Дом у меня, как аквариум:восемь больших окон - на втором этаже, и десять - на первом.
Я специально придумал и построил именно такой, чтобы из любого положения можно было видеть луну, звезды, сосны, рассвет.
И не забывать, что я есть и буду - неотъемлемая часть Вселенной.
Атомы, из которых случайным образом было собрано мое тело, никогда не покинут ее пределов.
Они так и будут слоняться в холодном космосе, приобретая самые причудливые очертания.
Зимой светает поздно, узкая полоска солнца на востоке долго путается в огромных заснеженных соснах и даже восемь окон не спасают от темноты.
Я перебираю вчерашний день, вспоминаю темы, которые не развились, краем сознания подумывая, не заняться ли по старой холостяцкой привычке утренним онанизмом.
В какой-то момент от блуждающих обрывков мыслей становится тепло, и я прогоняю кота, чтобы не подглядывал и не перенимал человеческие пороки - у него впереди март и силы ему еще ой как пригодятся.
Но нырнувшую под одеяло руку останавливает телефонный звонок - Марк из Израиля, пламенный и слегка картавый привет из девяностых.
О, как мы торговали крупицами родины, которые изредка проваливались меж половиц знаменитых закромов!
Я через все это прошел до конца, нахлебался, сколько мог слопать, а Марк уехал в Хайфу, и конечно, никуда не доехал, а так и завис в девяностых.
И в семь часов утра, среди диких сугробов, через помехи дешевых международных тарифов мне было видение.
Где-то в Бразилии заканчивает грузиться сахаром огромный пароход, двадцать тысяч тонн чистейшего и очень ценного продукта.
Капитан-аргентинец в кителе, белее сахара, уже на мостике, обсуждает с лоцманом выход из бухты Санта-Паулу - там сложные подводные течения.
Впереди Атлантика, впрочем, вполне спокойная в это время года.
Сахаром торгует подпольная сеть братишек, все - не иначе как тайные подмастерья Четырнадцатой Ложи Хирама.
Марк им дальний родственник и для него это последний шанс поменять комнату с видом на арабский квартал на таун-хаус в Ашдоде.
Печальный и стареющий еврейский юноша, последний раз мы виделись с ним в Шереметьево лет двадцать назад.
Прошла целая эпоха, изменилась картина мира, кажется, вымерли динозавры, а Марк все так же идет по Греческому бульвару, мимо моего дома к самому оперному театру в мире.
Он точно знает, как выглядит пачка сахара.
Может быть, в подсобке одесского продуктового магазина он видел мешок этой твердой валюты девяностых.
Наверное..., он может себе представить фуру сахара.
Но пароход...
двадцать тысяч тонн...
В Россию...
Сейчас...
Это чистый Кафка
Питерский порт может принять пароход летом и разгружать его месяца три.
Зимой Балтика замерзает, и простая погрузочно-разгрузочная операция превращается в спасение челюскинцев.
С ледоколами, обмороженными грузчиками, разбитыми машинами и многозначительным ептыть, которое уже лет сто заменяет всю русскую литературу.
Ну, и знаменитая Балтийская таможня.
Стыд и совесть они потеряли сразу же, как были образованы в девяностых.
Тогда Собчак метался по Питеру чуть ли не с наганом в руке, пытаясь найти для детских садов хотя бы мешок крупы.
Это все крупно показывали по шестьсот секунд, Невзоров сладко жмурился в камеру и все понимали - зиму не протянем.
Тогда Балтийская таможня имела себе бизнес на вывозе левой древесины, это были какие-то хилые и кривые тихвинские березы - в страну ничего не ввозили, не было же денег.
Сейчас одно только упоминание БТ способно убить любой бизнес.
Пять тузов в колоде и все козырные - это про них.
Весь этот сахар проще утопить вместе с пароходом где-нибудь на рейде Котлина - по крайней мере рыбам будет обеспечена сладкая жизнь до весны.
Но Марк тормознулся в девяностых и ему кажется, что таможня даст любое добро за три штуки баксов, ну, от силы - за три с половиной.
Иначе у него не сходится баланс и таун-хаус в Ашдоде съеживается до квартиры в Хайфе, которую ему давно предлагает Сема из Ильичевска.
Я пытаюсь мысленно вернуться в лихие девяностые и вспоминаю, что сахар надо везти через Котку, это Финляндия.
Там взятки берут не так остервенело, обычно по безналу и на какой-нибудь левый счет на Кипре.
Деньги получаются те же, но при этом все вежливые и предупредительные, и делаю вид, что понимают по-русски.
Наши-то за такие деньги даже вид не сделают.
Но двадцать тысяч тонн, сахара из Бразилии, черт возьми..., это не килограмм колумбийской дури, которую можно спрятать в запаске, сунув таможеннику сто баксов, чтобы он прошел мимо того Фольксвагена с лыжами на крыше.
Это, между прочим, почти тысяча огромных фур.
А таможня в Брусничном и Торфяновке?
А менты по всей дороге до Питера, и это не два-три поста, а все десять-двадцать...
Да по пятьдесят баксов за колесо каждому посту.
А было это в девяностые, еще по тому, старому, курсу, когда челноки за рейс в Польшу с постельным бельем выручали тридцать баксов и были счастливы.
И колес у фуры - двадцать два, это факт.
И все вместе это не дает Марку никакого шанса сменить вид на арабский квартал.
Почему-то особенно его убеждают вот эти двадцать два колеса, помноженные на пятьдесят баксов, затем помноженные на двадцать постов и на инфляцию.
Можно, пожалуй, купить новую плазму на рапродаже и смотреть по ней репортажи все про тот же арабский квартал, но показанный Аль-Джазирой с другой, арабской, стороны стены.
Но это и все, что может упасть с этой скатерти-самобранки.
И Новороссийский порт не спасает от безнадеги - там до конца февраля штормы и Цемесская бухта закрыта.
К тому же грузы в Сочи никто не отменял.
И неизвестно, с какой ноги встанет тамошняя таможня.
Стамбульский Атакей, болгарская Варна, румынская Констанца, одесский Ильичевск - нигде нет счастья стареющему еврейскому мальчику из девяностых.
Везде штормы, плохие дороги, чуткие к правильным грузам полицейские и менты.
Все живут скромно и у всех дети, недостроенные фазенды и старые, битые иномарки, которые давно пора менять, менять, менять же...
На улице -28, в доме прохладно, а я лежу в теплой кровати и объясняю Марку из Хайфы, у которого +20, арифметику международной торговли.
Меня постоянно тянет цитировать одного политэмигранта из Симбирска, который еще когда все это знал и утоптал свои откровения в тонюсенькую книжицу - "Империализм - как высшая стадия капитализма".
Мальчикам, которые навсегда застряли в девяностых, я бы читал эти откровения в церкви, нараспев, низким и неторопливым басом - "... и нет такой мерзости, на которую капиталист не пойдет за пятьдесят процентов при-и-и-и-бы-ли".
Аминь.
Марк недаром закончил матмех одесского универа с красным дипломом - он все понял.
Мечты честно заработать два миллиона зеленью за стопку бумажек, которые он уже мысленно переложил из папочки в папочку, а отжатые бабки мысленно же перевел на тихий кодированный счет в Гонконге, окончательно разрушены.
На все-про-все ушел час одного зимнего утра.
Я монстр, который ворует детские надежды и препарирует их как студент-биолог - распластанную лягушку.
Марку не за что меня любить.
Пароход уже заканчивает погрузку, и капитан-аргентинец уступает место на мостике лоцману.
Этот пароход точно не пойдет в Россию.
Февральское солнце выпуталось из сосновых веток и своими лучами медленно растопило сладкую сказку о сверхприбыли в эпоху постмодернизма - наступил новый день.
Хуже всего коту, который никогда не поймет, почему его согнали с теплого пледа.