслю так, а не иначе. И вот хочу вас об этом спросить.
— Ну, понимаешь, Нина, я даже не знаю…
— Ой, только не говорите, что вы это тогда просто так сказали! Я глаза ваши видела — вы не могли блефовать, нет! Просто не хотели объяснять. И сейчас, вижу, не хотите. Секретное оружие от женщин, да?
— Да нет, не в этом дело. Есть пара других причин. Первая — в двух словах не растолмачишь, нужен отдельный серьёзный разговор. Такие обычно называются мужскими. А тут — с женщиной. И вторая — это ведь касается ни много, ни мало — целого мировоззрения. И возникает проблема отцов и детей. Вам мои представления могут показаться устаревшими, смешными даже, а возразить мне или хотя бы попросить закруглиться не посмеете… Или, наоборот, броситесь в атаку независимо от того, что я проповедую, потому что почитаете своим долгом иметь отличные от стариков воззрения.
— Стариков? Да, брошусь в атаку! Чтобы я этого слова от вас больше не слышала! Вот так! Ой, старик! — Она повалялась лбом по его плечу. — В общем, так: вечером после успешного завершения дела традиционное чаепитие у Милки. Торт купит Артём. И вот после отчётной части, когда все сложат факты в целостную картину и поделятся своими соображениями, вы и начнёте срывать покров с тайны женской логики. Кому неинтересно — пусть уходят, мы же знаем, что вы на такое не обижаетесь. Но я думаю, что останутся все.
— Да, но что, если хозяйки зевать будут? Ведь им уходить некуда.
— Тогда я вас домой провожу. Ну, хоть до полпути, ладно? Жена не увидит, не беспокойтесь. Как она, кстати, отошла после
того случая с листовкой Интим-клуба?
— Ну, это давно было. Обхохоталась она над той резолюцией декана. Но некоторое время контролировала указанные в приглашении часы: домашними делами нагружала, если занятия — звонила каждые полчаса. Вскоре поняла, что зря гневалась, даже раскаялась, да виду не подала. Ладно, что теперь об этом. Уговорила, Ниночка — после операции толкуем о женской логике. Надеюсь, что она тебе в этом деле поможет.
Чтобы не смущать женский пол, сбор был назначен в некотором отдалении от соответствующего туалета. А именно — у того окна, в которое был виден вход в корпус, около которого сейчас, делая беспечно-прогулочный вид, прохаживалась Нина. Время от времени она доставала платяную щётку и проводила ею по куртке. Ласково светило солнышко, остервенело блестел снег, загородные лыжники, должно быть, кайфовали.
В руках Тим держал большую фарфоровую ступку.
— Вот, — показал он её Нику после взаимных приветствий. — Я буду идти быстро, почти бежать, ты за мной, и пробегая мимо них, резко остановлюсь, как будто сначала хотел пробежать без приветствия, а потом передумал и решил поручкаться. А ты якобы этого не ожидаешь и руками как бы невзначай, не успевая затормозить, саданёшь по дну. Только, чтобы порошок куда надо пошёл, понял? — Он оглянулся. В коридоре никого не было. — Ну, давай порепетируем всухую.
Они двинулись на грани ходьбы и бега. Паркет задымился под подошвами тормозящего Тима. Удар по ступке у Ника вышел на славу, богатырский получился удар. Партнёр едва не выронил свою ношу и выругался.
— А иначе порошок не вылетит, — оправдывался проштрафившийся. — Ты её на руку поставь, а кистью спереди прихвати, так надёжней.
— Но неудобней, — Тим попробовал. — Нет, лучше сделаем. Я её одной рукой выпущу, а другой перехвачу. Поехали назад!
Они развернулись и затрусили обратно. Стоп! Ш-ш-р-р-р! Бац! Тим, как заправский жонглёр, поймал ступку на лету, тут и выпустившая её рука подоспела поддержать под донышко — посудина была довольно-таки тяжёлой. Ник потёр покрасневший кулак.
— Здорово! Так и сделаем. — Они выглянули в окно. Нина по-прежнему ожидала Артёма. Увидела их лица, помахала.
— Сыпь порошок, — прозвучала команда. — Он вот-вот появится.
На лице Ника отразилось удивление:
— Какой порошок?
— Как какой? Мы же говорили — всё равно какой: хлорка, абразив, известь. Что купил, то и сыпь. Или у тебя на выбор?
— Но это же ты должен был купить порошок! Ты же сам обещал Бурову, что ступка с порошком будут.
— Я обещал от имени нас двоих. Так ты что, ничего не принёс, что ли?
— Но ты же не сказал, что покупать порошок должен был именно я!
— Тьфу ты! Не сказал, не сказал… А о ступке я тебе говорил?
— Ну да, говорил, что раздобудешь что-то в этом роде.
— Неужели трудно было сообразить, что раз ступка за мной, то порошок — за тобой? Или ты считаешь, что твой удар такое незаменимое дело, что всё остальное должен обеспечивать я?
Ник выглядел очень расстроенным.
— Что теперь делать, что делать? — причитал его друг, не тратя более времени на упрёки. — Ведь сорвётся вся операция!
— Да ты не убивайся, я сейчас сбегаю, — Ник забренчал мелочью в карманах.
— Стой! Нет у нас времени никуда бегать. — Тим постучал ногтем по стеклу своих наручных. — Артём вот-вот появится. Надо срочно раздобыть белый порошок здесь, в корпусе.
— Где его раздобудешь? Сейчас каникулы, все практикумы свёрнуты.
— Неправда твоя: каникулы очников — это сезон заочников и вечерников. Не заметил, что ли, что наших нет, а в корпус народу не убыло?
Утром это было заметить довольно трудно, поскольку заочно химию проходили только нехимики, которые до обеда занимались своими профильными предметами по месту их прописки. Сюда, на химию, они приходили во второй половине дня, сытые и подуставшие, и мучили преподавателей-аборигенов до самой темноты. Соответственно, лаборанты с их крошечными, символическими окладами тоже являлись не с утра, учебные лаборатории были сейчас заперты. С научными же работниками друзья знакомы не были: им всё было как-то не до науки. Тим это сообразил.
— Открыты только аудитории, а что в них возьмёшь? — произнёс Ник. — Потому и открыты, что поживиться там нечем. А кабинеты заперты. Помнишь, как нас тогда
комендант из кабинета шуганул?
— Мел! — осенило Тима. — Там у досок должен лежать мел.
— Но это же не порошок, а продолговатые куски.
— А ступка на что? Надо ещё достать к ней пестик. Разотрём в ступке. Тьфу! С тобой опасно глаголы во множественном числе ставить. Растирать будешь ты!
Друзья двинулись по аудиториям. К их удивлению, мела у досок не было нигде, хотя меловая пыль, сухие тряпки в мелу не давали этому минералу алиби. После третьей неудачи Тим нахмурился.
— Однако, тенденция! — произнёс он с чукотским акцентом, подняв палец.
— Тс-с! — вдруг приложил палец к губам Ник. После небольшой паузы он сказал: — Кто-то вышел из соседней комнаты и зашёл в следующую.
Тиму не надо было ничего разъяснять. Сыщики, не делая лишнего шума, вышли в коридор, пропустили одну раскрытую дверь и тихо вошли в следующую. Какой-то человек стоял у доски, спиной к ним, и, судя по движениям локтей, опускал в карманы куски мела.
— Стой! — вдруг раздался за его спиной грозный голос. Ребята в своё время отреперировали несколько возгласов, чтобы дуэт звучал грозным соло. Кусок мела с характерным звуком разлетелся у ног пойманного с поличным. Тот обернулся и оказался Кешей с испуганными глазами.
— Вот ты и попался!
— Я… я… ничего, — забормотал тот, выкладывая из карманов длинные палочки обратно. — Я только… — И тут испуг прошёл, мел тоже перестал возвращаться на своё законное место. Тим обернулся. Оказывается, Ник прикрыл дверь, и Кеша понял, что его застали врасплох не преподаватели и не дружинники под предводительством декана, а свои же братья-студенты, с которыми можно договорится.
— Вы что, тоже хотите сердечки рисовать?
— Какие ещё сердечки?
— Ну, меловые, с именами внутри. Ко дню святого Валентина.
— Ах, вон оно что!
Это стало уже печальной традицией: сразу после начала второго полугодия отовсюду пропадал мел и четырнадцатого февраля объявлялся в виде намалёванных повсюду — на полу, столах, шкафах, стенах — стилизованных сердечек. Внутри писались девичьи имена, снаружи добавлялись другие слова-словечки, порой вгонявшие адресаток в краску. Традицией стало и не признаваться, что изливались в чувствах именно тебе — ненароком проговорившихся заставляли наводить чистоту за всех.
— Что-то ты рано забеспокоился!
— В самый раз, а то потом другие мел разберут. А мне больно уж Олесю порадовать хочется. Только, чур, она моя, никто больше ей писать не смей!
— Да не нужна нам твоя Олеся! Нам мел нужен.
— Вот, полкуска могу дать. — Он нагнулся и поднял с пола самый мелкий из осколков, на которые разлетелся большой кусок. Половиной тут и не пахло.
Такое количество детективов не устраивало. Численный и силовой перевес был на их стороне, зато разозлённый, оставленный без мела Кешка мог запросто наябедничать и »повесить« на них все будущие меловые валентинки. Отмывай тогда целый корпус! Тим решил не ссориться.
— Нам мел для работы по седиментации нужен, толчёный. — Он показал ступку. — Тоже заранее запасаемся. Поделись, не будь жадиной!
Лицо »Валентина« просияло.
— Ребята, вам ведь мелкие кусочки подойдут, а большие мне оставьте. Вам даже лучше — меньше толочь, тереть. Только у меня россыпь в другом месте. — Он покраснел. — Давайте ступку, я сейчас принесу. Посторожите пока крупный мел, чтобы другие не унесли.
Тим, нахмурившись, посмотрел на часы, но ступку отдал. Ладно, затянет этот олесюк время — конфискуем вот эту горку, что он из карманов успел выложить. А если бы этот раззява Ник не закрывал дверь, а догадался крикнуть в неё: »Сюда, сюда, Вениамин Эдуардович, поймали!« — весь мел уже был бы в их распоряжении.
Кешка врал — запасов дроблёного мела у него не было, но и делиться крупными кусками не хотелось. Мне для дела, а им для забавы! Олеся такая душечка в своей ажурной кофточке, подтягивающей грудки друг к другу и открывающей место их свидания… Ну, прямо хочется — чмок! Но как же всё-таки наполнить ступку?
По одну сторону коридора, в который вышел наш герой, выстроились двери аудиторий, по другую — кафедр и кафедральных кабинетов. И вот из одной такой двери вышла женщина с пустым графином и зашагала в сторону туалета.
Не отдавая себе отчёта — почему, зачем? — Кеша заглянул в не запертую, а всего лишь прикрытую ею дверь. В комнате никого не было. Кафедра это или кабинет — гадать было некогда, но страждущий глаз мигом выхватил главное: застеклённые полочки с минералами, многие из которых были белого цвета. Белого! Студент бесшумно вошёл в комнату, нахально поднял стеклянную раму и принялся за бескровный грабёж.
Если образец белёсого минерала хоть немного крошился под пальцами, он покидал полку и отправлялся в ступку. Напоследок туда же полетели какие-то таблетки, открытая коробочка с которыми лежала возле пустого стакана на ближайшем столе, рядом старомодные очки в роговой оправе придавливали какую-то рукопись. Пожалуй, это всё-таки кафедра. Что-то, связанное с минералами.
Прихватив напоследок со стола тяжёлое пресс-папье, Кеша вышел незамеченным и направился к сыщикам. По дороге он тыкал своим трофеем в ступку, пытаясь хоть немного размельчить крупные куски.
В аудитории Ник, успевший уже засучить рукава, принял у Кеши ношу и с жаром принялся за толчение, искупляя свои грехи, а Тим помог влюблённому загрузить карманы крупнокусковым мелом.
— На всю жизнь твоя Олеся этот день запомнит, — приговаривал он. — Тут на весь корпус хватит.
— И снаружи нарисую, такое гигантское сердце на всём фасаде. Ну, пока! — И с отвисающими карманами Кеша зашагал к выходу.
Ник чертыхнулся — пресс-папье под его богатырским нажимом разошлось надвое, промокашка слетела. Если бы друзья были чуть-чуть повнимательнее, они заметили бы, что эта пористая бумажка стала ещё более пористой. Из ступки вился белый дымок. Тим понюхал и чихнул.
— Какой-то мел странный, — пробормотал он. — Не то аммиаком отдаёт, не то какой-то органикой…
— Ты же сам говорил, что любой порошок сгодится, — Ник отёр со лба пот тыльной стороной кисти и снова взялся за теперь уже половинку пресс-папье.
— Ладно, харэ тереть! Запачкать и так сойдёт. Пошли скорее, а то опоздаем.
Они вышли из аудитории, бросив остатки пресс-папье в корзину, и зашагали по коридору. Миновали стоящую в дверях женщину, которая кричала куда-то вдаль: »Никандр Федотыч, Никандр Федотыч, вы только посмотрите, минералы пропали!« Свернув за поворот, с невозмутимым видом прошли мимо Кеши, стоящего лицом к стене и руками за головой, а решительная Новелла Никаноровна деловито разгружала его карманы от казённого мела. Да, любовь любовью, а оттопыренные студенческие карманы — это всегда подозрительно.
Вот и окно. Выглянув из него, Тим удивлённо присвистнул: Нина с поднятыми руками медленно поворачивалась вокруг, а Артём обрабатывал её куртку щёткой, щадя, однако, грудь и отыгрываясь на спине. Заметив в окне лицо сообщника, девушка остановилась, опустила руки и что-то сказала своему »кавалеру«. Тот отдал ей щётку, и они вошли в дверь, исчезнув из виду.
— Вот с кем работать можно! — восхищённо сказал Тим. — Подстраховка такая, что как за каменной стеной. Посмотри, — он показал на часы, — сколько она этого фраера задерживала, нас в окне дожидаясь. А ты только и делаешь. что лопухаешься…
— Ладно, пошли, — угрюмо буркнул Ник. — Не забудь ступку другой рукой перехватить, а то она ему голову расшибёт. — Он несколько раз с силой сжал-разжал могучий кулак.
Друзья быстро, как то и предусматривал план, пошли по корпусу. Вот и женский туалет, и двое знакомых фигур рядом. Поравнявшись с ними, Тим остановился и резко отвёл ступку вбок. Кулак Ника просвистел мимо его уха и уже на излёте угодил в плечо Артёма. Тот обернулся.
Приветствия (в том числе и с якобы только что встреченной Ниной) прошли на автопилоте, потому что Тим, а за ним и Ник буравили взглядом табличку: »Туалет не работает. Женский потоп«. Собственно, ступка потому и осталась с мелом, что её несун заметил, как Нина пытается открыть дверь и не может. План приходилось перестраивать на ходу.
— Пересдаёшь? — Ну как будто они только что об этом узнали! — Ну, ни пуха, ни пера! Мы тебя проводим до экзамена, — невинно предложил Тим. — Никифор много раз пересдавал, — как будто сам он не составлял всегда ему пару! — и знает секреты пересдачи. Сейчас он тебе их откроет. Давай!
Никаких секретов, конечно, тот не ведал (после пересдач оставалось такое чувство, что надо было лучше учить), но понял, что надо заговорить жертве зубы. Двинулись в путь. Тим с Ниной отстали на несколько шагов.
— Ты купила мне стержни? — спросил сыщик вполголоса, подмигнув. Девушка кивнула и тоже подмигнула — ведь путь лежал мимо мужского туалета. — Давай сюда.
Нинина рука нырнула в сумочку и вынырнула, сжимая стержни. Тот, который попал между безымянным пальцем и мизинцем, отправился обратно, а остальные были протянуты Тиму. Беря их, он оторвал одну руку от ступки, которая из-за этого стала опасно накреняться.
— Осторожнее! — крикнула Нина, но было уже поздно. Рука Тима быстро сунула стержни в карман и подхватила посудину лишь тогда, когда больше половины её содержимого оказалось на полу. Да на компактной кучкой, чёрт побери, а раскиданно!
Две пары глаз с ужасом посмотрели в полупустую тару. Не теряя присутствия духа, студентка вытащила из сумочки коробочку с пудрой и опрокинула её в ступку, энергично размешала смесь пальцем.
— Щётку давай, — вполголоса велел Тим, но Нина помотала головой:
— Потом дам. Когда, — она сделала энергичный жест кулачком. — А то пудры у меня больше нет.
— Ну хоть в карман сунь.
— Нет, потом. А то подозрительно будет.
Они уже некоторое время стояли, Ник с Артёмом давно скрылись за поворотом. Чёрт, да ведь они сейчас, наверное, подходят к мужскому туалету! Тим, сжав в руках ступку, бросился вдогонку.
Нина не спешила — в свете изменившегося плана её роль почти окончилась. Осталось только подбежать, заохать и отдать Тиму щётку. Есть время вытереть палец. Она полезла за носовым платком.
Что это творится на ногте? Белый порошок не лежал на нём ровно, он пузырился, возникали и лопались микровулканчики. Поднесла в уху — потрескивание и намёк на шипение. Какая-то химическая реакция. Неужели мел так бурно реагирует с пудрой? Или у них там был не мел? Хлорка? Салициловая кислота?
Несколько раз обтерев ноготь, девушка пристально на него посмотрела. В некоторых местах на розовой поверхности появились белёсые пятнышки. И вроде как жжёт. Нина смочила платок слюной, ещё раз обтёрла ноготь и заспешила — надо предупредить ребят.
Но она опоздала. Возле дверей мужского туалета Артём стоял, весь обсыпанный этой адской пудрой, а сконфуженные детективы сваливали вину друг на друга. Никто не замечал, что порошок не только покрывал ткань пиджака — он шевелится, как будто под ним ползали шустрые гусеницы, начинало попахивать палёным.
В соответствии с новым планом, Нина поохала, отдала Тиму щётку и вместе с Ником сняла с потерпевшего пиджак, несмотря на некоторые протесты. Тим взял одежду и скрылся в туалете, а сыщик с сыщицей нагнулись, якобы чтобы собрать порошок с пола в ступку, а на самом деле перекрывая Артёму вход. Ник прямо оторопел, неожиданно увидев, как порошковый покров ходит ходуном и ест паркет. Его недоумённые глаза встретились с Ниниными. Но сказать оба ничего не успели — Артём забеспокоился.
— Уже десять минут десятого! — Он смотрел на часы. — А пересдаю я один. Побегу, а вы пиджак потом в аудиторию занесите.
— Как же ты пойдёшь без ручки?
— Эх, и верно. Но ждать не могу. Одолжите, а!
— Сейчас.
Нина подмигнула Нику, поставила свою сумочку на подоконник и запустила в неё обе руки по локоть. Детектив понял — она вслепую вставляет »зажиленный« красный стержень в ручку, постарался отвлечь внимание жертвы, сам демонстративно порывшись в карманах, но ручки, конечно же, »не найдя«.
— На! — наконец расщедрилась Нина.
— А это точно синяя? — забеспокоился почему-то Артём. Корпус ручки был непрозрачным, красным, с золотым серпом и молотом. — Дайте листок попробовать.
Ник застыл. Нина, однако же, спокойно подала листок, валяющийся на подоконнике, равнодушно посмотрела на чирканье. Из-под шарика, против опасений, вылезла синяя линия.
»Неужели перепутала стержни вслепую?« — пронеслось в голове Ника. — »Что же теперь будет?..« Но девушка сделала ему знак — молчи, всё в порядке. Артём, назвав номер аудитории (как будто они сами не знали!), ушёл.
— Синий? — выдохнул сыщик. — Перепутала?
— Да ты не боись, синих у меня даже дома не осталось. Я с них со всех носики поснимала и на красные пересадила. Несколько штрихов синие, а потом пойдёт краснота. Проверено. Кстати, синих надо бы купить, пока не забыла.
— Нинка! — задохнулся от восторга Ник. — Сейчас пойдём, и я куплю тебе целую пачку синих-пресиних стержней. Ты же спасла нашу операцию, мы были на грани провала.
— Как на грани провала? — это вышел из туалета Тим.
Пиджак, который он нёс в руках, выглядел довольно жалко. Посыпанные порошком места частично обесцветились, ворс сошёл, впечатление модной добротной вещи (а все двоечники одевались именно так) куда-то испарилось. Щётке, впрочем, тоже досталось — щетину как будто окунули в царскую водку.
Пока Ник взахлёб рассказывал о сине-красном хитроумии Нины, она повертела щётку в руках, стараясь не касаться опалённой щетины, и красивым баскетбольным жестом бросила её в стоящую неподалёку урну.
— Если ручка будет сразу писать красным, это навлечёт на нас подозрения, — спокойно пояснила она. — А если синее письмо сменится красным по ходу дела, то с нас взятки гладки. Алиби, так сказать. Заводской брак.
— Ладно, пошли, — Тим явно не был рад, что трюк с носиками стержней придумал не он. — Вернём пиджак через Зайца. С преподавателем Артём ругаться не будет. Да и повод укрепится зайти на экзамен.
И все трое двинулись в сторону кафедры — штаб-квартиры переэкзаменовочного заговора.
Заяц не удержался от смеха, увидев некогда шикарный пиджак. Вертел его в руках, оглядывал и так, и сяк и всё более вовлекался в хохот. Но веселье мгновенно улеглось при известии о том, что возвращать испорченное имущество хозяину предстоит именно ему.
— Мел с пудрой не могли так нахулиганить, — сказал наконец преподаватель, складывая пиджак подкладкой вверх. — Вы уверены, что Иннокентий набросал в ступку именно мела?
— Эге! Теперь я припоминаю — когда я взялся за пресс-папье, там не было ни одного ровного кусочка, — сказал Ник. — Одни неровности. И толклись по-разному, одни легко, другие трудно.
— А женщина, которая кричит… — начал было Тим, но в это время на кафедру заглянул какой-то пожилой седовласо-лысоватый мужчина.
— Здравствуйте, Захар Янович! — поприветствовал он коллегу.
— Доброе утро, Никандр Федотыч! — ответил тот. Ник и Тим переглянулись.
— У вас не найдётся чего-нибудь от давления? — Заяц подошёл к столу Аристарха Афанасьевича и стал шевырять пальцем в лекарственной шкатулке. — Представляете, — он тяжело дышал, — Генриэтта Герасимовна вышла на минутку воды налить в графин, возвращается, а моих таблеток нет. Всей коробки. И кому только понадобилось их красть — корпус-то почти пустой по утрам?
— Вот что-то, по-моему, подходящее, — сказал Заяц, выуживая аптечную упаковку. — А больше ничего не украли?
— Как же! Половины образцов минералов в витрине как ни бывало! Спасибо, коллега. Должно помочь.
— Скажите: похищены минералы только белого цвета и достаточно мягкие? — спросил Тим.
— Да кто ж их знает, теперь нужно ревизию проводить. В советское время их со всего Союза привозили, есть довольно редкие. А ты что, что-нибудь знаешь об этом хищении? — на студента подозрительно поглядели голубые много повидавшие на своём веку глаза.
— Я сейчас заходил в туалет, — объяснил Тим, — так там перед дверью, ближе к окну, какой-то белый порошок рассыпан. Вот я сейчас и подумал: вор мог обронить один кусок и наступить на него ненароком ногой, растоптать в порошок.
— Схожу сейчас посмотрю. Спасибо, коллега, не надо! — Это о стакане с водой, любезно поднесённом Зайцем. — Пойду к себе, там и выпью. Хотя нет, давайте. А то, может, пока хожу, и вода у нас испарится вместе с графином.
Приняв лекарство, Никандр Федотыч ещё раз поблагодарил и ушёл. Выждав приличную паузу, заговорщики расхохотались.
— А Нинка ещё в ступку свою пудру высыпала, — вспомнил сквозь смех Тим. — Адская смесь у нас получилась, нечего сказать! И всё Кешка! Влюблён, называется, по собственному желанию.
— Ты же сам говорил — сойдёт любой белый порошок, — напомнил ему друг.
— Сойдёт-то сойдёт, до только и ворс сошёл, — скаламбурил сыщик. — Там же явно реакция шла. Нет, такие порошки нам не нужны!
— Пожалуй, пора идти, — Заяц посмотрел на часы. — Минут пятнадцать уже прошло, из-под стержня у Артёма уже, небось, краснота пошла. Как бы он сам не попросил свежей бумаги, завалится тогда всё дело.
Но кумачовый цвет, как оказалось, не спешил ложиться на чистый лист бумаги. Собственно, на нём красовалась только строчка с номером билета и кратким изложением первого вопроса. Артём сидел над листком, хмуря брови, и не торопился браться за лежавшую рядом ручку. Заяц без лишнего шума перекинул сложенный пиджак через спинку стула рядом.
— Хорошо, коллега, что вы зашли, — Аристарх Афанасьевич вынул из бокового кармана аптечную упаковку. — Побудьте тут пока, а я пойду приму это и прилягу чуток. — Он направился к ширме — той самой, за которой велел тогда
Нине обыскать Вику.
Коробочка как две капли воды напоминала переданную Никандру Федотычу. Заяц поинтересовался, зачем такой запас.
— Нет, в той коробочке я держу слабительное, — пробасил Аристарх Афанасьевич. — Иногда, знаете ли, оно просто необходимо при нашей-то сидячей работе. Очень удобная коробочка.
— И никогда не путаете?
— Нет, я все свои таблетки по вкусу давно различаю. Ну, значит, договорились. — Экзаменатор ушёл за ширму.
Артём по-прежнему не спешил прибегать к ручке, таящей в себе коварство. Заяц равнодушным шагом прогуливался вдоль ряда столов. Время шло. Бульканье и шорох за ширмой уже сменились тяжёлым ровным дыханием. Скоро тайм-аут иссякнет. Что делать?
Внезапно увидев выход, преподаватель внимательно, насколько позволяла скованная поза сидящего, осмотрел его брюки. Так и есть — внизу, на самом обшлаге, белело пятно порошка. Должно быть, того самого. Заяц обратил внимание Артёма на этот дефект туалета.
Подвернув ногу, студент с удивлением наблюдал за »живым« пятном, реакция в котором ещё не закончилась. Порошок как бы кипел, хотя уже ленивее прежнего, зато запах палёного явно ощущался даже без иоговского подтягивания ноги к носу. Хотя удивление и считается первой ступенью познания, этот процесс пришлось прервать, подтолкнув бедолагу к раковине в углу.
Убедившись, что тот поставил ногу в раковину и пытается смыть порошок, Заяц резво приступил к делу. Перевернул верхний листок и заковыристо прогулялся по нему ручкой, с удовлетворением заметив, как синий цвет сменился красным — Нина не подвела. И вдруг чертыхнулся в душе и, кажется, даже вслух: студенты планы оперативно умеют менять, а я, преподаватель, не могу. Выхватил из кармана исписанный псевдо-Артёмовым почерком листок и прикрыл его другим, перевернув краснотищей вниз. Мгновенно была заменена ручка. Заметив, что студент уже снимает ногу с раковины в клубах белого пара, Заяц небрежно взял билет и стал его как бы читать, чтобы оправдать своё зависание над студентовым местом. Посторонился, позволив экзаменуемому сесть. Ну и морда у тебя, Шарапов! — так и хотелось сказать вслух. А брюки и того хлеще — почти дыра вместо пятна.
Пора бы уж и отдать билет, раз он взят из чистого любопытства, но Заяц застыл. Вопросы ничуть не напоминали те, по которым были написаны ответы! Что за чертовщина? Преподаватель вгляделся: подпись »Шелупанов« была выполнена фиолетовой пастой и довольно неумело, а ведь на поддельных буровских билетах она ярко синела, славя качество струйного принтера фирмы… Нет, не будем рекламировать.
Реклама порой бывает роковой.
Сомнений не оставалось: пока преподаватели ломали голову, как помочь незадачливому переэкзаменёру-рецидивисту, тот решил позаботиться о себе сам. Смастерил фальшивый билет, научился его фокусно вытаскивать, значит, и фальшивый листок с ответами имеется. Так, надо как-то убрать подложенное, сам так сам. Да, но почему у него такой испуганный вид?
Пока преподаватель размышлял над билетом, Артём, оказывается, уже облачился в свой пиджак. Его рука незаметно нырнула ко внутреннему карману. Сейчас ткань на этом месте ходила ходуном — рука что-то искала и не могла найти, а глаза медленно наливались испугом. На загубленные адским порошком места Артём и не посмотрел.
Выходит, его собственный листок с ответами пропал в процессе обработки пиджака. Осчастливили, называется! И теперь билет и ответы по нему не совпадают. Надо срочно заменить билет и молча ткнуть Артёму в листок с ответами — авось, догадается, что делать. Заяц повернулся к экзаменационному столу, но тут из-за ширмы, тяжело ступая, вышел отдохнувший и посвежевший Аристарх Афанасьевич.
— Ну как, коллега, не слишком сложный ему билет достался? — спросил он, заметив жёлтый листок в руке Зайца. — Я уж полдюжины самых сложных убрал. А, что-то не так?
Заяц медленным шагом двинулся к столу. Его свободная рука нырнула в боковой карман, куда он сунул подменённую ручку, сняла с неё колпачок и испачкала кончик одного их своих пальцев пастой. Потом вынырнула и как бы невзначай приняла от другой руки билет. Через несколько секунд Аристарх Афанасьевич наблюдал маленькое красное пятнышко в уголке обратной стороны.
— Билеты краплёные, — тихо сказал Заяц. — Вот как он нужный распознал. Надо заменить.
Экзаменатор раскидал по сторонам оставшиеся на столе билеты. У Зайца похолодела спина: а ну как он поймёт, что их больше, чем должно быть? Но всё обошлось, Аристарх Афанасьевич лишь проверил, что на других меток нет.
— Спасибо, коллега, — вполголоса пожал он руку и сразу же перешёл на грозный тон. — Та-ак! Билет я заменяю, — Заяц сделал ему знак — не надо конфронтации, разоблачений. — Он слишком сложный для рецидивиста. Артём, иди сюда и тяни заново!
— Да он нормальный, — заканючил тот. — Я уж и подготовился почти весь по нему.
— Ну да! А вот скажи: по какому мениску судят о полноте вылива спирта, и по какому — ацетона? — выбрал самое коварное место заговорщик.
Рука экзаменуемого предательски пошла в сторону внутреннего кармана, но он вовремя вспомнил, что там пусто.
— Э-э, — раздалось бормотание в попытке сообразить. — Спирт ведь обычно крадут, верно? Поэтому мениск нужен…
— Что?! — рявкнул Аристарх Афанасьевич. — Ты отдаёшь себе отчёт?
— Извиняюсь! Я хотел сказать — заначивают. Ну, создают сверхнормативные запасы. А ацетон — ну кому он нужен, этот вонючий ацетон, вместе со своим мениском?
— Тяни новый билет! — не стал вдаваться в пререкания экзаменатор.
Артём покорно поплёлся к столу. Вид его был настолько плачевным, а пиджак настолько потрёпанным, что суровое сердце старого доцента немного помягчело.
— Ладно, уберу ещё несколько сложных билетов. — Он начал их переворачивать.
— Ни в коем случае, Аристарх Афанасьевич! — разлапил свою кисть по билетам Заяц. Не дать ему вчитаться в вопросы, сообразить, что все билеты, по сути, одинаковы. — И так сколько возимся-возимся мы с этими лодырями, сколько переэкзаменовок им устраиваем, давление вон из-за них скачет. Вам бы дома на каникулах оставаться и профилактику капитальную пройти, а приходится сюда тащиться. У-у, двоечники! Отчислять таких надо без возни и волокиты, а мы с ними нянчимся, права человека, видишь ли, уважаем. Пусть тянет любой билет, вы и так уже самые сложные убрали. Хватит с них поблажек!
— Права человека… — Артём вытащил билет, опасливо перевернул, скользнул глазами. — Как будто вы не знаете, что продавцом в ларьке устроиться или там ночным сторожем — и то высшее образование нужно. Хорошо, пусть я тупой, но выходит, вы мне отказываете в праве работать даже продавцом!
— Ну, это не нами придумано. Мы должны студентов чему-то научить и выдать документ, об этом свидетельствующий. Что там, за порогом вуза — нас не касается.
Зайцу надо было смягчить остроту ситуации, чтобы наклёвывающийся спор не завершился ссорой. Заметив, что Артём открывает рот, собираясь ещё что-то сказать, он опередил его:
— Немножко всё-таки касается, Аристарх Афанасьевич. Платят нам сейчас так, как за подготовку продавцов и сторожей, а не квалифицированных специалистов для работы на предприятиях и в лабораториях. И какую-то поправку на это делать, по-моему, нужно.
Артём ничего не понимал: то призывы к отчислению, то, не прошло и минуты, поворот к снисходительности. Аристарх Афанасьевич продолжал бурчать:
— Ну, и что с ними делать прикажете, с неуспевающими?
— Есть очень простой выход. Нужно в данной ситуации не считать »неуды« причиной для отчисления. Любой поступивший и проучившийся так или сяк все пять лет должен получить диплом и считаться имеющим высшее образование. Никакой снисходительности на экзаменах, никаких пересдач, двойки пусть идут во вкладыш к диплому.
— Но это же абсурд! А если выпускник решит работать по специальности, а целостной системы знаний у него нет?
— Кадровик посмотрит вкладыш к диплому и быстро это выявит. Если двоечник захочет спорить, пожалуйста, пусть идёт в суд и доказывает, как с помощью своих неудов он намеревается решать сложные научные задачи.
— Но хозяин торговой палатки тоже может просмотреть вкладыш!
— Пожалуйста! И даже, если захочет, может объяснить, как узкоспециальные двойки помешают »честной и эффективной« рыночной торговле.
— Так ведь лавочник может любому отказать в приёме, даже не объясняя причин!
— Может. Но реально откажет только в том случае, если сам искренне считает, что хорошее знание хемометрики жизненно важно для его продавца. Или если он ему чем-то другим не приглянется. Вы уверены, что в таком случае »пять« по вашему предмету спасёт нанимающегося?
— И ещё, — добавил осмелевший Артём. — Двойки косвенно будут свидетельствовать о честности выпускника. Значит, не пытался подкупить экзаменаторов, не делал подарков якобы к 23 февраля и 8 марта, принимал жизнь такой, какая она есть. А это ценнее для работодателя, чем отличное знание хемо… — Он осёкся, увидев предупреждающий жест Зайца.
— Ладно-ладно, иди готовься. — Доцент Шелупанов, видно, решил не рисковать своим давлением. — Высшее неудовлетворительное образование — ишь чего удумали… »Раз билет заменён, надо ликвидировать старый листок«, — решил Заяц и пошёл вслед за Артёмом на его место. Там, оставаясь повёрнутым к экзаменатору спиной и прикрывая ею рабочее место, он снял верхний лист, обнажив ранее подложенную фальшивку. Пока одна рука, отойдя вбок, демонстративно с треском мяла бумагу, глаз подмигивал, а вторая рука тыкала пальцем то в билет, то в листок. Брови Артёма улезли на лоб.
— Ну что ж, — смятый комок с баскетбольной точностью полетел в корзину. — Билет достаточно несложный, десяти минут на подготовку должно хватить. Когда напишете ответы — а! вы уже пишете! — ещё немного посидите, обдумайте всё и вся. Эх, как вы быстро пишете! — И впрямь, Артём, приняв игру, склонился над фальшивкой и делал вид, что шустро строчит ручкой. — Ну, с такими темпами за вас можно не беспокоиться. Ни пуха, ни пера!
— К чёрту!
Заяц ещё немного поговорил с Аристархом Афанасьевичем, стараясь заслонить собой экзаменуемого и, главное, его листок. Затем вышел из комнаты и наткнулся на никуда, оказывается, н уходивших помощников.
— Когда вы ушли, мы на полу под стулом нашли вот это, — Ник показал преподавателю сложенный листок, исписанный Артёмовым почерком. — Но это не моя работа! Я имитирую почерк Артёма гораздо лучше. Кто-то взялся не за своё дело, вон как грубо сработал. Ты чего? — Это догадавшийся, в чём дело, Тим стал странно похрюкивать.
— На кафедру, пойдёмте на кафедру, там и поговорим. — Нельзя же, в самом деле, болтать о таких вещах недалеко от двери переэкзаменаторки!
— Только пойдёмте другим путём, а то в туалете тот дядька засел, что давеча на нашу кафедру приходил. Выглядывает из-за дверей, ко всем пристаёт, чтобы пошли купили ему рулон туалетной бумаги. Мы с Тимом еле от него отвязались. Что с вами, Захар Янович? У вас тоже живот схватило? — Но Заяц сгибался и разгибался, трясясь и еле сдерживая смех.
На кафедру все действительно возвращались другой, более долгой дорогой. Но спешить было некуда — оставалось только ждать исхода экзамена.
Вера сидела в уголке своей общежитской комнаты и сжимала в руке мобильник Зайца. Его хозяин остался на кафедре и должен был вот-вот позвонить, сообщить об исходе переэкзаменовки. Нина, Тим и Ник были готовы в любую минуту броситься за покупками для стола, на котором пока красовалась только чистая Милина скатерть. Заранее решили не сервировать, не рисковать и не искушать судьбу.
Скрипнула дверь, и вошёл доцент Буров. В руках он держал толстую пачку синих стержней.
— Вот, это тебе, — он подал их Нине. Ник скорчил гримасу: прости, забыл. — Бери-бери, пользуйся. Что такое? Или Артём не сдал?
— Сами не знаем, — признался Тим. — Вер, поднеси трубку к уху, может, звонит?
— Нет, глухо. — Девушка потрясла прибор, снова приложила к уху, пощёлкала кнопками. — Ничегошеньки.
Детективы демонстративно закинули ногу на ногу и заложили руки за головы. Они были без пиджаков, а ботинки успели сменить на домашние тапочки.
Нина вытащила из связки один стержень, вставила его в ручку, завернула обложку тонкой тетрадки за оборот и лукаво посмотрела на Куприяна Венедиктовича.
— Может, сейчас и расскажете про женскую логику, а? Всё равно ведь ждать.
Доцент повесил пиджак на спинку стула и сел, потерев руки.
— Ну-с, начнём, как водится, длинный разговор с короткого вопроса. Кто из вас читал книгу В. Орлова »Человек. Мир. Мировоззрение«? Для справки: выпущена в 1985 году издательством »Молодая гвардия« тиражом 50 тысяч экземпляров.
Головы замотались из стороны в сторону.
— Судя по названию, это о философии, а судя по году издания — там марксизм-ленинизм, — сделал вывод Тим. — А в наших теперешних курсах философии единство отменено, теперь надо заучивать разрозненные философские учения разных веков и ни в коем случае не сравнивать их на предмет правоты. Держу пари, что названную вами книжку больше не переиздавали.
— По-видимому, так. Значит, никто не читал? Ладно, я только на одно положение из неё хотел сослаться. А именно: каждая более высокая форма материи возникает позже более низкой, на базе этой своей предшественницы и уступает ей по объёму. Объём, друзья, берите в самом общем смысле. Или, иными словами, имеется тенденция к сокращению распространённости каждой последующей, более высокой формы материи.
Нина что-то черкнула в тетради.
— Есть такой факт, — сказал Ник. — Девочек всегда рождается несколько меньше, чем мальчиков. Что же, выходит, женский пол — более высокая форма материи?
— Шутка, — дёрнул щекой Тим, подражая Юрию Никулину. — Различие незначительное, вид один — гомо сапиенс. А какие вообще бывают формы материи?
— Их четыре: физическая, химическая, биологическая и социальная. И каждая более высокая ступень включает в себя все более низкие.
Нинин стержень зачиркал по листу.
— Понимаю… Расхожее утверждение — человек на две трети состоит из воды. Значит, химическая форма материи в лице воды входит составной частью в форму социальную?
— Да, но не напрямую, а через биологическую форму. Ведь обезьяна тоже содержит примерно столько же воды.
— Выходит, любая форма материи, кроме высшей, может быть или свободной, или входить в состав чего-то более высокого, — сделал вывод Тим. — Я так понимаю, что свободная физическая форма — это летающие в космосе элементарные частицы, лучи всякие… А как только эти частицы начинают объединяться в атомы — всё, конец свободе. Теперь физическая форма входит в состав формы химической, верно?
— Да, конечно. Не зря вас всё-таки философии учили.
— Не совсем. — Студенты переглянулись. — Просто нам лень выучивать специальные знания, формулы там всякие, теорию, культовые опыты, и мы поэтому с большим удовольствием рассуждаем об общих вопросах. Берём всё в глобальном, так сказать, охвате.
— Ладно самокритики, поехали дальше. Почему же более высокая форма материи распространена уже более низкой, как считаете?
— Можно мне? — Нина приподняла руку с зажатой промеж пальцев ручкой. — По-моему, более высокая форма может существовать только в довольно узком интервале условий, а более низкая — в широком. Вот, например, при суровых минусовых температурах вода в клетках замерзает и жизнь существовать не может. А при повышении температуры и того хлеще — белок сворачивается. Врачи для того и кипятят шприцы, чтобы чужую жизнь, ну, микробов, уничтожить. Так что жизнь существует в узкой температурной щели, а интервал температур по Вселенной довольно широкий. То же относится к другим внешним факторам. Вот и получается, что живого меньше, чем неживого, а просто химического.
— Хорошо. Высшее, таким образом, сильно зависит от низшего. Создадут ему условия — существует, не создадут — скатывается до чего-то более низкого.
— И о чём же говорит эта вассальная зависимость?
— Вместе с меньшей распространённостью высшего это означает, что высшая форма должна приспосабливаться к окружающим условиям, чтобы не прекратить существовать. Особенно чётко это приспособление прослеживается на примере биологической формы. Биологию все вы в школе проходили, учение Дарвина знаете.
— Давненько это было, Куприян Венедиктович!
— Но что-то вы должны были запомнить, любители рассуждать об общих вещах! Возьмите, к примеру, нашу Землю. На ней создались условия для зарождения жизни, возникли живые организмы. Они соответствуют внешним условиям, которые пока благоприятствуют. Но ведь всё движется, развивается по своим законам, и вскорости условия могут так измениться, что перестанут благоприятствовать жизни. Что делать?
— По-моему, живые организмы сами должны измениться, так сказать, подладиться к новым условиям, — предположил Ник.
— Не стоит прогибаться под изменчивый мир, — тихонько напела Вера, поднеся трубку ко рту, словно микрофон.
— В принципе, правильно, но есть для этого разные пути. Сделаем, как говорят шахматисты, промежуточный ход. Любой живой организм может выйти за пределы жизненных условий и погибнуть. Утонуть, например, попасть под горный обвал, наесться мухоморов. Наконец, его могут съесть хищники. Как восполнить потерю?
— Элементарно — размножением. — Это Тим. — Припоминаю: в школьном курсе биологии нам говорили о размножении как о непременном свойстве жизни. Всё живое должно уметь размножаться, иначе это уже не живое. Тем и отличается от неживого.
— Всё правильно. Но есть большое »но«, особенно видное детективам. Откуда особь (или пара особей) узнает, что другая особь того же вида погибла и надо запустить механизм размножения?
— Да, действительно, — протянула Нина, почёсывая другим концом ручки чёлку. — Выход один — размножаться на регулярной основе, не дожидаясь похоронок. Иначе каюк всему виду.
— А это означает смену поколений, — подхватил Куприян Венедиктович. — Появляются детёныши, часть особей погибает из-за внешних причин, но другая часть должна умереть своей смертью. Иначе неизбежно перенаселение, драка за пищу, воду, место под солнцем, масса насильственных смертей. Лучше уж добровольно. Лучше последним в своей жизни видеть мирный пейзаж из-под берёзы, куда приполз умирать, чем налитые кровью глаза своего соседа, борющегося за право жить ценой твоей смерти.
— По-моему, будь так, из таких зверей и люди не вышли бы, — произнесла Вера. — Ничего человеческого.
— Но ведь звери в природе дерутся. И убивают друг друга. И кушают.
— В основном это происходит между видами. Внутри одного вида убийства довольно редки. Взять, скажем, волков. Дерутся из-за самки, да, но побеждённый подставляет шею в знак сдачи, как бы для перекусывания, а победитель никогда не пользуется этим правом, принимает капитуляцию в чистом виде.
— Так то из-за самки! А я вот знаю от девчонок с биологического… — Тим замялся. — Ну, биологи рассказывали, что если крыс в клетках перенаселить, они начинают драться не на жизнь, а на смерть.
— Притормозим, друзья, и ограничимся тезисом о неизбежности смены поколений. Промежуточный ход сделан, вернёмся к основному замыслу — способам осуществления изменчивости во имя приспособляемости. Вот скажите, сколько было бы способов, не будь смены поколений?
— Это если бы бытовало бессмертие? Тогда только один способ — вечное существо должно было бы само изменяться всю дорогу, приспосабливаясь к ветреным внешним условиям.
— Поняла! — чуть ли не захлопала в ладоши Нина. — А если есть смена поколений, то особь может и не меняться сама, а измениться должен её потомок. Ей так и так уходить со сцены, и незачем перед этим пыхтеть, приспосабливаться.
— Ну, совсем не меняться рискованно. А вдруг условия ухудшатся на пути движения особи к половозрелому состоянию? Можно просто не успеть обзавестись потомством.
— Ладно, — пошла на компромисс девушка. — Небольшая способность к индивидуальной изменчивости и основные изменения на границе поколений. Так сойдёт?
— Знаешь, Ниночка, я сейчас подумал, как к лицу был бы тебе загар. Вот наступит лето…
— Ага, загар, а ведь это и есть вид приспособления. Спасение от ультрафиолетовых лучей. Стало быть, к лучам можно приспособиться и самому, а вот к чему-то более серьёзному — только дети, да?
— Примерно так. Но лучи — это сама по себе вещь серьёзная. В Африке белому человеку трудно, всё время парься в белом костюме да в пробковом шлеме. Простой загар против африканского солнца не поможет. А против рентгеновских лучей человек вообще бессилен. Я имею в виду — сам по себе, безо всяких там свинцовых экранов.
— Но ведь рентгеновских лучей нет в природе! Их получили искусственно.
— Да, но кто знает, что день грядущий нам готовит… Так что перед нами два способа изменчивости: индивидуальный, который можно сравнить с резиновой лентой, как угодно изгибающейся, и потомственный, типа велосипедной цепи. Каждое звено жёсткое, но всю цепь можно изогнуть не хуже резиновой ленты в нужном направлении.
Чирк-чирк карандаш.
— И какой же способ реализуется на деле? — подняла голову Нина.
— Вот в этом-то и вопрос. Как, по-вашему, друзья, от чего зависит, какой именно способ будет реализован при появлении биологической формы материи на базе химической?
— Должно быть, от свойств химических веществ, использованных для построения живых организмов, — предположил Тим. — Ведь эти свойства сохраняются, они не зависят от того, само по себе это вещество или в составе чего-то биологического.
— А свойства веществ зависят от свойств элементарных частиц, то есть физической формы материи, — подхватила Нина. — Нам через семестр квантовая химия грозит, так там свойства молекул выводятся расчётом из зарядов и масс электронов и ядер, постоянной Планка…
— И структуру молекулы не забудь! Из каких атомов она состоит и в каком порядке они связаны.
— Это само собой. Что же получается: одни значения фундаментальных постоянных, и особь может бесконечно пластично приспосабливаться к меняющимся внешним условиям, другие значения — и она стоит, как скала, терпит все хулиганства окружающей среды, и только её дети имеют шанс жить с этой самой средой в согласии?
— Но это же как аналогия с лентой и цепью, — вступил в разговор Ник. — Дают тебе материал, требуется изготовить деталь, чтобы концы свободно двигались. Меришь модуль Юнга. Если он мал, делаешь полосу, а если велик — велосипедную цепь. Конструкция определяется свойствами материала.
— И из какого же материалы мы сделаны? Сами можем меняться или только дети наши?
— Не так узко, пожалуйста. Не только мы, человеки, а вся живая природа. Ну, почти вся. Исключений касаться не будем. Так вот, резервы изменчивости индивидуальной особи сильно ограничены, основная часть приспособляемости ко внешним условиям идёт через потомство. Из такого уж материала мы построены. Мы и братья наши меньшие. Почему же потомство должно быть более притёрто к среде, чем родители, как считаете?
— Наверное, родители накапливают информацию о том, в каком направлении изменяться, — выдвинул догадку Тим. — Но сами реализовать её не могут, вот и создают детей по подправленным чертежам.
— Это что-то вроде тренеров? Они всё знают, но их тела уже не те, остаётся тренировать молодёжь.
— Сравнение меткое, — похвалил Буров.
— Но есть и другой вариант. — Это Нина. — Изменяющиеся внешние условия выбивают из популяции тех, кто к ним не приспособлен, и неудачники не оставляют потомства. Рождаемость компенсирует эту убыль. Потом всё повторяется.
— Хорошая догадка. Ниночка, но надо ещё добавить, что в этом варианте требуется определённое разнообразие по ряду признаков, чтобы изменяющиеся условия выбили только часть, а не всю популяцию.
— Эх, и правда! Поняла… — Ширк-ширк карандашик.
— Да, какой признак не возьмите, ту же устойчивость к ультрафиолетовым лучам, наблюдается определённое распределение популяции по устойчивости, по приспособленности к нему. Типа гауссова колокола: больше всего середняков, а по краям — спадающие к нулю крылья. И если лучи станут наступать, популяция начнёт жертвовать одним из крыльев, а максимум распределения будет смещаться в нужном направлении.
— Как-то не очень гуманно, — поёжилась Вера. — Лишние смерти в молодом возрасте. Лучше бы дать каждому возможность самому приспосабливаться к условиям. Вот если вам, Куприян Венедиктович, изменят учебный план, вы же не уйдёте на пенсию, — Нина тихо ахнула и испуганно посмотрела на доцента, — а просто внесёте коррективы в свои лекции.
— Увы, это мир придуман не нами, — вздохнул Буров. — Жизни мало возникнуть из химии, надо ещё укрепиться и начать развиваться. Как это случилось миллионы лет назад, так и случилось. Хорошо, что хоть так. Но насчёт гуманности ты перехлестнула, Вера. До определённого уровня развития животные организмы не ведают панического страха смерти, хотя и обладают инстинктом самосохранения. Как вот листья осенью опадают, а весной вновь появляются из почек.
— Ну, а когда появились такие мыслящие существа, задумывающиеся о неминуемой смерти? Социальная форма материи, как я понимаю.
— А тогда было уже поздно. И выбора никакого не оставалось. Впрочем, опыт существования, говорящий, что ни одно живое существо не избегнет кончины, как-то примиряет с неизбежным уходом в небытие… Но мы отвлеклись. Продолжим идти по азимуту Геодакяна. Часть особей обречена на смерть в молодом возрасте, до оставления потомства, но нельзя ли как-то минимизировать потери?
— Как их уменьшишь? — вздохнул Ник. — Если сотня обречена умереть, то сотня и умрёт. Хорошо, если они смерти не боятся, но ничего тут не поделаешь. Вот если бы был выбор между смертью сотни и плохой жизнью тысячи…
— Тебе же сказали: популяция жертвует сотней, чтобы продолжить свой существование.
— Хорошо, пусть так, но как что-то спасти? Если бы заранее знать, кто сгинет, можно было бы их не кормить, на корме сэкономить.
Вдруг собравшиеся дружно захрустели солёными орешками, которые до того лишь лениво брали по одному из вазы на столе. И так же дружно прыснули, поняв свои мотивы.
— Если бы заранее знать, эту сотню вообще рожать не надо было. Это и гуманно, кстати. По Мягкову: »И если вы не живёте, то вам и не умирать«.
— Нет, для этого надо предвидеть, а эволюция слепа, как крот. Пока жестокая рука вредного фактора не опустится на плечи энного числа особей, враг замечен не будет.
— Но как же всё-таки сэкономить на биологическом материале? — недоумевала Мила.
— Выход такой: разделить популяцию на две части. Одна из них пусть имеет сжатую функцию распределения, это середняки, а другим достанутся крылья распределения, которыми с большей вероятностью придётся жертвовать.
— А распределение останется гауссовым? — не поднимая головы от тетради, в которой что-то чертила, уточнила Нина.
— Да, останется. только у первой части дисперсия, или же полуширина будет поменьше, а у второй — побольше.
— Понятно: жертвы эволюции придутся в основном на вторую часть популяции. Она, значит, должна быть менее ценной, как бы облегченной, чтобы сэкономить на биоматериале. Но на чём тут можно выгадать?
— Это вопрос. На средствах индивидуального существования не выгадаешь, это получатся сиамские близнецы, и если умирает один, за ним тут же отправляется второй. Нет, манёвр возможен только за счёт средств продолжения рода. Детородный аппарат разделяется на две части, более ценная достаётся середнякам, чьи потери минимальны, а менее — крыльям распределения, жертвующим собой во благо вида. И называются эти две части, о которых мы говорим…
— Полами! — хором выдохнули студенты.
— Вон оно что!
— Да, так учит Геодакян. Женский пол более компактен по своему распределению по разным свойствам, это своего рода середняки, но не в пренебрежительном смысле слова, а скорее в смысле »золотой середины«. Оставайся внешние условия неизменными, это было бы оптимально. А мужской пол более разбросан, рассеян, это и понятно: ему нужно первым встретить нападение любого вредного фактора, откуда бы оно ни началось. Фактор этот вреден до тех лишь пор, пока популяция к нему не приспособилась, после чего он встаёт в ряд с другими внешними условиями.
— Гены как-то с этим связаны? — спросил Ник.
— Ещё как! Ведь ребёнок наследует черты отца и матери через из механизм. Гены, перестающие отвечать внешним условиям, выбывают из игры, умирают в жертвующих собой самцах и »засыпают« в остальных, а остальные гены продолжают двигаться вперёд во времени.
— А почему только засыпают, а вообще не исчезают?
— Так ведь условия могут начать меняться в обратную сторону. Как говорится, новое — это хорошо забытое старое. И к такой возможности следует быть готовым.
— Кажется, начинаю понимать смысл разделения на два пола. — Нина в задумчивости постучала колпачком ручки по губам. — А кроме прямой гибели от внешних условий, как-нибудь ещё гены-аутсайдеры из игры выбывают?
— Да. Скоро март, на крышах завопят коты. Их драки слышны всем, а вот дуэль лосей в лесу увидеть гораздо сложнее. Но везде решается один вопрос: кто сильнее? А сильнее в единоборстве означает — более приспособленнее к условиям, ведь именно таким легче одержать победу. Победитель отправляется к самке реализовывать счастливые гены, побеждённый же остаётся доживать свой век без потомства.
— Это гуманнее, чем немедленная гибель, — между двумя зубохрустами сделала вывод Вера. — Хотя без детей нелегко. — Она вздохнула.
— Если вы заинтересовались вопросом, советую почитать Геодакяна в оригинале. — Доцент Буров как будто завершал лекцию. — А мы переходим к вопросу, ради которого, собственно, и собрались. Однажды психологи поставили такой эксперимент: предлагали испытуемым-мужчинам ранжировать фото женщин по красоте. Усреднили показания, затем стали обмерять. И выяснилось, что женское лицо считается тем красивее, чем его параметры ближе к средним значениям.
— »Золотая середина«, — сказала Нина. — Это вполне согласуется с говоренным: женский пол компактно собран, можно сказать, сплочён, вокруг неких средних значений.
— А мужчинам-то зачем нужна самая-самая серёдка? — спросила Вера. — Почему бы не положить глаз там на худышку или… — Она замялась.
— Толстушку, ты хочешь сказать? Самая серёдка, как ты её назвала, лучше всего защищена от вредных факторов, с какой бы стороны они ни подбирались. А безопасность нужна, потому что цикл деторождения-воспитания довольно продолжительный, да и повториться он должен как можно большее число раз.
— Понятно. — Вера вздохнула.
— Так вот, поскольку мужчина с детских лет видит вокруг себя множество женских лиц, выбор »золотой середины« ему сделать довольно легко. Наверное, поэтому мужская логика довольно-таки прямолинейна.
— Куприян Венедиктович, теперь я сама, ладно? — Нина закрыла тетрадь. — Женщинам мужчины-середнячки не нужны, им подавай тех, которые наиболее устойчивы ко вредным факторам, то есть находятся по другую сторону от жертвующего собой крыла распределения. Драки, состязания между мужчинами не так уж и часты, поэтому нужна особая, женская логика для выбора подходящего партнёра. Верно?
— Добавь ещё, Ниночка, что гены нужны такие, чтобы наиболее жизнеспособным было потомство. Мужчина с наилучшим генотипом сегодня завтра, в изменившихся условиях, может быть обойдён кем-то, кто сегодня не блещет. И женщина должна уметь это предвидеть.
— Всё ясно! — воскликнул Тим. — Мужчинам надо уметь только интерполировать, искать середину, а женщины должны владеть экстраполяцией, причём двойной: в пространстве и во времени. И такой взгляд на вещи они переносят от поисков партнёра на всё. Они просто »видят« в более многомерном пространстве, а объяснить этого не могут. Поэтому мужчины их не всегда понимают и придумали обидный термин »женская логика«.
С минуту все переваривали это резюме. Всё стало даже слишком уж понятным.
— Нинка, ты видела на ход-другой вперёд, признавайся, — продолжал Тим. — И что мы с Ником задержимся, и Артёма надо задержать, и что стержень в ручке придётся менять именно тебе, и что Артём попробует цвет, и надо пересаживать носики. И в прежних наших делах…
— Нет-нет, только не перечисляй, — засмущалась девушка. — Я ничего этого не знала в точности, но по наитию поступала, как поступала. Думала, что так почему-то будет лучше.
— Да, как просто открывался ларчик!
— А любовь? — вдруг тихо спросила Вера.
Буров, как показалось, вздрогнул.
— Мы ведь, в основном, говорили о животных, — сказал он как будто нехотя. — Женщин взяли только потому, что их поведение у нас намного более на виду, чем поведение самок животных. У людей всё, конечно, сложнее. По-моему, любовь — это когда двое каким-то сверхъестественным чутьём вдруг понимают, что очень подходят друг другу, что вместе они составляют нечто гораздо большее, чем арифметическая сумма. Что образуется благоприятнейшая среда для появления здорового, счастливого потомства. Это как прорыв в видении: близорукий человек, привыкший созерцать всё расплывчатым, вдруг прозревшим оком видит, что издалека к нему идёт та, которую он ждал всю жизнь. В остальном же всё остаётся, как было.
— Значит, мы, женщины, видим вперёд во времени? — Это Вера. — Я вот тоже предвидела интересный разговор и поэтому приняла меры. — Она достала из тумбочки, возле которой сидела, какой-то маленький предмет и недоумённо посмотрела на мобильник. — А вот как обратно вставить…
— Ты что — вынула батарейку? — задохнулся Тим. — Что ты наделала!
— Я же говорю — предвидела интересную беседу, чтобы не мешали нам всякие звонки.
— Могла бы кнопкой щёлкнуть.
— Да забыла я, какой именно кнопкой. Техника мужчинам лучше даётся, а нам, женщинам, с трудом. На, действуй!
Тим взял протянутый ему мобильник и, немного повозившись, вернул его к жизни. Перемигнувшись с доцентом Буровым, набрал номер кафедры и передал ему трубку.
— Алло! Это вы, Захар Янович? Звонили? У нас тут проблемы были со связью. Да, батарейка села. Да, пришлось посылать за свежей. — Вера прикрыла лицо рукой от смущения. — Ну, как там Артём — пересдал?
В это время Тим подкрался к Нине, встал перед ней на колени и, сложив ладони, шёпотом спросил:
— О, ясновидящая, знаешь ли ты, каким будет ответ?
— Думаю, что знаю, — улыбнулась девушка.