ВАЛЕРИЙ МИХАЙЛОВИЧ АНИСИМОВ
Из трилогии "ПРЕРВАННАЯ ЗАРЯ"
XII - XIII века
РУСЬ ВЛАДИМИРСКАЯ
КНИГА ВТОРАЯ
Глава 8. ОБРЫВ
'У немцев есть хватка, - размышлял Андрей, - вот только головы у них бестолковые, с трудом разумеют, чего хочет от них князь. Слава Богу, хоть с Козьмой как-то научились понимать друг друга, а вот Тихон постоянно спорит с ними, говорит, у них, немцев, своё латинское разумение о храме Божьем, и нам, православным, непотребно перенимать их искус в сём деле. А ведь завязались, было, у них поначалу добрые отношения. Тихон, конечно, прав, нельзя немцам ставить православные храмы, но у них многому научиться можно в делах градозданья. Вон как лепо двор в Боголюбове вымостили, загляденье! А каков киворий сотворили, да какие личины, да травной узор высекли из камня - лепота! Немцы назнаменовывали узорочье, а резь творили наши камнесечцы. Вот и получается: можем быть ладными сообщниками'.
Проезжая мимо мастерских камнесечцев, Андрей решил навестить их. Они всегда радовали князя чем-нибудь изрядным. Вот и на сей раз, его ожидания оправдались. Ещё с порога князь увидел лежащую на подставах большую каменную глыбу с высеченной фигурой и ликом сына Мстислава. Нижняя часть фигуры покрыта саваном, складки коего так искусно высечены, будто настоящие, а не каменные. Руки на груди скрещены, в ладонях свиток - послание Богородице. Но главное, голова покойного! Андрей обомлел! Те же нос, рот, бородка, только глаза закрыты. Голова круглая, со всех сторон изваяна, лежит, едва касаясь подголовья. - Ле-епота-а! Яко жив! - восхитился Андрей и долго стоял молча у изваяния Мстиславова лика.
Потом князь неспешно прошёлся по мастерской, осматривал заготовки каменной рези. У одной из них остановился, задумался. Перед ним, развернув острые концы, словно ладонь растопырила пальцы, застыл в своём развитии огромный лист неизвестного дерева. От срединной прожилки, плавно изгибаясь, тянулись по сторонам прожилки поменьше, и на конце каждой из них лист расчленялся на несколько острых окончаний. Андрея изумило это творение, не менее чем личина Мстислава.
- Это кто же такой искус явил? Немьцы, али наши, володимерцы?
- Се наши сечцы потщились. Се лист древа, растущего в ирии, - пояснил старшой.
- Како ты ведаешь, какие древа растут в ирии?
- Куфир сказывал и назнаменовывал на камне. В Писании о сём древе сказано.
- Ты же не разумеешь буквицы.
- Книжники сказывали.
Андрей размышлял о чём-то, рассматривая лист: 'Что же сей лист зело напоминает? Вертится что-то в памяти, а вспомнить не могу. Ирий, ирий... Ба-а! Да это ж...' - Так, говоришь, в ирии сей лист растёт? Вижу, Куфир вам много всякого говорит. А ведаете ли вы, иже сей лист растёт у каждого нерадивого хозяина в овощнике? Сорная трава сие есмь, чертополохом её рекут.
Камнесечцы, обступившие князя, широко раскрыв глаза, начали испуганно креститься.
- Поди, сыщи лист чертополоха и сравни с тем, что сам высек, и спроси у Куфира, в каком ирии он видел сей лист, - улыбался князь. - Что яко не видно Куфира?
- Он намедни отправился в Стародуб вместе с Козьмой. Говорят, камень плохой пошёл, вот и явили изволение узреть, что яко худой камень возят, - ответил старшой.
- Ивана тож не видно? - повернулся князь к сопровождавшему его Тихону. - Ты не ведаешь, почто он дружину изуграфов оставил? Разбрелись оне без него по своим дворам. Недобро сие.
- Днесь у Ивана радость зело велика: внук у него родился. Степаном нарекли, сын Ананьев.
- Воистину радость для Ивана. Надобе подарки послать. Ананий тоже стал изрядным изуграфом. Иван-старший дожил до правнука. Укоренился род изуграфов русичей. Впору от гречин отказываться. Однако цареградские изуграфы зело искусны. Но наши мне более по сердцу, пишут оне душевнее. Три поколения будут теперь передавать новорожденному Степану свой искус. Это ли не радость?! Придут времена, не будет Русь кланяться ни гречинам, ни немьцам - своих мастеров вырастим сколь надо!
Дела градоздательские требовали много времени и усилий у князя, и это в какой-то мере отвлекало его от горестных дум о неудачном походе на юг.
Козьма и Тихон всё-таки завидовали Куфиру и его клевретам, которые жили в Боголюбове словно бояре в сытости и богатстве. Князь не скупился на подарки, лишь бы делали всё, как задумано. А главное, немцы делали своё дело, не жалуясь на трудности.
Андрей стремился украсить свои храмы, не жалея ничего. Золото, серебро, драгоценные самоцветы, жемчуг, книги, искусно украшенные кожаными переплётами с позолоченными застёжками и чеканными накладками, иконы, обложенные серебряными окладами с жемчугом и самоцветами, парчовые ризы с золотым шитьём - всё отдавал во имя славы и богатства стола владимирского.
Во Владимире уже поставили не один двор, где трудились златокузнецы во главе с Ермолой. Целая слобода златошвей выросла у детинца. По берегам Клязьмы и Нерли обосновались целые поселения камнетёсов, где особо одарённые становились мастерами, высекавшими из камня замысловатые травные узоры. Словом, дел хватало всем, и люди радовались своим прибыткам, семьи их были сыты и довольствовались благополучием. Мастеровые люди не ведали страха от княжьих усобиц в Руси, ибо князь Андрей не посылал их в ополчения, как простую чадь. Более того, Андрей помышлял направить в Киев Козьму и Тихона. Как-то однажды он обмолвился с ними по этому поводу:
- Хочу в Киеве, моём уделе, ставить белокаменные храмы по образу и подобию наших залесских храмов.
Здатели люди подневольные: куда князь изволит послать, там и будут своим делом заниматься. Но чтобы в Киев! Такого они не ожидали. Не ведая, что ответить, лишь хлопали глазами растерянно.
Андрей смотрел на здателей весело и пытливо. Ему по нраву пришлось, как он их обескуражил.
- Княже, нешто тамо нет своих мастеров? - опомнился Козьма. - У киевского князя тамо по-своему...
- Вот в том и дело, иже у киевского князя воззидают всё по-своему, а мне надобно, абы в Киеве было по-нашему, по володимерски, по-суждальски. На Ярославовом дворе надобе храм поставить по подобию нашего Богородичного храма. Вот токмо Мстиславу выю согну, тако и пойдёте туда с семьями, надолго.
Земля Владимирская наслаждалась миром, никто на неё не покушался, не было угроз со стороны Степи, а булгары знали силу владимирского князя и носа не совали в его пределы. Многие князья Руси были теперь в воле Андрея. Мстислав Ростиславич строптив, но не имеет такой силы, чтобы идти против Андрея.
Мастеровые люди у князя Андрея были в чести, а вот чёрный люд стонал от увеличивавшегося ежегодно тягла. На великие дела требовалось всё больше и больше серебра и золота. Много смердов было взято из княжьих сёл на владимирское и боголюбовское градозданье. Орать и сеять, гобино собирать, сено и дрова заготавливать, хозяйство блюсти - всё это легло на плечи жён, детей, стариков.
Боярские смерды стонали от двойного гнёта. Для них, блистающие золотом княжьи храмы и затейливые хоромы, были тем злом, ради которого из них жилы вытягивают, кровушку пьют, гладом морят. Святость стен белокаменных храмов с золотыми куполами была не для них. Не перед святостью их сердца трепетали в бессильном гневе. В храмах и градозданье, затеянном князем, видели они причину бед своих.
Жалобы смердов на свою тяжкую жизнь бояре принимали с сочувствием и кивали на князя, дескать, его воля такова, ишь градозданье велико затеял.
Во Владимир настойчиво доходили слухи о том, что Мстислав не угомонился и собирает князей против Андрея.
- Братья твои, - говорил поп Микула, - снова попадут под десницу Мстислава и будут у его стремени ходить. Им одним без твоей помощи не устоять. Ярослав Изяславич луцкий был твоим соузником, а ноне, как сел на златой стол киевский, так и взор от тебя отвернул. Хоть ты поверг Киев на колени, однако люди сей град, как почитали первым градом Руси, так и почитают.
- Днесь киевский стол не есть старший стол. Старший стол ноне тамо, где есмь старший князь, то бишь в Володимере. Те из князей, кои ноне меня не почитают отца в место, вборзе будут в моей воле. Вмале с делами уряжусь и сам возглавлю поход на Киев. Воевода мой передний, Борис, перестал быти удачливым. Гюрги, сын мой, сидит в Новгороде, тамо он потребнее для дел моих. Днесь кажный силу признаёт, а о дедних поконах и не поминают. Посему дружину большую и крепкую мне надобно имати. Соберу великую рать и сильную дружину, тогда и Мстислав на поклон придёт. Михалка и Всеволод не будут у его стремени ходить. Худо то, иже Святослав черниговский супротивником Ярослава стал, сей раздор наруку Мстиславу. Видишь, Ростиславичи признали моё старшинство и пишут, абы урядил аз киевский стол, да посадил туда вновь Романа. Надобно братьям Михалке и Всеволоду грамотку в Торческ послать. Ты, Микула, составь к ним моё послание. Ты сам-то, как разумеешь, может посадить мне в Киеве Михалку?
- Нельзя сего делати, се вопреки старшинства будет. Ростиславичей против себя поставишь, обидятся оне. Ежели Романа посадишь, то будут в твоей воле и Ростиславичи, и братья твои. И ещё хочу тебе вот что сказать: помочь бы надо сестре твоей Ольге. Неладно у неё с мужем. Жизнь её с блядолюбцем и пьяницей Ярославом горькая и несносная еси.
- Ведаю о сём. Паки, чем аз могу ей пособить? Не воевать же мне с Ярославом.
- Однако твоё слово к Ярославу днесь надобе направить. Неустроенье в Галиче, чернь и мужи восстали против Ярослава, ано страдает не Ярослав, а Ольга с сыном. Настаску, наложницу Ярослава, на костре сожгли. Ярослав дал клятву, что будет жить с женой, как подобает мужу-хрестианину. Она вернулась с сыном от лях, но ты же ведаешь, каков Ярослав клятвопреступник, весь в отца. Надобе посрамовати Ярослава, а Ольге слово доброе братнее написать. Всеволод мог бы вступиться за сестру, ведь Ольга крестины творила его дочери Сбыславе. Говорят, что Ярослав более привязанность имает не к Володимеру, сыну от Ольги, а к Олегу, сыну от Настаски. Галичане восстали против Олега. Тяжкое бремя несёт твоя сестра, ей помощь твоя надобна. Не княгиня она при своём муже, а мученица. Михаил и Всеволод, вкупе с Рюриком, могли бы при твоей поддержке усмирить Ярослава.
- Мирить мужа с женой - се дело духовное. Князья, особливо молодые, могут в сём деле токмо навредить. Была у меня задумка просить инокиню Евфросинию Полоцкую поговорить с Ярославом, да вот, видишь, скончалась она в Иерусалиме в паломничестве своём, призвал к себе Господь игуменью на Святой земле. Сестра и брат с ней там были, Василько и Гордислава, привезли её тело и похоронили в Печерской обители.
- Царствие ей небесное, - перекрестился Микула, - слово игуменьи было зело чтимо в Руси.
- Мне много о Евфросинии сказывал один из старцев у меня в приюте, бывший в своё время в Полоцке. В двенадцать лет она поселилась в полоцком соборе Софии, сделав себе голбец,* где переписывала книги и тут же их продавала. Однако богомольцам непонятно стало такое пребывание княжны в соборе, непривычно. И пришлось епископу уговаривать Предславу, в миру её так звали, дескать, здесь церковь соборная, где ты сидишь, тут много людей собирается и смотрят на тебя, не разумея, почему ты своим жительством избрала собор, а не обитель. Уговорил её епископ поселиться в своём сельце. Предслава рано поняла пагубность вражды и раздора меж князьями и не смогла смириться с этим, потому и посвятила княжна свою жизнь служению Богу. Два монастыря основала инокиня. Есть в Полоцке златокузнец Лазарь Богша, так вот, игуменья заказала ему крест из злата и серебра, весь унизан жемчугом и каменьями драгоценными, а в крест заложена частичка древа Господня и мощей святых, а на кресте заклятье, дай Бог памяти: 'Кто осмелится вынести, продать или отдать сей крест из собора святой Софии, будь то князь, или епископ, либо игуменья, либо какой другой человек, да будет на нём проклятье'. Святой Богородичный образ, написанный апостолом Лукой, привезла Евфросиния в Полоцк из Эфеса. Зело занятно сказывал о ней мне старец. Но аз увлёкся. Помянули мы игуменью добрым словом, а теперь и к нашим делам вернёмся. Собрать хочу ближних мужей, есть помыслы у меня о грядущих делах в градозданье. Скотницы княжьи надо пополнить...
- Пополнить... Надобе... - перебил князя своим ворчанием Микула, и запнулся в нерешительности.
- Сказывай, сказывай, что мне неведомо.
- Пополнить надо, да чёрный люд по весям и градам стонет от непосильного тягла. Особливо боярские смерды. Да и ближние мужи ропщут. Самовластцем тебя называют. Советуешься с ними, а сам делаешь всё по-своему.
- Ано яко же землю обустраивати, яко Русь в единстве держати? Всем днесь тягостно, пусть потерпят вмале. Ведомо мне и то, что Яким мужей супротив моих дел настраивает. Паки, опрежь с градодельцами, да с дружиной надо потщиться, опосля и с Кучковичем, и с его однодумцами, придёт время, оправливаться буду. Забыли оне, кто их милостями одаривает, возгордились зело. Братья мои, Михаил и Всеволод, зла не затаили за их изгнание, почитают меня отца в место, а Кучкович супротив дел моих восстаёт! - Андрей умолк, задумался, глубоко вздохнул и, как бы очнувшись от дурного сна, тряхнул головой и весело крикнул: - Прокопий! - В двери горницы появился отрок. - Ты вот что, пошли кого-нибудь, абы заутре кликнули ко мне здателей, и немчина Куфира тож с его клевретами, после заутрени сразу быти у меня на дворе.
Князь направился в избу к нищенствующим старцам. Это была не просто странноприимная изба, здесь, на дворе у князя находили приют и хлеб именно старцы. Для других нищенствующих и юродивых в Боголюбове была другая изба.
Седовласые старцы были особо чтимы, и часто по вечерам ублажали слух князя своими сказаниями. Любил Андрей слушать их воспоминания о необычных делах, случавшихся в разных землях.
Сегодня ему рассказывали историю жизни и подвигов удивительного человека, прозванного Ильёй Муромцем, хотя на самом деле он был родом не из самого Мурома, а из пригородного села Карачарова. С детства и долгое время Илья жил в неподвижности, как брат Андрея Святослав. Илья прочитал много книг. Однажды поп принёс ему переведённое с греческого Откровение Мефодия Патарского. Из него он узнал о племенах измаилтян, изгнанных Александром Македонским за неприступные горы, о борьбе израильтян с измаилтянами, заставивших их искать спасение в пустыне, откуда они будут исходить в бесчисленном множестве и покорять христианские народы. Оказывается, половцы - это и есть одно из племён измаилтяновых, посланных антихристом на погибель православных. После нашествия племён измаилтяновых воцарится всеобщее беззаконие и падут нравы, и уподобятся люди животине, и будут жить стадами, и покорят нечистые весь мир. И грехи отцов падут на детей. Значит, не так долго осталось до второго пришествия Христа и до Страшного суда.
Обидно стало Илье, что не может он послужить людям в избавлении от нечистых, открыть глаза князьям, ужель они не понимают, кого зовут к себе в свои усобицы, что руками нечистых измаилтян они помогают уничтожать людей в землях Руси. Ужель они настолько слепы? Однако неподвижен Илья вот уже более трёх десятков лет, и не верит он, что так до скончания своего века будет неподвижен. Быть того не может! Не должно! И нашлись люди, калики перехожие, знавшие силу живой воды, избавили они Илью от недуга. Илья не только встал на ноги, но обрёл силу великую и стал являть чудеса богатырские, очищая своей силушкой выть ролейную от вековых дубов. Вот и посоветовали ему люди: с этакой силушкой, да шёл бы служить киевскому князю, постеречь земли Руси от набегов половецких. И стал Илья грозой для поганых. Много удачных походов совершил Муромец с князьями, но вот однажды в бою он был ранен и получил увечье. Не смог больше Илья встать на защиту Киева и теперь доживает свой век иноком в Печерском монастыре.
В сенях княжьих хором ожидали приглашения князя Козьма, Тихон, Куфир, тысяцкий Борис, поп Микула и Яким Кучкович. Уселись чинно на лавках вдоль стен. Здатели терзались догадками, почто их вдруг кликнул князь, то ли ещё что-то задумал здательствовать, то ли будет распекать и являть недовольство нонешними делами?
Не расточал князь похвалы своим здателям, но милости являл им немалые, чем вызывал недовольство передних мужей. 'Ишь, Куфир со своими немьцами ходят, задрав носы, нам кланяются, едва голову склонив', - ворчали иной раз бояре. А князь, хоть и жаловал здателей, но и спрос учинял строго. Вот и сейчас Андрей начал разговор жёстко и требовательно.
- Ты, Куфир, токмо подсобником способен быть у Козьмы. А Тихон от вас, немьцев, отказался, говорит, иже нечему ему у вас учиться. Вы, ар... архитектоны, - Андрей всегда запинался на этом слове, уж очень оно выворачивает язык, но произносить его любил, - у себя в италийских землях люди именитые, ано здесь вам надобно разуметь меня. Паки, по хватке видно, в деле своём вы зело разумеете, замыслы же мои вы с трудом, али вовсе не разумеете. Градницы каменны в Боголюбове ставлены добро, и святые врата с церковью Андрея Первозванного тож добро содеяны, ан яко при дожде воду со двора вывести, сего не уразумели. Двор вымостили лещадью - любо дорого посмотреть, однако, куда вода стекать будет? Особливо по весне, яко снег таять начнёт. На лодиях плавать по двору будем? Князь ждал, когда толмач переведёт его слова. Ломбардцы кивали головами и что-то меж собой рассуждали. - Князь, дозволь слово молвить? - не выдержал Тихон.
Андрей согласно кивнул головой.
- Се дело поправимо. Аз глянул в коих местах куда гроблю надобе проложить и сквозь стены наружу вывести. Вдоль гробли лещадь надобе перебрать и вновь положить с уклоном - се буде открытый сток для выхода воды во вне.
- Верно, Тихон, глаголешь. А ты, Куфир, яко же не уразумел сего? Архитектоны! - с издёвкой произнёс Андрей, но на устах играла улыбка.
Куфир кивал головой на слова князя, дескать, всё понимает и, одновременно что-то строгим голосом выговаривал своим помощникам.
- Что они там ещё глаголят? Переведи, - велел князь дьяку.
- Полаты им твои не нравятся, предлагают что-то переделать.
- Хм, полаты! - ухмыльнулся Андрей. - Пусть по-ихнему будут полаты, а по-нашему, яко были хоромы, тако и останутся хоромами. Полаты! Архитектоны! - с напускной строгостью князь кинул взгляд на ломбардцев. А как же с ними иначе? Им только улыбнись, они тут же сядут на шею и будут требовать своё. - Ты, дьяк, спроси их, доколе с ними пустые разговоры вести буду? Пусть наперво, либо хартейку назнаменуют, либо образец малый из здени сотворят, абы зреть очами, что оне хотят содеять, а потом и слово моё будет.
- Се верно, - поддакнул поп Микула, - своих здателей мы знаем, и на словах понять можем, ан немьцы разумеют по-своему, не сотворили бы оне нам латиньской ереси в камне.
- Абие, отче, - вдруг вспомнил Андрей, - намедни древодели отправлены готовить лес для церкви святого Леонтия Ростовского. Яко начнут рубить храм, ты присмотри за ними, что надо подскажи. Козьме и Тихону днесь не до сего, у них дел и без того хватает. Место мы с тобою для церкви давно приглядели, а для монастыря оно удобно ли? Боголюбов град ширится, и окажется монастырёк посреди градских хором и домилищ, а обители нужно тихое место. Поразмысли о сём. В память светлую ростовского святителя обитель основываем, може иное место подыскать? А тебе, Козьма, с градодельцами вот о чём надобно поразмыслить: Боголюбов плохо защищён с полунощной стороны. Тамо слобода без острожной ограды. Посмотри, где и как лепше острог поставить, а придёт время, заменим его на каменные градницы. Не успели град Боголюбов поставить, как он уже стал тесен. Вот и кликнул аз вас всех, абы вместе поразмыслить, куда силы здательские направить. В Володимере тож дел много.
- Здесь у тебя, князь, не просто загородный двор, да ирий для отдохновения, сюда к тебе со всех земель едут послы от государей и князей, - не без ехидства заметил Яким. - Градозданье сие тяжким бременем легло и на мужей, и на чёрный люд. Стонут смерды от непосильного тягла. Не было б беды. Не пора ли остановиться?
'Ну вот, теперь и Яким то же говорит, как и Микулица сказывал, иже и чёрный люд, и бояре стонут'. Андрей задумчиво и грустно ответил: - Се ведомо мне, иже чади залесской тягостно. Однако, се есмь тягость земли великокняжеской. Могущество и слава её в нашем изрядном градозданье. Киев веками созидали многие князья. Потерпеть надобно, иначе не быти граду Володимеру впереди Киева.
Князь и старый здатель Козьма обходили град Боголюбов по валам с внешней стороны.
Перелески и рощицы вокруг готовились к приходу зимы, меняли окраску летней зелени. Среди тёмно-зелёного бархата елей лучи заходящего солнца в разрывах туч ярко высвечивали стволы берёз, на вершинах которых горела осенняя желтизна пока ещё не опавшей листвы.
По отлогой ложбине вышли к надпойменной бровке. Среди обширной луговины одиноко вдали белел храм Покрова, облитый лучами заката. Андрей задумался, вспомнил что-то. Повернулся к Козьме и, как-то особенно, с торжеством в голосе, произнёс:
- Доброе слово от гостей наших разных лестно слышать. Град Боголюбов зело красен, а наипаче любуются храмом Покрова Богородицы. Гости из земель Руси, и заморские тож, в един глас говорят: яко чудо стоит сей храм, словно сам Господь ставил его. Намедни плыли с иноземцами из Володимера на лодиях, так вот один из них особливо был пьян и всю дорогу буестно глаголил и веселился, а когда прибыли к устью Нерли, как увидел он храм, и застыл на месте. Долго молчал. Потом схватился за уключину и головой в воду, и тако кунался не единожды. Очухался от хмеля и говорит: 'К такому диву идти с хмельной головой грех еси'. Идёт к храму по лествице и не перестаёт креститься. 'Ужель, - говорит, - сие диво дивное сотворёно руками человечьими?' Паки, сии хвалебные словеса не токмо вам, руським здателям, но и немьцы тож не последней рукой здательствовали. Воистину, не бывало такого храма на Руси, и будет ли когда подобный ему, се токмо Богу ведомо. Что молчишь, Козьма?
- Аз в душе радуюсь, иже жизнь моя не прошла напрасно, иже такого ученика выпестовал. Теперь Тихону надо самого себя переклюкать, абы создать храм лепше Покрова.
Ранним, тихим утром над Суздалем раздался протяжный бас колокола. Через некоторое время повторился. В воздухе угасающе уходило в окольные просторы гудение: бу-у-у. Ещё удар, и снова молчание, потом опять скорбно: бу-у-у.
Доброслава открыла глаза, прислушалась, приподнялась на руках, застыла на ложнице. Да, она не ошиблась, до её ушей заунывно долетал глас колокола.
- Господи, спаси и сохрани! Кто-то Богу душу отдал, - крестясь, она встала, кликнула ключницу.
В двери появилась грузная женская фигура, вместе с которой в опочивальню прохладной струёй ворвался воздух весеннего утра.
- Звон по усопшему слышишь? Кто почил?
Ключница хлопала заспанными глазами и пожимала плечами.
- Не ведаю, княгиня.
- Ступай, пошли кого-нибудь, пусть узнают, по ком колокол воздыхает.
Доброслава вышла на крыльцо, жадно глотнула свежего воздуха, с наслаждением потянулась, воздев руки за голову, перекрестилась после очередного 'бу-у-у'. Во дворе стали появляться слуги, переговариваясь в пол-голоса. Вдруг калитка резко распахнулась, и во двор влетел Балаш, молодой вездесущий конюх. Подбежал к крыльцу, снимая шапку и крестясь, с выпученными от страха глазами, выпалил:
- Княгиня! Князь в Бозе почил!
- Ондрей Гюргич?! - у неё подкосились ноги, она растерянно смотрела на Балаша.
- Не-е, упаси Господь, - перекрестился он. - Наш, суждальский, Святослав Гюргич.
Доброслава медленно подняла двуперстие ко лбу.
- Господи! Прими душу новопреставленного раба твоего, князя Святослава Гюргича. Воистину праведна душа мученика. Всю жизнь, боле сорока лет прожил прикованный недугом телесным к седалищу. Светлое солнышко наше закатилось! - причитала Доброслава. - У кого теперь защиту сиротам искать? Всем вдовам был первый заступник. Всякие люди, дело какое начиная, опрежь придут к нему за советом. И отец его, Гюрги Володимерич, и брат Ондрей, совета у него испрашивали. Царствие ему небесное.
Не нашлось в Суздале человека, не проронившего слезы по усопшему Святославу. В соборе на отпевании не хватало всем места, суздаляне плотным кольцом обступили храм. - Князь Боголюбский прибыл, - пронеслось в толпе, и сразу же перед входом люди расступились и склонились в поклонах.
Дубовый гроб с телом Святослава положили в каменный саркофаг в стенной нише собора.
Андрей смотрел на горестные лица суздалян и думал: 'Большую любовь обрёл Святослав в людях. И боярину, и смерду, всем он находил доброе слово. Особливо попы его любили. Такого почтения мне не заслужить. Приходится чёрные дела делати на земле грешной, гнесь расчищать, а се дело не благодарное, паки многие посему не любовь, а страх ко мне имают и не разумеют того, иже князьям приходится быти не токмо добродетельным, но и злодеев судить, являть жестокость. - Андрей вдруг опомнился: - Что яко аз завидую брату, лежащему бездыханно в стене соборной! Прими и упокой душу раба твоего, Господи! Святославу сам Бог велел быти добрым с людьми, ему не суждено было с мечом в полки ходить, славу воинскую добывать. Не было у него в сей жизни ничего, окромя большой доброй души. Мне же Богородица другой путь указала - землю Залескую подымать. Нешто можно быти великому князю добрым для всех? Сей же час всё разворуют, всю землю в клочья раздерут. После смерти епископа Феодора все его сёла растащили бояре без княжьей на то воли. У земли должон быти един волостель, и спрос с людей творить за нерадение к земле, на коей живут. Ан людям не любо, когда князь спрос творит, им дай волю, они на разбой пойдут, лишь бы своё урвать. Много ещё чёрствости в людских душах. Но придёт то время, когда с помощью церкви очистят люди свои души от поганьства. Ведь будет же когда-то на земле всеобщее благоденствие. А когда? Токмо Бог ведает о втором пришествии Христа. А пакости всякой люди творят много, и начинается она с нас, князей. Глянь на земли Руси: кажный князь сам себе хозяин, нет единой Руси, а есть Чернигов, есть Галич, есть... Э-э! - вздохнул Андрей тяжко. - Так что, нечего завидовать брату. У него свой крест, у меня - своя Голгофа'.
После похорон Святослава, Андрей решил идти из Суздаля во Владимир на лодьях по Нерли. Ему хотелось ещё раз полюбоваться залесской природой, посмотреть заодно прибрежные селения, особенно те, которыми когда-то владел епископ Феодор. К тому же слова духовника попа Микулы запали в душу, когда тот говорил Андрею, что чёрный люд стонет от непосильного тягла. Надо было посмотреть самому, как живёт чёрный люд в боярских имениях.
- Надобе обозреть, отче, сколько земли понахватали бояре, пока аз с Мстиславом ратился. Недосуг мне было, всё откладывал, а оне, как мне сказывают, чуть ли не всю землю скупили вдоль Нерли за бесценок вместе с сёлами, кои были во владении епископа Феодора.
- Видно, мало ты им сёл жаловал с землицей, вот они и набросились на имения покойного епископа. Всех тиунов епископских подкупили. Вишь, по всей Нерли топоры стучат? Ано се не твои древодели, а Кучковича и его сродственников. Зверствует он со своим зятем на сих землях. Целыми сёлами смердов в холопов превращает и землю отбирает, якобы за долги. Да ещё на тебя кивает, дескать, князь развернул велико градозданье, а потому и подати велики. Вот и стонет чёрный люд.
- Яко же сию землю они к своим рукам прибрали, ежели на то не было моей княжьей воли?! - Андрей грозно свёл брови.
- Градозданьем ты увлёкся зело и упустил из виду сии дела. А Яким, как никак, всё-таки твой шурин, тиуны побаиваются его. Кучкович хочет к тебе с челобитьем придти, абы ты грамоты подписал на сии земли, якобы купленные после смерти владыки Феодора.
- У кого куплены, ежели хозяина нет? А ежели хозяина нет, знамо сии земли в княжьей воле.
- Вот Яким и говорит, иже такая земля, богатая на гобино, не может оставаться без хозяина, и сторговал её за бесценок у тиуна, а к князю с челобитьем всё недосуг придти.
- Что же происходит? На такой земле плодоносной оратаи стонут от непосильного тягла? Правда твоя, Микулица, надо сим делом заняться. Что-то тут не так. Бояре их в тяжкую долю загнали, а на меня ссылаются, будто бы аз со всех семь шкур деру, будто бояре здесь не при чём. Вот видишь, Микулица, не могут, не хотят мои мужи жить по правде, придётся с ними уряжаться. А ты меня укоряешь, иже аз с ними суров. Яко же можно быти добрым? Своих тиунов пошлю, пусть с дьяками и подьячими опишут все имения вдоль Нерли. Разберусь, кому и что принадлежит по правде, а что по лжи, какие имения без воли княжьей понахватали. А ведь Яким служил мне верно, а ноне жирком оброс, обрёл имения, разбогател и думает, иже теперь он как кот сам по себе в сытости гуляет, и князь ему не указ. Нет, своеволию надо конец положить. Вот и приходится вспоминать, как отец не единожды говорил мне, абы поостерёгся Кучковичей, разбогатеют и будут свою волю навязывать. Не мог аз тогда верить сему, Кучковичи мне добро служили. Видно, времена меняются, чем богаче становится человек, тем меньше у него совести остаётся. А Феодора жаль, зело грамотен и велеречив был слуга Божий. Его тоже алчность безмерная сгубила. Тако ж и Кучкович меры не ведает. Бог не прощает грехи своекорыстные. Всё едино ответ держать все будут перед Господом.
Лодьи легко скользили по глади вод тихой Нерли мимо поросших осокой и ракитником берегов, уютных затонов, отлогих плёсов, уходящих вдаль к горизонту бескрайних полей, зеленеющих весенними всходами.
- Что же ты, Гюргич, с такою тоскою смотришь. Радоваться надо, да благодарить Господа, даровавшего благоденствие земле сей. Видишь, хлеба-то какие богатые всходят!
- Смотрю аз на сию благость, а перед глазами встают смерды, со взглядами, полными тоски и горести. Вспомни-ка их, тамо, где мы на берег сходили. Что в боярских сёлах, что в моих - всё едино. Тяжко на них смотреть. Из лета в лето отчина моя крепнет, богатые храмы и грады лепые ставим, а чёрный люд отнюдь не в благости живёт.
- А всё это потому, что сироты не видят своей корысти в твоих княжьих делах. Не разумеет простая чадь тебя, а ведь она могла бы быть тебе доброй опорой. Помысли о сём.
- Се верно, надо помыслить. Однако и в других землях у смердов жизнь не легче. Тамо, где постоянно княжьи усобицы, смерд живёт хуже пса бездомного. Того хоть палкой стукнут и отстанут, а смерда либо в полон уведут, либо домилище его сожгут, либо поле возделанное потопчут. Вот и благодари Господа, что жив остался, да иди по миру, проси милостыню. Ох, сколько же их гибнет из-за нашей княжьей безрассудности и алчности к наживе! Вот ты, отче, всё ведаешь, а сказать не можешь, почему мы не живём по заветам Господним? Ох, Микулица, какая-то непонятная тоска мою душу охватила, никак избавиться от неё не могу. Словно камень на душе.
- Грешно себя так томить. Жизнь кому-то в радость, кому-то в горесть, тако Господом устроено.
Андрей видел, как кругом всё трепетало, радовалось тёплому солнышку, но какая-то неодолимая сила ввергла его душу в тоску, и он не мог себя пересилить, чтобы со всем окружающим миром окунуться в радость бытия. 'Ужель действительно на меня так подействовала кончина брата? - рассуждал он про себя, тоскливо оглядывая берега Нерли. - Не должно такого быти. Все знали, что последнее время Святослав угасал с каждым днём, и конец в скором времени наступит неизбежно. Ежели б его смерть была неожиданной, тогда может быть... Нет, тут что-то другое на меня подействовало. Что моё сердце гложет, понять не могу. Может быть раздумья о своеволии Якима меня в тоску повергли? Зять его Пётр злой плут, вот от кого можно всяких пакостей ждать'.
- Петра остерегайся, он и мне не люб, особливо последнее время, - вдруг услышал Андрей слова Микулицы и вздрогнул.
- Ты, отче, провидец что ли? Мысли мои читаешь.
- Нет, аз не провидец. Ты, Ондрей, что-то бормочешь, и Петра упомянул. Не замечаешь, как сам с собой разговариваешь. Тебе отдохнуть бы надо. Отправился бы в Купалищи, стерлядкой парной разговелся бы.
- Ох, Микулица, грех за двоих отмаливать будешь, Петров пост на дворе! - улыбнулся Андрей.
- Побаловать своё чрево стерлядкой не есмь возгрешение, да и до поста ещё полторы седмицы.
- Ты такой же чревоугодник, как покойный Феодор был, - повеселел немного Андрей.
- Отдохнуть тебе надобе, отрешиться от всех забот и дел, погулять по дубравам и лугам в спокойствии. Смотреть на тебя - тоска! Осунулся, согнулся от тяжкого княжьего бремени, а ведь тебе...
- Ладно, уговорил, быти по-твоему, идём в Купалищи.
Однако, и на сей раз поездку в Купалищи пришлось отложить. Во Владимире Андрея ждала весть из Мурома: скончался Юрий Юрьевич.
- Верный соузник и воин храбрый ушёл от нас, - сообщил Андрей своим думцам. - Славная отрасль рода Святославова,* пятое его колено. В успехе похода на булгар десять лет назад многим мы, днесь живущие, ему обязаны. Светлую память оставил по себе Гюрги Гюргич.
- Умело и храбро воевал князь Гюрги, - добавил Борис Жирославич. - Царствие ему небесное, прими, Господи, душу новопреставленного раба твоего. - Днесь стол в Муроме надобе поблюсти, не ушёл бы он из-под моей воли. Мстислав о прошлом лете взял в жёны дочь Глеба Ростиславича рязанского, а он алчно смотрит в сторону Мурома. Не хотелось бы с ними распрю затевать, но могут вынудить на это.
- Что бе наш самовластец вдруг надумал с нами советоваться? - шептал на ухо Якиму Пётр. - Что с ним произошло? Опрежь такого не бывало.
- Тебя он впервой позвал на думу, а со мною он всегда советовался. Ты, зятёк, сиди и помалкивай, не вздумай встревать в разговор, ежели не спросит.
- Окромя муромских потщаний, - продолжал Андрей, - Мстислав свою дерзость являть стал. Мало того, что вышел из-под моей воли, так ещё и братьев против меня наставляет. Говорят, большую силу собирает из половцев и берендеев. Видно, пришло время его на место поставить. Возгордился он зело. Ко всем князьям, кто в моей воле, посылаю грамоты и зову вкупе выступить на Мстислава.
Думцы молчали. Никто не хотел идти на юг усмирять Мстислава. Ещё свежи были в памяти позорные бегства от Новгорода и Вышгорода.
Андрей понял: продолжать разговор бесполезно, опять молчаливое несогласие. Тяжким взором окинул гридницу и жестко изрёк:
- Старшим воеводой ставлю боярина Бориса Жирославича. Готовься воевода, добро готовься, аз сам поведу воинство.
С тягостью в душах покидали княжий двор Яким и Пётр.
- Вот тебе и Божья благодать, - ворчал Пётр. - Снова войну затевает нам на погибель, себе во славу. Укротил бы Господь боголюбского самодержца.
- Он всю жизнь такой неугомонный. То градозданье зело велико затевает, то войну... А нам от сего одни убытки, да страданья.
- Не только мы с тобой недовольны, многие мужи зело осерчали на князя. Надобе нам всем вместе поразмыслить, как дале жить будем. Невыносимо стало самовластие Ондрея. Твоего брата отдал на растерзание бешеному псу в рясе, сестру твою в могилу свёл своими подозрениями в заговоре и измене.
- Да, Пётр, аз думал по молодости своей, что время заживит старые раны в душе, ан не могу простить душегубство ни ему, ни отцу его. Отца своего стал аз часто вспоминать. Нет моего терпения боле, а что делать, не ведаю. Пожалуй, твоя правда, надобе скликать верных мужей, недовольных князем. Суббота грядёт, день святых Петра и Павла, именины твои, вот и повечеряем все вместе. Позови Онбала, Михна, Моизича. Посидим, пображничаем, потолкуем по душам.
- Намедни посол рязанского князя Глеба прибыл, боярин Дедилец, аз с ним поговорил наедине. Он сказывает, Глеб недоволен нашим самовластцем, и намекнул, иже Рязань на стороне обиженных Ондреем вятших мужей.
- Но ты пока поостерегись, не зови Дедильца на именины. Нам самим надобе утвердиться меж собою.
- Се верно, но поддержка нам из Рязани была бы вельми кстати.
Андрей ждал вестей от Михаила и Всеволода, и потому поездку в Купалище всё откладывал.
- Придут вести от братьев, вот тогда и поедем, либо в Спас- Купалище, либо в степи днепровские с воинством.
Время шло, а вестей всё не было.
Между тем, разбираясь с землевладениями Кучковича и его родственников, Андрей и не предполагал, какое осиное гнездо он растревожил.
Заканчивалась последняя седмица Петрова поста. Двадцать восьмого июня в доме Петра за полдень стали собираться гости.
- Яко же без угощенья? Ты не упредил меня, паки соберу на стол, что есть под рукою, - сетовала хозяйка мужу и суетилась, поторапливая слуг, сновавших по горнице с крынками, блюдами, горшками - шутка ли, вназвесть накормить столько гостей! 'Давно такого не бывало в доме', - недоумевала хозяйка. Любопытство грызло женщину: 'Почему Пётр не предупредил?' Она приставала с вопросами к мужу, но Пётр жёстко сказал ей, чтобы не совала своего носа и приглядывала, чтобы никто из слуг не заглядывал в избу, пока он сам не кликнет.
Опрокинули по первой чарке за Пресвятую Пречистую, за апостолов Петра и Павла. Посидели, поговорили о том, о сём с прибаутками, лица весёлые. Вскинули бородами по второму разу за хозяина, за хозяйку и за их чад, за благополучие дома Петра.
- Не пора ли и о деле поговорить, пока хмель в головах не заиграл? - шептал Пётр тестю.
Яким пытливо вглядывался в лица гостей: не дрогнули бы оттого, что им предстояло услышать, иначе голов не сносить, дело-то задумано отчаянное. - Что ж, мужи лепшие, будем совет держать, - начал Яким осторожно. - Яко будем жить дале? Князь Ондрей-то как разошёлся, тиунов своих напустил на наши имения, ходят и высматривают всё, записывают у кого сколько земли, добра всякого, и есть ли на сие жаловальные грамоты. Для чего он се творит? Его отец, князь Гюрги, тако моего отца сгубил, брат мой у Ондрея под пытками помер, имение отца себе забрал, а теперь и до нас добирается. Что будем делати? - Не позволим князю глумиться над нами и нашими семьями! - горячо поддержал Пётр тестя.
- Ты, Моизич, что скажешь?
- Аз своё слово скажу, паки опрежь пусть скажут Анбал и Михн, оне ближние слуги князя.
Боярин Михн перекосил физиономию, начал что-то невнятно и недовольно бормотать по поводу княжьих слуг, обидевшись, но Яким оборвал его.
- Не время днесь выяснять, кто слуги, кто старший, кто молодший, кто ближе к князю, кто его милостники. Забудем о сём. Разуметь надо едино: все мы равны в своих помыслах. Ежели се не так, кто не согласен, то и разговор дале нет резона продолжать. Но видит Бог, дале терпеть нечестие от князя мы не можем.
Простую чадь безродную к себе приблизил, а нас, мужей вятших, за своих холопов держит. Вон детский Прокопий яко выслужился, в горло ему дышло! Нами повелевает, будто сам он князь! Что, так и дале терпеть будем? - почти шёпотом и с надрывом в голосе возмутился Яким.
- Прокопий как-то сказывал, иже князь хочет каждому из нас ряд положить, - вступил в разговор Михн. - У меня же не было о сём разговора с князем, знамо и со мною будет оправливаться, покуда аз купил после смерти Феодора сельцо малое.
Яким с ехидцей скосил глаза на Михна, подумав: 'Ведаем, како ты купил! Руки выкручивал тиунам епископа, и отдал за сельцо шиш да кукиш в придачу'. - Князь будет с каждым из нас оправливатися, а мы, как бараны на заклании, будем ждать своего конца? - решительно вопрошал Пётр. - Надо избавляться от князя, инако он нас, яко брата Якимова пытками замучит уже токмо за то, что мы здесь собрались, яко апостолы в Сионской горнице.*
Заговорщики разноголосо загудели.
- Ты что, Пётр, ужель думаешь, иже среди нас есть обличник? Яко князь может ведати о нас? - сверкая глазами, Анбал оглядывал всех.
- Ты, Анбал, яко дитя малое. Нешто непременно должон быти меж нас обличник? Едино слово, случайно обронённое при его дворовой челяди, абы князю стало ясно, для чего мы тут собрались, и заутре все в поруб будем брошены на пытки и правёж.
- Вижу, все уразумели, - продолжал Яким, - теперь перед нами отсюда две дороги: либо в поруб, либо с топорами на княжой двор. Говорите, ежели нет блазнения, когда идём князя губить?
- Нонче в ночесь надо идти, инако всех перехватают княжьи гриди, - настаивал Пётр.
Шептались и обсуждали ещё долго, но, главное, сомневающихся не было, и это придавало каждому заговорщику уверенность, укрепляло дух.
Кто-то потянулся к братине, зачерпывая ковшиком вино, и уже поднял чарку за успех замышленного дела, но Яким жёстко оборвал:
- Буде, други мои единомысленные. Ежели приговорили творить дело нонче в ночесь, то надо идти с ясными головами. Свершим дело, тогда и не грех выпить вволю. Тебе, Михн, - вспомнил Яким, - яко мечнику княжому надобе потщиться, абы под рукой у князя не оказалось никакого оружия.
- В ложнице у князя топор святого Бориса на стене висит, другого оружия нет. Уберу топор, а коль спросит, скажу, в чистку отдал оружейникам.
- Аз удалю двоих стражей, кои на ночь встают возле кладовниц, рядом со входом в сени. Дам им хмельного, сколь выпьют, - предложил Анбал.
Встречу назначили после вечерни на дворе Петра. Заговорщики понимали, что теперь выбора у них нет никакого, кроме, как идти к князю на двор, и, стуча зубами от страха, разошлись до вечера.
Прошедший день Андрею показался тяжёлым, не было возможности даже отдохнуть, как обычно в полуденное время.
С утра совершил обход дворовых мастеров. Уж очень он был неравнодушен к ним. Гордился перед гостями творениями своих златокузнецов, кои золотые и серебряные с позолотой кубки делают, боевые топоры с насечным рисунком, разные сосуды для храма и для трапезы княжьей, не хуже ахенских мастеров. Аравийскую медь кроют золотом - загляденье! Храм в Боголюбове покрыли золочёными листами, аж смотреть невозможно - глаза слепит.
Гости восхищались творениями боголюбовских мастеров, но среди своих мужей порой слышались недовольства: 'Возгордился князь зело, с Соломоновым храмом вздумал тягаться! Откуда у него столько злата и серебра? А всё с нашей непомерной потуги'.
Изуграфы у князя тоже в благости, наравне с греками, не хуже. Друг перед другом исхытряются зело. Летом храмы расписывают, зимой в мастерских святые образа на иконах пишут. Заказов - хоть отбавляй.
От изуграфов князь направился к камнесечцам. В летнюю пору они селились на берегу Клязьмы, возле гор камня, наломанного у Стародуба Клязьменского. Самых лучших из камнетёсов Куфир с Козьмой ставили на обучение к камнесечцам, коих так называли в отличие от простых камнетёсов. Научившись превращать бесформенные глыбы в ровно отёсанные кубы, выделывая каждую сторону по угольнику, они могли после этого приобщаться к искусству высекания на камне разного травного узорочья. Осилив узорочье, ещё более способные ученики ставились высекать разные звериные фигуры. А самые способные камнесечцы уже высекали человеческие личины и фигуры.
Андрей последнее время часто и подолгу пропадал в мастерских своих хытрецов. Он отдыхал здесь душой, наблюдая за их стараниями, находил успокоение от тревоживших его дел, мечтал о создании ещё более дивных храмов. Ему казалось, нет предела, достигнутого мастерами, что они могут и должны делать лучше, чем вчера, а завтра - ещё лучше, чем сегодня. Ему нравился запах сваренного клея и конопляного масла у книгоделей; запах окалины и жжёных копыт в кузне; аромат смолистых стен в златошвейной светлице, вперемешку с едва уловимой прогорклостью от свечей; запах калёной меди и уксуса у златокузнецов; масляно-клеевой запах левкаса на иконах у изуграфов. Но милее всего ему был терпкий, особый запах камня у камнесечцев. Однако тяжёл был этот запах для тех, кто там постоянно трудился - неуловимая для глаза пыль оседала в лёгких, и многие камнесечцы страдали от кашля.
Андрей благоволил камнесечцам не только потому, что они создавали нетленное узорочье на белых стенах храмов, коих нет в других землях Руси, кроме Галича, но и потому, что особое пристрастие князя к их труду вызывало ревность у суздалян и ростовцев, называвших простых камнетёсов и камнесечцев, впрочем, как и всех Владимирцев, своими холопами. Князь знал, что за ростовской и суздальской чадью стоят бояре, подстрекающие чёрный люд к недовольству. Андрею вдруг вспомнилось, как последнее время Яким со своим зятем Петром являли нечестие в разговорах с князем, дескать пора умерить потщание в милостях к своим мастерам-холопам, иначе мужи вятшие своё недовольство явят. А ежели чернь восстанет от непомерных потуг, кто будет её усмирять? На кого тогда князю опереться? На своих камнесечцев? Ежели не сменит свой гнев к вятшим мужам на милость, то вятшие мужи не захотят сдерживать недовольство черни. 'Вот куда дело зашло, - размышлял Андрей. - Надо проверить всех гридей и отроков, не подкуплен ли кто из них боярами. Всякое может быть. Служит отрок князю, охраняет его, а от какого-нибудь боярина, от того же Якима, али Петра, получает подарки больше княжьей милости, и придёт время, измену сотворить может'.
Андрей наблюдал, как молодой камнесечец наносил рисунок, а мысли князя были далеко за пределами мастерской. 'Тьфу, бесовское наважденье! Даже здесь Яким с Петром не выходят из головы. Ужель придётся рубить, а не развязывать узелок? Яким уже становится поперёк моей воли. Мало ему моих милостей, чего ему ещё надо? Может быть, дать ему жаловальные грамоты на деревеньки, кои он скупил после смерти епископа Феодора? Не-ет, сего делати нельзя, инако сочтёт княжью милость за мою слабость и будет ещё больше своё бесчестие являть, аще и шурин он мне. Алчность в своей сущности не знает предела. А ведь и аз грешный раб Божий алчен. Но токмо не в своекорыстии, а на благость земли Залеской'.
Дела и заботы поглотили ещё один день князя. Усталость чувствовалась во всём теле. Андрей позвал отрока, и тот помог князю раздеться. В сладостной дрёме откинулся Андрей на возглавие. Однако всё виденное и пережитое днём крутилось в голове, не давало забыться. 'Тяжко одному без сынов. Гриди и детские есмь опора, да не та. Из сынов остался един Гюрги, и тот далеко. К тому же, слухи идут, будто стал он часто к хмельному прикладываться, новгородцы жалуются, что княжье дело блюдёт нерадиво, к содомскому греху* стал склонен... Быти гото не может! Ужель поклёп несут недобрые люди? Отец далеко, осадить пыл сына некому. Кликнуть его к себе? Нет, нельзя, уйдёт тогда Новгород из-под моей воли, и Мстислав непременно воспользуется сим. Да-а, тяжко, не с кем поговорить с открытым сердцем, окромя Микулицы. Токмо и отогреваю душу в мастерских у Козьмы да у Тихона, да у Ермолы, да Иван со своими изуграфами радует. Все они были милостниками отца моего, робко каждый начинал своё дело, а теперь вон как их чтут! В дальних землях теперь о Боголюбове и Володимере с почтением говорят. Зело велики дела мастеров моих, потому и завистливы иные мужи, ан невдомёк, иже вся сия лепота на белокаменных храмах, блеск золота на главах церковных, драгоценная утварь и роспись многоцветная - се гордость земли Володимерской, кою не токмо князь имает, но и вся чадь, и мужи лепшие. Но это только начало! Лет, эдак через пять, будет Володимер сиять красотою белокаменных градниц с высокими башнями...'
Колокол на звоннице пробил два раза, пошёл третий час ночи Примечания [14].
Ключнику Анбалу, ведавшему всеми княжьими кладовницами, вместе с мечником Михном, отвечавшим за охрану княжьего двора, не составило труда напоить до отвала всех дворовых и сенных гридей по случаю именин боярина Петра и праздника дня святых апостолов Петра и Павла.
Заговорщики без особой опаски пришли ночью на княжий двор. У кого могли вызвать подозрение гуляющие ближние мужи князя? Ведь праздник - день Петра и Павла! Правда, уже ночь на дворе. Ну, припозднились вмале, бражничая с гридями, что ж с того?
А гридям и детским, пьяным до смерти и валяющимся по всему двору, в сенях, повсюду, невдомёк, почему ближние княжьи мужи гуляют ночью по княжьему двору при мечах на опоясках.
Заговорщикам казалось, что всё промыслено и добро подготовлено, надо начинать своё злоумышление. Но, подойдя к дверям лестничной башни, ведущей прямо в княжьи покои, у Якима подкосились ноги от страха. Он остановился в нерешительности, прислонился к стене.
Анбал, видя замешательство Якима, подошёл и осторожно приоткрыл дверь. В ночной тиши её скрип был ужасен.
- Тьфу, проклятая, визжит яко побитая собака! - выругался Пётр, дрожа от страха.
Дрожь в голосе Петра повергла в смятение остальных заговорщиков.
- Спускайтесь вниз, в погреба идём, - предложил Моизич, стоявший на лестнице ниже остальных. - Для упрочения духа и твёрдости руки не помешает промочить горло добрым вином.
Все, как по команде, ринулись вниз, спотыкаясь, и толкая друг друга в потёмках.
Изуграф Иван-старший расписывал в Боголюбове княжью гридницу. Здесь же и ночевал. Он сотворил молитву перед сном, возлёг, но мысли не давали покоя. Ну, никак не виделись ему образы иудейских царей. Лики Богородицы и Христа он писал много раз, и не составляло ему большого труда изобразить их, хоть на иконе, хоть на стене, или на подволоке, оклеенной холстом с подготовленным левкасием. Но описание образов Соломона и Давида он так и не нашёл, переворошив кучу книг. Так и лёг в раздумьях, какую книгу ещё посмотреть после заутрени. А книг у князя много, должно же быть в какой-нибудь из них описание ликов иудейских царей.
Уже сквозь дрёму Иван услышал какой-то шум где-то в сенных переходах. 'Обычное дело, - подумал он, - мало ли слуг бегает семо овамо. Но время-то позднее. Ночная стража не тревожит никого своими трещотками. Може князь ходит? Иной раз бывает, бродит он по двору перед рассветом, в храме свечи возжигает, перед образами молится'.
На всякий случай, - всё одно нет сна, - Иван заглянул в сени: никого. Глянул во двор. В дальнем углу, в одном из винных погребов он увидел свет в приоткрытой двери. Спустился с сеней по лестнице, направился туда. 'Ужель князь послал кого-то в столь позднее время за вином? Не может быть, он не любитель бражничать, тем более по ночам. Кому же понадобилось быть ночью в погребе? Гриди гуляют по случаю дня Петра и Павла? Но без княжьей воли Анбал не откроет никому ни един погреб, ни едину кладовницу'.
Иван, ничего не подозревая, спокойно шёл навстречу своей смерти. Эх, Иван, долгую ты жизнь прожил, семь десятков лет отмерил тебе Господь на грешной земле, много искусных творений оставила твоя кисть в храмах Залесья, люди восхищаются ими! Прославил ты землю свою праведным трудом изуграфа! Остановись!
Иван открыл дверь напогребицы и остолбенел. На топчане за дверью лежал мертвецки пьяный гридь. Крышка погреба открыта. Там среди кадей вина, при свете свечей бражничали ближние княжьи мужи. Как в былые времена, черпают из кади братиной и пускают её по кругу. Пьют, а лица у всех настороженные, невесёлые. Заметив кого-то заглядывающего в погреб, бражники притихли. Яким поднёс к лазу свечу.
- О, Иване! - узнал его Анбал. - Спускайся к нам, не побрезгуй с нами грешными приложиться к чарке доброго вина.
- Спаси вас Бог, бояре. Не мне старому делами хмельными ублажатися. Перед Господом борзо ответ держать мне.
- А и нам пора заканчивать греховные дела свои, - сверкал очами разогретый вином Яким. - Берите свечи и наверх. Бороды обмочили и буде.
- Почто, чернец, бродишь по ночам? - Анбал поднёс свечу к лицу Ивана, надменно усмехаясь.
Иван стоял растерянный.
- А вы, бояре, что яко в нощи упиваетесь?
- Нам не грех теперь упиватися. Теперь всё это наше. Князя нет. Князь Богу душу отдал! - злорадствовал Анбал.
- Анбал! Что ты языком своим яским мелешь? - возмутился Яким.
- Вы почто тако злодействуете супротив князя? - растерянно, ничего не понимая, спросил Иван. - Грех-то какой! - крестил он свой лоб.
- А тебе, чернец, не надобно того ведати, - зашипел зло Пётр.
- Встань перед боярином на колени! - заорал Анбал.
Иван понял: бояре что-то сотворили злоумышленное, к тому же и его бесчестят.
- Аще на мне ряса чернецкая, ан аз тоже боярского роду, сей чин из колена в колено в роду нашем ведётся...
- Стань на колени! - оборвал его Анбал. - Гнесь ты свинячья, а не боярского роду! Ишь захотел стать вровень с боярами! Прикормыш княжий, чернь безродная! Иван не выдержал обиды, плюнул в пьяную рожу и собрался удалиться от ошалелых безумцев.
- Семь бед, один ответ! Не хочешь на колени стать, абы аз тебе глотку перерезал, - взбесился Анбал, - так получай своё! - и воткнул кинжал в живот Ивану. Иван схватился за рану и медленно опустился в бессилии на землю. 'Вот и всё. Иду к тебе, любая Аннушка. Вот и свидимся теперь...' Сознание его уплывало в туман бездны.
Андрей так и не понял, заснул он или нет? Очнулся от постороннего звука. Прислушался, насторожился. Непонятно, что за шум и откуда он доносится. Сонливое состояние его покинуло. За дверью услышал шорох. 'Прокопий, будь он неладен, в такой час. Ужель снова нализался в медовницах? - недовольствовал Андрей. - Но Прокопий не таков отрок, абы князя ночью беспокоить, знамо что-то ему надобно. А може случилось что?'
- Прокопий! - негромко позвал князь.
- Господин, господин! - услышал он из-за двери. - Се аз, Прокопий.
Андрей насторожился: голос, вроде, не Прокопия. Он разбудил молодого слугу, спавшего здесь же в опочивальне князя, и тот тоже прислушался.
- Не отворяй, князь, се не Прокопий.
Злодеи стали ломать дверь.
'Что же се за тати нощные? Где гриди?' Андрей бросился к стене, но топора святого предка Бориса не было на месте.
В это время раздался сильный удар, и дверь с треском распахнулась, сломав защёлку. В темноте не видно, кто ворвался в ложницу и сколько их. Княжий слуга пытался зажечь от лампады свечу, но был повален сильным ударом.
Кто-то пытался схватить Андрея, набрасывая на него верёвку, силились повалить, но сделать это было не просто. Злодеи знали, что князь хоть и не велик ростом, но сила у него недюжинная.
Андрей схватил кого-то впотьмах и резким сильным ударом повалил на пол. Другой злодей, подумав, что повержен князь, вонзил в своего сообщника меч. Ворвавшиеся, наконец, разобрались, где князь, и стали его колоть.
- Кто вы, нечестивцы?! - кричал израненный Андрей. - Аз чую, вы мои милостники, аще голоса не подаёте. Вы уподобились злодею Горясеру!* Так вы платите мне за мои милости к вам! Но Бог вам судия! - Андрей рухнул на пол без чувств.
Заговорщики поняли, что дело кончено, взяли своего раненого и поволокли к выходу.
Андрей очнулся от сильной боли. Всё тело горело от ран. Он опёрся рукой о пол, попал в лужу крови, попытался подняться, застонал от резкой боли и снова упал. Силы покидали его. Надо было найти верных людей, которые не дали бы ему умереть. Превозмогая боль, он пополз к двери. Едва преодолев высокий порог, выбрался в сени, дополз до лестницы каменного перехода из покоев в храм, со стонами преодолевая каждую ступень и оставляя кровавые следы на белом камне. Он был уже внизу под сводом у лестничного столба, как услышал через приоткрытую дверь негромкие голоса:
- Слышишь, стонет где-то рядом? Ужель живой ещё?
- Аз выходил из ложницы последним и в темноте мне показалось, что он стонал.
- Так что же ты молчал?! Надо найти и добить! Не найдём - нам всем конец! Свечи надо возжечь. Несите свечи, кои в напогребице оставили. Борзее!
Андрей сквозь замутнённое болью и бессилием сознание узнал голоса, они были такие знакомые! 'Се не люди, се звери лютые! Волки алчные! Но волков аз не боялся'. Молниеносно пронеслось в памяти, как в детстве, пасмурным февральским днём, он с братом Ростиславом ходил за Клязьму по волчьим следам. Волки в ту зиму повадились таскать овец из владимирских омшаников, и братья, семи и восьми лет отроду, после своего пострига, получив короткие мечи, решили показать своё мужество, становясь вровень со взрослыми. В памяти Андрея отчётливо вставал образ отца, давшего сыновьям по подзатыльнику за их самовольство, но потом крепко обнял, поняв, что нельзя за это наказывать. Вспомнились походы с отцом на юг, лютая сеча под Луцком. Тогда гремела слава по всем землям о необычайной храбрости князя Андрея. И сейчас он грозен и силён даже для непокорного Мстислава и остальных Ростиславичей. 'Паки днесь позорная смерть пришла от трусливых убийц, кои аже голоса своего боятся подать. Надо вылезать наружу, там легче укрыться, верные люди помогут. Отец! Прости мя грешного, твои слова были пророческими, настигла меня месть Кучковича. Твоя правда, отец!'
Андрей услышал приближающиеся голоса и отполз за дверь.
Злодеи, распахнув дверь, не заметили за ней князя и ринулись наверх по лестнице. Не найдя князя в опочивальне, они бросились вниз, освещая кровавый след.
- Вот он!
Андрей полулежал за дверью, оперевшись неповреждённой рукой о каменную стену. Последние силы покидали его, он тяжело дышал.
Пётр, преодолев страх, занёс над князем меч и отрубил ему руку. Андрей рухнул без стона. Кровь хлестала, заливая вокруг него белокаменный пол.
- Господи! В руци твоя предаю дух мой, - простонал Андрей.
- Ну же! Добивайте! - кричал Пётр в горячности.
Убийцы разъярённо бросились колоть распластавшееся тело Андрея.
- Теперь, не мешкая, волоките князя в огород и бросьте там, в кусты, абы не видно было, - командовал Яким. - Идём в кладовницы, надо всё захватить, тогда и власть в наших руках будет. Борзее, пока дворовые не поднялись! Золото, серебро, каменьи - всё должно быть в наших руках, тогда и Гюргя, сына Андреева, под свою волю поставим, а ежели не восхочет, то призовём князя, какого нам надо.
Вход в кладовницы вёл через кельицу, где ночевал Прокопий. Злодеи сходу вышибли дверь и одним ударом в живот умертвили опешившего и не успевшего ничего предпринять хранителя княжьих сокровищ.
- Днесь всё добро ко мне на двор. Делить будем все вместе! - старался расхрабриться Яким.
На следующий день заговорщики-убийцы, опережая события, стали собирать свои дружины, опасаясь выступления против них владимирцев. Но день прошёл спокойно, хотя все знали, что весть о смерти князя распространяется молниеносно по всей округе, и не только достигла уже Владимира, но, верно, и суздаляне уже знают об этом.
Заговорщики направили гонца во Владимир: 'Не думаете ли на нас идти? Мы готовы к сему. Не мы одни хотели смерти князя, среди вас тоже есть такие, кто с нами заедино'.
Тем временем, с попустительства заговорщиков, люди, недовольные князем, во главе коих были тиуны и рядовичи, всё ожесточённее грабили княжьи имения и дворы княжьих милостников. Дочиста разграбили иноземных мастеров, мастерские златокузнецов.
Убийцы с отрядом своих гридей пришли на двор Козьмы-киевлянина, верного княжьего слуги, которому князь доверял многие свои дела. Видя бессмысленность сопротивления, дворовые Козьмы безропотно отворили ворота. Ожидая в этом подвох, заговорщики ринулись во двор с мечами наизготовке.
- Где ваш господин?! - кричал в ярости Анбал.
Дрожа от страха, слуги показывали в сторону княжьего огорода. Анбал со своими людьми ринулся туда. Козьма смиренно стоял на коленях перед телом князя и плакал, причитая:
- О, честная глава твоя, князь! Ты алчущим кормилец, вдовам защитник, обиженным заступник, странникам приимник! На кого ты нас покинул?! Оставил сиротами! Завидев приближающихся людей, он поднялся с колен и пошёл навстречу. Козьма и Анбал остановились в двух шагах друг перед другом. Анбал не выдержал молчаливого с укоризной взгляда недавнего своего приятеля и отвёл глаза в сторону.
- Изверг! - со стоном вырвалось у Козьмы. - Аще ты носишь крест на теле, ано яко был нехристем, поганым ясином,* так им и остался. Тело князя почто в огород бросил?!
- Псам на съедение! - выпучив чёрные глаза, кричал Анбал.
- Князь Ондрей вытащил тебя из грязи, пришёл ты к нему в рубище, а ноне ходишь в оксамите, своего же мёртвого благодетеля оставил лежать неприкрытым. Ты скажи своим головорезам, абы не бросались на меня, когда аз прикрою тело князя и в церкви положу.
- Ладно, забирай, - нехотя бросил Анбал, глядя искоса на Козьму.
'Усовестил! - обрадовался Козьма. - Ачесь по-человечески дали с покойным обойтись. Ан нешто можно усовестить поганого убийцу с православным крестом на шее? Сколько принял князь инородцев с их поганьскими обычаями, почитай, все крестились, абы токмо получить княжью милость. Ох, Ондрей Гюргич, для кого-то ты всесилен и грозен, для кого-то справедлив, яко отец, ан есть и такие, кои воспользовались твоей добротой и доверием во свою корысть. Сколько дорог мы вместе прошли от самого Вышгорода, сколько раз говорил тебе: доверяй, да проверяй...'
Козьма причитал над телом князя, а слуги его завернули тело в ковёр и понесли в храм.
Перепуганные клирошане не хотели открывать храм, остававшийся пока ещё не разграбленным, закрылись в нём и ждали дальнейших событий. Козьма еле уговорил положить тело их господина хотя бы в притворе.
В Боголюбов пришёл из Суздаля козьмодемьянский игумен Арсений и заявил:
- Нечего нам ждать, когда вся чадь протрезвеет и надумают что-то делать. Покойный князь лежит третий день не отпетый.
Клирошане послушались его, открыли храм, положили князя в гроб и отпели.
Козьма-киевлянин отправился во Владимир к настоятелю соборному протопопу Лазарю.
Княжьи гриди были бессильны противостоять разбушевавшейся пьяной черни, толпами валившей во дворы княжьих милостников. Гридям нужно было слово тысяцкого Бориса Жирославича, но его не было ни в Боголюбове, ни во Владимире.
А Борис был в это время в своём имении. Распорядившись там по хозяйству, завернул на обратном пути в Суздаль проведать старого отца.
Проезжая мимо двора покойной Христины, он заметил приоткрытую калитку. Сначала он не придал этому никакого значения: за хозяйством приглядывал приставленный князем тиун, и отец Бориса тоже часто навещал двор. Но какое-то предчувствие остановило Бориса. Он соскочил с коня и направился к калитке, где столкнулся с бежавшим навстречу мальчиком. Малец окинул озорным взглядом незнакомца и вылетел на улицу. 'Это что ещё за пострел? Кто-то из дворовых слуг не смотрит за своим дитём'.
Из калитки вслед за мальчиком выбежала пожилая женщина с криком:
- Княжич, княжич, вернись сейчас же!
- Какой может быти в сём дворе княжич? - остановил женщину Борис. - Сей двор бывшего княжьего посадника и его внучки, ныне покойных.
- Се княжич Мина, сын княгини Доброславы, правнучки Гюрги Симоныча.
У Бориса подкосились ноги.
На шум во дворе на крыльце появилась Доброслава, улыбающаяся, сияющая неземной красотой! Уверенная в себе, с приветливым взором. Да, то была Доброслава! Борис окаменел.
Она подошла, жизнерадостная, и, как будто виделись намедни, словно не было расставания много лет назад, величаво приложила руку к сердцу и поклонилась Борису.
Не соображая, что ему делать, не видя ничего вокруг, кроме образа милой, словно из сказки появившейся, он, было, ринулся с объятием, но она остановила его: - Ладо мой, не время сему и не место. Потом, - молвила она с чарующей улыбкой на устах, - погоди вмале.
Встреча с Доброславой привела Бориса в смятение. В его душе всё перевернулось, мир стал тесен, он не находил себе места, дела разваливались. Он не мог ехать во Владимир, не разобравшись, что с ним происходит. Доброслава - княгиня! Да, муж её был князь, хоть и безземельный, но князь, а теперь вот вернулась восвояси вдовою с сыном. От девчоночьей худобокости и голенастости не осталось и следа. Доброслава в свои двадцать девять лет, словно фея, преобразилась до неузнаваемости. Статная, чуть полнеющая фигурка, синеглазая, с прямым небольшим носиком, с припухлыми в меру очень чувственными губками, на округлых щёчках при улыбке появляются милые ямочки. Уверенные плавные движения, манящая бархатистость в голосе, приветливый открытый взгляд, весь её облик полон редкого обаяния, которым однажды пленившись, мужчины становятся рабами таких женщин.
Борис вспоминал страстную чистую любовь своей юности, ту единственную ночь, когда Доброслава перед своим отъездом привлекла его в объятия, когда он почувствовал от теплоты её тела и запаха кожи трепет всевластной силы любви, охватившей его душу и сердце. Теперь Борис увидел уже не ту молодую девицу, подарившую ему ночь счастливейшей любви. Перед ним возникла вдруг после долгих лет разлуки очаровательнейшая женщина, княгиня с осанкой царицы!
Он был без ума от Доброславы ещё и потому, что в ней он видел образ женщины, давно сложившийся в его мечтах. То был образ, совершенно противоположный душевному складу его жены Твердиславы. Сводные сёстры с детства не были похожи между собой ни обличьем наружным, ни характерами. Сейчас это различие Борис ощутил ещё сильнее.
С годами у Твердиславы сложился упорный и властный характер. На такую женщину можно с интересом смотреть со стороны, говоря, примерно так: какая мужественная и волевая красавица, умная в рассуждениях и твёрдая в помыслах и поступках. Но разве это надо мужу в спутнице жизни? Твердислава когда говорит с мужем, на устах улыбка, а голос и взгляд не терпят возражений. Что бы ни сделал Борис, вроде бы она согласна, вроде бы всё так, но всё равно найдёт какую-нибудь мелочь и скажет, что можно было бы сделать иначе.
Обаяние женщины в её слабости. Именно этим свойством она любого мужчину кладёт у своих ног с покорностью.
Конечно Борис и не пытался сравнивать Доброславу и Твердиславу. Образ то одной, то другой вставал перед ним помимо его разума и воли. Он интуитивно чувствовал насколько тяжка его судьба при волевом характере жены, что с ней он не находит душевного равновесия, которое так нужно для благополучия в семье после нелёгкой княжьей службы. Ему даже казалось, что он отдыхает душою на службе, ибо дома каждый его шаг, каждое движение были под неусыпным оком Твердиславы, он был под напряжением её воли даже в супружеской ложнице. И вдруг появилась та, которая одарила его когда-то беззаветной любовью. Но то был всего лишь миг в его жизни.
'Что же со мною происходит? - думал Борис. - В моём разумении семья - се есмь святое! Ано, как бы ни тщился, в сей святости, созданной мною, не обрёл счастья. Почему? Ужель аз грешен настолько, иже не могу обрести того, на что жизнь положил? Ужель всё тщетно?'
Всколыхнувшая душу Бориса встреча с Доброславой охватила все его мысли. Ночь и день казались для него вечностью. Не ждал, не гадал, что когда-нибудь увидит её вновь. Только в душе осталось непонятное чувство от этой встречи. Глаза её лучились теплом, и он готов был привлечь Добрушку в свои объятия, но что-то мешало этому, какая-то незримая прозрачная стена стояла между ними. Ну, конечно, она теперь княгиня и сын её княжич. Но, всё-таки, что-то должно остаться от их прежней любви. Неужели всё угасло, всё забыто? Не может того быть! Ведь в её глазах было столько тепла!
Борис, едва дождавшись утра, уже хотел направить своего коня ко двору Доброславы, как увидел скачущего во всю прыть всадника, в коем узнал одного из княжьих гридей. Разметая пыль, конь вздыбился перед Борисом, гридь соскочил с седла и, не отбивая поклона, не снимая шапки, выпалил:
- Боярин! Князь убиен бысть люто!
Борис тупо уставился на гонца: вроде не пьян.
- Князь убиен... - задыхаясь от волнения и усталости, повторил гридь.
Борис пытался что-то соображать, но мысли путались в голове. Из сбивчивых объяснений гридя он понял главное: ему надо немедля ехать в Боголюбов, там неведомо что происходит и, сорвав коня с места, не раздумывая, поскакал в сторону Боголюбова, успев лишь крикнуть гридю:
- Борзо меняй коня у моего отца на дворе и скачи за мной!
Путь не скорый. В голову лезут всякие тревожные мысли. 'Князь убит? За что убит? Кем убит? Нет, быть того не может, гридь что-то напутал...' Борис оглянулся. Вдали, отстав от него на целую версту, а может и больше, маленькой точкой виднелась фигура всадника. 'Так и коня загонит. Ведь он даже не отдыхал, а сразу помчался за мной. Надо подождать'.
Борис не верил своим глазам. По Боголюбову сновали пьяные, вооружённые чем попало люди, в коих можно было узнать и боярских слуг, и смердов, и рядовичей, и тиунов... Дворы горожан закрыты наглухо, некоторые разграблены дочиста. Сбрасывая ворота с крючьев, пьяные ватаги ломились во дворы княжьих милостников. На княжьем дворе Борис встретился с Анбалом.
- Что с князем? Где он?
Анбал что-то мычал, выпучив пьяные глаза, и едва шевелил губами.
- Да ты лыко не вяжешь, пьяная морда! - Борис замахнулся на Анбала плетью.
В это время в воротах показался Яким. Увидел Бориса и направился к нему. Их кони встали морда в морду. Бояре пристально смотрели друг другу в глаза. Наконец Яким, не видя ярости на лице Бориса, спокойно предложил:
- Едем, тысяцкий, ко мне на двор, тамо и поговорим.
Яким ничего не утаил, всё рассказал о случившемся.
Душа Бориса клокотала гневом, глаза сверкали молниями. Он встал, дрожа от ярости.
- Сядь, Жирославич, не воспаляйся. Ну, сам поразмысли, всё уже случилось, ничего не вернёшь, а супротив нас тебе нет резона восставати. Где у тебя сила? Гридей княжьих, кои супротив нас с мечами восстали, всех повязали. Многие из них ко мне перешли. Ты, Борис, со мною, али как?
Борис молчал, охватив голову ладонями, оперевшись на стол.
- Ты, Яким, разумеешь ли, что теперь будет?
- Чернь вмале погуляет и утихомирится. Тогда соберём мужей Ростова и Суждаля и помыслим, как нам дале быти.
- Думаешь, погуляют и утихомирятся? Нет, Яким, чернь без узды, без воли господина, яко буря, может так разгуляться, что головы нам свои, дай Бог, уберечь, всё будут крушить, рубить, жечь на своём пути. А, тем паче, пьяный сброд пойдёт, не разбираясь, что к чему. Необузданная толпа - се страшная сила. Опосля будут каяться, плакать, бить себя в грудь, когда ответ держать придётся. Таково на Руси обыкновение: сначала грешит, не размышляя, потом, расшибая себе лоб в поклонах, горькие слёзы льёт.
- По правде говоря, аз сам поначалу напугался, яко увидел дорвавшуюся до винных погребов чернь. Двери повышибли, кади повыкатили - пей, сколь в чрево влезет. Нахлебались, а поутру с похмелья едва узнали друг друга. Валяются по всему двору княжьему, как попало, где попало, морды опухшие, борода и ус в блевотне, не понять, где едало, а где пердало. Сором!
Живой, деятельный нрав покинул Бориса. Он сидел поникший.
- Обрыв... - бормотал он себе в бороду, сокрушённо качая головой.
- Что яко обрыв? - не понял Яким.
- Оборвали вы вервицу деяниям и помыслам великим. Залесье и князь наш Ондрей Гюргич, царствие ему небесное, были первыми среди земель Руси, а теперь... - Борис в отчаянии махнул рукой. - Не быти мне, ни с тобою, ни против тебя. Нет резона и времени мне с тобою котороваться, надо чернь утихомирить, иначе хмельные головы спалят весь Боголюбов. Ужель допустишь сие? Аз еду в Володимер, абы тамо не дать подняться головникам на погромы дворов мужей вятших. Семью мне надо спасать. Под топорами восставшей черни гибнут ни в чём неповинные люди. Грех вы велик содеяли... Бог вам судия.
|